Вадим КАПЛУН

                               БУРДА-МОДЕН




                                  "...Но в ту весну Христос не воскресал."
                                                                 М.Волошин


     Все было  гнусно  -  истоптанная  земля,  облепленный  пылью  огрызок
яблока, окровавленный ватный комок. В  прибое  плавала  какая-то  дрянь  и
писал маленький мальчик. Раскаленный воздух  окутывал  тело,  подняться  и
дойти до воды казалось немыслимым, вернуться домой - идиотизмом.
     Очень хотелось залезть в воду, но встать не хватало сил. Это если под
тентом такая жара... А еще хотелось пива.
     Ирка, лежавшая рядом, перевернулась на спину и сощурилась на меня.  -
"Страдаешь?" - "Безумно, солнышко!" - "Бедненький,  не  дала  ему  сегодня
пива... Ничего, после обеда в стекляшку завезут." - "Думаешь?" - "Знаю..."
     Тут я понял, что тоже знаю о пиве с  самого  утра,  но  пиво  мне  не
достанется, кончится за десяток человек  до  меня  и  вечером  я  пойду  с
трехлитровой банкой за вином к  тете  Нине,  если  только  он  наступит  -
сегодняшний вечер... Но мысль ушла и я вновь ощутил  Ирку,  как  она  меня
любит и как ей со мной хорошо... Нет, ощутил  -  не  то  слово.  Это  было
знание, идущее от Ирки. Я всегда чувствовал людей...
     Она отвернулась и стала разглядывать море, потом опять повернулась ко
мне. - "Купаться  хочешь?"  -  "Ага!"  -  "Топай,  я  полежу.  Лень..."  Я
улыбнулся и встал. Мы не обмолвились ни словом. Нам не нужны  были  слова,
мы понимали друг друга по глазам.
     Улыбнувшись, я встал и тут на меня обрушилось  предчувствие.  Мир  на
секунду померк,  затем  стал  багровым,  будто  я  разглядывал  его  через
светофильтр. Море  наполнилось  кровью,  а  небо  тьмою.  Запахло  горящей
соляркой и странный металлический привкус забил рот. Я умер.
     - Ты что? - Ирка трясла меня за плечо, испуганно заглядывая в  глаза.
- Чего ты?.. Видик у тебя...
     Смерть отступила. Мир вновь был привычен и нормален. Осталось  только
предчувствие. Тянущее, безнадежное, словно похмелье.  Что-то  должно  было
случится и обойти или обмануть это было нельзя.
     - Порядок, кошка! - я через силу оскалился. - Пойду...
     - Нет... - у Ирки задрожали губы. Она смотрела на меня, в  глазах  ее
было понимание. - Не ходи... Кажется, я...
     Но я шел по пляжу,  переступая  через  тела,  лавируя  между  телами,
уворачиваясь от тел бегущих навстречу... Почему тел? Вновь пахнуло горящей
соляркой и я, убегая от этого, прыгнул в  прибой  и  торопливо  поплыл  от
берега.
     Грязная вода. Пена и щепки, раскисшие  клочки  бумаги.  Запах  мятной
дряни... Наверное это зубная паста, "Colgate" или "Aquafresh"...
     Гудение я услышал, когда отплыл метров на двести. Я долго  ничего  не
понимал, бессмысленно шаря взглядом по горизонту в поисках катера, пока не
догадался поднять глаза выше.
     "Вертушка" шла от солнца, низко.  Округлое  туловище,  наклоненное  к
земле,  затемненные  стекла  кабины  -  казалось  она  хочет   протаранить
бронированным лбом дома на берегу.  "МИ-28"  -  я  узнал  сразу,  видел  в
мясорубке под Одессой. Шел он с базы и дело было дрянь.  Боезапас  полный,
на консолях висели ракеты и ребята могли не успеть...
     С пристани начали стрелять. Кто-то из моих, стоя на одном колене, бил
из "Калаша" в яркое небо. Было далеко, но мне показалось, что это Ерш.  Он
не попал. Он и не мог попасть -  приличная  скорость,  солнце  в  глаза...
Пристань заволокло огнем и дымом. Бетонный мусор, металлолом и очень много
воды вознеслись в воздух, чтобы  через  секунду  вернуться  обратно  -  на
берег, в море, куда придется...
     Второй залп  накрыл  пляж,  третий  -  прибрежное  шоссе.  "Вертушка"
проскрежетала над головой и скрылась за дымом. Только теперь я понял,  что
под ногами дно и побежал к  берегу.  Я  думал  об  Ирке,  а  потом  увидел
развороченный песок, обрывки тента и сразу забыл о ней.  Теперь  я  помнил
только об автомате, оставшемся в  "газике"  и  о  том,  успеют  ли  ребята
развернуть зенитный пулемет.
     А с берега тянуло гарью. Горела солярка,  дымил  пансионат,  занялись
деревянные домики поселка. У магазина рвануло и струя огня ударила  вверх.
Газовые баллоны... И вдруг я четко, полно и тоскливо понял, что я -  труп,
что Ирки больше нет и не будет, нет моего автомата, а пулемет ребята так и
не развернут. Я  увидел  возвращающуюся  "вертушку"  и  уже  не  было  сил
справиться с навалившейся на меня тоской...
     Идиотская привычка -  грызть  подушку!  Я  разжал  челюсти  и  тяжело
выпустил из легких воздух. На лоснящейся  наволочке  расплывались  красные
пятна. Вот он - странный привкус во рту, объяснение  кровавых  пророчеств.
Парадантоз. При парадантозе полезны витамины и хорошая зубная паста.
     Я пошарил под подушкой. Паста была на месте. Тюбик нагрелся, истертая
пластмасса напоминала человеческую кожу. Гладить его было приятно, гораздо
приятней чем Галю... Я помнил каким он был новым, как  обтиралась  краска,
как худел, становясь все тоньше. "AQUAFRESH". "Protection for you  family.
Three in one". Остальное стерлось,  остались  едва  различимые  полоски  -
красная и синяя. Три компонента, трехкратное  действие.  Синий  -  ментол,
красный - укрепляет десны, белый - предохраняет от кариеса.
     Нащупав языком дыру в зубе, я хмыкнул. Тюбика мне хватило на год.  Ну
еще месяца три... Ничто не может длиться вечно.
     Даже мысль о пасте не успокоила - нехорошо подействовал на  меня  мой
сон. Дело не в кошмаре, если подумать, то никакой это  не  кошмар,  так  -
смех один. И не в том,  что  я  опять  видел  Ирку  -  видел,  ну  и  что?
Предчувствие... Оно не прошло, я вытащил его за собой из сна и теперь  оно
кололо меня под ребра тупой иглой, тянуло за  ниточки  нервов.  Не  мог  я
пренебрегать им,  слишком хорошо знал  -  внутренний голос  не обманывает.
Потому и жив.
     Я перевернулся на спину и, поглаживая  тюбик,  уставился  в  потолок.
Надо было думать, раскручивать клубок предощущений,  страхов  и  еще  хрен
знает чего, накопившегося в подсознании. И я  начал  его  раскручивать,  и
распутывал, разматывал, пока не заметил, что думаю о другом.
     Интересно, кричал я во сне или нет? Наверное сразу в  подушку
вгрызся...  Привычка.  Очкарик резал без наркоза, потому что его не было и
без спирта,  потому что  спирта  едва  хватило  на  протирку  скальпеля  и
хирургических железок. Ребята накачали меня одеколонной смесью, она  сразу
ударила в голову, но не настолько, чтобы заглушить боль. И  когда  Очкарик
сделал первый надрез кто-то сунул мне в  зубы  первое  подвернувшееся  под
руку - плюшевого мишку с пола...
     Странный сон. Дикое переплетение реалий и времен. Вчера -  это  Ирка.
Мы отдыхали здесь году в... Года за два до развала, не меньше. Жили  у  ее
родственников, второй дом от продмага. Сейчас  там  беженцы  из  Восточной
Сибири и какие-то черные... Мы ходили  за  мыс,  на  дикий  пляж  и  чудно
проводили  время.  Заниматься  любовью  на  камнях  было  очень  неудобно,
постоянно мешали отдыхающие, а в доме у нее имелась  своя  комната,  очень
скрипучая кровать и родная тетка,  придававшая  слишком  большое  значение
штампам в паспорте. Все равно, это было хорошее время, только мы тогда  не
понимали. У нас на двоих был здоровый  туб  пасты  "Pepsodent"  и  мы  его
совершенно не жалели...
     "Вертушка" - день сегодняшний. Хотя и здесь не без идиотизма - на  то
и сон. Они никогда не летают по одной. Ракетные удары  не  наносят  зря  -
дорогое удовольствие. Ракетный залп - это десант. Это  катера,  это  атака
вдоль берега по остаткам шоссейки.  А  сама  машина?  Таких  фюзеляжей  не
существует в природе! Не "МИ-28", какая-то мешанина. Абстракция  сна.  Это
Одесса из меня выходит, Николаев и Аскания-Нова. Большой Южный котел.
     Так что же нам остается на  завтра?  Предчувствие.  Этюд  в  багровых
тонах и запах горящей солярки. Солярка пока,  слава  Богу,  есть.  Взорвут
склад? Хранилище на воздух поднимут? Так  до  него  еще  суметь  добраться
надо. Мы не смогли... Посты что ли проверить?
     - Посты проверить, - повторил я шепотом и прислушался к  ощущениям  -
будет ли результат.
     Тоска не прошла. Значит мимо, не попал. А может я  грешу  не  на  то?
Соратнички, братья по оружию. Эти да, эти могут... Очередь поперек  спины,
пуля в затылок или проще - штык-ножом. С чего угодно, из-за косого взгляда
или в честь хорошего кокнара. А для  кого-то  первейшая  обязанность  -  в
случае малейшего подозрения... Для кого-то, работающего в Красном Доме.
     Ничего я не придумаю, так и буду лежать, гоняя  по  кругу  никчемные,
передуманные мысли, разглядывая узоры плесени на потолке. Пансионат,  черт
его дери! Нашли где устроиться! В окнах щели, в крыше дыры, котельную  так
и не запустили... Да и чем в ней топить, в котельной? Пакостно.  Гнусно  и
холодно.  Можно  натянуть  на  себя  два  одеяла,  раздобытых   услужливым
Петрухой, можно спать не раздеваясь, можно выпить водки,  позвать  девушку
Галю, в конце-концов. Ничего не поможет - ни баба,  ни  водка,  ни  третье
одеяло... В поселок надо перебираться, вот что...
     Гулько я почувствовал за минуту  до  того,  как  он  постучал.  Легко
стукнул и тут же, распахнув дверь, скользнул в комнату. Бесшумно и  легко,
профессионально.
     - Новости, капитан! -  ему  очень  хотелось,  чтобы  я  вздрогнул  от
неожиданности. Последний месяц  он  только  этого  и  добивался,  старался
вовсю.
     - Какие новости? - я нарочно тянул, не вынимая руки  из-под  подушки.
Пусть понервничает. Он ведь тоже  человек  и  ничто  человеческое  ему  не
чуждо. Откуда Гулько знать, что там кроме зубной пасты и нет ничего.
     - Агентуру поймали...
     Пока я шнуровал ботинки, искал  по  карманам  сигареты  Гулько  стоял
неподвижно,  равнодушно  рассматривая,  изуродованную  пулями  дверь.  Моя
работа. Я отучал девушку Галю входить без стука. Одного урока  хватило.  С
тех пор девушка скромна и предупредительна. Соображает.
     На улице лил дождь. Небо висело серое, тошнотное и  море  вдали  тоже
было серое, а под ногами чавкала грязь, остатки  перепаханного  гусеницами
асфальта и павшей листвы. Тяжелое  зрелище  -  приморский  курорт  осенью.
Остатки бывшего курорта под нудным холодным дождем...
     Я, не поднимая капюшон, закурил  и  моментально  пожалел  об  этом  -
сигарета размокла и сломалась.  Дрянь,  не  курево.  Упакованные  в  серые
бумажные пачки без единой надписи, странные короткие огрызочки, неизвестно
кем и где набиваемые. Одинаковые на любой  толкучке  от  Петрозаводска  до
Семипалатинска. Говорят, их производят в Тифлисе, мешая турецкий  табак  с
турецким  же  чаем,  измельченной  мешковиной  и  еще,  для  крепости,   с
дикорастущей дрянью  из  предгорий  Кавказа.  Закавказская  Уния  снабжает
сигаретами всю Восточную Россию с Украиной, получая в обмен  прибалтийские
"Стингеры", запсибовские танки и даже МИГи.  Частный  сектор  не  остается
внакладе - батумские контрабандисты развозят товар по всему побережью.
     Мы прошли мимо лечебного  корпуса  -  закопченной,  выгоревшей  дотла
каменной коробки и по чудом уцелевшей лесенке  стали  спускаться  вниз,  к
хозяйственному корпусу, где размещался штаб. Тут я вспомнил про сон.
     - Слушай, - я  остановился.  Гулько  вопросительно  смотрел  на  меня
снизу. - Давай-ка склад проверим... Что-то мне...
     Гулько пожал плечами и, повернувшись, двинулся назад. Длинное бледное
лицо абсолютно ничего не выражало.  Рыбьи  глазки  смотрели  сквозь  меня,
умудряясь удивительным образом не терять из вида.  И  мысли  его  шустрые,
юркие никак не давались, ускользали, оставляя лишь смутное  эхо.  Мешал  я
ему, мешал не на шутку, давно, с того момента, как заняли мы этот  вонючий
поселочек.  Вначале  была  легкая  досада,  надежда,  что  все  изменится,
уладится само собой. Время шло, ничего  не  менялось  и  вскоре  ненависть
дошла до последнего градуса. С недавних пор я старался не поворачиваться к
нему спиной.
     Склад располагался в здании клуба - дурацкого двухэтажного  здания  в
псевдогреческом  стиле.  До  развала  здесь   крутили   кино,   устраивали
дискотеки, торжественные вечера и видеосалоны. Клуб сохранился  неплохо  -
при  Сталине  строили  добротно,  но  на  второй   этаж   подниматься   не
рекомендовалось - перекрытия  сильно  сдали  после  сентябрьских  боев.  В
бывшем кинозале теперь лежали бочки с соляркой и ящики с  патронами,  а  у
входа стоял пост.
     Сейчас здесь были Гаврик  и  Сафарбий.  Сафарбий  -  миролюбивый,  но
страшный на вид  осетин,  заросший  до  глаз  черной,  с  ранней  проседью
бородой,  исповедовал  дао.  Познания  он  черпал  из  сборника   "Древние
философские  тексты",  который  все  время  носил  с  собой.   Гаврик   не
исповедовал ничего. Когда-то он считался хиппи, а теперь ему  было  просто
на все наплевать.
     Гаврик и Сафарбий  курили  план.  Оба  сидели  на  корточках,  слегка
наклонясь вперед, и передавали друг-другу самопалку. Из-за пазухи Сафарбия
торчала книга, глаза смотрели вдаль. Гаврик то и  дело  откидывал  с  глаз
волосы и поправлял, висящий на шее "ксивник".  Никакого  паспорта  там  не
было, а торчала из него запасная обойма к "Калашу" и черенок ложки.
     Наше  появление  особого  впечатления  не  произвело,  только  Гаврик
придвинул поближе автомат.
     - Гады, - лениво сказал Гулько и я так  же  лениво  кивнул,  что  да,
гады, мол. - Полчаса назад, когда агентуру  взял,  по-хорошему  говорил...
Гаврик, я тебя расстреляю, точно говорю...
     - Я все, - вяло и ненатурально испугался Гаврик. - Все, лейтенант...
     Он отбросил окурок и с трудом встал. Сафарбий не реагировал. Человек,
познавший дао, смерти не боялся.
     - Надо бы сменить... - сказал я,  прекрасно  ощущая  всю  никчемность
фразы.
     Гулько не  возражал.  Как  и  я  он  понимал,  что  угрозы  столь  же
бесполезны, как и смена караулов. Народу мало, а длительные перерывы между
боями деморализуют лучше  всякой  пропаганды.  Второй  месяц  мы  здесь  -
полторы сотни людей, именуемых в штабных сводках не иначе  как  "десантная
рота", два бэтээра, и танк. Важнейший объект, надежда и  опора.  Подземное
хранилище. Две с лишним тысячи тонн дефицитнейшего  бензина,  до  которого
невозможно добраться - какая-то сволочь взорвала насосную станцию.  Давно,
в  самом  начале  развала.  И  вот  мы  ждали  у  моря  погоды,   техники,
подкреплений,  черт  знает  чего,   а   штабные   умники   в   Симферополе
разрабатывали  важные  и   совершенно   секретные   стратегические   планы
освобождения Крыма, а в перспективе, разумеется, и всей Западной России...
     Ничего мы не сделали. Гулько еще раз посулил Гаврику, что он дождется
и мы двинули в штаб. Было скользко,  но  под  ноги  я  почти  не  смотрел,
разглядывал коротко остриженный затылок Гулько,  прикидывая,  то  так,  то
этак. Пора кончать. Выбрать момент и... Только фиг! Не даст он шанса. Да и
не ликвидируешь его в открытую - свой. Табу. Даже Гаврика нельзя, а Гулько
заместитель. Правда и  он  меня  без  трибунала  не  может...  И  выходит,
придется нам по кустам прятаться, в Рэмбо играть. А если...
     Я опять упустил миг когда произошла перемена.  Исчезла  плащ-палатка,
теперь на нем был прекрасный твидовый костюм. Сдвинутая на  затылок  шляпа
не могла скрыть ухоженной шевелюры. Благородных седин... Сигару! Бог  мой,
он курил сигару! Я даже не сразу понял что это. Под ноги ему стелилась  не
жидкая осенняя грязь, чистый асфальт, над головой  сверкало  яркое  летнее
небо и девушки улыбались ему в ответ... Щеголь, плейбой, довольный  жизнью
гуляка с Бродвея. Мертвечина ушла из глаз, это был благообразный, пожилой,
много повидавший человек. Женщина, которую он держал под  руку...  Я  знал
ее, видел много раз, чувствовал и помнил, но она стояла ко мне  спиной,  а
когда обернулась...
     Время истекло, мелкий дождь опять поглаживал по слипшимся волосам,  а
ветер нес осточертевшие запахи осени и моря. Что это -  прошлое,  будущее?
Какой ключик повернулся? Знание пришло и исчезло, оставив тусклый  фантом.
Ремарка в сером тесте дня. Плохо. А если будущее - плохо  вдвойне.  Потому
что будущего у Гулько быть не должно. Или он, или  я,  без  вариантов.  Он
жив, значит я...
     Когда я впервые ощутил свой дар?  Когда  поверил?  Студентом  я  знал
какой билет вытащу на экзамене. Много учиться не приходилось -  неприятные
неожиданности обходили стороной. Я почувствовал смерть  матери  за  тысячи
километров от дома, в Хабаровске и успел на  похороны.  Читал  по  глазам,
заглядывал в душу, но был ли мой дар хоть немного похож на нынешний?  Отца
сбила машина, Ирка ходила к онкологу со странными результатами анализов  -
я не ощутил  ничего.  Настоящие  знание  пришло  вместе  с  развалом,  как
неожиданный довесок, как слабая компенсация за утраченную душу и утерянный
покой. Однако, оно спасало жизнь. Дважды  меня  едва  не  ухлопала  пьяная
сволочь... Нет, это уже позже, когда пошел пик уголовщины.  Банды,  кланы,
крестные отцы и матери  -  дети  разных  народов...  Убийцы-профессионалы,
убийцы-одиночки, маньяки с карабинами... Охота за милицией - за формой, за
табельным оружием и документами. Никто не верил никому, особенно соседям и
держать дома обычный магнитофон было опасней чем неразорвавшуюся  фугаску.
Укреплялись двери, на ночь  в  квартирах  не  тушили  свет,  но  это  мало
помогало и тогда обезумевшие граждане стали создавать отряды  самообороны.
Уличная стрельба по ночам перестала пугать быстро, труднее было привыкнуть
к другому...
     Прежде чем открыть дверь ты смотришь в глазок  и  в  глазок  же  тебе
втыкают заточку и ты остаешься висеть на двери. Или  рано  утром  дети  на
мотоциклах затевают с тобою веселую игру в салочки и  салят  до  тех  пор,
пока ты не остаешься лежать на асфальте.
     Да нет, все это кино. Другое страшно - когда вокруг пьяные рожи и  ты
понимаешь, что сейчас тебя будут убивать. Ни за что,  просто  так,  потому
что сегодня вечером ты прошел по их улице. Всякое бывало...
     Дома меня "навещали" дважды. В первый раз они стали ломать дверь,  но
не успели - на шум явились самобовцы. Второй раз я едва не попался. Я ждал
Ирку и, не  раздумывая,  пошел  открывать.  У  двери  тоненькой  иголочкой
кольнуло беспокойство. Я успел уйти через соседский балкон...
     А потом Ирка с родителями уезжала в Анапу  отдохнуть  и  вновь  я  не
почувствовал ничего, хотя до развала оставалось чуть больше трех  дней.  Я
проводил их на вокзал и возвращался домой пешком по вечерней Москве. Метро
тогда уже не  ходило.  Помнится,  я  еще  удивлялся  огромному  количеству
"Икарусов", набитых странными бесцветными  личностями.  Через  три  дня  я
понял, но времени рассуждать не осталось. Можно было только полагаться  на
свой дар, на умение читать по лицам и на веру в предчувствия.  Не  жалеть,
не думать, не сомневаться. Стрелять не прицеливаясь, не на звук  даже,  на
ощущение опасности, на запах смерти. Пахло отовсюду...
     - ...на два дня осталось.
     Гулько уже давно что-то мне говорил.
     - А? - машинально переспросил я. - На сколько?
     - Жратвы на два дня осталось. Надо реквизицию делать.
     - Какие проблемы? - я никак не мог сообразить чего он хочет. -  Надо,
значит сделаем.
     - Потапов плохо в тот раз поработал - мне не понравилось. Какой-то он
вялый, все у него между пальцами уходит...
     Мне надоел бессмысленный разговор и я сказал:
     - Вот и проследи, чтоб не уходило!
     Гулько долго молчал, а потом тихо ответил:
     - Это не мое дело.


     А было вот как...
     Зима выдалась теплой и мокрой,  лето  коротким,  сирень  не  цвела  и
планеты, выстроясь в  ряд,  лишали  людей  сна.  Нервы  не  выдерживали  и
рвались, но некому было распознать сумасшедших - безумие кипело всюду.
     Одни пили  водку,  купленную  по  тройной,  против  прежней,  цене  у
грузчиков и таксистов, бубнили до утра на кухнях, хрипя от табачного дыма,
бессонницы и перепоя. Дошедшие  до  черты  -  резали  друг  друга.  Делали
деньги, пытались забыться в работе, ненужной никому  кроме  них,  забивали
дни мгновенными, никчемными делами. Наиболее трезвые стояли в очередях  за
самым дефицитным товаром - иностранным гражданством. Учили языки и обычаи,
собирали документы... Счастливцы, ошалело, не веря в свое счастье,  махали
руками остающимся - не сумевшим, но жаждущим.  "Шереметьево-2"  гудел  как
очередь за  сигаретами.  Картонные  ящики,  вьетнамцы,  спецназы,  собаки,
ругань, валюта на гениталиях...
     Жизни не было, но она дорожала. Нищие завывали в  переходах,  хватали
за рукава и матерились, если подавали мало. О беженцах из одной республики
помнили до беженцев из другой.  Рубль  увядал,  кабаки  цвели.  Торопились
успеть, не упустить, перебирая  оставшиеся  доступными  радости.  СПИД  не
пугал. Гоняли по иссохшим венам активированный уголь и "мульку",  запивали
транквилизаторы вином. Неприемлющие химию медитировали перед  экранами.  В
речах не искали смысла, слова  гипнотизировали.  Женщины  пили  наравне  с
мужчинами, мужчины превращались в истеричек.
     И все ждали, спрашивали друг у друга, самих себя и модных астрологов:
"Когда же это кончится?", не подозревая, что  "это"  уже  кончилось  и  не
вернется никогда.


     Часовой на крыльце, не отрывая зада  от  ступенек,  подвинулся  чтобы
пропустить нас. Мы прошли и Гулько, неожиданно повернувшись, пинком свалил
часового с лестницы.
     - Не спи,  дурень,  пропадешь,  -  ласково  напутствовал  он.  Парень
копошился на земле и физиономия у него была обалделая.
     - Это кто? - спросил я. - Рожа незнакомая.
     - Новенький. Местный...
     В коридоре стоял сумрак, с потолка капало. За  два  месяца  я  выучил
коридор наизусть - изуродованные стены, куски дерьма и штукатурки, копоть,
битое стекло, объедки, заскорузлое тряпье.
     У двери бывшего директорского кабинета висел  щит  некогда  наглядной
агитации. "В плюрализме наша сила!",  "Народные  депутаты  района"  и  так
далее... Бумаги на щите давно не осталось - пошла на подтирки и самопалки.
Картон ободрали для растопки. До фанеры не добрались, но зимой настанет ее
черед.
     Под щитом - я вздрогнул от неожиданности - сидел, подставив  под  зад
"дипломат", мэр поселка  Александр  Владимирович  Ярошин.  Он  как  всегда
вежливо поздоровался, я как обычно не ответил. От него несло мертвечиной -
абстрактный гуманист, такой не заживется. Гулько открыл дверь, высветив на
миг обрывки страшных рож на стенде, и мы вошли в штаб.
     Вся команда была в сборе. Костик-радист примостился у своего ящика и,
пусто  уставившись  в  стену,  крутил  настройку.  Шуров  сидел   мрачный,
Пшибурджевский пьяный. Status quo. Откуда же этот мороз по коже?
     Зловещая картинка. Завешенное  одеялом  окно,  керосиновая  лампа  на
столе,  запах  свежевыпитого  и  страшное,  с  выкаченными  глазами,  лицо
Пшибурджевского.
     Я подошел к Костику, похлопал по плечу, а когда он, дернувшись,  снял
наушники, спросил:
     - Ну как, старичок, наладилось?
     Костик мотнул головой. Интересно,  что  он  сейчас  ловил  -  штаб  в
Симферополе, "ВВС" или "Новую Россию" из Москвы. И заменить-то  его,  гада
некем...
     -  Здоров,  капитан!  -  Пшибурджевский  изобразил  что-то  на  манер
пионерского салюта. - Слыхал, бабу словили! Что, девоньки, разыграем?
     - Поговорить с ней сначала  надо,  поговорить.  А  потом  уж  и...  -
посоветовал негромко Петрович. Он устроился уютней всех, в уголке.  Сидел,
укутавшись в телогреечку и посасывал самопалку. Автомат под боком, кисетик
по рукой и табачок его пах  не  сушеным  навозом,  а  очень  даже  хорошо.
Хозяйственный мужик Петрович.
     - Ух вы девоньки, шустрый какой! - возмутился Пшибурджевский. -  Знаю
я твое "поговорить"! Что мне из нее, холодец потом  делать?  Тебе  старому
она без надобности, а мне без ласки тоска! Моя последняя...
     Он подробно и с удовольствием рассказывал про свою последнюю, "царицу
любви", а я  смотрел  и  пытался  понять  насколько  он  сегодня  вменяем.
Перманентный делирий, да... Редко до меня доходили  его  мысли  -  сюрные,
гротескные картинки, напоминавшие обрывки плакатов на стенде  в  коридоре.
Сивуха и бабы, кровь, изящная  рюмочка  из  хрусталя  и  что-то  приятное,
связанное с ней, опять сивуха и бабы, но  уже  разможженные,  пережеванные
гусеницами, и снова  сивуха,  и  огонь...  Рожа  у  него  была  обгорелая,
глянцевая, в шрамах и пигментных пятнах. Рассказывали, будто  горел  он  в
танке под Астраханью, но в подобное верилось слабо. Тот  кто  побывал  под
Астраханью - там остался и рассказать уже ничего не мог. Да  и  мало  меня
это интересовало. Сумасшествия  в  нем  присутствовало  не  больше  чем  в
остальных, а дело Пшибурджевский знал хорошо. Парни его  просыхали  редко,
но дралась как камикадзе и из под гусениц у них не уходил никто.
     - Ладно, - сказал я. - Там посмотрим.
     - Чего смотреть? -  весело  сощурился  Пшибурджевский.  -  Чего  тебе
смотреть? У тебя, ух девонька! Ты ее  по  усмотрению  пользуешь  -  хочешь
спишь, а хочешь к стенке ставишь!
     - Я не понял... - откашлялся Потапов, но его перебил Шуров.
     - Действительно, коллеги, дело серьезное.  Коллега  Петрович  прав  -
допрос необходим...  А  затем,  приняв  обоснованное  решение...  М-м-м...
конечно можно  и...  Жесткость  в  отношении  агентуры  противника  вполне
допустима...
     К "коллегам" я так и не привык. Эти новые обращения друг  к  другу...
"Господа"  в  Москве,  "братки"  на  Кубанщине,  Запсибовские  "товарищи",
"коллеги".  Слишком  старательно   он   придерживался   правил,   чересчур
подчеркнуто козырял военной терминологией и выправкой. Боялся, что  примут
за того, кем был он на самом деле - за бухгалтера.  Бухгалтера,  играющего
кадрового офицера. Полжизни он мечтал стать командиром, отдающим  приказы6
беспрекословно выполняемые. Он многих обманул, даже заседал со штабными  в
Симферополе. Потом, что-то у него там  не  сложилось,  продвижка  какая-то
вышла и его придали мне начальником штаба. Мечта исполнилось  и  оказалось
столь же далекой от идеала. Но обратную дорогу перепахали гусеницы тяжелых
танков, оставив последнюю память - шариковую ручку фирмы "BIG", которую он
никогда не выпускал из рук Я  читал  его,  как  с  листа...  Конец  Шурова
виделся недалеким и однозначным. Не  любили  его  ребята.  А  он  того  не
замечал и продолжал переигрывать, обращаясь к ним не иначе как "эй, вы..."
     Он рванет вниз по склону, к шоссейке, в надежде успеть, проскочить за
дымом,  за  жирным  дымом  солярки...  Киря  медленно  поднимет   автомат,
выстрелит, почти не целясь, и он, пробив кусты, покатится  по  склону  все
быстрее и быстрее, словно в плохих старых боевиках...
     - Вот что, голуби! - я мотнул головой, отгоняя картинку. - Бабы - это
класс! А что жрать будем?
     Я подошел к столу и сел на свое обычное место, в торце.  Хороший  был
стол, полированный и место достойное, президентское. До поры.
     - А чего, кончилось? - изумился Пшибурджевский. - Недавно же  Потапов
реквизировал.
     Он вдруг надулся и, побагровев, заревел:
     - Воруете, суки! Ух вы девоньки, и так всю страну растащили!
     Он матерился, хватаясь за пистолет, и орал, орал, мерно бухая кулаком
по столу. Петрович, залез в кисет и принялся сворачивать новую  самопалку.
Шуров равнодушно чертил ручкой на клочке бумажки.  Наконец  Пшибурджевский
затих.
     - И что дальше? - поинтересовался я.
     - Все... - он помотал головой, полез за пазуху и достал оттуда фляжку
и рюмку.
     - Да будет вам, - добродушно протянул из угла Петрович. - Делов-то...
Все ж свои, какие счеты? Чего, Потап, не выбил?
     - А! - Потапов досадливо отмахнулся. - Нечего с них брать,  нету  там
ничего! Сколько раз через них проходили!
     - От так! От эт-то да! Умный ты умный, Потап,  а  дурак!  Ласковый...
Взять нечего! Ты потому и не нашел ничего, что так думал. Ничего, со  мной
сходишь я тебя поучу! Ходил-то куда?
     - В Прибрежное. Это по шоссейке километров двадцать...
     - Знаю, милый, знаю. Мы к ним в гости еще  раз  сходим.  Они  нас  не
ждут, уж я чую...
     Петрович чуял, Петрович  знал.  До  развала  он  крестьянствовал  под
Тамбовом. Он был хорошим хозяином. Все у  него  во  взводе  содержалось  в
порядке - патроны имелись, сальце, да и с самогончиком  не  бедствовал.  С
парнями своими останавливался в лучших хатах, опережая прочих и всегда  им
доставались лучшие бабы. "Хлопцы" слушались его беспрекословно, никому  не
доверяя,  он  набирал  их  сам  из   таких   же   колхозников.   Ласковый,
обстоятельный  Петрович.  И  сынки  его  Петровичи-младшие  -  крепкие   и
несуетные как две капли воды походили на  "батю".  Прикажи  -  зарежут  не
раздумывая.
     - Слышь, капитан, - Петрович повернулся ко  мне.  -  Ты  Потапа-то  с
хлопцами пусти со мной. Пущай поучатся.
     - Нет, Петрович. Давай-ка ты сам, народу мало.
     - Ну смотри. Как знаешь...
     Он смотрел на меня сквозь дым самопалки -  веселый  прищур,  ласковая
усмешечка в усах. Я помнил эту его усмешку...
     Когда в июне мы брали тот поселочек... Приветное  или  как  там  его,
селяне, изведенные непрерывными  налетами  и  реквизициями,  окопались  на
окраине и попытались не пустить нас дальше. Сутки отняли...
     Экзекуцией руководил Петрович. Никому не доверил. Патронов как обычно
не  хватало  и  потом,  наблюдавший  эту   картину   с   танковой   башни,
Пшибурджевский назвал ее "утром  стрелецкой  казни".  Он  был  в  то  утро
совершенно невменяем, страшно хохотал и хохотом своим заразил  всех.  Один
Петрович не смеялся,  работал  сосредоточенно,  только  в  усах  пряталась
добродушная усмешечка...
     Петрович разглядывал меня. Ну, на понт меня не  возьмешь!  Не  отводя
глаз, я опустил руку в карман, нащупал ребристую поверхность пластмассовой
крышки. Тюбик был на месте. Петрович не выдержал первым - отвернулся  и  с
удовольствием затушил самопалку о полированную крышку стола.
     - Ух вы,  девоньки!  Чего  там!  -  заорал  вдруг  Пшибурджевский.  -
Делов-то! Отдохни, Петрович. Давай  я  со  своими...  Давненько  шашек  не
держал...
     Шуров тяжело вздохнул и заерзал. Пшибурджевский выезжал на реквизиции
шумно и весело. Возвращался обычно без провианта, но с сивухой  и  пьяными
девками на броне, а на промысел через день отправлялся Петрович.
     - Пешочком, коллега, пешочком. Оставлять без огневой поддержки...
     - Заткнись!
     - Горючего,  голуби,  и  впрямь  маловато...  Сколько  солярки?  -  я
взглянул на Гулько.
     - Десять.
     Десять бочек. Мало. Была бы связь... Идиотская ситуация.  На  бензине
сидим тонны под ногами!
     - Мои тут грузовичок присмотрели, - прищурился  Петрович.  -  Хороший
ЗИЛок, я проверял.
     - У кого это? - спросил Потапов.
     - Рябой такой... Витька что ли? От рынка второй дом...
     - Интересно, где он бензин берет? - тихо поинтересовался Гулько.
     - Слушай, капитан,  а  может  он  его  из  бункера  качает?  -  мутно
уставился на меня Пшибурджевский.
     - К бункеру не подлезть, сам знаешь. Видел что  от  насосной  станции
осталось?
     - А вдруг где какая дырочка... Может его того... допросить?
     Я пожал плечами. Не одни мы такие умные, керченцы вон тоже не смогли,
как  не  старались.  Техника  нужна,  насос,  буровая  вышка.  Помощь   из
Симферополя. А  связи  нет...  Посмотрел  на  Костика.  Тот  молча  крутил
верньеры.
     - А грузовичок он отдает?
     Заржали все. Даже  Гулько  не  удержался,  фыркнул.  Смешной  человек
Потапов,  не  соскучишься.  И  ведь  всерьез  спросил,  действительно   не
понимает. Слишком всерьез. Все, что он  говорил  и  делал  было  чуть-чуть
"слишком". На дураков. Очки, чистая речь интеллигента, магнитофон с  собой
всюду таскает, обожает послушать "Битлз"... Двадцать два - перебор.  Но  в
редкие моменты он открывался и я чувствовал спокойствие  и  точный  расчет
неплохого артиста. Он и был артистом, раньше, до развала. "Пятый павлин  в
четвертом ряду" - массовщик с "Ленфильма".
     - Смешно, да?! - Потапов  дернулся,  сорвал  очки.  -  Смешно?  Ты...
Большевик недовислый!
     Потапов всегда любил подергать смерть за естество, но сейчас едва  не
перебрал. Такое не прощается. Смех оборвался. Все смотрели на Потапова,  а
он не сводил глаз с Петровича.
     - Довели страну, - голос у Петровича  был  сладкий,  как  сахарин,  -
Гу-манис-ты! При Ильиче ты, очкарик, поди и не пикнул. Он свое дело  знал,
народ держал. И водка, и закуска...  Ничего,  что  звезды  вешал,  мало  я
считаю. Ему еще двух "героев" надо, что о тебе, очкарик, думал.
     Я с уважение посмотрел на Петровича. Смелый мужичок. А то теперь  все
коммунистов ненавидят. Особенно бывшие секретари райкомов.
     - Помню в Олимпиаду, - вышел из спячки Пшибурджевский. - Приехал я  в
Москву с группой. У нас, ух ты девонька, групповод была. Я ей говорю...
     Он сощурил пьяные глаза и бессмысленно уставился в стену.  И  Потапов
задумался, загрустил, завспоминал. Петрович, крякнув,  полез  за  кисетом.
Гулько отвернулся.
     Я попытался вспомнить Москву, Москву  до  развала.  Улицы  с  людьми,
мороженное продают, за  пивом  очереди,  по  Москве-реке  пятна  масляные,
менты... Ничего особенного.  Прошлое  не  воскресло.  Город  смог  увидеть
прежним, себя нет. О чем я тогда думал?
     - Я  считаю,  что  в  словах  коллеги  Потапов  есть  здравое  зерно.
Стратегическая обстановка... Нецелесообразно  настраивать  против  местное
население. Политика правительства Крыма требует разумной мягкости...
     Шуров не вспоминал. Шуров играл в войну. В войну и политику.
     - Я местное население вот где  видал!  -  Пшибурджевский  показал.  -
Пусть приходят, я разъясню.
     - Решать капитану, - пожал  плечами  Гулько.  -  Он  у  нас  старшой.
Кстати, тебя там мэр дожидается...
     - Подождет, - отрезал я.
     Мэр - да, там было что серьезное, с чем-то он пришел. Завтра.  Завтра
будет самый раз, тогда он мне пригодится. Зачем? Не знаю, предчувствие.
     - Где эта... баба ваша? - я посмотрел на Гулько. - Веди.
     Кто на этот раз? Молодая девка, наверное. Хотя,  Пшибурджевскому  без
разницы кто - молодая, старая... Лазутчики.  Сколько  их  было  -  бродяг,
беженцев, нищих старух, агентов по недоразумению и агентов по  подозрению,
сумасшедших, выдающих себя за агентов...  Откуда  повылезли,  не  было  их
столько до развала.  Или  не  замечали?  Малолетки  из  банд,  велорокеры,
какой-то бредовый "отряд старых партийцев".  Ни  разу  ничего  серьезного.
Разведка как искусство умерла вместе с  госбезопасностью.  Только  Красный
Дом полон по-прежнему.
     В Красном Доме не расстреливали, блюли санитарию. Выводили в соседний
особнячок - бывшую гостиницу обкома.  Очень  удобно  -  забор,  ничего  не
видно. Слышно, но это  ничего,  опять  же  население  воспитывает.  Раньше
сжигали, теперь горючки мало - закапывают. Интересно, куда Петрович  трупы
девает? Вода дрянь стала, пить невозможно.
     Погано и тошно сделалось мне. Погано и тошно, потому что сейчас ведут
ее по тропинке, молодую и живую, и она идет, вертит задом,  как  привыкла,
классная, несмотря на рванину и латанные перелатанные джинсы, и все кто не
"голубые" и трезвые,  кто  есть  во  дворе  уставились  на  нее,  провожая
взглядами, раздевая мысленно. Ее ведут такую спокойную, будто не  понимает
она чем все кончится, будто может быть иначе,  будто  всегда  ей  везло...
Только дождь ей не нравится, морщится, не любит дождя, никогда не  любила.
И не полюбит... Потому что жить ей осталось совсем  ничего,  агенты  живут
недолго, даже если они и не агенты. Жизнь не  имеет  цены,  ее  просто  не
покупают, реквизируют. Не объяснить, что это Ирка, что я искал ее и...
     - Вот, - Гулько посторонился, пропуская ее вперед.
     Она изменилась. Ох какая женщина стала! Я вспомнил наш дикий  пляж  и
сразу понял, что Гали и Оли по  сравнению  с  ней...  У  нас  будет  вечер
сегодня и может быть день завтра. Мы все успеем, а  потом  может  случится
чудо, повезет. Что-то вдруг случится, выкрутимся...
     Все на нее уставились. Пшибурджевский давился слюнями,  Потапов,  как
всегда перебирая, улыбался радостно и глупо.  Добрый  дедушка  Петрович...
Костик оторвался от рации, но наушники не снял.  А  она  как  чувствовала,
добавила  эффект,  закусив  губу,  опустила  глазки,  разыгрывая  испуг  и
смущение маленькой девочки, а  может  быть,  делая  вид,  что  разыгрывает
испуг,  скрывая  страх  настоящий.  Она  обожала  разыгрывать  что-нибудь,
маленькая девочка двадцати пяти лет...
     Ирка увидела меня. Игра кончилась.
     - Привет! - она была рада, улыбалась, словно и не было ничего. - А  я
тебя искала.
     Теперь все смотрели  на  меня.  Не  сказать,  удивленно  -  не  такое
случалось. Прикидывали, что даст новый расклад.
     - Привет.
     - Вы знакомы, кажется? - оживился Потапов.
     Ничего особенного не  было  в  его  вопросе,  кроме  этого  дурацкого
"кажется". Но отчего-то именно оно дохнуло на  меня  дымом.  Жирным  дымом
из-за  забора  бывшего  обкомовского   особнячка.   Я   опомнился.   Вечер
воспоминаний кончился. Пора заниматься делом.
     Ирка будто не слышала. Подошла и уселась напротив, осмотрев с ног  до
головы.
     - Ничего так! А это откуда?
     Она ткнула пальцем в щеку, в старый одесский шрам.
     - Так... Это давно.
     - Больно?
     - Было...
     Ирка смотрела на меня, довольная, идиотка, словно  не  понимала  куда
попала, чем это кончится. Дико, но она  действительно  не  волновалась.  Я
ощущал веселый покой от нее исходящий и душную  трупную  уверенность,  что
все  будет  "о'кей".   Жуткое   сочетание.   Кладбищенский   оптимизм.   У
дедка-сокамерника было нечто подобное, когда его выводили.  Он-то,  дурак,
думал выпустят.
     - Как ты здесь оказалась, - откашлявшись, начал я.
     - Я же говорю - тебя искала, - Ирка не поняла, что разговор кончился,
начался допрос.
     - Вы, видимо, не вполне уяснили себе положение вещей, - Шуров  строго
постучал по столу ручкой. - Мы хотим знать, каким образом вы  оказались  в
расположении части.
     Она и тут не поняла.
     - Стас, я тебе...
     - Ты, красавица, не кобенься, расскажи нам лучше кто тебя послал.  Уж
мы не обидим, - посоветовал Петрович.
     Святочный старичок. Она не видела  его  раньше,  не  знала  кто  это.
Мелькнула в его голосе какая-то интонация или сработало  десятое  чувство,
помогавшее нам понимать друг друга без слов... Дернувшись, Ирка  торопливо
заговорила, обращаясь по-прежнему только ко мне.
     - Мы, когда из Москвы уехали, застряли под Анапой. Не  было  билетов,
потом поезда ходить перестали. Очень страшно было... Нас хозяйка  выгнала,
у нее сын из Новороссийска вернулся. Деньги кончились. У отца в Сочи  друг
жил, он к нему  поехал.  Уехал  и  все...  Ничего,  как-то  жили.  Мама  в
трактире,  я  шила,  у  меня  с  собой  две  "Бурды"  было,  весь  поселок
обшивала...
     - Чего-чего? - встрепенулся Пшибурджевский.
     Я вспомнил, что "бурдой"  местные  называют  убойную  смесь  поганого
вина, настоянного на табаке и дури из  местных  огородов,  не  выдержал  и
усмехнулся.
     - Журналы иностранные. А потом... - она  запнулась.  -  Меня  увезли.
Маленький такой кораблик, вроде катера.
     "Маленький кораблик". Да, это нам знакомо. "Мать,  давай  выпить!  Ты
что, старая, байки травить вздумала?! Тащи живо! Это что? Ах  огурчики..."
Налеты  на  побережье,  базы  в  укромных  местах,  девочки  из  поселков,
разыгрываемые на право первой ночи. Самые красивые - "капитановы невесты".
Разбухшие утопленники на тросе за кормой, "попрыгунчики" на  рее.  Дань  с
прибрежных сел, а  если  повезет,  то  и  абордаж  транспортов.  "Поехали,
малышки,  с  нами  на  лодочке  кататься.   Ох,  какие  пугливые.   Давай,
шевелись..."
     - Потом я сбежала. Так получилось. Около Керчи на якорь встали. Берег
близко, они подсели и вырубились. Я плаваю хорошо...
     Все посмотрели на меня.
     - Ага, - я кивнул. Будто это могло помочь.
     - Из Керчи я пешком шла. В Симферополь, потом сюда.
     - Зачем? - спросил Гулько.
     - У меня тетя здесь.
     Я опять наклонил голову. Полез в карман, достал тюбик и,  положив  на
стол, начал разглаживать. Надо аккуратней пасту выдавливать, в углах много
остается. Когда кончится, разрежу и выскоблю изнутри.
     -  А  ты  долго  это...  на  катере?   -   выпытывал   тем   временем
Пшибурджевский.
     - Полгода... - лениво протянула Ирка. Успокоилась  девочка.  А  может
опять играла.
     - Ух ты, девонька! - восхитился Пшибурджевский. - Да тебя поди  много
чему научили! Там ребята крутые!
     Он прищелкнул пальцами.
     - Не для тебя, - все тем же  тоном  ответила  Ирка.  Костик  у  рации
хихикнул. Пшибурджевский налился кровью.
     - Помолчи, - упредил его Гулько. - А в Симферополе что забыла?
     - А куда мне? В море топиться?
     - На вокзале  не  была?  -  участливо  спросил  Петрович.  -  Иногда,
говорят, поезда с Киева ходят. А там и до Москвы недалеко.
     Симферопольский вокзал разбомбили еще в прошлом году, во время одного
из налетов то ли керченцев, то ли великороссов. А  что  до  поездов...  Но
Ирка не попалась.
     - Нет там никакого вокзала! Проверяете? Что  еще  рассказать?!  Почем
картошка на рынке? На что я свой купальник выменяла?
     - Про купальники не сейчас, после, - спокойно ответил Гулько. - Лучше
объясни где твоя тетя и как ее зовут.
     - Тетя мою зовут Надеждой Афанасьевной. Улица Ленина, дом пять. Я  не
знаю куда она делась.
     - Улица Ленина! - заржал Пшибурджевский. - Ух ты, девонька, даешь!
     - Есть такая улица, - сказал я. - Была... Вдоль берега идет.
     Ничего ей не могло помочь. Помянув Керчь, она подписала себе смертный
приговор. Керчь - база Союза Освобождения Юга России,  столица  временного
переходного правления национального единства. Теперь  любое  правительство
временное и переходное... Впрочем, промолчи про Керчь - разница небольшая.
     - Значит с тетей вы мне не поможете, - она встала. - Ладно, я пошла.
     - Шустрая,  девонька,  -  Пшибурджевский  ел  Ирку  глазами.  -  Нет,
ребятки, здесь дело не чисто! Я чую, я вам точно говорю! Мы  ее  подержим.
Подержим, капитан, да? Допросить еще потребуется. Я могу...
     - Уймись, - обрезал Гулько. - После скажешь. Так что?
     Он смотрел на меня и только на меня.  Он  наслаждался  ситуацией.  Он
любил меня сейчас. Как не ответь - я проиграл. Разница лишь в том  выведут
ее одну или вместе со  мной.  Пособничество  агентуре...  Получить  девять
граммов, даже в компании с любимой женщиной - слишком дорогой подарок.  Не
дождется.
     - Все ясно, - твердо ответил я. Меньше всего мне хотелось, чтобы Ирка
что-нибудь поняла.
     Она и не поняла. В отличии от остальных.
     - Я согласен с тобой, - Гулько довольно кивнул.
     - Не-е-ет, вы как хотите, а я против! Это что  же  такое,  девоньки?!
Стоит раз в жизни увидеть приличного агента... Не дураков полоумных, а...
     - Да успеешь ты, не бухти...
     - А все-таки, каким образом вы попали  в  расположение  части?  -  не
успокаивался Шуров.
     - Какой части? Я шла спокойно, а тут какие-то шизики...
     Картинка проявилась мгновенно. Как она шла, и как Гаврик,  раздеваясь
на ходу, догнал ее с автоматом - "Давай,  ложись,  быстро",  и  как  пусто
смотрел, не видя, Сафарбий... Но тут  появился  Гулько.  Маньяк-мокрушник,
вышедший на охоту. Имел ли он на нее свои виды  или  зачем-то  понадобился
ему "агент"... Он привел ее на хоздвор, поднял тревогу, а дальше все пошло
по накатанному. Допрос, подвал, Петрович. Колея, не свернешь.
     - Ну все, все... - торопливо сказал я.
     - Пошли, - Гулько взял Ирку за локоть.
     И тут она не выдержала.
     - Это что за дела такие? Никуда я не пойду!
     Голос не изменился, только  пальцы,  вцепившиеся  в  стол,  побелели.
Дурочка, решила, что ее уже выводят! Кому же охота на ночь, по дождю...
     - Стас, ты что, совсем уже... того?
     - Ничего-ничего, нормально, обойдется. Завтра зайду. - Не стоило  так
говорить, они только и ждали, поймать мечтали... Не успеют!
     - Правда? - Ирка смотрела на меня огромными глазами и вновь  казалась
маленькой испуганной девочкой. Или играла девочку, кто разберет.
     - Конечно, правда, - я не врал, зайти собирался.
     - Ты это... Семену скажи, - посоветовал Петрович. - Пусть посторожит.
Скажешь, я приказал.
     Гулько кивнул и они вышли. Мыслей не было. Ничьих. Пустота звенела  в
комнате. Петрович возился с  кисетом.  Шуров,  придвинув  коптилку,  делал
пометки в своей важной стратегической карте. Пшибурджевский, поворочавшись
на стуле, потряс над ухом пустой фляжкой и невнятно пробормотал:
     - Классная баба! Козлы вы!
     Может  быть,  может  быть...  Терпеть  больше  было  невозможно  -  я
осторожно открутил крышку тюбика.  Запахло  мятой,  слюна  заполнила  рот.
Блестящий кафель, много света, яркого электрического света в полный накал,
белоснежная раковина, пушистое  полотенце,  не  пахнущее  портянкой,  вода
чистая, сладкая - экономить не приходится. А на кухне закипает чайник... Я
осторожно сжал тюбик. Белоснежный цилиндрик с прозрачными полосками - алой
и бирюзовой, словно висящими в воздухе. Как желе...  Мать-покойница  такое
делала, слоистое.
     Смотреть можно было бесконечно, но я не удержался  -  кончиком  языка
слизнул яркую душистую  каплю,  а  когда  она  растворилась  на  языке,  с
восторгом ощутил острый холодок...
     - Когда? - Петрович  растянув  самопалку,  щурился  на  меня.  -  Эй,
капитан, хорош балду сосать! Слышь, чего говорю?
     Гад! Все испортил! И так мало осталось, а он...
     - Отвяжись! - рявкнул я. - Выводи, когда хочешь!  Что  тебе  от  меня
надо?!
     - Значит вечером... - заключил Петрович. - А не жаль?
     - А ты как думаешь? Кайф мне обломал!..
     - Да он тебя про девку, - хмыкнул Пшибурджевский.
     Девку? Какую девку? Ах это... Я пожал плечами.
     - Там мэр ждет... - начал было Потапов.
     - Подождет, - отрезал я. Сволочи, такой кайф обломали!


     Я пек ежевичный торт. Чистая кухня, свежие продукты -  готовить  одно
удовольствие. Засунул в духовку коржи и стал  растирать  ежевику.  Сладкая
багровая масса  похрустывала  под  ложкой.  Тоскливый  цвет.  Свернувшаяся
кровь, солнце за тучами - закат, который видишь в последний раз. Открылась
дверь и кто-то со смазанным,  неразличимым  лицом  сказал:  "Выходи..."  Я
вышел и ежевичный свет ударил в глаза. Человек толкнул меня в спину  и  мы
двинулись вверх по тропинке. Шли долго. Поселок лежал на  ладони,  как  на
карте-трехверстке. Сгоревшие дома, сетка дорог и тропинок, окопы старые  и
новые,  начатые  нами,  но  брошенные  за  ненадобностью,  две  пулеметные
точки... На "верхотуре" стояла машина Пшибурджевского - маскировочная сеть
натянута, пост выставлен, сидят, хлещут самогонку... Мы шли, а в голове, в
такт шагам, метрономом, стучало: "Пора начинать, пора, пора, пора..."
     Когда мы выбрались к скалам начало темнеть. "Иди  вперед"  -  человек
остановился, снял с плеча автомат. Времени оставалось немного, я  закричал
и в ту же секунду услышал далекий крик Ирки. "Здесь!  Я  здесь,  сюда!"  Я
понял, что она - это я, но человек за спиной уже нажал на спуск...
     Умирать  не  страшно.  Особенно  во  сне.  Но  когда  на  небе  вдруг
появляются тучи или полыхнет из-за облаков солнце,  я  вздрагиваю.  Боюсь,
что это не солнце, что из облаков вместо дождя упадет пепел и единственный
наш дозиметр закудахчет,  отсчитывая  рентгены.  Сохранились  шахты,  целы
пусковые установки и в прибрежных водах  плавает  вполне  достаточно.  Две
субмарины  захватили  на  рейде  Севастополя  и  еще,  кажется,  база  под
Джанкоем...
     Табу. Последнее средство. Никто  не  знает  силы  ответного  удара  и
количество шахт, оставшихся там, куда  ушли  твои  ракеты.  Старая  власть
пыталась  эвакуировать  установки  из   опасных   регионов.   Вывозили   и
демонтировали, пока не оказалось, что вывозить некуда.
     Два залпа научили думать и заставили бояться. Зап  и  Востсиб.  Обмен
ударами,  локальный  конфликт.  Правда,  был  еще   Воронеж...   Последняя
незаконсервированная АЭС  и  кучка  идиотов,  возомнивших  себя  хозяевами
страны.  Теперь  под  Царицыном  ловятся  лимонно-желтые  безглазые   раки
размером с БТР... Только ловить их некому. Связи нет не  случайно.  Второй
год безумствует в ионосфере чудовищная магнитная  буря,  подавившая  эфир.
Так и не смог привыкнуть к  северным  сияниям,  ложным  солнцам  и  прочим
небесным  чудесам.  Многие  видят  в  этом  знамение,  привет  от   Иоанна
Богослова.
     Табу. На смену прежним заповедям пришли другие. Новые времена,  новая
мораль. "Не убий, не укради, не возжелай..."  Библейская  рухлядь!  Шелуха
осыпалась быстро, остался один и главный закон - "ударь первым". Многого я
не понимаю.  Почему,  например,  допустимо  реквизировать  выпивку,  а  за
"травку" следует  платить.  Пусть  немного,  чисто  символически...  После
акции, захваченное оружие распределяется по жребию и не  дай  Бог  кому-то
смухлевать! Прикуривать - только от спички или зажигалки, ни в коем случае
от самопалки. Из карточных игр нормальная лишь бура, остальные - "игры для
гомиков".
     Другие  времена  и  ценности,  другой  мир,  другая  жизнь.  Не  могу
вспомнить прошлое! Восьмичасовая работа с перерывом на  обед,  перекуры  с
ребятами,  треп  и  анекдотики,  столовая-тошниловка,  где  люди  стоят  в
очереди... Не боятся стоять, ощущая соседа  за  спиной.  Дико!  Интересно,
скажи мне тогда в кого я превращусь, поверил бы? Я ведь  мирным  человеком
был. Никаких мордобоев, выяснений отношений в пивных,  быдло  ненавидел...
Крутым парнем стал, однако.
     Никто не помнит прошлого, но каждый  цепляется  за  него  как  может.
Шуров лелеет "биговскую"  ручку,  а  Пшибурджевский  пьет  из  хрустальной
антикварной рюмочки, не расставаясь ни на минуту...
     Стоит начать, не остановишься. Утром я не удержался,  почистил  зубы.
От души, с удовольствием. И пасты выдавил сантиметр,  не  меньше.  Тут  же
пожалел и пришлось долго уговаривать себя, что тюбик еще не пуст, что буду
экономить, что иначе нельзя - башка трещит, во рту пересохло и  горько  от
желчи, а надо быть в форме...
     Так я ничего и не решил. Изменить приговор  невозможно,  нет  у  меня
права отменять. Снять часового, похитить, спасти, бежать в горы - все  это
бред, сюжет  для  вымерших  киношников.  Уйти  дадут  не  дальше  окраины.
Обложат,  зажмут  и  расстреляют.  Как  Витьку-маленького...  А   если   и
получится? Рай в шалаше, идиллия на руинах. До Симферополя не  доберешься,
напорешься на стаю малолеток или ночков.  Те  еще  волки.  Может  рискнуть
морем?..
     Достал  сигарету,  тщательно  размял  и  долго  прикуривал,  стараясь
успокоиться. Шанс имелся, крошечный, но реальный.  Теплоходик  у  причала.
Убогое прогулочное суденышко,  черт  знает  как  и  когда  попавшее  сюда.
Задолго до развала оно  носило  гордое  имя  какого-нибудь  пионера-героя.
Катали на нем курортников, возили народнохозяйственные грузы.  При  Сытине
курортники исчезли, посудину покрасили в камуфляжный цвет, приспособив под
плавучую тюрьму. Сытин обожал подобные шутки.  Вскоре  Сытин  кончился,  а
кораблик остался стоять на приколе, забытый и никому не  нужный.  Горючего
не было, да и обстановка не располагала к морским прогулкам. Теплоходик  я
присмотрел давно, не поленился облазить. Ходовая часть потрепана, проводка
на соплях. Ничего, мне на нем не в кругосветку... Стоп. Не спеши.  Главное
- понять, кто же  меня  пасет.  А  то  что  пасти  обязательно  будут  мне
доходчиво объяснили в Красном Доме.
     Красный Дом,  Красный  Дом...  Бурые,  выцветшие  от  времени  стены,
фальшивые  колоны,  решетки  на   окнах.   Для   одного   предназначенный,
незаменимый при любой власти. Высокие потолки  кабинетов,  дубовые  двери,
полумрак... "И не надейтесь на случайности, их не будет."
     Девушка Галя оставила мне пожрать - картошка и рыба стыли в миске  на
столе, но есть не хотелось. Рыбу я  после  Москвы  вообще  есть  не  могу.
Последний месяц в столице выдался голодным. Незабываемая "Сельдь иваси"!
     Поковырявшись в миске, я отложил ложку. Вчера, вернувшись из штаба, я
сразу послал девушку Галю за бутылкой и она  принесла  пол  литра  сивухи.
Потом я погнал ее еще за одной и  пошел  к  Пшибурджевскому...  По  дороге
завернул к Потапову, у него сидел Шуров и они тоже  что-то  пили.  "Мускат
белый  Красного  камня"  -  Потапов  эстет,   самогон   не   признает.   К
Пшибурджевскому я-таки попал.  Они  притащили  деда-баяниста,  и  устроили
"дискотеку"...
     Воспоминания не грели, я стал  думать  о  делах.  Сказать  Петровичу,
пусть подготовится к реквизиции, грузовик заберет, ребят проверит.  Второе
- Гулько. Нельзя больше с ним тянуть, опоздаю. Примериться, посмотреть где
бывает и, счастливого пути! Плевать на видения!  Может  быть  это  не  мое
будущее, а его прошлое. Так, что еще? Ирка. Заждалась,  наверное.  Ничего,
потерпит. Сначала Костик, связь с Симферополем. Информация.  Сидеть  здесь
еще месяц - смерть. Я  вдруг  вспомнил  свой  сегодняшний  сон.  Наглядная
картинка. Перерезать шоссейку и ударить с моря... Мы здесь  как  в  банке.
Как рыбки в банке. Сельдь иваси.
     На улице, на сложенном ватнике сидел безногий старик с аккордеоном  и
играл "Ламбаду". Несколько наших стояли  рядом  и  слушали.  Ничего  иного
старик не умел, он наигрывал этот несложный мотивчик в  миллионный  раз  и
все равно они стояли, отвесив челюсти, с бредовыми  улыбками  на  испитых,
небритых рожах. Они подкармливали, поили его и даже, кажется, любили.  Ерш
раздобыл ему ватник, а Петруха починил аккордеон,  когда  в  нем  отлетела
какая-то штуковина. Каждый вечер кто-нибудь из парней приносил  старика  к
себе,  усаживал  в  углу  и,  налив  стакан,   требовал   "Ламбады".   Дед
путешествовал из компании в компанию и никто, даже  Гулько,  не  смел  его
тронуть. Впрочем, Гулько был человек рассудительный  и  хорошо  знал,  что
можно, а что нет.
     Гулько навязали мне в  Симферополе,  когда  из  дезертиров  и  шпаны,
остатков разбитых банд, армий, "национальных формирований"  собирали  нашу
"ударную роту". "Знакомьтесь, коллега - ваш заместитель. Местность  знает,
человек опытный и вообще... Сработаетесь." "Обязательно", - заверил  я,  а
"опытный человек", глядя мимо,  коротко  сообщил:  "Гулько."  Я,  радостно
улыбаясь, щелкнул каблуками, потому что за дверью кабинета ждал громила  с
бессмысленным лицом и винтовкой "М-16", готовый вывести обратно  в  подвал
или чуть дальше - за забор обкомовского особнячка.
     Патруль прихватил нас  в  пригороде,  когда  мы  голодные  и  шальные
потрошили одну хибарку. Ни Очкарика, ни Папашку я больше  не  видел.  Меня
посадили  в  камеру  к  жизнерадостному  дедку   и   бритому   малолетнему
ацетонщику. Кормили через сутки  и  с  той  же  периодичностью  человек  в
ирреально-белоснежной рубашке с галстуком уговаривал меня на допросах. Ему
хотелось, чтобы я оказался агентом. Любым, чьим понравится.  Я  упрямился.
Пытали, однако не сильно, видимо чего-то ждали. В камерах не задерживались
подолгу. Однажды  вечером  дедок,  размякнув  после  долгожданного  обеда,
принялся вспоминать сокамерников. Насчитал десяток и сбился. Сам он весело
похихикивал и надеялся на лучшее. Увели его через день. Может и отпустили,
кто знает. Всякое случалось.
     А  затем  меня  привели  в  Кабинет.  Шикарный,  обшитый  деревянными
панелями  (в  конце-то  зимы!),  с  огромным  ламповым  приемником,  сипло
бормотавшем в углу, с турецким чаем и греческой консервированной колбасой.
Доброжелательный разговор о жизни, воспоминание  о  красотах  доразвальной
столицы и предсказания светлого будущего  Республики.  Я  жрал  колбасу  и
кивал, а когда предложили роту, мгновенно согласился. И получил Гулько...
     Остальных отбирал сам.  Выдергивал  из  подвалов  Красного  Дома,  из
лагеря на Татарской горке... Штрафбат, "золотая рота".  Негодяя-Костика  я
сам присмотрел, винить некого. Он фанат, отличный спец! Сам был инженером,
этот безумный блеск в глазах ни с чем не спутаю! А связи нет...
     Костик колдовал над рацией. Он даже головы не поднял и у  меня  вдруг
скользнула мыслишка... Что если он не только слушает, но и  передает?  Так
ли неустойчива связь... Керчь не дальше Симферополя.
     - Ну что, мой хороший, - я положил руку ему на плечо. - Есть контакт?
Костик вздрогнул, обернулся, срывая наушники.  Увидел  меня  и  облегченно
помотал головой.
     - Нету, кэп. Пусто.
     - Включи-ка на внешний.
     - Аккумулятор сядет. И так...
     Ох как не хотел он давать слушать эфир!
     - Включай, голубь, включай, - я не сводил глаз с верньера настройки.
     Костик потянулся сбить волну, но  перехватив  взгляд,  отвел  руку  и
щелкнул переключателем. Динамик  застонал,  плюясь  атмосферными  искрами,
брызгами чужих голосов и оборванными аккордами:
     - ...при этом религиозные воззрения нынешних бухарских  руководителей
мало изменились со времен, провозглашенного имамом Хомейни, курса на...
     - Гнида! - сказал я. - Опять за старое?!  Ты  что  же,  думаешь  тебе
замены не найдется?
     Снова он сидел на "Немецкой волне".
     - Да это так, случайно... - заюлил Костик.
     - Ладно, - не хотелось мне устраивать разборки. Теперь уже  поздно...
Почему поздно? Мысль, мигнув, исчезла, оставив усталость и скуку.
     - Ну, что нового?
     - Нового? - притворился, будто не понял, Костик.
     - В мире, что творится?
     - А-а-а! - он  оживился.  -  Ерунда,  треп  сплошной!  Опять  душманы
Ташкент заняли...
     Он  стал  рассказывать  о  побитых  камнями  ташкентских  путанах,  о
кровавой резне под Янгиюлем. Я скучно кивал, а потом и  вовсе  отключился.
Тоска! Везде одинаково. И безразлично чьи джигиты  заняли  бывшую  столицу
Узбекской ССР, кто правил в ней раньше и придет  на  смену.  Когда  знаешь
слишком много, для лишней  информации  не  остается  места.  Прежде  любая
авария или выборы - ого! А теперь мозг выцеживает из  кучи  событий  лишь,
происходящие не далее полукилометра  и  касающиеся  непосредственно  тебя.
Костик - беглец, дезертир. Он далеко  -  в  Ташкенте,  Париже,  Персидском
заливе, но не здесь. Здесь страшно. Это тебе не сводки с фронтов! И пугать
бесполезно, ему и так жутко, человек на пределе. Потому и бежит. Вот вам и
блеск в глазах! Я прочел его страхи секунду назад, но казалось, я знаю  их
всю жизнь. До боли знакомо. Все здесь беглецы...
     - Вот что, голубь, - я потрепал Костика по щеке. - Если до завтра  не
будет связи, за рацию сяду я. Сам. А ты пойдешь под начало к  Потапову.  В
авангард. Понял?
     Он понял, о-очень хорошо уяснил. Когда я уходил он сидел,  вцепившись
в верньеры и старался вовсю. На крыльце я столкнулся с Ярошиным, державшим
в руках дипломат и, перевязанную бечевкой, растерзанную папку.
     - Э-э-э... Разрешите мне...
     - Потом. Вечером.
     Тогда времени  будет  с  избытком.  Петрович  уведет  Ирку,  проблема
решится сама. Вот если бы  связь...  Далась  она  мне!  "Пойман  вражеский
агент, который на самом деле не агент. Что с ним делать?" У них там  глаза
на лоб вылезут. Тут-то мне и крышка!
     Снова принялось моросить. Дым из кухонной  трубы  стлался  по  земле,
тягостно воняло тухлятиной. Надо Гере сказать, пусть не сваливает во двор.
До склона поносят, не обломятся...
     Помойка. Нет Симферополя, нет ни Москвы,  ни  Ташкента  с  душманами,
есть одна большая помойка,  где  каждый  ведет  свою  войну  против  всех.
Привычный триллер. И нас нет, мы  выпали  из  времени.  Прошлое  -  ложная
память, настоящее - галлюцинация.  Дурная  и  странная.  Все  понарошку  -
война,  Гулько,  руины,  Петрович...  Игрушечный  "Макаров"   в   кармане.
Ненастоящая смерть...
     А теплоходик еще стоит  у  причала.  Ерш,  Мастер,  трое-четверо,  не
больше. Элементарно, шума не получится -  Ерш  отлично  работает  ножом...
Лагерь для беженцев, Стамбул, возможно  Штаты  или  Австралия.  Работа  по
специальности. Дикие гуси -  роскошные  птицы.  Я  научу  скучных  фраеров
искусству воевать... Зачем? И сейчас при деле. Без лишних хлопот.
     У дверей подвальчика, улыбаясь перекошенной рожей,  сидел  Паралич  и
плевал в выцарапанную на стенке мишень.
     - Чего, капитан, проверить пришел? - пробулькал он, с интересом глядя
на меня. В глазах читалось понимание. Слухи расходятся быстро...
     Рассмеявшись, я плюнул в мишень и вошел. В подвальчике  было  сухо  и
зябко.  До  развала  здесь  хранили  картошку,  а  когда  начались  налеты
приспособили под бомбоубежище. Но запах не выветрился. Ирка сидела, поджав
ноги, на садовой  скамеечке  и  ждала.  За  спиной  закурлыкал,  завозился
Паралич. Не оборачиваясь, я протянул руку и закрыл дверь.
     - Ну ты, как тут?
     - Ничего, - она передернулась. - Холодина и дрянью  воняет.  Дали  бы
хоть поесть. Негуманно с пленными обращаешься.
     - Какая ты пленная, - буркнул я. Снял плащ. - На, держи.
     - Ах, такие затруднения!..
     Плащ она взяла. Осторожно усевшись рядом, я замолчал. Заклинило. Да и
не хотелось, честно. Взять ее сразу и... Она начнет орать,  отбиваться,  я
озверею... Я  легко  зверею,  проверено.  Отвык  от  разговоров.  Допросы,
приказы, кулаком по зубам, сивуха под "Ламбаду". Как это бывает  -  просто
треп? О  погоде,  о  природе,  воспоминания.  Не  желаю  вспоминать  и  не
интересно  мне,   что  выжмет  из  своей  памяти  она,   где  соврет,  где
промолчит...
     -  А  ты  такой...  строевой  стал,  -  Ирка,  запахнувшись  в  плащ,
откинулась к стене. - Армейский. Надо тебе защитку сшить, тебе  пойдет.  У
меня в "Бурде" выкройка есть. Хочешь?
     Я пожал  плечами,  достал  сигарету.  Зубы  почистить  бы!  Пусть  не
"Aquafresh", хотя бы "Blandax". Не люблю, в нем слишком много ремодента  -
специальной фтористой добавки.  Вкус,  как  у  зубного  порошка,  но  хоть
что-то...
     Ирка протянула руку, вырвала пачку и вдруг, обняв за шею, притянула к
себе.
     - Убери! Не люблю, когда от мужиков в койке табачищем...
     - А она будет, койка?
     Мурашки по спине. Она по-прежнему понимала без слов. Еще не вечер!
     - Придурочный, - она тихо засмеялась. - Нужен ты мне, нужен. Я всегда
тебя представляю, когда...
     Я тоже часто представлял, что лежу с ней и это получалось, пока я  не
открывал глаза, а девка-под-боком рот. Совсем тонкая стала, а как помнится
худела, минералочку пила - все без  толку!  Шурша,  упал  на  лавку  плащ,
дрогнув, опрокинулась навзничь комната, и пошла  качаться  все  быстрее  и
быстрее. Вверх-вниз, вверх-вниз... Что-то было не так, я почувствовал  это
сразу, но не сразу понял. Я соскучился и оголодал. Тело заждалось. И  тело
брало свое, тело терлось и прижималось, поворачивалось, то так,  то  этак,
взлетало к потолку и падало обратно.  Вниз-вверх,  вниз-вверх...  Здоровый
секс. Напрасно надеялся. Я не ощущал ее как прежде,  мы  не  могли  больше
разговаривать глазами. Я шептал и она отвечала,  задыхаясь,  но  это  были
пустые фразы. Мысли ее,  любовь,  ненависть  остались  далеко  в  прошлом,
отсеченные, измолоченные тремя годами дыма  и  запаха  сгоревшей  солярки.
Вниз-вверх, вверх-вниз.
     Я сел и закурил. Пустой как стреляная гильза. Отработанный. Абсолютно
она не отличалась от прочих. Надо же напридумывать столько на пустом месте
-  корабль,  прорыв,  Стамбул...  Здесь  мое  место!  Экологическая  ниша.
Запоздала ты, девонька. Двумя  годами  раньше...  Поздно!  Осенью  темнеет
рано, Петрович явится часа через три.
     - Долго  меня  здесь  хранить  собираешься?  -  Ирка  сбросила  плащ,
потянулась...
     - Не очень.
     - А что потом делать будем?
     Знакомый расклад. Кровать,  зеленые  эмалевые  стены,  запах  мочи  и
хлорки, отец под капельницей. "Хорош я?" "Все в порядке, папа. На поправку
идешь". Высокий гуманизм - врать покойникам.
     - Уедем.
     Подобному  мог  поверить  лишь  дебил  с  тухлым  мозжечком,  но  она
успокоилась, расцвела.
     - Смотри, что у меня есть, - Ирка протянула замусоленный листочек.
     - Листовка что-ли? - последние пол  года  турецкие  "Боинги"  тоннами
сыпали на побережье свои агитки. "Крым - иськонна турэцкаия зэмлиа.  Братя
- крымчианэ..."
     Но  это  оказалось  другое.  Страница  журнала,  вытертая,   покрытая
масляными пятнами бумага, прозрачная словно стекло. Ни глянца, ни  шрифта.
Ага... Фотография раньше была, кажется цветная.
     - Дубинушка, это "Бурда"!
     - Да-а-а?..
     - "Бурда моден". Рецепт ежевичного торта.
     - Ну?! - я поднес бумажку к глазам. - Точно!
     Действительно, на фотографии обнаружился торт - роскошное сооружение,
украшенное взбитыми сливками, ягодками и зелеными листиками.
     - ...часть  бисквита  положить  на  дно...  м-м-м  какой-то  формы  и
заполнить ее ежевичной массой... Черт, не разберешь!
     - Подожди, - она выхватила бумажку и начала декламировать.  Нараспев,
как стихи. - Половину сливок сбить и вместе со ста  пятьюдесятью  граммами
ежевики смешать с кремом. Бисквит разрезать на два коржа...
     В листок она не заглядывала, цитировала  по  памяти.  Я  обмер.  Меня
трудно пронять, но тут... Было в этой противоестественной  картинке  нечто
жуткое. Рецептурный фанатизм, оргазм кулинара? Не то... Опять я попробовал
настроиться на нее и вновь ничего не вышло. Слушать дальше было невозможно
и я пробормотал:
     - Давай сделаем торт.
     Через секунду она сидела на моих коленях, обнимая за шею.
     - Ой здорово! Сливки достанем. Яйца, простокваша...
     Вспомнив пустые, мертвые дворы, откуда повымели даже кошек, я  нервно
хихикнул.
     - Вот желатин сложно. Достанешь желатин?
     - Ага. Обязательно.
     - Ты все-все-все достанешь?
     - Все. Я скажу ребятам и они... принесут.
     - А сверху украсим ягодами и...  Помнишь,  фирменная  присыпка  была,
разноцветная? Клевая штука!
     - Жаль нет, - меня осенило. - О! Смотри!
     Я вынул "Aquafresh".
     - Это ж паста!
     - И что? Если немножко выдавить  сверху...  точечками.  Она  цветная,
синяя, красная. Полосками. Красиво. И съедобная... мятой пахнет.
     - Когда начнем? - Ирка потянулась к тюбику, но я осторожно отвел руку
и спрятал его в карман.
     - Завтра. Или послезавтра. Как ребята желатин найдут, -  я  с  трудом
сдерживался чтобы не засмеяться. Нервы.
     - А вино... Здесь есть вино?
     - Есть. Все есть.
     Театр абсурда! Пора уходить. Я снял ее с колен и встал.
     - Ты еще сегодня  приди.  Пожалуйста,  -  что-то  она  почувствовала,
занервничала. - Плохо тут... Плохо. Придешь?
     - Ладно, - кивнув, я вышел.
     Паралич конечно подслушивал.
     - Что, капитан? Ежевичные торты?
     - Молчи, сволочь, - равнодушно сказал я. - Слышал, так молчи.
     Скучно это все, коллеги! Сливки в Приморском, ежевика  осенью.  Бред!
Сегодня ее расстреляют и никаких тортов больше не будет. Никогда.


     Море не успокаивалось,  штормило  баллов  на  пять.  Погодка!  Облака
низкие, а толку-то? До Одессы я  думал,  в  такую  облачность  не  бомбят.
Многие думали... Милый сюрпризец! И ведь предупреждал Баринов, папашка его
в авиации служил. И точно, накрыли по приборам. Лучше солнце, веселее. Мэр
подождет, охоту на Гулько начинать рано.  Вечером  стреляют  чаще,  меньше
шансов засветиться. "Макаров" в такую работу не годится, "калаш" лучше, но
здоровая дура, куда я с ней попрусь? Пора доставать вещицу.
     Дома, на дне мешка лежала моя заначка. Стоила она мне  часов  и  трех
тысяч новых "гаврилок". Серьезная машинка неизвестной  модели  и  калибра.
Продавец не знал, а я не спросил. На Симферопольском толчке не спрашивают.
Убедил  ствол  -  арбуз  пролетит.  Мало  патронов  -  половина  ушла   на
пристрелку. Ничего, много не потребуется. Попадешь в голову, черепушку  не
соберут.
     Дорогой мой заместитель, как  тебя  лучше  перехватывать-то?  Где  ты
есть? Где бываешь и что  делаешь...  Никогда  не  задумывался.  Интересно.
Поселок, пансионат, еще дом отдыха - повыше  на  горке,  там  теперь  одни
развалины. Пойду-ка я тебя поищу.
     Поселок угасал, хотя народу оставалось несколько тысяч - по  нынешним
временам немало. Местные сбежали давно, но появились пришлые - с севера  и
востока. Наивные люди, помнившие Крым курортом,  с  персиками  и  пляжами.
Персики-то остались, только сыт ими не будешь. Да и не до купаний,  другие
заботы. Холера. Пресную воду приходится таскать за  два  километра  и  это
получается не часто. Все равно, приезжают  на  машинах,  приходят  пешком,
занимают пустые дома и оседают, а некоторые уходят дальше. Одни рвутся  на
юг, другие на север, к  запавшим  в  память  магазинам  Москвы  и  Питера.
Великое переселение народов. Всегда меня  умиляли  оптимизм  и  живучесть.
Дави, не дави... Копошатся, быт обустраивают. Эти, вон, собаку завели. Чем
кормят? И вообще, мне недоступно,  как  можно  сажать  картошку,  не  зная
доживешь ли до урожая. Ничего, одни сажают, другие копают... Едят  третьи.
Развал.
     Я шел по бывшей улице, с трудом выдирая ноги из  мутного  коричневого
киселя, с изредка попадавшимися в  нем  косточками  гальки.  Вдоль  дороги
торчали покосившиеся фонарные столбы, с которых по утру  под  вой  и  плач
кого-нибудь снимали.  Попадались  скелеты  машин  -  и  поновее  и  совсем
развалившиеся. Увязшие в грязи,  размолоченные  гусеницами,  перевернутые,
сброшенные на обочину, оставленные за ненадобностью... Дома стояли  голые,
страшные, от заборов не осталось и воспоминания, даже  дров.  Битые  окна,
умело  и  привычно  занавешенные  одеялами,  а  чаще  драными   лоскутными
тряпками. Пепелища, огородцы, грядочки и деляночки с кучами гниющей ботвы.
Взгляд  натыкался  на  скрюченные  серые  фигуры  с  ведрами  и  лопатами.
Неразличимые, словно высохшие убогонькие старушки, просившие  милостыню  в
переходах московского метро.
     На углу, где прежде стоял газетный киоск и сиживали  местные  алкаши,
двое грязных мужиков пилили  грязное  ободранное  дерево.  С  тупой  пилой
работа шла вяло. Странная мысль мелькнула вдруг в голове. Что если все эти
заскорузлые, пилящие и копающие уродцы  хором  набросятся  на  меня?  Наши
далеко... Я замер, прислушиваясь к  ощущениям.  Тишина  -  ни  мыслей,  ни
эмоций. Бесконечная усталость и  тошный  мертвый  запах  давно  покинутого
дома. Серое пустое пространство.
     - Хреново шевелитесь, ребятки! Веселей давай!
     Посмотрели и промолчали.
     Потому они и здесь, что  нет  сил  бежать  и  стремления  выбираться.
Тупик, край земли. Братская могила.
     Налетевший  с  моря  ветер  донес   запах   дыма.   Горела   солярка.
Принюхавшись, я зашагал быстрее.
     У рынка жгли костер - ночки  пекли  картошку.  Правда,  солярки  и  в
помине не было, горели  остатки  мебели,  краденные  дрова,  дымили  сырые
ветки. Пламя гипнотизировало и я остановился,  глядя  в  огонь.  Крохотные
оранжевые саламандры плясали на углях и танец их складывался  в  картинку.
Далеко-далеко, за дымом, на склоне горы  полыхал  танк  и  черные  фигурки
перебежками двигались по  склону.  Треск  огня  сливался  с  выстрелами  и
криком... Что-то важное содержалось в этой картинке, но  я  никак  не  мог
понять что. А когда почти разобрался...
     - Что тут ходи-луди?! Иди к фой!
     Один из ночков поднялся и пошел на меня, бормоча на своем  чудовищном
сленге, и тут же, будто по команде повернули  ко  мне  ощеренные  беззубые
рожи остальные. Я засунул руку в карман. Ночек остановился.
     - Тебя копать-табать нет. Иди к фой!
     Не успел я отойти в  сторону,  как  они  мгновенно  потеряли  ко  мне
интерес, уставившись в костер, лопоча по-своему.
     Смешной  аристократ  Уэллс  -  его  фантазии  хватило  на   дебильных
морлоков. Человек, либо зверь. Мозги  -  инстинкт.  Легко  придумать,  еще
легче представить. Ночки - другое. Еще не звери, но уже не  люди.  Ума  не
занимать. Морлоки охотились ночью, от них спасал свет. От этих не убежишь.
И не важно, что зовут их ночками. Они приходят когда хотят и берут то, что
им нужно. Иногда убивают.
     Ничего привыкли, постепенно привыкаем ко всему. Живучие как  падлы  и
оптимисты редкие... Пропадает сахар, масло и мука - не страшно, хлеб-то не
подорожал! Торговля по паспортам - еще лучше, нам больше достанется. Потом
талоны. Пугают, но ненадолго, а когда и карточки  не  спасают  от  голода,
выходим на толкучки, на натуральный обмен. Все как должное... Зависают над
городами эскадрильи летающих тарелок, целители и чудотворцы  избавляют  от
любой напасти  кроме  недостатка  денег,  маги  торгуют  своим  умением  в
центральных гастрономах среди пустых полок и листовок зовущих на  митинги.
Пророки сулят странные вещи, ползут слухи один нелепее и страшнее другого.
Верят, тем более, что некоторые оказываются  правдой.  А  если  ложь,  все
равно верят как в правду, ожидая худшего, надеясь на  лучшее.  И  очереди,
бесконечные очереди, за барахлом, которое больше никому не понадобится.
     А рядом другое  -  автономии,  суверенитеты,  закрытые  экономические
зоны, спец-области,  буферные  районы.  Территориальные  споры,  конфликты
из-за городов, беспощадные и бессмысленные, дележ  сотен  метров  ничейной
земли, где ничего никогда не построят и не посеют. Переходят из рук в руки
поселки и кварталы, сносятся церкви и  вот  католики  жгут  мусульман,  не
слушая призывов папы, а над песками  реет  зеленое  знамя  джихада...  Нет
согласия ни по одну сторону  баррикад.  Дворцовые  перевороты,  грызня  за
власть, путчи  и  импичменты.  Сытин  вырезает,  приведших  его  к  власти
соратников  и  погибает  сам  -  уцелевшие  откусывают   голову.   Доброго
царя-батюшку, генерала Могилевского находят мертвым в походной постели при
странных обстоятельствах. Рейд на Москву откладывают, на престол  вступает
триумвират "боевых офицеров штаба". Водка течет  рекой,  она  еще  есть  -
водка.
     И горят тюрьмы. Бунты в лагерях, на лесоповалах и зонах, восстания  в
следственных изоляторах. Охрана бежит, бросая вышки, срывая погоны.  Катит
с востока лавина... Беспредел. Уголовщина. То, что называется уголовщиной,
пока   не   возникнет   новых   названий   -   "аутизация",  "реквизиция",
"вычистка"... Главное - придумать термин. Страшно поначалу, когда его нет,
когда не понял,  что иного не будет,  не принял новых правил игры. В конце
концов стреляют вроде не в тебя. Пока. Ничего, привыкли...
     Я сидел в Москве с двумя сотнями долларов, кладовкой набитой  жратвой
и боялся. Через полгода, удирая из обезумевшей  столицы  с  "Макаровым"  и
банкой "Сельди иваси" в кармане я был спокойнее Мэн Цзы и потому уцелел.
     В незапамятные времена здесь был  рынок.  Давно  исчезли  прилавки  и
навесы,  от  продмага  осталась  полуразрушенная  кирпичная  коробка.   На
пятачке,  засыпанном  молочно-белой  скрипучей  крупой  разбитой  витрины,
толпились беженцы. Продавали часы, кассеты, пользованные  шприцы,  женские
сапожки, календари за давно минувшие годы, фотоаппараты.  Покупали  зимние
вещи, керосин, дрова, самогонку и еду, еду, еду...  Скучно  шла  торговля,
вяло и невесело. Не продавали, перешептывались, испуганным стадом сбившись
в кучу. В стороне торчали мрачные, непохмеленные Малой и Пух. Перед  ними,
не отрывая рук от  лица,  стоял  на  коленях  скрюченный  мужик.  Хлестало
хорошо...
     - Развлекаетесь?
     Пух пробурчал неразборчивое, а Малой жизнерадостно сообщил:
     - Это ж, гнида, спекулянт!
     Спекулянт забормотал было, но, захлебнувшись, умолк.
     - Гулько не видали?
     Пух кивнул.
     - Он у бабки яблоки покупал! - ухмыльнулся Малой.
     - Покупал? - мне показалось, что я ослышался.
     - Вот и я тоже, думаю, че он, сбрендил? Пошел, да взял - все дела.
     - Он тут часто покупает для бабы своей... - Пух  замолк,  уставившись
под ноги.
     - Бабы?
     Ответа не было и я спросил:
     - А куда он пошел?
     - К бабе! - заржал Малой, а Пух выразительно кивнул головой за угол и
отвернулся.
     Однако!  Гулько,  покупающий  яблочки,  Гулько  с  бабой...   Холодок
прошелся по загривку, а в животе зашевелился студенистый комок предзнания.
Я вспомнил. Вот значит как... При костюме и в шляпе, с дамой под  ручку...
Я уже понял, чувствовал ответ, а через два шага получил его.
     Они сидели на ржавой тумбе спиною, ничего не замечая, а я, глянув  на
них, нырнул в развалины и замер. Слышно было отлично - стена оказалась как
сито, да и говорили они не таясь.
     - Я не могу до него добраться. Понимаешь, не  могу!  -  вещал  Гулько
обычным своим бледным голосом. - Он мысли читает... Да  помнишь,  сама  же
говорила!
     - Говорила! - девушка Галя  звучно  откусила  от  яблока  и  невнятно
закончила:
     - А мне плевать! Делай, что хочешь, я больше с ним  не  могу!  Он  же
садист! Это выродок, шизофреник...
     Усмехнувшись, я присел на  корточки,  устроился  поудобнее.  Разговор
предстоял долгий и интересный. Как я  ее  почувствовал,  а?!  Не-е-ет,  не
обманула она меня своими нежностями. Боль и страх прятались за ними. А мне
что? Мне нравилось.
     - Потерпи. Еще дня два, самое большее. Раскинь мозгами - не могу же я
его убрать в открытую. Гад, он повода не дает.
     - Так подлови его!
     - Все готово. Я же говорю - два  дня.  Они  помолчали.  Девушка  Галя
грызла яблоко. Будто не кормили.
     - А эта девушка, она как, красивая?
     - Ничего, - раздался звук, будто хлопнули в ладоши  -  Гулько  ударил
рукой по колену. - Негодяй! Я решил, он на ней хоть поломается. Мы бы  его
шлепнули, ее отпустили... Плевать ему!
     Фантастика! Врет, да как сладко! Послушаешь, решишь, он  все  знал  с
самого начала. Про Ирку, про меня... Отпустил  бы!  Гуманист,  благородный
дон!
     Девушка Галя поверила. Очень ей хотелось ему  верить  -  я  это  чуял
сквозь кирпич. Словно наяву увидел как она сморщилась.
     - Говорю, выродок! Ты бы смог так, если меня?..
     Он замялся, но только на секунду.
     - Ты что?! Нет, конечно.
     Обнял ее за плечи, Ромео из Красного Дома... Интересно,  давно  знают
друг друга?
     - Ты что-нибудь делаешь еще? - спросила Галя.
     Делает  еще?!  О-о-о,  он  много  чего  делает,   повсюду   успевает!
Неутомимый творец и гуманист...
     - Так... Набрасываю...
     "Доносы в Красный Дом?" - мелькнуло у меня, но тут я понял: писатель!
Каратель-мемуарист. А-ля, Борис Савинков...
     - Набрасываешь... - странным голосом  повторила  Галя.  Не  картинка,
слайд мелькнул передо мной. Она будет любить его,  умащать  и  вылизывать,
пока граница не останется за спиной.  Транспортное  средство  одноразового
пользования.
     -  Материала  полно!  -  радостно  отозвался  Гулько.  Куда  девалось
хваленое его чутье?
     Помолчали.
     - Ладно, - Гулько встал. - Пора. Не стоит нарываться.  Бабахалку  мне
дала...
     Сволочь! Мой револьвер! Я дернулся, едва не загремев в  кирпичи.  Как
же я лопухнулся?!
     - Солярки десять бочек... Все на ходу - я проверял. Шторма не  будет,
доберемся. Пакуй вещички, а я пока с капитаном...
     И они заворковали про то  как  уедут,  устроятся,  как  заживут,  два
голубка. Никуда они не денутся и никак не заживут, жить им осталось  самую
малость.  Теперь  я  обойдусь  без  оружия,  слеплю  их  тепленькими.  Они
раскрылись, они мои. Холодно  и  четко  я  прокручивал  варианты.  Садист,
видишь ли! Ничего, Петрович понравится ей на-а-амного больше! А  Гулько...
Что ж, ему представится возможность проверить  свою  жертвенность.  Только
девушку Галю я не отпущу в любом случае. Агентуру не отпускают.
     Голубки давно исчезли, разлетелись в разные стороны,  а  я  сидел  на
корточках, смаковал придуманное и радовался тихо-тихо...  Хотелось  начать
сейчас, немедленно, но  я  удержался.  Не  суетиться  -  золотое  правило.
Торопливые пошли на перегной. Шел и думал.
     В такое тошнотное место  я  прежде  не  забирался.  Ненавижу  свалки.
Домашнего мусора было чуть, ржавая  арматура,  кирпичная  пыль,  дробленые
панели. Что тут стояло? Интересно, подвалы ведь должны остаться. Идеальное
место для подземного капища сатанистов-ленинцев.
     За кучами щебня гугукали, перекликаясь с визгливым смехом,  малолетки
- играли в свои странные игры. Рядом, уткнувшись бывшим  лицом  в  камень,
прел мертвяк. Кто-то убил его, обобрал и оставил здесь.  Или  родственники
выкинули - сил не осталось яму копать, а может сам приполз и  сдох.  Ветер
дул от меня, идти дальше не хотелось, я сел и закурил.  Малолетки  кончили
резвиться, повылезли  наверх.  Собравшись  в  кучу,  уставились  на  меня,
перешептываясь.
     Щурясь  сквозь  дым,   я   пытался   сосредоточиться.   Мысли   лезли
привычно-дурацкие, пустые - о связи, Симферополе, о  том  когда  и  чем  я
кончусь. Надо было встать и уйти, но уже катила волна...
     Мир обернулся пленкой, хрустящей, новенькой, аляповато  размалеванной
сочными фломастерами радуги. Чистый и сытый, я хохотал и смех драл ознобом
затылок. Дурь-лопух - от него всегда так, и звон в ногах.  Потех!  Длинный
чок сидит на камне, пускает дым и гружит. Хорошая его сапа, за такую много
корней вывалят. Убой в кармане, подползти сзади и штырьнуть в спину. Не...
Закладно. Корни есть, напыряли у безухой  старки  из  лысого  дома.  Жрать
утром - лопом отвалишься... Чок, пустыга, кислиться - ветер  с  убойки  на
него попер. Че дуется, сладко! Убойки все так. Когда из  черноты  разроешь
они хрусткие и под пальцами сыплются, одни кости от них. Синьки  из  моря,
те скользкие и пенятся рожей... С них запах кислый, этот свежик...
     Мысли невесомые, разноцветные, всплывали и  лопались  пузырьками.  Не
останавливаясь,  не  задерживаясь,  не  думаясь.  Расшифровать   их   было
невозможно, но я понял все. Не  моя  эта  свалка,  и  поселок,  и  Крым...
Возьмет верх Симферополь, Керчь, белые, зеленые  или  сиреневые,  Народный
Свет или конформисты - наше время вышло. Прежде чем  стрелять  мы  изредка
думали  и  развалины  остались  развалинами,  не  превратившись  в  деталь
пейзажа. Что-то мы еще помнили и трупы, остававшиеся за нами пахли гнилью.
Молодняк. За ними пустота,  пять  лет  крови  -  вся  сознательная  жизнь.
Детишки выросли, спешат  на  смену.  Вольными  в  банды,  добровольцами  в
регулярные части. Только это будут другие банды и регулярные части. Бардак
кончится,  придет  система.  Упорядочатся,  лягут   по   ячейкам,   займут
предписанные места. Всерьез и надолго... Нет ничего стабильней гражданской
резни, ставшей привычкой.
     Сколько лет и шрамов потребовалось, чтобы дойти до такой, в  сущности
простой, мысли! До развала, наивные, но злые тихо скрежетали зубами, глядя
в телевизор, повторяя про себя: "Скорей бы началось! Мы им  устроим!  Наша
возьмет!" Не взяла. Мы проиграли до  начала  игры.  Всю  жизнь  нас  учили
травле. Старые  большевики  и  молодые  строители,  шефы  из-за  золоченых
вывесок, их холуи  при  погонах  и  в  штатском,  начальницы,  начальники,
начальнички - жирующие выродки, первыми постигшие нулевую заповедь - ударь
первым. Пасынки разума, ненавидевшие свет - ночь была временем  их  охоты.
Социалистические морлоки. Только они оказались хитрее. Держали за  зверье,
относились как к зверью, натаскивали друг на  друга.  Постарались...  Одни
заплатили сполна, не успев дотянуться до хлыста, всплыли  другие...  Опять
наверху и тянут поводки, волокут дальше... А вообще-то,  любим  мы  винить
всех кроме себя! Тем и стали, кем хотели,  а  все  врагов  ищем.  Злодеев.
Совковые мы, совковые...
     Конец известен. Средневековье мы проскочим  быстро.  Пока  слушаются.
Уже нет подчинения, но остается страх. Перед  командирами  со  стоящим  за
ними... Кем? Их  гипнотизирует  волшебное  слово  "штаб"  и  Костик-радист
пытается отцедить из бурды помех приказы, которым можно будет подчиниться.
Эфир молчит, а на душе пакостно с самого утра. Ни штаба, ни приказов, одни
помехи, бурда. Бурда-моден. И самый "моден" настанет, когда это дойдет  до
остальных. Орды с автоматами и моторизованные стаи. Табу и ритуалы наемных
убийц. Деградация и деструкция. Децивилизация. Кто вспомнит когда-нибудь о
м-м-м... Рембрандте? Или о том, хотя бы, что был такой  журнал  "Огонек"?!
Да кто сейчас вообще читает?  Где  я  держал  в  последний  раз  бумагу  с
буковками - в сортире?
     Откопал ее в заброшенном сарае, таскал полгода на  дне  мешка,  берег
ужасно и боясь, что утянут на растопку. Каждый вечер  собирался  почитать,
да все не получалось. Была водка или не было света, а то шлюха  попадалась
какая-нибудь особенная - невозможно пропустить. Пару раз, достав,  начинал
листать и засыпал на третьей странице. Мусолил, пока  не  понял,  что  мне
просто скучно. За словами не вставало образов. Старательно шевеля  губами,
гнал перед глазами, похожие друг на друга  строчки.  "Дыр-бул-щир..."  Вот
именно. "А вам, господа, надо бы Крученыха знать!" Откуда это всплыло? Бог
знает... Однажды девушка Рита (была и такая), наткнулась под  подушкой  на
измусоленный томик и застыла. - "Ну ты дал! Это,  что  это?  Порево?.."  -
"Грамотная? Читай!" - "Ага... га... Что за  "ага"  такой?"  Меня  проняло,
хохотал до слез, хотя смешно не было. Нервишки. Я почал эту  Агату  Кристи
тотчас же, как отсмеялся - живот прихватило. Бумага оказалась  отличной  и
хватило ее на долго.
     Исчезают в выгребных ямах книги, уходит  в  ничто  все,  связанное  с
малейшим напряжением мысли. Осталась "Ламбада", но ее скоро забудут. Новое
время - новые песни.
     Я поднялся и зашагал  обратно  в  поселок.  Малолетки  брели  следом,
скалились издалека, но ближе подходить не рисковали. Пока. Они придут,  но
не завтра, позднее - лет через десять. Тогда меня не станет,  а  раз  так,
плевать. Жаль, не посмотреть чем кончится... Опять закрутилась,  зажужжала
машинка привычных рассуждений... У ямы есть дно, рано или поздно  долетим.
Шестая часть суши. Ну ладно, пусть, теперь  поменьше...  Конец  наш  будет
страшен и показателен. Шахты и  мобильные  установки,  придерживаемые  "до
лучших  времен",  выдадут  "на  гора"   продукт...   Всеобщий   "бэнц"   с
пиротехническим эффектом. В  лучшем  случае  Европейский  Союз  плюнет  на
резолюции ООН и добрые джентльмены придут  к  нам  с  чудесами  гуманизма,
демократии  и  пищевой  промышленности.  Хотя,  нам  чудеса,  как  слепому
слайдоскоп... Не парламент нужен, а терминатор. И ждали ведь, и  звали,  и
казалось вот она - стальная рука... Даже две руки. Но Гурова застрелили на
митинге  недоумки,  вообразившие  себя  Освальдами-Каплан,  а  Степцов  не
потянул. Ущербный архитектор с замашками бесноватого  прапорщика.  Были  и
еще... Никто не угодил,  ломались,  щеки  надували,  выбирали...  Ублюдки!
Иного не заслужили.


     Эти ублюдки иного не заслужили. Едва они  допилили  дерево,  появился
Петрович с Сашком. Он мужиков давно заприметил. Холода, зима на носу, надо
чем-то топить... Мужики не пикнули, принялись распиливать бревно на части.
Все так же угрюмо и безразлично - маленькие  заводные  уродцы...  С  тупой
пилой работа шла вяло.
     Сашок   курил,   да   покрикивал,   лениво   матерясь    -    повышал
производительность  труда.  Петрович,  укоризненно  улыбаясь,  по-отечески
одергивал несдержанного Сашка.
     - Как машина?
     - Хорошая машина, - неспешно покивал Петрович. - Ухоженная.
     - Ты ее сюда подгони, дрова отвезешь.
     - Зачем бензин жечь? - удивился он. - Добрые  люди  отнесут,  уважат!
Кивнул на мужиков, задумчиво глянул на небо и протянул: - Темнеет скоро...
Пора идти, что ль? Девка, поди, заждалась.
     Будто с внучкой на прогулку. Ответить я не успел, увидел Ярошина.
     - Станислав... м-м-м... мне хотелось бы...
     - Потом! - я отвернулся, но он схватил меня за рукав. Я едва не упал.
Скрипнул зубами, рука сама рванулась к карману за "Макаровым".
     - Что?
     - Вы соображаете, что творите? Это безобразие!..
     - Бе-зо-бра-зие, - я покатал на языке полузабытое  слово.  -  Кто  же
это... безобразит?
     - Ваши люди ограбили одного из жителей поселка,  забрав  его  машину.
Когда он не подчинился, они вывели его во двор, облили бензи...
     Я покосился на Петровича. Зараза! С шумом, с дымом -  это  мы  можем,
это да! Виновато и грустно улыбаясь, Петрович пожал плечами.
     - Ты уж меня прости... Может, что не так...
     Мэр не слушал, нервно мял ладони, умываясь  воздухом.  Смертник.  Они
были   обречены   -   мэры,   прибалтийские   бургомистры,    председатели
многочисленных Советов Запсиба, городские  головы,  старосты,  старейшины,
старшины. Мальчики для битья требовались любой власти и любая власть  била
в них как  в  бубен.  Регулярная  часть,  вступая  в  местечко,  назначала
представителя из гражданского населения. Изыскивали на месте, привозили  в
обозе,  в  кузове,  на  броне.  Когда  военные  отступали,   мэра   сменял
председатель или староста. Умирали они, как правило, смертью мучительной и
нехорошей, но желающие не переводились. Сребролюбцы, утописты  по  Марксу,
Пелевину и Крайнову, жаждущие  воплотить  планы  мирового  переустройства,
сумасшедшие калифы на полчаса, рвущиеся к призрачному  трону,  сексуальные
маньяки, уставшие от работы и сублимирующие свои разнообразные страсти...
     - Я  рассчитывал  на  честное  сотрудничество,   полагал,   что  буду
полезен...  Помните наш разговор? Вы обещали разумное, хотя бы минимальное
соблюдение норм...
     Смертник. Он даже был мне симпатичен - представитель вымирающего рода
абстрактных гуманистов. Мягкий,  спокойный  человек  -  про  таких  раньше
говорили "порядочный". Последний уцелевший кирпич взорванного здания.
     Был  он  медиком,  "спинорезом"  и  уцелел.  Вначале,   конечно,   не
разбирались - интеллигентов резали как бройлеров. Но первый  угар  прошел,
уцелевшие "умники",  "очкарики",  перекрасившись,  попрятались  по  глухим
местам, оказалось, что без некоторых  обойтись  сложно.  Сыпняк  не  щадил
никого,  а  массовые  расстрелы  зараженных  помогали   плохо.   Уцелевших
"спинорезов"  обласкивали  и  привечали   всюду   -   от   Норильска,   до
Владикавказа.
     - Я поверил вашим уверениям, согласился  оставить  клинику!  Глупость
какая! Я в сто раз больше пользы тогда приносил!..
     Смертник. Лучше бы тебе не лезть в эту кашу. "Клинику оставил"!  Тоже
мне, Булгаков... Он был неплохим врачом, я знаю. Резал, обрабатывал ожоги,
колотые и рубленные раны,  прописывал  то,  что  можно  было  достать  или
украсть, химичил в лаборатории... Какой винтик слетел с  нарезки  в  твоей
голове? Переоценил авторитет, решил не размениваться на мелочи?  Помогать,
так помогать... Тебя же и уговаривать не пришлось, сам явился.
     Я уже прочел в нем дальнейшее и я знал, как поступлю.  В  варианте  с
Гулько и Галей имелся единственный недостаток -  невозможность  придержать
Ирку до завтра. Первым взбрыкнет Гулько, вторым - Петрович. Мне не хватало
единственной ночи. Ярошин дал мне ее.
     - Я отказываюсь работать с вами! Достаточно! Можете не  считать  меня
мэром, я ухожу!
     Смертник. Предчувствие, с утра тянувшее кишки,  исчезло  и  это  было
лучшим признаком  правоты.  Ежевичный  торт...  Мэр  не  стоил  крошечного
кусочка ежевичного торта. А теперь надо сыграть поубедительней.
     - К сожалению, вы не уходите. Видимо, вы не отдаете себе отчет в том,
что сказали... - я говорил негромко и очень  вежливо,  с  трудом  подбирая
забытые слова. Петрович застыл, глядя дикими глазами.
     - Мы не  можем  позволить  себе  вашей  отставки  -  слишком  сложная
ситуация на побережье. Непозволительная  роскошь  -  демонстрировать  нашу
слабость...
     Я повернулся к Петровичу.
     - Сейчас вы, Николай Петрович, возьмете его, проведете несколько  раз
через поселок. Пусть увидит  побольше  народу,  неплохо  собрать  толпу...
Расстреляете на пристани, далеко водить не надо. Тело не убирать.
     Такого лица у Петровича я  не  видел  никогда.  Почтение.  Восторг  и
уважение. Раб. И зверство его от рабства. Последние три года у  него  было
все. Не хватало единственного - вождя. Теперь у него есть я и он уничтожит
любого, указанного мной. Завтра я укажу ему Гулько.
     - Это мы сейчас, - зачастил Петрович. - Быстренько... Он сделал  знак
Сашку и тот, словно ждал, с разворота ударил Ярошина в  лицо.  Брызнули  в
стороны очки.
     - Не калечить!
     Я закурил, глядя как Сашок откачивает мэра. Прислушался к  ощущениям.
Было хорошо, как после парной. Спокойно, чисто, пусто.
     - А девочку? - заглянул в лицо Петрович.
     - Оставите мне.
     Петрович  понимающе  заулыбался,  закивал  и  метнулся  к   Сашку   -
поторапливать. Они подняли исходящего кровью Ярошина  и  погнали  вниз,  к
рынку. Смешно, всегда думал, что Голгофа - гора. Я смотрел им вслед,  а  в
голове, будто патроны в кармане, звенели,  перекатываясь,  две  пустые,  в
сущности,  никчемные мысли:  "Хоть кому-то ты,  мэр,  помог" и "Ну и  все.
Все..."
     Вот и мой черед подошел. Рано или поздно очередь доходит до каждого и
ты принимаешь на свою шкуру, считанное прежде голой теорией. Теоретики, мы
знали  это  отлично,  сочувственно  качая  головами,  читали  в   газетах,
наблюдали в стеклах экранов. И про Вьетнам слышали, и Афган был. Вот она -
настоящая перестройка, перестройка психики. "Начни  с  себя".  И  кончи  с
собой... Я останусь здесь навсегда.  Я  хочу  остаться.  Прошлое  исчезло,
будущее отпало. Старый Стас умер, новый  не  родится.  Люди  мира  и  люди
войны... Мое вечное сегодня - война, злой дождь, трупы в канавах и горящая
солярка.
     Финиш... Не щадя ботинок, без дороги поднялся наверх, к штабу. Костик
сидел у рации, связи не...
     А забавно, старые интеллигентские штучки дают себя знать. Красивости,
монологи,  "умру,  не  рожусь"...  Придумка,  лилейные   мучения.   Клеймо
"очкарика". Кем был Ерш? Баллоны на ЗИЛе катал. И что поменялось?  Ничего.
Жить стало лучше, жить стало веселее. Проще. "Прихожу раз со смены, вижу -
она с соседом в койке и фуфырь пустой на столе. Я ей как заеду в лоб!  Что
ж ты, тварь, говорю, я ж его к выходным припас!"
     Финиш... Петруха оказался  на  кухне.  Две  бутылки  из-под  "Пепси",
заткнутые деревяшками, мутные, полные до краев...
     Наивные  были!  Вздыхали  "Быдло!",  "Homo  sovieticus!",  диспуты  в
газетах. Ни черта не представляли. Сто раз скажи "дерьмо", дышать  труднее
не станет. "Не знаешь ты мужика, барин, не знаешь. А мужик, он..."  Откуда
это? Постой в очереди за водкой, внимательно вглядись,  вглядись  в  лица.
Особенно, стоящих в первых рядах. Заверни в пивную, если  найдешь,  поцеди
разливного дрянца из баночки, послушай зверьков...
     Финиш... Последняя  чистая  рубашка,  стиранная  еще  в  Симферополе.
Умыться. Остатки пасты из тюбика ножом, на палец и по деснам, по деснам...
Можно начинать. Зубами ее не подцепишь, внутрь надо протал...
     А как задергались, побежали по норам, как заплакали, когда посыпались
маски и под ними рожи, рожи, рожи... Слов не понимают, на  губах  пена,  а
глаза-то,  глаза!  И уж  страшнее не бывает,  когда глянешь в  зеркало,  а
там...
     Все... Безвкусная она какая-то, не берет. Проводы. Так  мы  провожали
Очкарика, Рыжего, Зяму - всех не упомнишь. И с  каждым  разом  все  меньше
требовалось стаканов. А сегодня я пью из горла. Один. Счастливо, Стас!


     - Здорово! - я поскоблил ложечкой днище кастрюли. Крема  не  было.  -
Класс! Ты чего туда добавила? Мяты?
     - Зубной пасты, - серьезно отозвалась Ирка.  -  "Aquafresh".  Знаешь,
есть такая, полосочками... Лапы прочь!
     Я спешно отдернул руку от  стоявшего  на  столе  торта,  и  заныл:  -
Немножко, с краешка хоте-е-е-ел!.. Чуть-чуть попробовать. Жалко, да?
     - Не ной! - нахмурилась Ирка. - Нельзя!
     Что она всегда умела делать - это торты.  Ноздреватый,  чуть  влажный
бисквит, перемежающийся слоями ежевики. Розовый, закатный крем, а  поверху
великолепная россыпь ягод...
     - Ладно-ладно... - она не сдержалась, засмеялась, подошла  и  уселась
на колени. - Прекращай! Ребеночек... Вино поставил?
     - За окном. Не спеши, пусть похолоднее...
     - А вот этим мы займемся потом... - она выскользнула из рук. - Нечего
рожи корчить, успеется! Доставай вино, неси на стол. Торт тоже. Я сейчас.
     Она вышла, а я перетащил все в большую комнату, достал клеенку, вынул
из стенки чистые майонезные  баночки,  открыл,  разлил  и  стал  ждать.  У
соседей гремела музыка и рубили мебель. "Ламбада".
     Ностальгический вечер. Давно так не сидели. "И когда еще сядем -  вот
вопрос", - ухмыльнулся внутренний голос. Ну и пусть! Сегодня я хотел так -
за закрытыми шторами, за крепкими стенами, при  ярком  электричестве,  без
предчувствий гражданской войны, без голода и страха. Я буду  есть  торт  и
вам его у меня не отнять.
     В дверь постучали. Ирка. Накрашенная, причесанная, довольная собой  и
зеркалом. Котенок. Наверное, платье новое...
     - Входите, мисс!
     Но она не вошла, постучала снова.
     - Заходи!
     И опять стук.
     - Эй!
     Все громче и громче...  Захотел  встать,  не  смог.  Ноги  вмерзли  в
паркет, лед до колен...  Почему?  Топил  же!  А  за  дверью  уже  гремело,
грохотало и исходили криком незнакомые голоса. С  кровью  и  мясом  выдрал
ноги из трясущегося пола. Но погас свет и оказалось, что я  лежу  в  серой
тоске дождливого утра, глядя как открывается дверь.
     Не в платье она была, в рваных джинсах, моем дождевике, с автоматом в
руках. Бестолковый сон! Повернувшись на бок, я закрыл глаза и, натянув  на
голову одеяло, увидел то, что было на самом деле  -  яркий  свет,  вино  и
красивое платье. Я успел еще  улыбнуться,  прежде  чем  взорвавшийся  торт
ударил в лицо, залепив глаза алыми ежевичными брызгами...


     Все оказалось выверено до мелочей. Пилот "вертушки"  ювелирно  усадил
машину между двух скал, в километре от передовых постов. Даже не пившие  и
не спавшие не успели разобраться. Пулеметные  гнезда  закидали  гранатами.
Цели были известны, группы знали свои задачи и к  приходу  катеров  работа
закончилась.  Горел  и  рвался  склад,  полыхал,   укутанный   бесполезной
маскировочной сетью танк и черные фигурки перебежками двигались по склону.
Треск огня сливался с выстрелами и криком.
     Осечки не случилось -  разведка  сработала  четко,  как  обычно.  Бой
кончился, командир десанта  постепенно  приходил  в  себя.  С  лица  сошло
выражение озверелой сосредоточенности, он  уже  мог  говорить  связно.  Не
выпуская из рук десантный "Тифлис", пытался что-то  нашарить  в  карманах.
Ирина протянула пачку сигарет, но он только  покачал  головой,  бурча  под
нос. Вдруг радостно улыбнулся, достал из кармана конфету и, сорвав  зубами
обертку, закинул в рот.
     - По времени ты хорошо уложился, молодец, - Ирина  стояла  у  окна  и
смотрела вниз. Десантники "подчищали"  поселок,  догорала  солярка,  вдали
постреливали.
     - Вам спасибо, - невнятно выдавил командир. - Все точки  указали,  не
то бы пришлось поковыряться...
     - Ясновиденье...
     - Как? - не понял он.
     - Это называется ясновиденьем. Телепатия...
     - А-а-а! Ну, конечно! - до развала командир успел закончить два курса
института и некоторые термины еще помнил, хотя и с трудом. - Ваш дар...
     -  Прекрати!  -  отмахнулась  Ирина.  -  Дрянь,  дешевка...  Вот  был
настоящий профессионал!
     Она кивнула в сторону кровати, на  скрюченное,  прикрытое  лохмотьями
одеяла тела. Командир недоверчиво фыркнул. Кровать, шкаф, стена - все было
изрезано пулями. Чувствовалось, стреляли много, не особенно целясь.
     - Он сильно сдал. Хотя, был момент, когда я начала сомневаться...
     Командир десанта еще  раз  взглянул  на  забрызганную  кровью  стену,
подумал, что смерть во сне, в сущности не так уж  и  плоха,  усмехнулся  и
спросил:
     - А не боялись, что он вас как агента?.. Выведет?
     - Едва ли. Я ведь его давно знала. Он всегда был таким... романтиком.
     Командир согласно покивал и опять подумал, что не проснуться - просто
отлично. Гарантия от неприятных сюрпризов. Он  окинул  взглядом  ее  ноги,
грудь, попытался увидеть в ней женщину и не смог. Живой передатчик, агент,
офицер безопасности, старуха с косой.
     - Да, - он постарался придать голосу требуемую лояльность. -  Пленных
надо расстреливать, а за ошибки платить.
     Ирина   мельком   отметила   это   вранье,   глупое    и    неумелое,
знакомо-романтичное, но тут же забыла о нем, нащупав в  кармане  сложенный
листок.
     - Три яйца, две чайные ложки лимонного сока, три столовые ложки воды,
семьдесят грамм сахара, сто грамм муки...
     - Что? - командир не понял. Она шептала, глядя пустыми глазами сквозь
него, вдаль и молилась своим богам.
     - Бисквитную массу выложить в смазанную жиром форму  и  выпекать  при
ста восьмидесяти градусах примерно семнадцать минут. Для  начинки  вымойте
ежевику, размочите желатин в  воде.  Ягоды  размять  ложкой  и  смешать  с
простоквашей...



        

            
[X]