Нина Катерли. 

                                   Зелье

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
   OCR  spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   В большой полынье справа от моста с достоинством плавали дикие утки. Со
знанием дела они  вылавливали  из  воды  хлеб,  который  поступал  туда  в
изрядном количестве с набережной, где собралась толпа.  По  краям  полыньи
мрачно сидели грязные голуби. На той стороне, над деревьями Летнего  сада,
висел  самолет.  Двухплоскостной,  допотопный,  он  почти  не  двигался  и
выглядел  нелепо.  Не  вполне  обыкновенным  можно   было   считать   этот
неподвижный самолет, и присутствие в центре города диких уток, и, пожалуй,
румяную старуху в тренировочных штанах и  ослепительно  оранжевой  куртке,
лихо  съезжающую  с  моста  на  гоночном  велосипеде,   и   себя   самого,
слоняющегося в рабочее время по улицам.  Все  было  странно,  неправильно,
сулило какие-то события. Что-то,  казалось  Мокшину,  сегодня  обязательно
должно произойти. Может быть - начаться.  Или,  напротив,  кончиться.  Или
просто повернуть в самом неожиданном, невозможном направлении.
   Такие предчувствия  уже  бывали  у  него  раньше  и  почти  никогда  не
обманывали. Воскресным летним утром десять лет назад он неизвестно с  чего
вдруг ощутил необходимость встать ни свет ни  заря  и  выйти  из  дому.  А
выйдя, устремиться не куда-нибудь,  а  на  Московский  вокзал,  где  радио
играло "Гимн великому  городу"  и  на  трех  языках  сообщало  о  прибытии
московского экспресса.
   Стоя в то утро у входа на платформу, Мокшин с одобрением наблюдал,  как
подкатила "Стрела" и как, обходя носильщиков с их  тележками,  по  перрону
неторопливо и надменно проследовали солидные мужчины в элегантных костюмах
и с большими портфелями. Однако "Стрела" здесь оказалась  ни  при  чем:  в
мятой  толпе,  вывалившейся  из  прибывшего  на  крайний   путь   довольно
замурзанного поезда,  Мокшин  увидел  незнакомую  женщину.  А  увидев,  не
раздумывая, подошел к ней. И эта женщина была Варвара.
   Миновав мост, Мокшин двигался теперь по набережной Фонтанки. Справа  от
него все еще по колено вязнул в снегу Летний сад, впереди вставало  здание
Инженерного замка, и, как всегда, казалось, будто  оно  освещено  закатным
солнцем, хотя солнца не было и в помине.
   Ощущение надвигающихся событий, заставившее Олега  Николаевича  Мокшина
внезапно покинуть свое рабочее место и при этом солгать, да,  да,  наврать
подчиненным, что  он  должен  немедленно  посетить  патентную  библиотеку,
находящуюся в Инженерном замке, это тревожное, но и  праздничное  ощущение
нахлынуло с новой остротой. Он прибавил шагу и миновал  Инженерный  замок.
По Фонтанке медленно двигались шершавые льдины, похожие на куски асфальта.
На одной из льдин лежал веник, чуть поодаль  -  черная  кожаная  перчатка.
Рядом аккуратно стояла бутылка из-под вермута.
   Выйдя на Литейный, Мокшин увидел довольно странного типа  в  совершенно
мокрой, хотя дождя не было, фетровой шляпе с обвисшими полями.  Разглядеть
его лицо оказалось невозможным - торчал только сизый объемистый  нос,  все
остальное было скрыто: лоб - полями упомянутой шляпы, надвинутой на глаза,
а  подбородок  и  рот  -  грязным  свалявшимся  шарфом.  Человек  стоял  в
безразличной  позе,  развязно  прислонясь  к  стене  дома  неподалеку   от
букинистического магазина. Когда Мокшин с ним поравнялся, он, не  проронив
ни слова, шагнул наперерез, отвернул обтрепанную полу длиннющего пальто, и
Олег Николаевич увидел обложку и заголовок: "Какъ воспитать въ  себе  силу
духа".



   2

   Предчувствие и на этот раз не обмануло Мокшина: поздно ночью он чуть не
попал под трамвай.
   Возвращаясь в третьем часу от Варвары, он пересекал  совершенно  пустой
Литейный, и тут из-за угла, от цирка, вылетел этот трамвай, вылетел, гремя
на повороте, и помчался как бешеный к Невскому. Олег Николаевич еле  успел
отскочить и долго стоял с колотящимся сердцем,  слушая  удаляющийся  лязг.
Отдышавшись,  он  понял,  что  трамвай  был  очень  странный:   во-первых,
совершенно темный, во-вторых, движение его почему-то  напоминало  бегство.
В-третьих,  заднее  стекло  его  было  зачем-то   крест-накрест   заклеено
полосками бумаги. Точно во время войны.
   Долго еще потом, шагая по тротуару,  поднимаясь  к  себе  на  четвертый
этаж, выслушивая упреки матери, лежа в  постели  перед  тем  как  заснуть,
Мокшин мысленно видел этот трамвай, колесящий, будто в паническом  страхе,
по спящему городу.



   3

   Линия жизни уродливо коротка, обрывается почти на середине ладони,  так
что, если относиться к  этой  процедуре  всерьез,  то,  поскольку  сегодня
Ларисе Николаевне под тридцать, - какие  уж  тут  прогнозы  и  надежды  на
счастливое будущее? Но, с другой стороны, как шарахнуть  ей  в  лицо,  что
никакой новой любви отнюдь не предвидится,  и  не  почему-либо,  а  просто
отчетливо вырисовывается  нечто  более  значительное  и  мрачное?  Причем,
похоже, в самое ближайшее время, через  месяц,  через  неделю,  завтра.  И
вообще, как это она ухитрилась дожить с такой линией до сегодняшнего  дня?
Но  женщины,  все  до  единой,  даже  те,  которые  изображают   из   себя
интеллектуалок, верят этой чепухе безоговорочно. Так что пришлось  Мокшину
льстиво восхищаться удивительным  "бугром  Венеры",  мямлить  про  глубину
линии ума и даже про большие способности к... торговле.
   Лариса  ушла  обиженная,  она  какие-то  дополнительные  надежды   явно
возлагала на этот сеанс, а Мокшин с облегчением принялся за чертеж тарного
цеха, выполненный конструктором третьей категории  Майей  Зотовой.  Обычно
Майя делала работу так, что во избежание строгого выговора для себя  лично
Мокшину, ее непосредственному начальнику, приходилось изучать чертеж  чуть
не в лупу,  чтобы  углядеть  и  исправить  все  ошибки,  изобретательно  и
прихотливо разбросанные ею в самых неожиданных местах. Вот и  тут...  Нет,
сегодня же дать ей втык и пригрозить  депремированием!  Вот,  полюбуйтесь,
еще! А здесь... ну, здесь ерунда, мелочь: не проставлены  размеры.  А  тут
размеры, наоборот, есть: изнутри склад, оказывается, больше, чем  снаружи.
Гнать. Ах, какие пустяки, я напутала, Олег Николаевич. А-а,  напутали,  ну
тогда-то что, тогда другое дело. Так. И тут наврала...
   Олег поднял голову: в  дверь  входила  она.  Собственной  персоной,  на
высоких каблуках и с лицом трепетным и  лучистым.  Майя  Ивановна  Зотова.
Явилась.
   - Олег Николаевич, - жалобным, как всегда, голоском сказала Майя, -  вы
не принесли? Вы обещали.
   Что такое? Ах, да. У нее что-то с сыном, кажется - Павликом, все  время
болит живот... М-да...
   - Записывайте: кора крушины - одна столовая ложка. Записали?
   - ...Ложка.
   - Так. Кукурузное рыльце - столовая ложка, теперь  корень  валерианы  -
ложка с четвертью. Все смешать, залить тремя стаканами кипящей воды...
   - Три стакана?
   - Три.  Накрыть  крышкой  и  кипятить  в  течение  двадцати  минут.  Но
непременно под крышкой. Запишите, это важно.
   - Ага, Олег Николаевич.
   - Затем охладить  и  дать  настояться.  Двенадцать  часов.  После  чего
процедить через марлю и пить по столовой ложке три раза в день.
   - Все?
   А вот теперь не мешало бы поговорить о чертеже. Павлик -  это  конечно,
никто не спорит, но все же...
   Газельи глаза смотрели на Мокшина с преданностью и обожанием.
   - Огромное, огромное спасибо. А - до еды или после?
   - Там не сказано. Наверно, все равно.
   - Огромное спасибо, Олег Николаевич,  вы  такой...  человечный.  Так  я
пойду?
   ...Нет, не будем мы сейчас говорить  о  чертеже,  нет  в  этом  смысла.
Работать эта дурочка все равно не будет: не сможет. Ей бы не конструктором
быть, а...  ну,  кем?  Торговать  цветами.  Гвоздики  и  пионы,  гиацинты.
Левкои...  Нет.  Проторгуется  и  сядет  в  тюрьму  за  растрату.  Тяжелый
случай... Зачем это бабы лезут в технику?..
   - Идите, Майя.
   Ошибки... Успею - исправлю сам, а нет... В конце концов,  найти  ошибки
должен уметь и  начальник  отдела,  даже  бездарный.  Незаменимых  в  этом
увлекательном деле нет. А вот в той дурацкой миссии,  которую  добровольно
взял на  себя  он,  пока  всего  лишь  руководитель  группы,  Мокшин  Олег
Николаевич, в этой миссии его не заменит никто...  Господи,  ведь  как  им
важно, всем этим зачуханным, битым жизнью глупым  бабешкам,  чтобы  кто-то
всерьез поговорил с ними об их делах, научил, как жить, дал  рецепт  травы
от желудка, разъяснил, какие  они  загадочные,  темпераментные,  глубокие,
поэтические,  героические,  пообещал,  что,   несмотря   на   бесчисленные
разочарования в прошлом, впереди Великая  Любовь  и  Большое  Человеческое
Счастье. И чтобы обещано все это было не просто  так,  "от  балды",  а  на
строго научной основе: по линиям руки или значению снов, или по гороскопу,
или кофейной гуще, почерку, чертам божественным лица.  Может  быть,  и  не
всегда они верят предсказаниям и следуют советам, как, например,  похудеть
и стать молодой и спортивной, но все же у них появляется стимул, а это уже
кое-что в нашей жизни.
   Вот  теперь  вслед  за  Майей  явилась  Алевтина  Яковлевна  Зленко   -
копировщица. Пришла по поводу лошадей.
   Лошади эти, вздрагивая сытыми задами и отгоняя  хвостами  мух,  паслись
якобы на какой-то неизвестной поляне, и было их, по мнению  Зленко,  целое
стадо.
   - Табун, - уточнил Мокшин.
   - А хоть и табун! Хоть бы и отара! Хоть целый полк!  Мне  без  разницы.
Лошади, лошади и лошади. И все ржут.
   Честно  сказать,  Мокшин  терпеть  не  мог  этой  дамы,  которая  имела
обыкновение начать с просьбы, а закончить чем-нибудь  вроде:  "Все  сидят,
дурью маются, а мне листов накидали, не продохнуть", и надо бы сказать ей,
чтобы отправлялась на свое рабочее  место  и  перестала  морочить  голову.
Вчера она, видите ли, усмотрела во сне какие-то  лестницы  (что  значит  -
лесть), а сегодня вот - лошадей. Но Мокшин знал: если он  ей  не  ответит,
Зленко разойдется и облает кого-нибудь из беззащитных, вон хоть Зотову,  и
все оставшееся рабочее время та будет рыдать, а эта яриться.
   - Лошади - вообще-то нехорошо: означают ложь, - сказал он.
   - Опрэ-де-лен-но! - с каким-то ликованием закричала  Зленко.  -  Именно
ложь. Несомненно! Ладно. Все врет, мерзавец,  меня  не  проведешь,  шестым
чувством вижу! Ну, теперь поглядим...
   Она отшвырнула стул, полоснув по нему взглядом, точно именно он обманул
ее особенно гнусно и жестоко,  и  громко  удалилась,  каблуками  вбивая  в
сознание Мокшина свой сон о лошадях. И тут зазвонил телефон.
   - Олег Николаевич? -  бархатно  осведомился  мужской  голос.  -  Гурьев
беспокоит, из отдела кадров. Олег  Николаевич,  дружище,  тут,  понимаете,
какое дело... тут... - непривычно мялся Гурьев.
   "Вот  и  этому  что-то  нужно...  "дружище"!"  -  усмехнулся  Мокшин  и
произнес:
   - Слушаю, слушаю вас.
   - Я насчет сына... сын тут...
   - Какой сын? - не понял Мокшин.
   - Да мой! Мой оболтус! Познакомился с девицей. Позавчера познакомились,
а сегодня нам с  супругой  -  "женюсь".  Собачья  чушь,  девятнадцать  лет
дураку! Мы уж и так, и так - мол, подожди,  проверь  чувство,  -  куда!  И
слушать не желает:  будете  вмешиваться,  брошу  институт,  завербуюсь  на
Север. И ведь сделает, к чертям собачьим. Моя  ревет,  ведь  только  им  и
живем, все для поганца. В общем, голова кругом, надо  какое-то  решение...
Это не  телефонный  разговор,  но,  Олег  Николаевич,  выручайте,  на  вас
надежда.
   ...Так. А чертеж тарного цеха? Ну, сотруднички. Ладно  бы  женщины,  но
этот... А он, пожалуй, и с самим директором так не разговаривает, голос аж
дрожит...
   - ...Мы ведь в глаза ее не видали, девицу эту. Я  тут  принес  записку,
она вчера оставила ему в почтовом ящике...
   - Заходите, - согласился Мокшин.
   Судя по почерку, девица обладала на  редкость  скандальным  характером,
была вдобавок лжива и неряшлива и, как нарочно, еще имела  железную  волю.
Все это Мокшин скупо,  но  точно  изложил  несчастному  отцу,  но  -  сами
понимаете, лично он, Олег Николаевич, за эти сведения  ответственности  не
несет, он попытался  всего  лишь  произвести  графологический  анализ.  Вы
просили - я произвел, но, конечно, этого недостаточно в  таком  деле,  как
выбор невест.
   - Какая там ответственность! Да ты нас выручил... Да я  его...  Это  же
телок, понимаешь? А у той - воля... Окрутила. Эх-ма... Спасибо, спасибо за
сигнал, я теперь твой должник и... м-м... поклонник  таланта.  Да.  Еще  и
неряха!  Да  моя  просто  умрет,  это  же  в  доме  пойдет  такая  собачья
дрызготня...
   Удрученный Гурьев вышел, а Мокший придвинул к себе чертеж.
   В буфет  Олег  Николаевич  обычно  ходил  после  всех,  в  самом  конце
официального обеда, так же поступил он и сегодня, но  и  это  не  помогло:
пришлось давать консультацию по, будь он проклят, гороскопу. Рыхлую  тетку
из бухгалтерии сам бог  велел  послать  подальше,  чтобы  не  подстерегала
человека у дверей, а дала спокойно поесть, но она смотрела  на  Мокшина  с
таким робким восторгом... и, давясь сарделькой, он объяснил ей,  что  если
верить всякой ерунде, то раз  день  ее  рождения  в  конце  июня,  значит,
родилась она под созвездием Рака, а такие женщины бывают  либо  героинями,
либо истеричками.  Довольная,  поскольку  подтвердились  ее  догадки,  она
проблеяла Мокшину, что, ерунда не ерунда, а  он,  Олег  Николаевич,  самый
проницательный  человек  в   коллективе,   отсюда   и   такой   авторитет,
заслуженный, поверьте, авторитет. После этого она навалилась  на  пирожки,
очевидно готовясь к какому-нибудь героическому подвигу,  а  проницательный
Мокшин, не допив кофе, отправился к себе на рабочее место.
   Приближалась  встреча  с  новым  начальником,   с   товарищем   Жуковым
Владимиром Анатольевичем, вчера еще почти приятелем, отнюдь  не  хватавшим
ниоткуда никаких звезд, а сегодня вот, пожалуйста, руководителем отдела.
   Конечно, особенной трагедии в том, что  назначили  Жукова,  а  не  его,
Мокшин не видел. Радость невелика: отвечай за весь отдел, за каждый  лист,
за каждую цифру - это раз, все вопросы, связанные с графиком  отпусков,  с
повышениями, бюллетенями, опозданиями, - это два, а еще премии,  колхоз...
И обязательно ведь кто-то будет недоволен. Начальник, как известно, всегда
злодей, а Мокшину вовсе не улыбалось ходить в злодеях.
   Но сто  шансов  из  ста,  что,  если  бы  начальники  выбирались  общим
голосованием, О.Н.Мокшин прошел бы  единогласно:  не  зря  же  в  шутливых
анкетах, ежегодно заполняемых по случаю Женского  дня  представительницами
прекрасного пола, его  вот  уже  четыре  года  подряд  неизменно  называли
"мистером ГНИ -  76,  77,  78"...  И  с  мужиками  отношения  тоже  всегда
складывались как нельзя лучше. Ни одного врага, это  уж  точно.  Все  это,
конечно, непосредственно к повышению не относится, но что касается деловой
репутации, то тут уже давно и неколебимо:  "Способный  инженер,  прекрасно
ладит с людьми, а вперед не лезет, что и ценно".
   За последнюю неделю, лишь только пронесся слух о назначении  Жукова,  к
Мокшину один за другим подходили самые разные люди,  чтобы  выразить  свое
возмущение недальновидностью высшего начальства.
   Нет, завидовать Жукову - никакого смысла. Ровно никакого.



   4

   В четыре  часа  состоялся  разговор:  "Давайте  продумаем  вместе  план
работы". - "Хорошо". - "Ну и великолепно, подготовьте ваши предложения.  А
это (взгляд на чертеж тарного цеха) возьмите, поправьте". - "Хорошо". - "А
как вообще жизнь?" - "Хорошо".
   В общем, весь букет, все, чтобы испортить настроение на пару суток. А в
остальном день прошел нормально.
   В  остальном  день  прошел,  как  и  все  предыдущие,  -  работа  между
настырными посещениями самых разных людей с их вопросами,  от  которых  не
отобьешься. Ибо никто, ни один человек, кроме Мокшина,  не  обладал  столь
уникальными и разносторонними сведениями  о  том,  например,  что  молодые
цыплята особенно вкусны сразу после убоя, но,  с  другой  стороны,  аромат
трюфелей - нестойкий и улетучивается очень быстро, тогда  как  достоинство
этих своеобразных грибов как раз и заключается в аромате, а отнюдь  не  во
вкусе; никто другой не мог дать  исчерпывающей  консультации  по  правилам
хорошего тона, или, допустим, определить характер по типу лица, или,  если
нужно, пояснить, что улица Толмачева раньше  носила  название  Караванной,
ввиду того что там квартировал караван слонов, подаренных  иранским  шахом
императрице Анне Иоанновне.
   Но  откуда,  откуда  же  такая  уникальная  информированность  во  всех
животрепещущих вопросах? И почему наряду с кулинарией и лечением травами -
даже хиромантия, графология, астрология, чуть ли не черная магия?  Да  что
уж там, нынешний большой человек, начальник Жуков, всего  два  года  назад
чуть ли не в ногах валялся, просил по фотографии любимой женщины объяснить
ее загадочную натуру и посоветовать,  как  себя  с  ней  вести.  И  Мокшин
посоветовал, руководствуясь, честно говоря, не фотографией, а собственными
наблюдениями женских характеров. И выдал соображения, и  Жуков,  заметьте,
вскоре женился.
   А все дело в том, что Олег Мокшин имеет так называемое хобби:  собирает
редкие книги, которые содержат различные указания, конкретные  руководства
по всевозможным вопросам, - от "Как быть мужчиной?"  до  "Оказания  первой
помощи диким животным при преждевременных родах".
   - Тратишь бешеные деньги - и на что? Добро бы ты сам был этим...  йогом
или верил в гадание по руке! Чистейшая блажь! - так любит говорить матушка
Олега Николаевича Анна  Герасимовна.  -  Чистейшая  блажь.  Кстати,  Ольга
Максимовна просила узнать, она видела во сне мясо, к чему это?
   - К болезни.
   - Ах ты какая  досада,  бедняжка  только  что  перенесла  фолликулярную
ангину.
   Итак, повторяем: Мокшин собирает редкие книги и не далее  как  вчера  -
помните? - приобрел еще одну. Но вчерашний вечер сложился  так,  что  даже
просмотреть новое свое приобретение Мокшин не смог. Сперва  влип  у  Вари:
толковал сны ее любвеобильной подруге, потом, вернувшись домой, выслушивал
причитания матери, что, подумайте, дожил ведь байбак до тридцати пяти лет,
гуляет в холостяках, а мать за ним прибирай, корми  да  обстирывай,  очень
удобно  устроился,  и  добро  бы  еще  невест  вокруг  не   хватало,   вон
Варвара-дурочка, десять лет ждет, ну,  эта  понапрасну  старается,  наш-то
жених - месяц ясный, все по сторонам глядит, подходящую принцессу никак не
найдет... и так далее... Олег, как всегда, промолчал и сразу лег спать.
   А сейчас, стоя в битком набитом автобусе, притиснутый к  толстой  даме,
выжившей его с сиденья, он мечтал о новой  книге,  представлял  себе,  как
придет домой, пообедает, сядет в кресло и, не торопясь, раскроет ее...



   5

   На первой же странице сенсационно сообщалось, что человек,  воспитавший
в себе силу духа, достигнет в жизни окончательных успехов главным  образом
потому, что сильная личность обладает исключительной властью  над  другими
людьми. Мокшин с досадой  перевернул  страницу.  Далее  неизвестный  автор
(фамилия  нигде  не  была  обозначена)  доводил  до  сведения"  "любезного
читателя", что  власть  и  могущество  во  многом  достигаются  с  помощью
невероятно "простаго средства: уменья говорить въ глаза людямъ то,  что  о
нихъ думаешь". Невзирая на лица значит. Однако указание, как добиться  для
себя этого замечательного умения, даже привычного к черной магии и алхимии
Олега Николаевича заставило изумленно крякнуть и потереть ладонью лоб.  На
полном серьезе, со ссылкой почему-то на графа Калиостро,  автор  предлагал
читателю сварить некий настой, испив чашку  какового,  жаждущий  мгновенно
приобретает искомые свойства. Ничего себе залепуха! Мокшин пролистал книгу
до последней страницы и убедился, что кроме вышеназванных сентенций и  еще
тягучих назиданий о том, что лучше быть сильным, нежели  слабым,  а  также
исторических подтверждений этого парадокса ничего в книге нет.
   Заснул он поздно и в неважном настроении и сразу увидел во сне лошадей.
Тучные и малоподвижные,  они  лениво  паслись  на  огромной,  очень  яркой
поляне. Сон  был  цветной,  и  Мокшин  видел  ослепительно  сочную  траву,
сверкающее небо, блестящие  от  пота  лошадиные  бока.  Одна  лошадь  была
Алевтиной Яковлевной Зленко.
   - Все врешь, мерзавец?! - спросила она, глумливо подмигивая накрашенным
глазом. - Совсем изолгался? Ну, погоди...
   Неспровоцированное нападение  заставило  Олега  проснуться,  он  вообще
неважно спал, очень чутко,  просыпаясь  от  малейшего  пустяка.  Некоторое
время он пролежал без сна, вспоминая  пошлую  книгу.  Сила.  Популярность.
Нет, никогда, чтобы их добиться, он не орудовал,  как  дубиной,  этой  так
называемой "правдой-маткой", никогда не лупил по людям горькими  истинами,
а тем не менее слушались его почти  всегда  безоговорочно  и  добровольно.
Почти всегда... Почти... На той неделе Зленко  устроила  базар,  когда  он
предложил ей поработать  в  воскресенье,  -  был  срочный  проект.  И  эта
настырность, чуть ли  не  фамильярность...  Мокшин,  видишь  ли,  всеобщий
друг-приятель. И на должность  назначают  Жукова.  А  загадочный  шарлатан
уверяет, что всем доступно.  Он  ведь  там  предлагает  какой-то  дурацкий
настой. Зелье какое-то. Чушь! А из чего зелье, не  сказано.  Какая  только
дурь не лезет в башку по ночам!
   Наутро случилось вот что: наутро  Мокшин  взял  в  руки  книжку,  чтобы
поставить ее на полку к другим экспонатам, и тут из книжки выпал маленький
желтый листок, подняв который, Олег Николаевич прочитал рецепт, написанный
выцветшими чернилами:
   "Въ полночь круглый сосудъ наполни родниковой зимней водой до  половины
и поставь на огонь. Какъ только вода закипитъ, брось туда листъ  осиновый,
другой - березовый, а третий - артишоковый, добавь агатъ, горсть полыни  и
пепелъ от пера живой (непременно!) вороны; перецъ - по вкусу. Грамотку сiю
сожги, пепел всыпь. Кипяти до рассвета, а  лишь  подымется  солнце,  сними
сосудъ съ огня и охлади. Зелье готово. Выпей полную  чашу  до  дна.  И  ты
получишь ни съ чемъ не сравнимое удовольствие - способность говорить  все,
что думаешь".
   "Что за чертовщина, - подумал Мокшин, - какие-то перья... И  откуда  он
взялся, этот листок? Вчера, голову на отсечение, я все просмотрел...  Бред
какой-то, нет, до такого я еще не докатился... И потом, где это, интересно
знать, я сейчас возьму ему родниковой воды  и  листьев?  Особенно  этот...
артишок. Агат, между прочим, имеется, запонки у меня  с  агатом,  те,  что
Варька к Новому году подарила... А сегодня как раз суббота, позвонить ей и
отправиться вместе в Саблино, там, помнится... да и она уже  месяц  просит
куда-нибудь съездить".



   6

   Следующая неделя ушла на сбор ингредиентов. Конечно, все это  чушь,  но
почему всегда - только пресный рационализм и "этого не может быть  потому,
что не может быть  никогда"?  Колдовское  зелье  пусть  обозначает  Начало
Начал, не более того. Не  мальчиком  -  но  мужем.  Да.  Бидон,  до  краев
наполненный зимней родниковой водой из Саблина, уже стоял в  холодильнике,
два прошлогодних листа, березовый и осиновый, чудом не облетевшие  осенью,
дожидались своего часа в ящике письменного стола, в специально  отведенном
пакете. В среду к ним присоединился  и  артишоковый  лист,  выпрошенный  у
отзывчивого сотрудника Ботанического сада,  принявшего  за  чистую  монету
темпераментный рассказ Мокшина о некоем пари, которое он,  Мокшин,  должен
непременно  выиграть,  а  это  дело  чести,  вопрос  жизни  и  смерти,  вы
понимаете? Здесь же хранилась  одна  из  агатовых  запонок.  Рядом  лежала
коробка полыни, купленная в аптеке. Оставалось найти только  перо,  и  тут
Мокшину долго не везло - вороны улетали, уходили,  убегали,  удалялись  от
него скачками; перья, которые он изредка находил, могли  принадлежать  как
воронам, так в равной степени и голубям и даже, если уж на то пошло, диким
уткам.
   И вдруг повезло. Выйдя утром в пятницу во двор, Мокшин стал  свидетелем
драки большой и, видимо,  очень  злобной  вороны  с  разъяренным  помойным
котом. У кота дыбом стояла шерсть, у вороны - перья, кот  шипел  и,  вроде
бы, ворона тоже. Схватка  была  короткой,  но  яростной,  и,  как  говорят
комментаторы, "победила дружба" - ворона, долбанув кота клювом  в  темя  и
получив от него по спине лапой, улетела, кот же, усевшись на мусорный бак,
принялся свирепо умываться. А на оставленном ими поле  боя  Мокшин  увидел
два новеньких, добротных серых пера. Он  тотчас  подобрал  их  и  воровато
сунул в карман пальто.
   Итак, в субботу, предупредив мать, что  собирается  печатать  на  кухне
фотографии  и  потому  настойчиво  просит  не  входить,  Олег   Николаевич
скрупулезно проделал все, что было предписано: вскипятил  в  эмалированной
кастрюле воду, бросил туда означенные листья, всыпал с трудом растолченный
в ступке агат, добавил пепел от вороньего  пера,  полынь,  щепоть  черного
перца и, наконец, спалив "грамотку", кинул ее останки.  Проделав  все  эти
операции, он закрыл "круглый сосуд", то  бишь  кастрюлю,  крышкой,  убавил
огонь,  чтобы  не  выкипало,  и  сел  на  табуретку  возле  плиты.  Сидеть
предстояло долго, до рассвета, но взялся  за  гуж...  А  Мокшин  все  дела
привык доводить до конца. Спать не хотелось, сперва было  немного  смешно:
сидит болван у плиты и варит зелье... Варит перья... Сидит Лукерья и варит
перья... Лукерьей звали няньку... Перед Новым годом,  вот  на  этой  самой
кухне она гадала вместе с какими-то своими подругами: жгли бумагу - смятые
комки газет - и рассматривали на стене тени от пепла. "Мужчина высокий  на
костылях", - шептала нянька, и Олег отчетливо видел плечистого инвалида  с
обветренным добрым лицом. "Ктой-то на коне", - говорила она. "Где? Где?" -
вскакивали старухи  и  ничего  не  могли  разглядеть,  а  конь  настоящий,
вороной, с развевающейся густой гривой скакал по стене, и на нем  казак  в
бурке мчался, подняв над головой шашку.
   Было это тридцать лет тому назад.
   Легкий пар поднимался над крышкой, в  домах  напротив  одно  за  другим
гасли окна.
   - Олег, ты скоро? Пора спать! - крикнула мать из своей комнаты.
   - Спи, мама, спи. У меня еще много, - отозвался он.
   ...Зелье зельем, а сила духа силой духа. Пора. Тридцать пять лет -  это
тот возраст, когда мужчине уважение нужнее, чем всеобщая любовь. Всю жизнь
в симпатягах - мало. Посмотрим, товарищ Жуков, поглядим...
   В комнате матери раздраженно скрипнула  кровать,  потом  резко  щелкнул
выключатель. Тихо.
   Наступило воскресенье,  одиннадцатое  марта,  восход  солнца,  согласно
календарю, должен состояться в 6:58.
   И состоялся. Окно неярко,  но  вполне  уверенно  засветилось  сероватым
мглистым светом. Олег взглянул  на  часы:  6:57.  Он  встал  с  табуретки.
Стрелка коснулась 6:58. Он  выключил  газ,  взял  кастрюлю  полотенцем  за
нагревшиеся ручки, осторожно перенес ее  в  свою  комнату  и  поставил  на
подоконник.  А  поставив,  почувствовал  внезапно  такую  усталость,   что
немедленно, не раздеваясь, повалился на диван и крепко уснул.



   7

   Вкус был неопределенный, но перцу он бросил, как видно, от  души  -  во
рту, во всяком случае, основательно жгло. Мокшин выпил полную чашку, вытер
губы и сел на диван. Ничего не происходило,  никакого  душевного  подъема,
или там прилива решимости, или вспышки принципиальности он не  чувствовал,
ощущал только, что не выспался и что - идиот - убил  ночь  перед  выходным
днем неизвестно на что, на детскую чушь,  и  никому  ведь  не  расскажешь:
засмеют.
   - Сидишь? - спросила мать входя. - Почему не идешь к  своей  Дульцинее?
Поругались-таки?
   - Мама, - вежливо, но твердо сказал Мокшин,  -  очень  тебя  прошу,  не
говори ты о Варе в таком тоне. А лучше тебе вообще о ней помолчать, другой
тон у тебя не получится.
   - Как?! - спросила мать. - Что с тобой? Ты заболел?
   - Я абсолютно здоров и, будучи здоровым, еще раз прошу тебя не говорить
пренебрежительно о женщине, которую... о близком мне человеке. Ты поняла?
   - А я ничего особенного не говорю, - мать поджала губы и попятилась.  -
Сказать нельзя... я просто так... откуда мне знать, твое дело...
   Что-то бормоча, она исчезла, а Мокшин вышел  в  коридор,  набрал  Варин
номер и сказал ей, что в кино идти нет сил, не спал ночь и валится с  ног.
А вечером, если она не против, он заглянет.
   -  А  что  случилось?  Опять  бессонница?  Или  маме  было   плохо?   -
встревожилась Варя.
   - Ничего страшного. Занимался тут одним делом. Пока.
   До обеда Мокшин проспал. Мать была непривычно  молчаливой  и  даже  как
будто испуганной, сделала его любимые сырники и  клюквенный  кисель.  Олег
сказал ей, что скоро уходит, будет у Варвары.
   - Если что нужно, звони туда.
   - Ей?! Чтоб я звонила ей?! Ну... хорошо, позвоню, если что.
   - Вот и славно. А я, если останусь там, сам тебе позвоню до двенадцати.
   ...И ведь, черт подери, как просто и эффективно! Ну, дела...
   Несмотря на кучи снега, громоздящиеся  вдоль  тротуара,  на  сугробы  в
сквере и голые деревья, улица была определенно весенней. Оттаявший за день
асфальт подсыхал, дул теплый и влажный ветер.
   На углу Невского и Садовой его окликнули.
   - Олег Николаевич! Олег Николаевич! Постойте!
   Знакомый тягучий голос, от которого у него всегда портилось настроение.
А она уже была тут, уже хватала за локоть.
   - Представляете, - сообщила она, - отпирается. Ничего, говорит, не было
и нет. Зануда, говорит, ревнуешь напрасно. Как вы  считаете?  Врет?  А  я,
между прочим, как раз сегодня видела во сне реку. Большая такая река,  как
Волга. А на самой середине...
   - Лошадь, - догадался Мокшин и, не давая  ей  закрыть  рта,  продолжал,
высвобождая локоть: -  Во-первых,  мне  некогда,  тороплюсь  на  свидание.
Во-вторых, ваш муж безусловно прав.  В-третьих,  перестаньте  видеть  сны.
Всего наилучшего.
   - Как?! - опешила Зленко.
   - Да вот так. Извините, - и, церемонно ей поклонившись, он  заспешил  к
метро, радуясь Началу Начал.
   Никуда они с Варей не пошли, сидели и  разговаривали,  и,  конечно,  он
рассказал ей про книгу, про  бумажку  с  рецептом,  про  зелье,  про  все.
Варвара слушала его с улыбкой, покачивала головой,  а  когда  он  закончил
словами: "Я пошел, а она стоит, челюсть - до земли,  глаза  как  колеса  у
самосвала", сказала:
   - Вот за это я тебя и люблю.
   - За что?
   - За все.



   8

   Наступил понедельник, рабочий день.  Начался  он  с  того,  что  Мокшин
пригласил к себе Майю Зотову, конструктора как-никак третьей категории.
   -  Хочу  вам  сообщить,  Майя  Ивановна,  -  сказал   он,   внимательно
всматриваясь в ее лицо, - что в ту пятницу я, как двоечник, краснел за ваш
чертеж перед начальником отдела, потому что физически не успел исправить в
нем все допущенные вами ошибки, а их было тьма. Больше  я  не  намерен  ни
краснеть,  ни  тратить  свое   рабочее   время   на   исполнение   _ваших_
обязанностей.
   - Олег Николаевич, - привычно затрепетав, перебила его Зотова, - как вы
так можете, у меня же ребенок, вы же знаете.
   - Не надо жалких слов, очень вас прошу. Ребенок дома с бабушкой, а вы -
на работе. И ради бога, делайте дело. Или не можете?
   - Я... нет, - выдавила  Майя  после  паузы,  -  я...  просто...  Вы  не
переживайте так, Олег Николаевич.
   - Тогда идите и работайте, - мирно сказал Мокшин, -  и  помните:  скоро
переаттестация. Все.
   А минут через десять явилась секретарь директора Лариса  Николаевна  со
своей злополучной ладонью.
   - В прошлый раз вы были не в настроении, - проворковала она, - говорили
про линию ума, а мне ум не важен. Согласитесь,  в  женщине  ум  совсем  не
главное, правда?
   - Не главное, - охотно согласился Мокшин.
   - А про _другое_ вы ни слова не сказали, - продолжала  она,  пристально
глядя ему прямо в зрачки и протягивая руку вниз ладонью, как для  поцелуя,
- а у меня сейчас такой момент в автобиографии...
   - В биографии, Ларочка. А помочь ничем не  могу,  гаданиями  больше  не
развлекаюсь. Некогда.
   - Ну-у, Олег Николаевич, - она капризно пошевелила пальцами, не  убирая
руки. Рука красивая. Длинные пальцы, маникюр. Все, как  положено.  У  Вари
ногти всегда коротко острижены - медсестра.
   - Правда, некогда, Лариса, -  зашиваюсь.  Кроме  того,  вам  ведь  всем
подавай сказочные успехи  в  будущем,  выдумывать  я  не  в  состоянии,  а
огорчать никого не хочу. Так что -  завязал.  А  в  "автобиографии"  пусть
будет, как будет. Если все знать заранее, неинтересно жить.
   -  Вы  так  думаете?  -  многозначительно  выговорила  она,   продолжая
неотрывно смотреть ему в глаза. - Ну что ж... вам видней. Кстати, скоро  у
меня день рождения. Что, если приглашу?
   Мимоходом коснувшись своим "фирменным"  маникюром  плеча  Мокшина,  она
ушла, оставив в кабинете запах польских духов.
   А за час до обеда его  вызвал  Жуков  и  после  недолгого  разговора  о
текущих делах, помявшись, сказал, переходя на "ты",  как  это  было  между
ними принято раньше:
   - У нас с тобой тут... какая-то тягомотина.  Вот  я  решил  поговорить,
чтобы, понимаешь, раз и навсегда... Давай честно: ты на меня обижен?
   "Ну вот, - подумал Мокшин, - начинается".
   И сказал:
   - Нет, на тебя не обижен. Не за что. Ты хороший парень, добрый. И ты не
сам себя назначил.
   - Так.
   - Но твое назначение у меня вот где.
   - Понятно, - произнес Жуков, глядя на Мокшина с сочувствием.
   - Это ты брось. Меня мое место вполне устраивает, а  вот  то,  что  мне
даже не предложили, а сразу без разговоров выбрали тебя, -  обидно.  Хотя,
наверное, и закономерно.
   - Что-то ты темно говоришь, Олег. Тебе - не надо, так почему же обидно?
   - Потому что это - ты. Я к тебе очень хорошо  отношусь,  слава  богу  с
института знакомы. Но, Вова, какой  же  из  тебя  начальник  отдела?  Даже
смешно! Ты ведь... ну... всем известно,  какой  инженер.  Если  уж  на  то
пошло, мне как-то оскорбительно, что вот  у  меня  -  такой  руководитель.
Руководитель такой, а я-то сам тогда какой же? Что ты так глядишь?
   - Мне интересно. Ну, дальше?
   - Я когда узнал, даже сперва опешил. А потом понял: все нормально, дело
свое знают, попали в десятку.
   - Значит, такого ты мнения. Не знал. Ну, ладно, пускай ты считаешь, что
я бездарь. Ты у нас гений, всегда этим отличался...
   - Не заводись. Не обо мне речь. А насчет себя ты и сам знаешь  не  хуже
моего. Или уже потихоньку наполняешься самодовольством по принципу "дурака
не назначат"?
   - А иди ты! Но чем же все-таки, по-твоему, я  так  устраиваю  дирекцию?
При моей бездарности? Я что, подхалим, блюдолиз? Взятку им дал?
   - Взятку ты им, Вова, не давал, и вообще ты чудный парень, простодушный
до... умиления. Ну чего ты лезешь в бутылку? Сам  меня  на  этот  разговор
спровоцировал, а теперь комплексуешь. Хватит. Я пошел трудиться.
   - Нет, извини. Я должен понять, мне это важно. И нам  работать  вместе.
Начал, так договаривай.
   - Палки тебе в колеса я совать не собираюсь,  а  остальное  мое  личное
дело. Я и так уже тут наговорил, вон ты какой красный.
   - А вот это _мое_ личное дело!  Ну,  давай:  какой  я  такой  особенный
подлец и интриган, что меня тебе, выдающемуся, предпочли?
   - Да никакой ты не подлец и не интриган. Куда там тебе еще интриговать!
Ты   вообще   -   никакой.   Самая    обыкновенная    среднестатистическая
посредственность с уживчивым и покладистым  характером.  С  тобой  удобно.
Дирекции. Но это их дело. А мне, представь, иметь над  собой  такого,  как
ты, не ахти как приятно. Хотя, конечно, и не смертельно. Проживем.  И  ты,
Володя, не багровей и не надувайся и впредь не приставай к людям с  такими
вопросами. Потому что даже если кто-нибудь и скажет, что твое повышение  -
самый мудрый шаг руководства, не верь: подхалимаж.
   - Советов я у тебя не просил: обойдусь.
   - Понятно. Я пошел.
   Жуков молчал, и Олег вышел в коридор с ощущением  странной  легкости  и
даже какой-то пустоты в душе. Ай да вороньи  перья.  Ай  да  полынь-трава.
Обойдется он, видите ли! Хорошая  мина  при  плохой  игре.  Ничего,  пусть
знает.
   Гурьеву из отдела кадров, в тот же день позвонившему, что  хочет  зайти
"с фотографией этой особы,  проконсультироваться  дополнительно",  Мокшин,
чувствуя все ту же легкость и свободу, сказал, что ради вздора  отрываться
от работы больше не намерен. Да, занят. Да, до конца дня...  Что?  Нет,  и
завтра тоже. И мой вам совет: оставьте вы парня в покое.
   Просительные,  почти  униженные  нотки  в  голосе   Гурьева   мгновенно
сменились холодной и  даже  враждебной  интонацией,  но  Мокшин  от  этого
почему-то  только  развеселился.  Чувство  неуязвимости  переполняло  его,
хотелось, чтобы пришел кто-нибудь  еще  с  очередной  идиотской  просьбой,
очень уж это было забавно: видеть, как сперва чуть затлеют, а потом начнут
разгораться на полную мощность растерянность  и  уважение  в  перепуганных
глазах, точно там где-то вырубили реостат и увеличивают напряжение.
   Но никто ни с какими просьбами больше не приставал - видно,  предыдущие
посетители разнесли слух, что Олег Николаевич сегодня не  в  духе  и  всех
отшивает. В  полной  тишине  и  спокойствии  Мокшин  успел  просмотреть  и
подписать одну довольно объемистую пояснительную записку,  а  перед  самым
концом дня явилась Зотова, робко постучав, вошла на  цыпочках  и  положила
перед ним почти безукоризненно выполненный чертеж тарного цеха.



   9

   Шли неделя за неделей, и Мокшин с любопытством наблюдал,  как  меняется
отношение к нему окружающих. Не то чтобы оно стало лучше, просто - другое,
и это "другое" вполне его устраивало: исчезло панибратство и появилась  та
самая  дистанция,  какую  всегда  соблюдают  по  отношению   к   человеку,
которого... да, да - слегка побаиваются. Подчиненные Мокшина  с  некоторых
пор определенно  побаивались  своего  руководителя,  на  удивление  быстро
привыкли к его беспощадной требовательности, и от этого качество  чертежей
и  прочей  техдокументации   резко   повысилось.   С   Жуковым   отношения
установились холодные и четкие: тот, видимо, понял,  что  Олег  Николаевич
зря задираться не будет, но мнение свое всегда отстоит. Пойдет, если надо,
и к главному инженеру, и к директору.  И  ходил.  И  Жуков  помалкивал  да
поглядывал исподлобья. И разговоры на посторонние темы между  ними  совсем
прекратились. Только о работе.
   Как-то недели через три после Начала Начал Лариса доверительно сообщила
Мокшину:  мол,  в  народе  ходят  упорные  слухи,  что  его  ждет  крупное
повышение, что он об этом знает, потому и стал такой.
   - Какой же?
   - Суровый.
   - Да?
   - Да. Хотите новость?
   Выяснилось, что Лариса случайно слышала, как  главный  инженер  говорил
директору, что,  похоже,  они  поторопились,  назначив  Жукова.  Мокшин-то
покрепче будет. А директор: "Характер у твоего Мокшина скверный. Но вообще
надо подумать, вот скоро Тихомиров пойдет на пенсию, будем решать".
   - За информацию с вас причитается, - сказала Лариса и подставила  щеку,
благо в приемной они были одни.
   Мокшин деликатно  коснулся  этой  щечки,  почувствовал  запах  пудры  и
услышал:
   - Этим не отделаетесь, завтра день рождения, жду с цветами.



   10

   Как же это? Выходит, он всегда ошибался, считая,  что  самого  большего
можно  добиться  от  людей  мягкостью  и  уступчивостью?  Выходит,   автор
злодейской книжонки оказался все-таки прав? Против фактов  не  пойдешь,  -
даже личная жизнь и та: выпады в Варин  адрес  прекратились,  мать  больше
слова дурного о ней себе не позволяла и почти безропотно сносила его уходы
и долгие отлучки, а сама Варвара сказала, что думала, будто знает его  как
облупленного, но только сейчас у нее по-настоящему открылись  глаза.  Этим
закончился один  малоприятный  разговор,  когда  Мокшин  объявил  ей,  что
намерен отправиться на  день  рождения  к  сослуживице  и,  поскольку  его
пригласили в качестве кавалера и души общества, отказаться неудобно. Взять
же Варвару с собой он не может. Почему? Ну... хотя бы потому, что ее никто
не звал, а он не хотел бы афишировать...
   - Больше объяснять ничего не буду. Не понимаешь - очень жаль.
   - А если бы я была твоя жена? - тихо спросила Варя.
   - Но ты ведь не жена, - ответил он.
   Конечно, сперва она немного поплакала. Мокшин сидел рядом  и  терпеливо
ждал. А что, если разобраться, он должен был делать? И тогда Варя, вытерев
слезы, внезапно улыбнулась и сказала:
   - Ладно. Ты прав, зачем мне туда идти? Никого не знаю,  умру  с  тоски.
Пойду лучше к Людке. А тебя уважаю: мог ведь,  как  раньше,  сказать,  что
собираешься с мамой к тетке, а сказал то, что есть, и хоть я заревела, все
равно так гораздо лучше. Я даже не знала, какой ты. Самый честный.
   Просто поразительный народ женщины: "Как раньше, сказать, что  идешь  к
тетке". А молчала.
   ...Ну,  а  все-таки,  как  быть  с  зельем?  Мокшин   все-таки   иногда
профилактически  выпивал  натощак  по  полчашки  отвара.  Да,  а  что?  Не
пропадать же вещи, в самом деле,  когда  столько  сил  было  затрачено  на
собирание всех этих полыней, артишоков и перьев.



   11

   В тот день Мокшин поехал к Варваре сразу  после  работы.  Накануне  она
звонила. Тихим и каким-то  вялым  голосом  просила  занести  книжку.  Олег
обещал, а потом ругал себя за это, потому что день получился  тяжелый,  он
устал как собака, да к тому же вспомнил, что по телевизору сегодня вечером
начинается детектив-многосерийник. Посмотреть у Вари? Что вы!  Оскорбится:
"Мы и Так редко видимся, я хотела поговорить..." О чем говорить? В  общем,
глупо, визит к ней вполне можно было  бы  отложить,  но  что  поделаешь  -
обещал, да и книги взял с собой, когда выходил утром из дому. Не тащить же
обратно. Поехал.
   В автобусе царила невероятная давка и толкотня, так что, когда рядом  с
ним освободилось место, Мокшин сел с большим облегчением и удовольствием -
казалось, еще полминуты, и все пуговицы от плаща будут оторваны, выдраны с
мясом, а только что вычищенные ботинки  истоптаны.  Он  сел,  поставил  на
колени грузный портфель, но моментально, откуда ни  возьмись,  около  него
возникла востролицая, отнюдь  не  слишком  молодая,  но  вполне  безвкусно
размалеванная гражданка в отличном  кожаном  пальто  и  с  сеткой,  полной
картошки. Без всякой радости Мокшин попытался встать,  чтобы  уступить  ей
место, но в давке сделать это сразу было не так-то просто, а женщина между
тем, оберегая свое замечательное пальто, что  было  сил  прижала  сетку  к
коленям Мокшина, непосредственно к его новым серым брюкам.
   - Отодвиньте, пожалуйста, куда-нибудь вашу картошку,  вы  мне  пачкаете
одежду,  -  негромко  попросил  Мокшин,  приподнимаясь,  но   дамочка   не
пошевелилась, а еще изобразила на своем воробьином лице возмущение.
   - Куда это, интересно знать, я уберу? Тут не повернуться. Вам хорошо  -
сидеть и рассуждать.
   - Стыдно, молодой человек, - тут же  раздалось  слева.  Рыхлый  старик,
только что безмятежно дремавший рядом с Олегом,  уже  стоял.  -  Садитесь,
садитесь, девушка, даме - место, я постою, это пусть другие сидят, которые
постарше, имеют право.
   Он пыхтел и негодующе сверлил Олега  взглядом.  "Девушка".  Рыцарь.  Не
глядя на него, Мокшин сказал тетке:
   - Зачем столько эмоций? Садитесь, ради бога. А самое правильное было бы
сразу войти, как положено, и переднюю дверь и занять законное место.
   - Нахал! - вскинулась дама, а стоящий рядом ветхий  джентльмен  тут  же
радостно зашамкал:
   - Какая бестактность! Позор!
   Не обращая  на  все  это  никакого  внимания,  Мокшин  начал  энергично
протискиваться к выходу. Что, собственно, такого оскорбительного он сказал
этой кожаной? Испугалась. Как все же люди боятся правды, а ведь нет ничего
опаснее, чем обольщаться на собственный счет. Никакая тушь, никакие помада
и белила уже, увы, неспособны сделать вас, мадам, молодой  и  красивой.  И
кожаное пальто не спасет.  И  комплименты.  Вся  эта  неравная  борьба  со
старостью только отнимает последние  силы  и  в  результате,  естественно,
сердцебиения, и стоять в автобусе с полной сеткой - тяжело. А внуки небось
растут хулиганами.
   - Принес книгу? - сразу  спросила  Варя,  когда,  отперев  дверь  своим
ключом, Мокшин вошел к ней в квартиру.
   - И не одну, - сказал он, выкладывая  на  стол  из  портфеля  три  тома
Пруста, словарь иностранных слов и сборник английских новелл.
   - Ну-у... Я же не это просила. Я - "Силу духа".
   - Незачем тебе читать всякую макулатуру, только  головенку  забивать  и
время тратить. Приличные вещи надо читать, а  не  барахло.  Помнишь,  я  в
январе уезжал в Бакуриани, дал тебе "Бойню номер пять"? Ты ведь так  и  не
удосужилась. Вот, почитай Пруста.
   - А без Пруста тебе со мной скучно?
   Вот, пожалуйста, и тут те же игры. Давайте будем делать вид, что все не
так, как есть на самом деле, а как нам хочется. Будем  красить  ресницы  и
надевать кожаное пальто, и  тогда  нас  в  наши  пятьдесят  восемь  лет  в
автобусе станут называть девушкой. Будем капризно надувать губки - и нашей
невежественности как не бывало: "Ну, что ты, моя девочка, конечно,  мне  с
тобой совсем не скучно, ты вообще у нас профессор, просто это мой  любимый
писатель, и я хочу знать твое мнение о его творчестве".
   - Если говорить начистоту, - спокойно произнес Мокшин, - то в последнее
время иногда бывает - да, скучно. Про старшую медсестру Мусю  я  ведь  уже
все как будто бы слышал, про Людкиных женихов - тоже, что  дежурить  сутки
тяжело - усвоил. Ничего обидного в том, что я принес тебе книги, по-моему,
нет. Вуз ты уже не кончишь, а так...
   - У тебя что-то случилось? На работе? Нет? С мамой?
   -  Ну  зачем  ты  так  сразу  начинаешь  хлопать  крыльями?  Что  могло
случиться, глупенькая? Сказал, что думал, пора бы уже привыкнуть.
   - Я никогда не... я не  знала,  что  тебе  скучно,  -  проговорила  она
каким-то жалким голосом, - зачем же ты со мной встречаешься, раз скучно?
   Некоторое время Мокшин молча смотрел на Варю. Интересно, чего она хочет
сейчас? Чтобы он сказал, что пошутил, чтобы вообще  этого  разговора  _как
бы_  не  было?  Вот  этими  дрожащими  губами,  слезами  на   глазах   она
выпрашивает, чтобы он сейчас отказался от своих слов. Чтобы соврал.
   - Не хочешь ты читать Пруста, ради бога, не читай, -  сказал  Мокшин  с
раздражением, - я  хотел  как  лучше,  но  вообще-то  можно  и  без  умных
разговоров. В конце концов, я не для них к тебе прихожу, а как женщина  ты
меня вполне устраиваешь. Да что ты так смотришь?! Я же тебе  говорю  -  ты
хорошая, добрая, милая.
   - Как женщина... устраиваю? - странным голосом спросила Варя.
   - Можешь не сомневаться. Устраиваешь. Гарантию даю. Во  всяком  случае,
на сегодняшний день.
   - На сегодняшний день... -  опять  сомнамбулическим  голосом  повторила
она, - устраиваю... на сегодняшний день...
   Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и опять - опять! - молча
просила: "Ну, соври! Соври!" А он не мог. И не хотел.
   - Ну откуда же я знаю, что будет потом, - сказал Мокшин и обнял Варю за
плечи. - Кто вообще это знает? А если я завтра отдам концы?
   - Тогда я тоже.
   - Не болтай. И не кисни. Никто про себя ничего не знает, Варька.  Можно
загадывать сколько угодно, можно давать пустые обещания, клятвы...  Можешь
ты, например, быть уверена, что через год я тебе не надоем, не опротивлю?
   - За десять лет не надоел.
   - ...Не можешь ты быть уверена. И я не могу. Вот смотри: сегодня нам  с
тобой уже по  тридцать  пять,  верно?  Через  пять  лет  будет  по  сорок.
Допустим, мать умрет...
   - Зачем ты так?
   - А почему? Почему я должен делать вид, что именно моя мать будет  жить
вечно? Ей сейчас уже под семьдесят, и она пережила блокаду. Ну,  пять  лет
еще, ну, десять от силы... Так вот,  я  останусь  один  и  решу  жениться.
Мужчина в сорок лет еще далеко не старик, а женщина...
   Варя молчала.
   - Ну, чего ты? Куда денешься, закон природы. И разве преступление,  что
мне захочется когда-то иметь семью, детей? Что я - да! -  думаю  об  этом?
Это  очень  грустно,  очень  обидно,  даже  жестоко,  но...  в  сорок  лет
здорового, полноценного ребенка ты ведь мне не родишь. К сожалению.
   - Разве я в этом виновата?
   У нее дрожали губы, дергалась щека, лицо сделалось некрасивым и старым.
_Уже_ старым.
   - Ни в чем ты не виновата. Но и я не виноват, что тебе не двадцать лет.
И хватит. Ей-богу, хватит, это уже мазохизм какой-то.
   - Как... как ты можешь? Мы целых десять лет вместе...
   - Вот именно. Целых.
   - Мои родители прожили тридцать.
   - Они были мужем и женой. У них была ты.
   Совершенно неожиданно у Варвары маятником замоталась голова, она  упала
на тахту лицом в подушку, плечи задергались.
   - Я тебе надоела! Ты меня не любишь! Не нужна! -  невнятно  выкрикивала
она, и все это было так на нее непохоже, и так было жалко ее, просто  черт
знает как жалко! Он смотрел на вздрагивающие плечи, на задравшийся у пояса
свитер, на вцепившуюся в подушку  руку  с  коротко  остриженными  широкими
ногтями. Она плакала  в  голос,  по-деревенски,  так,  наверное,  бабы  по
покойнику ревут.
   Тут только одно теперь поможет: "Люблю, буду вечно, до гробовой  доски,
клянусь..."
   - Брось, перестань, слышишь? - Мокшин сел рядом с ней  на  тахту.  -  Я
очень, очень хорошо к тебе отношусь, честное слово, привык к тебе...
   Рыдания усилились. О, дьявол, будь он неладен, этот отвар.
   - Зачем... зачем ты мне все это сказал? Для чего?  -  вдруг  выкрикнула
Варя. - Я же ничего от тебя  не  требую.  Никогда  не  требовала...  Зачем
сейчас... ведь все было так хорошо... как у тебя поворачивается язык?
   "Зачем сказал". А она зачем спрашивает? Ничего я не знаю,  может  давно
уже осталась одна привычка... ничего я не знаю. А она... да и все...  нет,
они не просто боятся того, что есть, - драться готовы,  из  горла  вырвать
ложь, обман, вот ведь какие дела...
   - Послушай, Варька, - Мокшин схватил ее за  плечо  и  повернул  к  себе
лицом (до чего некрасива, глаза  запухли,  нос  расплылся),  -  успокойся.
Сейчас я тебе все объясню. Не могу я врать, понимаешь? Нет, ничего  ты  не
понимаешь, погоди...
   Мокшин вынул из портфеля бутылку с остатками настоя.
   - Смотри. Это то самое. Ты просила книгу, а я тебе принес...  да  вытри
ты слезы наконец!
   Он отвинтил пробку и протянул бутылку Варе.
   - Вот. Выпей. Тут еще стакан, не меньше. Я  лично  перед  уходом  испил
полчашечки, чего и тебе желаю. В целях эксперимента: начнешь  меня  крыть,
шпарить правду-матку.  Но  клянусь:  не  обижусь,  рыдать  не  начну.  Вот
увидишь. Пей!
   - Господи! - Варя быстро села и обхватила его за шею. - А я-то, дура...
Ну конечно же, ты просто отравился этой дрянью. Это бывает. А я  поверила,
могла о тебе _так_ подумать.
   - Ну, пей, пей, - настаивал Мокшин, - какая там отрава, интересно же!
   - Да выпью, все сделаю, что ты хочешь. Ох, как я  испугалась,  думаю  -
все!
   Она взяла из его рук бутылку  и  стала  пить  прямо  из  горла.  Мокшин
пристально за ней наблюдал. Пьет. До самого дна выпила.
   - Тьфу, какая гадость. Ну и что теперь будет? - Варя протягивала пустую
бутылку Мокшину.
   - Сейчас начнешь говорить. Правду!  Только  правду.  Одну  правду.  Всю
правду, и да поможет тебе бог!



   12

   Обычно  Варя  говорила  мало,  больше  любила  послушать,   а   длинных
объяснений и признаний по поводу чувств, как правило, избегала. А  тут  ее
прямо-таки понесло, точно она решила разом высказать все, что держала  при
себе эти десять лет. Мокшин узнал, что, оказывается,  она  не  просто  его
любит, а любит больше всего на свете, даже маму так не любила, а о  бывшем
муже и говорить смешно, что кроме него у нее по существу ничего  больше  в
жизни нет, и никого нет, что все эти годы она только и жила их  встречами,
а промежутки между ними были сплошным мучением.
   Еще он услышал, что те три лета, когда они ездили вместе в отпуск, были
самыми счастливыми  в  ее  жизни,  а  когда  он  уезжает  один  -  хоть  в
командировку, хоть зимой на лыжах в Бакуриани, хоть на юг,  -  она  с  ума
сходит тут от тоски и ревности,  да,  да,  что,  я  не  знаю,  сколько  их
выросло, молоденьких, да умных, да образованных, не то что я!..
   Насчет тоски и ревности - это для Мокшина была новость.  Обычно,  когда
они с Варей встречались после большого перерыва и он спрашивал, как,  мол,
ты тут без меня, она всегда с ясной  улыбкой  докладывала,  что  все  было
замечательно, конечно немного скучала, но это не страшно,  а  вообще  жила
интересной жизнью, ходила два раза в театр - пригласили, а еще в кино и на
выставку моделей одежды.
   Теперь выяснилось, что все эти приглашения в театры она  выдумывала,  а
кино и модели видала в гробу, а на  самом-то  деле  ей  вообще  ничего  не
нужно, кроме как сидеть около него и смотреть, и еще слушать,  потому  что
он же ужасно красивый, умный и необыкновенно тонкий человек,  она  никогда
не могла понять, за что ей досталось такое счастье в жизни.
   Все это было, наверное, более или менее естественно с ее стороны, хотя,
конечно, чтоб через десять лет и настолько... но допустим. Но главное -  с
нарастающим беспокойством слушал Мокший, - ей необходима уверенность,  что
он никуда не уйдет. Нет, не расписка, не гарантии на  сто  лет  вперед,  а
просто знать, что сегодня он будет с ней. И  завтра.  Или  хоть  до  утра,
потому что очень страшно всегда ждать: вот  сейчас  он  скажет:  "Ну,  мне
пора", а домой к нему ей нет хода, и она  опять  останется  одна  в  своей
постылой комнате и будет ждать, ждать, ждать...
   И потом: все эти годы она, оказывается, была уверена, что он не женится
на ней только из-за матери, считала причину  вполне  уважительной,  готова
терпеть хоть до старости,  хотя,  конечно,  ей  очень  бы  хотелось  иметь
ребенка, но - что уж тут поделать! - Олег ей нужнее всякого ребенка, и она
надеялась, что хоть когда-нибудь, хоть не скоро, а  все  равно  они  будут
вместе, поэтому одна мысль, что может быть как-то  иначе,  для  нее  ужас,
трагедия, чуть ли не повод к самоубийству, ей ведь совсем  недавно  бывший
муж предлагал помириться (а молчала!), но она  сказала  -  нет  и  никаких
разговоров быть не может, все девчонки говорят, что она дура, но ей даже в
голову... И вот сегодня, когда она услышала...
   - ...Решила, что я подлец.
   - Нет, нет! Я знаю: ты очень хороший, благородный, лучше  всех!  Просто
ты выпил этой гадости. Это отравление, яд действует на головной мозг...  -
и вдруг ее взгляд остановился на бутылке  из-под  зелья,  и  она  внезапно
умолкла. Не отрываясь и медленно бледнея,  она  смотрела  на  бутылку,  на
_пустую_ бутылку, пустую, потому что...
   - Но я ведь тоже... - зачем-то она поднесла руку к горлу. - Я выпила  и
- ничего? Значит...
   - Что - "значит"?
   Варвара поднялась с дивана. Очень бледная и прямая,  стояла  она  перед
Олегом.
   - Ты меня любишь?
   Не чувствовал он сейчас никакой любви. Он чувствовал усталость.  И  еще
какую-то обреченность, как будто на крутом  спуске,  когда  отвернуть  уже
нельзя, заметил камень, вот перед собой в двух метрах, а  скорость  -  под
сто... Варя смотрела ему в глаза и ждала.
   - Не знаю, - с трудом  проговорил  Мокшин.  -  Сейчас,  наверное...  Не
знаю...
   - Тогда уходи. Слышишь, уходи. Только скорее!  Скорее!  Скорее!  -  Она
говорила очень тихо, почти шепотом. Но получился крик.
   И Мокшин ни объяснять, ни возражать не стал. Ушел.



   13

   - Ты? - удивилась мать, точно прийти должен был кто-то другой.
   - Я же говорил, что приду ночевать.
   - Правда? - обрадовалась она. - А я забыла. Неужели ты говорил?
   - И даже два раза.
   - Сейчас поставлю чайник. Тебе тут звонила девушка. Лариса. Ты голоден?
А почему ты не остался у Вари?
   ...Не хочу я сейчас разговаривать, не хочу никакого чаю, что вы  все  в
душу-то лезете?!
   - Варя меня выгнала.
   Мать вдруг принялась смеяться.
   - Вот так номер! - веселилась она. - _Она тебя_! Ни за что  не  поверю.
Это просто ход, чтобы заставить тебя наконец жениться. А ты-то раскис, вон
бледный весь! Ну, беги, беги,  умоляй,  валяйся  в  ногах,  проси  руки  и
сердца.
   - Мама, я ведь говорил. Это мое дело, перестань ты вмешиваться,  хватит
уже, повмешивалась...
   - Ах вот оно как! Я же  и  виновата.  Его  выгнали,  а  мать  виновата.
Вмешивалась, видите ли, не давала устроить семейное счастье.
   - Спокойной ночи.
   Олег направился было к двери в свою комнату, но мать встала у  него  на
дороге.
   - Я тебе помешала жениться? Так ты считаешь? Да? Скажи честно - я?
   - Ну, а кто еще? Сама знаешь. Зачем эта комедия? У меня  голова  болит,
завтра поговорим.
   Но у Анны Герасимовны темперамент был - будь здоров.
   - Нет, вы только послушайте! - закричала она. - Я  мешала!  Как  только
язык повернулся?! Всю жизнь ему отдала, до тридцати пяти лет - за  маминой
спиной. Обедики, компотики! Все для него, и вот дождалась, спасибо!.. -  В
голосе ее уже слышались слезы. - Женись,  сделай  одолжение.  Переедешь  к
ней... да нет, зачем переезжать, приводи ее сюда, а я...
   "Умру... Или уйду в богадельню"... Так?
   - Не волнуйся, сейчас это, как видишь, не актуально,  да  и  вообще  не
женюсь я ни на ком, пока...
   - Пока я не умру. Ждешь моей смерти. Тебе лучше было бы одному?
   - Ничего я не жду. А одному... Да. В каком-то  смысле,  может  быть,  и
лучше. Проще.
   Вот и сказал. Сказал, что думал.
   Вся вдруг съежившись, глядя испуганными глазами  и  слабо  отмахиваясь,
мать двигалась к двери. Не проронив ни слова, она исчезла в своей комнате.
Надо  было  немедленно  идти   за   ней,   что-то   говорить,   объяснять,
оправдываться.
   Олег не мог говорить, не было  у  него  сил  оправдываться,  он  ничего
больше сегодня не мог.



   14

   Ночь  прошла  отвратительно.  Едва  заснув,  Мокшин  тут   же   толчком
просыпался с колотящимся сердцем,  вставал,  пил  воду,  ложился,  засыпал
опять. И опять, вздрогнув, открывал глаза. Душная сухая  темень  наполняла
комнату: кончался апрель, погода уже неделю стояла почти летняя, а  топили
так, что невозможно было прикоснуться к раскаленным батареям.
   ...С матерью получилось скверно, хуже некуда. Да и с Варькой.  Взаимное
вранье  стало  нормой,  и  всякая   искренность   производит   впечатление
стихийного бедствия. День за днем, с утра до вечера: "Ах, Алечка,  мы  так
давно не виделись, как вы прекрасно выглядите, похорошели, помолодели".  И
Алечка (Алевтина Яковлевна)  сияет,  ходит  именинницей,  а  ведь  она  же
_знает_, что за последний год прибавила  восемь  килограммов,  расплылась,
разъехалась, как опара, подбородок свисает на грудь и в очереди ее сегодня
назвали  "мамашей".  Все  это  она  знает,  помнит,  в  зеркало  смотрится
ежедневно, но ни за что не скажет: "Зачем эта глупая лесть?", а  напротив,
тоже что-нибудь в ответ соврет, приличествующее моменту,  и  пошкандыбает,
страшно довольная, на своих бревнообразных ногах.
   "Провожая вас на заслуженный отдых,  мы  все  надеемся,  дорогой  Павел
Петрович, что вы еще много-много лет будете таким же  здоровым,  бодрым  и
молодым, как сейчас. И мы сможем еще не раз обратиться к вам за помощью  и
советом  по  работе...  ваш  бесценный  опыт,  ваши  знания...   всегда...
никогда..."
   От этого Павла Петровича не знали как избавиться, - на рабочем месте он
обычно спал, когда к нему обращались  -  не  слышал,  а  если  слышал,  то
отвечал невпопад и через минуту забывал, о чем  речь.  Но  на  заслуженный
отдых  идти  не  желал  ни  в  какую,  выпирали,  он  отбивался,  но  вот,
наконец-то: "Будем за советами... бесценный опыт..." И все это  произносит
человек, который два года,  изводясь,  ждал  этого  дня,  которого  завтра
назначат на место всем опостылевшего Павла Петровича, а тот (еще бы!)  все
тоже понимает, но тем не менее тянет прочувственную речь, роняет слезу  на
грудь своему ненавистному преемнику и уходит  домой,  качаясь  под  грузом
букетов и коробок с подарками.
   "Дорогая! Я люблю тебя и обязуюсь обожать  до  гробовой  доски.  Другие
женщины для меня, разумеется, не существуют, я их в упор не  вижу,  потому
что  ты  -  самая  прекрасная  и  ослепительная,  сто  очков  вперед  дашь
какой-нибудь Мерилин Монро. Кроме того, ты еще невероятно умна,  чертовски
образованна и..."
   ...А, да что перечислять!
   В половине седьмого Мокший решил вставать.  Он  побрился,  вымыл  лицо,
причесал мокрые волосы. Из зеркала на  него  посмотрел  довольно  угрюмый,
неприятный тип.
   В комнате матери была полная тишина. Нарочно громко шаркая туфлями,  он
направился в кухню... Варвара все-таки  позвонит,  в  этом  нет  сомнения.
Скорее всего, на работу. Можно бы, конечно, позвонить самому.  Но  что  ей
сказать? Извиняться? За что? Мокшин налил в кофейник  воды  и  с  грохотом
поставил его на плиту. Похоже, его сегодня решили оставить  без  завтрака.
Демонстрация протеста. Ладно. С матерью уж как-нибудь, мать все-таки...  И
он пошел к ней.
   И замер на пороге.
   Кровать аккуратно застелена. Домашние тапки  стоят  носками  внутрь  на
коврике, вон - цветы на подоконнике политы, и  даже  форточка  открыта.  А
куда же она девалась ни свет ни заря? И он ничего не слышал.
   Хлопнув дверью, он ворвался в кухню,  выключил  газ,  дрожащими  руками
схватил булькающий  кофейник,  обжегся,  выругался  и  бросил  кофейник  в
раковину. Со звоном слетела крышка, рванулся  пар,  а  Мокшин  уже  был  в
коридоре, с яростью рвал с вешалки плащ,  непослушными  пальцами  шнуровал
ботинки, ткнулся взглядом в свою дубленку и подумал, что мать  после  трех
напоминании не убрала ее в нафталин. Вспомнил, как она ругала его  за  эту
дубленку:  зачем  купил,  барахло,  ты  инженер,  а   не   мясник.   Вечно
вмешивается. Вот ведь - ей все можно! Она - не выбирает выражений!  Мокшин
споткнулся о портфель, почему-то стоящий на полу, и изо  всех  сил  поддал
его ногой. Сняла зачем-то со столика, поставила на пол. Торопилась.  Куда?
Вздорная, бестолковая старуха. Убежала. Воображает, что он кинется искать,
звонить по "скорым помощам". Сейчас! Он надел шляпу, взглянул в зеркало  и
опять отметил, вроде даже с каким-то удовлетворением,  что  выглядит  хуже
некуда.
   На улице сияло солнце. Около подъезда протирал  стекла  и  кузов  своих
недавно приобретенных "жигулей" Павлов,  сосед  с  третьего  этажа,  очень
толстый мужчина в кожаной куртке с меховым воротником.
   - С хорошей погодкой! - радостно приветствовал  он  Мокшина,  продолжая
любовно почесывать машинный бок и почти не поворачивая головы. - А вы,  по
обыкновению, в форме. Как огурец!
   Ответа он явно не ждал, но у Мокшина вдруг что-то задрожало  внутри,  и
удивившим его самого неожиданно звонким голосом он сказал:
   - Зачем врать? Противно же, честное слово!
   Рука Павлова замерла  на  стекле,  он  повернул  к  Мокшину  совершенно
оторопелое лицо.
   - Перебрал, что ли, вчера?
   Хорошо было бы сказать, что да, надрался, как скотина, ничего не помню,
башка трещит, опохмелиться нечем, так что, сам  понимаешь,  сосед,  не  до
любезностей, будь здоров. Но Мокшин только мрачно посмотрел на  Павлова  и
пошел прочь, ненавидя себя, ненавидя этого толстяка, весь свет,  погрязший
во вранье, и автора веселенькой книжки про силу духа.



   15

   Несмотря на то что Мокшин выскочил сегодня из дому раньше обычного,  он
почему-то умудрился опоздать. Вошел,  когда  все  уже  сидели  на  рабочих
местах, и только малохольная Зотова еще  докрашивала  ресницы,  с  куриной
озабоченностью глядя в осколок зеркала, прикрепленный к изнанке  чертежной
доски. Увидев начальника,  она  вздрогнула,  отдернула  руку  от  глаза  и
испуганно шмыгнула за кульман.
   - Здравствуйте, - сказал  Мокшин  всем  сразу.  Раньше  ответы  звучали
громко и весело, иногда, надо признать,  слишком  даже  весело,  развязно,
чуть не нахально. Но теперь - шелест какой-то, шебуршание, вздох.
   На столе в "кабинете" (стеклянный закуток два на два метра) в развязной
позе молча сидел телефон. Выпятив брюхо, он скалился всеми своими цифрами.
Мокшин снял трубку, подержал в руке, медленно положил на рычаг. Снял опять
и решительно набрал свой домашний номер. Длинные наглые гудки сказали ему,
что матери дома нет. Он бросил трубку, и телефон сразу затрещал.
   Черт! Это была Лариса.
   - Олег Николаевич, - сказала она, - зайдите к директору.
   Гробовая тишина придавила кульманы, едва Мокшин появился на пороге.  Он
шел к двери и вдруг услышал у себя за спиной возбужденный шепот. Почему-то
он резко остановился, обернулся, но комната,  подавившись  своим  шепотом,
затаилась.
   В коридоре рядом с доской Почета, с которой на Мокшина чванливо смотрел
товарищ Жуков В.А., сфотографированный в мятой рубашке, истово и элегантно
курили две расфуфыренные особы из машинописного бюро. Олега они  проводили
долгими взглядами, и от этих привычных женских взглядов он немного  пришел
в  себя,  поправил  галстук,  вспомнил,  что  собирался   надеть   сегодня
югославский костюм, впрочем, этот серый, английский, тоже  ничего,  сойдет
для директора. А югославский можно надеть завтра в филармонию.  Варвара...
а, черт!.. но он уже входил в приемную.
   -  Прошу,  -  пригласила  Лариса,  и  он   устремился   к   приоткрытой
директорской двери, а Лариса зачем-то пошла следом.
   В кабинете было пусто и  тихо.  Молчали  три  телефона  на  специальном
столике.  Огромный   письменный   стол   надменно   сверкал   всей   своей
полированностью. Ни  единой  бумажки  не  лежало  на  нем,  а  обычно  они
громоздились горой. В распахнутую форточку орали воробьи, сквозняк  листал
перекидной календарь. А в дверях, красивая и загадочная, стояла  Лариса  и
смотрела на Мокшина.
   - Виктора Никитича вызвали в  министерство.  Вчера  уехал,  -  спокойно
сообщила она, входя. - Садитесь.
   ...Так. Сегодня ко всему прочему нам еще  остро  необходимы  лирические
разговоры. А дело явно идет  к  тому:  вид  взволнованный,  платье  новое,
прическа тоже новая - строго, но изящно.  Села.  Закинула  ногу  на  ногу.
Понятно: это чтобы лучше разглядели,  какие  у  нас  колени  и  вообще.  И
замечательные туфельки, последний крик. Где они их берут? У  Варьки  таких
отродясь не было. И не будет. Не умеет достать, дуреха. Да  и  зарплата  -
того... Да и тетка в деревне.
   - Знаете что, Лариса, - сказал Мокшин очень вежливо, -  я  лучше  зайду
как-нибудь в другой раз. Насколько я понимаю, вы меня сюда вызвали не  для
делового разговора. А к неделовому я не способен. Настроение  плохое,  еще
нахамлю.
   - А другого раза не будет, - кокетливо сказала Лариса и покачала  своей
красивой ногой. - Мы теперь долго не увидимся.
   - Едете в отпуск? - учтиво спросил Олег.
   - М-м... допустим.
   ...Ну, хорошо. А дальше? Да, был у  нее  на  дне  рождения.  Понял  все
взгляды, намеки и прикосновения. Танцевали, и я, как воспитанный  человек,
говорил комплименты. Но, когда было  предложено  остаться,  чтобы  "помочь
убрать", - ушел. Ушел! И, знаешь что, втянуть  меня  сейчас  в  тягомотный
разговор я не дам... Хватит уже объяснений, сыт по горло.
   - Ларочка! - очень оживленно заговорил Мокшин. - Я искренне рад, что вы
наконец вырветесь из постылых стен  нашего  офиса.  Поезжайте.  Загорайте.
Сводите с ума мужчин. Влюбитесь в  хорошего,  красивого  и  перспективного
физика. Или в генетика. Он несомненно  ответит  вам  взаимностью.  А  я  с
восторгом и букетом роз прибегу на вашу свадьбу.
   Уф-ф-ф...
   Лариса все улыбалась, хотя на шее выступили красные пятна.
   - Благодарю за пожелания, они очень уместны, - она поправила на коленях
юбку, - самое трогательное в них - поспешность.  Должна  сказать,  дорогой
Олег Николаевич, что ваше самомнение выглядит довольно смешно...
   ...Врет. Все врет. И понятно: женское  самолюбие.  Конечно,  обиделась,
вон и щеки покраснели, а  в  глазах  тоска,  даже  сквозь  праведный  гнев
видно...
   - Вы можете сколько угодно воображать себя плейбоем, дело ваше, но  это
еще не значит, что каждая женщина только и ждет, как бы признаться  вам  в
любви.
   ...Все поняла. Молодец, ей-богу!..
   - Я просила вас зайти потому, - продолжала  она,  становясь  все  более
официальной и надменной, - что завтра меня  уже  не  будет,  а  тут  лежит
документ, с которым вам будет интересно ознакомиться.
   Лариса встала, взяла с директорского стола какую-то  папку,  вынула  из
нее листок и протянула Мокшину.
   Вот это да!
   В заявлении на имя директора института копировщица А.Я.Зленко требовала
немедленно перевести  ее  в  другую  группу.  С  товарищем  Мокшиным  О.Н.
работать ей стало невозможно из-за его  постоянных  придирок  и,  главное,
из-за безобразного, неуважительного отношения к  подчиненным,  непомерного
самомнения и нежелания ни с кем и  ни  с  чем  считаться.  Если  дирекция,
говорилось в конце, не  отреагирует  на  это  заявление  должным  образом,
Алевтина Яковлевна будет вынуждена уволиться.
   - Ну как?
   - Свинство... - спокойно сказал Мокшин, - свинство и клевета. Ни к кому
я не придирался. Просто люди не выносят, когда им говорят правду.
   - Почему это, интересно, вы решили,  что  ваше  личное  мнение  и  есть
правда? - задиралась Лариса. Но Мокшину было не до нее.
   - Пока я давал им консультации, как похудеть, да истолковывал сны,  был
"самый обаятельный" и "самый человечный", а как  вместо  этого  потребовал
работу, сразу стал безобразный и неуважительный.
   - При чем здесь сны? Почему вы считаете всех глупее себя?  -  она  явно
мстила за разочарование, за унижение, которое только что  так  мужественно
пережила. - Мне, например, вы в прошлый раз тоже не стали гадать, я же  не
злюсь.
   - Да вы-то тут при чем?! Вам, если уж на то пошло, я не стал  гадать  в
ваших же интересах.
   - То есть как это?
   - Лариса, хватит, не до того.
   - Но почему же вы все-таки мне не стали гадать?
   ...До чего настырна... Ну, получай...
   - Да потому, что у вас рука... ненормальная. Плохой получается прогноз.
   ...Нет, какова Алевтина?!
   - Что значит "плохой прогноз"?
   - Да дьявол возьми, охота вам!  Плохой,  бессмысленный.  Вас,  Ларочка,
согласно этому прогнозу, вообще уже нет на свете. Вы  в  раю.  Играете  на
лютне или на чем там? На арфе. Под сенью  кущ.  В  самом  крайнем  случае,
попадете туда сегодня. Вот сейчас  на  нас  с  вами  обрушится  потолок...
Директор уже видел эту кляузу? А? Лариса?
   Лариса стояла с застывшим белым лицом, держа перед  собой  ладонь  и  с
ужасом вглядываясь в нее, точно это был чужой опасный  предмет.  В  третий
раз за последние сутки Мокшин видел такое выражение лица. Вчера - Варвара,
потом мать и вот теперь... Беззвучно шевеля губами и все так же держа руку
на отлете, Лариса начала пятиться к двери, запнулась и упала бы,  если  бы
Мокшин не успел подхватить ее. Он чувствовал,  как  она  дрожит,  да  нет,
пожалуй, это нельзя было назвать дрожью - ее било, трясло,  колотило  так,
что стучали зубы. Мокшин посадил ее в кресло, и она сразу поникла, а  лицо
закрыла руками.
   Это был уже перебор. Опять истерика, еще одна, не многовато ли? А,  так
тебе  и  надо,  Мокшин,  не  связывайся.  Дамский  угодник   выискался   -
объяснения, драмы, слезы. В отделе три четверти баб -  вот  вам  и  обиды,
сказать ничего никому нельзя.
   Лариса не двигалась. Он налил в стакан воды из графина.
   - Лариса!
   Она не шевельнулась.
   В приемной застучали каблуки.
   - Олег Николаевич! Вас ищут, там собрание... - Это была Майя Зотова.
   - Тут Ларисе Николаевне... плохо, - буркнул Мокшин. Этого еще только не
хватало, сцена у фонтана при свидетелях.
   В темном коридоре он чуть не наскочил на шагающего  навстречу  товарища
Жукова.
   - Куда это ты, Олег Николаевич? Собрание в зале. Явка  обязательна  для
всех.
   - Да отвяжитесь вы! - рявкнул Олег и, не замедляя шага, проскочил мимо.
Больше он никого не встретил.
   В рабочей комнате не было ни  души.  Только  кульманы  стыдливо  белели
брошенными листами чертежей. Он взглянул на часы: до  обеденного  перерыва
еще далеко,  это  что  же  такое,  демонстрация?  А-а...  да,  собрание...
Кажется, провожают на пенсию  Тихомирова  из  тринадцатого  отдела,  моего
"предшественника"... Мокшин усмехнулся.
   Потом он пытался звонить домой. Не дозвонился. Набрал номер  Варвариной
работы - "Варвары Александровны нет на месте". Через  пять  минут  телефон
снова сообщил: "Варвара Александровна вышла". А окажись она на месте - что
тогда?
   Тогда он мог бы сказать ей, что ему тошно, что он, как бы там ни  было,
плохо себе представляет свою жизнь без нее.
   Выходит, вчера он говорил неправду?  Нет,  вчера  он  говорил  то,  что
думал. Но ведь и это, сейчас, тоже истинная правда. Еще, пожалуй,  он  мог
бы сказать... но  сказать  было  некому:  телефон  в  третий  раз  не  без
злорадства доложил, что Варвара Александровна на отделении.  Когда  будет?
Об этом телефон не имел понятия, ему, телефону, Варвара  Александровна  не
докладывает.
   За окном пошел дождь. В соседней комнате тишина, и Мокшин вдруг  поймал
себя на том, что ему страшно. Страшно услышать там их шаги и голоса.
   Некоторое время он понуро сидел за столом. "Все могут короли, все могут
короли..." В голову назойливо  лезли  слова  дурацкой  песенки.  А  почему
дурацкой? Варькина  любимая  песня...  "Но  что  ни  говори,  жениться  по
любви..." Телефон искоса наблюдал за Мокшиным.
   Дверь отворилась, и на  пороге  возник  Жуков,  дорогой  начальник,  не
поленился лично прийти. Лично! В целях руководящего взыскания.
   - Озверел? - поинтересовался Жуков, садясь напротив  Мокшина  на  "стул
для посетителей". - Совсем уже взбесился? Старика  Тихомирова  уважить  не
можешь?
   Выговор есть выговор, независимо от того,  делается  он  в  официальной
форме или вот так, псевдодружески. Так даже противнее. Мокшин молча  сидел
с каменным лицом и холодно разглядывал Жукова. Обычно Жуков носил довольно
безвкусный темный костюм, а тусклые, плохо отглаженные рубашки украшал  не
менее унылыми галстуками. Сегодня он вырядился в джинсы и черный свитер  с
пузырями  на  локтях  -  видно,  решил  начать  новую  жизнь  современного
руководителя западного толка, отсюда и тон. Пожалуй, не так глупо,  о  чем
Мокшин тут же и сказал в лицо начальнику, - делать карьеру, так уж  делать
ее как следует, молодец. На эти слова Жуков загадочно усмехнулся и спросил
Олега, почему он последнее время всем без разбору хамит и что же  все-таки
плохого ему сделал несчастный Тихомиров.
   - Про старика я забыл, - признался Мокшин. - И он, я  думаю,  без  меня
обошелся. Тем более что мне вроде собираются дать его  отдел,  о  чем  ему
уже, конечно, доложили. Наверняка это все трепотня, да я и  не  соглашусь,
но слухи ходят.
   - Поэтому ты всем и хамишь?
   - Ладно, - миролюбиво сказал Олег, - если насчет Зленко, то с ней  я  и
верно того... Только надоела уж очень.
   - Да черт с ней, со Зленкой, - отмахнулся Жуков,  -  читал  ее  кляузу,
пускай увольняется. Скверная баба, склочница, я директору так и сказал. Но
ты же не только ей, ты всем без разбору врезаешь,  люди  вон,  забитые,  в
воду опущенные ходят, страх глядеть.
   - Говорю то, что есть. Правду.
   - Да с чего ты взял, будто все, что ты думаешь,  -  правда?!  Ясновидец
какой нашелся! И потом - правда правдой, а жестокость-то зачем?
   - Вас понял. Сейчас мне сурово сообщат,  что  выкладывать  гестаповцам,
где партизаны, - нехорошо, а также не стоит объявлять больному, что у него
рак и он скоро умрет. Да? Так вот: это все экстремальные дела, а в обычной
жизни лучше все-таки смотреть фактам в лицо. Не обижайся.
   Радостная улыбка Жукова выглядела прямо-таки вызывающе.
   - Можешь не оправдываться,  тут  у  тебя  полный  о'кей,  со  мной  все
получилось как надо. А вот с Тихомировым, с другими... не знаю...
   - Извини, - Мокшин перебил Жукова, - мне надо позвонить.
   Дома все еще не отвечали, а у Вари было занято, и Олег положил  трубку:
не исключено, что она как раз звонит сюда. Но телефон молчал.
   - Слушай, Вова, скажи честно, ты зачем сюда  пришел?  Чтобы  я  у  тебя
прощения просил? Чтобы успокоил: мол, пошутил я тогда, не бери  в  голову,
ты дельный инженер и тэ дэ?
   - Не угадал. Я порадовать тебя хотел. Ухожу от вас.
   ...В конце концов, к Варваре можно  просто  пойти  вечером  домой.  Без
всяких звонков и договоренностей, глупо же устраивать  драму  из  пустяка.
Подумаешь - повод для скандала: "Что было бы, если бы через сто лет..."
   - В отпуск, что ли?
   - В никуда, -  с  удовольствием  объявил  Жуков.  -  Искать  по  свету.
Директору сказал, что нашел место, где больше платят. Ну,  что  уставился?
Чистая правда, столь тобой любимая. Ухожу в никуда. На улицу. А ты, дурак,
знай, что ты мой благодетель.
   - Ты что?!
   - А то. Десять лет... погоди... двенадцать исполняю роль инженера.  Как
в театре. Ну, свалял дурака, пошел в технический вуз, так что  же  теперь,
до пенсии отбывать? А потом с чистой совестью на  свободу?  Долг  свой  за
обучение я уже отработал, пойду хоть водителем на  поливальную  машину,  у
меня как раз права есть, а  там,  говорят,  с  дипломом  берут  -  дефицит
рабочей силы. Или в зоопарк, к слону. Да хоть телеграммы разносить! И  как
это мне, самодовольному дебилу, за столько лет никто ни разу не сказал? Ты
пришел и сказал. Такие дела... Ну и рожа у тебя! Вот и сиди  с  ней,  а  я
пошел. Мне еще две недели отрабатывать, и я хочу все оставить в  идеальном
порядке. Чтобы все жалели: от нас ушел  замечательный  работник  и  чуткий
руководитель. Я ведь тщеславный - жуть!



   16

   Спокойно. Что, собственно говоря, случилось? Сейчас соберемся с мыслями
и все поймем. Так. Жуков, значит, решил уйти. Бросает работу, которая  его
_не устраивает_. При чем же здесь я со своей прямотой? При том. Все  очень
даже хорошо - я ему помог, он мучился и мог до самой пенсии промучиться, а
я сказал - и он решился. Вот тебе и Володька! Хотя все,  конечно,  скажут,
что псих... Все хорошо, понял ты?!  В  этом  случае  все  нормально.  Так,
дальше...  Только  бы  никто  не  лез,  не  приставал   с   вопросами,   с
разговорами...
   Майя вошла тихо, он даже не слышал. Она стояла перед столом и  смотрела
своими печальными газельими глазами.
   "Жалеет, - подумал Мокшин,  -  знает  про  Зленкино  заявление,  Лариса
сказала".
   На длинных Майиных ресницах набухли две совершенно  одинаковые  круглые
слезы и одновременно очень аккуратно упали на щеки.
   - Жалко, - всхлипнула Майя, - ужас какой с Ларисой.
   ...Ах да, в самом деле. Еще ведь и Лариса в истерике. М-да...
   - У нее что, нервы не в порядке?
   - Тут у кого хочешь нервы сдадут, что вы! А вы  разве  не  знаете?  Все
знают. Помните, мы на позапрошлой неделе на флюорографию ходили? Вы еще не
пошли. Ну вот... У нее что-то обнаружили, что-то в легких, понимаете?  Она
очень переживает и нервничает, завтра на обследование ложится. Ну вот...
   Что она там еще говорила? Быстро-быстро, тоненьким  своим  голоском.  И
слезы, аккуратненькие, блестящие, как бусинки, сыпались на щеки.



   17

   Он выбежал под дождь и только на трамвайной  остановке  обнаружил,  что
держит шляпу в одной руке, плащ - в другой, а портфель оставил на  работе.
Черт с ним, с портфелем! Черт с ним, с дождем! Со всем!
   Кое-как, сунув руки в рукава плаща и нахлобучив шляпу, Олег втиснулся в
первый же подошедший трамвай, даже не взглянув на номер. Вагон был  набит,
молоденькая девушка поспешно уступила Мокшину место.
   "Вот на таких ты и поглядываешь как на потенциальных невест, а они тебе
места уступают, скоро папашей называть начнут", -  скорбно  подумал  Олег,
однако сел - ноги не  держали,  почему-то  накатила  страшная  слабость  и
сонливость. И он заснул.



   18

   Спал Мокшин недолго, от силы пять каких-нибудь минут, и проснулся,  как
прошлой ночью, от толчка.
   ...Трамвай стоял на остановке, вагон наполовину был  пуст  и  продолжал
пустеть прямо  на  глазах.  Подталкивая  друг  друга  в  спины,  люди,  не
оборачиваясь, торопливо и беззвучно выходили в переднюю дверь. Когда вышел
последний, Мокшин понял, что проспал, не  слышал  объявления  водителя,  а
трамвай сейчас пойдет в парк. Он засуетился, встал, но в это  время  двери
закрылись, трамвай сорвался с  места  и  двинулся,  набирая  скорость.  На
заднем стекле нелепо перекрещивались две  узкие  полоски  бумаги.  Где  он
видел их? Совсем недавно это было...
   За окном тащились незнакомые окраинные улицы. Серые,  осевшие,  нежилые
дома, сараи, какие-то склады. Один склад, казалось,  не  имел  конца,  все
длился, длился. Потом начались новые кварталы - шлаки и  блоки,  стекло  и
бетон. Подъемные краны, бульдозеры. И все это было неживое, брошенное, все
стояло без движения, замерев. Только дождь упрямо и  непреклонно  сыпал  с
низкого  неба.  Осенним  казалось   это   грязноватое   рыхлое   небо,   и
разгвазданные пустыри, и  одинокое  растерянное  дерево,  забытое  посреди
строительной площадки. Высокий недостроенный дом напомнил сломанный зуб.
   И город внезапно кончился. Трамвай несся теперь так, что у Мокшина  все
плыло в глазах. Последний признак города - кучи строительного мусора  -  и
те исчезли.  Черные,  плоские,  серые  поля  тянулись  по  обеим  сторонам
трамвайной колеи. Мокшину показалось, что трамвай начинает притормаживать.
Определенно, они ехали теперь гораздо медленнее. И остановились.
   Мокшин увидел, как водитель выходит из своей кабины,  как  приближается
по проходу. На кого-то он похож... Разве разглядишь  лицо,  когда  оно  до
половины скрыто дурацким  шарфом,  а  до  бровей  нахлобучена  безобразная
старая шляпа.
   - Понимаешь, - сказал водитель, усаживаясь рядом с  Мокшиным,  -  такая
история: идут двое и видят драку. Там посреди дороги лежит шар, и вот  два
мужика дерутся. Один кричит, что шар белый, а другой  -  что  черный.  Эти
двое, которые, значит, идут, остановились. Один из них говорит: "Вообще-то
приближенно можно считать, что шар  черный,  потому  что  он  коричневый".
Другой как вскинется: "Ты что, ослеп? Он желтый!" -  "Желтый?!  Да  ты..."
Слово за слово, и разодрались тоже. Ну, сам понимаешь, за  ними  появились
еще двое. И еще. Часу не прошло, а там такая драка, жуткое дело. Приплелся
еще один старик: "Вы что, ребята, с ума посходили?  Какой  вам  шар?  Нету
никакого шара". Они и ему дали  по  ушам.  Скоро  такая  толпа  собралась,
конца-краю не видно, и все дерутся. И все орут:  "Белый!  Желтый!  Черный!
Лиловый! Красный! Голубой!" Ну, дерутся, аж кости трещат. Страшное дело.
   - И дальше что?
   - Все.
   - Бред какой-то.
   - А хочешь знать, какой  был  шар?  -  наклоняясь  к  Мокшину,  спросил
водитель и подмигнул.
   - Ну?
   - Лапезовый.
   - Чего?
   - Пусиный, говорю, гутяевый.
   - Гутяевый, значит? - громко спросил Мокшин и взял водителя за плечо. -
Будем, значит, ребята, врать направо и налево?
   - Ты на меня собак не вешай, - водитель убрал руку Мокшина и  поднялся,
- правда - дело святое. Правды и Мамай не съел, слыхал поговорку? Правда -
это правда. А есть еще... милосердие называется. Красиво? Мило-сердие...
   Очень медленно трамвай двинулся  с  места.  Водитель  с  индифферентным
видом смотрел в окно. Снова по обе  стороны  тянулись  и  тянулись  черные
пустые поля. Только их видел Мокшим, а еще - горизонт.



   19

   Дождя  здесь  не  было.  Четкой  линией  горизонт  отделил   землю   от
бледнеющего вечернего неба. Трамвай шел к горизонту.
   Горизонт приближался. Когда до него  осталось  всего  каких-нибудь  сто
метров, вагон резко  затормозил  и  все  двери  открылись.  Мокшин  вышел,
разминая затекшее тело. Уже  начинало  темнеть.  Трамвай  стоял,  передние
колеса его зарылись в грязь. Пахло  полынью,  хотя  ни  единого  стебелька
нигде не было видно. Ни травинки.
   Потоптавшись у вагона, Мокшин неуверенно двинулся вперед, к горизонту.
   Из-под обрыва потягивало холодом.  В  черной  глубине,  посвечивая,  не
торопясь проплывали созвездия. Двигался, разворачиваясь, сносимый течением
ковш Большой Медведицы. Легкая и плоская, как  фанерка,  скользнула  луна.
Мелкая россыпь блестящих звезд рыбачьим косяком промчалась мимо.
   Мокшин поднял голову. Небо над ним было по-весеннему высоким и светлым,
с неяркими внимательными звездами.
   "Небеса", - подумал он и хотел иронически усмехнуться,  но  усмешки  не
получилось.
   Небо светилось над его головой и впереди. И слева,  где  слабо  мерцали
городские огни. И справа, и за спиной. Везде.

  Книго
  




        

            
[X]