Ksu Datch

Владислав КРАПИВИН

БЕЛЫЙ ШАРИК МАТРОСА ВИЛЬСОНА

В ГЛУБИНЕ ВЕЛИКОГО КРИСТАЛЛА - 5

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

Пролог. В ГЛУБИНЕ ВЕЛИКОГО КРИСТАЛЛА

Часть первая. СТАСИК

ПРОГУЛЬЩИК СКИЦЫН

РАЗМЫШЛЕНИЯ В ПЕРЕУЛКЕ БАННЫЙ ЛОГ

“ТЫ КТО?”

БЕРЕГ

РЕЛЬСОВЫЙ ПУТЬ

Часть вторая. ШАРИК

ПОИСКИ

ОСЕНЬ

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА

МАЙ

ЧТО БЫЛО ЗИМОЙ

МАТРИЦА

ЗАПУСКАЮЩИЙ ЗМЕЯ

Часть третья. ЯШКА

ДЕТДОМОВЕЦ

ОКНО

МАЛЬЧИК СРЕДИ ЗВЕЗД

УХОД

СЕРОЕ НЕБО

ДВОЙНАЯ РАДУГА

ВОЗРАСТАНИЕ

ТОПОЛЕК

Эпилог. ДРЕМЛЮЩИЙ МАЛЬЧИК

 

Пролог. В ГЛУБИНЕ ВЕЛИКОГО КРИСТАЛЛА

 

Белый шарик не знал, когда и как он появился на свет. Ему казалось, что он существовал всегда… Впрочем, нет. Понятие “всегда” ему тоже было незнакомо, потому что он еще не ведал, что такое Время. Он висел в пустоте, и единственным его чувством, единственным проблеском сознания было: “Я есть”.

Но пришел час, и ощущение чего-то постороннего коснулось его щекочуще и беспокойно (позднее Шарик узнал, что это был импульс Большого Белого шара). В ответ Белый шарик непровольно ощетинился лучами мгновенных импульсов. Так насекомое, очнувшееся в темной коробочке, усами и лапками щупает картонные стенки. Шарик ощупал импульсами ближнюю часть пространственно-временного континуума. Даже этот маленький кусочек мира показался ему пугающе громадным. Но страх беспредельности растаял, когда Белый шарик понял, что одиночество ему не грозит.

Шаров было множество. Разной величины и разного цвета. (Цвет - это частота и длина импульсов особого рода, таких медленных, что они не годятся для общения и активных воздействий на мир, а служат чаще всего только оболочкой.)

Но великую россыпь дальних шаров Белый шарик воспринимал отрешенно и вначале ни с кем них не общался. А его соседями и наставниками оказались четверо. Вернее, пятеро, но Желтые блнецы жили так тесно друг с другом, что Шарик всегда воспринимал их как нечто единое. А кроме Блнецов были: Большой Белый шар, Красный шар и Темно-красный шарик. Если соединить их прямыми линиями, то образовывалась трехгранная пирамида - и каждый шар на своей вершине (а Желтые блнецы, естественно, вместе). Белый же шарик висел в центре этой пирамиды, на перекрестке импульсов нарастающей информации, от которой порой кружилась голова…

Стоп! Никакой головы, разумеется, у Белого шарика не было. Но, рассказывая о нем людям, невозможно обойтись без человеческих понятий. Иначе получится не повесть, а толстенный сборник формул, графиков, стереосхем и ключевых уравнений с весьма спорными обоснованиями многомерности кристаллических граней. Два простых слова: “Шарик встревожился” - превратились бы в несколько страниц с аналом аритмии внутреннего гравитационного поля и антипозиций внеконтурного лучения. Во всем этом сразу не разобрались бы ни самоотверженные энтузиасты группы “Кристалл-2” в обсерватории “Сфера”, ни даже четвероклассник Филипп Кукушкин поселка Лугового. Что уж говорить про читателей!

Вот и придется нам в дальнейшем пользоваться фразами: “Шарик подумал”, “Шарик сказал”, “Желтые блнецы укорненно заметили”, “Шарику стало грустно”, - хотя здесь много натяжек. Они исчезнут со временем, когда к Белому шарику придет понимание многих человеческих чувств и представлений. Но случится такое не скоро. А пока…

 

Пока Белый шарик с трудом, не сразу постигал законы и понятия мира, в котором он существовал и который назывался “Великий Кристалл” (опять же в переводе на человеческое разумение). Трудно было понять, например, единство движения и неподвижности. Не было никакого сомнения, что он, Белый шарик, не просто висит в пустоте, а быстро движется относительно силовых линий данного пространства и относительно других шаров. И в то же время пирамида, образованная его соседями шарами, оставалась незыблемой, и он всегда находился точно в ее центре… Ну, ладно, в этом он в конце концов разобрался. Гораздо сложнее было осознать вот что: оказывается, в пространственно-временной протяженности существовала такая часть Времени, когда его, Белого шарика, не было! Как это так? Все, что есть вокруг, было, другие шары были, а его не было?

- Мы тоже были не всегда, - снисходительно разъяснял Большой Белый шар. - У всякого явления в Великом Кристалле есть свое начало.

О том, что у всякого явления бывает и конец, Белому шарику пока не говорили, чтобы не огорчать раньше срока.

- А как это все вокруг и вы тоже… как это могло быть, если я вас не ощущал? - удивлялся Белый шарик.

- Тоже мне, пуп Кристалла… - ворчал Темно-красный шарик. Он был хотя и маленький, но с могучей массой, потому что был старше всех не только в этой пирамиде, но и вообще в обозримых пределах. Он редко что-нибудь объяснял и обычно лишь лучал недовольство и осуждение.

Красный шар весело восклицал:

- Ай да малыш! В таком возрасте уже начинает копать проблемы бытия! - И достаточно понятно объяснял, что существование Кристалла не зависит от восприятия того или иного отдельного шара. Шары могут быть или не быть, а Великий Кристалл был, есть и будет всегда.

Желтые блнецы добавляли:

- Ты узнаешь об этом после. Все должно постигаться в свое время.

“В свое время”… А что это вообще такое - Время? И почему оно бывает свое и не свое, если Великий Кристалл - общий? И в своем ли времени находится он, Белый шарик? Если да, то почему момент, когда он должен родиться, еще не наступил?

Эту странность выдал ему Большой Белый шар. Он рассказал, что миг рождения Шарика лежит на темпоральном векторе где-то впереди, примерно в двух микродолях общего временного оборота данной кристаллической грани.

- Как же так? Я еще не родился и уже есть? - Шарик даже обиделся. - Что вы мне мозги-то пудрите? (Вольный перевод на человеческий язык.)

Но Большой Белый шар терпеливо разъяснил:

- Ты родился совершенно неожиданно. Твое появление на том участке могло нарушить планомерность развития грани. И пришлось тебя оттянуть по временному вектору назад. Иначе не исключено, что могло возникнуть черное покрывало, и ты исчез бы без следа.

Черного покрывала опасались все, хотя и неясно было, что это такое.

- Нам тебя стало жаль, - сообщили Желтые блнецы со смесью ласковости и назидательности. - Ты был тогда очень славный… - В подтексте этих слов легко читалось, что теперь Белый шарик уже не такой славный, как в младенчестве, ибо задает слишком много вопросов.

Но Шарик продолжал задавать вопросы. И однажды спросил:

- Значит, когда-нибудь я сам смогу увидеть, как я появился на свет? Мы ведь все катимся по вектору Времени, да? И через две микродоли я подъеду к точке своего рождения?

Шары замолчали и, кажется, быстрее обычного завертелись вокруг оси. Наконец Большой Белый шар сухо пронес:

- Совсем не обязательно, что ты зафиксируешь в сознании эту точку. Скорее всего, проскользнешь и не заметишь.

- А вдруг замечу? И сделаю что-нибудь такое… Сам себе помешаю родиться! А? Тогда, значит, я не буду на свете? А тогда почему я сейчас есть?

- Значит, не помешал и родился… На нашу голову, - ворчал Темно-красный шарик.

- Объясните же ему, - стонали Желтые блнецы, - что он задает некорректные вопросы. Это просто неприлично!

- А что такое некорректный вопрос?

- А это то, за что можно угодить под черненькое покрывальце, - хохотнул Красный шар. А Большой Белый шар объяснил:

- Некорректная постановка проблемы ведет к дестабилации данной грани. И в какой-то степени тормозит построение Общей Гармонии во всем Великом Кристалле.

- А зачем она… эта Гармония?

- Она принесет нам ощущение полного счастья и вечной радости. Это высшая цель.

- А… зачем?

- Зачем цель? Без нее наше бытие потеряло бы смысл.

- А скоро это… Общая Гармония?

- Не скоро. Но мы должны стараться приблить ее…

Белому шарику объяснили, что и он должен стараться. Сначала - в меру своих маленьких сил. А когда пройдет через Возрастание, будет работать больше и серьезнее.

Работать - означало улавливать и посылать другим шарам импульсы разного напряжения и частоты. Импульсы эти причудливо сплетались и пересекались, образовывали живую струнную сеть, дрожание которой определяло жнь данной кристаллической грани. Если удачный импульс приближал это дрожание, эту музыку, к Всеобщей Изначально Заданной Частоте Великого Кристалла, возникал долгожданный Резонанс. То есть настоящего Резонанса еще не было, был намек на него. Но даже это вызывало у шаров моменты ликования. Однажды познал такое ликование и Белый шарик. Это когда он по сигналу Красного шара ловко подкинул в пространство два светлых импульса системы дальних Голубых шаров, переплел индекс Темно-красного шарика со своим и точно всадил всю эту комбинацию в темную, “незвучащую” ячейку вибрирующей сети силовых линий. От зазвеневшей ячейки пошел сигнал к еле заметному от пирамиды Синему шару № 2. Тот давно ждал импульса смешанной частоты и теперь расцвел, выпустил целый сноп лучей магнитного контакта, и вся округа несколько мгновений упивалась состоянием Радостного Общения. Грань еще на какой-то шаг приблилась к Общей Гармонии, а Белый шарик в этот миг буквально растворялся в счастливом тепле, умилении и любви других шаров. И в то же время - в ощущении собственной значимости, пользы и важности… Ах, если бы это продолжалось подольше!

- Только, пожалуйста, не зазнавайся, - посоветовали Желтые блнецы. - Одна удача еще ни о чем не говорит.

- Да, - поддержал их Большой Белый шар. - Все сошло удачно, ты молодец. Но если бы ты чуть-чуть ошибся и не попал совмещенными импульсами в ячейку…

- То что? - довольно развязно спросил Белый шарик. Блнецы возмущенно закудахтали, но Большой Белый шар был терпелив:

- …Тогда могло возникнуть явление антирезонанса. Именно оно и притягивает черные покрывала. Кристалл не прощает, друг мой, дерзостей и неоправданного риска…

Ох уж эти нравоучения!.. И Белый шарик вернулся к будничной жни.

Эта жнь была тоже ничего, не скучная. Во-первых, надо было точно уловить момент (и в этом ощущался азарт), чтобы перехватить и переслать дальше под заданным углом любой неожиданных импульсов. Во-вторых, приходилось внимательно слушать, не слабеют ли сигналы в ближайших ячейках Сети, и в случае чего вплетать туда собственные импульсы нужной частоты. Оставалось время и для свободной связи с шарами. Не только для бесед с постоянными соседями и наставниками, но и для переклички с другими. Пошлешь наугад индекс-вопрос “Ты кто?” - и вдруг ощущаешь щекотанье ответного луча: “Я Розовый шар на втором коротком ребре Большого параллелепипеда номер три. А ты?”

Такие “разговорные” импульсы никак не влияли на состояние Сети, но большие шары все равно предупреждали:

- Не болтай слишком часто, не трать зря энергию.

- А почему нельзя тратить?

- Задержится Возрастание.

- Ну и что?

- Ну и будешь младенцем до старости!

- А это плохо?

- Это нарушит Гармонию грани…

- О-о-о… - Белый шарик морщился, как от зубной боли (если представить, что у Шарика были зубы, и они могли болеть). Только и слышишь: “Гармония, Гармония…”

- Не смей испускать черные импульсы! - взвгивали Желтые блнецы. - В конце концов, это просто невыносимо!

Ну а какие еще импульсы испускать, если все надоело и ни с кем не находишь постоянного резонанса?

 

…Однажды донесся импульс, от которого Белый шарик буквально затрепетал. Импульс этот был без адреса, шел в пространство широким веером. И, судя по всему, не в одно пространство, а по многим граням Кристалла. О Великая Всеобщая Сеть, кто мог лучать такое?

До сих пор Белый шарик только слышал, что есть другие грани. Это были иные миры, импульсы оттуда почти не доходили. А если и доносились, то ни о каком резонансе не могло быть и речи - слабенькие они. А этот импульс, пробивая многомерные зеркала совмещенных пространств, хотел, кажется, заполнить собой весь Кристалл… И странно, что никто шаров не обратил внимания на такой широко разлетевшийся крик.

Да, именно крик. Это был, безусловно, черный импульс - сигнал тревоги, печали и одиночества. Словно какой-то шарик родился в полной пустоте и решил, что ничего - совсем ничего, никого и нигде! - на свете нет.

А может, и правда так? Может, несчастный этот шарик лучает лишь такую частоту, что его никто не замечает?

- Вы что! Разве не слышите?

- Белый шарик, ты о чем, малыш?

“О чем!” Он - о дрожи своего тревожного резонанса. О желании скорее успокоить того, кто мечется и страдает в черной пустоте! О странном чувстве, которому нет объяснения (лишь много позже Белый шарик узнает, что оно называется “жалость”).

- Ты кто?

Не было ответа. А тоскливая дрожь не проходила, и Белый шарик боялся все больше. Он боялся не выговора от больших шаров, не антирезонанса, не черного покрывала. Вообще, это был страх не за себя. Впервые шарик страдал оттого, что плохо не ему, а кому-то другому. Незнакомому, невестно где живущему.

- Ты кто?!

Не было ответа. И Белый шарик первый раз в жни совершил немыслимо дерзкий поступок. Рванув колоссальный запас энергии, он швырнул импульс-аналатор двусторонней связи в бесконечность. Навылет через грани! С отчаянной силой, но почти без надежды, что получит ответ…

Тугая струя импульса пробила ломкие структуры ближних граней и пошла навстречу вееру чужого сигнала. И Шарик сам - всем своим сознанием - заскользил вперед по этой струе!

…Сперва ему показалось, что черный импульс идет от незнакомого шарика. Тоже белого, но… совершенно другого. Немыслимо другого! Неравенство масс было таким, что Белый шарик замер в горестном недоумении… Но почти сразу он понял: различие настолько громадно, что его просто не следует принимать во внимание. Известно ведь, что свойства бесконечно большого и бесконечно малого часто совпадают. Это во-первых.

А во-вторых, лучал вовсе не тот незнакомый шарик, а кто-то другой, находящийся с ним рядом. Сам же маленький шарик был не живой, просто оболочка. И Белый шарик невидимым лучом вошел в эту оболочку, заполнил сознанием привычную, уютную форму.

А тот, от кого шел в совмещенные пространства сигнал тоски и одиночества, словно окутал шарик печальной теплотой, молчаливой просьбой о сочувствии.

И Белый шарик спросил третий раз:

- Ты кто?

 

Часть первая. СТАСИК

ПРОГУЛЬЩИК СКИЦЫН

 

1

 

Трахнуло, как пистолета!..

Ну кто мог подумать, что обыкновенный капсюль от охотничьего патрона, замазанный хлебным мякишем и надетый на перо легонькой деревянной ручки, грохнет с такой силой! Обычно они стреляли не громче бумажных пистонов, а если ручка падала на пол не совсем прямо, то вообще получалось пшиканье. А этот вон как!

Стасик даже зажмурился.

А когда он разожмурился, увидел, что маленький Генка Янченко прыгает на одной ноге, а другую трет сзади ладошкой. Стасик сразу сообразил, что искра от капсюля подло клюнула Генчика в беззащитное место между чулком и кромкой твердых коленкоровых штанишек. Ой-ей… Генчик-Янчик был среди третьеклассников самый смирный и безобидный. Стасик тоже не бойких, и он вовсе не хотел делать Генчику никакого вреда. Просто думал пошутить, когда бахнул капсюлем у него за спиной!

Стасик все это и собрался объяснить. И конечно, они с Генчиком тут же помирились бы и даже посмеялись - вместе со всеми, кто сбежался на выстрел (а народу в школьном коридоре было полно, потому что дежурные в классы еще не пускали). Но рядом оказалась длинная, как пятиклассница, Сонька Лапина - она всегда воюет за справедливость, где надо и где не надо.

- Чё на маленького! - заорала она своим басом и замахнулась на Стасика здоровенным портфелем. Стасик, разумеется, успел присесть, и портфелем вляпало не ему, а второгоднику Бусыгину. По уху! Но Бусыга на Лапу не кинулся. Он вмиг смекнул, кто тут главный виновник. И дал ему такого упругого пенделя, что Стасик, не успевши разогнуться, пролетел сквозь толпу…

И головой врезался в бок Берты Львовны, грозной учительницы четвертого “А”.

Берта была как башня с линкора, она даже не шелохнулась. Но -под мышки у нее вылетели указка и классный журнал. Стасик ойкнул и хотел их поднять, но Берта ухватила его за ворот.

- Это еще что? Ослеп?

- А чего! Если толкаются… - заныл Стасик.

- Кто толкается? Где?

- Врет он все! Он сам пистоном стреляется, маленьких пугает! - возгласила Сонька. Она была такая бесстрашная, что не боялась оказаться ябедой.

- Кто стреляется? Ты стреляешься? - И повлекла Берта Львовна третьеклассника Скицына в учительскую. - Нина Григорьевна, получайте вашего партана! Пальбу в коридоре устроил и мне прямо в печенку… Ох, не могу…

Нина Григорьевна обычно была вовсе даже не строгая. А главное - своя, привычная. В другой раз она быстренько отругала бы Стасика и - “марш в класс”. Но сейчас она то ли по правде вообразила, что Стасик Скицын чего-то выпалил Берте Львовне в печенку, а может, просто с утра поругалась с мужем или узнала про всякие дела своего сына-семиклассника Вовки, который учился в соседней семилетке… В общем, взвилась она и запричитала:

- Да это что же такое! Второй день учатся, и уже проходу нет! Дальше-то что будет?! Совсем школы бежать?.. Нет уж, голубчик, убирайся школы сам и без мамы не появляйся! - И в открытую дверь: - Тетя Ла, проводите этого стрелка за порог, и чтобы его блко не было, пока мать не приведет!..

Техничка тетя Ла, крепкая и решительная, перехватила Стаськин воротник и вмиг выставила несчастного Скицына за двери родной начальной школы номер три. И затрясла у него за спиной колокольчиком. Словно не просто созывала всех со двора и улицы в классы, а злорадствовала: “Люди-то учиться идут, а ты, Скицын, хулиган и прогульщик!”

 

Стасик ошарашенно остановился на тротуаре. Просто непостижимо, как за две минуты может столько всего свалиться на человека. Будто вихрь какой-то или лавина! Нежданно-негаданно…

Всякое за два учебных года случалось со Стасиком Скицыным, но чтобы вот так, с треском школы и “без мамы не появляйся”… За что? Будто он противотанковую мину взорвал! Все стреляют - и пистонами, и хлопушками, и пульками резинок, надетых на пальцы, и не только в коридоре, но даже на уроках. А виноватым оказался бедный Скицын, который тише и примернее многих.

Стасик перешел булыжную мостовую и побрел вдоль деревянной решетки Андреевского сада. Прочь от своей школы - такой привычной, уютной, с красным кирпичным ном и деревянным вторым этажом, где блестят большущие, чисто промытые стекла, и со свежим ярким кумачом на воротах: “Добро пожаловать!” Ага, “добро пожаловать… с мамой”…

Мама, конечно, все поняла бы. Ну, ругнула бы Стаську для порядка, вздохнула и пошла бы в школу. Да только сейчас пойти она не может. И расстраивать в эти дни ее никак нельзя. Дней через десять, а то и через неделю предстоит маме отправляться на “Калужку” - в белый одноэтажный дом на Калужской улице, где с давних пор появляются на свет почти все дети города Турени… И Стасик появился там же - девять с половиной лет назад… Ох, лучше бы уж не появляться…

Да, но что же в самом деле теперь предпринять? Безысходность какая-то. Зареветь бы, да все равно бесполезно.

Но, конечно, полной безысходности не было. Позади унылых и беспомощных мыслей шевелилась уже спасительная догадка. Вечером надо все рассказать Юлию Генриховичу. Пусть он завтра в свой обеденный перерыв зайдет вместо мамы в школу. Стасик чувствовал, что в этой беде отчим будет на его стороне. В свои давние детские времена Юлий Генрихович тоже выкидывал в гимназии разные фокусы и до сих пор любил об этом рассказывать.

Лишь бы он пришел домой трезвый… Впрочем, до зарплаты далеко, и к тому же он, как и Стасик, старается теперь не расстраивать маму.

Откуда капсюль, отчим даже и не спросит. Недавно Юлий Генрихович целую горсточку подарил Стасику за то, что он помогал развешивать дробь для охотничьих зарядов. Могло ведь случиться, что не все капсюли Стасик разгрохал в тот же день и один них затерялся в карманах.

В них, таких глубоких, что хочешь может затеряться!

И несмотря на все несчастья, Стасик опять ощутил удовольствие - оттого, что на нем такой замечательный костюм…

Эти костюмы летом появились в магазинах в большущем количестве. Покупай кто хочет! Страна заботилась о том, чтобы счастливые дети стали еще счастливее. Костюмы были дешевые, материи, похожей на серую рогожку, но очень солидного, именно “костюмного” покроя: китель и брюки навыпуск. Мама купила обновку для Стасика в середине августа.

Через много лет Станислав Скицын нашел в маминых бумагах старую фотокарточку, где он в этом наряде. И поразился широченным штанам и балахонистому кителю, которого торчала стриженная под коротенький “полубокс” голова с ушами, похожими на приставленные к щекам ладошки… Но в те августовские дни Стасик был счастлив. Правда, первого сентября он испытал некоторое разочарование” потому что половина мальчишек в третьем “А” и третьем “Б” явилась в школу в таких же кителях и брюках. Зато другие, кто по-прежнему ходил в коротких штанах или бесформенных полинялых шароварах, именуемых “шкерами”, глядели с завистью. Завидовать следовало хотя бы -за карманов. Только на брюках - два боковых, один сзади и один у пояса: для часов, если они вдруг когда-нибудь появятся.

Пока же в “часовом” кармане у Стасика был спрятан желтый бумажный рубль с портретом шахтера-стахановца, а в боковых - всякое полезное имущество: две стиральные резинки, увеличительное стекло, кусок мела (можно рисовать на заборах чертиков и скелетов), старинный пятак, щелкунчик кинопленки, пятьдесят копеек мелочи… И только капсюль - по правде говоря! - там никогда не лежал. И теперь мелькнула мысль: может, и беда у него, у Стаськи, - в наказанье за обман?

“А чего я такого сделал-то?! - мысленно завопил себе в ответ Стасик. - Украл, что ли?”

“А что ли, нет?!”

“А что ли, да?!”

 

У отчима Юлия Генриховича была большая берестяная коробка - скрипучая и затертая от старости. Называлась она “куженька”. В куженьке хранились охотничьи припасы: патронташ со снаряженными патронами, две пачки пороха - дымный и бездымный, тяжелый мешочек с дробью, круглая “секачка”, чтобы вырубать старых валенок пыжи (Стасик иногда вырубал), латунные и картонные гильзы и много других интересных вещей. В том числе и коробочки с капсюлями: похожими на патрончики “жевело” и простыми - это медные чашечки с зеркальцами фольги…

У куженьки была плотная крышка, но замка не было. Отчим знал, что Стасик никогда ничего не возьмет без спросу. И баловаться не будет. Правда, иногда, оставшись один, Стасик выволакивал куженьку -под кровати и рассматривал все это грозное имущество, но очень осторожно. Про всякие несчастья от небрежного обращения с боеприпасами он был наслышан от Юлия Генриховича и его приятелей. Стоит, например, поставить заряженный патрон на дробинку, которая нечаянно оказалась на столе, - и привет! “Разом нет полголовы”, - говорил отчим, а мама охала. Короче говоря, требовались в этих делах осторожность и точность. Семь раз проверь и отмерь… Для точности, для отмеривания зарядов служили аптечные весы с крошечными блестящими гирьками.

Из-за этих весов, можно сказать, все и случилось. А точнее - -за бильярда.

Стасику нравились игры с шариками. Всякие. И он думал: вот бы устроить какую-нибудь игру дома! Конечно, лучше всего пинг-понг - настольный теннис, как в лагере. Но даже если сумеешь сколотить громадный стол, как его засунешь в комнату? Совсем не трудно соорудить кегли, но для игры нужен ровный длинный пол, а коридор в доме тесный, да и соседки заругаются… Оставался бильярд. Маленький, как в больнице, куда летом судьба загнала Стасика…

Стасик попросил у соседского дяди Юры кусок ровной фанеры, поработал ножовкой. Получился метровый прямоугольник. В сарае Стасик раздолбал пустой курятник и взял рейки для бортиков. Сукна, конечно, не нашлось, но мама отдала бумазейную занавеску, которой раньше задергивали кухонную полку. Стасик обтянул фанеру и бортики.

Здорово получилось! Особенно если не обращать внимания, что материя - пыльно-розовая с серыми цветочками и в одном углу прожженная.

Кий помог вытесать рейки дядя Юра. Своим рубанком обстрогал и шкуркой зачистил. И Стасик не раз примеривался, как будет гонять шары… Только где их взять?

Больше всего годились бы, конечно, стальные шары от больших кольцевых подшипников - как в настоящем настольном бильярде. Да разве их раздобудешь? Один-два еще туда-сюда, а надо-то шестнадцать! И тогда Стасик решил - глина!

Юлий Генрихович, правда, говорил, что глиняные шары будут неровные, непрочные, быстро рассыплются. Но тут отчим был явно не прав. Неровные? Ха-ха! Он не знал, какие аккуратные шарики умеет Стасик скатывать глины! Непрочные? Можно обжечь для крепкости. Труднее всего другое: как их сделать совершенно одинаковыми по весу и размеру?

Стасик решил и эту задачу. Надо скатать сперва один шарик для образца. А потом его, как гирьку, - на чашу весов, а на другую - порции глины. И шарики этих порций получатся один к одному, до миллиграмма. Ведь весы-то аптечные.

Эта идея пришла сегодня утром. А когда мама с подругой тетей Женей ушли в больницу, которая называется “консультация”, Стасик выволок на свет куженьку. Надо было посмотреть: поместится ли шарик размером с грецкий орех в чашечке весов. “Поместится”, - решил Стасик. Довольный, спрятал весы, стал двигать куженьку под кровать и там в полумраке заметил крошечное, тускло засветившееся зеркальце. Ого!.. Он выколупал находку щели между половицами. И сразу же замазал капсюль мякишем, надел на перо, сунул ручку в пенал…

Если бы Стасик увидел капсюль внутри куженьки, ему бы и в голову не пришло присвоить его. Но сейчас-то капсюль был явно потерянный. Значит, ничей… И к тому же такой пустяк!

Ох, кабы знать тогда, чем все это кончится… В бильярде можно рассчитать заранее, в какой угол шарик покатится. А в жни поди угадай, куда пихнет тебя случай…

Теперь надежда только на отчима. Но он придет с работы не раньше семи. И Стасику до этого срока появляться дома не резон. Мама должна думать, что он отсидел, как полагается, все уроки. А пока придется гулять. И лучше подальше от школы и знакомых улиц. А то ведь, по закону невезения, обязательно напорешься на кого-нибудь, кто тебя знает.

Он вздохнул глубоко и горько. Свернул за угол и зашагал по улице Семашко, в конце которой синела заречная даль.

 

2

 

Август чуть ли не весь был серый и слякотный, но в последние дни его опять появилось солнце. И сентябрь тысяча девятьсот сорок седьмого года начался в городе Турени безоблачно, безветренно, с каким-то особенным, пушистым теплом. Листья не шевелились, почти неподвижно висели в воздухе летучие, с растопыренными волосками семена. Искрились чуть заметные паутинки. На улице Семашко совсем не встречались прохожие. И тихо было, только шаркали по доскам Стаськины подметки, да где-то на дворах заорал петух, но застеснялся и не кончил крик.

Это солнечное умиротворение постепенно успокоило Стасика, обволокло его. Где-то в глубине еще скреблись беспокойство и обида, но сильнее их была уже уверенность, что все кончится благополучно. Впрочем, и уверенность эта была не главной. Она тоже растворялась в ленивой Стаськиной беззаботности.

Так и брел он квартал за кварталом к высокому берегу.

У реки Стасик бывал очень редко. Гулять в одиночку так далеко от дома он еще не решался. А если с кем-то в компании, случай выпадал не чаще раза в год. Как-то давно ходил с мамой и соседками полоскать половики с лодочных мостков. А еще раньше, позапрошлым летом, он и мама на пристани встречали пароход, на котором вернулся командировки Юлий Генрихович. Было очень интересно, только стояли сумерки, а в них не разглядеть все как следует. Стасик запомнил огни на пароходе и фонари на берегу, шум паровой машины, гудки, запах соленой рыбы, которым несло от сложенных в пирамиды бочек. И худую серую кошку: она сидела на ящике под желтой лампочкой и равнодушно умывалась. И мигали на решетчатых столбах и вышках колючие красные сигналы… От этого вечера у Стасика осталось ощущение, что он побывал где-то в далеком приморском городе, откуда начинаются кругосветные плавания.

А прошлой весной устроили для второклассников прогулку на берег и назвали ее “экскурсия”. Все стояли над рекой и смотрели с высоты на залитые половодьем заречные улицы, на татарскую деревню Нижние Юрты с церковью под названием мечеть, на рощицы и синий лес на краю земли. И практикантка пединститута громко рассказывала, что такое горонт. Но все, кроме бестолкового Мишки Семипалова, и так знали о горонте, поэтому не слушали, отбегали, и Нина Григорьевна очень боялась, что кто-нибудь свалится вн. Обрывищи-то о-го-го какие!

 

Сейчас обрывы показались еще выше. Может быть, потому, что река в конце лета обмелела и выглядела совсем не широкой, маленькой по сравнению с нависшими над ней громадами земли. Река отступила от крутны, вдоль воды тянулась широкая песчаная полоса. На ней валялись оторванные от плотов бревна, какие-то ящики, автомобильные шины и всякий мусор. У другого, нкого берега сплошь стояли плоты, к ним прижимались разноцветные катера. На краешках плотов сидели мальчишки с удочками. А дальше был простор, простор под бледно-синим небом - до того самого далекого горонта, о котором рассказывала студентка… Солнце светило в спину и не мешало смотреть. И Стасик все больше отдавался власти громадного, но ласкового пространства. И такими пустяками были теперь его недавние неприятности по сравнению с этой бесконечной землей и чистым небосводом - тоже бесконечным и спокойным. Стасик даже снисходительно пожалел одноклассников, которые сидят в душном от свежей масляной краски классе…

Потом он стал думать, куда пойти, и решил, что направо. Двинулся по краю берега.

Тропинка привела к серому забору. За ним стоял покосившийся, но красивый деревянный дом с круглой башней под куполом чешуйчатого железа. Наверно, до революции построили его для какого-нибудь богача. На башне торчал штырь с железным флажком. Во флажке светились пробитые насквозь цифры: 1892. Стасик сообразил, что это год постройки.

…А еще это был год рождения Юлия Генриховича.

Соседки говорили маме: “С ума сошла, он же тебя на пятнадцать лет старше! А выглядит вообще будто кощей!” Но мама не послушалась. И наверно, хорошо. Иначе кто бы завтра заступился за Стасика?.. Хотя мама тогда и сама могла бы. Ведь если бы ей не встретился Юлий Генрихович, не пришлось бы теперь собираться на “Калужку”… Соседки и про это вздыхали: “Ох и глупая ты, Галина, ох и отчаянная! Зачем тебе это на старости лет?” Дуры, честное слово! Разве мама старая? И она отвечала: “Катеньку хочу…” Потому что была у нее раньше дочка, а у Стасика сестра Катя. В сорок втором ушла на курсы сандружинниц, а оттуда на фронт. И через три месяца - похоронка. Стасик тогда как раз дентерией болел, думали, что кончится. Мама потом говорила: “Из-за него и выжила, надо было спасать, на ноги ставить. А то бы, наверно, не перенесла…”

Катю Стасик хорошо помнит. А отца не помнит. Совсем еще крошечный был Стаська, когда отца првали на финскую войну. Там и убили, даже с немцами не успел повоевать. Вот такая она, жнь: то на одной войне гибнут люди, то на другой. То совсем без войны, отчим рассказывал…

Стасик мотнул головой. Грустные мысли годятся для пасмурных дней, а сейчас надо радоваться воле вольной…

Забор подходил к самому обрыву. Но все же между ним и кромкой берега оставалась травяная полоса - шириной в один шаг. А на ней ниточка-тропинка. И Стасик пошел, чиркая правым плечом по доскам, а левым ощущая жутковатую пустоту. Но глинистый обрыв сменился зеленым откосом, тропинка вильнула по нему вн и запрыгала по всяким буграм, выступам, склонам и промоинам. Среди бурьяна, жесткого белоцвета и древовидных, выше Стасика, репейников. Сухие стебли и колючки злорадно цеплялись за шероховатый китель, дергали кирзовую полевую сумку на брезентовом ремне, чуть не оторвали от этого ремня сатиновый мешочек с чернильницей-непроливашкой. Ежики-репьи щелкали по ушам и застревали в коротеньком Стаськином “полубоксе”. Ну и пусть! Приключения так приключения. Вперед!

 

Но скоро он понял, что костюму от таких приключений несдобровать. Левая штанина вну разорвалась по шву, одна пуговица с кителя потерялась. Стасик выбрался на солнечную проплешину откоса. Обобрал с себя колючие шарики. Из кителя сделал скатку - вроде шинельной, солдатской. Надел ее через плечо крест-накрест с ремнем сумки. Получилось по-походному, по-военному. Штаны подогнул выше коленей, а чулки скатал пониже, так что под коленками получились отвороты, похожие на коричневые бублики. Перешнуровал потуже ботинки. И решил, что теперь он похож на разведчика-путешественника с картинки в книжке писателя Киплинга.

…Эту толстенную книгу без корочек он прочитал, когда лежал в больнице. Там ее все по очереди читали, она переходила “от поколения к поколению”. В давние времена принесли ее кому-то с передачей, там она и осталась, потому что “заразной” больницы возвращать ничего не разрешается.

В книге было много всего: и разные сказки, и приключения в джунглях, и рассказы про моряков. И длинный роман под названием “Ким”. Про похождения беспрорного мальчишки и про его учителя-индуса, который всю жнь искал священную реку. Стасик не все в этой истории понял, но было интересно. И больше всего запомнились мысли Кима. Как он пытался решить загадку: “Кто же я такой?” И его мысленный крик - будто сразу и вопрос, и жалоба, и ответ, и радость: “Я Ким, Ким, Ким!..”

На Стасика тоже иногда наваливались мысли: кто он и зачем? “Я Стасик, Стасик… Ну и что? А почему я именно Стасик? А что дальше?..” Про это он думал не раз, когда не спалось на больничной койке, а в небе - то бледные июльские звезды, то желтый ноготок полумесяца… И додумался тогда Стасик, что все-таки есть у человека, бессмертная душа. Никакого там ада, рая и прочих чудес, про которые рассказывала соседская бабушка Алена, мама дяди Юры, конечно, быть не может, сказки это. А душа есть, потому что без нее было бы совсем глупо.

А случалось и так, что Стасик лежал на кровати и в то же время будто улетал к тем звездам, что в окне, и мчался среди них свободно и бездумно…

Но и мысли о бессмертной душе, которая когда-нибудь полетит в звездную бесконечность, не решали загадок. А зачем она, душа? А как это - вечность и бесконечность? Совсем-совсем без конца? Или где-то конец все-таки есть? А тогда - что за ним?..

Однако сейчас на лужайке речного откоса мысли эти лишь едва-едва мелькнули у Стасика. Просто книжка вспомнилась и Ким… Стасик поправил под ремешком ковбойку, по-следопытски глянул вперед.

Шагов через двести тропинка привела к развалившейся лестнице. Наверно, когда-то лестница спускалась к лодочной переправе. Но теперь переправа была совсем в другом месте, а от лестничных пролетов остались лишь отдельные участки с прогнившими ступенями. Остальное, скорее всего, во время войны растащили на дрова. Стасик поглядел сперва вперед, потом вверх. Пробираться сквозь заросли, по правде говоря, уже надоело, под рубашкой полно мусора, а коленки горят и чешутся. А кроме того, надо ведь посмотреть, что там наверху за улицы.

То по хлипким ступеням, то прямо по откосу выбрался Стасик на высокую кромку берега. Оглядел, как покоритель Казбека, реку и землю до горонта, поправил амуницию и двинулся в незнакомые края.

Улица Ермаковская, улица Тобольская, переулок Водников… Никогда Стасик здесь не бывал. Он жил в привокзальном районе, всегда словно припорошенном угольной пылью. Дома там - кирпичные или деревянные - были все похожи друг на друга: двухэтажные, с квадратными окнами, без всяких украшений. Кое-где между ними стояли длинные бараки. И единственным красивым зданием был похожий на терем Клуб железнодорожников, да и то он стоял ближе к центру, в Андреевском саду.

А здесь - все по-другому. Деревья казались гуще и листья их чище. В канавах пестрели мелкие ромашки, а у заборов желтая россыпь лютиков, сурепки и поздних одуванчиков. Лопухи по-хозяйски росли сквозь щели деревянных тротуаров. И все дышало стариной. На кирпичном двухэтажном доме, на боковой стене, Стасик увидел совсем необыкновенное: большой корабль с надутыми парусами и длинными флагами! Видимо, барельеф этот был вылеплен алебастра или гипса. Старый, потрескавшийся, местами обвалившийся… Но все равно прекрасный корабль! Он летел над верхушками пожелтевших кленов и гроздьями рябин. Над ним виднелись на кирпичах полустершиеся черные буквы: “Бр. Гурины. Торговля рыбой”. Стасик мысленно отмел эту буржуйскую надпись, а кораблем любовался долго.

И с этого момента он всюду стал замечать прнаки особой, “корабельной” жни. У ворот лежали перевернутые лодки. На заборе желтело фанерное объявление: “Пристани Турень требуются грузчики, вахтеры и разнорабочие” - и вну значок - якорь в кружочке. Над кривым деревянным домом с башенкой - флюгер-пароходик. Маленький сквер огорожен литой решеткой с узором штурвалов и канатов… И название самой улицы - Пароходная!

И Стасику очень захотелось туда, где два года назад он видел пароходные огни и ощущал портовые запахи.

Но улица вдруг уперлась в теплую от солнца стену кирпичного склада. Пришлось обходить его по тропинке. А тропинка привела Стасика в кривой переулок.

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ В ПЕРЕУЛКЕ БАННЫЙ ЛОГ

 

1

 

Переулок вилисто убегал вн, но не с ровным наклоном, а с горки на горку. Тротуары - не деревянные, а каменных плит, которые лежали косо, редко, топорщились и соединялись кривыми тропками. Дома тоже стояли неровно: то вдоль, то поперек, то дерзко выставляли на дорогу покосившийся угол или крыльцо. Были здесь всякие дома: и большие - с резьбой, застекленными балкончиками и надстройками, и утонувшие в лопухах и бурьяне хибарки. А над путаницей склонившихся туда-сюда заборов - чаща рябин и вековые тополя.

Безлюдный этот, причудливый переулок поманил Стасика ласково и неудержимо. И Стасик пошел вн по плитам с приятным и странным ощущением: будто он делал открытие и в то же время словно место это ему смутно знакомо.

Конечно, у такого переулка и название должно быть подходящее. Скажем, Речной, потому что за домами чувствуется, просто-напросто дышит простор недалекой реки. Или Лодочный спуск: вон две лодки лежат у ворот, а еще одна торчит острым носом над забором. Или Рыбачий. Большая сеть сохнет на кольях в палисаднике перед желтой мазанкой (неужели в реке ловят сетями? Или привезли с озера?).

Наконец Стасик увидел на воротах ржавый круглый щиток с фонариком, номером и облупившимися буквами:

Он остановился, замигал. От удивления и досады.

Название и правда необычное. Но и… как говорят, ни к селу ни к городу. Лог - это, как вестно, овраг, он с ответвлениями тянется через Турень во многих местах. А здесь… Может, потому что переулок постепенно опускается к реке и незаметно раздвигает толщи обрыва? Ладно. А почему “Банный”? Где-то здесь баня? Но вестно, что в Турени всего четыре бани: Ишимская (за водокачкой), Заречная (у черта на куличках, Стасик там никогда и не был), Железнодорожная (привычная, уютная, куда он ходит с Юлием Генриховичем) и Стахановская (самая большая, в центре, на улице Стахановцев).

Чтобы прогнать досаду, Стасик решил, что когда-то и здесь была баня, но не простая. Наверно, с большой трубой, похожая на пароход. В ней мылись кочегары с пароходов, которые приплывали к пристани Турень от самого Ледовитого океана…

В банях, кстати, всегда есть что-то такое корабельное, морское. Шипенье кранов, шум воды, гулкие голоса; голые спины блестят в пару - совсем как в пароходной кочегарке, когда барахлят старые котлы (Стасик видел это в кино “Морская дорога”). А Стахановская баня, та вообще напоминает океанское судно: похожие на иллюминаторы окна в несколько рядов, а над входом - кубический застекленный выступ, будто капитанский мостик.

Однажды шли втроем по улице Стахановцев, и Стасик сказал:

- Если бы не круглая, то совсем как корабль.

Дело в том, что трехэтажная кирпичная баня была как цирк без купола или большущий нефтяной бак.

Юлий Генрихович поддакнул и вдобавок объяснил, что были на свете и круглые корабли: два старинных броненосца, которые прозвали “поповками”. Потому что их строил адмирал Попов.

- А может, и баню эту адмирал строил? - сказал Стасик. Просто так, для шутки.

Но Юлий Генрихович вздохнул и возразил, что баню строил вестный архитектор, у него много интересных зданий в других городах, а одно даже в Москве…

- А вот за это сооружение беднягу посадили и чуть не шлепнули, - сказал он.

Мама нервно оглянулась, а Стасик сумрачно спросил:

- Почему? - Что такое “посадить” и “шлепнуть”, он знал.

Юлий Генрихович объяснил, что баня построена кольцом (снаружи этого не видно) и архитектора обвинили, что сделал он это с вредительским умыслом. Если, мол, враги народа, диверсанты и троцкисты, взорвут внутри такого кольца бомбу, она в замкнутом пространстве ахнет с повышенной разрушительной силой, погубит здание и массу советских людей…

- Откуда ты это знаешь? - опасливо и с досадой сказала мама.

- Потому что я с ним вместе сидел в пересылке…

Мама опять посмотрела вокруг: нет ли поблости прохожих? Того, что все это слышит Стасик, она не боялась, привыкла доверять ему. В те годы, когда они жили вдвоем, с кем ей было еще разговаривать откровенно? Вот и беседовали обо всем на свете, и мама приучила сына с посторонними о лишнем не болтать, а о таких делах вообще молчать намертво.

Юлий Генрихович ему тоже стал доверять, когда понял, что Стасик Скицын человек надежный. Пускай не очень храбрый (а иногда и слабоватый на слезы), но если уж скажет - можно верить. И если обещал держать язык за зубами - не сболтнет ни приятелям, ни соседу и даже себе вслух не скажет.

 

2

 

Юлий Генрихович появился в жни Стасика странно и тревожно. Много позже Стасик узнал, что в начале сорок пятого года в библиотеку Клуба железнодорожников, где мама тогда работала, пришел мужчина. Остался с мамой наедине, сказал, кто он и откуда, и предупредил, что через несколько дней к ней попросится на жительство квартирант. Ему подскажут этот адрес. “Так надо. Вам понятно?”

Мама пролепетала, что понятно. Комната у них со Стасиком была разгорожена фанерной стенкой. Проходную часть мама и раньше иногда сдавала приезжим людям: то эвакуированному профессору, то офицеру пехотного училища, то медсестре госпиталя. Так что само по себе дело было не новое. Но мужчина объяснил, что время от времени будет встречаться с мамой. И она будет рассказывать ему, как живет и о чем говорит квартирант, какие у него знакомые и от кого он получает письма. Тут мама попробовала сказать, что она не знает, как это, и она не умеет, и вообще… А мужчина улыбнулся: “Вы ведь советский человек, верно? Вдова командира. И сын у вас растет, будущий пионер. Вы ведь любите вашего сына?”

Мама очень любила сына, будущего пионера…

Скоро появился жилец. В старом, ломком от мороза кожаном пальто, в облысевшей ондатровой ушанке, с фанерным чемоданом. Высокий, лицо впалое, а одна щека так втянута внутрь, что совсем получилась яма. На толстой переносице - красноватый рубец. Глаза у незнакомца были бледные, и смотрел он, как дворовая собака Чапа, когда ее пускают в дом погреться.

Говорил он тихо и вежливо. Рассказал, что работал на севере, в поселке у Обской губы, а сейчас перевели сюда. Жить стал незаметно. Утром уходил в контору мебельной фабрики, где служил плановиком. Приходил поздно, ложился на железную кровать и читал под лампочкой всегда одну и ту же толстую книгу “Война и мир”. Иногда приносил маме консервы своего пайка. Мама отказывалась, но он оставлял банки на столе. Мама звала его пить чай. Он пил, говорил мало, впадина темнела на его щеке. Стасика он научил делать бумаги надувных чертиков. Сказал: “Мы таких еще в гимназии мастерили”…

В начале марта с квартирантом случилась беда. Он шел с последнего сеанса кино “Комсомолец”, и на Земляном мосту его сбил грузовик. Не остановился. Ударом бросило Юлия Генриховича в лог, он лежал там без сознания до утра, потом прохожие заметили, подобрали, отправили в больницу. Там Юлий Генрихович пробыл до середины апреля - с сотрясением мозга, переломом руки и воспалением легких. Мама стала ходить в больницу. Сперва не часто, а потом почти каждый вечер. Стасика оставляла с соседкой тетей Женей. Когда возвращалась, объясняла насупленно и как-то виновато:

- Он ухода требует. Слабый совсем, сам ничего не может. А у него ведь никого здесь нет… кроме нас.

В Москве у Юлия Генриховича был брат, но приехать он не мог, прислал только письмо и перевод.

Вернулся Юлий Генрихович еще более худой, зеленовато-бледный, но странно повеселевший. Чаще заходил пить чай. Стасику сделал трехмачтовый кораблик, чтобы пускать в лужах.

Невестно, приходил ли еще к маме мужчина “оттуда”. Если и было такое, то про разговоры с квартирантом все равно мама ему не рассказывала. Иначе и она, и Юлий Генрихович попали бы туда, “куда Макар телят не гонял”.

Оказалось, что на севере Юлий Генрихович не просто работал, а сидел в лагере. За что? “Милый мой, кабы хоть кто-то знал там, за что…” Первый раз его забрали в тридцать седьмом. Он жил тогда в Москве вместе с сестрой, потому что жена умерла, а детей не было. У сестры иногда собиралась компания знакомых музыкантов. Говорили о спектаклях, о концертах и книгах… Фамилия у Юлия Генриховича была “странная-иностранная” - Тон. И однажды он, подвыпив, заметил в разговоре, что такую же фамилию носил архитектор, построивший в Москве храм Христа Спасителя. “Вот этого окна он был виден…”

“Гордитесь, значит, знаменитым однофамильцем?” - небрежно улыбнувшись, заметил один знакомый. При странном молчании остальных. А Юлий Генрихович возьми да и брякни:

“Чего ж теперь-то гордиться? Кабы храм стоял по-прежнему, а то ведь пустое место…”

Все вежливо поговорили еще минут десять и быстренько разошлись.

Сестра была старше (“и умнее!” - говорил Юлий Генрихович). Она требовала, чтобы брат уехал немедленно - куда глаза глядят. А он только рукой махнул и спать завалился. Пришли за ним утром, отвезли в тесную одиночку.

“Ох, Стасик, не дай тебе Бог услышать, как за спиной задвигается тюремный засов…” - сказал однажды Юлий Генрихович в горьком подпитии…

Следователь говорил арестованному, что тот вел антисоветскую пропаганду, при всех сожалел о рассаднике поповского мракобесия, который взорвали, чтобы на месте его построить Дворец Советов. И что планы этого строительства он, подследственный Тон, называл пустым местом и заявлял также, что не желает видеть в своем окне фигуру Вождя, которая должна увенчать Дворец. А поскольку до таких контрреволюционных мыслей одному дойти невозможно, то подследственный должен искренне прнаться, в какой белогвардейской органации состоит.

Юлий Генрихович держался. Начитавшись в юности Джека Лондона, он потом немало побродил по земле, был охотником и спортсменом, ходил с караванами в Туркестане, рыбачил на Каспии, работал на Шпицбергене. В общем, был “жилистый и принципиальный”, и следователи с ним “возились без успеха”. А потом очень повезло. Сестра каким-то чудом выхлопотала разрешение на передачу, отнесла брату чистое белье, а от него получила сверток с грязным. “Головотяпы надзиратели в спешке недосмотрели, - криво усмехнулся Юлий Генрихович. - Работы у них было невпроворот…” На рубашке сестра обнаружила кровавые пятна и прямо с этим бельем, сквозь все заслоны, пробилась к какому-то крупному начальству и подняла там большой крик. “Отчаянная была женщина, бесстрашная…”

Как ни странно, а такой безумный шаг помог. Может, потому, что в этот момент наступило временное послабление в борьбе с “врагами и заговорщиками”. Юлия Генриховича выпустили. И второй раз взяли только в сороковом году.

“Жили мы с сестрой на даче, идем как-то леса, и смотрю я - сидят у калитки двое. Сразу видно кто… Честное слово, хотел бежать, чтобы стреляли вслед и сразу конец… Ноги не послушались…”

На этот раз почему-то отвезли в подмосковный городок и допрашивали там. “Видимо, в столице уже места не хватало”. Приговорили к высшей мере, и с месяц Юлий Генрихович сидел в просторной чистой одиночке, каждый день ожидая команды “на выход”. И опять странно вильнула судьба: отправили не в “подвал”, а в сибирский лагерь… А в январе сорок пятого его выпустили. Сказали, что может ехать куда хочет, но в Москву пропуска не дали. Да и что было делать в Москве? Сестра умерла, с братом у них было “не очень…”. Вот и застрял он в Турени - все-таки не совсем глушь, областной центр.

Отпустить отпустили, но, видно, верили не совсем, раз держали под наблюдением… Впрочем, после Девятого мая про Юлия Генриховича “там”, кажется, вовсе забыли. То ли в общей радости, то ли просто поняли наконец, что никакой он не шпион и не враг. В те счастливые дни все люди ходили будто пьяные от счастья и, наверно, стали больше верить друг другу (так, по крайней мере, казалось Стасику). Юлий Генрихович съездил наконец в Москву - на могилу сестры и за имуществом. Привез куженьку, тульскую двустволку в потертом чехле, еще один фанерный чемодан и - маме московские духи, а Стасику плоскую старинную книгу с золотом на корке и множеством картинок: “Ночь перед Рождеством”. Слова в книжке были с ятями и твердыми знаками, но буквы крупные, и Стасик разобрался быстро. Уже в ту пору он был заправский читатель.

Все чаще мама с Юлием Генриховичем ходила в кино и цирк. Обедали теперь все вместе. И наконец случилось то, к чему и шло: Юлий Генрихович переселился в их комнатку, а Стасика перевели в проходную. Ну что же, Стасик не возражал. Но все-таки друзьями они с отчимом не сделались.

Что ни говори, а Юлий Генрихович был странный человек. Например, мог целый день расхаживать по комнате в кальсонах и грязных носках, но когда в таком виде садился за стол, требовал чистое полотенце или платок, чтобы заткнуть за ворот - салфетка. При этом пробор на его голове был как по линейке, и редкие пегие волосы приланы специальной щеточкой.

Он морщился, когда Стасик или мама говорили “патефон”, “мушкетёры”, “берет”. Оказывается, следовало проносить: “патэфон”, “мушкетэры”, “берэт”, потому что эти слова французского языка.

- Как это звучит у Пушкина! “Кто там в малиновом берэте с послом испанским говорит…”

Стасик пожимал плечами. “Евгения Онегина” он еще не читал, а если бы сказал в классе: “Ребя, в кинушке трофейные “Три мушкетэра” идут”, какая после этого была бы у него жнь?

Патэфон патэфоном, а когда отчим ссорился с мамой, он такие русские слова кричал, что хоть голову под подушку прячь. Потому что прежней тихой вежливости у Юлия Генриховича не осталось. Иногда он был просто псих. Ни с того ни с сего взовьется, завжит, на маму начинает замахиваться. Стасик тогда орал “не смейте”, а мама потом плакала.

“На кой черт поженились?” - думал в такие дни Стасик.

Но бывало, что подолгу отчим ходил добродушный, чуть насмешливый и ласковый. Охотно болтал со Стасиком о его ребячьих делах и порой вспоминал про свои гимназические проказы и вообще про детство. Оказывается, в те годы у него с братом была даже своя парусная лодка. Потому что жило семейство Тонов совсем не бедно: отец - потомок шотландского капитана, служившего Екатерине Второй, - был управляющим на заводе французской газовой компании. Лето семья проводила в собственном доме на Истре, и жнь там была самая веселая.

Но отчим любил вспоминать не только о веселых вещах. Иногда он с каким-то странным удовольствием рассказывал, как наступил босой ногой на граммофонную иголку и знакомый хирург долго копался у него в разрезанной пятке и наконец вытянул коварную иглу сильным магнитом. Или как отец впервые в жни его аккуратно и по всем правилам высек. За то, что обнаружил в ранце у сына-третьеклассника толстую книжку “Декамерон”.

- А что это за книжка? - неловко хмыкая, спрашивал Стасик.

- Рано тебе еще знать, - поспешно говорила мама.

- Совершенно верно. У нас дома так же считали. И когда папаша увидел книгу, послал кухарку Фросю к дворнику Степану: у того всегда был запас прутьев, он них метлы вязал. А мне велел идти в детскую и приготовиться…

- Можно же было убежать, - хмуро говорил Стасик.

- Куда?.. И к тому же не так мы были воспитаны, - объяснял Юлий Генрихович с каким-то странным самодовольством. - Ослушаться отца - такое и в голову не приходило. Ну и… прописал он мне творчество эпохи Возрождения. Верещал я так, что брат Шурка в соседней комнате напустил в штаны… Никогда в жни мне потом так жутко не было, даже в следственной камере, когда раздевали и привязывали к чугунной печке…

- Не надо, Юлик, - говорила мама.

- А зачем… к печке-то? - против воли спрашивал Стасик.

- Зачем? Работали люди. Один дровишки подбрасывает, а другой показания записывает… Видишь ли, когда просто бьют, молчишь или орешь и ругаешься… А когда раскаленный металл…

Стасик вспоминал коричневые рубцы на теле отчима, которые видел в бане…

Конечно, про жнь Юлия Генриховича Стасик узнал не сразу, а постепенно, в течение двух лет. Из разных, порой насмешливых, а порой тяжелых рассказов, случайных фраз, нечаянно подслушанных разговоров. Узнал и то, что раскаленного чугуна отчим не выдержал, прнался: да, был завербован, да, передавал вражеским агентам сведения про советских граждан юридической конторы, где работал последний год (все-таки два курса юридического факультета успел закончить до революции). А фамилии агентов такие: Белкин, Дефорж, Гринев, Швабрин, Ларин…

Стасик, знавший уже “Капитанскую дочку” и “Дубровского”, фыркнул.

- Да, смешно, - покивал Юлий Генрихович. - Но эти старательные парни записали всерьез…

Однако обращение к пушкинским героям все же помогло. Через несколько лет какой-то “энкавэдэшной” комиссии, видимо, надо было обвинить в чем-нибудь своих лишне бестолковых следователей или просто поиграть в справедливость. И осужденному Ю.Г. Тону опять несказанно повезло, одному многих тысяч: наткнулись на его дело. И председатель комиссии снисходительно сказал: “Но ведь за товарищем Тоном не было бы никакой вины, если бы он так легкомысленно не оговорил себя…”

После этого “товарищ Тон” и оказался в Турени…

Жнь шла по-всякому. То вполне сносно, то с обидами и скандалами (и тогда соседки жалели маму). Но весной сорок седьмого года, когда отчим узнал, что у них с мамой “кто-то будет”, он стал спокойнее, даже опять иногда ласковый делался. К лету выхлопотал для Стасика у себя на работе путевку в пионерский лагерь…

Все это Стасику вспомнилось, пока он топал по плитам Банного лога. Вн, вн. Переулок еще раз вильнул и привел к деревянной лесенке. Легко застукали по ступенькам твердые подошвы. Ну совсем как шарик на лестнице в лагере…

 

“ТЫ КТО?”

 

1

 

Лагерь принадлежал профсоюзу работников деревообрабатывающей промышленности, поэтому называли его просто и даже непочтительно - “Опилки” (хотя по правилам полагалось: “Имени двадцатилетия Советских профсоюзов”). Ну что поделаешь: ни лагеря, ни люди себе прозвищ не выбирают. Вот и к Стасику в “Опилках” в первый же день прилипла новая кличка.

Когда все собрались на большой поляне и вожатые стали выкликать ребят по своим отрядам, оказалось, что Стасика в списке нет. Он, конечно, расстроился. Что же теперь, домой? Толстая, похожая на повариху вожатая Дуся поглядела на печального белобрысого октябренка и вспомнила:

- В дополнительном списке вроде бы Стасик есть. Но не Скицын, а с какой-то иностранной фамилией. Не то Нортон, не то Вильсон…

- Наверно, Тон! - Стасик подпрыгнул от радости, и все рассмеялись. - Это потому, что Юлий Генрихович путевку достал!

Все, конечно, разъяснилось. И Стасик думал, что про этот случай тут же забыли. Но на линейке ему сказали:

- Эй, ты, Вильсон! Куда лезешь, по росту вставай…

Так и пошло - Вильсон да Вильсон. Стасик вздохнул и смирился. В свои девять лет он уже знал: есть вещи, с которыми не поспоришь.

На другой день был сбор их младшего третьего отряда, и Дуся всех спрашивала, кто кем хочет быть. Некоторые стеснялись и ничего не говорили, а кое-кто отвечал храбро, хотя после каждого ответа все почему-то смеялись. Когда пришел черед Стасика, он засмущался, но молчать не стал. Сказал тихо:

- Матросом…

Опять, конечно, все ха-ха-ха. А Дуся спросила:

- Почему именно матросом? Может, уж лучше капитаном?

Пришлось объяснить ей, непонятливой:

- Как же сразу капитаном? Сперва все равно надо матросом.

Рядом крутился Бледный Чича, парень второго отряда, лет двенадцати. Тускло-белый, как пыльная макарона, с бледными глазками. Он высунулся -за голов и сказал клоунским голосом:

- Храбрый матрос Вильсон с дырявого корыта.

И все опять захохотали.

Что этому Чиче надо было от Стасика? Привязался с первого дня: то даст щелчок, то в столовой табуретку -под Стасика выдернет. И хихикает, хлопает белесыми ресницами…

Мальчики третьего и второго отрядов спали в одной палате, и утром Чича сказал:

- Эй, Вильсон, давай-ка заправь мне коечку как следует. У нас такой закон: младшие старших завсегда уважают.

Стасик и свою-то еще не знал, как заправлять. Зато знал другое (вернее, чувствовал): если кому поддашься, потом хуже будет, сядут на шею. Он ответил негромко, но твердо:

- Не нанимался.

- Ух ты, крыса корабельная. Ребя, слыхали? Первый раз приехал, а уже… Ну, щас я тебе…

Но тут пришла Дуся:

- Что за кавардак? Ну-ка быстро чтобы порядок был!

Чича ухмыльнулся и посмотрел на Стасика “ласково”.

Стасик собирался в лагерь с радостью. Потому что хоть и каникулы, а все равно скучно. Во-первых, с утра до обеда торчишь в очереди в хлебном “распределителе”. Потом надо еще несколько раз топать на водокачку с бидоном: маме тяжести таскать нельзя, отчим в конторе, а обед без воды не сваришь… А выйдешь погулять на улицу - что там делать? Ну, побегаешь в догонялки, поиграешь в пряталки с соседскими Юркой Карасевым, Лидкой Занудой и Владиком Кислицким да с несколькими дошколятами. Или пойдешь в Андреевский сад, там пацаны окрестных кварталов разбиваются на две команды и устраивают игру в сыщиков-разбойников или мяч гоняют на лужайке. Но еще ведь не каждый раз возьмут в команду, если у тебя ни большого роста, ни большого умения… И главное - каждый день одно и то же.

А лагерь - это все новое, все в первый раз!

Мама тоже радовалась за Стасика, а насчет воды и очереди за хлебом договорилась с тетей Женей, соседкой. В общем, все так хорошо складывалось. И вдруг - этот Чича!

В тот вечер, после первого сбора, Чича с дружками устроил такую подлость! В матрасе у Стасика сделали ямку и положили под простыню пузырь с водой, тонкой резины. Такие продаются в аптеках и называются неприличным словом; большие мальчишки иногда их покупают, гогочут и надувают, будто воздушные шарики.

Стасик после отбоя помыл ноги в деревянной колоде за домом, пришел в палату и поскорее бухнулся в постель, чтобы не видеть Бледного Чичу и его приятелей. И конечно, тут же вскочил! А они хохочут, прыгают, верещат: “Матрос Вильсон в Сиксотное море поплыл! Забыл, где сортир!..”

Стасик не сдержался, заплакал.

Вошла Дуся, без слов разобралась, что к чему, Стаськину мокрую простыню сняла с матраса, огрела ею по спине Чичу. Постель принесли другую. Чича ненатурально ныл:

- А я-то чё? Сперва докажите!

К начальнику Чичу, конечно, не повели. Если каждого за всякие проделки водить к начальнику лагеря, очередь получится больше, чем в хлебный магазин… А днем на заборе появилась надпись: “Вильсон - сиксот”.

Они, дураки, думали, что “сиксот” - это который напускает в постель. А на самом деле такое ругательство пишется через “е” - “сексот”. Значит - “секретный сотрудник”. Тот, кто в лагере доносит на своих начальству. Не в пионерском лагере, конечно. Стасик знал про такое от Юлия Генриховича.

Стасик никогда не жаловался, хотя порой от Бледного Чичи, от его дружков Тольки Дубина, Генки Мячика и длинного придурка по кличке Хрын житья не было. Бить почти не били, а доводили. Исподтишка. Чича был в лагере старожил, ему поддакивали, шуткам его весело смеялись. Ну а Скицын - кто он такой? Тихая амеба, глаза на мокром месте…

Стасик приспособился жить, как безопаснее. Днем - в гуще своего отряда, поближе к вожатым. На глаза им не лез, но и далеко не отходил. Или наоборот, возьмет в лагерной библиотеке книжку и запрячется подальше в кусты, где никто не видит… А потом нашел он совсем замечательное убежище.

Лагерь находился на краю деревни Кошкино, в двух длинных дощатых домах. А еще он занимал на лето деревенскую школу - маленькую, вроде той, в которой учился Стасик. На нижнем этаже там обитал первый отряд, а на верхнем была пионерская комната и жили вожатые. Там же на широкой площадке у лестницы стоял стол для пинг-понга. Большие ребята первого отряда младших в “наш дом” пускали неохотно. А уж к пинг-понгу вообще сунуться не давали. И только на Стасика не обращали внимания. Сидит в углу смирный сверчок с книжкой, не мешает. Иногда за мячиком сбегает, если тот ускакал далеко.

Игра здесь шла часами, и Стасик тоже сидел подолгу. То в книжку заглянет, то смотрит, как прыгает через сетку туда-сюда веселый белый шарик. Чтобы самому поиграть, Стасик не мечтал. Но приятно было иногда просто подержать в руках твердый целлулоидный шарик. Такой гладкий, легонький и даже будто живой. Словно него вот-вот пушистый цыпленок проклюнется.

А Чича один раз сунулся, так сразу по ступенькам застучал - от пенделя, который дал ему командир Костя Каширов.

…Но однажды Чича довел Стасика так, что никаких сил не стало. Подучил он Хрына, когда Стасик дежурил в столовой, натянуть в дверях бечевку. Вот Вильсон и грохнулся со стопкой алюминиевых мисок. Шум, лязг, локти и колени в синяках. А тут ему кто-то еще остатки компота вылил за майку. Дежурная вожатая наорала на Хрына, а Чича опять ни при чем. Ухмыляется, белыми ресницами хлопает… У Стасика даже злости не осталось, только появилась такая тоска, что хоть пешком домой топай за полсотни километров… И впервые он до горьких слез, отчаянно затосковал по дому. По маме и даже по Юлию Генриховичу. И по своей улице, и по Андреевскому саду с пыльной травой, жесткой желтой акацией и футбольным гвалтом. Там, бывает, и стукнут сгоряча, но специально никто не девается.

После отбоя Стасик тихо-тихо плакал в подушку. На следующий день свет ему не светился, хотя слез уже не было. А после ужина, в “свободный час” перед сном, Стасик опять сидел в уголке недалеко от стола с пинг-понгом.

В два широких окна светило вечернее солнце, и шарик - живой, прыгучий - казался золотистым. Но теперь ничто не радовало Стасика. На коленях он держал “Сказки” Андерсена, однако в книжку не смотрел. Он мечтал о другой сказке: пронести бы волшебное заклинание и оказаться дома…

Шарик вдруг отлетел в сторону и запрыгал вн по ступенькам. Стасик - следом. Это у него само собой всегда получалось - стрелой за шариком, если тот ускакал. Хоть ты грустишь, хоть читаешь, хоть задумался - все равно!

Шарик с последней ступеньки прыгнул к стене, отскочил и закатился под лестницу. Стасик полез, конечно, следом. Под лестницей - какие-то корзины, ящики и мешки. И темно…

- Эй, Вильсон! Чего застрял?! - кричали сверху.

- Сейчас… Он куда-то… завалился… - отвечал Стасик, но негромко и сипло, потому что здесь, в пыли и сумраке, на него стала наваливаться новая тоска. Отчаянная печаль одиночества. Он машинально шарил в темноте, а слезы теперь без удержки бежали на голые руки.

Костя Каширов громко сказал наверху:

- Да ну его, он там копается. Давайте запасной… - И опять часто застучало по столу.

Стасик же все ползал по пыли, царапаясь о корзины, а душа его немогала от горечи. Не нужен был ему этот проклятый лагерь. Не нужны ни сытные обеды с компотом, ни прогулки в настоящий лес, которого он раньше никогда не видел, ни купанье в пруду, где он почти научился плавать… Ничего не надо! Не может он один!

Стасик нащупал наконец шарик, но -под лестницы не вылез, а съежился здесь между ящиком и корзиной, прислонился к скользкой бутыли. Взял шарик в ладони - легонький, гладкий, теплый. Опять подумалось: будто живой. И оттого, что не было рядом никого-никого, только этот вот шарик, Стасик погладил его и сказал, как пригревшемуся котенку:

- Маленький ты… хороший…

И снова поднялась в нем такая печаль, что, казалось, весь мир заполнила. Понеслась до неба - до луны, до звезд, до солнца, которое тускнело, как закопченная керосиновая лампа. И даже странно, что нигде ничего не откликнулось, не застонало в ответ… А шарик затеплел в ладони еще сильнее и будто шевельнулся. И спросил неслышным, но отчетливым голоском:

- Ты кто?

 

2

 

- Ты кто?

Стасик почти не удивился. Слишком плохо ему было, не до удивления. Но все же он растерялся немного. Сказал шепотом:

- Я… Стасик…

- Стасик - это кто? - Нет, не голос это был, а будто чья-то чужая мысль проникала в Стасика, щекотала в голове. - Стасик - это шарик?

- Сам ты шарик, - уже не сказал, а скорее подумал Стасик. Не обидно, а ласково, как неразумному малышу.

- Конечно, - отозвался тот. - Я шарик. А ты?

- Я… мальчик. Разве не видишь?

- Что значит - “не видишь”?

Ох, да у него же и глаз-то нет. И темнота здесь… И вообще - что же такое делается? Правда, что ли, шарик живой? Или в мозгах у Стасика что-то расклеилось? “Ну и пусть, - сумрачно подумал он. - Хуже не будет, потому что некуда хуже-то… А может, это я просто сам с собой разговариваю?..”

- Что значит - “не видишь”? Не ощущаешь импульс?

- А что такое импульс?

- Ты послал импульс. Очень плохой, с отрицательным потенциалом. И был резонанс, но без радости…

- Чего? - прошептал Стасик.

- Я подумал, что ты можешь погаснуть.

- Могу… - Стасик всхлипнул.

- Не надо. У нас резонанс. Тебе плохо - и мне плохо. Но с двух точек мы можем менить частоту и трансформировать спектр. Или, в крайнем случае, нейтраловать негативный фон…

- Не понимаю тебя, - вздохнул Стасик. - Ты будто с Луны свалился.

- Луна - это что?

- Ну что… планета… То есть шар такой, вокруг Земли летает… А Земля вокруг Солнца… Да я просто так сказал!

- Подожди. Я прощупаю твои локальные импульсы… Понял! Земля - голубой шарик. Луна - серый шарик. Оба - неконтактного типа… Нет, я не с Луны. Я вообще с другой грани Кристалла. Было трудно пробить межпространственный вакуум…

- Ты можешь по-человечески разговаривать? - жалобно спросил Стасик.

- Что такое “по-человечески”?

- Ну… от слова “человек”. Не знаешь, что ли?

- Мальчик - это человек?

- Да… Только который еще не взрослый.

- Не достигший Возрастания? Тогда понятно… - Стасик ощутил в шарике вполне мальчишечий живой вздох. - Ясно, почему у нас резонанс… Тебе очень плохо?

- Еще бы…

- Ты выбит привычной системы координат и лишен возможности принимать позитивные импульсы. Я правильно сделал вывод?

- Не знаю… Чича все время привязывается, гад такой…

- Подожди… Гад - это существо, обитающее во влажных областях голубого шара.

- Да здесь он обитает, в лагере! Каждый день лезут, житья нет… Он да еще несколько… Хрын этот, полудурок…

- Тоже гады?

- Еще бы!

- “Лезут” - это что? Действуют негативными импульсами?

Стасик опять вздохнул, вытер о голое плечо мокрую щеку.

- А ты не можешь воздействовать ответно?

- Ага, попробуй! Если один…

Шарик опять будто шевельнулся в ладони.

- Один и один - это не один. Ты и я… Можно рассчитать систему нейтралации вредного воздействия гадов. Если они активно нарушают гармонию локальной структуры, можно расщепить их до уровня первичного вещества.

- Как это?

- Развеять в самую мелкую пыль!

- Ты разве можешь? - чуть усмехнулся Стасик.

Шарик ощутимо затяжелел.

- Еще не знаю, пока мой контакт на информационном уровне. Но можно попробовать.

Тогда Стасик испугался:

- Не надо… в пыль-то. Вот если бы напинать их…

- “Напинать” - это комплекс нейтралующих мер ограниченного воздействия?

- Ага… - на всякий случай сказал Стасик. И подумал: “Это я сам с собой? Или правда - с ним?”

Шарик опять стал легким, но зато пульсировал в ладони, словно сердечко билось. Или это колотилась жилка под кожей? Чудо такое… “Один и один - не один. Ты и я…”

Шарик отозвался неслышно:

- Ты и я… Тебе лучше? Черное лучение прекратилось.

Стасик благодарно взял шарик в обе ладони. Как птенца… Далеко и хрипло затрубил горнист Володька Жухин. Отбой…

- Шарик, ты потом еще со мной поговоришь?

- Да.

Стасик сунул его под майку.

В палате он так и залез под одеяло - в пыльной майке. Укрылся с головой, перепрятал шарик под подушку. И там опять обнял его пальцами.

- Ты меня слышишь?

- Да. Воспринимаю.

- Шарик… Ты кто? Ты по правде… такой?

- Я… такой.

- Ты откуда появился?

- Я не появлялся. Я там. И я здесь. Сразу… Стасик! Я пока сам не могу понять.

- Что понять?

- Много. Про тебя и про себя.

- Про меня… я могу объяснить.

- Лучше я сам прощупаю твое информативное поле. А ты - мое.

- Я не умею…

- Тогда отключайся. У тебя циклический потенциал на исходе. Накопишь энергию - снова будет контакт…

Стасик хотел спросить о чем-то еще, но поплыл, поплыл в ласковой синей тьме среди неярких огоньков. Огоньки эти вдруг превратились в маленькие желтые окна. Словно засветился в сумраке уютный вечерний город… А потом всю ночь Стасику снились хорошие сны, но он их не запомнил…

 

Утром Стасик проснулся с ясным и радостным осознанием, что у него есть чудо, сказка, друг. Сунул руку под подушку.

- Шарик…

- Стасик…

И в этот миг Стасика накрыл тугой удар. Чужой подушкой.

- Вильсон! Чё возишься, опять поплыл в Сиксотное море? А ну, вставай! Матросы на зарядку не опаздывают, они герои!

И снова - трах подушкой! Так, что он слетел с кровати, а шарик запрыгал по половицам.

Стасик метнулся за шариком. Но тот был прыгучий, легкий, его пнули, поддали, он заскакал от койки к койке.

- Ура! Мишка, пасуй мне! Хрын, сюда, дурак!..

- Не надо! Отдайте! Ну, пожалуйста! Это мой!

- Не ври, Матрос!.. Ребя, это он вчера в первом отряде стырил! Они ругались: Вильсон пошел искать и не принес!..

- У, жулик! Прибрал - и под подушку!

- Ребята! Ну отдайте, он мой! Я его нашел!..

- А ты поймай! Попрыгай!

- Воришка зайка серенький за мячиком скакал!..

Как им доказать? Как их убедить - гогочущих, орущих, ненавистных? Чем хуже Матросу Вильсону, тем лучше им - веселящейся, вопящей толпе… Вертлявый Степка Мальчиков скачет по койке, как бешеный клоун, поднял над головой шарик:

- Эй, Матрос - накурился папирос! Поймай!

Стасик бросился к нему. А наперерез - глупый Хрын. Стасик пнул его так удачно, что он согнулся и засипел. А Степка кинул шарик другим!

- Отдайте!

- Что тут такое? А ну, смир-р-рна!

- Валерий Николаич, это Вильсон! То есть Скицын! Мячик у первоотрядников украл, а сейчас психует!

Валерий Николаевич - курчавый, цыганистый студент Валера, вожатый первого отряда - старался быть очень строгим. Иначе с этой “кучей опилков” не совладать.

- Кто украл? Ты, Скицын?

- Они врут! Я нашел!.. Он теперь мой, потому что… - “Господи, ну как объяснить? Как упросить?” - Не надо отбирать! Я за него все на свете отдам… Только пусть он будет мой!

Валера сунул шарик в карман. При общем нехорошем молчании. Стасик ухватился за его рукав:

- Валерий Николаич, отдайте! Я…

- А ну, отцепись! Смирно!

Стасик сказал с бессильным отчаянием:

- Какие вы все… прямо как фашисты.

Вожатый - бац его по щеке!

- Сопляк! Ты их видел, фашистов?!

- Видел… вы…

Снова - бац!

- Сволочи… - шепотом сказал Стасик. Было уже все равно.

- Во дает Вильсон, - заухмылялся Хрын.

Валерий Николаевич аж зашипел:

- В щелятник паршивца! Ш-шкура…

“Щелятник” - это кладовка за столовой. Туда сажали тех, кто натворил что-нибудь ужасное: например, курил и колхозный сарай с сеном поджег, как двое первого отряда…

- Посиди, пока начальник не приедет! А там разберемся… Не идет? Тащите!

Ох, как бился, как вивался Стасик. Никогда с ним такого раньше не было. Криком и слезами хлестали него горе, тоска и ярость. Мама, мамочка, ну что же это со мной делают!

Его втолкнули в резанную яркими щелями темноту, в запах гнилых рогож и сырых опилок. Сзади за дверью тяжело брякнула железная щеколда.

“Ох, Стасик, не дай тебе Бог услышать, как за спиной задвигается тюремный засов”. И вот случилось. Услышал. Железный лязг разом отрубил все - как топором. Тихо стало, слезы кончились. Солнечные щели резали глаза. И не только глаза, а всего Стасика. Будто бритвами. Он зажмурился, закружилась голова. Стасик быстро лег на какие-то тряпки. От них воняло. Стасика затошнило, он перекатился на занозистые половицы. Лег ничком, уткнулся лицом в ладони. Он понимал, что дальше в жни его ждет только плохое.

Шарик потерян навсегда.

За то, что обозвал Валерия, прощения не будет.

Лишь бы с мамой ничего не сделали. Могут ведь сказать: “Это вы научили сына обзывать советских вожатых фашистами?”

А с ним самим что сделают? Мальчишки про начальника лагеря говорят: “Малость контуженный”. Он, когда злится, начинает дергать веком и заикаться. А потом давит себя шипящий шепот: выносит приговор…

Если исключат и домой отправят, это не наказание, а счастье. Но счастья, конечно, не дождаться. Будет, наверно, самое жуткое - “стенка”.

Есть такое специальное место на краю территории, за умывальниками, - разрушенный кирпичный сарай (раньше там колхозный локомобиль стоял). У его стены начальник выстраивает шеренгой самых злостных нарушителей режима. И стоят они там по стойке “смирно” иногда час, иногда два, а иногда и половину дня. И если бы просто так и ставили, а то ведь без всего, даже без трусов. А другие, даже девчонки, ходят смотреть. Мальчишки боятся и жалеют, а девчонки хихикают. А те, приговоренные, шелохнуться не смеют - хоть солнцепек, хоть комары. Потому что тех, кто не стоит смирно, начальник, если узнает, ведет “на беседу” в свою комнату. Через весь лагерь…

Дома Стасик не знал никаких унительных наказаний. Отчим, хотя и рассказывал не раз, как его драли, сам никогда Стасика так воспитывать не пытался. Случалось, что заорет и даст пинка или тычка между лопаток. Но это даже не наказание, а просто ссора. Стасик в таких случаях отлетал в сторону и кричал в ответ что-нибудь такое: “Не имеете права, не отец! Подумаешь, размахался!” От мамы тоже редка попадало - если у нее лопнет терпение, когда Стасик долго не идет за хлебом или “приклеился к книжке, а на уроки ему наплевать”. Мама скручивала жгутом фартук и в сердцах - трах ненаглядное чадо по рубахе. Ну и что? Во-первых, фартук тут же раскручивался, во-вторых, Стасик хохотал и удирал…

К “стенке” Стасик, разумеется, не пойдет. Будет биться до смерти (оказывается, есть минуты, когда ее и не боишься, смерти-то)… Но только вот сил уже нет, чтобы отбиваться от врагов… Стасик заплакал и перевернулся на спину.

Щели погасли - солнце, наверное, в тучу ушло. И темнота теперь была глухая, тесная - давила, словно Стасика землей засыпали. Это был глухой сумрак неволи. И с той минуты Стасик всегда будет бояться тесных и темных помещений… Он собрал остатки сил, поднялся, чтобы грянуться телом о дверь. Но только слабо стукнулся плечом о доски и лег тут же у порога… Не выбрался Матрос Вильсон черного трюма…

 

Что было дальше, Стасик знал с чужих слов.

Начальник должен был вернуться к обеду. И раньше его на американском вездеходе “додж” приехала в лагерь по каким-то делам важная женщина профсоюза. Она была знакомая Юлия Генриховича, и тот уговорил взять его с собой, отпросился на работе. Мама приготовила для Стасика письмо и гостинцы. В лагере отчим спросил, где Стасик Скицын. Вожатые заюлили и хотели освободить его тайком. Но профсоюзная женщина почуяла неладное, и они с Юлием Генриховичем пошли за вожатыми. В дверях кладовки женщина отпихнула вожатых и схватила Стасика на руки.

- Да вы что, верги! Мальчик весь горит!..

В “додже” Стасика сильно тошнило. И окутывал его липкий желто-зеленый туман, в котором трудно было дышать. Туман забивал горло и легкие несколько суток, и в нем, будто написанное размытой сажей, висело слово “дифтерит”.

Больница была маленькая, двухэтажная. Две палаты для мальчиков, две для девочек. Десять дней Стасик лежал в палате “для тяжелых”. Давил жар, давило удушье - темное, как запертая кладовка. Черное пространство, заключавшее в себя Стасика, иногда вытягивалось вместе с ним в длинную кишку, сворачивалось петлями, завязывалось в узлы. Натягивались жилы, выворачивало душу тошнотворным отчаянием…

Потом все это кончилось, он стал поправляться и сделался жильцом палаты “для выздоравливающих”. Но впереди было еще больше месяца больнично-карантинного режима.

Ребята в палате оказались разные - и малыши, и два совсем больших семиклассника. Но все неплохие, спокойные, никто никого не обижал (был только вредный Эдька Скорчинов, но его скоро выписали). Девчонки палаты напротив - тоже ничего. Иногда собирались вместе, рассказывали сказки и всякие истории. И вообще, говорили про всякое. В том числе и про бессмертие души - после того, как в “тяжелой” палате умер шестилетний мальчик и его осторожно вынесли под простыней на носилках…

А еще была книга. Про мальчика - Кима.

“Я Ким, Ким, Ким!..”

“Я - Стасик…”

“Я - Шарик…”

Теперь-то Стасик понимал, что Шарик - это был просто бред в начале болезни. И все же он вспоминал о нем с горьковатой нежностью.

В больнице тоже были шарики - бильярдные. Настольный бильярд стоял в коридоре второго этажа и скрашивал жнь ребятам кто постарше. И Стасику иногда выпадало поиграть. Шары были совсем не похожи на пинг-понговый мячик - стальные, блестящие, тяжелые. И все-таки однажды один вдруг затеплел и знакомо толкнулся в ладони у Стасика. Тот испугался, быстро положил его на зеленое сукно. А потом пожалел об этом и подолгу держал шарики - то один, то другой. Но они были холодные…

Выписали Стасика к августу. В первые дни он просто растворялся в тихом счастье оттого, что наконец дома. А потом стало скучнее. Шли затяжные дожди, маме нездоровилось, она часто сердилась. Не на Стасика, а так, вообще. А он, отстоявши в хлебной очереди и натаскавши бидоном воды, читал десятый раз “Ночь перед Рождеством” или рисовал, а по вечерам вспоминал больничную палату, которой недавно мечтал вырваться. Там - ребята, разговоры. Уютно там вместе. А в коридоре шарики - щелк, щелк… И Стасик начал мастерить свой бильярд. Возился до самых школьных дней. А там этот капсюль подвернулся. Трах - опять беда!

…А может, и не беда? Может, напротив, маленькая награда за несчастливое лето? Тихий солнечный день с беззаботностью и свободой…

 

БЕРЕГ

 

Банный лог лишь вначале казался переулком. А потом стало ясно, что это улица: не спеша она прыгает по буграм вн, виляет и не кончается. Каменные плиты, лесенки и заборы - в пятнах от солнца и тополей. Семена плывут в тихом воздухе… Чудо что за улица! Даже все плохое, что вспомнилось, забывается здесь почти сразу. И опять - спокойствие, чуточку ленивые и хорошие мысли…

И люди здесь хорошие. Вон бабка на лавочке посмотрела по-доброму, а могла ведь проворчать: “Уроки учить надо, а не прыгать тут…” Двое мальчишек с удочками попались навстречу, глянули спокойно и тоже ничего не сказали. А могли ведь придраться: “Чего тут шляешься не по своей улице?”

Но Банный лог закончился, разветвился на две улочки. Стасик свернул на правую, и она привела к палисаднику… К простому шаткому палисаднику, за которым Стасик увидел, что искал!

Блестел синеватыми стеклами дощатый зеленый дом с белыми карнами - длинный, с башенкой, на которой прожектор и мачта с тросами и фонариками, как на корабле. За домом виднелась корма высокой баржи, а к барже приткнулся грязно-белый пароходик с красными кругами на сетчатых перилах. На кругах надпись - “Хрустальный”. Был он вовсе не хрустальный, а обшарпанный. Но все равно совершенно настоящий пароход. Он деловито посапывал. А по сторонам от пристанского дома - все то, что создает живописность портовой жни. Серый склад с громадной надписью: “Не курить!”, штабеля ящиков и бочек с рыбным запахом, мотки толстенного троса, вытащенный на берег катер и даже метровый якорь-кошка, с четырьмя ржавыми лапами, - он валялся в лебеде, как самая обыкновенная вещь.

Стасик пролез между расшатанными рейками палисадника. Оглянулся: не погонят ли? Но гнать было некому - безлюдье. Он потрогал сухой теплый якорь и наполнился удивительным чувством: этакой причастностью к дальним плаваниям и приключениям. Правда, не было горластых чаек и шума прибоя, по ящикам и в траве скакали сухопутные пыльные воробьи, а недалеко от якоря паслась коза. Но даже эта домашняя умиротворенность была Стасику по душе. Так и должны выглядеть маленькие пристани. Будто в книжке про Тома Сойера и Гека Финна. В такой сонной тишине как раз и могут случиться всякие удивительные события.

Но пока ничего не случалось. Только пароходик гукнул гудком и бойко зашлепал колесами вн по течению. Стасик помахал ему, потом посмотрел туда-сюда. Между ним и пристанью тянулся двойной рельсовый путь. Стасик встал на рельс, повернулся так, чтобы солнце светило в спину, и, балансируя, зашагал по рельсу. Туда, где виднелись кирпичные старинные склады, какие-то вышки, будки на столбах и круглый бак водокачки.

Слева блестела река, стояли у берега плавучие причалы. Справа подымались, как горная цепь, заросшие откосы. Они будто нарочно отодвинулись, чтобы на нкой части берега нашлось место для пристанских построек и рельсовых путей.

На ближней к воде колее стоял товарный состав. Стасик пошел вдоль щелястых коричневых вагонов, от которых пахло теплым железом и смазкой. Он, хотя и жил недалеко от вокзала, впервые в жни видел так блко тяжелые колеса с могучими пружинами рессор и черной накипью на чугунных выступах…

Из-под вагона выбрался лысоватый старый дядька в замасленной куртке. Глянул на Стасика без удивления.

- Гуляешь?

- Ага, - кивнул Стасик. - Я смотрю. Я тут раньше не бывал. - Он сразу понял, что дядька не заругает, не прогонит, лицо у него доброе.

- Чего ж ты с сумкой, а не в школе?

- А прогнали, - безбоязненно сказал Стасик.

- Ну вот… Один раз прогонят, другой, так и начнешь болтаться…

- Да не-е… Это случайно!

- А газетки у тебя, случайно, нет? На самокрутку.

- Газетка имеется! - Стасик сел на корточки, расстегнул сумку и содрал с нового задачника обертку. Протянул дядьке клок с заголовком “Туренская правда” и обрывком названия статьи - “Сталин - наше зна…”.

Дядька вытащил пачку махорки, свернул “козью ножку”.

- Ну, гуляй! Да к колесам-то не суйся, а то скоро дергать будут. Иди вон туда, подале…

Стасик протопал еще шагов двести и увидел справа, на фоне репейно-бурьяновых зарослей, коричневый домик. Маленький, будто игрушка, с медным колоколом у крыльца, с черными буквами на пыльно-белой эмалевой вывеске:

СТ. РЪКА

Стасик подивился этой старине, сохранившейся от царского времени. И почудилось, что он не в родной Турени, а в каком-то полусказочном городке. Заколдованная солнечная тишь, таинственный безлюдный вокзальчик.

Понятно, что отсюда не ездили пассажиры, это перевалочная станция, грузы тут идут с воды на рельсы и обратно. А сейчас, во время мелководья, станцию используют просто как тупик для товарного порожняка. Но почему-то придумывается, что вот-вот выйдет на крыльцо похожий на Карабаса Барабаса начальник станции, зазвонит в колокол, -за мыса покажется поезд с блестящим, как самовар, паровозом и нарядными вагончиками, выскочат пестрые пассажиры, расставят зеленые столы и начнут играть в пинг-понг. А на перроне затрубит и заухает барабаном праздничный оркестр - как в кинофильме “Золотой ключик”…

От маленькой платформы вела наверх деревянная вилистая лестница. Чтобы осмотреть все здешние места разом - и станцию, и пристань, и похожие на кирпичную крепость склады, Стасик решил забраться повыше. Во-он туда, где в стороне от лестницы есть удобный травянистый уступ.

Стасик поднялся. Сперва по ступеням, потом просто по склону. И вдруг понял, что сильно устал. И главное, отчаянно захотелось есть! Ну что же, все как в походе.

Стасик расположился на лужайке размером со стол для пинг-понга. Этот горонтальный выступ берега среди чертополоховых джунглей словно кто-то нарочно сделал, чтобы сидеть и поглядывать с высоты. Стасик и поглядывал. И жевал “полдник” - два ломтика хлеба с маргарином, - мама перед школой положила ему этот припас в сумку… Эх, мама, мама, знала бы ты, где сейчас твой сын…

Но печальная эта мысль скользнула, не оставив горечи. Потому что хорошо было Стасику на спокойной солнечной высоте с искрами паутинок. Пространство уже наполнялось желтоватым предвечерним светом. Солнце теперь висело невысоко от башен старинного монастыря, что поднимался над обрывом далеко за фермами деревянного кружевного моста.

Стасик слнул с ладоней крошки, вытер пальцы о штаны и кинул вн скомканную газету - обертку от бутерброда. Белый комок попрыгал по склону и застрял в чертополохе. Он Стасику напомнил белый шарик. Лагерь напомнил. А значит - и ненавистного Бледного Чичу с дружками… Ну зачем вспоминать о них? Лучше бы их никогда на свете не было!

Шарик сказал тогда: “Развеять в самую мелкую пыль!” Это, выходит, на атомы?

Все, что есть на свете, состоит атомов. Стасику это разъяснила соседка-восьмиклассница Люська Полтавская два года назад, когда американцы взорвали над Японией атомную бомбу. Ребята на улице тогда спорили, что такое “атомная” и почему она так здорово трахнула. Ну вот, Люська (она добрая и спокойная) подошла и рассказала про атомы: что они совсем крошечные, невидимые, меньше микробов, а сила в них громадная.

- Значит, я тоже атомов состою? - осторожно спросил Стасик.

- А как же.

Дело было под вечер. Стасик тихонько пришел домой, приткнулся в уголке. Мама заволновалась:

- Ты что присмирел?

- А мы не взорвемся? Раз мы все атомов…

- Боже ж ты мой, что это делается, - расстроилась мама.

А Юлий Генрихович объяснил, что атомы сами по себе не взрываются. Атомной бомбе нужны “соответствующие условия”. Очень сложные и секретные. Лишь при них она сработает.

- Тогда хорошо, - успокоился Стасик.

- Чего хорошего, - сказала мама. - Сбросили не на армию, а на город, где мирные люди. Дети и матери. Они-то при чем?

- Да я не про то, что сбросили, - насупился Стасик. - Я про то, что хорошо, что не взорвемся…

Скоро японцы все сдались в плен, и Юлий Генрихович говорил, что атомная бомба тут ни при чем. “Эта страна была обречена ходом истории”. Стасик был согласен: наша Красная Армия вполне могла победить самураев и без помощи американцев. Уж если Германию расколотили, то какую-то крошечную Японию… Но так или иначе, а была полная победа, и теперь каждый год третье сентября - праздник, нерабочий день… Ой!.. Да как же он забыл? Это же завтра! Совсем вылетело головы -за истории с капсюлем!.. Значит, завтра не надо идти в школу! А послезавтра эта история, скорее всего, забудется. Нина Григорьевна - она вовсе даже не злопамятная! Стасик на радостях дрыгнул ногами, завалился на бок и… не удержался на выступе, покатился кубарем.

 

Нет, плохого не случилось. Кувыркнулся несколько раз, уцепился за бурьянные стебли, сел. Головой помотал: ф-фу ты, приключение какое… Помигал и увидел перед собой отвесную глинистую проплешину.

Глина была хорошая, светло-серая. Стасик поцарапал ее пальцем. Берег был обращен к северу, солнце его не сушило, и глина даже сверху оказалась влажная. А когда Стасик раскопал поглубже - совсем замечательная, размачивать не надо.

Жаль, что нет с собой весов, а то прямо здесь можно было бы заняться шариками… Ладно, бильярд - это потом, а пока он слепит что-нибудь на память о сегодняшнем путешествии.

С глиняным комком Стасик забрался на прежнее место. Глина сперва крошилась под пальцами, потом стала плотной и податливой. Стасик слепил брусок, похлопал им о коленку (чтобы атомы спрессовались получше). На сером тесте отпечаталась кривая, похожая на морского конька коросточка давней ссадины. Рядом с “коньком” Стасик задумчиво вдавил палец. Потом сорвал с травы похожий на гусиную лапку листок и тоже оттиснул. Все прожилки отпечатались!.. Стасику вспомнилась книжка про древние времена. Там была картинка с куском каменного угля - на нем отпечаток листа с дерева. С того, которое росло сто миллионов лет назад!

Значит, если бросить сейчас этот глиняный кусок, через миллионы лет он кому-нибудь попадется в руки - твердый, окаменевший. И этот кто-то увидит листик травы, которая росла… вот сейчас, при Стасике (а тогда это “сейчас” будет давняя древность, страшно подумать). И след от содранной и подсохшей коленки. И оттиск пальца. Юлий Генрихович рассказал, что узор на пальце у каждого человека свой, двух одинаковых не бывает…

И останется след от Стасика на веки вечные…

Мысли о вечности - вроде тех, что появлялись в больнице, - опять пришли к Стасику. Не страшные, чуточку печальные и серьезные. А мысль забросить своей рукой в эту вечность камушек была чуточку дерзкой, жутковатой, но заманчивой. Камушек со следом от него, от Стасика…

Но по оттиску никто не догадается, что это палец именно Стасика - мальчишки, который жил сто миллионов лет назад…

Стасик заволновался, заторопился, словно догадка о том, что надо сделать, могла ускользнуть. Достал пенал, ручку, раздернул шнурок на мешочке с непроливашкой. Из тетрадки вырвал листок с косыми линейками. Положил его на перевернутую сумку и, стесняясь, хотя никто не мог подглядеть, вывел чернилами:

 

“Стасик Скицын. 9 лет. 2 сентября 1947 г.”.

 

Подумал и вдруг дописал - словно тревожно крикнул всему мировому пространству:

 

“Я - Стасик!”

 

Он оторвал бумажную ленточку от листа, скрутил в тугую трубочку, сложил ее пополам, вдавил в глину и скатал шарик. Ровный, гладкий шарик размером с небольшую картофелину. Снова отпечатал палец. Потом украсил шарик оттисками листьев и колосков травы, что росла под руками.

Красиво получилось. Кто найдет - обрадуется. Но чтобы все это сохранилось навеки, шарик должен сделаться как камень.

В широких карманах Стасик отыскал увеличительное стекло. В зарослях насобирал сухих стеблей. Солнце было уже невысокое, нежаркое, но все-таки помогло мальчишке: от горячей белой точки задымился и вспыхнул свернутый промокашки жгут. И почти сразу разгорелся бледный бездымный костерчик.

Стасик не знал, как обжигают кирпичи и глиняную посуду. И решил: чем ближе к огню, тем лучше. Поэтому закатил шарик в самую середину костра. А с боков и сверху все подкладывал, подкладывал трескучие прошлогодние стебли. Они вспыхивали, обдавали сухим жаром лицо, покусывали искрами руки. Горячий воздух шевелил короткую челку и ресницы. И так было долго - может, полчаса, а может, час. Стасик не торопился. Сорнякового сухостоя вокруг хватало, собирать его было легко, а сидеть у огня интересно - как на привале среди гор и зарослей.

Наконец костерчик прогорел. Стасик палкой разгреб угольки и выкатил шарик на траву - как печеную картошку.

Шарик и был как обугленная картошка! Стасик-то думал, что увидит его коричнево-красным, будто кирпич или звонкая кринка. А он оказался черный, с прилипшей угольной крошкой и золой. Дымился… Словно ядро, выстреленное пушки!

Или - как маленькая планета, сплошь сожженная пожарами. Будто на ней взорвались атомные бомбы…

Стасик смотрел на шарик со страхом и жалостью. Так, будто в самом деле по его вине сгорела маленькая планета… Потом он закатил шарик в лопуховый лист, начал оттирать, чистить.

Сажа отчистилась, но красным шарик не стал. Местами остался черным, а местами - темно-серым. Стасик взял его в ладони - горячий, закаменевший. Обжигаясь, начал оттирать прямо пальцами. Запекшаяся глина местами заблестела, как отшлифованный чугун. И на ней опять проступили травянистый узор и отпечаток пальца. Ну вот, это уже лучше. И рисунок есть, и каменная твердость. Но не по сердцу Стасику был этот каменноугольный траурный цвет. Он достал кармана кусочек мела и стал натирать им шарик. Белая пыль сыпалась на штаны, пачкала пальцы, а на глине держалась плохо. Стасик вздохнул и опять обтер шарик ладонями. И… вдруг понял, что получилось хорошо! Шарик был теперь серый, с мягким отливом, как мамин беличий воротник. А в отпечатки набилась меловая пудра, и тонкие линии узора отчетливо белели на выпуклой поверхности. Ну, просто… как это называется? Ювелирное делие!

- Вот какой ты славный получился… - Стасик побаюкал шарик, как живого. Тот был уже не горячий, а ласково-теплый.

Стасик лег спиной в траву. Затылок - на мягкой скатке кителя, ботинки повисли над пустотой, за краем площадки. Солнце светило в левую щеку, а в высоте бледно голубело чистое небо с редкими искорками летучих семян. Шарик лежал на груди, Стасик придерживал его пальцами.

Глядя в небо, он думал: где лучше зарыть шарик, чтобы через сто миллионов лет его обязательно нашли? Наверное, все равно где. Теперь ведь не предугадаешь, что будет через такое бесконечное время. Можно закопать прямо здесь, на берегу. Но не хочется так сразу расставаться с шариком…

Интересно, кто его найдет?

А может, тогда уже и людей не будет?

Ну нет, люди будут! Иначе зачем стараться!..

Возможно, такой же мальчик, как Стасик, и откопает шарик. Повертит, раскокает, как яйцо. Прочитает: “Я - Стасик!”

…А где будет сам Стасик? Если и правда есть бессмертная душа, может, она превратится в воробья, чтобы мог подлететь и посмотреть на мальчика, который нашел записку? Или… а вдруг она превратится в самого этого мальчишку?

Или она уже никогда ни в кого не превратится, а будет лететь в бесконечности? Но зачем? Куда?

Если бы узнать все тайны! Если бы сквозь эту голубну рвануться в мировое пространство и посмотреть: что там? как там? есть ли конец? Рвануться, как взгляд, как луч…

Почти остывший шарик вдруг затеплел опять.

 

- Ты - Стасик?

“Ты - Стасик?” - это неслышно щекотнуло грудь, отозвалось в голове. Как шевеление воздуха, как шепот, как мысль. Сердце словно пропало, растворилось в пустоте. И вдруг взорвалось, затарахтело. Стасик хватанул губами воздух, стремительно сел. Шарик скатился с груди в колени. Стасик схватил его.

И опять:

- Это ты? Стасик?

- Да… Да!.. А ты… ты кто?

- Я - Белый шарик. Разве ты забыл?

- Я… нет…

- Мы с тобой говорили, а потом ты пропал.

- Я… нет. Не пропал. Это тебя отобрали… То есть его… Это был не ты!

- Нет, я.

- Почему ты? Тот - мячик… А тебя я только что сделал.

Стасику почудилась терпеливая и снисходительная усмешка:

- Это же все равно.

- Что… все равно?

- Что другой шарик у тебя в руках. Я в него… вселяюсь.

- Как душа? - осторожно спросил Стасик. Сердце колотилось уже не так сильно.

- Я… не знаю. Шарик у тебя - как приемник. Я вселяюсь и говорю с тобой. А без шарика нельзя.

Теперь он объяснял не так, как в первый раз, гораздо понятнее.

- Значит, на самом деле ты не здесь? - слегка огорчился Стасик.

- Нет, я здесь, с тобой. Но в то же время я на своем месте в пирамиде.

- В какой пирамиде?

- В нашей… Где все знакомые шары.

- Не понимаю я, - вздохнул Стасик.

- Чего тут непонятного, - отозвался Шарик. И вдруг прнался тоном насупленного мальчишки: - Я и сам толком не понимаю. Но говорят, что так надо - быть в Кристалле на своем месте…

- Не верится что-то, - опять сказал (или просто подумал) Стасик. - Разве это можно сразу? Быть тут и быть в каком-то кристалле?

- А что ли, нет?! А ты сам-то!

- Что? - Стасик уже не боялся. Удивлялся только. И радовался чуду. - Что “сам-то”?

- Ты только что был сразу… ну, здесь, на месте, и в то же время летел, как луч. Как импульс!

- Это же я… просто думал! Мне это казалось!

- Ха! Назови как хочешь! А я твой импульс перехватил, - похвастался Шарик. И похвалил Стасика: - Ох и энергия у тебя! Вроде моей. Тоже все грани пробиваешь навылет!

- Ничего не понимаю, - опять прнался Стасик.

- Ну и не надо. Я потом объясню. Если сам пойму… Главное, что ты нашелся… Ты больше не пропадай. И не потеряй шарик, без него мне тебя не найти.

- Ладно. А зачем… - Стасик вдруг смутился, будто с человеком разговаривал. - Зачем ты меня искал?

- Я же тогда говорил… - Похоже, что и Шарик смутился. - Я хочу, чтобы “один и один - не один. Ты и я”…

- Дружить? - Стасик даже мысленно спросил это шепотом.

- Ага…

- А почему… ты со мной? Столько пацанов на свете…

- Я же и про это говорил. У нас резонанс… Понял?

- Да! - радостно сказал Стасик. Он не очень-то понял про резонанс, но понимал главное. Вернее, чувствовал: он тоже очень хочет дружить. С Шариком.

А тот вдруг сказал:

- Ой…

- Что?

- Мне надо отключиться. Сейчас у меня серия импульсов. Два - дальнему Зеленому шару, один общий, рассеянный, и еще один - на прием от Голубого номер три. Надо успеть…

- А если не успеешь?

- Влетит, - с явным вздохом отозвался Шарик.

- А ты надолго это… отключишься?

- По твоему времени… сейчас посчитаю… На полчаса!

- Я буду держать тебя в руках. Все время.

- Держи… А если меня долго не будет, позови сам.

- Как?

- Ну, вспомни про меня и пошли в пространство импульс: “Шарик! Шарик!..” Нет, лучше “Белый шарик”, ладно? А то будто дворняжку… У меня в Кристалле белый цвет.

И он стал холодеть, остывать в ладонях.

- Ладно, Белый шарик, позову, - словно вслед ему, сказал Стасик. Он посидел еще тихо и задумчиво, потом оглянулся.

 

Был уже совсем вечер! Солнце, большущее и оранжевое, висело правее черных монастырских куполов и колокольни. Желтым огнем там горела река. Над головой небо посерело, и в воздухе погасли паутинки. Ох, да ведь уже наверняка восьмой час! А когда он еще доберется домой! Вот тебе и “нельзя расстраивать маму”!

Стасик суетливо развернул и надел китель, раскатал вн штаны, подхватил сумку. По откосу, потом по лестнице выбрался на кромку обрыва. Здесь начиналась улица. Похожая на другие, такая же деревянная и в тополях, но незнакомая. Однако делать крюк и возвращаться к Банному логу не имело смысла. Через несколько кварталов он так или иначе выберется на улицу Стахановцев, которая тянется через весь город. А оттуда дорога вестная.

Верхушки тополей еще светились, а дома и заборы уже накрыла густая тень. Стасик очень торопился и думал о предстоящей нахлобучке. И все же это было, конечно, не главное. Главным был Белый шарик - Стаськино чудо, Стаськина радость. Стаськин друг. Стасик нес его в ладонях у груди, как спящую ручную пичугу.

Улица уткнулась в длинный кирпичный дом (в нем уже светились окна). Стасик свернул направо, чтобы найти обход. И сразу увидел пятерых мальчишек. Они кучкой шли навстречу, занимая весь тротуар. Сумерки были еще светлые, и Стасик вмиг узнал двоих. Это были Бледный Чича и длинный глупый Хрын.

 

РЕЛЬСОВЫЙ ПУТЬ

 

Стасик никогда не бегал от врагов. Пускай уж лучше надают пинков и подзатыльников, чем слышать за спиной топот, злорадные вопли и гоготанье. Да и все равно не убежишь, если ты один, а тех, кто догоняет, много. Почему-то всегда в жни так, что Стасик один, а их много.

Но сейчас-то он был с Белым шариком! И страх, что Шарик отберут, разобьют, растопчут, ожег его.

И все же Стасик сразу не побежал. Замер, и между ним и Чичиной компанией оказалось шагов семь.

- Х-хи-и-и, - сказал Чича, будто ждал этой встречи. - Попался, Матросик. - Его пыльно-белое, будто мукой обсыпанное, лицо перерезалось прямой щелью-улыбкой. - Зрав-желам, товарищ Матрос Вильсон!

Видимо, Чича и Хрын были не главные в этой компании. Двое других - повыше и постарше. А еще один, маленький, робко держался позади. Он был похож на случайно здесь оказавшегося “хорошего мальчика”. Зато Чича, Хрын и два незнакомца - явно одного поля ягоды. С одинаковым выражением лиц: ленивые глаза, сморщенная ноздря и отвисшая губа, на которой если даже и не висит шелуха от семечек, то все равно кажется, что висит.

Чича, вертясь перед теми, кто повыше, радостно объяснил:

- Мы этого Вильсона в лагере доводили, он такой нюня. Прижмешь его, а он мигает и шепчет: “Ну что вам надо от меня? Что я вам сделал?” Потешно так…

- Ну правда, что я вам сделал? - спросил Стасик с последней надеждой. Может, среди них найдется хоть один человек?

Не нашлось. Глядели с тупыми ухмылками и ожидали забавы. Даже тот, маленький, не больше Стаськи. А Хрын сказал длинную и связную фразу, какие удавались ему крайне редко:

- Мы -за тебя лишних десять дней в лагере сидели. Потому что карантин. У, паразит Вильсон…

Вот и причина, чтобы опять довести Вильсона!

Один незнакомых, тощий, стриженный под машинку, лениво спросил голосом курильщика:

- Ребя, а чевой-то он держит, а? Яблочко, чё ли?

И тогда Стасик побежал. Рывком толкнулся назад, повернулся и кинулся прочь о всех сил. Той улицей, по которой только что шел. Обратно, к реке. Потому что иного пути не знал. Враги бросились за ним не сразу. Секунды три обалдело топтались, решали. Ну, а потом, конечно, завыли и - следом!

Сперва Стасику удалось оторваться от погони. Первый квартал он пролетел - не заметил. А потом стал задыхаться. Сумка тяжело моталась на боку. Широкие штанины путались в ногах. Руками махать он не мог - держал шарик. И сзади все ближе, ближе: “Стой, Вильсон! Стой, гад! Поймаем - ноги вырвем!”

Если бы ноги вырвали, ладно. А то ведь отберут шарик. Может, кинуть его в траву у забора или под лавку у калитки? А с ним, со Стаськой, пусть делают что хотят. До смерти не убьют. А потом бы он вернулся и отыскал шарик… Нет, украдкой не бросишь, заметят. Вот уже совсем за спиной топают, сейчас ухватят!.. Стасик рванулся вперед через силу.

А впереди обрыв! Река! Спасение! Вн, в заросли и колючки, враги не полезут. Стоит ли ради какого-то Вильсона обдираться и ломать на крутне шею?

Стасик без задержки ухнул с края берега в черный чертополох. Покатился среди свистящих, режущих листьев и стеблей. Застрял в репейниках. Цел… И шарик не выпустил.

Наверху перекликались:

- Эй, где он?

- Вон шевелится!

- Айда, парни, в обход! Мы по лестнице, а Бомзик и Хрын вон там, по тропинке!

- Ага, мы его в клещи!

Вот подлюги!.. Волки!

Стасик запрыгал с уступа на уступ. Сквозь бурьян, горько-пахучую полынь и крапиву. Напролом. И кое-где опять кубарем. Добежать бы до станционного домика. Или хотя бы просто до путей! Кто-нибудь людей, может, встретится! Защитит… Стасику казалось даже, что он обязательно наткнется на доброго дядьку, которому днем дал газету…

Хрын с Бомзиком где-то застряли, а Чича и двое других бежали слева по лестнице и орали:

- Вот он! В кустах трещит!

Они отрезали путь к станции, и теперь Стасик бежал прямо вн. К черному товарному составу. Откос кончился, Стасик вылетел к рельсовому полотну. К могучим чугунным колесам.

- Чича, скорей! Вот он, падла! - опять заорали слева.

Стасик прижал к груди шарик, замер на миг и быстро полез под вагон. Тьма с запахом смазки и перегретого железа охватила его. И жуть: вдруг состав поедет! И, подгоняемый этим страхом, Стасик через рельс вывалился на другой край полотна.

Здесь было светло. Блкая река отражала еще не погасшее небо. На другом берегу по-домашнему уютно играл патефон и мычала корова. А врагов от Стасика, словно крепостной стеной, отгородил длинный, замерший на путях товарняк.

Разумеется, ощущение безопасности было обманчивым. Секундным. Самое время - не расслабляться, а быстренько спрятать шарик под старую шпалу, что валяется в траве. Но… когда он, Стасик, сумеет вернуться сюда? И вдруг вернется, а шарика нет! К тому же сейчас появилась надежда уйти от врагов.

Стасик торопливо затолкал шарик в сумку поверх учебников, с трудом застегнул крышку. На той стороне, за составом, раздались голоса: “Ребя, он под вагоны залез!..” Стасик оглянулся. На плоском берегу у воды - никакого укрытия. В сотне шагов на обсохшем песке чернела старая баржа, но туда не добежать… А враги уже лезли под вагон.

Стасик оглянулся опять. За спиной увидел висячую железную лесенку - она вела в открытую теплушку. Он подпрыгнул, ухватился за скобу, зацепился ботинками за нижнюю ступеньку. Встал на ней. Посмотрел вдоль поезда. Из-под соседнего вагона высунулась голова. Стасик метнулся по лесенке и нырнул в сумрак теплушки.

Вагон был пуст. Пахло теплым деревом и сенной трухой. Стасик лег на доски. Тихонько всхлипнул - не от слез, от усталости. Отполз подальше от входа. Теперь пусть ищут. Если даже станут заглядывать в вагоны, фиг заметят в темноте. Потопчутся и уйдут… И он уйдет. И наконец-то помчится домой!

Конечно, дома уже переполох, и мама спрашивает соседских ребят: “Стасика не видели?” И наверно, все теперь придется рассказать без утайки. Ну и пусть! Зато есть Белый шарик!.. А с Чичей и другими гадами Стасик еще посчитается. Когда подрастет и найдет верных друзей. Тогда эти подлые чичи, шпана проклятая, станут еще бледнее. Будут убегать, как зайцы, а когда попадутся, начнут просить прощения…

От ненависти к Чиче и его гнусным приятелям Стасика тряхнуло, как в санках на ухабе. И, словно в ответ на этот толчок, задрожал и после короткого лязганья дернулся вагон. И тут же донесся сиплый вскрик паровоза.

Стасик метнулся к выходу. Но снаружи неподалеку стояли пятеро, оглядывали состав. Стасик откачнулся в темноту.

Если бы догадаться, прыгнуть с другой стороны - и в заросли. Ведь широкие двери теплушки были отодвинуты с обеих сторон. Однако это Стасик сообразил, когда было поздно. Вагон снова дернулся, уже в другую сторону. И поехал!

Стасик ослабел от испуга. От такого грозного поворота событий. Он впервые в жни оказался в идущем поезде. До сей поры он уезжал Турени только в лагерь “Опилки”, да и то на машине… Что же теперь будет? Куда его увезут?

Прыгнуть?

Но даже неподвижного вагона прыгать высоко - еще подумаешь, прежде чем решишься. А на ходу… Правда, ход был еще не скорый, однако быстро нарастал. Все чаще постукивали колеса. Стасик опять бросился к выходу. Но в опасной блости от вагона проехал назад черный телеграфный столб. Стасик метнулся в другую сторону. Там почти вплотную к поезду свистели темные кусты.

Стасик сел посреди вагона. И подумал: “Все…”

Он вдруг полностью осознал то, что случилось. Все события дня были ловушкой для наивного третьеклассника Скицына. Подстроены коварной судьбой! Чтобы завлечь его, втянуть в это страшное путешествие, увезти родного города…

О Белом шарике теперь Стасик не помнил. Такое отчаяние навалилось, что он и шевельнуться не мог. Только глазами беспомощно водил по сторонам.

Справа бежали назад черно-косматые джунгли откоса, слева все еще видна была река с причалами и баржами у берега. Потом ее закрыло темное здание склада с красновато светящимся тюремным окошком. А высокий берег отодвинулся, пропал, замелькали заборы, домики с огоньками, деревья.

Над деревьями ехала вслед за поездом большущая красная, похожая на выпуклый медный щит, луна.

Стасик наконец поднялся. Шагнул к дверному проему. Тот был перегорожен деревянным брусом - на уровне Стаськиных плеч. Стасик положил на брус локти, лег на руки щекой и стал с горькой безнадежностью смотреть на луну и на домики с желтыми уютными окнами, где жили под своими родными крышами счастливые люди. Он не плакал. Слезами все равно не остановить тысячетонную громаду товарного состава, который мчался в ночь. Состав просто не знал о мальчишке, не ощущал его…

Встречный воздух теребил Стасику полубоксовую челку, трепал широченные штанины. Черная земля пролетала вну, и прыгать было немыслимо. Смертельное дело… Да и куда прыгать? Где он? Может быть, эти дома и переулки уже вовсе не Турень, а какой-то другой город… Или вообще все другое - другая страна, другая планета… Стало укачивать…

Уже потом Стасик сообразил, что, скорее всего, не было причины для такого отчаяния. Пристанская ветка не могла привести никуда, кроме главной станции. А оттуда до Стаськиного дома совсем недалеко…

Но разумные мысли приходят в нормальной обстановке. А сейчас в тряском, быстром вагоне, при этой чудовищно большой луне, что ухитрялась не отставать от поезда, Стасику казалось, что неумолимая сила уносит его в незнакомый безрадостный мир, навеки от дома…

Впрочем, кто знает! Возможно, он был прав. Не исключено, что на какой-то незаметной стрелке поезд в самом деле скользнул бы на колею, ведущую в путаницу неведомых пространств. Особенно если это был тот самый поезд.

…В больнице, когда жар и удушье еще не отпускали Стасика, его несколько раз мучило видение. Сон - не сон, бред - не бред… Нет, не про узлы черного пространства, а другое - про поезд. Стасику казалось, что он лежит на ровном, вымощенном желтой плиткой полу. Пол этот бесконечный. Помещение такое, что не видно стен - только пол и нкий серый потолок (как он держится, такой громадный, если нет ни столбов, ни арок?). По желтому полу протянуты две нитки рельсов - прямо на плитках, без шпал. По рельсам тяжело и ровно движется поезд с черным паровозом без дыма. Стасик лежит на полу и боится. Нет, не того, что поезд наедет на него. Он боится непонятного. Ведь многотонный паровоз и вагоны движутся без опоры. Потому что под тонким полом - Стасик это знает точно (даже видит!) - такое же, как здесь, пространство! И там на желтом полу тоже лежит мальчик (второй Стасик?) и тоже движется поезд. Но там - первый этаж, на прочной земле. А здесь-то как все это держится? И почему - абсолютно такое же, как вну? Может быть, мир неуловимо раздвоился, как раздваивается, когда смотришь в стеклянную прму? Но в стекле - это лишь кажется, а здесь жуткое “по правде”. И Стасик повисает в этой жути, как в обморочном безвоздушном пространстве…

Вот и сейчас ощущение старого “двухпространственного” бреда дохнуло на Стасика прежним страхом. И он уже готов был обессиленно отдаться ему. Но ощущение нереальности вдруг разбила, развеяла картинка прежнего, знакомого мира! Стасик увидел две редкие цепочки огоньков, убегающие в даль темной улицы. В конце ее желтовато светилось послезакатное небо, а на нем четко рисовалась тонкая, похожая на шахматную фигуру башня. Это была колокольня старой церкви, в которой теперь располагалась знакомая Стасику городская библиотека!

Стасик понял, что поезд по дуге огибает город и сейчас пересекает по насыпи улицу Стахановцев! В ее дальнем конце, у завода “Красный механик”! Значит, он еще не в дальних краях, а в своем городе! Почти дома! Ох, если бы случилось чудо и поезд стал! На секундочку!.. Ну, пожалуйста!!

Вагоны залязгали, напирая друг на друга. От резкого торможения Стасик полетел с ног, но, не чувствуя ушибов, тут же вскочил. И к двери! Теперь уже он не колебался ни мига. Ухнул вн, на скользкую траву насыпи, покатился по склону, остановился в канаве, соображая: жив ли?

Поезд наверху опять загрохотал, двинулся. Стасик, постанывая, сел. Нет, ничего не сломано, ничего не болит слишком сильно. Только сердце колотится. Он встал, отряхнулся. Хлопнула крышка расстегнувшейся сумки. Стасик начал застегивать ее и только сейчас вспомнил про шарик. И понял, что его нет.

Раньше шарик округло твердел под кирзовым клапаном, а теперь крышка легла ровно и мягко. Стасик рванул ее, зашарил в сумке. Шарь не шарь, а шарик - не горошина, под книжки не спрячется…

Значит, вылетел при прыжке, при падении? Стасик принялся ощупывать лебеду. Сперва рядом, потом подальше. Несколько минут ползал на четвереньках. Но даже днем шарик может легко затеряться в глухой траве. А когда сумерки… Стасик искал еще и еще. Потом слазил на насыпь. Но склон был ровный и скользкий.

Что же теперь делать? Не ползать же до утра. И все равно бесполезно… А тут еще кольнула суеверная мысль: может, и не надо искать? Дважды Шарик появлялся у Стасика, и дважды случалась беда. В тот раз попал сперва в щелятник, а потом в больницу, а сегодня - чуть не уехал невестно куда… И в обоих случаях все начиналось со стычки с Бледным Чичей!

Не хотелось верить, что Белый шарик - предвестник несчастий. Но… опасливое чувство уже заскреблось, не прогонишь. И если уж Шарик исчез, надо ли искать, испытывать судьбу?

Да и домой пора. Ох как пора домой!!

Со смесью виноватости и опаски Стасик еще раз подумал: “Что поделаешь, раз он потерялся…”

“Один и один - не один. Я и ты…” - отозвалось в нем печальным укором.

“Но я же искал. Что поделаешь, раз без толку…”

Между темных заборов он выбрался на улицу. Никогда он здесь раньше не бывал, но, без сомнения, это была улица Стахановцев. Вон и таблички под лампочками на воротах. Стасик застучал ботинками по дощатому тротуару. Бегом, бегом. И через два квартала оказался у ворот завода “Красный механик”. Здесь была конечная остановка автобуса, что ходил до вокзала. Повезло Стасику: почти сразу подъехала крытая полуторка - туренский автобус образца сорок седьмого года. Следом за двумя проворными тетками Стасик забрался в кузов. Поехали. Под брезентом качался керосиновый фонарь. Стасик вытащил кармана всю мелочь и честно протянул кондукторше пятьдесят копеек:

- До Клуба железнодорожников…

У кондукторши на шнурке поперек груди ролики разноцветных билетов. Она ловко наотрывала Стасику разных: белых, голубых, розовых. По такой хитрой комбинации сразу можно узнать, где сел пассажир и до какой остановки едет - чтобы никто не проехал дальше, чем заплачено.

- Держи… Ох и ободранный какой! Чего это на ночь глядя катаешься? Вот мать-то тебе задаст!..

Это уж точно… Да пусть! Лишь бы с ней ничего не случилось от расстройства и беспокойства… Скорей, скорей бы оказаться дома! И чтобы сразу сделалось все позади…

Автобус трясся, трясся, и наконец-то вот он, Клуб железнодорожников! От него еще четыре квартала - по Первомайской, по Смоленской… Вот и Стаськин дом, светятся два ряда оконных квадратов. А Стаськины окна не светятся! Что случилось?

Он опять припустил бегом. У калитки плавала в темноте красная звездочка папиросы. Это… да, это Юлий Генрихович!

Стасик, часто дыша, встал рядом с отчимом. Виноватый, с тоскливой тревогой, но еще без слез.

Юлий Генрихович сказал тихо и не сердито:

- Где же это ты гулял, а?

Чтобы объяснить все разом, Стасик выговорил обреченно и торопливо:

- Заблудился. Пошел к реке, а там все незнакомое… А потом пристали там одни… которые еще в лагере… Меня с уроков прогнали, вот…

- Да знаю… Учительница твоя приходила…

- А мама?..

В этом вопросе было все. Знает ли мама? Что с ней? Очень ли беспокоится за него, за Стасика? И почему в окнах нет света?

Юлий Генрихович затянулся в последний раз, осветил огоньком впалое лицо. Отбросил папиросу.

- Мама не знает… Ее еще днем на “Калужку” увезли. Видишь, как получилось: пораньше, чем ждали… - Он положил на голову Стасику тяжелую теплую ладонь. - Сестренка у тебя появилась. Катенька…

 

Часть вторая. ШАРИК

ПОИСКИ

 

“Ты кто?”

“Я… Стасик…”

“Стасик - это кто?”

“Я… мальчик. Разве не видишь?..”

Мальчик… Что это такое? Вернее, кто? Существо непонятного мира, где иное пространство, иные мерения и, кажется, иное время. Но именно существо! Значит, не только шары могут думать, чувствовать, жить. Мальчик - тоже! Ведь недаром у него с Белым шариком возник резонанс…

Сначала это был резонанс печали и одиночества. Белый шарик испугался, что Стасик может погаснуть, как (если верить рассказам) гаснут шары под черным покрывалом. Но ведь “один и один - не один”. Это общая формула для всех миров. И Шарик ощутил, как в мальчике Стасике тает горькое чувство. Черный импульс рассеялся, теплые лучи осторожной радости пошли от Стасика в пространство, пушисто защекотали Шарика…

Потом, когда мальчик Стасик ослабил импульсы активного общения и пригасил сознание, он все равно сжимал крошечный твердый шарик ладонью. Белому шарику было уже понятно, что такое ладонь, и он ощущал на себе ее тепло. Он совсем отключился от связи с другими шарами, и они еле докричались, чтобы он не прозевал тройной импульс от системы Оранжевых шаров. Белый шарик не прозевал: принял импульс и отразил, как полагалось, в район Большого пятиугольника, но сделал это машинально. А всем своим существом он жил сейчас в ладони мальчика Стасика, где ровно толкалась горячая жилка.

По этой жилке, потом по другим жилкам и нервам Белый шарик тихим импульсом-разведчиком проник в ту область, где у Стасика - в том же ритме, что и жилка под кожей, - тихо пульсировало информационно-контактное поле. Оно теперь дремало, и Шарик без препятствий читал и запоминал то, что было основными понятиями Стасика: “Человек”, “Мальчик”, “Земля”… “Мама”, “Дом”, “Школа”… “Отметки”, “Враги”, “Кино”… “Солнце”, “Книжки”… “Утро”… “Душа”, “Друг”… Два последних понятия особо заняли внимание Шарика. В них были неясность и беспокойство. Что такое “Душа”, не понимал, видимо, и сам Стасик. А “Друг” - наоборот, очень понимал, только от этого не делалось легче, потому что вместо друга была у Стасика только мечта о нем. Окружавшие Стасика мальчики не укладывались в параметры понятий о друге. И мечта была похожа на ячейку Всеобщей Сети, не заполненную необходимым импульсом.

Но сейчас… “Один и один - не один, ты и я”…

Шарик не просто читал понятия Стасика о всяких вещах и явлениях. Не по отдельности. Они цеплялись друг за друга, переплетались в сложные узоры, узоры эти рождали новые картины и мысли. И Белому шарику уже казалось, что он разбирается в жни Стасика и вообще в жни тех, кто называются “человеки”. Мало того, появилось даже ощущение, что все это ему смутно знакомо. Словно сам Белый шарик жил когда-то на Земле и был мальчишкой. Конечно, это просто сказывалось явление “отраженной памяти”, но все равно было приятно. Лишь одно царапало радость Шарика - виноватость, что он без спроса влез в сознание Стасика и будто подглядывает в щелку. Но с чего бы это? Шары не ведали такого чувства, оно было чисто человеческим. Неужели Белый шарик заразился им, разбираясь в мыслях и ощущениях земного мальчика?

Ну и ладно, пусть заразился! Легче будет понимать Стасика… А чтобы ничего не царапалось в душе (если она есть у Шарика!), утром, когда Стасик проснется, Белый шарик ему во всем прнается. И расскажет про себя Стасику тоже все-все! И тогда уж они действительно станут “один и один - не один”.

…Но утром было не так.

- Шарик… - услышал он и бросил импульс ответа:

- Стасик!..

И тут же тугой удар гравитации скомкал, погасил на миг сознание. А потом все оказалось другим. Маленький твердый шарик был уже не в ладони у Стасика. Он метался в тесном пространстве, его то и дело охватывали волны липкого злобного лучения. “Вильсон! Вильсон!” - радостно пульсировало в них, но это была нехорошая радость, чужая. А сигналы Стасика пробивались далека - жалобные, отчаянные! Потом судорожно метнулся черный импульс одиночества - как последний крик. И маленький целлулоидный мячик облепила глухота. Белый шарик ушел него, съежился сам в себе, в центре пространственной пирамиды, а с ее вершин тормошили его заботливыми вопросами большие шары: “Что с тобой, малыш? Что случилось?”

С ним-то ничего! А со Стасиком? Какая беда его подстерегла? Снова те, кто назывался “гады”?

- Отстаньте от меня, пожалуйста, - сказал Белый шарик, но без грубости, а так печально, что большие шары смущенно примолкли.

Он продолжал делать свое дело: лучал и принимал импульсы, вплетал их во Всеобщую Сеть, потому что знал - для этого он и есть на свете. Но сейчас удачные комбинации и ощущения резонанса не радовали его. А просчеты не огорчали.

Все свободное время (а его было немало) Белый шарик искал Стасика. Как искал? На ощупь. В памяти его остался след прежнего импульса, и по нему Шарик снова уходил в тот мир, где жил Стасик. Нечувствительно для этого мира Белый шарик ощупывал его лучами-аналаторами. И понимал все больше и больше. Он разгадал, что такое буквы и как них складываются слова, которыми можно надолго (может быть, навечно!) записать какие хочешь мысли. Научился он проникать на полки хранилищ, где стояли тысячи книг - пачки плоскостей, усеянных словами-мыслями. Шаря лучом в толще этих спрессованных листов, он мгновенно прочитывал книгу за книгой и узнавал такое, о чем, наверно, и слыхом не слыхивал никто самых умных и старых шаров. Например, об атомах и молекулах, о белках и хитростях мельчайших клеток, которых на Земле состояло все живое. В том числе и мальчики.

Шарик поражался сложности и громадности Стаськиного мира, который сначала показался ему таким крошечным.

Но этот мир жил сам по себе, не вступая с Белым шариком ни в какие контакты. Просто не замечал его. И не мог ответить, где затерялся мальчик Стасик.

Связаться со Стасиком можно было лишь через какой-нибудь маленький шарик, если Стасик возьмет его в руки. А как угадать этот миг? Белый шарик проникал то в костяные шары, которые гоняют длинными палками по сукну, то в мелкие подшипники ребячьих самокатов, то в пластиковые шарики, скачущие по твердым столам. А чаще всего - в резиновые мячики, - они то и дело оказывались в мальчишечьих ладонях. Белый шарик ощущал только тепло этих ладоней и ответно теплел сам. Но резонанса не получалось.

Только один раз, когда он проник в тяжелый стальной шарик, показалось, что шевельнулся, затрепетал ответный импульс. Но это лишь на полмгновения. А потом опять пусто и глухо…

Наступил момент, когда Белый шарик научился видеть земную жнь. Слово “видеть”, конечно, не точное. Это не было человеческим зрением. Но все-таки теперь Шарик различал не только черные буквы на белых листах, но и все, что было вокруг точки, которую нащупывал импульс. Шарик часто наблюдал, как на улицах играют мальчики. Он даже слышал их разговоры. Среди этих ребят были и Стасики. Но который них его Стасик? Шарик ведь не знал, как он выглядит. И никто Стасиков - даже с мячиком в руке - на зов Белого шарика не отвечал.

…Большие шары волновались, тревожились, возмущались:

- Почему ты все время отвлекаешься?

- Куда ты рассылаешь такие сильные импульсы? Зачем?

- Надо, - рассеянно отвечал он.

- Что значит “надо”? Как ты разговариваешь со старшими! - Это, конечно, Блнецы.

- Уж не поисками ли Вечных Истин занято дитя? - похохатывал Красный шар. - Что-то слишком часто оно витает в дальних областях…

- В наше время он давно бы заработал черное покрывало, - кряхтел Темно-красный шарик.

- Ой да хватит вам! Тоже мне, придумали буку!

- Кого?! - хором удивлялись шары. Потому что про буку не слышали. Это было земных детских книжек.

- Ты тратишь невестно на что массу энергии, - объяснял Большой Белый шар. - Это недопустимо. Тебе не хватит ее, когда наступит момент Возрастания.

- Ну и что?

- Ну и… тогда может случиться, что ты просто перестанешь быть на свете.

- Ха! Так не бывает.

- Бывает. Было же время, когда ты не существовал.

- Но сейчас-то я существую!

- Но это сейчас, а…

- Ах, прекратите! Все равно он ничего не понимает, - стонали Желтые блнецы.

- Пусть лучше скажет, что он ищет и в чем тут смысл, - советовал Темно-красный шарик.

В чем смысл! Если бы Белый шарик знал! Он искал не смысл, а Стасика. Потому что Стасик был ему нужен! Вот и всё!

 

И Белый шарик нашел его! Когда Стасик сидел на берегу, а импульс его летел опять в пространствах. Правда, теперь это был не черный импульс, не крик одиночества. Стасик словно что-то искал в гранях Великого Кристалла.

Белый шарик всем своим сознанием кинулся навстречу и оказался в круглом глиняном комке с запахом дыма и горелой травы.

- Ты - Стасик?

…Вот это была радость так радость! Но Белый шарик уже знал правила мальчишечьей жни: они требовали сдерживать чересчур бурные чувства. Поэтому Шарик старался разговаривать спокойно, а порой и слегка снисходительно. Зато внутри у него все вспыхивало звездами горячего счастья. И Стасик, разумеется, тоже радовался. И все было замечательно, пока Белый шарик не вспомнил о серии импульсов, которые сейчас надо было разослать другим шарам, чтобы в вибрации Всеобщей Сети не возникло аномалии. А то опять начнется: “Тебя ничуть не волнует Великая Идея Всеобщего Резонанса. О чем ты только думаешь!..”

Он легко справился с задачей, вся комбинация решилась точно и стремительно. Даже Блнецы снисходительно похвалили:

- Вот если бы всегда так…

Но Белый шарик уже не слушал. Он был опять со Стасиком. Но теперь… Теперь все оказалось иначе!

Стасик уже не держал глиняный шарик в руках. Тот лежал в тесной темноте, под кирзовой крышкой старой полевой сумки. И трясся в частом ритме вагонных колес. Белый шарик понял, что Стасик едет куда-то в доме на колесах. Таких домов было много, их тащила за собой машина с ярким фонарем на круглом чугунном лбу. “Поезд!” - вспомнил название Белый шарик.

Но почему Стасик здесь? И отчего он в тихом отчаянии?

Это отчаяние Белый шарик ощущал как свое. Но понять ничего не мог, спросить не мог. Ох, если бы Стасик догадался взять его в ладони! Но тот уже и не помнил про Белого шарика. Он о всех сил не хотел ехать, хотел домой! А сильнее всего кричало в Стасике желание, чтобы остановился поезд.

Это желание Стасика Белый шарик опутал тугими жилками гравитационного поля и швырнул впереди паровоза. И содрогнулся от неслышного взрыва сожженной энергии. Зато локомотив увяз в невидимом препятствии, и поезд стал, грохоча буферами.

Стасик метнулся вагона вн! А потом… потом его опять не стало. Вокруг Белого шарика была только темная трава… Хоть сгори, хоть взорвись от истошного, на весь Кристалл, крика: “Стасик, где ты?”

Белый шарик не кричал. Бесполезно. Однако, если бы шары умели плакать, он заплакал бы горько, как забытый всеми на свете мальчишка.

 

ОСЕНЬ

 

1

 

Юлий Генрихович Тон застрелился в конце октября на берегу озера Саид-Куль.

Осень стояла теплая, на озерах под Туренью охотники подкарауливали последние стаи гусей и уток, собиравшиеся для перелета на юг. В субботу Юлий Генрихович с приятелями уехал на Саид-Куль, переночевал с ними в охотничьей бушке, а на рассвете, когда собирались на “утреннюю зорьку”, отошел в заросли ольшаника. Там он поставил свою тулку прикладом в жухлую траву, нагнулся и нажал на оба спуска.

Заряды крупной дроби-нулевки попали ему в висок.

Когда Юлия Генриховича хоронили, вместо головы у него был белый кокон. Виден был лишь костлявый подбородок с седыми колючками и нижняя губа - синяя, впалая. Стасику казалось, что здесь какая-то нелепость, обман, подмена. Что в узком, очень длинном гробу лежит не Юлий Генрихович, а кто-то совершенно незнакомый. Может быть, вообще не человек. Руки лежавшего были тоже незнакомые - желтые, застывшие.

От гроба пахло сырыми досками и едкой краской, которой эти доски - наспех, неаккуратно - вымазали. Сквозь жидко-красный слой проступали сучки и заусеницы.

Юлий Генрихович лежал дома двое суток, в комнате с завешанным пеленкой зеркалом. Стасик ночевал у соседки тети Жени, но днем старался быть поближе к маме. Мама в первый день сильно плакала, а потом как-то нехорошо успокоилась, будто закаменела. Стасик за нее боялся. А большого горя он не испытывал, только страх и печальное удивление…

В последний месяц своей жни Юлий Генрихович беспробудно пил. Он любил выпить и раньше, но знал меру и после четвертинки обычно становился оживленным, разговорчивым. Случалось, конечно, что он скандалил, ругался с мамой, но это зависело не от водки, а просто от его настроения. Выпивка же, наоборот, делала его добрее. Но в конце сентября он запил глухо и как-то безнадежно. Приходил поздно, еле-еле держался на ногах. В ответ на мамины упреки сипло говорил “заткнись” и добавлял какую-нибудь гадость. Валился на кровать и мычал во сне. Мама ложилась тогда на Стаськину кушетку, а он сам - на пол, на тощий тюфячок, и укрывался маминым полушубком. В комнате стоял тяжкий дух водки и грязного тела. Маленькая Катюшка в такие ночи почти не спала, плакала не переставая. Мама и Стасик по очереди качали кроватку. А Юлий Генрихович вставал утром сумрачный, глухо молчащий. Брился, приглаживал щеточкой свой пробор, сам кипятил себе чайник. Съедал, запивая кипятком без заварки, свою хлебную порцию и уходил.

Иногда он пил и дома. Один или с новым приятелем по фамилии Коптелов. Юлий Генрихович называл его “Коптелыч”. Это был маленький морщинистый дядька, весь какой-то дряблый: слезящиеся глазки, бесцветные, прилипшие к лысине волосинки, дребезжащий голосок, хлюпающие резиновые сапоги, от которых противно пахло. Работал он где-то завхозом. Мама терпеть не могла Коптелыча, еле-еле здоровалась, когда он приходил. Но Коптелыч не обижался. Хихикал, пытался шутить: “Вы уж, Галина Вик-ровна, не ругайте своих мужичков, не прогоняйте, голубушка…” Стасика пытался гладить по голове, тот шарахался.

Пил Коптелыч наравне с Юлием Генриховичем, но почти не пьянел, только голосок у него дребезжал сильнее.

Однажды, когда у отчима был редкий момент протрезвления, мама сказала:

- Зачем ты с ним якшаешься. Он же наверняка это… с теми знается. Я видела его на улице с одним… который там работает. Который однажды нашу работу в библиотеке проверял…

Юлий Генрихович ответил с тяжелым равнодушием:

- А я знаю… Я все знаю…

- Потому и пьешь? - помолчав, тихо спросила мама.

- Они меня уже два раза вызывали. С работы…

Мама выдохнула еле слышно:

- Господи, зачем? Все ведь выяснено. Ты же совсем… ни в чем… Чего им надо?

- Кабы знать, чего… - В голосе отчима появилось то насмешливо-болезненное удовольствие, с которым он раньше рассказывал о своих страданиях. - Ласковые беседы ведут, вокруг да около. Может, копают чего… Может, в сексоты планируют…

- Господи…

- Господи тут ни при чем. У них свой господь бог… Ты вот что, дай-ка мне лучше тридцатку. Последний раз…

- Юлик, последние деньги ведь…

- Ну, не ври, не ври, - сказал он добродушно. - У тебя припрятаны, я знаю.

Мама больше не спорила, дала. А вечером Юлий Генрихович заявился с Коптелычем. Оба уже “хлебнувшие”, но не очень. Мама встретила их не сердито, даже с Коптелычем на сей раз поздоровалась нормально.

- Садитесь ужинать, я картошку пожарила…

Коптелыч, однако, скромненько притулился у двери, на крытом мешковиной сундуке, а Юлий Генрихович сел у стола, не снимая ватника. Сказал, глядя себе в колени:

- Ты вот что… Наши в “Метро” собираются, чтобы насчет поездки поговорить. На озеро… Ты это… пятьдесят рублей мне еще надо.

“Метро” - так называли забегаловку в подвале на углу Метростроевской и Первомайской.

- Ты же днем тридцать взял!

- Ну, взял! - с привгиванием крикнул отчим. Видно, решил распалить себя. - Будто я не знаю, что у тебя еще есть!

- Да ведь до зарплаты неделя! Молока не на что будет купить!

- Дай… - тяжело сказал отчим.

- Нет…

- Дай!!

Стасик сжался на своей кушетке. Опять начинается…

- Ну, Юлий Генрич… - заерзал у двери Коптелыч. - Ну, ты это… Может, не надо…

Отчим грузно и медленно поднимался у стола. Он был все-таки пьян. Заметно теперь. Лицо красное, подбородок дрожит.

- Постыдись, - быстро сказала мама. - У тебя же дочь…

Он хрипло вдохнул воздух, шагнул к решетчатой кровати-качалке, опустил в нее растопыренную пятерню. Оскалясь, оглянулся через плечо:

- Придушу эту твою дочь! Если не дашь!

Катюшка проснулась, пискнула. Стасика вдавило в кушетку тугим ударом страха.

- Мамочка, отдай!

Мама рванула ящик комода, выхватила оттуда, бросила на пол две красные тридцатирублевки.

- Не трогай ребенка, зверь!

Отчим схватил деньги, пригнулся, суетливо запихал их во внутренний карман. Коптелыч бормотал:

- Ну, Генрич… Ну, зачем так… Надо по-доброму, чего вы…

Мама, плача, схватила Катюшку, та раскричалась. Отчим выскочил за дверь, Коптелыч, не разгибаясь, за ним. Стасик дрожал и всхлипывал. Не только от страха за Катюшку и за маму, а еще и просто от дикой несправедливости жни…

 

Юлий Генрихович не появлялся дома два дня. И без него было лучше, спокойнее. Он пришел в субботу вечером, трезвый и какой-то оживленно-деловитый. Сказал маме небрежно:

- Ты уж прости меня. Сорвался…

- Никогда я тебя не прощу за Катеньку…

- Ну, как хочешь… Может, она сама простит, когда вырастет… А может, и ты простишь, когда с дичью вернусь. На сытый желудок люди добрые… А, Стасик?

Стасик затравленно молчал. Катюшка хныкала на руках у мамы. Отчим достал куженьки патронташ, снял со стены тулку.

- Ну, скажите “ни пуха, ни пера”…

Опять все молчали… Он неуклюже махнул рукой от двери, зачем-то подмигнул Стасику (или просто дернул веком). И ушел. Навсегда…

 

На похороны Стасика не взяли (да он и не хотел). Он остался нянчиться с Катюшкой. А чтобы ему было не так страшно и грустно, с ним осталась соседка тетя Женя. Стасик брал Катюшку на руки, когда она плакала, совал ей в рот соску-пустышку и даже сам перепеленывал сестренку.

- Какой ты у мамы помощник, - вздыхала в уголке тетя Женя. Она была пожилая и добрая.

Мама вернулась скоро. Похороны оказались малолюдными и быстрыми. Не было ни речей, ни оркестра. Считалось, что самоубийца - это чуть ли не преступник, какой уж тут оркестр. Лишь друзья-охотники (мама это рассказала потом) трижды выстрелили над могилой ружей.

Делать поминки мама не собиралась. Но трое мужчин, которых Стасик почти не знал, все-таки пришли с кладбища вслед за мамой. Откупорили бутылку, вскрыли охотничьим ножом банку камбалы в томате.

- Ты уж прости нас, Галина Викторовна, давай по русскому обычаю…

- Давайте, - покорно согласилась мама и тоже присела к столу.

В этот момент появился Коптелыч. Потоптался в дверях, суетливо перекрестился, глядя в потолок.

- Проходите, - отрешенно сказала мама.

Коптелыч сел, выставил еще бутылку. И на этот раз быстро захмелел. Бормотал что-то, клевал носом. А когда все поднялись и решительно взяли его под руки, всхлипнул. Потом оглянулся на маму и проговорил с пьяной назидательностью:

- Из-за страха это он… Да…

- Из-за вас, - тихо сказала мама.

- Не-е… Ты, Вик-ровна, не думай, я не это… Нет…

Один поминальщиков дернул его к двери.

- Прикуси язык… Извините, Галина Викторовна…

Они ушли. Мама взяла Катюшу и стала кормить грудью. Катюшка смешно чмокала и один раз тихонько чихнула… Она была славная. Совсем крошечная, но умная. В эти дни почти не плакала, будто понимала, что не надо прибавлять маме и брату хлопот. У мамы, когда она узнала про Юлия Генриховича, пропало молоко, и Катюшку сутки или двое кормили бутылочки с соской. Мама боялась, что это навсегда. Но нет, кажется, дело поправилось. Стасик подошел, тронул минцем волосики на Катюшкином темени. Мама сказала:

- Сходил бы ты к ребятам, узнал бы, какие уроки заданы. Три дня ведь в школе не был.

- Ага… Я к Янчику схожу… - Стасик подумал и дернул с зеркала серую пеленку. Объяснил виновато: - Жить-то надо.

 

2

 

Стали жить втроем. Денег не хватало. То, что мама получила за свой послеродовой отпуск, были “кошачьи слезы”. До первого ноября еще получали хлеб по карточкам отчима. Это было против закона, но продавщица Рая делала вид, что ничего не знает.

Из милиции вернули ружье Юлия Генриховича, которое сперва забрали для следствия. Отдали и велели сразу продать через комиссионный магазин - нельзя держать дома оружие без документов. Заодно мама унесла в комиссионку и единственный приличный костюм Юлия Генриховича. Патронташ, сумку с сеткой для дичи и другие охотничьи принадлежности мама раздала приятелям мужа, которые заходили несколько раз. И остались от Юлия Генриховича кой-какая старая одежда, пустая куженька, бритвенный прибор да щеточка для волос. Прибор мама собиралась отдать брату Юлия Генриховича, если он приедет. Но Александр Генрихович не приехал, болел.

Еще у Стасика осталась на память об отчиме книга “Ночь перед Рождеством”. Но Стасик ее спрятал подальше. Всякое напоминание о нечистой силе и ночных страхах было для него непереносимо. Он боялся теперь темных углов, шагов за спиной, разговоров о кладбище. К этим страхам добавилась проснувшаяся опять боязнь закрытого помещения - та, которую он впервые ощутил в лагерном щелятнике. Когда ложились спать, Стасик просил маму оставлять приоткрытой дверь в коридор. А мама говорила, что двери дует, и Катюшка может простудиться…

Прошло три недели. Зимы все еще не было, снег иногда падал, но тут же таял. Темнело рано - когда идешь школы, земля черная и небо черное, только окон слабый свет, и от него чуть-чуть искрится подстывшая слякоть. И вот однажды Стасик толкнул калитку, прошел по брошенным через лужи доскам к своему крыльцу и там, сам не зная зачем, оглянулся. И сдавленно закричал: -за темной поленницы поднималась узкоплечая фигура с наглухо забинтованной головой. Белый кокон жутко светился на фоне черного забора.

Стасик задергал ручку, а дверь была тугая, открылась не сразу. Он без памяти взбежал по лестнице, упал через порог в комнату. Мама схватила его:

- Что с тобой?! Стасенька!..

- Там… кто-то… - И он разрыдался.

Появилась тетя Женя. Еле успокоили Стасика. Оказалось, что соседям привезли дрова, и дядя Юра, чтобы не развалилась поленница, прислонил к ней торчком двухметровое березовое бревно. Белый кругляк и торчал, как голова.

Дяде Юре влетело от жены, тети Маруси, хотя он, конечно, был не виноват. А Стасик от стыда сопел и прятал глаза, но прежние страхи его не отпускали. И через неделю мама сказала:

- Уезжаем мы отсюда, вот так. Договорилась я.

Бухгалтерша мебельной фабрики, где раньше работал Юлий Генрихович, согласилась обменяться жилплощадью. Ей, бухгалтерше, и ее матери была прямая выгода - и жилье будет просторнее, и к работе ближе. Конечно, обмен - дело хлопотное, надо получить разрешения и справки в милиции, в домоуправлении и у всяких других начальников. А те справок и разрешения давать не хотели. Но потом все-таки дали. Бухгалтерша выхлопотала на полдня фабричную полуторку, соседи помогли погрузить вещи. И вот Стасик, мама и Катюшка оказались на новом месте.

Эта комната была теснее прежней - большой, разгороженной надвое. И окна здесь неширокие, с чуть закругленным верхом и простым переплетом в виде буквы “Т”. И все-таки Стасику новое жилье понравилось.

К дому, где он прожил свои девять с половиной лет, Стасик привык, но нельзя сказать, что любил его. По сути дела, это был двухэтажный бревенчатый барак, до войны он служил общежитием для холостых работников железной дороги, а уж потом переделали под квартиры. В здешнем же одноэтажном доме - старом, длинном и с горбатой крышей - Стасик сразу ощутил живую душу. Видно было, что строили дом старательно, любовно, чтобы жить в нем долго и защищенно от невзгод. Невзгоды, конечно, дом не обошли, сейчас он обветшал, осел. Жестяные дымники на трубах и украшения водостоков проржавели и помялись. Резьба наличников и подоконных досок - деревянные цветы и листья - потрескалась и местами осыпалась. Но ощущение прочности и уюта осталось.

И - самое главное! - дом этот стоял в двух шагах от Банного лога. Катерный переулок, номер три…

В день переезда выпал наконец пушистый снег, засыпал крыши и деревья. И на следующее утро Стасик прошелся по всему Банному логу туда и обратно. Было все не так, как в прошлый раз, без травы и листьев, но все равно красиво и сказочно. Как на заграничной новогодней открытке: укутанный снегом городок на горках. Все сверкало, с веток сыпались блестящие струйки, и лодки у заборов спали под перинами.

Таилась тут и опасность: могло случиться, что снежные колпаки на столбиках ворот и палисадников напомнят Стасику о мертвой забинтованной голове. И случилось! Словно кто-то на ухо подсказал ему такое сравнение. Но Стасик не поддался этому “кому-то”: “Фиг тебе! Это шапки снежных гномов и Деда Мороза!” Он не хотел отдавать свою сказку.

И само название “Банный лог” он не стал теперь связывать с банями и рассказом Юлия Генриховича об арестованном архитекторе. Оттолкнул их от себя. Хватит!.. А через несколько дней узнал, что до революции на этой улице была жестяная мастерская, и владел ею некий Спиридон Банных, отсюда и пошло название.

Про мастерскую рассказала Стасику его новая соседка, пятиклассница со странным именем Зяма. Зямой звали ее все в этом доме. Лишь мать - высокая и грозная на вид тетя Рита - иногда кричала на всю округу:

- Зинаида! Сколько говорить: брось книжку и марш в сарай за дровами!

Но Зяма не очень боялась матери. И уж совсем не боялась своей бабушки. А больше ей бояться было некого, жили втроем.

Была Зяма длинная, белобрысая, с тонким капрным голосом. И характер был капрный, хотя и не злой.

Когда Стасик сперва не поверил про жестяную мастерскую (разве будут сохранять название в честь какого-то мелкого буржуя?), она скандально закричала:

- Ну и подумаешь, ну и не верь! Если сам такой глупый, спроси Полину Платоновну, она здесь с дореволюции живет!

Полина Платоновна тоже была соседка. Старая и одинокая. Она приходилась двоюродной сестрой чиновнику пароходной конторы Петру Марковичу Ткачеву, который в незапамятные времена владел всем этим домом (на воротах еще сохранилась ржавая табличка “Домъ П.М. Ткачева”). Жила Полина Платоновна в комнате с двумя окнами - такой же, как у приехавших сюда Скицыных. Комнаты эти соединялись дверью, а другая дверь вела от Полины Платоновны на общую кухню. Через кухню можно было попасть к Зяме, а дальше располагалась квартирка, где жили семидесятилетний Андрей Игнатьевич, его жена тетя Глаша и ее сестра тетя Аня. Сплошные “тети”. Андрей Игнатьевич, когда увидел Стасика, заулыбался редкозубым прокуренным ртом:

- Ну и добро… Будет в доме еще один мужик. А то ведь бабья республика.

- Ты молчи про республику-то, - цыкнула тетя Глаша. - Язык тебе не укорачивали… ботало…

Почти все окна дома смотрели в Катерный переулок. А на дворе вдоль глухой стены тянулся навес, под которым хранились дрова, кадушки и старая мебель. Туда же были встроены дощатые сенцы с крылечками. У Андрея Игнатьевича крылечко, у Скицыных и еще одно - кухонное, через которое ходили к себе Полина Платоновна и Зямино семейство. Конечно, можно было пройти весь дом сквозь все двери, “навылет”. Но кому понравится, если через твою комнату шастают соседи. Маме и Стасику пришлось ходить на кухню через двор. Но это пока Полина Платоновна не сказала:

- Да не стесняйтесь вы, ради Бога, ходите через мою келью. У меня же никогда не заперто, да к тому же днем я и дома не бываю. - Она, старенькая, седая, очень сутулая и со странно приподнятым плечом, все еще служила где-то машинисткой.

Мама обрадовалась. Потому что открывать дверь на двор - это каждый раз холоду напускать, а Катюшка и так нехорошо покашливала.

В комнате у Полины Платоновны Стасик всегда задерживался, чтобы поглазеть. Там столько интересного! Скрипучее кресло с потрескавшейся кожей и львиными головками на подлокотниках, пузатый резной комод с узорными кольцами меди, на нем ларец со стеклянными окошками, в которых картинки бисера: деревья, домики и олени. Настольные часы - тяжелое кольцо с циферблатом держат два голых бронзовых мальчишки с крылышками. А еще - разные фотографии в рамках, темно-золотая икона в углу, тяжелые переплетенные “Нивы” за стеклянными дверцами шкафа. Но самое главное - фисгармония.

Это такой старинный инструмент вроде пианино, только во время игры надо нажимать на педали, чтобы накачивался воздух. Звук получается, как у баяна… В Клубе железнодорожников, где раньше работала мама, стоял рояль, и Стасик научился на нем играть одним пальцем несколько песен: “Варяг”, “Вечер на рейде”, “Мы не дрогнем в бою…”. И вот однажды, когда Полины Платоновны не было, мама ушла на рынок, а Катюшка спала, Стасик решился и поднял крышку фисгармонии. Придвинул стул.

Он быстро понял, как работать педалями и как переключать регистры, и стал подбирать “На позицию девушка провожала бойца”. И настолько увлекся, что не заметил, как пришла Полина Платоновна. Обмер, когда она оказалась рядом.

- Ты немножко не так играешь. Давишь на “фа”, а надо “фа-диез”… Вот слушай… Нажми педаль.

Куда там “нажми”! Стасик съежился, как пойманный воришка.

- Я только попробовал… маленько…

- Господи, да что ты испугался-то? Играй на здоровье… - Полина Платоновна отошла, присела, не сняв свою вытертую плюшевую дошку. - Левушка тоже любил на ней играть. У него слух был почти абсолютный… А вот надо же, в летчики…

Она смотрела на большую фотографию под стеклом.

Своих детей у Полины Платоновны никогда не было, а племянника Левушку, сироту, она воспитывала с малолетства до армии. Он поступил в летное училище и погиб в сорок третьем… А на портрете Левушка был еще мальчик, чуть постарше Стасика. Белокурый, с небрежно зачесанными набок волосами, с ясным таким и смелым лицом. Похож на Тимура кино.

Фотография была четкая. В глазах у Левушки блестели солнечные точки, а на овальной пряжке пионерского галстука горела искра. Такие пряжки - серебристые, с эмалевыми язычками пламени - раньше были у каждого пионера. А теперь галстуки завязывают узлом. Когда Стасик смотрел на Левушкин снимок, то завидовал. Если примут в пионеры, такую пряжку Стасику все равно уже не носить… Впрочем, в большой школе-семилетке, куда Стасика недавно перевели, разговора о приеме в пионеры пока не было.

 

3

 

Расставаться со старой школой Стасику не хотелось. Хотя ни с кем у него большой дружбы в классе не было, но все-таки ребята свои, знакомые. А как будет на новом месте?

Оказалось, что неплохо. Особенно здорово, что школа была мужская. Ни в одном классе ни одной девчонки! Ребята встретили Стасика обыкновенно: без особой приветливости, но и не задиристо. Правда, один вспомнил Стасика Скицына по лагерю:

- А, Вильсон! Здорово!

Но он был не тех, кто приставал там к Матросу, и, кажется, все эти истории ему не запомнились. Только прозвище запало в голову.

- Вильсон, айда, садись со мной!

Прозвища - они как липучки. И Стасик понял, что от Вильсона ему не бавиться. Оставалось носить эту кличку не как дразнилку, а как обычное имя.

Ну, а в самом деле, если разобраться, чем плохо - Матрос Вильсон? Как книжки про моря и путешествия. И когда думаешь про Бесконечность и Вселенную и хочется крикнуть о себе на все мировое пространство, то “Вильсон” звучит гораздо лучше, чем “Стасик”.

“Я - Вильсон, Вильсон, Вильсон!”

Почти как “Ким”…

А на то, что Матросом Вильсоном дразнил его Чича, наплевать! Сам он, поганка бледная, матросом никогда не будет.

Зато в семилетке третьеклассники учились в первую смену, не надо ходить вечером по темным улицам.

 

Бабушка Зямы за совсем небольшую плату согласилась возиться с Катюшкой, когда мама начнет работать. Из Клуба железнодорожников мама уволилась, нашлась работа в маленькой библиотеке для детей плавсостава, в трех кварталах от дома. Можно будет прибегать кормить Катюшку грудью.

Мама стала бодрее, иногда улыбалась даже, а один раз, как прежде, энергично огрела Стасика скрученным фартуком - за то, что не вымыл тарелки. Стасик обрадовался, будто ему три рубля на кино пообещали… Плохо только, что седые пряди, которые он видел в маминых волосах, не исчезали. Говорят, что если седина появилась, то это уже навсегда…

Иногда Стасик и Зяма брали под навесом деревянные, похожие на маленькие розвальни сани и шли кататься на спусках Банного лога. Там со всей округи ребята собирались, такое веселье! Особенно хорошо было вечером: луна яркая, небо зеленое, крыши и деревья блестят…

А придешь домой - и на кухню. Там почти каждый вечер собирались все обитатели дома. Сидят, ужин варят, всякие разговоры ведут. В зеве русской печки трещат дрова, на столах уютно светятся керосинки.

…Когда Стасик стал взрослым и даже старым, он пытался объяснить внуку Сашке, что такое керосинка.

- Понимаешь, это такая микропечка для варки пищи. Действует по принципу керосиновой лампы. Резервуар с горючим, фитили, но вместо стекла - плоская вытяжная коробка жести. С конфоркой для кастрюли и с маленьким слюдяным окошком, чтобы следить за пламенем. Окошечко мутное, закопченное, смотришь на него и представляешь всякое кино. Хорошо так…

- Будто микротелевор? - понимающе спросил семилетний Сашка.

- Ну… похоже. Только в телеворе - что показывают, то и гляди. А у керосинки - представляй, что хочешь.

- И получается?

- Еще бы!

Через день деду Стасику сильно влетело от дочери за “глупые рассказы”. Потому что Сашка соорудил керосинку кожуха старого отцовского кассетника и едва не сжег дачу…

…Ну а тогда, в конце сорок седьмого года, Стасик Скицын еще не подозревал, что будут телеворы, видео и кассетники. Электричество и то было не каждый день. Но все-таки житье делалось все лучше. Обещали скоро отменить хлебные карточки. На родительском собрании Эмма Сергеевна сказала, что “хотя Скицын и пришел в этот класс недавно, однако общую успеваемость не испортил”… Зяма дала почитать растрепанную книжку “Сердца трех” писателя Джека Лондона. Сплошь про приключения…

 

Но однажды хорошая жнь испортилась. В первых числах декабря пришел Коптелыч. Мама не скрыла своего недовольства, Стасик тоже насупился. А Коптелыч будто ничего не заметил. Покивал, повздыхал, разделся у вешалки и, шаркая валенками, подошел к столу. Поставил четвертинку.

- Сорок дней, Галина-свет Вик-ровна. Время идет, а? Глядишь, и все туда отправимся помаленьку…

Стасику понравилось, как ответила мама:

- Мне туда нельзя. У меня дочка и сын. Так что ищите других попутчиков.

- Да я и не спешу, хе-хе… помянем друга Генрича.

- Не ждала я, - сказала мама. - У меня и закуски нет.

- А и не надо! Стаканчики давай да корочку, чтоб занюхать.

Мама поставила один стакан, блюдце с пластиками хлеба и колбасы.

- А ты что же? Не будешь? Как я один-то?

- Мне нельзя, я ребенка грудью кормлю.

- Ну, ладно, прости тогда… - Раскупорил, забулькал. - Господи, помяни в своем царстве раба твоего Юлия…

- Меньше бы вы его сами… помнили, пока жил! - не выдержала мама. - Глядишь, сейчас поминать бы не пришлось.

Коптелыч засаленным рукавом вытер губы.

- Чего-то все намекаешь, Вик-ровна. И в тот раз, и теперь… А зря. Я ничего. Если что думаешь, будто я это, то вовсе нет… А вообще-то, смотри-и…

Он вылил в стакан остатки водки, выпил крупным глотком - кадык прыгнул под бугристой кожей. Потом Коптелыч встал.

- Мерси, значит, за угощеньице. Пойду… Ежели когда загляну на огонек по старой памяти, не прогоняйте…

У двери он, сопя, влез в ватник, нахлобучил ушанку. Криво, с ухмылкой, поклонился и, пятясь, вышел. Остался запах - смесь кислятины и застарелого курева.

С полминуты мама и Стасик сидели и молчали. Потом Стасик прыгнул в валенки, выскочил за дверь. Было темно, дул сырой ветер. Стасик еле разглядел Коптелыча у калитки, догнал.

- Стойте!

Коптелыч затоптался, оглянулся сгорбленно. Стасик сказал прерывистым непримиримым голоском:

- Вы к нам больше не ходите. А то… я вам башку расшибу. Сковородкой.

Коптелыч шагнул к Стасику. Тот напрягся, но не двинулся.

- Шустёр… - не то просипел, не то прохихикал Коптелыч. - Думаешь, если маленький, значит, можно? Маленьких, когда надо, тоже за жабры берут. - И пошел, кривясь на один бок.

- Шпион проклятый! - отчетливо сказал ему вслед Стасик. Схватил в горсть липкий от нахлынувшей оттепели снег. Хотел запустить Коптелычу в спину. Одумался. Стоял, дрожа на влажном холоде, катал снежок в ладонях. Катал, пока тот не превратился в холодный, льдисто-мокрый шарик.

Мама кричала с крыльца:

- Стасик, ты где?! Вернись, простынешь!

- Ста… - вдруг толкнулся в ладони шарик. И мгновенно растаял, как от горячего взрыва.

 

ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА

 

1

 

Мама схватила Стасика за локоть, привела в дом.

- С ума сошел! Хочешь опять в больницу?

Она еще что-то говорила, ругала Стасика, но не сердито, а жалобно. Он почти не слушал. Вытирал о рубашку мокрые ладони. Потом потерянно сел на свою твердую кушетку, съежился. Билось в голове: “Белый шарик… Белый шарик…”

Значит, Шарик помнит его! Ищет…

Конечно, Стасик тоже помнил о Шарике. Все время помнил - от прыжка вагона до нынешнего вечера. Но память эта держалась позади постоянных тревог и забот. Сперва были хлопоты с новорожденной Катюшкой, потом постоянные скандалы с запившим отчимом, а дальше - еще страшнее… Когда переехали и жнь сделалась спокойнее, Шарик стал вспоминаться сильнее. Но Стасик боязливо отодвигал мысли о нем. Во-первых, скребла виноватость: не нашел он тогда Шарика в траве у насыпи - значит, бросил его. Во-вторых, каждый раз оживал страх: ведь как ни крути, а после встречи с Шариком оба раза случались несчастья… А кроме того, если здраво подумать, ясно, что никакого Шарика нет (потому что не может такого быть на свете!), а есть его собственная, Стаськина, выдумка, этакий сон наяву. Но так ведь можно и вовсе умом сдвинуться. Недаром, если Стасик слишком задумывался, мама говорила: “Очнись. Ты прямо совсем какой-то не от мира сего…” Что это такое, каждому ясно: малость чокнутый…

Всю осень Стасик неосознанно опасался брать в руки круглые предметы. А вот сейчас забылся, слепил снежок - и сразу…

- Опять ты погрузился в размышления, - сказала мама. - Не третьеклассник, а Сократ какой-то… Дай сухие пеленки.

Стасик даже не спросил, кто такой Сократ. Машинально подавал пеленки, а сам думал, что надо подождать до завтра. Если не случится никаких неприятностей, значит, Шарик в его несчастьях не виноват. И тогда Стасик слепит новый снежок… или нет, снежный шарик опять растает, надо найти какой-нибудь прочный. Ладно, Стасик найдет. И тогда… неужели опять? “Ты - Стасик?” - “Ты - Шарик?”

- Ложись спать, - велела мама. - А то проспишь и опоздаешь на уроки, было уже такое…

 

Стасик не опоздал. Но на первом же уроке Эмма Сергеевна вкатила ему двойку за то, что выучил не то стихотворение.

Ну, если бы вовсе не выучил, а то ведь просто перепутал! Они оба про счастливую Родину и товарища Сталина, который заботится о советских детях.

- Надо слушать, когда диктуют задания, а не хлопать ушами, - сказала Эмма Сергеевна. Вообще-то она была нормальная учительница, кричала не часто и лишь редка хлопала линейкой по стриженым затылкам, да и то самых гвалтливых. А сегодня просто непонятно, что на нее нашло. - Совсем головы дырявые стали! Бестолочи…

Стаськины слезинки упали на крышку старой резанной парты. С досадой на сплошную несправедливость он выговорил:

- Там же все одинаковое. Счастливое детство… Сплошное счастье…

- Ты по-рас-суж-дай! - Эмма Сергеевна так шарахнула указкой по столу, что с белесой доски посыпалась меловая пыль. - Сатирик нашелся, Михаил Зощенко! Знаешь, что бывает с такими?

Стасик сжался. Мама сколько раз учила: “Не болтай лишнего. Дети ляпают языком, а родители расплачиваются”.

До звонка он просидел съежившись, да и на других уроках не оставляло его предчувствие блких бед. И он не удивился и почти не испугался, когда по дороге домой встретил Чичу, Хрына и еще одного - тех, кто гонялся за ним в сентябре.

- Ви-ильсон! Матросик! Какая встреча!

- Да, Вильсон. А тебе завидно, - сумрачно сказал Стасик, чтобы скорее побили и отпустили. - Вильсон, это ведь не Чича… Бледная Чичка в ж… затычка.

Все кончилось довольно быстро. Несколько раз его пнули, сунули носом в жухлую траву - она темнела в оттаявшем -за оттепели газоне. Сдернули валенки, напихали в них талого снега, этими же валенками надавали Вильсону по башке и по спине, перебросили их через дорогу. Отвесили еще подзатыльник и ушли, голося наспех приспособленную к случаю частушку, в которой было лишь два приличных слова: “Вильсон” и “ни фига”.

Стасик варежкой вытер лицо, перешел раскисшую улицу, вытряхнул валенок снег, натянул их на промокшие ноги и с сумрачным удовольствием подумал, что мамины слова о больнице, наверно, сбудутся. И зашагал навстречу новым несчастьям.

Мама, узнав про двойку, сказала, что хотела дать Стасику трешку на кино, а теперь он пускай сидит дома, раз такой бестолковый.

- Ну и ладно. Ты все равно не дала бы. Если бы не двойка, придралась бы к чему-нибудь другому… Всегда так…

- Ты как с матерью разговариваешь! У тебя совесть есть?

- Нету, - сказал Стасик с ощущением, что катится в пропасть. - Откуда она у меня, если ни у кого нет… Все только кричат, ругают, жить не дают. Вот уйду куда глаза глядят…

Он знал, что никуда не уйдет от мамы и Катьки, но сейчас было до того тошно… Мама почему-то не предложила тут же шагать на все четыре стороны. Постояла рядом.

- Садись обедать, несчастье ты мое… А потом, уж ладно, иди в кино. Только сперва дров принеси, я для стирки воду нагрею…

В маленьком деревянном кинотеатре “Победа” шел старый фильм “Золотой ключик”. Он вполне мог сгладить и скрасить жнь. В этой кинокартине такие замечательные приключения и такая хорошая песня:

Далеко-далеко за морем

Стоит золотая стена,

В стене той заветная дверца,

За дверцей большая страна…

Вместо намокших валенок Стасик надел мамины сапоги и с трешкой в кулаке потопал в “Победу”. Но в кассе билетов на ближний сеанс не оказалось. Какой-то мальчишка, постарше Стасика (и симпатичный такой, улыбчивый), весело предложил:

- Мальчик, надо билетик? У меня лишний.

Стасик обрадовался, отдал три рубля. Но когда сунулся в двери к контролерше, та заорала на него: билет оказался вчерашний.

Вот тебе и “заветная дверца”.

Два часа бродил Стасик по улицам, чтобы не вернуться домой раньше срока и не объяснять про свое ротозейство. Уже начинало темнеть. Сырой ветер съедал остатки рыхлого снега. Ну что за зима! Сплошные слезы… И жнь такая же…

Дело, конечно, не в погоде, а в людях. В тех, кто отравляет Стаське жнь… Впрочем, на Эмму Сергеевну он не очень обижался: на то и учительница, чтобы двойки ставить. На мальчишку, продавшего негодный билет, особой злости тоже не было. Жаль только, что такой хороший с виду, а скотина. Но, в конце концов, его дело понятное: он свою выгоду искал. А вот Чиче-то и приятелям его что надо? Что за смысл травить Вильсона? Откуда вот эта радость: поймать невиноватого и подеваться всласть?

Нет, пока живут на свете всякие чичи, никакого счастливого детства не будет, сколько про него стихов не учи. Конечно, товарищ Сталин у себя в Кремле о советских детях помнит и заботится. Но ведь каждого не разглядишь, хоть на самую высокую кремлевскую башню заберись. И про Бледного Чичу он, конечно, не знает, какой тот подлюга… Ну, а если бы даже и знал, то что? Побежал бы заступаться за Стасика? Держи карман! Если уж он, такой мудрый и великий, за взрослых-то заступиться не может, за тех, которые ни за что в лагерях сидят… Мама Стасику шепотом объяснила, что от Сталина эти несправедливости просто скрывают, а сам он за всем уследить не в состоянии: так много дел и мало времени. Ну, вот именно: мало времени. Стал бы он разве тратить его на какого-то третьеклассника? Сказал бы небось: разбирайтесь сами.

А как с Чичей разберешься? Иногда Стасик начинал придумывать для него самые ужасные казни, но тут же бросал. Потому что казнь - это ведь мучительство беззащитного. Какая от этого радость, противно только. И получается, что сам еще хуже Чичи. А вот если бы отомстить по-настоящему!

Но для этого надо набраться сил и как следует надавать Чиче в боевой славной драке! Только Стасику никогда не справиться с ним даже один на один. А Чича к тому же без приятелей не ходит… Был бы у Вильсона друг - тогда другое дело. С настоящим, навеки надежным другом ничего не страшно. Как в песне книжки “Сердца трех”:

Подходи, кому охота!

Гей, нам жнь недорога!

Мы спина к спине у грота

Отобьемся от врага!

Грот - это средняя мачта на корабле. Из-за нее лезут, надвигаются пиратские рожи. Но Матрос Вильсон и его Друг прижались покрепче спина к спине и чертят воздух абордажными клинками. Подходи, кому охота! Р-раз - один враг покатился по палубе. Р-раз - и еще двое…

Хорошо мечтать, шагая по дощатому тротуару. Доски - как расшатанная палуба. Но потом все равно возвращаешься с палубы на слякотную улицу. И Друга нет. И Чича завтра, возможно, встретится снова…

 

2

 

Дома опять не горело электричество. Пламя в керосиновой лампе мигало, потому что сырой ветер сотрясал ставни и стекла. Стасик готовил домашние задания, а думал все о том же: о своей жни, о Чиче, о Белом шарике. О том, как хорошо было бы найти друга (такого, как Левушка на портрете у Полины Платоновны). И о том, что никогда он, конечно, никого не найдет и что завтрашний день будет серый и унылый.

Потом Стасик пошел на кухню. Там уже все собрались, даже мама пришла с Катюшкой на руках. Ругали погоду. Андрей Игнатьевич решил всех успокоить:

- Да ладно вам про климат причитать, бабы. Войну пережили, а уж слякоть нашу… Все одно скоро Новый год…

- Молчи ты, - цыкнула на него тетя Глаша. - До Нового года ишшо дожить надо. Ишшо реформа денежна будет, не знам, как обернется. А у тебя Новый год на уме, потому что лишняя рюмка перепадет.

“Одно и то же…” - думал Стасик. Он сидел у печки на охапке дров. Не интересно теперь было ни пламя в печи, ни экранчики керосинок. А ветер матывал душу…

- А и правда скоро Новый год! - невестно чему обрадовалась Зяма. - Я сейчас!..

- Куда, оглашенная! - крикнула на нее мать. Но Зяма убежала и скоро вернулась с картонной коробкой.

- Буду игрушки перебирать. Через три недели елка… - И приглашающе посмотрела на Стасика.

Но Стасик не пошел смотреть елочные игрушки Зямы. Три недели до Нового года - это еще вечность. А если праздник и каникулы наконец придут, потом что? Снова бесконечная зима, за ней слякотная холодная весна и лишь в мае, почти через полгода, появятся листья… Стасик содрогнулся от тоски: как давно он не видел лета!

Прошлое лето было погибшим - сперва лагерь с Чичей, потом больница, а за ней дождливый, с непролазной грязью август. В начале сентября только и выдалось два теплых денька, да и то все испортил случай с поездом и потерянным Шариком…

Мама, которая весь вечер с беспокойством поглядывала на Стасика, сказала просительно:

- Может быть, и ты игрушки принесешь? Вместе с Зямой посмотрите.

- Не хочется.

Так он и сидел, скорчившись, на твердых поленьях. Но остальные жильцы дома вдруг заинтересовались новогодними украшениями. Видно, все соскучились по празднику. Даже Полина Платоновна сказала, что на этот раз тоже поставит у себя елочку.

- А то, как Левушка в училище уехал, ни разу не ставила… У меня ведь тоже игрушки есть, некоторые совсем старинные, сейчас таких не делают.

Она - маленькая, кривобоко-сутулая - принесла своей комнаты ящик с бисерными картинками на стенках - тот, что всегда стоял на комоде. Видимо, был этот ларец совсем не тяжелый. Поставила на пол. Все подошли, подсели ближе. У Стасика шевельнулось любопытство. Но не настолько, чтобы вставать с поленьев. Он подвинулся и замер опять.

Однако через минуту мама оглянулась и позвала:

- Стасик, тут такие чудеса… Посмотри, какой мальчик.

Какой там еще мальчик? Не могут оставить человека в покое… Но все же он подошел. Мама отдала Катюшку Зяминой бабушке и держала за петельку елочный шарик. Белый, будто фарфора. На шарике нарисован был рыжий веселый мальчик в синей матроске, он бежал и палкой гнал перед собой обруч… Но не в мальчике дело! Главное - сам белый шарик!

Страшно или не страшно, к беде или к радости - не имело теперь значения. Это была судьба. Не уйти, не отвернуть. И, шагая навстречу судьбе, Стасик протянул к шарику ладони:

- Я подержу, можно?

- Возьми, возьми, Стасенька, - почему-то обрадовалась Полина Платоновна. Стасик взял. Шарик был легонький, как яичная скорлупа. И случилось то, что должно было случиться.

- Стасик! Это ты?

- А кто же еще? - мысленно отозвался он. - Сам знаешь, что я… - Отошел и опять сел на поленья. Шарик держал перед собой.

- Стасик… - Слова, как горячий шепот, щекотали кожу рук и в то же время звенели в голове. - Ты почему так долго не отвечал? Куда подевался?

- Я не подевался… Ты сам тогда потерялся в траве.

- Надо было взять любой шарик.

- Не до того мне было… Тут такое… всякое…

- Да знаю я… - Шарик отозвался вполне человеческим вздохом. - Я ведь давно за тобой наблюдал. Только поговорить не мог. Все ждал, что какой-нибудь шарик возьмешь, без него я не умею. А ты никак…

- А я боялся, - сказал Стасик напрямик. И даже с вызовом.

- Чего боялся?

- Тебя… Ты всегда появляешься перед какой-нибудь бедой.

- Ну и чушь ты молотишь! - возмутился Белый шарик совершенно по-мальчишечьи. А Стасик неуверенно огрызнулся:

- Ага, “чушь”! То Чича, то больница, то поезд…

- Балда. Я, что ли, Чичу на тебя насылал? Или я заставлял тебя микробов глотать? Или, может, я тебя в вагон заталкивал?

- Я в вагон залез, потому что тебя спасал… И чуть не уехал невестно куда! Хорошо, что поезд остановился…

- Дурак! А кто, по-твоему, остановил поезд?

- Ты?!

- А может, ты сам? Или дяденька машинист?.. Я такой запас энергии на это высадил! Чуть пуп не сорвал, выражаясь по-человечески…

Да уж, выражался он по-человечески, дальше некуда. Все страхи Стасика улетучились. Он спросил с растущим ощущением счастья:

- Ты в любой шарик можешь вселиться, если я его возьму?

- Только в тот, который тебе нравится. Тогда импульс идет, и я… вот…

- Но ведь… тот снежок, вчера, он мне вовсе не нравился.

- Нравился. Ты просто сам не заметил. Ты его так ласково гладил и примерялся, как вляпаешься в спину тому… шпиону…

Стасик рассмеялся - громко, как во время игры на летнем дворе. Все оглянулись на него, а Зяма захихикала:

- Стась, ты чего? - И шагнула, оглобля, к нему! Зацепилась за табурет, полетела на пол, а головой - трах Стасика в колени. Он дернулся, сжал пальцы, чтобы не выронить шарик. А тот - хрусть, и посыпалась белая скорлупа.

Стасик закричал, будто на него кипяток вылили. Треснул Зяму по тощей спине двумя кулаками, раскровянил об осколки ладони, убежал к себе. И долго рыдал, укрывшись с головой полушубком. Дергал ногами, когда мама сперва ругала его за скверное поведение, а потом ругать перестала и успокаивала, говорила, что Полина Платоновна покажет ему все свои игрушки и подарит любой шарик на выбор.

Стасик продолжал плакать в косматой душной темноте. Потому что какой бы шарик ни подарили, все равно он разобьется или потеряется, или отберут его, или случится еще что-нибудь злое и подлое. Потому что вся жнь такая. Куда ни пойди - везде только и стараются отобрать последнюю радость. Везде чичи и слякоть. Даже Банный лог превратился в раскисшую улицу, где голые деревья и серые развалюхи…

Стасик дернулся, сжал кулаки, с ненавистью всадил их в подушку… Что-то затвердело в левом кулаке. Как орешек. Потом орешек вырос, растолкал стиснутые пальцы, и они… они обняли, ощутили гладкий шарик.

- Стасик…

Он сбросил полушубок, сел. В руке у него был белый целлулоидный мячик для пинг-понга. Обыкновенный, склеенный двух половинок, с красным треугольничком-клеймом. Он знакомо теплел, щекотал словами:

- Стасик, не плачь. Теперь я никуда не денусь, всегда с тобой буду… потому что вот я, сам себя сделал…

Катюшка спала, мама за дверью о чем-то тихо говорила с Полиной Платоновной. Стасик заплакал опять, уже без горечи, облегченно.

- Не плачь, - снова попросил Белый шарик. - Что тебе сделать, чтобы не плакал? А? Скажи…

- А что ты можешь? - улыбнулся сквозь слезы Стасик.

- Я пока не знаю… Но, наверно, что-то могу. Поезд вот остановил же…

“Ох, верно!” - вспомнил Стасик. И даже слегка испугался. Но тут же улыбнулся грустно и снисходительно:

- Нет, все равно то, что я хочу, не сможешь.

- А что хочешь?

Стасик сказал без надежды, без насмешки. Просто грустно поделился с Белым шариком:

- Вот если бы сейчас было лето…

 

…Стасик сидел в кресле перед широким зеркалом, по шею закутанный в простыню. Над головой чиркали блестящие, с солнечными искрами ножницы. Стасик видел в пятнистом зеркале себя, веселую молодую парикмахершу Маню, а за спиной у Мани открытое окно, в котором качал клейкими, молодыми еще листьями тополь.

 

МАЙ

 

Простыня была куцая, Стаськины коленки торчали -под нее, как два дерзких кукиша. Волосы разлетались -под ножниц, сыпались мимо полотняного края и щекотали незагорелую кожу, будто паучьи лапки. Стасик шевелил ногами и хихикал.

- Не дергайся, уши отрежу.

- Ну и отрезай! На кой они мне!

Маня была хорошая. Знакомая. Она жила в том же переулке, где Стасик, и не раз приходила в гости, на кухонные вечерние “посиделки” и чтобы обсудить с Зяминой матерью выкройки. И Стасик ничуть не расстроился, когда Эмма Сергеевна погнала его школы в парикмахерскую, сказав:

- Ты что, собираешься на утреннике выступать таким заросшим чучелом? У нас будет инспектор гороно! Марш стричься немедленно! А то я быстренько твою хилую тройку по арифметике переправлю на то, что заслужил, и будешь все лето ходить на занятия.

Ничего бы она, конечно, не переправила. Просто нервничала, потому что ее третий “Б” к выпускному утреннику готовил спектакль-монтаж “Кем быть?”. Стасик должен был ображать моряка: “Я б в матросы пошел! Пусть меня научат!”

- У тебя космы -под бескозырки торчат, как у беспрорника. Вот тебе три рубля и марш!

Стасик деньги не взял, гордо сказал: “Спасибо, обойдусь”. Потому что Маня и в долг подстрижет.

…Маня отложила ножницы, взяла машинку. Зубчики защекотали затылок. Стасик в зеркале превращался в примерного лопоухого третьеклассника. Впрочем, уже четвероклассника! Отметки за год выставлены, после утренника выдадут табель.

- Ну, всё. Смотри, какой красивый! - Маня сдернула простынку, обмахнула Стасика прохладной салфеткой, под локти высадила кресла, повернула к старинному трюмо. Зеркало это, высотой под потолок, в раме с завитками, было украшением крошечной парикмахерской. Маня говорила: “От купца Чупрунова еще, венецианское стекло”.

Стасик увидел себя в венецианском стекле - от новеньких желтых сандалий до остриженной макушки. И остался доволен. Галстук глаженый, блестящего сатина (в пионеры приняли к Дню Победы). Белая рубашечка, тоже глаженая, новая. И легонькие летние штаны с широкой резинкой в поясе надеты первый раз, мама сшила их остатков коверкотового отреза, который пошел ей на костюм. Этот материал она купила себе после уговоров соседок: “Хватит тебе, Галина, только над ребятишками трястись, надо и про себя думать, а то, глядишь, и жнь пройдет. Пользуйся счастьем, раз уж повезло с облигацией…” И Стасик сказал: “Покупай, не раздумывай. Ты должна быть красивая и важная, как директор школы, на тебя в библиотеке люди смотрят”. И мама купила темно-синий коверкот и заказала костюм. И правда, стала еще красивее. И на штаны Стасику осталось, даже с накладными карманами. “Только руки в карманы не суй, некрасиво…”

Из парикмахерских запахов одеколона и пудры Стасик выпрыгнул на улицу. В солнечный воздух, в запах свежих тополиных листьев. Ох и тепло! Будто уже полное лето! Стасик засунул кулаки в карманы, зашагал широко и независимо и от радостных чувств засвистел неумело, но громко:

Артиллеристы, Сталин дал приказ…

Молоденький милиционер у входа в магазин “Ког” сказал (видимо, от нечего делать):

- Чего свистишь? А еще пионер! Хулиганство…

- А я не хулиганскую песню свистю, а про Сталина, - бесстрашно и с капелькой злорадства заявил Стасик. Потому что попробуй теперь прицепись к нему. - Нельзя, что ли?

Милиционер отвернулся, а Стасик зашагал дальше. И стал твердить про себя свою роль: “Я б в матросы пошел! Пусть меня научат…”

 

Утренник прошел как надо, зрители участникам спектакля старательно похлопали. Потом всем раздали табели и отпустили по домам. И Стасик опять зашагал по майской улице. Свистел песню про “Варяга” и махал табелем с тройками по арифметике и фкультуре, четверками по русскому, по пению и прилежанию, пятерками по чтению, рисованию и поведению. Странное у него было ощущение - легкости и праздничного полусна: будто каникулы, теплый май, вся эта радость свалились на голову нежданно-негаданно. Будто не было зимы и весны, а только сказал он Шарику: “Вот если бы сейчас было лето” - и сразу…

Нет, конечно, были и зимние месяцы, и весенние, но они почти не запомнились, урывки какие-то. Может, и правда все это Белый шарик устроил? Надо сейчас прийти, взять его горшка с геранью и весело потребовать: “Ну-ка, прнавайся!”

Хотя нет, Шарик сейчас уже не в горшке с цветком, а под подушкой. Герань мама отдала Полине Платоновне: кто-то сказал, что цветочный запах вредит Катюшке, ей трудно дышать…

А почему трудно?

Первый холодный лучик тревоги скользнул в Стаськино счастье. Стасик остановился, рукой с табелем потер лоб. Уже без прежнего удовольствия глянул на свое отражение в витрине. Это было широкое стекло с белыми буквами: АПТЕКА…

Мама же говорила утром: “Не задерживайся в школе, надо будет в аптеку сходить”.

За лекарством для Катюшки! Еще одним лекарством… От прежних не было прока - целыми сутками кашель вперемежку со слезами. Уже целый месяц…

Как быстро тускнеет радость… Стасик бросился к дому бегом. А что, если он прибежит сейчас, а там уже…

Мама в апреле вернулась поликлиники с Катюшкой на руках вся какая-то придавленная, с серым лицом, как осенью, в дни похорон. И не выдержала, сказала Стасику:

- Говорят, что нет смысла в больницу брать. Врач так и объяснила: “Что поделаешь, хорошо, если до мая дотянет…”

- Да врет она! - перепуганно крикнул Стасик. - Не слушай ты, поправится Катька! Я тебе точно говорю!

Мама приободрилась:

- Конечно, поправится…

Но Стасик видел, что не очень-то она верит. И сам, глядя на нее, почти не верил… Но, с другой стороны, невозможно было поверить и в страшное.

Нельзя же так! За что ее, Катюшку-то? Она же крошечная! И славная такая, родная! Тянется к Стасику, когда увидит, улыбается, пузыри пускает ртом. Сидеть научилась, даже подниматься пробовала, пока не заболела. Неужели же…

И что будет с мамой! У нее и так вон сколько седых волос…

Мама стояла во дворе у крыльца. Увидев Стасика, улыбнулась чуть-чуть:

- Ну, отмаялся в третьем классе, школьный труженик?

Стасик неловко протянул ей табель. Мама глянула, сунула табель в карман фартука, а фартук сняла, отдала Стасику.

- Я в аптеку сама схожу. Катя спит, ты посиди с ней. Если закашляет, приподними головку. Ну, ты знаешь. Да и бабушка Ла скоро придет… А я - быстро…

Стасик видел, что маме страшно оставлять Катюшку, но хочется и оторваться хоть на несколько минут от горьких забот. Пройтись по теплу и солнцу, вздохнуть. Измучилась…

- Иди, не бойся, - сказал он.

Мама ушла. Стасик остался на крыльце, у которого уже буйно разрослись лопухи и горели солнышки одуванчиков. Ох как не хотелось в комнату, в запах лекарств, пеленок и кислого ребеночьего пота, в запах болезни и страха. Но ведь Катюшка может проснуться в любой миг.

Когда-то он злился на ее надоедливый ночной рев, шептал даже: “Заткнулась бы ты, дура горластая”. А сейчас отдал бы себя на любое растерзание - только бы она выздоровела!

Стасик вошел…

Дальше было опять похоже на сон.

У Катюшкиной кровати топтался мальчишка. Темноволосый, кудлатый, в пыльной белой майке, мятых зеленых трусиках, босой. С веселыми черными глазами. Откуда он тут?.. Но это удивление было не главным. Главное - Катюшка! Она стояла. Розовощекая, без всякого кашля и слез, держалась она за перильца кроватки и смотрела на Стасика, пускала пузыри. Потом старательно, как на зарядке, присела несколько раз.

- Э, да она сырость напустила, - деловито сказал мальчишка.

- Она… почему так… не болеет? - выдохнул Стасик.

- Потому что поправилась.

- Когда?

- Только что…

- А ты… кто?

- Я-то? - Кудлатый пацаненок удивился, но не по-настоящему, а с дурашливым весельем. - Не узнал, что ли? Яшка я!

Стасик мигал.

- Ну, Яшка я! Ты же сам хотел, чтобы я превратился!

 

ЧТО БЫЛО ЗИМОЙ

 

1

 

В какой-то книжке про корабли Стасик прочитал, что в старину придумали прибор для мерения скорости судна. Дощечка-поплавок, тонкий тросик с узелками и катушка. Называется все это “лаг”. Дощечку бросают в воду, судно плывет, катушка вертится, узелки на тросе проскакивают сквозь кулак матроса. Сколько узлов проскочит за полминуты, столько, значит, миль корабль проходит в час…

И вот теперь Стаськина память рванулась и начала разматываться, как тросик лага при фантастической скорости. Каждый узелок - толчок воспоминания. Ведь было же, было столько всего этой зимой и весной сорок восьмого года!

…Прежде всего была радость, что Белый шарик - вот он и никуда больше не денется. Он сам это твердо пообещал. Теперь они всегда были вместе. Днем Стасик держал Шарик в кармане, а ночью под подушкой. Всегда можно было разговаривать - даже на уроке, если не надо ничего решать или писать. А уж ночью тем более! Руку под подушку, одеяло на голову - и нет уже комнаты с прикрученным огоньком керосиновой лампы, со скрипучей кроваткой, в которой мама укачивает хнычущую Катюшку…

- Белый шарик!

- Вильсон!

Они договорились, что Стасик будет Вильсоном. Назло Бледному Чиче и всем врагам. Потому что крикнешь: “Вильсон!” - и эхо летит звонко, далеко, будто под звездным небом над океаном.

Они разговаривали про все на свете. Стасик рассказывал и печальное, и хорошее. Про свою жнь, про кино “Золотой ключик” и “Мы Кронштадта”, про книжку “Ночь перед Рождеством” (теперь было не страшно). Про школу, про войну - то, что он о ней знал, про сказочность улицы Банный лог, про обрывы и станцию “Ръка” на берегу… Шарик о многом знал больше Стасика, но знание это было для него как-то… ну, будто написанное черными буквами на белом листе. А когда говорил Стасик, получалось как цветное кино - Шарик сам прнался в этом другу Вильсону.

Иногда Стасик просил:

- А сейчас рассказывай ты.

- Про что?

- Ну, про Кристалл. И вообще… как там у вас.

Белый шарик добросовестно пытался объяснить, “как там у нас”. Узнал Стасик о больших шарах-наставниках, о Всеобщей Сети, об импульсах, которые надо лучать и принимать. Об идее Всеобщего Резонанса, при котором наступит во всем Великом Кристалле полная радость и постоянное счастье.

- Если постоянное, это ведь может надоесть, - осторожно заметил Стасик.

- Ох, не знаю… Все равно до этого еще очень далеко. Даже бесконечно далеко. Всеобщая Сеть - она ведь хрупкая. Строишь, строишь, а черные покрывала рвут ее то там, то тут. И самому надо глядеть, чтобы под такое покрывало не угодить…

- А что за покрывало? Какое оно? - Стасика щекотал под одеялом жутковатый озноб.

- Да, в общем-то, ничего особенного… - В ответе Шарика скользнуло небрежное хвастовство. - Большие шары всё пугали: “Черное покрывало, черное покрывало! Не будешь слушаться, оно тебя…” А что оно такое, объяснить не могли. И сами дрожали, будто это нечистая сила какая-то… Ну, мне надоело, я начал собирать рассеянные импульсы информации, начал шарить по граням. По нашей и по соседней…

- Ты можешь понятнее-то рассказывать?

- Ага, ладно… В общем, я узнал. Есть в Кристалле черные шары. Про них мало кто знает, потому что они мертвые, ничего не лучают, а только все притягивают к себе, сильно-сильно. Создают вокруг себя гравитационное суперполе…

- Что?

- Силу притяжения такую, страшно громадную… Иногда ее накапливается столько, что уже просто некуда деваться. И вот при каком-нибудь сотрясении грани это поле отрывается от черного шара и начинает жить само по себе. Плавает внутри Кристалла… Но оно не привыкло к такой жни, хочет, чтобы внутри него был какой-нибудь шар. И вот, если кто окажется на пути, оно его хвать - и окутало! И тогда этот шар превращается в черный, в мертвый…

Стасику стало неуютно. Ожил страх замкнутого помещения. Но Белый шарик сказал с новой порцией ребячьего самодовольства:

- Ни фита, я теперь знаю, как с ними расправляться. Недавно такой лоскут начал подъезжать к нашей пирамиде. Желтые блнецы причитают, как перепуганные тетушки. Красный шар говорит: “Все, друзья, кому-то нас крышка. Отвлекайте его от малыша”. От меня то есть… А я разозлился, собрал энергию аж самого нутра да как шарахну по этому покрывалу рассекающим импульсом! Раз-два! Крест-накрест! Оно и расползлось на четыре части. И каждая часть вдруг начала таять, съеживаться… Ну, я тогда и понял! Если покрывало делается слишком маленьким, в нем не хватает внутреннего напряжения, и оно распадается…

- Это было, когда ты два дня не отзывался?

- Ага… Потому что на рассекающие импульсы столько энергии уходит, что потом… Ну, как воздушный шарик, которого воздух выпустили… Если я опять не буду отзываться, ты не беспокойся. Значит, просто силы восстанавливаю.

- А откуда ты их берешь?

- Силы-то? Из пространства. Только это долго…

- Но ведь оно пустое…

- Пространство? Кто тебе сказал!

И Белый шарик начал объяснять Вильсону, что такое разные пространства-грани, как они соединяются и пересекаются внутри Кристалла и сколько в них разных энергетических полей и всякого другого… Он это не раз объяснял. И лучше всего получалось по вечерам, на кухне, когда Стасик смотрел на светящееся окошечко керосинки. Шарик теплел в руке, оранжевый прямоугольник приближался, делался как экран в кинотеатре, желто-красные полотна и объемы переплетались в нем, выстраивались в сложные лестницы и пирамиды. Их прошивали нити разноцветных импульсов. А шепоток Белого шарика щекотал взмокшую от волнения Стаськину ладонь. И в эти минуты все хитрости многомерных пространств становились понятными Стасику… Потом, когда он отрывался от экрана, почти все забывалось. Но Стасик не огорчался. Главное, что Белый шарик есть на свете и почти всегда рядом. Такой вот маленький неунывающий сказочный друг.

И все-таки порой Стасика беспокойно царапало желание разгадки. Кто же он, Белый шарик? Что это за страна такая - Великий Кристалл? Где она? Шарик вроде бы и не скрывал ничего, но ответы были непонятные:

- Великий Кристалл? Ну, как объяснить-то? Везде он, все мы в Кристалле. Только грани разные… Я бы с формулами тебе легко мог растолковать, но вы же в школе еще не проходили такую математику…

И все-таки он хитрил, обходил что-то главное, этот Белый шарик. Недаром так смутился, когда все открылось.

 

Это случилось неожиданно, во время одной такой беседы на кухне. Как всегда, придвинулось, выросло перед глазами слюдяное окошечко керосинки. И вдруг среди оранжевых плоскостей и закрученных желтых лент мелькнула темно-синяя щель, разрослась в пространство, пересыпанное колючими искрами и светящимися горошинами, опоясанное лентой серебристой пыли. Только на миг! Словно сознание Белого шарика неосторожно приоткрыло дверь в комнату, где пряталась разгадка.

- Стой! - мысленно крикнул Стасик. - Подожди… Значит… Выходит, Великий Кристалл - это все Мировое пространство?

Белый шарик аж завертелся в ладони. Но ответил ворчливо, как про самое обыкновенное:

- Я же тебе тыщу раз это объяснял.

- Ты не так объяснял. - Значит, Шарик - это… Стасика тряхнуло дрожью, обдало дыханием громадной межзвездной пустоты. - Значит, ты… звезда?

Белый шарик пульсировал и будто наливался горячим соком в стиснутом Стаськином кулаке. Молчал с полминуты. Потом ответил с капрно-скандальной ноткой:

- Ну и что? Ну, звезда… Что такого? Нельзя, что ли? - За этой ершистостью он явно старался спрятать неловкость и даже какой-то страх.

- Как… наше Солнце? - растворяясь в обморочном восторге, прошептал Стасик.

- И вовсе не “как”. Солнце - желтый шарик, а я белый. И оно у вас уже взрослое, а я…

- А ты… ты с ним пробовал разговаривать?

- Ну зачем? - В ответе Шарика зазвенела досада. - Зачем оно мне? У меня и в своей грани много знакомых шаров… Я понимаю, этот Желтый шарик - хороший, раз он твое солнце. Но мне-то нужен не он, а ты! У меня с тобой резонанс…

- Но ты же… такой громадный, а я… как пылинка перед тобой…

- Вот этого я и боялся, таких вот разговоров… Ты станешь теперь мерять, сравнивать… и не захочешь дружить…

- Нет… я все равно хочу, - неуверенно отозвался Стасик.

- Ты пойми! - В Шарике чуть ли не слезинки зазвенели. - Я вовсе даже не большой… Посмотри на небо - разве звезды громадные, когда ты на них глядишь? И я, когда с тобой…

- Ну чего ты расстроился-то… - неловко сказал Стасик.

- Потому что ты не понимаешь! Разве дело в массе и в размерах? Главное, что мы… похожие…

У Стасика неожиданно сильно защекотало в горле.

- “Один и один - не один…” Да?

- Ага… - Белый шарик шмыгнул носом, если такое выражение применимо к звезде.

- Послушай… А тебя можно увидеть на нашем небе?

- Не… Я же другой грани Кристалла.

- Ну ладно, - сказал Стасик. - Все равно это здорово…

Несколько дней Стасик ходил с горделивой радостью оттого, что он дружит со звездой. Но и… сомнение скребло. Вдруг Белый шарик все это выдумал? Не нарочно, а поверил, как и Стасик, в свою сказку. А на самом деле он просто маленький волшебный шарик… Да, но ведь поезд-то он остановил по правде! Под силу ли такое небольшому шарику, даже волшебному?

Как бы то ни было, а скоро Стасик притерпелся к пониманию, что Шарик - звезда. Если это и правда, то звезда он там, далеко, у себя. А настоящий Шарик был вот он - всегда под рукой. Маленький, верный и откровенный друг.

А Белому шарику, судя по всему, того и было надо…

 

2

 

Конечно, время бежало не только в беседах с Шариком. Были уроки в школе, домашние задания, двойки по арифметике, за которые попадало от мамы. Удивительно, что Шарик всякие мировые сложности понимал, а помочь решить задачку за третий класс не мог, путался… Часто хворала Катюшка, с ней тоже хватало забот. Но было и хорошее.

Новый год все жильцы дома встречали вместе: на просторной кухне сдвинули столы. А елочки у всех были свои - у Стасика, у Полины Платоновны, у Зямы. Полина Платоновна дала Стасику немного старинных свечек, и они целый час горели, потрескивая, на хвойных лапах, а Катюшка глазела и улыбалась, будто что-то понимала…

Банный лог опять сделался сказочно-зимним, и Стасик с Зямой снова катались там на санях. В конце улицы висел зеленоватый месяц, светились в окнах огоньки, а неподалеку, на башне маленькой церкви, весело тренькали рождественские колокола.

Андрей Игнатьевич сделал Стасику подарок. Отыскал под навесом среди рухляди ржавые коньки-снегурки, начистил их.

- На, катайся, как я когда-то.

Стасик прикручивал снегурки к валенкам веревками с палочками и учился кататься по обледенелому тротуару. А когда пришла сноровка, стал отпрашиваться у мамы на каток в недалекий сквер, который назывался “Сад имени Ворошилова”. Там было весело, горели развешанные на проволоках лампочки, играла радиола. И все было прекрасно, пока Стасику не повстречались Бледный Чича, Хрын и еще двое, Стасик их не знал. Тут уж все пошло как no-заведенному. Вильсона - головой в сугроб, валенки - долой с ног, коньки с них содрали. “Только пикни кому, Матросик, ноги повыдергаем!”

- Чичка-затычка, - бессильно сказал им вслед Стасик. Натянул валенки и пошел домой. И не заплакал.

Он даже не очень разозлился сейчас. Злиться на Чичу и его гадов-приятелей было бессмысленно. Они для Стасика были уже как бы не люди, а какое-то небежное природное зло. Это все равно что на плохую погоду обижаться, на слякоть, на мокрый ветер. Если попал под дождь, какой смысл его ругать? Все равно вымокнешь, если без зонтика.

А где взять зонтик от Чичи?

Маме Стасик сказал, что коньки отобрали незнакомые мальчишки. Мама, кажется, была даже довольна в глубине души: не будет сын бегать по вечерам на каток, где всякие опасности и хулиганы.

Шарика Стасик с собой на улицу никогда не брал: он хоть и волшебный, неисчезающий, но осторожность не мешает. И в тот вечер Шарик ворчливо сказал:

- Если бы я был с тобой, Чича добром бы ноги не унес.

- А что бы ты сделал?

Шарик молчал.

- Ты что? Распылил бы его на атомы? - испуганно догадался Стасик. - Как тогда в лагере обещал?

- Я… не знаю. Ты хотел бы?

- Нет! Не хотел.

Совсем недавно Стасик думал о том, что Чича с дружками - не люди, а так, тупая злая сила. Но тут сразу спохватился: с головой же он, Чича-то, с руками, с ногами. Человек все-таки.

- Нет, не надо… Ну, он подлый, конечно. Только… У него же мать есть, я ее видел, она в лагерь приезжала. Нормальная тетенька… Знаешь, как рыдать по этому дураку будет!

Шарик все молчал. Кажется, виновато.

- И вообще… - Стасик замялся. Как разъяснить попроще Белому шарику? У них, у звезд, может, совсем другие понятия. - Если мы это сделаем, тогда… значит, мы убийцы - ты и я. А это же самое страшное. Мы с мамой как-то разговаривали, она сказала, что ничего нет страшнее убийства. Потому что оно - непоправимое… Это только фашисты убивают и не мучаются. А мы что, -за какого-то Чичи должны делаться как фашисты?

Шарик сказал неожиданно:

- Мама у тебя хорошая… У шариков мам не бывает.

- А откуда шарики берутся? - Стасик был рад сменить разговор.

- Не знаю. Вспыхивают, вот и все…

- Прямо пустоты?

- Наверно, да… Я Чичу и не хотел распылять, просто так спросил. А что с ним делать-то?

- По морде бы ему надавать, - мечтательно отозвался Стасик. - Ты не мог бы дать мне такую силу? Ну, влить энергию… У тебя ее вон сколько. Черное покрывало порвал, поезд остановил…

- Так это я сам. А другому как силу передашь?.. Да, наверно, тут и не в силе дело.

- А в чем? - обиделся Стасик. - Думаешь, мне смелости не хватает? А что в ней толку, если их всегда вон сколько! И все такие дылды!

Шарик задумчиво спросил:

- Может, мне самому попробовать накостылять ему?.. А вдруг не рассчитаю, это ведь не поезд.

Трахну посильнее толкающим импульсом, а от него рожки да ножки…

- Нет уж! - опять испугался Стасик. - Лучше не пробуй. Он рассыплется, потом не соберешь… Ты лучше вот что. Раз ты можешь всякое такое… раз для себя шарик сделал пластмассовый… Может, ты мне новые коньки сделаешь?

- Да это запросто! Если хочешь, можно с ботинками…

- Правда? Из ничего сделаешь?

- Нет, надо чего-нибудь. Например, полена. Главное, чтобы масса была примерно одинаковая. Тогда я перестрою вещество по заданному образцу…

- У меня ботинки тридцать третий размер. Но лучше делай тридцать четвертый, чтобы на теплые носки… Ох, нет…

- Что?

- Мама сразу же спросит: откуда коньки?

- Ну и скажешь.

- Так она и поверит!

- Ну, давай прямо у нее на глазах сделаю!

- И знаешь, что тут начнется!

- Что?

- Не знаю… Но начнется. Взрослые всегда боятся непонятного. Хоть и мама, а все равно…

Кажется, Шарик слегка надулся (не в прямом, а в переносном смысле):

- Тебе не угодишь.

- Не во мне дело… Слушай! А ты можешь сделать несколько червонцев? Ой, не червонцев, их сейчас отменили, а новых… Или даже сотню! Только чтобы настоящие… Так, чтобы на коньки хватило и еще на еду осталось до зарплаты! А?

- А мама спросит: откуда деньги?

- А пусть она сама их на улице найдет! В кошельке!

…Они обсудили, какой должен быть кошелек. Потертый, с кнопкой, называется “портмоне”. А в нем несколько новеньких двадцатипятирублевок, одна сотенная бумажка и кое-какая мелочь. Чтобы все было правдоподобно.

- Может, побольше сотенных? - щедро предложил Шарик.

- Хватит на первый раз. Чего жадничать!.. А как ты кошелек маме подсунешь?

- Знаю как. Ты в это дело не вмешивайся.

…Следующим вечером мама рассказывала на кухне:

- Вы представляете, иду , а на снегу рядом с тротуаром что-то чернеет. Смотрю - кошелек. Открыла, а там триста тридцать четыре рубля с мелочью…

- Везет хорошим людям, - заметил Андрей Игнатьевич и опасливо посмотрел на жену.

- Счастливая ты, Галина, - сказала Зямина мать. - Вот и новую юбку себе справишь…

- Да ты что! Думаешь, я себе взяла?

- А что? Кому-то подарила, ненормальная?

- Ну, человек-то, который потерял, он чем виноват? Ищет, наверно, переживает… Отнесла в милицию, протокол составили.

- Ты, Галя, или святая, или дура, - печально сказала Зямина мать. И закричала на Зяму: - А ты тут не торчи, нечего слушать, про что взрослые говорят!..

Стасик сунул пальцы в карман - Шарик там грелся и вертелся.

- Вот она, моя мама. Вся как есть. Понял?

- Ничего, - сердито отозвался Шарик. - Перехитрим.

- Маму?

- У вас ведь есть облигации?

- Ой… Это чтобы выигрывать по займу? Пачка!

- Ночью пошарю по номерам.

…Андрей Игнатьевич звонко кричал на кухне (он на радостях пропустил рюмочку):

- Я же говорил: хорошим людям завсегда счастье! Ты хоть что делай! Это надо же, пять тыщ! Ты, Галина, молодец!

- Да в чем же я молодец-то? - счастливо смущалась мама. - Просто повезло раз в жни. Принесла газету, стала номера проверять и глазам не верю: и номер, и серия сходятся… Ой, товарищи, я теперь все долги отдам, Стаське новое пальто куплю и еще на полгода нормальной жни хватит…

При маминой тогдашней зарплате, в восемьсот пятьдесят рублей, пять тысяч - это просто богатство…

- И коньки с ботинками, - осторожно напомнил Стасик.

- Чтобы опять отобрали!

- С ботинками не отберут.

- Зато поколотят…

“А и правда”, - грустно подумал Стасик.

- Ну, тогда лыжи. С горок в Банном логе кататься. Там ребята нормальные, никто не пристает.

 

Когда легли спать, Стасик велел Шарику:

- Рассказывай, как это у тебя получилось.

- Делов-то… Недавно розыгрыш был. В городе Киеве. На сцене такие штуки крутятся, вроде стеклянных бочек, а маленькие ребята них пенальчики достают. Ну, как губная помада у мамы. У твоей… А в них бумажки с номерами. Ну вот, один мальчик и вытянул…

- Слушай… а это честно?

- Нечестно деньги воздуха делать, - слегка огрызнулся Шарик. - А тут все по правде. Надо было только постараться, чтобы мальчик нужный номер вытащил…

- А как ты постарался? Ты что… - Стасика вдруг обожгла радостная догадка. - Сам превратился в этого мальчика?!

- Вот еще! Просто прочитал все номера и подсунул ему под руку тот, который надо. Лучом-толкачом…

Стасик не отозвался на веселую рифму. Вздохнул огорченно:

- А я думал, ты превратился…

- С чего ты взял?

- Я не взял… Просто подумал: вот хорошо бы…

 

МАТРИЦА

 

1

 

Здесь надо сделать оговорку, отступление… Было ли то, что описано в предыдущей главе? С точки зрения земного жителя вопрос нелепый. Но Белый шарик был обитателем звездного мира, где свойства и законы совмещенных пространств иногда сплетаются в клубки неразрешимых загадок… Там проблема “было - не было” вовсе не кажется такой бессмысленной.

Взять, например, явление отраженных граней! Луч временного вектора, ударяясь о соседнее многомерное пространство, как о плоскость, уходит от него рикошетом, будто от зеркала. Причем бывает, что реальный источник этого луча быстро гаснет, а отраженный в соседней грани начинает жить по своим законам, формируя вокруг себя собственное пространство и собственные события. Поди разберись: на самом деле они - или только отражаются?..

Стасик-то, конечно, о таких сложностях не подозревал. А Белый шарик задумывался. Ведь, в конце концов, это именно он лихо двинул Вильсона по вектору Времени вперед почти на полгода. За один миг! От той секунды, когда услышал Стаськины слова (просто крик души!): “Вот если бы сейчас было лето”, - до майского дня, когда Вильсон оказался в парикмахерском кресле.

Двинуть-то двинул, но сколько энергии это стоило! (И опять большие шары бранили его за легкомыслие.) А основная сложность в том, что на темпоральном векторе с декабря по май возник, естественно, временной вакуум. Природа же, как вестно, ни в чем не терпит пустоты. И свободный объем времени, словно бутыль с выкачанным воздухом, начал стремительно всасывать в себя поток событий.

Неясным осталось одно: случились эти события на самом деле или они - только продукт отраженного вектора? Если они были, то почему и Стасику и Яшке многое вспоминалось потом скомканно и урывками? Почему, например, Белого шарика не беспокоило, что с марта все сильнее кашляла сестренка Вильсона? Нет, он помнил это и даже несколько раз делал хлебных крошек и горошин очень нужные для Катюшки лекарства, которых не оказывалось в аптеке. Но тревоги Шарик не ощущал. Может, потому, что все чаще был занят своими звездными делами? Или дело в том, что все это было не по правде?

Но как же не по правде? Вон в углу у двери стоят Стаськины лыжи, купленные в январе. Вон на Вильсоне штаны, сшитые обрезков костюма, который мама заказала на неожиданно свалившиеся деньги. И галстук пионерский. Значит, весной в самом деле приняли Стаську в пионеры (он все боялся, что не примут -за двойки по арифметике)…

А главное - вот он, рядом с Вильсоном, Яшка. Не было бы Яшки, если бы не случилось тогда, зимой, разговора: “А я думал, ты превратился…” - “С чего ты взял?” - “Я не взял… Просто подумал: вот хорошо бы…”

 

Нет, нельзя сказать, что такая Стаськина мысль была неожиданной для Белого шарика. Смутное и даже какое-то стыдливое это желание появилось, когда Шарик подглядывал Стаськины сны. А может, и не только подглядывал, может, и подсказывал иногда. По крайней мере, Стасик этих снов утром не помнил, а Шарику они впечатывались в память навсегда.

Стасик то пробирался среди оплетенных ползучим кустарником скал, то бежал по песку вдоль очень широкой и очень синей реки за уплывающим пароходом, то искал кого-то на узких улицах незнакомого города… И в конце концов находил! Другого мальчишку. Веселого, бесстрашного, с ясным лицом - похожего на того, который был в комнате Полины Платоновны на портрете. И тогда начинался самый хороший сон. Стасик и этот мальчишка запускали с крыши самодельный самолет, ловили в лесной траве светящихся кузнечиков, летали, обнявшись, на доске качелей, подвешенной не к веревкам, а к солнечным лучам. И дрались иногда с бледными чичами.

Чич было много. Они нападали толпой. Но как нападали, так и откатывались, прижимая к синякам и ранам немытые лапы. Потому что Вильсон и его друг сражались самозабвенно… Чаще всего бой шел на скалистой площадке, у тесного входа в пещеру. Там, в этом гроте, было спрятано какое-то сокровище. Какое - не знали ни Стасик с другом, ни их враги. Но в темной глубине пещеры горело желтым светом окно с плавно закругленным верхом и переплетом в виде буквы “Т”. И нельзя было подпустить пиратов к этому теплому и доброму окну. Звенели сабли, кортики и ятаганы, синий пистолетный дым клочьями застревал среди горячих камней, бледные враги с воем катились вн, теряя рваные треуголки и башмаки. И к двум пацанам в синих матросках и красных галстуках с блестящими пряжками подступиться не могли. Потому что те стояли спиной к спине и так сверкали клинками, что ветер летел, будто от пропеллеров…

Шарик смотрел на это со стороны. Со смесью радости, зависти и ревности. Потому что не он отбивался от врагов спина к спине с Вильсоном. А так хотелось быть на месте того мальчишки!

 

Да, чтобы дружить с мальчиком по-настоящему, надо стать мальчиком самому. Конечно, можно сказать, что в душе Белый шарик и так был мальчишкой. Но это утешение годилось лишь до поры до времени. Душа душой, а хочется, чтобы в жнях друзей побольше было одинакового. Чтобы зимой вместе на лыжных горках, а летом на реке; чтобы вдвоем бегать в кино “Победа” на “Золушку”, “Чапаева” и трофейных “Мушкетеров”. Чтобы знать эту жнь, как Стаська - на вкус, на запах, на ощупь. И чтобы - спина к спине, когда встретится компания Чичи. “Держись, Матрос Вильсон! Они не пройдут!..”

И чем дальше, тем сильнее хотелось этого. Но Шарик боялся прнаться Стасику в таком желании. Во-первых, почему-то очень стеснялся. Во-вторых, было страшно, что мальчишка него, Шарика, не получится.

Нет, само фическое превращение в мальчика не казалось Шарику трудным. Хитрости живых клеток ему были вестны, и создать в своем сознании матрицу мальчишечьего органма ничего не стоило. Этакий штамп, чтобы потом - шлеп - и готов пацан с головой и ушами, с руками и ногами, лет десяти с виду. Но что внутри этой ушастой головы? Как быть с характером и прочими неуловимыми нейро-энергетическими полями, которые называются словом “душа”? Для души матрицу не слепишь. И если сейчас - тяп-ляп и готов мальчишка, то это будет наверняка второй Стасик. Второй Матрос Вильсон. Потому что ничьей другой мальчишечьей души Белый шарик не знал. А зачем Стасику двойник? Он и от себя-то не в восторге, а тут, пожалуйста - еще один такой же!..

Конечно, хорошо бы влиться в мальчишечье тело уже со своей собственной душой и характером. Но вот тут-то и начинался главный страх: есть ли у него, у Белого шарика, эти человеческие свойства? Одно дело жить в пластмассовом шарике и откликаться резонансом на Стаськины мысли и чувства. Другое… Вот получится ли это “другое”?

…Впрочем, скоро он сообразил, что какой-никакой характер у него есть. Потому что не может портиться то, чего нет, а Большой Белый шар прямо заявил Шарику:

- Голубчик мой, я вынужден сказать, что порой твой характер делается невыносимым. Ты то и дело споришь со старшими.

- Дитя растет, скоро переходный возраст, - хмыкнул Красный шар.

- За такие “переходные” фокусы раньше быстренько попадали под черное покрывало, - прокряхтел Темно-красный шарик. Он, видимо, по старости лет забыл недавние события. Шарик только фыркнул.

- Нет-нет, мы очень благодарны тебе за то, что ты так храбро разделался с покрывалом, - заторопились, просто закудахтали Желтые блнецы. - Но зазнаваться - это очень-очень нехорошо. Это крайне повредит тебе в момент Возрастания…

- Еще больше повредит то, что он так безрассудно тратит энергию, - напомнил Большой Белый шар.

- Чтобы покрывало разодрать - это безрассудно, да? Это вы сейчас так говорите, а тогда…

- Ну, хорошо, хорошо… Но нельзя же теперь жить за счет одного подвига. Надо думать о постоянных обязанностях и о будущем. А ты тратишь энергию на посторонние дела, на игрушки.

- Моя энергия, хочу и трачу, - буркнул Шарик. Впрочем, негромко, про себя.

А про постоянные обязанности он не забывал. Не надо думать, что он проводил со Стасиком дни и ночи, беседовал да сны смотрел. Когда необходимо, он занимался своими звездными делами. Его серия двойных веерных импульсов дала в Сети такой резонанс, что о “Белом малыше” заговорили по всей округе.

Были, правда, и просчеты, а один факт совсем скандальный. Шарик засмотрелся Стаськиным сном про полет на зеленом аэростате и постыдно прозевал отраженный импульс переменной частоты аж самого дальнего запределья. А перехватить его и направить по касательной к большой дуге Сети мог только он, Белый шарик: он один в этой области пространства имел нужный отражательный индекс. И прошляпил!

 

Тут уж он услыхал про себя много чего. И не только от шаров-воспитателей, а от всех ближних и дальних соседей. И ответить нечего… И понял Шарик, что чувствовал друг Вильсон, когда забыл закрыть печную вьюшку, умчался с лыжами на горки Банного лога и выстудил комнату. “Растяпа безмозглая, только улица у него на уме! Катя и так кашляет, а ты в доме Северный полюс устроил! Вот запру лыжи в чулан!..” И ясно было, почему Стасик не огрызнулся и не обиделся, а только потер место, по которому попало скрученным фартуком. Чего уж тут…

 

2

 

Однажды Шарик спросил:

- Вильсон, ты опять не помнишь, что видел во сне?

- Ой, помню! - обрадовался Стасик. - Здорово было! Мы… с каким-то мальчишкой, с хорошим таким, пиратов лупили! Они лезут сну по скалам, а мы - ж-жах! ж-жах!.. Какую-то пещеру защищали. Только я не понял, при чем тут пещера? Зачем она?

- Наверное, это грот в скалах, - осторожно разъяснил Шарик. - У тебя же песня любимая: “Мы спина к спине у грота отобьемся от врага”…

- Не-е! - Стасик даже сморщился. - Ты что говоришь! В песне грот - это мачта!

- Какая мачта? - Шарик расстроился. Зря, значит, делал этому сну подсказку.

- Обыкновенная! Самая большая на корабле. С реями, с вантами, наверху клотик.

- Что? К… лотик?

- Ну да! Не знаешь разве? Такой шарик плоский… - Стасик засмеялся. - Вот будешь подолгу под подушкой лежать, тоже сплющишься, как клотик…

- К… лотик… А лотик? Это что такое? Есть такое слово?

- Не знаю… Может, маленький лот? Такая штука, чтобы глубину мерять с корабля.

- Нет… это что-то другое, - незнакомо, даже как-то отчужденно отозвался Шарик. Он и сам не понимал, что с ним. Непонятное, полузнакомое мелькнуло в памяти яркой щелью. Словно приоткрывшийся на миг вход в иное пространство. Не в свое, звездное, не в Стаськино, а в какое-то третье…

- Ты чего испугался? - забеспокоился Стасик.

- Я нет… я… ага, испугался! Ты вот что… Не толкай меня под подушку каждую ночь, а то и правда сплющусь. Положи меня в горшок с геранью! Да не бойся, никуда я не денусь!

- Ну, пожалуйста… А может, лучше я тебе специальный домик сделаю? Из картона, разноцветный…

- Нет! В горшок с цветком!

- Ну, как хочешь, - растерянно и обиженно сказал Стасик. И уложил целлулоидный мячик в черные земляные крошки под герань, у горшечной кромки.

 

…Сразу не стало Стаськиной комнаты. Окна сделались высокими, со сводчатым верхом и частыми переплетами. Вместо рыжего фанерного шкафа - большие, под потолок, часы. Лиловый кот сидел на тумбочке и терся щекой об угол граммофона. Из граммофонной трубы торчала крокодилья зубастая голова.

И мальчик, стоявший посреди комнаты, был не Стасик. Лохматый, большеголовый… И появившаяся перед ним женщина совсем не походила на маму Вильсона. Очень прямая, в длинном черном платье с блестками, с высокой седой прической, в пенсне. Сердито сверкали стеклышки.

- Фаас ту вертраахт!..

“Ты что же это натворил! - понял Белый шарик. - А ну, подойди сюда, негодник…”

 

…Мальчишка поправил на плече широкую лямку, заправил мятую рубашку в старые, с обтрепанными у колен кромками штаны и сказал снисходительно:

- Подумаешь… Вы даже и шлепнуть-то как следует не умеете…

- Я не знала, что у тебя в штанах столько пыли. В следующий раз замотаю себе рот полотенцем, чтобы не чихать. И возьму линейку пальмового дерева.

- Вы же давно сломали ее о лысину директора гимназии! Сами рассказывали.

- У меня есть другая, покрепче… - Женщина отвернулась, будто опять собиралась чихнуть, но мальчик мигом учуял, что она старается не засмеяться. И засмеялся сам:

- Мадам Валентина! Вы вовсе и не сердитесь!

Она сказала с притворной печалью:

- Лотик, ты чудовище! Как я могу не сердиться, если ты чуть не загубил самый главный мой эксперимент! Ведь это еще маленький робкий росток. Над ним даже дышать надо осторожно, а ты мажешь клеем и лепишь на него какую-то гадость!

- Какую гадость?! Я окошко сделал. Вы же сами говорили, что Вселенная - это дом для всего человечества!

- Действительно, говорила. Но…

- А кристаллик - модель Вселенной! Значит, тоже дом, только маленький. А какой же дом, если без окошка?

- Гм… Но если бы ты все испортил?

- Я же осторожненько…

 

Оба они - Лотик и мадам Валентина - смотрели теперь на цветочный горшок, в котором лежал Шарик. Тогда Шарик бросил импульс-аналатор в часы, отразил его от стекла на циферблате и направил обратно - чтобы увидеть себя.

Но его, Белого шарика, в горшке с геранью не было. За терракотовой кромкой торчал влажной земли синевато-прозрачный кристаллик размером с огрызок толстого карандаша. И на одной граней его горело сделанное желтой фольги окошко. Будто на елочном домике…

Жутковатое чувство пустоты, падения, замирания испытал Шарик. Потому что было непостижимо: вроде бы есть он на свете, и в то же время его нет…

 

… - Ты почему не отвечаешь? - обиженно теребил его Стасик. - Опять, что ли, импульсы ловишь в своем Кристалле?

- Подожди. Я вспоминаю…

“Лотик… Лотик… Лотик…” Ребята постарше звали его Головастиком…

Жутковатая пустота рассеялась. Выросли на ее месте башни города с тесными улицами, статуями рыцарей и звонкими трамвайчиками, бегущими по откосам городского холма… Картина за картиной, случай за случаем… Будто он, Шарик, сидит с Вильсоном в кинотеатре “Победа” и считывает импульсом с экрана полузнакомый фильм.

- Вильсон! Ты когда-нибудь слышал о городе Реттерхальме?

- Не-а… Где это?

Если бы знать где. И в какое время. И вообще - откуда все это? Может, просто сон?

Разве шарики могут, как люди, видеть сны?

И, кроме того, обычный сон - это ведь скомканное отражение того, что было.

А что же все-таки было?

Чтобы не обидеть Вильсона и чтобы разобраться самому, Шарик попробовал рассказать то, что вспоминалось. Насколько мог связно и по порядку:

- Слушай… Невестно где и давным-давно был старинный город Реттерхальм. Это означает “рыцарский шлем”. Там жила ученая женщина Валентина фан Зеехафен. Она учала всякие науки… И вот она догадалась, что Вселенная - это громадный кристалл. И чтобы получше учить его свойства, стала выращивать в цветочном горшке модель Кристалла…

- Разве так бывает?

- Значит, бывает… А у нее жил мальчик, сирота. Раньше его воспитывали три тетушки, но он удрал от них.

- Сильно обижали?

- Да нет, не очень. Но Лотик разозлился на них. Они сдуру подписали вместе с другими жителями города один глупый приговор, чтобы выгнать города мальчика Гальку…

- Кого? Это же девчоночье имя!

- Полное имя - Галиен Тукк… Его обвинили там за что-то совсем несправедливо. Не помню за что… А он был другом Лотика… А потом этот Галька пробрался на вражеский броненосец, который шел по реке, чтобы обстрелять город…

- Разве тогда были броненосцы?

- Были. Старинные, с трубой, как у самовара, с большущей пушкой. Назывались - мониторы… Галька не дал бомбе упасть на город…

- Как не дал?

- Задержал в полете своим энергополем, он умел… А то бы она разнесла чуть не весь Реттерхальм…

- Как атомная?

- Может быть… Но он не дал. Всех моряков с монитора взяли в плен, а Гальке поставили в Реттерхальме памятник.

- Значит, простили его!

- Еще бы!.. Но он жителей не простил. И ушел города вместе с капитаном монитора, когда того освободили.

- С врагом?

- Оказалось, что он не враг… В общем, я сам не все понимаю. Путается многое… Помню только, что Лотик потом отправился искать Гальку. Взял с собой его сестренку и ушел…

- И отыскал?

- Не знаю…

- Ну, тогда не интересно… - Стасик не любил плохие и неясные концы в историях, книжках и кино. - А почему ты вспомнил про это?

- Само вспомнилось…

 

Эти воспоминания тянули за собой другие: обрывки разных событий, видения городов, которых не было в Стаськином пространстве… Но Лотик вспоминался чаще всего. Он поливал особым раствором вырастающий в цветочном горшке кристаллик, а тот следил за лохматым Головастиком с любовью и ревнивым интересом. А Шарик в своих воспоминаниях следил за ними обоими. И порой вживался в их дела настолько, что забывал о своей собственной природе. О том, что он - Белый шарик. Ему казалось, что он маленький кристалл, поселившийся под геранью, а потом сознание перемещалось, и он становился Лотиком. Человеческим ребенком города Реттерхальма.

 

… - Дорогой мой, безрассудство, конечно, простительно детскому возрасту, но в вестной доле. А ты переходишь допустимые пределы. Я всегда был снисходителен к твоим склонностям, ибо и сам в детстве позволял себе лишнее. Однако сейчас должен заявить: оглянись, голубчик, и скажи себе “стоп”… - Мужчина с румяным лицом и закрученными усами смотрел усмешливо и строго. Сидел он откинувшись в кресле и закинув ногу за ногу. Его круглый животик распирал красно-розовую атласную ткань полосатого жилета. Это был, безусловно, Красный шар.

Мальчик перевел взгляд с полосатого живота на побитые носки своих башмаков.

- Ну, чего я опять такого сделал-то?

- И ты еще спрашиваешь… - Лысовато-седой, тоже полный дядька в светлом костюме и круглых очках покачал головой. Он стоял у окна и смотрел на улицу, а не на мальчишку. Потому что смотреть на отпетого нарушителя порядка и приличий было, видимо, неприятно.

- Он еще спрашивает! - разом сказали две худые тетки в апельсиновых платьях. Они сидели рядышком - одинаковые, с прямыми спинами и высокими желтыми прическами. - Да за такие дела тебя следует засадить под замок на целую неделю!

- Фиг, - сумрачно сказал мальчик Шарик. - Я убегу.

Сморщенный старичок в бордовом халате со скрипом повозился в кресле-качалке, окутал себя дымом трубки и прокряхтел, что “пора драть”. И Шарик опять сказал “фиг”.

Красный шар заколыхался в смехе:

- Ну-с, это любопытно. Куда же ты удерешь на сей раз?

- Все туда же! Да-да, понятно! - закудахтали Желтые тетушки-блнецы. - Опять к этому хулигану Вильсону!

- Почему это он хулиган? Вы его не знаете…

- И знать не хотим!

- Дело не в том, хулиган он или паинька, - вздохнул Большой Белый шар. - Я понимаю, если бы ты подружился с каким-нибудь шариком, пускай даже в самой отдаленной грани… А этот, как его… Ста-сик… он же пылинка, живущая на поверхности… даже не настоящего шара, а детеныша одного пожилого Желтого шарика. Мы все выяснили! Он обитатель какого-то непостижимо крошечного мира. А ты на проникновение в этот микромир тратишь чудовищную энергию!

- Вам-то что… - буркнул Шарик.

- Не смей грубить! - взвгнули тетушки.

- Не надо волноваться, сударыни. - Большой Белый шар повернулся к мальчику всем своим грузным корпусом. Снял очки и замахал ими, отмеряя слова: - Дело не в нас, а в тебе, сударь мой. Ты расходуешь запасы энергии не-ра-ци-о-нально! Вопреки законам общего развития. И эти законы отомстят тебе. Когда наступит момент Возрастания - а он на носу! - окажется, что нужного жненного запаса в тебе нет! Не накопил…

- Ну и что?

- А то, что останешься недоразвитым, - подал голос Красный шар. - Не дитя, не взрослый, а так…

- И не сможешь принести ни малейшей пользы Великому Кристаллу, - веско уронил Большой Белый шар самый тяжелый аргумент. - А в таком случае, зачем ты вообще на свете?

Шарик молчал, теребя галстук пыльной матроски. Он еще не знал, зачем он на свете. Может, как раз для того, чтобы дружить со Стасиком. И одна Желтых тетушек догадалась о его мыслях:

- Он полагает, что его главная задача - общение с микробом…

“Сами вы микробы”, - подумал Шарик. Нет, видимо, не подумал, а вырвалось вслух. Тетушки одинаково всплеснули руками. Темно-красный шарик выпустил дым, будто начиненное черным порохом и лопнувшее от взрыва ядро. Красный шар надул щеки.

- Ты, голубчик, в самом деле окончательно распустился!

- Да, пора принимать меры, - сухо сказал Большой Белый шар. - Ступай в свою комнату и не смей выходить, пока не позовут.

- Ну и пожалуйста… - Он поддернул штаны и пошел к себе. Дверь он запер нутри. Сел на облезлого деревянного коня и, качаясь, стал думать: что же дальше?

…Нет, что ни говори, а характер у него есть.

И душа. И все, что полагается нормальному мальчишке. И значит, пришло время превращаться в белокурого стройного пацана, в Стаськиного друга, который с ним “спина к спине - у грота”…

Вылепить себя можно чего угодно: кучи песка, соснового кругляша, мешка с прошлогодней картошкой. Но на первый раз лучше взять что-то похожее на настоящего мальчишку.

Сперва Шарик думал о бронзовой скульптуре мальчика Гальки, что стоит в старинном Реттерхальме на обрывистом речном берегу. Он отыскал уже этот город и этот маленький памятник, хотя оказалось, что грань Реттерхальма и его временной вектор сильно смещены по отношению к Стаськиному. Однако Шарика смущала мысль, что статуя сделана специально в честь Галиена Тукка, спасителя города. Если Шарик оживит ее, получится самовольство и самозванство… Может, выбрать для себя какого-нибудь безымянного гипсового горниста? Их много прямо там, в Турени… Но все они какие-то лупоглазые, с тупо-благонравными лицами. Чего доброго, станешь сам таким…

Была еще одна подходящая статуя: мраморный мальчишка в глухом закоулке обширного парка. Гибко выгнувшись, мальчик стоял на заросшем лопухами постаменте, запрокинул голову и вскидывал в тонких руках воздушного змея.

Парк рос в другом, не в Стаськином мире и не в пространстве Реттерхальма. И далеко впереди по времени. Шарик не раз видел его в своих отраженных воспоминаниях и удивлялся: откуда это и зачем? Парк никак не был связан с Реттерхальмом, с Лотиком и Галькой. Откуда он взялся? И мраморный мальчик… Но чем дальше, тем все чаще казалось Шарику: неспроста это…

…В дверь застучали.

- Зачем ты заперся? Открой сию минуту.

- Ага, как же…

- Не бойся, мы хотим еще раз поговорить с тобой.

- Опять ругать будете!

- Вы слышите, что он говорит?.. Почему ты такой неблагодарный?

А он вовсе не был неблагодарным, помнил все хорошее: как шары жалели его, как учили, как иногда и баловали… Но сейчас мальчику Шарику хотелось плакать.

- Господа! Он снова удерет к своему Вильсону!

- Да! Удеру!

- Что ты в нем нашел?

- А потому что… с ним хорошо! А вы только воспитываете…

За дверью замолчали. Потом Красный шар покашлял:

- Мы это для твоей же пользы.

Шарик не слушал. Подбежал к окну, вскочил на подоконник, толкнул створки. И прыгнул со второго этажа.

…Сразу все встало на свои места, мысленная игра кончилась. Белый шарик опять висел в пустоте, в центре звездной пирамиды, а большие шары буквально обстреливали его своими укорненными импульсами. Но Белый шарик больше не отвечал. Собирал силы.

 

ЗАПУСКАЮЩИЙ ЗМЕЯ

 

1

 

Расплывчатое воспоминание о старом парке обрело теперь ясность. Парк лежал рядом с длинным зданием старинной постройки. Видимо, это была школа, потому что среди могучих дубов, столетних лип и разросшихся кленов часто гуляли мальчики в темной одинаковой одежде с лампасами и позументами. Ребят было немного, вели они себя не шумно и в заросшем уголке парка, где стоял мраморный мальчишка со змеем, почти не появлялись. Даже днем. А уж ночью-то парк, без сомнения, был пуст совершенно. Поэтому Белый шарик выбрал ночное время.

Он протянул через три пространства, точно вдоль вектора Времени, тончайшую нить мгновенного импульса. Скользнул по этой нити сознанием, слыша за собой замирающие оклики бдительных шаров. И через миг невидимым лучом вошел в заросли.

Было темно и тихо. Ветки и листья не шевелились. Шарик ощупывал их неторопливо и с опаской. Он ощущал боязливую радость и замирание, словно пацаненок, впервые забравшийся в чужой сад. Но когда луч-разведчик тронул теплое, не остывшее за ночь плечо мраморного мальчишки, Белый шарик успокоился. Будто встретил доброго приятеля. “Здравствуй…”

Луч осторожно вошел во впадинку под мраморной ключицей, и Шарик заполнил энергией микроскопические поры каменного тела. Заполнил собой. Стал мальчиком, запускающим змея.

Но он оставался пока мраморным мальчиком - закаменевшим в броске. Надо было превратить мельчайшие кристаллики вестняка в клетки живого тела.

Получится? До сих пор Шарик был уверен, что да. А сейчас испугался. Ведь он не знал, как это делать. Только чувствовал, что может. Но если чувство это - обманчивое? Вдруг от решающего импульса мраморное тело не оживет, а рассыплется на куски?

Тогда - что?

Жаль мраморного мальчика со змеем, хотя он и неживой. А кроме того, что будет с самим Белым шариком? Вдруг тоже разорвется и перестанет существовать? Впервые страх реальной гибели холодком прошелся по Шарику.

Шарик чувствовал, как энергия слабеет от беспокойства. А тут еще одна тревога коснулась его. Извне!

Кто-то вышел на заросшую лужайку рядом со скульптурой.

Этого еще не хватало! Превращаться на глазах у постороннего было немыслимо. Белый шарик замер. То есть он замер внутренне, в душе, а внешне он и так был каменный. Его заполняла тяжелая застылость нечувствительных мышц. Шарик рассердился на себя и сосредоточил внимание.

 

Он понял, что на лужайке появился еще один мальчик. Живой.

Зачем?

Белый шарик бросил в мальчишку пучок незаметных импульсов-аналаторов. Тот оказался постарше Стасика, щуплый, с мягкими волосами (они разлетелись, когда мальчик резко оглянулся). Трава шелестела по шелковистым штанинам его пижамы - видимо, ночной гуляка только что выбрался постели.

От мальчика веяло теплом, но в тепле скользнула зябкая струйка печали и беспокойства. Всех причин этого Белый шарик понять не сумел. Их было много, Шарик улавливал лишь одну - связанную с тем, кого мальчик держал в ладошке.

Этот “кто-то” был маленький, но не птичка, не мышь, не бабочка… И вообще он состоял не биоткани. Но в то же время был отчаянно живым. Клубок тревоги, радости, грусти и виноватости жил в руке у мальчишки. Шарик ощутил, как лучение рвется сквозь тонкую мальчишечью ладонь. Мальчик и сам чувствовал это. Сказал малышу полушепотом:

- Вот, пришли уже… Не бойся, теперь скоро.

- Я не боюсь, - соврал маленький. Это он не словами сказал, а ответил мыслью, импульсом. Так же, как Шарик разговаривал со Стасиком.

Неужели у незнакомого мальчишки тоже был шарик?

Белый шарик увеличил мощность пучка-аналатора, чтобы прощупать глубже, понять: кто там? И тут же резко сбавил напряжение. Потому что в последний миг его остановило ощущение разгадки. Вот-вот откроется что-то знакомое и очень горькое. Такое, что лучше не вспоминать. Захотелось даже рвануться назад, повиснуть в знакомой пустоте пирамиды под охраной больших шаров… Но Белый шарик запретил себе это. И ждал, замирая.

Мальчик взял травы небольшую доску, положил ее в нескольких шагах от статуи. Долго возился, подкладывая под доску разбитые кирпичи и что-то считая шепотом. Потом прошептал чуть громче:

- Ну, все, Яш… Попробуем?

“Яш…” - толкнулось в Шарике это коротенькое слово. Даже не имя, а полуимя, намек. Шарик содрогнулся всем своим энергополем, опять ослабел и уже без страха, со сладко-печальной покорностью перестал сопротивляться памяти.

Он знал уже, что в руке у мальчика небольшой, ростом с минец кристалл. Не просто знал, а ощущал его! Настолько ощущал, что почти слился с этим живым кристаллическим малюткой, выросшим в цветочном горшке мадам Валентины. И когда мальчик прижал малыша к щеке, Шарик на себе ощутил тепло этой щеки.

Кристаллик сказал чуть виновато:

- Пробовать нельзя, надо сразу. Если я упаду назад, ты не найдешь меня в траве.

- Тогда готовься. не будем прощаться долго.

“Не будем… - отозвалось в Белом шарике. - Я тебя не забуду, пускай хоть как вспыхну…”

Шарик чувствовал все, что лучает маленький кристалл. А лучал он и боязнь полета, и твердую решимость, и печаль расставания, и виноватость, что покидает друга. И нетерпение!

- Счастливой дороги, Яшка.

Мальчик на миг еще крепче прижал малыша Яшку к щеке. И быстро опустил его на конец доски…

Белый шарик опять ощутил замирание - такое, как у человека перед прыжком в пустоту. Но понимал все отчетливо: “Вот и вернулся ты по вектору Времени к мигу своего рождения… Случайно так вышло? Или какой-то закон?”

Но это было еще не рождение. Еще только старт перед полетом во тьме - томительным и бесконечно долгим, до встречи со случайной космической пылинкой, от столкновения с которой вырастет и разгорится белым светом масса новой звезды… “Не забуду, пускай хоть как вспыхну…” А ведь забыл! И даже сейчас ты, Белый шарик, не можешь вспомнить все, что было… Кто же этот мальчик-то? Почему все так переплелось?

…Мальчик вскрикнул и ударил пяткой по концу доски. Другой конец швырнул Яшку в ночную высоту. И малыш кристаллик помчался в черный зенит. С нарастающей скоростью. Толкаемый то ли волей мальчишки, то ли собственным желанием.

Мальчик и сам ринулся за улетающим кристалликом - душой и мыслью. А следом за ним рванулся в импульсе-полете Шарик. Он скоро обогнал мальчика и летел, летел за Яшкой в межзвездной пустоте, не замечая времени, пока предчувствие блкого столкновения и вспышки не остановило его. И он испуганно заскользил по вектору назад - в прежнюю точку, в прежнее время.

Но, кажется, со временем Шарик ошибся. На час или два. По крайней мере, когда он опять оказался внутри мраморного тела, мальчика на лужайке не было. Только в спящем биополе деревьев и травы легким облачком висело другое поле - след мыслей и ощущений тех, кто здесь недавно прощался друг с другом. Этакий запах печали…

Но где же он, этот мальчишка?!

Надо его найти! Расспросить! Все вспомнить!

Отчаянное желание - бежать, встретиться! - сотрясло Шарик. Это была мучительная и сладкая дрожь, как судорога последнего озноба, когда зябший человек попадает в теплую комнату. Шарик почувствовал, как упругим делается тело, как щекочуще разбегается по нему густая микросеть кровеносных сосудов.

Мраморный мальчик - Белый шарик - стал настоящим!..

Да, но змей-то остался мраморным. В руках у статуи он выглядел взлетающим, легким, но для живых детских рук его тяжесть оказалась непосильной! Чтобы каменный пласт не грохнулся на голову, Белый шарик о всех сил толкнул змея в одну сторону, а сам рванулся в другую… И полетел с постамента!

 

2

 

Он тут же вскочил - с негромким, но настоящим человеческим воплем. Первый контакт с местной природой оказался знакомством с крапивой. Танцуя, как дикарь, Белый шарик выскочил на нкую безобидную траву. Подпрыгивал и ладонями сгонял с кожи боль ожогов. Горячий зуд исчезал быстро, и уже через минуту случившееся показалось Шарику смешным. Он сказал себе назидательным голосом тетушек-блнецов:

- Так бывает с каждым, кто суется куда не положено…

Потом вздохнул, потянулся, замер. Последнее щекотание крапивных укусов пропало, а другие ощущения были ласковыми. Трогал кожу теплый воздух. Упал на плечо - словно крылышком задел - разлапистый платановый лист. Мягко пружинила под ступнями прохладная трава. Даже белые мохнатые звезды казались ощутимыми - словно касались плеч и лица лучами с пушистыми кисточками на концах. И Шарику сейчас в голову не приходило, что эти дрожащие огоньки - шары, живущие в глубине Великого Кристалла. Просто с ночной Земли смотрел первый раз на звездный небосвод замерший от волнения мальчик.

Смотрел и чувствовал. Вбирал в себя запахи травы, листьев, древесной коры. Ощущал сквозь заросли сонную жнь недалекого большого города - с его асфальтом, камнями, озоном от электрических моторов, радиошепотом антенн… Видел, как на постепенно светлеющем небе проступает черный рисунок листвы… Дрогнула ветка, пискнула во сне какая-то птица… Все это было таким радостно-неожиданным, что сбивалось дыхание.

Да, он ведь дышал!

Вбирать в себя воздух, смотреть мальчишечьими глазами, осязать все живыми нервами - это было совсем не то, что познавать мир с помощью импульсов-разведчиков. Конечно, импульсы могли дать всякой информации не в пример больше человеческих нервов. Но чтобы вот так - мгновенное счастье от случайного ветерка, от легкого вскрика птицы или касания лохматой головки белоцвета - этого импульсы в себе не несли…

Вся эта новна так завораживала, кружила голову, что мысли о незнакомом мальчике и Яшке отодвинулись, почти позабылись. Такое легкомыслие, конечно, было бы невозможно для Белого шарика - звездного жителя Великого Кристалла. Но для мальчишки, сбежавшего дома в неведомый край, - вполне простительно.

И мальчишка этот в полумгле робкого рассвета наугад побрел с лужайки, где остался опустевший постамент.

За тем участком парка, видимо, никто не ухаживал. Стеной стояли сорняки. Белый шарик продирался сквозь неподатливые стебли и большие листья с твердыми, как жесть, краями. Они и шуршали по-жестяному. И царапались. Но даже это царапанье нравилось Шарику: он чувствовал, он жил как человек.

Потом начались мелкие кусты с мягкой листвой, которая влажно липла к коже. И наконец Шарик опять выбрался на открытое место. Рассвет набирал силу, но деревья еще казались черными. Шарик огляделся: куда идти? В общем-то, все равно. Спокойно и беззаботно было в эту минуту на душе у Белого шарика. Он опять потянулся, вобрал легкими и кожей посвежевший воздух раннего утра. Снял с плеча листик, выбрал спутанных волос две репейные головки. Ладонью покатал их по руке от плеча до локтя. Их покалывание и щекотание тоже было приятным.

“Как игрушечные ежики”, - пришло Шарику в голову чисто человеческое сравнение. Он улыбнулся и… тут же вздрогнул от нового толчка тревожной памяти. “Ежики!” - это было не только название колючих зверьков. Это было имя, а точнее, ласковое прозвище мальчика. Того, кто забросил в пространство Яшку… Именно “Ежики”, а не “Ежик”… Память словно прорвало!

Ежики жил здесь, в этой школе! В лицее!

Его привезли сюда, потому что он остался один! Ему сказали, что мама погибла в катастрофе!

Он не верил! Он искал ее, матывал в этих поисках силы и душу! И только один у него был друг, один помощник - маленький кристаллик-талисман Яшка…

На Яшку и была у Ежики последняя надежда…

“Но я и в самом деле помогал ему!” - сказал себе Шарик.

И сам же ответил, потому что некуда было деться:

“Помогал, пока не приспичило сделаться звездой”.

“Но… я и сделался! Это была моя цель!”

“А что сделалось с ним? С Ежики? Когда ты улетел…”

“Пока… пока, наверно, ничего! Ведь по здешнему времени я улетел совсем недавно! И Ежики, наверно, просто спит сейчас. Или бродит где-нибудь по парку…”

“Значит, я не зря вернулся, - с облегчением подумал Белый шарик. - Значит, не случайно…”

Самое время было отыскать Ежики! Чтобы защитить его от недругов и бед. “Видишь, я опять пришел! Не бойся никого!”

Это надо сделать скорее! Потому что очень уж томит и грызет смесь вины и печали - тоскливое чувство, которое у людей называется “совесть”.

Но куда идти? Белый шарик обвел глазами обступившие поляну дубы и липы. И увидел, что среди темных стволов движется желтый огонек.

 

На полянку вышел мальчик со свечкой. Нет, не Ежики, поменьше. Даже поменьше Шарика. Тощенький, босой, в майке и трусиках, с легкой пижамной курточкой на плече. Свечку он держал так, что она освещала его лицо. Задумчивое такое, серьезное…

Шарик уже понимал: ничто здесь не происходит случайно. И пошел навстречу мальчику.

Они остановились в трех шагах друг от друга. Мальчик смотрел поверх свечи. Потом сказал одними губами:

- Здравствуй.

- Здравствуй… Ты кто?

- Юкки… А ты?

- Я… - Белый шарик вдруг смутился и растерялся. И выговорил сбивчиво, неожиданно для себя: - Я… Яшка…

Мальчик опустил пониже свечку, наклонил к плечу голову.

- Правда Яшка?.. Как быстро ты вернулся. - Не было в его словах удивления.

- Разве ты меня знаешь?

- Нет. Но я догадался, что ты тот Яшка… - Мальчик поставил свечку на заросший пень от дуба. Дрожащий огонек стал бледным, потому что делалось все светлее. Мальчик подхватил курточку и опять выпрямился. Молчаливый, понимающий.

- Я… не быстро вернулся, - насупленно объяснил Белый шарик. - Это так получилось. Потому что меня оттянуло назад по вектору…

- Это бывает, - сочувственно сказал Юкки.

И тогда Белый шарик… нет, не Шарик, а мальчик Яшка виновато и нерешительно спросил:

- А Ежики… ты его знаешь?

- Конечно!

- А он… где?

Юкки вздохнул:

- Он ушел. Недавно… Но ты не бойся, с ним все будет в порядке.

- Да?!

- Да. Он ведь уже на Кольце… И мама его жива…

- Да? - опять сказал Яшка.

- Посмотри сам. Видишь, свечка горит! Если о ком-то спрашиваешь, а она не гаснет, значит, человек - живой.

- Ты для этого и ходишь со свечой? Чтобы узнавать про всех? Это аналатор?

- Просто я играл в темноте, - объяснил Юкки. И добавил чуть уклончиво: - Всякие бывают игры.

- А Ежики… Где его теперь искать?

- А зачем? - отозвался Юкки и глянул пристально. - Разве ты его ищешь!

“А ведь в самом деле! - ахнул про себя Яшка. Вспомнил! Будто ветром дохнуло распахнутого окна: - Стасик…”

Но как же теперь быть?

- Иди к тому, кто ждет, - сказал Юкки. - А Ежики… Ему и так будет хорошо.

- Да? - сказал Яшка с легкой ревностью, но и с облегчением. - Ну, что же… А… куда идти?

И он сник, чуть не заплакал обыкновенными ребячьими слезами. Потому что лишь сейчас понял, какую сотворил глупость! Не было тут никакого Стасика, он остался в далеком прошлом. И города Турени, скорее всего, не было. Здесь другая грань Кристалла, другой мир, другое время! Белый шарик могучими энергетическими импульсами сумел бы пробить бесконечную толщу многомерных пространств и вернуться по вектору назад, к Стасику. А мальчик Яшка этого сделать не сможет…

Что же теперь? Оставить здесь, в траве, неподвижное мраморное тело, уйти по лучу в свою звездную пирамиду и начинать все сначала? Но Белый шарик уже привык именно к этому лохматому поцарапанному мальчишке, который помог ощутить ему земной мир. И который умеет запускать воздушных змеев!.. Расстаться с ним навсегда - это было теперь почти все равно что помереть!

Яшка сказал тоскливо, не Юкки, а себе:

- Если бы просто через грани, я и в таком виде пробился бы. А назад сквозь время никак…

Юкки откликнулся негромко, но уверенно:

- По-моему, тебе надо на Дорогу.

- Что?.. Наверно, да, надо! - с надеждой воскликнул Яшка. Он сразу понял, что речь идет не о простой дороге, а о Дороге. В этом слове было обещание счастливого выхода.

- Я тебя провожу. Только… - Юкки скользнул по Яшке глазами. - Ты что, так и пойдешь?

Лишь сейчас Яшка сообразил, что он без всякой одежды, и устыдился. Впрочем, не сильно. Юкки смотрел без насмешки, только озабоченно.

- Давай я тебе что-нибудь принесу…

- А, чепуха! - Поддавшись радостному импульсу вдохновения, рванул Яшка лопух, прижал его к бедрам и единым толчком энергополя сотворил на себе такие же, как у Юкки, зеленые трусики. Только они получились мятые и пыльные, как сам лопух. Но это был пустяк! Из второго лопуха - мягкого и белесого - вышла белая майка. Юкки не удивился. Спокойно одобрил:

- Хорошо у тебя получается.

- Если надо будет, я еще что-нибудь сделаю, - похвастался Яшка. - Вот хотя бы такую же курточку…

- В точности такую же не сделаешь, - возразил Юкки с грустинкой. - Это Ежики мне оставил, когда уходил на Кольцо…

Совесть опять царапнула Яшку. И снова кольнула его ревность. Но уже звенело в нем нетерпение:

- А где Дорога? Далеко?

Юкки чуть улыбнулся:

- Недалеко. Начало Дороги всегда рядом. А там уж как получится… - Он взял Яшку за руку очень теплыми пальцами, шагнул. Яшка послушно двинулся следом.

Скоро на пути оказался бурливый, скачущий по донным камням ручей. Через него было перекинуто могучее бревно с грубой корой. Юкки стал на него, потянул Яшку.

- Теперь закрой глаза. Обязательно.

- Свалюсь ведь!

- Держись за меня крепче, иди осторожней…

Яшка вцепился в локоть Юкки. Пошел, зажмурившись и нащупывая подошвами рубчатую кору. Ойкал тихонько от страха и от того, что сну било влажным холодом и колючими брызгами…

Потом это разом кончилось, и ноги обдало пыльным теплом.

- Всё! - звонко сказал Юкки, и разнеслось рассыпчатое, как стеклянные пластинки, эхо.

Яшка распахнул глаза. Вымощенная серыми плитами дорога лежала среди волнистого песка. Но песка было немного - от дороги шагов по двадцать в обе стороны. А дальше начиналось темно-синее небо. Оно оказалось всюду: с боков, впереди и над головой. Маленькое белое Солнце висело высоко и грело песок и камни. И Яшкины плечи. Оно светило ярко, но вместе с ним светили и лучистые звезды. А слева, -за песчаного края, медленно выползал розовый, громадный, в оспинах кратеров шар Луны.

Дорога с желтыми лентами обочин висела среди этого солнечно-звездного мира прямой полосой и терялась в бесконечно далекой точке. Это впереди. А сзади?

Яшка рывком оглянулся. Сзади было то же самое: небо и путь, убегающий вдаль. Ни ручья, ни деревьев. Ни Юкки…

Одиноко стало Яшке. Не по себе. Но все-таки он был Белый шарик и в глубине души помнил, что уйти отсюда и вернуться в привычный мир звездной пирамиды может в любой миг. А пока… Яшка поддернул трусики и зашагал по теплым камням.

 

3

 

Скоро Яшка привык к Дороге и перестал чувствовать одиночество. Тем более что время от времени он видел людей. Они возникали в сотне шагов, будто воздуха, двигались навстречу Яшке и пропадали у него за спиной. Проехали два всадника на гнедых тонконогих жеребцах - смуглые, в белых плащах и тюрбанах, с крючконосыми строгими лицами. Поперек седел у них лежали длинные ружья. Яшка струхнул, но всадники приложили к груди коричневые ладони и поклонились на ходу. Яшка растерялся и тоже неловко поклонился… Прошла женщина в темном длинном платье с маленькой девочкой на руках. Девочка спала. Женщина молча и печально глянула на Яшку… Потом проскочил по другому краю дороги рыжий мальчик поменьше Яшки. Он был в матросском костюме и толстой проволокой с крючком гнал перед собой обруч от бочки. Обруч подскакивал, а на мальчишкиной сандалии хлопал отстегнутый ремешок. На Яшку этот конопатый даже не взглянул. Ну и подумаешь…

Оказалось, что и сама Дорога вовсе не однообразна. Каменные плиты порой сменялись отшлифованной гранитной брусчаткой или потрескавшимся асфальтом. Песок по сторонам тоже тянулся недолго. Скоро обочины зазеленели. В траве мелькали то пунцовые шарики клевера, то золотые звездочки осота, то высоко торчали розовые свечи иван-чая. А один раз было и так, что Яшка целых полчаса шел среди рослых цветущих подсолнухов.

Кое-где стояли у обочин старые дуплистые ясени.

Вдали иногда чудились крыши и блестящие башни городов, порой среди звезд появлялись и плыли, как белые луны, циферблаты часов. Они были разной величины и показывали разное время, а на некоторых стрелки бегали, как на секундомерах, - поди разберись, что к чему. Яшка и не пытался разобраться. Просто шагал без устали и смотрел. Он верил Юкки и знал, что рано или поздно Дорога приведет к Вильсону.

 

Временами над Дорогой нависали решетчатые полупрозрачные мосты без начала и конца, и по ним проносились разноцветные вагоны. Нко проскочил трескучий старинный самолет с красными крыльями и самоварной трубой. Труба дымила, сквозь стеклянные стенки капота было видно, как ходят шатуны и вертятся медные колеса мотора. На стекле и меди горели солнечные искры. Похожие на бублики колеса пронеслись метрах в пяти над Яшкиной головой, обдало ветром от пропеллера. Яшка даже присел. А потом увидел, как впереди на Дорогу легко падает что-то белое, квадратное.

Он подбежал. На камнях лежал воздушный змей.

Обычный змей, с рейками крест-накрест, с мочальным хвостом. Он был сделан половинки газетного листа, и на листе этом Яшка прочитал заголовок: “Туренская правда”.

Он обрадовался так, словно самого Стасика увидел. Конечно же змей был знак того, что встреча блка! Ура!.. Змей - звонкий, легонький. От уздечки тянулась суровая нить. Не длинная, метров пять. Ну ладно, сгодится и такая. Яшка умело (будто и правда делал это тысячу раз) намотал нитку на большой палец правой руки. А левой взял змея за уздечку. И - вперед!

Встречный воздух ударил в натянутый газетный лист, подхватил. Нитка, сматываясь, задергала палец, заскользила сквозь левый кулак. Потом рванула палец, как леска с попавшейся щукой, - конец был привязан. Яшка оглянулся на бегу. Змей летел следом. Но - вот чудо-то! - он уходил все выше. Нитка непонятным образом удлинялась. Скоро змей был уже так высоко, что задел в небе один круглый циферблат. Тот покатился вн и далеко позади Яшки грохнулся с фаянсовым звоном.

“Не влетело бы!” - с веселой опаской подумал Яшка и припустил еще быстрее.

Быстрее полетел в лицо и встречный воздух. Он был теперь влажный, с запахом мокрых тополей, будто недавно здесь прошел дождик. А может, так и было? Во впадинах плит блестели водяные зеркальца: в них вспыхивали искры солнца и звезд. Попадались и большие лужи. Яшка весело разбрызгивал их, а через одну, широченную, решил перепрыгнуть. И перепрыгнул! Но поскользнулся и шлепнулся так, что в ушах словно затрезвонили будильники. Змей, конечно, оторвался и пропал.

Яшка посидел, помотал головой, усилием воли прогнал костей и мускулов боль. Уперся в плиту ладонями и глянул в лужу, на краю которой премлился.

Из гладкой воды смотрел на Яшку лохматый любопытный пацаненок. С круглым лицом, вздернутым носом и удивленно приоткрытым ртом.

“Это… кто же?.. Это я, да?”

Ну и ну! Вовсе не похож он был на мраморного мальчугана в парке. Тот - весь такой ладный, гибкий, красивый, а этот… Костлявый, голова большая, плечи узкие… Головастик.

“А ведь Головастик и есть! - понял и узнал он. - Лотик, вот ты кто!”

Значит, вон как повернулось! Настолько крепко засела в Белом шарике память об этом приемыше мадам Валентины, что в него, в Лотика, он и превратился… Конечно! Мраморный мальчик - он ведь без души, просто оболочка. А что такое человеческие привычки и характер, ребячьи радости и капры, кристаллик Яшка узнавал от восьмилетнего Головастика. “Ведь я и раньше представлял себя таким! - вспомнил он. - И когда дружил с Ежики, показывался ему в таком вот виде! На экране…”

Напоминание о Ежики опять кольнуло Яшкину совесть. И чтобы отвлечься, он досадливо спросил себя: “А что я - один только Лотик? От самого меня, что ли, ничего во мне нет?” И поглядел на отражение сердито и требовательно.

Нет, лужи смотрел все-таки не Лотик, а именно Яшка. Постарше Лотика и не такой уж “головастик”. И хитроватые черные глаза были смелее, чем у того реттерхальмского малыша… Ну, не красавец, конечно, да что теперь делать-то? Не превращаться же в другого. Во-первых, скорее всего, и не получится. А во-вторых, даже и нечестно как-то. Раз уж он такой - Яшка! - значит, такой и есть. А красота - тьфу на нее! Невеста он, что ли! Главное, что получился настоящий человеческий мальчишка. Ловкий! (Яшка попрыгал по-обезьяньи на краю лужи.) Загорелый! (Он повертел плечом с шелушащейся кожей.) И - неглупый! (Отражение сделало серьезную гримасу.)

Впрочем, серьезности хватило на две секунды, а затем Яшка (для самокритики!) показал себе язык. Убедившись, что отражение поступило так же, Яшка задумался: чем бы удивить двойника? Но, посидев у лужи несколько секунд, удивился сам. Вот чему: перестали отражаться звезды и солнце! Над головой они горели по-прежнему, а в темной воде исчезли. Побледнел, почти растаял и перевернутый в луже сам Яшка, а за слоем воды, как за стеклом, открылась пустота с цепочкой огоньков.

Это был туннель!

Ну что же, если над Дорогой могут возникать мосты, почему бы под Дорогой не появиться туннелю? Удивительно было другое. Яшка видел этот подземный коридор как бы сразу во всех направлениях. Всеми нервами ощущал его длину и ширину.

По туннелю тянулась черная полоса антиграва - полотно для стремительных поездов городского сообщения. Бетонная труба коридора плавно гибалась.

“Кольцо!” - понял Яшка с резким испугом. Испуг был не напрасен: по антиграву мчался мальчик - исступленно рвался вперед! Мелькали, почти размазываясь в воздухе, коричневые ноги, за спиной трепетала, будто флаг, курточка легкой тетраткани. Искрами пота и слез блестело запрокинутое лицо…

“Ежики!”

Ежики не мог ни слышать, ни видеть. Он был вообще уже не на Земле. Земля предала его! И он был теперь не мальчик, он был вектор, прорубающий силовые линии и грани Кристалла. И хотел одного - удара и вспышки! Чтобы превратиться в звезду! Может быть, там, в новом мире, найдет он то, что отобрали у него здесь: дом, друзей… маму!..

- Не надо! Не смей!! - зашелся криком Яшка. Потому что нельзя стать звездой от удара о встречный поезд. Кольцо - не Космос. - Ежики, стой!

Белые отблески фар летели по бетонным закруглениям. И вот -за поворота вынеслась яркая стеклянная сигара головного вагона. Равнодушно блестели глаза-линзы автомашиниста.

- Не надо!!

Ежики мчался. Но, видимо, в последний миг вся его природа, все существо ужаснулось налетающей гибели, восстало! Тело Ежики выбросило перед собой могучий заряд защитного энергополя, а само отлетело к бетонной стене.

Время загустело, замедлилось в сотни раз, и Яшка в этом вязком потоке растянувшихся мгновений видел, как головной вагон колоссальной силой инерции плющит, сминает, рвет силовую решетку поля, а Ежики - уже без памяти, переворачиваясь в воздухе, падает к рубчатому краю вагонной подошвы. И было ясно, что защитное поле не выдержит. Ему не хватит самой малости! Резиновые рубцы чиркнут Ежики по волосам, зацепят, затянут между подошвой и полосой антиграва, и…

Яшка крикнул с надсадным всхлипом. Взмахнул сомкнутыми ладонями и, как топором, врубил между поездом и Ежики плоскость рассекающего импульса. Поезд засвистел, задевая вагонами невидимую стенку. Поле Ежики свернулось в кокон и сквозь бетон, сквозь черноту межпространственного вакуума швырнуло мальчишку в другой мир. В седые одуванчики холмистого луга…

Яшка обессиленно лежал на краю лужи и видел в зеркале воды, как Ежики поднялся, пошел среди травы, встретил на тропинке паренька с велосипедом. Как они вдвоем двинулись к одноэтажным домикам поселка. И как Ежики вдруг побежал навстречу женщине, которая вышла нкой зеленой калитки…

Потом опять отразились звезды. Задрожали, расплылись в пятнышки, превратились в маленькие желтые окошки, словно в глубине засветился огнями ночной городок.

Яшка закрыл глаза и лег на спину. Отпечатки окошек танцевали под веками, словно квадратные бабочки. Плита давила затылок и костлявые лопатки. Сердце колотилось… (А в центре звездной пирамиды неровно пульсировал, бился, разгораясь и затухая, Белый шарик - под испуганные вопросы и восклицания больших шаров. Импульсная нить между Белым шариком и мальчиком Яшкой вибрировала и дергалась, как нитка змея на неровном ветру. Потому что шарахнуть рассекающей импульсной плоскостью на таком расстоянии и через несколько граней - это даром не проходит…)

“Эх ты, Юкки… - подумал Яшка. - Говорил, что все будет в порядке…”

“Но ведь, в конце концов, и так все в порядке. Может, все, что было, не случайно?”

Наконец Яшка разомкнул ресницы. Небо над ним оказалось голубым, светлым. Не было звезд, а были маленькие ватные облака. Солнце сверкнуло -за облака, лучами ударило по лицу. Яшка заморгал, сел.

Он был теперь на твердом песке, у воды. По желтоватой воде шлепал колесами коричневый буксир. Неподалеку чернела на отмели старая баржа, от нее пахло теплым ржавым железом. Железом пахло и от рельсов, которые тянулись вдоль берега. А за рельсами поднимались заросшие откосы…

Яшка встал и зашагал по песку. Скоро он оказался у зеленого домика с башенкой и плавучими причалами. Здесь было людно и шумно. От пристани подымалась между заборов и складов тропинка. Она вывела Яшку на старую, поросшую майской молодой травой улицу с разномастными, косо стоящими домами, с лесенками и мостками. На ржавой табличке он прочитал: “Банный лог”.

Прыгая по дощатым ступеням, по косо лежащим гранитным плитам, Яшка - вверх, вверх! - проскакал Банный лог до конца, свернул в Катерный переулок и увидел длинный премистый дом с мятыми жестяными теремками над водосточными трубами.

Одно окно было распахнуто, но его целиком закрывала марлевая занавеска. Это было то самое окно, Стаськино.

Яшка подошел на цыпочках. Чуть-чуть отодвинул марлю. Никого он в комнате не увидел, лишь в деревянной решетчатой кроватке кто-то дышал. Тихо и неровно. Яшка скользнул через теплый, с облупившейся краской подоконник. Пахло лекарствами и пеленками. Яшка тихонько подошел к кроватке. Крошечная девочка в распашонке тяжело, неспокойно спала, прижав к бокам сжатые кулачки.

Было ясно, что дышать ей мешала клейкая противная жидкость, скопившаяся в легких. Яшка постоял, напружинив плечи. Накачивая силы, сосредоточивая волю. Накрыл девочку тугим колпаком энергополя. Приказал ему вывести легких наружу молекулы жидкости - между молекулами мышц, кожи и рубашонки. Морщась от отвращения, собрал в воздухе всю эту гадость в комок и взглядом швырнул его комнаты между краем занавески и оконным косяком. И сжег невидимой вспышкой… Затем убрал поле и глазами приласкал, успокоил спящего крошечного человека. Щеки у девочки зарозовели, она задышала чище, ровнее. Расслабила ручонки.

Яшка смотрел на девочку с любопытством и с тайной, самому еще непонятной ласковостью: какая кроха! Наверно, еще ничего не понимает…

Девочка забавно улыбнулась во сне. Потом открыла глаза. Сморщила нос и тихонько чихнула. Яшка засмеялся. Девочка вдруг вскинула ножки, дернула ими и села.

- Ты кто? - весело сказал Яшка, хотя, конечно, знал, кто это.

Девочка подползла к барьеру кровати и вдруг неуверенно, колченого поднялась, хватаясь за палочки. Заулыбалась опять. И, держась за верхний брусок, несколько раз резво присела. Словно поплясать захотела.

Яшка засмеялся. И услышал за дверью шаги Вильсона…

 

Часть третья. ЯШКА

ДЕТДОМОВЕЦ

 

1

 

- Яшка я! Ты же сам хотел! Вот я и есть! - несколько раз повторил он. И наконец сообразил: Вильсон же не знает его нового имени! - Ну, Шарик я! Белый шарик!

Стасик даже о Катюшке забыл. Сказал тихо, испуганно:

- Врешь…

- Почему? - обиделся Яшка.

“Почему”!.. Нет, Стасик не сомневался, что Белый шарик может превратиться в мальчика. Но разве… в такого вот? В тощего лохматого замухрышку! Не то цыганенок табора за вокзалом, не то просто беспрорник.

Яшка понял. Переступил на желтых солнечных половицах босыми ногами.

- Я и сам хотел… Ну, чтобы как на портрете у Полины Платоновны. А вышло вон что. Ну, раз я такой…

Что-то сдвинулось в душе у Стасика. И уже не от неверия, а от смущения он глупо сказал:

- Докажи.

Мальчик посмотрел -под волос уже без веселых искорок:

- Дурак ты, Вильсон. А кто вылечил Катю?

- Ты? - сказал Стасик радостно и виновато (а Катюшка все приседала, держась за планку, и улыбалась).

- А может, ты? - отозвался Яшка уже с ехидцей.

Это была последняя капля. Все менилось вокруг и в самом Стасике, хлынуло на него горячее счастье. Потому что все разом! И Катька здоровая, и лето пришло, и Белый шарик вот он, живой, настоящий! Главное, что это ОН. А какой с виду, вовсе и не важно… Нет, важно! Замечательно, что он не киношный Тимур, которого Стасик наверняка стеснялся бы, а настоящий веселый Яшка!

Даже у самых сдержанных мальчишек бывают в жни моменты, когда чувства не сдержать. Потом и вспомнить неловко, а в этот миг в душе кипенье радостных слез. Стасик облапил Яшку, уткнулся носом в его голое плечо, зашептал:

- Хороший ты мой… Ты насовсем пришел, да?

У Яшки сладко защекотало в груди и в горле. Он закашлялся. Погладил торчащие под рубашкой Стаськины лопатки.

- Ну, чего… ладно… Гляди, Катьке надо пеленки менять.

- А ты ее как вылечил? Полностью?

- А чё, наполовину, что ли? Делов-то…

- Мама с ума сойдет от радости!

 

Мама не сошла с ума. Но радости и правда было много. И страха: а вдруг это лишь короткое облегчение в болезни? Тут же мама потащила Катюшку в поликлинику. Участковая врачиха, недавно предрекавшая печальный конец, была в отпуске. А замещавшая ее докторша рассердилась:

- Что вы морочите голову! Здоровый ребенок!

Потом посмотрела записи в истории болезни и только плечами пожала.

Зямина бабушка сказала, что вечером пойдет в церковь - с благодарственной молитвой Богородице. Мама украдкой сунула ей деньги: пусть поставит свечку, самую большую. Соседи шумно обсуждали счастливое выздоровление младшей жительницы дома. И в общей этой радости никто особенно не обратил внимания на пацана, которого Стасик привел с улицы. Нашел себе нового приятеля, ну и ладно… Мама покормила их макаронами с жареным луком и отпустила Стасика гулять до вечера.

 

Вот это был день! Наверно, самый счастливый.

Яшка сразу предупредил:

- Ты сегодня меня ни о чем не расспрашивай. жить по-человечески. Будто мы с тобой всегда так, давно…

Стасику того и надо! Он потащил Яшку показывать город. Сперва, конечно, Банный лог и реку. Был паводок, река затопила на левом берегу деревни, и минареты торчали, как маяки… У пристани пыхтели сразу три парохода, и шумела рядом с дебаркадерами толпа, как на ярмарке.

Все это Яшка видел совсем недавно, когда с Дороги попал на берег. Но тогда не обратил внимания, а теперь смотрел на пристанскую жнь как бы глазами Вильсона. Казалось бы: ну, пароходы, ну, люди. Ну, песня репродуктора на башенке: “Шаланды, полные кефали…” Но было в этом что-то праздничное, приморское, почти сказочное! И праздник этот на весь день заразил Яшку и Стасика радостью, трепетной, как пароходные вымпела и флаги на ветру…

Потом они пошли в Городской сад. Стасик разменял пятирублевую бумажку, которую на радостях дала ему мама. Два рубля потратили на карусель с деревянными конями, три - на маленькую порцию мороженого. Лали по очереди зажатый между вафлями молочно-сахаристый кругляшок и млели от удовольствия.

На главной площадке сада в этот день впервые пустили фонтан. Струи били рогов чугунного оленя и сыпались в круглый бассейн. Там, конечно, шум, вг, брызганье - настоящий морской бой. Кое-кто залез через бетонный барьер в воду, а один даже упал - прямо в штанах и рубахе. Столько хохоту! Порезвились от души и Яшка со Стасиком. Пока всех не разогнала тетка в брезентовом фартуке. Она орала и махала метлой…

Яшка и Стасик отдышались на лужайке у городи.

- Во, психопатка, - сказал Стасик, поглядывая сквозь кусты. - Жалко ей, что люди побрызгаются.

- А мне понравилось! - возразил Яшка. - Приключения и погоня!.. Вильсон, может, она это нарочно? Чтобы всем интереснее сделалось?

Яшка был еще наивный, не очень знакомый с жнью.

Когда немного обсохли, Стасик предложил:

- Пошли в другой сад, в Андреевский. У меня там пацаны знакомые. Или в футбол поиграем, или еще как-нибудь. Айда?

- Айда! - вскочил с травы Яшка. - Мне все интересно! Хоть куда, лишь бы с тобой!

Но ребят в Андреевском саду они не встретили, а у дверей Клуба железнодорожников висела афиша - о том, что идет американское кино “Путешествие Синдбада”.

- Цветное… - завздыхал Стасик. - Я его ни разу не видел, а ребята в школе говорили, что картина - во!.. А деньги мы прогуляли.

Яшка почесал кудлатое темя и зачем-то бухнулся коленками в траву. Нко нагнулся.

- Ты чего? - испугался Стасик.

- Да ничего… Кузнечик тут, я поймать хотел… - Он запустил пальцы в карман на трусиках, которого Стасик раньше не замечал. Вынул две новенькие трешки. - Такие годятся?

- Ага… Откуда у тебя?

- Командировочные выдали, - уклончиво пошутил Яшка и начал отклеивать от коленок липкую чешую тополиных почек. Не стал прнаваться, что деньги вместе с карманом сию минуту сотворил листьев подорожника.

…Кино восхитило одинаково и Стасика и Яшку.

- Только, по-моему, зря этот джинн-мальчишка превратился совсем в обыкновенного человека, - сказал Стасик. - Маленько волшебства все-таки не мешает. А?

- Не знаю, - вздохнул Яшка. - Мне сейчас хочется стать совсем-совсем обыкновенным.

Стасик глянул на него украдкой и застыдился своих слов. Он ведь совершенно забыл, кто на самом деле этот веселый, растрепанный и слегка чумазый Яшка.

Легкая тень отчуждения легла между ними. Нет, не отчуждения, а неловкости и какой-то опаски. Стасик сердито задавил в себе это чувство. Сказал деловито:

- Ночевать у нас будешь, да? Мама согласится, не бойся.

Был уже вечер, они шли по Первомайской улице, и нкое солнце мелькало над заборами среди рябин.

- Не… На ночь я уж к себе. А то мало ли что…

Стасик загрустил, но сказал понимающе:

- Попадет?

- Крик подымут. Особенно Желтые тетушки.

- А еще придешь? - Стасик вдруг очень заволновался. - Ты ведь не последний раз, да?

- Приду, приду! - Яшка переливчато засмеялся. - Завтра же! - И не осталось между ними даже намека на тень.

- А отсюда… как уходить будешь? Можно посмотреть?

Яшка слегка насупился. Еще днем приметил он у берега ржавую баржу, наверняка пустую. Туда он и заберется, поглубже в трюм. И тогда уж… Потому что не превращаться же в статую на глазах у Вильсона! Белый шарик знал характер друга и понимал, как это ударит по Стаськиным нервам… И куда Вильсон денется с каменным пацаном в тряпичных трусиках и майке? И сколько набежит любопытных… А в трюме скульптуру никто не обнаружит. Вряд ли есть желающие шастать ночью по глубоким железным закоулкам. И уж тем более никогда не полезет в трюм Вильсон, Яшке-то вестно, как не любит Стасик глухие и темные помещения. Конечно, Вильсон не виноват в этом страхе, просто натерпелся, бедняга…

- Ты проводи меня до реки, а там уж я сам, один… Смотреть не надо…

Опять грустно и с пониманием Стасик сказал:

- Тайна, да?

- Не тайна, но… может не получиться, если кто-то смотрит. Импульс не пойдет. И тогда… вдруг какое-нибудь межзвездное нарушение… - покривил душой Яшка.

 

По Банному логу они опять вышли к пристани, оттуда к станции Река и поднялись до половины откоса. Яшка нашел место, где выступ берега скрывал от глаз баржу.

- Вот здесь и стой… Я пойду, а ты не смотри за мной и медленно считай до ста. Обещаешь?

- Честно-пионерско. - Стасик взялся за кончик галстука (он так и гулял сегодня в “парадной форме”; ох и будет от мамы за перемазанную рубашку!). - Значит, до завтра?

- Честно-пионерско, - серьезно сказал Яшка. Он, если строго рассуждать, не имел права давать такое слово, но Стасик поверил. Яшка подержал Стасика за локти горячими пальцами и прыгнул за выступ, в бурьян…

Через минуту Яшка нырнул в люк на железной палубе. Ушибаясь, плутая в запахах ржавчины, забрался в дальний трюмный отсек. Сел, съежился, уткнулся лбом в колени. И невидимым лучом ушел сквозь пространство.

 

2

 

Побежали, по-ребячьи запрыгали счастливые летние дни. Потом Стасику казалось, что лето промелькнуло стремительно. Однако пока оно шло - было бесконечным.

…В один первых дней Яшка познакомился с Полиной Платоновной. Вот как это случилось. Никого дома не было, кроме ребят, уснувшей Катюшки и Зяминой бабушки, которая за ней присматривала. И Стасик решил показать Яшке фисгармонию.

- Смотри, педали надо давить по очереди, а клавиши нажимать… Вот… - Стасик сел к инструменту и довольно ловко сыграл “Капитан, капитан, улыбнитесь…”.

- Пусти-ка… - попросил Яшка.

- Только сильно не жми, а то Катька проснется, громче этой штуки загудит.

- Не проснется, - рассеянно отозвался Яшка. Поставил босые ноги на педали. Положил на клавиши пальцы с грязными костяшками и нестрижеными ногтями. Качнул, надавил. Нкая, но чистая нота вошла в тишину. Яшка пальцами левой руки пробежал по клавишам, вплел в эту ноту робкий мотив. Послушал, наклонив к плечу голову. Не очень уверенно, однако так, словно уже знаком с инструментом, заиграл двумя руками. Что-то неровное, осторожное, печальное… И вдруг старенькая фисгармония вздохнула, как великан. Незнакомой, берущей за душу музыкой раздвинула комнату, впустила в нее ласково-тревожное пространство, пересыпанное огоньками, похожими на окна и фонарики далекого города… Это была странная песня, где сплетались и колыбельная, и мелодия дальних дорог. А потом в ней зазвучали Стаськины сны с гудящим под ветром такелажем и пальмовыми берегами…

Яшка вдруг оборвал игру и оглянулся. И Стасик…

В дверях стояла (как в прошлый раз!) Полина Платоновна. Маленькая, скособоченная, седая. Держалась за косяк, будто у нее кружилась голова. Смотрела на Яшку, а глаза у нее были необычно синие. Впрочем, Стасик лишь мельком отметил это, музыка не сразу отпустила его.

Яшка встал. Не как застигнутый врасплох растрепанный Яшка, а будто воспитанный ребенок в просторной гостиной у рояля. Сдвинул пятки, опустил руки, наклонил голову.

- Где ты научился так играть, мальчик?

Он сказал полушепотом:

- Я не знаю… Извините, я просто так… Играл, вот и все.

- Феноменально… А чья это музыка?

- Я… не помню. Извините, - опять сказал Яшка.

Полина Платоновна подошла, положила сухую ладонь на Яшкину кудлатую голову, слегка запрокинула ее.

- Откуда ты, мальчик?

- Он… детдома, - бухнул первое, что пришло в голову, Стасик. - Яшка, пошли! Мама на рынок сходить велела!

Они и правда пошли на рынок за зеленым луком, и по дороге Яшка спросил:

- А почему ты сказал, что я детдома?

- А что надо было сказать? С неба упал?.. Слушай, а ты в самом деле не учился играть?

- А разве музыке учатся? Она у меня сама собой… Не знаю как…

Конечно, вечером Полина Платоновна сказала маме, какой, оказывается, талантливый друг у Стасика. И мама наконец спохватилась:

- Слушай, я давно собираюсь спросить. Этот приятель твой… Яша, кажется? Он откуда? Правда, что детдома?

- Ага, Заречного, - вздохнул Стасик. В Заречном поселке в самом деле был детдом. Далеко, на отшибе. В городе на “заречников” косились: недобрая была у детдомовцев слава. Стасик мамины опасения понимал и начал вдохновенно сочинять. Яшка, мол, не такой, как другие: не курит, не ворует и даже никогда не ругается. - Мы на берегу познакомились, когда он один гулял. Он детдома часто уходит, потому что не нравится ему там…

- А воспитатели не наказывают его за отлучки?

- Не-е… Там только вечером ребят считают, сейчас ведь каникулы. А днем если кого нет, другим в обед лишняя порция достанется…

Кое-что о нравах Заречного дома Стасик слыхал от ребят и потому врал натурально. Мама вздохнула:

- Да, видать, кормят их не очень. Тощенький совсем… А почему он такой косматый? Ведь все детдомовцы стриженые…

- А… он не хотел стричься, упирался, как мог. А сейчас их парикмахер в отпуске…

- И раздетый все время бегает, в трусиках и майке. А сегодня день такой прохладный.

- Потому что… большие пацаны у него одежду стырили… то есть стащили. На папиросы поменяли, - опять выкрутился Стасик. Мама только головой покачала.

На следующий день было воскресенье, все оказались дома. И едва Яшка появился, женщины дружно взялись за него. Нет, ни о чем не расспрашивали, понимали, что нельзя бередить детдомовскому мальчонке душу, но зато весело и решительно вымыли его, остригли ногти, позвали Маню с машинкой и ножницами…

- Ох и зарос! - удивлялась Зямина мать. - Зинаида, а ну иди с кухни! Не видала, как мальчишек стригут?

- Только не очень коротко, - тревожилась Полина Платоновна. - Жаль такие волосы… Левушка тоже не любил коротко стричься. Его даже девочкой дразнили иногда…

Яшка подчинялся женским заботам без смущения, охотно.

- Я Стаськину ковбойку Яше подарю, - сказала мама. - Хотела еще и брюки серые, да посмотрела - там дыра на дыре…

- А пойдем-ка, Яша, со мной, - позвала Полина Платоновна. И увела его - чистого, подстриженного - к себе.

Скоро Яша появился перед всеми в костюме мужественного военно-полевого цвета. Это были штаны до коленей и рубашка, подпоясанная желтым ремешком, как гимнастерка. На рукаве - вышитый значок: белые поленья и оранжево-красное пламя костра.

- Левушка носил… Был у них отряд имени Первой Конной, и он там горнистом… На сборы ходил в этой форме и на первомайский парад… Да не успел носить, вырос…

Все примолкли, будто сам Левушка появился здесь и тихо сел в сторонке. Многие ведь его знали и помнили. А мама… Она, может быть, Катю вспомнила. Не нынешнюю Катюшку, а старшую Стаськину сестру.

Зямина мать наконец сказала:

- Дак он же истреплет ее за неделю, красоту такую. На их, на окаянных, все горит.

- А и пусть треплет, - отозвалась Полина Платоновна негромко и суховато. - Не дело это, чтобы ребячья одежда лежала недоношенная. Ни от чего это не спасает…

Яшка смущенно переступил босыми ногами.

Но нашли для него и сандалии…

 

Тетя Рита, Зямина мать, оказалась права. Очень скоро Яшка возил и пообтрепал свой костюм так, как Левушка не сумел это сделать за все пионерские годы. Потому что жнь у Яшки и Стасика была бурная. Во-первых, они часто играли в зарослях на берегу. И в индейцев, и в партан, и в “штурм крепости” (иногда и Зяму брали с собой, и еще семилетнего Вовку Пантюхина, племянника парикмахерши Мани, - чтобы побольше народу было при штурме). А еще неподалеку от Банного лога был пустырь, который назывался “полянка”. Там гоняли залатанный кирзовый мяч местные мальчишки. Когда они увидели, как играет в футбол Яшка, то чуть не каждый день приходили звать его. И Стасика заодно.

Стасик Яшкиным успехам не завидовал. Яшке и полагалось быть самым ловким, самым смелым. И рядом с ним Стасик испытывал защищенность от всех бед, от всех недругов…

А потом наступил день Стаськиного торжества, день Великого Отмщения. Судьба привела на полянку Бледного Чичу. Судьба - несчастливая для Чичи и его дружков.

Дружков этих было и на сей раз трое. Некий невзрачный Чебик (он зимой вместе с другими отбирал у Стасика снегурки), пухлый аккуратный Бомзик в вельветовом костюмчике и конечно же Хрын!

Ребята перестали играть. Видимо, Чичу знали здесь и не очень-то любили. Он вошел на полянку вихляющей походочкой.

- Фкульт-привет! Где “Динамо”, где “Спартак”? Кто не скажет, тот дурак.

- Ты и есть последнее слово, - заявил в ответ Стасик. Нельзя сказать, что было совсем не страшно. И все же он чувствовал - настало время! Посмотрел на Яшку. Яшка все понимал.

Чича Стаськиным словам удивился. И обрадовался:

- Ви-ильсон! Матросик! Ты что-то сказал, а?

Будь он поумнее, понял бы: Стасик зря нарываться не будет, есть у него какой-то боевой резерв. Но это же смешно и непостижимо - бояться Вильсона!

- Ах ты, моя курочка морская! У-тю-тю… - Чича растопырил пятерню и, приседая, пошел к Стасику. - Ох, а это кто? Что за новая фотография? - Он увидел Яшку. Тот быстро встал к Стасику спиной. Прижался.

Это твердое прикосновение полностью выгнало страх Стасика. Пусть только подойдут!.. И они подошли - с четырех сторон. С ухмылками, с вихлянием. Ближе всех оказался Бомзик. Стасик не стал ждать - первым въехал ему ладонью по мягкому, как пельмень, уху! И тут же - костяшками по носу! Бомзик пискнул, присел. Стасик, яростно вдохновившись, обернулся к Хрыну. Тот мигал. Стасик нагнулся - и головой ему в пузо! Пришлось, правда, оторваться от Яшкиной спины, но это уже не имело значения. Бомзик скулил, Хрын сгибался, таращился и хлопал развесистыми губами… Чича где?!

Чичу и Чебика лупил Яшка. При этом он похож был не на мальчишку, а на какое-то стремительное существо с десятком рук и ног - так они мелькали, осыпая врагов пинками и тумаками. Он летал между Чебиком и Чичей, и те, ошарашенные, почти не сопротивлялись. Чебик наконец побежал, обняв голову, а Бледный Чича (грозный Чича!) упал на четвереньки и завопил:

- Псих! Чё лезешь, тебя трогали?! Васяне скажу, он тебя… а-а-а! Уйди. Гунычу скажу, зарежет! Пусти, псих!!

Завершила короткий этот бой кавалерийская сцена. На глазах у притихших зрителей-футболистов Чича быстро-быстро бежал на локтях и коленках по заросшей клевером канаве, а Яшка сидел на нем задом наперед и ритмично впечатывал ему в штаны снятую с себя сандалию…

 

Но Яшке все-таки досталось.

- У тебя носу кровь капает…

Яшка засмеялся, остановил кровь легким взмахом ладони. Но бурые капли уже успели испачкать на груди рубашку.

- Надо застирать, - озабоченно сказал один мальчишек. - А то будет вам дома… Идите на колонку.

- Лучше на берег, - решил Яшка.

Был уже вечер. С обрыва Яшка и Стасик спустились по лестнице к станции, а оттуда к воде. Выстирали рубашку. Яшка так и натянул ее - мокрую. Стасика аж передернуло.

- Холодно ведь!

- Не-а. Сейчас высохнет.

И правда, рубашка высыхала на глазах. Стасик вздохнул. Он не очень любил, когда Яшка демонстрировал свое волшебство. Пусть лучше будет совсем обыкновенным… Хотя, надо прнать, сегодня Яшкины неземные способности очень пригодились.

- Здорово ты их всех разнес! - радостно вспомнил Стасик.

- Почему я? - искренне удивился Яшка. - Мы же вместе.

- Ну уж, “вместе”. Я только чуть-чуть, а ты вон как! Хороню все-таки, когда в тебе это… звездная сила.

Яшка удивился еще больше:

- Какая сила? Я про это и не помнил. Просто лупил их! За все, что было… За то, как они коньки у тебя… И в лагере… - Он посопел, вытер нос рукавом с поблекшей вышитой эмблемой. И сказал, насупившись от неловкости: - Если вдвоем, то можно без всякой звездной силы.

И Стасик - Яшкин друг Вильсон! - опять возликовал в душе.

 

ОКНО

 

1

 

Да, не по нраву было Стасику Яшкино мелкое волшебство. Эти фокусы с трешками подорожников, с лишними пульками для пневматических ружей, когда стреляли в тире Городского сада. Или с горстями карамели, которой он угощал на полянке мальчишек. С одной стороны, вроде бы приятно, интересно. А с другой… Какое-то ревнивое беспокойство портило Стасику радость. Раньше, когда Белый шарик еще не стал Яшкой, Стасик совсем не прочь был попользоваться его колдовской силой. А сейчас хотелось, чтобы Яшка был обыкновенным пацаном… И еще хотелось, чтобы он пореже исчезал в непонятных, чужих для Стасика пространствах Великого Кристалла…

Яшка все это чувствовал и не злоупотреблял фокусами. Однако совсем без них было не обойтись. Например, когда нужна стала справка детдома… Впрочем, это случилось не скоро, в начале августа. А пока дни бежали вполне беззаботно. Катюшка (вот тут спасибо Яшке огромное!) росла здоровая и веселая. Очень рано стала говорить и в июне уже проносила: “мама”, “фасик” (что означало “Стасик”) и “кисеи” (то есть “кисель”). Мама тоже повеселела, реже гоняла Стасика по всяким хозяйственным делам (пусть погуляет на каникулах) и даже стала отпускать с Яшкой купаться на мелководье.

Ох и радость это была: нырять с плеч друг друга или с хохотом брызгаться, стоя по грудь в теплой желтоватой воде! Или бросить мячик и плыть к нему наперегонки!

Один раз позабыли резиновый мячик дома, и Яшка сказал:

- А давай шарик. Ты же его всегда с собой носишь.

Стасик достал кармана белый целлулоидный мячик - прежнее жилище Яшки (когда Шарик Яшкой еще не был). Швыряли его друг другу, гонялись за ним. А потом Яшка совсем развеселился и закинул шарик далеко-далеко: тот еле заметным поплавком запрыгал на желтой ряби. Стасик забеспокоился:

- Мне туда не доплыть.

Яшка, который мог бы, конечно, переплыть и Черное море, видно, решил не хвастаться перед Вильсоном.

- Ох, я тоже не доплыву.

- Ну что ты придуриваешься!

- Да правда! Я же пока только по-собачьи умею, как и ты…

- Пропадет ведь шарик!

- Подумаешь! Пусть плывет! Зачем он, если я и так всегда здесь! - беззаботно сказал Яшка.

И Стасика опять окатило теплым счастьем…

Случалось, что Яшка исчезал суток на двое-трое. А один раз не появлялся даже неделю. И не только потому, что идея Всеобщего Резонанса требовала труда от всех шаров и от Белого шарика в том числе. Просто Яшка чуткими нервами угадывал, когда Стасик уставал. От игр, от беготни по знойным улицам, от реки и даже от него, от Яшки. Сам Стасик ни за что не прнался бы в такой усталости. Но все же было хорошо иногда посидеть одному дома, повозиться с Катюшкой, поваляться на кушетке с книжкой или поиграть в шашки с Зямой, которая очень ревниво относилась к Стаськиной дружбе с Яшкой…

Мама говорила:

- Что это твой друг ненаглядный не появляется? Я далее соскучилась.

- Воспитатели строгие, - вздыхал Стасик. - Особенно две Желтых тетушки. Такие зануды…

- Почему они желтые?

- Ну, прозвище такое. А есть еще Белый шар. Он у них главный… Не пускают Яшку.

Но скоро Яшка возникал опять - веселый, кудлатый. Он удивительно быстро оброс. А вернее, просто забыл, что надо превращаться в подстриженного мальчика. Ведь мраморный-то мальчишка, спрятанный в трюме баржи, был с локонами…

Однажды после трехдневной разлуки Стасик и Яшка так обрадовались друг другу, что загуляли на целый день. Сперва купались - до гусиной кожи и посинения, затем, сотрясаясь крупной дрожью, отогревались на горячем песке, после этого лезли в воду снова. Потом пошли на полянку, где компания под руководством конопатого Витьки Петуха строила “машину”, чтобы кататься на ней по горкам Банного лога. “Машина” была обыкновенная двухколесная тележка, на каких обычно возят кадушки от водокачки. Между оглоблями приспособили третье колесо, и Витька назвал эту конструкцию научным словом “трицикл”.

“Трицикл”, погромыхивая, прыгал по горкам вн, бабки у калиток не сердито ругались, куры мчались в подворотни, а двое-трое пассажиров орали от восторга. Остальные ребята бежали и придерживали “машину” за веревку, чтобы не занесло.

Но в конце концов не удержали. И веселье вмиг кончилось, потому что оказалось: маленький Вовка Пантюхин сидит в лебеде, тихонько плачет и встать не может. На плече кровь, а левой рукой пошевелить нельзя, видать, вывихнута.

Ох и перепугались все! И дома достанется, и Вовку жалко.

Яшка положил ему на плечо ладони:

- Не плачь…

Вовка всхлипнул еще, хныкнул, мигнул… и заулыбался осторожненько. Царапины затянулись на глазах. Яшка легонько потянул его за руку:

- Не бойся… Вот и все. Не болит?

- Не-а… - Вовка заулыбался уже шире - заплаканный, щербатый, доверчивый. И встал…

Больше в тот день не катались. Петух сказал, что нужно усовершенствовать тормозную систему. Погоняли на полянке мячик и разошлись. Есть захотелось. Но Стасик и Яшка обедать не пошли. Понимали в глубине души, что добром это не кончится, но слишком уж беззаботное было у обоих настроение. Стасик на сей раз не стал дуться, когда Яшка, отвернувшись, превратил подобранный в канаве вылущенный подсолнух в половинку мягкого каравая. Сказал только:

- Опять лишнюю энергию тратишь.

- Ага, - вздохнул Яшка. - А есть-то охота.

Веселые и вольные, как два воробья, заскакали они, запрыгали через весь город в клуб сетевязальной фабрики, где шла старая, но замечательная кинокомедия “Цирк”. Об этом они прочитали на афишной тумбе на углу Пароходной улицы. Однако афиша наврала: самый ранний сеанс начинался не в четыре часа, а в шесть. Ну и ладно! Погуляли еще по улицам, поторчали у витрины “Электротоваров”, поглазели на новинку: игрушечную железную дорогу (паровозик и вагончики бегали, светофор мигал)…

Фильм был длинный, кончился около восьми. Вечер уже. Чтобы скорее добраться до дома, пошли напрямик, через стадион, потом через лог (не Банный, а настоящий овраг). Торопились, беспокоились. Прошедший длинный день гудел в головах - солнцем, усталостью и музыкой кино. Стасик в маршевом ритме насвистывал колыбельную, под которую в фильме баюкали негритенка. Потом сказал:

- Интересно, где такого взяли, чтоб в кино снимать? Неужели правда Америки?

- Может, покрасили?

- Не-е, видно же, что настоящий… Ох, Яшка, а что, если бы ты однажды в негритенка превратился?! Вот толпа бы за нами ходила! Конечно, у нас равноправие, но все равно бы глазели…

- А мы и так будто негры. Только местами, - вздохнул Яшка. - Мама твоя опять скажет: “По каким трубам вы лазали! Коленки как у арапов!”

- Она не только это скажет, - затуманился и Стасик. - Мы еще так подолгу ни разу не гуляли. Будет мне…

- Я с тобой пойду. Двоим-то, может, меньше попадет.

Солнце уже катилось за крыши.

- Давай, Яшка, скорее!

Но на пути к дому задержало их еще одно происшествие. На углу Пароходной и тихого Степного переулка Стасик замер, дернул Яшку к себе, оба укрылись за афишной тумбой.

- Смотри… Во, гад! Неужели опять к нам намылился?

- Кто?

- Да Коптелыч же! Помнишь, я рассказывал?

Коптелыч - сутулый, словно боящийся чего-то - семенил по мосткам вдоль забора.

- Вынюхивает что-то, паразит, - понимающе отозвался Яшка.

От столба к тополю, от тополя к палисаднику они двинулись за Коптелычем. Тот скоро нырнул в калитку у неприметных ворот. Стасик и Яшка прижались носами к щелям в воротах.

Коптелыч в дом не пошел. Юркнул в легковушку, стоявшую посреди двора. В зеленую трофейную “БМВ”. Тут же с крыльца спустился дядька - в штатском пиджаке, но в голубой фуражке с малиновым околышем. Пошел открывать ворота. Яшка и Стасик шарахнулись, залегли в травянистом кювете.

Машина выехала. Дядька - уже без фуражки - вылез, притворил ворота, сел в машину опять, “бээмвэшка” укатила.

- Ну вот, - сказал Стасик, сдувая с губ семена одуванчика. - Правильно мама говорила, что он с этими…

- Да может, это все случайно. Подумаешь, фуражка. Может быть, это какой-нибудь демобилованный…

- А машина-то! Она ихняя. Весь город ее знает.

- Ну и пусть! Не к вам ведь они поехали!

Но Стаськино настроение угасло - так же, как угасал над Пароходной улицей день. Зачем они следили за этим шпионом и пьяницей? Только время потеряли, и от мамы влетит еще больше…

 

Мама развешивала во дворе Катькины ползунки и пеленки. Оглянулась на звяканье калитки.

- А! Ну-ну… Явились, голубчики.

В сумерках не очень различимо было ее лицо, но Стасик знал, какое оно. Мама повысила голос:

- Я все соседние улицы обегала, всех ребят попереспрашивала! Где? Куда девались? Может, уже на дне реки искать?

- Ну уж, на дне… - осторожно сказал Стасик.

- Ты мне поговори! Где вас носило?! Смерти моей хотите?!

Надо же такие слова сказать!

- Но мы ведь никуда не пропали! - Стасик для убедительности прижал к груди кулаки. - Мы - вот они! Значит, надо не ругать, а радоваться!

- Да-а?.. - Мама если и обрадовалась, то как-то странно. - А ну-ка иди сюда… радость моя…

И он подошел. И мама, вздохнув, огрела свою ненаглядную радость мокрой пеленкой между лопаток. И Стасик возликовал, потому что вот и все: не будет, значит, долгих выговоров и упреков! И вдруг подскочил Яшка:

- А меня тоже! Потому что мы вместе! У нас равноправие!

- С удовольствием, - сказала мама и вытянула пеленкой Яшку. Опустила руки и засмеялась. - Нет, ну в самом деле… Варвары вы… Теперь вот еще пеленку заново стирать, вы же, как черти, чумазые…

- Как арапы! - радостно откликнулся Яшка.

- Молчи уж, арап… Как ты теперь к себе в Заречный-то пойдешь? В такую даль один, на ночь глядя. Еще и от воспитателей влетит.

Яшка незаметно лягнул Вильсона и сообщил:

- А я отпросился. Ну, чтоб у вас переночевать…

- Ах как приятно! Одного шалопая мне, конечно, мало!

- Ну, ма-ма! - завопил Стасик радостно и тревожно: вдруг она не разрешит?

- Ладно. А за все ваши фокусы завтра с утра - подневольный труд на плантациях. Будете окучивать картошку не только на нашей грядке, но и у Полины Платоновны. У нее спина болит.

- Подумаешь, “подневольный”! - Яшка встал на руки. - Мы и так!..

- А теперь марш по воду! Мне полоскать надо.

Вода была рядом, в колодце на огороде. Стасик и Яшка бросились в сени за ведром.

- Не греметь там, Катю разбудите!

- Ага!.. “Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход!” - ликующе вопил Стасик. - “Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин!..”

- Вот он пошлет тебя сейчас… - пообещала мама.

Стасик смеялся и барабанил по ведру…

Но на огороде он притих, и Яшка тоже. Над грядками стлался не то туман, не то какая-то дымка. Кто-то шелестел в ботве. Над забором висел большой розово-желтый полумесяц. Блкий-блкий, можно камушком добросить.

 

Повесили на крюк ведро. Цепь зазвенела, ворот заскрипел - будто брашпиль в кинофильме “Робинзон Крузо”. Потом плеснуло, забулькало вну. Вдвоем Стасик и Яшка завертели гладкую железную ручку, ухватили дужку, поставили плещущее ведро на край сруба. И, не сговариваясь, глянули вн.

В черной квадратной глубине вздрагивал желтый светлячок.

- Ух ты… - сказал Яшка. - Что это там?

- Может, месяц отражается? - прошептал Стасик.

- Что ты… Месяц, он вон где.

- А что тогда? - Стасику страшновато стало и очень интересно. Сказочно так…

- Подожди…

Вода успокоилась. Желтое дрожащее пятно успокоилось тоже. И превратилось… в окошко! Маленькое, с переплетом, как буква “Т”. Словно прятался в колодезной мгле чей-то домик.

- Видишь? - прошептал Яшка.

- Ага…

- Значит, правда.

- Что?

- Я где-то слыхал, что, если так вот смотреть в темную глубину, окошко покажется. Невестно откуда… Только…

- Что? - опять прошептал Стасик.

- Ну, не всякому оно покажется, а тому… ну, в общем, если он хороший человек.

- Что ж, значит, мы ничего люди, - вздохнул Стасик. - Мама ведь нас простила…

- Про тебя-то я и не сомневался…

- А про себя сомневался, что ли? - сердито спросил Стасик.

- Я вообще сомневался… что человек.

- Ну и дурень, - сказал Стасик с маминой интонацией.

Мама закричала со двора:

- Где вы там опять провалились?

- Идем? - откликнулся Стасик. И чтобы Яшка не обиделся на “дурня”, спросил: - А где ты слышал такое? Про окно?

- Не помню. Может, от Лотика в Реттерхальме… У каждого существа в Кристалле должен быть свой дом с окошком…

Они потащили ведро. Вода выплескивалась на ноги, холоднющая. Зато в воздухе тепло пахло сладким пасленом. Месяц светил в спину и тоже будто немножко грел.

- Яш, а давай сделаем свой домик! На двоих! Вроде шалаша. И с окошком! Ночевать там будем.

- Давай! - обрадовался Яшка. - Лишь бы Зяма к нам туда не лезла…

 

Они умылись на дворе под гремящим рукомойником. И через минуту уплетали со сковородки картофельные котлеты со шкварками. Так, что щеки скрипели, будто мокрая резина.

- Ой, - спохватился наконец Стасик. - Мама, ты ведь сама-то еще не ужинала?

- До ужина мне было, когда вас где-то носит нелегкая?.. Оставьте мне котлетку.

- Мы три оставим. Мы налопались до треска. Ага, Яш?

Яшка мягко положил вилку, подпер подбородок и смотрел на маму. Стасик тоже на нее посмотрел. Мама у двери склонилась над корытом, спиной к ребятам. В темных гладких волосах ее, в тугом валике на затылке блестели под лампочкой седые нити. Стасику вдруг стало так жаль маму, что намокли глаза. Яшка посмотрел на него - внимательно и чуть виновато, - потом снова отвернулся. Тихо дохнул на ладонь, вытер ее о лоб, медленно протянул руку в сторону мамы. Словно хотел дотянуться, погладить ее по голове. Не дотянулся, конечно, ладонью провел по воздуху… Седина стала быстро темнеть и пропала.

Стасик, чтобы не разреветься, закусил губу и стал разглядывать узор на потертой голубой клеенке.

 

2

 

Сосед Андрей Игнатьевич подарил ребятам (несмотря на ворчание тети Глаши) два листа фанеры, кусок толя для крыши и большой обрывок рыболовной сети. Поэтому домик соорудили быстро. Поставили его в углу двора, у забора, где росли старые кустистые рябины. Вместо передней стенки натянули сеть, вплели в нее ветки и всякую траву. Как в лесной хижине. Но и окошко, будто в настоящем доме, сделали тоже - в боковой стене. Для него нашлась настоящая маленькая рама с переплетом - видимо, от чердачного окна. Раскопали ее под навесом среди старой мебели. Стекол в раме не было, но Стасик и Яшка затянули ее промасленной бумагой. Смотреть сквозь такое окно нельзя, зато оно хорошо светится, когда в хижине керосиновая лампа.

- Только не спалите свой дворец и себя, - говорила мама.

- Мы осторожненько…

Подмазывалась, конечно, к ним Зяма. Чтобы приняли в жильцы домика. Стасик и Яшка не гнали ее откровенно, однако не очень и приветствовали. Зяма дулась и один раз даже ревела. Но скоро мать отправила ее в лагерь на третью смену.

А маленького Вовку Пантюхина они всегда встречали по-хорошему. Он был трудолюбивый и ничуть не надоедливый.

Из поленьев и досок соорудили топчан, старых ватников - постель. Теперь оставалось главное: чтобы Яшка мог ночевать здесь часто, не вызывая ни у кого подозрения.

И однажды вечером на кухне (когда Яшки не было) Стасик начал подъезжать к маме:

- Напиши письмо в детдом, чтобы Яшку отпустили пожить у нас. Ну, хоть на недельку!.. Спать в домике будем. А днем мы - и на рынок, и за хлебом, и посуду мыть, и пол…

- Свежо предание… - вздохнула мама. Она чего-то опасалась.

- Ну, что он, много лишнего, что ли, съест у нас? - в сердцах сказал Стасик.

- Дурень ты. Разве я об этом?

И вдруг вмешалась Полина Платоновна, которая варила на керосинке тыквенную кашу:

- Галина Викторовна, давайте я письмо напишу. Что приглашаю мальчика на свою ответственность. Мне будет приятно…

- Да что вы! - смутилась мама. - Я и сама…

- Нет-нет, позвольте мне. Очень вас прошу…

Так и сделали. А в ответ на письмо Яшка соорудил тетрадного листа справку с лиловым штемпелем Заречного детдома и сообщением, что “воспитанник Скицын Яков 10-ти лет отпускается на каникулы к гр. Подбельской П.П. (Катерный пер., 3), на жительство и под ее ответственность с 4-го по 14-е авг. 1948 г.”.

- А фамилию-то ты зачем такую сделал? - смущенно сказал Стасик. - Неправдоподобно как-то…

- Ох… Само получилось. Я же не знал какую… Теперь фиг переделаешь, я справку уже показывал тете Поле.

- Ладно. Может, не заметят.

Полина Платоновна ничего не спросила, а мама, конечно, сказала:

- Это что же? У Яши такая фамилия, как у нас?

- Да! - вывернулся Стасик. - Мы, когда познакомились, сами удивились! Мы, наверно, потому и подружились, верно, Яшка?

Тот добавил правдоподобную деталь:

- Ага!.. Вообще-то, у меня правильно писать надо “Скитцын”, да в детдоме всегда путают…

- Ну и ну… - Мама покачала головой.

- А у тебя седина пропала! - быстренько сменил тему Стасик. - Ты заметила?

- Еще бы! На работе все мне только об этом и говорят. Спрашивают, не покрасилась ли так ловко. У тебя, говорят, парикмахерша знакомая. А я что, с ума сошла на старости лет волосы красить?

- Никакая не старость лет! Не выдумывай.

 

Иногда по ночам налетали грозы, и тогда в домике было жутковато, но все равно здорово. Дождь барабанно лупил по крыше, фанерные стены гудели, как гитарный корпус, в щелях и промасленной бумаге зажигалось белое пламя молний. Гром трахал, как снаряды в кино про войну. А Яшка успокаивал:

- Не бойся, Вильсон, я отведу напряжение, когда молния блко.

- Да не боюсь я, - с боязливым восторгом шептал Стасик и прижимался под одеялом к теплому надежному Яшкиному плечу…

Но чаще ночи были ясные, и зеленоватыми лучами пробивалась сквозь траву и сеть луна. Тогда Вильсон и Яшка вели долгие разговоры. И Стасик понял, что не всегда Яшка веселый и беззаботный… Однажды Яшка сказал:

- Иногда думаю: кто же я все-таки на самом деле?

- А разве… ты не знаешь?

- Бывает, что и не знаю. Белый шарик или Яшка?

- Ну… и то и другое…

- А можно ли, чтобы и то и другое? Человек и звезда…

- Но… ведь можно же! Раз ты есть, вот такой!

- А какой?.. Вильсон, знаешь, это я благодаря тебе понял, как хорошо быть звездой. Раньше казалось, что все обыкновенно, а когда стал тебе рассказывать про те свои дела, про Кристалл, то будто со стороны увидел…

- Ну и хорошо. - Стасик подавил невольную зависть.

Яшка сказал печально:

- А чего хорошего? Звезда-то меня так, третий сорт… Или еще хуже. Шары правильно ругают…

- Чего правильно! Ты черное покрывало уничтожил!

- Ну, уничтожил… И еще кое-что сделал, только все равно мало. И даже там веду себя как человек.

- А это, что ли, тоже плохо? - спросил Стасик ревниво.

- Не в том дело. Если бы я человек был настоящий…

- А ты какой? Искусственный, по-твоему?

- Может, и да… Я иногда боюсь, что просто играю в человека. Вы тут на Земле живете так… по-настоящему. Трудности всякие бывают и горе. А я будто на праздник прихожу, в гости.

- Ничего себе “в гости”! Ты вон сколько хорошего сделал!

- Опять потому, что я не человек, а… шарик. А вот если совсем по-человечески, я, наверное, не умею.

Стасик помолчал, отодвинулся даже чуть-чуть. Спросил с тяжкой неловкостью, с боязнью горького открытия:

- А вот со мной… то, что ты подружился… Это, значит, тоже играешь?

- Нет, - выдохнул Яшка. - Это как раз по-настоящему… Иначе зачем бы я приходил к тебе? Ты, Вильсон, для меня… все равно что весь Кристалл.

- И ты… Для меня…

Даже ночью, когда почти не видишь друг друга, даже шепотом - не очень-то легко делать вот такие, от души, прнания. Связывает язык тяжкое смущение. Зато, когда скажешь, тепло становится и свободно - как на горячем от солнца берегу! И Стасик торопливо зашептал:

- Понимаешь, мне все равно. Звезда ты или комета или… ну, самый простой мальчик. Главное, что это ТЫ. И ты не бойся, ты еще много хорошего сделаешь. И по-звездному, и по-человечески. У тебя же столько сил…

- Не так уж много, - вздохнул Яшка.

- Много… Ты даже по времени умеешь летать. Туда-сюда…

- Ну и что…

- Я… - По Стасику холодной судорогой прошла вдруг догадка. О том, что можно сделать. - Яш… А ты ведь можешь оказаться у нас, чтобы раньше… ну, год назад?

- Могу. По обратному темпоральному вектору… Ну и что?

- А сделать так… чтобы патроны у Юлия Генриховича оказались с плохим капсюлем. Чтобы осечка…

Яшка молчал.

- Или это очень трудно? - с упавшим настроением спросил Стасик.

- Конечно, трудно. Но не в том дело… Невестно ведь, что получится.

- Хуже-то все равно не получится!

Яшка ответил с непривычной, почти боязливой ноткой:

- Думаешь, я знаю, что такое Время? Никто не знает, даже самые мудрые шары… Конечно, можно замкнуть темпоральное кольцо. Но это локально… то есть на каком-то участке пространственной грани. И время будет бегать, как по кольцевым рельсам. Ну, помнишь, как паровозик в витрине?

Стасик помнил. Кивнул в темноте.

- …Только это ведь не все Время, не полное, - задумчиво рассказывал Яшка. - Понимаешь, это как если бы рельсы разложили на деревянной площадке, а площадку пустили в реку. И получится, что замкнутое в кольцо время поплывет в потоке общего Времени… И даже не общего. Река-то ведь движется вместе с Землей вокруг Солнца…

- А Солнце тоже куда-то летит… - вздохнул Стасик.

- Ну да!.. Вот видишь, какой сложный путь у паровозика. Кто его угадает?

- Значит, никак нельзя… чтобы патроны подменить…

- Нет, можно, наверно… Надо только посчитать… Ты полежи, потерпи…

И примолк Яшка, натянув до подбородка ветхое одеяло, и даже шевелиться перестал.

И Стасик притих. Ждал. Осторожно скребли по фанере набухшие гроздья рябины. Где-то гукнул ночной автомобиль (уж не та ли “бээмвэшка”?). Прогудела сирена баржи-самоходки у пристани… Луна двигала в темноте свои желто-зеленые пятна. Яшка почти не дышал. Может, уснул? А может… вообще унесся мыслями в свою звездную пирамиду?

Лунная полоса ползла по одеялу, добралась до Яшкиного подбородка, до губ. Губы шевельнулись:

- Можно, чтоб ружье не выстрелило… Только, наверно, лучше не будет.

- Почему не будет?

- Потому что тогда его… Юлия Генриховича… его в сорок девятом году арестуют. Это точно.

- Почему?

- Откуда я знаю? Такие уж у вас порядки.

- “У вас”, - горько сказал Стасик.

- Не обижайся…

- Яш… Ну, пусть! Все-таки это лучше, чем помереть! Потом все равно его отпустят.

- Нет, он умрет в тюрьме… А сейчас он все равно бы не жил, а мучился от страха. И вас бы мучил…

- Яшка, ну все равно. Нельзя же, чтобы -за этого…

- И маму твою тогда… тоже могут взять, - еле слышно сказал Яшка.

- За что?!

- Потому что жена… А тебя и Катю в детдома. В разные…

Стасик обмер. Яшка объяснил виновато:

- Я не только считал варианты. Я… просто посмотрел, как бы это было.

- Яш… А если совсем далеко уйти по времени назад? И сделать, чтобы вообще ничего такого не было на свете. Может, Гитлера убить, пока он еще молодой? Тогда бы войны не было и фашистов, и шпионов не стали бы искать и всяких врагов народа! И невиноватых не забирали бы в тюрьму!

- Думаешь, одного Гитлера пришлось бы убить для этого? - жестко, не по-мальчишечьи спросил Яшка.

- А кого еще?

- Многих… Если скажу, ты сейчас все равно не поверишь.

Стасик молчал. Не только от обиды. Еще и от догадок, которые хотелось прогнать. Яшка заговорил примирительно:

- С прошлым надо быть вообще осторожным… Твоя мама в двадцать четвертом году была в Москве и там случайно познакомилась с одним человеком. Столкнулись в толпе, мама сумочку уронила, а он поднял… И потом он сделался твоим отцом… А не упала бы сумочка, и тебя бы на свете никогда не было. Видишь, от каких паутинных тонкостей все зависит: сделал полшага в сторону, и потянулась другая цепочка.

- А ты сделай полшага не в сторону, а куда надо, - хмуро сказал Стасик. - А про меня не волнуйся. Пускай меня и не будет. Лишь бы всем другим людям было хорошо. - И перепуганно напрягся: а вдруг и правда он сейчас исчезнет?

- Храбрый какой, - тихо и необидно усмехнулся Яшка.

- Ну и храбрый…

- Ты-то храбрый, а я нет. И не хочу, чтобы тебя не было… И где что менять в жни, я не знаю. Да еще и убивать кого-то… Надо, чтобы потом, в будущем, было хорошо, а что случилось раньше, лучше не трогать. Вдруг еще хуже станет?

- Но если рассчитать как следует!

- А кто рассчитает? Тут даже все взрослые не справятся - хоть люди, хоть шары. А я ведь еще не взрослый. Мальчик, как ты. Только ты мальчик среди людей, а я среди звезд.

 

МАЛЬЧИК СРЕДИ ЗВЕЗД

 

Да, беседуя теперь с шарами, он продолжал ощущать себя мальчишкой. Обычным пацаном Турени - с облезлыми от загара плечами, с кожурой от семечек подсолнуха в карманах. И в ответ на упреки научился говорить насупленно и с дурашливой ноткой: “Ну, а чё я такого сделал-то?” Так он чувствовал себя удобнее, привычнее. Защищеннее.

Вот и сейчас он видел себя в старой гостиной, где часы с кукушкой, люстра с подвесками и зеленая плюшевая мебель. Он сидел на диване, поджав ноги и привалившись к пухлому валику. Вот-вот ему скажут, чтобы не пачкал босыми ступнями диванную обивку и вообще сел как полагается. Но пока не сказано, Яшка не шевелился. Валик уютно вдавливался под локтем, шелковистый плюш приятно щекотал ноги. Яшка украдкой зевал.

Все было как всегда. Темно-красный шарик устроился с трубкой в качалке в дальнем углу. Красный шар - в обычном кресле. Большой Белый шар встал у окна. Тетушки-блнецы прямо и строго уселись рядышком на стульях. Сейчас начнется…

Но никто на этот раз не сказал “сядь как следует”, и “заправь рубашку”, и “опять у тебя колени как у негра и репьи в волосах”. Большой Белый шар снял очки, потер ладонью глаза.

- Давайте, господа, говорить сегодня прямо и только по делу. Не надо воспитательных уловок и нотаций, все слишком серьезно… Белый шарик…

Яшка спустил ноги с дивана и сел прямее. Странно, так с ним еще не разговаривали…

- Белый шарик… Ты славный мальчик, храбрый мальчик. Но нельзя оставаться мальчиком дольше положенного срока. У людей это, может быть, и допустимо (хотя я сомневаюсь), а у шаров нельзя никак. Момент Возрастания откладывать очень опасно.

- Ну… а я чего? Я и не хочу откладывать…

- Не хочешь, голубчик, а делаешь все, чтобы Возрастание сорвалось, - кашляя, сказал в своем углу Темно-красный шарик. - Не ведаешь, что творишь…

- А чего я…

- Да подожди ты “чевокать”, - без обычной усмешки перебил Красный шар. - Слушай. Есть же законы Кристалла, их не переплюнешь. Для Возрастания необходим минимальный энергетический потенциал. Понимаешь, о чем я говорю?

Яшка неловко кивнул. Он ощутил непривычную виноватость.

- Ну вот. Значит, запас энергии. А он у тебя на критическом пределе. И нарастания нет, есть расход. Ты не накапливаешь, а только тратишь, тратишь…

- И главное, тратишь на глупые игрушки! - воскликнула одна тетушек. На нее посмотрели. Даже сестрица толкнула ее локтем.

- Не важно на что, - вступил опять в разговор Большой Белый шар. - В любом случае это смерти подобно. Поверь, Белый шарик, мы не шутим. Это горькая правда.

- Почему? - подавленно спросил Яшка.

- До чего же ты непонятливый! - не сдержался Большой Белый шар. - Извини… Но мы же тебе столько раз объясняли! В момент Возрастания ты должен сделать усилие. Чтобы перестроить себя, обрести новые качества. Для этого необходима очень упругая настройка энергетических полей… А ты расходуешь силы на своего Стасика. Вернее, на дорогу к нему, на пробивание пространства. Милый мой, это же кончится настоящей бедой!

- Какой? - буркнул Яшка.

- Трудно сказать. Если не хватит сил на Возрастание, ты можешь превратиться в белого карлика, в звезду-лилипута, которая не в состоянии ни лучать, ни воспринимать импульсы. Ты будешь лишен не только радости Резонанса…

- И в итоге, - сказал -за облака трубочного дыма Темно-красный шарик, - раньше срока ссохнешься и превратишься в неживой шар, в мертвеца, окутанного черным покрывалом…

Все смущенно примолкли, словно Темно-красный шарик сказал что-то недозволенное. Нарушил приличие. Красный шар шумно возился в кресле. Белый протирал очки. Одна Желтых тетушек вдруг всхлипнула:

- Конечно… мы тебе не родные, ты вправе нас не слушать. Но… у нас не было своих детей, и мы так привязались к тебе. Ты попал к нам совсем малышом.

Никогда Белый шарик не ощущал привязанности к занудливым тетушкам. Но сейчас что-то зацарапалось у него в душе, жалостливое такое… Ну, ладно! А что, к Стасику у него нет привязанности, что ли? Бросить Вильсона, да?

Большой Белый шар словно услыхал эту мысль.

- Разумеется, - сказал он тихо, - мы понимаем, что какая-то сила тянет тебя туда… в этот странный микромир. Но ведь это может кончиться таким несчастьем, что страшно подумать…

- Уже всего наговорили, - хмыкнул Яшка, хотя ощутил неприятный холодок. - И что карликом буду, и мертвым шаром. Куда еще страшнее-то?

- А вот куда… Однажды ты не рассчитаешь, и энергетический потенциал иссякнет. Импульсный канал, который соединяет твою массу здесь с твоим сознанием там, у этого… Стасика… он прервется, этот канал. И звездное тело твое, лишенное души, вспыхнет, взорвется, рассеется в пространстве. А сознание… а сам ты останешься там, на Земле, навсегда… Хочешь ты этого?

Не холодок, а целая волна зябкого испуга заставила съежиться Яшку. Как бы ни рвался он душой к Вильсону, как бы ни стремился быть мальчишкой, а все равно он звезда. Покинуть звездный мир на веки вечные, лишиться звездной силы? А без этой силы он и Стасику-то, наверно, не очень нужен… Ведь именно благодаря Вильсону Белый шарик ощутил, какая это радость - быть звездой!

Однако и человеческие черты окрепли в нем благодаря Стасику. Самолюбие, например. И Яшка сказал хмуро и независимо:

- Ну и останусь там, если надо. Навсегда так навсегда.

Желтые тетушки всплеснули руками. А Большой Белый шар объяснил печально и веско:

- Глупенький. То, земное, “навсегда” - это краткий миг по сравнению с жнью звезд. Мы существуем миллиарды земных лет, это почти вечность. А люди, а Стасик твой?.. И сам ты, если там останешься… Ты променяешь вечность на мгновение. Ну, допустим, хорошее, приятное мгновение. Однако стоит ли…

Но тут Яшка не испугался. Не так уж он прост, хотя и мальчишка.

- Это по-вашему - мгновение. А для человека его жнь - это знаете сколько! И вообще… Время не сравнивают. Смешно даже…

- Смешно другое, - вмешался Красный шар. - Впрочем, это грустный смех… Смешно и печально, что ты не понимаешь разницы между собой и микробом, пылинкой.

Яшка сдержался, не нагрубил в ответ. Он нашел слова спокойные, взрослые, мудрые даже:

- Перед Бесконечностью, перед Великим Кристаллом все мы одинаковые пылинки…

Тетушки опять возмущенно и дружно взметнули руки. Но опустили их вразнобой, растерянно.

- Гм… - сказал в своей качалке Темно-красный шарик. - В рассуждениях мальчика есть какой-то философский стержень…

- Только на первый взгляд, - сдержанно отозвался Большой Белый шар. - А на самом деле… Какой же смысл сравнивать с шарами существа микромира? Ведь именно шарам предназначено осуществить идею Всеобщей Гармонии Великого Кристалла.

Яшка подался вперед, сжал пальцами коленки:

- Но если… Всеобщая Гармония - это ведь когда всему Кристаллу хорошо, да? Но тогда ведь и каждому в нем должно быть хорошо! И большому, и самому крошечному! Чтобы каждый… Ну, чтобы у любого, кто живет, было как бы свое окошко, когда оно в домике светится. У всех-всех… А иначе зачем она, эта Всеобщая Гармония?

- Не-ет, малыш, тут ты загнул, - как-то лишне весело сказал Красный шар. - Такого не достичь никогда.

- А если не достичь, тогда зачем всё на свете? И Кристалл, и все мы?

Темно-красный шарик закашлялся опять. Желтые тетушки посмотрели друг на друга и приготовились закудахтать.

- Видишь ли… - медленно начал Большой Белый шар. Но Красный перебил:

- Не вертитесь поперек оси, шары. Мальчик спрашивает в упор, надо отвечать честно: никто не знает, зачем на свете всё.

- А я знаю! - звонко сказал Яшка. - Чтобы каждому было хорошо!

Большие шары не засмеялись, только Красный слегка улыбнулся. Когда все повздыхали, он снисходительно сказал:

- Так никогда не бывает, милый Белый шарик. Спроси хоть кого… Хоть своего Вильсона…

Большой Белый шар тоже заговорил - с некоторым смущением:

- Ты уж вини, дружок, но мы немножко… так сказать, покопались в твоих мыслях, когда ты спал. Не обижайся, это в твоих же интересах. Нам важно было знать, какими понятиями ты живешь, когда уходишь туда.

- Ну и пожалуйста! Я ничего и не скрываю!

- Тем лучше… И вот посуди: может ли быть хорошо всем даже там, у Стасика? Если его ловит Чича, хорошо Чиче, а Стасику наоборот. А если…

- Подумаешь! Мы этому Чиче недавно так навтыкали, что…

- Ясно, ясно… Вот я и говорю: всем ли было тогда приятно?.. Или другой пример. Вы там со Стасиком очень любите пельмени. А хорошо ли теленку, которого пустили на фарш?

- Но ведь… - начал Яшка.

- Что? - спросил Красный шар с грустной подковыркой.

- А то! Нигде ведь еще Всеобщей Гармонии нет! И Вильсон не виноват, что так получается на свете! А когда он вырастет, он будет стараться, чтобы никто никого не убивал и не обижал!

- И у него ничего не получится, - сказал Большой Белый шар. - Да… Конечно, он не виноват, что так все устроено. И когда он вырастет, он поймет, что каждый должен заниматься своими делами: он - человеческими, а звезды - звездными… Возьмем один пример. Я знаю: в микромире, где обитает Стасик, есть свой микромир, еще более крошечный. Невидимые даже глазу Стасика живые существа. Бактерии и так далее. И вдруг среди них обнаружились бы мыслящие, развитые… Или еще мельче! Нашлись бы разумные жители на частицах атомов, летающих вокруг ядра! Стал бы твой Стасик с ними вступать в контакт? С такой… вини уж, немеримой мелочью…

- Конечно стал бы, - убежденно сказал Яшка. - Если бы это… существо… если бы ему было плохо и оно бы позвало на помощь.

- Но это бессмысленно! - воскликнул Красный шар.

А Темно-красный шарик неожиданно проговорил:

- Однако почему же? Возможно, в этом есть своя логика.

- Но это не логика звездных шаров! - раздраженно отозвался Большой Белый шар. - Согласитесь, что с такой логикой мы придем… сам черт не знает куда! Надо помнить, в конце концов, что у нас есть своя, звездная цель!.. Белый шарик, мальчик мой! Ведь ты родился звездой! Нельзя менять предначертанию судьбы, это большой грех…

Яшка тихо, почти со слезами сказал:

- А если я брошу Стасика, значит, я ему меню… Я и так уже менил одному…

Большой Белый шар сочувственно кивнул:

- Я знаю, ты имеешь в виду мальчика Ежики… Но ему сейчас хорошо, и он с благодарностью вспоминает о тебе.

- Мне-то от этого не легче…

- Но пока вообще ничего не было! - хохотнул Красный шар. - Вся эта история еще далеко впереди по вектору Времени!

- “Было - не было…” - по-взрослому вздохнул Яшка. - Все равно это небежно, раз я здесь… Раз я - шарик. Ведь я стал звездой, потому что бросил Ежики…

- Но ты же стал звездой! - наперебой заговорили Желтые тетушки (оставаясь, впрочем, прямыми и строгими). - Значит, никакой мены не было! Пора бы знать, что звезды не зажигаются с помощью нечестных поступков. Это общий закон Великого Кристалла! Ты просто выполнял свое предназначение!

- А что, разве обязательно кого-то бросать, чтобы выполнить… это… предназначение? Тогда Ежики, сейчас Вильсона…

Большой Белый шар сунул очки в жилетный карман. Подошел, сел рядом на диван, не боясь, что Яшка испачкает пятками его светлые брюки. Взял Белого шарика за плечи.

- Послушай, малыш… Что поделаешь, раз так устроен мир. Приходится и расставаться иногда… с кем-нибудь или с чем-нибудь… ради главной цели. У тебя звездная судьба, а у Стасика своя - маленькая, земная… Ну, нет, нет, не маленькая, не обижайся. Но… другая…

У Яшки защекотало в горле. Потому что он уже понимал: Большой Белый шар прав. И все же Яшка возразил:

- Я ведь тоже родился на Земле.

- На Земле родился кристаллик. А ты, Белый шарик, вспыхнул в пространстве. Вспыхнул не только кристаллик, но и тот кусочек материи, с которым он столкнулся. Может быть, у того кусочка тоже были свои планы, цели, память…

- Это была просто песчинка. Неживая. Иначе бы я помнил…

- Может быть, еще вспомнишь. А кроме того, и кристаллик… он вырос хотя и на Земле, но крошечного звездного зернышка. Мадам Валентина фан Зеехафен вырастила тебя… его то есть… так называемой звездной жемчужины - такие прилетают иногда на Землю, как мельчайшие метеориты…

- Откуда вы знаете?

- Пришлось узнать. Ради тебя… И еще ради тебя я хочу сделать одну вещь. Показать тебе окно в будущее. По правде говоря, это нарушение правил, но приходится, ты ведь не обычный шарик… Чтобы спасти тебя, я покажу, от какой жни ты хочешь отказаться. Ты думаешь, манипуляции с индексами и минутные радости Резонанса - это все в звездной жни? А радость познания! А великое счастье строительства новых структур! А музыка пространств, которую слышат большие звездные шары! А тайны межпространственного вакуума, где, возможно, рождается новый, неведомый нам мир!.. Все это шарики узнают после Возрастания. Но пока - хотя бы взгляни! - Большой Белый шар шагнул к окну и толчком распахнул створки.

Летний день за окнами исчез. Раскинулось темно-синее пространство, и в нем загорелись вдруг сотни многоцветных радуг, переплелись, отразились в гранях невидимых черных зеркал. И все эти радуги зазвучали - словно вздохнула и отозвалась мелодией Вселенная.

Это была мелодия, похожая на ту, что пришла к Яшке в комнате Полины Платоновны. Только бесконечно более глубокая, полностью берущая в плен. И в душе от нее - небывалая радость и обмирание…

- Это Всеобщая Гармония? - прошептал Яшка.

- Нет, что ты…

Да, не было полной гармонии, не было радости Всеобщего Резонанса. Потому что среди черных зеркал открылись щели, них дохнуло страхом неведомого, это же неведомое зазвучало в музыке. Но страх не унижал, не заставлял спрятаться, а звал в свою глубину: в провалах межпространственного вакуума была жуткая, но притягательная тайна. Из этих провалов метнулись, выросли веерные лучи, превратились в ломкое переплетение разноцветных бесконечных плоскостей, зазвенели неслышно и оглушительно, и в звоне их отозвалась вся неохватность многомерных пространств. В этом переплетении, в этой звонкой мелодии был какой-то скрытый смысл. Еще чуть-чуть, и Яшка уловил бы его. И одним движением пальца, одним импульсом перестроил бы звучащий, тревожный и зовущий к себе мир. Сделал бы его еще лучше! Он чувствовал в себе такую силу!..

- Хватит! - громко сказал за спиной Красный шар. И в окне опять возник обычный день с пыльным солнцем и воробьями в тополиных ветках.

Яшка обернулся - оскорбленно, яростно! Почему у него отняли такое!

- Больше пока нельзя, - объяснил Большой Белый шар. - Я и так переборщил. Ты уже начал проникать. А это запрещено до Возрастания. Потерпи…

Яшка опять сел на диван. И молчал. Оглушенный, тоскующий по только что открывшейся Вселенной.

Большой Белый шар снова присел рядом:

- Ты видел, сколько радостей и загадок тебя ждет. Разве можно от этого отказаться?

Нет, не в силах был Белый шарик отказаться от этого… А от Вильсона?

Большой Белый шар заговорил опять:

- Сколько всего у тебя впереди. А Стасик… Ты станешь большой звездой и просто забудешь про него.

- Нет… - Яшка мотнул кудлатой головой. - Не хочу.

- Ну, не хочешь - не забывай, твое дело. - Большой Белый шар понимал, что одержал победу в главном.

Одна Желтых тетушек ласково предложила:

- Когда ты станешь большим, сможешь завести детей, шарики-планеты. И если захочешь, разведешь на них сколько угодно мальчиков. И дружи с ними сколько вздумается, энергии почти не понадобится, потому что они будут под боком.

Яшка посмотрел на нее мокрыми злыми глазами:

- Скажете тоже… Все равно ни один них не будет Вильсон…

- В конце концов это невыносимо! Дался он тебе… - не выдержала другая тетушка.

- Не надо, - строго сказал Большой Белый шар. - Мы и так обо всем договорились. Не правда ли, малыш?

- Да… - прошептал Яшка. Он понимал мысли Большого Белого шара: тот знал, что Белый шарик после Возрастания небежно забудет своего друга Вильсона. И сам Яшка это знал.

Пряча последнюю надежду, он попросил нерешительно, негромко, не похоже на прежнего ершистого Яшку:

- А можно мне туда еще один раз? Последний…

- Ни в коем случае! - вскинулись Желтые тетушки.

Но Большой Белый шар отозвался добродушно и понимающе:

- Последний раз можно. Попрощаться… Только дай слово, что ненадолго.

 

УХОД

 

- А может быть, и тебе стать звездой? - неуверенно сказал Яшка. - Мы бы тогда смогли вместе. Всегда… - Это и была его последняя надежда.

Слабенькая надежда. Потому что ничего же не было рассчитано… Допустим, сумеет Яшка вывести Стасика в пространство, помчится с ним, обгоняя свет, столкнет его с летящей навстречу крупинкой вещества. А дальше? Могут ли земные мальчики вспыхивать, как звезды?..

“Да, но я же уверен, что получится, - сказал себе Яшка. - Лишь бы Вильсон согласился рискнуть. Это страшно, но только на один миг…”

Однако Стасик ничего не сказал о риске, о страхе. Даже не спросил, как это все будет. Он выразился коротко и просто:

- Ты что, спятил? А мама как без меня? А Катька?

Вот и все… Можно, конечно, было объяснить, что маму и Катьку он забудет, когда станет звездой. Но Яшка понимал, как посмотрит Вильсон в ответ и что скажет.

И значит, ни к чему дальнейший разговор. Все остальное было сказано еще раньше: и о Возрастании, и о том, почему он, Яшка, больше не может здесь появляться. И даже - горько и честно - о том, что, скорее всего, Белый шарик не сможет вспоминать друга Вильсона, когда станет большим шаром.

Они сидели на топчане в своем фанерно-сетчатом домике, и рябина царапала веткой промасленную бумагу окна, потому что дул ветер. Была последняя неделя августа, время с жарой и грозами кончилось. Из-за реки бежали быстрые облака - с желтыми краями, но пасмурно-серые. Зябкие предвестники осени.

- Я же не виноват, - прошептал Яшка. - Если такая… природа. Раз я шарик…

Он вдруг наклонился и заплакал - не Белый шарик, а пока еще просто мальчик Яшка. Слезы, крупные, как стеклянные бусины, посыпались со щек и подбородка. На выгоревших белесых штанах они расплывались пятнами, а на темных (“как у арапа”) коленках размывали пыль.

- Ну, чего ты… Не реви, - скомканно сказал Стасик. - Все равно это должно было случиться. Я знал.

Он понимал теперь, что и в самом деле знал это. Боязливая догадка, что счастье не вечно, что когда-то может наступить разлука, появлялась у него и раньше. Но в радостные дни, среди игр и веселья такие мысли прогонять было легко. А по ночам, в домике, когда вели теплым шепотом разговоры про звездную и человеческую жнь, казалось невероятным, что Яшка (который вот он, рядом, лохматый, костлявый, пахнущий береговой полынью и речным песком, настоящий!) может куда-то деваться…

Яшка - Белый шарик - потратил немалую порцию звездной энергии, чтобы остановить плач. Остановил. Но унять слезы - не значит унять печаль.

- Тебе легче, раз ты знал. А я не думал, что все вот так… Свалилось как-то…

- Ну, ничего, не горюй… - через силу проговорил Стасик. Он боялся, что Яшка разревется опять. Тогда и сам он… А какой смысл в слезах, если расставание все равно небежно?

Горькую науку переживать несчастья земные мальчики учают рано и знают ее, видимо, лучше, чем звезды…

Теперь ожидание разлуки уже тяготило обоих.

- Прямо сейчас уходишь? - неловко спросил Стасик.

Яшка рывком встал.

- Надо. Я честное слово дал.

Они вышли домика на двор. Яшка насупленно умылся у рукомойника. Неуверенно спросил:

- Проводишь до берега?

- Пошли, - отозвался Стасик почти беззаботно.

Эта нотка нарочитой беззаботности словно задала тон их последней прогулке. Они пошли по Банному логу уже без всяких разговоров о прощании. Стасик насвистывал. Яшка снял сандалии и похлопывал ими по штанам. Приятно было идти босиком по гранитным теплым плитам, по щекочущей траве, по мягкой пыли тропинок. Даже когда острые камешки вдавливались в ступни, все равно приятно. Потому что все это последний раз - весь Банный лог с его поворотами, лесенками, канавами, мостиками, с шепотом листьев на рябинах и тополях, с косо выпирающими на дорогу домами, с неугомонными воробьями среди чердачных будок, узорных дымников, карнов и водосточных труб. С этой вот серой кошкой, дремлющей на перевернутой лодке (погладить, что ли? нет, не надо…).

И с Вильсоном, Вильсоном, Вильсоном, который идет рядом!

Стасик шел и насвистывал. Спокойно так…

Ну и хорошо, что спокойно. Может, не так уж и нужен Стасику Яшка. Ежики пережил разлуку, Стасик тоже переживет. Заведет новых друзей. Он уже не тот, что зимой и весной. Смелее стал, решительней, крепче. Проживет и без Яшки.

…Да, но ведь не в этом дело, нужен Стасику Яшка или нет! Дело в том, что Белому шарику всегда был нужен Вильсон!

“Но Белого шарика не будет! - сказал он себе. - А будет новый большой шар. Тот, в которого я превращусь… Тот, который увидит и узнает чудеса, тайны и сложности миров, неведомые маленьким шарикам. Вспомни, что было в окне…”

И ожидание нового счастья засветилось впереди, повеяло теплым ветром. Яшка посмотрел на Стасика виновато: неловко стало за этот прилив радости.

Но Стасик по-прежнему посвистывал, поглядывал на облака. И никто не знал, что внутри у него крик и плач. Ох, выдержать бы… И когда уже стало совсем невмочь, пришел на помощь дождик. Он посыпался маленькой, как мочалка, тучки, пробегавшей над Банным логом.

Ни Яшка, ни Стасик не стали прятаться. Шли так же, только лица запрокинули навстречу каплям. Дождик тут же промчался, заблестели мокрые плиты, лужицы и листья.

“Последний дождик…”

Навстречу Яшке и Стасику двигался вприпрыжку маленький Вовка Пантюхин, гнал проволочной каталкой бочоночный обруч. Стриженная под машинку желтая Вовкина голова искрилась. Был он в новой синей матроске (небось для школы купили, а он в ней по улице носится, обормот).

Вовка остановился, заулыбался щербато:

- Я к вам сегодня приду! Можно?

- Приходи, - сказал Стасик. И не стал добавлять, что Яшки уже не будет. И Яшка промолчал. Вовка поскакал дальше.

“Как мальчик на елочном шарике”, - вспомнил Стасик.

“Как мальчик на Дороге”, - подумал Яшка.

Дорога в тот раз привела его сюда, к Банному логу. Сейчас, если постараться, можно выйти с Банного лога на Дорогу. А там - звездный путь. Но Стасик не хочет. И он прав… Но, может быть, придет время, и он все-таки узнает, куда способна вывести эта улица его детства?

- Если окажешься когда-нибудь на Дороге, можешь встретить Юкки, - сказал Яшка. - Он покажет, куда идти…

Стасик не спросил, что за Дорога. Спросил:

- Кто такой Юкки?

- Мальчик… Его иногда путают с Лотиком, но это не так. Они даже и не похожи… Просто и тот и другой с сестренками ушли дома. Искать друзей. Но Лотик нашел своего Гальку, а Юкки бродит до сих пор. И с сестренкой они то теряют, то находят друг друга… Ты смотри, свою Катюшку не теряй…

- С какой стати, - насупленно сказал Стасик.

Вышли к пристани. Потом - на обрыв, на то место, где прощались всегда. Было пусто вокруг, только смесь облачных теней и солнца летела по откосам. Баржа отсюда была не видна, но Яшка знал: добежать до нее - одна минута, как всегда. Только сейчас - не как всегда, а последний раз.

Он вдруг подумал, что рано или поздно баржу пустят на слом. И найдут каменного мальчишку в полинялом костюме с поблекшей пионерской нашивкой на рукаве. Вильсон может об этом узнать, догадается про все… Чего доброго, сделает мраморного пацана что-нибудь вроде памятника и будет себе сердце надрывать… Яшка не хотел быть памятником!

Он стал сбрасывать одежду.

- Зачем? - без удивления, устало спросил Стасик.

- А мне все это для чего теперь?.. Отдай тете Поле.

- Совсем сдурел, - вздохнул Стасик. - Может, еще сказать, что ты потонул? Мало ей одного Левушки…

- Ох… я не подумал. Ну, спрячь куда-нибудь.

Он стоял перед Стасиком, тощенький, озябший, незнакомый какой-то. Но пока все еще мальчик Яшка.

- Пойду я. Ладно? - жалобно сказал он.

Стасик торопливо кивнул. Что еще делать, он не знал. Обнимать голого дрожащего Яшку неловко. Рукопожатия не были в обычае у туренских пацанов.

- Иди, - выдохнул он. Хотел еще сказать “прощай”, да не вышло. Отчаяние и обида вскипели в нем, выплеснулись: - Ну, чего ты стоишь! Не торчи тут, убирайся! Думаешь, нужен ты мне, да?! - И скорчился, сел в мокрую траву, зубы сцепил.

- Вильсон…

- Убирайся! Врешь ты все! Не звезда ты, а… коптилка паршивая, вот! - И Стасик отвернулся так, что захрустела шея. И замер, закостенел…

Яшка стремительно бежал вн. Хлестали по нему репейники, полынь и бурьян. Болела порезанная где-то пятка. Он всхлипывал громко, не сдерживаясь. Пусть! Последняя боль, последние слезы…

Вну, у баржи, он все же оглянулся: не следит ли за ним Вильсон? Уж лучше бы выскочил за бугор и следил. Может, рукой помахал бы…

Но Стасик не смотрел, куда убегает Яшка. Он долго плакал, сидя в траве, потом собрал Яшкину одежду, свернул в тугую муфту и затолкал ее в бурьянную чащу.

И пошел к лестнице…

 

СЕРОЕ НЕБО

 

Прошли три дня - пустые, серые. Вечером к Скицыным постучала Полина Платоновна.

- Здравствуйте… Стасик, а что это Яши не видать? То целыми днями здесь, а то…

- В самом деле! - спохватилась мама. - Куда он пропал? И ты, я смотрю, как в воду опущенный. Что случилось?

Стасик тихо кашлянул и стал смотреть в темное окно.

- Станислав…

- Уехал он. Насовсем…

- Как уехал?.. Сбежал?!

- Ну, почему сбежал! Просто перевели… В другой город.

- А в какой город?

- Ну, откуда я знаю? Он сам не знал… Говорил, на Украину куда-то, - придумал Стасик. - Группу, десять человек.

- Но он напишет?

- Откуда я знаю, - опять буркнул Стасик.

- Вы что, поссорились?

- Какая теперь разница! - с отчаянием сказал Стасик. - Если его все равно нет… Что вы все ко мне пристали!

- Не смей грубить! Тебя по-хорошему спрашивают, а ты…

- Не надо, Галина Викторовна, - тихонько вздохнула у двери Полина Платоновна. - Это бывает у мальчиков. Случается, что один друзей уезжает, а другому обидно, хотя никто не виноват. У Левушки тоже был товарищ, Саша Максимов, а потом, в пятом классе, вот так же… Что поделаешь…

Стасик сидел, привалившись к подоконнику, и наливался тяжелой тоской. В мглистом Катерном переулке шуршал дождь.

Полина Платоновна сказала:

- Славный мальчик этот Яша. Я даже думала…

- Что? - спросила мама.

- Да теперь все равно уж… Видимо, не судьба… Недавно Стасика не было дома, а он пришел, говорит: “Можно, я у вас посижу?” Я обрадовалась. Попросила его: “Поиграй мне, если не трудно”. И он начал играть. Импровировать… Честное слово, ничего подобного я раньше не слышала. Даже до слез… Это просто дар Божий…

Тут закапрничала, разревелась Катюшка, мама подхватила ее, Полина Платоновна незаметно ушла.

…А наутро Стасик с сумрачным ожесточением разломал их с Яшкой домик.

 

Он решил, что не будет больше страдать и тосковать по Яшке. Мудро, по-взрослому, сказал себе: “Что было - не вернешь, а жить все равно надо”. И стал жить как все. Играл на полянке в футбол, ходил в кино с Вовкой и Зямой, которая вернулась лагеря - загорелая и совсем уж длинная. Потом пришло первое сентября - там вообще хлопот не оберешься. У Стаськиного класса оказалась новая учительница - молодая и очень добрая Елена Матвеевна. Бойко взялась налаживать пионерскую работу, назначила Стасика участвовать в спектакле “Архимед Вовки Грушина”. Спектакль был веселый, животики надорвешь, а подготовка занимала целые дни. Заодно Стасик узнал, кто такой был настоящий Архимед, и попробовал проверить его закон, когда купали Катьку. Мама за это пообещала вылить ему за майку всю мыльную ванну и вдруг спросила:

- А от Яши письма не было?

Ну, и все посерело, потускнело тут же. Не надо ни Архимеда, ничего другого…

Мама взяла его за плечи мокрыми руками.

- Ох, Стасёнок ты мой… В жни ведь всякое бывает. Даже если вы разъехались навсегда, если даже рассорились на прощанье, все равно ведь… что было, то было. Хорошее надо помнить, и тогда оно будет с тобою всю жнь… Верно ведь?

Стасик глотками загнал внутрь слезы и кивнул. Но вся его тоска, вся печаль по Яшке, которая в последние дни пряталась позади суеты и забот, поднялась опять, сделалась главной.

“Хорошее надо помнить”… Было бы легче, если бы расстались по-хорошему. И если бы знать, что Белый шарик тоже будет помнить это лето. Помнить Вильсона… Только не вспомнит он! Превратится в большую звезду после своего дурацкого Возрастания, и станет ему наплевать на все, что было…

Но… почему?

Неужели у звезд память хуже, чем у мальчишек! Неужели в ней не найдется уголка для Вильсона? Для… желтого окошка, которое светилось в их самодельном доме?

Может, Шарик напрасно боялся, и ничего он не забудет! Скорее всего, ему это большие шары наговорили. Нарочно! Чтобы меньше думал о Земле, о Вильсоне…

Но если он помнит… Пускай он прийти сюда больше не может, но через шарик-то поговорить, наверно, можно! Хотя бы разок! Чтобы сказать: “Яшка, ты не злись, что я тогда так по-дурацки закричал на тебя…”

Почему раньше-то не подумал о шарике, балда?!

Эта мысль - такая простая, такая спасительная! - пришла Стасику в школе, на уроке, и он еле дождался звонка. Наврал Елене Матвеевне, что болит голова, схватил портфель и помчался в универмаг. Хорошо, что был в кармане рубль!

Он купил за пятьдесят копеек целлулоидный теннисный мячик и тут же сжал в кулаке: “Шарик!.. Белый шарик!”

Молчал твердый мячик. Ни холодный, ни теплый. Неживой.

Опять стало пусто на душе. И серо вокруг. Листья были серые, дома и заборы серые. И небо серое, без солнца…

Дома Стасик - уже без всякой надежды, просто так - подержал в ладонях все шарики, какие попались на глаза: пластмассовые на Катькиных погремушках, медные на спинке кровати Полины Платоновны и даже круглые набалдашники на ручках деревянной скалки. Никакого толку.

- Ходит, ходит, - сказала бабушка Зямы, она присматривала за Катюшкой, пока мама на работе. И заодно воспитывала Стасика. - Уроки бы учил.

- Хочу и хожу…

- Вот обожди, придет мать…

Пришла на обед мама. Катька обрадованно и неумело затопала к ней, шлепнулась, заревела. Мама подхватила ее.

- Ушиблась, маленькая? Не плачь, мама погладит, и все пройдет.

Но Катька ревела.

- Воет и воет целыми днями, - сказал Стасик. - Спасу нет.

- Что с тобой? Двойку получил?

Эх, если бы двойку. Это разве беда? Он бы на второй год согласился остаться, лишь бы откликнулся Белый шарик! Хоть на полминутки отозвался бы!.. Ой, но ведь он говорил, что не всякий шарик годится для связи! Только такой, который очень нравится Стасику! Тот, который - не чужой!

Но один отобрали в лагере. Другой уплыл по речным волнам и теперь уже, наверно, где-нибудь в Ледовитом океане… Был еще один - глиняный, с отпечатками травы и пальцев. Потерялся год назад, когда Стасик прыгал вагона.

…Может, и сейчас там лежит?

Когда появляется надежда, нельзя терять время.

- Ты куда это засобирался?

- Погулять нельзя, что ли?

- В новом костюме, в школьном? Думаешь, у нас много денег от выигрыша осталось? Я твое гулянье знаю, придешь как с землекопных работ…

Ладно, лишь бы дома не засадила. А то “бабушке некогда, надо с Катей посидеть…”. Стасик торопливо переоделся, натянул куцый, рваный под мышкой китель от прошлогоднего костюма, истрепанные летние штаны, чулки, чтобы не исцарапаться в колючках у насыпи, и резиновые залатанные сапожки (бывшие мамины). Мама решила, что он идет гонять мяч на полянке.

- К четырем часам чтобы был дома! И сразу садись за уроки! Я у бабушки спрошу… И картошку почисти к ужину! - Это уже через порог, вслед…

- Ладно!.. - До картошки ли ему? Она, даже самая круглая, не оживет в ладонях, не позовет: “Ты кто? Вильсон?..”

Уже выйдя на улицу Стахановцев, Стасик сообразил: мелочь-то не взял брючного кармана, автобусный билет купить не на что. А кондукторши бдительные и злющие…

Но не возвращаться же! Он пошел пешком. Погода была зябкая, с моросью, без намека на солнце. А улица Стахановцев - просто бесконечная. Шел Стасик, наверное, не меньше часа, и, когда подходил к насыпи, настроение у него совсем скисло. Но ни разу ему не пришло в голову повернуть обратно. Потому что пока идешь, ищешь, надеешься, остается хоть какой-то просвет. Все-таки лучше, чем сидеть дома и маяться от тоски…

Он отыскал место, где в прошлом году прыгнул с поезда. Обшарил чертополох, лебеду, лопухи на сорок шагов в округе. Разгребал сапогами стебли, жалил о крапиву руки, яростно отдирал от себя репьи, чертыхался и шептал: “Ну, где ты, где?”

Не нашел он глиняный шарик.

Наверно, как и задумано было, найдет его через миллионы лет новый мальчишка и узнает, что жил когда-то на свете Стасик Скицын…

От этой мысли не стало легче. Стасик поднялся по насыпи на рельсы. Оставалась последняя дорога, последний план. Пойти на обрыв у станции Река, сесть на том же месте, где в прошлом году, и вылепить новый шарик. Такой же.

Не было никакой уверенности, что этот шарик откликнется. Но ведь сперва еще нужно дойти, слепить. А пока идешь, есть надежда. Пускай хоть самая крошечная. И Стасик пошел, хотя понимал, что путь до пристани отсюда ох какой не блкий.

Он прошагал по шпалам примерно с полчаса - мимо заборов и пустырей, мимо будок, цистерн и кирпичных складов. И ни разу не прошел навстречу и не догнал его поезд. Станция была уже блко: справа блестела вода, слева поднимались обрывы.

От реки -за свалившегося под насыпь товарного вагона поднялись на полотно четверо. Без испуга, с пренебрежительным равнодушием к очередному несчастью Стасик узнал Бледного Чичу, Хрына и Бомзика. А потом узнал и четвертого: длинного, с тонкой шеей, со стриженой головкой и мягким вздернутым носиком. Это был тот, который командовал в прошлом году, когда гонялись за Стасиком и заставили спрятаться в вагоне.

Поднялись они, пошли навстречу. Бомзик держал на плече моток веревки с проволочной “кошкой”. Наверно, компания что-то вылавливала в реке. Может, оружие? Ходили слухи, что банда “Попрыгунчики” перед своим разгромом утопила недалеко от пристани связку немецких автоматов и ящик с гранатами. Находились любители, искали…

Яшка говорил, что обшарил импульсами все дно и никакого оружия там нет…

Эх, Яшка, Яшка… Где ты сейчас?

 

ДВОЙНАЯ РАДУГА

 

1

 

Конечно, это была чисто случайная встреча. Но Стасику она случайной не показалась. Наоборот, все одно к одному. Если уж потянулась цепочка несчастий, без Чичи не обойтись.

Стасик не остановился, не сбил шага. И мыслей о бегстве не было. Он шел навстречу врагам со злой покорностью судьбе, с усталой гордостью и с безразличием к тому, что будет дальше. Так, наверно, идут на минные поля насмерть раненные в бою корабли: пронесет - ну и хорошо, а нет - значит, наплевать…

Сначала казалось, что пронесло. Чича и Бомзик даже раздвинулись, пропуская его сквозь шеренгу. Чича только скривился:

- А, Вильсон! Ну, гуляй… в сапогах по Сиксотному морю.

И Стасик сквозь вражий строй прошел целый-невредимый…

- А ну стой!

Он оглянулся через плечо. Чича что-то шептал тощему, стриженому. Потом нехорошо посмотрел на Стасика. Заухмылялся - белесый, противный:

- Стой, говорят…

Стасик остановился. Все равно догонят.

- Где твой кореш-то чокнутый? - ехидно сказал Чича. - Забрали в дом для психов?

- Не твое дело, - без всякой надежды на бавление отозвался Стасик.

- Во! - обрадовался Чича. - Видишь, Васяня, как разговаривает! С ним по-хорошему, а он… Всегда так!

Васяня - имя хотя и не совсем обычное, но все же человеческое. Может, он и по натуре больше человек, чем трое других? Едва ли… Сейчас он пригнул к плечу стриженую голову, открыл рот, пошевелил треугольным подбородком с маленьким лиловым чирьем - то ли зевнул, то ли нижняя челюсть у него болела. Потом плюнул сквозь серые губы. Оглядел Стасика от сапог до макушки. Сказал сипловато, непонятно и веско:

- Сява.

- Ага! - обрадовался Бомзик.

- А ты закройся, ты тоже сява… пока. Чича, у тебя к этому что?

- Ну, я же говорил. Вильсон это… Помнишь, в том году гоняли! А потом он с одним психом лохматым… А сейчас не говорит, где он… который тогда с ним…

- Говори, когда спрашивают, - неожиданно пронес Хрын. Выкатил глаза и тяжело задышал: видимо, эта фраза стоила ему больших мозговых усилий.

- Помолчи, если в черепушке пусто, - вздохнул Стасик.

Чича обошел Стасика, ухватил за локти, твердым коленом уперся ему в поясницу.

- Ребя, дайте ему по соплям, чтоб ответил: куда лохматый девался?

Васяня улыбнулся. Криво, по-клоунски - наверно, чирий мешал. Сморщил узкий лобик. Рыже-серые глазки засветились.

- Он чё, говорить не хочет? Спрашивать уметь надо. По-научному… - Он шагнул к Стасику, большим пальцем сильно, с притиранием провел по его лицу - от подбородка до лба, так что нос чуть не оторвался. Стасик сжал зубы, замотал головой.

В это время летучая морось превратилась в дождик.

- Ай-я! - запрыгал Бомзик. - Капает… Льется…

- Айда, парни, вон туда, - приказал Васяня. - Сяву тоже берите, там поговорим… - И Стасика повели к дощатой будке, что стояла под кручей, за двойной шеренгой топольков. Она была вкопана в откос - виднелась лишь передняя стенка с приоткрытой дверью и козырек наклонной крыши с лоскутьями толя.

Стасика втолкнули в полумрак. Помещение оказалось квадратным, метра два в ширину и длину. Наверно, бывшая кладовка дорожных рабочих или чей-то заброшенный сарайчик. Пинком пленника загнали в угол. Снаружи в это время ударили по глине, по лопухам, по крыше отвесные струи.

- В самый раз смотались, - выдал Хрын умную фразу и опять начал шумно дышать, счастливый своим успехом. Бомзик сказал солидно:

- В нашем деле всегда главное - вовремя смыться. - И примолк опасливо: не много ли взял на себя?

- Дверь прикрой! - велел Васяня. - Дует и брызги…

- Тогда темно будет.

- Ты чё, на вшивость проверять себя собрался? - сумрачно сказал Чича. А Васяня спросил:

- А свечка? Ты, Бомзик, обещал парафин для жвачки принести. Если не принес… оторву.

- Я принес, - захихикал Бомзик. - Вот…

Дверь плотно прикрыли, свечку зажгли. Поставили на пол. Желтый свет, идущий сну, сделал лица похожими на скомканные маски оберточной бумаги. Стасик, втиснувшись в угол, смотрел, как маски эти ненатурально сжимаются и разжимаются, как мечутся по стенам и потолку ломкие густо-черные тени. Будто сон какой-то… Но настоящего страха пока не было.

Васяня достал папиросу, сел на корточки, прикурил от свечки.

- Да-ай, - затянул Чича. - Одну затяжечку…

- Не стони, каждому дам по очереди… Даже ему. - Васяня дохнул дымной струей в Стасика. - Он хоть и пленный, а все равно… Покурить даже перед расстрелом дают, Гуныч рассказывал… Ну чё, сява, хочешь затянуться?

- Не хочу… Не лезь!

Васяня шагнул к нему, опять сделал пальцем “смазь” по лицу, а потом ладонью крепко хлопнул по макушке. Так, что Стасик спиной скользнул по доскам, сел на корточки. Он не заплакал, ничего не сказал. Понимал, что это лишь начало. Так просто не отпустят, сперва помываются, отведут душу. И раньше, чем пройдет дождь, это не кончится…

Васяня присел рядом - будто с приятелем.

- Ну дак чего ты, сявушка, нам сказать-то не хочешь? - От него пахло смесью табака, жареных семечек и сырой шерстью грязного свитера.

- Про своего дружка психованного молчит как партан, - подал голос Чича. - Куда тот делся?

Васяня чуть отодвинулся, повернул к Стасику дымный рот:

- А?

Стасик не ответил. Если скажет про Яшку - уехал, мол, в другой город, - они найдут другую причину для допроса.

- Молчит… - с упреком пронес Васяня и вдруг ткнул красным кончиком папиросы в Стаськину ногу, между короткой сбившейся штаниной и чулком. Стасик взвгнул, шарахнулся в сторону, съежился на полу.

- Больно же! Гад! - И заплакал наконец.

Васяня раскурил папиросу, покивал.

- Конечно больно. Называется “божья кровка”… - Он или случайно сказал слово “коровка” коротко, или специально. “Кровка” - это было зловеще. - Хочешь, еще разик присажу? Ха-ара-шо по голенькому…

- Не надо, Васяня, - опасливо сказал Бомзик. Он, конечно, не за Стасика страдал, а за себя боялся. Узнают про такое - всем попадет, и ему, Бомзику, тоже.

- Че-во-о? - спросил Васяня. - Может, сам хочешь?

- Да я-то чё, - заюлил, захихикал Бомзик. - Я потому, что он все равно не скажет. Он же матрос. А матросы, они всегда на допросах молчат, хоть режь… Только не надо его по правде резать…

Васяня проявил неожиданный интерес:

- Почему он матрос?

- Да я же рассказывал, - захихикал и Чича. - Матрос Вильсон. Помнишь? - Он тоже явно побаивался Васяни.

- Что Вильсон, помню. А что матрос… Матросов я уважаю.

- Да он неправдашный, - разъяснил положение дел Хрын.

- Неужели? - будто всерьез удивился Васяня. - А как узнать, правдашный или нет?

Хрына редко удостаивали беседы. Он заторопился:

- У настоящих матросов якорь… И вообще эта… тати… ровка. А у него где? - И заржал, довольный своей находчивостью.

- Татуировка, деревня, - сказал Васяня. - А у Вильсона, значит, ее нету? Плохо… А мы ему сделаем.

Стасик перестал всхлипывать. Съежился, прижимая ладонь к ожогу. Дышать перестал.

- Ага! - обрадовался Чича. - Давайте, как у Гуныча! “Не забуду мать родную!” И могила с крестом.

- Это фигня, - решил Васяня. - У одного моего корешка, у большого, татуировка настоящая, морская. Мастера делали. На груди корабль с парусами, а на спине русалка…

- Кто? - удивился Хрын. Он, видимо, был убежден, что русалка - это учительница по русскому.

- Дурак! Тетка морская! С рыбьим хвостом и титьками…

Чича заботливо спросил:

- Вильсон, ты что хочешь? Корабль или тетку с хвостом?

- Орать будет, - опять проявил необычайную сообразительность Хрын. - Это ведь иголкой, я знаю.

- Булавкой можно. У меня есть, - деловито сказал Васяня.

Стасик молчал, зажав слезы. Большого страха по-прежнему не было. Тоска была, это да. Безнадежная такая… На секунду появилась мысль: броситься, толкнуть дверь, побежать. Но разве убежишь от четверых! Да еще в сапогах… К тому же и сил не было. Зато было горькое понимание, что все идет по плану злой судьбы, которая решила окончательно расправиться с ним, Стасиком Скицыным… За что?

Едко, очень сильно болел папиросный укус. И Стасик вдруг вспомнил, как год назад искра от капсюля клюнула в ногу Генчика-Янчика. Бедный Генчик… От капсюля мысль прыгнула к Юлию Генриховичу, к его рассказу, как пытали горячей печкой. Эти вот - Васяня, Чича, Хрын - такие же сволочи. Подеваться над человеком для них главная радость. Бомзик, может, и не совсем такой, но -за трусости тоже на все готов.

- Орать будет, - опять сказал Хрын. Без опаски, а с гордостью за собственное умение рассуждать.

- Чё выкалывать-то будем? - возбужденно спросил Чича.

Васяня самокритично объяснил:

- Картинка не получится. Это настоящие блатяги умеют, у них мастера. Можно якорь…

- А можно “Вильсон”! - нетерпеливо предложил Чича. - Вокруг пупка. Как на спасательном круге. Ага?

- Немецкими буквами, потому что фамилия иностранная… - робко предложил Бомзик. И добавил шепотом: - А может, не надо?

- Орать будет, - насупленно повторил Хрын, уже недовольный, что это его суждение не принимают во внимание.

- Не будет, - решил Васяня. - Он же хороший мальчик. Должен понимать, что для его же пользы стараемся. Для его красоты… А если будет вякать, пасть прижмем…

За дверью мигнул яркий свет и сильно грохнуло. Бомзик подскочил.

- Ух ты! - удивился Васяня. - Был холодный дождик, и вдруг гроза. Наверно, погода меняется. Может, еще тепло будет, а? - Он сладко зевнул. - Ну ладно. Чтобы Вильсон во время операции зря не дрыгался, его немножко привязать надо. Бомзик, я там у рельсов доску видел. Ну-ка, тащи…

- Дождик ведь, - плаксиво сказал Бомзик. - И гроза…

- Иди, иди, не сахарный. Закаляйся… Ну!

Бомзик бросил на пол веревку с “кошкой”, пискнул - и за дверь. Она впустила серый свет, запахи мокрых листьев и земли. Стасика уже тошнило от свечной гари и табачного дыма, и теперь он стал хватать ртом настоящий, вольный воздух… Может, все-таки броситься?.. Но когда поймают, будет еще хуже, еще унительнее…

Бомзик очень быстро вернулся. Приволок доску длиной метра полтора. Даже не доску, а черную сырую плаху с запахом гнили. Дверь закрыли опять. Снова - желтые маски, тени, дымная жуть… Васяня поддернул рукава свитера.

- Ну-ка, сява, иди…

Стасик сжался в пружинистый ком. Лишь сейчас он словно очнулся. Неужели все это по правде? С ним, со Стасиком?.. Он отчаянно ударил двумя руками Хрына, лягнул Чичу, боднул головой Васяню. Но громко кричать все еще было стыдно. Всхлипывал только и выдыхал сквозь зубы: “Гады… гады…”

Стасика подняли, сдернули сапоги, стоймя прижали к скользкой доске. Тугие витки веревки начали рывками притягивать его к твердому дереву - от щиколоток до плеч. И тогда Стасик закричал наконец о всех сил:

- Пустите! А-а!.. Мама!!

Но крик увяз в дыме и парафиновом запахе глухой кладовки. И тут же Стасику сунули в рот вонючий платок, а новый виток веревки вдавил тряпку между зубов. Стасик замычал.

Доску прислонили к стене - с наклоном детсадовской горки для катания. На Стасике расстегнули китель, задрали рубашку, стянули пониже штаны. Васяня, судорожно вздыхая, -под ворота свитера вытащил безопасную булавку. Зачем-то подышал на нее, вытер о щеку. Сказал с хрипотцой:

- Ну-ка, ребя, посветите.

Чича поднес огарок. Руки у него дрожали, горячий парафин капнул Стасику на живот. Стасик дернул мышцами, замычал сильнее. Чича хихикнул, качнул огарком снова.

- Ничего, сявушка, - ласково выдохнул Васяня. - Это не очень больно, потерпи маленько…

Яркий огонек высвечивал его лицо, - подбородок со следами слюны и чирьем, приоткрытые мокрые губы, наморщенный лобик. Сладкое предчувствие мучительства расплывалось в глазках Васяни масляной пленкой. И Стасик с тоскливым ужасом понял, что это удовольствие глушит все другие Васянины чувства. Вот они какие, настоящие мучители!

В последнем отчаянном протесте напряг Стасик мускулы.

- Фашисты! Энкавэдэшники проклятые! Палачи!

Но этот исступленный крик был на самом деле мычанием - неразборчивым и слабым. Сознание беспомощности наконец навалилось на Стасика так, что стало сильнее страха и боли. “Черное покрывало!..” И с бесконечной печалью и даже с каким-то горьким злорадством он мысленно сказал Яшке:

“Вот видишь, как все вышло, когда ты меня бросил…”

Чича капнул парафином третий раз и заметил:

- Буквы-то сперва написать надо. - Он грязным ногтем провел дугу по Стаськиному животу. Живот свело судорогой.

- Чем писать-то? - недовольно спросил Васяня.

Бомзик опасливо сказал:

- Может, не надо?.. У меня карандашик есть. Химический…

- Давай! - Васяня схватил карандашный огрызок. Взял Бомзика за пальцы, плюнул ему в ладонь, обмакнул в плевок грифель. Зажал булавку в зубах и с карандашиком нагнулся над Стасиком. - По-иностранному, значит, писать? Это как?

Бомзик дернул горлом, будто проглотил горячую картошку:

- Первая буква как перевернутая “мэ”…

- Ага… - Мокрый грифель отвратительно зацарапал кожу. - Так… - Васяня вывел перевернутую “мэ”, сунул карандаш Хрыну и взял булавку. Стасик закрыл глаза…

- Э!.. - вспомнил Чича. - А букву-то, как наколешь, сразу натирать надо! Углем или сажей. Я знаю…

- И карандашом сгодится, - нетерпеливо сказал Васяня.

- От карандаша может заражение быть, он химический…

- А правда, помрет еще… Ладно! У рельсов каменный уголь валяется, куски, я видел. Натолчем его, чтобы все по правилам… Бомзик, пошел!

Бомзик метнулся будки, словно его тошнило. Плечом ударил в дверь, выскочил. Упругий воздух опять хлынул в душную кладовку, загасил свечу.

- У, зараза! - плаксиво завопил вслед Бомзику Васяня. - Оборву дрыгалки, недоносок контуженый!.. - И замолчал. В открытой двери сверкало солнце - на тополиных листьях, на рельсах, на мокрой траве. Дождь кончился. Стасик увидел, что Бомзик стоит на рельсовом полотне, запрокинув лицо. Волосы Бомзика искрились под лучами. Он вскинул руки и закричал:

- Ребята, глядите, радуга какая! Двойная, через всю реку, как мост! Я такой никогда не видел!

Ругаясь шепотом и почему-то хромая, Васяня вышел будки. Хрын и Чича поспешили за ним. Хрын пяткой ударил дверь, она захлопнулась, но солнечные щели горели в темноте. За дверью раздавались голоса:

- Во, подлюга, с берега на берег!

- Моща! Я когда в деревне у бабки был, там такая же…

- Наверно, в этом году последняя. Жалко…

Неужели они могли радоваться радуге, как люди?

Желание свободы рвануло Стасика болезненной дрожью. Он о всех сил напряг мышцы, дернулся! Может, ослабнет веревка!

- Эй, парни, полундра! - вдруг завопил снаружи Чича. А следом тонкий голос Бомзика:

- Ай! Берегись!..

Зашелестело что-то, нарастающе зашумело, сотрясающим ударом накрыло будку. И навалилась глухая тьма.

 

2

 

Стасик не понял, конечно, что случилось. А враги его сразу увидели, что едва спаслись. Подмытый ливнем глиняный многотонный пласт отслоился наверху от обрыва и заскользил вн. Он завалил бы, наверно, рельсовый путь, но лавину остановил двойной строй топольков. Это были тополиные стволики, врытые вдоль полотна: их вкопали весной, и за лето они отрастили длинные ветки-побеги. Тополята задержали поток глины, но будка оказалась заваленной полностью. Словно ее и не было.

- В…от па…а…длюга, - начал заикаться Чича. - Ч-чуть не з-закопались…

- А Вильсон? - перепуганно спросил Бомзик.

- А ему-то какой фиг сделается? - сумрачно сказал Васяня. - Там и сидит. Целехонький.

- Копать надо, - сообразил Хрын. - Сам не разроет…

- Позвать кого-нибудь… - Бомзик с перепугу мелко топтался на месте. Васяня стрельнул в него глазами:

- Ага! И найдут эту сяву связанную. Скажут: “Чё вы с ним творили?”

- А к-как теперь? - Чича был не бледный, а пятнисто-розовый от страха.

Васяня отвел глаза, но сказал бодро:

- Сам выберется, если захочет… А мы-то при чем? Мы его закапывали, что ли?..

- Не… Сам не выберется, - вздохнул Хрын.

- А он тебе кто? Любимый брат? - Васяня глянул исподлобья. - Чего страдаешь? Кому его надо, без нас найдут.

- Вот тогда-то он все и расскажет, - съеженно вздохнул Бомзик. Васяня стал смотреть на него долгим взглядом. И Бомзик все ежился, ежился. И все понимали, что едва ли скоро найдут Вильсона. Кто вспомнит про эту никому не нужную будку, кто станет ее раскапывать? А если когда и раскопают, Вильсон уже ничего не расскажет.

Вот именно - не расскажет. И нет виноватых…

А если поглядеть на глиняный завал, то вроде бы и не было никакой будки. И Вильсона не было. Надо просто пойти домой. Будто ходили они на речку и теперь возвращаются как ни в чем не бывало…

- А правда… Мы-то при чем? - шепотом сказал Чича.

Васяня всех обвел глазами:

- Хватит… Никто ничего не видел, не помнит! Ясно, птенчики? А кто пикнет… вы меня знаете.

 

…Правду говорят, что отчаяние прибавляет сил. Сумел Стасик ослабить, а затем и размотать веревку. Но когда он в темноте всем телом грянулся о дверь, силы опять пропали. Потому что наконец дошло до Стасика, что же случилось на самом деле. Может быть, не совсем дошло, не в подробностях, но главное он ощутил - это могила. Крикнул - слабо, без надежды, - и голос увяз в глухой тесноте каморки.

Стасик сел, спиной привалился к двери. Обнял колени. Было душно, кружилась голова. Чернота липко охватывала Стасика - хоть с открытыми, хоть с закрытыми глазами. В ней плавали размытые зеленые пятна, но они быстро таяли. “Черное покрывало…” - опять подумал Стасик. Прежний страх запертого помещения снова вспомнился ему. И понятно стало, откуда в душе давнее предчувствие такого конца. Но это был не сам страх, а только память о нем. Стасик уже не боялся. Бояться имеет смысл, когда еще можно спастись от опасности. А сейчас это уже случилось, и возврата не было.

Стасик не размышлял, от чего он здесь погибнет: от голода, жажды или удушья. Потому что уже сейчас он чувствовал себя умершим. Не было ни звуков, ни времени, ни ощущений. Даже боль от ожога казалась теперь посторонней, чьей-то чужой. И лишь одно неясное ожидание еще жило в Стасике: должно случиться что-то самое последнее. Не страшное уже, но полностью безысходное. То, что поставит точку…

И Стасик не удивился, когда в душной черноте смутно забелела забинтованная голова.

 

…Юлий Генрихович взял его за кисть руки не очень холодными, но все равно неживыми пальцами. Он был совсем рядом, но говорил словно далека. Не сердито говорил, даже ласково:

- Соскучился? Ну, пойдем… - Он потянул Стасика, тот оказался на ногах. И даже в сапогах.

Темнота оставалась непроницаемой, но в ней стало ощущаться пространство. Как широкая беспросветная ночь.

- Пойдем…

И они пошли.

- Куда мы?.. - тихо спросил Стасик.

- Туда… Ко мне…

Тогда Стасик сказал слабо, обессиленно:

- Я не хочу…

- Что поделаешь. Хочешь не хочешь, а иначе нельзя.

Стасик и сам знал, что иначе нельзя. Они шли долго, и наконец Стасик начал различать то, что было вокруг. Не глазами, а каким-то иным зрением он в непроглядной ночи видел черные деревья, черные многоэтажные дома, черные звезды на небе… Под сапоги попадали комки стылой земли. Тянул промозглый ветерок.

- Не дрожи, скоро не будет холодно, - сказал Юлий Генрихович. Стасик молчал. Отчим (по-прежнему далека, с черной высоты) сказал опять: - Видишь, я снова пришел к тебе на помощь. Никто не приходит, один только я. Тогда в лагере и сейчас…

- Но тогда вы были живой, - несмело возразил Стасик.

Юлий Генрихович помолчал, вздохнул:

- Нет… Я и тогда не был живой. Меня сделали мертвым раньше. В сорок четвертом, там, в зоне…

Он покрепче перехватил руку Стасика и зашагал быстрее.

- Я не хочу, - опять сказал Стасик. - Отпустите меня, пожалуйста.

- Куда?

- Домой. К маме…

- Не имеет смысла. Ведь мы идем уже несколько месяцев.

- Ну и что? Отпустите…

- Тебя и так давно отнесли маме. Откопали и отнесли…

- Нет! - Стасик впервые сильно дернулся. - Неправда!

- Правда. Не рвись… К тому же и мамы скоро не будет.

- Нет!!! - Он рванулся так, что Юлий Генрихович остановился.

Ночь была заполнена глухим гулом. Пространство расслаивалось, тошнотворно давило на сознание своей раздвоенностью. Стасик узнал жуткую двухэтажную пустоту, которая мучила его во время дифтерита. По двум бесконечным плоскостям тяжело катились друг над другом угольно-черные поезда.

- Мамы скоро не будет, - повторил Юлий Генрихович. - Видишь, за ней уже послали машину.

И Стасик увидел в темноте знакомую “бээмвэшку”, в которую сел однажды Коптелыч. Она бесшумно ехала по гладкой площади, которую пересекал по рельсам ровно гудящий состав.

- Нет! - крикнул Стасик о всех сил. - Нет!!! Не надо!

Ударившись об этот крик, как о забор, машина стала. Забуксовала поперек рельсов. Черный локомотив стремительно ударил ее буфером, и темноту пробила режущая глаза вспышка.

 

ВОЗРАСТАНИЕ

 

Белому шарику стало вестно, что Возрастание, которое ожидает его, - не единственное. Оно лишь ступенька в процессе постижения звездной мудрости. Потом будут и другие Возрастания, после которых Шарик (то есть уже молодой Белый шар) достигнет новых горонтов познания…

“Значит, люди растут постепенно, а шары скачками, - размышлял Белый шарик. - И наверно, после первого скачка я превращусь мальчика в юношу, а потом уже во взрослого. А еще дальше - в пожилого, как Желтые блнецы… А интересно, в такого старого, как Темно-красный шарик, превращаются тоже после Возрастания? Или просто ссыхаются постепенно?..”

Впрочем, до той поры было так бесконечно далеко, что Шарик думал об этом лишь мельком. Главное - первая ступень. И радостное ожидание теперь уже не оставляло Шарика. Правда, в эту радость большие шары несколько раз капали уксусом:

- Ах, если бы ты не потратил столько энергии напрасно…

- Мы не знаем даже, хватит ли сейчас у тебя сил…

Но это скорее в целях воспитания, а не всерьез. И в конце концов Красный шар сказал:

- Хватит пилить мальчишку. Он уже все понял, а вы, господа, зудите… Все получится в лучшем виде.

Он так и сказал - “мальчишку”? Или Шарику послышалось? Из-за привычки все переводить на человеческие понятия…

От этой привычки Белый шарик так и не бавился до конца. Да что там “до конца”! Вообще не бавился. И от воспоминаний. Случалось, что в самые важные моменты подготовки к ответственной акции вдруг возникал в памяти Банный лог, покрытые полынью и чертополохом откосы и желтое окошко в вечерних кустах. И Вильсон, Вильсон, Вильсон! Вставал перед глазами… Впрочем, какие у Шарика глаза! Скажем так - перед мысленным взором…

Большой Белый шар, видимо, догадывался об этом. Он сказал мягко, уже без всякой назидательности, с сочувствием:

- Что поделаешь. Это надо преодолеть, дитя мое. Вспоминай чаще то окно, которое показал тебе я.

И Шарик вспоминал. И радостно-тревожный зов пространств и загадок Великого Кристалла звучал в нем, как музыка. И предчувствие необыкновенного праздника снова охватывало его.

Но звучала в той музыке, в самой ее глубине, отдельная, не вошедшая в мелодию нота… Это как однажды, когда Яшка заиграл на фисгармонии что-то свое, неожиданно проснувшееся в душе, а Стасик, дурачась, ткнул пальцем наугад в один клавишей. И высокий щемящий звук разрезал мелодию, как разрезает пространства невидимая стеклянная плоскость. Яшка хотел рассердиться, но глаза у Вильсона почему-то были такие… ну, будто он знает что-то печальное. Такое, что Яшке невестно. Догадывался, может быть, о блком расставании?

Эта нота, к счастью, была сейчас почти неслышной, а если и пробивалась в сознании, Белый шарик заглушал ее основной музыкой. И утешал себя, что скоро вообще все забудется, откроется совершенно иная жнь. Хотя притаившийся в нем лохматый Яшка и вздыхал украдкой, что это нечестно…

А почему нечестно? Если у Белого шарика свой путь, звездный, а у Вильсона - человеческий!

Яшка, зашевелившийся опять в Шарике, невежливо толкал совесть пыльными твердыми пятками и локтями:

“Пути могут быть разные, когда нет общей Дороги…”

Но это была уже какая-то совсем путаная, несерьезная мысль. И Шарик прогнал ее сердитым пинком…

А когда торжественный момент Возрастания стал совсем блким, Белый шарик вообще запретил себе воспоминания и сомнения. Нужна была внутренняя сосредоточенность. Нужны были все запасы энергии и твердость духа.

 

Но даже в тот праздничный день Белый шарик не смог менить привычке видеть себя мальчишкой. Разумеется, он отдавал себе отчет, что находится в космической пустоте, в центре звездной пирамиды, на вершинах которой взволнованно ждут его Возрастания шары-наставники - добрые, внимательные, умные, - а соседних с пирамидой областей тоже следят за происходящим и шлют импульсы-поздравления другие шары. Но в то же время он чувствовал себя мальчиком, приглашенным в гостиную, где собрались доброжелательные, но строгие воспитатели и солидные гости.

Он не был теперь растрепанным пацаном с Банного лога, а пришел сюда, как приходили на торжественные гимназические акты мальчики Реттерхальма. В праздничном костюме - вроде того, какой однажды заказала для Лотика мадам Валентина: короткая синяя курточка с узкими рукавами и просторным воротом, -за которого был выпущен широкий, отороченный кружевом воротник рубашки (и такие же манжеты спускались -под обшлагов); светлые шелковистые брюки и черные башмаки - такие лаковые, что в них отражалась вся гостиная.

Гостиная эта не была той, в которой он много раз вел споры и получал нахлобучки. Это был целый зал с зеркалами, красными портьерами и сияющей люстрой над овальным столом.

У стола сидели все, кого Белый шарик знал. Не только жители пирамиды, но и ближайшие соседи. А на председательском месте - Зеленый шар, староста всех окрестных областей.

- Подойди, дитя мое, - с отеческим добродушием, но важно пронес Зеленый шар.

Белый шарик сделал, как полагается, три шага и наклонил голову (не лохматую, а на сей раз причесанную, с пробором).

Зеленый шар встал. Покашлял. Остальные внимали.

- Мальчик! Мы все пристально и с любовью следили за твоим детством. Прощали тебе шалости, радовались успехам. Видели, как ты становишься все более разумным и умелым… Ты порой тратил энергию на ненужные поиски и опасные эксперименты. Что поделаешь, так устроен мир: мы все учимся на собственных ошибках. Но теперь время детских ошибок позади…

- Пришло время ошибок молодости, - ввернул фразу Красный шар и заулыбался. Это слегка нарушило торжественность, но Зеленый шар принял шутку снисходительно. Посмеялся, покивал толстыми подбородками, лежащими на салатном жилете. На одном подбородков светилась пунцовая бородавка (это был крошечный красный спутник, вращавшийся вокруг Зеленого шара).

- Дитя мое! Мы пришли к выводу, что ты достаточно разумен, чтобы шагнуть на новую ступень звездного развития. И тогда ты сможешь немеримо больше, чем раньше, совершить добрых деяний во имя идеи Всеобщего Резонанса…

Зеленый шар взял со стола красную с золотом папку. “Вот оно”, - подумал Белый шарик, и сердце заколотилось.

- Белый шарик! - возгласил Зеленый шар громче и официальнее, чем прежде. - Пришла пора вручить тебе диплом Первого Возрастания. Для этого тебе остается сделать последний шаг. Собери силы и переступи черту!..

Все встали. Желтые тетушки торопливо выбрались -за стола и, мешая друг другу, расстелили на темном паркете белую ленту. Прямо у башмаков Шарика. Одна шепнула:

- Вот ее и перешагнешь…

А другая:

- Только сразу, не топчись…

Это была не просто лента, не просто черта. Над ней упругой стеной встало энергетическое поле. Действительно, понадобится немало сил, чтобы пробить его. “Если не протолкнусь, пущу с плеча рассекающий импульс. На один-то энергии хватит, - подумал Шарик с дрожью праздничного азарта. - Только бы не зацепить кого-нибудь за столом…”

Белый шарик прекрасно понимал, что все это лишь игра его сознания. Но тем не менее отчетливо видел подробности: и отражение люстры в своих башмаках, и желтый закат над крышами Реттерхальма в раскрытых окнах, среди раздвинутых наполовину портьер. И ощущал, как теплеют от волнения щеки.

Большой Белый шар отошел к темной, с витыми бронзовыми столбиками тумбочке. На ней сверкал желтой ребристой жестью рупор граммофона. Большой Белый шар с торжественной плавностью опустил на диск никелированную головку мембраны… Без обычного шипения, неожиданно чисто, с мягкой громкостью заполнила гостиную музыка оркестра. Пели трубы и скрипки, вздыхал где-то позади них орган. Мелодия была та, которую Белый шарик ждал. Которую однажды он услышал у распахнутого во Вселенную окна. Только теперь она звучала более светло, без прежней тревоги. Хотелось броситься в нее, как в полет, раствориться в этом сиянии и счастье… И лишь еле заметно пробивалась наперекор оркестру высокая ровная нота - словно далеко-далеко Вильсон опять давил невпопад отдельный клавиш.

- Ну, мой мальчик! - Зеленый шар протянул тяжелую папку диплома. - Ты готов? Сделай усилие и шагай…

- Ага… сейчас, - неловко сказал Белый шарик. Качнулся вперед. Но одинокий звук нарастал, рассекая общую мелодию голосом тоскливого рожка.

- Что же ты? - уже с беспокойством поторопил Большой Белый шар. - Мы ждем, малыш. Всего шаг…

Медный рожок запел томительно и резко, врываясь в сознание сигналом неотвратимой беды. Белый шарик зажал уши.

- Не надо!

Мембрана сорвалась с пластинки, жестяной рупор со скрежетом осел, музыка оборвалась. Но медный сигнал звенел, заполняя пространство, превращаясь в человеческий голос, в мольбу о помощи, в отчаянный крик…

Белый шарик прыгнул к окну. Вскочил на подоконник. С шорохом упала сорванная портьера. Только что был за окном Реттерхальм, деревья, вечер, а теперь - непостижимо черный, непостижимо глухой межпространственный вакуум. Впервые Белый шарик видел эту пустоту Яшкиными глазами.

Яшка зажмурился. И вспомнил, как с высоких мостков прыгают в речную воду туренские мальчишки.

 

ТОПОЛЕК

 

1

 

Не было, не было времени, чтобы проникать на баржу и потом уже мчаться искать Вильсона. Белый шарик вонзился невидимым лучом прямо туда, где -под завала рвался в пространство Стаськин черный импульс. Луч метнулся в поисках массы для Яшкиного тела - по глине, по шпалам. Уперся в один топольков. Живые клетки! Тем лучше!.. Воздух толкнулся, как от небольшого взрыва. Яшка встал на месте тополька, увязая лаковыми башмачками в жидкой, блестящей на солнце глине.

 

Стаськин сигнал уже угасал, как угасает крик обессиленного человека. Но Яшка теперь точно знал, где Вильсон. Вскинул над головой, как топор, сомкнутые ладони.

Тонкая - уже слишком тонкая! - импульсная нить, что связывала Яшку с Белым шариком, застонала от перегрузки. Но выдержала. Яшка махнул отяжелевшими руками - плоское пламя рассекающего импульса снесло и отбросило глиняную груду. Медленно упала наружу дощатая дверь…

 

Огонь взрыва от столкновения паровоза с машиной не погас. Он разгорался, делался разноцветным, превращался в сверкающий день. Стасик лежал навзничь на срезанной с петель двери и видел небо. Половина неба сияла вымытой голубной, а другая была еще затянута пологом уходящей грозы. На нем таяли остатки радуги. Запах дождя, реки, сырых тополей волной прошел по Стасику. И Стасик решил, что будет лежать вот так - счастливый, свободный - тысячу лет.

Зачавкали шаги. В небе над собой, на границе грозы и синевы, Стасик увидел Яшку. Его голову и плечи. Голова казалась перевернутой, потому что Стасик сам лежал запрокинувшись. Перевернутый Яшка тревожно мигал и вытягивал глею. Шея и плечи были в странном кружевном воротнике. И Стасика обожгла испуганная догадка, что все это - продолжение бреда!

Стасик не то крикнул, не то пискнул, дернулся, сел. Затошнило. Но яркий день не исчез. И Яшка не исчез. Сел на корточки.

- Вильсон! Ты целый?

Нет, не сон. Вот он, Яшка, настоящий. Трясет Стасика, жалобно просит:

- Встань. Я хочу видеть, что ты живой.

Стасик послушно встал. Затоптался на твердых досках.

- А сапоги-то… Яш, они там остались…

Яшка метнулся в будку, вынес сапоги. Стасик толкнул в них ноги. Он чувствовал себя, словно среди дня заснул долгим тяжелым сном и теперь его растолкали. Потер ладонями лицо, потряс головой… День все так же сверкал, умытый ливнем. Обещал смену погоды, тепло. Пускай ненадолго, но возвращалось лето. И Яшка вернулся… Правда, не совсем такой, как раньше. Он, кажется, стал повыше и одет был почему-то как мальчики на картинках в журнале “Нива” у Полины Платоновны.

Стасик спросил:

- А ты… вернулся, чтобы как раньше? Или только чтобы раскопать меня?

- Что с тобой тут случилось? - нервно сказал Яшка.

- Ну, что… Поймали, наколку делать хотели. Во… - Стасик поднял на животе рубашку. - Только не успели. Выскочили радугой полюбоваться, сволочи. А тут… завалило, да?

- Оползень…

- Будто могила, - вздохнул Стасик. - Никто бы никогда не откопал.

- А они-то! Они же, наверно, за лопатами побежали!

- Держи карман… Никто бы не узнал. Если бы не ты… - Стасик вдруг содрогнулся мучительной, как боль, дрожью от всего, что пережил. Теперь уже трудно было разобраться, что случилось по правде, а что страшно привиделось в этой проклятой будке… Но зато Яшка - вот он!

Стасик опять спросил:

- Ты насовсем? Или только…

- Только, - вздохнул Яшка.

Радости поубавилось, но Стасик сказал храбро и спокойно:

- Ну, что же… все равно хорошо. Спасибо тебе, Яшка. - Потом попросил: - Ты не злись, что я тогда… ну, заорал так по-глупому. Это просто чтобы не зареветь…

- Да ладно тебе…

- А ты… - Стасик чуть улыбнулся. - Весь такой красивый. И вроде бы побольше сделался. Что, уже началось Возрастание?

- Нет. Я тополька… вырос. Прямо здесь.

- Правда… - Стасик увидел, как на Яшкиной шее повыше воротника вздрагивает, приклеившись черенком, свежий листик. Хотел снять его, быстро потянул. Яшка ойкнул - черенок оторвался, и на коже выступила красная капелька. - Прости, - испугался Стасик. - Я не знал…

- Да чепуха. - Яшка промокнул капельку пальцем.

- Залечи, - виновато сказал Стасик. - Ты ведь умеешь.

- Не стоит. Мне теперь знаешь как надо энергию беречь… - Яшка снова ощутил, как болезненной жилкой дрожит импульсная нить. Даже голова кружилась и слабели ноги.

- Да тут ведь совсем чуть-чуть надо, энергии-то, - смущенно сказал Стасик.

- Тут-то чуть-чуть. Зато переброс во что обходится…

Он хотел сказать: “Мне пора уходить, Вильсон. А то будет беда”. Но ощущение боли - не своей, Стаськиной - удержало его.

- Что у тебя с ногой?

Болел ожог. До сих пор эта боль была как бы отодвинута, существовала отдельно от Стасика. Но сейчас раскаленный стержень воткнулся в бедро.

- Папиросой… гады… - И Стасик закусил губу.

Яшка быстро сел на корточки. От его ладони пришел тугой успокоительный холодок, растворил в себе ядовитое жжение. Стасик задышал часто и облегченно. И все же сказал с упреком:

- Что ты делаешь! Сам же говорил - беречь энергию надо.

- Ладно уж… - Яшка встал. Под засохшей капелькой крови дергался на горле тонкий сосудик - в ритме натянутой до отказа импульсной нити. Яшка сумрачно спросил: - А если они снова тебя поймают?

- Теперь пусть попробуют… Знаешь, как буду отбиваться!

- Их же много…

- Ну и что! - яростно вскинулся Стасик. - Всех перегрызу!

Яшка осторожно сказал:

- А вот сегодня-то… ведь не отбился.

- Потому что… - Стасик стал смотреть вдоль рельсов. Они сверкали, слепили глаза. - Мне как-то все равно сегодня было. Потому что тебя не было…

- Меня ведь и опять не будет, - еще осторожнее напомнил Яшка.

- Все равно. Теперь уже будет не так. Мне теперь хватит…

- Чего? - прошептал Яшка.

- Ну… как ты пришел сегодня. Я помнить буду…

“На всю жнь”, - хотел добавить он, только постеснялся.

Прощание опять придвинулось вплотную, и они стояли друг перед другом, не зная, что еще сказать. Стасик неловко спросил:

- Ты сейчас опять в тополек превратишься?..

- Сначала я провожу тебя. Хотя бы до лестницы…

 

Лестница была недалеко. Они поднялись до половины, сели на сырые ступени. Блок уже был вечер, влажный воздух золотился. Небо совсем очистилось, но обрывки радуги все еще висели над заречной далью. Яшка обводил глазами горонт, деревни с минаретами, гибы обрывистого берега, похожий на белую крепость монастырь, серо-желтую после дождя реку. Видна была и черная баржа на песчаной полосе… Теперь на баржу ему не надо. Надо только отойти вон туда, на травянистую площадку. Сказать Вильсону, чтобы не ходил следом, а то его зацепит воздушным вихрем… Секунда - и встанет на откосе тополек… И наверно, Стаська не раз будет приходить сюда. Ладно, пусть приходит. Тополек - он не каменная статуя, живой все-таки…

А Стасик не смотрел ни вокруг, ни на Яшку. Сильно согнулся, теребил на сапоге отошедшую резиновую заплатку.

Вот и все. Надо что-то сказать на прощанье, потом встать, шагнуть в сторону… А что, если перетянутая, дрожащая в последнем усилии нить не выдержит, лопнет от первого движения? Потому и страшно двинуться?..

Или все же не потому?

Не поднимая головы, Стасик тихо спросил:

- Тебе не влетит, если ты опоздаешь на Возрастание?

Ни о каком Возрастании теперь не могло быть и речи. Энергии хватит лишь на то, чтобы вернуться. А для Возрастания копить и копить силы. Под укорненное молчание больших шаров.

Импульсная нить натянулась, как тонкая-тонкая резина. Словно Яшка - тряпичный мячик, вроде тех, что на рынке продают по рублю веселые бабки, а другой конец резинки далеко-далеко, в чьей-то властной и нетерпеливой руке. Только шагнешь - и тугая сила унесет тебя в звездную пирамиду…

Но это - если не медлить. Нить уже на последнем пределе. На сколько минут (нет, секунд) хватит энергии, чтобы удержаться здесь?

А зачем держаться? Зачем они, лишние секунды?

Ласковый земной простор обнимал Яшку на прощанье.

“Пойду я…” - хотел сказать Яшка. И вцепился в ступеньку. И сказал:

- Возьми меня за локоть. Крепче!

- Зачем?

- Возьми!

Стасик испуганно вцепился.

- Яшка, что с тобой? Ты помираешь, что ли?

- Не-а… - Яшка зажмурился. Резко, беспощадно зазвенела темнота. Импульсная нить порвалась, хлестнула Яшку. Так бьет по лицу лопнувшая резина рогатки.

 

…В тот день в обсерватории “Сфера” было отмечено, что погасла звезда Я-37.

- Когда вы это обнаружили? - спросил у дежурного ассистента научный сотрудник Скицын.

- Двадцать минут назад, Михаил Петрович. Зафиксировали прямо на дисплее.

- Может, барахлит настройка? - спросил Михаил. Четырехмерный межпространственный аналатор, именуемый по привычке телескопом совмещенных граней, не был еще отлажен окончательно, группа “Кристалл-2” колдовала над ним днями и ночами.

- Но нет сигнала и на ленте хроноскопа… - Ассистент словно чувствовал себя виноватым. - Сами взгляните.

- Я будто чуял… - вздохнул Михаил. - Ладно, сделайте запись…

Вечером к нему пришел семиклассник Витька Мохов.

- Миш, все говорят, что Яшка погасла…

- Говорят, - вздохнул Михаил.

- Жалко…

Михаил сказал небрежно-философским тоном (явно чтобы утешить Витьку, а не себя):

- Что же теперь… Все равно это было очень давно. Прикинь, сколько световых лет, да помножь на коэффициент совмещенных пространств…

- Все равно жалко… Это для нее давно, а для нас-то ведь только сегодня… Яков Матвеевич знает?

- Нет еще.

- Миш, а правда, что хроноскоп пустили?

- На той неделе еще.

- И что, в самом деле он берет мгновенные импульсы? Все, что случилось в пространстве, фиксирует сразу? Независимо от расстояния?

- Не все, а в том секторе, куда направлен. И пока только графически… И энергии жрет за один сеанс, как целая космическая верфь за месяц. У нас уже половина накопителей пуста…

- Все равно… Значит, если где-то вспыхнула звезда, мы узнаем сразу? Не надо ждать, пока долетит свет! Да?

- Не надо ждать, - рассеянно отозвался Михаил. - Ты вот что. Скажи своему Цезаренку и еще этому… Юр-Танке, чтобы не лезли без спроса к моему вычислителю. А то уши отвинчу, не посмотрю, что князь…

- Не поймаешь, - засмеялся Витька. - Юрик теперь тоже знает, что такое прямой уход в подпространство.

 

2

 

Импульсная нить порвалась, и концы ее, скручиваясь, понеслись в пустоте Кристалла. Один конец ударил по Шарику. И газовые массы звезды стали стремительно гаснуть, проваливаться в тускнеющие пропасти, исчезать… Другой конец ударил по Яшке, свернулся в горячий клубок и спрятался внутри мальчишки - крошечный остаток звездной силы. Быстро остыл, затаился в Яшке, как еле теплое зернышко. (А может быть, звездная жемчужинка, которой когда-то вырос кристаллик мадам Валентины?)

Яшка приголубил в себе это живое зернышко, словно крошечного птенца, - с резкой печалью о невозвратном. И… с облегчением, что обратного пути нет. Опять оглядел берега, заречье, небо. Все это теперь было его. Навсегда…

Но сам-то он, Яшка, был чей?

А Стасик ничего еще не понимал, спросил опять с хмурой заботливостью:

- Ну? Что с тобой?

- Куда же мне сейчас? - потерянно прошептал Яшка.

- Как… куда?

- Порвался канал! Понимаешь?.. Не вернуться мне туда!

Постепенно, со стыдливой и осторожной радостью Стасик осознавал, что случилось. Но открыто показать даже капельку радости не посмел. Сказал, насупившись:

- Ты велел держать. Я и держал… Я не виноват.

- А кто виноват? - Еле-еле заметно проскользнула в Яшкиных словах прежняя дурашливая искорка. И пропала. - Оба мы виноваты…

- Значит, назад тебе уже никак?

Яшка встал, засопел сердито, развел руками в кружевных манжетах.

- Нету Белого шарика. А Яшка вот он, весь тут. Навсегда… Куда мне деваться?

От приступа счастья Стасик обрел решительность:

- Балда ты! “Куда”! К нам!.. Только Полина Платоновна заспорит, наверно: она мечтала, чтобы ты у нее жил. Она с ума сойдет от радости.

- То-то уж “радость”, - хмыкнул Яшка.

- Пошли, не разговаривай!.. Постой. Ох, Яшка, как ты по улицам пойдешь такой… придворный? Народ сбежится.

- А старая одежда? Ты ее куда девал?

- Наверно, в бурьяне! Пошли искать!

Сверток и правда оказался на прежнем месте. Но штаны и рубаха были сырыми насквозь. Яшка зябко передернул плечами.

“А высушить не можешь? Помнишь, как раньше?” - взглядом спросил Стасик.

“Нет…”

- Подожди! - Стасик знал, где под лестницей, в тайнике, большие мальчишки хранят в жестяной коробке спички. Для курева и для костров. Да и Яшка знал. Там же, под лестницей, нашлись и сухие щепки для растопки. Труднее было отыскать после дождя сухие бурьянные стебли. Однако и с этим справились. Разложили костер на том же месте, где в прошлом году Стасик вылепил шарик.

Огонь разгорался неохотно, вели полкоробка. Но в конце концов пламя выросло, застреляло искрами, рассеяло душный бурьянный чад. Яшкин старый костюм высыхал на глазах. Правда, Стасик перестарался и подпалил подол рубашки, ну да ладно…

- Готово, Яш. На…

Наконец-то он превратился в настоящего Яшку. В привычного, просто родного… Он заправил в штаны обгорелый подол, сунул босые ноги в стоптанные сандалии.

- Вот… А это сюда! - Сгреб в охапку “придворный” костюм и кинул в огонь.

- Зачем?! - огорчился Стасик.

- А куда его? Людей потешать?

Материя вспыхнула легко, словно пропитанная керосином. Стасик еле успел выхватить огня край курточки. Прижал его сапогом, оторвал медную пуговицу.

- На память… - И добавил про себя: “Доказательство, что все это было…” Покачал пуговицу на ладони. - Красивая какая. Сам такую придумал?

В окантовке крученого тросика были оттиснуты на меди скрещенные шпаги с фигурными рукоятями, якорь, а над ним - половинка восходящего солнца с лучами.

Яшка наклонился над пуговицей.

- Ничего я не придумал, само получилось… Кажется, это командорская эмблема.

- Что?

- Не помню точно… Если вспомню, скажу. По-моему, это Реттерхальма… - Он усмехнулся невесело, не по-детски даже. - Из тех времен, когда мадам Валентина фан Зеехафен выращивала в цветочном горшке кристаллик… Хотела вырастить модель всего Мира, а получилось вон что… беспрорный пацан Яшка.

- Ну и ладно! Какая разница! - сердито сказал Стасик.

 

…Он тогда просто так бросил эту фразу. Но гораздо позже не раз вспоминал ее и даже гордился такими словами - и когда писал свою монографию о свойствах Великого Кристалла и о юности Вселенной, и когда в должности и звании Звездного Командора воевал за права Детства. И когда на катамаране “Даблстар” уходил в экспедицию по Большому темпоральному кольцу… “Какая разница? Модель Вселенной и мальчик… Может быть, это одно и то же…”

 

Стасик затоптал сапогами костер.

- Пошли… Ох, смотри, темнеет уже.

Они стали подниматься по шатким ступеням.

- Боюсь я, Стаська, - серьезно заговорил Яшка. (Давно уже он не говорил “Стаська”, “Стасик”, все “Вильсон” да “Вильсон”.) - Так боюсь, даже ноги не идут.

- Я тоже, - прнался Стасик. - Обещал в четыре быть дома, а сейчас уже сколько… Мама давно с работы пришла…

- Да я не про это!.. Вдруг меня никому не надо. Ни Полине Платоновне, ни…

- Не выдумывай.

- А еще вот что. Скажут ведь, что нужно меня в детдоме отпрашивать. А меня там сроду не было!

- А мы прнаемся… что не в детдоме жил, а бродяжил давно уже. Даже проще будет. Остался, мол, во время войны без родителей, жил то тут, то там, нигде не задерживался…

- Ох, а она… Полина Платоновна скажет: “Сколько хлопот с бродягой. А я больная, старая…”

- Ты забыл, что есть еще я и мама? - строго спросил Стасик. - А Полина Платоновна… ее ведь можно вылечить! Ты же умеешь!

- От старости разве вылечишь? - вздохнул Яшка. - Да и вообще я ничего такого теперь не умею. Неужели ты не понял? Я теперь совсем такой же, как и ты.

- Так это же во как здорово! - Стасик чуть не обнял Яшку.

- Но я теперь ничего не могу… почти, - прошептал Яшка.

- Что не можешь? Чудеса творить, что ли? - сказал Стасик с веселой пренебрежительностью. Хотя в груди щекоталось уже другое: не насмешка, а ласковое желание защитить Яшку от невзгод. А тот повторил:

- Ничего не могу. Разве что самую малость.

- Вот и сделай себе такую малость: табель, что в какой-нибудь школе третий класс закончил. Чтобы вместе идти в четвертый… Сможешь?

- А что толку? Я, наверно, не помню даже, сколько дважды два… Это раньше я все знал, все помнил, когда был шариком. А теперь?.. Наверно, и на фисгармонии играть не смогу.

- Я тебе дам “не смогу”! - Стасик почти по правде разозлился. - Заладил одно: “Когда я был шариком…” Шарик, что ли, на фисгармонии играл? Яшка играл! И Чичу кто лупил? Шарик?

Яшка подобрался:

- Мы когда пойдем Чичу искать? И этого… Васяню? Завтра? Сейчас-то уже поздно…

Над крыльцом горела яркая лампочка. На крыльце стояла мама. За ее подол держалась Катюшка.

Мама повернулась к калитке.

- Явился!.. О-о! Да вы, сударь, не один! Полина Платоновна, выйдите-ка посмотрите, кто к нам пожаловал!.. Где это вас носило дотемна, голубчики?

Стасик и Яшка привычно повесили головы.

Вышла Полина Платоновна. Слабо всплеснула руками.

- Вернулся…

- Вернулся, - подтвердила мама. - Всё вернулось, будьте, Полина Платоновна, уверены… Сейчас они нам расскажут о своих похождениях. А?

- Ну чего, - пробормотал Стасик. - Заигрались маленько.

Полина Платоновна тихонько засмеялась. Но мама сложила на груди руки и посмотрела на каждого по очереди:

- Они заигрались.

- Ну чего… - опять сказал Стасик с наивной надеждой увести разговор от опасной темы. - Устали ведь мы, кушать хочется.

- Да-а? - почему-то очень удивилась мама.

И тут вмешалась Катюшка. Потянула маму за подол и внятно пронесла:

- Фасик хосет кисеи.

Казалось бы, мама должна умилиться: впервые в жни дочь сказала связную фразу! И мама умилилась. Но как-то не по-настоящему:

- Да-а? Кисель? Как замечательно! А ну, идите-ка в дом… “фасики”. Будет вам кисель. Обоим поровну…

 

Эпилог. ДРЕМЛЮЩИЙ МАЛЬЧИК

 

1

 

Академик Я.М. Скицын. Из некролога. “Академический вестник”, № 4123/2, стр. 114.

“…старейшего ученого с мировым именем, на трудах которого воспитаны несколько поколений исследователей Вселенной, вестных своим нестандартным подходом к решению проблем темпоральных эффектов и взаимодействия совмещенных пространств.

Начало биографии Якова Матвеевича Скицына лежит в тех временах, которые большинству нас представляются глубокой историей. Он родился перед Второй мировой войной, во время войны потерял родителей, беспрорничал, был усыновлен жительницей сибирского города Турени, а после ее смерти жил в семье Скицыных, где нашел себе названого брата и будущего многолетнего соратника. Со Станиславом Матвеевичем Скицыным создал ряд научных трудов: “Локальность темпоральных колец”, “Диалектика гипотез кристаллического строения Вселенной” и др. Сотрудничество это в вестной мере имело место и в сфере общественной деятельности, когда С.М. Скицын активно поддерживал движение по защите Детства, именуемое в некоторых областях совмещенных граней “командорским”. Совместная деятельность Я.М. и С.М. Скицыных продолжалась до момента, когда С.М. Скицын вопреки мнению академического большинства органовал и возглавил экспедицию “Кольцо-антивектор” на экспериментальном межпространственном катамаране “Даблстар” под командованием капитана В.Е. Пантюхина (как вестно, “Даблстар” не вернулся, и судьба экспедиции до сих пор не выяснена).

Возможно, именно горячая и порой выходящая за рамки академических отношений поддержка этой экспедиции Я.М. Скицыным осложнила на долгие годы его отношения с бывшим руководством Академии и затруднила его научную деятельность. Да и неординарный подход к решению ряда философских проблем в определенные годы не мог не служить тормозом для полноценной работы ученого. Такие труды, как “Многослойность Времени”, “Антивектор. Влияние будущего на прошлое”, встречались тогдашней официальной наукой в штыки. И даже теперь, в пору новых подходов к проблемам Мироздания и осознания всеобщей неоднозначности Бытия, мы не можем до конца оценить вклад Якова Матвеевича Скицына в решение глобальных проблем Пространства и Времени. Его главные труды ждут еще своих исследователей, они помогут нам по-новому подойти к решению вопросов, которые до недавней поры казались неразрешимыми.

И это значит, что Я.М. Скицын будет современником еще многих поколений”.

 

В конце августа, вечером, в комнате Михаила Скицына собрались: Витька Мохов - внук директора обсерватории “Сфера”, его лучший друг Цезарь города Реттерберга, четвероклассник Филипп Кукушкин поселка Лугового, Матвей Радомир, по прозвищу Ежики, и Ярик - жители Полуострова, а еще - юный владетель княжества Юр-Танка-пал и маленький Юкки, который наконец осел в этом княжестве и стал командиром мальчишек-трубачей.

Сидели на диване, на столе и на подоконнике. Необычно спокойные, притихшие. Михаил только сегодня вернулся Ветрогорска, он жил там несколько дней после похорон прадеда.

… - Да ерунду говорят, что он болел, - сказал Михаил. - Он работал до последнего дня. Еще утром модель Большого Маятника отлаживал. А вечером вдруг лег и сказал: “Ну, братцы, пора. Надо отправляться искать Вильсона…” Ну и… будто уснул. Сперва никто и не понял даже…

Мальчишки молчали. Только простуженный Филипп осторожно посапывал и вытирал разноцветным ситцевым рукавом нос. Да маленький командор Цезарь Лот покачивал медной пуговицей на шнурке, постукивал о пластик подоконника.

- Странная там еще вышла история, - задумчиво сказал Михаил. - Прочитали в завещании, что хочет Яков Матвеевич необычный памятник. Мол, в детстве, в Турени, была в заброшенном парке скульптура - дремлющий мальчик. Видимо, работа какого-то старого мастера, может быть даже итальянца. В старину купцы, любители искусства, завозили такие редкости в самые глухие города… Он даже фотографию приложил, вот…

 

Пошел по рукам старинный, плоский, не цветной снимок с надломленным уголком. На фоне кустов и полуразрушенной кирпичной стены с церковным окном белел сидящий на нком постаменте мраморный мальчик с растрепанными локонами. Он сидел, поджав ногу, опирался о постамент одной рукой, а другую поставил локтем на колено и подпер голову ладонью. Словно в самом деле задремал, выйдя воды после купанья и пригревшись на теплом прибрежном песке… Сбоку стояли двое мальчишек - настоящие. В просторных перекошенных трусах, обвисших майках, босые и серьезные. Они держали воздушный змей газеты, на которой, приглядевшись, можно было разобрать заголовок “Туренская правда”.

- Вот этот, лохматый, как Филипп, и есть прадед, - вздохнул Михаил. - А второй - друг Вильсон. Стасик… Здесь, у этого мраморного пацана, они часто играли…

Юкки подержал карточку дольше других.

- Встречались, что ли? - шепотом спросил Ежики.

- Может быть…

Князь Юр-Танка потрогал на голой груди серебряный орех-амулет, сказал тихо и будто стесняясь:

- Ну, а что странного? Ну захотел такой памятник…

- Да, в том, что захотел, ничего… Стереографом взяли со снимка форму, рассчитали, сделали матрицу в натуральную величину, отлили зернистого пластика - по виду и по весу совсем как мрамор. Укрепили на плите. Все потом разошлись, а мы с Володей Рябцевым, тамошним аспирантом, задержались еще, выпили, по правде говоря, маленько, у него фляжка была… А наутро он ко мне заходит. “Слушай, - говорит, - я вчера там, кажется, карманный нейроблок от институтского “Кентавра” посеял, без него - как слепой. Пойдем поищем…” Ну, пошли. Блок-то увидели сразу, а… мальчишки нет.

- Как нет? - удивился Филипп Кукушкин. - Совсем?

- Да. Голая плита…

- Украли, что ли? - сказал простодушный Ярик.

- Боже ж мой, кому он нужен? Добро бы мрамор, подлинник, а то ведь… Ну, конечно, отольют другой, да как-то… необъяснимо это.

Все молчали. Шутить на эту тему было неловко, а всерьез что скажешь?

Наконец Витька напряженным голосом пронес:

- Мало ли чего необъяснимого бывает. Недавно Филипп опять в Башне на Большом Маятнике болтался, как на качелях. А сверху вдруг голос: “Долго ты будешь, обормот, мочалить Меридиан?”

- Не ври, - сказал Филипп. - Не было голоса.

- Не было, так будет… А три дня назад, Миша, “Я-тридцать семь” зажглась опять! Тебе еще не сказали?

- Яшка зажглась?

- Ага… Хроноскопом взят сигнал. Значит, только что.

- Батюшки-светы, - сказал Михаил. - Велика ты еси, мать-природа, и все мы слепы пред тайны твоя… А может, это не она? Не он?..

- Координаты-то в самой точке. Хоть булавку втыкай… Правда, показатель яркости переменный, зубцы на графике…

- Может быть, двойная звезда получилась? - вдруг негромко спросил Юр-Танка. - Они, двойные-то, всегда мерцают…

- Не знаю. Там преобразователь опять барахлит, потому что Зиночка Куггель дежурила, не следила толком. Не пускал бы ты ее, Миша, у нее только женихи на уме…

- Зато она помогла вам перевести со старого языка “Историю города Реттерхальма”, - напомнил Михаил.

Юкки повозился на подоконнике, подышал на свою серебряную трубу, потер ее подолом желтой форменной рубашки и сказал с сожалением:

- В этой “Истории” одна путаница и сочинительство… И не верьте вы, что мадам Валентина вырастила кристалл какой-то звездной жемчужины. Девчонки играли, сестра Лотика, Вьюшка, порвала бусы, а мадам Валентина одну бусинку потом подобрала. Ну и вот…

 

2

 

Июль тысяча девятьсот сорок девятого года был душный, пропахший сухой полынью и горячей пылью немощеных улиц. К ночи затягивало горонты, и бесшумно зажигались над городом Туренью зарницы…

Мальчишки спустились по приставной лестнице с чердака, где у них было оборудовано “гнездо” для летних ночевок.

- Тише, а то Зяма опять увяжется…

Пробрались в огород, а оттуда в соседний двор - чтобы не огибать дом и чтобы не окликнули окон: “Куда это вас на ночь глядя несет опять?” Перелезли через шаткий занозистый забор, и вот он, Банный лог. Знакомый до каждого камушка, до каждой ступеньки и все равно в сумерках немного сказочный. Такой, что разговаривать хочется шелестящим шепотом.

- Яш… а вдруг его там совсем нет?

- Куда он денется?

- Мало ли… Нашел кто-нибудь и утащил.

- А кому он нужен? Да и слухи пошли бы…

Стасик нерешительно вздохнул.

- Боишься все-таки? - спросил Яшка без подковырки, заботливо.

- Нет, - честно сказал Стасик. - То есть я боюсь, но только не темноты. Боюсь, что не найдем… Потому что я уже лазил один раз. И там его нету…

- Ты?! Один лазил?

- Не веришь?.. Это в мае было, когда ты простудился и дома сидел. А я после школы…

- Один? - опять сказал Яшка. То ли с недоверием, то ли с обидой.

- Я нарочно. Надо же наконец… ну, когда-то перебороть в себе это… страх этот дурацкий.

- Переборол? - совсем тихо спросил Яшка.

- Ну… не знаю. Но лазил там долго, пока все спички не истратил. А толку-то! Все равно не нашел.

Яшка сказал снисходительно:

- Без меня и не найдешь. Там есть незаметный закуток, за ржавой переборкой, сразу не увидишь…

Зарницы иногда разгоняли желто-розовыми взмахами темноту, но сразу же она падала опять - еще более плотная: небо совсем затянуло. Но в этой темноте Банный лог не спал, жил приглушенной вечерней жнью. Неярко светились за листвой палисадников окошки, доносились оттуда тихие голоса. Шастали в лопухах коты. Где-то вперемежку с пружинным боем прокуковала в часах кукушка.

- Одиннадцать? - спросил Стасик.

- Ага…

- Вот как выйдет на крыльцо Полина Платоновна да как позовет опять: “Яшенька, Стасик! Вы уже легли? Спите?”

- А мы не отвечаем. Значит, спим… - хихикнул Яшка. - Хуже, если Зяма полезет на чердак. Завтра пристанет: “Где были? Опять от меня скрываете…”

- Ладно, может, пронесет. Мы же недолго. Только посмотрим, там он или нет. Правильно?

- Конечно. А вывезем завтра. У Петуха тележку попросим. А вытаскивать Вовка поможет, он хоть и маленький, а не болтливый…

- Ага… Яш! А куда его потом-то? На дворе держать, что ли?

- Не… Помнишь в Парке судостроителей разломанную церковь? Там совсем глухое место, и кирпичные выступы земли торчат. Наверно, остатки столбов от ограды. Один - совсем как специальный постамент, ненький такой, широкий. Там и устроим. Кто увидит, решит, что так и надо, садовая скульптура… А на барже оставлять нельзя, ее скоро на металл пустят.

- С чего ты взял?

- Ну, подумай сам. Ее в этом году и так чуть разливом не снесло. Когда-то же надо убирать… Ну и вообще…

- Что?

- Жалко его как-то, хотя и каменный. Сидит один там, будто в тюрьме… А иногда кажется, что его и вовсе на свете нет. И значит, вообще ничего не было. Все приснилось.

- А вот… тоже доказательство… - Стасик помахал пуговицей на шнурке, что висела у него на груди, как амулет.

- Подумаешь. Пуговицу найти можно…

- Такую не найдешь, - возразил Стасик ревниво. Он очень ценил этот свой талисман. Не снимал никогда. Вот и сейчас они удрали с чердака босые, в трусах, даже без маек, а пуговица с якорем, шпагами и солнышком была на Стасике. Казалось бы, Яшкина пуговица, он ее должен беречь. Но Яшка был к ней равнодушен, а Стасик дорожил. Потому что огня спас…

Так, переговариваясь, прошли они весь Банный лог. Выбрались на берег. Сумрак обнимал их, словно обкладывал теплой черной ватой. Но вот опять загорелась медленная зарница.

- Мигает, мигает, - сказал Стасик. - А ни дождя, ни грома…

- А вот как случится ливень с наводнением, да как смоет баржу…

- Ну да! Если уж половодьем не смыло… Гляди, как она далеко на песке.

При очередной вспышке баржа показалась черным китом, вытащенным на сушу. Когда подошли, их обдало запахами теплого железа и ржавчины.

- Лезем?

- Ага… Яш, фонарик не урони.

По рулевым петлям на корме они забрались на гулкую палубу. Она грела ноги, как неостывшая печка. Темно было, а квадратная дыра люка - совсем черная. Стасик храбро полез первым по режущим ступни скобам. Яшка передал ему самодельный фонарик - батарейку с прикрученной лампочкой и рефлектором фольги. Но вну взял снова.

- Впереди пойду.

Они долго пробирались среди клепаных перегородок, огнутых труб, поломанных лесенок-трапов. Стукались, царапались, шипели от ушибов. Шипенье это разносилось эхом, словно лопнувшей трубы сквозил горячий пар. Воздух был тяжелый - смесь ржавой духоты и влажной зябкости.

- Здесь, - пробормотал наконец Яшка. Желтым пятном фонарика показал на гиб переборки. - Тут проход.

- Ох, я и не догадался бы…

Мраморный печальный мальчик сидел на железной палубе трюма. Поджал левую ногу, левой рукой оперся о клепаный лист, правый локоть поставил на поднятое колено, а голову лбом положил на ладонь. Яшка нагнулся, посветил в лицо. Глаза у мальчика были полузакрыты - он то ли задумался, то ли задремал.

- Я нарочно сел так тогда, в последний раз, - прошептал Яшка. - Думал, если найдут, то… ну, чтобы не в каком-нибудь дурацком виде…

В свете неяркой лампочки мальчик был не белый, а будто потемневшая слоновая кость. Видимо, сверху на него капало во время дождя: по спине тянулся ржавый подтек. И Стасику стало жаль каменного мальчишку, как живого. Вспомнил себя, замурованного в будке.

Он погладил мальчика по теплой мраморной спине с твердой цепочкой позвонков:

- Потерпи до завтра.

Казалось, мальчик чуть шевельнул головой…

Лампочка быстро тускнела.

- Надо выбираться, - прошептал Яшка. И тоже погладил мальчика.

- Подожди, - попросил Стасик. - Смотри…

Здесь был нос баржи. Весь ее корпус лежал на песке, а нос утыкался в воду, и она просочилась в трюм. Треугольной лужицей собралась в углу у переборок. Стасик сел на корточки. Снял пуговицу, опустил к воде. Пуговица повисла неподвижно, потом шевельнулась и закачалась, как маятник. Чиркнула по воде, разорвала ржавую пленку.

- Выключи, - попросил Стасик. - Иди сюда.

Яшка послушно погасил фонарик, но не придвинулся. А Стасик ждал, затаившись от волнения.

Сперва была полная темнота, но скоро в воде появились искорки. В глубине. Словно за прозрачной пленкой открылось черное небо со звездами.

- Смотри, - опять шепотом сказал Стасик. - Звезды сейчас превратятся в окошки. Словно город вдалеке… А потом они сольются в одно… Как в колодце… Я этому совсем недавно научился. Надо, чтобы в таком вот подходящем месте… Вот уже появляются! Видишь?

Но Яшка опять не шевельнулся. И сказал глухо, не похоже на себя:

- Не буду я смотреть… Все равно ничего не увижу.

- Почему? Что с тобой, Яшка?

- Потому… Окошко только те видят, кто… ну, в общем, кто ничего плохого не сделал.

- Ты что? - по-настоящему испугался Стасик. - Может, заболел? Чепуху какую-то несешь.

- Не чепуху.

- Мы же с тобой… совсем одинаковые! И я вижу!

- Не одинаковые мы, - сказал в темноте Яшка. - Просто я тебе не говорил. Это осенью еще было. Я двух человек… угробил до смерти.

Стасик уронил пуговицу в лужу, выхватил, суетливо надел на шею мокрый шнурок. Опять стало страшно. Он сказал жалобно:

- Ты что выдумал! - Хотел подвинуться к Яшке, но тот говорил будто далека:

- Старик Коптелыч и дядька в машине… Думаешь, я их забыл? Я же следил, сколько мог. Потому что от них так и несло черным лучением. Я тогда еще мог угадывать, во мне оставалось чуть-чуть этого… ну, от Белого шарика… Однажды они ехали вместе, а тот, в фуражке, говорит: “Уровень раскрываемости никудышный, нас по головке не погладят. А ты, старик, последнее время только керосинишь, а работы не видать. Ох, гляди! Неужели все кругом такие чистые?..” Коптелыч тогда и начал: “Жена этого… Тона, который в прошлом году себя кончил… Не нравится она мне, хитрая баба. И разговоры вела с намеками…” А тот: “Чего же ты ходишь, не телишься! Приедем - сразу пиши!” И дальше едут, а там рельсы, ветка с кирпичного завода… Ну, ты знаешь, за старой мельницей…

- И что… дальше? - выдохнул Стасик.

- С завода - состав с платформами, скорость уже набрал. Сторож у шлагбаума забегал, а они кричат: “Не опускай, проскочим!” Ну, он видит, чья машина, опускать боится… Да они и проскочили бы… только я следил далека.

- И что сделал? - одними губами спросил Стасик.

- Истратил свой последний заряд. Прямо на рельсах заклинил в машине подшипники…

Долго они молчали. Потом Стасик спросил:

- А сторож?

- Не бойся. Я устроил, что ему ничего не было…

Выбрались баржи, шли по берегу молча. И лишь на первой горке Банного лога Стасик сказал:

- Разве ты в чем-то виноват?

- Я не знаю…

- Они же… такое дело задумали! Гады…

- Конечно… Только если бы ты видел, как горела машина…

“А я видел”, - подумал Стасик.

- Яш! Может, вовсе и не ты подшипники заклинил. Может… само собой.

Яшка помотал головой:

- Нет, я… С той поры я больше ни разу не видел окошка в колодце.

- Увидишь еще…

- Ты просто так говоришь. А думаешь наоборот.

- Я не про это думаю… Я думаю: а вдруг кто-нибудь все-таки напишет такое… На маму…

- Не бойся, - веско сказал Яшка. - Это теперь позади.

Потом они опять пошли молча. Но было уже не так тревожно и грустно. Банный лог, он и есть Банный лог… Встретил ребят в темноте кудлатый знакомый пес Пират, обнюхал их мокрым носом, помахал хвостом, проводил немного. Сокращая путь, они перелезли через забор соседского огорода. Там стояло растопыренное пугало с горшком на голове.

- Привет, Федя, - сказал ему Стасик. И вдруг воскликнул: - Яшка, смотри!

За нкой городью был виден их двор и темный дом. И в доме этом рядом с крыльцом светилось желтое окно!

- Откуда оно? - прошептал Яшка. Потому что стена была глухая, ни одного окошка во двор не смотрело.

- А то, заколоченное! Его еще до войны забили. А дядя Андрей все грозился: “Раскупорю, чтоб на кухне светлее было!” Ну и вот…

- И вот… - Яшка засмеялся, будто бавился от тяжелой напрасной вины. - Сидят на кухне и нас ждут: “Где вас носило, голубчики?”

- Точно! - весело согласился Стасик. - Зяма, небось, разнюхала…

Они пошли к дому по меже среди прохладной картофельной ботвы. Стасик вдруг спросил:

- Яш, а ты точно знаешь, что Банный лог выводит прямо на Дорогу?

- Еще бы!

- Это хорошо.

- Надо только рассчитать день и час…

- Лучше вечер, - сказал Стасик.

Если они с Яшкой выйдут на Дорогу вечером, окно будет светить у них за спиной. А когда сзади светит, ждет тебя обратно такое вот окно, идти не страшно. И жить не страшно.

1989

[X]