Ksu Datch

 

Владислав КРАПИВИН

ВЫСТРЕЛ С МОНИТОРА

 

 

Плановое донесение спецгруппы "Кристалл-2", №142-д

В течение последних трех суток наблюдалось локальное возмущение межузловых четырехмерных полей. В пространстве "Бэта" (максимально приближенная гипотетическая грань) имел место кольцевой ретросдвиг с суточным радиусом. На границе сдвига зафиксировано перемещение малой (ок. 1,7 г) металлической массы - предположительно с характеристикой типа "прокол". Данное явление могло быть как причиной, так и следствием возникновения Т-кольца. Могло быть также и случайностью, не имеющей связи с ретросдвигом.

(Особое мнение мл. науч. сотр. М. Скицына: "Последнее исключается. Связь несомненна".)

Далее (в пределах амплитуды) отмечено "эхо" поля "VITA", совпадающее с теоретическими расчетами М.А. Мохова. Тем не менее группа не считает этот факт достаточным, чтобы рассматривать "эхо" как резонанс явлений типа "переход" или "бросок" (по М.А. Мохову - "Мёбиус-вектор" ).

Примечание: мл. науч. сотр. М. Скицын считает, что "эхо" есть именно резонанс "Мёбиус-вектора".

Что касается понятий, предложенных нам Центром под шифрами "Дорога", "Окно" и "Командор", группа считает, что данные абстрактно-философские категории программированию и аналу не подлежат и к теме "Кристалл-2" отношения не имеют.

(Особое мнение мл. науч. сотр. М. Скицына: "Имеют".)

 

* * *

 

...Сюжеты о Командоре - продукт студенческого (в основном стройотрядовского) фольклора периода активной реставрации исторических памятников и увлечения модными, хотя и псевдонаучными, идеями о многомерности миров и явлений. Заметного влияния на молодежное самодеятельное творчество не имели.

(Из реферата доцента Т-ского пединститута У.О. Валуевой, данного на правах рукописи.)

 

Часть первая. ИЗГНАННИКИ

ПАРОХОД "КОБУРГ"

 

Пристань Лисьи Норы построена у нкого травянистого берега, недалеко от поселка с тем же названием. Поселок большой. Можно сказать, городок. Но "метеоры" и "кометы" минуют Лисьи Норы, не сбавляя хода. И когда кто-нибудь хочет попасть на такое быстрое судно, он должен ехать на пристань Столбы. Отсюда на теплоходе с подводными крыльями можно за четыре часа добраться до самого устья. Но это - если повезет с билетом...

В разгар лета, когда в здешних краях полно рыбаков, туристов и прочего отдыхающего народа, купить билет на скоростное судно не так-то легко. Поэтому три колесных пароходика местной линии тоже не остаются без работы.

Здешние жители называют их "смолокурами" (потому что пароходики давно уже работают не на угле, а на мазуте). "Смолокурам" не меньше чем по полсотни лет. Но они еще бодро шлепают гребными досками и громко, хотя и сипловато, гудят у сельских пристаней. Уж они-то, в отличие от "комет" и "метеоров", не пропускают ни одного деревенского дебаркадера. С дебаркадеров спешат на пароход неразговорчивые бабки с гогочущими гусями в корзинах, гладко выбритые районные уполномоченные, которых командировали в глубинку, а иногда и местные мальчишки - они не прочь зайцами прокатиться до соседней деревни.

В "смолокурах" не чувствуется смущения перед современными судами. В их неторопливости - солидность пожилых работников, занятых не очень заметным, но необходимым делом. И может быть, даже усмешка по поводу нынешней суетливой жни.

От Лисьих Нор до устья "смолокур" добирается через двое суток. Если северо-западный ветер гонит с залива крутую мутно-желтую волну, пароход швартуется в Лесном Заводе, у деревянного пирса под защитой Мохнатого мыса. А когда в заливе тихо, он шлепает до самого Кобурга - к большой радости туристов, которым не терпится осмотреть развалины здешней крепости.

Развалинами крепость сделалась в последнюю войну. А в начале позапрошлого века ее, целехонькую, после неутомительной двухнедельной обороны, галантно сдал генералу Кобургу не то шведский, не то прусский гарнон. Малозаметный и не балованный победами генерал-майор был так упоен свалившейся на него удачей, что присвоил крепости и городку свое имя. Сенат и Морская коллегия посмотрели на это мелкое самоуправство сквозь пальцы, и потому имя сохранилось до наших дней. И не только сохранилось, но и дало название одному "смолокуров" (два других называются "Декабрист" и "Кулибин").

Второго августа "Кобург" подошел к Лисьим Норам после полудня и полтора часа попыхивал у дебаркадера, поджидая пассажиров. На сей раз их оказалось немного. Устроилась на кормовой палубе компания стройотрядовских ребят. Потом поднялся по сходням пассажир в серовато-белой парусиновой куртке.

Пассажир был высок, прям, но еле заметно прихрамывал. Он словно хотел иногда опереться на трость, но вспоминал, что ее нет, и выпрямлялся еще больше, неловко дернув правой рукой. В левой он держал клеенчатый чемодан. Лицо у пассажира было длинное, в резких складках, с мясистым носом, который нависал над впалым прямым ртом. Гладкие волосы, почти сплошь седые, разделял несовременный пробор. Брови, тоже с сединой, торчали мелкими клочками. Из-под этих бровей пассажир быстро, но цепко оглядел небритого капитанского помощника с полинялой синей повязкой на рукаве, когда тот спросил билет.

- В третью каюту, - буркнул помощник, но потом почему-то подтянулся, кашлянул и добавил: - Пожалуйста...

В полутемном коридоре, где были двери шести кают, стоял особый "пароходный" запах: старой масляной краски, теплого железа, машинной смазки, речной воды и блкого буфета. Пассажир поморщился и чемоданом двинул внутрь приоткрытую дверь.

Каюта оказалась узкая, с двумя деревянными койками - одна над другой. Напротив коек привинчен был к стене белый крашеный стол, рядом стояло старомодное кресло с вытертым красным плюшем, у окна - конторский стул. У двери светился белым фаянсом умывальник со старинным медным краном. Из крана капало.

- Милая эпоха Сэмюэла Клеменса, - глуховато сказал пассажир. Он был, видимо, доволен тем, что оказался в каюте один. Поставил чемодан под стол, медленно сел в кресло и прислонился затылком к плюшевой спинке. Прикрыл глаза.

Пока человек так сидит, скажем о нем еще несколько слов. Договоримся называть его просто Пассажиром. Во время бесед с мальчиком они так и не узнали имен друг друга. То ли мешало какое-то смущение, то ли, наоборот, возникло внутреннее согласие, при котором ясно, о чем спрашивать можно, а о чем не надо...

Итак - Пассажир. Можно было бы назвать его и Стариком, но это не совсем точно. Был он очень пожилой, но полным стариком не казался даже мальчику.

 

Мальчик появился на пристани перед самым отчаливанием "Кобурга". Невысокий, в синей круглой кепчонке с большим козырьком и белой надписью "Речфлот", с такой же синей спортивной сумкой на ремне с кольцами. Ремень был длинный, сумка сердито ширкала по пыльно-загорелой ноге, когда мальчик шел от кассового домика к дебаркадеру по тропинке среди подорожников и луговой кашки.

Он шел независимо.

Кепка на нем была надета козырьком назад. Из-под нее на затылок и виски спускались темные сосульки давно не стриженных волос.

В трех шагах позади мальчика так же независимо и молчаливо шла старая женщина. Сухая, рослая, в беретике.

Тропинка привела к мутной луже посреди травы. Это была, видимо, постоянная лужа, через нее перекинули сходню - две доски с поперечными брусками. Мальчик решительно ступил на доски, они хлопнули, вода выплеснулась щели и забрызгала кеды. Бесцветно-ровным голосом, но отчетливо женщина сказала:

- Промочишь обувь и носки, а запасных у тебя нет.

Худые лопатки мальчика шевельнулись под выцветшей, в бело-розовую клетку рубашкой. Это неуловимое движение стоило нескольких фраз: "Зачем говорить чепуху - какие-то несколько капель; и вообще я как-нибудь сам о себе позабочусь; и я же понимаю, что дело не в брызгах, а просто вам надо что-то сказать, потому что идти вот так и молчать вам тошно; но уж если кто-то виноват в этом, то никак не я..."

Перешли лужу, и спутница мальчика заговорила опять:

- Все-таки я не понимаю: почему ты не взял чемодан с вещами...

Не обернувшись, но оч-чень вежливо мальчик сказал:

- Ведь я же объяснил, Анна Яковлевна: я оставил чемодан в залог за испорченные часы.

- В конце концов, это просто нелепо... Ты ставишь меня перед своими родителями в двусмысленное положение.

Мальчик опять шевельнул лопатками.

Пассажир открыл глаза, когда мальчик и его спутница вошли. Он был, без сомнения, джентльмен и, увидев женщину, хотел было встать. Но поморщился и остался в кресле.

- Извините, - сказала Анна Яковлевна, - мы вас побеспокоили. Судя по билету, здесь место мальчика... Я понимаю, вам, наверно, приятнее путешествовать одному, но что поделаешь...

Пассажир все-таки поднялся. Прямой, седая голова под самый плафон.

- Ничего... - Он даже улыбнулся. Он, видимо, сперва решил, что в каюте поселится эта пожилая дама, и теперь был доволен: мальчик - более удобный сосед. - Я думаю, мы поладим.

Анна Яковлевна посмотрела на мальчика:

- Я уверена: ты будешь вести себя так, чтобы не стеснять взрослого человека.

- Я тоже в этом совершенно уверен... - Мальчик аккуратно устроил кепку на вешалке у двери и поставил на стул сумку. Она, полупустая, мягко осела.

Анна Яковлевна сухо сказала:

- Папе я вечером позвоню.

Мальчик наклонил и опять поднял голову, поправил на стуле сумку. Анна Яковлевна проговорила:

- Я думаю, у тебя нет оснований на меня обижаться.

- Ни в малейшей степени, - сказал мальчик сумке.

Анна Яковлевна коротко вздохнула:

- Что поделаешь, раз мы оба - люди принципов...

Пароход басовито гукнул два раза.

- Вы можете опоздать на берег, Анна Яковлевна.

- Прощай.

Он аккуратно кивнул опять и, когда она ушла, вдруг обмяк, неуловимо повеселел. Теперь стало заметно, что лицо у него не твердое, не упрямое, а живое и готовое к улыбке.

Это был мальчишка лет одиннадцати, узкоплечий, но круглолицый, толстые губы, нос сапожком, глаза цвета густого чая. В глазах этих еще держалась недавняя напряженность и досада, но на Пассажира мальчик глянул без хмурости, с нерешительным любопытством: что вы за человек? Правда поладим?

 

ИСТОРИЯ С АКВАПЛАНОМ

 

Тяжело ворочая колесами, пароход стал отодвигаться от пристани. Толчки поршней и вибрация вала передались ногам сквозь каютную палубу. Мальчик переступил, будто от щекотки. Он держался за спинку стула и смотрел в окно.

Пассажир опять опустился в кресло, достал внутреннего кармана свернутый цветной журнал...

Шаткая дверь от вибрации отошла. Из коридора снова дохнуло разными запахами и больше всего буфетом.

- Можно я открою окно? - тихо сказал мальчик.

Пассажир зашевелился:

- Сделай одолжение. Я сам хотел попросить... - Голос у него был нкий, с прикашливанием.

Квадратное окно совсем не походило на морской иллюминатор. С карна свешивалась куцая занавеска в цветочках. Стекло в деревянной раме дребезжало.

В полуметре от пола под окном тянулась белая труба - видимо, отопление. Мальчик встал на трубу, откинул на раме боковые крючки, потянул вн брезентовую петлю. Перекошенная рама сперва сопротивлялась, потом со стуком опустилась в пазах. Мальчик виновато ойкнул.

Он уперся коленями в узкую подоконную доску, грудью лег на край опущенной рамы и по плечи высунулся окна.

Увешанный спасательными кругами дебаркадер уходил назад. Берег отодвигался. День был теплый, но почти без солнца. Лишь редка желтые проблески вылетали -за мягких серых облаков. Сварливо перекликались чайки.

Мальчик медленно вздохнул - то ли от каких-то переживаний, то ли просто от речного воздуха. Вздыхать было неудобно: рама давила на ребра. Стоять было тоже неловко: острый край подоконной доски резал колени. Но мальчик стоял долго. Влажный воздух шевелил у него волосы, летел через плечи в каюту, качал занавеску, и она щекотала мальчику шею.

Берег сделался выше, и пристань исчезла за мысом.

...Пассажир вдруг сказал:

- Голубчик, если нетрудно, подвинься немного в сторону. Читать будет посветлее.

Мальчик торопливо сдвинулся в окне, прижался плечом к его краю. Так он стоял еще минуту. Затем прыгнул с трубы, потер коленки, подумал и шагнул к стулу. Достал сумки растрепанную пухлую книжку.

Пассажир укрывался за развернутым номером "Огонька". С обложки улыбалась девица в оранжевой каске строителя. Мальчик полувопросительно сказал девице:

- Моя койка, наверно, верхняя...

- M-м?.. Если не возражаешь, - отозвался Пассажир и опустил журнал. - Мне с моими суставами карабкаться как-то не с руки... Вернее, не с ноги.

Мальчик никак не отозвался на шутку. Присел и стал расшнуровывать кеды.

- Но с другой стороны... - Пассажир, кажется, забеспокоился. - Ты не свалишься оттуда?

Мальчик сердито распутывал на шнурке узел.

- Я и в вагоне-то не падал никогда, а там полки в два раза уже...

Он задвинул кеды под стул и по привинченным к стойке ступенькам забрался наверх. Койка была застелена шерстяным одеялом, в головье лежала твердая подушка в синеватой казенной наволочке. Мальчик повозился на одеяле, постукал подушку ребром ладони и притих с книгой.

В каюте стало тихо, только Пассажир редка шелестел журналом. Под палубой ровно вздыхала машина, за окном бурлила под колесами вода, с кормы доносились голоса и негромкий перезвон струн.

Потом занесло в окно комаров - их в этот пасмурный теплый день было много над берегами и водой. Комары тонко запели. Но Пассажир не обращал на них внимания. И лишь когда отошла опять и заскрипела дверь, он отложил журнал. Медленно встал.

Верхняя койка оказалась у Пассажира на уровне груди. Он взглянул на мальчика. Мальчик не читал. Раскрытая книга съехала к самому краю койки, а мальчик спал. Воздух окна шевелил его волосы. Нижняя губа смешно и сердито оттопыривалась, к ней прилипло семя одуванчика, влетевшее вместе с комарами.

Пассажир осторожно шагнул к двери, запер ее, скрипучую, на щеколду и вернулся к мальчику. Тот повозился, хлопнул губами и слнул семечко. Подтянул и обнял коленки (на них все еще краснели рубчики от подоконной доски). На мятых шортах оттопыривался карман, него тополиным листиком выглянул угол новой трехрублевки. Пассажир минцем вдвинул твердую бумажку в карман, прогнал с мальчишкиной ноги двух комаров и оглянулся на окно: не поднять ли раму? Но передумал, снял свою парусиновую куртку и укрыл мальчика от пяток до плеч.

Потом взял книгу. Это было старое, тридцатых годов, дание романа Гюго "Человек, который смеется".

Пассажир полистал, постоял, словно что-то вспоминая. Закрыл книгу и положил поближе к мальчику. Затем он, морщась и постанывая, лег на нижнюю койку. Навзничь. И кажется, заснул.

 

Сколько прошло времени, трудно сказать. "Кобург" успел приткнуться к пристани Косари, постоять полчаса и двинуться дальше. Пассажир или проспал это событие, или не обратил на него внимания. Когда он открыл глаза, все так же плескалась вода и поскрипывали на проволоке кольца занавески. На потолке змеились длинные живые блики: значит, облака поредели. Блики были неяркие, желтые - видимо, вечерело.

С верхней полки опустилась и закачалась нога в полинялом голубом носке. На пятке была дырка размером с копейку, а к середине ступни прилип расплющенный высохший паук.

- Выспался? - спросил у ноги Пассажир. Нога исчезла, с края свесилась голова с темными нестрижеными прядями.

- Ага... Это вы меня укрыли?

- Естественно... Комары зудят, вот и укрыл.

Мальчик почему-то вздохнул:

- Меня комары не трогают... Хотя если сплю, то, наверно, могут... - Он опустил куртку. - Спасибо.

- Если не трудно, повесь у двери.

- Ага... Спасибо, - снова сказал мальчик и прыгнул вн.

Вернувшись от вешалки, он боком устроился в кресле, перекинул ноги через подлокотник. Поболтал ими.

- Можно посмотреть журнал?

- Да ради Бога...

Мальчик полистал "Огонек", но почти сразу отложил. Поскучнел и стал смотреть в окно.

- Неприятности? - вдруг тихо сказал Пассажир.

Мальчик не удивился. И не оглянулся. Так же тихо спросил:

- Почему вы решили?

Пассажир не то усмехнулся, не то вздохнул. Объяснил:

- Я такую примету знаю с детства: если паука раздавишь, обязательно что-то нехорошее случится. А у тебя паук на носке.

Мальчик быстро подтянул ногу и с минуту сидел в позе вестной итальянской скульптуры. Называется "Мальчик, вытаскивающий занозу". Разглядывал ступню. Взял останки паука за лапку, отнес к окну, дунул.

- Нет, он уже дохлый был, когда я наступил... Это я в чулане веревку искал, разутый, чтобы не топать зря... На живого зачем наступать?

- Но если случайно...

- И случайно не наступлю. Потому что чувствую.

Мальчик вернулся в кресло, забрался с ногами. Встретился с Пассажиром взглядом и поморщился. Взялся за нижнюю губу.

- У тебя что-то болит?

- Не... По-моему, это у вас болит, - нерешительно сказал мальчик. - Только не пойму что. Будто везде...

- А! Ты угадал... - Длинное тело Пассажира болезненно шевельнулось. - Эта штука называется "остеохондроз". Не слыхал?

Мальчик свел брови и качнул головой.

- Между позвонками нарастают хрящи и зажимают нервы. И боль отдает в самые неожиданные места, от пяток до мозжечка... Потому как старость, дорогой мой...

Все так же, со сведенными бровями и держась за губу, мальчик проговорил:

- Если позвоночник, то главная боль в спине... Да?

- Ох... пожалуй...

- Тогда... я, наверно, могу...

- Что? - Пассажир приподнял голову. - Что ты можешь, дружок?

- Ну... полечить, если вы хотите. Я немного умею...

- Неужели?

- Ага... Я так уже делал. С одним человеком. И получалось... Только вам надо вверх спиной лечь.

- Гм, это задача... Впрочем, попробую... А что ты предлагаешь? Массаж? - Пассажир глянул на худые мальчишкины руки в коротких рукавах.

- Да не-е... - Мальчик спустил с кресла ноги. - Я не буду касаться. Или чуть-чуть. Вы не бойтесь...

Пассажир коротко, с прикашливанием засмеялся и стал переворачиваться на живот.

- Уверяю, что не боюсь. Хуже не будет...

Мальчик принес к постели стул. Сел верхом, грудью навалился на спинку. Втянул и закусил губу. Худая спина Пассажира закаменела под синей с белыми полосками рубашкой.

- Вы не напрягайтесь так, - осторожно попросил мальчик. - Не натягивайте... все жилки.

- Ох, ладно... - Спина обмякла, даже подтяжки ослабли.

Мальчик сощурился, протянул руки, ладонями провел вдоль спины. Шепотом сказал:

- Ой-ей...

- Что? - выдохнул в подушку Пассажир.

- Сколько всего у вас... Ну, от которого боль...

- Да? Уже во всем разобрались, уважаемый доктор?

- А вы не дразнитесь, - строго сказал мальчик.

- Ох, вини. Молчу.

- Не, молчать не надо. Лучше про что-нибудь разговаривайте. - Ладони мальчика то замирали, то плавали над синей рубашкой.

- Но я, право, не знаю... Видишь ли, я как-то не имею опыта бесед в... таких ситуациях.

- Значит, сильно болит? - Мальчик говорил с некоторым напряжением. Он грудью сильно налегал на спинку стула.

- Болит? M-м... пожалуй, меньше. Ты не беспокойся, я привык терпеть. В жни всякое бывало...

- На войне?

- И на войне, и после...

- А вы кто? Ну, профессия у вас какая?

- Профессии были разные. Последняя - совсем не романтическая. Ревор в системе "Плодоовощторга"... Но это так, мимикрия.

- Что? - удивился мальчик.

- Маска для души... В душе человек далеко не всегда тот, кто он в жни. Впрочем, тебя это не должно волновать.

- Ну почему же, - уклончиво сказал мальчик. И другим голосом, оживленней, спросил: - А вы до какой пристани плывете?

- Сейчас, этим рейсом? До Якорного поля.

- Даже и не слышал про такую... Это поселок?

- Это заповедник. Там у меня... друг юности.

- А далеко это поле?

- Ну... после Краснодольска.

- У-у... Я раньше сойду, в Жукове. А оттуда - в Черемховск.

- И к кому же ты туда направляешься?

- Домой.

- А та... дама, которая тебя провожала? Родственница?

- Не-е... Знакомая отца. Вернее, его мамы, бабушки моей.

- Понятно...

Мальчик, двигая ладонями, вздохнул:

- Нет, вам, наверно, непонятно... почему мы так с ней расстались.

- Прнаться, да... Но любопытствовать не смею. Чужие секреты...

- Да никакие не секреты. Просто у меня лопнуло терпение... Я у нее жил две недели, меня папа туда устроил. Ну, вроде как погостить и заодно немецким позаниматься. У меня с этим языком никак не ладится. В этом году в шестом классе экзамены по иностранному языку сделали, дак я еле выплыл...

- О... ты, значит, шестой класс закончил? Солидно.

- Ага. Я только ростом не очень, а вообще мне уже скоро тринадцать.

- Как и ему...

- Кому?

- Что?.. Ох, это я так, отвлекся... Ну и как ты жил в Лисьих Норах?

- По-всякому жил. Анна Яковлевна эта... Ну, она со своим характером. Вся такая, будто прошлого века. И с меня стала требовать, чтоб всегда поглаженный, причесанный... Вставать по часам, ложиться по часам. С десяти до одиннадцати, каждый день, зубрежка немецкая... И всегда "вините" и "пожалуйста"... И вилкой не брякать... о старинные тарелки...

- Просто как Гек Финн и вдова Дуглас, - вздохнул Пассажир. - Помнишь?

- Ага... Ну нет. Наверно, все-таки не совсем так, я зря наговаривать не хочу. Она ведь в общем-то неплохая, наверно... С ней иногда интересно было, она про прежние времена много рассказывала... И по немецкому меня подтянула.

- А -за чего же конфликт?

- Да так, накопилось... Сперва мне вовсе и не трудно было, я к ее режиму быстро приспособился. Ну, не то чтобы по правде стал таким... совсем уж воспитанным, а просто сказал себе: "Терпи, так надо". Помните, вы про маску говорили?

- Да-да... Значит, ты "принял правила игры"?

- Ага! Вот именно, будто играть стал! И даже интересно сделалось... Да там и хорошего было много! Книг у нее полным-полно, журналов старых про путешествия... И я же не все время с ней дома сидел. А Лисьи Норы - городок интересный, мы там с ребятами везде лазили, исследовали. И всякие игры устраивали.

- Любопытно. И какие же игры у... нынешнего поколения?

- Ну, например, мы акваплан сделали. Знаете?

- М-м...

- Большой кусок фанеры с веревкой. Он к моторке цепляется на буксир... У одного мальчишки есть старший брат, у него моторная лодка. Ну вот, на фанеру встанешь, за веревку держишься, будто за вожжи, и моторка тебя тащит.Быстро так,будто летишь над водой.

- Как на водных лыжах?

- Ага. Только это проще. Можно почти без тренировки, это даже у самых маленьких получалось... И здорово так!.. Ну вот, -за этого акваплана я с ней и поругался.

- Не разрешила кататься?

- Да не в том дело. Я с ее часами в воду булькнулся... У меня часов нету, она мне дала свои старые. Чтобы я к обеду в точности приходил. А я же их на руке носить не буду, дамские. Вот в кармане и таскал и забыл выложить на берегу...

- Так ты что же, одетый на этом акваплане ездил?

- А чего такого? Только босиком... По ногам брызжет, а выше колена и не замочишься. Мы с отмели стартовали и туда же обратно приезжали. Кто научился, тот никогда не свалится...

- Однако же булькнулся.

- Потому что мотор заглох! Это первый раз случилось, никто даже не ожидал... Ну и ладно бы, самому-то высохнуть недолго. Да только часы остановились наглухо, вода в них попала. Ну и началось: "Ах, какой ужас, ты не только часы испортил, но и сам мог утонуть". И еще: "Аккуратный и собранный человек не позволит себе попадать в такие ситуации..." Я не удержался. "Знаете, - говорю, - как надоело быть аккуратным и собранным! Вы меня, будто канарейку в клетке, воспитываете..." Она, конечно: "Как ты можешь так говорить, я за тебя волнуюсь..."

Мальчик шумно подышал и сильно заскрипел стулом.

- Ну, тут я и сказал: "Вы не за меня, а за часы волнуетесь. Вы не бойтесь, папа заплатит за ремонт..." Может, я зря такое брякнул, да назад не проглотишь... Она села, помолчала так выразительно и говорит: "Такого я, прнаться, от тебя не ожидала... Ты, конечно, мальчишка, но и мальчишкам не все позволено..." А потом: "Одно двух - или ты немедленно и как следует винишься, или мне остается проводить тебя на вокзал..." А чего я буду виняться, если я правду сказал...

Пассажир с осторожным интересом спросил:

- А прнайся, голубчик: ты уверен, что сказал ей правду?

- Ну... насчет часов я, кажется, зря. А насчет канарейки... Да и вообще... Так обидно сделалось. Как тут виняться?.. Она губы поджала и давай звонить на вокзал, про расписание. А тот поезд, который нужен, уже ушел. С автостанции сказали, что билетов на автобус нет. Тогда она на пристань позвонила, а тут этот "Кобург". Она говорит: "Я иду за билетом, а ты уложи чемодан и ступай за мной..." А я сумку только взял с книжкой, а чемодан не стал собирать. Пускай назло ей останется...

- А может, решил, что она еще передумает?

- Вот уж нет... - Мальчик взялся за спинку стула и утомленно откинулся назад. - Такие, как Анна Яковлевна, ничего не передумывают... А я тоже... А спина у вас, по-моему, уже не болит. Да?

- Что? - Пассажир приподнялся на локтях. - Не может быть... В самом деле... - Он осторожно пошевелился.

Мальчик улыбнулся и согнутым локтем провел по лбу.

- Сейчас болеть не будет. По крайней мере, до утра... Я вас нарочно разговором отвлек, чтобы легче было боль убрать.

- Ох, спасибо... Как же это у тебя получается?

- Получается... иногда. - Мальчик встал и серьезно сказал: - Только потом все тело гудит и есть ужасно хочется.

 

МЫС ГОРОД

 

В конце короткого коридора была буфетная дверь. За дверью оказались три липких столика (за ними никого не было) и прилавок с хмурой полной теткой в кокетливой кружевной наколке.

Мальчик взял у буфетчицы две котлеты и стакан теплого чая. Разменял хрустящую трешку - свой дорожный запас. Буфетчица сказала, что рублей нет, и дала сдачу одинаковыми монетками по пятнадцать копеек.

Гарнир вареных макарон отдавал тухлым, но котлеты все же пахли котлетами, и мальчик сжевал их, помазав горчицей. Проглотил чай. К тарелке с хлебом нахально шел крупный рыжий таракан. Мальчик повернул к нему, словно зеркальце, прямую ладонь. Таракан попятился, встал на задние лапы, ощетинил усы, кинулся на край стола и спрыгнул.

- То-то же, - сказал мальчик. И ушел на корму.

Здесь, под косо подвешенной лодкой, расположился небольшой студенческий табор. Кто-то спал, привалившись к рюкзаку, кто-то тихо разговаривал и смеялся. Похожий на цыгана парень сидел на стопке рыжих спасательных жилетов и трогал струны гитары. Мальчик встал у перил с проволочной сеткой, поразглядывал стройотрядовцев и стал смотреть на реку.

Небо совсем очистилось. Солнце уже пряталось за кромку леса на высоком берегу и лишь редка стреляло красноватыми лучами -за верхушек елей. Другой берег, нкий, луговой, был покрыт оранжевым светом. На нем хорошо видны были деревни с почерневшими рублеными бами и деревянными церквушками, которые еще не разобрали и не свезли в заповедники.

Потом выплыло -за поворота село. Уже не с одной, а с несколькими церквами. Главная была каменная, белая и ярко светилась под наклонными лучами. Золотисто-зеленый берег, желтый плес, темные и светлые колокольни, купола, маковки...

- Ну, прямо Углич, что на Волге, - сказал кто-то среди студентов.

- А и так почти Углич - Уголичи-Северские. Давний оплот здешних староверов. Даже Цари ничего не могли поделать...

- Этакая Русь рядом с Западом...

- История, чего ж тут...

Девушка в синей аэрофлотовской пилотке подняла от рюкзака голову и спросила гитариста:

- Миша, а ты песню про Углич помнишь?

Тот прихлопнул струны.

- Ту, что Димка Ярцев сочинил? А как же. Мы ее и там... помнили. Правда, командиры косились, не в жилу, мол. Но все равно...

- Эх, Димка, Димка... - сказали за грудой рюкзаков. - Главное, перед самым дембелем...

Гитарист переливчато перебрал струны, откинул волосы, посмотрел на Уголичи-Северские... Голос у него оказался высокий, почти как у девушки.

Раскалил закат на небе угли

И с размаха на реку обрушил.

И глядится в воду древний Углич

С темно-красной церковью-игрушкой...

Парни и девушки начали подвигаться к певцу, окружили. Мальчик его уже не видел. Но голос звенел.

...А игра была - не на свирели,

У крыльца толпой бояре стали.

"Покажи, царевич, ожерелье..."

И по горлу - с маху острой сталью...

Вот и все. Легенда или сказка...

От заката взгляды поднимите:

Виден в небе храм в багровой краске -

Жил да был на свете мальчик Митя...

Мальчик вспрыгнул на планшир, ухватился за трубчатую стойку фонаря. За головами и спинами опять увидел гитариста. Тот наклонился над струнами, голос у него как бы потемнел:

Жил да был... Над Волгою затишье.

Не спеша звезда в закат упала...

И вдруг с плачущим, чисто цыганским вскриком, со взмахом отброшенных волос:

...А за что во все века мальчишек -

Топорами, пулями, напалмом?!

Мальчик вздрогнул и соскочил на палубу. И услышал уже -за голов:

Тонкий крест стоит под облаками,

Высоко стоит над светом белым.

Словно сам Господь развел руками,

Говоря: а что я мог поделать?

Тихо стало, и в плеске забортной воды, в бледнеющем оранжевом свете Уголичи-Северские медленно проплывали мимо "Кобурга", который к этой пристани почему-то не причаливал...

Мальчик постоял еще на корме. Песен больше не было. Да и слушать другие после этой, про Углич, не хотелось. Он ушел на середину парохода, сел на скамейку крашеных реек, у стенки с каютными окнами. Здесь палуба была совсем узкая - от скамьи до бортового поручня не больше метра.

Прошел пассажирский помощник капитана. Мальчик подтянул ноги, поставил пятки на скамью. Помощник сказал равнодушно:

- Один, значит, едешь? Гляди не балуйся.

Мальчик обнял колени, ткнулся в них подбородком.

За высоким кожухом вертелось и расталкивало воду гребное колесо. Сквозь этот шум слышен был миролюбивый звон комаров.

Вверху на мостике сказали:

- Иван, флаг сыми, видишь, солнце ушло.

Оранжевый свет угас, небо стало зеленоватым. Мальчик знал, что потемнеет оно не скоро. Время белых ночей давно кончилось, но до осеннего равноденствия было еще далеко, и над здешним речным и лесным краем подолгу стояли белесые сумерки.

Появился на палубе Пассажир. Присел на край скамьи. Помолчал. Сказал неловко, но бодро:

- Да, голубчик, ты меня прямо воскресил.

- Вот и хорошо, - вздохнул мальчик. Не обернулся, смотрел, как наплывает высокий и почти черный мыс.

Это был крутой полукруглый холм. Лесистый, сумрачный. С обрывистым выступом над водой. Выступ напоминал забрало рыцарского, колючим гребешком украшенного шлема. Кромка "забрала" была без леса - ломаный гранитный край с редкими деревцами. От него до воды - метров сто, наверно.

И вот эта махина двигалась на пароход. Видимо, фарватер проходил недалеко от обрыва. Там ярко горела красная капля бакена, отражалась дрожащей стрункой.

Пассажир спросил:

- Спать не собираешься?

- Рано еще. Да и днем выспался.

- Это верно. Я тоже подремал... Все как и должно быть.

- Что "должно быть"? - отозвался мальчик. Без особого, впрочем, любопытства.

- Это я так... Извини, я хочу спросить... Допускаю, что выгляжу назойливым, но все-таки... Мне кажется, что тебя что-то беспокоит. Грызет, как иногда выражаются... Не могу ли я помочь?

Мальчик не удивился. Сказал, все так же глядя на мыс:

- Но меня ничего не грызет... Думаете, будто я боюсь, что дома попадет? Ничуть.

- Нет, я не про это... А может быть, тебе просто зябко? Возьми мою куртку.

- Не... мне тепло. Если надо, у меня безрукавка в сумке есть... Из козьей шерсти, домашняя вязка.

- А, это хорошо... Мама, наверно, вязала?

- Нет, не мама... Смотрите, там кто-то стоит!

Мыс придвинулся почти вплотную, обрыв нависал над пароходом. Кромка "рыцарского забрала" открыла за собой лесистую вершину холма. Черный неровный край рисовался на светлом небе, над ним висела голубая несмелая звездочка. А левее звездочки виден был неподвижный силуэт. Маленькая тонкая фигурка со склоненной головой и опущенными руками.

Конечно, ничего особенного в этом не было. Мало ли туристов на здешних берегах. Какой-нибудь пацаненок улнул палатки и глядит с высоты на окрестности...

Но беспричинная тревога толкнула мальчика - так же, как во время песни об Угличе. Он крепче обхватил колени и прижался теменем к дрожащей стенке каютной рубки.

- Стоит... - с непонятной интонацией отозвался Пассажир. Он тоже смотрел, запрокинув лицо. - Стоит. Да...

Звездочка прошла за плечами мальчишки на обрыве. Силуэт шевельнулся. В это время заскрипели доски расшатанной палубы. С носа шла, переваливаясь, буфетчица. Пассажир подвинул ноги под скамью, а сам все смотрел вверх. Буфетчица прошла, и от ее передника пахло макаронным гарниром. Мальчик придержал дыхание. В эту секунду на досках звякнуло. Денежка! Светлое небо отразилось в белом кружочке. Пассажир быстро повернулся к мальчику. Тот сбросил со скамейки ноги, нагнулся.

Однако проворнее всех оказалась буфетчица. Неожиданно легко обернулась, присела, накрыла монетку ладонью.

- Это моя!

- Почему вы решили, что ваша? - с непонятной злостью сказал Пассажир.

- А чья еще? - Буфетчица сжала находку в кулаке, встала. - Карман-то дырявый на фартуке, всю мелочь растрясла. Ох ты, пропади оно все пропадом... - И пошла прочь походкой вороватой утки.

- Вот ведь с... сытая жадюга, - с болезненной досадой пронес Пассажир.

Мальчик отвернулся. Всегда неловко, если в симпатичном человеке открывается неприятная черта. Пассажир, кажется, смутился. Закашлял.

- Наверно, она правда кармана денежку выронила, - сказал мальчик.

- Да нет. Это не ее... - вздохнул Пассажир.

- Ваша?

- Да нет... - Он опять сумрачно вздохнул. - Скорее твоя...

- А! Может быть... - Мальчик встал, подергал шорты, в кармане забрякало. - Я сегодня три рубля разменял, сплошь пятнадчиками. Наверно, один выскочил. Ладно, не разорюсь!

- В буфете разменял? - поинтересовался Пассажир.

- Ага.

- А завтра туда пойдешь?

- Не... Там противно. Как-нибудь дотерплю, утром моя пристань. А оттуда до дома полчаса на автобусе.

- Утром ты едва ли доберешься, - ворчливо сказал Пассажир. - Машина еле дышит, я в этом деле понимаю... Боюсь, что ночью мы застрянем с ремонтом.

- Это плохо, - обеспокоенно сказал мальчик.

- Так что без буфета нам, голубчик, не обойтись.

- Но котлеты я больше есть не буду. От них до сих пор в желудке тошно. Лучше уж вафли с чаем.

- Это не важно, - тихо сказал Пассажир. - Главное, чтобы все вернулось на круги своя...

- Что?! Пароход в Лисьи Норы вернется?

- Да нет, это я о своем... Не обращай внимания.

Мальчик послушал, как работает машина. Не уловил в ее ритме сбоев, решил, что опасения напрасны, и опять устроился с ногами на скамейке, посмотрел вверх.

Темная фигурка по-прежнему рисовалась на зеленоватом небе. Неподвижная... И вновь мальчик ощутил беспокойство. Словно тому, кто стоял на обрыве, что-то грозило.

Мыс уже отходил назад. Край обрыва менял очертания. Квадратный зубец сближался с силуэтом, грозя через полминуты закрыть его. Звездочка была теперь далеко в стороне.

Мальчику хотелось, чтобы стоявший на кромке ушел оттуда раньше, чем скала скроет его виду. Но тот не шевелился.

- Стоит и стоит... - прошептал мальчик.

- Стоит, - неожиданно громко отозвался Пассажир. - Куда же ему деваться...

- Почему "куда деваться"?

- Это же бронза. Скульптура.

- Да?! - удивленно и с облегчением сказал мальчик.

- Многим кажется, что просто человек на обрыве...

- Мне даже показалось, что он шевелился. Будто рукой махнул... Перед тем как тут эта пошла, буфета.

- Издалека да в сумерках что не почудится...

Темный выступ на обрыве наконец плавно закрыл скульптуру.

- А я-то думал... - сказал мальчик. - Будто мальчишка там.

- Ну, так и есть. Бронзовый мальчик, ростом с тебя.

- Значит, там парк? Или пионерский лагерь?

- Нет, место глухое. Но раньше был город...

- Как это... был? А куда девался?

- Обезлюдел понемногу, разрушился. Остатки война сровняла... А памятник вот сохранился.

- Памятник?

- Да, памятник мальчику. Жителю этого города... Кстати, место до сих пор так и называется - мыс Город. Только об этом не все знают... Ты ведь не знал, верно? - Вопрос прозвучал странно, с вкрадчивой интонацией.

- Я не знал, - насупился мальчик. - Я первый раз тут плыву. В Лисьи Норы я на поезде ехал... И вообще мы в этих краях недавно, а раньше в Тюмени жили...

- Про город на мысу и местные-то жители почти не помнят.

- Значит, он древний?

- Отнюдь...

- Тогда почему не помнят?

- Слишком заняты собственными делами.

- А этот памятник... то есть мальчик, он кто? Герой?

- Герой? Возможно... в какие-то моменты. Чтобы судить об этом, надо знать его историю.

- А вы знаете?

- Мне ли не знать, - сухо отозвался Пассажир. И наступило молчание. У Пассажира - непонятное, у мальчика - слегка обиженное. Мальчику казалось, что он имеет право услышать подробности. Но расспрашивать он не стал.

Пассажир наконец сказал:

- У реворов "Плодоовощторга" тоже бывают странности... Я долго собирал в этих местах разные истории. И подлинные случаи, и легенды... И одна них как раз об этом городе.

- Легенда?

- История, голубчик... Подлинная, хотя и маловестная... Я по канцелярской привычке все, что узнавал, записывал в тетрадки. Написал и про этот город... Упаси Господи, я никогда не метил в литераторы, писал для себя, просто чтобы не забыть... Но... - В голосе Пассажира скользнула неожиданная самоуверенно-ребячливая нотка. - На сей раз получилось, по-моему, что-то вроде повести. Возможно, не хуже других...

- А он что, погиб? Тот, кто на памятнике...

- Н-нет... Почему ты решил?

Мальчик вздохнул:

- Я не решил. Просто я не люблю историй с плохим концом.

Пассажир, кажется, улыбнулся в сумраке:

- А ты думаешь, я собрался тебе рассказывать?

Тогда улыбнулся и мальчик:

- Мне так показалось.

- Видишь ли... Я твой должник. Ты меня от хвори спас. А теперь вот сидишь и, кажется, скучаешь. И я подумал, что, если смогу развлечь тебя... Если, конечно, тебе любопытно...

- Ага, - сказал мальчик.

- Только пойдем в каюту, дружок. Зябко здесь все-таки, а история не короткая...

 

МАЛЬЧИШКИ В СТАРОМ ГОРОДЕ

 

В каюте над столом была укреплена лампочка под желтым шелковым колпаком. Она уютно засветилась. Пассажир достал чемодана клеенчатую тетрадь с разлохмаченными уголками. Надел круглые очки в тонкой серебристой оправе. Сел в кресло.

- А ты забирайся на свой насест...

- Я лучше так. - Мальчик опять сел верхом на стул. Это была привычка, от которой не отучила его даже Анна Яковлевна.

Пассажир полистал тетрадь, посмотрел на мальчика -за очков. Покашлял. При желтом свете морщины его казались резкими, как шрамы. Водянисто-серые глаза стали очень темными. Тень от носа легла на рот и подбородок - будто прижатый к губам толстый палец.

Мальчик с вежливым нетерпением поворочался на стуле.

Пассажир отложил тетрадь.

- Наверно, лучше так... Вначале у меня написано длинное вступление: история города, быт, нравы и прочая, прочая... Боюсь, что это скучно. Лучше я начну без записок, полаконичнее... На диалекте коренных жителей город назывался тогда Реттерхальм - Рыцарский шлем...

Он и правда был построен во времена рыцарей. Место подходящее... С той поры в городе осталось много всякой старины: красивые здания, церкви, два замка. Арки каменных мостов над расселинами и оврагами, которые рассекают склоны холма...

На обрыве, где сейчас памятник, стоял артиллерийский форт. Впрочем, о нем позднее... Улицы поднимались от подножия холма к вершине. Порой это были даже не улицы, а широкие и узкие лестницы с площадками, тропинки среди садовых решеток и гранитных стен с колоннами и нишами. В нишах стояли чугунные фигуры древних святых и воинов, закованных в доспехи.

А главная улица охватывала холм спиралью. Она несколькими витками шла от набережной со зданием магистрата до площади с маячной башней. Башня была круглая, с громадным стеклянным шаром наверху. Внутри шара, чуть заходило солнце, вспыхивал фонарь. Впрочем, он служил скорее для украшения, чем для пользы, потому что большие суда по реке не ходили.

- Не ходили? Она же широкая...

- Да ведь и сейчас не ходят большие-то... В устье лежит песчаная отмель. Бар называется. Этот бар не пускает суда в реку. А без сообщения с морем у реки какая жнь... Ты, наверно, обратил внимание, что на здешних берегах нет крупных городов. Не то что на других ближних реках...

- Но этот, Реттерхальм, он был все-таки крупный?

- Вовсе нет. Около двух тысяч жителей. Даже по тем временам это совсем не много... Однако город был знаменит: своим театром, библиотекой, древностями. Сюда любили наезжать поклонники искусства и старины... И сами обитатели Реттерхальма любили, конечно, свой город. В том числе и юные жители, школьники. Потому что трудно придумать более подходящее место для игр, чем старые переулки, заросшие дворы, таинственные подвалы под цитаделью и галереи в замковых дворах.

- А тот мальчик, он...

- И тот мальчик любил, разумеется. О нем сейчас и речь...

Я постараюсь, чтобы ты представил его подробно. Когда ясно представляешь себе человека, легче его понять... Лет ему было без малого тринадцать. Лицо узкое, глаза светлые, волосы прямые и почти белые. Даже подстриженные, они падали на уши и на шею... В общем, типичный житель здешних северных мест. Обыкновенный реттерхальмский школьник в голландке и с шульташем...

- С чем?

- Так называлась школьная сумка твердой кожи - шульташ. А голландка - это матросская блуза с галстучком. Тогда такие блузы носили мальчишки во всей Европе. Или короткие курточки с узкими рукавами и белыми откидными воротниками. И штаны с медными пуговками у коленей, и высокие башмаки с крючками для шнурков, и кусачие шерстяные чулки, без которых даже в жаркие летние дни не пускали в реттерхальмскую школу... Так что, видишь, внешне Галька был совсем не такой, как ты...

- Кто?

- Ах да... Тебе его имя, наверно, покажется странным. Как у девочки... Но полное имя мальчика было Галиен. Галиен Тукк, сын Александра Тукка, заведующего костюмерными мастерскими городского театра. У Галиена, кстати, имелось двое старших братьев и младшая сестра... Итак - Галька его мальчишечье имя. По-реттерхальмски звучало оно так же, как по-русски. Между прочим, и мелкие, обточенные водой камушки назывались гальками, как у нас. Пожалуй, только помягче - "халька"...

Характер у Гальки был разный: то задумчивый, то веселый. Потому что и в жни было много разного. Хорошо было посидеть над толстой книжкой про рыцарей, драконов и фей, а хорошо и другое: прибежать школы, кинуть под кровать громоздкий шульташ, сбросить осточертевшие башмаки и чулки, схватить деревянный меч и бежать босиком, в развевающейся голландке, в замковый двор, где приятели затевали военные игры.

Галька не был ни отчаянным, ни задиристым. Но когда нападали, не отступал. И если попадало деревянным клинком или камнем рогатки, не ронял ни слезинки. Он мог заплакать по другой причине: от какой-нибудь обиды или от жалобной истории - одной тех, которые иногда придумываются сами собой. Например, как после рыцарского подвига его, смертельно раненного, приносят в город и главный советник магистрата господин фан Биркенштакк проносит речь о герое, павшем во славу родного Реттерхальма... А бывали слезы от оценок по латыни, которые ставил господин Ламм - самый безжалостный наставник реттерхальмской мужской гимназии...

Однажды на исповеди Галька отчаянно сознался пастору Брюкку в своих слабостях и слезах. И еще в том, что желает наставнику Ламму свалиться с моста над Восточным оврагом и сломать... ну нет, не шею, это чересчур. Но хотя бы вывихнуть ноги. Чтобы он недели две не ходил на уроки и не мучил школьников ненавистной латынью.

Пастор Брюкк пронес краткую речь о красоте и пользе языка римлян и ученых, а также о терпении и любви к ближнему, но потом вздохнул и отпустил Гальке грехи, потому что сам был когда-то гимназистом...

Пассажир замолчал и глянул на мальчика: слушает ли?

- А в каких годах это все было? - спросил мальчик.

- В каких годах... Ну, прикинь. В ту пору по улице, что спиралью опоясывала холм, пустили трамвай. А трамвай этот был одним самых первых на всем свете, старше берлинского...

Кстати, глава магистрата фан Биркенштакк долго не соглашался на такое новшество. Но собрание выборных представителей настояло. Среди жителей Реттерхальма было много пожилых граждан, им надоело карабкаться по лестницам. Радовались трамваю и мальчишки, тем более что детям позволяли ездить бесплатно. У вагоновожатого Брукмана в первые дни только и было работы, что катать школьников. Конечно, город небольшой, но пока трамвай пять раз объедет холм, это целое путешествие.

Сейчас время сказать, что именно с трамваем связано начало нашей истории. Правда, случилось это не весной, когда трамвай только пустили, а в августе, в первые дни школьных занятий. Не удивляйся, это у вас ученье начинается с сентября, а тогда в школу шли первого августа. Конечно, такой обычай ребята проклинали. Лето на дворе, а ты жарься за партой! И после уроков они старались наверстать упущенное. Тем более что август в том году стоял жаркий...

И вот теперь... - Пассажир сел поудобнее и взял тетрадь. - Теперь, голубчик, если не возражаешь, я почитаю. Тут уже не предисловие, а события... Тебе не наскучило?

Мальчик быстро замотал головой.

Пароход уже долго стоял у какой-то пристани. Машина не работала. За тонкой стенкой каюты сварливо, но негромко спорили мужчина и женщина. Это не мешало тишине. В лампочке тонко звенела раскаленная нитка.

Пассажир выпрямился в кресле и поправил очки.

- Итак - приступаем.

 

"После уроков сговорились поехать купаться на протоку. У старого Томсона, что жил в хибаре за пристанью, за два медяка взяли напрокат лодку.

Приятелей было шестеро: длинный веснушчатый Вилли, по прозвищу Кофельнагель, братья Жук и Вафля (сыновья аптекаря Сумса), круглый Хансен (за солидность все его звали только по фамилии), Галька и маленький Лотик. Все, кроме Лотика, учились в одном классе. А Лотик был на три года младше. Вообще-то прозвище его было Клотик. Но этого несчастного человека воспитывали сразу три тетушки, по вечерам они наперебой звали племянника с балкона: "Клотик, иди домой! Клотик, Клотик!" (потому что на свое настоящее имя он вовсе не откликался). Буква "К" в начале и в конце сливалась. Получалось: "Лотик, Лотик, Лотик!" Так его и стали звать наконец, хотя клотик - это шарик на верхушке мачты, а что такое лотик - непонятно.

Впрочем, Лотик объяснил, что это - маленький лот, прибор для мерения глубины.

- Но ты же совсем не умеешь нырять, - засмеялся Галька.

Лотик тоже засмеялся и сказал, что научится. Он ни на кого не обижался, а на Гальку тем более. Галька ему очень нравился. Лотик мечтал когда-нибудь отличиться в Галькиных глазах и сделаться его самым крепким другом. Галька, конечно, такую привязанность видел, однако всерьез Лотика не принимал. Ну, в самом деле, что это за друг? Маленький, головастый, неловкий... И все же Галька не обижал его и не отшивал от компании, как некоторые. Даже заступался. Ведь тот, кто любит читать про рыцарей, должен и сам быть великодушным, верно?..

Они переехали реку и спрятали лодку в кустах на Китовом острове. Остров так называется потому, что похож на всплывшего кита. На другом берегу острова они побросали одежду и переплыли через протоку на отмель. Галька держался поближе к Лотику: вдруг тот хлебнет водички! Вон как бестолково бултыхается...

Протока - это второе, узкое, русло реки, за островом. В одном месте оно расширяется, и там у нкого лугового берега твердое дно с белым песком. Дно полого уходит к середине русла. Посреди протоки глубина достигает сажени, взрослого человека закроет с головой. Но течение тихое, не опасное... Впрочем, когда купались, на глубину редко кто совался.

День был жаркий, но вода в августе уже прохладная. Чтобы не продрогнуть, приходилось барахтаться, гоняться друг за другом...

- Э, а где Лотик? - вдруг сказал круглый Хансен.

Все завертели головами.

Лотик был далеко, почти на середине. Над солнечной водой темнела его "головастая голова" и тощие плечи.

- Э, - сказал Хансен. - Один уплыл. Потонет, дурень...

- Эй ты, марш назад! - закричал Кофельнагель. Замахал веснушчатым кулаком. - Взяли тебя на свою голову!

- Вы чего! Я же на свае стою! Помните, сумасшедший Хендрик здесь хотел мельницу строить и повбивал чугунные сваи!

Все, конечно, про сваи помнили. Но Галька громко сказал:

- Соскользнешь и булькнешься!

- А вот и не булькнусь! Глядите! - Лотик высоко подпрыгнул, мелькнули его загорелые икры и белые пятки... И - словно не было на свете Лотика! Святые Хранители!

Все, даже круглый Хансен, кинулись взапуски к тому месту. Вытащить, пока не наглотался! Но Лотик вынырнул сам, и на лице его сияла щербатая улыбка.

- Вот! Смот... ой!

Его ухватили под локти и за волосы и, не слушая, выволокли на берег. И круглый Хансен при всеобщем одобрении деловито вляпал ему ладонью по вестному месту. Так, что стреляющее эхо пронеслось над водой и Китовым островом. Но Лотик не обиделся и сейчас. Все равно улыбался.

- Вы чего? Я же научился нырять! Я до самого дна достал!

- Как не достать, если башка чугунная, - хмыкнул похожий на черного жука Жук.

- Я не башкой, я пальцами достал! Вот! - Лотик разжал кулак. На ладони была горсточка сырого песка. И в ней блестела крупная серебряная чешуйка.

- Это что? - Мальчишки сунулись к ней носами. - Э, денежка...

- Может, на дне клад зарыт?

- Лотик, ты запомнил место?

- Ну откуда клад в том песке? - Галька взял монетку. - Это, наверно, сумасшедший Хендрик потерял, когда сваи бил...

- Она бы потемнела с той поры, - возразил Хансен.

Галька потер монетку о голый живот.

- Может, такое серебро, что не темнеет... Смотрите, десять грошей!

- Почему "грошей"? - заспорил Кофельнагель. - Десять грошей поменьше размером.

На монетке было отчеканено число "10", а под ним - только ржаной колосок. Перевернули. На другой стороне был выбит чей-то профиль и шли по кругу крошечные буковки.

- Фре-е... стаад... Лехтен-стаарн, - прочитал Галька. - Слава Богу, не латынь. Почти что по-нашему.

- Но не совсем, - заметил белобрысый немногословный Вафля.

- Все равно понятно, - сказал Хансен. - Свободный город Светлая Звезда.

- Такого нет, - заявил длинный Вилли Кофельнагель.

- Как же нет, если вот монетка, - заспорил Жук. - Он где-то есть. Или раньше был... Тут чей портрет?

Пригляделись к профилю.

- Пфе, да это мальчишка, - сказал Кофельнагель.

- Ты перекупался, Нагель, - заметил Жук. - Это же тетенька. Королева или принцесса.

- Ты сам принцесса. Гляди хорошенько, это мальчик, - храбро сказал Лотик. Он чувствовал себя героем дня.

И правда, профиль был явно ребячий: курносый, с короткой стрижкой. И с улыбкой, спрятанной на губах и во взгляде. Будто веселый мальчишка лишь на миг притворился серьезным - для важного дела, чтобы на монете отпечатали.

- Небось какой-нибудь наследный принц, - заметил Вафля.

- Наследных принцев на монетах не чеканят, - возразил Галька. - Только королей.

- А разве бывают короли-мальчики? - удивился Лотик.

- Иногда... Возьми, Лотик, денежку, не потеряй.

- Он все равно потеряет, - сказал Кофельнагель. - Лучше подари ее, Лотик, мне.

- Фиг, - отозвался Лотик (по-реттерхальмски это звучит в точности как по-русски). - Я ее Гальке подарю. На, Галька.

- Да? Спасибо... - Гальке стало тепло от благодарности. Не то чтобы нужна была ему монетка, а так... Он погладил денежку минцем. - А все-таки интересно: десять чего? Грошей, пфеннигов, копеек? Пенсов? И каких она времен, а?

- Надо спросить учителя истории, - предложил рассудительный Вафля.

- Он зажилит ее для своей коллекции, - заметил Жук.

- А отчего бы нам не пойти к мадам Валентине? - сказал круглый Хансен. - Она знает все.

- Ура! К мадам Валентине, к мадам Валентине! - закричали мальчишки и кинулись вплавь на Китовый остров. Галька, с монеткой за щекой, плыл позади всех. Поглядывал на Лотика: не пустил бы головастик пузыри..."

 

- Несколько слов о мадам Валентине, - сказал Пассажир. - В начале, где описание нравов и жителей, у меня говорится о ней подробно. А если коротко, то так. Мадам Валентина была пожилая дама со странностями. Она торговала леденцами, но это занятие было для отвода глаз. Основное время мадам Валентина посвящала наукам, иногда печатала статьи в столичном философском журнале (и статьи эти каждый раз вызывали скандал в среде университетской профессуры). Кроме того, у нее был ящик с треногой и объективом, и она по заказу реттерхальмских жителей делала фотопортреты на твердом, как доска, картоне.

Жила мадам Валентина одна, если не считать рослого рыжего кота, канареек и жабы Жанетты, которая обитала в стеклянной банке -под маринада.

"...Когда мальчишки явились к мадам Валентине, она развешивала на дворе выстиранные цветастые юбки и вела перебранку с соседкой. Двор соседки был выше по склону, и та кричала через каменный, заросший плющом забор:

- Я пойду в магистрат, уважаемая мадам Валентина! Я терпела все, даже неприличные песни вашего граммофона, но этот последний фокус! Дым от пережженного сахара для ваших отвратительных леденцов так и лез мне в окна, хотя ветер дул в другую сторону! А ваш бессовестный кот вчера весь день гонялся за моими курами!..

- Сударыня! - отвечала мадам Валентина и взмахивала тяжелыми юбками, как матадор плащом. - Опомнитесь! На меня вы можете ливать любые недостойные вымыслы, но как совесть позволяет вам клеветать на беззащитную Божью тварь? Где свидетели? Вы уверены, что это был мой Бенедетто?

- А кто же еще! Весь город знает вашего рыжего бандита!

- Рыжего?! Мадам Анна-Элабет фан Раух! Где и когда вы видели у меня рыжего кота?

Беззащитная Божья тварь сидела в двух шагах от хозяйки. При последних словах мадам Валентины Бенедетто вздыбил шерсть, и она апельсиновой стала седовато-лиловой.

- Тьфу! - сказала наверху мадам Анна-Элабет. - В прежние времена вас сожгли бы на костре.

- В прежние времена, уважаемая соседка, я сделала бы так, чтобы ваш язык приморозило к нёбу, как лошадиный помет к февральской мостовой! Лишь глубокое почитание конституции Реттерхальма, запрещающей лишать права слова кого бы то ни было, останавливает меня... Но поспешите в дом, сударыня, у вас там от перегрева лопнула бутыль с уксусом!..

Посмеявшись вслед соседке, мадам Валентина повернулась к мальчишкам:

- О! Здесь всегда рады гостям, но должна заметить, что время утреннего кофе давно прошло. А чай с леденцами у меня подают несколько позже.

- Мы по делу, мадам Валентина. - Галька вынул -за щеки монетку. - Добрый день... Вот...

- Бакалавр философских и естественных наук Валентина фан Зеехафен не занимается делами на дворе. Прошу в дом.

Каждый раз, когда ребята попадали к мадам Валентине, у них открывались рты. На стенах висели пучки трав и громадные птичьи крылья, в углу свалены были книги-великаны в потрескавшейся коже. Из помятой трубы граммофона смотрело удивительно живыми глазами чучело крокодила. Желтели чертежи тугих воздушных шаров и лодок с перепончатыми крыльями. Облокотившись на шкаф с минералами, стоял на железных ногах полный набор рыцарских доспехов. Из-под приподнятого забрала глядел белый череп. Мадам Валентина утверждала, что это ее предок, первый владелец приморского замка Зеехафен.

С темного портрета в бронзовой раме смотрела сама хозяйка дома - в квадратной шапочке с кистью и в черной мантии.

Про мадам Валентину рассказывали всякое. Говорили даже, что она училась в Бразилии и совершила кругосветное путешествие. Впрочем, по другим слухам, она всю жнь провела в родном Реттерхальме, лишь редка выезжая в столицу. Одно было вестно точно: много лет назад она преподавала географию в гимназии, и оттуда ее уволили с большим скандалом. Наивный и потому бесстрашный Лотик однажды спросил ее: правда ли это?

- Да, - гордо сказала мадам Валентина. - Скандал помнили долго. А я десять дней даже просидела по указу магистрата в тюрьме. Вернее, на офицерской гауптвахте артиллерийского форта. Все офицеры и сам форт-майор Хорн ухаживали там за мной напропалую, это были чудесные дни.

- А... за что же вас? - нерешительно спросил тогда Галька.

- Из-за линейки, всего-навсего... В те времена был еще обычай воспитывать детей линейкой. И вот директор гимназии маленькому мальчишке приказал подставить ладонь и хлестнул его по этой ладошке... На глазах у меня, у Валентины фан Зеехафен! Ударить ребенка!.. Я выхватила линейку и сломала ее на три части!

- И за это под арест? - недоверчиво сказал Галька.

- Ну, сударь мой... Линейка была тяжелая, пальмового дерева, а сломала я ее о высокоученую директорскую лысину...

Когда мальчики кончили хохотать, мадам Валентина заметила:

- Все к лучшему. Освободившись от должности, я наконец-то в полную меру занялась научными проблемами.

Что за проблемы решает мадам Валентина, понять было невозможно. Однако леденцы у нее получались восхитительные: яркие, как стеклышки от калейдоскопа, и по вкусу - самые разные: лимонные, земляничные, ананасные... В своей лавке на площади Королевы Анны мадам Валентина продавала их не считая. Пригоршню - за медный грош. В дни такой торговли у школьников был праздник.

- Какое же дело привело ко мне столь почтенную компанию? - спросила мадам Валентина, когда мальчишки пооглядывались и прикрыли рты.

- Вот... - Галька протянул на ладони подарок Лотика.

- О-о... - Мадам Валентина укрепила на носу пенсне. - А-а... Лехтенстаарн, Союза городов Млечного Пути. Семнадцатый век... Десять колосков... Когда-то за такие деньги можно было купить верховую лошадь...

- А что это за мальчик? - сунулся -за спины Лотик.

- Да, мальчик... Он уже в те времена был легендой. Это один Хранителей, маленький трубач. Он спас Лехтенстаарн, когда в него хотели тайно пробраться враги, заиграл тревогу... Любопытная находка, хотя не такая уж редкость... На что меняем, Галиен Тукк? А?

- Не, это подарок, - быстро сказал Лотик. - Это я Гальке подарил.

- Да... - вздохнул Галька.

- Ну, это другое дело... Поскучайте здесь без меня, а я, так и быть, заварю свежий чай.

 

Мальчики разбрелись по комнате. Галька подошел к подоконнику. На мраморной доске стояли горшки с кактусами. Кактусы цвели белыми и красными звездами и колокольчиками. Среди них поднимался горшочка с землей странный кристалл: синеватый, полупрозрачный, с искорками. Он был похож на толстый граненый карандаш, закрученный на пол-оборота по спирали.

- Мадам Валентина, а что это? - спросил Галька, когда хозяйка вернулась кухни. - Раньше здесь этого не было.

- А! Это я выращиваю модель Мироздания. Довольно скучный опыт, потому что бесконечный... Прошу за стол, господа. Я рада вам, вы меня развлекли. А то эта ду... эта неразумная особа, мадам Анна-Элабет, выбила меня колеи... Галиен Тукк, за стол.

- Иду... А разве Мироздание... оно такое?

- Боже! Это ведь модель... Мироздание - разное, сударь мой. И проявлений у него, как и вариантов у судеб человеческих, - множество. Как и граней у Вечного Кристалла. Но меня беспокоит не число граней, а есть ли смысл определять гипотетический радиус гиба, когда... Ох, не толкайте меня на ученую беседу, иначе останетесь без чая! Галька, негодник, ты пойдешь за стол?.. Хансен, вот тебе большая кружка. Лотик, не толкай леденцы в карман про запас, я потом насыплю в кулек. А то карманы слипнутся, как в прошлый раз, и тетушки опять возьмутся за тебя с трех сторон...

В эту секунду круглый Хансен взвгнул и поддал стол тяжелыми коленями. Чашки подскочили, расплескался чай. Оказалось, что жаба Жанетта, выбравшись банки, гуляла под столом и мокрым животом плюхнулась Хансену на босую ногу. Вафля и Жук подавились от хохота леденцами. Кофельнагель стал равномерно бить их по спинам.

- Ай как стыдно, - сказала мадам Валентина. - Бояться такой красавицы и умницы... - Покачивая седым узлом прически, она составила чашки на поднос и отправилась на кухню - за новой порцией.

Она там задержалась, и все уже перестали смеяться. Хансен стыдливо сопел. Лотик все-таки совал в карман леденцы. Галька укорненно поглядел на него. Лотик торопливо сказал:

- Я столько смотрю и все удивляюсь. Вон те склянки с песком, они совсем небольшие, а песок одной в другую сыплется и никак не кончается. Почему?

И все повернулись к камину, на котором среди статуэток и флаконов стояли песочные часы. Простенькие, как в аптеке Сумса. И вспомнили, что в самом деле мадам Валентина никогда их не переворачивала. А песку-то в верхней колбочке, кажется, всего на две минуты. Но бежит сухая струйка, бежит, падает на песочную пирамиду в нижнем стеклянном пузырьке, а та вроде и не растет...

- Чертовщина, - сказал Кофельнагель и выбрался -за стола. Шагнул к камину.

- Э, не трогай, - заерзал Хансен. - Мадам Валентина не любит, когда без спросу...

- Всего ты боишься. Молчи, а то жаба укусит. - Кофельнагель взял часы, перевернул, и... все открыли рты. Желтая струйка теперь била вверх. В тишине даже слышно стало, как шуршат по стеклу песчинки.

Мадам Валентина появилась в дверях. Мягко шагнула к столу, опустила поднос, метнулась к Кофельнагелю и выхватила часы. У рыцаря возле шкафа со скрежетом упала вдоль туловища и закачалась железная рука. Перестали свистеть не смолкавшие до той поры канарейки. Мадам Валентина перевернула часы и поставила на камин - как раньше. Строго сказала притихшим ребятам:

- А вот с этим, господа, не шутят...

- Простите, - забормотал порозовевший Кофельнагель. - Я...

- Иди за стол... Это осевой хронометр доктора Комингса. Величайшее обретение, которое до сих пор не прнают академики. Да-с... Ты, любезный Вилли, сейчас замкнул время. В ма-аленькое колечко. Но кто знает, что могло случиться...

Хансен осторожно спросил:

- Но, кажется, ничего не случилось?

- Поживем - увидим... Допивайте чай и брысь! - Мадам Валентина за шутливой сердитостью прятала серьезное беспокойство. - Кристалл Мироздания не может расти в таком гвалте.

Лотик напоследок пихнул в рот дюжину леденцов, отер губы галстуком голландки и спросил:

- А что такое Мироздание?

- Вселенная, друг мой... Весь мир, в котором обитаем мы, не познав смысла бытия. Все переплетение времен и судеб... Вот тебе бумага, сделай кулек, несчастье мое...

- Можно я возьму это для Вьюшки? - попросил Галька. Он держал за палочку прозрачного малинового клоуна.

- Заверни в бумажную салфетку..."

- А кто эта Вьюшка? - спросил мальчик у Пассажира.

- Сестра. Помнишь, я говорил?

- Помню. А сколько ей лет... было?

- Около семи... Звали ее вообще-то довольно громоздко, по обычаю того времени: Анна-Мария-Лотта. Но Галька прозвал Вьюшкой. Она была черная, как заслонка в печной трубе. И вертлявая, как рыбка-вьюн... Ну что, читать дальше?

- Ага... - тихо сказал мальчик.

На улице Кофельнагель веско проговорил:

- Все-таки мадам Валентина - ведьма.

- Деревяшка ты, Нагель, - возразил Вафля. - С ней дружит сам пастор Брюкк. Стал бы он знаться с нечистой силой?

- Дружит!.. Он небось не видел, как песок вверх течет.

- А это просто фокус, - не сдался рассудительный Вафля. - Ты колбочку в руке держал, там воздух нагрелся и стал выталкивать песок вверх. Фическое явление.

- Сам ты явление. Возьми в аптеке у папаши такие часы и попробуй этот фокус повторить! Фик...

- Да ладно вам, - поежился Хансен. - Я вот вспоминаю, как у рыцаря рука грохнула. Жуть.

- Там просто крючок сорвался, - сказал Жук. - Я видел...

Лотик облал губы и спросил:

- А скелет в рыцаре по правде настоящий, вы как думаете?

- Иди проверь, - сказал Кофельнагель. - Небось тогда уже не леденцами штаны перепачкаешь.

- А давайте в рыцарей поиграем! - подскочил Жук. - Давайте в турнир на поляне у Круглой башни!

- Давайте! - обрадовался Лотик.

- А головастиков не берут в рыцари, - сказал Кофельнагель.

- Ну что ты к нему вяжешься, - заступился Галька. - Он будет судья.

- Да, я буду епископ Реттерхальмский! Буду награждать победителей медалями!

- А где медали-то? - заметил Вафля. - Надо сделать...

Медали делались медных монеток. Монетки клали на рельсы и ждали, когда протарахтит трамвай. Вагоны были не такие тяжелые, как в наше время, - вместо стен и крыши витые столбики и парусиновый навес с бахромой, рост пониже, колеса поменьше, - но все-таки они раскатывали денежки в тонкие лепешки. Потом в медных "блинчиках" пробивались отверстия, делались петельки для булавок. Если завоевал победу - прицепляй медаль на голландку и гордись. Правда, гордиться можно было только подальше от родительских и учительских глаз. Взрослые считали, что грешно портить для игры даже самые мелкие деньги. Да и соваться на рельсы считалось опасным делом. Вагоновожатый Брукман не раз грозил оторвать уши тем, кто раскладывал на трамвайном полотне монетки...

- Ну что, накатаем медалек? - Неугомонный Жук подкинул на ладони два медных гроша.

Все зашарили по карманам. У каждого нашлись одна-две медяшки. Кроме Лотика.

- А Брукман сейчас не ездит, обедает, - сказал Лотик. - Видите, ровно два часа.

Они шли мимо фонтана с солнечными часами. Тонкая тень пересекала мозаичный циферблат как раз на римской двойке. Галька присвистнул:

- Вот это да! Мы в половине второго только лодку взяли. Купались, у мадам Валентины сидели - и все за полчаса!

- Это фокусы мадам Валентины, - хмыкнул Кофельнагель.

Было вестно, что Брукман раньше трех часов депо не выедет. Поэтому решили пока сыграть в перевертыши..."

- Знаешь, что такое "перевертыши"? - Пассажир глянул -за очков.

- Не-а...

- Сейчас ребята не играют на деньги?

- Ну... бывает. В Лисьих Норах большие парни в карты дулись...

- "Перевертыши" - это не в карты. Монетки кладут столбиком и бьют круглым камушком. Кто какую перевернет - забирает...

- А! Это как в чику!

- Вот именно... Такую они и затеяли игру. У замковой стены, за кустами, чтобы не видели посторонние...

"Обычно Гальке везло, рука у него была меткая. Но в этот раз все медяки выиграл Кофельнагель. Потом он великодушно вернул каждому по денежке. На медаль. Только Лотику не дал. И Гальке. Сказал:

- У тебя же есть "десять колосков".

- Так что же, на рельсы ее? Ты спятил?

- А давай я разменяю ее на десять грошиков! И еще сыграем! Может, отыграешься...

Он хитрый был, Кофельнагель. Знал, как разжигает человека обидный проигрыш. Но Галька сперва ответил:

- Иди-ка ты... - и покосился на Лотика. А тот губы надул и в сторону глядит: поступай, мол, как знаешь, твоя монетка.

Кофельнагель сказал:

- Боишься.

- Я?! Да если хочешь знать, я мог бы тебя в два счета обставить! Просто у меня сперва рука подвернулась, а после...

- Ты не хвастайся, а разменяй да играй! И десять грошиков твои будут, и "колоски" отыграешь! С портретом "Хранителя". Ха-ха...

Галька опять посмотрел на Лотика. Виновато. И пообещал:

- Не бойся, я точно отыграю. Пусть Нагель не задается.

- Мне-то что, - отозвался Лотик. И отвернулся.

И конечно, Галька проиграл. Все десять медяков за пять минут. И так ему тошно стало! И монетку жаль, и перед Лотиком стыдно. Хоть и головастик, а все равно... Галька пробормотал:

- Да ладно, завтра обязательно отыграю, ты не беспокойся.

- Мне-то что... - прошептал Лотик.

Кофельнагель, улыбаясь, дал Гальке грошик:

- Не горюй. Возьми на медаль.

Галька взял. Просто чтобы не подумали, будто он очень переживает.

И все пошли на Трамвайную площадку. Так назывался перекресток, где рельсы отворачивали от основной колеи и уходили в туннель, вырытый в крутом уступе (там, за чугунными воротами, было трамвайное депо). Место, чтобы катать медали, самое удобное. Трамвай ворот выезжает без пассажиров, и никто не заметит мальчишек, притаившихся в зарослях дрока. Брукман смотрит только вперед. Он, если и разглядит на пути денежки, тормозить не станет: линия от депо идет под уклон.

Мальчишки разложили на теплых рельсах монетки. И тут Галька увидел... ну, вы догадались! Коварный Кофельнагель положил серебристую денежку. С портретом мальчика-трубача!

- Ты что делаешь, Нагель! - крикнул Галька. И кулаки сжал.

- А что? Моя денежка, что хочу, то и делаю.

- Ты не имеешь права! Я ее еще отыграю! Завтра!

- Ха! Я разве обязан ждать?

- Но она же редкая! Она Свободного города!

- Ну и хорошо! Значит, медаль будет редкая! Ха! Рыцарская медаль "Свободного города"! Может, ты ее и заслужишь.

Галька хотел ногой сбросить монетку с рельса.

- Э, нечестно, - сказал круглый Хансен.

И Галька сник. Мальчишечьи законы были незыблемые: проиграл - не хнычь, а кто выиграл - хозяин.

- Конечно, Нагель поступает как скотина, - заметил Вафля. - Но ты, Галька, сам виноват.

- За "скотину" мы еще посчитаемся, - начал Кофельнагель.

И в этот миг все услышали дребезжание трамвая.

Трамвай шел не депо, а сну! С главной улицы! Чудеса!

Мальчишки, царапаясь и сопя, полезли в заросли.

- И правда со временем что-то не то, - выдохнул рядом с Галькой Хансен. - Брукман сроду на обед не опаздывал.

Галька не ответил. Сквозь листья он видел монетку на рельсе.

Из-за двухэтажного дома с часовым магазином Румерса показался трамвайный поезд. Три желто-красный вагона. Усатый Брукман стоял на передней площадке у рычагов.

Может, Брукман заметит монетки, остановится? Нет, он смотрел прямо на ворота депо. Сейчас чугунное колесо расплющит монетку, пройдет по лицу мальчишки-трубача!

Галька заплакал и отчаянным взглядом уперся в трамвай - словно остановить хотел! И трамвай вдруг завжал колесами, затормозил в метре от монетки. Брукман задергал рычаги, заругался, замахал руками. Галька - будь что будет! - бросился к рельсам! Спасти монетку, пока трамвай не поехал!

А трамвай вдруг дернулся, пошел назад. Быстрее, быстрее... Брукман все дергал рычаги. Потом схватился за голову, прыгнул с площадки, упал на колени, вскочил. Он что-то кричал, но у Гальки уши будто забило ватой.

Трамвай без тормозов докатил до поворота, и задний вагон сорвался с рельсового гиба. Он опрокинулся набок, на него наскочили другие. Они вздыбили колеса, нехотя кувыркнулись и покатились по склону, ломая кусты и фонтаны Южного городского сквера.

И все это в дикой тишине, которая навалилась на Гальку. Он сам не помнил, как домчался до поворота. Вагоны все кувыркались, крушили клены, давили беседки. А там, ниже, Лодочная улица, вон черепичные крыши, люди во дворах... Не надо!

Вагоны подпрыгивали, переворачивались, как сброшенные с горки игрушки. Как их задержать, остановить?..

Средний вагон застрял между вековыми вязами, задний налетел на него, встал торчком, лег сверху. Передний оторвался и продолжал кувыркаться.

"Ну стой же!!!"

Вагон перевернулся еще раз, покачался вверх колесами на тонких столбиках крыши, лег на бок и замер.

Галька, всхлипывая, вытер лицо.

И тут Гальку схватил за плечи Брукман! Галька не сопротивлялся. Брукман что-то кричал и тряс его, тряс, тряс...

 

ПРИГОВОР

 

Откуда-то появились два полицейских - пожилой толстощекий Груша и молоденький прыщавый Кунц, который был женат на двоюродной сестре Хансена. Повели Гальку в управление. Брукман шел сзади и все выкрикивал, что -за сопливого негодяя, который бросился под колеса, он так рванул тормоза, что колодки не выдержали. Куда смотрят отцы?! Родители и школа распустили сорванцов, а он, старый Брукман, теперь в тюрьму, да?

Груша оглядывался и успокаивал его.

У Гальки промелькнуло: "Как же так? Я ведь бросился потом, когда он уже затормозил..." Но тут же он понял, что это просто показалось. И зачем выкручиваться? Виноват с головы до пяток... Пусть делают с ним что угодно, он готов ко всему.

Но того, что вскоре на него обрушилось, Галька все равно не ожидал...

Штатт-майор полиции Колленбаркер, качая лысой головой, составил протокол. Галька ничего не отрицал. Да, положил на рельсы монетки. Потом пожалел одну и кинулся, чтобы схватить...

Он опять всхлипнул:

- Я же не знал, что так случится. Мне показалось, что господин Брукман уже остановил трамвай...

- Оставь господина Брукмана, - сурово сказал штатт-майор Колленбаркер. - У него -за тебя сердечный приступ, с ним возится доктор...

Появились отец и старший брат Михель, который служил помощником младшего архивариуса в магистрате. Брат держался за потные щеки и шепотом говорил: "Вот дурак-то, вот дурак..." Отец, маленький, взъерошенный, надавал Гальке оплеух и прокричал, что это лишь начало, а главное будет дома.

Но домой Гальку не отпустили. Груша отвел его в школу, и там арестанта заперли в подвальной комнатке с решеткой в оконце. Раньше, в суровые времена розог и долгих отсидок "без обеда и ужина", здесь был гимназический карцер, а теперь хранились облезлые глобусы и облысевшие птичьи чучела. Но вот - кто мог подумать! - комнате вернули ее прежнюю роль.

Галька сел под окном на корточки и взялся за голову. Он то приходил в отчаяние: как нежданно и непоправимо свалилось на него несчастье! То замирал в сонном отупении.

Потом Галька встряхнулся. Пол был каменный, холодный даже летом, босые ноги ломило. Галька расстелил на полу старые карты, лег, положив под затылок твердое чучело совы. И стал привыкать к жни заключенного.

Из окна доносились звуки. Такие незаметные, когда ты свободен, и такие милые, заманчивые для того, кто в заточении. Кто-то смеялся на улице, галдели воробьи, гукнул в отдалении резиновой грушей автомобиль советника Флокса - единственный в городе. Ударили один раз часы на магистрате. Половина какого-то часа. Какого? Сколько времени прошло с той минуты, когда школьник Галиен Тукк перестал быть обыкновенным мальчиком и превратился в разрушителя и злодея?.. Хорошо еще, что не в убийцу. А если бы трамвай кого-то придавил?

Галька опять всхлипнул и ткнулся носом в пыльную сову. От нее пахло опилками и нафталином...

За окном завозились, зашептали: "Галька, Галька..." Он вздрогнул, увидел за решеткой ноги с зелеными от травы коленками, а над ними кудлатую голову. Это сидел в лопухах на корточках Лотик.

- Галька, с тобой что сделали?

- Пока ничего... - Галька сел. Вытер глаза.

- А что... сделают?

- Не знаю... Ох, Лотик, не знаю я... - Не было сил притворяться бесстрашным.

- А ребята спрашивают...

Галька все же ощутил что-то вроде гордости.

- Ты им скажи: я никого не выдал. В полиции думают, что я один был.

- Ага... А еще они спрашивают: может, передать напильник и веревки? Для побега.

Галька улыбнулся горько и снисходительно.

- Нет, Лотик, это ведь не игра в рыцарей. Куда я убегу?

- А может... мы тебя спрячем?

- Нет, Лотик... Я сам виноват. Это потому, что я твою монетку разменял. - Галька ощутил, как подкатило к горлу раскаяние. И даже нежность к Лотику: вот ведь, маленький головастик, а не испугался, пришел, помочь хочет. - Ты мне подарил, а я... Так мне и надо!

- Да что ты! - Лотик негодующе хлопнул по коленкам. - Это Нагель виноват! Ребята его отлупить хотят... Галька, а денежку я с рельсов подобрал. Возьми ее опять...

Галька замотал головой. Разве он сейчас имел право на такой подарок?

- Возьми! - отчаянно прошептал Лотик. - Она же все равно твоя... Я загадал, чтобы она беды тебя выручила...

- Правда? - Это была все-таки надежда. - Ну, давай...

Стекла в окошке не было. Монетка звякнула о каменный пол. Галька подхватил ее. Профиль маленького трубача по-прежнему хранил скрытую улыбку.

"Все Святые Хранители и ты, спаситель Лехтенстаарна, помогите мне... Ты ведь такой же мальчик, как я, защити меня... Я, конечно, виноват, что разменял тебя у Кофельнагеля, но я просто не думал. Прости, а? Я больше никогда-никогда..."

Галька бережно, как на бабочку, подышал на монетку, вытер ее подолом, опустил в карман... и пальцы его наткнулись на леденцового клоуна, завернутого в бумажную салфетку.

- Лотик! Я тебя очень прошу! Приведи сюда Вьюшку!

- Сейчас! - Лотик ящеркой метнулся в лопухи и очень скоро вернулся с девочкой.

- Галик... - задышала сквозь ржавые прутья Вьюшка.

Галька встал на цыпочки, взял сестренку за маленькие мокрые пальцы.

- Ты ревела, что ли? Не смей... - И сам чуть не всхлипнул.

- Ты теперь всегда здесь будешь сидеть? - спросила Вьюшка.

- Не знаю...

- Мальчишки говорят, что тебя будут здесь держать, пока папа не заплатит деньги за все, что поломано, городской казне... А что такое казна? Тетенька-кассирша?

У Гальки не было сил улыбнуться. Он только вздохнул. Вьюшка пообещала:

- Я тебе сюда буду яблоки приносить и еще всякое вкусное... Галик, а можно, чтобы меня тоже сюда посадили?.. Ой, Лотик говорит, что сторож идет!

- Постой! Мама что делает?

- Мама сперва плакала, а сейчас ужин готовит. Ой, я побежала... Я потом еще...

Пальцы сестренки выскользнули, зашуршало в лопухах...

Тогда Галька опять заплакал. Уже не от страха, а от тоски по дому.

Стало быстро темнеть. Кто-то скребся по углам. Но было не страшно. Галька даже удивился, что ничуть не боится в сумраке, среди чучел с выпуклыми стеклянными глазами. Он, кажется, вообще уже ничего не боялся, потому что очень устал. Надо было приспосабливаться к такой жни. Ведь если сидеть, пока не выплатят все убытки, полжни пройдет...

Сквозь решетку и листья глянула белая луна. Яркая, как электрический фонарь трамвая. Тогда загремел засов и пришел полицейский Груша. Он отвел Гальку домой.

 

Мать покормила Гальку ужином. Она его не ругала и вообще ничего не говорила. Только вздыхала и вытирала глаза. А Галька ни о чем не спрашивал. Измученный и голодный, он торопливо глотал все, что было на тарелках. И потихоньку начинал надеяться, что его простят.

Спал Галька наверху, в мансарде, в одной комнате с братом - не с Михелем, а с другим, Эриком. Но Эрик, выпускник гимназии, в эти дни уехал поступать в столичное училище пароходных механиков. Галька одетый бухнулся на постель и сразу уснул. До позднего утра.

А утром пришел посыльный с бумагой: Галиену Тукку надлежало в три часа пополудни явиться на заседание магистрата.

Отец только губы поджал. Видно, он знал это заранее. Мать заохала, зашептала молитву. Принялась гладить Галькину белую рубашку и чистить его парадный костюм. Будто Гальке на праздник идти, а не на суд, не на расправу.

Полдня томился Галька страхом и ожиданием. Даже с Вьюшкой не мог разговаривать. В магистрат он пошел почти что с радостью: скоро кончится ужасная невестность!

Их с отцом ввели в круглую комнату с узкими, как в соборе, окнами. За зеленым столом сидели два десятка советников. Молчаливые, в малиновых мантиях. Отец поклонился и Гальку толкнул: кланяйся, балда. Галька послушно согнулся - так, что волосы упали на лицо. Сквозь них Галька со страхом смотрел на главного советника Адама Питера фан Биркенштакка. Это был маленький старик с красными птичьими глазками, тяжелыми веками и носом, похожим на клюв попугая. На носу и на лбу Биркенштакка в минуты волнения набухали синие узелки и жилы. А волнений и забот у главного советника хватало: целый город. И надо сказать, он держал этот город в крепких руках. Случай с пуском трамвая был, пожалуй, единственный, когда фан Биркенштакк не сумел настоять на своем. Да и то, скорее всего, потому, что не очень старался. Решил показать, будто мнение граждан для него превыше всего...

Отец опять толкнул Гальку: выпрямись, дубина.

Секретарь магистрата стал спрашивать: действительно ли это Галиен Тукк, сын Александра Тукка; действительно ли это именно он был вчера задержан полицией; и прнает ли он все, что написано в полицейском протоколе. Галька на все вопросы отвечал сиплым "да". Подумал было: не сказать ли, что трамвай остановился раньше, чем он, Галька, бросился за монеткой? Но не посмел.

Монетку с профилем трубача-Хранителя Галька забыл в кармане старых штанов. И наверно, поэтому она не спасла его.

Адам Питер фан Биркенштакк поднялся и тонким голосом прочитал постановление. Гимназист Галиен Тукк навсегда гонялся родного города. Ибо он, нарушив запреты и правила поведения, причинил городу многие беды, подверг опасности его жителей и потому более не может быть гражданином Реттерхальма. Через двадцать четыре часа он должен покинуть город и впредь не появляться в нем, а также в его окрестностях радиусом в двадцать четыре итальянские мили...

- Вам ясно решение магистрата? - спросил главный советник, и жилки на его носу набухли.

Отец часто закивал и поклонился. Галька стоял оглушенный. То, что случилось, было страшнее всего, что он мог ожидать.

Адам Питер фан Биркенштакк оглядел советников.

- Нет ли сомнений у почтенных членов магистрата?

Один советник - молодой, круглолицый, с черными усами - сказал с веселой ленцой:

- Да зачем уж так-то? Всыпать бы ему горячих да посадить на недельку на хлеб и воду, как в давние времена...

Жилки главного советника набухли сильнее.

- Законы Реттерхальма исключают тюремное наказание для детей. А что касается "горячих", то перед гнанием виновных всегда били плетьми, и мы не отступим от обычая...

Одеревеневший Галька не двинулся.

- Но сейчас просвещенный век, и процедура будет символическая, - закончил Биркенштакк. Затем посмотрел на черноусого советника: - А вам, господин Штамм, замечу, что приговор в любом случае не подлежит менению. Это не только решение магистрата, но и граждан города. Вчера наши посыльные обошли все дома, и под приговором подписался почти каждый взрослый житель Реттерхальма...

Два служителя в старинных камзолах и париках отвели Гальку в соседнюю комнату - сводчатую, без окон. У стен горели газовые фонари. Гальку поставили в трех шагах от некрашеной скамьи. Говорили шепотом, в фонарях шипел газ. Принесли толстую тугую куклу потертой желтой кожи, ростом с большого дядьку, но мало похожую на человека. Бухнули на скамью. Служитель углем написал на коже: "Galien Tuck". Другой, неумело махая плетеным кнутом, нанес кукле несколько ударов. На ней лопнул шов, посыпались опилки.

Галька был как во сне. Он даже не все понимал, что делалось. Понимал только главное и страшное: больше он не будет жить в своем городе. Ни-ко-гда...

По дороге магистрата отец рассудительно говорил, что они с Галькой отделались пустяками. Никакое это не гнание. Просто он отвезет Гальку в Кобург, в частный школьный пансион господина Гиневского, там Галька получит образование и так же, как после гимназии, сможет поступить в университет или военное училище... О месте в пансионе обещал похлопотать сам господин Биркенштакк, он оказался очень великодушен...

Галька молчал. Он был налит безнадежным отчаянием.

Дома у него прорвались рыдания. Галька кинулся к матери, умолял ее что-нибудь придумать. Ну, не мог, не мог он расстаться с домом, с мамой, с Вьюшкой. И с городом... Он только сейчас понял, как любит свой город. Все улицы, дома, лестницы, все заросшие закоулки, молчаливых рыцарей в латах... Он готов был вцепиться в любой камень, в фонарный столб - намертво, чтобы не оторвали! Как он будет жить без друзей, без игр в замковых дворах, без купаний на отмелях? Даже без гимназии, в которую так не хотелось идти утром, когда не выспался и не выучил уроки. Даже без учителя латыни господина Ламма!

Пусть бы лучше не кожаную куклу, а самого Гальку исхлестали плетью, только бы не выгоняли. Пусть бы держали в подвале, но все-таки здесь, на родине...

Мама гладила Гальку по волосам и успокаивала, как умела. Что она еще могла?

К тому же всем когда-то приходилось уезжать. Вон и Эрик уехал в училище, без всяких слез. В Кобурге тоже люди живут. Конечно, вдали от дома не очень-то сладко, но зато как хорошо, что магистрат не заставил семью Тукков оплачивать убытки. А ведь могло кончиться полным разорением. Но главный советник проявил сочувствие и благородство. Радоваться надо, а не слезы лить...

Старший брат Михель отдал для Гальки свой чемодан.

- Чего ревешь, дурень? Сам же хотел стать путешественником. Не всю жнь у мамашиной юбки сидеть. Я тебе завидую.

Толстый глупый Михель не понимал! Галька мечтал путешествовать по свету, делать открытия, совершать подвиги. Но он мечтал и о другом: как будет возвращаться в родной город, как ему там будут рады. И в самых дальних краях он помнил бы свой город и свой дом, как самое дорогое. А сейчас что?

Подходила Вьюшка, но Галька убегал от нее. Чувствовал: если Вьюшка начнет жалеть и утешать, сердце у него разорвется. Это не просто такое выражение. Он ощущал, что сердце именно порвется. И если бы это в один миг, то пусть. Но, наверно, сперва будет очень больно...

К вечеру слезы кончились. Галька поднялся в мансарду. Он как-то сразу успокоился. Но это было безрадостное спокойствие. Пустое и безнадежное, потому что вну, в гостиной, стоял собранный чемодан. Утром приедет дилижанс.

Двигаясь механически, Галька разделся и лег. Ему приснилось, будто он опять стоит в круглой комнате магистрата, босой, в ночной рубашке. А Биркенштакк - весь в синих жилах - читает приговор. Потом Гальку ведут по пустым улицам на Маячную площадь, там срывают с него рубашку, и вагоновожатый Брукман толстой трамвайной веревкой хлещет его, широко размахиваясь и открывая рот. И все это в полной тишине. Боль от ударов слабая, и Гальке даже не стыдно, потому что кругом не люди, а громадные кожаные куклы без лиц. И только Вьюшка и Лотик проталкиваются между ними, рвутся к Гальке, и у Лотика в руках старинное ружье со стволом-воронкой, чтобы застрелить Брукмана... Но куклы стискивают Лотика и Вьюшку тугими телами, потом придвигаются, наваливаются на Гальку, давят...

Он вскрикнул, сел на кровати.

В окно светила яркая до голубны луна. Гальке показалось, что сейчас что-то случится. Нет, не страшное и не радостное, а просто какое-то менение...

Он, путаясь в длинной рубашке, подошел к окну. Виден был склон холма до самой вершины. Крыши, лестницы, арочный мост. И Маячная башня подымалась -за темных вязов. Сильно блестел стеклянный шар. Фонарь в нем не зажигали, время было такое (о причинах этого чуть позже).

Все было знакомое, Галькино, родное. Хоть кричи от тоски. Но Галька не кричал даже мысленно. Он размышлял. Окна уже нигде не светились, город спал.

Город спал. Хотя один его жителей, мальчик Галька, немогал от горя. Люди подписали придуманный главным советником приговор, покачали головами, сказали детям: "Вот видите, к чему приводят шалости" - и теперь уже не думают о случившемся. А если кто и думает, больше жалеет о трамвае: когда его еще починят!

А кто пожалеет Гальку? Ну, одноклассники вспомнят. Поговорят, посочувствуют и займутся своими делами. Лотик - тот в самом деле крепко пожалеет. А еще? Ну, родные, и сильнее всех - Вьюшка. Но разве они - город?

Городу было все равно. Больше того: город отказался от Галиена Тукка! Спокойно так, между делом. Галька ощутил, как у него заломило тело. Будто рубцы от веревки Брукмана были настоящими, не во сне. Галька даже застонал.

Он скинул рубашку, натянул старые штаны и залатанную голландку, раскрыл окно и выбрался на крышу. По приставной лестнице спустился на лунный двор.

Это был привычный путь. Галька не раз так сбегал мансарды для вечерних игр. Но сейчас он уходит навсегда.

Он ушел города, не взявши ни куска хлеба, ни фляги с водой, босиком, без шапки и куртки..."

- И ни с кем не попрощался? - сказал мальчик.

- А как прощаться? Его бы задержали.

Мальчик молчал.

- Он мог бы пробраться в комнаты, где спали отец, и мать, и все остальные... - сказал Пассажир. - Но, видимо, он боялся, что, если посмотрит на них, не решится уйти. И он не стал прощаться ни с кем. Даже мысленно...

- Даже с Майкой?

- С кем?

- Ой... Я хотел сказать "с Вьюшкой". - Мальчик громко заскрипел стулом, отвернул лицо.

Пассажир оставил тетрадь, снял очки.

- Я понял, - сказал он вроде бы виновато. - У тебя есть сестренка. Ее зовут Майка.

- Ну, есть... - Мальчик нко-нко нагнулся, стал дергать шнурки. Суетливо скинул кеды, вскарабкался на свою койку. Лег лицом к стенке. Странно притих.

Пассажир посидел с полминуты. Растерянно встал. Спина мальчика под бело-розовой клетчатой тканью напряженно застыла.

- Я тебя чем-то обидел? - тихо спросил Пассажир.

Мальчик пошевелился. Потом повернулся - неловко, медленно.

- Да нет, что вы... - прошептал он.

Пассажир стоял между койкой и лампой, лицо мальчика покрывала тень. И все же видно было, что глаза у него мокрые.

- Я понимаю, ты, наверное, соскучился по сестренке. Но ведь завтра уже вернешься...

- Да не в том дело... - Мальчик посопел, потерся щекой о подушку. Смотрел мимо Пассажира.

Тот сокрушенно сказал:

- Значит, это я тебя своим чтением расстроил. Ну, вини...

- Да нет. Я сам себя расстроил, - отозвался мальчик сердито. И вдруг чуть-чуть улыбнулся: - Я такой. У меня вроде как у Гальки: иногда ни с того ни с сего капли глаз...

- Это хоть у кого бывает, - осторожно заметил Пассажир.

Мальчик мазнул пальцами по глазам и решительно спросил:

- Вы думаете, я -за немецкого в Лисьи Норы поехал?

Пассажир выжидательно молчал.

- Из-за Майки, - выдохнул мальчик.

Видимо, долго копилась у него печаль и обида, если теперь выплеснулась навстречу случайному попутчику. Впрочем, не такому уж случайному: ведь полсуток вместе. И как-то, наверно, связал их третий человек - маленький житель старого города Реттерхальма...

- Я ее совсем крошечную на руках таскал, - прошептал мальчик. - Целыми днями... Мне самому шесть лет было, а она горластая такая оказалась и хитрая: лежит - орет, на руки возьмешь - молчит. Я сам реву, а ее таскаю, потому что страшно: вдруг задохнется от крика. А больше с ней некому было, папа на работе...

- А... мама?

- Она умерла, когда Майка родилась.

- Извини, малыш...

- Но вы не думайте, что я на Майку злился! Наоборот. Я от нее не отходил, потому что она... ну, как частичка мамы. Дрожал за нее... А у нее потом спина стала болеть. Сколиоз... - Мальчик говорил, глядя в угол каюты, и глаза у него стеклянно блестели. - Когда лежит - больно. Плачет: возьми на ручки. А большая уже. Я ее глажу, каждый позвонок прощупываю... Вот тогда и научился боль прогонять руками. Иногда она еще сама не знает, что скоро у нее заболит, а я уже чувствую... Потом у нее прошло. Но она все равно от меня ни на шаг.

Мальчик вздохнул прерывисто, словно после долгого плача.

- Ну... а что случилось-то? - негромко сказал Пассажир.

- Да вроде бы ничего такого. Папа женился весной. Я и сам папе говорил: давай, всем лучше будет. И правда, лучше стало, она хорошая, тетя Зоя. Безрукавку мне связала... Только Майка...

- Что? Не прнает ее?

- Да наоборот... - Мальчик дернул головой, зло всхлипнул в подушку. - Сразу к ней прилипла. А меня будто больше и нет... Отец говорит: ты должен понимать, девочке мама нужна, ты держись. Ну, я и держался. Потому что ведь никто же не виноват, я понимаю. А все равно... И тетя Зоя все чувствует. Мы с папой тогда и решили, чтобы в Лисьи Норы на время...

Пассажир медленно отступил, сел в кресло.

- Вот, значит, как у тебя... Тут такое дело, а я тебя сказками развлекаю.

- Разве это сказка? - насупленно спросил мальчик. - Вы же говорили, что по правде.

- Да... Для меня это правда, а для тебя... Что тебе до какого-то мальчишки далеких времен, когда своих переживаний хватает. Верно?

- Нет... - вздохнул мальчик. - Не верно. Мне все равно интересно. Просто я... раскис маленько, когда Майка вспомнилась. Вы не обижайтесь.

- Да что ты, голубчик! Разве я обижаюсь!

- А что было дальше? С Галькой...

- Значит, можно продолжать?

Мальчик кивнул, мазнув носом по подушке.

- А ты не устал? Поздно уже...

Пароход все стоял у пристани, машина молчала. Видно, и правда что-то случилось. Люди за стенкой примолкли. Только шаги вахтенного на верхней палубе нарушали тишину.

- Я не устал, - сказал мальчик. - Только можно я буду здесь? Лежать и слушать.

"По лестницам и тропинкам, по кривой улице Булочников Галька спустился с холма. Никто не встретился на пути. Дома кончились, и дорога пошла вдоль реки. Галька шагал быстро. Тоска сидела в нем, как ледяной комок. Он почти не думал, что будет впереди. Знал только, что в город не вернется и в Кобург не поедет. Может, выроет землянку и станет жить как отшельник. Может, просто умрет где-нибудь у края дороги, и когда его найдут, у кого-нибудь шевельнется совесть.

К середине ночи он увидел заброшенный рыбацкий сарай, сделанный перевернутого баркаса. Забрался под крышу. Внутри были нары с остатками соломы. Галька съежился на них и уснул.

...Проснувшись, он сразу вспомнил все, что случилось. И так было тяжело на душе, что не хотелось открывать глаза. Наконец он все-таки открыл.

Солнце било в щели и косое окошко. Но не это первым делом увидел Галька. Он увидел большой никелированный револьвер, наведенный прямо ему в лоб. В стволе был крупный черный глазок. Держал оружие краснолицый мужчина с бакенбардами, в матросском берете с помпоном.

- Тихо, птенчик, - просипел он и прищурил левый глаз. - Шевельнешься - и пуля.

Этого еще не хватало! Что, весь мир ополчился на Гальку?

Ни капельки страха не испытал Галька, только горькую досаду. И опять заболели рубцы от приснившихся побоев.

- Ну и черт с тобой, стреляй... - Он отвернулся. - Дурак...

- А ну встань! - рявкнул дядька в берете. - Руки вверх!

Галька поднялся с нар. Но рук не поднял, сунул их в карманы. И пальцы нащупали монетку Лотика. Это неожиданно обрадовало Гальку! Будто надежда появилась.

- Чего орешь? - сказал он. - Твой сарай, что ли?

Вошел красивый офицер с усиками. В белом кителе с двумя звездочками на рукаве. Моряк с бакенбардами опустил револьвер.

- Господин лейтенант, здесь мальчишка. Я боюсь, не лазутчик ли. Грубит, господин лейтенант...

- Кто такой? - резко спросил офицер.

- А вы? - сказал Галька. В нем шевельнулось любопытство: что будет дальше?

- Отвечай, сопляк! - крикнул лейтенант. Он был очень молодой. Он покраснел.

- Сам сопляк! - Гальке нечего было терять.

- Боцман! - полыхая девичьими ушами, отчетливо проговорил лейтенант. - Позовите матроса, пусть всыплет этому... два десятка линьков. Для воспитания вежливости.

- Слу... - начал боцман.

Галька прыгнул, вцепился в ствол, дернул вн, перехватил рубчатую рукоятку. С усилием, но быстро взвел курок. Револьвер был знакомый - армейский "смит-и-вессон". Такие "пушки" показывали мальчишкам офицеры форта, когда те наведывались в гости.

Галька опять метнулся на нары.

- Не подходить! Выстрелю, честное слово!.. Мне все равно...

- Идиот, - сказал лейтенант боцману. - Вы будете разжалованы... Эй ты, брось оружие!

- Стоять! - Галька глянул на лейтенанта поверх ствола. Звенело в Гальке бесстрашие.

Нагнувшись, шагнул в сарай седой моряк. Сухой, стройный, с черным эполетом на левом плече. Сказал спокойно, как дома:

- Что тут за шум?.. Боцман, это ваш револьвер у мальчика? Десять суток ареста по возвращении на базу. Мальчик, оставь оружие, настреляешься еще в жни.

Этому человеку со спокойным голосом и резко-синими глазами Галька подчинился без промедления. Но и без боязни. Бросил "смит-и-вессон" на солому, шагнул с нар.

- Ты Реттерхальма? - спросил седой офицер.

Галька кивнул.

- Сбежал, что ли, дома?

Галька помотал головой. И понял, что расплачется.

- Ладно, разговоры потом, - решил офицер. - Ты, наверное, голоден?.. Лейтенант, распорядитесь... - Он опять повернулся к Гальке. - Я командир монитора. Капитан-командор Элиот Красс".

 

Часть вторая. ВЫСТРЕЛ

ВОЙНА МОНИТОРОВ

 

"Теперь пора сказать о мониторах. Они появились в начале семилетней кампании у берегов Рога. Их начали строить обе воюющие стороны. Строили быстро, однако не очень умело и без единого образца. Вот и стали появляться в прибрежных водах разномастные бронированные черепахи с тупыми носами и уходящей в воду палубой. Их общим прнаком были премистые стальные башни с орудиями колоссального калибра (с одним или двумя) и очень мелкая осадка. Она давала возможность проходить над отмелями, забираться в небольшие речки и заливы.

Мониторы участвовали в блокадах прибрежных крепостей, в десантах и гораздо реже воевали друг с другом. Их осадные орудия были мало приспособлены для морских сражений. Возможно, это и привело к тому, что моряки противоборствующих эскадр смотрели друг на друга без особой враждебности. Скорее с профессиональным интересом. Да и что им было делить? Путаные претензии и споры сухопутных премьеров были непонятны даже многим старшим офицерам, не говоря уже о лейтенантах и матросах. С другой стороны, случалось, что командирами сходившихся в бою мониторов оказывались выпускники одной военно-морской академии. Война-то шла, по сути дела, гражданская.

Здесь и причина того, что после Юр-Тогосской конференции в одной эскадре мониторов сошлись бывшие противники.

В результате временного перемирия возникло несколько карликовых государств: Ной-Бельт, Юр-Тогос, Западная Федерация и так далее. А по решению мирной конференции в Юр-Тогосе они слились с основными странами Северо-Западного Рога. Но несколько армейских подразделений и ряд кораблей с обеих сторон отказались прнать решения конференции. Тех и других не устраивали многие пункты договора. В частности, то, что непомерно усиливалось влияние короля Наттона Второго и его знаменитого премьера..."

- Впрочем, ты, наверно, помнишь это истории... - Пассажир оторвался от тетради.

Мальчик подергал нижнюю губу.

- Не... Ничего я не помню. Мы такого и не учили, по-моему... Северо-Западный Рог - это что? Скандинавия?

- Скандинавия? M-м... ну, в вестном смысле... Ох, прости, пожалуйста, я не учел... Надо бы договориться... - Пассажир снял очки, почесал ими кустистую бровь. - так: будем считать, что у истории несколько параллельных путей...

- Как это? - насупленно спросил мальчик. Ему все еще было неловко за недавние слезы и прорвавшееся прнание о семейных горестях.

- Говоришь "как"... Ну, возьмем хотя бы гипотезу мадам Валентины. Помнишь? У Вселенной, как у Кристалла, множество граней, и на каждой история пишется по-своему...

- Ну ладно... А с Галькой-то что?

- Сейчас, сейчас. Потерпи, тут без объяснения о мониторах не обойтись...

"Совещание высших офицеров непокорных полков и кораблей потребовало, чтобы Наттон отрекся от престола, а договор был пересмотрен. Король объявил участников совещания мятежниками. Те в свою очередь соединили свои силы и объявили себя отдельной воюющей державой. Сухопутным повстанцам не повезло: королевские дивии генерала Каптеона обложили их в крепости Ной-Резен. Через месяц крепость сдалась. Крупные морские суда тоже в конце концов поспускали флаги. Но мониторы капитулировать категорически отказались. Объединенную эскадру, в которой уживались теперь бывшие противники, возглавлял семидесятивосьмилетний адмирал Контур.

Старик был бодр, язвителен, талантлив как военно-морской начальник и ничего не хотел для себя. Он хотел республику. Может быть, не столько -за политических взглядов, сколько -за давних счетов с Наттоном. Личные были счеты или нет, однако дело адмирала многим казалось справедливым. Контур сидел в форте Черный Обруч, сочинял со своим штабом планы и принимал донесения. Мониторы устраивали рейды, громили береговые укрепления, порой под устрашающую канонаду высаживали десанты и захватывали склады.

Король вел себя дипломатично. О Контуре отзывался с подчеркнутым уважением и в конце концов, по совету премьера, даже официально прнал мониторы воюющей стороной. Такой хитрый ход принес ему ряд преимуществ. До этого решения неясно было, как поступать с экипажами мониторов, если они попадали в плен (а такое случалось). По правилам их полагалось вешать, как пиратов, и мятежников, но жестокости не могли укрепить и без того шаткий авторитет его величества. А захваченные моряки воюющей стороны попадали под действие гуманного закона о военнопленных.

Кроме того, раз есть воюющая сторона, можно не отменять давным-давно введенное военное положение. Управлять страной проще: никакой тебе лишней демократии...

Через два года адмирал Контур скончался и под пушечный салют мониторов был торжественно опущен в воды залива, в самой глубокой его части. После этого в штабе эскадры начались трения и разногласия, мониторы все чаще действовали на свой страх и риск, в одиночку, не ставя штаб в вестность. Некоторые, оговорив почетные условия сдачи, прекратили войну. Но около десятка стальных черепах еще ползали в мелководье, нагоняя страх на обывателей и тревожа гарноны.

...Реттерхальм был, казалось, гарантирован от нападения. Правда, песчаный бор в устье - не препятствие для мониторов, но зато несомненным препятствием служил форт. Он стоял над обрывом, на крайнем выступе, который именовался "Забрало".

В укреплении было около сорока солдат, семь офицеров во главе с форт-майором Дрейком и шесть орудий береговой обороны. Удары их шестидюймовых конических снарядов не выдержала бы никакая броня. Это знали и командиры мониторов, и гарнон форта, и жители города. Поэтому если маяк Реттерхальма теперь и не зажигали по ночам, то исключительно уважения к инструкциям, а не от страха нападения.

Надо сказать еще про одно обстоятельство. Большинство реттерхальмцев полагало, что мониторы даже не имеют права атаковать их город. Реттерхальм формально не входил в состав королевства, он с давних пор пользовался широкими правами самоуправления, наподобие средневековых вольных городов. Лишь в военное время на него распространялся королевский протекторат. Но это же для защиты, а не для участия в боевых действиях!

Все это было вестно капитан-командору Элиоту Крассу. И тем не менее он принял решение о рейде. В условиях войны Реттерхальм являлся союзником короля Наттона, и этого достаточно. К тому же у Красса не было выхода.

После смерти адмирала Контура капитан-командор Красе вышел состава штаба. Он не хотел участвовать в склоках, он был моряк. Его хорошо знали на флоте. Еще до перемирия он прославился тем, что, командуя парусником "Плутон" под флагом Федерации, одержал победу над юр-тогосским монитором "Клад". Стальной четырехмачтовый винджаммер Красса таранил и утопил плоский броненосец на траверзе маяка Рогур. Красе подобрал спасшихся людей экипажа противника, вежливо сдал их на нейтральный пароход и пошел чинить смятый в лепешку форштевень.

Юр-Тогосское адмиралтейство подняло крик, что Красс командовал коммерческим судном и не имел права вступать в боевые действия. Красе отвечал, что, во-первых, он шел под военным капитан-командорским флагом, а во-вторых, в действия вступил вынужденно. Кто велел капитану "Клада" соваться наперерез парусной стальной громаде, идущей пятнадцатиузловым ходом?

К сожалению, через месяц после этого случая красавец "Плутон" подорвался и затонул у Ной-Эланда...

Уйдя штаба, Красе принял под командование монитор с кокетливым и глуповатым названием "Не бойся". Черт возьми, кто кого "не бойся"? Почему?

Был этот, с позволения сказать, корабль тихоходным даже по сравнению со своими собратьями. Маломаневренный и, главное, с нелепым вооружением. Из широкого разъема полусферической башни (похожей на купол обсерватории) смотрела пасть единственного орудия. Это была осадная сорокадюймовая мортира, кое-как приспособленная для судна. Ее назначение - швырять по навесной траектории круглые снаряды метрового диаметра и чудовищной разрушительной силы. Пока монитор "Не бойся" в составе флотилии принимал участие в осадах и штурмах, мортирное вооружение себя как-то оправдывало. Но время крупных баталий прошло, а одиночное крейсерство с таким "громыхальником"... Это все равно что человек шел бы в разведку с трехпудовым фугасом под мышкой.

У экипажа было, конечно, и стрелковое оружие, но много ли с ним навоюешь? В крайнем случае высадишься в рыбачьей деревне, чтобы пополнить съестные припасы, вот и все.

Элиот Красс полагал, что такие "десанты" не дело. Не война это. Он не был воинственным по натуре и предпочитал ходить на парусниках, но, с другой стороны, он являлся офицером военного флота, противником монархии и давним другом покойного адмирала. И посему считал долгом, пока не заключен мир, не отсиживаться в тихих бухтах.

Командовать монитором оказалось непросто. Одна причин - та, что в экипаже собрались главным образом бывшие моряки Юр-Тогосской флотилии (и даже два матроса с потопленного "Клада"). Открытых трений не возникало, дисциплина есть дисциплина, однако в отношениях ощущалась натянутость. Из офицеров можно было положиться лишь на механика и старшего артиллериста (он же штурман). Зато помощники капитана... Ладно, первый лейтенант, белобрысый меланхоличный Клотт, был, по крайней мере, сдержан. Но красавчик Хариус вел себя несносно. В кают-компании монитора - тесном железном ящике с заклепками по стенам - за столом то и дело возникало неловкое молчание после ребячьих дерзостей второго лейтенанта.

- Мальчик еще, - сказал однажды механик. - Ершится и краснеет. Уши бы надрать...

Но это был не просто мальчик, а злой мальчик. Даже подловатый. Запанибрата держался с пожилыми матросами, а молодым, случалось, тыкал украдкой кулаком в зубы... Но в то же время - не трус. Первым одобрил план командира: проскользнуть мимо форта к Реттерхальму, атаковать противника с тыла, взять с города контрибуцию, вывести строя береговую артиллерию, а два орудия установить на мониторе вместо бесполезной мортиры.

Впрочем, другие моряки - и матросы, и офицеры - тоже поддержали Красса. Лишь старший артиллерист капитан-лейтенант Бенецкий счел необходимым заметить:

- Но риск, господа. Если первый выстрел окажется неудачным, мы - в ловушке. Вторым выстрелом можно только сигналить о сдаче, он будет холостым.

Все это знали. В орудийном погребе монитора двадцати ячеек для гигантских бомб оставалась занятой лишь одна. И пополнить боезапас было невозможно: на складах в Черном Обруче таких старинных снарядов не осталось.

Элиот Красс ласково сказал артиллеристу:

- Чтобы выстрел оказался безошибочным, это ваша забота, голубчик. Тогда взрыв нашего "шарика" паралует гарнон форта и вызовет панику в городе... Вы же виртуоз, господин Бенецкий. Вспомните, как вы рассчитали выстрел по казематам Кондор-Хауса.

Артиллерист слегка поклонился, но педантично уточнил, что для расчета необходима привязка на карте: точное место монитора в момент выстрела.

Карта реки и окрестностей Реттерхальма у них была. Хотя и старая, но подробная, крупного масштаба и с точной координатной сеткой. Но как незаметно провести монитор мимо форта, как не напороться на подводные сюрпры и где поставить броненосец на якорь, с одной картой не решить. Нужен был знающий человек, желательно местных жителей.

 

Гальку отвели на стоявший у берега монитор, накормили в кают-компании. Куски остывшей каши и мелко рубленную солонину он глотал с жадностью голодавшегося зверька И так же, как в зверьке, сидела в нем настороженность. Где он? В ловушке?

Именно ловушку, тюрьму напоминала тесная кают-компания. В иллюминаторах под нким потолком плескалось солнце, но блики его лишь подчеркивали сумрачность железной комнатки. Единственным ее украшением было старинное кресло капитана. Седой командир монитора сидел в этом кресле и, не глядя на Гальку, листал корабельный журнал. Больше никого не было.

Пришел вестовой в голландке (как у Гальки), поставил кружку с кофе, вышел...

Чего хотят эти моряки? Зачем им Галька?

Всю жнь он знал, что люди с мониторов - это враги. Но, с другой стороны... чьи враги? Реттерхальма? Ну и что? Город вышвырнул, выплюнул Гальку, как выплевывают случайно запеченный в хлебе камешек! Обратного пути нет...

Он взял кружку двумя руками, уткнул в нее нос, замер...

Командир монитора шевельнулся и вздохнул:

- Кофе у нас, конечно, бурда. Не то что в кондитерских Реттерхальма. А?

Галька молча поставил кружку. Встретился с командиром глазами. Тот сказал тихо:

- Так что же с тобой случилось, малыш?

Упав щекой на стол, Галька ощутил под скатертью старого сигнального флага все то же клепаное железо...

Через полчаса офицеры собрались на корме. Монитор укрывала маскировка ветвей, к двум тонким мачтам и трубе были привязаны березки. И тем не менее железо уже нагрелось от солнца.

- Спит пока... - сказал Красе. И посмотрел на Хариуса. - Нет, лейтенант, это не лазутчик. Если бы вы видели его во время разговора и вспомнили свое детство, то поняли бы это сразу. Лазутчики так не плачут... Впрочем, вы в том возрасте, когда детство еще не вспоминают... - Он не мог отказать себе в удовольствии кольнуть нахального мальчишку.

Лейтенант Хариус заполыхал щеками и ощетинил усики.

- Воспоминания детства не входят в мои служебные обязанности, господин капитан-командор! Что же касается должности второго лейтенанта...

- То вы исполняете ее отменно, не спорю, - примирительно закончил Красе. - Не кипятитесь, я приношу винения... Господин Бенецкий, карта при вас?

- Да... Вы полагаете, капитан, мальчик может быть полезен?

- Надеюсь. Мне кажется, сама судьба его послала.

- Судьба-то судьба... - Артиллерист потрогал свое штатское пенсне. - Однако... все-таки есть какие-то правила чести... Получится, что мы толкнули ребенка на предательство.

- Мы на войне, господин штурман! - опять вспыхнул Хариус.

- К сожалению... - сказал Красе. - К тому же пока что все наоборот: город предал мальчишку и толкнул его к нам... Я поговорю с мальчиком сам.

Разговор случился в полдень, когда Галька отоспался на узком клеенчатом диване кают-компании.

- И что же нам с тобой делать? - задумчиво спросил Красе. Увидел, как напрягся Галька, и поправился:- Точнее, что ты сам-то думаешь делать?

Галька пожал плечами, обмяк.

- Мы могли бы оставить тебя на мониторе. Если хочешь... - Капитан-командор смотрел мимо Гальки в открытую дверь. - Но... мы ведь, как ни верти, люди разных воюющих сторон. Реттерхальм поддерживает короля.

- Я ни с кем не воюю, - хмуро сказал Галька. - А Реттерхальм я ненавижу.

- Ты в этом уверен? Там твои родные...

- Родные... Они ведь не целый город. А он... - Галька вскинул опять набухшие слезами глаза. - Я тогда подошел к окну и смотрю... Под луной хорошо видно... город. И он спит. Им всем наплевать на меня... А я... Почему я должен их любить?

Он говорил искренне, и капитан-командор Красе - много повидавший и много понимающий человек - уловил эту искренность мальчишки.

- Тогда ты, может быть, не откажешься помочь нам?

- А... что надо делать?

- Надо проводить в город двух наших людей и посоветовать им, где отыскать опытного человека: лодочника, рыбака. Того, кто проведет ночью монитор мимо форта, в протоку. И укажет за островом подходящее место для якорной стоянки...

- А... если этот человек не захочет?

- Ну... мы ведь на войне, мой мальчик. Не стану скрывать: заставим.

Чувствуя внутреннюю дрожь и понимая, что окончательно уходит он прежней жни, Галька сипло проговорил:

- А зачем специальный человек? Я сам знаю протоку. Мы с ребятами ее вдоль и поперек исплавали. И на лодке, и так... У вас есть карта?

- Господин Бенецкий! - сказал Красс в открытую дверь.

 

ЗАРЯД №3

 

Капитан и штурман не скрыли от Гальки ничего, рассказали весь план. За исключением одной детали (но она сейчас не играла роли). Галька в свою очередь толково показал на карте, что если взять от главного фарватера влево еще за полмили до форта, а в протоке держаться почти вплотную к острову, то мелко сидящий броненосец нигде не заденет дна... Да, Галька понимает, что конструкция дурацкая и днище у монитора хлипкое в отличие от палубной брони. Но ведь осадка всего полтора метра, а глубина, если идти точно, не меньше сажени.

Да, если будут видны контуры берегов, Галька покажет, где брать курс на протоку. Вот тут, на створе старой мельницы и Маячной башни... Что? Откуда знает, что такое створ? Учил же он географию! И память у него лучше всех в классе, это даже латинист Ламм прнавал...

Якорная стоянка за островом? Удобнее всего вот здесь. Глубина небольшая, но хватит. Правда, когда рассветет, с форта могут увидеть за Китовым островом мачты и даже трубу.

- Это уже не важно, - сказал артиллерист.

- А какое там дно? - спросил Красе.

- Плотный песок... Надо только быть осторожным, в одном месте под водой торчит чугунная свая, - честно сказал Галька. - Но я покажу где... Я там все помню".

- Это он по правде? - Мальчик свесил с койки голову и от волнения колотил по одеялу ногами. - Неужели он решил стать предателем?

- Ты считаешь, что это все-таки предательство?

- Конечно!.. Ой, я знаю! Он заманит их в ловушку?

- Ты вспомни. Там, в песчаном дне, торчала не одна балка. Самая высокая - та, с которой нырял Лотик. Но были и другие, только глубже. Над ними монитор мог пройти и стать на якорь. Впритирку, но мог...

- Ну и что?

 

"...Галька помолчал, глядя на карту. Потом осторожно, будто пробуя слова на ощупь, проговорил:

- Только я все-таки боюсь...

- Чего же, мальчик? - Красе, видимо, принял Галькину осторожность за простую детскую робость.

- Вот ваша пушка... - Галька через плечо глянул на артиллериста. - Она ведь вверх стреляет, по крутой дуге, да?

- Естественно. Это же мортира.

- Такая громадная... А от отдачи бывает осадка?

- Случается. При хорошем заряде иногда палубу заливает... А! Ты боишься, что коснемся дна?

Галька кивнул и быстро отвернулся. Пусть думают, что и правда боится. За монитор.

- Ты умница, - сказал Красе. - Но, если дно плоское и песчаное, ничего не случится. Другое дело, если острые камни... Но ведь их там нет?

- Камней там нет..."

Мальчик поколотил ногой о ногу - словно таким способом поаплодировал.

- Здорово он придумал!.. Только... Ой...

- Что?

- Но ведь бомба-то все равно вылетит! По городу!..

Пассажир покивал:

- Речь шла и об этом. Но Гальке объяснили, что выстрел - это лишь демонстрация силы, чтобы ошеломить противника. Гальку даже спросили:

"- Что ты посоветуешь? Куда послать бомбу, чтобы не было напрасных жертв?

- Вот сюда. - Галька уткнул палец в карту, в левый берег с планом набережной и ближних улиц. - Здесь площадь перед магистратом, а домов, где кто-то живет, нет... - Он успокоенно подумал, что дом, где родители, брат и Вьюшка, вообще на другой стороне холма. И все же спросил с тревогой: - А правда никого не поубивает?

Красс переглянулся со старшим артиллеристом, похожим на гимназического учителя географии. Тот объяснил:

- Видишь ли... здание магистрата образует дугу и создает замкнутое пространство. Оно с фасада, конечно, будет разрушено... В нем кто-нибудь есть по ночам?

"Только желтая кожаная кукла", - с болью вспомнил Галька и покачал головой. Артиллерист продолжал:

- Не скрою, что во многих домах вылетят стекла, кого-то скинет с кроватей. Могут быть случайные жертвы. Это война...

Капитан-командор смотрел на Гальку твердо, честно. Его лицо сейчас было как у древнего Красса - римского полководца учебника истории. И Галька невольно подтянулся, встал прямо.

- Галиен, - сказал капитан-командор. - Мы же не скрываем: ты идешь на серьезное дело. На суровое. Ты выбрал сам... Я должен предупредить: если ты задумал хитрить, лучше не надо. Получится, что ты диверсант и воюешь против нас. А для тех, кто воюет, законы одинаковы - и для взрослых, и для мальчиков. И как поступают с диверсантами и шпионами, ты знаешь...

Крупные мурашки пробежали по Гальке от затылка до пяток. Но он не отвел взгляда.

- Я знаю.

- Может быть, тебе лучше уйти? Мы дадим тебе на дорогу еду, одежду, деньги... Я не хочу для тебя беды.

- А вы не боитесь, что я вернусь в город и расскажу, как вы собираетесь напасть? - в упор спросил Галька.

- А мы в этом случае и не пойдем в Реттерхальм, - тем же тоном ответил Красс. - Значит, не судьба. Мы меним планы.

Галька опустил голову и с полминуты думал. Красс и Бенецкий терпеливо и понимающе молчали. Галька нащупал в кармане монетку Лотика. И глянул на Красса чисто, спокойно.

- Нет, я проведу вас в нужное место. Как договорились.

Он проводит. И обратно монитору не уйти. А ненавистное серое здание магистрата - с его башнями, часами, арками и узкими тюремными окнами - пускай рушится и горит. Пусть!

"Это вам не трамвай, - подумал Галька. - Звону будет побольше. А все-таки Брукман врет. Я помню точно: трамвай затормозил раньше, чем я прыгнул..."

 

Трое суток монитор простоял у лесного мыса в шести милях от Реттерхальма. Замаскированный, незаметный с реки и с берега. Да и некому было замечать, место безлюдное.

Большинство моряков жило на берегу, в сарае и шалашах.

Экипаж монитора состоял сорока человек. Многие относились к Гальке добродушно. Звали в свой кружок во время обеда, дарили вырезанные сучьев свистульки, иногда со смехом просили: "А ну, юнга, расскажи, как ты обезоружил нашего боцмана". - "Да ну... - скромно говорил Галька. - Это я с перепугу. Думаю, как выстрелит! Вот и дернул за дуло..."

Были и такие, кто не обращал на Гальку внимания. Но только двое смотрели враждебно: лейтенант Хариус открыто заявил, что не верит мальчишке ни на грош, а боцман... ну, этот ясно, почему злился.

Галька жил свободно. Выстроил себе индейский вигвам, часами бродил по лесу. Или ляжет в траву и смотрит на облака. И думает. О многом...

Думал он и по ночам, один в вигваме. И чем дальше, тем нурительней становились мысли. Не давала ему покоя история с трамваем. "Ведь он же затормозил раньше!.." Ну а самое главное - Гальке уже не казалось, что это будет здорово, когда бомба разнесет магистрат. И когда полетят повсюду стекла... Пусть даже никто не пострадает, но наверняка обрушатся хрупкие фонтаны, повалятся ниш чугунные рыцари (в том числе и "Колченогий Том", за которым любил укрываться Галька, когда играли в прятки). И возможно, вспыхнут пожары...

Шар на маяке, наверно, лопнет и осыплется битыми стеклами от ударной волны.

...А если вдруг выстрел будет неточным и снаряд врежется в гущу домов?!

Утром Галька так и спросил у старшего артиллериста:

- А если выстрел будет неточным?

- Это исключено, - спокойно, даже чуточку лениво ответил Бенецкий. - Я понимаю твой страх, но он напрасен. Пойдем. - Он повел Гальку в недра монитора, где пахло сухим теплым железом. Включил фонарик. Открыл в зарешеченной каютке стальной клепаный рундук. - Смотри.

Внутри лежали длинные холщовые мешочки с черными буквами и цифрами.

- Это артиллерийский порох. Так называемые картузы. Каждый взвешен с аптечной точностью. Они закладываются в орудие по строгому расчету. Потом на дуге прицела устанавливается точнейший угол стрельбы. И не просто так, а в соответствии с таблицами. Вот их сколько... - Артиллерист повел фонариком. На железной полке стояли одинаковые серые книжки. - Это гарантирует стопроцентное попадание. Ну? Я тебя убедил?

- Почти, - вздохнул Галька. - Только все же непонятно... Если можно так точно рассчитать, почему артиллеристы часто мажут по цели?

- А-а... - засмеялся Бенецкий. - Это -за спешки в бою. При стрельбе по движущимся целям. Бывает, что не до расчетов, да и расстояние до целей вестно не всегда. И бывают разные артиллеристы... - Пенсне Бенецкого отразило фонарик. - Да... Мы не промахнемся. Дистанция мерена по карте с точностью До сажени. Вес пороха высчитан до грамма: артиллерийский заряд номер три. Отклонение снаряда возможно на два-три метра, не более... А дальше - дело десанта. Одна его часть - прямо в город, в гости к господину главному советнику Биркенштакку... Ты ведь обещал показать к нему дорогу? Ну вот. А вторая группа занимает перешеек и блокирует форт. Господам артиллеристам придется сдаться. Развернуть крепостные орудия в тыл, в сторону монитора они сразу не смогут, на это надо не меньше трех часов. И вести бой с десантом не станут, мы к тому времени возьмем заложников в городе...

- Биркенштакка, - сумрачно сказал Галька.

- Охотно. Чтобы доставить тебе удовольствие.

Но Галька удовольствия не испытывал. Вид пороховых картузов у него вызвал совсем другие чувства. И мысли. Пока, правда, неясные.

Но скоро мысли и планы стали точнее.

Монитор "Не бойся" готовился к боевой операции. Механик фан Кауф сменил белый костюм на замызганную матросскую робу и с помощниками возился в машине. Матросы перешли с берега в тесные ржавые кубрики. Чистили карабины.

Карабины! Значит, возможна стрельба не только мортиры! Значит, кого-то могут и убить? Из-за него, -за Гальки!

Но он держался спокойно. Он думал.

Отход был назначен на три часа пополуночи. Луна в те вечера вставала ущербная, но светила еще ярко. Заходила она ближе к утру. Когда уже нет луны и в мутных прнаках рассвета едва проступают очертания берегов, нужно будет подойти к протоке. Самое время, чтобы проскользнуть в сонном сумраке мимо форта за остров. В форте и городе, конечно, никто не ожидает, что в тесную протоку посмеет сунуться вражеский броненосец береговой обороны.

Перед заходом солнца старший артиллерист Бенецкий с матросами зарядил мортиру. В присутствии любопытного мальчишки. Они с помощью рокочущего механма поставили ствол орудия вертикально, уложили в него картузы с порохом и закрыли их поддоном - круглым щитом досок, похожим на крышку для бочки. Пороховая камера была уже, чем основной канал ствола. Поддон лег внутри орудия на кольцевой выступ.

- А снаряд почему не закладываете? - сунулся Галька.

Бенецкий терпеливо объяснил, что снаряд очень тяжелый. Если его взять трюма и вкатить в мортиру сейчас, нарушится центровка судна. Поэтому бомба ляжет в орудие перед выстрелом. Галька кивнул и спросил деловито:

- А не получится, что порох в мортире за ночь впитает влагу воздуха?

Старший артиллерист посмотрел на мальчишку с уважением.

- Ты разумно мыслишь. Порох должен быть сухим. Однако всему своя мера. Артиллерийскому пороху необходимо еще и дышать... Дождя не ожидается, все будет в порядке. В крайнем случае зачехлим ствол...

А пока оставили мортиру открытой, глядящей вверх.

 

БЕЛЫЙ ФЛАГ

 

Как бы давая понять, что считает себя членом экипажа, Галька обратился к озабоченному Крассу официально:

- Господин капитан-командор! Позвольте мне до отхода спать не на судне, а на берегу, в своем вигваме.

- Почему так? - недовольно отозвался Красс.

- Ну... В кают-компании пусто... Одному там как-то... - Галька умело образил смущение.

- Боишься, что ли? - уже добродушно спросил Красс.

- Нет, но... неуютно все-таки... - Галька вздохнул и посопел.

- А в кубрике с матросами?

- Там же места нет! И духотища.

- А в шалаше одному не страшно?

- Там я привык... Да вы что, боитесь, что я убегу? - спросил Галька с совершенно настоящей обидой.

- Не боюсь, ступай. Но от шалаша ни на шаг. Выспись как следует, голова должна быть ясная, глаза зоркие... Перед отходом пошлю за тобой матроса.

- Есть...

Галька улегся в вигваме и стал опять думать, думать, думать. И чем больше думал, тем яснее понимал, какую глупость он сделал. Да, здесь он в стороне от подозрительных глаз. Но ведь проникнуть с берега на палубу труднее, чем кают-компании. У трапа наверняка стоит часовой! Конечно, он пропустит Гальку, но незаметно к мортире тогда уже не пробраться.

От досады Галька постукался головой о плоскую трехлитровую флягу, что лежала у него в головье. Галька спал по-походному: на постели веток, под старым бушлатом, с жестяной флягой вместо подушки... Фляга на Галькины удары отозвалась насмешливым гудением: сам намудрил, сам и выкручивайся.

Сквозь ветки вигвама пробивался лунный свет. Он то сиял, то угасал: это бежали с северо-востока темные клочковатые облака, небольшие и быстрые. И шумел ровный ветер. Галька стиснул в кармане монетку. В эти дни он с ней не расставался. Иногда вынимал и разглядывал. Лицо мальчика на монете порой казалось задорным, словно он подбадривал: не робей. А иногда оно было укорненным: ты что же это делаешь, Галиен Тукк?

Сейчас монетку не разглядишь. Галька просто погладил ее пальцами и выполз шалаша.

Из береговых кустов он смотрел на монитор. Фигура в берете с помпоном, со стволом над плечом, конечно, торчала у трапа.

...Но бывают же счастливые моменты! Когда серое широкое облако набежало на луну, кто-то громко сказал носового люка:

- Эй, Уно! Иди-ка подсоби, шарнир заело...

Да, дисциплина была на мониторе "Не бойся" так себе. Виданное ли дело, чтобы на боевом корабле человек уходил с поста? Но балда Уно подкинул за спиной карабин и пошел...

Давай, Галька!

...На палубе, в тени высокой дымовой трубы (от нее пахло, как от железной угольной печки), Галька переждал сердцебиение. Так... все, кажется, в порядке. Сейчас - самое главное. Самое отчаянное. Жнь или смерть. Тут уж как повезет...

Святые Хранители и ты, мальчик-трубач, помогите Гальке! Подарите ему минуту. Всего одну минуту! Сделайте, чтобы никто не взглянул на мортиру, когда Галька, перегнувшись через край ствола, приподнимет одной рукой край поддона, а другой выдернет -под него два или три картуза с порохом! И еще полминуты - чтобы скользнуть обратно...

А потом - пусть идут к Реттерхальму, пусть палят! Бомба хлопнется в воду, не долетит! И тогда...

А что же "тогда"? Галька не знал. Даже и не думал. Вернее, думал, но неясно, урывками. На выстреле с недолетом его планы кончались. Дальше будь что будет. Месть моряков, когда они догадаются о диверсии? Пусть. Да и не до мести им будет. Благодарность спасенного города? Галька горько усмехнулся: не нужна ему благодарность. Пусть наденут лавровый венок на желтую кожаную куклу с надписью "Galien Tuck".

Главное, чтобы он, Галька, до конца выполнил все задуманное. Чтобы никто не смог сказать, будто он предатель.

...Часового все еще нет. На корме глухие шаги вахтенного офицера. Но верхушку орудийной башни с кормы заслоняет труба... Скоро ли опять спрячется луна? До мортиры несколько шагов. Палуба закидана ветками. Они свежие, не хрустят, да к тому же Галька тысячу раз играл в индейцев и знает, как ходить по веткам бесшумно... Вот снова тень. Пошел!..

Полукруглая башня была высотой в человеческий рост. Вертикально поднятый ствол мортиры торчал над ней еще на метр. Галька взлетел к нему по огнутому трапу с поручнями, подпрыгнул, лег животом на широкий срез орудийного ствола. Живот свело от железного холода. Из жерла дохнуло запахом пушечной смазки и селитры. И темнота...

До поддона совсем недалеко. Еще перегнуться, чуть-чуть... Ногти зацарапали доски... В досках есть отверстия: наверно, чтобы "порох дышал"... А, вот, нащупалось одно! Галька вцепился, потянул. Ну! Сильнее!

То ли доски были слишком тяжелы, то ли деревянный круг притерся к стенкам ствола - поддон ни с места. Этого Галька не ожидал. Святые Хранители... Ну, еще немного сил!

Нет, если тянуть со всей отчаянностью, тело перевешивает и можно свалиться внутрь мортиры. А время-то летит! Вот-вот кто-нибудь появится рядом, взглянет на башню... Кажется, уже идут! Ветки шелестят!

Галька сам не помнил, как ухнул головой в орудийное жерло. И съежился, затих - будто перепуганный котенок на дне бочки. Не заметили?.. Ох, кажется, нет...

Сюда, в короткую стальную трубку мортиры, звуки доносились перепутанно, смутно, словно отражались от неба: шум деревьев на берегу, шаги, кашель, голоса... По голосам Галька различал, что недалеко от башни остановились двое. Разговаривают. Да и слова можно разобрать.

- ...дисциплина, как у сезонников на угольной барже... - Это Красс.

- Немудрено. Столько месяцев бродячей жни. Мы уже не военное судно, а полудикий капер. - Это артиллерист. - И сколько еще все продлится, одному Богу ведомо...

Красс ответил неразборчиво. Бенецкий сказал:

- Нервы. В лунные ночи меня теперь тянет на скорбные откровения... Я понимаю, мы офицеры. Но иногда здравый рассудок просто вопит: господа, кому это нужно?

- Вопит, - коротко согласился Красс.

- Да... Подумать только: какой ерундой мы занимаемся. А ведь я, автор монографий по баллистике, профессор прикладной математики, мог бы сейчас преподавать в академии флота. А вы - командовать клипером где-нибудь на австралийской линии.

- Пожалуй, - согласился Красс. - Хотя едва ли... У меня есть другие планы. Но, уж конечно, не это ползанье на брюхе по мелководью. Однако что поделаешь, господин Бенецкий. Пока нет мирного договора, нам просто некуда деться.

- Вам хотя бы в одном проще: вы, к счастью, без семьи.

- Тоже мне счастье, - вздохнул Красс.

- В данном положении - счастье... А у меня жена и сын остались в Регеле. Генерал Барен, тамошний военный губернатор, тупая скотина, объявил их гражданскими пленными. Сынишка ходит в местную школу, и ученики в классе травят его. Если позволите, капитан, когда мы возьмем заложников, я обменяю Биркенштакка на семью...

- Разумеется. Если штаб согласится... А впрочем, на кой черт нам спрашивать согласие у штаба?

- Я тоже думаю... Сыну десять лет. Кстати, очень похож на нашего юного лоцмана, только помладше. Я, когда на этого мальчишку смотрю, просто, знаете, в глазах щиплет... И до того горько, что мы его обманываем...

Галька перестал дышать. Стало очень тихо. Казалось только, что шелестят темные облачные клочья - они летели над Галькой в зеленом круге неба. Наконец Красс громко сказал:

- А в чем, собственно, мы его обманываем? Я ложил наш план мальчику и подробно, и честно.

- Да, - так же громко отозвался Бенецкий. - Я не это имел в виду. Я о том, что мы вынуждены вмешивать ребенка в военные дела и не можем ничем помочь ему.

- Придет время - поможем... Эй, Уно Квак! Смирно! Вы почему ушли с трапа? Вы, кажется, часовой!

- Но, господин капитан... - Голос Уно был плачущим. - Боцман позвал, велел помочь развинтить ша...

- Молчать! Если вы еще раз покинете пост, я просто-напросто прикажу расстрелять вас! Ясно?

- Так точно, господин капитан-командор... Только я ведь на минуту. И боцман... И от кого караулить-то, пусто кругом... Что за служба, Господи. Лучше уж и правда на тот свет...

- Ступайте, не хнычьте... Послушайте, Бенецкий, ударный спуск уже поставлен на затравку?

- Да, капитан. Только надеть капсюль...

- Мне пришло в голову... - Красс, кажется, коротко засмеялся. - Что, если грохнуть сейчас холостым? Для учебной тревоги. Чтобы встряхнуть этот юр-тогосский сброд, именуемый экипажем!.. Во время переполоха увидим, кто чего стоит. А зарядить орудие снова мы до отхода успеем, запасной порох еще есть... А?

- Как скажете, капитан, - бодро отозвался Бенецкий.

- Пожалуй, так и сделаем. Несите капсюль

- Есть... Хотя...

- Что?

- Шесть миль до города. В форте услышат выстрел...

- А, черт! Вы правы. А жаль...

Голоса заглохли. Капитан и артиллерист, видимо, отошли.

Наверное, каждый поймет, что почувствовал Галька в конце их разговора. На миг показалось, будто он уже летит в огненном вихре прямо к луне. Еще секунда, и кинулся бы мортиры! На глазах у офицеров! Но не кинулся, только отчаянно зажмурился...

Да, смелый был мальчишка Галиен Тукк, ничего не скажешь... И, лишь услышав об отказе от "учебной тревоги", он совершенно ослаб от только что пережитого ужаса. Понял, что еще немного, и, наверное, случилась бы неприятность, которая бывает при очень большом испуге у малышей.

И тут, хотя и обмирал Галька, искоркой прыгнула в нем ехидно-озорная мысль: вытащить порох не удалось, но зато была полная возможность подмочить его.

А в самом деле!.. На войне героическое часто перемешивается... ну, скажем, с не очень героическим. Да и ладно, лишь бы порох сделать сырым..."

- Ну и что? Подмочил? - хихикнул мальчик.

- Н-нет. Прикинув, Галька понял, что у него не хватит... гм, внутренних запасов. Заряд-то громадный. Но идея осталась!

"Галька не дыша глянул -за края ствола. Уно понуро стоял у трапа, к башне спиной, офицеры ушли. Галька дождался летучего сумрака, бесшумно перекинулся мортиры, тихо съехал с башни на ветки палубы, в тень. Неслышно скинул штаны и голландку, пояском привязал одежду к голове. И скользнул без плеска с пологой, уходящей в воду палубы.

"А-а-а-й-й.." (Но молча, про себя!) Ох и неласкова ночная августовская вода. И не вздрогнуть, не булькнуть. Надо ждать, чтобы медленное течение само пронесло тебя вдоль монитора, дальше, за поросший ивняком выступ берега.

Когда Галька выбрался на сушу, каждая клеточка тела трепетала от озноба. А ведь это было только начало.

Он кружным путем пробрался в свой вигвам. Ремешком притянул к груди большую плоскую флягу. Посидел на корточках, всхлипывая от холода и страха. И снова нырнул в кусты. В ночь.

Всю одежду Галька оставил в шалаше. Он понимал, что никакая материя, даже самая малая тряпица, не высохнет быстро. На поддоне от нее надолго останутся влажные пятна, их заметят, когда станут закладывать снаряд.

Галька скользнул в воду в сотне шагов от монитора, выше по течению. И опять стиснул его холод. Галька присел на песчаном дне. Забулькала фляга, отяжелела. Галька заткнул пробку. Погрузившись по самые ноздри, он отдался течению.

Не заметили, не окликнули. Вот и покатая стальная туша. Цепляясь за швы броневых плит, рассаживая колени о заклепки, Галька полез по скату палубы в тень башни.

Голый человек при опасности чувствует себя вдвойне беззащитным. Галька обмирал при мысли, что его могут поймать такого. Сколько будет злобного гогота! Неужели так и расстреляют? В приговоре Галька не сомневался, Красс предупреждал, что законы войны одинаковы для взрослых и для мальчишек. Хотя, наверно, стрелять не решатся: город недалеко. Вздернут на гафель? Или проще - камень на шею? Иди, мол, откуда вылез.

Да, но сперва пусть поймают! Галька слегка разозлился. Нащупал языком за щекой монетку - свой талисман. "Мальчик далекого города Свет Звезды, ты ведь поможешь, верно? Ты самый смелый всех Великих Хранителей. Потому что маленькому быть смелым гораздо труднее, чем взрослому..."

То ли помогла монетка, то ли просто удача шла рядом с Галькой. Никто не заметил его, когда он, прикрываясь ветками, обсыхал в тени башни. (Он дрожал, и в недрах монитора ощущалось дрожание: там разводили пары.) Никто не видел, как скользнул он в ствол. И не звякнула фляга, не стукнули под пятками доски. И вода лилась бесшумно - горлышка в отверстие поддона. Правда, медленно лилась: порох впитывал ее неохотно. Однако и это кончилось, хотя длилось мучительно бесконечно.

И обратный путь был удачным, если не считать, что река показалась еще холоднее.

...А через два часа, когда он в вигваме, под бушлатом, все еще вздрагивал во сне от пережитого, раздался добродушный голос:

- Эй, лоцман! Капитан кличет, пора...

 

Когда над рекой стала растекаться белесая муть рассвета, монитор "Не бойся" вошел в протоку.

...Весь путь до назначенного за Китовым островом места Галька стоял рядом с рулевым, на решетчатом мостике. Здесь же были Красс и Бенецкий. Галька шепотом советовал: "Чуть левее... Вон на тот большой куст... Теперь держитесь у самого берега..." Машина утробно рокотала в железных внутренностях броненосца, мостик вибрировал. Галька оглядывался на трубу. Из нее вылетали сгустки дыма и смешивались с сумраком. Луны уже не было. Иногда мерцали в дыму искры. Красс велел зачехлить ствол мортиры. А то, мол, одна искорка в отверстие поддона, и орудие шарахнет раньше времени.

- Не так ли, юнга? - Красс положил Гальке на плечо узкую ладонь. - Раньше времени нам шум ни к чему...

Ха! Они не знали, что никакие искры не страшны верхним картузам пороха!..

Мутно чернеющий на обрыве форт миновали благополучно. Теперь справа, за горбатой и мохнатой спиной острова, тихо двигался силуэт Маячной башни. Машина еле бормотала. Когда башня спряталась за верхушкой растущего на острове кривого ясеня, Галька быстро сказал:

- Здесь...

Сразу грохнула на корме, заскрежетала якорная цепь.

- Услышат же! - притворяясь испуганным, сказал Галька.

- Теперь это уже не важно, - сухо отозвался Красс.

Отдали и носовой якорь, чтобы монитор не развернуло течением. Зарычали брашпили, подтягивая цепи.

Быстро светало, небо над островом сделалось желтым, шар на Маячной башне заискрился. Матросы сбрасывали ветки с двух десантных шлюпок. Было зябко и пахло болотом.

Загудела броневая палуба: это от носового люка везли по рельсам на тележке снаряд - чудовищную черную тыкву с похожей на хвостик фитильной трубкой.

Даже по тогдашним понятиям система была допотопная: орудие гладкоствольное, заряжалось с дульной части, фитиль бомбы поджигался вручную в строго рассчитанный момент. Галька все это знал. Теперь он следил, как опускается ствол и матросы вкатывают с тележки снаряд в пасть мортиры.

Бенецкий, Красс и следом за ними Галька сошли с мостика на палубу. Старший артиллерист скрылся в башне: видимо, встал к прицелу. Желтая заря тускло отражалась в гладкой стали броневого купола. Опять заурчали смазанные шестерни, короткий орудийный хобот стал подниматься.

Подошли командиры десантных шлюпок лейтенанты Клотт и Хариус. Они, как и старшие офицеры, были в белых парадных кителях, с кортиками.

- Господин капитан-командор, честь имеем доложить: десантные группы к высадке готовы!

- Минуту, господа...

Капитан смотрел на мортиру. Снова загудел механм, нехотя повернулась башня. Жерло мортиры глядело уже не в сторону Маячной башни, где был центр города, а... куда же?

Галька бросился к Бенецкому, который вышел башни.

- Это же неправильно!.. Не туда!.. Там же форт!

- Именно, - сказал Бенецкий и мягко отстранил Гальку.

- Но вы же!.. Вы говорили...

- Увы, мой друг, военные планы - дело менчивое.

Галька отчаянно оглянулся на Красса:

- Вы обещали, что никто не пострадает! А там люди!

- Мальчик, эти люди - солдаты. Как и мы. Идет война, без крови она не бывает.

- Вы меня обманули! - яростно сказал Галька.

Красс ответил невозмутимо:

- Война не бывает без обмана. Ты это знаешь не хуже нас.

"Знаю! - подумал Галька. - Ладно, так вам и надо! Куда ни стреляйте, все равно будет недолет!"

Но нужно было до конца играть свою роль.

Галька оскорбленно отступил и скрестил руки.

- Я не пойду с десантом! И ничего не буду показывать в городе.

- Еще бы, - хмыкнул лейтенант Хариус. - Ты бы нас там завел... Капитан, этот петушок, видимо, еще не знает, что его трюк с порохом раскрыт?

Галька обмер.

- Не понимаю, что вы с ним нянчитесь, господин Красс, - развязно сказал Хариус. - Надо было сразу спустить кожу с этой голой макаки. И посадить его в цепной ящик.

- А корабль повели бы вы? - холодно отозвался Красс.

Значит, все пропало! Его, Гальку, надули, как последнего дурачка! Гады! Лицемеры!

Ярость и обида рванули Гальку с места.

- Сам ты макака паршивая! - И он, уже ни о чем не думая, врезал красавчику Хариусу по щеке! Растопыренной пятерней!

Тот пискнул, взревел, ногой сбил Гальку на палубу...

- Лейтенант! - рявкнул Красс. - Вы что! Смирно! Вам в десант, а вы воюете с мальчишкой! Позор!

Хариус шумно дышал. Галька от удара в живот корчился на железе, глотал воздух. Подошел Бенецкий.

- Он сильно тебя ударил?

- Вы паршивые пираты, - плакал Галька.

- Боцман, отведите мальчика на бак и не спускайте глаз, - приказал капитан-командор.

- Да зачем он нам? - тихо сказал Бенецкий. - Пусть плывет на берег и уходит.

- Он нужен мне. Для последней беседы...

Боцман Яков наполовину отвел, наполовину оттащил Гальку на бак. Посадил на крышку люка. Пудовыми ручищами держал за плечи. Не убежишь. Да и сил нет бежать. И куда? И главное, зачем? Как теперь жить? Из-за него сейчас погибнут артиллеристы форта. Кому какое дело, что Галька этого не хотел? Кто поверит? Он привел монитор... Он - предатель...

И пострадают-то люди, которые перед Галькой ни капельки не виноваты. Артиллеристы не подписывали приговор об гнании! Они не считаются жителями города, они - форт.

Галька с мальчишками столько раз бывал в форте! Ребят всегда встречали как приятелей. Угощали солдатской похлебкой, показывали пушки, дарили старые пряжки от поясов и кокарды. С форт-лейтенантом Зубом Галька играл в шахматы. Толстый добродушный сержант Бурх недавно, перед началом школьных занятий, подстригал Гальку портновскими ножницами...

Сейчас эти люди спят и ничего не знают. А через несколько минут многих них не будет!

Святые Хранители, за что же это все?

Сквозь пелену боли, сквозь мокрые ресницы Галька увидел, как ушли к острову десантные шлюпки. Потом черных кустов замигал фонарик.

- Пора, - отчетливо сказал Красс.

Все прижали к ушам ладони. И боцман! Отпустил Гальку. Лишь сам Галька не шелохнулся.

...Выстрел показался ему негромким. Но упругая сила смяла, швырнула Гальку с люка. Он ударился спиной о палубу. А палуба наклонно ушла вн, ее залила вода, смыла последние ветки, накрыла Гальке грудь. Мортира выдохнула снаряд, и, лежа навзничь, Галька видел, как уходил в небо черный мячик. Сперва - в небо, а потом по дуге все ниже... Галька стремительно сел. Не на-а-адо! Он вцепился в падающую бомбу глазами. Каждым своим нервом, всем своим отчаянием он словно стремился задержать в полете этот смертельный метеор.

Кромка острова прятала от сидящего Гальки бастион. Снаряд упал за остров. Сейчас грохнет! Сейчас... Сей... что?

Тонко звенела в ушах тишина. Да где-то, кажется, раздался всплеск...

Мокрый Галька поднялся. Вода нехотя уходила с палубы. По железу гулко бегали. Кричали. С острова опять засигналили фонариком.

- Пишут, что недолет! - громко сказал Красс. - В чем дело, Бенецкий?

- Этого не может быть!

- Увы, это есть. Вы же слышите, нет взрыва. Снаряд упал в воду, фитиль не догорел. Вон и шлюпки возвращаются. - Красс был странно спокоен.

Бенецкий бросился в башню: наверно, осматривал прицел. Вышел. Сказал: "Все в порядке".

С размаха въехала на пологую палубу шлюпка, выскочил Хариус. Завопил:

- Как это понимать, капитан-лейтенант Бенецкий?!

- Никак, - сумрачно ответил артиллерист. - Этого не понимаю я, и уж тем более не поймете вы...

- Это -за пороха!

- Я же заменил заряд у вас на глазах.

- Значит, тот мальчишка успел снова?! Когда?! Это была ваша вахта, господин капитан-командор!

- Хариус, вы идиот, - устало сказал Красс.

- Вы оскорбляете меня сегодня второй раз!

- Я называю вещи своими именами.

- А... да! Вы правы, я идиот! Я не понял сразу, что вы менник! Вы потворствовали сопляку, чтобы погубить корабль! Вы тайный королевский лоблюд!

- Лейтенант Хариус, сдайте оружие, вы арестованы...

- Вы сами арестованы! - Хариус выхватил "смит-и-вессон". В это время подошла вторая шлюпка. С грохотом высаживались матросы, шагнул на палубу Клотт. - Лейтенант Клотт. Капитан Красс предал экипаж и корабль, я арестовал его! - Хариус почти вжал. - Вы поддерживаете меня?

- Охотно, - флегматично сказал Клотт.

- Вот и имей дело с недоучившимися кадетами, - заметил Бенецкий.

- Вы, Бенецкий, тоже арестованы! Матросы, это менники! Помните, что вы - люди Юр-Тогоса, а эти северные аристократы... они всегда мечтали переметнуться к королю! Взять их!

Матросы, топоча и сопя, окружили капитан-командора и артиллериста. Суетливо сдернули с них пояса с кортиками.

- Судя по всему, они спелись еще на острове, - хладнокровно заметил Красс. И через головы нкорослых юртогосцев оглянулся на Гальку.

Галька стоял, расставив мокрые ноги, и улыбался. Боли уже не было. Только спокойная и немного усталая радость. Потому что это случилось. Благодаря Гальке или нет - не важно! Все равно недолет! Вот вам!..

"А может, это ты помог, маленький Хранитель? Спасибо!"

Хариус тоже взглянул на Гальку. Лицо лейтенанта стало злорадно-задумчивым. Он почесал подбородок рукояткой отобранного у Красса кортика и небрежно распорядился:

- А мальчишку расстрелять, немедленно!

Галька ничего особенного не почувствовал. Он был как во сне. Или в театре, где смотрит пьесу про другого мальчика. Что-то громко говорили Красс и Бенецкий, что-то насмешливо отвечал Хариус. Гальку толкнули, прислонили к фок-мачте. Стуча сапогами и прикладами, стали против него шесть человек. Подошел седьмой - с веревкой. Сейчас... Но страха так и не было. Потому что теперь все равно. Что еще оставалось Гальке в жни? Город спасен, а идти ему, гнаннику, все равно некуда. О том, что Реттерхальм мог принять его обратно, у Гальки и мысли не было. Все равно это уже не его город...

Красавчик Хариус прокричал команду, шеренга выравнялась. Троих в шеренге Галька не знал, не помнил. А трое других были растяпа Уно, тощий пожилой дядька с длинным прозвищем Щербатая Щука и пухлый ненький матрос по кличке Каша. Каша позавчера подарил Гальке свистульку, а Щербатая Щука любил спрашивать, показывая редкие зубы: "Ну, расскажи еще разок, как ты обезоружил боцмана? Гы-ы..."

И сейчас выстрелят в Гальку?

"Не заплакать бы", - подумал Галька. Плакать хотелось не от боязни, а просто от грусти. Грусть была смешана с ясным и гордым пониманием, что погибает он победителем.

Кажется, надо припомнить всю свою жнь... Ничего толком не вспоминается. Ну, тогда самое главное! Маму, отца, братьев. И Вьюшку! Маленькая моя... Галька сглотнул и сжал кулаки в карманах. В правом - монетка с профилем мальчишки-Хранителя.

"Мы ведь все сделали как надо, верно?" - сказал ему Галька. Словно товарищу.

- Хариус, вы спятили? Это ребенок! - отчетливо пронес в толчее матросов Красс.

- Вы сами говорили: военные законы одинаковы для всех, - громко отозвался лейтенант. - Эй, ну что ты там возишься! - Это он матросу. Тот подступил с веревкой к Гальке.

- Постойте! - звонко сказал Галька. - У меня последняя просьба! Так ведь полагается - последнее желание! Да?

- Ну... давай, - хмыкнул Хариус в наступившей нехорошей тишине.

- Не привязывайте. Куда я денусь? И еще... Скажите в городе, что это я... все сделал! - Галька уже не помнил, что недолет случился по непонятной причине.

- Гм... не привязывайте! - ненатурально бодрым голосом сказал Хариус. - А насчет вестия городу - это гарантировать не могу. Я не собираюсь там беседовать!

"Они что? Еще не поняли?" - удивился Галька. И открыл рот, чтобы сказать: "Дураки, куда вы денетесь!" Но Хариус крикнул:

- Матросы, на-а... прицел!

Галька увидел черные дула, прижался спиной к мачте. Мачта была железная, круглые заклепки впились в спину. "Как пули, - мелькнуло у Гальки. - Только с той стороны". И еще представилось, как пули пройдут навылет и горячо расплющатся под спиной о металл. Но этого он уже не почувствует... Лишь бы не заплакать... Монетка впилась в ладонь...

- Матросы, не стреляйте! - крикнул Бенецкий. - Вы с ума сошли?! Горожане вам не простят смерти мальчика! Вас самих расстреляют в плену!

Карабины закачались.

- Простят! - с горьким бесстрашием крикнул Галька. - Я им не нужен, я гнанник! Стреляйте!

- Кто вам сказал, что мы собираемся в плен?! - вгливо отозвался Хариус.

- А вы надеетесь выбраться отсюда? - Это Красс.

- Да! Матросы! Мы пробьемся! Броня крепкая, а гаек и запасных заклепок мы сделаем картечь. Мы дождемся сумерек, обманем врага!.. Уйдем вверх по течению!

- Господи, какой дурак, - вздохнул Красс. - Клотт, скажите хоть вы ему...

- Мы будем пробиваться, - сказал Клотт.

Галька подался вперед:

- Вы же не сойдете с места! Вы сидите на сваях! - И отчаянно испугался: а если не вышло? Но ведь такая отдача!..

Над люком показалась голова механика фан Кауфа.

- Господин капитан, беда! Днище пробито, вода так и хлещет! Балкой заклинило вал!.. Что здесь происходит, господа?

Красс решительно взял у Хариуса свой кортик.

- Еще раз вынужден подчеркнуть, что вы идиот, Хариус. У вас же нет патента на командование монитором. Если вы попадете в плен в роли командира корабля, вас повесят как пирата. А заодно и вас... - Он обвел глазами матросов. - Как разбойничий экипаж.

Шеренга перед Галькой вразнобой опустила карабины.

Справа, за оконечностью острова, громко застучала машина. Видимо, от форта шел паровой катер: парламентеры или разведка.

Надевая пояс, капитан-командор Красс приказал:

- Лейтенант Хариус, потрудитесь поднять белый флаг. Что? Вам еще не приходилось поднимать белые флаги? Тем более. В жни все полезно испытать.

...Когда катер был уже совсем блко, а понурый экипаж выстроился на полузатопленной палубе, Красс вполголоса сказал задумчивому Гальке:

- Со сваями было рассчитано безукорненно... А как тебе удалось повторить это дело с порохом?

- Не повторял я, - честно сказал Галька. - Сам ничего не понимаю...

- Ну, все равно, - усмехнулся Красс. - Хотя ты и жив, я выполню твою последнюю просьбу.

 

Часть третья. ЛЕГЕНДА О КОМАНДОРЕ

ПАМЯТНИК

 

Капитан-командор сдержал обещание. Он рассказал офицерам форта, какую роль в поражении монитора сыграл бывший житель Реттерхальма Галиен Тукк. И жнерадостный, румяный форт-майор Дрейк облапил и расцеловал Гальку, исколов ему щеки могучими усами. Он велел немедля седлать лошадей - для себя, для Гальки и эскорта, чтобы с триумфом доставить героя в город.

- Ты умеешь ездить верхом?

- Можно я останусь у вас? - тихо попросил Галька. Он был задумчив.

- А почему так?

- Ну, я же... меня ведь прогнали. Я даже права не имею.

- Тысяча каленых ядер в глотку этой обезьяне Биркенштакку! - взревел форт-майор. - Он будет бросать цветочки под копыта твоей лошади!

- Нет, не надо, - вздохнул Галька. - Можно остаться?.. Только пусть кто-нибудь скажет у меня дома, что я здесь.

Пленных матросов отправили под конвоем в город, на попечение магистрата. Офицеров монитора форт-майор Дрейк оставил в форте и обошелся с ними по всем правилам военного этикета.

- Господа, надеюсь, вы дадите слово не покидать форт и не предпринимать враждебных действий, пока не будут закончены переговоры об обмене и прочие формальности? Благодарю... Нет-нет, кортики оставьте при себе, трофейное оружие мы привыкли брать только в бою.

Дать слово отказался лишь лейтенант Хариус, и его, без кортика, с винениями заперли в камере гауптвахты. Остальных тоже разместили в камерах, но не запертых и обставленных с некоторым комфортом. Лейтенант Клотт держался с прежней невозмутимостью, хотя Красс, Бенецкий и фан Кауф разговаривали с ним сквозь зубы. Вскоре в столовой на квартире командира форта за вполне приятельским столом собрались офицеры-артиллеристы и их пленники. Хлопнули пробки. Хариусу отправили бутылку в камеру... Да, это были времена, когда в воюющих армиях еще сохранялись остатки рыцарских понятий и правил.

Галька тоже был за столом. Неловко прятал под стул босые ноги и жадно грыз говяжий мосол жаркого. Форт-майор Дрейк провозгласил тост в честь отважного и находчивого юноши ("Вы ведь не станете отрицать этих его качеств, господа моряки?"). Офицеры, звеня шпорами, поднялись. "Юноша" тоже встал - немного испуганный, неловкий. Встретился глазами с прямым взглядом Красса и опустил голову. Вытер пальцы о мятые штаны. И вдруг понял, что хочет спать, неодолимо, смертельно.

...Проснулся он в казарме, на солдатской койке, от которой пахло сеном. Барабанщик форта, парнишка лет пятнадцати, тряс Гальку за плечо:

- К тебе пришли.

Оказалось - мама и Вьюшка... Ну, тут, конечно, все было: и объятия, и слезы. Впрочем, недолго. По правде говоря, Галька не был в семье любимцем. Нельзя упрекнуть родителей, что они относились к нему хуже, чем к другим детям, но... старших женить пора, масса забот, а младшая, она и есть младшая, над ней больше, чем над всеми, дрожишь. Средний же - ни то ни се... Вот и привык Галька жить без особых нежностей:

- Ты чего домой не идешь? Пошли! - требовала Вьюшка.

Галька упрямо качал головой. Мать вздохнула:

- Ободранный-то какой, мятый. Мы тебе выходной костюм принесем.

Галька вздрогнул - вспомнил, как стоял в этом костюме перед советниками магистрата.

- Не надо, господин Дрейк мне форму обещал.

К вечеру и правда готово было обмундирование. Солдат-портной взял одежду барабанщика, слегка укоротил брюки, немного ушил куртку - вот и все. Форт-майор сам вручил Гальке эполеты вольноопределяющегося. Он считал, что после всего случившегося юный Галиен Тукк имеет полное право на мундир артиллериста.

Галька улыбнулся и откозырял. Но за улыбкой осталась прежняя задумчивость и печаль.

- А где же я тебя устрою? - вдруг озадачился форт-майор. - В казарме теснота. Вот что, живи у меня!

- Если позволите, я хотел бы поселиться с капитан-командором Крассом, - тихо сказал Галька.

Майор умился:

- С пленным? В камере?

- Ну и что?.. Я ведь и сам вроде как преступник. Изгнанник, - опять улыбнулся Галька.

- Снова ты об этом! Да знаешь ли, что столицы приехал королевский комиссар? Разбирать твое дело!

- Специально -за меня?!

- Представь себе! Подробностей не знаю, но скоро этот господин сам будет здесь.

- Ну, будет так будет. - Прежнее невеселое настроение не оставляло Гальку. - Значит, можно мне с капитаном?

- А он согласится?

- Я надеюсь.

Несколько раз на дню Галька встречался с Крассом взглядом и чувствовал: между ними какая-то ниточка.

Появился в форте Лотик. И с ним опять Вьюшка. Оба воззрились на Галькину темно-красную куртку с золотыми шнурами. Галька взъерошил у Лотика косматую голову.

- А монетка твоя у меня. Больше не терял. Помогла...

Лотик счастливо вздыхал.

- А что за столичный господин приехал? Знаешь?

Лотик знал, конечно! И Вьюшка знала. Человек этот приехал потому, что в столице стало вестно о бессовестном решении магистрата насчет Гальки.

- Это мадам Валентина в столицу сообщила, - торжествующе сказал Лотик. - Мо-мен-тально!

- Как моментально? У нас же нет телеграфа!

Лотик серьезно, даже с некоторой важностью разъяснил:

- Мадам Валентина и не такое может. Я с тех пор, как у нее живу, всего насмотрелся.

- У нее живешь? Почему?

- Он ушел от теток! - ввернула Вьюшка. - Потому что они против тебя тогда бумагу подписали!

Галька вопросительно посмотрел на головастика. Тот глядел исподлобья - и смущенно, и упрямо. Галька опять взлохматил его волосы.

- Мы завтра еще придем, - сказал на прощанье Лотик.

Едва они убежали, прибыл верхом города королевский комиссар. Это был худой человек в черном мундире военного чиновника министерства юстиции. С длинным гладким лицом, со светлыми и совершенно бесстрашными глазами. Офицеры, став шеренгой, откозыряли. Посланец столицы попросил дать ему возможность побеседовать с Галиеном Тукком наедине. Форт-майор Дрейк провел их к себе.

И тут же все разъяснилось.

Сухо и очень понятно чрезвычайный представитель правительства сообщил, что решение реттерхальмского магистрата незаконно по ряду причин. Главная - та, что в военное время, находясь под королевским протекторатом, город вообще не вправе принимать решений по вопросам гражданства. Всякое самоуправство чревато большими бедами, любое нарушение законов, подобно ржавчине, разъедает государственный механм. Это - во-первых.

А во-вторых, вагоновожатый Брукман прнался представителям магистрата и пастору Брюкку, что появление мальчика на рельсах не было причиной аварии. Трамвай затормозил раньше, сам собой. Что проошло с тормозами, Брукман и теперь не может объяснить. Но вины господина Тукка здесь нет.

И далее. Полагая, что пора укреплять уважение к законодательству, соблюдение которого особенно необходимо при военном положении, королевская прокуратура сочла необходимым отнестись к неправомерным действиям магистрата и граждан Реттерхальма со всей суровостью - с применением статьи Одиннадцатой закона 1655 года о так называемом "праве на ответное действие". По этому закону человек, пострадавший несправедливо, может требовать, чтобы виновные были наказаны теми несчастьями, которые испытал он сам.

- Я хочу знать ваше мнение по этому поводу, - сказал военный советник юстиции первого класса фан Риген.

Галька смотрел на ровное полукруглое пламя керосиновой лампы. Опустишь веки - и в глазах от пламени зеленые язычки...

- Вы меня поняли, господин Тукк? - спросил фан Риген.

- Я вас понял. Я думаю, - тихо сказал Галька.

- Думайте.

Галька молчал минут десять. Фан Риген больше не торопил его. Сидел прямой, бесстрастный. Исполнитель закона.

- Хорошо... - прошептал Галька. - Пусть они уходят...

- Что?

- Я сказал, - громче повторил Галька и сощурился на пламя. - Пусть они уходят города.

- Кто?

- Все, кто подписал приговор.

- Но... - Впервые в лице фан Ригена мелькнуло что-то живое. - Это почти все жители.

- Пусть! - сказал Галька.

Советник юстиции встал.

- Хорошо, это ваше право. Мне нужно подготовить бумаги. Я приеду завтра после полудня, и мы утвердим решение.

 

Галька спал в одной камере с капитан-командором Крассом. В каменной сводчатой комнате с зарешеченным окном, но на роскошной кровати, которую поставили по приказу форт-майора.

Красс не стал возражать против соседства. Серьезно кивнул и не удивился.

Говорили они с Галькой о чем-то перед сном или нет - невестно.

Невестно также, снилось ли что-нибудь Гальке. Можно лишь предположить, что ему приснился город, покинутый жителями. Хорошо бродить по знакомым улицам, не встречая никого. Обидчики ушли, город остался. Поскрипывают на узорчатых кронштейнах вывески, падают первые желтые листья. Подбежала чья-то собачонка, ластится. Галька идет по заросшему трамвайному пути и держит за руку Вьюшку. Спрашивает:

- Ну что, разве нам плохо?

Вьюшка молчит.

Утром опять пришли Лотик и Вьюшка. Галька сидел между каменными зубцами на верхнем ограждении бастиона. Отсюда видна была река. Китовый остров, а за ним - труба и мачты севшего на сваи монитора. К мачтам все еще были привязаны березки.

Вьюшка была молчаливая и какая-то испуганная. Галька притянул ее к себе. Лотик тихо сказал:

- Галик... а можно мои тетки останутся в городе? - Он смотрел под ноги, вертел босой пяткой на каменной плите. Словно хотел высверлить лунку.

- А зачем тебе тетки? Ты же ушел от них.

- Ну, все равно... Они старые, куда они денутся? А ту бумагу... они ведь ее просто по глупости подписали... - Головастик нерешительно поднял глаза.

- Пусть остаются, - глядя на заречные луга, сказал Галька.

- Ладно... А школы не будет?

- Ребята не подписывали приговор, - сумрачно отозвался Галька. - Пусть остаются... и ходят в школу, если охота.

- А учить кто будет? - вздохнула Вьюшка.

Галька хмыкнул:

- Можно подумать, главная радость в школе - учителя...

Лотик сказал:

- А учитель Ламм не подписывал ту бумагу. Отказался.

- Ну?! - умился Галька.

- Ага... Говорят, он ответил: город, который выгоняет своих детей, достоин всякого наказания. Это он по-латинскому сказал, я не помню точно...

- Правильно сказал, - буркнул Галька. - Видишь, значит, он тоже останется.

Лотик медленно покачал кудлатой большой головой.

- Нет. Ему некого будет учить. Ребята не захотят жить без родителей. Без них плохо, это я уж по себе знаю.

Они помолчали. Припекало солнце, и по зубцам прыгали воробьи. Заиграл горнист, у солдат начинались занятия.

- Им теперь и защищать-то некого будет, - как-то не по-настоящему хихикнул Лотик.

Галька неуверенно проговорил:

- Я думаю, ребята нашего класса и твоего, Лотик, пусть остаются с родителями.

Вьюшка подпрыгнула:

- И еще пекарь Клаус, ладно? А то как мы без хлеба!

Пекарь Клаус был большой, толстый, добродушный. Зачем он подписал Галькино гнание? Тоже не подумал? Без хлеба человеку нельзя. А без своего города, без родного дома можно?

Лотик осторожно проговорил:

- К тебе пастор Брюкк хотел прийти. Он тоже не подписывал.

- Ну и пусть остается в городе. Зачем приходить-то?

- Он не останется, он вчера ночью в церкви говорил, что всегда будет вместе со своими прихожанами.

"Ночью..." - подумал Галька. И представил, что вчера вечером творилось в городе, когда фан Риген сообщил о решении Галиена Тукка!

Но лицо у Гальки не менилось.

Вьюшка крутанулась:

- Ой, вон они идут! Пастор Брюкк и еще...

По дороге, что соединяла город с "Забралом", шла толпа мужчин и женщин. Человек двадцать. И ребятишки. Седой пастор в своем черном одеянии медленно шагал впереди.

Галька вскочил.

- Вьюшка, Лотик! Идите навстречу! Скажите... что я не могу, я болею, пусть потом... Ну, идите же!

Сам он бросился в свою камеру, упал на кровать, лицом зарылся в подушку. Капитан-командор Красс поднялся кресла и долго смотрел на Галькину вздрагивающую спину.

- Вот теперь я спрошу о главном, - наконец сказал он. - Стоило ли спасать город, чтобы потом он обезлюдел?

- А вам-то что? - глухо сказал Галька.

- Мне-то? Да ясности хочется, - как-то по-стариковски вздохнул Красс. - Или ты спасал не город, а лишь свою честь?

- А что? Этого мало?

- Отнюдь... Я ведь только спросил.

Днем Галька встретил советника юстиции фан Ригена во дворе форта. И еще далека громко сказал:

- Пусть все остаются! Все! - Он стиснул кулаки, и в правом была монетка. - Кроме Биркенштакка.

 

На закате, когда горнист сыграл вечернюю зорю и был спущен крепостной флаг, пришел Биркенштакк. Послали за Галькой. Он встретился с главным советником магистрата у левой башни, под зажженным фонарем командирского поста.

Биркенштакк был в дорожном сюртуке и плаще, мягкой и мятой шляпе (тоже цвета дорожной пыли). Он показался Гальке совсем усохшим. Только покрытый жилками клюв был прежним.

Биркенштакк сказал:

- Господин Тукк. У меня есть полтора часа до окончания срока, в который я должен покинуть город. И мне хотелось бы...

- Меня зовут Галиен. Галь... Галька, если нравится. Что вам хотелось бы, господин Биркенштакк?

- Поговорить. Пять минут...

- Пойдемте.

Красса в камере не было. Солдат внес горящую лампу. Дверь осталась открытой. Было тихо, с реки сладко пахло осокой. Где-то кричали лягушки.

- Садитесь, господин главный советник, - не то сказал, не то вздохнул Галька. И сел на край кровати. А Биркенштакк опустился в кресло. Шляпу положил на колени, как в церкви.

- Я недолго задержу вас, гос... Галиен. - Жилки на носу Биркенштакка вспухли. - Ваше решение справедливо. И хотя я родился и вырос в Реттерхальме и немало сделал для города, я не прошу о снисхождении. Сейчас я уеду в деревню и...

- Может, хоть перед отъездом вы скажете мне правду? - перебил Галька.

- Я за этим и пришел.

Галька перебил опять:

- Я думал все эти дни. Трамвай стал тормозить раньше, чем я бросился к рельсам, Брукман сам прнался, и вы всё знали. Зачем вы меня выгнали, если я не виноват?! - Галька закашлялся, в горле заскребло.

- Я скажу... Вы виноваты, хотя и невольно. В том-то и дело. Вы не хотели, чтобы трамвай ехал дальше, и он встал.

Галька непонимающе моргал.

- Да, гос... Галь. Это так. Мало того. Несколько человек видели, как один вагонов завис над обрывом, но вдруг опрокинулся назад, хотя по всем законам тяготения должен был покатиться вн. Его тоже задержали вы, Галь.

- Как?!

- Видимо, силой взгляда и воли... Или еще как-то. Откуда мне знать природу этих явлений? Я не мадам Валентина. Но я знаю другое: жнь в городе сбалансирована, отношения в нем ясны и просты, люди счастливы, насколько это можно в наше время. Такое благополучие достигнуто немалыми трудами. Легко ли было добиться, чтобы все притерлись друг к другу, чтобы всё было налажено, чтобы даже мадам Валентина вписалась в этот уравновешенный быт. И вдруг появляется еще один койво!

- Кто?

- Койво. Вы не знаете? Так называли в старину людей, обладающих необъяснимыми свойствами.

- Какими?

- Разными. Одни умеют читать чужие мысли, другие видят, что напечатано в закрытой книге, третьи могут взглянуть на человека и сказать ему, чем он болен. При некоторых светятся или загораются предметы. А бывают такие, как вы. Койво не всегда знают о своих свойствах и не всегда умеют ими распоряжаться. Не все мудры, как мадам Валентина. Но все - опасны. Случается, что -за них на город сыплются молнии, а над реками рушатся мосты.

- И вы решили от меня бавиться! Таким образом!

- Я отвечал за город, Галь. А сказать правду я не мог ни вам, ни другим. Кто знает, к чему бы это привело?

- А по-моему, вы просто трус!

- Возможно... - вздохнул Биркенштакк. - Но трусость тоже бывает доблестью. Особенно когда один отвечаешь за многих. Когда вы станете старше, Галиен... вы поймете, что быть трусом порой гораздо труднее, чем смелым.

- Да ну? - насмешливо сказал Галька.

- Да, мой друг. Впрочем, сейчас я понимаю, что в случае с вами моя трусость была неоправданна. Думал, что имею дело с обычным мальчишкой, а вы проявили взрослую смелость, находчивость и гражданское мужество. Вы настоящий мужчина.

Галька медленно покачал головой.

- Я мальчик, господин Биркенштакк... На мужчин я насмотрелся в эти дни, ну их к черту. Они и предать могут, и убить беззащитного. Слава Хранителям, я еще ни в чем таком не замешан. И нечего меня сравнивать с мужчинами. Тоже мне похвала...

- Возможно, вы и правы... Но вот что хочу сказать перед уходом. Может быть, на решение о вашем гнании меня толкнула сама судьба. Не будь этого, вы не спасли бы город.

- Так можно что угодно свалить на судьбяу.

- Я не оправдываю себя. Я благодарю судьбу и Хранителей... Галь, я вчера в городе говорил с форт-лейтенантом Зубом. Он передал мне, что рассказывали пленные моряки. Подмоченный порох они заменили, а бомба все-таки не долетела... Галь, вы смотрели на летящий снаряд?

"Да! - эхом отдалась в нем разгадка. - Да! Я смотрел! Я старался удержать снаряд! Неужели такое возможно?!" Галька взглядом уперся в лампу. Есть у него такая сила? Что же лампа не шевельнется?

Биркенштакк проследил за его взглядом. Осторожно сказал:

- Видимо, это случается лишь в отчаянные минуты, при большом напряжении души.

Галька прикрыл глаза. В них мелькали темные бабочки. Он услышал:

- Я сказал вам все. Прощайте, господин Галиен Тукк.

- Стойте! - Галька вскинул веки.

Биркенштакк был уже на ногах. Его тень на стене напоминала громадную птицу тукана учебника зоологии. Тень замерла.

Галька, давя в себе неловкость, сказал:

- Не все ли мне равно теперь! Оставайтесь в городе, если хотите.

Биркенштакк не скрыл радости. Стрельнул птичьими глазами:

- В самом деле? Вы благородный человек!.. Но ведь фан Ригену нужен документ.

- У вас есть бумага?

Биркенштакк суетливо достал кармана сюртука блокнот и вечную ручку с золотым пером - толстую, как палец пекаря Клауса. Вырвал листок.

Галька написал:

"Пусть советник Биркенштакк остается.

Галиен Тукк".

- Вы благородный человек, - опять сказал Биркенштакк. Он протянул руку за документом. Галька придержал бумагу.

- Одна только просьба, - хмуро проговорил он. - Никогда больше не выгоняйте ребят дома. Пусть они хоть какие будут - не выгоняйте...

Тень закивала клювом. Потом Биркенштакк виновато сообщил:

- Но от меня уже ничего не будет зависеть. На днях меня переберут.

Галька отдал бумагу и встал:

- Прощайте.

- До свидания... Галь.

- Прощайте.

В город Галька так и не вернулся. Еще три дня прожил в форте. Прибегали Вьюшка и Лотик, приносили от мадам Валентины разноцветные леденцы. Галька спросил у Лотика:

- Так и живешь у мадам Валентины?

- Ага... Тетки зовут назад, но я пока не иду, хотя она меня вчера нашлепала. - Он забавно сморщил нос.

- За что? - засмеялся Галька.

- А я желтой бумаги окошко сделал, нарисованное. И на кристалл налепил. Ну, помнишь, тот, что в горшке растет. Она же сама говорила: это Вселенная, дом всего человечества. А если дом, почему без окошка?.. Она потом сама засмеялась и говорит: "Ладно, пусть так и будет..." Галька, а ты скоро домой вернешься?

Вьюшка тоже спрашивала: "Ты скоро домой?"

Галька рассеянно улыбался и лохматил Вьюшке и Лотику волосы.

Форт-майор Дрейк предлагал Гальке стать барабанщиком. Обещал ему через полгода чин капрала, а к пятнадцати годам офицерское звание форт-прапорщика.

- Я подумаю, - кивнул Галька.

Вечером на верхней площадке бастиона к нему подошел барабанщик Ведди.

- Галь... я спросить хочу... Если не так, ты не сердись.

Галька улыбнулся: чего, мол, сердиться-то?

- Там, на мониторе... - неловко сказал Ведди. - Когда расстрелять хотели, очень страшно было?

Галька подумал. Даже зажмурился, чтобы лучше вспомнить.

- Тогда? Нет, казалось, что не страшно. А сейчас, когда вспоминаю, кажется, что было страшно. Понимаешь, я будто в двух человек превратился. Будто один стоит у мачты и ему наплевать, гордый такой... - Галька усмехнулся. - А другой в сторонке и боится. Страх - он как бы отодвинулся. Ну, как в школе, на математике, множитель за скобки выносят...

Ведди серьезно вздохнул:

- Кажется, я понимаю. Видишь ли, для меня это очень важно. Ты уже испытал такое, а я еще нет. А ведь придется, наверно. Мы люди военные.

Галька опять улыбнулся:

- Это ты военный, а я пока не решил.

...Наутро Галька ушел форта. Рано, до побудки. Оставил на кровати форму барабанщика, надел старые штаны и голландку и ушел.

Никто не знает куда. Следы его в этой истории теряются. Одни говорят, что он отправился в столицу, где учился старший брат. Другие - что просто пошел бродить по дорогам, искать..."

- Что искать? - слегка недовольно спросил мальчик.

- Кто его знает. Может, приюта... желтого окошка, вроде того, которое наклеил на кристалл мадам Валентины Лотик. А то ведь как получается: Вселенная - она, конечно, общий дом, но у каждого ли есть в этом доме свой угол и окошко с огоньком?.. Впрочем, слышал я еще одну версию. Будто Галька ушел форта с капитан-командором Крассом.

- Значит, Красс бежал?

- Нет, здесь проще. Он и Бенецкий дали подписку не участвовать больше в этой войне, и фан Риген их освободил. Бенецкий отправился к семье, а Красс... кто его знает.

- Может, он стал опять командовать клипером? А Галька сделался юнгой?

- Ты знаешь, это тоже вариант. Хотя, пожалуй, лишне романтический... А точно ничего не вестно. Жители Реттерхальма, благодарные Гальке за спасение города, воздвигли ему памятник.

"Местный скульптор вылепил Гальку глины в натуральный рост. Потом отлил бронзы. И поставили его на нком, почти незаметном постаменте, на краю обрыва. Впереди бастиона. Хорошо получилось. Галька стоял в своей старой голландке с закинутым на плечо галстуком, в мятых штанах с пуговицами у колен, босой, с неровно подстриженными, упавшими на уши волосами. Чуть исподлобья смотрел на реку, где за островом ржавел на сваях монитор со своей чудовищной мортирой.

Всем памятник нравился. Только Вьюшка говорила, что осенью и зимой Гальке холодно. Когда она приходила в форт, обязательно набрасывала бронзовому Гальке на плечи белую куртку. Вернее, китель. Его забыл в камере капитан-командор Красс.

У кителя были тяжелые медные пуговицы, их любил разглядывать Лотик. А потом одну даже оторвал украдкой. Лотику нравилась эмблема на пуговице: якорь, за ним скрещенные шпаги, а сверху - не то корона с острыми зубцами, не то встающее -за горонта солнце.

Лотик вместе с Вьюшкой часто бывал в форте. Майор Дрейк уговаривал его записаться в барабанщики, когда подрастет, и Лотик обещал подумать. Но скоро форт разоружили, а гарнон перевели в крепость Ной-Турм: город стало не от кого охранять.

Да и незачем.

Реттерхальм начал стремительно пустеть, а затем его не стало и вовсе..."

- Почему? - спросил мальчик.

- Много причин. После проливных дождей в ту осень пошли на холме сильные оползни, дома стали разрушаться... Молодежь не хотела оставаться в Реттерхальме, считала его глушью. Население старело и таяло. Мосты и замки рушились. А главная причина, пожалуй, в том, что города, которые предали своих детей, долго не живут.

- Даже если одного?

- Даже если одного, - тихо, но твердо сказал Пассажир.

- А Углич? - будто самому себе прошептал мальчик.

Пассажир не удивился.

- Углич не предавал царевича. Его предали бояре, кучка негодяев. Город здесь ни при чем.

- А от Реттерхальма ничего не осталось? Даже развалин?

- Может быть, камни да фундаменты. Но все поросло лесом.

- Но вот вы говорите: город предал Гальку. А они ведь потом... ну, исправились. Даже памятник поставили.

- Памятником разве откупишься? Впрочем, он-то как раз сохранился.

- Печальный какой-то конец, - вздохнул мальчик.

Пассажир развел руками - в одной тетрадка, в другой очки.

- И это, значит, вся история? - с какой-то еще надеждой спросил мальчик.

- Вся. По крайней мере, на сегодня. Давай-ка, голубчик, спать. Середина ночи.

Пока Пассажир читал рукопись, пароход один раз отходил от пристани. Но сейчас опять стоял с заглохшей машиной.

- Когда же я попаду домой... - шепотом сказал мальчик.

 

Пассажир выключил свет. Мальчик повозился, устраиваясь под одеялом. Он повернулся к стенке и стал уходить в зыбкий мир полусна: когда знаешь, что не спишь, но видения уже ярки и осязаемы.

Мальчик умел быть хозяином в этом мире. Он перенес себя на солнечный пустырь, где росли подорожники, дикая ромашка и одуванчики. В траве валялись разбитые фанерные ящики. Прыгали воробьи, неподалеку резвились малыши. Мальчик сел на ящик, подозвал к себе Майку.

Это была не нынешняя Майка, а поменьше, пятилетняя. Мальчик посадил ее к себе на колено. Почти машинально и незаметно для сестренки ладонью скользнул вдоль ее позвоночника (он похож был на крупные, проступавшие под платьицем бусы). Не толкнется ли в ладонь упругий тревожный комочек? Еще не боль, а предвестие боли, о которой пока Майка и сама не ведает?

Нет, сегодня все хорошо. Мальчик взял светлую косу с пушистой кисточкой на конце. Пощекотал Майкин нос. Она сморщилась, чихнула. Шутливо ткнула брата кулачком. Засмеялась - теплая, живая, легонькая. А потом насупилась:

- Ты почему уехал?

- Куда?

- В Лисьи Норы! "Куда"... Не притворяйся.

"Но ведь я еще не уехал. Это будет потом. Пока еще все в порядке", - хотел объяснить мальчик. Однако он понимал, что ничего не в порядке. Эта Майка, прибежавшая к нему в ласковом и тревожном полусне, все знает и понимает. Вот она, кстати, сделалась уже старше. Как нынешняя, семилетняя.

Мальчик растерянно взялся за нижнюю губу. Майка хлопнула его по руке:

- Оставь эту дурную привычку! Сию же минуту!

Это были ее любимые слова. Если рассердится, то к месту и не к месту: "Сию же минуту!"

Но сейчас она только притворялась, что сердится. Она просто за него беспокоилась.

- Почему ты сбежал в Лисьи Норы? А?

Сейчас не было ни смысла, ни сил обманывать. И мальчик с прихлынувшей горечью прошептал:

- А ты... только все время о ней. Все "мама" да "мама"... Конечно, ты нашу маму не помнишь.

Она смотрела внимательно и по-взрослому. И так же по-взрослому сказала:

- Глупенький. А что же мне делать?

Он потянулся к губе, спохватился, закусил ее. Потом шепотом спросил:

- А мне?

А глаза у Майки были - ну в точности мамины.

Майка опустила ресницы и вполголоса проговорила:

- Сперва отсюда сбежал, потом Лисьих Нор. Знаю почему.

Настоящая Майка ничего знать не могла. Но мальчик не заспорил. Покорно спросил:

- Почему?

- Сам знаешь. Она вовсе не вредная. И не строгая. Анна Яковлевна. Наоборот. Ты просто испугался, что привыкнешь к ней, как я к ма... к тете Зое... Ну ты что? Ну перестань! Сию же минуту!

- Дура... - всхлипнул мальчик. Но не прогнал Майку, а прижал покрепче. И стал ее косой вытирать себе щеки. Здесь, сейчас это было можно.

Потом сделалось холодно, потому что вместо солнца оказалась луна и ее часто закрывали бегущие облака. Пахло речной водой, сырым песком, камышами. Мальчик передернул плечами. Майка соскочила у него с коленей и накрыла его большой парусиновой курткой.

"А Галька не продрогнет?" - хотел спросить мальчик, но сон уже уносил его в темную глубину. Там, как сорванные листья, летели другие мысли, тревоги, лица...

 

БИЛЕТ НА СРЕДУ

 

Пассажир проснулся поздно. Пароход бодро шлепал колесами. Было солнечно, змеились на белом потолке блики. Мальчик сидел на стуле в привычной позе - задом наперед. Кулаками упирался в коленки, подбородком - в спинку стула. Неотрывно и слегка насупленно смотрел на Пассажира.

Пассажир улыбнулся, не шевелясь:

- Доброе утро... Или уже день?

- Ни то ни се. Одиннадцать часов.

- Ого! Вот это я поспал! А ты давно поднялся?

- Не... Но уже позавтракал. И по берегу погулял.

- По берегу? Мы вроде бы плывем.

- Недавно поплыли. А то стояли, стояли... В буфете схема речного пути висит, я посмотрел, мы от мыса Город всего километров на двадцать отошли. - Мальчик не отводил глаз. Он будто говорил про одно, а в уме держал что-то более важное. И беспокойное.

- Ну... а что хорошего в буфете? - спросил Пассажир. - Кроме схемы.

- Я чай да вафли взял. Остальное все какое-то... - Мальчик поморщился. И вдруг раскачал стул с боку на бок и "подъехал" к постели. Как на лошадке. Разжал кулак.

- Вот... Мне буфетчица это на сдачу дала.

На ладони лежала белая монетка, размером с пятнадцатикопеечную. Виден был маленький мальчишечий профиль, а вокруг головы - крошечные буквы.

- Так и написано: "Фрее стаат Лехтенстаарн", - неловко сказал мальчик. - И вот... - Он перевернул монетку. На другой стороне было число десять, а под ним колосок.

Пассажир смотрел, приподняв голову от подушки.

- По-нятно. Говоришь, на сдачу?

- Я ей положил несколько пятнадчиков, а она потом два обратно отдала. Говорит: "Мне лишнего не надо"... Я сперва и не посмотрел. А потом гляжу: один - простой пятнадчик, а второй - вот...

- По-нятно...

Мальчик сдвинул брови.

- Я так и думал, что вы не удивитесь.

- Почему?

- Догадался. Это ваша, да? Возьмите. - Он положил монетку на одеяло. - Вы вчера уронили, а буфетчица подхватила. Нахальная такая. А сегодня отдала, не разглядела, что не простая пятнашка.

Пассажир приподнялся, оперся локтями. На небритом подбородке блестели седые волоски.

- Господи, с чего ты взял, что это моя? Ничего я не ронял! Честное слово! - Он будто даже испугался. Потом сказал медленнее: - Не ронял и не бросал...

- Значит, буфетчица? Пойти отдать ей?

- Не вздумай! Это... твоя. Бери и храни. Все получилось как надо.

- Ничего я не понимаю.

- Потом поймешь, - буркнул Пассажир и сел. И вдруг, несмотря на морщины и седину, лицо его обрело мальчишечье выражение. Заискрились глаза. Он очень похоже на мальчика оттянул нижнюю губу и щелкнул ею. И коротко засмеялся.

Тогда засмеялся и мальчик:

- Вы все придумываете. Это ваша монетка. Вы поэтому и написали про нее в повести.

- Да клянусь тебе...

- Но не бывает же таких совпадений!

- Бывают, - важно сказал Пассажир. - На совпадениях, друг мой, много чего держится в этом мире. Совпадения, падения, попадания, иногда в десятку. А такие монеты в этом краю встречаются не столь уж редко. Начеканено их было немало.

Мальчик нерешительно взял монетку с одеяла. Подышал на нее, вытер о рубашку, рассеянно поцарапал ребром тыльную сторону ладони. Тонкая металлическая заусеница оставила на смуглой коже волосяной белый след. Мальчик подумал, нарисовал таким же способом якорь и скрещенные шпаги: словно татуировку наметил. Потом стер рисунок помусоленным минцем. Потянулся к губе, взглянул на Пассажира, быстро опустил руку...

 

"Кобург" опять причалил и затих.

Пассажир сказал:

- Давай-ка я поднимусь. А потом, если хочешь, поговорим еще на эти наши темы.

На пароходе вдруг проснулось радио. Динамик на верхней палубе поскрипел и объявил, что "в силу технических причин пароход задержится у пристани Веха до четырнадцати ноль-ноль. Экипаж приносит пассажирам свои винения". Потом динамик покашлял и добавил неофициально:

"Машина-то, сами понимаете, товарищи, времен Фультона..."

Пассажир глянул в окно и предложил:

- А пойдем-ка, друг мой, прогуляемся. А?.. Что за Веха, на каком пути веха?

Мальчик взял с крючка свою синюю кепчонку с надписью "Речфлот". Сердито усмехнулся:

- Не "Речфлот", а "Речстой". Когда я домой попаду? Там уже, наверно, всесоюзный розыск объявлен.

Они сошли на пологий берег. Дорога с песчаной колеей между редких сосен вывела их на сельскую улицу с бревенчатыми домами и палисадниками. Было безлюдно. В конце улицы белела обшарпанная церковь с голым каркасом на месте купола. Там суетились вороны.

 

Среди этой деревенской старины нелепо и вызывающе торчала квадратная постройка с витринами до самой земли. С трубчатыми стеклянными буквами: "Парикмахерская". На прозрачной двери висел допотопный амбарный замок.

Пассажир и мальчик остановились перед стеклом, как перед зеркалом. Мальчик встретился глазами с отражением Пассажира. Тот улыбнулся:

- Ну и как? Нравимся мы себе?

Мальчик повел плечами: чему тут нравиться или не нравиться? Обыкновенный пацан, обыкновенный старый дядька... Впрочем, Пассажир сейчас не казался очень старым. Он побрился, расчесал свой старомодный пробор, держался подчеркнуто прямо. И морщин будто стало меньше, и глаза сделались как-то острее, прицельнее. Несовременная парусиновая куртка - длинная, с обтянутыми той же материей пуговицами - сидела на Пассажире ладно, словно китель отставного флотского офицера...

- Ты все о чем-то о своем думаешь, - заметил Пассажир. - Тревожишься, что домой опаздываешь? Да?

- Ага. Это само собой. А еще я о другом.

- О чем же?

- О вчерашнем. О Гальке.

- Ну... и что же тебя беспокоит? - тихо спросил Пассажир.

- А он, может, правда ушел с капитан-командором?

- Возможно, - охотно сказал Пассажир.

- Но они же были враги. Ну, старинная была война, враги могли уважать друг друга, только все-таки...

- Они были не враги, а лишь противники. Волею обстоятельств. Потом обстоятельства менились...

- Ладно. А что этот командор в нем такого нашел? В Гальке-то... - неловко сказал мальчик. И стал чесать левым кедом правую ногу. - Чего такого, чтобы вместе идти?

- Видишь ли... - Пассажир взял мальчика за плечо, и они медленно пошли вдоль улицы. - Если принять ту версию, что Галька ушел форта с командиром монитора... А тебе ведь этого хочется, верно?

Мальчик кивнул. Точнее, опустил голову и не поднял.

- Тогда логично предположить и другое: Красс не был тем, за кого себя выдавал.

Мальчик по-птичьи, сбоку, быстро глянул на Пассажира. Тот сказал:

- Тогда вся история повернется по-иному... если он был Командором.

- Как это?.. Ну да, был. Ну и...

- Подожди. Я не о его офицерском звании. Бытовала легенда о Командоре. О человеке, который ходит по свету и собирает неприкаянных детей. И не просто детей, а таких, как Галька, со странностями.

- Койво?

- Да... Именно им чаще других неуютно и одиноко в нашей жни. Потому что они опередили время... Так говорил Командор. Говорил, что они - дети другой эпохи, когда все станет по-иному. Тогда, в будущем, каждый сможет летать, причем стремительно - на миллионы километров за миг. Люди смогут разговаривать друг с другом на любом расстоянии и, значит, всегда быть вместе. Не будет одиноких. Никто не сможет лишить другого свободы, потому что человек станет легко разрывать все оковы - и природные, и сделанные руками... И у каждого будет добрый дом во Вселенной, куда можно возвратиться с дороги... Это не мечта, а просто будущее. Ведь все на свете меняется, развивается, появляются и у людей новые способности... Только способность к одиночеству не появится никогда, потому что одиночество и вражда противны человеческой сути... Но до тех времен еще далеко, а мальчики и девочки со странными свойствами своей природы и души нет-нет да и появляются среди людей. Как первые ростки. Их надо сохранить... Это длинная легенда, не меньше, чем о Реттерхальме. А я рассказываю очень коротко...

Мальчик серьезно сказал:

- Если все было так, то это хороший конец. Для Гальки. Но ведь это уже совсем сказка.

- Как знать! Может быть, такие ребята - ничуть не странные, а самые нормальные. Может быть, наоборот, мир нынешних людей - странный, уродливый и не дает каждому открыть свойства своей души. Это не я говорю, это опять же мысли Командора.

Мальчик вдруг насупился:

- Это не только Командор говорит, а многие. У нас знакомый есть, дядя Валера, папин друг, дак он тоже... А папа отвечает, что это... как это? А, "философия для субботних вечеров". А в другое время, говорит, работать надо.

- Что ж, папа тоже прав.

- Беспокоится, наверно, - вздохнул мальчик. - Куда я подевался.

Пассажир опять взял его за плечо.

- Смотри-ка! Здесь автостанция.

Они только что обошли церковь. Позади нее была площадка с навесом, на площадке урчали два автобуса. В алтарном закруглении церкви желтела новая некрашеная дверь с табличкой "Кассы".

Пассажир и мальчик вошли. По-церковному светились узкие решетчатые окна. Было пусто. "Кассами" оказалось одно окошечко, к тому же закрытое. Рядом с ним висело расписание рейсов и схема путей. Мальчик остановился, закинув голову.

- Поглядите! Отсюда автобус ходит до Черемховска! Только три часа идет! И билет всего рубль тридцать!.. Я поеду!

- Ну что ж... - Пассажир, кажется, обрадовался за мальчика. - Так, наверно, и в самом деле правильно. Но смотри: отходит он в восемь вечера. Приедешь ты совсем поздно.

- А пароходом! Вообще невестно когда! Тут хоть точно.

- А денег на билет хватит?

- У меня же мелочи полный карман! Да еще бумажный рубль где-то. Вот он!

- А что будешь делать до вечера? Развлечений никаких, место незнакомое...

- Ну и хорошо, что незнакомое. Поброжу вокруг. Может, никогда бы в жни в эту Веху не попал, а тут... интересно же. Я люблю новые места.

Пассажир сам купил мальчику билет. Постучал в окошко, сказал сонной девице:

- Один до Черемховска, пожалуйста. Позвольте, а почему рубль шестьдесят, когда в прейскуранте рубль тридцать? Какая еще предварительная продажа, если...

- Да ладно, - быстрым шепотом перебил его мальчик. - Пусть. - Он боялся остаться без билета.

- Ну и порядки, - проворчал Пассажир.

Мальчик сунул билет в нагрудный карман рубашки.

- Спасибо.

 

Спешить было некуда. Недалеко от автостанции они увидели столовую - такую же квадратно-стеклянную, как парикмахерская, но открытую. Пообедали в пустом зале. Неторопливо и сытно. Когда вышли, мальчик сказал:

- Ну и Веха! Как на забытой планете... Да понятно, люди в поле.

Он заметно повеселел. Дурашливо поглаживая живот, остановился перед зеркальным стеклом. И вдруг опять свел брови.

Пассажир как-то по-мальчишечьи, с подковыркой, проговорил:

- А спорим, знаю, о чем думаешь! Только не обижайся, что лезу в мысли.

Мальчик вопросительно обернулся.

- Ты думаешь: "А взял бы меня Командор?"

Мальчик опустил глаза, слегка набычился.

Пассажир мягко сказал:

- Тебе незачем было бы уходить с ним. У тебя... Ну, пусть не все ладно в жни, но дом все-таки есть. Никто тебя не прогонял, а наоборот, ждут. Не правда ли?

Мальчик ответил нехотя:

- Не в этом дело. Я же не койво.

- Ну, тут-то как раз... Вспомни, как ты меня лечил. И кстати, спина до сих пор не болит.

- Подумаешь! Это многие умеют. Тут никаких чудес.

- Я не о том. - Пассажир легонько подтолкнул мальчика, и они пошли в сторону пристани. - Я про умение чувствовать чужую боль. Ты ведь не просто меня вылечил, ты сперва почуял, что мне больно. Без моих жалоб, сам. Это дано далеко не каждому. И в этом твое преимущество перед Галькой.

- Преимущество?

- Да. Он был честный и смелый, но...

- Он в тыщу раз смелее, чем я, - перебил мальчик.

- Возможно. Но твоей струнки у него не было. Он чувствовал лишь свою боль, свою обиду... Может быть, в этом была его вина перед городом. Не исключено, что он понял эту вину в конце концов, поэтому и ушел насовсем.

Мальчик долго шагал молча. Держал перед собой на ладони монетку. Иногда подбрасывал.

- Не... это неправда, - наконец сказал он.

- Что - неправда?

- То, что он не чувствовал чужой боли. Зачем он тогда остановил трамвай? Он не хотел, чтобы колесами по лицу... Вот у этого мальчишки, на денежке... Ему показалось, что он живой!

- Да. Я как-то упустил это виду.

- Вы же сами про это написали!

- Я? Я, голубчик, не написал. Я, скорее, записал.

Мальчик сказал с оттенком досады:

- Я не понимаю разницы. Все равно ведь это ваша повесть. Вы ее сочинили.

- Сочинил?

Тогда мальчик улыбнулся чуть снисходительно и сожалеюще:

- Но ведь это же все-таки сказка. Не было же здесь никакого Реттерхальма... И кристалл мадам Валентины - он тоже фантастика... Это даже хорошо.

- Почему же? - уязвленно спросил Пассажир. Но мальчик не заметил обиды.

- Потому что если сказка, значит, вы в ней хозяин. Можете переделать конец по-другому!

- Нет, голубчик! Быль это или фантазия, но менить я ничего не могу. Галька ушел города.

- Ну пусть! - Мальчик сжал монетку в кулаке, на ходу заглянул Пассажиру в лицо. Требовательными коричневыми глазами. - Ладно, ушел. Но напишите, что Лотик и Майка... ой, Вьюшка то есть... его догнали. И они пошли вместе. А? Это можно?

- Это можно лишь в одном случае, - очень серьезно сказал Пассажир. - Если у них хватит времени. Но мадам Валентина давно умерла, кто перевернет часы? Надо, чтобы замкнулось во времени колечко. А это зависит не от меня.

- А от кого?

- Ну-у, дорогой мой... Опять скажешь "фантазия". Перестал бы ты кидать монетку, потеряешь раньше времени.

- Какого времени?

- То есть вообще потеряешь. Жаль будет.

Мальчик сунул монетку в карман.

За разговором они незаметно подошли к пристани. С палубы их заторопил пассажирский помощник:

- Давайте, давайте, граждане! Сейчас отходим.

- Что? Раньше срока? - засуетился Пассажир. - Подождите, мальчик должен сойти, он только вещи возьмет.

...Потом они попрощались у трапа.

- До свиданья, - неловко сказал мальчик. "Может, еще встретимся", - хотел он добавить, но постеснялся.

Пассажир вежливо наклонил голову с пробором. Бежали серые облачка, стало прохладно. Мальчик передернул плечами.

- Вот что, голубчик, возьми мою куртку, - вдруг решил Пассажир. - Смотри, холодает.

- Да что вы! У меня же безрукавка.

- Безрукавка вязаная, продувается. Да и руки все равно голые. - Он расстегнул куртку. - А это, смотри, - целая плащ-палатка для тебя.

- Ну да, - неуверенно возразил мальчик. - Смеяться будут, скажут: во балахон...

- Да кто же тебя увидит в темноте?

- В темноте?

- Ох, я хотел сказать "в тесноте". На станции и в автобусе... Ну, скажешь, что папина или дедушкина куртка... Я же не говорю: надевай сейчас. Это на всякий случай. Возьми, я прошу.

Мальчик молчал. Возиться с большой и ненужной курткой не было охоты. Но не хотел он и обидеть Пассажира.

- А как же вы?

- У меня есть другая в чемодане... А тебе... пусть будет на память о нашей дороге.

- Ну... тогда вытащите все карманов.

- Всенепременно! - Пассажир тщательно очистил карманы. - Очки, блокнот, бумажник... все! - Он отдал куртку, подержал мальчика за плечи и шагнул на трап.

Через минуту пароход отошел. Мальчик помахал с дебаркадера. Но Пассажира на палубе не было, он скрылся в каюте. Мальчик затолкал куртку в сумку. Та разбухла, как боксерская груша. "Подарок", - вздохнул мальчик. И вдруг очень пожалел, что не спросил у Пассажира, как его зовут.

 

Время до вечера мальчик провел без скуки.

Он побродил в ближнем лесу. Почти час просидел над муравейником, размышлял: есть ли у муравьев развитая цивилация или они все-таки бестолковые? Из леса вышел к реке - на пустой песчаный пляжик. Солнце то выскакивало, то пряталось, было совсем не жарко, но мальчик искупался. Не для удовольствия, а принципа (Гальке-то еще холоднее было ночью, под ветром). После купания напала такая дрожь, что пришлось надеть безрукавку. Согрелся.

Скоро совсем распогодилось, теплее стало. Мальчик сел на лужайке у расщепленной березы, на солнышке. Достал книгу "Человек, который смеется". Стал наугад перечитывать страницы... Раздались голоса, это пришли мальчишки с мячом. Разбились на две команды, разметили ворота. Береза сделалась штангой. Мальчик отодвинулся, чтобы не мешать. На него не обратили внимания. Или сделали вид, что не обратили. С полчаса он следил за игрой - робкий незваный зритель. А когда один ребят захромал и ушел с поля, мальчик нерешительно спросил:

- Можно мне вместо него?

Тонкий мальчишка в полинялом трикотажном костюме и с белыми длинными волосами (ну прямо Галька!) прошелся по мальчику светло-синими глазами:

- Ты откуда? Дачник, что ли?

- Не... я проездом. С парохода.

- Ну, валяй.

Мальчик играл не лучше и не хуже других. Разгорячился, заработал пару синяков, удачно подал мяч беловолосому, а тот "впаял" красивый гол... А время летело. И скоро видно стало, что солнце катится к вечеру.

- Я пошел. Пока... - сказал мальчик.

Беловолосый рассеянно кивнул, остальные не обратили внимания.

Мальчик успел еще перекусить в столовой, и, когда пришел на автостанцию, пыльные часы над окошечком кассы показывали без четверти восемь.

Мальчик удивился, что на станции пусто. Неужели никто не едет в сторону Черемховска?

Он побродил, постоял, учая красочную схему маршрутов рядом с расписанием. Шоссе тянулось вдоль реки, соединяя пристанские поселки. Нашел мальчик и мыс Город. У него река разделялась на два русла, обтекая длинный остров. Китовый!

Правее мыса была обозначена станция Белые Камни. Мальчик машинально прикинул, что от нее до мыса километра три... Потом он перевел глаза на часы.

Две минуты девятого!

Что же это такое? Он потерянно оглянулся. Церковные окна желтели вечерним светом. Из открытой двери тянуло сквозняком, шелестел на бетонном полу старый билет.

Мальчик постучал в окошко кассы. Выглянула кассирша - не прежняя девушка, а старуха:

- Что тебе, молодой человек?

- А почему автобуса нету?

- Какого тебе сегодня автобуса?

- В Черемховск! В двадцать ноль-ноль...

- Ишь ты, "ноль-ноль" ему! Ты глянь в расписание: он по понедельникам, средам, пятницам ходит.

- А сегодня-то что?!

- А сегодня с утра вторник... Ох вы, дачники. Живете, время не помните.

- Да какой же вторник... - беспомощно сказал мальчик. Это была явная чушь. - Среда. У меня билет, вот смотрите.

- Ну, смотрю... Билет. На завтра и есть. Вот и квитанция за предварительность. Куда же ты торопишься, голубок?.. Ты никак один едешь? Откуда ты?

Не хватало только ее вопросов! Мальчик едва не всхлипнул. Сидеть еще целые сутки в этой Вехе! На пароходе-то он бы к утру домой добрался! Хоть с какими остановками... Ох и паника будет дома, когда узнают, что пароход пришел, а его нет!..

- Ты что, на даче тут живешь? - опять начала допрос кассирша.

- На даче, - буркнул мальчик. Не объяснять же ей.

Он отошел, снова уставился рассеянно на схему маршрутов... А может, есть другие автобусы в нужном направлении? Ну, пускай с пересадкой... Нет, ничего подходящего. Только в двадцать тридцать пять пойдет "икарус" Кохты. Но это в другую сторону.

В другую? Или...

На миг показалось мальчику, что вокруг все стало зыбким и таинственным. Эти окна, сводчатый гулкий потолок. И часы стучат громко и многозначительно. И сам он - будто во сне, когда видишь себя на незнакомом и запутанном пути. Ох, домой бы, не поддаться бы жутковатому соблазну невестной дороги... Но, оказывается, ничего от тебя не зависит.

А может, так и надо? Может, все - не случайно?

Старая кассирша смотрела окошка, и на лице ее было теперь сочувствие. Добрая, наверно, бабка. Попросить, объяснить все - и устроит ночевать...

Мальчик, пугаясь собственного решения, спросил:

- А можно билет до Белых Камней? - И соврал, хотя старуха ни о чем больше не спрашивала: - У меня там бабушка, я у нее переночую.

 

ПАРУСИНОВАЯ КУРТКА

 

Автостанция Белые Камни оказалась небольшой постройкой силикатного кирпича: будка диспетчера и навес со скамейками для пассажиров. И - никого, лишь в будке играло радио.

Справа лежало поле, за ним виднелся поселок. Солнце было уже над самыми крышами.

Слева от шоссе подымался почти черный еловый лес. В него убегала тропинка. И мальчик понял, что она ведет к реке, к мысу. А куда ей еще вести?

Мальчик посмотрел вслед укатившему автобусу, пересек шоссе. Постоял у заросшего кювета и перешел его с ощущением, будто переходит границу. Колючие шарики на сухих стеблях предупреждающе куснули за ноги: одумайся, мол. Куда тебя несет?

Ох, а куда его несет? Зачем? Убедиться, что на мысу есть остатки города и форта? Тронуть за плечо бронзового Гальку? И... может быть, оставить на его плечах парусиновую куртку?

Но это все - зачем?

Хочется поверить, что сказка - не сказка? Или как-то оправдать для себя все отставания и опоздания? Или тянет, тянет к себе неведомое?.. Мальчик оглянулся на солнце, поежился и вошел в тьму леса.

После ясного вечера и в самом деле показалось - тьма. Небо вверху светилось, а среди стволов и веток - первобытный мрак. Тропинка еле виднелась. Она, эта тропинка, была твердая, натоптанная, но порой пряталась в куста с и травах, путалась между корней. То можжевельник, то какие-то листья с бритвенными краями царапали и резали мальчишку. Ветки щелкали по щекам и кепке. Мелкие сучья цеплялись за безрукавку.

И мальчик достал куртку.

Она оказалась ему ниже коленей. Вот хорошо-то... А рукава можно подвернуть, вот так... Для неласковых зарослей такой балахон в самый раз. Мальчик нервно усмехнулся: сбылось! "Кто тебя увидит в темноте"...

А если увидят, решат, что привидение. Но от мысли о привидениях стало совсем неуютно в этом сумрачном одиночестве.

Впрочем, сумрак был уже не таким густым, глаза привыкли. Из полумглы выступили громадные валуны, на них светился белый мох. Светились и березы - после черных елей пошел смешанный лес. Ярко выделялись пожелтевшие листья кленов. И тропинка стала хорошо различимой.

Это здорово, что есть тропинка. Без нее было бы совсем жутко, а так... Ох! Мальчик присел. Словно темный лоскут, бесшумно проплыла над ним громадная птица. Филин, сова? Откуда знать городскому мальчишке, впервые оказавшемуся в ночном лесу?

Да, но какой же он ночной? Вну темно, а небо еще совсем светлое. Вон едва-едва засветилась первая звезда... А куртка - прямо как палатка: натянул на голову, запахнулся - и отгорожен от всего... Ну и пусть кто-то стучит за деревьями по сухому стволу. Пусть кто-то кричит печально и протяжно. Может, это вовсе не лесные жители, а катер на реке за мысом.

Тропинка сперва шла в гору, а потом побежала под уклон. И мальчик с радостью понял, что перевалил через вершину холма. И вот уже опять вверх - по кустам и мелколесью. Это значит, скоро обрыв, где стоял когда-то форт "Забрало"!

Сделалось совсем нестрашно, и сердце бухало просто от нетерпения. От быстрой ходьбы на подъеме...

Сосновый молодняк расступился, тропинка оборвалась у гранитных двухметровых зубцов. Сразу стало светло!

Широкие гибы реки отражали ясное небо. В освещенных закатом лугах горстями были рассыпаны игрушечные деревушки. Желтели колокольни. Бежал по дороге-ниточке крошечный грузовик. А остров и в самом деле был похож на кита.

Мальчик отдышался. Торопливо расстегнул куртку. Одна пуговица оторвалась, он сунул ее в карман на шортах. Пальцы наткнулись на металлические денежки. Он вспомнил! Вытащил горсть мелочи, отыскал монетку "десять колосков", глянул на профиль мальчишки: "Принеси удачу!" И затем окинул взглядом кромку обрыва: где ты, Галька?

Скульптуры не было.

Камни, деревца, скальные зубцы...

Вот на этом месте (ну, точно же на этом!) стоял вчера мальчишка.

Или здесь?

Или на этом уступе?

Какая разница, нигде нет! А он-то, дурак, поверил...

И никаких следов форта, конечно, тоже не было. Даже остатков фундамента! Уж они-то должны были сохраниться.

С ощущением полной потери и обмана мальчик встал на краю обрыва. Понурый, неподвижный.

А куда теперь спешить? Обратно в темный лес?

Из лиловой дымки северного неба выступила круглая луна. Неяркая, темно-розовая. Было отчетливо видно, что это шар, планета. В другое время мальчик с удовольствием поразглядывал бы ее - такую неожиданно большую и блкую. Но теперь он смотрел на луну как на свидетельницу своей глупости.

Поверил, как дошкольник, небылице. Что его закрутило, понесло по этим берегам и лесам? Ехал бы сейчас в теплой каюте. Вон, как нормальные люди на том пароходе.

Пароходик, светясь ходовыми огнями, появился -за поворота. В точности как "Кобург". Наверно, "Кулибин" или "Декабрист". Он подходил ближе, ближе и скоро стал виден уже не со стороны, а сверху. Звонко хлопали колеса. Из черного зева трубы тянулся жидкий дымок. Негромко играло радио. Там были люди, там было хорошо...

От толчка досады и зависти мальчик вздрогнул и сжал зубы. Размахнулся! Монетка "десять колосков" полетела с обрыва.

...Что-то звякнуло о палубу. Светлое небо отразилось в серебряном кружочке. Старый пассажир вздрогнул. Сидевший рядом мальчик быстро спустил со скамейки ноги и нагнулся. Но проходившая мимо буфетчица оказалась проворнее: присела, накрыла монетку ладонью:

- Это моя!

Мальчик стоял на обрыве, пока пароход не ушел за мыс. Просто так стоял. Потому что больше нечего было делать.

Луна стала ярче.

Мальчик с удивлением ощутил, что досада его уходит. Словно ее, как чернильную кляксу, вытягивала и сушила промокашка.

Над горонтом, пониже луны, заиграли рубиновые искорки: где-то в страшной дали шел реактивный самолет. И от этого стало еще спокойнее. Не было уже обиды, осталось лишь сонливое утомление. Гудели от усталости все мышцы. Чесались и горели жаленные травой и колючками щиколотки. Мальчик провел по ним ладонями, чтобы унять боль и зуд. Не вышло. С другими всегда получалось, а с собой - редко.

Надо было идти. Он поправил на плече сумку, поднял куртку. В кармане у нее что-то сухо брякнуло. Спички? Раньше он их не замечал. Старик вроде бы все вынул при прощании.

Мальчик сунул руку, нащупал коробок. А под ним... монетка?

Он достал, вздрогнул. Даже оглянулся растерянно.

"Десять колосков".

Значит, он перепутал? Швырнул в реку обычную пятнашку? Но он же ясно видел!..

А может, это другая? Наверно, у старика их было две...

Нет, она самая. Вот и заусеница на ободке!

Что это? Чудо? Совпадение? Продолжение странной игры, которая привела его на этот обрыв?

К мальчику возвращалась осторожная радость. Памятника нет, но что-то все-таки есть. Что-то такое, отчего загадочными кажутся камни, а луна смотрит лукаво и понимающе, как живая. И обратный путь представляется не таким уж длинным и почти не пугает.

Мальчик решительно поправил на затылке козырек, запахнул на себе куртку. Вперед!

 

Первую половину обратного пути он прошел легко и бесстрашно, хотя в лесу стало совсем темно. А когда перевалил холм, ноги ослабели от усталости. И снова стали чудиться опасности. Но сильнее боязни было все-таки утомление. И хотелось спать.

Вот сейчас он придет на станцию, под навес, где твердые скамейки и зябкий ветер. А что дальше? Когда-то еще будет автобус до Вехи. И что делать в Вехе ночью?

И зря, что ли, в кармане оказались спички?

Конечно, при этих мыслях страхи поднялись со дна души, как взбаламученный ил. Но и желание испытать то, чего с ним не бывало раньше, тоже усилилось. Ведь никогда не ночевал он один у лесного костра!

Раз уж так все закрутилось - пусть крутится дальше. Он опять подчинился жутковатой сказке. С замиранием и затаенной радостью.

Шагах в двадцати от тропинки отыскал мальчик полянку. Там судьба сделала еще один подарок: наткнулся на кучу валежника. После этого разве можно было колебаться?

Плохо только, что ни ножа, ни топора. Мальчик поотшибал сквозь кеды пятки, ломая толстые сучья. Потом зубами расщепил несколько сухих веток - для растопки. Набрал прошлогодней хвои. Чиркнул...

Все-таки кое-какой навык у мальчика был: костры он разжигал и раньше, в лагере. Огонек желтой бабочкой сел на рыжие иголки, зацепил один прутик, другой. Охватил ветку... Пламя выросло, застреляло, дохнуло теплом. Мальчик сел, закутал себя курткой - ноги от жара, а спину от липкой зябкости, которая подступила вместе с сумраком. Сумрак этот окружил костер и мальчика непроницаемо и недружелюбно.

Страшно ли было теперь? Мальчик прнался себе, что да. Но страх жил как бы отдельно. "Я вынес его за скобки..." Страх не мешал размышлять и вспоминать, что случилось за последние сутки. Мальчик думал обо всем спокойно и улыбчиво. Даже мысли про опоздание домой сейчас не тревожили его. Он принял простое решение: не нужен ему автобус! Утром надо выйти на обочину и поднимать руку перед каждой машиной. Какие-нибудь да пойдут в сторону Черемховска. И в какой-нибудь них, наверно, найдутся хорошие люди. Он все им без хитростей расскажет, и неужели не помогут мальчишке? Подвезут. Если не сразу, то с пересадками. Всего-то сотня километров.

Он попал в приключение, значит, так и надо на это смотреть. И чувство, что это действительно приключение, сделалось таким же осязаемым, как дыхание костра. А еще - пришло ожидание какой-то разгадки и встречи. Не опасной, хорошей.

И он не удивился и почти не испугался, когда косматой темноты вышли к свету двое.

Да и чего было пугаться! Это оказались мальчуган лет девяти и девочка - чуть помладше. Костер горел ярко, и мальчик сразу разглядел их.

Девочка была в коричневом, похожем на старенькую школьную форму платье, в желтой косынке на темных кудряшках. В красных резиновых сапожках - неньких и широких (они блестели, как маленькие пожарные ведра). И ее спутник - в таких же. Эти сапожки, хотя и нарядные сами по себе, никак не подходили к его белому летнему костюмчику с вышитым на груди корабликом. Вернее, костюм не вязался с сапожками. В нем на прогулку в парк ходить с мамой и папой теплым летним днем, а не в лесу ночью шастать с сестренкой. Или с подружкой?

Девочка тихо сказала своему спутнику:

- Вот, Юкки, и огонь. - А мальчику спокойно кивнула: - Здравствуй.

"Юкки... Странное имя".

Мальчику казалось, будто он попал в полузабытую, но смутно знакомую игру. Надо лишь вспомнить правила.

- Здравствуйте. Садитесь у огня... Только у меня нет никакой еды.

- Переживем, - буркнул неулыбчивый лохматый Юкки. Вынул ногу сапожка, вытряхнул него сухую хвою и сосновую шишку. Снова обулся, шагнул ближе, сел на корточки. И девочка присела. Съежилась, спрятала под мышкой ладони.

- Вы прямо как сказки появились, - проговорил мальчик со странным ожиданием.

Юкки чуть улыбнулся:

- Гензель и Гретель, да?

- Нет, - серьезно сказал мальчик. - Из другой сказки... А по правде, откуда вы?

Юкки махнул большим пальцем через плечо: оттуда, мол.

Теперь, когда они были блко от огня, видно стало, что костюм у Юкки не такой уж нарядный. Пыльный он и мятый. А сапожки потерты и поцарапаны. И на ногах царапины - и свежие, и давние, засохшие. А у девочки на колготках мелкие дырки.

- Вы что, заблудились?

Юкки поднял неумытое лицо. Глаза его казались большущими и темными, даже костер не отражался в них.

- Тебе-то что? - Юкки сказал это спокойно, без всякой сердитости. Но и без улыбки. - Мы ведь не спрашиваем, откуда ты.

- Ну спросите, - слегка растерялся мальчик. - Это не секрет.

- А зачем? Про такое не спрашивают, если дорога.

- А может, у него нет дороги? - прошептала девочка Юкки. И повернулась к мальчику: - Может, ты сам заблудился?

- Я-то? Нет, я знаю дорогу, - в тон им ответил мальчик. А позади всех слов и мыслей звенел, звенел в нем вопрос, на который (мальчик понимал!) никогда не будет ясного ответа: "Кто вы? Кто?"

Но чувство сказочности уже уходило. Еще не понимая, в чем дело, мальчик смотрел на левый сапожок Юкки. И наконец под сердцем толкнулся привычно-тревожный болевой сигнал.

- У тебя нога болит, Юкки. Натер, да?

- Конечно натер! - встрепенулась девочка. - Говорила я: не надевай на босу ногу...

Мальчик сбросил куртку, обошел костер.

- Ну-ка, сними... - Осторожно стянул сапожок. Юкки не спорил. На пятке краснела мякоть лопнувшей пузырчатой мозоли.

- Говорила я, - прошептала девочка. - Вот упрямый.

Юкки виновато сопел. Он откинулся назад, уперся локтями в траву.

- Болит?

- Ага...

Мальчик сел, вытянув ноги. Положил ступню Юкки себе на колено. Поднес к пятке ладонь.

- Ой... - сказал Юкки.

- Что?

- Не болит.

- Подожди. Лежи и молчи.

Минут через пять сырая краснота потемнела, закрылась корочкой. Мальчик сказал:

- Ножик бы... Или хоть стекло острое.

Юкки дернулся.

- Да не бойся ты, - засмеялся мальчик.

- У него есть ножик, - сказала девочка. - Дай сюда, трусишка.

Юкки сжал губы, завозил локтями, дотянулся до бокового кармашка - оттопыренного и захватанного. Вынул ножик с плоской перламутровой ручкой.

- Только он туго открывается. Чем-то надо подцепить.

- Ага... Не опускай ногу.

Лежа с задранной ногой, Юкки опасливо наблюдал, как мальчик монеткой давит на зацепку лезвия, пробует пальцами остроту. Мальчик встретился с ним глазами, опять засмеялся:

- Ты что, думаешь, я твою пятку оттяпаю?

Он поднял куртку, зажал зубами нижний угол, полоснул по краю. С натугой стал отрывать полосу. Пришлось еще несколько раз резать швы. И наконец получилась лента, похожая на узкое полотенце. Мальчик разрезал ее пополам. Не туго, но плотно обмотал Юкки ступню и щиколотку. Натянул сапожок.

- Вот так. и другую ногу, на всякий случай.

Теперь сапожки сидели как влитые. Юкки встал, потоптался, благодарно повздыхал.

- Спасибо... А за сюртук тебе не влетит?

- За "сюртук" не влетит... Возьми ножик.

- Ага... Смотри, ты денежку уронил... - Юкки поднял травы монетку. - Ой!

Конечно же это была та самая, "десять колосков". Именно она попала мальчику под руку среди всей мелочи, когда пришлось раскрыть нож.

Юкки придвинул ладонь ближе к огню. Вместе с девочкой согнулся над монеткой. Девочка сказала:

- Та самая...

- Что? Ваша? - почти испуганно спросил мальчик.

- Нет. Но у меня была такая в точности. Возьми. - Юкки, кажется, с большим сожалением протянул монетку.

Мальчик взял и почувствовал непонятную виноватость. Проговорил скованно:

- А этот вот... портрет на ней... Вы знаете, кто это такой?

- Конечно! - Юкки удивился. - А ты не знаешь? Это Юхан-музыкант. Про него книжка есть... И меня в честь его назвали. - В голосе Юкки скользнула горделивая нотка.

Девочка снисходительно сказала:

- Садись, музыкант... - Опустилась на корточки, потянула за руку Юкки. Он сел. Девочка сну вверх глянула на мальчика. - Ты позволишь нам еще погреться?

- Сидите хоть всю ночь! Огонь общий. - Мальчик чувствовал, как тепло ему от собственной ласковой заботливости, которую вызвали у него эти ребята. И от грусти блкого прощания. - Вы вот что. Возьмите ее. - Он набросил куртку разом на Юкки и на девочку. - Она вам как целая палатка.

Девочка высунула куртки голову - будто гнезда.

- А как же ты?

- А на моей дороге она не нужна. Прощайте, я пошел.

Юкки тоже высунул голову и смотрел молча.

- Будете уходить - не забудьте загасить костер, - сказал ему мальчик. И повторил: - Я пошел...

Ясное ощущение, что не надо ждать утра, подгоняло его. Машины идут по тракту и сейчас! При удаче он мог бы оказаться дома к полуночи.

И к тому же не хотелось оставаться одному, когда уйдут ребята. Лучше уйти первому...

- Хоот вёкки... - вдруг полушепотом пронес Юкки. И быстро отвернулся.

"Доброй дороги", - без удивления понял мальчик. И сказал сам невестно откуда пришедшие слова - старое напутствие тем, кто уходит на дорогу вдвоем:

- Эммер цусам. Флёйк цу флёйк... (Будьте всегда вместе. Крылом к крылу.)

И, не оглядываясь, пошел сквозь темноту, полную листьев, хлестких веток и шипастых стеблей...

 

Через четверть часа, запыхавшийся и поцарапанный, он вышел на шоссе. Машин не было. Но через дорогу, наискосок, светилась желтым окошком автостанция. Та самая, Белые Камни. Теплое окошко потянуло мальчика к себе (где он слышал про такое же?). Это был единственный свет в темноте дороги. Даже небо теперь совсем почернело, и не было видно в нем ни единой звезды. Зябкий ветер мел по асфальту пыль.

Мальчик подошел к станции. В помещение диспетчера войти он не посмел и решил спрятаться от ветра за домиком, под навесом.

И здесь - вот подарок! - светилось еще одно окошко. В телефонной будке горела похожая на лимон лампочка. Высвечивала на дверном стекле надпись: "Междугородный телефон".

Это было новое чудо! Сказочная удача! Можно позвонить домой, чтобы не волновались! Ведь пятнадчиков-то полный карман... А что, если опустить в автомат "десять колосков"?

Мальчик даже засмеялся от такой мысли. В нем вспыхнула радостная уверенность, что счастливая монетка поможет. Телефон соединится моментально, разговор будет хорошим, все волнения разом улягутся. А потом он нажмет кнопку возврата, и денежка с портретом Юхана-музыканта упадет в ладонь. Вернется, как вернулась там, на мысу!

Но... она где? Она же осталась в кармане куртки!

Это ударило мальчика - будто холодная встречная ладонь. Сразу - ни удачи, ни сказки. Только зябкая ночь, шуршанье ветра и тоскливый казенный свет лампочки.

Бежать назад? А найдешь ли в лесу костер? И есть ли он там? И что ты скажешь Юкки? "Отдавай монетку"? Он небось решил уже, что это подарок вместе с курткой...

А может быть, так и надо?

Может быть, так и задумано?

Задумано - кем? Кто его крутит на этой дороге между Лисьими Норами и Черемховском?

Страшно стало до озноба.

Но мальчик тряхнул головой, сердито дернул на плече ремень сумки и усилием воли опять "вынес страх за скобки". "Никто меня не крутит! Сам вляпался в приключения, и нечего ныть! Кто велел уходить с парохода?.. Вот пойду сейчас и позвоню".

Но удача, кажется, в самом деле оставила его. В списке, что висел под треснувшим стеклом рядом с обшарпанным аппаратом, не было Черемховска.

- Ну вот... - прошептал мальчик и опустил руки. Перечитал еще раз. Нет Черемховска. Зато есть ненужные Лисьи Норы.

Ненужные? А что, если...

Сейчас около одиннадцати. Анна Яковлевна раньше полуночи не ложится. Его-то укладывала в десять, а сама...

Мальчик медленно, будто пудовую, снял трубку. В наушнике по-пчелиному загудело. Ох как неохота звонить! Не то что неохота, а просто стыдно. После всего, что было!

Ну а зачем тогда опускаешь пятнадчик! Лучше иди лови машину!

"Опустив монету, наберите цифру "один" и ждите прерывистого сигнала... Затем наберите код нужного вам города и номер абонента..."

- Алло? Я слушаю...

Мальчик вздрогнул - голос будто рядом.

- Алло! Кто это?

Тогда он сипло сказал:

- Это я...

- Ты? - Она узнала сразу. - Откуда? О, Господи, что случилось?

- Да ничего такого, - ответил он с неожиданной, противной себе самому развязностью. - Такая штука. Пароход целые сутки полз как черепаха, ну я и сошел в Вехе. Думал: покачу на автобусе. А его нету, и я застрял... Вы не могли бы позвонить домой, чтобы там паники не было?

- Постой. Я могу, да, но... Ничего не понимаю. Какая Веха?

- Ну, деревня такая, пристань... Только сейчас я в Белых Камнях.

- А почему ты говоришь "сутки"? Ты уехал сегодня вечером!

- Я?!

- Господи, что с тобой? Откуда ты звонишь? Ты здоров?

"Стоп! - сказал себе мальчик. - Стоп... Ну-ка, держись".

Еще немного, и он, одинокий, затерянный на ночной дороге, отдался бы панике. С плачем бы кинулся в будку диспетчера: "Что со мной? Какой сегодня день?! Я ничего не понимаю!" Но усилием всех своих мальчишечьих нервов он снова скрутил страх. И это было - как порог. За порогом он стал спокойнее. Тверже. "Потом разберешься, - приказал он себе. - А пока делай вид".

- Разве сегодня не третье число?

- Пока еще второе... Ты где?!

С деревянным смехом он сказал:

- Я заснул в каюте, и, наверно, мне показалось, что прошли целые сутки... Теперь ясно, почему нет автобуса. Он ходит по средам, а сегодня вторник... Ничего, доберусь.

- С ума сойти... Где ты там? Ты один?

- Да не один я. Здесь большой вокзал, буфет работает. И даже телевор. И автобус уже скоро.

- Ты говоришь неправду, - устало сказала она.

- Правду. Не в этом дело.

- Боже мой, а в чем еще?

- Анна Яковлевна, вы меня вините, ладно? За все, что... ну, в общем, за то, что я такой был.

Она помолчала. Мальчик ясно представил, как левой рукой она держит трубку, а правой трет висок.

- Ох как глупо у нас вышло, - наконец сказала Анна Яковлевна. - Это я сама. Ты не сердись на меня. Ты... славный.

"Вот этого я и боялся..." Мальчик даже зажмурился.

- Нет, это я виноват, - выдавил он.

- Может быть, ты вернешься? А? - жалобно спросила она.

- Нет. Может, потом. А сейчас другая дорога.

- Да какая дорога? Среди ночи! Вот что! - Голос Анны Яковлевны обрел знакомую твердость. - Сиди на автовокзале в этих Белых Камнях. Я звоню папе. Он звонит Валерию Матвеевичу, и они на его машине едут за тобой.

- И дают мне нахлобучку.

- Заслуженную.

- Нет уж... Лучше поголосую на обочине.

- Я тебе поголосую! Делай, что велят... Кстати, почему ты сам не позвонил в Черемховск?

- Да нету с ними линии! С вами есть, а...

"Гу-у, гу-у, гу-у" - басовито запели прерывистые сигналы.И вдруг стало очень тихо. И в этой прозрачной тишине голос девушки-телефонистки пронес:

- Кому там нужен Черемховск? Тебе, мальчик?

- Ага... - растерянно сказал он.

- Набери ноль восемьдесят шесть.

- Да его в списке нет!

- Набери, набери.

- У меня и денег больше нет...

Разговаривая с Анной Яковлевной, он сам не заметил, как высадил в щель все пятнадчики.

- Набери без денег... - И "гу-у, гу-у, гу-у...".

Что это? Опять огонек удачи на дороге? По пробовать?

Несмелыми пальцами он покрутил диск. Тонко пело, позванивало, потрескивало в трубке. Потом пошли долгие гудки. Ох, какие долгие... И вдруг щелкнуло, сердитый голосок прокричал:

- Квартира Находкиных! Вам кого?!

- Майка!

- Павлик! Это ты?!

- Май-ка... - выдохнул он с ощущением, будто уже дома. - Это я. Ты чего не спишь? Позови папу.

- А папа и ма... тетя Зоя пошли в кино. На девять часов. И все их нет и нет... - Она всхлипнула.

- Перестань! Ты что, одна?

- Одна...

- Они спятили? Почему одну оставили?!

- Я сама осталась, потому что большая. Обещала спать.

- Ох ты, горюшко, - не сдержался Павлик. - Не спится птахе?

Она заревела.

- Ну-ка, перестань! - Павлик Находкин сразу стал строгим братом. - Ты вот что...

- Я боюсь...

- Я понимаю. Ты вот что. Возьми этот страх и прогони. Скажи: "Пошел вон меня!" Пусть сидит отдельно, где-нибудь на дворе.

- Ты мне зубы не заговаривай, - сказала Майка сквозь слезы, но уже бодрее. - Все куда-то исчезли, а я тут пропадай пропадом.

- А ты не пропадай! Папа и... они скоро придут!

- Лучше ты приходи скорее! Ты с автостанции звонишь? Уже приехал? Тетя Аня сегодня днем звонила, что ты на пароходе уплыл домой!

- Сегодня звонила?

- Ну да! Ты где?

- Майка! Пароход - это ведь долго! Я еще еду!

- Не морочь мне голову, - сказала она упрямо. Павлик знал этот капрно-твердый тон. Тут уж Майку не переубедишь. - Ты приехал и по телефону валяешь дурака. Немедленно домой!

- Да Майка же...

- Сию же минуту! - опять заплакала она. - Сию же минуту чтобы ты был дома!

Он увидел, как она, растрепанная, с расплетенными косами, в мятой рубашонке, стоит у телефона и, глотая слезы, топает голой пяткой: "Сию же минуту!"

И желание немедленно оказаться дома резануло Павлика Находкина нестерпимо. Ворваться в комнату, прижать Майку, вытереть ей, глупой, мокрые щеки... Закостенев с прижатой к щеке трубкой, он в то же время всеми нервами, всей душой метнулся к себе - на Онежскую улицу, к трехэтажному угловому дому.

...И на миг показалось даже, что он в Черемховске.

Телефонная будка - такая же, как рядом с городским автовокзалом. Все такое же - аппарат, лампочка, даже вилистая щель на боковом стекле. И так же красные искры дрожат на ломах трещины - будто от горящей рекламы: "Пользуйтесь услугами Межгоравтотранспорта"... А на самом деле откуда? Хвостовые сигналы машин? Так много? Колонна идет, что ли?

Вывернув шею, Павлик глянул через стеклянную дверь.

"Пользуйтесь услугами... ежгоравтотранспорта!" Буква "М", как всегда, не горит...

- Сию же минуту марш домой! - плакала в трубке Майка.

Павлик, обмерев, постоял секунду. Медленно повесил трубку. Вскрикнул и двумя ладонями толкнул дверь.

Тепло было в городе Черемховске. Безветренно. Пахло нагретым за день асфальтом, подсыхающими тополями, бензином и садовым шиповником с ближнего газона...

Этого не может быть!

Но сознание Павлика, защищаясь от непосильного чуда, уже подбросило спасительную выдумку. Будто была попутная "Волга" с добрым пожилым пассажиром и молчаливым водителем. И она, эта машина, в шуршании колес и свисте встречного воздуха стремительно донесла полусонного мальчишку от Белых Камней до Черемховска. Павлик даже ясно представил эту "Волгу" - с ковровым сиденьем, с мурлыкающим магнитофоном и пляшущим игрушечным лягушонком на ветровом стекле...

Павлик метнулся глазами к часам на вокзальной башне. Если он ехал на машине, то времени сейчас не меньше полуночи. Но ветки растущего за дорогой тополя заслоняли циферблат.

А под тополем, в круге света от ближнего фонаря, сидели на рюкзаках студенты. Негромко звенела гитара, напомнив песню об Угличе.

Павлик шагнул в сторону, чтобы все-таки взглянуть на часы. Но тут же стало не до них: шурша и приседая на рессорах, подкатил к остановке - рядом с будкой! - желтый городской автобус. И Павлик понял, что через десять минут он может оказаться у себя на Онежской!

Он бросился через тротуар, вскочил в заднюю дверь.

Часто дыша, встал у тумбочки со стеклянной кассой, зашарил по карманам. И вспомнил - все деньги опустил в телефон. В кармане - лишь пуговица от парусиновой куртки... Ну и пусть. Пассажиров мало, никто не смотрит на Мальчишку. А контролеры в такую пору не ходят...

Плафоны мигнули, автобус поехал. Павлик опустился на заднее сиденье, положил на колени сумку. Привалился к упругой спинке. Спокойствие сошло на него, словно кто-то провел по лицу и плечам прохладными ладонями.

Пуговицу он все еще держал в ладони. Обтянутая парусиной, она была тяжелая - наверно, металлическая внутри.

С левой стороны, у железной петельки, парусина была стянута нитками. Нитки разошлись. Кромки материи лохматились и распускались. Павлик потянул кончик. Нитка выдернулась, и края парусины раскрылись, как бутон. Павлик увидел черную нанку пуговицы с мелкими буквами по кругу. Он не стал разбирать их, стряхнул клочок материи, перевернул пуговицу.

Чистая свежая медь заблестела под плафоном. Искорка скакнула на витой ободок. На маленький якорь. На рукоятки скрещенных шпаг. На половинку солнца, увенчанного острыми лучами...

Разом не стало спокойствия. Медленно, гулко заударялось сердце. И все вернулось к Павлику - пароход, Пассажир, мыс Город, ночной лес, Юкки с девочкой... И не только это. Еще и ожидание чего-то нового - тревожного и зовущего. Такого, от чего не уйдешь, не спрячешься.

Да он и не хотел уходить! Не хотел прятаться! Только сначала - чтобы не плакала Майка!

... - Мальчик на заднем сиденье! У тебя есть билет? - Усатый шофер вышел кабины и встал у открывшейся передней двери. А заднюю не открыл.

- Конечно есть. Вот... - Павлик надел сумку и очень спокойно пошел через автобус. В протянутом кулаке он сжимал пуговицу. В шаге от водителя Павлик присел, нырнул под шоферскую руку и оказался на свободе. Помчался, слыша за спиной басовитую ругань и обещания.

Дом был уже недалеко. И путь под уклон! Сейчас будет поворот - и дом сразу виден! А в нем - светлое окно на втором этаже. Майка наверняка не спит, ждет.

Еще немного!

Павлик не бежал - летел. Сумка не успевала за ним, летела на ремешке сзади. Козырек перевернутой кепки вибрировал на затылке, как трещотка воздушного змея.

И в то же время странное, непохожее на бег ощущение не оставляло Павлика. Будто он не только мчится. Будто в то же время он сидит на скамье нижней палубы рядом со старым Пассажиром. И смотрит, как плывет в небе край обрыва с тонким силуэтом мальчишки.

 

...Монетка звякнула.

- Это моя! - Буфетчица накрыла ее пухлой ладонью.

Пассажир быстро нагнулся. Деликатно, но решительно взял тетушку за перетянутое браслетом запястье.

- Оч-чень прошу прощения, но это не ваша. Таких у вас быть не могло, смотрите сами... Убедились? Вот так-то...

Он проводил глазами смущенную буфетчицу и повернулся к мальчику. Мальчик дернул себя за губу и решился, спросил:

- Значит, они догонят Гальку?

- Будем надеяться... Только не надо думать, что Юкки и девочка - это обязательно Лотик и Вьюшка. Не так все просто на свете...

- Понимаю, - вздохнул мальчик.

- И к тому же это все равно не конец истории... У нее, наверно, до сих пор нет конца.

- Как у Дороги?

 

Павлик по диагонали проскочил перекресток с одиноким фонарем. Асфальт сквозь истертые резиновые подошвы крепко бил по ступням. Угловой дом в конце квартала накатывался навстречу, как пароход. И окно на втором этаже - светилось!

Павлик, хватая ртом воздух, смеялся на бегу. И сжимал в кулаке тяжелую пуговицу. И чувствовал, как впечатывается в горячую ладонь командорский знак. Якорь - символ надежды, скрещенные шпаги - эмблема чести и встающее солнце - душа всего живого на нашей Планете.