Олег КОРАБЕЛЬНИКОВ
ВОЛЯ ЛЕТАТЬ
Боль приходила почти в одно и то же время - между десятью и двенадцатью
ночи. Медленно и неотвратимо, как гул приближающегося самолета, накатывала
из глубины, охватывала голову, и тогда приходилось зарываться лицом
подушку, стискивать зубами краешек материи и отдаваться боли на поругание.
Лекарства давно не помогали, и бороться с ней казалось таким же
бесполезным делом, как останавливать руками ревущий пропеллер. И Николай
не противился боли, смиряясь с неизбежным. Боль появилась впервые почти
год назад, сначала слабая, нечастая, боящаяся анальгина. Николай не
слишком-то обращал на нее внимание, объясняя ее усталостью, бессонницей и
другими простыми причинами
В последнюю ночь, проведенную дома, измученный только что ушедшим
приступом, он засыпал тяжело. Боль, наполнявшая его, оставила пустоту,
чуть ли не физически ощущаемую, словно бы в голове образовалась полость.
Ощущение было настолько навязчивым, что он не удержался и потрогал голову,
будто убеждаясь, что она цела. Что-то перемешалось внутри, сжималось и
разжималось, закручивалось в спираль, безболезненно, но все-таки
неприятно, и Николай так и заснул с этим ощущением.
Пискнуло радио на кухне, и он поднес к глазам руку, чтобы сверить
время. Часы бессовестно отставали. Он подвел их, нехотя встал, не
выспавшийся и раздраженный. Сегодня он должен ехать в больницу, чтобы
решить, наконец, что же делать ему со своей больной головой, и довериться
врачам как прежде он доверялся боли.
Жил он один, в квартире, заставленной мольбертами неоконченными
холстами, книгами. В комнате стоял запах льняного масла, скипидара,
фисташкового лака, и когда Дина навещала его, то первым делом открывала
пошире окна, чтобы выветрить привычные запахи и оставить хоть немного
места для своих духов.
Пришла она и сейчас, как всегда, неожиданно, шумная, веселая,
перепачкала ему щеки губной помадой, распахнула окно, смахнула со стула
этюдник, уселась по-хозяйски.
Она всегда приходила без приглашения, и ему даже нравилось это.
Познакомился он с ней давно, предложил позировать ему, она согласилась, но
никогда не приходила в назначенные часы, а всегда с опозданием, когда на
час, когда и на день. Могла она прийти и ночью, как ни в чем не бывало
разбудить его, усевшись на стуле, сказать: ну давай пиши. Сначала он
пытался приручить ее, но не ласка, ни окрики, ни подарки не привели ни к
чему, и он смирился с ее вольным характером и даже полюбил его.
Единственное, что не умела делать Дина, - это надоедать, а он сам жил безо
всякого режима, то ударяясь в работу, то валяясь целыми днями в хандре на
диване.
Вот и сейчас его не было дома долгий месяц, он ездил на Саяны, писал
этюды, домой вернулся усталый, измученный злобной болью, и Дина, словно
зная о его приезде, пришла на другое же утро.
- Я по тебе страшно соскучилась, - сказала она - давай пойдем
куда-нибудь вечером.
- Да я бы пошел, - сказал он, - но у меня направление в больницу на
сегодня.
- Разве ты умеешь болеть? Удивительно! Надеюсь, что насморк.
- Что-то вроде этого. Голова болит, мигрень, наверное, болезнь
аристократок... Взгляни-ка на этюды, это Ка-Хем.
- Пачкотня, - одобрительно сказала она, повертев картонки в руках. - А
почему же из-за головной боли направляют тебя в больницу? Разве это так
серьезно?
- Откуда мне знать. Докторам виднее.
- Ты от меня все скрываешь, Коля. Ты ужасно скрытный человек. Учти, я
буду ходить в больницу и все узнаю. Послушай, а вдруг у тебя что-нибудь
страшное? Ты не боишься?
- Нисколько.
- Ты настолько несамостоятельный, что даже бояться за себя придется
мне. И делать это я буду на совесть...
Его поместили в отделение нейрохирургии, и уже в самом названии таилось
нечто угрожающее. Не просто нервное, а еще и хирургическое. В его палате
лежали еще двое больных, один из них уже был оперирован и теперь
выздоравливал. Об операции он рассказывал просто: заснул, а потом
проснулся. И ничего страшного в этом, мол, нет. Продолбили дырку в черепе,
вынули лишнее и зашили. Вот и все дела. Такое отношение к серьезным вещам
нравилось Коле. Он и сам был таким.
В первые дни просвечивали рентгеном, прикрепляли датчики к груди,
рукам, голове, и самописец, шурша, писал непонятные для него кривые.
Лекарств почти не давали, только болеутоляющие, которые давно уже не
утоляли никакой боли.
К концу недели его осмотрел профессор.
- Ну как дела? - спросил он. - На операцию настроен?
- Ну что ж, - сказал Коля, - если надо...
- У тебя опухоль, - оказал профессор, помедлив, - Скорее всего
доброкачественная. Мы уберем ее, и твоя болезнь кончится. А самое главное,
не трусь и надейся на лучшее.
- Да я и не боюсь. Опухоль так опухоль.
- Ну тогда до среды, до операции.
В воскресенье пришла Дина. Он вышел к ней в больничный сад, они
посидели на скамейке, разгрызая твердые орехи и аккуратно складывая
жесткую кожуру в пакетик. Дина молчала, это было непохоже на нее, и
поэтому Коля болтал больше обычного, нервничал, вспоминал бородатые
анекдоты и громко смеялся за двоих.
- Ну что ты пригорюнилась, вольная птица? - не выдержал он. - Неужели
ты и в самом деле переживаешь за меня? Брось, не стоит. Операция
пустяковая, ничего со мной не случится. Только побреют меня наголо, и буду
я ужасный и страшный.
- Это так серьезно, - сказала она. - Ты сам не понимаешь, до чего это
серьезно.
- А я вот непременно выживу. Куда я денусь?
Она не отвечала, а молчала, хмурилась своим мыслям, и Коля подумал, что
она, наверное, знает больше его и по-настоящему беспокоится за него.
- Не расстраивайся, - сказал он, - и не хорони меня раньше времени.
Здесь хорошо лечат.
- С сегодняшнего дня я буду жить у тебя. Дай-ка мне ключи.
Это было неожиданным, и Коля не знал, отшутиться ему или просто
промолчать.
- А как же твоя независимость?
- Моя независимость в том и состоит, что я выполняю свои желания. Мне
хочется жить у тебя, и я буду жить у тебя. Ясно?
- Ну и ладно. Только не нарушай моего беспорядка.
Он лежал на узком операционном столе, под многоглазой лампой. Укололи в
вену, кто-то в зеленой марлевой маске склонился над ним, прикоснулся
пальцем, пахнущим йодом к веку.
Он пытался зацепиться руками за стол, чтобы не упасть, но привязанные
ладони были повернуты кверху, и он сжимал пальцами воздух. В голове
темнело, позванивало и подсвистывало, и когда, наконец, краешек света
высветился сбоку, то он увидел далекое небо. Он летел над зеленой
равниной, и ветер посвистывал в ушах, внизу позванивали колокольчиками
маленькие человечки, бежавшие следом и отстававшие, ибо полет его
ускорялся. Он знал, что спит, но от этого его ощущения не становилось
иллюзорнее, и безмерную выдумку своего сна он принимал как реальность.
Попробовал снизиться, но еще не знал, как это делать, и только
перекувыркнулся в воздухе. Он никогда раньше не прыгал с парашютом,
зрелище перевернутой земли неприятно удивило его.
Небо оказалось под ногами, бледно-синее, с редкими звездами, и казалось
- можно ступать по нему, как по тверди.
Он раскидывал и сводил руки, отбрасывал ноги и сгибал колени, пока не
научился регулировать положение своего тела в пространстве. Когда он
выровнялся и посмотрел вниз, то увидел, что равнина сменилась россыпью
крупных камней и редкими скалами. Горизонт был близким, и ни одного
облачка не просматривалось вблизи. Он снова попытался снизиться, не
потому, что полет утомлял его, напротив, он не затрачивал видимых усилий,
а просто ему было интересно узнать, что за земля под ним и что за люди
там, внизу.
Оказалось, что регулировать полет не так уж и трудно, надо было только
сосредоточиться на том, что ты снижаешься или что полет замедляется и тело
тотчас подчиняется приказу. Он быстро пошел вниз, скалы наплывали на него,
и метрах в двадцати от поверхности он испугался, что разобьется, взмыл
кверху, и, уже постепенно уменьшая высоту, принял вертикальное положение,
и, мягко спружинив коленями, опустился среди валунов. Сыпучий песок
холодил ноги, кружилась голова, и где-то в глубине, под правым виском,
громко билась жилка. Он потрогал рукой висок и под длинными волосами
ощутил вмятину, словно бы кости там не было, а прямо под кожей пульсировал
живой мозг. По краям вмятины отчетливо прощупывался округлый валик шрама.
"Ведь я лежу, - подумал он. - Ну да, я сейчас должен лежать на
операционном столе". Но эта мысль не удивила его, сон есть сон, и каким бы
он ни был, все равно он кажется естественным. Кто-то шел навстречу, трещал
кустарник под тяжелыми ногами, мерное сопенье доносилось все ближе и
ближе, и колокольчики зазвенели вдали. Он шагнул за валун и стал ждать. Он
не боялся встречи, он знал, что в любую минуту сможет взлететь. Кто-то
наплывал на него, темный, жаркий, со всех сторон, и когда он рванулся в
воздух, то понял, что уже поздно, ибо и там душное, красное, расплывчатое,
как свет фонаря в тумане, уже заполнило пространство и прижимало к земле.
И он вцепился пальцами в это душное и ударил наугад ногой, но руки вязли,
как в трясине, а ноги держал кто-то цепкий, сильный.
- Да успокойся ты! - услышал он сквозь темноту. - Не шевелись так
сильно. Проснись!
И он увидел, что сон кончился и что лежит он в своей (палате, и оба
соседа держат его за руки и за ноги.
- Отпустите, - сказал он тихо.
- Не тушуйся, Коля, - сказал сосед. - Все в порядке. Это наркоз
отходит. Закрой глаза.
И он послушался и заснул, на этот раз без сновидений.
Он быстро встал на ноги, рана заживала, и отрастали волосы на бритой
голове, и только головные боли не проходили. Он спрашивал об этом врачей,
но они успокаивали его, говорили, что так всегда бывает в первые недели, а
сама операция прошла удачно, опухоль удалили и самое главное теперь -
набраться терпения. Николай и сам думал, что все будет нормально и о
плохом старался не думать, но боли не проходили. Порой темнело в глазах, и
он едва удерживался, чтобы не упасть. Приходила Дина, заботливая,
преувеличенно веселая, кормила его апельсинами и придумывала, как они
хорошо скоро заживут.
Ему хотелось рисовать. Он соскучился по своей комнате и по запаху
красок, и по шуршанью карандаша на бумаге. Как выздоравливающему ему дали
нагрузку - рисовать больничную газету и санитарные бюллетени, и он делал
эту работу на совесть, а для себя набрасывал эскизы по памяти.
Он хотел нарисовать свой сон.
Потом с него сняли повязку и выписали. Профессор разговаривал с ним,
объяснял, как важно сейчас изменить привычный образ жизни, какие лекарства
нужно принимать и, самое главное, не паниковать.
А он и так не паниковал, и все же оставался неприятный осадок, будто
все его обманывают и разговаривают с ним как с маленьким или, что хуже
всего, как с безнадежным больным.
Дина отвезла его домой на такси, и он не узнал свою комнату. Женская
рука коснулась ее, этюды развешаны по стенам, мольберты сдвинуты к окну, а
пол так чисто вымыт, что по нему было боязно ступить.
- Где же мой беспорядок? - сокрушался он. Дина так и осталась у него, и
ему, привыкшему к одиночеству, было уже тягостно ее присутствие, но
одновременно и приятно, что она проявляет участие и заботу.
А ему по ночам снилось, что он бежал от кого-то невидимого, а тело его,
словно слепленное из сырой глины, все время разваливалось, распадалось.
Приходилось останавливаться, прикреплять руки, ноги, голову на прежние
места, но они снова отваливались. И сам этот процесс непрерывной лепки
самого себя был тягостен и навязчив до того, что и днем он не мог
отвязаться от этого ощущения, и было только одно средство ослабить его -
рисовать. И он рисовал бесчисленные автопортреты, непривлекательные,
страшные порой, словно бы видел себя в неисчислимых кривых зеркалах.
Дина с беспокойством следила за его работой, советовала прекратить ее и
больше отдыхать, лежать или гулять. Ей было непонятно то, что преследовало
его, и, должно быть, в глубине души она считала его больным. А он и не
старался объяснять ей что-нибудь, он просто работал до тех пор, пока не
проходила боль.
Изредка он выходил во двор, прогуливался по скверику, немного
отвлекался, но одно раздражало его - сочувственные взгляды соседей и
шепоток за спиной. И однажды услышал, как кто-то сказал ему вслед:
"Бедняга! Совсем дошел. Долго не протянет".
Он и сам подозревал неладное. Еще в больнице он видел, как быстро
поправляются оперированные, а ему с каждым днем становилось все хуже и
хуже. Вечером он спросил Дин напрямик:
- Я знаю, что со мной неладно, и ты знаешь об это еще лучше меня. Ведь
я прекрасно вижу, как ты заботишься обо мне, хочешь скрасить мне последние
дни. И знаешь что, не надо мучить себя, ты свободна. Если это просто
жалость, то, право же, не стоит, я не нуждаюсь в этом.
- Это все? - холодно спросила Дина. - Или еще что нибудь скажешь?
- И скажу. Я знаю, что скоро умру, и не думай, что боюсь смерти. В
конце концов, у меня есть все это.
Он обвел рукой комнату.
- А я тоже часть этой комнаты, - вызывающе сказала Дина. - На той
стене, кстати, мой портрет. И никуда я отсюда не уйду. Мне здесь нравится.
Что, съел?
- Злюка, - сказал Николай. - Я вот пожалуюсь на тебя.
- Попробуй только.
Они еще долго перебрасывались ничего не значащим фразами, как это часто
бывает.
- Ну ладно, - решился под конец Николай. - Скажи мне одно: сколько мне
осталось жить? Только не придумывай.
- Не знаю, - сказала Дина. - И никто не знает.
- Ну хоть на что я могу рассчитывать? На год? На месяц?
- От недели до года, - четко выговорила Дина. - Ясно? И если ты будешь
раскисать, если я услышу от тебя еще подобные слова, то надаю тебе таких
пощечин... таких...
И она не выдержала, расплакалась.
Ночью он лежал на спине с открытыми глазами, думая о своей не
слишком-то удавшейся жизни и еще о том, что его любимому сну так и не
суждено сбыться. Никогда он не полетит над зеленой равниной родной стороны
по двум очень простым причинам. Во-первых, потому, что такого не может
быть, чтобы человек летал без руля и без ветрил, и во-вторых, потому, что
он не бессмертен.
И почему так получилось, что он сам вырастил собственную смерть,
выкормил ее своей кровью, сохранил от холода, жары? Несправедливость этого
казалась непостижимой.
Приснился какой-то путаный сон. Отец учил его плавать, он барахтался в
воде, пускал пузыри, но отец снова и снова бросал его в воду и смеялся. А
потом оказалось, что это не вода, а бросает его отец с крыши высокого дома
и он учится летать. Он кричал, кувыркался в воздухе, и люди шли мимо и
вверх не глядели.
Он проснулся весь в поту. Сердце учащенно билось. И он услышал, что
Дина тоже не спала, она тихо плакала, отвернувшись к стенке. И ему
подумалось, что ее горе должно быть сильнее его страха. Он погладил ее по
вздрагивающей спине и сказал: "Не бойся. Все будет хорошо, если я так тебе
нужен". Но она только заплакала еще громче и прижалась к нему, и утро
настало для них безрадостное.
Дина ушла на работу, а он так и остался в постели, расслабился, размяк.
Не хотелось вставать, умываться, не хотелось есть, и спать тоже не
хотелось. Он рассеянно осматривал стены с развешанными картинами и
этюдами, мольберты, тюбики красок, кисти в стаканах, и ему казалось, что
все это напрасно и бессмысленно, что не так уж и велика его власть над
превращением красок в новую реальность. И тут его разобрала злость. Почему
он, мужчина, должен смиряться перед болью, почему он отдается ей на
растерзание? Почему, наконец, он должен склоняться с покорностью
фаталиста?
Он подумал о Дине и впервые почувствовал, как дорога емy эта женщина и
как все-таки подло, не по-мужски, ведет он себя, не борется, не ищет
выхода. Но как справиться с болью? Как изменить свою судьбу? Злость
придала его размышлениям ясность и безжалостность. Только в самом себе
нужно отыскать точку опоры. Ни в бессильных лекарствах, и в слабом ноже
хирурга нет спасения. Только усилие воли может помочь. Вот если бы...
Когда человек занозит руку, то он вытаскивает занозу другой рукой. Это
волевое, направленное усилие. В то же время миллионы лейкоцитов со всего
тела, не подчиняясь усилиям и воле человека, собираются в том месте, где
проникла заноза, и противостоят чужеродному телу. И если бы человек, таким
же волевым усилием, как движением руки, сумеет целеустремленно, сам собой
управляя, создать нужные антитела, то, может быть, тогда человек станет
полным хозяином самого себя.
...И он снова принялся за работу. Писалось тяжело, мелко дрожала рука,
и эта дрожь выводила из себя. Он бросил с размаху кисть. Охряный мазок
высветил стену. Вытянул руку перед глазами и долго гневно смотрел на нее,
непослушную, словно бы одним взглядом можно было заставить ее не дрожать.
Сжал и разжал пальцы. Они подчинялись его воле, но дрожь не зависела от
его желания, и тогда, успокаиваясь и сосредоточиваясь, он стал искать в
себе те веревочки, дернув за которые можно было бы управлять неуправляемым
до сих пор. Первая победа далась нелегко. Он вспотел и, обессиленный, лег
на диван передохнуть. Часто билось сердце, его удары отдавались в голове,
и первые признаки наступающей боли запульсировали в висках. И Николай
решил не ждать, когда боль пощадит его. Он стал нащупывать в себе ту
таинственную пружину и, напрягаясь, мучаясь, разыскал ее, и сдвину с
места. Сначала неуверенно, потом осмысленно учился он этому странному
искусству, как учится ходить ребенок, как балерины учатся владеть своим
телом. И боль отступила, ушла. Разгоряченный непривычной работой, Николай
уже быстрее нащупал "рычажок" управления сердцем, умерил его частоту.
Измученный вконец, приказал себе заснуть и не заметил сам, как реальность
перешла в сон.
Ни в этот день, ни позднее он так и не мог понять, что же тогда
изменилось в нем, что же заставило природу уступить его воле.
Он скрывал происходящее от Дины, хотел сам найти разгадку, и однажды,
после очередной изматывающей тренировки, во время которой учился управлять
щитовидной железой, он заснул и увидел сон. Но во сне он не нашел отдыха.
Даже места не переменил. Он по-прежнему находился в своей комнате и
занимался тем, что рассматривал свое лицо в зеркале. Одновременно он как
бы находился внутри себя и видел причины своей боли. И он избавился от
них, выбросив вон. Он прошелся по комнате. Было легко и свободно. "Я
здоров, - сказал он во сне сам себе, - я совершенно здоров. Он вышел на
балкон, взобрался на перила, посмотрел вниз балансируя руками. С высоты
девятого этажа люди казались лилипутами с тонкими голосами. Не волнуясь и
не испытывая страха, он наклонился и лег на воздух и медленно поплыл по
ветру, раскинув руки. Он знал, что где-то его ждет бесконечная красная
равнина, но почему-то, чтобы попасть туда, надо было лететь вверх. Он не
мог объяснить этого, он просто знал, и эта убежденность сна не удивляла
его. Оказывается, он проспал весь день, и Дина разбудила его - Ты опять
ничего не ел? - спросила она тихо. Веки у нее были красными, и даже
косметика не могла скрыть этого.
- Не переживай так сильно, - сказал он. - Мне кажется, что я уже не
умру.
- Сходи к врачу, - сказал она как-то. - С тобой что-то творится...
- Неладное? - закончил он. - Непохожее на описанное в умных книгах?
- Вдруг ошибка в диагнозе? - быстро заговорила Дина. - Бывают же
ошибки. Сходи, пожалуйста, я тебя очень прошу.
- Хорошо, - согласился он.
Он много раздумывал и пришел к выводу, что эволюция неминуемо должна
привести к созданию нового человека, пойти по пути овладевания человеком
своим собственным телом.
Но что же будет тогда, когда новый человек усилием воли начнет изменять
себя?
Он разыскал своего лечащего врача.
- Проверьте меня, - сказал он. - Что-то я никак не пойму, что со мной.
Даже неудобно.
Врач осмотрел его, расспросил о жалобах и попросил подождать минутку.
Пришел он с профессором. Тот стукал молоточком, ощупывал голову. Потом его
повели в рентгенокабинет. Делали снимки.
Потом профессор попросил его раздеться и лечь на диван. Ощупывал всего,
хмурился, а Николай улыбнулся и сказал:
- Можете не скрывать от меня. Я знаю кое-что сам.
- Поздравляю вас, - сказал профессор. - Откуда же вы знаете об этом?
Вас кто-то уже обследовал?
- Я сам себя обследовал. И как раз пришел с вами поговорить обо всем.
Мне кажется, что я умею управлять собой полностью и скоро научусь летать.
У меня появился... новый орган - орган антигравитации. Вот он вырастет, и
я смогу летать. Как вы думаете, это здорово?
- Да, конечно, - сказал профессор, внимательно глядя на Николая. - Это
очень интересно. И давно вы убедились в своих... э-э, новых возможностях?
- Недели две назад. И я думаю теперь, что с помощью нового органа я
научился тому, что умею. Неужели вы не понимаете, что я первый человек,
преодолевший скачок в эволюции! Природа ищет, она создает новые органы, но
случаются и неудачи. Вы понимаете?
- Молодчина, - сказал профессор. - А ну-ка...
Профессор взял его за руку и, глядя на часы, сказал:
- Восемьдесят.
Николай сделал усилие, и сердце стало биться реже, потом еще реже.
- А теперь? Посчитайте.
- Сорок шесть, - медленно произнес профессор.
- Ну вот видите. А хотите, я сейчас...
- Вы занимались гимнастикой йогов? - перебил профессор.
- Йоги совершенствуют только свой организм, и их умение умирает вместе
с ними. А я убежден, что источник боли находился во мне еще до моего
рождения. Вы понимаете что это значит? А то, что я передам свои свойства
по наследству!
Профессор расхохотался.
- Ну, ну! Хорош мечтатель. И все-таки вы молодчина. Так поверить в свои
силы, - добавил уже серьезно. - Летайте на здоровье, - похлопал он на
прощание Николая по плечу. Подошел к окну. Открыл его, и в комнату
ворвался аромат весеннего сада и голоса птиц. - Летайте на здоровье. Жизнь
так прекрасна!
И Николаю показалось, что он вспрыгнул на подоконник и, не дав никому
времени опомниться, оттолкнулся от карниза. Уроки, полученные во сне, не
прошли даром. Он, спланировал, опустился на газон...
Он не помнил, как выбежал на улицу и вскочил в отъезжающий автобус.
- Ну что сказали врачи? - сразу же спросила Дина.
- Что я совершенно здоров. Они замечательные люди, извинились за ошибку
в диагнозе и хотели сфотографировать меня для научного журнала. Но я
поскромничал и убежал... Нет, в самом деле, Динка, я абсолютно здоров.
Дина опустилась на стул, и по ее растерянному лицу можно было понять,
что она и сама не знает, плакать ей или смеяться. Но потом все-таки
сделала выбор и заплакала. Яблоки посыпались из сумки.
- Я не хотела говорить тебе, потому что я в тебя очень верила, -
сказала она немного погодя. - Прости меня. И жалость здесь ни при чем. Я
люблю тебя, Коля.
- Странно, что мы никогда не говорили об этом.
Он погладил ее по волосам. Они падали на глаза, и он не видел их, а это
было очень важно. Видеть ее глаза.
- Я хотела, чтобы после тебя остались не только эти картины. Сейчас,
наверное, можно сказать.
- А я догадываюсь. Можешь и не говорить. Я буду учить его летать. Хотя,
кто знает, может быть, он будет делать это с рождения. То-то будет тебе
хлопот...
И он рассмеялся, и поднял ее на руки, и опять словно по чувствовал за
спиной крылья, и увидел зеленую равнину родной стороны.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 13.11.2002 16:07