Джон Пейтон Кук. Кающийся

   -----------------------------------------------------------------------

   John Peyton Cooke. The Penitent (1995). Пер. - М.Левин.

   & spellcheck by HarryFan, 28 August 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   - С тех самых пор, как я была девочкой,  я  хотела  помучить  красивого

юношу.

   Этой фразой Мария познакомилась со мной, шепнув ее мне  в  ухо  раньше,

чем я увидел ее лицо - и фраза сработала. Она значила, что Мария знает про

Дональда Фирна и Алису Портер. Еще она значила, что Мария раскусила меня с

первого взгляда по моей внешности. Меня  это  не  оскорбило:  она  угадала

верно, хотя точно так же выглядел каждый второй из той толпы, что шатается

возле Белфри, и наверняка большинство из них не  испытали  половины  того,

что прошел я.

   Садясь на табурет возле стойки рядом со мной, она больно выкрутила  мое

многосережное ухо. Я вздрогнул, крикнул "Ой!" и потер ухо, успокаивая  его

и заодно проверив, что ни одно из серебряных колечек не выпало.

   - Меня зовут Мария. - Ее голос был высоким и женственным, текучим,  как

мед, искренним - совсем не таким, какого можно ожидать от  девушки,  вдруг

выкручивающей вам ухо. - А тебя?

   - Гэри.

   Поглядев на нее, я испытал внезапный  и  острый  кайф  -  будто  кто-то

всадил мне полный шприц адреналина прямо в аорту. Меня поразила не  только

ее красота - ее повадка.

   Она широко улыбалась, изо  рта  у  нее  свисала  сигарета  "кэмел"  без

фильтра, подведенные глаза смотрели прямо в мои,  и  радужки  отблескивали

сатанинским оранжевым отсветом  свечей  бара,  брови  выгнулись  дугой,  и

черные приглаженные волосы падали до плеч - не то что у меня, до поясницы.

Вся в черном от и до - от облегающей рубашки и джинсов  до  сапог.  Черный

кожаный пояс блестел острыми хромированными шипами, и если такими ударить,

никому мало не покажется. Серег у нее было  только  три,  но  браслетов  и

ожерелий  множество  -  черные  четки,  филигранные  серебряные  распятия,

врезанные в обсидиан. Мои глаза остановила татуировка на ее плече: Мадонна

с младенцем, в совершенстве, по-рафаэлевски, цветными чернилами.

   Пока я отвлекся, Мария притянула меня за носовое кольцо, вставила мне в

рот сигарету и зажгла, потом снова толкнула в  сидячее  положение,  лукаво

усмехаясь.

   - Гэри, - сказала она, пуская мне в лицо дым колечками. - Знаешь, я  не

шутила насчет того, что сказала.

   - А разве это сказал не Дональд Фирн? - спросил я. - Когда его поймали.

Только ты пол переставила.

   - Значит, ты знаешь, что случилось с Алисой Портер.

   - Конечно, знаю, - ответил я.

   Мы нашли в этом деле общий интерес - неудивительно, если это дело  было

не только сенсационным и знаменитым, но  еще  и  местным.  Мы  оба  любили

брошюры про настоящие преступления, и романы Энн Райс, и  кровавые  фильмы

ужасов, и чернушную,  металлизированную,  одержимую  смертью  музыку.  Нам

предназначено было прийти на бал Белфри, который  какой-то  мудрый  святой

устроил в  старой  каменной  готической  церкви  на  заброшенной,  опасной

окраине города.  Этот  клуб  привлекает  к  себе  психов,  и  ему  удается

оставаться  достаточно  угрожающим,  чтобы  отпугивать  армейских  хмырей,

зубрил из колледжа, феминистских мышек и прочую нечисть.

   Я спросил Марию, с чего это она стала меня кадрить.

   - Потому что у тебя вид вероятной жертвы.

   Что верно, то верно.

   - Вот я и решила забить место, пока никто другой этого не сделал.

   - С тех самых пор, как я  был  мальчиком,  я  хотел  помучить  красивую

девушку.

   Именно это сказал Дональд Фирн в сорок втором году перед  тем  как  его

отправили в газовую камеру тюрьмы штата в Кэнон-сити. То, что он сделал  с

семнадцатилетней Алисой Портер, не поддается описанию - но описывать такое

мог бы только садист. Я только  скажу,  что  среди  инструментов,  которые

помощники шерифа унесли с кровавой сцены преступления, были шилья, гвозди,

проволочные плети, а еще - обугленные  остатки  ее  одежды,  и  когда  они

вытащили тело девушки из старого пересохшего колодца... как говорится,  не

будем углубляться.

   Я вырос в Пуэбло, в пятидесяти милях от места убийства Алисы Портер и в

сорока милях от места, где народ штата  Колорадо  отравил  газом  Дональда

Фирна более пятидесяти лет назад. Мой дед работал на сталелитейном заводе,

который покрывает наши крыши  сажей  и  придает  нашему  воздуху  охристый

оттенок и запах тухлых яиц и который выпустил плотницкие гвозди, найденные

в "пыточном наборе" Дональда Фирна.

   Перед смертью дед  часто  потакал  моему  патологическому  любопытству,

говоря: "Гэри, я тебе рассказывал про ту медсестру,  что  убили  в  старой

церкви  Покаяния  в  сорок  втором?"  Я  подтаскивал  стул  и  просил  его

рассказывать, и у нас устанавливалось  редкое  взаимопонимание  поколений.

Старик  знал,  что  маленькому  Гэри  от  этих  историй  вреда  не  будет.

Маленького Гэри - плаксивого, тощего, с нездоровым видом - вечно  задирали

другие дети, а сам он даже мухи не обидел бы. А интерес маленького Гэри  к

кровавым фильмам, которые передавали по телевизору из Денвера поздно ночью

в пятницу, только показывал, что у мальчика здоровое, активное, нормальное

воображение.

   Когда я был еще малышом, комиссия штата по родительским правам решила -

по причинам, о которых никто никогда и не пытался мне рассказывать, -  что

моей матери нельзя доверить мое воспитание. Подозреваю, что  она  спилась,

или колотила меня, или завела дружка, который меня колотил от ее имени.  В

строчке "Отец" моего свидетельства о рождении всегда стоял простой  крест,

то есть либо она не знала, кто мой  отец,  либо  я  появился  на  свет  от

непорочного зачатия. Я только уверен, что мой отец не Бог, а  какой-нибудь

мексиканец, потому что у меня типичный для метисов цвет лица,  темно-карие

глаза,  черные  блестящие  волосы,  и   стоит   мне   побыть   на   солнце

минуту-другую, как у меня появляется глубокий красноватый  загар.  Как  бы

там ни было, родительские права  передали  моим  деду  с  бабкой,  и  они,

наверное, были  со  мной  терпеливее,  чем  были  бы  настоящие  родители.

Постарев, они даже смирились с  моей  громкой  дьявольской  музыкой:  слух

ослабел. В возрасте шестидесяти пяти лет  дед  получил  обширный  инфаркт,

доставивший его на небо быстрее ракеты "Сатурн-5". Бабуля все еще  тикает,

одна, в старом крытом толем бунгало  возле  сталелитейного  завода.  Я  ее

навещаю, только когда хочу взять ее машину.

   Не могу точно сказать, как я стал таким, какой есть теперь. Пусть  даже

мне пришлось выдержать многое от рук матери и  ее  приятеля,  это  еще  не

причина, чтобы меня привлекала боль. В детском саду девочки любили  валить

меня на землю, потом хватать за руки и за ноги и  тащить;  как  добычу  из

джунглей, но я не думаю, что поэтому мне приятно поддаваться силе  женщин.

Когда я стал чуть постарше, другие мальчики использовали меня  как  жертву

при игре в "Звездный путь", ловя меня и  связывая  разными  нестандартными

способами, но я сомневаюсь, что отсюда пошел  мой  интерес  к  веревкам  и

цепям. А когда я достаточно вырос, чтобы войти в  сумрачный  мир  книжного

магазина для взрослых  без  того,  чтобы  у  меня  спросили  документы,  я

рассматривал разные журналы с голыми  девочками  и  развешанные  на  стене

искусственные члены, но всегда мой глаз привлекали  фетишистские  журналы,

причем такие, в  которых  женщины  порабощали  мужчин.  Никто  никогда  не

прививал мне к ним тягу, это был тот естественный инстинкт, который  тянет

утку к воде, летучую мышь к пещере, бабочку к огню.

   Вкусы большинства люде и определены заранее - кровью  сердца  и  мозгом

кости,  биологической  программой,  генетическим  кодом,  неизбежным,  как

Судьба. Есть вещи, которые должны в свое время проявиться,  и  от  них  не

отмахнуться, не отказаться. Если вы попытаетесь  противостоять  генам,  то

вызовете в себе короткое замыкание  и  покатитесь  кувырком,  что,  как  я

полагаю, и произошло с Дональдом Фирном.

   - С тех самых пор, как я был мальчиком, я хотел,  чтобы  меня  помучила

красивая девушка.

   Вот оно. Я это сказал. Мария попросила  меня  дать  собственную  версию

признания Дональда Фирна, вывернуть его, как мне  хочется,  и  "честно  по

отношению к себе". Но она с самого начала знала, с кем имеет дело. Она мой

охочий пот учуяла еще за милю, через всю забитую церковь, сквозь  туман  и

дым. Она нашла руку, точно подходящую к ее черной перчатке.

   - Что ты еще себе проткнул, Гэри? - спросила она, перекрикивая  музыку,

рычавшую, как бабулина  стиральная  машина,  пропущенная  через  n-кратный

усилитель. Лица вокруг  нас  были  призрачные,  трупные  -  бледный  грим,

обведенные черным глаза с красными линзами.

   - Больше ничего.

   У меня были только восемь колечек  в  левом  ухе,  десять  в  правом  и

пирсинг в носу - не  из  тех  галантерейных  мелочей,  что  вставляются  в

ноздрю, а настоящее серебряное дверное кольцо, пропущенное сквозь  носовую

перегородку - как у испанского быка.

   - Вот это мне нравится, - сказала она, дернув его не слишком  слабо.  -

Ты хочешь сказать, что здесь у тебя такого нет? - Другая ее рука  схватила

меня за левый сосок. - Или здесь? -  Она  перехватила  за  правый.  -  Или

здесь? - ткнула она меня в пупок. - Или здесь?  -  Она  схватила  меня  за

ширинку, нащупала головку члена и сжала. - Ничего?

   - Нет, - ответил я. Тот, со шприцом, вернулся и  всадил  мне  адреналин

прямо в сердечную мышцу. Я думал насчет прокалывания новых  отверстий,  но

мне некому было показать  эти  части  моего  тела,  так  что  я  не  видел

надобности зря тратить деньги. Прокалывание отверстий на теле  может  быть

дорого, а я жил на жалкие чеки пособия по безработице с тех пор, как  меня

выгнали из мясников пять месяцев тому назад. Первый прокол в ухе я  сделал

в старших классах, бесплатно - его исполнила девочка по имени Снуки  иглой

и пробкой. Остальные дырки мне забивали автоматом  в  "Спенсер  гифтс"  на

торговой улице, где было дешево, а нос я себе проколол сам однажды  ночью,

надравшись перцовки. Предоставленный самому себе, я, может,  и  сделал  бы

все остальные дырки сам, но в тот вечер, когда Мария меня поймала, еще  их

не было.

   - А я их не чувствую, - сказала Мария. - Покажи.

   Она задрала мою  рубашку  до  подмышек  и  провела  по  груди  ногтями.

Бездельники вокруг нас прекратили разговоры и повернулись посмотреть.

   - Розовые титечки, - сказала она, хватая их и оттягивая, как резинку.

   Я вздрогнул. Мария  улыбнулась  и  стала  теребить  мои  соски  острыми

ногтями. У меня член начал вырастать, но ему не было  места,  куда  расти.

Она провела ногтями мне по коже, оставив длинные красные  царапины,  и  ее

жемчужные зубы влажно блеснули.  Ничего  так  не  заводит,  как  блаженная

улыбка на лице садистки, когда она делает тебе больно.

   - У тебя легко следы остаются, - сказала она. - Мне это в кайф.  -  Она

резко ударила меня по лицу ладонью, подкинув челюсть и заставив  прикусить

язык. Я почувствовал вкус крови. Сердце пропустило удар. Член нашел,  куда

расти. - Классный красный блеск, - сказала Мария. И  самым  острым  ногтем

провела четыре линии у меня на груди, как будто рисовала знак Зорро.

   Ноготь окрасился моей кровью.  Она  сунула  его  мне  в  рот,  заставив

облизать. Потом стерла с моей груди другие капли  и  обтерла  руку  о  мои

губы. Опустила мою рубашку, и она пропиталась моей кровью. Мария  схватила

меня за носовое кольцо, вскочила с табуретки и сдернула меня тоже.

   - Куда ты меня ведешь? - спросил  я,  уплывая  в  странной  эндорфинной

горячке. Она дала мне ощутить вкус того, чего я жаждал отчаянно, это пушер

так бесплатно дает  попробовать  капельку  товара,  которым  нагружен  его

грузовик. Она положила руку  мне  на  штаны  и  ощутила  твердость  члена:

доказательство - если оно ей было нужно, - что я не притворяюсь.

   - Не хочу устраивать бесплатный  спектакль  для  этих  стервятников,  -

шепнула она мне в ухо. И зубы ее впились  в  его  мочку,  будто  она  была

готова его откусить. - Я тебя отвезу к себе, Гэри. Тебе там понравится.

   Я охотно шел за ней, а она тянула меня через толпу,  вниз  по  чугунной

винтовой лестнице, через заднюю дверь, через притон  наркоманов  в  темной

аллее, где толпились в тени кучки людей неопределенного  пола,  передающих

друг другу резиновый жгут и старающихся покрепче затянуть его на руке. Она

отвела меня к своему "форду-маверик" семьдесят четвертого года, завела мне

руки  за  спину  и  сковала  их  испанскими  наручниками,  заставила  меня

свернуться в багажнике, липкой лентой залепила мне рот, захлопнула  крышку

- шелк! - и оставила меня в небесной тьме.

   В ночь убийства 22 апреля 1942 года жена Дональда Фирна была в больнице

и рожала их третьего  ребенка.  Сам  Фирн  был  железнодорожным  механиком

двадцати трех лет от роду. Единственная причина, по которой он нам сегодня

известен, заключается в том, что его потрепанный старый "форд"  застрял  в

грязи утром двадцать третьего апреля по  дороге  с  места  убийства  Алисы

Портер. Его вытащил какой-то фермер на тракторе, и когда помощники шерифа,

обшаривавшие местность, спросили, не видел ли  он  чего-нибудь  странного,

фермер дал им полное описание и машины, и водителя. Иначе убийство  так  и

осталось бы тайной, и у Марии не было бы возможности привлечь мое внимание

такой хлесткой фразой.

   Дональд Фирн даже ни разу не  разговаривал  с  Алисой  Портер  до  того

вечера, когда подобрал ее на улице Пуэбло по дороге домой в  самый  разгар

грозы. Был свидетель, который слышал ее крик и сквозь дождь разглядел, как

она оказалась в машине, где кто-то был -  и  это  был  последний  человек,

кроме Фирна, который видел ее живой. Фирн отвез ее в заброшенную деревню и

привязал к алтарю в старой _мораде_ - церкви, которую  построили  набожные

испанские сектанты-католики, известные как Hermamos  Penitentes  [кающиеся

братья (исп.)].  Всю  ночь  он  ее  пытал,  а  снаружи  бушевала  гроза  и

вспыхивали молнии. Когда он закончил свою работу, Алиса не была мертва, но

он никак не мог ей позволить его опознать перед полицией и  потому  ударил

ее по голове молотом и сбросил тело в колодец. Тот  самый  дождь,  который

обеспечил ему прикрытие,  чтобы  ее  похитить,  поставил  ему  западню  из

раскисшей грязи,  где  он  застрял,  как  муха  на  липучке,  и  привел  к

окончательному признанию, обвинению и вечному удушью.

   В Страстную Пятницу того года мы  с  Марией  посетили  деревню-призрак,

чтобы исследовать место преступления  -  этакая  жутковатая  Нэнси  Дрю  с

половиной Харди Бойз на буксире (в буквальном смысле -  она  теперь  всюду

таскала меня за ошейник с висячим замком на коротком поводке). Я читал все

книги про Харди Бойз еще до начала полового созревания, но  даже  и  тогда

вздрагивал почти сексуально от тех сцен, когда их связывали спина к  спине

и грубо затыкали рты кляпами из носовых платков. Я всегда  воображал,  что

они - это я, я  завидовал  переплетам,  в  которые  они  попадали,  всегда

представлял себе гораздо худшее, чем  с  ними  случалось  на  самом  деле.

Почему эти негодяи  никогда  даже  не  догадывались  их  раздеть,  связать

лодыжки и как следует пройтись  девятихвостой  кошкой  по  их  девственной

плоти?

   Когда мы приехали, солнце все еще  висело  над  Сагреде-Кристос.  Сухую

землю уже согрело  солнцем,  хотя  только  недавно  с  плато  сошел  снег.

Вырывающийся из гор ветер нес арктический холод, но мы оба  были  одеты  в

кожаные куртки, а покусывание щек было мне приятно.  Деревня  представляла

собой беспорядочное  нагромождение  деревянных  лачуг  и  саманных  хижин,

окруженных наметами коричного цвета песка. Повсюду росли кусты шалфея.  По

пустым улицам катались перекати-поле. Ни старого кинотеатра, ни  магазина,

ни заправки - деревня была мертва уже почти столетие.

   - Сейчас Клинт Иствуд прискачет на коне, - сказал я.

   - Чтобы тебя спасти, мало будет Клинта Иствуда с его лошадью, - сказала

Мария и резко дернула поводок. - Пошли, Гэри.

   _Морада_ стояла на  холме  в  сотне  ярдов  от  деревни,  на  крыше  ее

покосился старый деревянный крест. Она была построена не  в  стиле  старых

испанских миссий, а была низкой и приземистой, узкая  спереди  и  сзади  и

длинная  по  сторонам  -  точная  форма  и  пропорции  большого  каменного

саркофага. Одна амбразура окна, как пушечный порт, на длинной  стороне,  и

ручной лепки саман в последних лучах солнца пылал огнем.

   Мария провела меня по кладбищенской тропе мимо многих рядов торчащих из

земли деревянных крестов,  потрепанных  ветрами  и  дождями,  ко  входу  в

_мораду_ - изъеденную древоточцами дверь из сплошных тесаных бревен.

   - Здесь, - сказала она. - Здесь это и случилось.

   Солнце почти зашло, и я обернулся через плечо посмотреть на  ушедшую  в

тень деревню, на нависший над  ней  силуэт  Сангре-де-Кристос.  Здесь  был

Дональд Фирн.  Он  точно  знал,  куда  отвозит  свою  жертву.  Он  приехал

подготовленный, точно  зная,  что  он  собирается  делать;  он,  наверное,

планировал это и представлял  себе  в  воображении  много  дней,  если  не

недель. Мария  тоже  давно  ждала  этой  ночи,  но  она  хотела  дождаться

Страстной Пятницы, чтобы разделать меня правильно.

   И эта дата была важна. К Дональду Фирну это отношения не имело, а имело

отношение к Кающимся, к священному братству, чьи тайные  кровавые  ритуалы

происходили в этом необычном доме молитвы каждый год уже более столетия до

тех пор, пока этот псих из Пуэбло не схватил бедную Алису, не притащил ее,

вопящую, в своем "форде" в _мораду_  и  не  вытолкнул  в  конце  концов  в

Зазеркалье.

   До встречи с Марией я жил один в каморке многоквартирного дома, и когда

она велела мне переехать к ней, я послушался,  как  старый  дрессированный

пудель. Был у меня рюкзак и старый картонный чемодан, в основном с одеждой

и побрякушками, и несколько книжек в бумажных обложках, десяток  кассет  и

плейер с наушниками. У Марии была  однокомнатная  квартира  с  двухэтажной

кроватью-нарами. Раньше она жила  в  этой  квартире  с  каким-то  мужиком,

который, как она сказала, "исчез" - она думала, что он уехал в Сиэтл, хотя

точно не знала. Он не звонил, ей было все равно. Она говорила, что он  был

подонок. Однажды он ее изнасиловал. Мне она велела занять верхнюю кровать.

   Она привела меня сюда  в  ту  первую  ночь  экстаза,  когда  я  был  ее

пленником,  игрушкой,  которую  она  связывала  и  развязывала  по  своему

капризу, щипала, колола иглами, зондировала, порола. Обычный  секс  у  нас

бывал редко. Как правило, она меня связывала или делала  мне  больно  так,

что это вызывало у меня  удовлетворение,  а  сама  тем  временем  спокойно

мастурбировала.

   В центре наших отношений было мое преображение.  Она  хотела,  чтобы  я

насладился  новыми  прокалываниями  и  татуировками,  и   для   этого   мы

периодически посещали ателье Федерико - пузатого испанца-гомосексуалиста с

закрученными усами, который умел работать чисто  и  профессионально,  того

самого, который сделал Марии Мадонну с младенцем. Сделать все сразу мы  не

могли себе позволить по деньгам, и еще надо было ждать, пока заживет  одна

татуировка, чтобы сделать новую. Федерико  даже  не  пытался  скрыть,  что

получает удовольствие от разрисовывания моей шкуры и  пробивания  дырок  в

моих нижних частях, и Мария следила за его работой.

   Весь процесс занял несколько месяцев,  но  к  тому  времени,  когда  мы

приехали к _мораде_, у меня были кольца вдоль обеих бровей, три стержня  в

кончике языка, два тяжелых кольца в сосках,  соединенные  короткой  цепью,

кольца сквозь пупок, и целый ряд от ануса  через  уздечку,  через  гребень

мошонки, вдоль члена, и кончался этот ряд у головки  массивным  и  тяжелым

кольцом, которым я больше  всего  гордился  и  от  которого  у  меня  было

постоянное состояние  полуэрекции.  Хотя  Мария  разрешила  мне  сохранить

волосы на голове, потому что любила  за  них  привязывать,  тело  она  мне

выбривала до младенческой гладкости опасной бритвой, открывая  татуировки:

зеленый двухголовый змей вылезал из сфинктера  на  левую  ягодицу,  дракон

обертывался вокруг одной руки, а на другой  был  египетский  скарабей.  На

лобке пылало вечное пламя.

   Остальные символы моей татуировки Мария взяла у Hermanos Penitentes. На

левом соске был символ: двуглавые стрелы в андреевском кресте,  наложенном

на крест распятия. Стрелы символизируют власть Божью,  чаша  предназначена

для уловления и хранения крови Кристо. На правом соске рисунок был тоже  с

крестом: крест и  четыре  гвоздя  распятия.  В  центре  груди,  где  Мария

временно тогда вырезала букву "М", Федерико по ее указанию вытравил  более

изощренный символ Кающегося. Крест представляет само братство, молот - тот

молот, коим пригвождали _Кристо_, бич с  шипами  -  тот,  что  терзал  Его

спину, гвозди - те, которыми пронзили Его члены, и терновый венец, которым

был Он коронован. У меня на спине по  указанию  Марии  Федерико  изобразил

крест, на котором принял  мученическую  кончину  св.Андрей.  Его  когда-го

носили многие из Кающихся - те братья, которые  были  готовы  принести  не

меньшую жертву во имя _Кристо_.

   При нашем последнем посещении, когда все татуировки были набиты,  Мария

поблагодарила Федерико за трудную работу. Он сказал, что ему  это  было  в

удовольствие. Накладывая марлевый бинт на свежие раны, которые вырезал  он

у меня на коже, он повернулся и спросил у Марии с улыбкой:

   - Ессе homo [се - человек (лат.)], да?

   Мария смерила меня взглядом с головы  до  пят  и  улыбнулась  делу  рук

своих.

   Открыть дверь мы смогли только вдвоем и с трудом. Были сумерки, и  свет

в _мораде_ - синий и тусклый - быстро  угасал.  Мария  включила  фонарь  и

обвела узким лучом опустевшую  церковь.  Она  была  усыпана  раздавленными

банками   пива,   пустыми   бутылками   из-под   виски,    использованными

презервативами - за последние пятьдесят лет сюда приходили не только мы. С

низкого потолка свисала густая паутина, и краем глаза  я  заметил  в  углу

летучую мышь. Алтарь на возвышении был вытесан из таких же крепких бревен,

что и дверь. Когда-то зал был украшен простыми, сделанными вручную иконами

- вырезанные фигуры истекающего кровью _Кристо_, изображения Девы и святых

в дешевых жестяных рамках. Кающиеся были людьми бедными.

   Мария подвела меня к алтарю.

   - Посмотри, - сказала она и  указала  ярким  лучом  на  ржавые  потеки,

которые когда-то были кровью. Она  тронула  их  рукой,  и  пыльные  хлопья

посыпались с ее пальцев. Она вытерла их о джинсы. - Что осталось от  Алисы

Портер.

   Сердце у меня забилось быстрее и сильнее. Окна больше не было видно,  и

я решил, что небо потемнело.

   Мария дернула меня к себе и поцеловала, играя языком  по  моим  тяжелым

шипам. Сунув руку мне под рубашку, она дернула за цепь, соединявшую соски,

сдвинула с моих плеч куртку и сбросила ее на пол. Потом  потушила  фонарь,

оставив нас в пустоте.

   - Тэри, - сказала она, - сейчас ты получишь то, что тебя ждет.

   Она толкнула меня на алтарь и заставила раскинуть руки и ноги. Запястья

и лодыжки она мне перевязала крепкой кусючей пеньковой веревкой. Узлы были

мастерские,  крепко   держащие,   достаточно   тугие,   чтобы   остановить

кровообращение. Когда мы познакомились впервые, она делала узлы не  такими

тугими, но мы с ней выяснили, что тугие мне больше нравятся. Я чувствовал,

как у меня пульсируют жилы. Концы, веревок она закрепила ниже, так  что  я

чувствовал себя как на средневековой дыбе.  Потом  острыми  ножницами  она

разрезала  на  мне  джинсы,  трусы  и  рубашку,   оставив   меня   голого,

беспомощного, мерзнущего.

   Потом она вышла.

   - Мне надо принести остальные инструменты из машины, -  сказала  она  и

забрала фонарь с собой.

   Для Марии часть удовольствия была в том, чтобы заставлять меня  сходить

с ума, и я по опыту знал, что она оставила меня на куда более долгий срок,

чем нужен, чтобы спуститься с холма. Она хотела заставить меня думать, что

никогда не вернется. И как бы я ни верил ей, как бы твердо  ни  знал,  что

она вернется, я не мог подавить панический страх.

   Я попробовал веревки, но у меня не было ни свободы, ни рычага, ни силы,

которые могли  бы  чем-то  помочь.  Ветер  свистел  в  _мораде_,  и  дверь

поскрипывала. Я слышал, как в углу скребется какая-то мелкая  зверушка.  И

представлял себе Марию, сидящую в безопасности  автомобиля,  думающую  обо

мне, вставляющую пальцы во влагалище и смеющуюся, как маньячка.

   Наконец  я  услышал  звук  закрывающейся  дверцы  машины.  Но  она   не

возвращалась. Она завела мотор, дала ему  несколько  минут  прогреться,  а

потом уехала. Через пару минут шум мотора затих вдали.

   Я был один. Никто, кроме Марии, не знал, где я. Я подумал  про  испанца

из рассказа По "Колодец и маятник" -  узника  инквизиции,  привязанного  в

темноте к холодному бревну,  ожидающего  гигантского  лезвия,  которое  со

свистом рассекает  воздух  над  его  животом,  постепенно  спускаясь,  все

сильнее загоняя узника в безумие,  а  внизу  в  колодце  собрались  крысы,

ожидая, когда посыплются внутренности.

   Фантазия разыгралась, и я представил себе стоящую  надо  мной  Марию  в

серой сутане, ее-рука лежит на рычаге, управляющим гигантским аппаратом, и

глаза ее расширяются в яростной жажде крови.

   У меня возникла бешеная эрекция, но я не мог  до  нее  дотронуться.  Он

хлопал меня по животу, как выброшенный на берег кит, на кончике была белая

капля, и серебряные колечки на нем тихо позванивали, и эхо  отражалось  от

стен.

   - Мария, - шепнул я и улыбнулся.  Я  знал,  что  она  со  мной  еще  не

закончила. Я закрыл глаза и заснул.

   - Что я в Церкви люблю - это церемонии и ритуалы, - сказала однажды мне

Мария у себя дома.

   Дед с бабулей были баптистами и  перестали  заставлять  меня  ходить  в

церковь сразу после крещения, а после этого я мало вообще думал о религии,

пока не встретил Марию, которая, оказалось, верует в какой-то  собственный

вид христианства. А я в конце концов стал верить в Марию.

   - Я уверена, что она сейчас не та, что была в дни  латинской  мессы,  -

говорила Мария. - Церковь теряет последователей и потому считает,  что  ей

надо меняться, службы вести на английском, влезать в политику, стать более

"релевантной" по отношению к повседневной жизни прихожан. Потому-то она  и

теряет последователей! Они отрезают сами себя от прошлого, от вечных тайн,

которые не давали Церкви распадаться. Вот почему меня потянуло к Кающимся.

   - Тебя и Дональда Фирна, - сказал я.

   - Но он ничего не понял, - ответила она. - Может, он и слыхал  какие-то

смутные предания о  них  или  читал  истерические  писания  протестантских

миссионеров, использовавших ритуалы кающихся  как  повод  для  нападок  на

папство. Дональд Фирн думал, что у  них  практиковались  ритуальные  пытки

друг друга и человеческие жертвоприношения, как у ацтеков  -  к  несчастью

для бедной Алисы Портер. Их наследия он не знал.

   Мария рассказала мне, что эти ритуалы уходили корнями далеко в прошлое,

раньше  времен  средневековых  _флагеллянтов_,  раньше  даже   раннего   и

примитивного христианства,  к  людям,  посвятившим  себя  богине  Диане  в

древнем Гелласе - они бичевали собственные спины в честь  ее.  Архиепископ

Санта-Фе Джон Б.Ламп в 1850 году пытался заклеймить Кающихся как  еретиков

и подвергнуть отлучению. Но Церковь отступила, признав  их  как  преданных

верующих, а не почитателей дьявола, хотя были даны строгие  инструкции  не

распинать более никого из своих братьев.  К  тому  времени  как  поселенцы

дошли до запада и нашли себе запрещенную гору для церемоний Кающихся,  они

уже только привязывали своего избранного _Кристо_ к кресту, но  кровь  все

так же текла по их спинам от укусов их _пикадоров_.

   Кающиеся были простыми крестьянами из долины Рио-Гранде и  вокруг  горы

Сангре-де-Кристос, потомки испанских поселенцев в Нью-Мексико,  восходящих

к году 1598. Их секты росли только в сельской  местности  вдали  от  таких

центров, как Санта-Фе, Альбукерк и Эль-Пасо - там, где было  слишком  мало

францисканских  братьев.   И   францисканцы   более   старались   обратить

индейцев-пуэбло, чем пасти собственное стадо, и  многие  вымогали  крупные

поборы за обряды брака,  крещения  и  отпевания.  Правление  на  испанских

территориях становилось все более светским, и после мексиканской революции

1820 года все испанские францисканцы были высланы в Испанию - и  никем  не

заменены. Сельские жители остались  блуждать  без  духовного  руководства,

пока эти земли не были оккупированы Соединенными Штатами в середине  века,

а к тому времени  Кающиеся  уже  прочно  укрепились  в  своей  собственной

традиции.

   - У Кающихся женщины не допускались в Круг, - объяснила мне Мэри. -  Но

после Тайной Вечери утром Чистого Четверга и  всю  Страстную  Пятницу  они

пели _алабадос_ - отрывистые печальные песнопения  экстаза  и  горя,  плач

Девы по гибели Сына Ее. Они  пели  снаружи  _морады_,  пока  мужчины  были

внутри, воскуривая фимиам и выбирая из них того, кто будет  _Кристо_.  Они

понимали, что без тьмы не будет света,  без  страдания  -  вознесения.  Из

трагедии рождается не отчаяние, но спасение. Из унижения - возвышение.  Из

покаяния - искупление. Из ничтожества -  экстаз.  Из  смерти  -  жизнь.  И

блаженство.

   - Бедный Дональд Фирн, - сказала  Мария,  нависая  надо  мной  в  свете

лампы, поставленной у меня между ног. Мария всадила шило глубоко в одну из

моих ушных дыр и расширила ее с выворачивающей болью и струйкой  крови.  В

расширенную дыру она всунула толстый гвоздь с  завода  Пуэбло.  Я  стиснул

зубы и резко вдохнул, но почувствовал, как у меня встает сильнее.  Боль  -

это было все, на что я надеялся.

   Мария вернулась примерно час спустя, разбудив  меня  резким  ударом  по

низу живота.

   - Живи Дональд Фирн в наше время, -  продолжала  она,  -  он  нашел  бы

девицу, которая согласилась бы на все это добровольно, и  не  пришлось  бы

бросать ее в колодец.

   Мария всегда  что-нибудь  такое  говорила,  когда  я  отдавался  на  ее

милость. Она говорила, как злодей в кино, рассказывающий герою, что именно

он с ним сделает, вместо того чтобы просто убить его сразу и  покончить  с

делом. Это  увеличивало  ставку  игры,  добавляло  дополнительный  элемент

опасности и неизвестности.

   - Например, Джеффри Дэймер, - говорила она, работая у  меня  в  носовой

дыре окровавленным шилом. - Ему  нужны  были  сексуальные  рабыни,  но  он

совсем неправильно подошел к делу. Он пытался в домашних  условиях  делать

лоботомию  электродрелью,  рассчитывая,  что  его  жертвы  станут   зомби,

отвечающими на каждый кивок его пальца. Но они вместо этого  все  умирали.

Он так и не понял, что нужно было делать.

   Во все мои ушные дыры она уже загнала по гвоздю и сейчас прилаживала  к

моему носу гвоздь побольше и потолще. Она  превращала  меня  в  дикаря  из

индустриальных джунглей; втыкая гвозди во  все  существующие  дыры.  Кровь

капала у меня из носа в горло, и мне  приходилось  ее  глотать,  чтобы  не

задохнуться. Дыхание стало тяжелым, я старался контролировать  его,  чтобы

не потерять сознание. Она бы все равно делала свое  дело,  а  я  не  хотел

ничего пропустить.

   - Дэймер мог бы пойти в те же самые бары, где выбирал своих жертв,  или

дать объявление в журнале -  и  получил  бы  сколько  угодно  добровольных

"рабынь", которые возвращались бы неделю за неделей и делали бы  все,  что

он хочет, лишь бы он их не убивал. Что было бы зряшным расходом материала.

   - Но он же хотел еще и есть их, - напомнил я.

   - Тело мое примите, едите, - ответила она. -  Кровь  мою  пейте,  кровь

нового завета.

   Толстые гвозди входили в отверстия, заменяя кольца у  меня  на  бровях,

сосках, пупке, мошонке и по всей длине пениса, и наконец - на кончике, где

было знаменитое  кольцо.  Член  был  мокр  от  теплой  крови  и  похож  на

эротическую подушечку для иголок. Все дыры пульсировали, разорванная плоть

вопила от боли. Пока она  работала,  я  вскрикивал,  инстинктивно  пытался

отодвинуться от ее пальцев, хотя она делала именно то, что я  хотел.  Тело

ощущало боль, но мозг говорил ему, что это  удовольствие.  Такой  реакцией

наслаждается каждый, кто  любит  огненно-наперченные  мексиканские  блюда.

Бодибилдеры привыкают к внутренним обезболивающим  средствам  собственного

тела, потому что все  время  рвут  мускулы  в  клочья  огромными  силовыми

качалками. Многие являются мазохистами, даже не зная этого  или  не  желая

себе в этом признаваться. Остальные - садисты, не признающие этого факта.

   Мы с Марией были свободны. Мы познали себя. Но никто из  нас  не  знал,

насколько далеко готов зайти другой.

   - Вряд ли я тебя когда-нибудь пойму, - сказала она, беря тяжелую кривую

хирургическую иглу и прицепляя к ней тонкую полоску сыромятной кожи.  -  Я

тебе нужна, чтобы тебя третировать. В этом все дело. Ты  хочешь,  чтобы  я

тебя связывала, била, колотила, обижала. Для этого ты  живешь.  И  мне  не

понять, что ты в этом находишь. Я ежусь от страха, если у меня  порез  или

заусеница, а ты смотришь на раны как на дар Божий.

   - Это он и есть, - ответил я.

   - Последние желания?

   Я посмотрел на нее с жадной тоской, но сказать мне было нечего.

   Она ткнула иглой мне в угол рта и стала  сшивать  губы.  Закончив,  она

крепко затянула сыромятину. Пробежав руками по моей груди,  она  закрутила

гвозди в сосках, будто хотела их вырвать.

   Я попытался вскрикнуть, но мог только приглушенно мычать.

   - Видишь? - сказала Мария. - Теперь тебя никто не услышит. Кажется,  мы

готовы.

   Она отвязала мне руки и ноги,  и  я  лежал  неподвижно,  ожидая,  когда

восстановится кровообращение. Подготовка  была  закончена.  Настало  время

главного события. Она дернула  меня  за  поводок,  заставив  сесть,  потом

стащила с алтаря, заставив встать на ноги.

   - Идем, Гэри, -  сказала  она.  -  Наступает  твое  время.  Время  тебе

откликнуться на зов судьбы.

   Мария вывела меня из круга света лампы.  Я  был  голый,  татуированный,

израненный гвоздями  -  продукцией  моего  покойного  деда,  инструментами

плотника, принятыми у Кающихся символами страдания _Кристо_. Резкий  ветер

с гор холодил тело и заставлял  кусты  шалфея  танцевать  в  свете  фонаря

Марии. Земля под моими босыми ногами сохраняла еще тепло солнца.  На  небе

было больше звезд, чем я в жизни видел, и они смотрели на  нас  с  неба  -

единственные наши свидетели.

   Я тяжело дышал носом, сглатывая кровь. Язык ощупывал  сыромятную  нить,

сшившую  губы.  Чувства  мои  обострились,  но  сам  я  был  слаб,  голова

кружилась, колени  подгибались.  Кровь  текла  по  внутренней  поверхности

бедер, капая на песок. Я шел  за  Марией  вверх  по  холму,  и  глаза  мои

гипнотически были прикованы к лампе, а она качалась  вперед-назад,  как  у

железнодорожного кондуктора.

   Мы нашли колодец, спрятанный под слоем хрупкой фанеры. Мария присела  и

отодвинула ее в сторону, потом посветила фонарем в глубину.

   - Здесь она умерла, - сказала Мария. - Иди посмотри. Не бойся.

   Я сделал шажок  к  краю,  и  Мария  подтолкнула  меня  чуть  вперед.  Я

попытался разглядеть  дно,  но  видел  только  земляные  стены  и  зияющую

черноту. Я покачнулся, будто падая, но Мария меня удержала.

   - Я тебя держу, Гэри, - сказала она. - Ты теперь мой.

   Мария что-то достала из сумки и  показала  мне.  Это  был  _пикадор_  -

многохвостая плеть из  кактусовых  волокон,  и  на  конце  каждого  хвоста

закреплен зазубренный и острый кусок обсидиана. Она дала его мне  и  сжала

мои руки на рукояти. Я знал, что с ним делать.

   Она шла впереди, но оглядывалась через плечо, а  мы  шли  процессией  к

старому _кальварио_ Кающихся, который стоял в темноте  в  сотне  ярдов  от

_морады_.

   Я шел, как я видал на фотографиях Кающихся: сгорбившись, подставив небу

спину, заметая длинными волосами землю и тяжело опуская _пикадор_ себе  на

спину. Каждый камешек обсидиана был маленькой  бритвой,  пускающей  кровь.

Мария счастливо мне улыбалась, оборачиваясь. Я повторял это снова и снова,

по очереди через каждое плечо. С каждым ударом Мария пела "Отче  наш"  или

"Аве Мария". Я не давал себе пощады - один удар плети на  каждом  шаге,  и

пока мы дошли до креста, их вышла, наверное, сотня.

   Моя спина превратилась в кровавую  реку.  Кающиеся  шли  не  голыми,  а

одетыми в белые хлопковые бриджи, которые поглощали красный поток. У  меня

такого белья не было, и потому у меня ягодицы и почти все  ноги  промокли.

Ветер холодил, будто я вылез из-под душа в холодную ночь.

   - Ты - Кающийся, - сказала Мария, хотя у настоящего Кающегося  не  было

бы  всех  моих  проколов  на  теле  -  это  был  ее   собственный   фетиш,

инспирированный Дональдом Фирном  и  собственным  плодовитым  воображением

Марии.

   Я свалился у ног Марии, но она подняла меня за поводок, чтобы  я  помог

ей вытащить крест из дыры, где он стоял. Он был высотой девять или  десять

футов, сколочен из тех же крепких бревен, что дверь и алтарь в  мораде,  -

выветренных, посеребрившихся и потрескавшихся от бурь. Кто-то уже  покопал

вокруг, и я заметил рядом лопату и еще один мешок с инструментами. Сначала

я  испугался,  что  Мария  решила  позвать   в   нашу   компанию   кого-то

неизвестного, но потом сообразил, что именно сюда она ходила, пока я  спал

- когда она хотела, чтобы я поверил, будто она меня бросила. Она взялась с

одной стороны, я с другой, и вместе  мы  подняли  массивный  крест,  и  он

опрокинулся, взметнув облако пыли, тут же развеянное ветром. У меня руки и

ноги тряслись от холода, побледнел и от потери крови и готовы были вот-вот

отказать.

   - Ты есть Избранный, - сказала Мария, не сводя с меня глаз. -  _Кристо_

возрожденный. И судьба твоя - принять на себя грехи мужей земных.

   Она сказала "мужей земных",  не  "людей  земных",  и  в  глубине  моего

сознания  какой-то  голос  это  отметил,  но  этот  голос   предупреждения

потерялся в тумане, да и был уже бесполезен. Я так пропитался кровью,  что

пути назад уже не было.

   Она  положила  меня  на  крест.  Холодное  шершавое  дерево  болезненно

упиралось  в  шею.  Я  вытянул  руки  вдоль   перекладины,   дыша   носом,

расслабленный, уносимый блаженством. Звезды вертелись надо  мной  кругами,

как на передержанной фотографии.

   - Я сделала это из роз, - сказала она, надевая на меня терновый  венец.

Погляди на меня.

   У нее в руке  был  большой  деревянный  молот,  а  в  другой  -  четыре

железнодорожных костыля. Несмотря на холод, несмотря на  мою  слабость,  у

меня стоял. Ни сил, ни желания сопротивляться у меня не было.

   Мария склонилась надо мной, лицо ее сияло. Отложив костыли,  она  взяла

из сумки  плотную  кожаную  повязку  для  глаз.  Взгляд  ее  был  темен  и

непроницаем. Я хотел ей сказать, как ее люблю. Хотел благодарить ее.

   - Гэри, - сказала она, погладив меня  по  щеке.  -  Ты  дал  мне  такое

счастье! -  Она  прижалась  губами  к  моим  губам  -  больно  -  и  когда

оторвалась, у нее с подбородка капала  моя  кровь.  Она  бросила  на  меня

теплый прощальный взгляд, завязала мне глаза и крепко затянула повязку  на

затылке.

   Казалось, прошла вечность, пока я почувствовал костыль в  ладони  и  ее

первый удар, дробящий кости, вгоняющий глубоко в дерево. Крик не  от  мира

сего пронизал все мое тело, но наружу вырвалось лишь хныканье  через  нос.

Из раны хлынула кровь, и я потерял сознание.

   Я вернулся в память, когда крест скользнул в дыру, вытащенный Марией  с

помощью нескольких веревок. Мои  руки  и  ноги  превратились  в  разбухшие

пульсирующие комья, насаженные на  вертела  и  крепко  схваченные.  Голова

свалилась набок, мокрые волосы мотались на ветру, стоящий член показывал в

небо.

   - О да, - говорила Мария экзальтированным голосом, стоя внизу,  ушедшая

в себя. - Гэри, ты и есть Единый! Ты полубог! _Кристо_ живет в  тебе  ради

страданий и жертвы твоей! - Она стонала, тяжело  дыша.  Хотя  я  не  видел

этого, но знал, что она разделась и трогает себя пальцами.

   Любовь моя к ней не знала границ.

   Она вскрикнула:

   - Я кончаю, Гэри! О, это для тебя, любовь моя, кончаю, кончаю...

   В моем сознании плыла эта сцена, но вместо Марии здесь была сама Святая

Дева. Ее руки подняли Ее одежды, Ее глаза были закрыты, рот раскрыт,  язык

облизывал Ее губы в сексуальном пробуждении. Я был вышедшим  из  колыбели,

выросшим, приговоренным на кресте, и смотрел  на  Мою  Матерь,  когда  она

кончала,  окрашивая  одежды  Своими  соками.  Мой   член   взорвался   дух

захватывающим оргазмом, разбивая фантазию,  знакомя  меня  с  неизведанной

болью. По нему покатились теплые капли спермы.

   Внизу все было - молчание. Я подумал, что там с Марией. Я  слышал,  как

она собирает в пыли свою одежду, встает на ноги. И потом  донесся  громкий

воющий плач, траурный, пораженный горем, вырывающийся из глубины горла.  Я

представил себе, как она рвет на себе волосы, как женщина из Гелласа.

   Я хотел ей сказать, чтобы она не  проливала  слез.  Я  весь  онемел  от

холодного ветра, кровь на спине и на ногах замерзла. Я хотел  сказать  ей,

что не надо бояться. Я простил ей  прегрешения  ее.  Она  не  ведала,  что

творила.

   Она, всхлипывая, собрала свои инструменты у подножия креста и побросала

их в сумку. Ее шаги зазвучали вниз по холму, и вой ее  перешел  в  мрачный

смех, доносимый ветром. Вдалеке завелся мотор, и потом она уехала. Я ждал,

опустошенный, спокойный, удовлетворенный, зная, что Мария  вернется.  И  я

погрузился в блаженство.

   - Что это за... - сказал помощник шерифа, который меня нашел.

   Меня срезали бензопилой. У меня не было сил ни двигаться, ни  говорить,

но  кое-как  я  осознавал,  что  происходит.  Помощники  шерифа  аккуратно

положили на землю спиленный крест и сняли повязку у меня с глаз. Было  еще

темно, но у них были фонари. Один из них перочинным ножом разрезал  швы  у

меня на губах. Рабочие из спасательной службы вытащили костыли, сняли меня

с креста,  положили  на  каталку  и  отнесли  в  машину  "скорой  помощи",

вызванную  помощниками  шерифа  из  Кэнон-сити,  куда  меня  и  отвезли  в

больницу.

   - Мария, - пытался я пролепетать. - Мария, Мария...

   - Это та, кто с тобой это сделала? - спросил помощник  шерифа,  который

ехал рядом со мной, пока ребята из службы  спасения  бинтовали  мои  раны,

вынимая декоративные гвозди.

   Я решил не отвечать на этот вопрос.

   Полгода я провалялся в разных больницах и перенес несчетно операций  на

раздробленных руках и ногах. Бабуля держала меня у себя в доме и ухаживала

за мной, пока я не выздоровел. Ей и помощникам шерифа я наплел,  что  меня

похитил какой-то псих в темном переулке около Белфри. Описание я  им  дал,

но объяснил, что мне сразу же завязали глаза и  вообще  было  темно,  и  я

только мельком его видел. Вслух, для них, я соглашался, что  прошел  через

ужасное испытание. Они назвали меня счастливчиком, но имели  в  виду,  что

мне посчастливилось, что  набрели  на  меня,  посчастливилось  остаться  в

живых.

   - Мы каждую Страстную  Пятницу  приглядываем  за  старой  _морадой_,  -

сказал мне один из  них.  -  Всегда  там  кто-нибудь  затевает  что-нибудь

недоброе. Сам-то я  ничего  такого  не  видел,  а  старожилы  говорят  про

какое-то жуткое убийство на сексуальной почве в старые времена. Но вряд ли

оно было хуже этого.

   Я знал, что я счастливчик, но хранил  это  про  себя.  Я  прошел  через

необычное, трансцендентное переживание, все  благодаря  Марии.  Я  был  ее

должник. Я последовал бы за ней повсюду, сделал был для нее все,  что  она

хочет, - если бы только знал, где она. После той ночи в брошенной  деревне

она исчезла, уехала в своем "форде" и пропала. Может быть, поехала в Сиэтл

к своему  бывшему  соседу  по  комнате,  который,  как  она  говорила,  ее

изнасиловал. Может быть, теперь она его простила.

   Когда я смог наконец передвигаться самостоятельно, хотя и на  костылях,

я отправился к ней на квартиру, но ни ее, ни ее вещей там не было. Потом я

взял бабулин "пинто" и поехал посмотреть на эту деревню днем. Я  посмотрел

в _мораде_, но там никого не было. Я пошел к колодцу, отодвинул  крышку  и

посветил вниз мощным фонарем. Я увидел дно колодца, но Марии там не было.

   Я проковылял к пыльному кресту, который лежал на земле,  покрытый  моей

потемневшей кровью, сел на оставшийся  от  него  пень,  глядя  на  солнце,

которое ярко сияло над Сангре-де-Кристо, и думая, зачем Мария, Богиня моя,

оставила меня.