by Ksu Datch

 

Владислав КРАПИВИН

ОРАНЖЕВЫЙ ПОРТРЕТ С КРАПИНКАМИ

 

ПОТОМОК МОРЕПЛАВАТЕЛЯ

 

Ох как ругала она себя за эту фантазию - за то, что решила сойти с поезда в Каменке и добраться до Верхоталья катером. Наслушалась о красоте здешних берегов, вздумала полюбоваться!

Берега в самом деле были красивые - заросшие лесом, где перемешались ели, сосны и березы. Иногда воды поднимались отвесные ребристые скалы... Но катер оказался калошей, он еле полз против течения. Двигатель чадил, будто испорченная керосинка, на которой жарят протухшую рыбу.

Командовал катером парень чуть постарше Юли. Сперва он Юле даже понравился - за свою тельняшку и за фуражку с "крабом", почти такую же, как у Юрки. Но парень оказался нахальный. Сердито выкатывал белесые глаза и орал на пассажиров, чтобы не толпились на сходнях. У чахлой деревенской пристани с фанерной вывеской "Петухи" этот капитан заявил, что "Верхотальская станция забрала воду и дальше судно не пойдет, потому что у него осадка". На катере к тому времени пассажиров остались, кроме Юли, две бодрые бабки да подвыпивший небритый дядя с кошелкой и завернутыми в рогожу граблями. Дядя послушно выкатился на берег, а бабки заругались и проницательно высказали мнение, что не в станции и не в осадке дело, а в самом капитане, который хочет вернуться в Каменку к началу телефильма про Штирлица. А им теперь на старости лет восемь километров топать на своих двоих.

Юля тоже сказала, что это свинство.

Парень, однако, не смутился. Бабкам он сообщил, что спешить им некуда, потому что крематорий в Верхоталье еще не построен, а Юле сказал, что пускай лучше возвращается в Каменку и они вдвоем пойдут на танцы. Только пусть она во время танца нагибается получше, а то потолки в клубе нковатые. В ответ он услышал насчет сопливых паромщиков, которые воображают себя магелланами. Но делать было нечего, пришлось высаживаться.

Бодрые бабки убежали вперед и проголосовали автофургону, который пылил на проселочной дороге. Дядька с граблями куда-то исчез. Юля без попутчиков зашагала по укатанной, но не пыльной колее. Ну и ладно!

Дорога то ныряла в лес, то выбегала к самому берегу, места оказались интересные, чемоданчик был легкий, сумка на плече висела удобно, и шагалось хорошо. По сторонам краснели кисти рябины. День стоял нежаркий, хотя и солнечный. И одно было плохо - день этот клонился к вечеру, и Юля боялась, что не успеет до закрытия .

Так и вышло. Когда она дотопала до города, расспросила, где библиотека, и выбралась к одноэтажному кирпичному дому, на старинной резной двери висел ржавый замок (наверное, тоже старинный, от купеческого лабаза). Юля потопталась на высоком гранитном крыльце, обозрела с него заречные окрестности с деревянными кварталами и лесом у горонта, а потом через сад вышла на центральную улицу.

- Люди, где тут у вас гостиница? - спросила она двух пацанов с удочками.

Мальчишки глянули сну вверх, пощупали глазами нашивки на ее стройотрядовской курточке, и старший толково разъяснил, что гостиница на другом конце Верхоталья.

Все выходило одно к одному, и Юля начала злиться. На судьбу и на себя. А мальчишки смотрели ей вслед, и она услышала за спиной:

- Во жердина...

В ребячьих словах было больше восхищения, чем насмешки, однако настроение испортилось еще больше.

В двухэтажной гостинице на подоконниках цвела густая герань. Дежурная администраторша - рыхлая тетка в шлепанцах - жарила на плитке грибы. Она показалась Юле добродушной. Но в ответ на Юлины слова о жилье тетка непреклонно сказала:

- Ты что, голубушка! Тут строители нефтенасосной станции поселилися, не продохнуть. По двое на одной кровати... Это сейчас тихо, а чуть позже знаешь, как оно будет!

Юля устало брякнула на пол чемодан. Села на табурет. Тетка смягчилась:

- Ты, видать, на работу сюда?

- Почти, - вздохнула Юля. И, надеясь разжалобить администраторшу, подробно объяснила, что закончила второй курс культпросветучилища, в июле была со стройотрядом в Артемовском овощесовхозе, а сейчас приехала на двухмесячную практику в детскую библиотеку. Приехать-то приехала, а куда деваться?

- Ну дак заведующая ихняя, Нина Федосьевна, пущай тебя и устраивает, - рассудила администраторша. - Она женщина строгая, образованная, но справедливая. При библиотеке али у себя в квартире и поселит, дом у нее большой. На улице Пионерской, бывшей Гимназической, напротив магазина "Фрукты - овощи". Там спросишь... Грибочков хочешь?

- Хочу, - опять вздохнула Юля.

- Вот и умница. Ты давай прямо со сковороды...

После неожиданного ужина стало веселее. Юля отправилась искать дом Нины Федосьевны. Снова через весь город. Впрочем, "город" - это было одно название. Кое-где встречались двухэтажные кирпичные дома явно девятнадцатого столетия - с полукруглыми окнами на верхних этажах и чугунным узором парадных крылечек. Попадались древние купеческие лавки с современными вывесками "Промтовары" и "Керосин". На запертых дверях ржавели могучие кованые петли. А в основном дома были деревянные, с палисадниками и лавочками у калиток.

Над крышами с затейливыми дымниками печных труб, над воротами с рассохшейся резьбой, над косыми заборами и тополями возвышался, будто горный массив, полуразрушенный серовато-желтый собор. Провалы его окон темнели как пещеры, а купола и башни были похожи на обланные ветрами вершины.

Юля догадалась, что это храм знаменитой в прежние времена Верхотальской обители. Когда-то сюда стекались паломники многих городов. А сейчас в монастырских кельях и трапезных работал механический завод - самое крупное здешнее предприятие. Про завод Юля тоже знала: у них в канцелярии училища стоял сейф с большим клеймом "Верхотальский МЗ".

Дом заведующей Нины Федосьевны Юля отыскала легко. У калитки копошились куры: в подорожниках и жесткой траве "пастушья сумка" вылавливали букашек. Юля побрякала железным кольцом щеколды. Вышла девица лет пятнадцати, вполне столичного вида, в новеньких джинсах и майке с ковбоем и надписью "Rodeo". Естественно, сперва воззрилась на Юлю, потом сообщила, что "тетя Нина уехала в Каменку и вернется завтра прямо на работу".

"Вот и все, - подумала Юля даже с некоторым удовольствием. - Дальше ехать некуда..."

Оставалось топать на станцию и коротать ночь в зале ожидания. Вообще-то было не привыкать: в турпоходах и в стройотряде случалось всякое. Но, во-первых, там она была не одна. Во-вторых, здесь неудачи сыпались одна за другой. И главное, сама виновата!

Где Верхотальский вокзал, Юля понятия не имела и побрела наугад. А вернее - так, чтобы солнце светило не в глаза, а в спину. Через квартал она увидела зеленый домик с вывеской "Почта". Как ни странно, почта еще работала.

"Не заходи, - сердито сказала себе Юля. - Окажется, что письма нет, и тогда будет совсем скверно". И конечно пошла. И дала пожилой симпатичной женщине за стеклянной загородкой студенческий билет. Женщина полистала тощую пачку писем и сказала слегка виновато:

- Ничего пока нет. Заходите еще... - И улыбнулась.

Эта улыбка Юлю не утешила. Теперь и в самом деле все было так, что хуже некуда. К тому же снова захотелось есть. С самыми досадливыми мыслями Юля снова побрела по улице Пионерской, бывшей Гимназической. Но к досаде и унынию чуть-чуть, крадучись, уже примешивалось любопытство. По некоторому опыту жни Юля знала, что жнь эта менчива. И если все абсолютно плохо, мениться может только к лучшему.

Через тополиный сквер Юля снова вышла на речной обрыв - недалеко от знакомой и обшарпанной, но все равно красивой церкви. Легкая шатровая колокольня была похожа на ракету. Она возносилась над куполами, над деревьями, и под кружевным покосившимся крестом, на круглой, как мячик, маковке, горел в остатках позолоты солнечный огонек.

Щурясь на этот огонек, Юля пошла вдоль остатков кирпичной стены с бойницами. Стена упиралась в полуразрушенную башню с островерхой крышей и флюгером. На флюгере светились сквозные цифры: "1711". Фундамент башни был сложен неотесанных гранитных глыб. Из щелей росли березки.

Юля по тропинке обошла башню и увидела, что фундамента в метре от земли торчит короткая деревянная балка.

Верхом на балке сидел растрепанный мальчишка.

Он смотрел куда-то через реку, посвистывал и качал ногами в незашнурованных кедах и пыльных сбившихся гольфах морковного цвета. На нем была майка с короткими рукавами - тоже неопределенно-морковная - и шорты кирпичного оттенка с оттопыренными карманами и в темных пятнах какой-то смазки. И весь мальчишка, облитый вечерними лучами, казался нарисованным оранжевыми и красными мазками. Даже загар был розоватый. Впрочем, слабенький был загар, это и понятно: к рыжим солнце прилипает неохотно. А мальчишка, безусловно, относился к племени рыжих. Но он был не просто рыж - в его нестриженых космах смешались оттенки апельсинов, томатного сока, терракоты и угасающих закатных облаков... Мальчишка услышал шаги и обернулся.

И Юля заулыбалась.

Было невозможно не заулыбаться, увидев мальчишкино лицо. Он смотрел, как смотрит с детских книжек сказочное солнышко. Весело сощурился и растянул до ушей потрескавшиеся губы. Маленький нос и щеки словно маковым зерном усыпали мелкие, почти черные веснушки. Причем одну щеку гуще, чем другую. На подбородке тоже сидело несколько веснушек, покрупнее.

- Привет, - сказала Юля.

Он мельком, без особого любопытства, оглядел ее и сказал:

- Ага... здрасьте. - И заулыбался еще шире. У него были крупные желтоватые зубы, и один рос криво, но это ничуть не портило улыбку.

Секунды три они выжидательно смотрели друг на друга. Мальчик пригасил улыбку, перекинул ногу и соскочил в лопухи. Деловито спросил:

- Ну что, пойдем?

Следовало, конечно, узнать, куда "пойдем". Но мальчик вел себя так, будто они про все договорились. Юле стало интересно. Кроме того, "все к лучшему". И она кивнула.

Он зашагал впереди, по тропке среди репейников. Лопухи сердито чиркали по его ногам, а репьи хватали за майку, и он отрывал их на ходу. Несколько раз оглянулся: не отстает ли спутница?

В стене открылся круглый пролом.

- Сюда, - сказал мальчик. - Давайте чемодан.

- Ничего, я сама... - Юля пролезла вслед за проводником. С внутренней стороны стену украшали глубокие полукруглые ниши. Как в больших крепостях.

- Что здесь было? - спросила Юля. - Монастырь или кремль?

- Воеводство, - охотно откликнулся мальчик. - При Петре Первом. Вон в тех длинных домах солдаты жили, а там, где библиотека, - офицеры... Такие, в треугольных шляпах, со шпагами... - Он опять весело оглянулся. - Интересно, да?

- Еще бы, - сказала Юля.

- А воеводский дом не сохранился, сгорел. Он недалеко от церкви стоял, вон там... - Юлин проводник мотнул красными вихрами в сторону колокольни, потом остановился, задрал голову. - Красивая, да?

Они стояли уже рядом с церковью, и она нависала над головами. Настоящая русская сказка раскинулась в вечернем небе с позолоченным облаком: узорчатые кирпичные башни с куполами в виде громадных луковиц, маковки, узкие проемы окон, карны и витые столбики, как в древних теремах. А над всем этим - ракетное тело колокольни, строго нацеленной в зенит.

- Ее все время художники рисуют, разных городов приезжают, - сказал мальчик. - Она называется Покровская. Знаете, почему? Бабки говорят, что праздник Покров раньше был, когда первый снег выпадал. А вы не художница?

- Нет, - откликнулась Юля. - Правда, немножко пробовала рисовать, для себя...

- Это хорошо, - негромко заметил мальчик и быстро спросил: - Ну, полезем?

- Куда?

Он слегка удивился и кивнул на колокольню.

У Юли чуть захолодело под сердцем.

- А... нам не влетит?

Рыжий проводник снисходительно сказал:

- Туда все лазят, кто хочет. От кого влетит-то?

Над крутым церковным крыльцом блестела черным стеклом вывеска, на которой значилось, что здесь находится Верхотальский городской архив. Замок на двери (такой же большущий, как на библиотеке) убедительно доказывал, что в архиве никого нет. И кругом никого не было, только воробьи шуршали в темных кленах.

Мальчик решительно взял Юлин чемодан и сунул под гранитные ступени крыльца.

- Там никто не найдет, не бойтесь... Ну, пошли.

- Ох... пошли, - сказала Юля. И подумала, что ночевать не на вокзале, а в милиции - это еще хуже. Но прнаться в таких страхах постеснялась. Да и любопытно было забраться на колокольню. И обижать мальчишку не хотелось, новый знакомый ей нравился. К тому же остаться опять одной - чего хорошего?

Они обошли церковь, и за березовыми кустиками, в кирпичной кладке алтарного закругления, Юля увидела узкий вход без двери - просто щель с полукруглым верхом. На миг Юле стало жутковато. Даже шевельнулось глупое подозрение: нет ли здесь какой-нибудь ловушки? Но мальчишка смотрел ясно и доверчиво. Раздвинул ветки:

- Вы идите вперед, только осторожно. Там винтовая лестница, ступеньки крутые. Если что, я вас сзади подхвачу.

Она глянула на него - маленького, тонкоплечего.

- Если случится "что", я тебя, пожалуй, раздавлю...

- Не, я жилистый.

Юля оказалась как бы в круглом колодце. Каменные стертые ступени уходили вверх туго завинченной спиралью. С высоты сочился неясный свет. Юля стала подниматься, то и дело хватаясь за верхние ступени, - почти на четвереньках. Мальчик неотрывно лез за ней. Дышал он с шумным сопением. "Наверное, простужен", - подумала Юля.

Висевшая через плечо сумка цеплялась за камни. Юля пожалела, что не оставила ее вну. И тут же мальчик сказал:

- Вам сумка мешает. Давайте ее мне, здесь углубление вроде полочки. Оставим, а обратно пойдем и заберем.

Юля с облегчением сбросила с плеча ремень.

Ох и высоченная была лестница! Гудели ноги, от бесконечного спирального верчения кружилась голова. Наконец в полукруглый проем ударили оранжевые лучи, и Юля выкарабкалась в круглую каморку. Мальчик - за ней. Он сопел и улыбался.

- Устали? Это почти полпути...

- Ничего я не устала, - с фальшивой бодростью сказала Юля.

Мальчик понимающе кивнул и полез в окно.

- Выбирайтесь сюда. Только потихоньку, тут карн узкий. Вн лучше не глядите...

Юля все-таки глянула вн, когда окна ступила на покрытую железом кромку. И тут же отвернулась (она и в походах, на скалах и обрывах, побаивалась высоты). Старые клены шелестели вну. Видимо, здесь был край церковной крыши. Юля вцепилась в кирпичи. А мальчишка стоял в двух шагах, у темной кирпичной арки, протягивал руку и улыбался. И Юля вдруг заметила, что глаза у него разные: правый - просто серый, а левый - серовато-карий, с золотыми прожилками. В этом золотистом глазу на краю большого зрачка стреляла крошечными лучами искорка.

"Чертенок", - усмехнулась Юля, Сжала губы, шагнула по кромке и тоже оказалась в арке.

Теперь они поднимались уже внутри колокольни.

С этажа на этаж вели шаткие лестничные марши. Пересохшие доски ступеней пощелкивали под ногами, от них взлетала тонкая пыль. Запах этой пыли смешивался с запахом старых кирпичей. Колокольня была восьмигранная. На трех ярусах в каждой восьми стен зиял громадный оконный проем с полукруглым верхом и перекладиной (на этих перекладинах, видимо, висели когда-то колокола). За пустыми проемами вырастал и словно поднимался следом за Юлей темный лесной горонт. Было жутковато и легко, как во сне. И только одно мешало впечатлению хорошего приключенческого сна: там и тут на кирпичах виднелись надписи. Всякие "Толи", "Васи", "Степы" и "Мы здесь были..." и названия городов. Юля заметила даже Читу и Владивосток.

- Ничего себе... - выдохнула она. - В какую даль едут, чтобы расписаться на здешних камнях.

- Идиоты, - отозвался мальчик (он по-прежнему карабкался следом за Юлей). - Думают, что, если распишутся на знаменитом месте, сами сделаются знаменитые...

- Значит, эта церковь очень знаменитая? - осторожно поинтересовалась Юля.

- Вы разве не знали? Она даже под охраной ЮНЕСКО.

Юля мельком удивилась, что этот пацан знает про ЮНЕСКО, и неуверенно сказала:

- Кажется, я слышала... А если она такая вестная, то чего же такая... обшарпанная?

- Ее хотели реставрировать, - посапывая, ответил мальчик и хихикнул. - Каких-то дядек наняли кресты и маковки золотить, золото им выдали. А они его - себе. А маковки бронзовой краской помазали. Ну, их посадили, конечно, а здесь все так и осталось... Вот, всё. Пришли.

Они оказались на верхней площадке. Над головами уходил в сумрачную высоту конус шатровой крыши. В нем темнели переплетения балок и железных брусьев. Юля только мельком глянула вверх и сразу шагнула к окну.

За высокими арками окон распахнулся золотисто-зеленый вечерний мир. Облака лежали над землей, как плавучие острова в прозрачной воде над морским дном. Невысокое, но яркое еще солнце висело над кромкой леса. Городок раскинулся вну кучками затерянных среди деревьев крыш. Даже монастырский храм казался отсюда не очень большим. За домами одиноко дымила черная труба - наверное, это была электростанция, которая "забрала воду". Но воды еще хватало. Талья в своих верховьях была довольно широка. От края до края земли она легла как розовато-серебристая просторная дорога. Лишь кое-где чернели на воде коварные пятнышки: там торчали со дна валуны, выдавая мелководье.

Земля была удивительно большая, но уютная и ласковая. Над городком, над рекой, над лесами лежало спокойное молчание. И Юля, переходя от арки к арке, забыла про усталость и огорчения. Она будто растворилась в этом покое.

- Любуетесь? - сказал позади нее мальчишка. - Хорошо, да?

- Угу... - медленно ответила Юля и оглянулась.

Мальчик стоял к ней спиной в светлом проеме, прямо против солнца. Расставил ноги и ладонями уперся в боковые края арки. Он казался вырезанным черной бумаги, только в волосах вспыхивали огоньки да круглые оттопыренные уши просвечивали как лепестки шиповника. Юля усмехнулась этим ушам, но тут же опасливо сказала:

- Смотри не слети вн.

- Не, я здесь привык... - Он крутнулся на пятке и прыгнул к Юле. - Я сюда сто раз лазил. А вам здесь нравится?

- Еще бы!.. И не говори мне, пожалуйста, "вы". Я еще не такая уж... пожилая.

Он по-птичьи наклонил к плечу голову и глянул сну вверх:

- А вам... тебе сколько?

- Девятнадцать.

- У-у... - сказал он вроде бы с уважением, а в золотистом глазу опять метнулась искорка. - А мне одиннадцать. Через месяц будет, в сентябре.

- Ясно. Меня зовут Юля...

- А меня... - Мальчик перекинул голову на другое плечо. - У меня имя старинное. Даже не угадаете... не угадаешь какое.

- И не буду, - улыбнулась Юля. - Говори уж сам.

Он выпрямил голову, подтянул съехавшие шорты и веско пронес:

- Меня зовут Фаддей.

- Ух ты! - сказала Юля.

- Это не просто так. Это в честь одного знаменитого предка. Угадай какого?

Юля наморщила лоб и поморгала. Никто, кроме Фаддея Булгарина, жандармского агента и недруга Пушкина, в голову не приходил.

Маленький Фаддей опять брызнул искоркой левого глаза:

- Антарктиду кто открыл?

- Антарктиду? Сейчас... ага! Беллинсгаузен и Лазарев!

- Вот! А Беллинсгаузена как звали?

- М-м...

- Фаддей Фаддеевич, - со скромным торжеством сказал мальчишка. - У меня про него книга есть и там портрет. Он даже похож на меня немножко, и волосы такие же... Ну, там не цветной портрет, но я же все равно знаю.

- И что же, он правда твой родственник? - со смесью недоверия и уважения поинтересовалась Юля.

- Ну да, - небрежно откликнулся Фаддей. - Он мамин какой-то пра-пра-пра... двоюродный дедушка.

- Разве Беллинсгаузен этих мест?

- Так и я не этих мест! Я сюда просто каждое лето приезжаю, к тете Кире!

Юля удивилась. Она была уверена, что мальчишка - местный житель. Он так подходил к здешним улицам и заросшим берегам.

- А откуда ты?

- Из Среднекамска, - сказал он и почему-то вздохнул.

Юля понимала, что и Среднекамск - едва ли родина знаменитого мореплавателя. Но все равно обрадовалась:

- Мы почти земляки! У меня там дядя живет, мамин брат. Он мастер цеха на авторемонтном заводе.

- Я даже не знаю, где там такой завод, - опять вздохнул Фаддей. - Город-то большущий, заводищев всяких полным-полно... И школ почти двести... А здесь всего три... - Он вдруг поднял веснушчатое лицо и сказал совсем о другом: - Ты вон до той балки дотянешься?

Невысоко над головой проходил ржавый брус. Толщиной с хорошее полено. Юля встала на цыпочки и кончиками пальцев тронула холодное железо.

- А я ни разу допрыгнуть не смог, - печально прнался Фаддей. - Подсади меня, пожалуйста.

 

Юля усмехнулась и подхватила мальчишку за бока, ощутив сквозь майку птичьи ребрышки. Потомок адмирала был легонький, и она шутя вскинула его над головой. Фаддей вцепился в брус и повис, покачивая ногами. Морковные гольфы сбились в гармошку, а один кед шлепнулся на пол.

- Здесь висел главный колокол, - сообщил -под балки Фаддей. - Думаешь, зачем висел? Чтобы в праздники звонить? Вовсе даже нет, это тревожный колокол был. Здесь часовые дежурили. Если враги подкрадутся, они сразу - бамм! - Он качнулся сильнее и повторил громким голосом: - Бамм, бамм!

На нем горели рыжие солнечные пятна.

Юля снова оглядела горонт. Солнце уже почти касалось леса.

- Надо спускаться, - нехотя проговорила Юля.

- Подожди, - отозвался Фаддей. - Я колокол. Бамм!

Юля засмеялась и дернула его за ногу:

- Ну, колокол-бубенчик, пора...

Он прыгнул на пол и заскакал на одной ноге, натягивая кед.

- Фаддей... - сказала Юля. - Тебя так и звать - Фаддей или можно поуменьшительнее?

- Можно Фаддейка... - Он стрельнул исподлобья золотой искоркой. - Я же еще не Беллинсгаузен.

"Фаддейка - это хорошо! - подумала Юля. - Это в самый раз. Фаддейка он и больше никто".

- А ты можешь ответить на один вопрос, Фаддейка?

Он весело распрямился:

- Хоть на тыщу.

- На один... Это здорово, что ты меня сюда привел. Но почему? Ни с того ни с сего, незнакомого человека...

- А... разве... - Он кеч-то старательно заморгал. - Ой-ей-ей... Разве вас не тетя Кира послала?

Юля молчала.

- Ой-ей-ей... - Фаддейка запустил пятерню в свои космы. - Она сказала: посиди на берегу у башни, придет одна тетенька... то есть молодая женщина, приезжая. Я, говорит, обещала, что ты ее на колокольню сводишь. Она, говорит, стариной интересуется...

Юлю кольнула ревнивая досада: не ее, значит, ждал Фаддейка. Но сразу она встревожилась:

- А где же та женщина? А тебе не влетит теперь?

- Ой, влетит, - охотно откликнулся Фаддейка. И решительно взял Юлю за рукав: - Пошли!

- Куда?

- К тете Кире. Ну, к нам домой. Скажешь, что я не виноват. А то мне знаешь как... Пошли!

- Но я же... Я не знаю... А это куда? Далеко?

- Недалеко. Средне. Вон там, за рекой, видишь красную крышу с двумя антеннами? Вот за тем домом еще квартал. Идем. Ну... Юля...

Не пойти - было бы все равно что оставить Фаддейку в беде. Да и... не все ли равно, куда идти, если идти некуда?

- А это по пути на вокзал?

Фаддейка сразу как-то потускнел:

- Зачем тебе на вокзал? Ты разве уезжаешь?

- Наоборот, приехала. А на вокзале буду ночевать, больше негде.

- Ночевать - это ночью. А пока еще не ночь, - рассудил Фаддейка. - Пошли!

Вну солнца уже не было видно, а закат светился ровный и широкий. И река от него светилась. Юля и Фаддейка прошли над плавной водой по зыбкому мосту. Он был подвесной, на тросах, и дощатый настил качался между быками-ледорезами.

Фаддейка шагал сбоку от Юли и поглядывал чуть виновато. Посапывал. Потом спросил:

- Не боишься? На этом мосту многие боятся с непривычки.

- У меня, между прочим, первый разряд по турму... А ты сам-то не боишься?

- Вот еще!

- Ну да! Правнуку знаменитого моряка не полагается...

Он, кажется, слегка надулся. Заподозрил насмешку, что ли?

Юля примирительно сказала:

- А у меня один знакомый моряк есть. Курсант. Он сейчас на парусном корабле плавает, почти как Беллинсгаузен. У них практика.

- Ух ты! А он на чем? На "Товарище" или на "Седове"?

- На "Крузенштерне"... Не скачи, свалишься.

- Не свалюсь. Хочешь, понесу твой чемодан?

- Да уж сама дотащу...

- А ты мне потом про него расскажешь?

- Про чемодан?

- Про моряка!

- Когда "потом"? - грустно спросила Юля и подумала про вокзал.

- Ну... после разговора с тетей Кирой.

- Ох, Фаддейка, я ее боюсь. И тебе попадет, и мне...

- Что ты! Она посторонних не воспитывает... Ты ей сперва ничего не говори, может, той женщины и не было. Тогда все обойдется.

- А что я скажу? Зачем пришла?

- Поглядим, - деловито успокоил он. - По обстоятельствам.

Дом тети Киры был старый. Старинный даже. С жестяными флюгерами на башенках покосившихся ворот, с черным от древности страховым знаком и рассохшимся кружевом наличников.

Фаддейка бодро толкнул тяжелую калитку. В заросшем дворе красновато темнели громадные гроздья рябины, и светилось несколько березовых стволов. Было пусто. Фаддейка кивнул на скамейку у крыльца:

- Ты посиди минутку, я сейчас. - Поддернул гольфы, заправил майку и нырнул в дом.

Юля поставила на лавку чемодан. С высокой березы упал на него желтый листок. Август...

Прошла минута. Оглядываясь, возник на крыльце Фаддейка. За ним - тетя Кира. Она оказалась очень пожилая, сухощавая, с седым валиком волос.

- Здрасьте, - совсем по-школьному, поспешно сказала Юля. Тетя Кира показалась ей похожей на старую учительницу.

- Добрый вечер, - улыбнулась тетя Кира и легко шугнула Фаддейку со ступенек. - Это вас он, значит, привел? Я, говорит, квартирантку тебе отыскал... Я уж и не знаю. В пристройке у меня жили в июне двое отдыхающих, молодожены, но тогда тепло было, а сейчас-то осень на носу. Продрогнете там ночью...

- Она закаленная, - подал голос Фаддейка. - У нее первый разряд по турму.

- Брысь ты, нечистая сила, - засмеялась тетя Кира. И Юля засмеялась: так все хорошо складывалось.

- Я правда закаленная. В одеяло завернусь - и хоть в открытом поле...

- Ну, смотрите, если понравится... Вы, наверное, на практику в школу приехали?

- В библиотеку. В детскую...

- К Нине Федосьевне, значит! Вот она обрадуется! А то все одна да одна... А если холодно будет в пристройке, там печурка есть на крайний случай. Завтра дрова привезут...

И Юля почувствовала, что она любит затерянный в северных лесах городок Верхоталье.

Вот только пришло бы сюда письмо.

 

НОЧНЫЕ СТРАХИ

 

Как это чудесно - вытянуться среди прохладных простыней, чтобы усталость сладко разбежалась по жилкам, и лежать с ощущением полного уюта и с мыслями о счастливом окончании неудачного дня.

Стоячая лампа с белым фаянсовым абажуром неярко и ровно светила на желтоватые доски стен и потолка, на большой табель-календарь за прошлый год, на ошкуренные чурбаки (они были вместо табуреток) и застеленный зеленой полинялой клеенкой стол. На столе празднично сияла алая с белыми горошинами кружка. Будто сказочный мухомор на лужайке. Юля безотчетно радовалась этому яркому пятнышку - оно украшало комнату и придавало ей обжитой вид. Юля вздрогнула от неласковой мысли, что сейчас могла бы ютиться на вокзальной лавке.

Тетя Кира (то есть Кира Сергеевна) принесла матрас, положила его на широкий топчан и сама постелила для Юли простыни.

- На сегодня так. А если покажется жестко, завтра достанем кладовки кровать, у нее сетка панцирная.

- Не будет жестко, - заверила Юля, оглядываясь. Пристройка была небольшая, вроде верандочки - с окном во всю стену. По стеклам скребла тяжелыми кистями рябина. В углу белела кирпичная печка.

Кира Сергеевна рассказала, что пристройку ставил ее муж, хотел оборудовать здесь мастерскую, да вот... Говорят, от первого инфаркта не умирают, а он сразу. Три года уже прошло... Директором восьмилетки был. А она до пенсии работала смотрителем здешнего музея. Сын в армии после института, на Дальнем Востоке, младшая дочь в Челябинске учится, а старшая недавно замуж вышла, живет неподалеку, в Ново-Северке, да все же не рядом, не под одной крышей.

- Вот и осталась она в "родовом поместье". Дом-то еще дед строил... Так и живу. То сама по себе, то вдвоем с племянником. Он второй год уже подряд на каждые каникулы приезжает. Заботы с ним, конечно, всякие, да все равно веселее.

- Он славный у вас. Добрый такой, - сказала Юля.

- Добрый-то добрый, а всякое бывает. Когда парень без отца растет, воспитание какое-то случайное получается. Дерганое...

Юля вежливо помолчала. Потом неловко спросила насчет платы за квартиру. Кира Сергеевна отмахнулась:

- Да сколько не жалко. Какая здесь квартира-то...

- Но все-таки...

- В гостинице пятьдесят копеек в день за место берут, давайте и вы так.

- Ой... Даже слишком как-то дешево.

Кира Сергеевна засмеялась:

- А у нас ведь не Сочи и не Крым. Да и вы не на отдыхе. А стипендия-то, наверное, так себе...

- Я в стройотряде работала.

- Давайте так, Юля. Если будете с нами завтракать и ужинать, тогда - рубль. А обедать вам лучше в столовой "Радуга", она рядом с библиотекой.

На том и договорились.

- Только еда у нас не ресторанная, - предупредила Кира Сергеевна. - Не обидитесь?

- Да что вы!

- Я себе по-простому готовлю. А Фаддейка, душа окаянная, вообще ничего не ест, мучение одно. Кожа да кости, бегался. Мать приедет, опять недовольна будет - немытый да тощий. А что я сделаю? Вот объявится - пускай сама чистит, причесывает и откармливает.

- А что, он один у матери? - деликатно поинтересовалась Юля.

- Один, слава Богу. Куда еще-то при ее жни? Только и мотается то по стране, то по заграницам. Как это фирма-то у них называется? "Станкоэкспорт" или что-то похожее...

Юля распаковывала чемодан, вешала одежду на спинку единственного стула, а Кира Сергеевна негромко и ненавязчиво рассказывала:

- Я ей говорю: "Сколько можно так жить, не девочка уже, четвертый десяток идет". А она: "Это ритм времени, Кирочка, мы с тобой в разные эпохи живем..." Может, и правда? Я ее на двадцать семь лет старше, нас шестеро было в семье, она младшая. Вот и попала под эти ритмы... Мы с мужем почти три десятка без всяких современных ритмов прожили, а она вот... Ох и заболтала я вас, Юля. Смотрите, вон вешалка у двери. А утюг Фаддейка принесет. Вы только не церемоньтесь с ним, с племянничком моим, он такой прилипчивый. Если будет надоедать, шуганите его...

Фаддейка не стал надоедать. Притащил утюг, шепнул, что "все обошлось", и умчался. Не было его и за ужином.

- Свищет где-то, - вздохнула Кира Сергеевна. - Небось опять с мальчишками костер жгут в овраге, картошку пекут...

...Юля нажала кнопку лампы. Упала темнота, и в ней синевато засветилось окно: полная ночь на дворе еще не наступила. В сумерках прорезались черные листья рябины, смутно забелел березовый ствол. В широком просвете стала видна верхушка ели - острая, будто шатер колокольни.

Вспомнив про колокольню, Юля подумала и о Фаддейке: где его носит нелегкая на ночь глядя? Видать, вольная птичка...

И словно в ответ она услышала негромкий выдох:

- Ю-ля-а...

Это было чуть погромче шелеста рябины. И там же, за окном. Юля опять включила свет. В неярких лучах за стеклом, как на глянцевой фотобумаге, проявился знакомый веснушчатый портрет с расплющенным носом.

- Ты что, Фаддейка? - громко сказала Юля.

Он отодвинул оконную створку. Спросил громким шепотом:

- Можно к тебе?

- Можно. А почему не через дверь?

- С той стороны тети Кирино окно... - Он ловко сел верхом на подоконник - одна нога снаружи, другая в комнате. - Ты не испугалась?

- Чего?

- Ну... женщины часто пугаются, если под окном мужчины...

Юля развеселилась:

- Иди сюда, мужчина. Ты зачем пришел? Просто так поболтать или по делу?

- По делу... - Он скакнул с подоконника, сел на чурбак посреди комнаты, положил на коленки ладони. Повертел головой, будто первый раз видел эти стены. Посопел.

- Ну а что за дело-то? - напомнила Юля. И опять улыбнулась -за кромки одеяла. - Может, еще на какую-нибудь башню поведешь?

- Нет... - Он старательно вздохнул, потерся оттопыренным ухом о плечо и сообщил, глядя в потолок: - Я прнаться пришел. Что наврал.

- Да?.. А что ты наврал?

- Про ту женщину. Про тети Кирину знакомую. Я ее придумал...

- Да? - опять сказала Юля. И замолчала, размышляя, как отнестись к такому прнанию. Интересно, что она почти не удивилась. - Ну, придумал так придумал. А зачем все это? А, Фаддейка?

- Непонятно разве? - Он взглянул на Юлю прямо и чуть насупленно. - Захотел познакомиться с тобой, вот и все.

- Это я понимаю. А зачем?

- Ну вот... - Фаддейка забавно развел руками. - Зачем! Потому что я такой уродился. Потому что мне всегда интересно про нового человека: что в нем хорошего?

- И ты решил, что во мне что-то хорошее?

- Решил. Ты же полезла на колокольню!

- Ну... да, это доказательство. А откуда ты узнал, что я здесь новенькая?

- Сразу же видно! Идешь, на все смотришь, как первый раз. И чемодан. И сумок таких, как у тебя, здесь ни у кого нет... Ой...

- Ой, - сказала и Юля.

- А где сумка? - шепотом сказал Фаддейка и замигал желтыми коротенькими ресницами.

- Вот именно - где?

- Там осталась?

- Конечно! Ты же не достал ниши.

- А ты не вспомнила.

А Юля не вспомнила. Ей хватало и чемодана. Ослепительно желтую сумку с черным старинным самолетом на боку и надписью "AIRLINE" она купила перед самым отъездом в Верхоталье и не успела к ней привыкнуть.

- У тебя в ней что было? - подавленно спросил Фаддейка.

- Практикантский дневник и направление. И всякое...

Было еще старое Юркино письмо с фотографией. И тетрадка с отрывочными дневниковыми записями, которые она делала в стройотряде...

- Пошел я, - вздохнул Фаддейка и встал.

- Куда?

- Как куда? За сумкой...

- Подожди! - испугалась Юля. Она представила, как Фаддейка лезет там по лестнице в кромешной темноте, в глухоте. - Утром сбегаешь и заберешь, - нерешительно сказала она.

- Ага, "утром"! А если на рассвете туристы туда потащатся? У них теперь такая мода появилась: рассвет на верхотуре встречать.

- Думаешь, сопрут?

- А думаешь, оставят? Я пошел.

- Там же темнотища сейчас и страх...

- Фонарик возьму.

- Я с тобой, - тоскливо и решительно сказала Юля, ощущая, как замечательно в постели и как жутко не хочется туда. Ох, рано она порадовалась, что кончились неудачи...

А Фаддейка... хоть бы сказал: не надо, не ходи! Нет, он сказал другое:

- Выбирайся через окно. Я подожду у калитки.

Быстро темнело. Река еще отражала остатки заката, а крутой дальний берег чернел непроницаемо. За кромкой обрыва не видно было огоньков, смутной тучей клубился старый прибрежный сад. Колокольня была еле различима.

Юля мысленно простонала, когда представила, сколько опять шагать: через мост, потом по высоченной лестнице, затем по темному саду... Фаддейка бодро топал рядом и мигал фонариком. Юля печально сказала:

- Вот узнает Кира Сергеевна про наши похождения, будет нам.

- А как она узнает? Тебя она не караулит, а про меня привыкла, что поздно бегаю.

- С тобой не соскучишься, - вздохнула Юля.

- Ага.

Перешли мост (он был бесконечный, и под ним журчала и хлюпала вода). Совсем стемнело. Ступеней лестницы было не разглядеть. А они - кривые и старые, ноги поломаешь.

- Посвети, - попросила Юля.

Фаддейка опять мигнул фонариком и сказал:

- Я батарейку берегу, она старая.

- А на мосту включал да включал, когда не надо...

- Я проверял... Держись за меня.

Кончилась и лестница с бесконечным поскрипыванием ступенек и хлябаньем брусчатых перил. Черный густой сад надвинулся на Юлю и Фаддейку, окружил мохнатой темнотой, запахом увядающих листьев.

- Держись за меня, - опять сказал Фаддейка и сам взял Юлю за руку. Рыжий свет фонарика метнулся по высоким сорнякам и беспомощно в них запутался. Фаддейка бесстрашно устремился в чащу, и Юля тянулась как на буксире. Жесткие стебли скребли по джинсовым штанинам. Было жутковато, но как-то не по-настоящему. Будто во сне.

За рукав зацепилось какое-то острие вроде наконечника пики. Юля повела рукой и нащупала частую решетку.

- Постой. Здесь что-то непонятное...

- Все понятное, - шепотом сказал Фаддейка. - Могилки старые, тут раньше кладбище было...

- Ты нарочно меня сюда потащил? - слабым голосом спросила Юля. Ей хотелось тихонько завыть с перепугу.

- Конечно. Здесь короткая дорога... Ты не боишься?

Тогда она рассердилась. На себя и на этого обормота:

- Я за тебя боюсь, дурень. Обдерешься или глаз выколешь...

- Не-е... Пришли уже.

Они уперлись в решетчатую загородку церковного двора. Многих прутьев не было, везде лазейки. Когда пробрались, Юля, опасливо озираясь, прошептала:

- А ночного сторожа здесь нет?

Фаддейка хихикнул:

- Только привидения. Бывший воевода и его солдаты.

- Да ну тебя...

Подошли к чернеющему входу на колокольню, и Фаддейка строго сказал:

- Стой здесь. Я сейчас...

Юля не успела заспорить, он ускользнул в черноту, там желтой бабочкой пометался и пропал свет фонарика. "Полезу следом", - отчаянно решила Юля. Но не успела, Фаддейка выкатился назад невредимый и веселый.

- Вот твоя сумка.

- Ой... вот хорошо. Спасибо, Фаддейка.

- За что? - хмыкнул он. И спросил: - Пошли обратно?

- Только не через могилки, ладно?

- Сейчас можно по берегу.

От церкви на обрыв их привела невидимая в траве, но ощутимая своей твердостью дорожка (видимо, мощеная кирпичом). Ночь совсем почернела, даже на западе исчез белесоватый полусвет. Река была почти неразличима. На том берегу уютно горели окошки. Но ярче этих огоньков сияли белые большие звезды, а между ними светилась звездная пыль. Кроме белых звезд, были переливчато-голубые и желтые.

Фаддейка показал на одну, голубоватую:

- Вот это Юпитер. В хороший бинокль у него спутники видно. Мне наш сосед, студент Вася, бинокль давал... А Марса сейчас не видать... - Он помолчал и добавил другим голосом, снисходительным: - А ты ничего, не боязливая.

- Ты тоже ничего...

Фаддейка посопел и вдруг прнался:

- Нет, я часто боюсь. Только я себя... ну... перегибаю. Я первый раз на колокольню знаешь как боялся лезть! Прямо все внутри дрожало. А я потом еще раз, еще...

- Когда страх пересиливаешь, это и есть смелость, - сказала Юля.

- Наверное... - шепотом ответил Фаддейка.

Они вышли на верхнюю площадку лестницы, и Юля остановилась. "Какой длинный день получился", - подумала она.

Хорошо было под звездами. Только слишком прохладно. Юле показалось, что Фаддейка вздрогнул.

- Зябнешь, - обеспокоилась она. - Куртку дать?

- Нет, нисколько не холодно... А знаешь, почему я стараюсь страх перегибать? Потому что от него всякие предательства бывают.

- Это верно, - вздохнула Юля.

- А когда человек менником делается, это хуже всего в жни, - тихо сказал Фаддейка. - Я этого больше всего на свете боюсь.

В печальном его полушепоте ощутилась вдруг такая тревога, что Юля поежилась и ладонями сжала Фаддейкины плечи - тонкие и теплые.

- Да ты что? Чего ты боишься? Никогда с тобой такого не случится...

- А если вдруг нечаянно... - еще тише сказал он.

- Разве это бывает нечаянно?

Фаддейка шевельнул плечами под Юлиными ладонями. Сумрачно шмыгнул носом и прошептал:

- Иногда такой дурацкий сон снится, будто я кого-то предал случайно и тут уж ничего нельзя сделать, хоть убейся. Если даже убьешься, это ведь все равно не исправишь...

- Какие-то у тебя сны неуютные... - опять поежилась Юля.

- Ну нет, мне и хорошие снятся. Но такой - тоже... - Фаддейка ускользнул -под Юлиных рук и спросил уже другим голосом, побойчее: - А если у тебя два друга и так получается: если спасти одного - значит менить другому? Как тут быть?

- Ну... по-моему, так не бывает.

- Это вообще-то не бывает, но вдруг один раз случится?

- Тогда... я даже не знаю.

Фаддейка молчал с полминуты. Потом решительно сказал:

- А чего тут не знать? Надо помогать тому, у кого беда сильнее.

- Да... наверное. А с чего у тебя, Фаддейка, такие мысли? Грустные какие-то.

- У меня всякие мысли. Потому что думаются. А с чего - трудно сказать. - Он по-взрослому усмехнулся. - Люди про все на свете спрашивают: с чего да почему. И хотят, чтобы одна простая причина была. А причин всегда целая куча, и они перепутываются.

- Это верно... Пойдем домой, Фаддейка.

Он вдруг взял ее за руку - быстро и привычно, как братишка.

- Пойдем, Юля.

 

КИНО ВНИЗ ГОЛОВОЙ

 

Утром Фаддейка стукнул в окно и позвал Юлю завтракать.

В кухне стояла на столе вареная свежая картошка с тонкими кожурками, лук, помидоры и молоко. Кира Сергеевна сказала, чтобы Юля садилась, не церемонилась, а Фаддейку спросила:

- Руки-то вымыл?

- И лицо! Честное слово! Даже чуть веснушки не соскоблил.

- Чучело, - вздохнула Кира Сергеевна. - Юленька, он вам вечером не надоел? Это такой болтун и липучка...

Фаддейка незаметно мигнул Юле: не проболтайся о ночных похождениях. Юля тоже подмигнула и сказала, что нисколько не надоел, поговорили про то, про се, самую чуточку.

Фаддейка, кусая картофелину, вдруг высказался:

- Когда пойдешь на практику, надень какое-нибудь платье. А то Нина Федосьевна скажет: "Ах-ах, работница в штанах!" У здешних женщин не современные взгляды.

- Фаддей! - сказала Кира Сергеевна и со стуком положила вилку.

Но Юля понимала, что Фаддейка прав.

Самой ей казалось, что стройотрядовское обмундирование для ее внешности в самый раз, а в "девичьем наряде" она похожа на украшенную бантиками оглоблю. Но библиотека - не строительство коровника и не турбаза. Юля надела босоножки и серое платье - мамин подарок: в этом платье все-таки похожа на человека. Настолько, насколько может походить на человека девица баскетбольного роста, с длинноносым лицом, вечными прыщиками на подбородке и жиденьким хвостом пегих волос.

Юля припудрила подбородок перед карманным зеркальцем, подхватила сумку и шагнула на крыльцо.

Там ее караулил Фаддейка.

- Я тебя до провожу. Можно?

- Конечно! - обрадовалась она.

И Фаддейка стрельнул золотой искоркой глаз.

Когда шли Береговой улицей к мосту, Юля спросила:

- А что, эта Нина Федосьевна очень строгая?

- Еще бы! А с теми, кто книжки портит, вообще ужас...

- Кажется, ее все здесь знают...

Фаддейка с удовольствием сказал:

- Здесь вообще каждый каждого знает. Это ведь не Москва. И не Среднекамск.

- Я смотрю, тебе здесь больше нравится, чем в Среднекамске...

- Как когда... Здесь интересно, старины много всякой. И ребята не деручие и не дразнючие.

Юля очень осторожно и ласково спросила:

- А что, Фаддейка, разве в школе тебя дразнят?

Он шевельнул плечами:

- Да вот еще! Откуда ты взяла?

- А я думала, что... ну, -за волос.

Он удивился:

- Потому что рыжий? Да нисколечко! За это в старые времена дразнили, а сейчас наоборот! Рыжий даже модно! У нас в классе трое таких, как я... Не в этом дело.

- А в чем?

- Ну... да ты не думай, что у нас плохие ребята! Только у них всегда нет времени. Кто на музыку бежит, кто в олимпийскую секцию, кто еще куда... Получается, что людям просто некогда дружить.

- А здесь?

Фаддейка рассудительно сказал:

- Одноклассников-то не выбирают, а здесь играй, с кем нравится.

Юля хотела деликатно возразить: мол, и в Среднекамске не обязательно друзей только в классе искать. Но Фаддейка заговорил опять. Уже по-другому, весело:

- Тут знаешь, какие придумывалыцики есть! Мы на той неделе воздушный шар бумаги сделали, с дымом. И он правда полетел! Красный, как марсианский глобус.

- А разве бывают марсианские глобусы?

- Конечно... Юль, а хочешь, я короткую дорогу покажу, не через мост? Я брод знаю, глубина не больше чем тебе до колена. Хочешь?

Юля зябко поежилась:

- Я... наверное, хочу, но не сейчас. Мне за прошлые сутки хватило приключений.

Нина Федосьевна оказалась вовсе не строгой. Наоборот, была она очень милая и приветливая. Чем-то походила на Киру Сергеевну. Так похожи друг на друга бывают пожилые женщины, всю жнь проработавшие в библиотеках, театрах или музеях.

Юле Нина Федосьевна очень обрадовалась. Во-первых, по доброте душевной, во-вторых, потому, что "видите ли, как получилось, Юленька, одна наша сотрудница вышла на пенсию и уехала к сыну, а вторая в декретном отпуске. И я кручусь, кручусь и ежедневно прихожу в отчаяние...".

Она мелко засмеялась, прижимая кончики пальцев к седым вискам. Юля тоже улыбнулась и подумала, что здесь ее то и дело называют Юленькой. Версту коломенскую...

- Только работа, Юленька, будет для вас, наверное, скучноватая: читателей сейчас мало, а дело такое: надо перебрать и сверить каталоги, переписать некоторые карточки абонемента. В них полный хаос...

Юля сказала, что работу она видела всякую, скучать не станет, а веселиться, если придет такое настроение, будет после рабочего дня. При этом почему-то вспомнила Фаддейку. И не откладывая взялась за дело.

Сначала она принялась разбирать по алфавиту читательские карточки, которые молодая работница абонемента (ныне пребывающая в декрете) действительно держала в "порядочном беспорядке". Неожиданно дело оказалось совсем не скучным. За каждым именем Юле представлялись живые мальчишки и девчонки: аккуратные отличницы, берущие книжки по программе; растрепанные троечники, которые читают в основном про шпионов и про космос; юные обретатели - те, что глотают, как "Трех мушкетеров", "Занимательную фику", "Теорию относительности для всех" и свежие номера "Техники - молодежи"; шумливых октябрят, спорящих -за очереди на "Буратино" и "Волшебника Изумрудного города"; озабоченных десятиклассников, которые перед экзаменами выпрашивают на лишний денек Белинского и Добролюбова...

Некоторые карточки были просто готовые портреты и характеры. Трудно разве представить, например, первоклассника Николая Вертишеева, дважды бравшего "Приключения Незнайки", или Эллу Лебедушкину, читающую биографию Рахманинова серии ЖЗЛ?

Могли, конечно, быть ошибки. Вертишеев мог оказаться тихим мальчонкой, который никогда не вертится на уроках, а Лебедушкина - неуклюжей девицей, не умеющей сыграть гаммы... Но вот попался портрет знакомый и точный! Фаддей Сеткин...

- Ой, Нина Федосьевна! Это же Фаддейка, да? Племянник Киры Сергеевны?

Нина Федосьевна охотно оторвалась от ящика с каталогом:

- Ну разумеется! Вы уже познакомились? Ах да, вполне понятно...

- Ох, познакомились, - сказала Юля. - Весьма даже...

Нина Федосьевна покивала и поулыбалась:

- А знаете ли, Юленька, он славный мальчик. Правда, слишком замурзанный и немного шумный...

Юля уже поняла, что больше всего Нина Федосьевна боится шума, и это казалось непонятным у заведующей детской библиотекой; но зато других недостатков у Нины Федосьевны, кажется, больше вообще не было.

Юля охотно согласилась с краткой Фаддейкиной характеристикой и заглянула в карточку.

Читательские интересы Фаддея Сеткина были крайне разнообразны. Если не сказать - беспорядочны. "Приключения Электроника" и "Оливер Твист", "Словарь юного астронома" и "Воспоминания о сынах полков", "Сказки народов Севера" и "В плену у японцев" капитана Головнина. А еще - "Казаки" Толстого, "Малыш и Карлсон" и "Мифы Востока"...

- Ну и ну, - сказала Юля.

Нина Федосьевна опять покивала:

- Бессистемное чтение, но что поделаешь. И ходит нерегулярно. То глотает семь книжек за неделю, а то не показывается полмесяца. Но с книжками очень аккуратен! Новые даже обертывает... Правда, один раз мы с ним поссорились.

Юля вопросительно подняла глаза.

- Нет-нет, не -за неряшества. Мы крупно поспорили -за "Аэлиты". Вы же знаете, Юленька, детям эта книга всегда нравится, а наш милый товарищ Сеткин прочел и заявил категорически: "Чушь!.." Я даже очки уронила. "Как, - говорю, - ты можешь так об Алексее Николаевиче?.." А он знаете что? "Если Алексей Николаевич, значит, врать можно?" - "Что значит, - возмутилась я, - врать? Это же фантастика! Писательское воображение! Ты же сам столько фантастики перечитал и всегда хвалил!" И что же отвечает мне этот юный ниспровергатель классиков? "Фантазировать надо тоже с умом! На Марсе всё не так. "Марсианские хроники" Брэдбери и то лучше..." Я, конечно, и сама неравнодушна к Брэдбери, это, безусловно, талант, но... В общем, я не выдержала и сказала, что таких критиков следует ставить носом в угол. И расстались мы сухо.

- А потом? - смеясь, спросила Юля.

- Он не появлялся неделю. А потом откуда-то узнал про мой день рождения и притащил целый сноп васильков. При этом был в новой рубашке и сиял как начищенный колокольчик.

- Он и сегодня хотел прискакать, - вспомнила Юля. - Обещал в обед меня навестить.

Но Фаддейка пришел только в конце дня. Встрепан и помят он был больше обычного, к оранжевой майке прилипли золотистые чешуйки сосновой коры. Он сообщил, что тете Кире привезли дрова и пришлось их укладывать на дворе в поленницу.

- Таскал, таскал, чуть пуп не сорвал. - Он стрельнул искристым глазом в сторону Нины Федосьевны.

- Фаддей... - страдальчески протянула она.

- Ой, простите, Нина Федосьевна! Я нелитературно выразился, да?

- Юля, может быть, хотя бы вы займетесь воспитанием этого Гамена? - простонала Нина Федосьевна. - Кира Сергеевна, видимо, уже отчаялась.

- Займусь, - пообещала Юля и показала Фаддейке кулак. Он потупил глазки, но тут же дурашливо сказал:

- Гамен - это парижский беспрорник? Вроде Гавроша? Значит, здесь у нас Париж, ура! Да здравствует баррикада на улице Шанврёри!

- Не Шанврёри, а Шанврери, - подцепила его Юля.

А Нина Федосьевна скептически пронесла:

- Можно подумать, ты читал "Отверженных"...

- Можно подумать, нет! - возмутился Фаддейка.

- Он читал детское дание про Гавроша, - снисходительно разъяснила Юля.

- Фиг тебе! Я все читал.

- Фаддей... - опять простонала Нина Федосьевна.

- А чего она... У нас дома десять томов Гюго, подписное дание.

Юля хмыкнула:

- И ты осилил?

- "Отверженных" осилил. И "Собор Парижской Богоматери". Только маленько пропускал, всякие длинные описания. Нина Федосьевна, Юле уже можно домой? Она будет воспитывать меня по дороге.

Когда шли к дому, Юля сказала:

- И чего это утром ты наплел, что Нина Федосьевна строгая? Она добрейшая душа... На тетю Киру похожа.

- Ну и что же, что похожа? Тетя Кира тоже всякая бывает. Когда добрейшая, а когда ой-ей-ей.

- Ну, ты, наверное, и ангела небесного можешь до "ой-ей-ей" довести...

Фаддейка хихикнул:

- Не, я хороший... - И сказал серьезно: - В этом году у нас с тетей Кирой контакт. А в прошлом году мы еще по-всякому... Притирались друг к другу.

- Притиралась терка к луковице. Сплошные слезы...

- Ага... Мне от нее один раз тогда знаешь, как влетело... - Фаддейка сказал это со странной мечтательной ноткой.

- За что?

- В том-то и дело, что ни за что... Я сижу, молоко пью, а она вдруг говорит: "А ну-ка, дыхни". А потом: "Покажи-ка, голубчик, карманы". А там окурок и крошки табачные... Ой, что было!

- Всыпала небось? - пряча за усмешкой сочувствие, спросила Юля.

- Да не-е... На губу посадила.

- Куда?

- На гауптвахту. Говорит, выбирай: немедленно едешь домой или будешь сидеть до ночи под арестом. В сарае.

- И выбрал сарай?

- А что я, ненормальный - домой ехать? Здесь вон как здорово, а там в лагерь отправят.

- Да еще и досталось бы от мамы за курение, - с пониманием заметила Юля.

Он вскинул возмущенные глаза:

- Да ты что? Думаешь, я по правде курил, что ли? Мы с ребятами мыльные пузыри с дымом пускали! Дым в рот наберем, пузырь надуем, он и летит вверх. А потом лопается, как бомба...

- Все равно дым во рту - это гадость.

- Ну, пускай гадость. Но не курил же!

- А тете Кире ты это объяснил?

- Думаешь, она слушала? Как разошлась... Ну, я решил: пусть ее потом совесть мучает. Целых три часа сидел, почти дотемна.

- Потом выпустила?

- Уже собиралась, да я раньше забарабанил.

- А чего? В темноте неуютно стало?

- Да при чем "неуютно"? Гауптвахта-то была ведь... без этого. Без удобств. Сколько вытерпишь?

Юля засмеялась. Фаддейка весело посопел и сказал:

- Тут я ей все и объяснил. Она сперва, как ты, говорит: "Все равно это гадость!" А я ей доказал, что это научный эксперимент был, а люди -за науки еще не такие гадости терпели. Она засмеялась: "Вот и пострадал за науку, как Галилей". А потом говорит: "Ладно, помиримся, не сердись на старую тетку..." А я и не сердился.

- А не обидно было невиноватому сидеть?

- Обидно немного. Зато интересно. Я до тех пор ни разу арестантом не был! А тут почти как по правде... Всякие мысли думаются, когда сидишь. Воспоминания всякие...

- Какие?

- Ну, разные! Про Буратино, как его Мальвина тоже ни за что в чулан посадила. Про Железную Маску... А то вдруг показалось, что я к врагам в плен попал и меня завтра расстрелять должны. Даже хотел подземный ход рыть, да тут кино началось...

- Что?! Ты с телевором сидел?

Он засмеялся и замотал головой так, что рыжие космы разлетелись пламенными языками.

- Там свое кино получилось! Тайное... Вот придем, покажу.

Во дворе Фаддейка повел Юлю в угловой сарайчик. Там стоял верстак с тисками, лежали обрезки досок.

- Смотри, - прошептал Фаддейка и плотно прикрыл дверь.

Над верстаком на стене, обитой довольно чистой фанерой, выступило яркое пятно. На нем ясно обозначились качающиеся ветки рябины с оранжево-красными гроздьями, край крыльца, забор, желтые облака над забором. Точнее - под забором, потому что все было перевернуто... Вн головой сошла с крыльца тетя Кира в ярко-синей кофточке. Она, кажется, созывала кур.

- Как интересно! - восхитилась Юля.

Но не удивилась. Такой фокус ей был вестен еще с уроков фики: маленькое отверстие может служить объективом, как увеличительное стекло, и давать четкое ображение. Темный сарайчик превратился как бы во внутренность громадной кинокамеры, а объективом была дырка от сучка - она светилась в двери.

- И правда кино, - сказала Юля.

- Сейчас еще не очень интересно. А позже, когда закат, тут знаешь какие сказки получаются! Можно что хочешь увидать, особенно когда облака горят... Все такое красное и золотистое, и будто... Ну, как на другой планете.

- Фаддейка, но ты же не любишь выдумки, - осторожно поддразнила Юля.

Он настороженно огрызнулся:

- Кто тебе сказал?

- Нина Федосьевна. Как ты разругал "Аэлиту".

- "Аэлита" - другое дело. Потому что всё там не так. А тут, наоборот, так.

Юля почуяла его ощетиненность и примирительно сказала:

- Хорошее кино. Только жаль, что вн головой.

- Ничего не жаль, даже интереснее!.. А если надо, я могу и так! - Фаддейка вскочил на чурбак, подпрыгнул и повис на турнике - это была тонкая труба, вделанная между стенкой и столбом, подпирающим крышу.

Фаддейка покачался, роняя незашнурованные кеды, крутнулся, закинул ноги на трубу и повис вн головой. Столб качнулся. Толчок передался всему сарайчику, дверь с тонким пением отошла, и в открывшемся свете перевернутый Фаддейка возник во всей красе. Красно-апельсиновые клочья волос разметались, как борода Барбароссы. Широкие губы расползлись улыбкой-полумесяцем. Майка съехала до подмышек. На уровне Юлиных глаз горели на тощем Фаддейкином животе свежие царапины - следы недавней возни с поленьями, и темнел аккуратный, как электрическая кнопка, пуп. Юля засмеялась, хлопнула Фаддейку по пузу и сказала, что он свихнет шею.

- Не-а! Я могу так хоть сколько висеть. Хоть две серии настоящего кино...

Он закачался, устраиваясь поудобнее, - как летучая мышь, которая отдыхает вн головой. Из карманов посыпались пятаки, карандашики, мелкие гайки и стеклышки. Следом за ними на дощатом полу звякнула плоская медяшка. Фаддейка разогнул колени, мягко упал на руки и быстро накрыл ее ладонью.

Но Юля уже спросила:

- Ой, что это?

Фаддейка подумал немного, не поднимаясь с корточек. Потом встал и протянул непонятную штучку Юле.

Это была бляшка красноватой меди или бронзы. С неровно обрубленными краями, с коротким обрывком цепочки. Размером с очень крупную монету. Красиво и точно был отчеканен на металле вздыбившийся жеребец - каждый волосок можно разглядеть. Крошечный выпуклый глаз жеребца горел живой красной искоркой. Над конем разбрасывало колючие лучи маленькое солнце. По краю этой медали (или талисмана, или еще чего-то) шли непонятные значки. А может, буквы, только совсем незнакомые.

Обратная сторона медяшки была гладкая.

Юля подержала странную медаль на ладони - тяжелую и удивительно холодную, словно с зимней улицы принесли.

- Что это, Фаддейка?

Он сказал не очень охотно, однако без промедления:

- Это тарга.

- Что?

- Ну... такое старинное украшение одного племени.

- А откуда оно?

- Ну... тут ведь много всяких старых редкостей находят. Потому что исторические места.

Юля покачала таргу на цепочке:

- Интересная вещь... Только не похожа на старинную.

- Почему? - спросил Фаддейка почти испуганно.

- Смотри, она совсем не потемневшая. Даже обычная, не старинная медь быстро темнеет, а эта будто только что -под штампа...

Фаддейка взял таргу, тоже подержал на цепочке и сказал непонятно:

- Это особая бронза. Когда воздух очень редкий и холодный, она в нем будто заколдованная делается... И потом уже никогда не темнеет...

...В редком холодном воздухе медный сплав не темнел. Ветер и время глодали, рыли камни сигнальных арок и башен, которые там и тут поднимались над красными дюнами в лиловом небе, а колокола блестели на них как новые. Маленькое, почти не греющее солнце отражалось в полированных боках колоколов колючими звездами.

Эти слепящие вспышки сердили коня. Он мотал головой, фыркал, рывками выдирал песка увязающие копыта и выгибал длинную шею, оглядываясь на всадника. Но закутанный в плащ всадник был неподвижен. Он знал, что конь помнит дорогу и сам отыщет ее в песках.

Второй конь, без седока, был спокоен и шел позади, не натягивая повода. Это был длинногривый смирный конек породы нкорослых песчаных лошадок.

Скоро подковы стукнули по разломанным полузасыпанным плитам - лошади ступили на остатки древнего тракта, когда-то тянувшегося по границе пустыни и леса. Лес давно отступил к северу, кругом лежали только выланные ветром плоские красные холмы. Ветер, постоянный и бесконечный, прижимал к холмам черные стебли стрелоцвета и нес тонкую песчаную пыль. Этот невидимый песок еле слышно звенел вокруг колоколов, начищая их и без того сверкающие бока...

Безлюдье оказалось обманчивым. Из-за ближнего холма метнулись к дороге три всадника. Встали на пути. Тот, что был впереди, поднял над кожаным шлемом руку в боевой перчатке. Громко сказал:

- Кто ты? Остановись и ответь!

Но одинокий всадник не задержал коня. Он подъехал к начальнику патруля вплотную и лишь тогда поднял медный козырек глухого шлема.

- Простите меня, Фа-Тамир, - вполголоса проговорил начальник. - Я не узнал. Как я мог думать, что вы здесь...

- Это ты, Дах? Здравствуй, старый дружище... Сколько же мы не виделись?

Дах наклонил украшенный командирской цепочкой шлем.

- Одному Владыке времени ведомо сколько... По-моему, с похода через Черные Льды... С тех пор вы стали знамениты.

- Ты по-прежнему начальник сторожевой сотни, Дах?

- По-прежнему, Фа-Тамир.

- Зря ты не поехал тогда со мной в королевский стан.

- Я не жалею, Фа-Тамир. У каждого свой путь по Кругу времени. И моя судьба легче вашей...

- Наверное, ты прав, Дах! Но разве мы искали легкой судьбы!

- Не искали, Фа-Тамир. Судьба решает сама.

- Ты думаешь? - Фа-Тамир внимательно глянул в лицо давнего товарища по боям и походам. Это было лицо старого бойца - коричневое, с похожими на шрамы морщинами и черными точками въевшихся песчинок. Ветер шевелил седую бороду. Широкие глаза с пожелтевшей, не боящейся песка роговицей смотрели устало и спокойно.

"Мы все такие, - подумал Фа-Тамир. - Мы все устали..."

- Как служба? Спокойно ли вокруг?

- Пустынный край, Фа-Тамир. За сорок дней вы первый на этой дороге... Можно ли спросить, куда ваш путь?

- Наклонись.

Дах нагнулся в седле и снял шлем. Фа-Тамир сказал ему тихо несколько фраз.

- Вот как... - Дах удивленно шевельнул рыжими бровями. - Но разве не могли послать гонцом простого воина?

- Рядового гонца к сету? Что ты, Дах! Король не нарушит обычая... Да и откуда простому воину знать этот путь?

- Вы правы... Король мудр, и мудрость его велика так же, как загадки Круга времени... - Дах не договорил, и в наступившем молчании Фа-Тамир уловил вопрос. Он оглянулся. Двое всадников почтительно держались поодаль.

- Говори, Дах, что думаешь. Мы давно знаем друг друга.

- Простите, Фа-Тамир, не мне судить о решениях повелителя иттов... Но почему он дал титул сета безродному найденышу? Ведь сеты равны воинам с королевской кровью.

- В нас одна кровь, Дах... А мальчик оказался храбр, ему сразу покорился самый огненный конь... К тому же мальчик знал то, чего не знали итты. Он сказал, что ветер - вечный враг наш - может стать помощником. Научил натянуть над колесницами похожие на крылья шкуры и ткани, и колесницы сами побежали по пескам...

- Разве у иттов нет лошадей?

- Лошадям нужен корм, а его все меньше среди песков, ты знаешь это сам. Ветер же неутомим и не требует ничего... А еще мальчик рассказал, как разжигать огонь с помощью льда.

- Не может быть!.. О, простите, Фа-Тамир.

- Он научил нас вырубать ледяных глыб ровные круги с выпуклыми, как щиты тауринов, поверхностями. Эти поверхности женщины заглаживали мягкой кожей и теплыми ладонями до блеска. И поверь мне, Дах, я видел это сам - такой прозрачный круг собирает лучи солнца в жгучую точку, и она зажигает сухую траву...

- Это немыслимо, Фа-Тамир...

- Но это так. Теперь наши мастера научились делать такие круги ясных горных кристаллов и отливать расплавленного песка. У этих нетающих льдинок есть еще одно непостижимое свойство. Когда смотришь сквозь них на мелкий предмет, он видится во много раз крупнее. Благодаря этому чуду наши собиратели знаний открыли множество тайн, которые раньше были скрыты от человеческого взгляда.

- Откуда такая мудрость в ребенке?

- Здесь много непонятного, Дах... Когда мальчик ушел, король долго печалился. А теперь... - Фа-Тамир снова склонился к начальнику патруля. Услышав тихие слова, Дах долго молчал.

- Печальная весть, - наконец сказал он.

- Да. И потому я спешу. Спокойной стражи, Дах.

- Прощайте, маршал. Счастливого пути по Кругу...

...Фаддейка опустил таргу в карман. Он пятерней причесал вихры, заправил майку, натянул кеды. На Юлю не смотрел. Было заметно, что ему больше не хочется говорить о тарге. А Юле хотелось расспросить подробнее. Но она взглянула на часики и спохватилась: уже начало седьмого, а почта закрывается в семь.

Письма для нее на почте (конечно же!) не было. Просто свинство какое-то! По всем срокам ему полагалось прийти. Юрка должен был вернуться плавания в середине июля и обещал написать немедленно. Ну ладно, знаем мы эти "немедленно"! Три дня на раскачку. Пускай еще задержка какая-то. Но все равно пора...

Вернулась Юля в унынии, за ужином была хмурая. Фаддейка куда-то умчался, и Юля была даже рада: не хотелось разговаривать.

Но когда она пришла к себе, легла не раздеваясь и начала грустно размышлять, что же с Юркой и с письмом, а Фаддейка возник в окошке, она обрадовалась. Потому что письмо, наверное, завтра придет, и сидеть одной весь вечер в тоске и печали - это уж чересчур.

Фаддейка высунул -за подоконника голову и вопросительно кукарекнул.

Юля улыбнулась ему.

Фаддейка обрадованно взгромоздился в оконный проем и вдруг встал на подоконнике на голову, а прямыми, как трости, ногами в "языкастых" кедах лихо уперся в верхний карн. Майка опять съехала на грудь.

- Откуда вы, сударь? - поинтересовалась Юля.

- "Сударь" опять смотрел кино вн головой, - сообщил он, пребывая в перевернутом состоянии.

- Падай сюда, - пригласила Юля.

И Фаддейка со стуком рухнувшей поленницы свалился на пол.

 

ЮРКА

 

Деловито поплевывая на ладонь, Фаддейка потер ушибленный локоть, уселся на подоконнике, свесил ноги, покачал ими. Проницательно глянул на Юлю:

- Почему ты кисло-вареная?

Юля не стала хитрить и отпираться:

- Письмо жду, а его нет.

- От кого письмо-то?

- Все тебе надо знать... От одного знакомого.

- От того моряка, да?

- Фаддей... - вздохнула Юля. - У тебя ногти не стрижены и пальцы в цыпках. Не лезь ими в мою страдающую душу.

Но Фаддейка полез:

- Он твой жених, что ли?

Юля скорбно сказала:

- Нахал. Иди, я тебе ухи надеру.

- Пожалуйста... - Фаддейка хихикнул. - Если твоей страдающей душе будет легче от этого...

Он подошел, сел на край топчана, подставил тонкое розовое ухо с чешуйками облезающей кожи.

Юля засмеялась:

- Сперва пыль с них отряхни... Ох и дурень ты, Фаддейка.

- Я же еще и дурень!

- А кто? Я!

- А может, я?.. У всех девушек бывают женихи, и все почему-то делают этого секрет. Смех, да и только.

Юля вдруг сказала с перепадом в голосе и настроении:

- Ой, Фаддейка, я секрета не делаю, просто это для меня самой секрет. Мы про такое с ним никогда не говорили.

Но она сказала неправду. Про такое говорили. Юрка говорил. Еще в девятом классе, весной. Он пришел к ней после футбольной свалки, которую сам деловито органовал с пятиклассниками на покрытом грязью и талым снегом пустыре. Штаны его были мятые и перемазанные, а старый школьный пиджак лопнул под мышкой.

- Зашей, - сказал Юрка.

Юля зашивала и пилила его за то, что такой верзила, а все как маленький. Он и в самом деле вел себя иногда как первоклассник: прорезалась в нем этакая октябрятская дурашливость. Но чаще было наоборот - рассуждал Юрка обстоятельно и умудренно. Тоже сверх меры.

Сейчас, коридора, где Юрка чистил штаны, донеслось:

- Не скрипи, не жена еще.

- Че-го? - умилась Юля. - Что значит "еще"?

- То и значит. Вот выйдешь замуж, тогда и ворчи.

- Это за кого я выйду? За тебя, что ли?

- А за кого же? - отозвался он хладнокровно.

Юля так и не поняла: настоящая это серьезность или скрытое девательство. Он умел, Юрочка, под наивной невозмутимостью спрятать жало.

В любом случае Юркины слова были достойны всяческого негодования, и это негодование Юля бурно лила на нечесаную голову самозваного жениха и даже бросила в него через дверь тапочкой. Юрка снисходительно увернулся и проговорил, отряхивая брюки:

- Дак я не понимаю: чего ты бесишься-то? Я думал, это дело решенное.

- Что решенное, идиот?!

- Что мы в конце концов распишемся. - Он нагнул голову под второй свистнувшей тапочкой и пожал плечами. - Ты же сама никогда не спорила, если говорили "жених и невеста".

- Кто нам говорил такое?! Когда?!

- В седьмом классе еще.

- Не было такого ни разу!

- Было. За что я, по-твоему, Андрюхе Пылину шею мылил?

- Ты? Мылил? О Господи...

- Ну, значит, ты не помнишь, - миролюбиво разъяснил Юрка. - Было такое один раз... А может, ты и не знала.

- Дурень. Это же еще детство было. Мы тогда только познакомились.

..."Познакомились" - это неточное слово. Учились вместе они с четвертого класса. Но были друг для друга - что есть, что нет. Чем он мог быть интересен девчонке, этот неразговорчивый тощий мальчишка - нестриженый, в потертых на коленях штанах, с исцарапанными и перемазанными краской запястьями, которые торчали слишком коротких рукавов?

Впрочем, и Юля большой популярностью в классе не пользовалась. Тем более, что в замшевых курточках в школу не ходила, в музыкальных записях не разбиралась, хотя отец и подарил ей на день рождения японскую "коробочку" знаменитой фирмы "Сони". Прозвище Спица в глаза Юле никто не говорил (за это можно было и плюху схлопотать), но за спиной кличка порой шелестела и не отлипала от Юли все годы.

Однажды в октябре, в седьмом классе это было, Юля дежурила в кабинете литературы. Она вытирала пыль на книжных полках и услышала разговор, который вела с несколькими девчонками первая красавица класса Настенька Прокушина. Речь шла о ее, Настином, дне рождения, обсуждался список гостей.

- Надо и Спицу позвать, - предложила Настенькина адъютантша Светка Терещенко. Юлю девчонки не видели, ее закрывал стеллаж.

Анастасия Прокушина томно сказала:

- Девочки, мне не жалко, но она танцует как отравленный страус. Что она будет у нас делать?

- На кухне поможет, - ехидно предложил кто-то. - А не позвать все-таки неудобно.

Светка добавила:

- У нее папа сама знаешь кто. Небось раскошелится на такой подарочек, что ахнешь...

Юля, помахивая тряпкой, вышла -за стеллажа.

- Можно просчитаться, - сообщила она обалдевшим девчонкам. - У папы служебные неприятности, его могут понить в должности, тут уж будет не до подарочка... Так что я лучше в кино завтра схожу. Расходов всего полтинник на две серии, а смотреть на Клаудию Кардинале все-таки приятнее, чем на вас.

Анастасия обрела самообладание быстро. Ласково пропела:

- Юлечке хорошо. На любое кино "детям до шестнадцати" можно без паспорта.

- На "Мушкетеров" всех пускают, - хладнокровно отозвалась Юля. - Не всем, правда, это понятно: ни машин, ни красавцев в джинсах...

- И с кем это ты пойдешь? - ехидно поинтересовалась Светка.

- Да уж не с твоим Коленькой Каплуновым восьмого "В".

- Он с тобой и сам не пойдет. У него каблуков таких не найдется, чтобы тебе хоть до плеча достать...

- Вот именно, - отрезала Юля и неожиданно сказала: - Шумов, пошли завтра на "Мушкетеров".

Юрка вытирал доску. Он был настолько " других сфер", что девчонки при нем обсуждали свои дела не стесняясь.

Интересно, что Юрка не удивился. Согласился неторопливо и спокойно:

- Завтра? Ну давай...

- Два сапога пара, - хмыкнула Светка.

- Две оглобли - упряжка, - со вздохом уточнила Анастасия.

А юркая и ехидная Танька Бортник довела характеристику до точки:

- Два столба - виселица.

- Пять куриц - суп с потрохами, - сообщила в ответ Юля и секунду размышляла, не пустить ли в Таньку тряпкой, но решила быть выше мелочей и гордо ушла класса.

О разговоре с Юркой Юля забыла, тем более что завтра ей полагалось идти на занятия в турсекцию Дворца пионеров. И она удивилась, когда Юрка подошел на следующей перемене и деловито спросил:

- Дак насчет кино-то как?

Ей сказать бы сразу: ерунда, мол, это я пошутила. А она с чего-то растерялась и хмуро брякнула:

- Договорились же. на четыре часа.

- Давай. Только ты билеты возьми сама, заранее. А то я смогу лишь к самому началу прийти, не раньше.

Тогда Юля рассердилась. То есть не очень даже рассердилась, а удивилась такому нахальству. И оскорбленно сказала:

- Балда! Его девочка в кино приглашает, а он: купи билеты!

С Юрки ее оскорбленность - как с гуся вода. Он объяснил вразумительно:

- Девочка должна понимать, что у меня завтра дел дома вот столько. - Он чиркнул ладонью по тощему длинному горлу.

И Юля, вместо того чтобы оскорбиться снова, вдруг согласилась:

- Ладно уж, раз ты такой занятой...

...Если бы она знала! Он появился у кино "Якорь", где шли старые "Мушкетеры", за две минуты до начала. И не один, а с двухлетней закутанной девчонкой, которая цеплялась за его штанину и смотрела сну вверх преданными глазами-пуговками.

- Это что? - умленно выдохнула Юля.

- Не что, а кто, - уточнил Юрка. - Маргарита.

- Зачем?

- А с кем я ее оставлю? Ясли на карантине, Ксенька вторую неделю в больнице с воспалением, мать мотается между больницей и работой...

Дребезжал уже второй звонок.

- Идем, - ледяным тоном пронесла Юля.

Маргариту пустили, конечно, без билета. Места были недалеко от края, Юрка сказал:

- Давай я ближе к проходу сяду. Две серии без перерыва, она все равно запросится...

Юля мысленно застонала и уставилась на экран, где еще ничего не было.

Маргарита оказалась покладистой девчонкой, не возилась и не хныкала, добросовестно таращилась на машущих шпагами мушкетеров и гвардейцев. Но в начале второй серии она в самом деле беспокойно забормотала Юрке в ухо. Что-то шепотом объясняя соседям-зрителям, Юрка выбрался ряда, а через пять минут так же вернулся. Грузной тете, которая сердито шипела и не хотела подобрать ноги, Юрка внушительно сказал:

- У самой, видать, маленьких не было. Ребенок разве виноват?

Тетя задышала, как перегретая кастрюля-скороварка. Она была жутко противная, и Юркино поведение Юле понравилось. И слова его показались справедливыми. В самом деле, ребенок разве виноват? Досада на Юрку еще сидела в Юле, но к досаде примешалась непонятная виноватость. Юля оторвалась от кино и покосилась вбок. Освещенное экраном Юркино лицо - худое, с торчащими скулами - казалось бледным и даже чуточку красивым. Почти как у Атоса. А смирная Маргарита ласково посапывала, прижавшись щекой к Юркиной куртке.

И Юля прошептала:

- Давай я ее подержу. У тебя, наверное, уже колени онемели.

И Юрка согласился:

- Подержи. - А обеспокоенной Маргарите сказал: - Не бойся, это Юля. А я тут, рядышком...

После кино, несмотря на Юлины возражения, Юрка с Маргаритой на плечах проводил Юлю до подъезда. Тогда она завела их к себе (тем более, что Маргарита опять шептала Юрке на ухо), напоила чаем и сама проводила их до дому. Тогда Юрка оставил Маргариту с вернувшейся матерью и опять довел Юлю до ее подъезда...

Через месяц они как-то просто, ни у кого не вызвав удивления, стали для всех в классе "Ю в квадрате". Чаще всего это говорилось по-хорошему, без ехидства. Не все ведь были такие, как Анастасия Прокушина или глупый Андрюха Пылин...

Но при чем тут женитьба?

Отношения их с самого начала были... ну, такие, которые старшеклассники с усмешкой называют "пионерскими". Так, по крайней мере, казалось Юле.

- Пень ты, Юрка, и чучело, - сказала Юля и швырнула ему зашитую куртку. - За будущими невестами ухаживают, их на руках носят и вообще...

- Тебя поносишь, - хмыкнул он. - А что "вообще"?

- Я же сказала... ухаживают...

- А я разве не ухаживал?

- Ты-то? Вот балда! Ухаживалыцик! Мы даже...

- Что?

Ее будто за язык дернули:

- Даже не целовались ни разу.

Она тут же перепугалась, а он сохранил спокойствие:

- За этим все дело стало? Вообще-то, по-моему, это предрассудок, но если тебе очень хочется...

- Больно надо... Юрка, ты чего? Уйди, балбес! Я кому говорю! Юрка, я стукну!.. Ну, ты с ума сошел? Ма-ма-а!!

- Мамы же нет дома, - хладнокровно напомнил Юрка.

- Уйди, говорю! Ай!! Вон папа приехал!

За окном правда прошуршала отцовская "Волга".

- Пап всегда приносит не вовремя, - заметил Юрка, вытирая губы...

- Пошел вон, дубина! Видеть тебя не хочу!

- Ты же хотела мне еще штаны погладить, - напомнил он.

- Нахал!.. Поглажу, и убирайся...

...В восьмом классе все думали, что Юрка после экзаменов пойдет в ПТУ. Но он весной заявил, что останется в девятом. Это, конечно, всполошило и классную, и завуча - не подарок, мол. Но Юрка деловито сдал экзамены без троек и забирать школы документы отказался. Попробовали вручить их почти насильно - тогда Юрка сказал, что не имеют права, и пообещал сходить к собкору "Комсомолки". Газет завуч и директор боялись как чумы: недавно в "Молодом ленинце" была напечатана про школу статья: как "оптом" принимали здесь в комсомол сразу два седьмых класса и не приняли - по указанию завуча - лишь одного мальчишку. Речь шла о младшем брате Анастасии Прокушиной. В отличие от сестрицы, он был парнишка что надо и заступился за перепуганного первоклассника, которому громогласная тетушка-завхоз грозила за что-то немедленным гнанием школы, колонией и отрыванием головы. Это "вмешательство в воспитательный процесс" и разгневало завуча...

Услышав о собкоре, от Юрки отступились. Но классная, которая считала откровенность своим большим достоинством, Юрке сказала при всех:

- Ты что, после школы в университет собрался? Из тебя студент как снежной бабы кочегар.

Юрка поблагодарил за остроумное сравнение и ответил, что куда он собрался - это его собственное, сугубо личное и никого других вот ни на столечко не касающееся дело.

Классная тогда выдала, уже не сдерживаясь:

- О матери бы подумал! В училище же стипендия, потом зарплата, стал бы помогать.

- Ничего, мы пока не голодаем, - хладнокровно сказал Юрка.

Конечно, они не голодали. Но сказать, что у Юрки дома все благополучно, тоже было нельзя. Еще в седьмом классе, перед Новым годом, он зашел за Юлей, чтобы пойти в парк на лыжах, и вдруг вынул оттопыренного кармана пачку трешек и пятерок.

- Спрячь куда-нибудь пока, а то потеряю.

Юля вытаращила глаза:

- У тебя откуда столько?

- У папаши получку забрал. - Юрка сказал это, как всегда, спокойно, только острые скулы его слегка затвердели. На секунду. Потом Юрка объяснил: - Он пришел и сразу - брык отсыпаться. Я и вынул. У него если деньги не забрать, может закеросинить с друзьями. А так проспится - и все в норме... Ты не думай, он не так уж часто этим балуется, только с получки. Его приятели подбивают. Понимаешь, он хороший мужик, но бесхарактерный.

Юля слушала, мигая от удивления и неловкости. До сих пор она с такими жненными драмами не сталкивалась. Немыслимо было, чтобы ее папа вернулся домой пьяным.

Отец командовал большим строительным управлением, пропадал на своих "объектах", "мотал нервы" на работе и совершенно "не умел жить". Жить умела мама. Благодаря маме у них был "дом как у приличных людей". Именно она вовремя давала умные советы отцу: с кем знакомиться, где что говорить, что когда покупать и какие куда брать путевки. Отец отмахивался, но потом как-то незаметно соглашался. Это было проще, чем тратить время на споры. Несмотря на все различия с Юркиным отцом, папа тоже был "хороший, но бесхарактерный". На нем, по словам мамы, "ездили как хотели".

Но однажды Юля услышала, как отец взорвался. Во время телефонного разговора. Он кричал сбивчиво, хрипло, безудержно швыряя слова. Словно все вокруг рубил шашкой:

- ...Но, черт возьми, почему я в мирное время должен постоянно "бороться"?! Не выполнять план, а "бороться" за него! Бороться с бетонщиками -за их бракованных плит, которые пускать в дело не имеют права, а вы заставляете! Бороться с Петряковым, который забрал у меня два крана, а требует сдачи корпуса к декабрю! Бороться с этим жуликом Сочневым, которого вы навязали мне в замы, а он крадет плитку для дач!.. Вы прекрасно знаете чьих!.. Нет, именно крадет!.. И с вашим собственным идиотмом бороться надоело, потому что план планом, но в домах-то этих люди жить должны!..

Он швырнул трубку, прошел мимо бледной мамы и очень спокойно сел смотреть телевор.

- Всё, - в тихой панике сказала мама. - Это конец. Завтра он пойдет в дворники.

Но отец не пошел в дворники ни завтра, ни в следующие дни, хотя все знали, что говорил он так с человеком, чье имя в городе проносили с почтительным придыханием. Ничего плохого не случилось, даже зама Сочнева куда-то перевели...

Но через месяц отца увезли на "скорой" со вторым инфарктом. И не спасли...

Это случилось в сентябре, когда Юля и Юрка начинали учиться в десятом.

Все переменилось. Постарела и сникла мама. Пустой и чужой какой-то сделалась квартира с холодными, как льдинки, люстрами и громоздким югославским гарнитуром. Пропали куда-то знакомые...

Одно только менилось к лучшему, если можно говорить так после всего, что случилось: мама, которая раньше Юрку едва терпела, сейчас встречала его доброй и немного виноватой улыбкой.

Юрка в те дни все время был рядом - молчаливый, мягко-деловитый и ненавязчиво ласковый...

Той осенью Юля навсегда перестала писать стихи. Здесь не было прямой связи со смертью отца. Просто она стала гораздо взрослее и серьезнее, однажды перечитала все свои сонеты и баллады о дальних островах и влюбленных флибустьерах и поняла, какая это чушь. На свете и так полным-полно скверных стихов (даже напечатанных), зачем же еще увеличивать и без того несметное их количество? Зачем маяться над глупо-напыщенными своими строчками, когда другие люди написали столько замечательных стихотворений и поэм?!

И романов!

И рассказов!

И вообще всяких удивительных книжек!

Книги Юля полюбила в те дни еще больше. И теперь в споре с самой собой все сильнее склонялась к решению, что быть ей не географом, не бродягой-геологом, а тихим и усидчивым работником (а потом, может, и ученым-библиографом). Потому что в походах любила она не открытия, не находки всякие, не выкапывание минералов, а просто пути-дороги. И красоту этих дорог, лесов, озер и скал. Костры на привалах. Чуткие переборы ночных гитар среди дремлющих палаток. Утреннее солнце над росами и хитроватую желтую луну, что сквозь черные ветки поглядывает на притихших у огонька ребят... Но ведь такое любование и бродяжничанье не сделаешь своей работой. А книги - это была целая жнь. Надолго, навсегда. До самой старости. Потому что, когда ты с книгами, - ты сразу с тысячами разных людей. А Юле были интересны все человеческие жни, во все времена, хотя со стороны она казалась сдержанной и даже замкнутой. Не только с посторонними, а даже и с друзьями. В туристской секции Юлю Молчанову звали Молчулия, ловко соединив имя, фамилию и характер. А иногда и Гран-Молчулия - имея в виду ее рост и отличие от Пти-Молчулии - тоже очень сдержанной, но маленькой Юльки Карпенко...

Впрочем, сдержанность Юлина не была сумрачной. Иногда Гран-Молчулия на привалах дурачилась не хуже мальчишек-пятиклассников. И песни у костра пела вместе со всеми...

Библиотечную работу Юля не считала ни однообразной, ни малопрестижной. На чужие суждения о "книжных червях" и "библиотечных крысах" плевать она хотела. А что зарплата будет так себе, то здесь причин для тревоги она не видела. Проживет! Во-первых, при ее внешности лишние наряды все равно ни к чему. Во-вторых, несмотря на внешность, не будет же она до конца дней жить только с мамой...

А как она будет жить? Где?

Скорее всего, в каком-нибудь приморском городе. Лучше всего - на Дальнем Востоке. Светлая библиотека с застекленным фасадом будет стоять на склоне сопки - оттуда, с высоты, открывается вид на синюю бухту с белыми теплоходами, деловитыми буксирами и портовыми кранами. Конечно, среди множества судов Юля будет легко узнавать его корабль, когда он станет возвращаться дальних рейсов... А пока он в рейсе, она будет ждать, грустить по вечерам, а днем выдавать неугомонным ребятишкам соседних школ самые лучшие книги, проводить читательские конференции и... по выходным и во время отпуска опять же отправляться в походы по тамошним заповедным местам...

Помечтав так минут пять, Юля беспощадно обсмеивала себя за бестолково-детскую наивность, по-взрослому напоминала себе, что жнь, скорее всего, окажется совершенно не такая: никаких библиотек над морем нет, мальчишки будут терять и рвать книги и курить потихоньку в библиотечном коридоре, времени на туристские развлечения не останется, а он...

Он между тем, как и хотел, поступил в Калининградское высшее морское училище рыболовного флота. И приезжал на каникулы, сверкая шевронами и якорями (от блеска которых растопыривали глаза и распускали губы все знакомые и незнакомые девицы). Приезжал он нечасто и ненадолго - осенью и зимой отпуска короткие, летом - практика. Переписывались они аккуратно, однако письма получались суховатые и все как-то о делах, а вовсе не о каких-то там чувствах. У нее - про училище и про то, где теперь бывшие одноклассники. У него - про занятия штурманскими науками и плавания. Но если в Юлиных письмах была скрытая неловкость и скомканность, то в Юркиных - спокойствие и краткая деловитость.

Ни о каких семейных планах Юрка не писал и не говорил. Даже в шутку. То ли считал прежние разговоры дурашливой болтовней (и думал, что Юля так же считает), то ли, наоборот, полагал, что все решено и нечего зря тратить слова. А может быть (Юля догадывалась об этом, все-таки она его характер-то учила), он отчаянно стеснялся писать о главном. Несмотря на всю свою решительность, в каких-то вопросах он был до безобразия деликатен. Целоваться тогда полез, дубина такая, потому что вроде бы игра была, а потом, когда принес букет на день рождения, краснел, как эти самые розы.

В общем, поди разберись! Да и в чем разбираться? Откуда она взяла, что у Юрки есть к ней что-то, кроме обычного приятельского отношения? Если есть, мог бы сказать, в конце концов, а то чурка какая-то... И Юля прошлой осенью назло ему (а также потому, что любопытно и приятно) поддалась ухаживаниям длинного ящного "политехника" Бори Шуйского, знакомого по туристскому клубу "Азимут". Значит, не такая уж она уродина, если Боря что-то в ней нашел!

Они ходили в кино, на выставку местной живописи и в кафе-дискотеку. И завистливые бывшие одноклассницы шепотом удивлялись им вслед.

А Юрка, прилетев на Октябрьский праздник, два дня спокойно и снисходительно смотрел на это безобразие. На третий день он встретил Юлю и Бориса в скверике у городского театра, и в руке у него был прямой железный стержень.

Юля обомлела от страха - и за Бориса, и, главное, за Юрку: попадет балда в милицию - и прощай училище. Но все кончилось очень деликатно. Юрка улыбнулся, взял под козырек, потом под носом у слегка побелевшего Бори крепкими пальцами завязал на восьмимиллиметровой проволоке ящный узел, который на флоте называется "беседочный", а у туристов и альпинистов - "булинь". Затем он подарил стержень с железным узлом Боре на память, а Юлю взял под локоть и сказал:

- Извините, у нас дела.

Обмякшая от переживаний Юля покорилась молча и только через сотню шагов жалобно сказала:

- Ох и нахал...

- Я понимаю, - сочувственно отозвался Юрка. - Нахал и хлыщ. Конечно, ты стеснялась ему это сказать, вот я и решил помочь.

- Ты нахал! - уже решительно уточнила Юля.

Юрка остался невозмутимым:

- Да? А я думал, что нахальство - когда человек приезжает на несколько дней, а у него под носом такой спектакль.

- Тебе не кажется, что это мое личное дело?

- Кажется. Вот я и не вмешивался в него целых два дня.

- А зачем вмешался?

- Ну... - Он еле заметно усмехнулся. - Я же понимал, что тебе это будет приятно.

- Нахал, - сказала Юля третий раз, потому что ей на самом деле было приятно (хотя и жаль чуточку Борю Шуйского).

Юрка снисходительно разъяснил:

- Я же понимаю: бывает скучно одной, поразвлекаться хочется. Я ничего, не против. Только знай меру.

Это было уж совсем чересчур! И Юля собралась выпалить Юрке все свои мысли о его бессовестной наглости. Но одумалась и только ехидно спросила:

- А ты там тоже "развлекаешься"?

- Там - некогда, - вздохнул он.

- Ах, только поэтому.

Он не обратил внимания на девательскую нотку. Серьезно спросил:

- Как ты думаешь, куда распределение просить? Можно остаться в "Запрыбхолоде" на Балтике, можно на Тихий океан.

- А я почем знаю?

- На Восток лучше. Но больше хлопот, конечно. Стариков придется перевозить и девчонок... А твоя мама согласится?

- А... моя-то мама при чем?

- А ты что, одну ее тут оставишь?

- Нет, ты в самом деле чудовищный и безграничный нахал. Ты меня-то спросил?

Он посмотрел на нее, пожал плечами:

- Все-таки женская психика - загадка... Ладно, получу диплом, тогда уточним.

...Летом он приехать не смог - курсанты сразу после сессии уходили в дальнее плавание - аж до самой Канады. Готовилась международная гонка больших учебных парусников. Так она и называлась - операция "Парус". Юрка вызвал Юлю к телефону, слышимость была неважная, минут на разговор отводилось немного, и весь разговор этот свелся к тому, что Юля уедет в Верхоталье на практику, а он ей обязательно туда напишет. Потому что она ему писать не сможет: куда пошлешь письмо? "Атлантика, до востребования"?

- Ну и вот... - вздохнула Юля. - Было это в мае, а уже август к концу пошел. А писем нет ни одного... Я-то думала, их здесь целая пачка лежит... Может, случилось что в плавании? Ураган какой-нибудь...

- Если бы что случилось с "Крузенштерном", про это бы в газетах написали, - утешил Фаддейка. - Это же такой знаменитый корабль. Просто почта барахлит. Бывает... Юль, а у тебя его карточка есть?

Юля кивнула. Дотянулась до сумки, достала конверт, а него - снимок.

Фаддейка разглядывал его недолго, но внимательно. Одобрительно сказал:

- Ничего он у тебя. Красивый.

Юрка не был красивый: скулы торчащие, нос сапогом, светлая клочкастая прическа. Но это был Юрка, и Юля не возразила. Кроме того, Фаддейка имел в виду, наверное, красоту курсантской формы.

- А это сестры его? - спросил он.

- Да... - Юрка был снят с обеими девчонками. - Они в нем души не чают. До десятого класса так и таскались за ним как хвостики.

- Старшую как зовут? - деловито поинтересовался Фаддейка.

- Ксеня... Славная такая. Маргарита вредная стала, как подросла, а эта спокойная, умница. Твоя ровесница.

- Вижу, - коротко ответствовал Фаддейка. Повертел в пальцах конверт. - Говоришь, писем нет, а это что?

- Это же старое еще, весеннее. И даже не мне, а сестрам, посмотри внимательно! Я конверт у девчонок взяла, потому что индекс училища забыла...

- Юль, он напишет, ты про это не бойся, - сказал Фаддейка. - Ты на него посмотри: это человек надежный.

 

СТАРАЯ МОНЕТА

 

Утром Фаддейки дома не оказалось. Кира Сергеевна объяснила, что раным-рано за ним пришли двое мальчишек с соседней улицы. Там они строят не то плот, не то фрегат с громким названием "Беллинсгаузен", и Фаддейка у них главный советник.

- А правда, что Беллинсгаузен ваш предок? - поинтересовалась Юля.

Кира Сергеевна только рукой махнула. Она была не в духе. Юля знала, почему: у старшей дочери начались нелады с мужем, а сын написал, что после армии хочет остаться во Владивостоке: влюбился и думает жениться...

Когда Юля шла Песчаным переулком к берегу, ей показалось, что за деревьями мелькнула морковная майка. Но далеко было, не разглядела. А на углу Песчаной и Береговой она услышала скандальный крик:

- Ну чего ты! Чего надо! Пусти, балда лысая, все равно ничего у меня нет!.. Пусти лучше, я укушу!

У забора, за пыльными кустами желтой акации, опять мелькнула знакомая майка, да и голос был Фаддейкин. Юля ринулась через кусты.

Длинный, стриженный наголо парень держал Фаддейку за штаны, обшаривал его карманы и равномерно отпускал ему аккуратные щелчки. Фаддейка вивался и подпрыгивал. Один кед его слетел и застрял среди веток.

Юля скачком преодолела три метра и ладонью длинно, с оттяжкой, вытянула хулигана по упругой шее. Тот икнул, завалился в кусты и завопил:

- Ты что, идиотка! С перепоя, что ли?! Глиста бешеная!

Юля шагнула к нему. Парень сделал кувырок назад, проломился сквозь ветки и скачками бросился вдоль берега. Оглядывался и орал:

- Психопатка! Оба вы! Фадька, я тебе припомню!

Юля мчалась за ним, и оба бежали очень быстро, но Фаддейка догнал ее и повис на локте:

- Да подожди ты! Ну, постой! Не надо, он же понарошке!

Юля остановилась, запальчиво дыша:

- Что "понарошке"?

Фаддейка хмыкнул:

- Успокойся...

И пошел обратно, к злополучной лужайке в кустах. Встрепанный, мятый, без одного башмака. Майка скособочилась, гольфы сползли, один съехал с ноги наполовину и волочился по доскам тротуара.

Юля мигала и шла следом.

Фаддейка отыскал в ветках кед и покосился на Юлю. Стрельнул искоркой.

- Похоже получилось, да? Я его нарочно подговорил, а вообще-то он никогда не дерется. Это Санькин брат...

Юля еще шумно подышала, почистила платье и сухо спросила:

- Зачем такой спектакль?

Фаддейка вытряс кеда сухие стручки, крепко дунул в него, старательно натянул кед на ногу, потоптался и глянул на Юлю с виноватинкой, но и опять же с искоркой.

- Я посмотреть хотел, что ты будешь делать.

Юля представила, как она выглядела в этой дурацкой погоне, и застонала про себя. А отвратительному Фаддею сказала:

- Хотел узнать, что я буду делать? Иди сюда...

Он засопел и подошел с послушным лицом. Юля крепко взяла его двумя пальцами за круглое холодное ухо. Фаддейка покорно зажмурился, но -под ресниц левого глаза опять скользнула искорка.

- Ладно... - выдохнул Фаддейка.

- Что "ладно"?

- Дергай.

- Авантюрист рыжий, - сказала Юля. Отпустила ухо, заправила на Фаддейке майку, отряхнула от мусора и сухих листьев пятнистые шорты и заодно хлопнула. - Нет, ты меня в гроб загонишь...

Он хихикнул, но тут же серьезно объяснил:

- Я хотел проверить, очень ли ты надежная...

Юля опять потянулась к облупленному уху. Фаддейка отскочил.

- Зачем тебе моя надежность? - сердитым голосом спросила Юля.

- На одно дело пойдем. Понимаешь, там риск.

- А ты меня спросил, пойду ли я "на дело"?

- Пойдешь, конечно.

- Фигушки. Опять на ночное кладбище или еще куда-нибудь. Или в плавание на вашем "Беллинсгаузене". Вместо мачты меня поставите... Нет уж, у меня морских предков не было.

- Это сухопутное дело, - успокоил Фаддейка. - Вечером узнаешь.

В конце рабочего дня он явился в библиотеку с мотком бельевого шнура на плече.

- Здрасьте, Нина Федосьевна. Юля уже кончила работу?

- Забирай свою прекрасную даму, - улыбнулась Нина Федосьевна. - Юля, а говорят, что рыцари на свете повывелись.

- Это не рыцарь, а пират. Знаете, что он утром учудил? - Она увидела укорненный Фаддейкин взгляд. - Ладно уж, молчу...

На улице Фаддейка зашагал впереди. Не к лестнице, а в другую сторону.

- Могу я хотя бы узнать, куда меня ведут? - хмуро спросила Юля.

Не оглядываясь Фаддейка объяснил:

- Тут недалеко стена и остатки башни. От крепости остались... Недавно земля сползла, а в камнях щель открылась. То ли ход какой, то ли подземелье там. Надо же узнать! Щель узенькая, но я пролезу... Привяжусь веревкой, а ты меня вытащишь, если что случится...

- Еще чего! Никуда я не пойду! И тебя не пущу одного!

- Вместе мы все равно не сможем, ты не пролезешь.

- Не выдумывай! - с непритворным страхом сказала Юля. - А если там обвалится?

Фаддейка оглянулся и поддернул шорты - они сползали под тяжестью длинного фонарика, который торчал кармана.

- Я мог бы ребят позвать, да не хочу раньше срока всем разбалтывать. Вдруг там открытие какое-нибудь...

Юля решительно заявила:

- Я сейчас утащу тебя к Кире Сергеевне и попрошу снова запереть тебя в чулане, пока дурь твоей головы не вылетит.

На ходу Фаддейка небрежно разъяснил:

- Я посижу и скажу, что она вылетела. А как выйду - сразу сюда, один-оденешенек. И если будет несчастное происшествие, тебя совесть замучает.

- Ну что ты за бессовестное создание, - жалобно проговорила Юля...

Фундамент развалившейся башни уходил в толщу речного обрыва. Обвалившийся земляной пласт открыл его нижнюю часть. Среди гранитных валунов, переложенных кирпичами, в самом деле чернела щель - около метра в длину, а шириной как раз для тощего пацаненка. Увидеть ее можно было, если заглянешь с обрыва вн. А чтобы попасть в нее, надо или спуститься метра на три от основания башни на веревке, или сну, от воды, забраться метров на пятнадцать по отвесу.

Фаддейка деловито и неумело начал обвязывать себя под мышками.

- Дай-ка, - обреченно сказала Юля и сделала ему альпинистскую страховку. - Ох, в недоброе дело ты меня втягиваешь...

- Да не бойся! Если там узко, я далеко не полезу.

Юля с нехорошим чувством и со вздохами забралась на обломки башни. Земляная площадка среди камней поросла пыльной травой.

- Хотя бы дал сходить переодеться... - уныло проговорила Юля и легла в эту траву в своем сером платье.

- Ага. И дома ты проговорилась бы тете Кире, - проницательно заметил Фаддейка. - Держи веревку, я пошел...

 

Держать было нетрудно: весу в Фаддейке как в котенке. Царапая о камни живот и колени, цепляясь за трещины в камнях, Фаддейка начал спускаться по кладке фундамента. Сразу же сорвался и повис на шнуре. Над пятнадцатиметровой пустотой. Не пикнул.

"Ох, что я, дура, делаю", - подумала Юля. Но спустила Фаддейку до щели. Потому что была уверена: иначе он полезет один, без страховки.

Фаддейка воткнулся в щель плечом, поелозил, влез в нее наполовину. Потом выбрался опять, глянул сну на Юлю и пообещал:

- Я далеко не пойду!

- Если что - дерни три раза, я потащу! А если я сама три раза дерну - значит, вылезай!

- Ага! Я пошел!

И он исчез. Двадцатиметровый капроновый шнур быстро заскользил у Юли в ладонях: видимо, проход был свободный и Фаддейка лез по нему без остановки. За полминуты ушло на глубину больше половины веревки.

Потом она перестала скользить.

- Эй, Фаддейка! Как ты там?! - крикнула Юля со страхом и без особой надежды, что он услышит. Кажется, земных недр донеслось что-то вроде "уорм-мр-м...". "Нормально"? Или послышалось?

Юля сосчитала до десяти, натянула шнур и решительно дернула три раза. В ответ она ощутила слабые рывки. Но сколько? Три? Или просто беспорядочная возня? Она перепуганно дернула снова! И веревка заскользила назад без сопротивления.

Еще не понимая, что случилось, Юля с нарастающей паникой тянула, тянула ее, и вот щели выскочил и закачался отвязавшийся конец. Юля уставилась на него как на кобру.

Батюшки, что случилось? Веревка отвязалась, и Юля оставила Фаддейку без спасательного конца? Нет, страховка сама собой не развяжется. Значит, он нарочно освободился от нее? Зачем? И где он сейчас? Лезет в неведанную глубину? Или придавлен осевшим камнем? Или задыхается под обвалом?

- Фаддейка-а! - отчаянно завопила Юля.

И в ответ услышала удивительную тишину. Спокойную летнюю тишину, равнодушную такую... Только в бойницах развалившейся стены чирикали и копошились воробьи. Да на том берегу мычала корова.

И пусто кругом. Никогошеньки...

А если кто и будет? Чем поможет, как раскопает эту каменную толщу? Как пролезет в щель?

- Фаддейка!! Где ты?!!

Ох как тихо! До звона. Это так звенит ужас. До сих пор не знала она такого страха и отчаяния...

Зачем отпустила? Где он там? Живой еще? Или... Ой, мамочка! А что она скажет Кире Сергеевне? Позвать кого-нибудь? Саперов, пожарников, горных спасателей? Где их взять?

Хоть бы он выбрался обратно! Ничего ей больше не надо! Ни письма от Юрки, ни диплома в училище, никакой счастливой жни! Лишь бы Фаддейка оказался невредимый! Почему его нет? Сколько времени прошло? Пять минут? Час?

- Фаддейка-а!!

- Ну чего ты так вопишь? - сказал он откуда-то сверху.

Юля дернулась и села в траве. Фаддейка стоял среди тонких березок на осыпавшемся гребне стены и смотрел оттуда, будто так и было задумано.

"Миленький мой! Целехонек! Счастье-то какое! Скотина бессовестная! Чтобы я еще куда-нибудь с ним..."

Юля быстро шла через сорняки прибрежного сада. Фаддейка - шагах в трех позади - еле поспевал за ней. И говорил:

- Ну чего ты... Ну, не хватило веревки, я и отвязал, а то ты сразу бы назад потянула. А там совсем свободно... Ну чего ты... Там сперва прямо, а потом вверх и вверх, а потом смотрю - светло... Ну, Юль...

Из-под глыбы гранита выбивался и бежал по бетонному желобку очень чистый ручеек. Юля перешагнула. Фаддейка проскочил вперед, остановился на пути и сказал решительно:

- Умойся хотя бы. Большая такая, а вся зареванная.

- Из-за тебя -за дурака...

- Ну, -за меня. Что теперь, так и будешь неумытая ходить?

- Дурак...

- Ну, пусть дурак. Все равно умойся.

- Не хочу с тобой разговаривать...

Юля вернулась к ручейку, присела, плеснула в лицо несколько пригоршней. Вода пахла тополиными листьями. Юля вздохнула и стала умываться как следует. Сквозь мокрые пальцы взглянула на Фаддейку. Он стоял в трех шагах и хлестал мотком веревки по кривой садовой скамейке. И смотрел куда-то в сторону. И был весь такой сердито-обиженный, шея тонкая, майка в пыли и глине, а в рыжих космах - земляные крошки и, кажется, сухие пауки. Щеки и руки-ноги тоже перемазаны землей.

Юля платком вытерла лицо и сказала мимо Фаддейки:

- Еще и дуется...

Он обрадованно стрельнул в нее глазами:

- Сама дуешься.

- Знаешь, что мне хочется с тобой сделать?

- Ага! - с готовностью отозвался он. - Опять за ухо!

- Нужны мне твои уши... Выстирать бы тебя, выжать и высушить на веревке. Чтобы и мозги заодно прополоскались и проветрились... Иди сюда.

Фаддейка подошел с дурашливо-покаянным лицом. Юля отряхнула его вихры и майку. Мокрым платком стала вытирать нос и конопатые щеки. Фаддейка фыркал и жмурился, но не спорил. Потом пробубнил в платок:

- Сама не знаешь, чего перепугалась.

- Тебя бы на мое место! Я такого натерпелась...

- Когда ты успела! Я там три минуты был!

- Балда, это для тебя три минуты. А для меня три часа... Брысь!

Она повернула его, хлопнула платком по шее, заросшей желтым пухом. Фаддейка потер шею и насупленно сказал, не обернувшись:

- Даже не спросила, что там такое, в этой дыре.

- Дыра - она и есть дыра. Насквозь. Чтоб такие шалопаи лазили.

- А вот и нет! - Он обернулся и прищурил правый глаз. - Там подземелье! Комнатка такая с кирпичным потолком. Там, наверное, раньше казна хранилась.

- Обормотов таких туда сажали... Пошли домой.

- Я хотел там все внимательно осмотреть, да подумал, что ты волнуешься...

- И на том спасибо...

- Хватит уж рычать-то, - сказал Фаддейка серьезно. - Смотри, что я там нашел.

Он запустил руку в отвисший карман и протянул Юле на растопыренных пальцах темный кружок. Неровный, шириной во всю его ладошку. Пряча любопытство и все еще с недовольным видом, Юля взяла находку. Это была монета. Тяжелая и такая большущая! К ней крепко присохли чешуйки сухой земли и кирпичной пыли, зеленели пятнышки медной окиси, но Юля сразу разглядела вензель Екатерины Великой: букву "Е", перечеркнутую римской цифрой "II", корону и всякие завитки по краям.

- Ух ты... - прошептала Юля и перевернула монету. Потерла платком. На другой стороне какие-то два зверя - не то лисы, не то куницы - стояли на задних лапах и держали свиток с мелкой надписью:

Десять копъекъ.

А по кругу шли четкие большие буквы:

 

"МОНЕТА СИБИРСКАЯ"

Вну были выбиты цифры: "1772".

- Вот это старина... - Юля с уважением покачала на ладони медную тяжесть. - И громадная. Ничего себе гривенничек, да, Фаддейка?

Он довольно хмыкнул.

- А что за звери здесь? - спросила Юля. Она радовалась и находке, и тому, что можно уже не сердиться.

Фаддейка снисходительно объяснил:

- Соболя. Потому что такие деньги специально для Сибири и для Урала делались... Это не такая уж редкость, здесь их часто находят...

- Все равно интересно...

- Ага... Я ее знаешь, как нашел? Локтем зацепился, посветил, а она торчит между кирпичами. Если кирпичи разобрать, там, наверное, еще есть. Может, целый клад.

- Ты что, еще раз туда собираешься? - снова перепугалась Юля.

Он засмеялся:

- И не раз даже. Там от стены-то совсем свободный проход, только никто про него не знал... Да ты не бойся, это я потом, с ребятами... Ну, чего ты такая прямо вся осторожная! А еще первый разряд по турму!

- Это же у меня разряд, а не у тебя...

Юля еще раз опасливо вздохнула и протянула Фаддейке монету. Он сказал:

- Возьми ее себе.

- Да что ты! Это же твоя находка... такая интересная.

- Вот и возьми, раз интересная... Ну, чего ты? Если не возьмешь, я ее с берега кину. Честное пионерское! - Он решительно свел реденькие рыжие брови.

- Ну... тогда ладно, - смущенно сказала Юля. И усмехнулась: - На память... Как посмотрю на нее, так и вспомню про весь сегодняшний страх.

- Хватит уж об этом, - ворчливо отозвался Фаддейка. - Пошли домой.

- Сперва на почту зайдем.

- Не работает почта. Все в колхоз уехали морковку дергать.

- Откуда ты знаешь?

- Объявление висит. Я сегодня ходил туда, видел.

Юля про себя засомневалась: не сочиняет ли? Может, просто не хочет идти лишних три квартала? Или боится, что она опять не получит письма и расстроится?

- Что ты там делал, на почте-то?

- Письмо хотел отправить... Пошли! - Он зашагал впереди Юли, помахивая веревкой.

Юля недоверчиво сказала ему в спину:

- Кому это ты письма пишешь?

- Ну, кому... Маме. А что такого?

- Да нет, ничего, - смутилась Юля. - Просто я подумала, что на нашей улице тоже почтовый ящик есть.

- А я заказное решил послать, чтоб надежнее. А то она не пишет и не едет. Давно уже обещала приехать...

- Скучаешь? - осторожно спросила Юля.

Фаддейка сказал с усталой ноткой:

- А ты как думала...

Кира Сергеевна по-прежнему была не в духе. Увидев перемазанного Фаддейку, она обратила глаза к небесам и спросила, за что ей на старости лет такое наказание. Небеса остались безмолвны. Тогда тетя Кира заявила:

- Бери таз, снимай всё и стирай. Хватит с меня. И есть не проси, пока не выстираешь.

Это было не очень-то логично: есть он никогда не просил, приходилось загонять за стол силой.

- Подумаешь... - хмыкнул Фаддейка.

Через несколько минут он в одних плавках танцевал во дворе у табурета с большущим тазом. Разлеталась пена и снежными хлопьями садилась на листья рябин. А мыльные пузыри уплывали под ветви разлапистой ели - будто ель заранее примеряла новогодние украшения прозрачных шариков. От вечернего солнца в них играли рыжие искры, словно там сидели крошечные Фаддейки.

Юля подошла:

- Давай помогу.

Фаддейка презрительно дернул худыми лопатками:

- Чего помогать? Первый раз, что ли...

Кира Сергеевна, проходя рядом, заметила:

- Никакой другой одежды не прнает, все ему рыжее надо. Вредина...

Юля села на перевернутый ящик и полушутя заступилась за Фаддейку:

- Нет, он добрый. Он мне сегодня подарок сделал. Вот... - Она показала Кире Сергеевне монету. И сразу испугалась: чуть-чуть не проговорилась о сегодняшнем приключении.

Кира Сергеевна, однако, расспрашивать не стала. Покосилась на монету и заметила:

- И впрямь... Целый год с этим сокровищем носился, а тут взял да подарил.

Юля поглядела на замершую Фаддейкину спину, потом на Киру Сергеевну. Потом на монету. Затем снова на Фаддейку, который согнулся над тазом. По спине его шел большой муравей, но он не шевелился.

Надо было, конечно, деликатно промолчать, но Юля не сдержала удивления и досады:

- А говорил, что... говорил, что сегодня нашел на берегу.

Фаддейка деловито выкрутил майку, развесил на веревке и ушел в дом. Ни на кого не взглянул.

- Вы его слушайте больше, - сказала Кира Сергеевна. - Сочинитель... Эту деньгу ему в прошлом году Василий подарил, когда был на каникулах. Соседский сын, студент. Фаддейка тогда за ним по пятам таскался... - И она ушла.

Юля молча погладила монету минцем. Было и неловко, и Фаддейку жаль, и... приятно тоже: отдал свое сокровище ей, не пожалел... Но сейчас он, кажется, крепко обиделся.

Фаддейка вышел в накинутой на плечи старой школьной куртке: видно, зябко ему стало. Опять подошел к тазу. Юля тихо сказала:

- Ты не сердись. Я же не знала, что ты нарочно...

- Что "нарочно"? - спросил он, бултыхая в тазу штаны.

- Ну, вся эта история. С подземельем... Только непонятно, зачем ты мне голову морочил.

- Обиделась...

- Нисколько. Наоборот... Так даже интереснее. Только зачем было такой страх устраивать?

- Я же не знал, что не хватит веревки!

Юля с сомнением спросила:

- Ты что? Хочешь сказать, что в самом деле первый раз туда полез?

Он обернулся:

- Конечно! Там до меня никто не был! Не веришь?

- Наверное, не очень верю, - честно прналась Юля.

Фаддейка пожал плечами. Выжал шорты, аккуратно развесил рядом с майкой и гольфами. Сверху ему на волосы аккуратно опустился маленький мыльный пузырь. Посидел и лопнул. Фаддейка вытер о курточку ладони и проговорил с укорной:

- Все-таки ты ужасно большая. Ну, то есть взрослая. Ничему не веришь... И что я на почту ходил сегодня, не поверила.

- Про почту поверила, - смутилась Юля.

- Не сразу... Все водишься -за письма от своего Юрочки...

- Фаддей!

- Что "Фаддей"? Я же сказал, что будет письмо, только потерпи, а ты опять не веришь.

Юля печально сказала:

- Если бы знать, когда тебе верить...

- Всегда, - решительно ответил Фаддейка.

- Ага! И насчет монеты? - не удержалась Юля.

"Ой, кто меня за язык дергает? Ведь он же подарил, не пожалел, а я..."

Фаддейка неторопливо подошел к Юле. Еще раз вытер о курточку руки. Взял Юлины ладони, раскрыл их. На левой лежала монета, его подарок. Фаддейка запустил пальцы в нагрудный карман, вытащил другую монету, положил на правую ладонь. И молчал.

Монеты были очень похожи. Только вторая, Фаддейкина, - гораздо чище. Фаддейка колупнул ногтем грязную.

- Сравни. Не видишь разве: эта только что земли.

Юля посидела, глядя на могучие медные гривенники. Прижала их ладонями к щекам, - тяжелые и холодные. Жалобно попросила:

- Фаддейка, ты меня прости.

Он засопел, отобрал у нее монету - свою, чистую - и приставил к правому глазу, как монокль. А левый глаз прищурил, стрельнул искоркой и показал Юле язык. Потом вдруг спросил, подбросив монету:

- А похожа она на таргу, верно?

 

КТО Я ТАКОЙ?

 

Все-таки Фаддейка уговорил Юлю переправиться через Талью вброд. Вечером, когда шли . И они переправились - где прямо по твердому песчаному дну, где по камням, где по плоским островкам, выланным волнами. Лишь раз Юля соскользнула с валуна и макнула в реку подол. А Фаддейка ускакал вперед, оглядывался, постреливал золотой искоркой и подавал советы.

- Сам не бултыхнись, - отозвалась Юля.

- Со мной ничего не будет, - хвастливо заявил он. И судьба наказала его. На берегу, на деревянном тротуаре, он зацепился ногой за щепку, и острый конец воткнулся ему в большой палец.

Фаддейка зашипел и сел на корточки. Зажал ногу.

- Ну-ка, покажи. Допрыгался, - морщась, проговорила Юля. - Покажи, говорю... убери лапы! - Она выдернула занозу, выдавила побольше крови. Фаддейка страдальчески сопел. - Нечего пыхтеть, сам виноват... Перевязать надо.

- У меня платок есть... - Он выдернул кармана мятую пятнистую тряпицу.

- Убери эту заразу... - Юля раскрыла сумку. По давней походной привычке она всегда носила с собой моток стерильного бинта. - Ну-ка, дай... Не дергайся...

Через минуту на месте пальца красовалась ярко-белая култышка. Фаддейка с удовольствием пошевелил ею и сказал:

- Годится... - И пошел впереди Юли, ступая на пятку. Снятыми морковными гольфами стегал по верхушкам сорняков.

- Прививку бы сделать, - нерешительно сказала Юля. - Щепка грязнущая.

Фаддейка пренебрежительно шевельнул спиной:

- В меня знаешь, сколько уже всяких уколов навтыкано? И от столбняка, и от заражения. А в прошлом году даже от бешенства. Меня какая-то незнакомая псина тяпнула на рынке... Почему-то меня собаки не любят...

- Собаки, они знают, кого любить, а кого нет, - сумрачно объяснила Юля. - Иди осторожней, а то опять напорешься.

- Собаки не такие уж умные. Если хочешь знать, лошади в сто раз умнее. Вот смотри...

У кривых ворот стояла гнедая брюхатая кобылка - она привезла телегу с сеном. Фаддейка бросил в траву обувь, нашарил в кармане серый от пыли кусок сахара, подошел к лошади и протянул ей угощение. Та нагнула голову, взяла губами сахар с ладони, захрумкала. Фаддейка бесстрашно обнял ее за шею, прижался веснушчатой щекой к лошадиной морде. Кобылка ласково косила глазом. Фаддейка сказал Юле:

- Видишь? Меня здесь каждая лошадь знает. - И погладил на кобылкиной морде белое пятнышко...

Когда пришли домой, Фаддейка без приглашения просочился в пристройку, сел на чурбак и глянул на Юлю внимательно.

- А ты чего надутая? Из-за пальца моего? Или потому, что опять письма нет?

- Потому что письма, - прналась Юля. - Каждый день хожу на почту как дура. Даже стыдно. - Она с ногами села на постель и обняла колени.

- Будет письмо, вот увидишь...

- Откуда ты знаешь? - грустно усмехнулась Юля. - Ничего уже не будет.

- А ты откуда знаешь, что не будет?

Юля шмыгнула носом и сказала Фаддейке просто и честно то, что думала:

- Я далеко, а там красивых девушек много. А я некрасивая.

Фаддейка прошелся по ней деловитым взглядом, будто с кем-то сравнивал.

- Нет, ты это зря. Кто тебе сказал, что ты некрасивая?

- Эх ты, Фаддейка... - вздохнула Юля.

- Нет, в самом деле... - Он опять глянул деловито и оценивающе. - Конечно, ты не такая красавица, как в кино. Но у тебя глаза красивые. И рот...

- Я жердина...

- Не жердина, а просто большая. У таких крупных женщин бывают красивые дети.

- Чего-чего? - Юля спустила с постели ноги и заморгала. - Слушай, Фаддей, я тебя сейчас выдеру.

- Вот тебе и на!.. - Он блеснул золотистым глазом. - Я-то при чем? Это мама говорила. Не про тебя, а про нашу знакомую, про тетю Соню...

- Тете Соне и рассказывай такие вещи!

- А она и так знает... Она сама знаешь какая? Великанша кривоногая, а дочка у нее красавица. В музыкальной школе учится и на концертах выступает... Только ну ее...

- Почему?

- А она такая... - Фаддейка взял пальчиками края выпущенной майки, как подол платьица, и повертел талией. - Вся себя модная. Я таких не люблю.

Юля загнала внутрь усмешку.

- А каких любишь?

Фаддейка опять глянул на нее, будто с кем-то сравнивая, но тут же отвел глаза и сказал серьезно:

- Ну... таких, как мама. Она у меня по правде красавица... - Он снова пустил глазом насмешливую искорку и сморщил нос. - А я вот уродился такое чучело.

Юля засмеялась:

- Ты не чучело, ты хороший...

- Конечно, хороший, - согласился он без лишней скромности. - Хорошее чучело.

- Просто ты Фаддейка, - сказала Юля уже без смеха. - Такой, какой есть. Единственный и неповторимый.

- Да... - Он кивнул, сел рядом с Юлей, покачал ногой с забинтованным пальцем. Повернул к Юле лицо, и оба глаза были теперь темные и беспокойные. - А почему я Фаддейка?

Юля удивилась его неожиданной тревоге.

- А что здесь плохого? Ты же сам говорил, что это имя тебе нравится.

- Да я не про имя... Почему я - это я?

Юля непонимающе вздохнула.

- Ты про такое никогда не думала? - требовательно спросил Фаддейка. - Я про это первый раз на колокольне подумал. Не тогда, когда с тобой, а раньше...

- Объясни-ка получше... - Юля сморщила лоб.

- Про это трудно объяснить... Я многих спрашивал, а они не понимают.

- Я попробую понять.

- Ну вот слушай. Я - это я. Внутри себя. На свете очень много людей, разных. Но они вокруг, а не во мне. А тот, который во мне... тот, который все видит и понимает... и все чувствует, почему он - Фаддейка, а не кто-то другой? Почему так случилось, что я - это именно я? Понимаешь?

- Кажется, да... - тихо сказала Юля. - Но так про себя, наверное, каждый думает. И я думала. Но уже давно. И немножко не так, по-своему...

- Но все-таки понимаешь? - спросил он с нажимом.

- Угу... - осторожно отозвалась Юля.

Фаддейка облегченно откинулся к дощатой стене и растянул в улыбке рот:

- Вот и хорошо. А то, кроме тебя, только один человек понимал. Художник...

- Какой еще художник? - сказала она ревниво.

- А приезжал сюда в прошлом месяце. Старинные места рисовал. Молодой и бородатый. Хороший такой, Новосибирска, Володя... Я ему помогал этюдник таскать, вот мы и разговаривали.

- Про что же вы разговаривали? - спросила Юля, думая о бородатом Володе со странной досадой.

- Ну, про такое же... как с тобой. Он мне знаешь, как объяснил про людей? Что это нервы Вселенной.

- Что-что?

- Ну, вот так... Наша Земля, и все планеты, и все-все звезды, и галактики - это все будто живое. Только оно само это сперва не знало. Потому что, чтобы знать, надо ведь видеть и слышать, а для этого глаза и уши нужны. И мозги, чтобы понимать. И нервы, чтобы чувствовать. Вот и появились у Вселенной такие нервы. Люди.

- Надо же... - сказала Юля непонятным для себя самой тоном. Но Фаддейке, видно, послышалось одобрение.

- Ага... И я тогда подумал, что, если человек умирает, это не так уж страшно. Для других, конечно, печально, а самому бояться не надо. Ну, подумаешь, один маленький нервик отомрет! Все равно Вселенная останется живая...

Юля быстро придвинулась к Фаддейке и, будто защищая его, сказала:

- Нечего тебе про умирание думать. Рано еще.

- Да это я так. Ну, попутно... А главное, я все про то же думал. Пускай я нерв. Но почему именно этот? Тот, которого зовут Фаддейка? Как-то непонятно... Юль! А может, я по очереди буду всеми? Каждым человеком... Вселенная ведь бесконечная, у нее времени сколько хочешь, я успею. И может, каждый человек так? А?

- Ой, - сказала Юля искренне. - Я не знаю... А что хорошего быть каждым подряд?

- Интересно же.

- А сколько всяких злодеев на свете было и сейчас есть. Например, Гитлером разве интересно быть?

Фаддейка снова покачал ногами. Потерся ухом о поднятое плечо.

- Я про это тоже думал... А Володя говорит, что люди, как нервы, бывают всякие. И больные бывают. Всякие плохие люди - это больные нервы Вселенной. А я ведь... не больной же...

- Нет, конечно, - успокоила Юля. - Фаддейка... а с кем ты еще про такие вещи рассуждал? Или только со мной и с этим Володей?

- С мамой еще...

- А она что?

- А она все объяснила... - Левый глаз Фаддейки опять заискрился. - Она говорит: "Сперва тебе не кем-то другим надо делаться, а самим собой. А то сейчас ты - даже и не ты, а растрепа. Причешись, отмой уши и колени, и пойдем твое дупло в зубе лечить..." Ой-ей-ей.

Юля засмеялась:

- Видишь, как все просто. Не то, что у твоего бородатого философа.

- Он не философ, а художник... Он мой портрет нарисовал. Почти одними рыжими красками... - Золотистый глаз Фаддейки засиял.

- А где этот портрет?

- Он с собой увез. Говорит, на выставку.

Юля разочарованно вздохнула.

- А мне он тоже оставил, - утешил Фаддейка. - Только другой, поменьше. Карандашиком нарисован. Хочешь, покажу?

- Покажи... - Юля была уверена, что портрет не похожий. Как можно образить на листе живое Фаддейкино лицо? Если бы еще знаменитый художник, а то какой-то невестный Володя.

Фаддейка, прихрамывая, убежал.

Юля встала и подошла к зеркалу. Опять толкнулось в сердце прежнее беспокойство.

"Почему я - это я?" - спросила Юля у себя в зеркале. Правда, почему она - это она? Была бы она не Юля, а курсант Юрий Шумов! Тогда она (то есть он) взяла бы и не мешкая написала письмо с адресом: "Верхоталье, до востребования, Молчановой Юлии". И все в этом письме объяснила бы честно. Если уж конец всему, то конец. Это лучше, чем так вот маяться...

"Да не очень-то я и маюсь, - сказала она себе. - Что я ему не нужна, это и так понятно, чего уж тут... Просто окончательной ясности нет, оттого и настроение кислое..."

Весело прихромал Фаддейка с альбомным листком.

Юля снисходительно взяла бумагу. И не удержалась - расплылась в улыбке.

Это был хороший портрет. Чего зря придираться, замечательный был портрет. Фаддейка, нарисованный густыми карандашными штрихами, смеялся как живой. И даже искорка в глазу блестела.

- А ты не верила, - усмехнулся Фаддейка.

- Да, хороший он художник, - со вздохом сдалась Юля.

- Это мне на память о нем, - сообщил Фаддейка и потянул листок. Кажется, он догадался, что Юля готова попросить портрет в подарок.

Она смутилась, почуяв его догадку. И недовольно сказала:

- Смотри, повязка на пальце съехала. Правильно мама говорит: растрепа...

 

РЫЖИЕ КОНИ

 

Утром, выйдя на крыльцо, Юля услышала небывалое: Фаддейка ревел. Из открытого кухонного окошка доносились всхлипы и канючащий, противный (но, безусловно, Фаддейкин) голос:

- Ну чего ты сочиняешь, что нету?! Сама говорила вчера, что пенсию получила, а теперь - нету!

Кира Сергеевна отвечала что-то негромко и наставительно. Фаддейка плаксиво взвгнул:

- И ничего не дурь! Не понимаешь, а говоришь! Раз я говорю, значит, мне ее надо!

Кира Сергеевна опять сказала что-то ровно и непреклонно. Фаддейка, перебивая себя всхлипами, заголосил:

- Ну какая еще рубашка! У меня их куча, я их все равно не ношу-у... Ну чего ты вы-ду-мы-ваешь!..

Юле стало неловко за Фаддейку и жаль его, и встревожилась она. И подумала, что лучше бы не соваться в чужие семейные дела. Но не выдержала, шагнула в кухню. Увидела мельком зареванное веснушчатое лицо и стесненно сказала:

- Здрасьте, Кира Сергеевна... Фаддей, ты это что?

Он дернулся, отвернулся к окну и, растопырив острые локти, начал мазать ладонями по щекам.

Кира Сергеевна, не повышая голоса, объяснила:

- Новая блажь засела в голове. Увидел вчера в "Детском мире" губную гармошку, гэдээровскую. И вот: "Тетя Кира, купи!" А зачем?

Фаддейка дернул спиной:

- "Зачем, зачем"! Сама, что ли, не знаешь, для чего гармошки делаются?

- Ты погруби мне еще...

Фаддейка опять шумно всхлипнул. Юля посмотрела на его спину с невольным сочувствием. Кира Сергеевна это сочувствие тут же заметила.

- Юленька, да вы не подумайте, что мне жаль, если для дела. Но он же подует в нее полчаса и забросит или отдаст кому-нибудь... У него же ни капли музыкальных данных.

- Ох уж, "ни капли"! - вредным голосом сказал Фаддейка и длинно засопел.

- Ни единой капельки, - решительно повторила Кира Сергеевна. - Юля, вы не слышали еще, как он песни поет? В соседних дворах куры дохнут!

- Тебе чужие куры дороже, чем родной племянник! - с отчаянием пронес Фаддейка и тихонько завыл. Видимо, его самого потрясла такая мысль.

Но Кира Сергеевна не дрогнула.

- Не куры и не племянник, а семь рублей. Они на дороге не валяются.

- Ну чего ты, "семь рублей" да "семь рублей"! Мама приедет и отдаст!

- Мне отдаст, а тебе задаст. Чтобы не выдумывал. Она сама от твоих песен мигренью страдала.

- Это потому, что у меня голоса нет. А играть я научусь...

- При чем тут голос, у тебя слуха нет!.. Юля, ну как ему объяснить?

- Ох, не знаю, - жалобно сказала Юля. - Фаддейка...

Он обернулся, зыркнул на нее мокрыми глазами и выскочил кухни.

- Ничего. Развеет дурь и придет, - пообещала Кира Сергеевна. Без особой, впрочем, уверенности.

Позавтракали в неловком молчании. Юля чувствовала себя невольной менницей перед Фаддейкой, хотя вроде бы причины не было. Наконец она с облегчением ушла -за стола и отыскала Фаддейку во дворе за поленницей. Он сидел на бревнышке, все еще тихонько всхлипывал и сердито отдирал от колена корочки старых ссадин. Юлины шаги он услышал, но не обернулся, только настороженно шевельнул оттопыренным ухом.

Юля сказала его кудлатому затылку:

- Чего уж так расстраиваться... Ну хочешь, подарю я тебе эту гармошку?

Фаддейка подскочил, повернул злое мазанное лицо:

- Еще что! Не вмешивайся в это дело!

Он опять сел спиной. Юля постояла рядом и сказала:

- Ну и пожалуйста...

В библиотеку Юля пришла с нехорошим осадком на душе и работала вяло. Перед обедом дала себе слово не ходить сегодня на почту, а в перерыв, конечно, пошла. Привычно упала духом, узнав, что письма нет, лениво пообедала в "Радуге" и снова села разбирать бесконечный каталог.

В четыре часа с улицы донеслись протяжные звуки, будто на разные голоса сигналил десяток автомобилей. Нина Федосьевна, которая больше всего ценила тишину и порядок, судорожно дернулась к окну. Потом взялась за виски и скорбно сообщила, что "на нас движется Фаддей Сеткин с духовым инструментом".

Фаддейка возник на пороге, и гармошка в его пальцах сияла хромированными боками. Сам он тоже сдержанно сиял, только в глубине глаз угадывалось смущение.

- Выпросил все-таки, - укорненно сказала Юля.

- Ага. - Фаддейка улыбнулся еще лучезарнее. - Только при одном твердом условии: во дворе и дома не играть. Тетя Кира сказала: "Иди на берег и там репетируй сколько хочешь". - Он задумчиво потянул гармошку к губам.

- Я вполне разделяю точку зрения тети Киры, - поспешно сообщила Нина Федосьевна. - Юленька, вы сегодня провернули такую гору всего! Забирайте музыканта и идите отдыхать.

- И это будет отдых? - Юля выразительно посмотрела на Фаддейку.

Он аккуратно вытер гармошку подолом майки и сунул ее за ремешок. Дурашливо вытянул руки по швам.

- Пошли, Святослав Рихтер, - сказала Юля. - До свидания, Нина Федосьевна. Я уведу его подальше...

Они зашагали по берегу к лестнице, и Фаддейка ворчливо проговорил:

- Между прочим, Рихтер играет на рояле, а не на гармошке.

- Между прочим, я это знаю... Ну, научился чему-нибудь?

Фаддейка уклончиво сказал:

- Не всё сразу. Думаешь, это легко?

- По-моему, это ты думал, что легко, - поддела Юля.

- Не... Просто мне очень надо.

- А по-моему, это дурь...

- Не знаешь, так не говори, - огрызнулся он.

Юля примирительно сказала:

- Ну ладно, тебе виднее... Только знаешь что?

- Что? - буркнул он.

- Не обидишься, если скажу?

- Откуда я знаю заранее? Говори уж...

- Все-таки это было ужасно, - со вздохом прналась Юля. - Сегодня утром, когда ты ревел. Даже стыдно смотреть...

- Не смотрела бы, - огрызнулся Фаддейка. Но, кажется, без обиды, а так, для порядка.

И Юля попросила:

- Пожалуйста, не делай так больше, ладно? А то ты на себя становишься не похожий. Будто не Фаддейка, а... не знаю кто.

Он ответил очень неожиданным тоном. На ходу взял Юлю за руку, заглянул в лицо, сказал печально:

- А если нет никакого выхода... Если очень надо, а ничем больше не добьешься, только слезами?

Юля хотела ответить насмешливо, но смутилась. Потемневшие были у Фаддейки глаза, без искорки.

- Неужели уж так тебе "очень надо" было эту гармошку? - неловко сказала она.

- Ты же не знаешь... Мне ведь не просто играть на ней надо, а одну песню выучить. Чтобы запомнить.

- Что за песня?

Он глубоко вздохнул, и при этом вздохе гармошка вывалилась -за пояска. Фаддейка опять сердито вытер ее о майку.

- Ты вот спрашиваешь... А как я объясню? Названия я не знаю, петь не умею. Вот и хочу научиться мотив играть.

- А слова знаешь? Про что песня-то? Откуда?

- Из телевора. Я ее два раза слышал. Про рыжего коня...

Два дня Фаддейка не провожал Юлю утром и не заходил за ней вечером. А в открытые окна иногда залетали с берега звуки, напоминающие скандальную перекличку катерных сирен. На третий день, собираясь домой, услышала Юля отчетливую и довольно правильную мелодию "Чижика-пыжика". Она обрадовалась: наконец-то Фаддейка достиг ощутимых успехов! И пошла на звуки гармошки через гущу берегового сада.

Фаддейка сидел на лавочке под старым кленом. А рядом с ним - темноволосый пацаненок лет восьми. Аккуратненький такой, красиво подстриженный, в рубашке с рисунком разноцветных бабочек. Он-то и наигрывал на Фаддейкиной гармошке.

- Здравствуйте, музыканты, - сказала Юля.

Темноволосый музыкантик испуганно встал и протянул гармошку Фаддейке. Тот нахмурился, сунул ее в нагрудный карман на мальчишкиной рубашке с бабочками. Сказал мальчику:

- Договорились же. - И деловито кивнул Юле: - Пошли.

На лестнице Юля не выдержала, усмехнулась:

- Подарил?

- И не подарил вовсе, мы поменялись. Вот на значок... - Он ткнул пальцем в грудь. К оранжевой майке был прицеплен значок с парусным корабликом.

- Ну-ну... - сказала Юля.

- А чего... У него способности, а у меня все равно не получается.

- Тетя Кира задаст тебе за гармошку.

- Да она только рада будет!.. А значок-то смотри какой: шлюп "Восток".

Назавтра, в середине дня, Фаддейка ворвался в библиотеку:

- Юля, включи телевор!.. Здрасьте, Нина Федосьевна, можно включить?

Он кинулся к старенькому "Рекорду" в углу тесного читального зальчика и напугал двух первоклассниц, которые листали "Мурзилку". Прошелся вихрь. Юля грудью легла на разобранные карточки каталога. Нина Федосьевна подняла пальцы к вискам:

- Фаддей Сеткин...

Фаддейка лихо крутил регуляторы.

- Сейчас эта песня будет! Юля! Я дома смотрел, и как раз этот хор начался... Я скорей сюда! Мы успеем! Вот...

На старчески мигающем экране появилась шеренга ребят в белых рубашках и одинаковых жилетиках. Они пели знакомое:

От улыбки хмурый день светлей...

Фаддейка поморщился:

- Это пока не то. Другая песня будет...

Девочка с капроновыми бантами улыбнулась во весь телевор и голосом отличницы объявила:

- Песня школьного спектакля "Наш эскадрон". Музыка Володи Хлопьева, слова Игоря Конецкого. Солисты Слава Охотин и Юра Кленов.

Два мальчика Фаддейкиного возраста, переглядываясь и немного смущаясь, подошли к микрофону. Юля сразу решила, что беленький и глазастый - Слава, а растрепанный и большеротый - Юра. Она пожалела, что телевор не цветной: Юра наверняка был рыжий, вроде Фаддейки.

Ударили аккорды пианино. Фаддейка напружинился, вцепился в спинку стула. Мальчишки разом вздохнули, и голоса их - громкие и чистые - начали песню, которую Юля никогда не слыхала:

Вновь тревожный сигнал

Бьет, как выстрел, по нервам,

В клочья рвут тишину на плацу трубачи.

Хор вступил незаметно, не заглушая солистов:

И над дымным закатом

Планета Венера

Парашютной ракетой повисает в ночи.

Беленький Слава посмотрел с экрана прямо Юле в глаза и запел очень высоко и звонко:

Рыжий конь у меня -

Даже в сумерках рыжий,

Опаленный боями недавнего дня...

Фаддейка коротко вздохнул. Юра Кленов тряхнул волосами и поддержал Славу:

Как ударит копытом -

Искры гроздьями брызжут,

И в суровую сказку он уносит меня.

Хор запел:

Эта сказка пришла

Вслед за пыльными маршами -

Колыбельная песня в ритме конных атак.

Детям сказка нужна,

Чтобы стали бесстрашными,

Взрослым тоже нужна - просто так, просто так.

Совсем незнакомая и немножко странная была песня. И наверное, хорошая, раз у Юли пошел по спине холодок. Мальчишки-солисты переглянулись и запели одни: снова про рыжего коня... А потом опять хор:

И, как знамя, летят

Крылья алого солнца,

Кони в яростном беге рвут орбиты планет,

И по звездным степям

Мчится звездная конница...

Почему же меня с вами нет, с вами нет...

Фаддейка опять коротко вздохнул и двинул стулом. Незнакомые Слава Охотин и Юра Кленов пели:

Рыжий конь у меня -

Даже в сумерках рыжий...

...Когда песня кончилась, Фаддейка решительно щелкнул тумблером. Не хотел он других песен. Лицо его побледнело так, что веснушки казались черными.

- Ну? - требовательно сказал он Юле. - Что? - Он взял ее за руку и утянул к окну.

- Замечательная песня, - сказала Юля. - Что тут говорить...

- Вот видишь... А ты мотив запомнила?

- M-м... Немножко.

- Ты мне споешь потом?

- Ну... какая я певица? И слова я все не вспомню.

- Я их помню, я тебе напишу! Споешь? Мне эта песня знаешь как нужна!

Юля поняла, что не время спорить. Бывает в жни, что человеку отчаянно нужна любимая песня.

- Я постараюсь, - сказала она.

Фаддейка облегченно вздохнул, как-то обмяк и стал прежним Фаддейкой. Брызнул искоркой левого глаза и предупредил:

- Имей в виду, я слова тебе сегодня же напишу.

- Ладно... Там очень интересные строчки есть:

И над дымным закатом

Планета Венера

Парашютной ракетой повисает в ночи...

- Ага... А на Марсе нашу Землю видно, как у нас Венеру. Тоже в лучах солнца. Только Земля - голубая...

Солнце скатилось за плоские гребни дюн, и голубая звезда переливалась и разбрасывала игольчатые лучи. В сторону заката и звезды рысью шел табун рыжих коней. Вожак точно выбирал дорогу, и лошади, не замедляя бега, огибали песчаные заносы. Их копыта глухо гремели о закаменевшую потрескавшуюся землю. Несмотря на сумерки, гривы отливали оранжевым светом.

Три всадника смотрели вслед табуну.

- И где они берут пищу в этих мертвых местах? - тоскливо спросил молодой воин. Он был Лесной стороны и не мог привыкнуть к пескам и камню.

- Находят, - отозвался старый Дах. - Есть трава среди песков. Можно прокормиться, если все время быть на ходу, искать.

- Они дикие, у них чутье, - сказал второй воин.

- Не дикие, а одичавшие, - хмуро поправил Дах. - Когда-то у них были хозяева.

- Может быть, скоро во всех краях останутся только одичавшие кони да песчаные кроты, - тихо проговорил тот, что Лесной стороны.

- Может быть. Если этого захотят Владыки Звездного Круга, - проговорил старый Дах и поплотнее закутался в плащ.

- Владыкам Звездного Круга не до нас, - возразил второй воин. Он не должен был возражать командиру, но здесь, в глуши, не всегда помнили о дисциплине.

Дах не ответил. Опять приближался ровный гул. Это, обходя пески, шел по каменному плато еще один табун...

 

ИСПОРЧЕННЫЙ ТЕЛЕФОН

 

Небо утром оказалось очень синим, но в нем густо бежали маленькие пегие облака с серыми животами. Солнце то и дело выскакивало облаков, и тогда на сморщенной ветром воде вспыхивали охапки искр. Но все равно было зябко. Ветер дул с севера. Он сгибал проросшие сквозь песок длинные травинки. Юля шла вдоль узкого пустого пляжа и поеживалась.

Песчаная полоса тянулась по плоскому берегу Заречья. Вдоль нее был проложен к мосту деревянный тротуар. На песке рядом с тротуаром сиротливо торчала телефонная будка. Юля каждое утро ходила мимо этой будки и всякий раз думала: "Кажется, это единственный в Верхоталье телефон-автомат, да и тот не работает..."

С металлических переплетов будки чешуей облезала желтая краска. Когда-то сверху дону будка была застеклена или забрана листами пластика. Но теперь стекол и пластика почти не осталось, и стенки были заделаны кусками фанеры и жести. А вну на дверце темнел пустой квадрат. Иногда в этом квадрате Юля видела бродячего белого кота со светящимися глазами. Но сегодня кота не было. Зато в темном квадрате переступали и терлись друг о друга ноги в незашнурованных кедах и съехавших морковных гольфах (видимо, эти ноги неласково обдувал залетавший в будку ветер).

 

Юля удивилась и даже встревожилась: "Что он там делает?" Она чуть не остановилась, но потом быстро прошла мимо и только шагов через десять оглянулась. В боковой стенке был выбит верхний квадрат. В нем Юля увидела Фаддейкин разлохмаченный затылок и плечи. Фаддейка делал то, что и полагается делать в телефонных будках: прижимал к уху трубку и что-то говорил в прикрытый ладошкой микрофон. Долго говорил... Юля недоуменно пошарила глазами по воздуху. Нет, проводов у будки не было. Подземный кабель? Здесь о них, наверное, и не слыхали. Она отошла еще шагов на двадцать и за стволом векового тополя пять минут ждала, когда Фаддейка выйдет будки.

Он зашагал к мосту, поддавая ногами большущую хозяйственную сумку. Юля подождала еще и заспешила к будке.

Конечно, телефон был дохлый. Снятая трубка ответила каменным молчанием, диск на ободранном кожухе поржавел и еле вращался. Юля пожала плечами, покачала головой. И пошла следом за Фаддейкой, который далеко впереди подпрыгивал, как тонкий оранжевый поплавок на речной ряби.

Она догнала его на мосту. Он не удивился, заулыбался, не сбавляя шага. Ветер трепал красно-апельсиновые вихры.

- Ты куда так рано? - спросила Юля.

Он опять пнул сумку в клеенчатый бок.

- На рынок за капустой. Скоро мама приедет, тетя Кира хочет пирожки с капустой нажарить. Мама их с детства любит. А ты любишь?

- Ага. С молоком... Я тебя в телефонной будке видела. Ты, наверное, на вокзал звонил? Насчет поезда?

Фаддейка перестал улыбаться. Стал смотреть перед собой и словно отгородился дверцей. Наконец сказал:

- Не... не на вокзал.

- А куда? - рассеянным тоном спросила Юля. Но в душе уже выругала себя за это фальшивое равнодушие и дурацкое любопытство.

Фаддейка шел чуть впереди и будто не расслышал вопроса. Лишь через минуту он сказал сумрачно:

- Телефон же не работает...

Тут уж ничего не оставалось, как удивиться:

- А что же ты там делал?

Он быстро глянул на Юлю через плечо. И вдруг улыбнулся, но не как обычно, а легонько, уголком рта:

- Я так просто говорил. Ну, как будто... Играл.

- А! - обрадовалась Юля. Такому простому объяснению обрадовалась и Фаддейкиной доверчивости. - Тогда ясно. А я так удивилась...

Он посопел и сказал, будто оправдываясь:

- По-всякому ведь можно играть... Что такого...

- Конечно... А с кем ты разговариваешь, когда играешь? Или секрет?

- Иногда секрет. Иногда нет.

Юля выжидательно молчала.

Фаддейка пнул сумку усерднее, чем раньше, и тихо сказал:

- Несколько раз с мамой разговаривал... если долго писем нет...

- Это уже не игра, - вздохнула Юля и осторожно взяла его за плечо. - Если нет писем...

- А бывает, что поговоришь, а назавтра письмо.

- Правда?

- Ага! - откликнулся он. И добавил тише: - А еще с Володей иногда разговаривал. Ну, с тем художником. Потому что мы про многое не успели поговорить... И еще с разными людьми...

- Фаддейка... - сказала Юля.

- Что?

- А со мной... когда я уеду, будешь разговаривать?

Он замедлил шаги и опустил голову. Пнул попавшую под кеды арбузную корку. ("И кто это ел арбуз прямо на мосту?" - подумала Юля.) Мост пружинил, ветер летел вдоль реки и покачивал его. И хватал за ноги зябкими мохнатыми лапами.

Фаддейка сказал виновато:

- Я же раньше тебя уеду...

- Ой, правда, - опечалилась Юля.

Они перешли мост и по ветхим дощатым ступенькам стали подниматься к воеводскому саду. Из гущи деревьев торчали каменные шатры башен, и вставала над берегом острая Покровская колокольня. Облака летели, и остатки позолоты на маковке загорались короткими вспышками. Фаддейка обогнал Юлю, оглянулся, покачался на шаткой дощечке и сказал:

- Вообще-то мне не хочется уезжать. Тетя Кира могла бы записать меня в здешнюю школу...

- Так оставайся!

- Мама не даст. Боится, что здесь хуже учат, чем в больших городах.

- Наверное, она просто соскучилась по тебе, - заметила Юля.

- В сентябре она все равно на семинар в Москву уедет... А я ведь не все время здесь хотел учиться, а только первую четверть. Здесь осень знаешь какая красивая! Все сады рыжие и красные...

"Как ты", - мысленно улыбнулась Юля.

- Как я, - весело сказал Фаддейка. И добавил уже другим голосом, серьезным: - И как леса на Марсе.

- Какие леса? - удивилась Юля. - На каком Марсе?

- Обыкновенные леса на обыкновенной планете Марс, - проговорил Фаддейка слегка отчужденно.

- Откуда они там взялись? Ученые доказали, что там одна пустыня. Красные пески и камни.

- Да, - сказал он. - А леса где-то тоже еще есть. К северу от пустынь. Тоже красные. Вот такие. - Он дернул себя за майку.

- Ох и фантазер ты...

Он снисходительно усмехнулся и не ответил.

На верхней площадке лестницы они остановились передохнуть. Шумели старые березы и клены. Острая колокольня возносилась прямо над головами. По ее шатру пролетали тени быстрых облаков. И по Фаддейкиному лицу, когда он глянул вверх, тоже летели тени и солнечные зайчики.

Глянула на колокольню и Юля.

- А хорошо мы туда слазили, да, Фаддейка?

Он серьезно кивнул. И вдруг сказал:

- Я там ночевал один раз. Год назад.

- Да? А... зачем, Фаддейка?

Он досадливо пошевелил плечами:

- Не знаю я. Чего спрашивать...

- Ну, не сердись. Ты же сам сказал.

- Я не сержусь. Просто я не знаю... Легко объяснить, если одна причина, а если они все вместе, если много их... Ну, во-первых, человек знакомый уехал...

Фаддейка с опущенной головой медленно пошел по садовой тропинке. Юля пошла следом, ни о чем не спрашивая. Оранжевые завитки волос вздрагивали над облупленными Фаддейкиными ушами и на тоненькой шее, покрытой желтым пухом.

- Жил тут мальчишка на каникулах, - сказал Фаддейка, не обернувшись. - То есть не мальчишка, большой уже, техникума... Мы подружились тогда. Вместе в подземный ход лазили под стеной. Не тот, в который я недавно, а в другой... Потом он уехал, а я... Ну, я же не уехал, остался... У тебя так бывает: когда печально, хочется забраться куда-нибудь?

- Сколько угодно, - торопливо отозвалась Юля. Она обрадовалась, что Фаддейка так ее спрашивает, хотя незнакомый мальчишка техникума вызвал у нее ревнивую досаду - как художник Володя.

- Вот я и полез... Но это лишь одна причина. А еще много всего было. Хотелось узнать: как это - ночь и высота?

- Поближе к звездам побыть, - понимающе сказала Юля.

- Да нет... До звезд - это разве ближе! Каких-то сорок метров. Просто интересно: что думается, когда весь город спит, а ты выше всех над землей?

- Совсем один, да?

Он опять не согласился:

- Наоборот. Будто вместе со всеми. Вну-то всех не видать, а тут сразу целый город перед глазами. И огоньки... И поезда бегут... Везде люди. И будто я их всех охраняю, как старинный часовой на башне... А потом еще месяц в небо вылез. Будто мы с ним вдвоем всю землю сторожим...

- А не страшно там одному ночью? Я бы померла от ужаса.

Он помотал рыжими космами:

- Не-а... Я сперва тоже думал, что страшно будет. Вот поэтому еще и полез. Когда страшно, это ведь тоже интересно... Но я забрался, когда еще светло было. Темнеет-то не сразу, и я помаленьку привык.

- Я бы ни за что не привыкла, - искренне сказала Юля.

- Может, привыкла бы... А среди ночи почти все огоньки погасли, и месяц куда-то пропал. Я думал: ну вот теперь будет страшно. А все равно ничего. Потому что звезды сделались яркие-яркие... Вот тогда они в самом деле будто ближе... И тут всякие мысли полезли. Но тоже не страшные...

- А какие?

- Всякие. И тогда та самая мысль первый раз появилась: почему я - это я? Помнишь?

- Помню... Тут уж, конечно, бояться некогда...

Он быстро оглянулся на нее:

- Ага... А потом я Марс отыскал. Сперва думал, что это сигнальный огонек на трубе, на электростанции. А потом смотрю - он плывет. Красная такая звезда. Вот жалко было, что бинокль не взял с собой.

- Разве в бинокль планету можно разглядеть?

- Все-таки лучше, чем просто так. Видно, что кружок. На копейку похожий...

Юля вспомнила:

- Когда я маленькая была, у нас дома был альбом про космос. И там цветные снимки планет, и Марс тоже есть. Размером с яблоко. И на нем разные пятна видны, полярные шапки и каналы. Только сейчас ученые доказали, что это обман зрения: на самом деле никаких каналов нет.

Фаддейка сказал спокойно:

- Конечно нет. Это остатки стен.

- Каких стен? Фаддейка, что ты опять сочиняешь?

- Не сочиняю. Это защитные стены, чтобы удерживать песок, не пускать его на леса и поля. Про Великую Китайскую стену слышала? Вот на Марсе такие же, только еще больше... Но они уже разрушены, потому что люди там тыщу лет воюют и воюют, строить им некогда... Не хочешь - не верь...

Юля чуть не ответила, что она, может, и поверит, если Фаддейка объяснит, откуда он все это взял. Но поняла, что объяснять он не станет. Фаддейке уже хотелось рассказать о другом. Его лицо засветилось.

- А утром такая заря была! И солнце такое... Громадное! И свет по земле, по деревьям - как волны. И петухи во всем городе заорали. Целая петушиная симфония... - Фаддейкины глаза сияли, и золотая искра озорно дрожала рядом с янтарным зрачком. - Я тогда знаешь что сделал? Высунулся - и тоже как заору по-петушиному! Над всей землей!

Юля засмеялась, представив, как Фаддейка разносит с колокольни бесстрашное "ку-ка-ре-ку!" и волосы пламенеют, будто петушиный гребень.

Он тоже засмеялся:

- Мне даже спать расхотелось...

- А ты что, всю ночь не спал?

Фаддейка поежился:

- Уснешь там... Среди ночи такой кусачий холод сделался...

- А ты не взял ни одеяла, ничего теплого?

- Я телогрейку взял тети Кирину. Да сразу-то не подумал, что она короткая. Закутаешься - ноги торчат, ноги завернешь - спине холодно. Знаешь, как зубами стукал под утро... - Он опять зябко дернул спиной.

- Ты и сейчас зубами стукаешь, - строго сказала Юля. - Почему ты раздетый? У тебя что, кроме этой майки и штанов, надеть нечего?

- Просто мне такой цвет нравится.

- Зачем тебе обязательно этот цвет?

- Надо, - строго сказал Фаддейка.

- Надо не надо, а мерзнуть не годится.

- Да я и не мерзну. Я это... как его... холодоустойчивая порода.

- Ох уж! А сам то и дело сопишь... Вот что, возьми-ка мою ветровку. Это ничего, что длинновата, рукава подогнем.

Юля была уверена, что Фаддейка возмутится: ходить в таком балахоне! Но он только спросил:

- А как же ты?

- У меня в библиотеке куртка есть! - обрадовалась Юля. - Стройотрядовская. Ты за меня не волнуйся.

Просторная коричневая ветровка оказалась Фаддейке до колен. Он послушно ждал, пока Юля подворачивала рукава. Ветер дергал подол ветровки. Фаддейка запахнул ее на груди, покрутил головой и плечами и сказал со странным удовольствием:

- Как боевой бушлат песчаных пехотинцев Лала.

- Каких пехотинцев?

- Да так. Ты не знаешь, - чуть насупился он. Но тут же улыбнулся. То ли Юле, то ли себе.

Вместе они подошли к библиотеке. С высокого крыльца было видно все Заречье. На плоском берегу, почти у самой воды, Юля разглядела телефонную будку. Отсюда она казалась крошечной.

- Я пошел, - вздохнул Фаддейка. - Тетя Кира капусту ждет... Хочешь, я вечером зайду за тобой?

- Хочу, конечно... Фаддейка, послушай...

- Что?

Не надо было спрашивать, но у Юли как-то вырвалось:

- А с кем ты сегодня разговаривал там, в будке? Если, конечно, не секрет...

Она тут же испугалась, что Фаддейка рассердится на такую назойливость. И решит, чего доброго, что Юля требует откровенности в обмен на куртку.

Но Фаддейка не рассердился. Он только опять пнул сумку и сказал очень серьезно:

- Вот это как раз секрет.

...Узловатый высохший ствол был добела выскоблен летучим песком. Кора с него давно облезла, ветки осыпались, и лишь пара крепких сучьев торчала, напоминая скрюченные руки. На высоте плеча темнело дупло - будто разинутый рот древнего идола, каких находят иногда в песках Бурого Залесья.

Старый маршал подержал у щеки витую раковину песчаного моллюска и опустил ее в дупло. Сел на коня. Заправил под кожаный нагрудник бороду, чтобы не трепало ветром. Дах молча наблюдал за ним. Он и маршал понимали друг друга без слов. С того дня, как Фа-Тамир взял начальника патрульной сотни в помощники, они не сказали друг другу и сотни фраз. Но сейчас Дах не выдержал. В его широких, не боящихся песка глазах светилось мальчишечье любопытство.

- Вы и правда говорили с ним, Фа-Тамир?

- Да. И не первый раз...

- Сколько чудес в нашем старом мире...

- Он, оказывается, не так уж стар...

Дах молчал, но смотрел вопросительно.

Маршал сказал:

- Сет недоволен, что мы упустили бывшего командира песчаных волков. Это грозит бедами, потому что волк Уна-Тур растоптал обычаи.

- Он не уйдет далеко.

- Может уйти. Он разведчик и знает дороги.

- Мои всадники тоже знают дороги... Сет не вернется?

Маршал не ответил.

Маленькое колючее солнце уже коснулось песков. Дрожали в лиловом небе редкие звезды. В поредевшем лагере и на башнях крепости зажигались огни.

 

СЕТ

 

- Ты все-таки ужасно примитивно мыслишь, - заявил Фаддейка. Выдав такую неожиданно солидную фразу, он съежился на подоконнике, подтянув колени к самым ушам, и стал смотреть в окутанный сумерками двор.

Юля фыркнула - насмешливо и с обидой. Фаддейка опять повернулся к ней:

- Ну, посуди сама... Я же не утверждаю, что я настоящий марсианин. Просто я говорю, что у меня, наверное, что-то есть... ну, такое, марсианское, в крови. Может, кто-то предков был марсианин. Прилетел, а вернуться к себе не смог. Еще в прошлые века. Ну, женился тут на ком-нибудь, вот и пошло...

- То Беллинсгаузен, то марсианин, - язвительно сказала Юля. Оттого, что за окном хмурый вечер, и оттого, что нет письма, было ей грустно, и в грусти этой проклевывалась какая-то ядовитая нотка. И Юля, сама того не желая, подъедала Фаддейку.

У него-то, у Фаддейки, было нормальное настроение, доверчивое. Он пришел, завел задумчивый разговор о том о сем и, наконец, прнался Юле, что он марсианин. Ей бы, дуре, обрадоваться, что он доверил такую тайну, а она хмыкать начала. Будто это даже не она, а кто-то другой в ней сидит. Ну, Фаддейка наконец тоже выпустил колючки. Однако разговор не прекратил, сказал сердито:

- Не хочешь - не верь. Только я тебе по правде, а ты...

- Но как ты докажешь, что это правда?

- Потому что я много раз там все видел!

- Ты что, летал туда? Или там родился?

Вот тогда он и выдал ей про примитивное мышление.

Потом, когда еще поспорили, и скучная ядовитость у Юли незаметно растаяла, Фаддейка проговорил миролюбиво:

- Может, это по-научному все можно объяснить. Может, это у меня память такая... по наследству... Или как она еще называется, если от предков?

- Генетическая?

- Ага! Как у Аэлиты! Помнишь, она на Марсе сны видела про голубое небо и про земные облака? Потому что ее предки были с Земли. А я, может, наоборот... Конечно, про Аэлиту - это придумано, а со мной по-настоящему. Наверное, с моими предками это все было, а мне вспоминается... Разве так не бывает?

- Ох, Фаддейка... - вздохнула Юля, но уже не насмешливо, а удивленно. И даже чуточку испуганно: за него почему-то испугалась.

А он быстро повернулся, свесил с подоконника ноги, уперся ладонями в косяки и посмотрел Юле в лицо. Темновато так посмотрел, без искорки. И спросил медленно:

- А если это не с предками было, а со мной? А?

- Да ну тебя, - сказала Юля, по спине ее прошел холодок, как тогда, от песни...

А Фаддейка вдруг улыбнулся, постукал пятками по гулкой стене и проговорил уже слегка дурашливо:

- Спорим, что я по правде был на Марсе.

- Не буду я спорить. Если был - расскажи...

- "Расскажи"... Это трудно.

Юля прогнала непонятную зябкую боязливость и, подыгрывая Фаддейке, попросила:

- А ты начни по порядку. Как ты попал туда первый раз?

- Первый раз? Это странно получилось... В общем, я попал туда с марса.

- С Марса на Марс?!

- Ну да... Не с планеты же! Марс - это марсовая площадка на корабле. На мачте. Не знаешь, что ли? А еще жених - моряк на паруснике...

- Фаддей! Я правда за ухо...

- Сама просила - расскажи!

- Не про жениха ведь! Ты сам-то на корабле как оказался?

- Это когда я был юнгой у Беллинсгаузена на шлюпе "Восток".

- Тьфу!.. - в сердцах сказала Юля.

Фаддейка глянул удивленно. Потом сказал покладисто:

- Ну ладно, не верь. Мы ведь сейчас не про это... Считай, что я так играл... В общем, это было в Атлантическом океане, ночью, когда еще шли в тропиках... Тепло там и темно и звезды большущие. Я забрался на марсовую площадку, чтобы... ну, короче говоря, так захотелось...

- Как на колокольню, - тихо и уже совсем серьезно подсказала Юля.

- Да! А там... ну, на высоте всегда как-то по-особенному, не то что вну. И я стал глядеть на звезды, и Марс тоже увидел. Я долго смотрел... А он... Понимаешь, он начал приближаться, только не сразу, сперва незаметно. А потом все быстрее. И превратился в шар, будто красная луна... Знаешь, почему так вышло?

- Почему, Фаддейка?

Он опять поколотил пятками по стенке. Вздохнул:

- Я думаю, потому, что он - Марс, и площадка - тоже марс. Вот они и притягивают друг друга, ведь все родное друг к другу тянется.

- По-моему, это ты к нему тянулся.

- Ну, наверное... раз я марсианин... Потом от него по волнам дорожка побежала, светлая такая, как от луны, только оранжевая. Даже не по волнам, а будто по воздуху, прямо к марсовой площадке. И я уже сам не знаю, как на этой дорожке оказался и бегу по ней... Она твердая такая и звонкая, будто медными листиками посыпана... Сперва мне было хорошо, весело, ничуть не страшно. А потом как-то сразу - холод, небо такое... как паста в фиолетовом фломастере. И красные пески. И камни...

- А дальше?

- Потом много всего случилось... Там и хорошее было, но много печального. Вот ты, наверное, опять скажешь, что я придумываю. А если бы я придумывал, я бы уж что-нибудь повеселее сочинил, побольше интересных приключений и поменьше грустного.

- А что там грустного?

- Много. Потому что планета в то время уже совсем гибла от предательства.

- А кто ее предал?

- Сами люди, ее жители... Потому что воевали, воевали... Если война, это ведь всегда предательство для планеты.

- А почему они воевали?

- Ну, ты задаешь вопросики! Почему люди воюют? Ты у них спроси... Для этого и на Марс не надо летать... Хорошо еще, что там нет урановой руды, и они до бомбы не додумались. Да и вообще до всякой взрывчатки не додумались, только луки и всякие метательные машины. Как у нас в древности... Но все равно знаешь, сколько народу погибло! Почти вся планета опустела. И стены разрушились. И песок стал засыпать леса и озера... Юль...

- Что?

- А ты могла бы нажать кнопку?

- Какую кнопку?

- Будто не понимаешь.

- А при чем тут кнопка?.. Ты же сам сказал: там нет урановой руды.

- Юль, я ведь не про "там". А про колокольню.

Юля смотрела встревоженно и вопросительно.

- Я тебе тогда не про все рассказал, как я на колокольне... Там ведь всякие мысли были. Даже дурацкие...

- Ну... какие? - осторожно спросила Юля.

Фаддейка неровно, толчками, сделал глубокий вдох, опять забросил ноги на подоконник и обнял колени. Сказал, уткнувшись в них носом:

- Вот ты представь хорошенько. Город весь спит, огоньков почти нету... И будто вся Земля спит. А я один не сплю, будто у ракетного пульта. И у меня приказ: через пять минут нажать кнопку. И вот уже совсем другая сделается Земля. Половины Земли вообще не будет, только огонь... Ты могла бы нажать?

- Фаддейка, ну ты чего это сегодня? - жалобно сказала Юля. - Зачем про такое?

Он тихо попросил:

- Ты не виляй, а скажи: смогла бы?

- Нет, конечно...

- А если бы тебе расстрел грозил за то, что приказ не выполнишь?

- Ну и... Нет, Фаддейка, все равно не смогла бы.

- По-моему, никто нормальный не смог бы... А ведь есть люди, которые могут. Даже без расстрела, а просто так.

- Это не люди, а психи.

- Я и говорю... Значит, все мы висим на ниточке -за психов?

- Ну... не такая уж тонкая ниточка, - со старательной бодростью проговорила Юля.

- Юль, а ты согласилась бы умереть, если бы сказали: вот ты сейчас умрешь, а за это на Земле больше никогда не будет войны?

- Конечно, - искренне сказала Юля, хотя по спине опять прошел холодок.

- Я бы тоже. Даже и не испугался бы... Ну нет, испугался бы, но все равно... Юль...

- Фаддейка! Ты все-таки давай дорасскажи про Марс!

- Да что рассказывать? Ты все равно не веришь.

- Почему? Я верю... немножко. Интересно же.

Фаддейка повозился, устраиваясь в окне как в раме картины. Хмуро усмехнулся:

- Там все-таки проще, потому что без бомб. Но все равно обидно...

- Что обидно?

- Они там все такие... храбрые и гордые. Больше всего ненавидят предательство. А сами столько веков предавали всю планету...

- А сейчас? - осторожно спросила Юля. Она уже понимала, что эта сочиненная Фаддейкой сказка стала для него как самая настоящая правда.

Он сказал устало:

- Сейчас, наверное, нет. Они кончили воевать. Может, еще спасут Марс.

- А давно кончили?

- Откуда я знаю? Там другое время... Может, сто лет назад, а может, прошлой осенью...

Осень тянулась как серая резина. Солнце не показывалось, и каждое утро было похоже на пасмурный вечер. Не случалось ничего плохого, но хорошего тоже не случалось, и все дни были одинаковы.

Одинаковые уроки, одинаковые разговоры, одинаковые телепередачи, одинаковые замечания в дневнике. И одинаковые мамины упреки - крикливые, полные суровых обещаний, но торопливые и потому не страшные.

Во дворе было сумрачно и пусто, лишь одни и те же малыши деловито давили трехколесными велосипедами палые кленовые листья. Эти листья - желтые, как подсолнухи, - были единственными светлыми пятнами. Но их быстро затаптывали...

Самое унылое крылось в том, что все было вестно заранее: что будет завтра, послезавтра, потом...

В праздники, а иногда и просто в выходные - если был повод - приходили одни и те же гости. Впрочем, иногда появлялся и новый - "интересный" - человек. Но и при новом человеке все шло по старому расписанию.

Нет, мама не требовала, чтобы сын шел спать или смотреть телевор. Его сажали со всеми за стол, а телевор выключали, чтобы это "современное бедствие" не мешало общению.

Общение начиналось с тоста за хозяйку дома, скромного звяканья крошечными рюмками с коньяком ("А юным товарищам нальем газировочку..."). После глотка гости с минуту молча брякали вилками о тарелки с закуской, а мама глазами показывала ему, что нельзя взваливать на стол локти и ронять на скатерть салат.

Затем лысоватый и очкастый Виктор Вениаминович, мамин сотрудник по отделу "Станкоэкспорта", хитровато спрашивал:

- А что, леди и джентльмены, пока вы ищете нить светской беседы, не подбросить ли анекдотик?

- Только приличный! - не переставая жевать, вставляла Лариса Германовна - пожилая дама с белой как вата (но не седой) прической, лучшая мамина знакомая.

Виктор Вениаминович воздевал пухлые ладони (мол, разве я способен на неприличие!) и предупреждал:

- Но если вы это уже слышали, останавливайте без церемоний.

Его не останавливали, хотя анекдоты повторялись по три раза. Все вежливо смеялись.

Разговор делался живее, однако новым не становился. Повторялись все те же имена и случаи, решались бесконечно всё те же вопросы. И опять сорокалетняя красавица в парике Роза Анатольевна рассказывала историю, как она в Марселе "отстала от своих", не могла отыскать гостиницу, и ее проводил до отеля вежливый офицер с "американского парохода". "Представьте себе, весь в белом, а сам чернехонький! Негр! А говорят, что негров в Америке угнетают!"

Мама возражала, что негров действительно угнетают и что она, когда была в Нью-Йорке... и так далее. Разговор переходил на международные темы, и скоро все сходились на мысли, что "живем на ящике с динамитом, все посходили с ума, и невестно, чем все это кончится, но добром-то уж не кончится, это точно...".

Было в общем-то ясно, что насчет "ящика с динамитом" - это серьезно. И казалось глупым (и в то же время уныло привычным), когда Лариса Германовна разрушала светский разговор вгливым криком:

- Эх, да что там, все едино! Не такие мы, что ли, бабы, как все?! Давайте-ка споем лучше! - И затягивала, как в фильме, где показывают деревенскую свадьбу:

Хас-Булат удалой,

Бедна сакля твоя!..

Она кричала песню старательно, жмурилась от усердия, и смотреть на ее блестящее красное лицо было мучительно неловко, но люди за столом делали вид, будто так и надо, и добросовестно подтягивали.

...И все это было знакомо и привычно, даже стыд за глупую Ларису Германовну.

И тогда он, чтобы спастись от тоски, начинал вспоминать, как прошлым летом у мамы случился неожиданный недельный отпуск, и они ездили на дачу к знакомым и несколько дней подряд одни, без надоедливых знакомых, бродили по лесу и берегам очень синего озера и катались на лодке. И даже открыли крошечный необитаемый остров с осокой и камышами... И мама наконец-то никуда не спешила... Но кончилось это быстро и как-то скомканно. Однажды утром мама сказала, что на соседнюю дачу приехал человек, который хочет познакомиться с ее сыном.

- Кто? - удивился он.

- Видишь ли... это твой отец.

Почему-то он не почувствовал ничего особенного. Наверное, от слишком большой неожиданности. Только спросил:

- Значит, это неправда, что он погиб?

- Да. Я говорила тебе так, пока ты был маленький.

- А где он был?

- Жил. В Москве... С другой семьей.

- А почему он от нас ушел?.. Или ты ушла? - сумрачно спросил он.

- Он... Когда тебе было полгода.

- Ладно. Я подумаю...

Он думал полдня, и мама не торопила. Наконец он спросил:

- А раньше он почему не хотел познакомиться? Или ты этого не хотела?

Мама сказала очень серьезно:

- По-моему, он не хотел. Я тебя не прятала. Но он ни разу про тебя не спросил, не написал... Хотя, конечно, он знал о тебе кое-что. От общих знакомых.

- А когда мне было пять лет и я лежал в больнице с воспалением, он тоже знал?

- Да... Тогда было очень тяжело, и я написала ему.

- Я подумаю еще часик, ладно?

- Как хочешь...

Через час он сказал:

- Нет, я не пойду. По-моему, он предатель...

- Как хочешь, - опять сказала мама.

- А мы поедем опять на тот островок?

- Обязательно...

Но назавтра маму срочно вызвали на работу.

Впрочем, потом тоже было неплохо, было Верхоталье... Но лето промелькнуло, а осень потянулась, потянулась. Одинаковые дни...

Так было и в тот осенний вечер. Все то же самое. Только, пожалуй, слишком уж то же самое, чересчур! Потому что посреди надоевшей до одурения песни вдруг толкнулась и застучала отчаянная мысль: "Хоть бы что-нибудь случилось! Пусть хоть что! Лишь бы не эта одинаковость... Ну, пожалуйста, пожалуйста, пусть случится!!!"

И грянул в прихожей звонок.

Он показался неожиданно громким. Наверное, потому, что прозвучал в секундной тишине между куплетами песни. И песня подавилась этим звонком. И встревоженная мама при общем молчании вышла комнаты и - уже не очень встревоженная, но удивленная - вернулась через минуту. Сказала сыну:

- Там тебя спрашивают... Какой-то пожилой мужчина. А зайти не хочет... Может, ты что-то натворил во дворе?

- Нет, - сказал он спокойно. Очень спокойно. Чтобы отвести подозрения. Потому что сердце бухнуло от тревожной догадки. - Это, наверное, дед Светки Ковалевой. Она болеет, а он ходит по ребятам, домашние задания выспрашивает... Я сейчас...

- Не Светки, а Светы, - сказала мама.

В прихожей гостя не было, он стоял на лестнице у кабины лифта. Прямой, седой, знакомый. Слегка разошелся на груди плащ и приоткрыл панцирь - на нетускнеющей меди горела от лампочки искра.

- Фа-Тамир...

- Мой привет и привет всех иттов вам, сет...

- Привет, Фа-Тамир.

- Кони ждут, сет. Помните, вы обещали вернуться по первому зову?

- Я все помню, Фа-Т... - Он вскинул голову и сказал суше: - Да, маршал.

- Значит, вы готовы ехать, сет?

- Я оденусь, ладно? Вечер холодный.

- Я дам вам плащ и шлем.

- Тогда... - Он прислушался. За дверью опять пели. - Идем, Фа-Тамир.

В старенькой школьной форме (в ней он уже не ходил на занятия, а носил ее просто так, дома), в легоньких кедах он с Фа-Тамиром, спустившись на лифте, вышел на холодный и очень темный двор. На детской площадке у спортивного бума, как у коновязи, стояли две лошади. Пофыркивали в сумраке.

Фа-Тамир снял с бревна поводья. Положил руку на седло того коня, что пониже:

- Садитесь, Фа-Дейк. Вам помочь?

Маленький сет народа иттов молча помотал головой.

Все отчетливее, все быстрее вспоминал он то, что было раньше: и густое фиолетово-чернильное небо, и топот конницы, и летящий навстречу красный песок. В теле, в ногах появилась привычная пружинистая сила. Сет Фа-Дейк легко прыгнул в седло.

Плащ и шлем сами собой оказались на нем. Прогудел под копытами асфальтовый двор, метнулись, размазались в желтые полосы огни в окнах, спутались, смешались в клубок и тут же развернулись в темную и широкую ленту-дорогу вечерние улицы. Понеслась совсем блко, у самых щек, звездная метель, зазвенела от ударов подков невидимая медь.

Плащ вытянулся за плечами, затрепетал.

Фа-Дейк выпрямился в седле, ослабил повод. Конек был резвый, послушный. Но незнакомый.

- А где мой Тир?

- Тир ушел в табун к диким лошадям, сет, - суховато отозвался Фа-Тамир.

- Не уследили?

- Его и не держали, сет. Он тосковал по вас и никого не подпускал к себе.

- Жаль. Теперь его не найти...

- Боюсь, что да, сет.

- Фа-Тамир, - на лету сказал Фа-Дейк с упреком и даже с тревогой. - Зачем ты так? Все "сет" да "сет". Раньше ты называл меня Огонек.

- Да, с... да, мой мальчик. Но сейчас другое дело. Сейчас я посланец короля и должен держать себя как велит это звание.

- Фа-Тамир! А зачем король зовет меня? Что-то случилось? - наконец не выдержал Фа-Дейк.

- Да... Да, сет. Он хочет попрощаться.

- Но... как - попрощаться? Мы же попрощались в тот раз.

- Он хочет попрощаться совсем. Король умирает, Огонек, - сказал маршал.

 

КРАСНЫЕ ПЕСКИ

 

Темная дорога кончилась, и вместо звездной пыли понеслась навстречу песчаная пыль. В крошечных летящих крупинках кварца холодное солнце зажигало мгновенные колючие искры.

Копыта застучали по расколотым плитам древней дороги. Фа-Тамир придержал коня. Конь Фа-Дейка сам замедлил шаг. Всадники подъезжали к военному поселку иттов.

Беспорядочный, почти не укрытый от песчаных ветров городок вырос вокруг многобашенной гранитной крепости тауринов за долгие годы осады. Это было скопление потрепанных шатров, конных фургонов и кибиток, хижин, сложенных обветренных сланцевых плиток, и шалашей, сплетенных стрелолиста. Многие шалаши и хижины были крыты трофейными щитами тауринов.

Навстречу Фа-Дейку и Фа-Тамиру, кренясь и поскрипывая, пробежали две песчаные лодки на широких, как бочки, колесах. Пятнистые кожаные паруса лодок округло надувались и гнули тонкие составные мачты.

Воины внешнего оцепления окликнули приехавших и тут же склонили шишковатые шлемы - узнали. Внутренняя охрана уже не окликала: весть о прибытии побежала впереди всадников, как шелестящая песчаная поземка: "Юный сет, бранник короля... Сет Фа-Дейк... Слава Звездному Кругу, он успел..."

Кони пошли неторопливым шагом среди фургонов и кибиток. Женщины устало, но ласково улыбались и кивали всадникам. Воины трогали огрубелыми пятернями медные края шлемов или приподнимали копья:

- Спасибо Кругу, вы вернулись, Фа-Тамир. С прибытием, сет, побед и теплого солнца вам... Привет вам, маршал. Здравствуйте, сет...

Голоса были негромкие и сдержанные. Фа-Дейк молча поднял руку к медному ободку шлема. Потом рука устала, он снял шлем и взял под мышку...

Королевский шатер стоял у подножия сланцевой скалы. Скала обглоданным гребнем торчала среди плоских дюн. Она была похожа на плавник засыпанного песком древнего рыбоящера. Плавник этот защищал шатер от юго-восточных, наиболее пронзительных, ветров.

- Мне идти прямо к королю? - нерешительно спросил Фа-Дейк.

- Конечно, сет, - полушепотом, но строго отозвался маршал.

Четыре воина в блестящих бронзовых панцирях одинаково вскинули копья - салют сету и маршалу. Один взял повод у коня Фа-Дейка. Другому Фа-Дейк отдал шлем.

Перед занавесью шатра он оробело задержал шаг. Нет, он не боялся короля. Здесь Фа-Дейк вообще ничего не боялся. Но он никогда раньше не видел умирающих и не знал, как себя держать.

Занавесь колыхнулась, вышли два бородача в чешуйчатых нагрудниках: сет Ха-Вир - командир королевской оборонной сотни, а с ним мудрый хранитель древностей, летописец и знаток обычаев Лал - старый воин, полковник песчаной пехоты.

Ха-Вир чуть улыбнулся, тронул огрубелой, как подошва, ладонью оранжевые космы Фа-Дейка:

- Приехал... Здравствуй, наш Огонек.

Лал без улыбки, но ласково сказал:

- Войдите, сет, король давно спрашивает о вас.

Рах - Крылатый Зверь Пустыни и Северного Леса, старый король иттов - готовился умереть. Фа-Дейк увидел, что это правда, как только вошел. Лицо короля, обычно бронзово-коричневое, теперь было бледно-желтым. Оно резко, тревожно как-то выделялось на потертой кожаной подушке.

По самую бороду король был укрыт ворсистым плащом с вытертым узором. У правого бока, под локтем, лежал длинный меч без ножен - знаменитый королевский "Носитель молний". Пламя дрожало и потрескивало в плошках с земляным маслом, отблески его горели на прямом отточенном лезвии. Желтый блик светился на неживом выпуклом лбу короля.

Фа-Дейк остановился у входа.

Король умирал, но глаза его были ясные. И глазами он приказал всем выйти, а Фа-Дейку приблиться. Четыре телохранителя и незнакомый старик в сером балахоне, видимо врач, бесшумно ушли шатра. Фа-Дейк сделал несколько шагов и встал на колено у королевского головья.

Король смотрел в потолок и молчал. Грудь под плащом поднималась, но дыхание было неслышным. Зато слышно было, как снаружи скребут по кожаным стенкам шатра летящие песчинки: ветер был западный, и скала от него не защищала.

Острая каменная крошка попала Фа-Дейку под колено и больно колола сквозь штанину. Однако Фа-Дейк не двигался. Он смотрел на крючковатые худые кисти рук, лежавшие поверх плаща. Маленькому сету было неловко и жутковато. Впервые в жни он так блко видел умирающего человека, да к тому же оказался с ним один на один.

Долго ли продлится молчание? Или заговорить самому?

Сеты имеют право первыми начинать разговор с королем. Но Фа-Дейк не смел. Да и не знал, что сказать. И горькая тишина давила, давила...

Нет, особого горя Фа-Дейк не чувствовал. Короля он не любил. Уважал его - да. За храбрость и справедливость. Благодарен ему был - за то, что обогрел и приютил в своем стане заблудившегося в красных песках мальчишку. За то, что велел иттам беречь найденыша, учить его здешней жни и самим учиться у него нездешним премудростям (столь неожиданным у слабого ребенка невестного племени, который был похож на детей иттов лишь песчаным цветом волос). Но любить короля Фа-Дейк не научился. Слишком неприступным и суровым казался великий Рах, слишком озабочен был делами своего народа и бесконечной войной, которую итты вели с тауринами. Фа-Тамир был ближе и проще, хотя и он не отличался щедростью на ласки...

Но король-то любил маленького сета, это знали все.

Король перевел глаза на Фа-Дейка, под усами шевельнулась улыбка. Слабым, но чистым голосом Рах сказал:

- Приехал, мальчик. Хорошо... А я боялся...

- Я торопился, - пробормотал Фа-Дейк. - Фа-Тамир сказал, и я сразу...

- Хорошо, - повторил король. - Надо успеть поговорить. А то вот-вот умру... Время уже...

Фа-Дейк заставил себя посмотреть королю прямо в лицо. И сказал как можно тверже:

- Нет, время еще не пришло. Вы поправитесь.

- Не говори глупостей. Ты хотя и найденыш, но жил среди нас, значит - итт. Итты не любят пустых слов...

Фа-Дейк виновато опустил глаза.

- Слушай меня, маленький сет...

- Да, великий Рах, - прошептал Фа-Дейк.

- Я помню, как тебя привели в мой шатер. Ты был замерзший, полуголый, иссеченный песком... Ты плакал...

- Да, король...

- Подожди... Ты плакал, и твое лицо было в пятнышках от песчинок. Они и сейчас... остались... Но... ты плакал, а стоять старался прямо. И отвечал на вопросы без страха. И я поверил тебе, хотя ты говорил много странного... Еще раз скажи, Фа-Дейк: в твоих рассказах ты ни в чем не обманывал меня?

Фа-Дейк опять посмотрел в глаза старого Раха:

- Никогда, король.

- Я так и думал... Ты знаешь многое, чего не знают здесь. Теперь это самое главное... Я решил...

Он надолго замолчал. Опять нависла тяжелая тишина, и Фа-Дейк наконец осмелился задать вопрос:

- Что вы решили, король?

 

- А?.. - Старый Рах неловко шевельнулся. - Да... - Он слабым движением сдвинул на груди край плаща. На рубашке, тканной шелковистого каменного волокна, лежала бронзовая бляшка с обрывками цепочки. Король шевельнул губами: - Возьми это.

Фа-Дейк взял. Бляшка напоминала тяжелую медаль с грубо обрубленными краями. Фа-Дейк увидел незнакомые письмена, вставшего на дыбы коня и маленькое лучистое солнце. Он вопросительно глянул на короля:

- Что это, государь?

Негромко, но твердо старый Рах пронес:

- Тарга. Знак верховной власти. Я отдаю эту власть тебе.

- Мне? - умленно переспросил четвероклассник Фаддейка. - Зачем?

- Потому что я так решил. Не сейчас. Давно.

- Но я... как я буду? Я же... маленький, - шепотом сказал Фаддейка.

Король опять улыбнулся, шевельнув усами:

- Маленькие бывают порой разумнее взрослых. Я помню себя в десять лет. Я часто удивлялся, как безрассудны большие люди. Потом привык.

- Но меня никто не будет слушать, - чуть не плача сказал Фаддейка.

Король ответил сумрачно и жестко:

- Человека, у которого тарга, будут слушать все. Итты и таурины, и люди Лесного края, и дикие жители песков. Такой общий закон нашего мира.

Тогда юный сет Фа-Дейк осмелился не поверить королю:

- Но если это так... тогда почему вы не стали королем всех-всех? Даже не приказали тауринам сдать крепость?

- Потому что я не знал, что делать потом, - сказал король иттов.

Фа-Дейк удивленно и потерянно молчал. Он только шевельнул наконец ногой и почувствовал короткое, но сладкое облегчение от того, что ядовитая крошка больше не жалит колено.

Король тоже шевельнулся и проговорил теперь с трудом, хрипловато:

- Я мог приказать... А мог десять раз взять крепость приступом, без всякой тарги. А что дальше? Мы все привыкли жить этой войной. Ничего другого не знает никто. Сеты не знают, маршалы не знают. Мудрый Лал не знает...

- А я вообще ничего не знаю, - беспомощно сказал Фаддейка. - Я могу такого наворотить, что еще хуже...

С горькой и какой-то домашней улыбкой король ответил:

- Куда уж хуже-то, мальчик... Итты потеряли дорогу. У нас почти нет детей! Те, кто рождается, - или не живут, или с пеленок думают о войне. Матери разучились кормить грудью... И не только у нас. Во всех землях...

- В крепости тауринов много детей, - возразил Фа-Дейк. - Помните, их князь Урата-Хал просил пропустить в крепость обоз с едой? Он поклялся, что эта еда только для маленьких.

- Да, я пропустил... Там много детей. Потому что люди живут в крепких домах и тепле. Это пока... Мы возьмем крепость, и воины перебьют всех.

- Воины не тронут мирных жителей! - опять возразил Фа-Дейк. - Итты знают законы войны.

- В крепости нет мирных жителей, - сказал король. Голос его осел и охрип еще больше. - Крепость всегда защищают все люди... А у войны нет законов, не надо обманывать себя. В бою кровь ударяет в голову, и мечи рубят всех...

"Я не хочу быть королем, я не могу", - снова хотел заспорить Фаддейка. Но что-то сдвинулось у него в душе, и сет Фа-Дейк тихо спросил:

- Что я должен делать, король?

- Все, что хочешь, мальчик, - выдохнул старый Рах. - Все... Я говорю: хуже не будет...

"А что я хочу?.. Я домой хочу..."

Но тут он вспомнил серые осенние дни, унылое вечернее застолье и собственный крик души: "Хоть бы что-нибудь случилось! Пусть хоть что!.." Круг замкнулся.

Тарга тяжело лежала у Фа-Дейка в ладони. Он опустил ее в нагрудный карман школьной курточки. Шевельнулся, собираясь встать.

- Подожди, - одними губами попросил король.

Фа-Дейк опять замер у королевского головья.

- Уже недолго, - прошептал старый Рах. - Побудь... пока я...

Фа-Дейк вздрогнул. За разговором он почти забыл, что время короля уже отмерено. Теперь же предчувствие, что с минуты на минуту сюда придет смерть, прокололо маленького сета тоскливым страхом.

- Не бойся... - через силу сказал король. - Я знаю, ты не видел вбли, как умирают. Но это не так уж страшно, поверь мне последний раз...

Фа-Дейк мотнул головой и сердито сказал:

- Я не боюсь. - И заплакал.

Он заплакал сразу, взахлеб. Не от страха, а от жалости, которая неожиданно и резко воткнулась в сердце. И от мысли, что через несколько минут они уже ничего не смогут сказать друг другу. Заплакал от несправедливости смерти, которая делает большого, сильного и храброго человека самым беспомощным на свете. Делает его никем. Он не мог остановить слезы и боялся, что король узнает его горькие мысли.

Но Рах улыбнулся и сказал отчетливо:

- Спасибо, малыш... Это добрая примета. Мы разучились плакать, а если кто-то от души плачет над иттом, значит, путь его в другой мир будет легким... хотя какой там другой мир...

Он замолчал, и слышались только Фаддейкины всхлипы.

Король сказал непонятно:

- Не так уж я и виноват...

Потом сделался очень строгим, уперся взглядом в кожаный потолок шатра. Ветер стих, и песок уже не скреб стены. Король сомкнул губы, положил на глаза ладонь, отодвинул локоть. Фа-Дейк перестал всхлипывать и замер в тоскливом предчувствии. Прошла минута, локоть дрогнул и ослаб. Фа-Дейк всхлипнул опять, но тут же отчаянно сжал зубы, встал, краем плаща вытер лицо.

Снаружи раздались беспокойные голоса. Фа-Дейк еще раз посмотрел на короля и вышел.

- Король умер, - прошептал он.

Опять упала глухая тишина. Безмолвие легло на кибиточный город осаждавших, мертвой казалась и крепость, громоздившая в фиолетовом небе башни с неровными зубцами.

Кто-то сказал тихо и значительно:

- К нам идет великий вождь тауринов князь Урата-Хал.

Сдержанный шепот прошелестел в толпе.

Высокий костлявый и безбородый Урата-Хал шел один, без оружия и доспехов. Крылатый шлем он держал под мышкой, седые пряди шевелились над костистым лбом. Узкое лицо было сумрачным и спокойным. Воины и начальники иттов молча расступились. Таурин остановился перед Фа-Тамиром. Отчетливо, но без надменности, он проговорил:

- Здравствуй, маршал. Здравствуйте, итты. Я узнал, что король Рах умирает, и пришел проститься.

- Король иттов умер, - сказал Фа-Тамир. - Сет Фа-Дейк был последним, кто говорил с ним.

Урата-Хал нагнул голову:

- Привет тебе, сет. Примите мою печаль, итты... Я могу побыть с королем?

Итты переглянулись.

- Войди в шатер, князь, - негромко пронес Фа-Тамир.

Урата-Хал скрылся за кожаным пологом. Никто не пошел вслед.

...О чем будет думать вождь тауринов, оставшись наедине с мертвым королем иттов? С тем, кого долгие годы считал врагом и без кого не мыслил своей жни? Не мыслил, потому что жнь была постоянной войной, а в войне главным противником был король Рах. Их судьбы переплелись, вражда их давала смысл существованию... И может быть, старый князь будет печалиться об умершем враге, как печалятся о давнем товарище?

А может быть, подумает князь, что и он, Урата-Хал, не вечен в этом мире красных песков и не так уж много осталось дней? Не придет ли мысль: зачем они, эти дни, - те, что прошли, и те, что еще будут? Зачем эта война?

А может быть, он и не станет думать об этом, а будет просто отдыхать в тишине от вечных опасностей и забот. Здесь он в такой безопасности, какой никогда не ведает в крепости. Там в него может попасть пущенная стана врагов стрела или камень метательной машины, может отыскаться менник-убийца (хотя и редки такие люди среди тауринов и среди иттов), может рухнуть на голову разрушенный зубец башни... А здесь ничто не грозит старому вождю, появившемуся в стане врагов без меча и панциря. Ни один итт, пусть даже с самой коварной душой, не посмеет нарушить древнего обычая и тронуть безоружного противника, который пришел, чтобы разделить печаль о короле...

Никто хмурых и опечаленных иттов, столпившихся у королевского шатра, не смотрел на Фа-Дейка. И друг на друга не смотрели. Сейчас каждый остался как бы сам с собой, чтобы в одиночестве пережить печальную весть. Итты переносят горе молча. Фа-Дейк взял у стражника шлем и медленно пошел среди кибиток и шалашей. Он не знал, что делать теперь и что будет дальше. Тоскливо было...

Изредка попадались навстречу молчаливые воины. Некоторые несли ветки стрелолиста и сучья высохших песчаных деревьев. Фа-Дейк понял, что это для погребального костра.

Несли сучья и женщины, но они встречались реже. Их вообще было мало в поселке иттов. А ребятишек не было видно совсем.

Кибиточный городок притих, но все-таки жнь не замерла окончательно. На краю поселка, у кособокого кожаного фургона, дымили кухонные костры. Две костлявые старухи колдовали над котлом. Одна беззубо улыбнулась Фа-Дейку, спросила:

- Хочешь нашей похлебки, Огонек?

Он покачал головой. Спохватился и ответил как подобает сету:

- Благодарю, добрая женщина. Мир твоей крыше...

Потом усмехнулся: "Мир..." - и подумал: "А куда это я иду?" Хотел повернуть назад, но услышал за палатками и хижинами слабый вскрик. Странный, вроде бы детский.

Сет Фа-Дейк постоял, нахмурился, надел шлем. Пошел на голос, перешагивая вытянутые по земле оглобли фургонов.

У крайнего шатра стояли воины сотни конной разведки - песчаные волки. Беседовали, усмехались. Увидели юного сета, любимца короля, подтянулись:

- Привет вам, сет...

- Ходят слухи, что вы последний говорили с королем...

- Что сказал король на прощанье?

Фа-Дейк медленно обвел песчаных волков глазами. Взгляд этот напомнил им, что сету могут задавать вопросы только другие сеты, маршалы или король. Воины притихли. Один, в кожаном шлеме с золоченой стрелкой, - видимо, командир, - неторопливо сказал:

- Примите нашу печаль, сет.

Но никакой печали не было на его широком, неприятно открытом лице с голым подбородком и выпуклыми глазами. И Фа-Дейк не ответил командиру волков. Он помолчал и спросил:

- Здесь кто-то кричал. Что случилось?

Выпуклые глаза сотника были внимательными, но ответил он небрежно:

- Мальчишку поймали, разведчика крепости.

Фа-Дейк не выдал интереса и неожиданной болезненной тревоги. Спросил так же небрежно:

- Разве сейчас не перемирие? Урата-Хал в нашем лагере...

Сотник сказал с коротким зевком:

- Еще до перемирия поймали. Да это и не важно.

- Почему не важно?

- Он шел не крепости, а песков. Видимо, оставлял там знаки для каравана...

Сотник держался чересчур независимо и не прибавлял в конце фразы слова "сет". Это была явная наглость, волки всегда позволяли себе лишнее. Фа-Дейк не стал делать замечаний, сет не должен опускаться до пререканий с каким-то предводителем дикой сотни. Он только сказал в отместку:

- Я думал, храбрые волки давно перекрыли все караванные пути тауринов...

Он знал, что это не так. Сколько бы ни рыскали в песках и скалах конные патрули иттов, перехватить все караваны они не могли. В непроницаемой тьме песчаные лодки под черными парусами бесшумно бежали по дюнам к крепости. Это посылал осажденным еду и оружие лесной народ, который был давним союзником тауринов. Люди леса научились пользоваться парусами не хуже иттов.

Лодки останавливались в неведомых иттам местах, а оттуда таурины несли груз в крепость тайными подземными ходами. Кое-какие ходы разведчики иттов отыскали и засыпали, но многие еще найти не могли. И крепость держалась долгие годы. И будет держаться бесконечно...

Сотник уязвленно сказал:

- Мы перекрыли почти все пути. Сегодня мальчишка скажет, где была стоянка недавнего каравана. Там у них последняя лазейка, засыплем и ее.

Фа-Дейка опять уколола тревога. Тоскливая, смешанная с неясным страхом. Но отозвался он с рассеянным видом:

- Думаете, он скажет?

Воины гоготнули. Командир тоже не сдержал усмешку:

- Волки умеют развязывать языки даже заржавелым от шрамов тауринским начальникам, которые не боятся ни ядовитых игл, ни раскаленного железа. А этот - сопливый мальчишка, даже меньше вас... О, простите, сет!

Сотник испуганно наклонил голову, но насмешливый огонек в похожих на коричневые лампочки глазах не погас. Фа-Дейк глянул в эти глаза и смотрел в них, пока не заставил сотника потупиться. Теперь Фа-Дейк был просто сет иттов, в нем не осталось ничего от четвероклассника Фаддейки.

Сет сказал:

- Может быть, волки и умеют развязывать чужие языки, но хорошо бы им научиться держать на привязи свои. Не правда ли, сотник?.. Я жду ответа.

- Да, сет, - сквозь зубы выдавил командир волков.

Фа-Дейк медленно пошел от сотника и его воинов, и длинный плащ тянулся за ним, шуршал по камням.

Недалеко от королевского шатра Фа-Дейк встретил Фа-Тамира.

- Отдохните в моей палатке, сет, - сказал маршал.

- Потом... А когда погребение, Фа-Тамир?

- Завтра после восхода...

- Фа-Тамир... Как зовут сотника песчаных волков? Он такой... глаза как у жабы.

- У кого, сет?

- А, вы не знаете... Ну, такие нахальные глаза. И круглое лицо.

- Наверное, это Уна-Тур... А что случилось?

- Ничего. Он мне не нравится, ведет себя нагло.

- Да. Но он храбр...

- Подумаешь, заслуга, - усмехнулся Фа-Дейк. - Кто иттов не храбр? Надо еще быть... человеком. Даже если называешься "волк".

- Сейчас жестокое время, Огонек, - вздохнул Фа-Тамир.

Фа-Дейк вздрогнул от неожиданной ласки, поднял глаза:

- Фа-Тамир, они поймали разведчика...

- Да, я слышал уже...

- Я подумал вот что. Когда печаль и погребение, обычай велит делать добрые дела... Может, отпустим его к своим?

- Доброе дело для врага - разве доброе дело? - хмуро сказал маршал.

- Он же еще не взрослый, - виновато проговорил Фа-Дейк. - Разве итты воюют с ребятами?

- Он разведчик. Значит, воин. Законы войны одинаковы для всех.

"У войны нет законов", - вспомнил Фа-Дейк. И тихо спросил:

- Правда, что его будут пытать?

Фа-Тамир отвел глаза. Пожал плечами:

- Если он сразу не скажет то, что знает. Но он ведь не скажет... пока не заставят.

- А что он знает-то? Ну, покажет стоянку и ход, который ему вестен. А этих ходов десятки. Что толку?

- И все-таки... Еще одну ниточку перережем.

Фа-Дейк угрюмо молчал. Потом спросил, глядя в землю:

- А если бы я попался тауринам, меня тоже пытали бы?

- Едва ли! За сета запросили бы выкуп. Обошлись бы с почетом.

- А если бы я знал тайну, которая важнее выкупа?

Маршал подумал и сказал неохотно:

- Итты не позволят, чтобы вы стали пленником тауринов. Не бойтесь, сет.

- Разве я боюсь? Я не об этом...

Фа-Тамир положил руку на шлем Фа-Дейка:

- Огонек... Волки все равно не отпустят его. Это их добыча, а добычу по закону не может отнять никто. Даже король.

Фа-Дейк вскинул глаза:

- Даже король?

- Да... Кстати, сет, что говорил вам король в последние минуты? Итты ждут, что вы передадите его слова всем.

- Что?.. Я передам, да. Чуть позже, Фа-Тамир.

Он мягко убрал голову -под ладони маршала и пошел не оглядываясь. Через пять минут он опять был у крайнего шатра. Воины-волки всё еще стояли там. Снова подтянулись, глянули на сета выжидательно и вроде бы почтительно.

Фа-Дейк лениво сказал:

- Я хочу посмотреть на пленника, Уна-Тур...

Сотник осклабился: любимец короля удостоил его обращения по имени.

- Как будет угодно сету. Идемте, сет...

Разведчика держали в хижине, сложенной каменных плит. Уна-Тур отодвинул на щелястой двери бронзовый засов. Пропустил Фа-Дейка вперед.

В хижине было светло, колючее солнце било в широкие щели. Тощий темноволосый мальчишка, ровесник Фа-Дейка, сидел скорчившись в углу на камне. Он был босой, в узких кожаных штанах, стянутых на щиколотках ремешками, в мохнатой безрукавке. Тонкие голые руки в локтях и у кистей были перемотаны за спиной сыромятным ремнем.

Когда вошли, мальчик быстро повернул острое лицо с высохшими подтеками слез. В темных глазах мелькнули по очереди надежда на чудо, испуг, отчаяние. Он опять отвернулся, прижался плечом к стене. Но Фа-Дейк успел разглядеть его лицо. Мальчишка был, кажется, похож... Или показалось?

Или правда он похож на Вовку Зайцева Фаддейкиного класса? На щуплого Вовку Зайцева, который боялся уколов, и над ним за это смеялись (и, было время, Фаддейка смеялся. Сначала. А потом не стал... А потом Вовка уехал). Этот Зайцев боялся уколов и плакал от обид, но обидчиков никогда не называл, если его спрашивали взрослые...

Фа-Дейк оглянулся на Уна-Тура. Сказал, пряча свои мысли под насмешкой:

- Волки стали так осторожны, что одного мальчишку держат связанным...

- Просто забыли развязать, - буркнул сотник. Шагнул к мальчику, чиркнул кривым кинжалом по ремню у локтей. Ремень ослаб, опал. Мальчик пошевелил локтями, освободил кисти. Но на Фа-Дейка и Уна-Тура не смотрел. Коротко, со всхлипом, вздохнул.

- Оставьте нас, - приказал Фа-Дейк сотнику. - Может, я договорюсь с ним быстрее, чем вы... И закройте дверь.

Уна-Тур вышел. Дверь за ним бухнула лишне сердито.

Мальчик не двигался.

Фа-Дейк встал в двух шагах от него. Помолчал, томясь от неловкости, негромко спросил:

- Как тебя зовут?

Мальчик опять не шевельнулся, но ответил сразу:

- Кота...

Или Хота? У тауринов такой же язык, как у иттов, но говорят они мягче, с придыханием. Ладно, пусть Хота...

- Хота, ты проводник караванов?

Он медленно поднял лицо. Ну, в самом деле, так похож на Зайцева... Он сказал сипловато:

- Не проводник я... Просто ходил в песках, смотрел, где силки поставить на кротов. Мяса в крепости нет...

- Неправда, ты проводник и разведчик, - тихо сказал Фа-Дейк. - Ты ставил знаки для каравана. И ты знаешь, где подземный ход...

Хота опять опустил голову. Грязными худыми пальцами тер кисти со следами от ремня. Зябко шевелил плечами.

"Тебя будут мучить", - хотел сказать Фа-Дейк, но не посмел. К тому же мальчишка это знал сам. Он вдруг проговорил еле слышно:

- Я знаю только один ход. А будут выпытывать про многие...

- Не будут. Всем вестно, что каждый разведчик знает лишь один ход, свой... Если покажешь, тебя не будут... я попрошу, чтобы тебя отпустили.

Хота посмотрел прямо в лицо Фа-Дейку мокрыми блестящими глазами:

- Вы же понимаете, сет, что я не могу сказать...

- Ты меня знаешь?

- Да... Я видел вас со стены. Вы ехали на конях вместе с вашим королем... - Он со всхлипом переглотнул и сказал почти! умоляюще: - Вы же понимаете, что я не могу сказать, где ход...

Фа-Дейк это понимал. Но понимал и другое: заставят.

Кажется, он не просто подумал, а сказал это. Хота помотал головой, как Вовка Зайцев, когда у него требовали назвать обидчиков. Ощетинился и отчаянно проговорил:

- Я умру, а не выдам. Все равно...

Фа-Дейк вспомнил сотника Уна-Тура и его ухмыляющихся волков. "Не дадут умереть, пока не выдашь", - подумал он. И маленький проводник уловил эту мысль. И съежился, стиснув себя за исцарапанные локти.

Фа-Дейк сам не знал, как не удержался, спросил шепотом:

- Боишься?

Хота сжался еще сильнее и ответил не как врагу и не как сету, а просто как мальчишке:

- А ты бы не боялся?

"Я и сейчас боюсь, - подумал Фа-Дейк. - А чего?"

Пленный проводник опять судорожно глотнул и сказал глухо:

- Мне за маму страшно. Я не выдержу, а она будет мать предателя... Ее будут гонять босиком по острым камням и уморят голодом...

- Разве так бывает? - испуганно спросил Фа-Дейк.

- А как же еще бывает? Только так...

Фа-Дейк сел на камень в трех шагах от пленника.

- Хота...

- Что? - вздрогнул мальчик.

- Не знаю, что... Мне тебя жалко.

 

Мальчик вскинул мокрые глаза:

- Да?

- Да... Только я не знаю, что делать. - Но он уже знал.

- Дай мне кинжал, - быстро прошептал Хота. - Я заколюсь и тогда ничего не скажу.

Фа-Дейк опять почему-то вспомнил Вовку.

- Ты думаешь, это легко? - сказал он. - Ты не сможешь...

- Я попробую.

- Не сможешь. Сил не хватит.

- Ну... тогда заколи меня ты. Я глаза закрою... А ты потом скажешь, что я на тебя напал, а ты защищался.

Фа-Дейк встал, подошел к двери, притаился на миг и рванул ее. Но волков блко не было, никто не подслушивал. Он встал посреди хижины, скинул плащ, бросил на него шлем.

- Надевай. В этом тебя никто не остановит.

Хота кинулся к плащу. Но не взял его, медленно выпрямился. Покачал головой:

- Нельзя. Тебя убьют.

- Меня? - сказал Фа-Дейк. - Сета? - Он усмехнулся, хотя сердце у него холодело. - Надевай.

Они были одного роста. Шлем закрыл у Хоты волосы и лоб, медный козырек бросил тень на глаза. Плащ окутал мальчишку до пят.

"А ноги все же будут видны, когда пойдет", - подумал Фа-Дейк.

- Постой... - Он торопливо расшнуровал и сбросил кеды. Хота суетливо и неумело завозился со шнуровкой незнакомой обуви. Фа-Дейк помог ему и шепотом предупредил: - Не вздумай идти сразу в пески. Иди сначала через табор, мимо главных шатров. Если окликнут, опусти голову и не отвечай, тогда подумают, что ты... то есть я... очень печальный, и не подойдут. В пески уходи с западного края, там нет сейчас сторожевых волков. А в дюнах - там уж смотри сам.

- В песках меня не поймают, - жарко прошептал Хота. - Я попался тогда по глупости. А теперь - ни за что...

- Все, иди. Прощай...

- Прощай... А тебе ничего не будет?

- Иди, Хота, иди.

- Фа-Дейк, прощай, - с придыханием проговорил Хота. - Мама скажет теперь, что у нее два сына...

Одними губами Фа-Дейк повторил:

- Иди, Хота, иди...

 

КРАСНЫЕ ПЕСКИ (Продолжение)

 

Со связанными за спиной руками, растрепанного и босого, будто пленного врага, его повели через окаменевший от умления стан. На площадку перед королевским шатром. По пути Уна-Тур несколько раз толкнул его тупым концом копья.

- Плешивый шакал, - сказал Фа-Дейк. - Ты поднял руку на сета.

- Ты не сет, а предатель, - злорадно отозвался седла Уна-Тур.

- А ты не сотник, а покойник. Через час тебя будут жрать ящерицы-камнееды...

Уна-Тур толкнул его снова, и Фа-Дейк, чтобы не упасть, почти бегом выскочил на площадку - прямо перед Фа-Тамиром, Лалом, сетом Ха-Виром и другими командирами. И сразу вознесся гневный голос Фа-Тамира:

- Что творишь, сотник! Воины, взять менника! Развяжите сета! Плащ сету!

Три королевских стражника метнулись к Уна-Туру. Тот вздыбил жеребца и яростно завопил:

- Я не менник! Послушайте же меня, мой маршал!

Кто-то рассек отточенным концом меча ремень на запястьях Фа-Дейка. Фа-Дейк освободил руки, как недавно это делал Хота. Потом швырнул скомканный ремень в лицо Уна-Туру и сказал по-русски:

- Я покажу тебе предателя, паршивая волчья шкура. - Он был так зол, что уже ни капельки не боялся.

Воины окружили сотника, но теперь стояли в нерешительности, потому что он крикнул:

- Клянусь Звездным Кругом, я невиновен, мой маршал! А он - не сет, он предатель.

- Сет - всегда сет, - сказал мудрый Лал и кинул на плечи Фа-Дейка грубый военный плащ. - Лишить сета этого звания может только король. А короля... да будет ровен его путь в дальний мир... теперь у нас больше нет. Выслушаем всех в терпении. Сет Фа-Дейк, скажите нам, в чем обвиняет вас этот человек? Что проошло между вами?

- Да ничего особенного! Просто я отпустил пленного мальчишку!

- Разведчика? - быстро и насупленно спросил Фа-Тамир.

Все молчали. Только Уна-Тур дернулся в седле, хотел что-то крикнуть, но десятник королевской стражи с размаху положил на его плечо руку в боевой чешуйчатой рукавице.

Наконец старый сет Ха-Вир медленно спросил:

- Зачем вы это сделали, Фа-Дейк?

"Потому что мне его жалко!" - чуть не вырвалось у Фа-Дейка. Но он сказал иначе:

- Я не хотел, чтобы в дни печали в стане иттов была жестокость. Волки замучили бы мальчика.

- Это никого не касается! - вскинулся опять Уна-Тур. - Это была наша добыча! Добычу волков не может отобрать даже король!

- Короля нет, - снова напомнил Лал. - Помолчи, сотник.

"Короля нет..." - подумал Фа-Дейк и ощутил в нагрудном кармане тяжесть тарги. До сих пор он о ней почти не помнил, о другом были мысли. Но сейчас наконец пришло ясное понимание: что же случилось на самом деле. Если старый Рах сказал, если он отдал таргу... Значит, правда?

"Но не хочу я! - крикнул себе Фаддейка. - Я не знаю, что делать!"

"Делай, что хочешь, хуже не будет..."

Сет Фа-Дейк медленно оглядел всех, кто обступил его. Голова кружилась от усталости и от голода. Честно говоря, хотелось даже заплакать. Но Фа-Дейк скривил губы и отчетливо сказал сотнику:

- Добычу король отобрать не может. Но может сделать голову твою добычей шакалов...

- Но короля нет! - дерзко хохотнул Уна-Тур. Десяток его всадников приближались к шатру.

- Король будет, - сказал мудрый Лал, летописец и полковник песчаной пехоты. - Сеты выберут короля сегодня же, раз великий Рах не оставил преемника.

Фа-Дейк вскинул голову, чтобы возразить, но медленно и тяжело заговорил Фа-Тамир:

- Сеты выберут короля. Но сету Фа-Дейку лучше не участвовать в этом. Пусть Фа-Дейк уходит, пока он сет и никто иттов не может тронуть его. Выбранный король лишит его звания и защиты.

- Почему? - Фа-Дейк хотел спросить это гневно и громко, но получилось почти со слезами. Как в учительской, когда обвиняют напрасно.

Старый справедливый маршал Фа-Тамир заговорил опять, и слова его падали как камни:

- Наверное, вы думали, что поступаете справедливо, сет. Но все равно: то, что вы сделали, - мена.

В ответ полагалось швырнуть в лицо обвинителя боевую рукавицу. Но не было рукавицы, да Фа-Дейк сейчас и не поднял бы ее _ пудовую, бронзовых пластин. И какой мог быть поединок у мальчишки с прошедшим через тысячу боев маршалом?

Фа-Дейк сипло от слез спросил:

- Кому я менил?

- Вы предали народ и армию иттов.

- Но итты... все люди, все войско, это же такое... громадное. А он был беззащитный. Если бы я не отпустил... я предал бы его...

- Но он враг! - воскликнул кто-то воинов.

- Он мне не враг. Он... такой же, как я. Дети не воюют с детьми.

- Как же не воюют, - мягко, осторожно как-то возразил Лал. - У тауринов полно разведчиков. У нас... мальчишки тоже помогают воинам. Вы и сами, сет, в прошлом году были в конной стычке.

- Да... дети могут воевать со взрослыми. Взрослые тоже воюют с детьми, они одичали. Но дети не воюют с детьми ни на одной планете - они еще не посходили с ума!

- Вас никто не просил воевать с этим сопляком, - нагло подал голос Уна-Тур. - Ваше дело было не вмешиваться.

Тарга оттягивала карман. Фа-Дейк незаметно, под плащом, вынул ее и зажал в кулаке. И сказал:

- Что-то совсем непонятное происходит у иттов. Сеты стоят, а сотник говорит с ними, не сходя с коня. Уж не стал ли он королем?

- Сойди с коня, сотник! - грозно крикнул сет Ха-Вир.

- Слушаю, сет... - отозвался Уна-Тур. Кажется, с насмешкой. Сделал движение, будто хочет спешиться, но остался в седле. И никто не заметил этого, потому что маршал Фа-Тамир заговорил опять - печально и тяжело:

- Ваши слова, сет Фа-Дейк, говорят о вашем уме. Про ум ваш и доброту знают все итты. Но сейчас вы нанесли нам вред. Ход, о котором знает проводник, остался для нас тайной...

- Подумаешь, один ход! Их полным-полно!

- И все-таки он поможет тауринам продержаться лишние дни.

- Им не придется держаться... Фа-Тамир, я устал стоять босиком на холодном песке, коня мне...

Возникло торопливое движение; Фа-Дейк оставался сетом, и коня подвели немедленно. Того послушного конька, на котором он прискакал сюда. Фа-Дейк прыгнул в седло, и плащ свесился по бокам, закрыв стремена и босые ступни...

- Почему тауринам не придется держаться в крепости, сет? - вкрадчиво спросил мудрый Лал. - Вам вестно что-то тайное?

- Ничего тайного. Мы сегодня снимем осаду.

- Великий Звездный Круг! Кто это решил? - воскликнул сет Ха-Вир, храбрый и простодушный воин.

- Я, - сказал Фа-Дейк.

Смеялись все. Сеты смеялись, и простые воины, и сотник Уна-Тур, который так и остался в седле. Один Фа-Тамир не смеялся, он смотрел на мальчишку с печалью. Он любил Фа-Дейка и теперь горько сожалел, что болезнь помутила разум юного сета... Впрочем, болезнь лучше, чем мена...

Тогда Фа-Дейк протянул Фа-Тамиру таргу. И проговорил совсем не по-королевски, а как смущенный четвероклассник, потому что решительность оставила его:

- Вот... Это дал король. Он сказал, что теперь я... Он сам сказал, честное слово...

Фа-Тамир стряхнул в песок боевую рукавицу и протянул руку. Но рука эта вдруг замерла, окаменела, не коснувшись бронзовой бляшки.

- Великие силы... - хрипло сказал маршал. - Смотрите, Лал... Точно ли это она?

Мудрый Лал встал рядом с маршалом, глянул. Побледнел - загар его стал бледно-желтым. Лал сказал, как и Фа-Тамир:

- Великие силы... - Потом спросил, забыв об этикете: - Откуда она, мальчик?

- Король дал, - пробормотал Фаддейка.

Маршал сурово проговорил:

- Итты! Наш великий король Рах владел таргой. Он передал таргу сету Фа-Дейку вместе с властью.

Сеты, командиры и простые воины сдвинулись молчаливым кругом.

- Тарга ли это? - спросил сет Ха-Вир. - Ведь она исчезла больше ста лет назад, когда правил великий Ду-Ул, разрушитель стен.

- Потому и исчезла, - прошептал Лал.

- Не подделка ли это? - осторожно проговорил молодой, незнакомый Фа-Дейку сет.

- Клянусь всем миром, нет, - тихо ответил Лал. - Эту работу древних чеканщиков подделать нельзя, утерян секрет...

Ха-Вир пробормотал:

- Но если она была у короля, то почему великий Рах...

Маршал Фа-Тамир сурово перебил его:

- Кто смеет задавать вопросы королю? Особенно когда он мертв!.. Сеты, смотрите и отвечайте: есть ли у вас сомнение, что это тарга, знак верховной власти над всеми обитаемыми землями?

Сеты молчали. Наверное, не потому, что было сомнение. Просто никто не решался прнать таргу первым.

- Подождите! - вдруг воскликнул Лал. - Вот идет вождь тауринов Урата-Хал... Князь, окажите честь, подойдите к нам для беседы.

Урата-Хал, прямой и печальный, неспешно подошел. На острых красно-коричневых скулах горели блики от нкого вечернего солнца.

Тихо, но очень внушительно Лал пронес:

- Великий вождь, сет и князь тауринов, обращаюсь к вашей мудрости и заклинаю вас вашей честью. Посмотрите и, если можете, скажите нам: что в руке у юного сета Фа-Дейка?

Князь подошел к Фа-Дейку, тяжело загребая песок бронзовой чешуей оторочки плаща. Смотрел и молчал с полминуты. Лицо его не менилось. Он сказал, кажется, без удивления и устало:

- Клянусь словом и честью, это тарга. Судьба ваша счастлива, итты... Кто же владетель знака верховной власти?

- Тот, кто держит. Иначе не может быть, князь, - отозвался Фа-Тамир.

Урата-Хал посмотрел Фа-Дейку в лицо. Вождь тауринов был так высок, что глаза его оказались вровень с глазами сидящего на коне юного сета. Твердые, но мученные были у князя глаза. И Фа-Дейк опустил свои, не выдержав прямого и печального взгляда.

Урата-Хал проговорил, опустив плечи:

- Ну что же... Ни итты, ни таурины, ни другие люди еще не стали бессмысленными кротами и шакалами, чтобы забыть великие законы предков. Какое будет твое слово, повелитель? Покорившись владетелю тарги, таурины не уронят чести... - Он горько улыбнулся. - Что я должен сделать? Впустить иттов в крепость? Отдать свой меч?.. Хотя сейчас у меня нет меча...

- Нам его и не надо, - давясь от непонятного смущения, пробормотал Фа-Дейк. Таргу сжал в потном кулаке, а кулак спрятал под плащ. И сказал решительнее: - Итты не войдут в ваш город... То есть, может, войдут, но без оружия. Мы заключим равный и вечный мир. Больше никогда не будет войны.

Долго молчали умленные итты, молчал и вождь тауринов. Потом он пронес негромко:

- Все матери тауринов назовут тебя своим сыном, мальчик... О, прости, владыка земель.

А мудрый Лал, летописец иттов и полковник песчаной пехоты, спросил:

- Но что же будут делать люди, если война кончится, повелитель?

- Что?! - яростно воскликнул Фа-Дейк. И вскрик его разнесся в вечернем воздухе, который быстро остывал и холодил щеки. - Стены разрушены! Пески везде! Вы... вы же забыли вкус хлеба, едите только мясо кротов и конину, потому что негде сеять зерно! Вы что, сами не видите? Надо строить стены и дороги! Надо, чтобы снова росли леса! Везде, а не только на севере! Надо, чтобы никто не боялся! И чтобы с лесным народом тоже мир!.. Да вы что, сами не понимаете?..

- И что же? - раздался голос наглого сотника Уна-Тура, о котором все забыли. - Значит, воины-волки должны будут ковырять землю и таскать камни, как пленники или трусы, которые не умеют сражаться?

- Ир-Pyx, - с облегчением сказал Фа-Дейк десятнику королевской стражи. - Лишите сотника коня и меча. Отправьте его под стражу. После погребения короля и заключения мира напомните мне о нем, я решу, что делать с этим человеком.

Уна-Тур вздыбил заржавшего жеребца и крикнул, оскалившись:

- Твоя тарга - жалкая медяшка! Ты сопливый самозванец! Волки, за мной! Пески не выдадут нас!

Сотник бросил коня прямо на пеших воинов, они отскочили. Всадники-волки поскакали вслед за своим командиром. Опомнившись, бросилась в погоню конная стража...

Ночь пришла звездная и холодная. Темная была ночь, хотя две маленькие луны быстро катились по черно-искристому своду. Фа-Дейк постоял у откинутой занавеси, посмотрел на эти светлые бегучие шарики, отыскал потом глазами знакомое созвездие Ориона, вздохнул и вернулся в теплоту шатра - в запахи земляного масла от светильников и старой меди от панцирей охраны. Лег на расшитые войлоки.

Шатер был Фа-Тамира. Маршал уступил его владетелю тарги, пока в королевском шатре лежит, дожидаясь погребения, великий Рах.

Десять ратников королевской стражи, не шевелясь и, кажется, не дыша, застыли вокруг широкого ложа. Фа-Дейк стеснялся их, но не решился приказать им выйти.

Он лег навзничь, вдавившись затылком в кожаный мешок, набитый шерстью. Тарга лежала в нагрудном кармане и плоской своей тяжестью напоминала о себе.

Фа-Дейк ужасно устал и ни о чем не думал связно...

Вошел Фа-Тамир, снял шлем, спросил:

- Я отошлю воинов, повелитель?

- Ага... - облегченно выдохнул Фа-Дейк.

Ратники неслышно вышли один за другим.

- Осмелюсь ли я просить владетеля тарги... - начал маршал.

Фа-Дейк устало сказал:

- Не надо, Фа-Тамир. Говори по-человечески.

- Хорошо... - Старый маршал сел в ногах у Фа-Дейка. - Ну что, Огонек? Как тебе сейчас?..

- Я не знаю, Фа-Тамир... Я не знаю: что делать дальше?

- А дальше ничего не надо, мальчик. Ты сделал самое главное: остановил войну.

- Но потом я тоже что-то должен делать!

Фа-Тамир покачал седой головой:

- Ничего. Завтра, после погребения Раха, мы объявим иттам и тауринам, что владетель тарги вернулся к себе, в свой далекий край.

Фа-Дейк помолчал. Затем спросил с облегчением, но и с обидой:

- Почему?

Фа-Тамир чуть улыбнулся:

- Ты хочешь найти одну причину? А их много...

- Ну, хоть одну... Скажи!

- Хорошо. Не обижайся, Фа-Дейк, но тебе иногда кажется, что нас нет, и ты нас просто придумал...

- Ну и... Ну и какая разница? Вы же все равно есть!

- Конечно... Но вот еще причина: когда вы, сет... прости, Огонек... когда ты думаешь о наших заботах, ты думаешь о своей Земле. Я давно это понял.

- Ну и что? - неловко сказал Фа-Дейк.

- Нет, ничего. Иначе и быть не могло... Но ты еще многого не понял. Не знаешь даже, кто виноват в этих войнах: итты, таурины, лесные люди, жители южных скал? Вожди или простые люди?

- Это я как раз понял, - хмуро сказал Фа-Дейк. - Все хороши.

Раньше, когда жил он в королевском стане и в столице иттов, ему казалось, что итты - самые храбрые, самые честные, самые умные, а таурины виноваты во всем. Это они много лет назад начали войну и до сих пор не хотят прнать справедливость иттов. И он радовался, когда случился пожар в крепости врага. И ликовал, когда, оказавшись в случайной схватке среди песков, увидел (правда, далека), как воины иттов арканами свалили двух тауринских всадников...

А если бы в самом начале попал он не к иттам, а к тауринам?..

А маленький, похожий на Вовку Зайцева Хота разве в чем-то виноват?

Он учился у иттов скакать на коне, метать дротики и читать нацарапанные на тонких кожах старые карты пустынных земель. Но земли принадлежали не только иттам. И карты эти рисовали не итты, а древние художники - общие предки нынешних племен.

Среди песчаных равнин, среди холмов и дюн стояли высокие башни с колоколами, которые оставили нынешним людям неведомые, жившие в незапамятные времена народы - люди тех веков, когда на месте песков шумели кудрявые леса и плескались теплые озера... Ни итты, ни таурины, ни жители окраинных земель не трогали эти колокола даже тогда, когда не хватало меди для доспехов. На Марсе, несмотря ни на что, еще сохранялись давние обычаи: нельзя трогать колокола, нельзя убивать крылатых ящериц, нельзя не повиноваться тарге...

Был суров, сумрачен и дик этот пустынный фиолетово-красный мир, и все же он привязал к себе маленького Фа-Дейка.

Но через несколько месяцев Фаддейка затосковал по дому...

Сейчас Фа-Тамир словно угадал его мысли.

- Вы скоро затоскуете снова, - сказал он. - Вы все равно не сможете остаться.

- Когда затоскую, тогда и уйду, - неуверенно огрызнулся Фа-Дейк.

- Воля владетеля тарги бесспорна... Но лучше бы вам уйти сразу. Для всех людей лучше, Фа-Дейк...

Фа-Дейк опять почувствовал себя виноватым четвероклассником Сеткиным.

- Ну хорошо, Фа-Тамир. Таргу я оставлю вам...

- Таргу вы возьмете с собой.

- Почему?!

- Фа-Дейк, мальчик мой, люди есть люди, они сильнее обычаев. Очень скоро те, кто поумнее, поймут, что войну остановила не тарга, а общая усталость... А те, кто злее и хитрее, подумают: как много власти может дать маленький кусочек меди! Появится множество подделок. Появятся и те, кто поклянется, что подделка - настоящая тарга, а вас объявят самозванцем. Это будут люди вроде Уна-Тура и его волков, которые сегодня почти все ушли в пески. Их закон - сила и жестокость...

"Ты и сам не захотел спасти Хоту", - вдруг вспомнил Фа-Дейк.

И опять старый Фа-Тамир словно услышал его мысли.

- Думаете, маршал может все? - спросил он. - И маршалы, и сеты, и короли тоже бывают беспомощны. И вы быстро сделаетесь беспомощным, если останетесь здесь. А если уйдете, мы объявим, что вы унесли таргу, и последний ваш закон был - покончить с враждой. Тогда не будет подделок тарги, и никто не сможет заставить вас отменить свои слова.

- И получится, что я стал... каким-то священным духом, - невесело усмехнулся Фа-Дейк.

- Вы станете легендой и законом... Хотя бы на некоторое время. И люди отдохнут от вражды и, может быть... может быть, еще что-то смогут спасти...

- "Что-то" или планету? - тихо спросил Фа-Дейк. И представил опять: пески, пески и кое-где на скалистых буграх башни и арки с начищенными летучим песком колоколами.

Старый маршал молчал.

- Фа-Тамир, кто поставил в песках колокола?

Маршал не удивился вопросу. Но и ответа не дал.

- Ты же слышал, Огонек, что про это никому не вестно. Даже мудрый Лал не знает...

- Старые женщины, что готовят для воинов пищу, рассказывали, будто иногда колокола звонят сами собой...

- Это сказка. Про загадки песков много было сказок... Впрочем, кто знает, может быть, и звонят. Но, говорят, это бывает раз в сто лет, в самую холодную и черную ночь... Не знаю, мне слышать не приводилось.

- А как они звонят?

- Я же не слышал... Говорят, медленно, печально. Будто в память о ком-то.

- Похоже...

- Что похоже, Фа-Дейк?

- Видимо, на разных планетах одинаковый обычай - ставить башни с колоколами в память о ком-то... А может быть, это мы поставили их здесь?

- Мы? Итты?

- Да нет, Фа-Тамир, я не о том... Вы правы, маршал, надо ехать. Может быть, еще успею.

- Путь, конечно, тяжел, но не так уж далек. Вы успеете домой к рассвету.

- А вы проводите меня? Я один не найду дорогу.

- Тир знает дорогу...

Фа-Дейк быстро сел:

- Тир вернулся?

- Да, сет. Видимо, почуял, что вы здесь, и пришел в стан. Воины привязали его, он рядом...

Фа-Дейк прыгнул с постели и выскочил шатра. Высокий конь мягко переступал на песке подковами. Он казался черным, но Фа-Дейк знал, что днем конь - огненно-оранжевый. Даже сейчас от света крошечных бегущих лун по гриве проскакивали рыжие искорки.

Фа-Дейк протянул ладони, конь радостно фыркнул, потянулся к ним теплыми губами. Фа-Дейк обнял лошадиную морду, прижался к ней щекой.

- Пришел, мой хороший...

Тир постоял, замерев, потом осторожно освободил голову и тихонько заржал, радуясь встрече. Он не знал, что свидание будет коротким...

 

ВСЕ НЕ ТАК...

 

Фаддейкина мать приехала рано утром. Юля проснулась в полседьмого и услышала на дворе незнакомый громкий голос. Голоса Фаддейки и Киры Сергеевны она тоже услышала. Они перебивали друг друга. Разговор был шумный, суетливый и, видимо, веселый...

Юля почему-то вздохнула и стала торопливо одеваться.

Познакомились они во время завтрака. Когда Юля вошла в кухню, все уже были за столом, покрытым новой цветастой скатертью (подарок, что ли?). Фаддейкина мать сидела там, где обычно садилась Юля, а Фаддейка устроился рядом. Был он непривычно причесанный, в чистой белой маечке, сдержанный, но его веснушки так и сияли тихой радостью.

Все трое заулыбались навстречу Юле, а Фаддейкина мать сказала:

- Простите, кажется, я устроилась на вашем месте.

- Вот пустяки какие... - сбивчиво ответила Юля и потянула -под стола четвертый табурет.

Фаддейка коротко засопел, и мать быстро и ласково посмотрела на него.

Она понравилась Юле. Она действительно была красива - той сдержанной красотой, которая не режет глаза, но такая законченная, "стопроцентная", что не к чему придраться. Каштановые волосы, мягкий взгляд, замечательно очерченный рот с крошечной родинкой над верхней губой (словно туда перескочила одна Фаддейкиных веснушек). Юля всегда любовалась такими женщинами спокойно и без малейшей зависти. Зависть была бессмысленна.

Фаддейкина мать, ласково лучась глазами, сообщила Юле, что ее зовут Виктория Федоровна, и что наконец-то она вырвалась "суеты цивилации" и несколько дней будет здесь, в тишине, спасаться от своей сумасшедшей работы.

Это вестие почему-то слегка раздосадовало Юлю, и она старательно улыбнулась в ответ. Завтрак прошел с ощущением легкой неловкости, хотя улыбки продолжали цвести, а Виктория Федоровна шутливо ругала Фаддейку за сопение и чавканье.

Из кухни Юля поспешно ушла к себе. Идти в библиотеку надо было только к десяти. Юля написала письмо домой, пришила пуговицы к ветровке, починила босоножку, у которой оторвался ремешок, минут пятнадцать почитала без интереса купленный накануне номер "Огонька" и отправилась на работу.

У калитки она увидела Фаддейку с матерью.

Фаддейка был еще больше непривычный и незнакомый.

Если бы Юля повстречала на улице такого мальчугана - с аккуратно расчесанными (и вроде бы даже подстриженными) оранжевыми локонами, старательно умытого, в отглаженных светлых брюках и голубой рубашке с погончиками, - она обязательно подумала бы: "Ишь какой славный..." Но прежний Фаддейка куда-то исчез. Лишь искорка в левом глазу напомнила о нем, когда ухоженный мальчик улыбнулся Юле.

Виктория Федоровна тоже улыбнулась. И сообщила:

- Мы отправились гулять. Это чудо-юдо обещает таскать меня целый день по каким-то "своим" местам... Имей в виду, дорогой мой, что на колокольню я все равно не полезу...

Фаддейка еще раз пустил привычную искорку и радостно сказал Юле:

- Пошли с нами!

Юля покачала головой и показала на часы.

- Ну, тогда завтра! Юль! За грибами! В лесу знаешь сколько груздей!

Глядя на его причесанную макушку, мать плавно сказала:

- Ты, наверное, хочешь, чтобы Юле влепили двойку за практику. Не забывай, что у нее на первом месте должна быть учеба.

- В самом деле, - сдержанно согласилась Юля. Неловко подмигнула Фаддейке и пошла в библиотеку.

В этот день было неожиданно много читателей. То ли соскучились по книжкам за каникулы, то ли просто школьники разом съехались в родной городок лагерей и гостей перед началом занятий. Кроме того, Юля ходила по двум адресам - искала должников. Один был в отъезде еще, а второй - восьмилетний большеглазый пацаненок - с перепугу забрался в старый курятник: решил, что за утерянные на рыбалке "Приключения Травки" его сейчас поведут в милицию. Пришлось вместе с бабушкой влекать ревущего читателя на свет и успокаивать...

В таких делах время летело незаметно. В середине дня Юля сумрачно поклялась себе, что на почту не пойдет. И не пошла. И даже не очень думала о письме, потому что царапала ее другая тревога: -за Фаддейки. Хотя, казалось бы, что случилось? Мать приехала, отмыла, приласкала, радоваться надо.

"Увезет она его скоро", - печально сказала себе Юля. И сразу же сердито возразила:

"Ну и увезет! Что это, новость для тебя?"

"Не новость, но все равно грустно".

"Грустно не грустно, а все на свете когда-то кончается".

"Как-то не так кончается. Не по-хорошему..."

"Перестань!" - одернула она себя.

Но беспокойство не прошло. И Юля не удивилась, а только еще больше запечалилась, когда пришла домой и увидела на своем крылечке Фаддейкину мать. Не было сомнения, что она поджидала Юлю.

Виктория Федоровна ласково сказала:

- Вот вы и вернулись... Как дела, Юленька?

Юля аккуратно улыбнулась:

- Дела обычные - библиотека. Никакой романтики... Особенно если смотреть со стороны.

- Вы, наверное, скучаете в здешнем захолустье?

- Некогда скучать-то. Работы невпроворот.

- А по вечерам? Тут и сходить некуда...

- Вы знаете, я домоседка.

- Так и сидите в этой конуре?.. Кстати, как вы там устроились? Можно взглянуть?

- Вполне уютно устроилась, - опять улыбнулась Юля. - Заходите...

В комнате она подвинула Виктории Федоровне единственный стул, сама присела на топчан. Фаддейкина мать со старательным любопытством оглядывала пустые углы и дощатые стены. Молчание затягивалось. Чтобы разбить его, Юля спросила:

- Как погуляли?

- Ох, он умучил меня! Таскал по каким-то развалинам, по зарослям... Брюки орвал, погон отодрал на рубашке. Я еле дышала, когда вернулась... Представляю, как надоел он вам!

- Почему?

- Он мне только про вас и говорил. Наверное, целые дни от вас не отстает...

- Да что вы, Виктория Федоровна. Днем я на работе.

- Ну, утром и вечером... Вам и отдохнуть-то некогда.

- Он мне ни капельки не мешает.

- Юля... - мягко сказала Виктория Федоровна. - Дело не только в вас... Дело в нем.

- А... что случилось? - с неприятным ожиданием спросила Юля.

- Не случилось, но... поймите меня правильно. Эта его привязанность к вам... Он непростой ребенок. Излишне впечатлительный, фантазер. И я, честно говоря, опасаюсь...

- Боюсь, что я все-таки не понимаю вас, - насупленно сказала Юля. На нее навалилась тяжелая неловкость.

- Сейчас я объясню... Думаете, он только с вами так? У него странный интерес к взрослым людям. Он прилипает к ним, морочит головы своими выдумками, мучает вопросами. А потом мучается сам: вспоминает, писем ждет. А какие письма? У взрослых людей свои дела, они забывают мальчишку через неделю после отъезда...

Юля могла сказать, что она Фаддейку не забудет и письма писать станет обязательно. Сама знает, как плохо без писем. Но она понимала, что эти слова Викторию Федоровну не обрадуют. Она только сказала:

- Что поделаешь, раз такой характер...

- Дурацкий характер! - с неожиданной плаксивой злостью отозвалась Фаддейкина мать. И сразу перестала быть красивой. - Я замучилась... Выдумал себе предка-адмирала, переделал нормальное имя Федор (в честь деда!) в какого-то Фаддея. И ведь заставил всех прнать себя Фаддеем!.. А эти непонятные слезы по ночам! Спрашиваю: что случилось? Какой-то Вова Зайцев их класса уехал в другой город. Но они с этим Зайцевым сроду не были приятелями! А он ревет: "Теперь уже никогда и не будем..."

- Выходит, не только среди взрослых он друзей ищет, - вставила реплику Юля.

Виктория Федоровна утомленно замолчала. Юля добавила:

- Бывает, что он целый день с мальчишками носится. Мяч гоняют, плот строят. Шар недавно запустили.

- Ну да, шар! Он писал мне. Марсианский глобус... Вы, наверное, не видели его "Марсианский дневник", он его ни единому человеку не показывает. Я однажды нашла и заглянула...

Юля пожала плечами:

- Чуть не все ребята фантастику сочиняют. Даже в здешней библиотеке куча рукописных журналов.

- Да, но какая фантастика! Знаете, как начинается его тетрадка? "Это самая настоящая правда! Это больше правда, чем наш город, наш дом и я сам. Потому что, если я даже умру, Планета останется. И лишь бы они больше не воевали..." Это в его-то годы! Умирать собрался.

- Это же просто сказка...

- Вот именно. И я очень боюсь, что он вырастет беглецом от действительности.

Юля спросила тихо и с неожиданной злостью:

- От какой действительности? От вашей?

Виктория Федоровна медленно посмотрела на нее и покивала:

- Вот-вот. И вы туда же... А действительность, Юленька, одна. И довольно суровая.

- Не в суровости дело. Тошно иногда от этой вашей действительности, - уже без оглядки сказала Юля. - Скучно среди импортных шмоток, служебной грызни и вечных стараний устроить свою жнь на зависть другим. И вечного страха за это свое благополучие...

Виктория Федоровна не вспылила, не встала и не хлопнула дверью. Посмотрела с ироническим и грустным интересом:

- Вы, видимо, всерьез считаете меня модной, свободной от мужа дамочкой на престижной должности? Ведет, мол, светскую жнь, разъезжает по заграницам... А я матываюсь на работе, мне поперек горла эти поездки... Если бы не они, я бы ни за что сюда сына не отпустила.

- Это не спасло бы его от "ненужных" друзей, - поддела Юля. - Они везде найдутся.

- Вы правы, они везде есть... Я вот про письма говорила. Не все ведь забывают, кое-кто пишет. Видимо, такие же, как он сам. У моего сыночка на этих людей особое чутье. Которые не от мира сего...

- Ну спасибо, - хмыкнула Юля.

- Ох, только не обижайтесь! Мы же говорим откровенно.

- Да уж куда откровеннее...

- Я мать. И я хочу, чтобы у меня был нормальный ребенок. А пока это какой-то... репейник. С ним даже в гости пойти страшно: или фокус выкинет, или не успеешь мигнуть, как в неряху превратится...

Глядя в потолок, Юля отчетливо проговорила:

- А вы заведите себе пуделя. Его можно причесывать и дрессировать. И модно, если породистый...

"Вот и все, - подумала она. - Придется переезжать в библиотеку. Из этого дома меня сегодня попрут".

Но Виктория Федоровна не рассердилась и сейчас.

- Юленька... Самое простое дело - быть жестокой, - печально сказала она.

Юля сникла. И огрызнулась:

- Вот и не будьте жестокой к Фаддейке, не бросайте на все лето. Он так по вас скучал, а вы...

- Кажется, не очень скучал. Ему было с кем время проводить.

Юля опять разозлилась. А Виктория Федоровна продолжала:

- Его я еще могу понять. Его причуды, фантазии, прилипчивость к чужим людям. В конце концов, он мой сын... Но вам-то зачем это? Что вам сопливый и бестолковый мальчишка с грязными коленками? Вам нужен взрослый и представительный кавалер в расцвете сил и лет...

У Юли от новой, холодной злости будто колючими снежинками зацарапало лицо. Она взяла себя за щеки и с резким смехом сказала:

- Ну, вы договорились! Какие кавалеры? Что, по-вашему, я женить его на себе собираюсь?

- Господи, да при чем здесь это? Опять вы не поняли... Я не умею объяснить, а вы не понимаете. Может быть, поймете потом, когда будут свои дети...

Юля встала:

- Я надеюсь. Надеюсь, что будут. А понять нетрудно и сейчас. Ладно... - И, старательно подбирая официальные слова, она выговорила фразу: - Я учту ваши пожелания и постараюсь свести общение с вашим сыном до минимума.

Виктория Федоровна тоже встала.

- Я только хотела, чтобы... - Она замолчала, махнула рукой и вышла.

Юля легла на постель, прижалась щекой к холодной подушке.

"Юрка... Ну что ты за свинья такая! Юрка, где ты, наконец?"

Ночью шумел ветер, было холодно. Дзенькало в раме треснувшее стекло. Юля куталась в одеяло. По крыше стучали ягоды рябины.

 

ПОРТРЕТ

 

Утро пришло безоблачное. Оно обещало теплый день. Юля вышла дому рано, чтобы успеть позавтракать в "Радуге". И еще чтобы не встретить Фаддейку.

Зачем теперь его встречать? Только душу бередить...

Но он сам догнал ее возле будки со сломанным телефоном. Пошел рядом. Такой же, как раньше (только майка выстирана да колючие локти отмыты докрасна). Глянул сбоку беспокойно и требовательно:

- Ты почему завтракать не пришла?

- Не хочется...

- Ты почему завтракать не пришла? - повторил он с той же интонацией, будто первый раз спросил.

Тогда Юля сказала прямо:

- Твоя мама на меня сердится.

Фаддейка фыркнул, будто в нос ему попало семя одуванчика:

- Подумаешь...

- Ничего не "подумаешь"... раз ей не нравится, что ты со мной подружился.

- Я с кем ни подружусь, ей никогда не нравится. Что ж тут делать?

Юля пожала плечами:

- Наверное, слушаться...

- Ага! А я ведь ей не указываю, где какого друга выбирать!

- Фаддейка, - со старательным укором сказала Юля. - Ты так скучал по маме, а теперь так про нее говоришь.

Он слегка сник, но ответил упрямо:

- Ну и буду скучать. А слушаться насчет этого не буду. Она не разбирается... А ты со мной не спорь!

- С тобой спорить - что носом гвозди вколачивать, - оттаивая, проговорила Юля. - Обормот рыжий...

Фаддейка запританцовывал рядом, растянул во всю ширь кривозубую улыбку, засверкал искоркой. Радостно сказал:

- А ты - колокольня!

Они вышли на мост.

- А все-таки тебе влетит от мамы, - с беспокойством проговорила Юля.

- Не-а! Она же добрая!

- Она-то добрая. А ты? Ты любого доброго в рычащего тигра превратишь. Ну посмотри, опять майка скособочилась, и шнурки не завязаны!

Фаддейка прищурил правый глаз и по-птичьи наклонил голову: что, мол, еще скажешь новенького? Юля засмеялась. Прежние ниточки опять соединились между ней и Фаддейкой - как в порванном телефонном кабеле сращиваются десятки жилок, одна к одной.

Фаддейка топал по самому краю моста. Настил покачивался.

- Ох, допрыгаешься, - привычно сказала Юля.

- Не-а... А помнишь, как вброд с тобой переправлялись? Можно еще.

- Вода уже холодная.

- Нисколечко. Я еще купаться сегодня буду.

- Ненормальный, да? И так сопишь без передышки.

- Ну ладно, не буду... Или буду знаешь где? В Березовом лягушатнике, такое озеро в лесу есть. Маленькое, там вода прогретая... В воскресенье пойдем за грибами, и я тебе его покажу.

- За какими еще грибами? - опять засомневалась и загрустила Юля.

Но Фаддейка весело сказал:

- Пойдем, пойдем!

Он проводил Юлю до "Радуги" и ускакал, хлюпая незашнурованными кедами. А у Юли до вечера было настроение, похожее на Фаддейкину улыбку. И чтобы не испортить его, она запретила себе идти на почту. Целый день возилась со стенгазетой "Здравствуй, День знаний!". Привлекла для этой работы двух послушных девочек-читательниц и "трудного" пятиклассника Валерку Лапина, который оказался прекрасным художником.

А вечером, когда Юля вернулась домой, стало вестно, что Фаддейка уехал. С матерью.

- Ни с того ни с сего заторопилась, - сумрачно и как-то виновато объяснила Кира Сергеевна. - Фаддей, конечно, сперва ни в какую, да с Викторией много не поспоришь, она тоже упрямая. И билеты, оказывается, еще с утра купила. Куда тут денешься?

Юля потерянно стояла на крыльце. Было холодно. Она поежилась и тихо спросила:

- А он ничего не просил мне передать?

У нее вдруг появилась смешная надежда, что Фаддейка оставил ей на память портрет, нарисованный художником Володей.

- Ничего, - вздохнула Кира Сергеевна. - Он и со мной-то еле попрощался, уехал набыченный...

Юля пошла в свою пристройку.

"Ну, уехал и уехал, - думала она. - Что поделаешь? Может, и лучше так, без всякого прощания..." И было не очень даже грустно. Просто скучно как-то, пусто...

Нет, грустно все-таки. Плохо...

Следующий день Юля работала хмуро и ожесточенно - чтобы не думать ни о чем печальном. Снова поклялась себе не ходить на почту и не пошла. Не будет она больше водиться. Увезла мать Фаддейку - ну и пусть! Не пишет бездельник Юрка - ну и наплевать, в конце концов! Скоро практике конец, а там новый семестр на носу. А в Октябрьские праздники - поход на Дедов Камень, там такие места...

Юля закончила с ребятами стенгазету, оформила стенд с рисунками, расставила книги на тематических витринах "Наши школьные ступеньки", перебрала картотеку младшего возраста, выдала книги десятку читателей и села заполнять дневник практики... И тут ее сердитая энергия угасла, навалилась печальная усталость. И нельзя уже было ничем занять себя, не было сил приказать себе ни о чем плохом не думать.

Нина Федосьевна приглядывалась, приглядывалась и наконец сказала:

- Юленька, я бессовестная старая карга, я вас замучила...

- Да что вы, Нина Федосьевна!

- Вы за две недели сделали здесь больше, чем все мы за полгода... Вот что, Юля: к Первому сентября почти все готово, и давайте договоримся - завтра у вас выходной.

- Да что я буду делать-то в этот выходной? - с искренним испугом спросила Юля.

- Читать, смотреть телевор... Бродить по окрестностям с вашим верным оруженосцем.

"Уехал оруженосец", - хотела сказать Юля и перепуганно сжала губы: вдруг поняла, что сейчас разревется. Она торопливо залистала попавшийся под руку номер "Юного техника", и Нина Федосьевна, кажется, что-то поняла. Заговорила тоже торопливо и чуть виновато:

- Ну а если не хотите выходного, отдохните хотя бы сегодня. В клубе завода очень смешное кино идет, старое. "В гостях у Макса Линдера"... Или сходите на выставку! Во Дворце культуры умительная выставка. Традиционная, осенняя... Кстати, чуть не забыла! Есть там и портрет нашего милого товарища Сеткина.

- Фаддейкин? - умилась Юля. - Откуда? - И тут же поняла, что это художник Володя послал или привез портрет, написанный в прошлом году. - Ой, а какой он, Нина Федосьевна?

Та улыбнулась:

- Идите, идите, сами увидите...

Уже у входа в городской Дворец культуры - современную коробку с застекленным фасадом - Юля увидела, что никакого Фаддейкиного портрета здесь быть не может. Потому что ежегодная осенняя выставка была выставкой цветов.

Пожав плечами и досадуя на странный розыгрыш (столь несвойственный Нине Федосьевне), Юля вошла все-таки в вестибюль.

Цветов было великое множество.

Наклонные, уже по-вечернему золотистые лучи вливались сквозь стеклянную стену, и сотни причудливых букетов - маленьких и громадных - светились и переливались оттенками всех красок, которые сотворила на Земле матушка-природа. Цветы были всюду - на полу, на длинных скамьях и столах, на полках вдоль стен. Это было Великое Собрание Цветов. Георгины и астры, нарциссы и гладиолусы, настурции и анютины глазки, розы и садовые ромашки и еще сотни разных представителей цветочного народа собрались, чтобы показать друг другу и всему свету: вот какими мы выросли за лето, вот что сумели!

Юлино настроение подчинилось этому празднику лучей и радужного сияния. Не то чтобы Юля стала совсем веселой, но успокоилась и грустные мысли загнала в дальние уголки памяти. Тихонько вздыхая и улыбаясь, пошла она вдоль рядов с букетами. И удивлялась искусству и хитроумности цветоводов. Хитроумности - потому, что надо было не только вырастить замечательные цветы, но и составить букеты - обретательно и со смыслом. И придумать подходящие названия...

Сочетания букетов и названий в самом деле часто были неожиданными и точными. "Полет в стратосферу" - золотистый острый гладиолус пробил облако пушистых белых цветов; "Кармен" - темно-пунцовая роза в окружении узких, похожих на перья листьев; "Салют" - ярко-желтые и красные звездочки в гуще темно-лиловых анютиных глазок... Были забавные названия. Например, "Сорванцы" - несколько растрепанных нарциссов, очень похожих на задиристых мальчишек. Или "Я больше не буду" - тонкий голубой цветок (вроде василька), как провинившийся пацаненок, склонил голову перед большими бело-лиловыми астрами, похожими на рассерженных тетушек.

Встречались букеты и с ласковыми именами: "Подарок маме", "Аленка"...

Посетителей было немного. Шорох подошв и негромкие разговоры не разбивали солнечной тишины. В этой тишине Юля не спешила и подолгу стояла перед каким-нибудь понравившимся букетом: например, перед "Мушкетерами" - четверкой гордых георгинов (у каждого свой характер), перед "Бабушкиным романсом" - большими бледновато-желтыми цветами, похожими на рупоры старинных граммофонов...

Несколько раз у Юли шевельнулась мысль, что если есть "Сорванцы" и "Аленка", то почему бы не оказаться здесь и "Фаддейке". Но странно - догадка эта скользнула по краешку сознания и тут же исчезла.

И Юля вздрогнула, когда с ватманской таблички на нее в упор глянули черные крупные буквы: "Фаддейка Сеткин".

Букет стоял на конце длинной нкой скамьи. Юля смотрела на него с недоумением и досадой. Это была небольшая охапка садовых оранжево-морковных лилий с длинными лепестками. Лепестки усеивала россыпь темно-коричневых крапинок.

Юля не любила эти цветы. Они казались ей нарочитыми, искусственными какими-то. Это была цветочная порода, выведенная не для красоты, а для причуды.

И здесь тоже - что за причуда? При чем тут Фаддейка? Только -за окраски лепестков? Что за чушь... Кто это придумал?

Морщась, Юля прочитала мелкие буковки под названием: "Женя Зайцева, 5-й класс, школа ь 2". "Глупая Женя Зайцева", - подумала Юля сердито и с неожиданной потаенной ревностью. И снова глянула на разлохмаченные рыжие лепестки. И... ничего не случилось (разве что неуловимый поворот головы или новое касание лучей), но в тот же миг Юля поняла, что это именно Фаддейка. И никто иной. И ничто иное.

Не было лица, но Фаддейка, озорно, с золотой своей искоркой, глядел на Юлю путаницы растрепанных вихров и россыпи веснушек.

Это случилось так неожиданно, что она не успела даже удивиться. Она просто засмеялась - тихонько, про себя - от ласковой радости. От такой, будто опять встретила Фаддейку наяву. От ясного сознания, что ничего не потеряно. Ну, пускай увезли Фаддейку, но все равно он есть на свете, и все равно они друзья, и никто не отнимет у них этого недавнего августа с его приключениями, печалями и радостями. И встретятся они еще. Обязательно!

А кто эта девочка, эта умница, которая придумала такой замечательный портрет? Женя Зайцева, пятый класс... Наверное, хорошо знает Фаддейку, раз у нее получилось так весело и точно! Надо будет ее разыскать. Это совсем не трудно, в библиотечном абонементе наверняка есть карточка Жени Зайцевой, там все школьники записаны.

Можно будет встретиться и поговорить обо всем, что связано с Фаддейкой, о ребячьих играх, о плаваниях на плоту, о воздушном шаре, похожем на марсианский глобус... А может, Женя знает и о Фаддейкином Марсе?

Этот Марс представился Юле не холодным и покрытым красными песками, а добрым и теплым. Сплошь поросшим вот такими оранжевыми крапчатыми цветами. Над ковром этих цветов, над выпуклым красно-апельсиновым полем под лилово-синим густым небом расстилался в беге огненный конь. И стоял у него на спине Фаддейка - с разметавшимися волосами, в сбившейся рыжей майке, веселый и ловкий. Смеялся, качаясь и взмахивая тонкими руками.

Юля перестала дышать, чтобы удержать в себе это ощущение летящей радости. Украдкой дернула с букета длинный лепесток, спрятала в сумку и пошла Дворца. И видение мчащегося на коне Фаддейки, чувство его полета несла в себе, как налитый до самых краешков стакан.

Потом это чувство стало, конечно, поменьше и поспокойнее, радость послабее. Но совсем радость не ушла и грела Юлю по дороге к дому...

Со сжатыми губами и независимым видом (хотя и с екнувшим сердцем) прошагала Юля без остановки мимо почты. Спустилась к реке, прошла через мост. Вдоль реки тянул холодный, осенний уже ветерок, нкое солнце не грело, только рассыпало по воде медную чешую (и Юля вспомнила старые монеты и таргу). А потом, уже на берегу, вспомнила Фаддейкину игру с телефоном... Или не игру? Как он, зябко поджимая ноги и прикрывая ладошкой трубку, торопился сказать что-то в неработающий микрофон... Что он говорил? Кому звонил по лишенному проводов телефону?

А... если и ей попробовать? Поговорить с Фаддейкой?

"Фаддейка, слышишь меня, а? Где ты сейчас?.. А я твой портрет только что видела..."

Юля засмущалась сама перед собой, но удержать себя от странной и печальной этой игры не смогла. Да и не хотела. Боязливо оглянулась. Пусто было кругом. Она потянула ржаво запищавшую дверцу, шагнула в будку. Сняла тяжелую и холодную трубку...

 

РЫЖИЙ ВЕЧЕР

 

Она была уверена, что телефон, как и в прошлый раз, ответит каменным молчанием. Понимала, что придется самой представить Фаддейкин голос и все его слова - и тогда станет грустно и все-таки хорошо, придет ощущение ласковой сказки...

Но в наушнике послышался легкий гул, создавший впечатление далекого и громадного пространства. Это пространство было пересыпано легким потрескиванием помех. Юля судорожно вздохнула и придавила трубку к уху. В трубке неожиданно блкий и ясный мужской голос проговорил:

- Ну, кто там еще? Вам кого?

- Мне... Фаддейку, - перепуганно сказала Юля, поражаясь тому, что происходит.

- Деева? Он же уехал! Может быть, Кротова позвать?

- Нет... Сеткина, - пробормотала Юля, умившись собственной глупости и понимая, что надо немедленно повесить трубку.

- Это кто? - Голос зазвенел раздражением. - Костя, кто там цепляется к линии? Работать не дают!

Голос невестного Кости откликнулся глухой глубины:

- Это, наверное, заречная точка... Эй, отключитесь там, автомат на проверке...

И Юля опустила трубку на рычаг. И заметила в квадрате выбитого стекла, что от будки тянется к столбу черный провод.

Она постояла еще, сама не понимая: огорчается ли, что разговор с Фаддейкой не получился, или все-таки довольна, что в трубке не оказалось мертвой тишины? Потом вдруг вспомнила давнюю детскую книжку о телефонных гномах, усмехнулась и сказала довольно громко:

- Эх ты, Фаддейка-Фаддейка...

- Чего?

Он стоял в шаге от будки.

Это было настолько непостижимо, что Юля, как и там, на выставке, не сумела удивиться. И даже не обрадовалась. Только обмякла как-то и шепотом сказала:

- Батюшки, это ты?

И тут же поняла, что не он. Какой-то мальчишка. И вид-то даже непривычный для Фаддейки: новенькая школьная форма, вязаный красно-синий колпачок...

Но огненные-то клочья, рвущиеся -под шапки, - чьи?

Взгляд с насмешливой искрой - чей? И улыбка-полумесяц! Ой, ма-ма-а...

- Это ты?!

Он сказал с ехидцей:

- Это мой прадедушка Беллинсгаузен. Ты что, за сутки разучилась узнавать?

Юля ухватила его за плечи:

- Господи, откуда ты свалился?

- С Марса, - хихикнул он, но тут же заулыбался радостно и хорошо. - С вокзала, конечно! Час назад!

- Да как ты успел-то?

- Очень просто. Приехал в Среднекамск, а через три часа на обратный поезд...

- Один?

- Первый раз, что ли!

- Фаддейка... Ты сбежал?

- Вот еще! Мама сама на поезд проводила... Видишь, и форма на мне, и учебники я привез. Первую четверть здесь проучусь...

"Хорошо-то до чего!" - подумала Юля, чувствуя, что все это - как бы продолжение сказки с цветочным портретом. Но тут же кольнула тревога.

- Фаддейка... А как же мама отпустила тебя? Она ведь... ну...

Он вскинул потемневшие глаза и сказал с сумрачной решительностью:

- Хочешь знать, как? Очень просто. Полсуток ревел без передыха. - И замолчал, говоря глазами: "Теперь презирай, если хочешь".

- Какой же ты молодчина! - сказала Юля.

Тогда Фаддейка заулыбался опять:

- Ага!

- Нет, ну ты просто... ты волшебник какой-то.

И опять он сказал:

- Ага, конечно. - И добавил деловито: - Пошли домой, чего стоять. Есть хочется.

- Ой, и мне хочется, я сегодня не обедала... Фаддейка...

- Что? - сразу насторожился он.

"Не надо спрашивать", - подумала Юля и, конечно, не удержалась:

- А ты... все-таки почему ты так очень хотел вернуться?

Ой, хорошо, что он не набычился и не ощетинился насмешливыми шипами. Усмехнулся добродушно:

- Тебе опять одна причина нужна, да? А их много.

- Ну... а какие? - сказала Юля уже посмелее.

- Во-первых, -за тебя... Помнишь, ты обещала мне мотив той песни про коня напеть? Так и не успела. Вот теперь никуда не денешься. - Он стрельнул золотистым глазом.

- Не денусь, - кивнула Юля.

- Во-вторых... ну, тут еще с ребятами дела всякие. В-третьих, тете Кире одной скучно. Она ведь не по правде ворчит, что намучилась со мной...

Они шли к дому, Фаддейка глянул на Юлю сбоку, быстро и нерешительно. Словно было еще какое-то "в-четвертых", но он стеснялся. Юля терпеливо молчала.

- Боялся, что конь уйдет, - тихо сказал Фаддейка.

- Конь?

- Ага... - Он смотрел теперь на Юлю без всякой усмешки, смущенно даже, но глаза уже не отводил. - Юль... Понимаешь, мне показалось, что я тебя бросил, когда уехал. А если бросил - это все равно, что предал...

- Но ты же не виноват был, - с прихлынувшей благодарностью отозвалась Юля. - Ты же не сам!

- Не виноват - это если совсем ничего не можешь сделать. А я все-таки ведь мог... Вот видишь, приехал.

"Умница ты моя", - чуть не сказала Юля, но не решилась и только спросила:

- Фаддейка, а конь-то при чем?

Он поддел новым ботинком валявшийся на досках яблочный огрызок и проговорил с запинкой:

- Ну... это на Марсе обычай такой... То есть примета... Если человек кого-то предал, от него уходит любимый конь... Не веришь?

- Верю, - поспешно сказала Юля и вдруг спросила, поддавшись новому толчку радости: - Фаддейка, а мы слазим еще на колокольню?

- Само собой! - сказал он, будто ждал такого вопроса. - Когда деревья золотые, знаешь, какая красота с высоты видится! Я и для этого приехал тоже...

- Да, в самом деле много причин...

- Конечно... Письмо вот одно ждал, а его все не было. А сейчас прибежал с вокзала, заглянул в ящик, а оно есть!

- Важное письмо?

- Еще бы.

Юля вздохнула. Никогда в жни не бывает, чтобы все хорошо. И несмотря на радость от встречи с Фаддейкой, где-то позади этой радости все равно сидела в Юлиной душе колючая тревога -за Юрки, -за непришедших писем. Теперь тревога ожила и, словно проснувшийся игольчатый еж, выбралась норы на свет. И Юля не сумела загнать ее назад. Грустно (и все же с капелькой наивной надежды, что сказка продолжается) Юля проговорила:

- Фаддейка... Если ты сделал одно чудо, может, сделаешь и другое?

Он не спросил, какое. Сразу согласился:

- Давай попробую.

- Сделай, чтобы от Юрки было письмо, а?

- Не-е... - тут же отозвался он. Насмешливо и даже как-то обидно. - Это я не могу.

- Эх ты...

Он объяснил с непонятной веселостью:

- Если человек - растяпа, тут никакое чудо не поможет.

- Это кто растяпа? - взвинтилась Юля. С удивлением, с обидой и - опять с какой-то капелькой надежды.

- Да уж не я, - хмыкнул Фаддейка.

- А кто?

- А кто своему милому Юрочке вбил в голову, что будет работать в Верхне-Тальской библиотеке? А точного адреса не дал...

- Какой еще адрес, если до востребования? Область вестна, индекса я сама не знала, он обещал его на почте спросить. Трудно, что ли?

- Индекс какого города? - сухо осведомился Фаддейка.

- Как какого? Если Верхотальская библиотека, то... ой...

- Верхотальская или Верхне-Тальская? - тем же сухим тоном переспросил Фаддейка.

- Ой...

- Может, объяснить тебе, где Верхне-Тальск? На двести кэмэ выше по течению. Не слыхала?

- Ой... а... Да это он сам перепутал, дурак такой! Я говорила "Верхотальская"! Ой, Фаддейка, а откуда ты это...

- Кто перепутал, разберетесь сами, - уже с прежней ехидцей хмыкнул Фаддейка. - Он тебе пять писем на этот Верхне-Тальск отослал. Два - -за границы... И теперь будет отрывать тебе голову.

- Ой, Фаддейка. Ой, миленький, откуда ты это знаешь?

Он пожал плечами:

- Очень просто. От Ксени.

- От... от кого?

- До чего ты бестолковая. От его сестры.

- Ты что... Ты с ней знаком?

- Вот еще! Просто взял и написал письмо. Адрес-то ты мне показывала. Помнишь, на конверте?

- Ох... И что? Что ты написал? - У Юли от радости и от какого-то детского стыда горячим воздухом обдувало лицо.

- Ну, что... Очень просто. - Фаддейка опять пожал плечами и на ходу будто прочитал по листу: - "Здравствуй, Ксеня. Тебе пишет один мальчик, Фаддей Сеткин Верхоталья. У нас в библиотеке работает на практике студентка Юля Молчанова. Она ждет писем от твоего брата Юры, а их все нет. Она очень волнуется. Напиши, пожалуйста, что вестно о Юре. Если он больше ей не хочет писать, лучше уж сразу ей сказать, чем она так мучается..." Вот и все...

- Ух ты, Фаддеище... И она ответила?

- Ох, ну до чего же ты тупая в голове. Я же говорю: сегодня пришло письмо!

- И что в нем?

- То, что Юрочка твой уже два раза звонил Калининграда и спрашивал: куда ты провалилась? Ни ответа, ни привета...

Чтобы унять булькающую, пузырчатую, как кипящее молоко, радость, Юля поспешно рассердилась:

- Балда он путаная... А ты тоже! Вот натреплю твои ухи!

- За что?! - от души возмутился Фаддейка.

- За письмо!.. Нет, ты молодец, но зачем последние-то слова? Что я мучаюсь...

- Чтобы все было ясно... - И тут, как всегда, хихикнул и подставил оттопыренное ухо: - Дерни и успокой душу. В любовных делах всегда невиноватые страдают.

Юля засмеялась и щелкнула по уху ногтем:

- Пыль отряхни... Ох, какой ты все-таки молодчина, Фаддейка.

- Я-то молодчина. А ты? Почему ты сама не додумалась им домой написать? Или позвонила бы с почты! У них же телефон...

- Я... не знаю, - вздохнула Юля. - Это как-то... ну, не знаю я.

- Сказать тебе, кто ты? - сурово спросил Фаддейка. - Или сама понимаешь?

- Понимаю. Дура, - с радостной покорностью прналась Юля.

Он сказал снисходительно:

- Ладно уж. Во всех книжках написано, что влюбленные всегда глупеют.

Юлина радость быстро успокаивалась. Не то чтобы тускнела, но уже не пузырилась, не фыркала ликующими брызгами, как в первые минуты. В ней появились уже капельки печали. Наверное, оттого, что вспомнились все тревоги, тоскливые мысли... Но без них, без тревог-то, разве проживешь?

- Да не влюбленная я... - грустновато сказала Юля. - Влюбленность - это так... ну, легонькое что-то. А у нас как-то все по-другому. Мы даже на свидания толком не ходили.

- Ладно, сами разберетесь, что там у вас, - откликнулся Фаддейка. - Ты завтра позвони. Юрий уже, наверное, дома, на каникулах.

- Ой, конечно... Фаддейка, а ты покажешь Ксенино письмо?

- Ну... то, что про Юрочку твоего, покажу. Там ведь не только про него.

- На-адо же! - не удержалась она. - Про что же еще?

- Некоторые такие любопытные...

- Ах, простите, пожалуйста, сударь... И когда это у вас с ней успели тайны завестись?

- Да ладно, ладно, - усмехнулся он. - Все покажу, ничего там такого нет. Ты уж испугалась...

- Ох и нахал ты, Фаддей!

Он не стал насмешничать и огрызаться, а объяснил серьезно:

- Там еще про разные морские дела. Ксеня-то в парусной секции занимается... Юль, а Юрин "Крузенштерн" в операции "Парус" первое место занял. У Юры теперь золотая медаль есть победительская. Им всем дали, английская королева вручала.

- Ой, правда? До чего интересно...

- Ага... Только там и плохое было...

- Что? - сразу встревожилась она.

- Во время тех гонок одно судно погибло. Английская шхуна "Марка". Ее шквалом перевернуло. Семь человек спаслись, а двадцать погибли. И капитан погиб, и его жена, и сын...

Юля шла молча. В своей радости она не могла полностью ощутить горе -за утонувшей "Маркы". Умом понимала, что это ужасно и горько, но настоящей боли не было. Что поделаешь, так уж устроен человек. В мире каждый день гибнет множество людей, и страдать за каждого не хватит никаких душевных сил. И все же Юле было неловко - перед Фаддейкой. Он-то, кажется, печалился -за погибшей шхуны всерьез. Может быть, потому, что был он потомком отважного моряка?

Или потому, что однажды с высоты взглянул на спящую Землю и на миг ощутил тревогу за каждого человека? И сказал себе: "Может быть, я капелька каждого них?"

А может быть, его беспокоила и печалила не только горькая судьба незнакомой английской шхуны? Что-то еще?

Фаддейка - погрустневший, неулыбчивый - шел и будто прислушивался к дальним голосам и звукам - тем, которые он один различал в тишине окраинной улицы.

Так разведчик в пустом поле чутким ухом ловит шелест пролетевшей птицы или дальний-дальний топот коня...

...Стан, лежавший в песках вокруг крепости тауринов, поредел. Каменные хижины и шалаши остались, но кибиток и фургонов теперь почти не было. Многие воины вернулись в свои поселки и в столицу иттов, что стояла на границе Песков и Леса. Многие работали на починке Западной стены. Кое-кто ушел в крепость и поселился там. Таурины не спорили, у них в городе осталось мало мужчин.

...Маршал иттов Фа-Тамир, князь тауринов Урата-Хал и полковник легкой конницы Дах ехали по расчищенной от песка дороге, что широким кольцом опоясывала крепость. Подковы отчетливо стучали по плитам. Эхо разбивалось о серые стены и замирало над красными дюнами. Позванивала сбруя, фыркали кони. Потом в эти звуки вмешались другие - непривычные, незнакомые хмурому пустынному миру под фиолетовым небом: сверху, -за гранитных оборонительных зубцов, долетели звонкие перекликающиеся голоса и смех. Над краем стены всплыли три воздушных шара - ярко-желтый, розовый и пестро-полосатый. Каждый в поперечнике не меньше воинской сажени, что равна древку тяжелого копья. Судя по блеску, шары были шелковой бумаги, которой таурины оклеивают стены в богатых домах. Сну качались на шнурах плошки с горящим маслом.

- Что это? - с удивлением и улыбкой спросил Фа-Тамир.

Улыбнулся и князь:

- Дети забавляются, маршал... Они привыкли к миру быстрее взрослых и радуются каждый день. Все улицы теперь в их власти... Дети вспомнили старые игры, устроили на площади театр старых шатров, а к весеннему цветению каменного кактуса готовят праздник с масками и факелами...

Опять раздались веселые крики, и еще один шар - алый, с разноцветными звездами - пошел вверх, прямо к маленькому лучистому солнцу.

- Пусть играют, - сказал Урата-Хал. - Может, и мы, глядя на них, скорее привыкнем к тому, что жнь теперь безопасна.

- Не совсем безопасна, князь, - вздохнул и нахмурился маршал. - Вы и сами знаете, что недавно дикие всадники опять напали на парусный караван...

- Да, знаю... Ваши песчаные волки никак не успокоятся.

- Они не наши, они вне закона, это вам вестно, Урата-Хал, - резко ответил Фа-Тамир. И, почувствовав неловкость от этой резкости, перенес недовольство на полковника: - Я удивляюсь, Дах, что твои всадники до сих пор гоняются за Уна-Туром, как слепой шакал за юркими ящерицами. А ты говорил, что вы знаете в песках все дороги.

- Уна-Тур схвачен, маршал, - неохотно отозвался Дах.

- Да?! Когда же?

- Сегодня утром, маршал. Часть людей его ушла, но Уна-Тура и трех волков поймали.

- Где он? Я хочу поговорить с ним, прежде чем его вздернут на копья.

- Простите, маршал. Я готов к вашей немилости, но... мои люди рубили пленников.

Фа-Тамир осадил коня и в упор посмотрел на старого полковника. Дах сидел в седле, согнувшись и опустив голову.

Фа-Тамир медленно спросил:

- Я правильно понял? Сперва схватили, а потом... рубили? Безоружных?

- Да, маршал. Я не смог удержать их...

Фа-Тамир сказал без гнева, скорее пренебрежительно:

- Зачем эта дикость? Особенно теперь, когда нет войны... Или твои всадники, Дах, превратились в таких же зверей, как волки Уна-Тура?

- Я... - начал Дах, но Фа-Тамир повысил голос:

- Или в сотнях легкой конницы уже нет повиновения и порядка?

- Есть повиновение и порядок, маршал... Но на этот раз я не успел... Воины кинулись на волков сразу, когда увидели, что они сделали с мальчиком...

- С мальчиком?

- Да... Волки поймали мальчика-таурина, который на рассвете пошел в пески ставить силки на кротов.

Князь Урата-Хал встревоженно поднял голову. Дах говорил, не решаясь взглянуть на него:

- Уна-Туру было вестно, что мальчик знает подземный ход песков в крепость. Они хотели, чтобы он показал... Думали во время праздника ворваться в город и устроить резню. Им ведь не откажешь в дикой дерзости, особенно сейчас.

- Мальчик не выдал? - тихо спросил Урата-Хал.

- Мальчик не выдал, князь.

С полминуты всадники ехали молча.

- Почему же в городе никто не знает об этом, даже я? - сумрачно спросил Урата-Хал.

- Утром мой гонец не нашел вас в крепости, князь. А без вашего позволения он не решился никому сообщить печальную весть. Хотел сказать только матери мальчика, но узнал, что две недели назад она умерла... Может быть, и к лучшему князь. Ее горе было бы страшнее смерти.

- Значит, вам вестно имя мальчика?

- На его маленьком кинжале было выбито тауринской клинописью: "Хота Змейка".

- Ххотаа, - с акцентом повторил Урата-Хал. - Мальчика мы похороним в храме Звездного Круга, где лежат великие предки тауринов. Его именем матери будут называть своих первенцев.

- Простите, князь, - сумрачно проговорил Дах. - Мы не знали, что мать мальчика умерла, и боялись, что она увидит, как волки обошлись с ее сыном. Мы похоронили его в песках, у приметного камня, по тауринскому обычаю - в воинском плаще и с кинжалом.

- Ну что же... - Урата-Хал помолчал и снял шлем. То же сделали оба итта. Князь тауринов сказал им: - Наш обычай не велит беспокоить тех, кого уже приняли пески. Пусть мальчик лежит там. Каждый тауринов принесет на его могилу большой камень, и вырастет курган выше самой высокой колокольной башни...

- Итты принесут тоже, - отозвался Фа-Тамир. - Прими нашу печаль, князь...

Урата-Хал медленно кивнул и вдруг сказал непонятно:

- Может быть, есть в этом знак судьбы.

- Какой знак, князь? В чем?

- В том, что прекратил эту войну ребенок, и последней кровью этой войны была тоже кровь ребенка... Может быть, судьбе достаточно этой жертвы, и она будет милостива к людям?

- Люди сами делают свою судьбу, - возразил Фа-Тамир. - И люди есть всякие. Остатки сотни песчаных волков будут еще долго рыскать в дюнах, и кровь, наверное, не последняя... Это я не в упрек тебе, Дах. Просто хочу сказать, что рано закапывать все мечи... И послушайте мой совет, великий Урата-Хал...

- Слушаю, маршал.

- Не разрешайте детям выходить города без охраны. Да и взрослые пусть не ходят в одиночку.

- Я уже понял это... Но меня беспокоит вот что, Фа-Тамир. Почему вы позволили юному Фа-Дейку уехать так спешно и совсем одному?

- Как я мог что-то позволить или не позволить владетелю тарги? - улыбнулся Фа-Тамир. - Это была его воля.

- Да. Простите, я не так сказал... Но говорят, путь его на дальнюю родину долог и труден, а с мальчиком не было даже самой малой охраны...

- Его конь знает короткий путь. На том пути нет врагов.

- А верно ли говорят, что юный Фа-Дейк больше не вернется к нам?

- Почему же... Он, может быть, вернется, но не скоро.

- А правдивы ли слухи, Фа-Тамир, что родом он с той голубой звезды, которая так ярко светит нам на заре?

- Это правда, Урата-Хал, хотя похоже на сказку.

- Жаль, - сказал великий вождь тауринов.

- Почему же, князь?

- Хотелось, чтобы он был кровным братом наших детей...

- Он и так брат, - непривычно мягко сказал старый маршал. - Все мы дети одного Солнца.

- Это верно. И все-таки жаль.

Фа-Тамир медленно проговорил:

- Странную вещь сказал мне сет Фа-Дейк, когда мы прощались на краю Стана... Я был опечален разлукой и не задумался тогда над его словами...

- Что же он сказал, маршал?

- Я не точно запомнил, да и сам он говорил сбивчиво... По-моему, вот что: "Может быть, и нет разных планет, а есть только одна на разных оборотах Звездного Круга... Мне трудно это объяснить, Фа-Тамир, я ведь еще мальчик... Но может быть, мы жители одной Земли, только в разное время..."

- Что-то подобное слышал я от наших старцев, которые хранят в тайных подвалах древние книги. Но отчего такие мысли пришли в голову ребенку?

- Он говорил и дальше... "Я очень боюсь, Фа-Тамир, что это в недалекое от меня время люди превратили планету в пески. А потом поставили в память о всем, что было, колокола. Те, что стоят сейчас в песках. Их и при мне было на Земле уже немало... Я должен вернуться, должен успеть, Фа-Тамир".

- Что же хотел он успеть сделать?

- Я спросил его. Он сказал: "Хоть что-то..." Но в большом жестоком мире что может сделать мальчик?

Они с минуту молчали, и было тихо, лишь стукали о камень копыта да в отдалении звучали над стенами ребячьи голоса.

Вождь тауринов Урата-Хал пронес наконец:

- Мальчики могут многое... Фа-Дейк сказал слово о мире, и стал мир.

- Фа-Дейку дала силу и власть тарга, - уклончиво заметил маршал. - Дело не в мальчике, а в законах и обычаях нашей планеты.

- Тарга до этого была у многих, а слово сказал мальчик...

- Это так...

- А иногда не надо и слова. Хота Змейка лишь молчал, и потому жив целый город.

- Вы правы, князь. Но я говорил о другом. Что мог сделать Фа-Дейк там, у себя, если он действительно умчался на своем Тире в древние времена? Кого мог спасти? Кому помочь? Что менить?

- Кто знает? Когда колеблются весы, один смелый шаг, одно хорошее дело может стать последней крупинкой на чаше добра...

- Боюсь, что он не сумел бросить эту крупинку...

- Почему же?

- А потому, князь, что, если бы он успел, все было бы иначе. Не было бы этих песков. Не было бы мертвых лесов... И нас с вами не было бы тоже, вместо нас родились бы другие люди.

- Кто знает?.. - опять сказал Урата-Хал. - Может быть, мы есть как раз потому, что он успел. Иначе могло не остаться никого...

Фа-Тамир устало проговорил:

- Все осталось... И мы, и пески. И колокола...

Фаддейка тряхнул головой, глянул на Юлю и улыбнулся. Глаза его опять золотисто просветлели, но в глубине их еще пряталась печаль.

Чтобы прогнать эту печаль, Юля весело сказала:

- Ой, Фаддейка, а я только что твой портрет видела!

- Где?

- На выставке цветов.

Он непонимающе замигал.

Юля засмеялась:

- Оранжевый букет с крапинками, а называется "Фаддейка Сеткин". Очень похоже.

Он хмыкнул и спросил недовольно:

- Кто это придумал?

- Женя Зайцева. Ты ее знаешь?

Фаддейка сперва чуть вздрогнул, потом досадливо сказал:

- Понятия не имею. Какая Зайцева?

- Ну, тебе лучше знать.

- Не знаю... Ой, это, наверное, Жека Артистка! Она у нас на плоту штурманом была!.. Я и не знал, что у нее такая хорошая фамилия.

- Хорошая? - удивилась Юля.

- Ну... знакомая. У нас в классе один Зайцев был. Уехал потом...

- Друг? - осторожно спросила Юля.

Фаддейка тихо покачал головой:

- Нет, просто... - Он улыбнулся. - Я один раз пошел за него, чтоб укол поставили, потому что он... ну, не хотел он. Сделал, а потом говорю: "Не ходи, я уже, вместо тебя". А он говорит: "А сам-то как пойдешь за себя? Тебя же сразу узнают, когда второй раз увидят!" И пошел тоже, с моей фамилией. Смешно так... А через два дня уехал, насовсем.

- Может быть, еще встретитесь, - сказала Юля.

- Может быть... Юль, ты про песню о рыжем коне смотри не забудь.

- Не забуду... А в этой истории с уколом ты не прав.

- Почему? - слегка ощетинился он.

- Подумай своей головой. Ты его спасал от пустяшной боли, а укол этот спасает человека от самых больших болезней. Что важнее? И если бы он без прививки остался, а потом заболел - тогда что? Из-за тебя...

- Ну... - Фаддейка посопел и вскинул веселые глаза. - Ничего же не случилось. Он оказался смелый, в конце концов... А в уколы я не верю, глупости это.

- Почему же глупости?

- Конечно... Как получается? Чтобы спасти человека от большой болезни, надо загнать в него маленькую заразу. Разве так может быть?

- Может.

- Значит, чтобы человек не стал настоящим предателем, он должен сделать, что ли, маленькое предательство?

- Вот это рассуждение... - озадаченно сказала Юля. - Ты... что-то не так. Одно дело жнь, а другое медицина. Ты не запутывай себя, Фаддейка. И других не запутывай.

Он молчал довольно долго. Потом, глядя под ноги, сказал:

- Себя я все-таки запутал...

И конечно, тревога за него опять ухватила Юлю неласковой лапой. И конечно, Юля сразу спросила:

- Фаддейка, что случилось?

- Я скажу... Я и приехал, чтобы сказать...

Он остановился. Быстро взглянул Юле в лицо и опять уставился на ботинки. Десятки разных догадок проскочили в голове у Юли, в том числе и довольно страшные.

Но все оказалось проще.

Проще ли?

- Юля, когда человек самое честное слово дал, а потом нарушил, он предатель?

- Опять ты про свое... - осторожно сказала Юля.

- Нет, ты ответь.

- Ну... вообще-то это нехорошо. Но как я могу сказать точно? Я же не знаю, в чем дело...

- Хоть в чем, - отрезал он. - Ты сама понимаешь, что это предательство.

- Фаддейка, - шепотом спросила она, - а как это с тобой получилось? Ты уж расскажи...

Она думала: ему надо рассказать, чтобы меньше мучиться. Но Фаддейка возмущенно фыркнул:

- Со мной? Со мной это не получилось. - И сказал тише: - Но я не знаю, как быть.

Юля молча ждала.

- Я слово дал, а теперь понимаю, что зря. А что делать? От него может кто-нибудь освободить?

- От слова? Тот, кому ты его дал.

- Да... а если сам себе? Разве сам себя могу?

"Нет, самому нельзя, - подумала Юля. - Это было бы слишком просто". И вздохнула.

- Но ведь кто-то может, - шепотом сказал Фаддейка. - Лучший друг может?

- Лучший друг... наверное, да.

Он взял ее за руку, как тогда на ночном берегу, в первый вечер знакомства. Как братишка. И сказал со спокойным вздохом:

- Тогда хорошо.

Теплея от благодарности к Фаддейке, и боясь за него, и радуясь, что есть он вот такой на свете, Юля проговорила:

- Но ведь я... но ведь друг, чтобы освободить от слова, должен знать, про что оно.

Он ковырнул ботинком нашлепку грязи на доске тротуара.

- Я дал слово, что не буду встречаться с одним человеком. Никогда в жни. Потому что он меня бросил... когда я маленький был...

Обо всем догадавшись, Юля сказала негромко:

- Это бывает. Сперва решил что-нибудь, а потом понимаешь, что поспешил...

- Я не спешил. Я долго думал... Но сейчас опять думаю. Я ведь ничего про него не знаю. Может, он не виноват... Он теперь меня ищет. Вдруг ему плохо, а я... ну, я не знаю.

- Я понимаю, - сказала Юля.

Он глянул с сомнением: понимает ли? И проговорил насупленно:

- Назовете столько людей, которым плохо. А если еще одному... Сперва кажется, что пустяк. А потом - колокола...

"Какие колокола?" - хотела спросить Юля. Но смолчала. Ей вдруг показалось, что Фаддейка может заплакать. Она быстро сказала:

- Конечно, я освобождаю тебя от твоего честного слова.

Фаддейка глянул на нее хмуро и требовательно:

- Так быстро нельзя. Это надо серьезно. Ты должна подумать и все решить.

- Хорошо, я подумаю.

- Я тебе все расскажу, и ты решишь. Ладно? Можно ведь и не сегодня. У нас ведь еще будет время...

...Фа-Тамир устало проговорил:

- Все осталось... И мы, и пески. И колокола... Вы слышали, князь, старую сказку, что иногда они звонят сами собой? То ли в предвестии новых бед, то ли в память о ком-то...

Урата-Хал промолчал. Или не расслышал, или обдумывал ответ. Но полковник легкой конницы Дах, безмолвно слушавший беседу начальников, вдруг сказал:

- Простите меня, маршал, простите, князь, но я должен сообщить то, о чем не решался говорить раньше... Колоколов нет.

- Как - нет? - Князь тауринов недоуменно вскинул голову. - Их сняли? Где и сколько? Кто?

- Неужели кто-то решился нарушить обычай? - сумрачно спросил Фа-Тамир. - Тогда и другие запреты будут развеяны, как песок...

- Их не сняли. Их нет вместе с башнями и арками...

- Говори яснее, Дах, - нахмурился Фа-Тамир. И ощутил, как сбилось с ритма сердце. Будто конь оступился.

 

- Мы хотели похоронить Хоту Змейку у подножия двойной башни, прозванной "Брат и сестра". Ее колокол на рассвете всегда блестел, как звезда... Мы не увидели башни. Место, где она стояла раньше, нашли по трем высохшим деревьям, но от башни не было и следа.

- Вы ошиблись местом, полковник, - сказал Фа-Тамир.

- Когда возвращались к Стану, я приказал держать на холм, где висели три колокола. Их тоже нет... Я бросил в пески полсотни всадников, они к середине дня вернулись в смущении. На всем пространстве, что успели они обскакать, не жалея коней, нет ни одного колокола. И словно не было никогда... То же говорят кормчие двух лодок. Не видя привычных знаков, они заплутали в песках.

Урата-Хал покачал головой, бросил повод и скрестил на груди руки.

Фа-Тамир сказал:

- Еще одна загадка нашего мира. Это смутит умы.

Вождь тауринов усмехнулся:

- Только не их... - Он показал на гребень стены, где четверо мальчишек весело спорили и смеялись, готовясь отпустить еще один шар. Они отпустили его.

Шар - большой, ярко-оранжевый - проплыл над всадниками. На нем было нарисовано смеющееся лицо с прищуренным глазом и крупными темными веснушками.

Кони стали. Всадники, запрокинув лица, смотрели, как шар уходит в непривычно просветлевшее небо...

- У нас ведь еще будет время, - сказал Фаддейка.

"А правда, у нас еще будет время!" - радостно подумала Юля. Фаддейка держал ее за левую руку, правой она сдернула с него вязаный колпачок и растрепала его апельсиново-морковные кудри. Тогда он заулыбался и сказал:

- А про песню не забудь. Сегодня же споешь.

- Ох, ну какая я певица?.. Да ладно, ладно, попробую.

Они зашагали к калитке, и почти сразу Юля услышала, что кто-то идет по пустой улице следом - большой и осторожный. Оглянулась.

Золотисто-оранжевый конь шел за ними в пяти шагах. Мягко ставил копыта на гибкие доски тротуара.

 1985 г.