Александр КАМЕНЕЦКИЙ
РЕКА
Каждое утро, пробуждаясь, больной видел в окне одну и ту же картину -
острые верхушки сосен на далеком холме за рекой. То, что он видит сосны,
свидетельствовало, что день начался, больной бодрствует и ему предстоит
исполнить некоторое количество необходимых действий, раз и навсегда
определенных негласным соглашением между ним, больным, и лечебницей.
Действия эти были просты, и с течением лет постепенно стремились к нулю,
он знал, что в определенный момент просто перестанет подниматься с постели
и перейдет в состояние окончательной пассивности, тогда совсем скоро
окончится его болезнь и наступит избавление.
Из окна можно было видеть противоположный обрывистый берег реки с
гнездами ласточек, прорытыми в податливой глине, самих ласточек, вившихся
у своих гнезд и часто нырявших туда на лету, зеленый выгон с сочной травой
и пестрыми коровами, начинавшими громко кричать к вечеру, вдали - крыши и
печные трубы деревеньки, холм и сосновый бор. Проснувшись, больной первым
делом подходил к окну и тщательно разглядывал пейзаж, не произошло ли
что-нибудь особенное за ночь, однако ритм жизни противоположного берега
изменялся лишь в унисон временам года, ласточки улетали на юг и снова
возвращались к своим гнездам, уходили и приходили коровы, сохла, а затем
опять зеленела трава на выгоне, и одни только сосны у самого горизонта
сохраняли неизменными свои очертания. Впрочем, перемены, конечно,
случались: куда-то исчез прошлогодний зычный пастух, старик в сапогах и
выцветших галифе, которого теперь подменяли мальчишки, целыми днями
пинавшие мяч, целясь им в коров, стадо убыло, от него осталась едва ли
половина, утром и вечером через выгон повадился ездить незнакомый человек
на велосипеде, кажется, почтальон, поскольку он всегда вез с собой большую
полотняную сумку, а старую, развалившуюся рыбацкую сижу на берегу кто-то
основательно починил, и те же самые ковбои-мальчишки, освободившись от
своих коров, вечерами торчали там с удочками до первых осенних заморозков.
Больше ничего особенного больной не замечал, все оставалось на своих
местах, река, пастбище, сосновый бор, небо, и это успокаивало его, вселяло
в него некую уверенность и смутную надежду, что мир, существующий на том
берегу, неподвластен бегу времени, как египетские пирамиды, как солнце,
встающее всегда в одном и том же месте, из-за сосен, одновременно зажигая
все окна бывшей помещичьей усадьбы, в которой помещалась лечебница. Само
здание, выбеленный казенной известкой господский дом с обязательными
колоннами и гипсовой лепниной по псевдоклассическому фасаду, давно и
безнадежно разваливалось, пуская трещины в самых неожиданных местах, от
фундамента до испорченной телеантенны на крыше, и больной часто думал о
том, что будет, если в один прекрасный день он лишится привычного крова, а
вместе с ним и вида из окна, расстаться с которым он был согласен лишь в
том случае, если прекратятся, наконец, его болезнь и его жизнь.
Иногда больной пытался вспомнить какие-нибудь события, которые привели
его в лечебницу, ведь эти события обязательно должны были произойти с ним,
но прошлое рисовалось туманным и неопределенным, как сюжет давно, еще в
школе прочитанной скучной книги с нарочито сложной интригой и ходульными
персонажами. Кульминация совершенно выпала из его памяти, а развязка
состояла из путанных неприятных фрагментов сугубо медицинского свойства,
которые ничего не объясняли. Впрочем, пребывание в стенах лечебницы не
удивляло и не огорчало больного, он считал свое состояние вполне
естественным и не делал различия между прошлой свободной жизнью и нынешним
заключением. Его склонность трезво оценивать положение вещей и делать
соответствующие выводы врачи, не найдя другого выхода, включили в общую
клиническую картину, которую нашли весьма своеобразной и противоречивой,
поскольку эти выводы разделяли и они сами. Может быть, именно поэтому, или
из уважения к прошлым заслугам, больного поместили в отдельную палату для
наблюдений, предоставив, по его настоятельной просьбе, бумагу и карандаш.
Вначале он, подталкиваемый всем своим прошлым опытом, принялся за
привычную работу, стремясь достичь, наконец, окончательной точности в
описании кромешного мрака существования, вывести, воспользовавшись
открывшейся бездной времени, окончательную формулу, контуры которой
пытался очертить раньше, прибегая к сложным умопостроениям, метафорам,
скрытым цитатам и соллипсизмам, но скоро навсегда оставил это занятие,
поскольку увидел все как никогда более ясно. Это открытие очевидно
доказывало справедливость пребывания его в лечебнице, поскольку невозможно
искренне следовать определенной идее, не воплощая ее всей своей жизнью.
Исписанные им листки вместе с оставшейся чистой бумагой он добровольно
сдал медсестре, подчеркивая тем самым полную готовность к выздоровлению, в
которое она и ее начальство все еще верили. Больной тоже в него верил,
разумно считая эту веру обязательной частью своего бреда, и отличался от
персонала только лишь тем, что начал готовился к выздоровлению еще в
отрочестве.
Много лет кряду он посвятил поискам этого баснословного состояния, просто
и доходчиво описанного во многих книгах, упорствовал, предпринимая
отчаянные и даже не без риска для жизни попытки, скользя, как ему
представлялось, по лезвию бритвы, но всегда, когда чудилось, что путь
пройден почти до конца и совсем скоро откроются, сияя великолепием, новое
знание и новый мир, он обнаруживал себя у самого начала, на дне глубокого
ущелья, из которого однажды твердо положил себе выбраться. Иногда больной
видел один и тот же, из года в год повторяющийся сон: круглую комнату со
множеством дверей и себя посредине этой комнаты. Какая-то дверь вела к
цели, остальные - в никуда, поэтому нужно было пробовать и пробовать, но
всякий раз за открытой дверью оказывался неизменный длинный и сырой
коридор, извилистый и темный, со множеством тупиков и ответвлений. Этими
коридорами больной уныло блуждал до самого утра, ни на йоту не приближаясь
к сердцевине лабиринта.
Однажды, исследуя смысл своего сновидения, больной вдруг понял, что
ничего другого за этими дверями нет и быть не может, что истинный смысл
игры, которую ведут многие люди, подобные ему, как раз и состоит в том,
чтобы странствовать пустыми коридорами, озаряя себе дорогу слабым
фонариком надежды. Более того, никакого лабиринта с его сердцевиной также
нет, поскольку в его существовании отсутствует смысла: существуй смысл,
зачем понадобился бы лабиринт?..
Впрочем, теперь эти сложные рассуждения лишь забавляли больного подобно
тому, как забавляют наемного убийцу воспоминания о его детских играх в
казаки-разбойники. Вся прежняя жизнь, наполненная множеством важных
событий и откровений, внезапно рассыпалась, как картинка-puzzle,
превратившись в груду мелких, странной формы кусочков картона, лишенных
всякой объединяющей идеи. Теперь больной сознавал, что ничем иным она, в
принципе, никогда и не была, поэтому чувствовал себя в некоторой степени
освобожденным - еще и потому, что основная его догадка все-таки
подтвердилась. Теперь он часто, лежа в постели перед рассветом, выбирал из
этой груды случайные фрагменты и подолгу разглядывал их, пытаясь отгадать,
что они обозначают. Иногда ему попадались намеки на лицо, или предмет, или
пейзаж, тогда больной подбирал объяснение лицу, пейзажу или предмету, а
чаще, не напрягая понапрасну память, просто придумывал. Так его прошлое
понемногу выстраивалось заново, приобретало новые краски и новую фабулу,
которую можно было в любой момент отменить или переиначить.
В теплое время года больной, пользуясь благорасположением докторов,
совершал короткие пешие прогулки к реке, сидел у воды в безлюдных местах,
прислушиваясь к звукам, долетавшим с противоположного берега. Там жили
своей, покойной и монотонной жизнью животные и люди, соединенные общей
незамысловатой судьбой. Другой берег существовал отдельно, как бы сам по
себе во всем мироздании, словно река, отделявшая его от больного,
называлась Стиксом. Ее медленное течение, непрозрачная мутно-зеленая
глубина, казалось, были непреодолимы для простого смертного, и пересечь
реку представлялось возможным только в одном-единственном случае, но никак
иначе.
Созерцая реку и ласточек, ловко охотившихся над самой поверхностью воды,
подвижных и беззаботных, больной все чаще отмечал перемены в своем
состоянии, вызванные, как он полагал, основательными переделками в его
биографии. Длинные и толстые нити-канаты причин и следствий, туго и
однозначно, словно телеграфные провода, натянутые натянутые между прошлым
и будущим, рассыпались на мириады мелких ниточек, которые теперь
причудливо свивались заново, уводя судьбу больного в волнующую
неопределенность. Не то сама болезнь, не то пребывание в длительном
благотворном уединении медленно делали свою работу, расчищая мусорные
завалы, накопившиеся в его душе, напоминавшей Александрийскую библиотеку
после погрома. Вереницы невидимых прилежных слуг выметали груды пепла, в
который превратились бесценные пергаменты, тщательно откладывали в сторону
чудом уцелевшие листки, отмывали от гари полы и стены, покрывая их свежей
ароматной краской, заново вставляли широкие оконные рамы и блестящие
прозрачные стекла взамен тяжелых, многоцветных и тусклых витражей, сквозь
которые едва проникал солнечный луч, печально озаряя бесконечные
одинаковые полки, где поверх свитков лежала многослойная, такая же древняя
пыль.
Освободившись от этого непосильного груза, больной долгими часами бродил
чистыми, переполненными светом, просторными комнатами своего внутреннего
жилища, любуясь открывшимся простором. Теперь он понимал, что пожар,
охвативший его сознание несколько лет назад, был ненапрасен и неслучаен,
но напротив, неминуемо должен был произойти, поскольку, возможно, это и
есть итог бесконечных мучительных поисков, трагическая прелюдия,
необходимая для того, чтобы засверкала великолепием основная тема, суля
еще более торжественный финал. Больной все реже поднимался с постели,
наслаждаясь новыми полноцветными ощущениями, и его жизненные потребности
становились все более скромными. Врачей это беспокоило, ибо шло вразрез с
их надеждами на выздоровление больного, и они прилагали свои усилия прямо
пропорционально тому, как он погружался в бездеятельное созерцание.
Наконец, в одну из ночей его разбудил сон: детство, пионерский лагерь в
сосновом бору и маленький мальчик со смешным зеленым рюкзаком, в шортах и
кедах, уходящий вдаль вместе со своим отрядом по узкой тропе, усыпанной
сухой хвоей. Хвоя мягко, словно в заботливые ладони, принимала стопу; лишь
изредка похрустывала мертвая ветка, выстреливая в тишину сухим пистолетным
хлопком. Громадные, с мальчика толщиной, рыжие древесные стволы уходили
почти в небо, где распускались густо-зеленой шелестящей кроной, сквозь
которую косыми столбами падал такой же густой, рыжий, вязкий и горячий на
ощупь солнечный свет, отчего бор наполнялся деревьями-призраками, с каждым
шагом, с каждым поворотом тропы становясь все более нереальным. Кругом,
вопреки суровому церковному покою, от самых корней до высоких невидимых
облаков, кипела, не показываясь мальчику, тайная жизнь загадочных мелких
существ, о которых только и можно было сказать, что они, несомненно, есть.
Уверенно и бодро, сосредоточившись на своей цели, мальчики и девочки в
красных галстуках шагали в ногу, как настоящий отряд
разведчиков-первопроходцев, чужаков в чужом краю, но лес беспрепятственно
принимал их в свои недра, любопытных гостей, явившихся без спроса, он
ласково дышал им в затылок, окутывая стриженые, набитые обычной ерундой
головы этих кукленышей ароматным сонным дыханием, лес принимал их, детей
своих извечных врагов, с величавым и смиренным достоинством, приветствуя
трелью дятла и благословляя солнечным светом.
Так шел этот отряд, мало что замечая по дороге, чтобы увидеть всего-то
навсего заброшенную партизанскую землянку, юные легкие ритмично
расширялись, понапрасну впитывая тысячу запахов и звуков, тщательно
смешанных великим мастером, как ни одни в мире духи, вот дети увидели все,
что хотели, и теперь, перекусив бутербродами, возвращаются в широкий и
шумный мир, единственный, который они готовы признать настоящим, туда, где
им суждено прожить еще много десятков бессмысленных лет, измотать себя
пошлыми драмами, осознать, в конце концов, тупую и неопровержимую правоту
азбучных истин, а затем умереть, так и не догадавшись, куда вела их в тот
день лесная тропа, почему, зачем выпало им появиться на свет, затем
состариться и лечь в могилу. Некоторые из них, например, тот белобрысый
голубоглазый парнишка, что топает сейчас в самом хвосте, отставая и
прихрамывая на правую, растертую ногу, откроют и внимательно прочтут
мудрые книги, объясняющие сущность тяжкой и почти неизлечимой болезни,
постигающей человека едва ли не с самого рождения, и в книгах будет
сказано, что исцеление всегда рядом, фактически даже, никакой болезни нет,
она выдумана докторами, и тому, кто разрубит этот гордиев узел, уготована
величайшая из радостей, доступных в бесчисленных мирах. Однако мудрые
книги будут закрыты и поставлены на полку, поскольку их обещания, словно
пестрые осенние листья, унесет злой и холодный ветер, дующий вдоль обычных
городских улиц, и осиротевший прохожий будет прятаться в поднятый высоко
ворот дешевого серого пальто и придерживать рукою шляпу, которую ветер
всегда грозит сорвать вместе с головой... И никто, скорее всего, никто из
бывших мальчиков и девочек так и не вспомнит, что чудо открылось им
когда-то в сосновом бору, и разгадка была на ладони, но нора неизвестного
партизана казалась неизмеримо важнее и интереснее, лес о чем-то шептал им,
но слишком тихо...
Больной вздрогнул, открыв глаза, и увидел в окне, как всегда, то же
самое: острые верхушки сосен на далеком холме за рекой. Он встал,
собранный и свежий, как будто давно готовился пробудиться именно этим
утром, именно в этой палате, замер на мгновение, прислушавшись, но
лечебница еще спала; аккуратно заправил постель, которая так и не стала
его смертным ложем, мысленно попрощался со знакомыми до последней трещины
четырьмя белыми стенами, немногочисленными своими вещами, в которых больше
не было никакой нужды, приоткрыл дверь и выскользнул наружу, незамеченный.
У крыльца лечебницы стояло прохладное, юное и свежее утро нового дня,
струясь туманной пастелью, будто едва-едва, за несколько мгновений до
рассвета, был сотворен весь мир, и вот он, еще не застывший, не принявший
окончательной формы, со следами руки Творца, дожидается первого гостя и
жителя, ради которого и возник из пустоты, готовый вложить в его пальцы
хрустящее и спелое, покрытое росой драгоценное яблоко. Больной сделал
бесконечно глубокий вдох, словно в его груди открылась новая полость,
только и ожидавшая своего часа, утер неожиданно брызнувшие слезы рукавом
застиранного халата и бросился к реке. Он спешил, чувствуя, что
отведенного ему времени очень мало, вот-вот все вокруг, словно лужа
осенним заморозком, схватится объективной реальностью, превратившись в
плоский белый экран заштатного кинотеатра, на который безумный киномеханик
проецирует нехитрые сюжеты своего ежедневного бреда.
Он подбежал, наконец, к реке, сбросил с себя больничные тряпки и встал на
берегу обнаженным, как Адам. Здесь, у последней черты, заканчивались его
поиски, заканчивалась вся прежняя жизнь, посвященная, как бы то ни было,
великой цели, ради одной которой и стоило жить, теперь достаточно было
просто переплыть на другой берег, пересечь выгон, улыбаясь добрым коровам,
которые уже давно ждали его здесь, призывно крича вечерами, затем войти
под высокие своды соснового бора, там, на холме, и все свершится само
собой. Эта картина проступила в воображении больного так ясно и
несомненно, что он, не мешкая больше ни секунды, прыгнул в реку и поплыл.
Его длинное худое тело скользило в волнах, не встречая сопротивления, как
будто река только того и ждала, чтобы поскорее перенести одинокого и почти
отчаявшегося странника к его мечте. Она смывала с него слой за слоем маски
и позы, которые накрепко прирасли к коже, она растворяла защитную
раскраску, в которой уже не было нужды, она исцеляла навсегда, освобождая
тело и дух перед окончательным свершением.
Совсем скоро больной ступил на другой берег - другим человеком, без имени
и судьбы, белоснежным и чистым, как бодхисаттва. Оступаясь и падая, раня
себе колени, но не замечая боли, он торопливо вскарабкался на косогор,
ощутил под ногами росную густую траву и увидел коров, которые дружно, все
как одна, повернули к нему морды и громко замычали. Вот и я, сказал им
мысленно больной, я пришел, наконец, мне осталось совсем немного...
- Пацаны, гля: псих из дурки сбежал! - зазвучал вдруг над лугом высокий и
звонкий мальчишеский голос.
- Голый! - удивленно донеслось в ответ с другой стороны.
- Эй, псих, ты чего здесь делаешь? - маленький кудрявый мальчик, босой, с
длинным истертым бичом в руке опасливо вышел из середины стада. - Ты
буйный?
- Нет, - тихо ответил ему больной, отступая назад, - я не буйный... Я уже
выздоровел.
- А-ха-ха! - за спиной больного кто-то залился звонким смехом. -
Выздоровел! А почему ты голый, если выздоровел?
- Я плыл... мне нужно пройти... пустите меня, пожалуйста, дети...
- Так мы тебя и пустили, - очень серьезно ответил больному кудрявый
мальчик, глядя исподлобья, и ловко щелкнул бичом. - Натворишь делов.
- Нет, - прошептал больной, покрываясь едким ледяным потом, - пожалуйста,
не надо... Вы же добрые... вы можете понять... я не сделаю ничего
плохого...
Бич громко щелкнул за спиной больного, ударив упругой воздушной волной.
- Сделаешь, не сделаешь, - коротко стриженый, белобрысый и розовощекий
парнишка совсем по-взрослому упер веснушчатые кулачки в бока, - кто тебя
знает. Вали отсюда, понял, псих? Топай обратно в дурку.
Оба стояли перед ним, счастливые своей правотой, большой взрослой
работой, которую они делают сейчас, ограждая своими слабыми руками, руками
будущих мужчин, созидателей и воинов, огромный мир от непрошеного гостя с
другого берега, от опасности, которая гнездится в белом господском доме,
грозно полыхавшем в лучах рассвета всеми своими окнами, от зла, которое
они пока еще понимали просто и однозначно, готовые противостоять ему, -
ангелы-хранители Чистой Земли...
- Уходи, - сказал кудрявый мальчик и осторожно подошел ближе, но больной
уже летел по косогору вниз, к реке, покрываясь кровоподтеками и жгучими
ссадинами.
- Катись, придурок! - закричал другой, белобрысый и голубоглазый,
размахивая бичом в воздухе. - И забудь сюда дорогу!
У берега уже стояла лодка, и двое санитаров, забывшие в спешке про свои
белые халаты, легко подхватили бесчувственное тело, привычно скрутили
полотенцем запястья, благодарно помахали детям рукой и взялись за весла,
опуская их в мертвую черную воду, плотную и тяжелую, как ртуть, чтобы
поскорее достичь другой стороны.
- Надо же, - недовольно проворчал один из них, - а я-то думал, он почти
нормальный.
- Тут нет нормальных, - уверенно ответил ему товарищ.
Примерно в этот момент пульс больного совершенно утих, и перед его
внутренним взором, совершенная в своей простоте, предстала окончательная
формула кромешного мрака существования, над которой он безуспешно бился
долгие годы.
--------------------------------------------------------------------
Данное художественное произведение распространяется в электронной
форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой
основе при условии сохранения целостности и неизменности текста,
включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое
использование настоящего текста без ведома и прямого согласия
владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 04.07.2003 12:21