Артур Конан-Дойль.

     Рассказы

 

Двигатель Брауна - Перикорда

Дезинтеграционная машина

Как Копли Бэнкс прикончил капитана Шарки

Как губернатор Сент-Китта вернулся на родину

Как капитан Шарки и Стивен Крэддок перехитрили друг друга

Квадратный ящичек

Когда земля вскрикнула

Ошибка капитана Шарки

Полосатый сундук

Сильнее смерти

Сообщение Хебекука Джефсона

Сухопутный пират (Насыщенный час)

Тайна старой штольни

Ужас высот

Хирург с Гастеровских болот

 

 

     Дезинтеграционная машина

 

     Профессор  Челленджер  пребывал  в  прескверном  расположении   духа.

Взявшись за ручку двери, я замер в нерешительности перед его  кабинетом  и

услышал нижеследующий монолог; слова гремели и отдавались по всему дому:

     - Да, я говорю, что вы второй раз ошиблись номером. Второй,  за  одно

утро! Вы что, воображаете, будто какой-то идиот на  другом  конце  провода

может отвлекать ученого от серьезной работы своими назойливыми звонками? Я

не потерплю этого! Алло,  сию  же  минуту  пошлите  за  управляющим  вашей

бездарной телефонной лавочки! А, вы и есть управляющий?! Так почему же,  в

таком случае, вы не управляетесь? Да, разумеется, вы управились с тем, что

позволили отвлечь меня от дела, - дела, важность которого  вашему  уму  не

дано понять! Я желаю связаться с главным  распорядителем.  Что,  его  нет?

Этого и следовало ожидать!  Я  отдам  вас  под  суд,  сэр,  если  подобное

повторится! Ведь наказали же горластых  петухов.  Да,  это  я  добился  их

осуждения. Наказали петухов, а с какой стати терпеть дребезжание телефона?

Все ясно. Извинение в письменном виде?  Очень  хорошо.  Я  рассмотрю  его.

Доброго утра!

     Именно после этих слов я  отважился  переступить  порог.  Безусловно,

время я выбрал не  самое  удачное.  Когда  Челленджер  положил  телефонную

трубку, я очутился не перед профессором -передо мной был разъяренный  лев!

Его  огромная  черная  борода   топорщилась,   могучая   грудь   негодующе

вздымалась. Он окинул меня с головы до пят взглядом надменных серых  глаз,

и на меня обрушились последствия его гнева.

     - Проклятые лентяи! За что только  этим  негодяям  деньги  платят!  -

загремел он. - Мне было слышно - они смеялись, когда  я  лагал  им  свою

вполне справедливую жалобу. Это заговор, дабы докучать мне! А теперь, юный

друг, еще и вы явились сюда, чтобы довершить бедствия  злополучного  утра.

Вы здесь, позвольте узнать, по собственной воле,  или  же  ваша  газетенка

отправила вас заполучить у меня  некое  интервью?  Как  у  друга,  у  вас,

разумеется, есть привилегии, но как журналист - можете убираться!

     Я лихорадочно шарил в кармане в поисках письма от Мак-Ардла,  но  тут

профессору на память пришел еще новый  повод  для  недовольства.  Огромные

волосатые руки его рылись в бумагах на столе  и  наконец  влекли  оттуда

газетную вырезку.

     - Весьма мило с вашей стороны упомянуть обо  мне  в  одном    ваших

последних литературных опусов, - сказал он, негодующе потрясая передо мной

листом. - Это было в  каких-то  дурацких  замечаниях  касательно  останков

ископаемого  ящера,  недавно  обнаруженных  в  соленгофских  сланцах.   Вы

начинаете абзац со  слов:  Профессор  Дж.  Э.Челленджер,  принадлежащий  к

величайшим умам современности...

     - И что же, сэр? - осведомился я.

     -  К  чему  подобные  возмутительно  несправедливые   определения   и

ограничения? Можно подумать, будто вы в состоянии сказать,  кто  они,  эти

другие выдающиеся мужи, которым вы  приписываете  равенство,  а  то,  чего

доброго, еще и превосходство надо мною?

     - Я неудачно выразился, сэр. Разумеется, мне  следовало  бы  сказать:

Профессор Челленджер, величайший ум современности, - согласился я,  и  сам

совершенно убежденный в правоте этих слов. Мое прнание сразу же обратило

зиму в лето.

     - Дорогой мой юный друг, не думайте, что я  придираюсь,  отнюдь.  Но,

будучи окружен задиристыми и безмозглыми коллегами, человек,  оказывается,

вынужден защищаться. Вы  знаете,  мой  друг,  самоутверждение  чуждо  моей

натуре, но  мне  приходится  отстаивать  свои  принципы  перед  бездарными

оппонентами. А теперь проходите! Садитесь! Что же привело  вас  ко  мне  в

этот час?

     Мне следовало приступать к делу  крайне  осмотрительно,  поскольку  я

знал, что малейшая неосторожность -  и  лев  снова  зарычит.  Я  развернул

письмо Мак-Ардла.

     - Могу ли я  зачитать  вам  это,  сэр?  Письмо  от  Мак-Ардла,  моего

редактора.

     - Как же, помню его: не самый  гнусный  представитель  журналистского

племени.

     - По крайней мере, сэр, он исключительно высоко ценит вас и  искренне

вами восхищается. И когда требуется,  я  бы  сказал,  высочайшее  качество

эксперты, он всегда обращается именно к вам. Вот и  сейчас  я  здесь  по

этой самой причине.

     - Что же ему угодно? - под  влиянием  лести  Челленджер  охорашивался

подобно индюку. Он уселся, положа локти на стол, сцепив свои огромные, как

у гориллы, руки; борода его топорщилась,  а  большие  серые  полуприкрытые

глаза милостиво остановились на мне. Он был  велик  во  всем,  что  бы  ни

делал, и его благожелательность подавляла сильнее, нежели гнев.

     - Я прочту вам его записку ко мне, сэр. Вот что он пишет:

     Дорогой  Мелоун,  пожалуйста,  как  можно  скорее  повидайте   нашего

высокоуважаемого  друга,  профессора  Челленджера,  и  попросите   его   о

содействии в следующем деле. Некий латвийский джентльмен по  имени  Теодор

Немор, проживающий в Уайт-Фрайер-Меншэнс, в Хэмпстеде, утверждает, что  он

будто  бы  обрел  машину   самого   необычайного   свойства,   способную

дезинтегрировать любой материальный объект, расположенный  в  пределах  ее

влияния. Под ее действием  материя,  составляющая  тела  живой  и  неживой

природы,  якобы  разлагается  и  возвращается  в  свое  молекулярное   или

атомическое состояние. При этом,  направив  процесс  в  обратную  сторону,

объект можно восстановить в первоначальном виде. Заявление  представляется

несколько нелепым, и все же существуют неоспоримые доказательства, что для

него имеются определенные  основания  и  что  этот  человек  действительно

натолкнулся на какое-то замечательное открытие.

     Нет  нужды  распространяться  ни  о  том,  какую  революцию  подобное

открытие проведет в жни человечества, ни о чрезвычайной важности этого

обретения в  случае  применения  его  в  качестве  оружия  нового  типа.

Держава, которая, хоть единожды, смогла бы дезинтегрировать таким  образом

военный корабль или превратить батальон противника в кучку  атомов,  стала

бы властительницей  мира.  По  соображениям  социального  и  политического

свойства надлежит не теряя  ни  минуты  разобраться  в  сути  обретения.

Намереваясь подороже продать его,  автор  рвется  к  вестности,  поэтому

встретиться с ним не составит труда.

     Прилагаемая витная карточка откроет перед вами двери его дома. Я бы

очень желал, чтобы вы и профессор Челленджер встретились с этим инженером,

учили его обретение и написали для Газетт. взвешенный отчет о ценности

данного открытия. Надеюсь сегодня  вечером  услышать  о  результате  вашей

поездки.

     Р. Мак-Ардл.

 

     - Таковы полученные мною указания, профессор, - добавил я,  складывая

письмо. - Я горячо надеюсь, что вы не оставите меня одного  и  поедете  со

мною, ведь где же мне самому, сэр, с моими-то ограниченными способностями,

разобраться в подобном деле?

     - Верно, Мелоун! Верно! - умиротворенно замурлыкал великий человек. -

Хотя вы никоим образом и не лишены природного  ума,  но  я  согласен,  что

проблема, которую вы ложили, вам не по плечу. Этот бесцеремонный телефон

уже расстроил мне утреннюю работу, и тут уж  ничего  не  поделаешь.  Между

прочим, я тружусь сейчас над ответом этому итальянскому шуту Мазотти.  Его

взгляды на развитие личинок тропического термита достойны лишь насмешки  и

всяческого презрения. Но с  окончательным  разоблачением  мошенника  можно

подождать и до вечера. Так что, мой юный друг, я к вашим услугам.

     Вот как вышло,  что  в  то  октябрьское  утро  я  оказался  вместе  с

профессором в вагоне подземной дороги, мчавшем нас  по  туннелю  на  север

Лондона. Я и не подозревал тогда, что  стою  на  пороге  одного    самых

удивительных приключений в моей богатой событиями жни.

     Уезжая с Энмор-Гарденс,  я  по  телефону  (которому  только  что  так

досталось) заранее удостоверился, что обретатель дома, и предупредил его

о нашем вите. Жил он в комфортабельной квартире в  Хэмпстеде.  Когда  мы

приехали, хозяин добрых полчаса продержал нас в приемной. Все это время он

оживленно беседовал с  группой  посетителей.  По  их  голосам  можно  было

понять, что это русские.

     Я мельком глянул на них через полуоткрытую дверь, когда  они  наконец

стали прощаться с хозяином в холле, и у меня  сразу  же  сложилось  о  них

впечатление как  о  состоятельных  и  интеллигентных  людях;  в  блестящих

цилиндрах, в пальто с астраханским воротом  у  них  был  вид  процветающих

буржуа, который так любят напускать на себя преуспевающие коммунисты.

     Входная дверь затворилась за ними, и в следующую минуту Теодор  Немор

вошел в комнату. Я и сейчас вижу, как он стоит в солнечном свете,  потирая

длинные тонкие руки, с широкой улыбкой, застывшей на  неприятном  лице,  и

рассматривает нас хитрыми желтыми глазками.

     Это был ненький толстяк. В теле его ощущалось  какое-то  неуловимое

уродство, хотя и трудно было определить, в  чем  именно  оно  заключается.

Вполне можно было назвать его горбуном без  горба.  Большое  дряблое  лицо

походило на недоделанную клецку, точно такого же цвета и  консистенции,  а

украшавшие  лицо  прыщи   и   бородавки   угрожающе   выступали   на   его

мертвенно-бледной коже. Глаза были как у кота,  и  по-кошачьи  топорщились

редкие и длинные колючие усы над неопрятным и слюнявым  ртом.  Все  в  его

лице казалось гадким и омерзительным, пока дело не доходило  до  рыжеватых

бровей. Над ними располагался великолепный черепной свод, какой мне  редко

прежде доводилось видеть.  Даже  шляпа  Челленджера,  я  думаю,  могла  бы

прийтись этой величественной голове впору. Если  судить  по  нижней  части

лица Теодора Немора, он мог принадлежать к подлым, коварным  заговорщикам,

а верхняя указывала, что его должно  причислить  к  великим  мыслителям  и

философам мира сего.

     - Ну-с, джентльмены, - заговорил  он  бархатным  голосом,  в  котором

чувствовался легкий иностранный акцент, - вы приехали, насколько  я  понял

нашего краткого разговора по телефону, чтобы  поближе  познакомиться  с

дезинтегратором Немора? Не так ли?

     - Совершенно верно.

     - Могу я поинтересоваться: вы представляете Британское правительство?

     - Вовсе нет. Я -  корреспондент  Дейли  газетт,  а  это  -  профессор

Челленджер.

     - О, знаменитое имя, я бы сказал -  имя  европейской  вестности,  -

улыбка подобострастной любезности обнажила желтые клыки. - Да, так вот.  Я

хотел сказать, что Британское правительство уже упустило  свой  шанс.  Что

еще оно упустило, возможно, выяснится позднее. Вполне  вероятно,  что  оно

упустило  свою  империю.  Да,  джентльмены,  я  готов  был  продать   свое

обретение первому правительству,  которое  предложило  бы  мне  за  него

соответствующую цену. И если сейчас дезинтегратор попал в руки  тех,  кого

вы, скорее всего, не одобряете, то винить вам остается только самих себя.

     - Так, стало быть, вы уже продали свое обретение?

     - Да, за цену, назначенную мною самим.

     - Вы полагаете, что приобретший его станет монополистом?

     - Несомненно.

     - Но его секрет вестен другим так же хорошо, как и вам.

     - Ничего подобного, сэр, - тут он коснулся своего  огромного  лба,  -

вот сейф, где надежно заперт мой секрет. Сейф этот куда прочнее  стального

и защищен кое-чем посерьезнее, нежели замок с шифром. Кому-то  может  быть

вестна одна сторона моего открытия, другим - другая. Но никто на  свете,

кроме меня, не знает всего целиком.

     - Вы, по-моему, забываете тех джентльменов, которым уже продали его.

     - Нет, сэр; я не настолько безрассуден, чтобы  передать  свое  знание

кому бы то ни было, пока мне не выплачены деньги. Поскольку  они  покупают

его у меня, то пусть и перемещают этот сейф,  -  он  снова  дотронулся  до

своего лба, - со всем его содержимым, куда пожелают. Мои  обязательства  в

этой   сделке,   таким   образом,   будут   выполнены   -   добросовестно,

неукоснительно  выполнены.  И   после   этого   начнется   новая   история

человечества.

     Он потер руки, и неподвижная улыбка на его лице исказилась, перейдя в

хищный оскал.

     - Вы, конечно же, вините меня, сэр, - зарокотал Челленджер, до  сей

поры сидевший в полном молчании, но его выразительное лицо выказывало  при

том крайнее неодобрение  словам  и  поведению  Теодора  Немора.  -  Однако

прежде, чем обсуждать  саму  проблему,  нам  бы  хотелось  убедиться,  что

предмет для обсуждения вообще  существует,  так  как  у  нас  есть  веские

основания в этом сомневаться. У нас еще в памяти  недавний  случай,  когда

один итальянец претендовал на создание мины с  дистанционным  управлением,

но  предварительное  ознакомление  с  сутью  работы   показало,   что   он

просто-напросто отъявленный мошенник. И эта история может повториться.  Вы

понимаете, сэр, что я весьма дорожу своей репутацией ученого - репутацией,

которую вы любезно назвали европейской, хотя смею думать, мое имя вестно

и в Америке. Осторожность - необходимый  атрибут  науки,  и  вам  придется

представить  нам  доказательства,  дабы  мы  могли   отнестись   к   вашим

притязаниям серьезно.

     Желтые глаза Немора как-то особенно зло посмотрели на моего спутника,

но лицо его при этом расплылось в улыбке притворного добродушия.

     - Вы достойны своей репутации, профессор. Я часто слышал, что вы  как

раз тот человек, обманывать которого едва ли и стоит пытаться. И  я  готов

провести перед вами  наглядный  опыт,  каковой  непременно  убедит  вас  в

реальности моих достижений. Но  прежде,  чем  перейти  к  нему,  я  должен

сказать несколько слов касательно главного  принципа,  лежащего  в  основе

работы моей машины.

     Вы понимаете, что опытная установка, которую я собрал здесь  в  своей

лаборатории, - всего лишь модель, хотя в  отпущенных  ей  пределах  она  и

работает   превосходно.   Было   бы   совсем   несложно   с   ее   помощью

дезинтегрировать, например, вас, уважаемый, а затем воссоздать  вновь.  Но

не ради таких занятий  одно    самых  могущественных  государств  готово

заплатить мне цену, выражающуюся в миллионах. Моя  модель  просто  научная

игрушка.  Приложите  эту  силу  в  большем  масштабе  -  и  вы  достигнете

невероятных практических результатов.

     - Можно ли нам увидеть эту модель?

     - Вы не только увидите ее, профессор Челленджер, но  и  испытаете  ее

работу на себе самом, если, конечно, у вас  хватит  мужества  решиться  на

это.

     - Если хватит мужества! - зарычал лев. - Ваше  если,  сэр,  в  высшей

степени оскорбительно.

     - Ну, ну, ну... Я вовсе не собираюсь оспаривать ваше мужество. Я хочу

только заметить, что предоставлю вам полную возможность проявить  его.  Но

сперва  несколько  слов  о  законах,  лежащих  в  основе  дезинтеграции  и

управляющих ею.

     Когда вестные кристаллы, соль, к примеру,  или  сахар,  помещают  в

воду, они растворяются в ней и исчезают. И не узнаешь, что они когда-то  в

ней находились. Затем, если путем выпаривания или как-то  иначе  уменьшить

количество воды, то наши кристаллы опять окажутся перед нами, мы снова  их

видим, и они точно такие же, как и раньше. В состоянии ли  вы  представить

себе процесс, посредством которого вы, органическое существо, точно так же

постепенно растворяетесь в  пространстве,  а  затем,  благодаря  обратному

менению условий, появляетесь вновь?

     - Это ложная аналогия! - вскричал Челленджер. - Даже  если  я  сделаю

столь чудовищное допущение, будто  молекулы  нашего  тела  может  рассеять

некая разрывающая сила, то с какой стати они вновь составятся точно в  том

же порядке, как раньше?

     - Такое возражение не отличается глубиной и не касается сути дела.  Я

могу сказать вам на это только то,  что  молекулы,  вплоть  до  последнего

атома,  вновь  воссоздают  структуру,  которую   они   ранее   составляли.

Существует незримая матрица, и  благодаря  ей  каждый  кирпичик  структуры

попадает на свое настоящее место.  Можете  улыбаться,  профессор,  но  ваш

скептицм и улыбка вскоре сменятся совсем иными чувствами.

     Челленджер пожал плечами:

     - Я вполне готов перейти к испытаниям.

     - Есть и еще кое-что, что мне бы хотелось довести до вашего сведения,

джентльмены, так как это поможет вам  уразуметь  мою  идею.  Из  восточной

магии и западного оккультма вам должно быть вестно о феномене аппорта,

когда некий предмет внезапно переносится  со  значительного  расстояния  и

появляется  на  новом  месте.  Как  же  это  возможно  сделать,  если   не

освобождением молекул, их перемещением по эфирной волне и  последующим  их

воссоединением, когда каждая них  встает  в  точности  на  свое  место,

будучи направлена туда  действием  непреодолимого  закона?  Вот,  как  мне

кажется, настоящая аналогия с тем, что совершает моя машина.

     -  Нельзя  объяснить  что-либо   невероятное   при   помощи   другого

невероятного, - рек Челленджер. - Я  не  верю  в  ваши  аппорты,  мистер

Немор, и не верю в вашу машину. Мое время дорого,  и  если  нам  предстоит

увидеть демонстрацию вашего дезинтегратора - или как там его еще, -  то  я

бы попросил вас перейти к делу без дальнейших церемоний.

     - Тогда благоволите следовать за мной, - проговорил обретатель.  Он

повел нас квартиры по лестнице вн и далее через маленький садик.  Там

помещался просторный флигель. Хозяин отпер дверь, и мы вошли внутрь.

     В нем оказалась большая выбеленная комната  с  бесчисленными  медными

проводами, свисавшими  с  потолка  в  виде  гирлянд,  и  огромный  магнит,

установленный на возвышении. Перед ним было нечто, похожее  на  прму 

стекла фута три длиною и около фута в диаметре. Справа от  нее  был  стул,

установленный на цинковой платформе, а над ним висел  полированный  медный

колпак. Как к стулу, так и к колпаку протянулись тяжелые провода, а  сбоку

находился своего рода храповик с  пронумерованными  прорезями  и  покрытой

резиною ручкой, которая сейчас стояла на нулевой отметке.

     - Дезинтегратор Немора, - сказал этот  непостижимый  человек,  махнув

рукой в сторону машины. - Перед вами  модель  аппарата,  которому  суждено

прославиться, менив соотношение сил  между  нациями.  Кто  владеет  этой

машиной, владеет и всем миром. Вы же, профессор Челленджер, тем  не  менее

отнеслись ко мне, позволю себе заметить, без должной учтивости и уважения.

Осмелитесь ли вы теперь сесть на этот стул, дабы позволить  мне  на  вашей

собственной особе продемонстрировать возможности новой, неведомой силы?

     Челленджер обладал мужеством льва,  и  всякий  вызов,  брошенный  его

достоинству, был способен довести его до неистовства. Он, было, решительно

направился к  машине,  но  я  успел  схватить  его  за  руку  и  попытался

остановить.

     - Вы не можете пойти на  это,  -  сказал  я.  -  Ваша  жнь  слишком

драгоценна.  Это  ведь,  в  конце  концов,  просто  чудовищно.  Что  может

гарантировать  вашу  безопасность?  Ближайшим  подобием  этого   аппарата,

которое я когда-либо  видел,  -  был  электрический  стул  в  американской

тюрьме.

     - Мою безопасность гарантирует то, что свидетель - вы, и если со мной

что-нибудь случится, то этого  субъекта  привлекут  к  ответственности  за

человекоубийство.

     - Это слабое утешение  для  мировой  науки,  сэр,  ведь  вы  оставите

незавершенной работу, которую, кроме вас,  никто  сделать  не  сможет.  По

крайней мере, позвольте пойти первым мне,  и  тогда,  если  опыт  окажется

совершенно безвредным, можете последовать и вы.

     Сама  по  себе  опасность,  разумеется,  никогда  бы  не   остановила

Челленджера, но мысль  о  том,  что  его  научная  работа  может  остаться

незавершенной, сильно его озадачила. Он  заколебался,  и  прежде,  чем  он

успел принять решение, я ринулся вперед и шлепнулся на стул. Я видел,  как

обретатель взялся за ручку. И услышал какой-то  щелчок.  Затем  на  долю

секунды появилось странное ощущение путаницы  и  смятения,  перед  глазами

поплыл туман. Когда он развеялся, передо мной все еще  стоял  обретатель

со  своей  гнусной   улыбкой,   а   побледневший   Челленджер   пристально

всматривался в меня -за его плеча. Щеки профессора, обычно  румяные  как

яблоко, утратили свой цвет.

     - Ну, давайте же! - сказал я.

     - Уже все позади. Вы реагировали восхитительно, -  ответил  Немор.  -

Вставайте, пожалуйста, и  теперь  профессор  Челленджер,  надо  надеяться,

готов, в свою очередь, приступить к эксперименту.

     Мне  никогда  не  доводилось  видеть  моего  старого  друга  в  такой

растерянности.  Казалось,  его  железные  нервы  на   какое-то   мгновение

совершенно сдали. Он схватил меня под локоть дрожащей рукой.

     - Боже мой, Мелоун, это правда, - сказал он. - Вы исчезли. В этом нет

никакого сомнения. Сначала был туман, а потом пустота.

     - Сколько же я отсутствовал?

     - Минуты две или три.  Прнаюсь,  я  был  в  ужасе.  Я  уже  не  мог

вообразить, что вы вернетесь. Затем он щелкнул этим  тумблером,  если  это

тумблер, переведя его на другое деление, и вот вы снова на стуле,  правда,

слегка сбитый с толку, но тем не менее живой и невредимый. Я возблагодарил

Бога, увидев вас!

     Большим красным платком он вытер пот с влажного лба.

     - Итак, сэр? - спросил обретатель. - Или, быть может, вам  менило

мужество?

     Челленджер  явно  сделал  над  собой  усилие.  Затем,  оттолкнув  мою

протестующую руку, он уселся на стул. Ручка управления щелкнула и  застыла

на третьем делении. Челленджера не стало.

     Я, несомненно, пришел бы в ужас, если бы не совершенное  хладнокровие

оператора.

     - Прелюбопытный процесс, не правда ли? - заметил он.  -  Принимая  во

внимание, сколь поразительна личность профессора,  странно  подумать,  что

сейчас он - всего лишь молекулярное облако, висящее где-то в этой комнате.

Разумеется, он теперь всецело находится в моей власти. Пожелай я  оставить

его в таком подвешенном состоянии, ничто на свете не помешает мне.

     - Я быстро найду способ, как помешать вам.

     И вновь его улыбка превратилась в хищный оскал.

     - Не воображаете ли вы, что подобная мысль в самом деле была  у  меня

на уме? Боже упаси! Ведь только  представить  себе:  окончательный  распад

профессора Челленджера! - исчез, растворился в  пространстве,  не  оставив

никаких следов. Ужасно! Просто ужасно! В то же время он  не  был  со  мной

настолько учтив, как следовало  бы.  Не  кажется  ли  вам,  что  небольшой

урок...

     - Нет, не кажется.

     - Хорошо, назовем это назидательной демонстрацией. Это будет, скажем,

нечто такое, что даст материал для курьезной  заметки  в  вашу  газету.  К

примеру, я  открыл,  что  волосы  на  теле,  поскольку  они  находятся  на

совершенно особой вибрационной частоте  по  отношению  ко  всей  остальной

живой органической ткани, могут по желанию быть включены в  воссоздающуюся

структуру или же удалены   нее.  Мне  было  бы  интересно  взглянуть  на

медведя без его щетины. Получайте!

     Щелчок тумблера, и секундой позже Челленджер вновь восседал на стуле.

Но что за Челленджер! Какой-то остриженный лев! Хотя я рядно рассердился

дурной шутке, каковую позволил себе в отношении  профессора  обретатель,

все же я едва удержался от хохота.

     Его огромная голова была лысой, как у младенца, а подбородок гладким,

как у девушки. Лишенная  своей  великолепной  бороды,  нижняя  часть  лица

сильно смахивала на окорок,  и  профессор  был  похож  теперь  на  старого

гладиатора,  поколоченного  и  обрюзгшего,  массивная  бульдожья   челюсть

которого нависала над двойным подбородком.

     Вероятно,  на  наших  лицах  было  какое-то  особое  выражение  -  не

сомневаюсь, во всяком случае, что дьявольская ухмылка мистера Немора стала

при этом зрелище еще шире, - но, как  бы  то  ни  было,  рука  Челленджера

устремилась к лицу и голове, и он осознал проошедшую перемену. В  ту  же

минуту он вскочил со стула, схватил обретателя за  горло  и  швырнул  на

пол. Зная невероятную силу Челленджера, я подумал, что час Немора пробил.

     - Ради Бога, осторожнее! Ведь если  вы  убьете  его,  мы  никогда  не

сможем поправить дела! - вскричал я.

     Мои слова возымели действие. Даже в минуты безумного гнева Челленджер

всегда был открыт доводам разума. Он вскочил на  ноги,  потащив  за  собой

дрожащего обретателя.

     - Даю пять минут, - задыхаясь от ярости, выговорил он. -  Если  через

пять минут я не  стану  таким,  как  прежде,  то  вытрясу  душу    вашей

пакостной оболочки!

     С Челленджером, когда он впадал в  ярость,  спорить  было  отнюдь  не

безопасно. Самый храбрый человек и тот дрогнул бы; что уж там  говорить  о

мистере Неморе, который явно  не  отличался  особый  смелостью.  Напротив,

прыщи и бородавки на его лице неожиданно стали виднее прежнего, потому как

оно переменило обычный для себя цвет замазки на белый цвет рыбьего  брюха.

Руки и ноги у него дрожали, он еле-еле мог ворочать языком.

     - И правда, профессор, - залепетал он,  держась  рукой  за  горло,  -

такое насилие совсем ни к чему. Безобидная шутка, мне  подумалось,  вполне

может  быть  уместна  в  кругу   друзей.   Моим   желанием   было   только

продемонстрировать вам возможности своей машины. Мне показалось,  что  вам

хотелось увидеть полную демонстрацию. Ни о каком оскорблении  достоинства,

уверяю вас, профессор, не могло быть речи!

     Вместо ответа Челленджер забрался обратно на стул.

     - Не спускайте  с  него  глаз,  Мелоун.  Не  разрешайте  ему  никаких

вольностей!

     - Я прослежу за этим, сэр.

     - А теперь, милейший, уладьте дело, не то вам  придется  ответить  за

содеянное.

     Напуганный обретатель приблился к машине. Восстановительная  сила

ее была пущена на  полную  мощность,  и  через  минуту  старый  лев  вновь

предстал перед нами, украшенный своей спутанной гривой. Обеими  руками  он

любовно разгладил бороду, затем провел по макушке, как бы желая  убедиться

в своей полной реставрации. После чего он  торжественно  сошел  со  своего

насеста.

     - Вы позволили себе бесцеремонность, сэр, которая  едва  не  возымела

для вас весьма серьезные последствия. Однако я принимаю  ваше  объяснение,

что вы сделали это исключительно в целях демонстрации. А теперь я  намерен

задать  вам  несколько  конкретных  вопросов  по   поводу   свойств   этой

удивительной энергии, об открытии которой вы заявили.

     - Я готов ответить на любой ваших  вопросов,  кроме  того,  какова

природа и источник данной энергии. Это моя тайна.

     - Так вы действительно утверждаете, что никому в мире, кроме вас, она

не вестна?

     - Ни у кого нет о ней ни малейшего понятия.

     - А у вас не было помощников?

     - Нет, сэр. Я работаю один.

     -  Вот  как!  Невероятно  интересно.   Вы   рассеяли   мои   сомнения

относительно факта существования этой энергии, но я еще не постиг, в  чем,

собственно, ее практическое значение.

     - Как я уже объяснял, это только модель. Но, разумеется, очень  легко

построить установку большего размаха. Как вы понимаете,  в  данном  случае

дезинтегратор действовал лишь по вертикали. Определенные токи над объектом

и  определенные  под  ним  создают  некоторые   вибрации,   которые   либо

дезинтегрируют, либо  восстанавливают  материальные  объекты.  Но  процесс

может идти и по горонтали. В этом случае  эффект  действия  его  был  бы

аналогичен, но он  покрыл  бы  земное  пространство  пропорционально  силе

своего тока.

     - Приведите пример.

     - Предположим, что один полюс находится на одном катере, а  другой  -

на  другом.  Тогда  военный  корабль,  попавший   в   поле   между   ними,

просто-напросто исчезнет, распавшись  на  молекулы.  Точно  та  же  участь

постигнет и любое войсковое соединение.

     - И вы уже продали этот секрет  с  монопольным  правом  собственности

одной европейских держав?

     - Да, сэр, продал. И как только они заплатят мне деньги, они  получат

в свое распоряжение такую силу, которой ни одна нация до сего  времени  не

обладала. Даже сейчас вы не  в  состоянии  представить  всех  возможностей

моего обретения, если оно попадет в умелые руки,  то  есть  в  руки,  не

боящиеся  пользоваться  оружием,  которое  они  держат.  Эти   возможности

немеримы и беспредельны, - злорадная улыбка  пробежала  по  дьявольскому

лицу этого человека. - Представьте себе какой-нибудь квартал, например,  в

Лондоне, где установлены подобные машины. Вообразите эффект такого  потока

энергии в пределах, легко определяемых по воле  оператора.  Что  ж,  -  он

разразился отвратительным хохотом, - я уже вижу целую долину Темзы начисто

выметенной. И ни единого мужчины, ребенка или женщины не осталось  бы  ото

всех кишащих здесь миллионов человеческих существ!

     Ужас  объял  меня  при  этих  словах,  но  еще  более  ужаснуло  меня

воодушевление, с которым они были сказаны. Однако на моего  спутника  они,

по-видимому, оказали совсем иное действие. К моему  умлению,  Челленджер

расплылся в добродушной улыбке и дружески протянул обретателю руку.

     - Итак, мистер Немор, следует вас поздравить,  -  заявил  он.  -  Нет

сомнения, что вы завладели  замечательной  собственностью:  могучей  силой

природы и обуздали ее, и теперь человек  может  использовать  ее  в  своих

целях. Весьма, конечно, прискорбно, что применение  это  небежно  должно

быть разрушительным, но наука не знает различий  подобного  рода,  а  лишь

следует знанию, куда бы оно ни вело. Помимо принципа,  лежащего  в  основе

действия машины, у вас, я полагаю, нет возражений относительно того, чтобы

я ознакомился с ее конструкцией?

     - Ни в коей мере. Машина всего лишь тело. А вот душой ее,  оживляющим

ее принципом вы, профессор,  разглядывая  это  тело,  завладеть  никак  не

сможете.

     - Безусловно. Но даже и ее механм представляется творением великого

мастера, большого, я бы позволил себе заметить,  знатока  своего  дела.  -

Некоторое время Челленджер расхаживал вокруг машины, трогал и щупал руками

отдельные ее части. После чего он вновь поместил свое громоздкое  туловище

на стул с электрооляцией.

     - Не угодно ли вам совершить еще одну  экскурсию  в  пространство?  -

удивился обретатель.

     - Позже, пожалуй, позже. Между прочим, тут у  вас,  -  вы,  наверное,

знаете об этом, - имеется небольшая утечка электричества. Я,  сидя  здесь,

отчетливо ощущаю, как через меня проходит слабый ток.

     - Не может этого быть. Стул тщательно олирован.

     - Но уверяю вас, я чувствую контакт с  электричеством,  -  Челленджер

спустился с насеста наземь.

     Изобретатель поспешил занять его место.

     - Я ничего не чувствую, - заявил он.

     - А разве нет дрожи вну позвоночника?

     - Нет, сэр, я ничего не чувствую.

     Тут последовал резкий щелчок, и Немор исчез. В умлении я  воззрился

на Челленджера:

     - Силы небесные! Вы трогали машину, профессор!

     Он милостиво улыбнулся мне с видом легкого недоумения.

     - Вот так так! Вероятно, я нечаянно дотронулся до ручки управления, -

сказал он. - Да, вот именно так и  происходят  несчастные  случаи,  а  все

-за того, что эта модель слишком грубо сделана. Такой рычаг следовало бы

снабдить предохранителем.

     - Он стоит на цифре три. Эта отметка указывает на дезинтеграцию.

     - Да, я это видел, когда опыт проводили над вами.

     - Но я был так взволнован, когда он вернул вас  назад,  что  даже  не

посмотрел, на какой отметке стоит возвращение. А вы заметили?

     - Я бы мог заметить, мой юный друг, но я не обременяю свой ум мелкими

деталями. Здесь много делений, и мы  не  знаем  их  назначения.  Мы  можем

только  ухудшить  дело,  если  станем  экспериментировать   с   неведомым.

Наверное, лучше оставить все, как есть.

     - И вы намерены...

     - Безусловно. Так оно лучше. Небезынтересная личность мистера Теодора

Немора растворилась в пространстве, его машина теперь бесполезна, а  некое

иностранное правительство осталось без знания, посредством коего оно могло

бы причинить много вреда. Мы с вами неплохо поработали нынешним утром, мой

юный друг. Ваша газетенка,  несомненно,  напечатает  теперь  занимательный

репортаж о необъяснимом и  таинственном  исчезновении  одного  латвийского

обретателя  как  раз  во  время  вита  ее  собственного   специального

корреспондента  к  нему  на  квартиру.  Не  скрою,  я   получил   истинное

удовольствие от проделанного эксперимента. Такие светлые минуты  приходят,

чтобы озарить скучную рутину повседневной деятельности  необычным  светом.

Но в жни, мой юный  друг,  есть  не  только  удовольствия,  но  также  и

обязанности. И сейчас я возвращаюсь  к  своему  итальянцу  Мазотти  и  его

нелепым взглядам на развитие личинок тропического термита.

     Я оглянулся. Мне почудилось, что легкий  маслянистый  туман  все  еще

окутывает стул.

     - Но все-таки... - начал было я.

     -   Первой   обязанностью   законопослушного   гражданина    является

предотвращение убийства, - рек профессор Челленджер. - Я так и поступил.

Довольно, Мелоун, довольно! Тема исчерпана и не стоит  обсуждений.  Она  и

так уже слишком надолго отвлекла мои мысли от дел более важных.

 

 

     Артур Конан-Дойль.

     Когда земля вскрикнула

 

     Если мне не меняет память, мой друг  Эдуард  Мелоун,  журналист 

Газетт, как-то упоминал о профессоре Челленджере, - кажется, ему  довелось

участвовать вместе с ним  в  каких-то  удивительных  приключениях.  Однако

обычно я так поглощен работой и моя фирма настолько завалена заказами, что

в голове у меня удерживаются  лишь  факты,  не  выходящие  за  рамки  моих

профессиональных интересов. Вот и  о  Челленджере  я  имел  самое  смутное

представление - помнится, слышал о нем как о гениальном сумасброде,  нрава

вспыльчивого и  необузданного.  Поэтому  я  был  крайне  удивлен,  получив

однажды от него деловое письмо следующего содержания:

 

          14-бис,  Энмор-Гарденс,  Кенсингтон.  Сэр!  Мне   нобходимо

     воспользоваться услугами специалиста по  артезианскому  бурению.

     Не скрою, сам я невысокого мнения о специалистах узкого  профиля

     и предпочитаю  людей,  обладающих,  подобно  мне,  универсальным

     интеллектом, - у них более разумный и широкий  взгляд  на  вещи,

     нежели у тех, кто специалируется в какой-то отдельной  области

     (что, увы, часто  является  не  более  чем  ремеслом)  и  потому

     наделен весьма ограниченным кругозором. Тем не менее  я  намерен

     вас испытать. Мне  довелось  просматривать  список  авторитетных

     специалистов по артезианскому бурению, и мое внимание  привлекло

     ваше имя - несколько странное, чуть было  не  сказал  .нелепое.;

     наведя справки, я выяснил, что мой юный друг, м-р Эдуард Мелоун,

     знаком с вами. Ввиду этого имею честь  сообщить,  что  буду  рад

     побеседовать с вами, и если вы мне подойдете - а мои  требования

     довольно высоки, - я, вероятно,  сочту  возможным  доверить  вам

     одно  весьма  важное  дело.  Большего  пока  сказать  не   могу,

     поскольку дело это сугубо конфиденциальное и обсудить его  можно

     только в приватной беседе. В связи с этим прошу вас отменить все

     другие дела и  прибыть  по  вышеуказанному  адресу  в  следующую

     пятницу в 10.30 утра. Перед дверью имеется скребок для  обуви  и

     коврик - миссис Челленджер крайне щепетильна в  этом  отношении.

     Остаюсь, сэр, как всегда, Джордж Эдуард Челленджер.

 

     Я отдал письмо своему старшему клерку, и тот от моего  имени  сообщил

профессору, что, мол, м-р Пэрлисс Джоунс рад принять приглашение. Это было

вполне корректное деловое письмо, и начиналось оно с обычной  фразы:  Ваше

письмо от (без даты) получено. Это вызвало новое послание профессора:

 

          Сэр, - писал он, и почерк его напоминал  забор    колючей

     проволоки, - я вижу, вы выражаете неудовольствие в связи с  тем,

     что мое письмо не датировано. Позвольте обратить  ваше  внимание

     на тот факт, что в качестве некоторой компенсации за  чудовищные

     налоги наше правительство имеет  обыкновение  ставить  маленькую

     круглую печать, или штамп, на внешней стороне  конверта,  где  и

     указана дата отправления. Если этот  штамп  отсутствует  или  же

     неразборчив,   то   вам   следует    адресовать    свой    упрек

     соответствующей  почтовой  конторе.  А   вас   я   попросил   бы

     сосредоточиться на вопросах, имеющих непосредственное  отношение

     к делу, ради  которого  я  обратился  к  вам,  и  не  заниматься

     комментариями по поводу формы, в которой написаны мои письма.

 

     Я понял, что имею дело с  сумасшедшим,  поэтому  счел  благоразумным,

прежде чем браться за это дело, навестить моего друга Мелоуна; мы  знакомы

еще с тех давних пор, когда оба играли в раггер за Ричмонд.  Я  нашел  его

все тем же весельчаком-ирландцем; его очень позабавила моя первая стычка с

Челленджером.

     - Это пустяки, старина, - сказал он. - Стоит провести в его  обществе

хотя бы пять минут - и покажется, что с тебя заживо содрали  кожу.  Уж  по

части оскорблений ему нет равных!

     - Так почему же все это терпят?

     - Вовсе нет. Если сосчитать все  судебные  процессы  по  обвинению  в

клевете, все скандалы и оскорбления действием полицейского суда...

     - Оскорбления действием?!

     - Да, Бог ты мой, ему ничего не стоит спустить человека  с  лестницы,

если тот хоть в чем-то с ним не согласен. Это примитивный пещерный человек

в пиджачной паре. Я  представляю  его  себе  с  дубиной  в  одной  руке  и

кремневым топором в другой. Если некоторые рождаются не в  свое  столетие,

то он появился на свет не в свое тысячелетие. Ему бы жить в раннем неолите

или около того.

     - И при всем при том он профессор!

     - В том-то и чудо! Это самый могучий интеллект в Европе,  к  тому  же

подкрепленный такой  активностью,  которая  позволяет  ему  воплотить  все

замыслы. Коллеги постоянно вставляют ему палки в  колеса,  поскольку  люто

ненавидят его, но это все равно, что сотне траулеров пытаться удержать  на

месте трансатлантический лайнер. Он просто не обращает на них  внимания  и

спокойно идет своим курсом.

     - Ясно одно, - сказал я. - Я не желаю иметь с ним  ничего  общего  и,

пожалуй, отменю встречу.

     - Ни в коем случае. Ты будешь  точен  до  минуты,  да-да,  именно  до

минуты, иначе тебе здорово достанется.

     - Это с какой же стати?

     - Изволь, объясню. Прежде всего не принимай блко к сердцу то, что я

наговорил тебе о старике. Всякий, кому  удается  сойтись  с  ним  поближе,

привязывается к нему всей душой. У старого  медведя,  в  сущности,  доброе

сердце. Помню, как он сотни миль нес на руках заболевшего оспой индейского

младенца - глухих дебрей до самой Мадейры. Он  велик  во  всем.  И  все

будет в порядке, если вы с ним сработаетесь.

     - Надеюсь, что не предоставлю ему такой возможности.

     - Смотри, прогадаешь. Ты слышал что-нибудь о таинственных раскопках в

районе Хенгист-Дауна на южном побережье?

     - Думаю, это какие-то секретные ыскания, связанные с угледобычей.

     Мелоун подмигнул:

     - Можешь называть это как  хочешь.  Видишь  ли,  я  пользуюсь  полным

доверием старика и не могу сказать ничего определенного, покуда он сам  не

разрешит. Но кое-что все же могу  тебе  сообщить,  поскольку  это  было  в

газетах. Некто Беттертон, разбогатевший на каучуке,  несколько  лет  назад

оставил все свое состояние Челленджеру с условием, что эти средства  будут

использованы в интересах науки. Оказалось, что это  колоссальная  сумма  -

несколько миллионов. Тогда Челленджер приобрел земельный участок в  районе

Хенгист-Дауна в Суссексе. Это была бросовая земля на северной  оконечности

мелового края, значительную часть которой  он  обнес  колючей  проволокой.

Посередине участка была  глубокая  лощина.  Здесь  он  и  начал  раскопки.

Заявил, - тут Мелоун снова подмигнул, - что  в  Англии  есть  нефть  и  он

намерен это доказать.

     Построил небольшой комфортабельный поселок, заселил рабочими, положив

им хорошее жалованье, и те поклялись держать язык за зубами.  Как  и  весь

участок, лощина тоже обнесена колючей проволокой и охраняется  сторожевыми

собаками. Из-за этих зверюг несколько репортеров  чуть  было  не  лишились

жни, не говоря уж о штанах. Дело это, небывалое по размаху, ведет  фирма

сэра Томаса Мордена, но и  ее  сотрудники  поклялись  молчать.  А  сейчас,

видно,  наступило  время,  когда  потребовалась  помощь   специалиста   по

артезианскому бурению.  Надеюсь,  теперь-то  ты  не  откажешься  от  этого

предложения? Не глупи, дело сулит массу новых впечатлений,  а  вдобавок  и

чек на кругленькую сумму, не говоря уж о перспективе поработать бок о  бок

с самым удивительным человеком тех, кого  ты  когда-либо  встречал  или

сможешь повстречать в будущем.

     Доводы Мелоуна подействовали,  и  в  пятницу  утром  я  отправился  в

Энмор-Гарденс. Я так боялся опоздать, что оказался  у  двери  на  двадцать

минут раньше назначенного. Я томился в ожидании у дома, и вдруг взгляд мой

упал  на  роллс-ройс,  который  показался  мне  знакомым  -  у  него  была

характерная серебристая стрелка на дверце. Ну конечно же,  это  автомобиль

Джека Девоншира, младшего компаньона знаменитой фирмы Мордена. Я знал  его

как учтивейшего смертных, и поэтому был  весьма  шокирован,  когда  он,

внезапно  появившись  в  дверях,  воздел  руки  к  небесам  и  с  чувством

воскликнул:

     - О, будь он проклят! Черт бы его побрал!

     - Что случилось, Джек? Вы, кажется, чем-то огорчены?

     - Привет, Пэрлисс! Вы что, тоже ввязались в это дело?

     - Пока нет, но у меня, похоже, есть шанс.

     - Ну, тогда вам не позавидуешь!

     - Да что с вами такое случилось? Вы, кажется, на грани срыва.

     - Пожалуй, что так. Судите сами: выходит дворецкий: Профессор  просил

меня сообщить вам, сэр, что он в настоящее время  крайне  занят  -  кушает

яйцо, - но если вы посетите его в более удобное  время,  весьма  вероятно,

что он примет вас. Так он и велел  мне  передать.  Могу  добавить,  что  я

приходил получить сорок две тысячи фунтов, которые он нам задолжал.

     Я присвистнул:

     - Вы не можете получить с него долг?!

     - О нет, платить он не отказывается. Надо отдать должное этой  старой

горилле: он не скряга. Но платит, когда хочет и как хочет,  ему  никто  не

указ. Ну что ж,  теперь  вы  попытайте  счастья,  посмотрим,  как  он  вам

понравится. - С этими словами Джек вскочил в свой лимузин и был таков.

     Время от времени поглядывая на  часы,  я  ждал,  когда  наступит  час

испытания.  Должен  сказать,  что  я  не  робкого  десятка   и   в   своем

Белсайз-Боксинг-клубе. устойчиво держу второе место  в  среднем  весе,  но

никогда я так не волновался перед деловым витом. Фической  расправы  я

не боялся: даже если этот безумец войдет в раж и набросится  на  меня,  я,

конечно же, смогу за себя постоять; скорее, это было  сложное  чувство,  в

котором страх перед публичным скандалом перемешивался с опасением потерять

выгодный контракт. Однако не так страшен черт, как его малюют. Я захлопнул

часы и направился к двери.

     Мне открыл пожилой дворецкий с  каменным  лицом,  выражение  которого

(или, вернее, отсутствие такового) явственно говорило, что его  обладатель

привык к любым потрясениям и ничто на свете уже не может его удивить.

     - Вам назначено, сэр?

     - Конечно.

     Он заглянул в список, который держал в руке.

     - Ваше имя, сэр?. Все точно, мистер Пэрлисс Джоунс. Десять  тридцать.

Все в порядке. Мы должны соблюдать осторожность, мистер Джоунс,  поскольку

нас  одолевают  журналисты.  Профессор,  как  вы,  возможно,  осведомлены,

недолюбливает прессу. Пожалуйте сюда,  сэр.  Профессор  Челленджер  сейчас

примет вас.

     В следующее мгновение я уже был в обществе профессора. Мой  друг  Тэд

Мелоун в своем рассказе Затерянный мир. обрисовал этого  человека  гораздо

лучше, чем это мог бы  сделать  я,  и  потому  не  стану  затруднять  себя

описанием. Единственное, что бросилось мне  в  глаза,  -  это  исполинских

размеров туша за письменным столом красного дерева, длинная черная  борода

лопатой  и  два  громадных  серых   глаза,   вызывающе   глядящих   -под

полуприкрытых век. Огромная голова была откинута назад,  борода  выдвинута

вперед, и всем своим видом, выражавшим высокомерное нетерпение, он  словно

говорил: Ну, какого черта  тебе  здесь  надо?.  Я  положил  на  стол  свою

карточку.

     - Ага, - сказал он, взяв карточку так, будто она скверно пахла. -  Ну

да, конечно. Вы и есть  так  называемый  эксперт,  мистер  Джоунс.  Мистер

Пэрлисс Джоунс. Скажите спасибо  вашему  крестному  отцу,  мистер  Джоунс,

поскольку именно это нелепое имя1 и привлекло поначалу мое внимание.

     - Профессор Челленджер, я пришел сюда для деловой беседы,  а  не  для

того, чтобы обсуждать с вами мое имя, - сказал я с достоинством.

     - Вы, милый мой, похоже, очень обидчивы. У вас нервы не в порядке.  С

вами надо быть начеку, мистер Джоунс. Прошу вас, садитесь и успокойтесь. Я

читал вашу брошюрку  о  мелиорации  Синайского  полуострова.  Вы  ее  сами

написали?

     - Конечно, сэр. Кажется, на обложке проставлено мое имя.

     - Вот именно! Вот именно! Но это не всегда одно и то же, не  так  ли?

Тем не менее я готов принять на веру ваше утверждение. Книга эта не лишена

определенных достоинств. За  скучным  тяжеловесным  слогом  обнаруживаются

неожиданные проблески мысли. Тут и там мелькают крупицы  здравого  смысла.

Вы женаты?

     - Нет, сэр. Не женат.

     - Ну, в таком случае есть надежда, что вы сумеете хранить тайну.

     - Если уж я дам слово, то непременно его сдержу.

     - Ну, хорошо. Мой юный друг Мелоун, - он  говорил  так,  словно  Тэду

было не больше десяти лет от роду, - хорошо отзывается о вас. Он  считает,

что вам можно доверять. Это очень важно, поскольку  я  в  настоящее  время

провожу один величайших экспериментов, - можно даже сказать, величайший

эксперимент, - в мировой истории. И предлагаю вам участвовать в нем.

     - Почту за честь.

     - Это действительно большая честь. Прнаюсь, я не привлек бы  никого

к  этому  делу,  если  бы  гигантский  размах  предприятия   не   требовал

специалистов высочайшего класса. Теперь, мистер Джоунс, заручившись  вашим

словом, перехожу к существу вопроса. Так вот,  я  считаю,  что  Земля,  на

которой мы живем, сама является живым органмом со своим кровообращением,

органами дыхания, а также нервной системой.

     Передо мной, несомненно, сидел сумасшедший.

     - Ваш мозг, насколько я могу судить, - продолжал он, - не в состоянии

воспринять мою идею. Но постепенно он свыкнется с ней. Вспомните хотя  бы,

насколько болотистая местность, поросшая  вереском,  напоминает  волосяной

покров гигантского животного. И такие параллели можно провести везде и  во

всем. Подумайте о периодических подъемах и опусканиях суши, которые  можно

сравнить с медленным дыханием животного.  Наконец,  обратите  внимание  на

бесконечное  ерзание  и  почесывание,  которые   наш   лилипутский   разум

воспринимает как землетрясения и бури.

     - А как насчет вулканов?

     - Да-да-да. Они соответствуют тепловым точкам нашего тела.

     Мысли путались у меня в голове - я судорожно пытался найти  аргументы

против этих чудовищных фантазий.

     - А температура?! - закричал я. - Ведь  неопровержимо  доказано,  что

она стремительно повышается по мере продвижения в  глубь  Земли,  а  центр

Земли - это расплавленная субстанция!

     Он отмел мои доводы:

     - Возможно, вы знаете, сэр - ведь среднее образование теперь доступно

каждому, - что Земля несколько сплющена у полюсов. Это означает, что полюс

ближе к центру, чем любая другая точка земной поверхности, и таким образом

в гораздо большей  степени  подвержен  воздействию  тепла,  о  котором  вы

говорите.  Если  следовать  вашей  логике,  то  на  полюсах  должен   быть

тропический климат!

     - Эта идея совершенно нова для меня.

     - Еще бы. Выдвигать новые идеи,  которые  поначалу  удивляют  простых

смертных, - это привилегия оригинально мыслящей личности. А  теперь,  сэр,

взгляните: что это такое? - он поднял со стола небольшой предмет.

     - Полагаю, морской еж.

     - Именно! - воскликнул он с несколько преувеличенным  восторгом,  как

если бы  услышал  разумные  слова    уст  ребенка.  -  Это  морской  еж,

обыкновенный Echinus. Природа воспроводит себя в  разных  видах,  размер

здесь не так важен. Этот еж - модель, прототип Земли. Вы видите, у него не

идеально круглая форма, он слегка приплюснут у полюсов. Давайте представим

себе Землю в виде огромного морского ежа. Что вы на это скажете?

     Я мог бы сказать, что все это чушь, но постеснялся и  стал  подбирать

довод, опровергающий его конкретные положения.

     - Живое существо нуждается в пище, -  сказал  я,  -  а  чем  питается

гигантский органм Земли?

     - Замечательный вопрос! Замечательный! - заявил профессор с  рядной

долей снисходительности. -  Вы  быстро  схватываете  очевидное,  но  более

сложные вещи доходят до  вас  с  трудом.  Чем  питается  земной  органм?

Обратимся к нашему маленькому другу - ежу. Вода,  в  которой  он  обитает,

проходит через поры его крохотного тельца и обеспечивает питание.

     - Так вы полагаете, что вода...

     - Нет, сэр, не вода. Эфир.  Земля  пасется  на  орбитальных  полях  в

космическом пространстве, и по мере ее вращения эфир проникает  внутрь  ее

органма, обеспечивая  тем  самым  его  жнедеятельность.  Целая  стайка

других планет-ежей делает то же самое: Венера, Марс и  остальные,  -  и  у

каждой свое пастбище.

     Этот человек был совершенно безумен, но спорить с ним  не  следовало.

Он принял мое молчание как знак согласия и улыбнулся с  самым  добродушным

видом.

     - Похоже, мы делаем успехи, - заметил он. - Впереди уже  виден  свет.

Поначалу он, конечно, несколько ослепляет, но скоро мы к  нему  привыкнем.

Прошу вас уделить мне еще несколько минут, и мы покончим с этим  существом

у меня в руке. Допустим, что по твердой оболочке его  тела  ползают  некие

крохотные  насекомые.  Как  вы  думаете,  будет  ли   еж   знать   об   их

существовании?

     - Думаю, что нет.

     - Теперь  вам,  надеюсь,  ясно,  что  Земля  не  имеет  ни  малейшего

представления о том, как человечество эксплуатирует ее. Она не подозревает

ни о развитии растительного мира, ни об эволюции  живых  существ,  которые

расплодились на ней за время ее путешествий вокруг солнца, словно  ракушки

на днище старого корабля. Таково нынешнее положение  вещей,  которое  я  и

предлагаю менить.

     Я остолбенел.

     - Как это менить?!

     - Я хочу, чтобы Земля узнала, что существует  по  меньшей  мере  один

человек - Джордж Эдуард Челленджер, -  который  просит  внимания,  -  нет,

который требует к себе внимания. Для нее это наверняка будет  первый  опыт

такого рода.

     - А как, интересно, вам это удастся?

     - Ага, вот тут-то мы и  подошли  к  самому  главному.  Давайте  вновь

обратимся к интересному маленькому созданию, которое я держу в  руке.  Под

этой защитной коркой все сплошь  нервы  и  чувствительные  центры.  Вполне

очевидно, что если паразитирующее на нем существо пожелает привлечь к себе

внимание, то ему достаточно будет проделать отверстие  в  этом  панцире  и

таким образом возбудить сенсорный аппарат.

     - Безусловно.

     - Возьмем другой пример: допустим, блоха или комар ползает по  нашему

телу, но мы не замечаем этого до тех пор, пока насекомое  не  вонзит  свой

хоботок в кожу, которая и есть наша защитная оболочка. Это, кстати, служит

нам неприятным напоминанием о том, что мы не одни.  Теперь,  надеюсь,  вам

ясна моя мысль. Опять во тьме забрезжил свет.

     - О Боже! Так вы предлагаете вонзить жало в земную кору?

     С удовлетворенным видом он закрыл глаза.

     - Перед вами, - сказал он, - первый человек, который  пробуравит  эту

огрубевшую шкуру. Можно даже сказать об этом, как  о  свершившемся  факте:

который пробуравил ее.

     - Вы... сделали это?

     - При весьма  эффективном  содействии  Мордена  и  Ко;  думаю,  можно

сказать: да, я сделал это. Несколько лет неустанной  работы,  которая,  не

прекращаясь ни днем, ни  ночью,  велась  при  помощи  всевозможных  буров,

сверл, землечерпалок и взрывов и в конце концов привела нас к цели.

     - Вы хотите сказать, что пробили кору?

     - Если ваше замечание означает удивление, то это еще ничего. Но  если

оно означает недоверие...

     - Что вы! Избави Бог, сэр!

     - Вам придется принять мои слова на веру. Мы пробили кору. Если  быть

точным, то ее толщина составила четырнадцать  тысяч  четыреста  сорок  два

ярда, или, грубо  говоря,  восемь  миль.  Возможно,  вам  будет  интересно

узнать, что в ходе работ мы  наткнулись  на  угольные  пласты,  которые  в

конечном итоге  возместят  нам  расходы.  Нашей  главной  трудностью  были

подземые источники в нижнемеловых слоях и гастингские песчаники, но мы  их

преодолели. Теперь нам предстоит заключительный этап, и он пройдет  у  нас

под  знаком  мистера  Пэрлисса  Джоунса.  Вы,  сэр,  в  роли  комара,  ваш

артезианский бур -  как  жалящий  хоботок.  Интеллект  сделал  свое  дело:

мыслитель уходит со сцены. Теперь выход инженера, несравненного  -  с  его

металлическим жалом. Я достаточно ясно выражаюсь?

     - Но вы сказали, восемь миль! - вскричал я. - Сэр, отдаете ли вы себе

отчет, что пять тысяч футов - это почти предел для артезианского  бурения?

Правда, мне вестна одна скважина глубиной шесть тысяч двести футов  -  в

Верхней Силезии, но она считается чудом техники!

     - Вы меня не поняли, мистер Пэрлисс. То ли я неясно выражаюсь, то  ли

у  вас  голова  дырявая  -  трудно  сказать.  Я  вполне  представляю  себе

возможности артезианского бурения и вряд ли стал бы  тратить  миллионы  на

мой исполинский туннель, если мне нужно было  бы  пробурить  шестидюймовую

скважину. Единственное, что потребуется  от  вас,  -  это  иметь  наготове

острый  бур  длиной  не   более   ста   футов,   приводимый   в   действие

электромотором.  Вполне   подойдет   обыкновенный   ударно-канатный   бур,

поднимаемый вверх с помощью противовеса.

     - Но почему электромотором?

     - Я, мистер Джоунс, даю распоряжения, а не объясняю. Прежде,  чем  мы

закончим эксперимент, может случиться, - подчеркиваю, может  случиться,  -

что  ваша  жнь  будет  зависеть  от  того,  насколько  надежно  налажено

управление буром на расстоянии  при  помощи  электричества.  Надеюсь,  это

несложно сделать?

     - Конечно, нет.

     - Тогда готовьтесь. Дело  пока  не  требует  вашего  присутствия,  но

необходимые приготовления можно сделать  уже  сейчас.  Мне  больше  нечего

добавить.

     - Но мне необходимо знать, - возразил  я,  -  какую  почву  предстоит

бурить. Песок, глина, вестняк - каждая порода требует особого обращения.

     - Ну, скажем, желе, - ответил Челленджер. - Да, давайте пока считать,

что придется бурить желе. А теперь, мистер  Джоунс,  у  меня  есть  другие

дела, поэтому желаю вам всего хорошего. Можете набросать проект  контракта

с расчетом ваших расходов и представить управляющему работами.

     Я поклонился и  повернулся,  чтобы  уйти,  но,  не  дойдя  до  двери,

остановился: одолело любопытство.  Профессор  уже  яростно  писал  что-то,

скрипя по бумаге гусиным пером, и недовольно поднял на меня глаза.

     - Ну, сэр, что вам еще? Я думал, вы уже ушли.

     - Позвольте все-таки  спросить,  сэр,  каково  практическое  значение

столь необычного эксперимента?

     - Довольно, сэр, убирайтесь! - раздраженно закричал он. - Будьте выше

нменной меркантильности  и  примитивного  торгашества.  Избавляйтесь  от

ваших убогих представлений о бнесе. Науке нужны знания. Даже  если  путь

познания сам ведет нас к цели, мы все равно должны прилагать усилия  к  ее

достижению. Понять раз и навсегда, кто мы, где мы, почему живем,  -  разве

это  само  по  себе  не  величайшее  стремление  человечества?  Все,  сэр,

проваливайте!

     Его массивная черная голова вновь склонилась над бумагами и слилась с

бородой. Гусиное перо заскрипело еще пронзительнее. Я оставил  его,  этого

удивительного  человека,  ломая  голову  над  странным  делом,  в  которое

оказался вовлечен с его легкой руки.

     Вернувшись в контору, я застал там Тэда Мелоуна; широко ухмыляясь, он

поджидал меня, чтобы узнать о результатах вита.

     - Ну как, - воскликнул  он,  -  ты  не  пострадал?  Не  было  попытки

нападения или оскорбления действием?  Должно  быть,  ты  вел  себя  с  ним

чрезвычайно тактично. Так что ты думаешь о старике?

     - Это самый раздражительный, высокомерный, нетерпимый,  самонадеянный

человек всех, кого я знал, но...

     - Вот именно! - вскричал Мелоун. - Все мы  спотыкаемся  на  этом  но.

Конечно, он именно таков, как ты говоришь, и даже хуже, но согласись,  что

к столь великому человеку неприложимы наши мерки и от него можно вытерпеть

больше, чем от простого смертного. Не так ли?

     - Ну, я не настолько блко с ним  знаком,  чтобы  судить  наверняка.

Однако прнаю, что, если все его слова - правда, а не бред  сумасшедшего,

страдающего манией величия, тогда он, безусловно, выдающаяся личность.  Но

неужели это правда?

     - Конечно же, правда. Челленджер не станет зря говорить. Но насколько

ты в курсе дела? Он уже рассказал тебе о Хенгист-Дауне?

     - Да, но не вполне внятно.

     - Можешь мне поверить, дело  это  грандиозное  и  по  замыслу,  и  по

исполнению. Он ненавидит газетчиков, но мне доверяет - знает, что  лишнего

не скажу. Оттого-то я и допущен к его секретам, или,  точнее,  посвящен  в

некоторые   них.  Он  стреляный  воробей,  поэтому  никогда  не  знаешь,

насколько он откровенен. Но как бы то ни было,  я  достаточно  осведомлен,

чтобы  заверить  тебя,  что  Хенгист-Даун  -  это  реальное  дело,  причем

находящееся на стадии завершения.  Мой  тебе  совет:  не  торопи  события,

просто держи свою технику наготове. Очень скоро тебе придет уведомление  -

или от него, или от меня.

     Получилось так, что с вестием явился сам Мелоун.  Несколько  недель

спустя он ни свет ни заря пришел ко мне в контору с важным сообщением.

     - Я только что от Челленджера, - сказал он.

     - Ты совсем как рыба-лоцман у акулы.

     - Я гордился бы любым положением при нем. Это  воистину  удивительный

человек. Он блестяще осуществил свой  проект.  Теперь  дело  за  тобой,  и

только потом он даст сигнал к поднятию занавеса.

     - Не поверю, пока не увижу собственными глазами. Тем не менее у  меня

все готово и даже погружено в машину. Грузовик может отправиться  в  любую

минуту.

     - Тогда не стоит терять времени.  Я  рекомендовал  тебя  как  сгусток

энергии и олицетворение пунктуальности, так что уж не подводи меня.  А  мы

тем временем вместе поедем на поезде, и по дороге  я  расскажу  тебе,  что

предстоит сделать.

     Было чудесное весеннее утро - 22 мая, чтобы быть до конца  точным,  -

когда мы отправились в путешествие, которое положило начало моему  участию

в событиях, ставших впоследствии историческими. По  дороге  Мелоун  вручил

мне письмо от Челленджера, которое должно было стать для меня руководством

к действию. В нем говорилось следующее:

 

          Сэр!  По  прибытии   в   Хенгист-Даун   вы   поступаете   в

     распоряжение м-ра Барфорта, главного инженера, который полностью

     в курсе моих планов. Мой юный друг Мелоун, податель сего,  также

     поддерживает со мной связь и таким  образом  бавляет  меня  от

     необходимости лично присутствовать на объекте. В  стволе  шахты,

     на глубине четырнадцати тысяч футов  и  ниже,  мы  зафиксировали

     некоторые явления, которые полностью  подтверждают  мои  догадки

     относительно  природы  земного   органма,   однако   требуются

     дополнительные - сенсационные -  доказательства,  прежде  чем  я

     смогу быть уверенным, что проведу достаточное  впечатление  на

     инертное сознание современного научного мира. Вам  выпала  честь

     добыть необходимые доказательства, а этим горе-ученым  останется

     только их засвидетельствовать. Спускаясь в лифте под  землю,  вы

     заметите (конечно, при  условии,  если  обладаете  столь  редким

     качеством, как наблюдательность), что последовательно  проходите

     мезозойские слои вестняковых пород, угольные пласты, девонские

     и кембрийские  отложения  и,  наконец,  гранит,  сквозь  который

     пробита большая часть нашего  туннеля.  В  настоящее  время  дно

     покрыто брезентом, и я  запрещаю  вам  трогать  его,  ибо  любое

     грубое прикосновение к внутренней чувствительной  пленке  земной

     плоти  может  вызвать  непредсказуемые  последствия.   Двадцатью

     футами выше поперек шахты закреплены по моему  распоряжению  два

     бревна. Между ними есть небольшой зазор, его можно  использовать

     для зажима вашей артезианской трубы.  Установите  бур  длиной  в

     пятьдесят футов так, чтобы его острие почти упиралось в брезент.

     Если вам дорога жнь, не опускайте  бур  ниже.  Тридцатифутовая

     часть  бура  останется  над  бревнами,   и   когда   мы   начнем

     эксперимент, бур, надо полагать, не меньше, чем футов на  сорок,

     сможет погрузиться в земное вещество. Поскольку  это  субстанция

     чрезвычайно мягкая, вам, я думаю, не  придется  силой  приводить

     установку в движение, а достаточно будет  отпустить  бур,  и  он

     войдет в слой, который мы обнажили,  под  собственной  тяжестью.

     Этих рекомендаций, на мой взгляд, вполне достаточно  для  любого

     среднего интеллекта, но я не  сомневаюсь,  что  вам  потребуются

     дополнительные указания;  свои  вопросы  можете  задавать  через

     нашего юного друга Мелоуна. Джордж Эдуард Челленджер.

 

     Вполне понятно, что по прибытии на станцию Сторрингтон,  к  северному

подножью Южного Даунса, я был крайне взволнован. Нас ожидал видавший  виды

Воксхолл-30; на нем мы  проехали  шесть-семь  миль,  трясясь  по  каким-то

проселкам и тайным тропам. Несмотря на свою кажущуюся  заброшенность,  они

были глубоко борождены колеями  и  носили  следы  оживленного  движения.

Лежавший  в  траве   сломанный   грузовик,   попавшийся   нам   по   пути,

свидетельствовал о том, что дорога эта стала тяжелым испытанием не  только

для  нас.  Однажды  -за  куста  утесника  показались   части   какого-то

заржавевшего механма,  похожие  на  клапаны  и  поршень  гидравлического

насоса.

     - Это все Челленджер, - ухмыльнулся Мелоун. - Говорят, машина на одну

десятую дюйма оказалась больше необходимого размера, и он  просто  выкинул

ее на обочину.

     - И ему, конечно же, был предъявлен иск.

     - Иск? Милый мой, да нам можно держать  здесь  собственный  суд.  Дел

наберется  столько,  что  судья  целый  год  будет  над  ними  корпеть.  И

правительство, кстати, тоже.  Старому  черту  на  всех  наплевать.  Король

против Джорджа Челленджера и  Джордж  Челленджер  против  короля  -  ну  и

насутяжничаются же они. Вот мы и приехали. Все в порядке, Дженкинс, можете

нас впустить.

     В автомобиль заглядывал здоровенный детина  с  заметно  уродованным

ухом;  лицо  его  выражало  подозрительность.  Узнав  моего  спутника,  он

успокоился и отдал честь.

     - Порядок, мистер Мелоун. А я, было,  подумал,  что  это  Ассошиэйтед

пресс. Америки.

     - Так это они сейчас у нас на хвосте?

     - Сегодня они, а вчера - Таймс. Околачиваются тут! Вот,  полюбуйтесь,

- он указал на крошечную точку, где-то на горонте. - Видите отблеск? Это

телескоп чикагской Дейли ньюс. Да они теперь буквально охотятся  за  нами.

Однажды я видел, как они сгрудились, словно стая ворон, там у Бикона.

     - Бедная пресс-команда! - сказал Мелоун,  когда  мы  проходили  через

калитку в ощетинившейся колючей проволокой неприступной ограде. - Я сам

их числа, поэтому представляю, каково им сейчас.

     Тут мы услышали позади жалобное блеяние:

     - Мелоун! Тэд Мелоун!

     Блеяние исходило от маленького толстячка, который только что подъехал

на  велосипеде  и  теперь  тщетно  пытался  вырваться    мощных  объятий

привратника.

     - Отпустите меня! - шипел он. - Уберите руки!  Мелоун,  ну  скажи  ты

этой проклятой горилле!

     - Отпустите его, Дженкинс! Это мой друг,  -  крикнул  Мелоун.  -  Ну,

старина, в чем дело? Чего ты здесь потерял? Твое место на Флит-стрит, а не

в этом медвежьем углу.

     - Сам знаешь, чего, - сказал наш газетчик. - У меня задание  написать

репортаж о Хенгист-Дауне, без него мне лучше не возвращаться.

     - Очень сожалею, Рой,  но  тебе  здесь  ничего  не  светит.  Придется

остаться по ту сторону забора. Если тебя это  не  устраивает,  обратись  к

профессору и попроси разрешения на осмотр объекта.

     - Я уже просил, - сказал журналист уныло. - Сегодня утром.

     - Ну и что он сказал?

     - Сказал, что выбросит меня в окно.

     Мелоун засмеялся:

     - А ты что?

     - А я ему: У вас  что,  дверь  сломана?.  -  и  шасть  в  нее,  чтобы

показать, что с ней все в порядке. Не было времени спорить. Я просто  взял

и ушел. Ну и дружки у тебя, Мелоун, -  тот  бородатый  ассирийский  бык  в

Лондоне, здесь - этот головорез, который только  что  испортил  мой  новый

целлулоидный воротничок...

     - Боюсь все-таки, что ничем не смогу помочь, Рой, тут я бессилен.  На

Флит-стрит говорят, что тебя еще никогда  не  били,  но  сейчас  ты  очень

рискуешь. Возвращайся в редакцию и подожди пару  дней,  а  я,  как  только

старик позволит, дам тебе всю информацию.

     - Так что, нет никакого шанса войти?

     - Ни малейшего.

     - А если - плата по договоренности?

     - Ты бы лучше думал, что говоришь.

     - Я слышал, это будет кратчайший путь в Новую Зеландию.

     - Это будет кратчайший путь в больницу, если  ты  еще  станешь  здесь

ошиваться, Рой. А теперь прощай, у нас дела.

     - Это Рой Перкинс, военный корреспондент, - объяснил Мелоун, когда мы

шли по двору. - Теперь репутация у него испорчена: ведь он всегда считался

непревзойденным. Ему  помогает  пухленькое  наивное  личико.  Когда-то  мы

работали вместе. А вот  там  -  он  указал  на  группу  деревенского  вида

построек с красными  крышами,  -  живут  рабочие  -  отличные,  специально

отобранные мастера; они получают здесь гораздо больше среднего  заработка.

Для этого им приходится быть холостяками,  трезвенниками  и  притом  уметь

хранить тайну. Не думаю,  что  до  сих  пор  через  них  просочилась  хоть

какая-нибудь информация. Вот их футбольное  поле,  а  домик  неподалеку  -

библиотека и клуб. Старик - прекрасный органатор, уж поверь мне. А вот и

мистер Барфорт, главный инженер.

     Перед нами стоял высокий худой человек с грустными глазами, лицо  его

выражало крайнее беспокойство.

     - Очевидно, вы и есть инженер по  артезианским  скважинам?  -  мрачно

спросил он. - Я ждал вас.  Рад,  что  вы  уже  здесь,  потому  что,  скажу

откровенно, высочайшая ответственность порученного дела действует  мне  на

нервы. Мы работаем не покладая рук, и никогда не угадаешь заранее, что нас

ждет дальше: внезапно хлынувший меловой поток, пласт угля, струя нефти или

языки адского пламени. Мы свое дело сделали, теперь ваша очередь -  свести

воедино все накопленные факты.

     - Там вну очень жарко?

     -  Жарко,  это  уж  точно.  Но  при  таком  атмосферном  давлении   и

ограниченном пространстве иначе  и  быть  не  может.  Конечно,  вентиляция

отвратительная. Мы накачиваем воздух  вн,  но  два  часа  -  это  предел

человеческих возможностей, хотя там и работают только  добровольцы.  Вчера

сам профессор спускался вн и остался весьма доволен. Но давайте  сначала

вместе пообедаем, а потом уж вы сами все увидите.

     После поспешной и скудной  трапезы  главный  инженер  с  трогательным

усердием показал  нам  оборудование  машинного  отделения  и  отработавшие

агрегаты всевозможного назначения, грудой валявшиеся  прямо  на  траве.  С

одной стороны  стояла  огромная  гидравлическая  черпалка  Эррола,  теперь

демонтированная, первой начинавшая  землеройные  работы.  Рядом  виднелась

машина, от которой тянулся длинный стальной трос; на нем  были  закреплены

скипы,  поднимавшие  на  поверхность  породу  со  дна  шахты.  В  машинном

отделении работало несколько мощных  турбин  Эшера-Висса,  вращавшихся  со

скоростью  140   оборотов   в   минуту   и   управлявших   гидравлическими

аккумуляторами, которые создавали давление в тысячу  четыреста  фунтов  на

квадратный дюйм.  По  трехдюймовым  трубам  оно  передавалось  в  шахту  и

приводило в движение четыре перфоратора с полыми  насадками  брандтовского

типа. К зданию машинного отделения  примыкала  электростанция,  снабжавшая

энергией огромную осветительную установку. Рядом была установлена еще одна

турбина, мощностью двести лошадиных  сил,  которая  вращала  десятифутовый

вентилятор, через двенадцатидюймовую трубу нагнетавший воздух на самое дно

шахты.  Демонстрация  всех  этих  новшеств   сопровождалась   пространными

комментариями главного инженера, который был весьма горд своими познаниями

в технике и до смерти утомил меня разного рода техническими подробностями,

что и побуждает меня, в свою  очередь,  отыграться  на  читателе.  Тут,  к

счастью, нас перебил шум мотора,  и  я  увидел  свой  трехтонный  Лейланд,

который,  покачиваясь,  полз  по  траве,  до  отказа  набитый  трубами   и

инструментом. В кабине ехали мой десятник Питерс и его помощник с  чумазой

фиономией. Оба они сразу же принялись разгружать машину, а мы с  главным

инженером и Мелоуном направились к шахте.

     Объект поразил меня масштабами строительства, гораздо большими, чем я

ожидал. Тысячи тонн вынутого грунта были уложены вокруг устья шахты в виде

гигантской  подковы,  образовавшей  довольно  высокий  холм.  У   подножия

подковы, состоявшей мела,  глины,  угля  и  гранита,  высился  частокол

железных стоек и дисков, к  которым  тянулись  щупальца  насосов  и  тросы

подъемников. Все эти  стойки  и  опоры  соединялись  с  кирпичным  зданием

машинного отделения, замыкавшим концы подковы. Вну лежало устье шахты  -

огромное зияющее отверстие тридцати-сорока футов  в  диаметре,  выложенное

кирпичом и  местами  забетонированное.  Вытянув  шею,  я  заглянул  в  эту

пугающую бездну, которая, как меня уверяли,  имела  около  восьми  миль  в

глубину, и у меня закружилась голова, когда я представил, что она  в  себе

таит. Солнечный луч по  диагонали  проникал  в  жерло,  но  я  видел  лишь

несколько сот ярдов стены   грязно-белого  мела,  укрепленной  в  слабых

местах кирпичной кладкой. Глядя вн, я  заметил  где-то  далеко-далеко  в

темноте крошечный лучик света, еле различимую точку, ярко выделявшуюся  на

черном фоне.

     - Что это за свет? - спросил я.

     Мелоун перегнулся через парапет рядом со мной.

     - Это поднимается одна клетей,  -  ответил  он  -  Не  правда  ли,

любопытно? Она сейчас в миле от нас, а может, и дальше,  а  едва  уловимый

свет исходит от мощной дуговой лампы. Клеть движется быстро и будет  здесь

через несколько минут.

     Крошечный огонек рос на глазах, пока  не  залил  серебристым  сиянием

весь видимый участок шахты, так что мне  пришлось  отвести  глаза  от  его

слепящего  блеска.  Мгновение  спустя  железная  клеть   остановилась   на

специальной площадке, нее буквально выползли четыре человека и  побрели

к выходу.

     - Почти вся смена, - сказал Мелоун. - Шутка ли - проработать два часа

на  такой  глубине.  Ну,  кое-что    твоего   оборудования   уже   можно

монтировать. Думаю, сейчас стоит спуститься вн.  Тогда  ты  сам  сможешь

оценить обстановку.

     У машинного отделения была небольшая пристройка,  куда  он  и  провел

меня. На стене висело несколько довольно просторных  костюмов,  сшитых 

тончайшей шелковой материи. По примеру Мелоуна я разделся  и  облачился  в

один них; на ноги надел легкие  туфли  на  резиновой  подошве.  Мелоун,

который переоделся быстрее, первым  вышел    раздевалки.  Через  секунду

послышался такой шум, словно сцепилась целая свора собак, и,  выскочив  на

улицу, я увидел, как мой друг  катается  по  земле  в  обнимку  с  чумазым

рабочим, который сопровождал мое оборудование. Мелоун явно пытался вырвать

у него рук какой-то предмет, но тот судорожно вцепился в него.  Мелоун,

который оказался намного сильнее, в конце концов все же завладел предметом

и, бросив его на землю, топтал ногами до тех пор, пока он не разлетелся на

куски. Только тогда я понял, что это был фотоаппарат. Мой  работник  уныло

поднялся с земли.

     - Чтоб ты сдох, Мелоун, - сказал он. - Совсем новый аппарат, и  стоит

десять гиней!

     - Ничем не могу помочь, Рой. Вижу - ты  собираешься  фотографировать,

что мне еще оставалось делать?

     - Как, черт побери, вам удалось заделаться  ко  мне  в  помощники?  -

закричал я, горя праведным гневом.

     Ловкач ухмыльнулся и подмигнул:

     - Есть способы. Но ваш  десятник  ни  при  чем.  Я  просто  поменялся

одеждой с его напарником, вот так и пробрался внутрь.

     - А теперь постарайся точно так же выбраться наружу, - сказал Мелоун.

- Нет смысла препираться, Рой. Твое счастье, что здесь нет Челленджера,  а

то он спустил бы на тебя собак. Я и сам бывал  в  переделках,  поэтому  не

буду к тебе слишком  суров,  но  на  будущее  учти:  лучше  тебе  сюда  не

соваться! А ну, проваливай отсюда!

     Наш предприимчивый посетитель  был  с  позором  гнан  с  территории

лагеря двумя ухмыляющимися парнями.  Теперь-то  наконец  читающая  публика

поймет подоплеку той нашумевшей статьи на  четыре  колонки,  озаглавленной

БЕЗУМНАЯ МЕЧТА УЧЕНОГО,  с  подзаголовком  Кратчайший  путь  в  Австралию,

которая появилась в Эдвайзере; с Челленджером чуть  не  случился  удар,  а

главный редактор Эдвайзера пережил несколько  неприятных  минут,  едва  не

ставших для него последними, когда оказался вынужден  с  ним  объясняться.

Статья, обиловавшая яркими, хотя и не во всем правдивыми  подробностями,

явилась отчетом Роя Перкинса, нашего опытного военного  корреспондента,  о

пережитых им  приключениях  и  содержала,  в  частности,  такие  пикантные

пассажи: этот косматый  буйвол  с  Энмор-Гарденс,  территория  за  колючей

проволокой, охраняемая  бандитами  и  кровожадными  псами.  Заключительный

аккорд звучал так: От входа в англо-австралийский  туннель  меня  оттащили

два головореза, один которых по профессии журналист, а на  деле  грубый

мужлан, жалкий  прихлебатель,  второй  же  -  мрачная  фигура  в  дурацком

тропическом  костюме,  выдающий  себя  за  специалиста   по   артезианским

скважинам, хотя  внешность  его  больше  напоминает  грабителя  с  большой

дороги. Разделавшись с нами,  мошенник  подробно  описал  уходящие  вглубь

рельсы и петляющий  туннель,  по  которому  поползут  вагончики  подвесной

канатной дороги. Единственной реальной  неприятностью,  которую  доставила

нам статья, было настоящее нашествие зевак, день и ночь торчавших в районе

Южного Даунса в ожидании сенсации. Однако, когда день, богатый  событиями,

наступил, они горько пожалели о том, что не остались дома.

     Мой десятник со своим мнимым  помощником  навалили  оборудование  как

попало, но Мелоун уговорил меня не обращать на это внимания, а  как  можно

скорее спуститься вн. Мы вошли в подъемник, представлявший  собой  клеть

стальных решеток, и в сопровождении  главного  инженера  отправились  в

самые  недра  Земли.  Здесь  действовала  целая   система   автоматических

подъемников, каждый которых управлялся со  своей  площадки,  выбитой  в

стене  шахты.  Подъемники  двигались  с  большой  скоростью;  их   плавное

скольжение больше напоминало ход поезда, нежели безудержное падение  вн,

которое в нашем сознании ассоциируется с британскими лифтами.

     Как я уже сказал, вместо стен  в  подъемнике  были  стальные  прутья,

горел яркий свет,  поэтому  можно  было  вполне  отчетливо  разглядеть  те

породы, мимо которых мы двигались. Я машинально отмечал их про  себя:  вот

желтоватый вестняк, вот кофейного цвета  гастингские  залегания,  вот  -

более светлый тон ашбэрнхемских пород, затем - темные карбоновые глины  и,

наконец,  сверкающий   и   искрящийся   в   лучах   электрического   света

агатово-черный уголь, прослоенный глиняными пластами. Тут и там  виднелись

кирпичные крепления, хотя по большей части стены держались сами  по  себе,

и, глядя на них, нельзя было не подивиться огромному труду  и  инженерному

мастерству,  вложенным  в  строительство.  Вслед  за  угольными   пластами

начинался какой-то смешанный слой, по виду напоминавший  бетон,  а  дальше

шел  обыкновенный  гранит,  кварцевые  кристаллики  которого   мерцали   и

вспыхивали так, словно темные стены шахты были покрыты  алмазной  крошкой.

Мы забирались все глубже и наконец достигли такой глубины, на какую прежде

не спускался еще ни один смертный. Удивительно разными по цвету  были  эти

доисторические напластования, и мне никогда не забыть широкий розовый пояс

полевого шпата, который засиял неземной  красотой  в  лучах  наших  мощных

ламп.

     Мы ехали вн, сменяя лифты, а воздух становился все более плотным  и

жарким, так что в конце концов даже легкие шелковые одежды стали  казаться

невыносимыми, а пот стекал струйками прямо в туфли на  резиновой  подошве.

Наконец, когда  я  решил,  что  больше  не  выдержу,  наш  последний  лифт

остановился и мы ступили на круглую платформу, устроенную  в  нише  шахты.

Мелоун окинул стены каким-то подозрительным взглядом, и если бы я не знал,

что он не робкого десятка, то подумал бы, что он сильно нервничает.

     - Интересно, - сказал главный инженер, проводя рукой по стене.  Затем

он поднес руку к свету, и мы увидели, что на ней блестит какой-то странный

липкий налет. - Здесь постоянно что-то движется, колеблется, меняется. Ума

не приложу, в чем тут дело. Профессор, похоже, доволен, но  для  меня  все

это крайне непривычно.

     - Должен прнаться, что  я  своими  глазами  видел,  как  эта  стена

буквально-таки вздрогнула, - сказал Мелоун. -  В  прошлый  раз,  когда  мы

устанавливали эти брусы для  твоих  буров,  -  для  большей  прочности  их

вбивали в стену, - так она  вздрагивала  при  каждом  ударе.  Идеи  нашего

старика кажутся дикими в Лондоне, когда стоишь на твердой почве, а  здесь,

на глубине восьми миль, я уже не так уверен в их абсурдности.

     -  Если  бы  вы  видели,  что  творится  под  этим  брезентом,  вашей

уверенности еще поубавилось бы, - буркнул инженер. - Мы прошли нижние слои

как по маслу и  уперлись  в  какую-то  небывалую  породу.  Закройте  и  не

прикасайтесь к ней, - приказал  профессор.  Вот  тогда  мы,  выполняя  его

указания, и накрыли ее брезентом.

     - Нельзя ли нам взглянуть?

     На скорбном лице главного инженера отразился испуг.

     - Не шуточное это дело - нарушить приказ профессора. До  того  хитер,

что от него ничего не укроется. Ну,  да  ладно,  была  не  была,  заглянем

внутрь, авось обойдется.

     Он повернул лампу, и свет ее упал на темный брезент.  Потом  нагнулся

и, взявшись за веревку, привязанную  к  краю,  обнажил  небольшой  участок

поверхности.

     Нам открылся вид необычайный  и  пугающий.  Поверхность  представляла

собой какую-то  сероватую  субстанцию,  лоснящуюся  и  блестящую,  которая

вздымалась и  опускалась  так,  словно  внутри  билось  сердце.  Это  были

неотчетливые, хотя и ритмичные колебания,  они  скорее  походили  на  чуть

заметное волнение, легкую рябь, едва пробегавшую по поверхности. Да и сама

поверхность не была однородной; внутри, просвечивая сквозь тонкую  пленку,

виднелись мутные беловатые пятна; напоминая собой вакуоли,  они  постоянно

меняли форму и размер. Мы стояли, ошеломленные этим невиданным зрелищем.

     - Очень похоже на зверя, с которого заживо содрали  шкуру,  -  сказал

Мелоун благоговейным шепотом. - Старик недалек  от  истины  с  этим  своим

несчастным ежом.

     - Боже мой! -  воскликнул  я.  -И  я  должен  вонзить  гарпун  в  это

чудовище!

     - Да, тебе выпала такая честь, сын мой,  -  покровительственно  рек

Мелоун, - и, к сожалению, вынужден констатировать, что, если не  возникнет

непредвиденных обстоятельств, мне придется быть  в  этот  момент  рядом  с

тобой.

     - А мне нет, - решительно заявил главный инженер. - Ни за  что!  Если

же старик станет настаивать, я просто откажусь от должности. Бог  мой,  да

вы только посмотрите!

     Серая масса неожиданно вздыбилась, надвигаясь на нас, словно  морская

волна на стену  волнореза.  Затем  волна  спала,  и  возобновилась  слабая

пульсация. Барфорт отпустил веревку, и брезент лег на прежнее место.

     - Такое впечатление, будто оно знает о нашем  присутствии,  -  сказал

он. - Иначе зачем  бы  ему  так  наступать  на  нас?  По-моему,  это  свет

оказывает на него такое воздействие.

     - Какова же теперь моя задача? - спросил я.

     Мистер Барфорт указал на брусья, укрепленные на дне шахты как раз под

площадкой для лифта. Расстояние между ними составляло около девяти дюймов.

     - Это идея нашего старика, -  сказал  Барфорт.  -  Можно  было  бы  и

получше закрепить их, но  спорить  с  ним  -  все  равно  что  противиться

бешеному буйволу. Легче и безопаснее просто выполнять его  приказания.  Он

считает, что вам следует установить здесь шестидюймовый бур, закрепив  его

на брусьях.

     - Думаю, это не составит труда. Сегодня же и приступлю.

     Можно себе представить, насколько необычной была для меня эта работа,

а ведь мне доводилось бурить скважины на всех шести континентах. Профессор

Челленджер настаивал, чтобы управление буром проводилось на  расстоянии,

и я находил, что это вполне разумно, поэтому мне предстояло подключить мою

установку к электромотору, что, впрочем, было нетрудно, так как шахта была

буквально напичкана проводами.

     С крайней осторожностью мы с Питерсом спустили вн все наши трубы  и

сложили их на каменистой платформе. Потом приподняли клеть нижнего  лифта,

чтобы освободить  достаточно  места  для  работы.  Мы  все  же  собирались

использовать  ударно-канатный  метод,  поскольку  нельзя  было   полностью

рассчитывать на силу тяжести. Для этого под площадкой лифта мы  установили

блок, через который с одной стороны был перекинут стофунтовый  груз,  а  с

другой  -  наши  трубы  с  V-образным  наконечником.  В  завершение  трос,

державший груз, закрепили так, чтобы им можно  было  легко  управлять  при

помощи электромотора. Это была в высшей степени тонкая и сложная работа, и

выполнялась она в условиях более чем тропической жары; к тому  же  нас  не

оставляло сознание, что одно неосторожное движение или  случайное  падение

инструмента на дно может  привести  к  немыслимой  катастрофе.  Да  и  вся

окружающая обстановка внушала нам  благоговейный  трепет.  Вновь  и  вновь

наблюдал я дрожь, проходящую по стенам, и даже  ощущал  слабую  пульсацию,

стоило мне дотронуться до  них.  Понятно,  что  мы  с  Питерсом  не  очень

огорчились, когда в последний раз подали  сигнал  к  подъему.  Наверху  мы

сообщили мистеру Барфорту, что профессор  Челленджер  может  приступать  к

эксперименту, как только пожелает.

     Нам не пришлось долго ждать. Спустя три дня  по  завершении  работ  я

получил приглашение.

     Это был обычный пригласительный билет, тех, какие используются для

семейных торжеств; текст на нем гласил:

 

          Профессор ДЖ. Э. ЧЕЛЛЕНДЖЕР, ЧКО, ДМ, ДН и проч,  и  проч.1

     (бывший президент Зоологического института,  удостоенный  такого

     количества почетных званий и степеней, что все они не уместились

     бы на  этом  билете),  приглашает  мистера  ДЖОУНСА  (без  дамы)

     прибыть в 11.30  утра,  во  вторник  21  июня,  в  ХЕНГИСТ-ДАУН,

     СУССЕКС, чтобы стать свидетелем небывалого торжества разума  над

     материей. Специальный поезд  отправится  с  вокзала  Виктория  в

     10.05. Проезд за счет  пассажиров.  По  завершении  эксперимента

     состоится обед (или не состоится,  смотря  по  обстоятельствам).

     Станция  назначения   -   Сторрингтон.   Просьба   ответить   на

     приглашение  (далее  вновь  следовало  имя  печатными  буквами).

     14-бис, Энмор-Гарденс, Кенсингтон.

 

     Оказалось, что Мелоун получил аналогичное послание, и я застал его  в

тот момент, когда он весело гоготал над ним.

     - Просто нахальство - посылать это нам, - заявил он. - Мы  там  будем

при всех условиях, как сказал палач убийце. Ну, доложу я  вам,  в  Лондоне

только  и  разговоров,  что  об  этом  деле.  Старик  наверху  блаженства:

наконец-то к его косматой голове привлечено всеобщее внимание.

     И вот наступил великий  день.  Сам-то  я  отправился  на  место  днем

раньше, чтобы проверить,  все  ли  в  порядке.  Бур  пребывал  в  заданном

положении,  груз  был  надежно   закреплен,   электрическое   оборудование

исправно, и я был доволен: с моей стороны сделано все,  чтобы  эксперимент

прошел без сучка и  задоринки.  Пульт  управления  установили  примерно  в

пятистах  ярдах  от  устья  шахты,  чтобы  свести  до  минимума  опасность

непредвиденных последствий. Так что, когда я в то роковое утро прекрасного

летнего дня поднялся на поверхность, душа моя была спокойна, и я взобрался

на холм, чтобы окинуть взором площадку, которой предстояло  стать  главным

местом действия.

     Казалось, весь мир устремился в Хенгист-Даун. Насколько хватало глаз,

дороги были  запружены  народом.  По  проселкам  тряслись  и  подпрыгивали

автомобили, иные уже  высаживали  своих  пассажиров  у  наших  ворот.  Для

большинства прибывших здесь и был конечный пункт следования.  У  входа  их

встречал целый отряд привратников, на которых не действовали  ни  уговоры,

ни взятки, так что  за  ограду  мог  попасть  лишь  счастливый  обладатель

приглашения. Менее удачливые присоединялись к огромной  толпе,  постепенно

образовавшей на склоне и гребне  холма  плотный  слой  зрителей.  Все  это

напоминало Эпсом-Даунс в день дерби.

     Наш  лагерь  был  разбит  на   несколько   участков   со   специально

подготовленными местами, предназначенными для  привилегированной  публики.

Один участок был отведен для пэров, другой - для палаты  общин,  третий  -

для  руководителей  научных  обществ  и  светил   науки,   среди   которых

находились, в  частности,  Лепелье    Сорбонны  и  доктор  Дрингер 

Берлинской   академии.   Немного    поодаль    располагалось    специально

оборудованное укрытие, обложенное  мешками  с  песком  и  крытое  рифленым

железом, - для членов королевской семьи.

     В  четверть  двенадцатого  вереница  экипажей  доставила  со  станции

приглашенных гостей, и я спустился в лагерь, чтобы помочь в их размещении.

Профессор Челленджер стоял возле особого  ограждения  и  был  неотразим  в

своем  сюртуке,  белом  жилете  и  блестящем  цилиндре;  лицо  его  носило

приторно-сладкое   выражение   благодушия,   смешанного   с    необычайным

самодовольством. Типичная жертва мании величия, - как писал о нем один 

его недоброжелателей. Он провожал, а иногда просто  подталкивал  гостей  к

приготовленным для  них  местам,  а  затем,  собрав  вокруг  себя  горстку

бранных, взобрался на вершину небольшого холмика и оглядел всех с  видом

председателя, ожидающего приветственных аплодисментов.  Поскольку  таковых

не последовало, он сразу приступил к делу, и его голос загремел,  достигая

самых отдаленных уголков нашего лагеря.

     - Господа, - прогрохотал он, - слава Богу,  нет  нужды  обращаться  к

дамам. Если я и не пригласил их быть с нами в этот  день,  то  уж,  уверяю

вас, вовсе не желания набить себе цену таинственностью, поскольку, смею

вас заверить - эти слова, сказанные с притворной  скромностью,  прозвучали

довольно тяжеловесно,  -  у  меня  с  прекрасным  полом  (причем  взаимно)

отношения всегда  были  открытые  и,  конечно  же,  вполне  доверительные.

Истинная причина состоит в том, что наш эксперимент таит в себе некоторую,

крайне незначительную, долю опасности, впрочем,  недостаточную  для  того,

чтобы оправдать беспокойство, которое я замечаю на многих  лицах.  Надеюсь

порадовать представителей прессы тем, что я отвел им  особые  места  -  на

отвалах у входа в шахту, - места, позволяющие им  стать  непосредственными

свидетелями происходящего.  Они  проявили  к  моим  делам  такой  интерес,

который порой было трудно отличить от беспардонного вмешательства,  но  уж

на этот раз они не смогут упрекнуть меня в том, что я без внимания отнесся

к их проблемам. Если эксперимент не  удастся  и  ничего  не  проойдет  -

нельзя исключать и такой возможности, - я, по крайней мере, сделал для них

все, что мог. Если же, напротив, что-то проойдет, они окажутся  в  самом

выгодном положении и смогут в полной мере насладиться увиденным,  а  затем

все подробно описать, конечно, если в конце концов  окажутся  в  состоянии

это сделать.

     Надеюсь,  вы   поймете,   как   трудно   человеку   науки   объяснить

невежественной, прошу прощения, толпе те  разнообразные  причины,  которые

приводят его к  определенным  выводам  или  поступкам.  Я  слышу  какие-то

выкрики с места. Попросил бы джентльмена в роговых  очках  не  размахивать

зонтиком! (Голос:  Определение,  данное  вами  гостям,  в  высшей  степени

оскорбительно!) Возможно, джентльмена  возмутили  мои  слова  относительно

толпы.  Но не будем спорить о словах. Так вот, в тот  момент,  когда  меня

перебили  этой  неуместной  репликой,  я  собирался  сообщить,  что   все,

относящееся к эксперименту, весьма полно и вполне доступно ложено в моем

сборнике, скоро выходящем печати, куда вошли статьи о Земле и который я

без ложной скромности определил бы как одну книг, открывающих новую эру

в истории человечества. (Общий шум и возгласы: Давайте по существу!  Зачем

мы здесь собрались?  Это  что  -  розыгрыш?.)  Я  как  раз  собирался  все

объяснить, но если шум будет продолжаться, мне  придется  принять  меры  к

наведению порядка. Суть дела в том, что я пробил шахту сквозь земную  кору

и сейчас собираюсь сильнейшим  образом  воздействовать  на  чувствительные

центры Земли. Эту тонкую операцию мне помогут осуществить мои подчиненные:

мистер Пэрлисс Джоунс, так называемый специалист по артезианскому бурению,

и мистер Эдуард Мелоун, в данном  случае  мой  полномочный  представитель.

Обнаженная чувствительная субстанция подвергнется внешнему воздействию,  а

как уж она станет реагировать на это, покажет эксперимент. Будьте любезны,

займите свои места, а эти два джентльмена  спустятся  в  шахту  и  сделают

последние приготовления. Тогда я нажму кнопку на этом столе и  эксперимент

состоится.

     Обычно после подобных обращений Челленджера публика чувствовала  себя

так же, как сейчас Земля - словно ей проткнули кожу и обнажили нервы. Наше

собрание не было исключением, и, конечно же, все рассаживались по местам с

ропотом неодобрения и даже возмущения. Челленджер остался  один  на  своем

возвышении; его черная грива и борода тряслись от волнения. Однако  ни  я,

ни Мелоун не могли в полной  мере  насладиться  этим  зрелищем,  поскольку

спешили исполнить свою невиданную доселе миссию. Двадцать минут спустя  мы

были уже на дне шахты и убирали брезент с обнаженной поверхности.

     Нам  открылось  удивительное  зрелище.  Благодаря  какой-то  странной

космической  телепатии  наша  старушка  планета  словно  поняла,  что   по

отношению к ней готовится  неслыханная  дерзость.  Обнаженная  поверхность

походила на кипящий  котел.  На  ней  вздувались  огромные  серые  пузыри,

которые тут же лопались с громким треском.  Наполненные  воздухом  вакуоли

делились  и  сливались  вновь   с   повышенной   активностью.   Поперечное

волнообразное движение стало отчетливее. В соустьях вилистых  канальцев,

проходящих под поверхностью, казалось, пульсирует какая-то  темно-багровая

жидкость. Во всем чувствовалось  биение  жни.  Тяжелый  запах  затруднял

дыхание.

     Я зачарованно  наблюдал  это  зрелище,  как  вдруг  Мелоун,  стоявший

неподалеку от меня, сдавленно вскрикнул:

     - Боже мой, Джоунс! Ты только взгляни туда!

     Одного  взгляда  было  достаточно,  чтобы  оценить  обстановку,  и  в

следующее мгновение я уже прыгнул в клеть подъемника.

     - Скорее! - закричал я. - Возможно, дело идет о жни и смерти!

     То, что мы увидели, было поистине пугающим. Вся нижняя  часть  шахты,

казалось, тоже участвовала в том неистовом движении, которое  мы  заметили

на дне: стены вздымались и пульсировали  в  такт  обнаженной  поверхности.

Наконец это движение достигло отверстий, в которых  были  закреплены  наши

брусья, и стало ясно, что брусья вот-вот рухнут. Если же  это  проойдет,

заостренный  конец  моего  бура  войдет  в  тело   Земли,   не   дожидаясь

электрического сигнала. Но прежде нам с Мелоуном  надо  выбраться  наружу.

Находиться на глубине восьми миль под землей, где  в  любой  момент  может

проойти небывалый катаклм, - это была жуткая  перспектива.  Мы  бешено

понеслись вверх.

     Забудем ли мы хоть когда-нибудь этот кошмарный подъем? Лифты  мчались

с вгом и скрежетом, и все равно минуты казались  часами.  Добравшись  до

очередной  пересадочной  площадки,  мы  выскакивали,  садились   в   новый

подъемник, нажимали кнопку .пуск. и летели дальше. Через решетчатую  крышу

клетей далеко вверху виднелось маленькое пятнышко света - выход   шахты.

Пятнышко росло, пока  не  превратилось  в  большой  круг,  и  тогда  мы  с

облегчением увидели кирпичную кладку устья. Мы поднимались все выше и выше

и наконец в безумном ликовании выпрыгнули нашей  тюрьмы,  вновь  ощутив

под ногами мягкий зеленый покров. Но  нужно  было  бежать.  Не  успели  мы

сделать и тридцати шагов, как где-то  на  огромной  глубине  мой  железный

дротик вонзился в нервный центр  старушки  Земли  -  и  великое  мгновение

наступило.

     Что же проошло? Ни  я,  ни  Мелоун  не  успели  ничего  сообразить,

поскольку небывалой силы вихрь сбил нас с ног и мы  покатились  по  траве,

словно камни для кэрлинга по ледяному  полю.  Тогда  же  до  нашего  слуха

донесся самый страшный вопль, какой  нам  когда-либо  доводилось  слышать.

Найдется ли среди сотен очевидцев  хоть  один,  кто  сможет  описать  этот

вопль? Это был рев, в котором боль, гнев, угроза  и  оскорбленное  величие

Природы слились в ужасающий пронзительный звук. Он длился целую  минуту  и

был подобен слившимся  воедино  голосам  тысячи  сирен;  параловав  всех

присутствующих  своей  неистовой  мощью,  он  пронесся  по  всему   южному

побережью, достиг берегов соседней Франции, перелетев через Ла-Манш,  и  в

конце концов растаял в спокойном летнем  воздухе.  Ни  один  звук  за  всю

историю человечества не мог бы сравниться с этим криком раненой Земли.

     Потрясенные и оглушенные  всем  случившимся,  мы  с  Мелоуном  успели

почувствовать удар  и  услышать  звук,  но  об  остальных  событиях  этого

удивительного дня мы узнали лишь рассказов очевидцев.

     Первым делом на поверхность  вылетели  клети  подъемников.  Остальные

механмы, размещенные в нишах, остались  на  месте,  но  уж  твердый  пол

клетей принял на себя всю силу подземного удара. Подобно тому,  как  ядра,

заряженные в пушку, вылетают поочередно, одно за другим, все  четырнадцать

клетей чередой взмыли в воздух и, описав величественные параболы, попадали

вн, причем одна них рухнула куда-то в море возле Уортингской дамбы, а

другая - в поле неподалеку от Чичестера. Очевидцы уверяли, что  не  видели

ничего более удивительного, чем четырнадцать клетей, безмятежно парящих  в

небесной сини.

     Затем настала очередь гейзера. В небо на две тысячи футов взметнулась

невероятных  размеров  струя  какой-то  безобразной  густой  жидкости,  по

консистенции напоминающей деготь. Патрульный  аэроплан,  облетавший  место

действия, был сметен, как артиллерийским обстрелом, и совершил вынужденную

посадку, зарывшись в зловонную жижу. Возможно, эта немыслимая субстанция с

едким  тошнотворным  запахом  была  кровью   планеты.   Однако   профессор

Дрингер, которого поддерживает вся Берлинская школа, полагает,  что  это

защитная жидкость, подобная той, которую выбрасывает скунс, и  служит  она

для того, чтобы оберегать матушку Землю от посяганий всяких там назойливых

Челленджеров. Если это так, то  главный  виновник,  восседавший  на  своем

троне на холмике, остался безнаказанным, в то время  как  многострадальные

представители прессы, оказавшиеся на самой линии огня,  до  нитки  вымокли

под  струей  вонючего  фонтана  и  потом  в  течение  длительного  времени

стыдились показываться в приличном обществе. Зловонный дождь  был  отнесен

ветром к югу и обрушился как раз на толпу горемык, столь долго и терпеливо

ожидавших грандиозных событий на  вершине  холма.  Несчастных  случаев  не

было. Не было и разрушений, однако многие дома приобрели весьма устойчивый

запах, и некоторые них до сих пор хранят память об этом  знаменательном

событии.

     В конце концов жерло потухло и закрылось. Так уж  заведено  природой,

что  рана  затягивается  постепенно,  нутри;  вот  и  Земля  с  чудесной

скоростью восстанавливает любую прореху в  своем  вечно  живом  органме.

Долго слышался пронзительный треск - звук, родившийся  в  самых  недрах  и

постепенно поднимавшийся к поверхности, - это сходились стены шахты,  пока

наконец с  оглушительным  грохотом  не  захлопнулось  выложенное  кирпичом

устье; тогда словно небольшое землетрясение всколыхнуло  вал,  ограждавший

вход в шахту, и на месте дыры образовалась пирамида каких-то обломков и

железяк. Эксперимент профессора Челленджера был не просто  закончен  -  он

был навсегда погребен и укрыт от постороннего глаза. Если бы  не  памятная

плита, водруженная недавно  Королевским  обществом,  вряд  ли  бы  кто 

потомков узнал, где именно состоялось это удивительное представление.

     И наконец  наступил  финал-апофеоз.  На  некоторое  время  воцарилась

тишина: люди пытались собраться  с  мыслями  и  понять,  что  же  все-таки

проошло. И вдруг они осознали, что на их  глазах  свершилось  величайшее

открытие, только тогда оценив гениальность замысла и простоту  исполнения.

В этот миг  все  в  едином  порыве  повернулись  к  Челленджеру.  Отовсюду

полетели к нему крики восторга, а он взирал вн со своего  возвышения  на

море поднятых кверху лиц и приветственные  взмахи  платков.  И  сейчас  он

стоит у меня перед глазами - даже отчетливее, чем тогда. Вот  он  поднялся

со стула - глаза полузакрыты, на губах самодовольная  улыбка,  левая  рука

уперта в бок, правая засунута за  борт  сюртука.  Эта  сцена  останется  в

веках: я слышал, как защелкали  фотокамеры,  словно  кузнечики  в  зеленой

траве. Вот освещенный лучами июньского солнца он сдержанно  поклонился  на

все четыре стороны,  -  Челленджер-суперученый,  Челленджер-первопроходец,

Челленджер  -  единственный  представитель  рода  человеческого,  которого

вынуждена была прнать сама матушка Земля.

     Несколько слов вместо эпилога. Всем вестно, что эксперимент  потряс

мир. Конечно, нигде больше планета не дала такого  рыка,  как  на  месте

непосредственного вмешательства, но своим поведением в других частях света

она продемонстрировала,  что  действительно  составляет  единый  органм.

Через  всевозможные  отверстия,  клапаны  и  вулканы  выразила  она   свое

возмущение. Страшно бушевала Гекла, и исландцы боялись мировой катастрофы.

Везувий фонтанировал так, что его верхушка чуть не  обрушилась  на  землю.

Этна вергла столько  лавы,  что  Челленджеру  в  итальянских  судах  был

предъявлен  иск  на  общую  сумму  в  полмиллиона   лир   за   причиненный

виноградникам ущерб. Даже в  Мексике  и  Центральной  Америке  наблюдались

прнаки мощного глубинного возмущения, а вопли  Стромболи  разнеслись  по

всему  восточному  Средемноморью.  Каждый  человек  испытывает   желание

заставить  мир  заговорить.  Но  заставить  мир  кричать   -   это   стало

исключительной привилегией Челленджера.

 

 

   Артур Конан Дойль.

   Двигатель Брауна - Перикорда

 

 

 

 Перевод: П.Колпаков

 Сканирование и проверка: Несененко Алексей [email protected] 31.01.1999

 

 

                                  Перевод П. Колпакова

 

 

    Стоял туманный майский вечер - холодный и тоскливый.

Неясные расплывчатые тени вдоль Стрэнда отмечали

местонахождение фонарей. Ярко освещенные витрины магазинов

смутно мерцали тусклым светом сквозь густые и тяжелые испарения.

    Ряды высоких домов, спускавшихся к набережной, были

темны и пустынны или освещены только едва горящими фонарями

привратницкой. Однако в одном доме трех окон на втором

этаже ливался буйный поток света, нарушавший угрюмое

однообразие улицы. Прохожие с любопытством взглядывали

вверх, привлекая внимание других на яркое сияние, которое

отмечало холостяцкую квартиру Френсиса Перикорда -

талантливого инженера-электрика и обретателя. Сияние его

ламп в долгие часы ночи свидетельствовало о не знающей

устали и покоя энергии и трудолюбии, которые быстро

поставили его в один ряд с лучшими представителями его

профессии.

    Два человека сидели в квартире. Первым был сам Перикорд

собственной персоной - с угловатым лицом и орлиным

крючковатым носом, с черными, как смоль волосами и резкими

отрывистыми движениями, выдававшими в нем кельтское

происхождение. Второй - толстый, коренастый, с голубыми

глазами - был Иеремия Браун, вестный механик. То была

давние партнеры по части обретательства, где творческий

гений одного дополнялся практической сметкой другого, и кто

них был лучше - этого не могли сказать даже их знакомые.

    Браун зашел в мастерскую Перикорда в такой поздний для

витов час не случайно - ему нужно было обсудить одно дело,

то самое, которое решило бы успех или неудачу многих месяцев

работы и которое могло бы повлиять на всю их дальнейшую

судьбу. Длинный потемневший от времени верстак стоял между

ними - весь в рыжих потеках и пятнах от ржавчины и кислоты,

уставленный большими бутылями для кислоты, аккумуляторам

Фора, вольтовыми столбами, мотками провода и большими

плитами оляционного фарфора. Посреди всего этого хлама

стояла необычного вида вращающаяся с ревом машина, к которой

были прикованы взгляды обоих партнеров.

    Небольшая квадратная металлическая коробка была

подсоединена множеством проводов к широкому стальному

фланцу, или поясу, со смонтированным на нем или по бокам

двумя мощными выступающими наружу кривошипами. Фланец

оставался неподвижным, зато кривошипы с прикрепленными к ним

короткими кулисами метали вокруг через каждые несколько

секунд вспышки света и застывали на мгновение после каждого

мерного оборота. Приводившая их в движение энергия,

очевидно, поступала металлической коробки. Тонкий запах

озона висел в воздухе.

    - Как насчет лопастей, Браун? - спросил обретатель.

    - Готовы. Но они слишком громоздки, чтобы их тащить

сюда. Представляешь, семь футов на три. Каждая. Правда,

двигатель, как я погляжу, достаточно мощный, чтобы привести

их в движение. Я уверен в этом.

    - Алюминий в сплаве с медью?

    - Да.

    - Видал, как здорово двигатель работает?

    - Перикорд вытянул вперед тонкую жилистую руку и нажал

на установленную на машине кнопку. Кривошипы замедлили

вращение и вскоре замерли. Изобретатель опять коснулся

кнопки - кулисы дрогнули, снова пробуждаясь к четкой,

размеренной механической жни.

    - Экспериментатору не нужно прикладывать усилий, -

заметил Перикорд. - Он должен оставаться пассивным и

использовать свой мозг.

    - Благодаря моему двигателю, - промолвил Браун.

    - Нашему двигателю! - резко оборвал его другой.

    ~ Ну конечно, - сказал нетерпеливо Браун. - Двигатель,

который ты придумал, а я воплотил в жнь, назови его как

хочешь...

    - Я назвал его двигателем Брауна-Перикорда, - вскричал

обретатель с гневной вспышкой в черных- глазах. - Ты

готовил детали, а общая идея моя и только моя!

    - От общей идеи мотор не завращается, - упрямо промолвил

Браун.

    - Именно потому-то я и взял тебя себе в компаньоны, -

резко возразил Перикорд, нервно барабаня пальцами по

верстаку. - Я обрел, ты построил. Это справедливое

распределение труда.

    Браун поджал губы, словно ничуть не удовлетворенный по

данному вопросу. Однако, видя, что дальнейший разговор

бесполезен, он обратил внимание на машину, которая тряслась

и содрогалась при каждом очередном взмахе кулис так, что

казалось еще немного, и она соскочит со стола и улетит.

    - Ну, разве двигатель не великолепен! - вскричал Перикорд.

- Это же просто чудо, а не двигатель!

    - Да ничего, нормальный, - молвил более флегматичный

англосакс.

    - Есть что-то бессмертное в нем!

    - В нем есть деньги, богатство!

    - Наши имена сохранятся в веках вместе с братьями

Монгольфье.

    - К черту Ротшильдов! Ты, Браун, на все смотришь

слишком узкоматериалистически, вскричал обретатель, бросая

сверкающий взгляд на своего компаньона. - Деньги - чепуха.

Это такая вещь, которую любой тугодум-плутократ разделит с

нами в стране. Мои мечты и надежды простираются к более

возвышенным целям, чем эта. Настоящая нам награда будет

состоять в благодарности и вечной прнательности всего

человечества.

    Браун пожал плечами пренебрежительно.

    - Можешь взять и мою долю, - проговорил он. - А я

человек материалист. Ну, вот что! Нам надо провести

испытание нашего детища.

    - М-мм, это верно. Где бы нам это сделать?

    - Я как раз и зашел затем, чтобы этот вопрос. Место

должно быть совершенно уединенным. Если бы у нас был

собственный полигон, тогда все было бы просто, но здесь, в

Лондоне, разве что скроешь.

    - Тогда надо увезти машину в деревню.

    - У меня как раз есть на этот счет предложение, - сказал

Браун. У моего брата в Суссексе, на мысе Бичи-Хэд есть

небольшая усадьба. Там, насколько я помню, имеется большой

высокий сарай рядом с домом. Биль сейчас в Шотландии, но

ключ всегда в моем распоряжении. Почему бы нам не захватить

завтра двигатель и не испытать его там?

    - Ничего лучшего и придумать нельзя.

    - В час дня в Итборн отходит поезд.

    - Хорошо, я буду на станции.

    - Захвати с собой двигатель и все необходимое для

испытания, а я прихвачу лопасти, сказал механик, поднимаясь.

- Завтрашний день покажет, останемся ли мы прозябать в

безвестности или же в наших руках будет крупное состояние.

В общем, в час на станции Виктория.

    Проговорив это, механик Браун стал поспешно спускаться

по лестнице и через минуту был поглощен неприятно холодным и

липким людским потоком, текущим в обе стороны по Стрэнду.

 

x x x

 

    Утро оказалось чистым и по-весеннему ярким, солнечным.

Над Лондоном раскинулось Светло-голубое небо с лениво

тянущимися по нему одинокими пррачно-белыми облаками.

    В одиннадцать часов можно было видеть, как Браун зашел в

бюро патентов с ворохом рукописей, чертежей и планов под

мышкой. В двенадцать он снова появился на улице:  весь

сияющий, с бумажником в руке, куда бережно уложил небольшой

листок какого-то документа с синей полосой. Пять минут

первого его кеб подкатил к станции Виктория. Снятые

кебменом сверху два больших, завернутых в брезент тюка,

похожих на два гигантских воздушных змея, были вверены

заботам кондуктора багажного вагона. На платформе крупным

нервным шагом, размахивая руками, ходил взад-вперед

Перикорд; его болезненно-желтое лицо с впалыми щеками слегка

порозовело.

    - Порядок? - спросил он.

    Вместо ответа Браун кивнул на свой багаж.

    - Я уже уложил в багажный вагон двигатель и фланец. Эй,

кондуктор, поосторожней там, механм очень хрупкий и

ценный. Ну, теперь мы можем с легким сердцем отправиться в

путь.

    В Истборне двигатель погрузились в возчичью карету,

а лопасти уложили наверх. Долгая и утомительная дорога наконец

привела их к дому, где хранились ключи, после чего Перикорд и

Браун покатили дальше по голым склонам меловых гор Южной

Англии. Усадьба, куда они направлялись, представляла собой

ничем не примечательное, выбеленное весткой здание с разбросанными

там и сям конюшнями и надворными строениями, возвышающимися

среди зеленой лощины, отлого спускавшейся с гребня меловых

гор. Дом проводил унылое, безрадостное впечатление, даже

когда в нем жили, а теперь он со своими холодными печными

трубами и закрытыми наглухо ставнями выглядев вдвойне

печально и мрачно. Хозяин усадьбы высадил небольшую рощу

молодых сосен и лиственниц, ветки увяли, и верхушки деревьев

уныло поникли вн. Место было мрачное и неприветливое.

    Однако наши обретатели не склонны были обращать

внимание на подобные пустяки. Чем пустыннее место, тем

лучше оно подходило их целям. С помощью возчика они

перетащили свой груз по тропинке вн и сложили его в

столовой. Солнце закатилось, когда отдаленный стук колес

возвестил, что они остались наконец то одни.

    Перикорд рывком открыл ставни, и мягкий предвечерний

свет ворвался в комнату сквозь грязные, запыленные окна.

Браун вытащил кармана длинный и острый нож и перерезал

бечевку, которой был перевязан брезент. Когда коричневая

обертка упала, то под ней обнаружились две большие

золотистого цвета металлические лопасти. Он бережно

прислонил к стене. Фланец, кулисный механм и двигатель, в

свои черед, были распакованы. Стемнело, прежде чем они

управились с делом. Зажгли лампу, керосиновую,

двадцатнлинейную, и при ее свете два человека продолжали

затягивать гайки, ставить заклепки, проводя последние

приготовления к испытанию.

    - Ну, вот и готово, - сказал наконец Браун, отступая

назад и оглядывая машину.

    Перикорд промолчал, но его лицо осветилось гордостью и

надеждой.

    - Нам бы надо перекусить слегка, - промолвил Браун,

выкладывая провию, которую он захватил с собой.

    - А, после!

    - Нет, сейчас, - сказал упрямый механик. - Я сильно

проголодался.

    Он подошел к столу, застелил часть ее газетой "Монинг

стар" и приготовил обильный ужин, пока его компаньон с

тревогой в очах нетерпеливо вышагивал взад- вперед, сжимая и

разжимая кулаки.

    - Ну, - сказал Браун, оборачиваясь и стряхивая крошки с

колен на пол, - кто сядет в машину?

    - Я, - возбужденно проговорил Перикорд. - То, что мы

сегодня сделаем, станет наверняка достоянием истории.

    - Но тут есть опасность, - заметил Браун. - Мы же не

можем стопроцентно ручаться, как двигатель поведет себя во

время испытаний.

    - Пустое, - возразил Перикорд, отмахиваясь.

    - Но какой смысл подвергать себя опасности?

    - Так что же тогда? Кому-то нас все равно придется

сесть в машину.

    - Совсем не обязательно. Двигатель будет работать

ничуть не хуже, если к нему привязать какой-нибудь

неодушевленный предмет.

    - Что же, верно, - проговорил задумчиво Перикорд.

    - В сарае, как я знаю, лежат кирпичи. Вот мешок.

Набьем его кирпичами, и пусть он займет наше место.

    - Отличная идея. Я не вижу возражений.

    - Тогда пошли.

    И два человека отвалили от стола, таща с Собой различные

узлы машины.

    Месяц, холодный и ясный, светил им сквозь редкие рваные

облака, проносившиеся мимо. Вокруг стояли тишина и

спокойствие. Браун с Перикордом немного постояли,

прислушиваясь, прежде чем войти в сарай, однако ни звука не

донеслось до их ушей, если не считать неясного шепота моря и

отдаленного лая собак. Пока Браун набивал мешок кирпичами,

Перикорд раз пять прокурсировал в дом и обратно,

перетаскивая все, что им могло понадобиться для испытаний.

    Когда все было готово, дверь сарая закрыли, лампу

поставили на пустой ящик, а мешок с кирпичами положили на

двое оказавшихся под рукой козел и затянули вокруг него

широкий стальной фланец. Затем, в свой черед, прикрепили к

фланцу большие лопасти, провода и металлическую коробку с

двигателем. И наконец последним к ну привязала плоский

стальной подвесной руль.

    - Надо сделать так, чтобы машина летала маленькими

кругами, - сказал Перикорд, окидывая взглядом высокие голые

стены сарая.

    - Подвяжи руль вну к одному боку, - предложил Браун.

- Вот так. Готово? Тогда нажми кнопку выключателя, и пусть

ее летит.

    Перикорд наклонился вперед. Его длинное

болезненно-желтое лицо подергивалось от нервного

возбуждения. Белые жилистые руки метались туда-сюда среди

проводов. Браун стоял невозмутимо, осуждающе поглядывая на

своего компаньона. Раздался трескучий грохот машины.

Огромные желтые крылья конвульсивно дернулись, сделав первый

взмах. Потом второй. За ним третий, более плавный и

энергичный, с большим размахом. Наконец четвертый поднял в

сарае ветер, при пятом мешок с кирпичами слегка оторвался от

козел, на шестом он подпрыгнул вверх и свалился бы на пол,

если бы не седьмой взмах лопастей, который подхватил его и

подбросил высоко в воздух. Медленно поднявшись, машина,

тяжело хлопая крыльями, словно какая-то большая неуклюжая

птица, полетела по кругу, наполнив сарай гулом и шумом. В

неясном желтом свете единственной лампы странно было видеть

очертания могучей машины, которая махала крыльями в

полумраке, то и дело пересекая узкую полосу света.

    Некоторое время два человека стояли в молчании. Затем

Перикорд вскинул вверх свои длинные руки и закричал:

    - Ура-а-а!.. Летит!.. Двигатель Брауна - Перикорда

работает!..

    И он как сумасшедший закружил в восторге по сараю.

Браун поморгал глазами и принялся фальшиво насвистывать

какой-то легкий мотивчик.

    - Видишь, Браун, как плавно он летит! - Кричал

обретатель. - А руль, смотри. Как здорово действует!

Нам надо завтра же получить патент.

    Лицо его компаньона потемнело и стало каменным.

    - Он уже получен, - сказал он, натянуто улыбаясь.

    - Получен?! - переспросил Перикорд. - Как получен?..

- повторил он сперва шепотом, а потом чуть ли не крича. -

Кто посмел запатентовать мое обретение?

    - Я это сделал сегодня утром. Так что нечего

волноваться. Тут все в порядке.

    - Ты запатентовал двигатель?! Под чьим именем?

    - Под собственным, - буркнул мрачно Браун. - Я считаю,

что у меня больше прав на него.

    - И мое имя там не будет поминаться?!

    - Нет... но...

    - Подлец!.. - воскликнул Перикорд. - Ты жулик и

подлец!.. Ты украл мой труд. Ты воспользовался моим

доверием. Я получу этот патент назад или перерву тебе

глотку!..

    Мрачный огонь гневно заполыхал в его глазах, а руки так

и сводило от ярости.

    Браун не был трусливым, однако, он начал понемногу

отступать назад, когда другой начал надвигаться на него.

    - Убери руки прочь! - кричал Браун, выхватывая

кармана длинный острый нож, которым недавно перерезывал

бечевку. - Я ударю, если ты нападешь на меня.

    - Ты мне угрожаешь?.. Мне?! - вскричал в бешенстве

Перикорд, лицо которого перекосилось от ярости и гнева. -

Ты мошенник и подлец! Отдашь или нет патент?

    - Не отдам.

    - Браун, добром прошу, дай его сюда!

    - Не дам! Я сконструировал эту машину.

    Перикорд как бешеный дико прыгнул вперед со сверкающими

глазами и сжатыми кулаками.

    Его компаньон увернулся от объятий Перикорда и,

споткнувшись о пустой ящик, упал через него. Лампа

опрокинулась и погасла, сарай погрузился в темноту.

Одинокий луч луны, падая сквозь узенькую щель в крыше сарая,

вспыхивал на больших лопастях машины, когда она поднимались

и опускались при очередном взмахе.

    - Браун, ты дашь сюда патент или нет? Молчание было

ответом.

    - Дашь или нет?

    Ни звука. Ничто но нарушало шума и гула над головой.

Дикий приступ страха и сомнения охватил душу Перикорда. Он

бесцельно шарил руками в темноте, пока ею пальцы не

наткнулись на чужую руку. Она была холодной и безжненной.

Весь его гнев обратился в леденящий ужас, он чиркнул спичкой

и, поставив лампу на место, зажег ее.

    Браун лежал, свернувшись калачиком, по другую сторону

пустого ящика. Перикорд подхватил его под мышки и

судорожным усилием поднял. И тут-то прояснилась причина

молчания Брауна. Когда он падал, то подвернул под себя

правую руку, в которой был нож, и всей тяжестью своего тела

всадил его себе глубоко в грудь. Он умер без звука.

Страшная, роковая драма разыгралась мгновенно и

бесповоротно.

    Перикорд молча уселся на край ящика и, уставившись в

землю отсутствующим взглядом, затрясся, словно в ознобе, в

то время как двигатель Брауна - Перикорда, мелькая словно

тень, проносился с шумом над ним. Сколько он так сидел ~

невестно. Может, минуты, а может, часы. Тысячи безумных

планов проносились в его воспаленном мозгу. Конечно, он был

лишь косвенной причиной смерти. Но кто этому поверит? Он

взглянул на свою окровавленную одежду. Все против него. Уж

лучше бежать, скрыться, чем сидеть вот так и ждать, когда

тебя арестуют, полагаясь на свою невиновность. Никто в

Лондоне не знает, куда они уехали. Если бы ему удалось

каким-то образом бавиться от трупа, то у него впереди

оказалось бы несколько дней в запасе прежде, чем возникнут

подозрения.

    Внезапно громкий треск пробудил его от дум. Летающий

мешок с кирпичами, поднимаясь с каждым витком все выше и

выше, достиг потолка и ударился о стропила крыши. При ударе

выключатель разомкнулся, и машина грузно свалилась на пол.

Перикорд отстегнул фланец. Двигатель оказался цел и

невредим. Внезапно безумная мысль сверкнула в голове

ошалевшего обретателя, пока он глядел на свое детище.

Машина эта стала ему ненавистна. Он может бавиться от

нее, а заодно и от трупа так, что собьет с толку любых

сыщиков.

    Он рывком распахнул дверь сарая и вытащил своего

умершего компаньона на лунный свет. Он положил мертвое тело

на небольшой бугор, который оказался возле сарая, затем

вытащил помещения двигатель, фланец и крылья. Дрожащими

руками, весь обмирая от тягостного страха, он прикрепил

широкий фланец вокруг пояса Брауна. Затем затянул болты в

гнездах крыльев. Подвесил коробку двигателя, подключил

провода и нажал на кнопку. Минуты две или три огромные

распростертые крылья, поблескивая золотом, хлопали и

содрогались, пытаясь приподнять машину. Потом машина начала

двигаться небольшими скачками вн по склоку бугра,

постепенно набирая кинетическую энергию, пока наконец не

взмыла в воздух и начала грузно подниматься вверх, при свете

луны. Руль Перикорд не прикрепил, а просто направил машину

на юг, в сторону моря. Роковой, причинивший столько горя

двигатель постепенно набирал высоту, увеличивая скорость,

пока не пересек гряду меловых утесов и не понесся

стремительно над безгласным морем. Изобретатель следил за

ним, поворачивая бледное искаженное состраданием лицо до тех

пор, пока то, что казалось огромной черной птицей, не

скрылось, окутанное полупрозрачной пеленой, стлавшейся над

водами.

 

x x x

 

    В государственной психиатрической больнице штата

Нью-Йорк содержится человек с безумным взглядом черных глаз,

ни имя, ни место рождения которого никому не вестны.

    Разум его помутился от какого-то внезапного сильного

потрясения, говорят врачи, хотя какова природа и чем оно

было вызвано, им не удалось выяснить. Мозг - вещь очень

нежная и хрупкая, говорят они, его легко вывести строя, и

указывают в доказательство своей аксиомы на сложнейшие

хитроумные электрические двигатели и замечательные

авиационные аппараты, которые их пациент любит

конструировать в часы просветления.

 

 

 

   Артур Конан-Дойл.

   Хирург с Гастеровских болот

 

   Перевод В. Штенгеля

 

Глава I. ПОЯВЛЕНИЕ НЕИЗВЕСТНОЙ. ЖЕНЩИНЫ В КИРКБИ-МАЛЬХАУЗЕ

 

   Городок Киркби-Мальхауз угрюм и открыт всем ветрам.

Болота, окружающие его, сумрачны и неприветливы. Он состоит

одной-единственной улицы; серые каменные домики, крытые

шифером, разбросаны по склонам длинных торфяных холмов,

заросших дроком. Вдали видны очертания гористой местности -

йоркшира; округленные вершины холмов как бы играют в прятки

друг с другом. Вбли пейзаж имеет желтоватый оттенок, но

по мере удаления этот оттенок переходит в оливковый цвет, за

исключением разве только тех мест, где скалы нарушают

однообразие этой бесплодной равнины. С небольшого холма,

расположенного за церковью, можно разглядеть на западе

золотые и серебряные полосы: там пески Моркэмба омываются

водами Ирландского моря.

   И вот летом 1885 года судьба занесла меня, Джемса

Эппертона, в это заброшенное, уединенное местечко. Здесь не

было ничего, что могло бы заинтересовать меня, но я нашел в

этих краях то, о чем давно мечтал: уединение. Мне надоела

никчемная житейская суета, бесплодная борьба. С самых юных

лет я был во власти бурных событий, удивительных испытаний.

К тридцати девяти годам я побывал повсюду. Не было, кажется

таких стран, которые бы я не посетил; вряд ли существовали

радости или беды, которые я не испытал бы. Я был в числе

немногочисленных европейцев, впервые проникших на далекие

берега озера Танганьика, дважды побывал в непроходимых

безлюдных джунглях, граничащих с великим плоскогорьем

Рорайма. Мне приходилось сражаться под разными знаменами, я

был в армии Джексона в долине Шенандоа, был в войсках Шанзи

на Луаре, и может показаться странным, что после такой

бурной жни я мог удовлетвориться бесцветным прозябанием в

Западном Райдинге. Но существуют обстоятельства, при

которых мозг человека бывает в таком состоянии экстаза, по

сравнению с которым все опасности, все приключения кажутся

обыденными и банальными.

   Многие годы я посвятил учению философий Египта, Индии,

Древней Греции, средневековья. И сейчас наконец-то и?

огромного хаоса этих учений передо мной стали смутно

вырисовываться величественные истины. Я, кажется, был

блок к тому, чтобы понять значение символов, которые люди

высоких знаний применяли в своих трудах, желая скрыть

драгоценные истины от злых и грубых людей. Гностики и

неоплатоники, халдеи, розенкрейцеры, мистики Индии - все их

учения были мне знакомы, я понимал значение и роль каждого

них. Для меня терминология Парацельса, загадки

алхимиков, видения Сведенборга имели глубокий смысл и

содержание. Мне удалось расшифровать загадочные надписи

Эль-Сирма, я понимал значение странных письмен, начертанных

невестным народом на отвесных скалах Южного Туркестана.

Поглощенный этими великим" захватывающими проблемами, я

ничего не требовал от жни, за исключением скромного уголка

для меня и моих книг, возможности продолжать исследования

без вмешательства кого бы то ни было.

   Но даже в этом уединенном местечке, окруженном торфяными

болотами, я, как оказалось, не смог укрыться от наблюдений

посторонних. Когда я проходил по улице городка, местные

жители с любопытством глядели мне вслед, а матери прятали

своих детей. По вечерам, кода мне случалось выглядывать

окна, я замечал группу глупых поселян, полных любопытства и

страха. Они таращили глаза и вытягивали шеи, стараясь

разглядеть меня за работой. Моя болтливая хозяйка засыпала

меня тысячами вопросов по самым ничтожным поводам, применяла

всякие уловки и хитрости, чтобы заставить меня рассказать о

самом себе и своих планах. Все это было достаточно трудно

выносить, но когда я узнал, что вскоре уже не буду

единственным жильцом в доме и что какая-то дама, к тому же

иностранка, сняла соседнюю комнату, я понял, что пора

подыскивать себе более спокойное пристанище.

   Во время прогулок я хорошо ознакомился с дикой

заброшенной местностью у границ Йоркшира, Ланкашира и

Уэстморлэнда. Я нередко бродил по этим местам и знал их

вдоль и поперек. Мне казалось, что мрачное величие пейзажа

и устрашающая тишина и безлюдье этих скалистых мест смогут

обеспечить мне надежное убежище от подглядывания и сплетен.

   Случилось как-то, что, блуждая там, я набрел на одинокую,

заброшенную хижину, расположенную, казалось, в самом центре

этих пустынных мест. Без колебаний я решил поселиться в

ней. В весеннее половодье ручей Гастер, текущий с

Гастеровских болот, подмыл берег и снес часть стены этой

хижины. Крыша тоже была в плохом состоянии, и все же

главная часть дома была совершенно нетронута, и для меня не

составило особых трудов привести все в порядок. Я не был

богат, но все же имел возможность осуществить свою фантазию,

не скупясь на затраты. Из Киркби-Мальхауза прибыли

кровельщики, каменщики, и вскоре одинокая хижина на

Гастеровских болотах вновь приобрела вполне сносный вид.

   В доме было две комнаты, которые я обставил совершенно

по-разному. У меня были спартанские вкусы, и первая комната

была обставлена именно в этом духе. Керосиновая плитка

Риппенджиля Бирмингема давала мне возможность готовить

себе пищу; два больших мешка - один с мукой, другой с

картофелем - делали меня независимым от поставок провии

вне. В выборе пищи я был сторонником пифагорейцев.

Поэтому тощим длинноногим овцам, пасшимся на жесткой траве

около ручья Гастер, не приходилось опасаться нового соседа.

Бочонок -под нефти в десять галлонов служил мне буфетом, а

список мебели включал только квадратный стол, сосновый стул

и ненькую кровать на колесиках.

   Как видите, обстановка этой комнаты была совсем

неприглядной, почти нищенской, но зато ее скромность с

бытком возмещалась роскошью помещения, предназначенного

для моих научных занятий. Я всегда придерживался той точки

зрения, что для плодотворной работы ума необходима

обстановка, которая гармонировала бы с его деятельностью, и

что наиболее возвышенные и отвлеченные идеи требуют

окружения, радующего взор и эстетические чувства. Комната,

предназначенная для моих занятий, была обставлена мрачно и

торжественно, что должно было гармонировать с моими мыслями.

Стены и потолок я оклеил черной блестящей бумагой, на

которой золотом были начертаны причудливые и мрачные узоры.

Черные бархатные занавески закрывали единственное окно с

граненым стеклом; толстый и мягкий бархатный ковер поглощал

звуки шагов. Вдоль карна были протянуты золотые прутья,

на которых висели шесть мрачных и фантастических картин,

созвучных моему настроению. С центра потолка спускалась

одна- единственная золотая нить, такая тонкая, что ее едва

можно было различить, но зато очень крепкая. На ней висел

золотой голубь с распростертыми крыльями. Птица была полая,

и в ней находилась ароматическая жидкость. Фигура,

ображающая сильфа, причудливо украшенная розовым

хрусталем, парила над лампой и рассеивала мягкий свет.

Бронзовый камин, выложенный малахитом, две тигровые шкуры на

ковре, стол с инкрустациями бронзы и два мягких кресла,

отделанных плюшем янтарного цвета и слоновой костью,

завершали обстановку моего рабочего кабинета, не считая

длинных полок с книгами, протянувшихся под окном. Здесь

были самые лучшие проведения тех, кто посвятил себя

учению тайны жни. Беме, Сведенборг, Дамтон, Берто,

Лацци, Синнет, Гардиндж, Бриттен, Дэнлоп, Эмберли, Винвуд

Рид, де Муссо, Алан Кардек, Лепсиус, Сефер, Тольдо и аббат

Любуа - таков далеко не полный перечень авторов,

проведения которых были размещены на моих дубовых полках.

Когда по ночам горела лампа и ее бледный мерцающий свет

падал на мрачную и странную обстановку, создавалось именно

то настроение, которое было мне необходимо. Кроме того, это

настроение усиливалось завыванием ветра, который проносился

над окружавшей меня унылой пустыней. Я думал, что здесь-то

наконец я нашел тихую пристань в бурном потоке жни, здесь

я смогу спокойно жить и работать, забыв обо всем и позабытый

всеми.

   Но прежде чем я достиг этой тихой пристани, мне суждено

было почувствовать, что я все же являюсь частицей рода

человеческого и что нет возможности совсем порвать узы,

связующие нас с себе подобными.

   Я уже заканчивал сборы по переезду в мой новый дом, как

вдруг однажды вечером я услышал грубый голос моей хозяйки,

которая кого-то радостно приветствовала. А вскоре легкие и

быстрые шаги прошелестели мимо двери моего кабинета, и я

понял, что новая соседка заняла свою комнату. Итак,

опасения оправдались, мои научные занятия были поставлены

под угрозу -за вторжения этой женщины. И я мысленно дал

себе клятву, что вечер следующего дня я встречу на новой

квартире, в тиши своего кабинета, вдали от мирских помех.

   На другой день я, как обычно, встал очень рано и был

удивлен, увидев окна мою новую соседку, которая, опустив

голову, шла узкой тропинкой со стороны болот. В руках она

несла охапку диких цветов. Это была высокая девушка, в

облике которой чувствовались ящество, утонченность, резко

отличавшие ее от обитателей наших мест Она быстро и легко

прошла по тропинке и, войдя через калитку в дальнем конце

сада, села на зеленую скамью перед моим окном. Рассыпав на

коленях цветы, она принялась приводить их в порядок. Я

увидел величавую, красиво посаженную головку девушки и вдруг

понял, что она необыкновенно прекрасна. Ее лицо, овальное,

оливкового цвета, с черными блестящими глазами и нежными

губами, было скорее испанского типа, чем английского. С

обеих сторон ее грациозной царственной шейки спадали -под

широкополой соломенной шляпы два тугих локона иссиня-черных

волос Правда, меня удивило, что ее ботинки и подол юбки

свидетельствовали о долгой ходьбе по болоту, а не о краткой

утренней прогулке, как вначале подумал. Легкое платье

девушки было в пятнах, мокрое, на подошвах ботинок налип

толстый слой желтой болотной почвы. Лицо казалось усталым,

сверкающая красота юности была затуманена тенью внутренних

переживаний. И вот, пока я разглядывал ее, она вдруг

разразилась рыданиями и, отбросив цветы, быстро вбежала в

дом.

   Как я ни был рассеян, как мне ни был противен окружающий

мир, меня вдруг охватил внезапный порыв сочувствия и

симпатии при виде этой вспышки отчаяния, потрясшей странную

"прелестную незнакомку. Я снова склонился над книгами, но

мои мысли все время возвращались к гордо и четко очерченному

лицу моей соседки, опущенной головке, испачканному платью, к

горю, которое чувствовалось в каждой черточке ее лица.

   Я снова и снова заставал себя за тем, что стою у окна и

высматриваю, не появится ли она опять.

   Миссис Адамс, моя хозяйка, обычно приносила завтрак ко

мне в комнату, и я очень редко разрешал ей прерывать течение

моих мыслей или отвлекать мой ум праздной болтовней от более

серьезных дел. Но в это утро она вдруг обнаружила, что я

готов слушать ее россказни, и она охотно стала говорить о

нашей прелестной гостье.

   - Звать ее Ева Камерон, сэр, - сказала она, - но кто она

такая и откуда появилась, я знаю не больше вашего. Может

быть, она приехала в Киркби-Мальхауз по той же причине, что

и вы, сэр.

   - Возможно, - заметил я, не обращая внимания на

замаскированный вопрос. - Только думаю, что вряд ли

Киркби-Мальхауз мог бы предоставить молодой леди

какие-нибудь особенные развлечения.

   - Здесь бывает весело, когда начинается ярмарка, -

сказала миссис Адамс. - Но может быть молодая леди

нуждается в отдыхе и укреплении здоровья?

   - Весьма вероятно, - согласился я, размешивая кофе, - и

несомненно, кто-либо ваших друзей посоветовал ей

обратиться в поисках того или другого к вам и вашему уютному

домику.

   - Нет, сэр! - воскликнула она. - Тут-то вся и

загвоздка. Леди только что прибыла Франции, как она

узнала обо мне, я просто не приложу ума. Неделю тому назад

ко мне заявляется мужчина, красивый мужчина, сэр и

джентльмен - это было видно с одного взгляда "Вы миссис

Адамс? - говорит он. - Я сниму у вас помещение для мисс

Камерон Она приедет через неделю" - так он сказал. И затем

исчез, даже не интересуясь моими условиями. А вчера вечером

приехала и сама леди - тихонькая и удрученная. У нее

французский акцент. Но я заболталась, сэр! Мне нужно пойти

заварить чаю, ведь она, бедняжка, наверно, почувствует себя

такой одинокой, проснувшись в чужом доме.

Глава II. Я НАПРАВЛЯЮСЬ К ГАСТЕРОВСКОМУ БОЛОТУ

   Я еще завтракал, когда до меня донеслись грохот посуды и

шум шагов моей хозяйки Она направлялась к своей новой

жилице. А спустя мгновение миссис Адамс, пробежав по

коридору, ворвалась в мою комнату с воздетыми руками и

испуганным взглядом.

   - Господи боже мои! - кричала она. - Уж простите, что

обеспокоила вас, сэр, но я так перепугалась -за молодой

леди: ее нет дома.

   - Как так, - сказал я, - вон она где. - Я поднялся со

стула и взглянул в окно. - Она перебирает - цветы, которые

оставила на скамейке.

   - О сэр, поглядите-ка на ее ботинки и платье, - с

негодованием воскликнула хозяйка. - Хотелось бы мне, чтобы

здесь была ее мать, очень хотелось бы. Где она пропадала, я

не знаю, но ее кровать не тронута.

   - Очевидно, она гуляла. Хотя время было, конечно, не

совсем подходящим, - ответил я.

   Миссис Адамс поджала губы и покачала головой. Но пока

она стояла у окна, девушка с улыбкой взглянула вверх и

веселым жестом попросила открыть окно.

   - Вы приготовили мне чаю? - спросила она ясным и мягким

голосом с легким французским акцентом.

   - Он в вашей комнате, мисс.

   Мисс Камерон собрала цветы в подол, и через мгновение мы

услышали по ступенькам ее легкую эластичную походку. Итак,

эта удивительная незнакомка бродила где-то всю ночь. Что

могло заставить ее покинуть свою уютную комнату и

отправиться к этим мрачным холмам, открытым всем ветрам?

Было ли это только следствие неугомонного нрава, любви к

приключениям? А может быть, это ночное путешествие имело

более веские причины?

   Расхаживая взад и вперед по комнате, я думал о склоненной

головке, скорбном лице и о диком взрыве рыданий,

подсмотренном мною в саду. Значит, ночная прогулка, какова

бы ни была ее цель, не допускала мысли о развлечении. И все

же, идя домой, я слышал ее веселый звонкий смех и голосок,

громко протестующий против материнской заботы, с которой

миссис Адамс настаивала, чтобы она тут же сменила

испачканное платье. Мои ученые занятия приучили меня

разрешать глубокие и серьезные проблемы, а тут "передо мной

оказалась столь же серьезная человеческая проблема, которая

в данный момент была недоступна моему пониманию.

   В то утро я вышел на прогулку по болотам. На обратном

пути, когда я поднялся на холм, возвышающийся над нашей

местностью, я вдруг увидел среди скал мисс Камерон. Она

поставила перед собою легкий мольберт с прикрепленной

бумагой и готовилась писать красками великолепный ландшафт

скал и поросшей вереском местности расстилавшейся перед нею.

Наблюдая за девушкой, я увидел, что она беспокойно

озирается. Рядом со мною была впадина, заполненная водой, и

я, зачерпнув крышкой своей фляжки воду, подошел к девушке.

   - Мне кажется, вам сейчас необходимо это, - сказал я,

снимав фуражку и улыбаясь.

   - Спасибо, - ответила она, заполняя водой свою баночку.

- Я как раз разыскивала воду.

   - Я имею честь говорит с мисс Камерон? - спросил я. - Я

ваш сосед. Моя фамилия Эппертон. В этих диких краях

приходится знакомиться без помощи посредников: ведь иначе

мы никогда не смогли бы познакомиться.

   - О, значит, вы тоже живете у миссис Адаме! -

воскликнула девушка. - А я думала, что тут нет никого,

кроме местных крестьян.

   - Я приезжий, как и вы, - ответил я. - Веду научную

работу и приехал сюда в поисках покоя и тишины.

   - Да, здесь действительно тихо, - сказала она, оглядывая

огромные пространства, поросшие вереском. Только

одна-единственная тоненькая полоска серых домиков была видна

в отдалении.

   - И все же здесь недостаточно тихо, - ответил я, -

смеясь. - И потому мне приходится переселиться в глубь этой

болотистой местности для моей работы требуется полный покой

и уединение.

   - Неужели вы построили себе жилье на этих болотах? -

спросила она, вскидывая брови.

   - Да, и думаю в ближайшие дни поселиться там.

   - Ах, как это печально, - воскликнула она. - А где же

этот дом, что вы построили?

   - Вон там, - ответил я. - Видите этот ручей, который

дали похож на серебряный пояс. Это ручей Гастер, текущий

с Гастеровских болот.

   При этих словах она вздрогнула и обратила на меня большие

темные вопрошающие глаза, в которых боролись удивление,

недоверие и что-то похожее на ужас.

   - И выбудете жить на Гастеровских болотах?! -

воскликнула она.

   - Да. А вы что, знаете что-либо о Гастеровских болотах?

- спросил я. - Я думал, что вы совсем чужая в этих краях.

   - Это правда. Я никогда не бывала здесь, - ответила она.

Но мой брат рассказывал мне об этих Йоркширских болотах, и,

если я не ошибаюсь, он называл их невероятно дикими и

безлюдными.

   - Вполне возможно, - сказал я беззаботно. - Это

действительно тоскливое место.

   - Но тогда зачем же вам жить там! - воскликнула она с

волнением. - Подумайте об одиночестве, скуке, отсутствии

удобств и помощи, которая вдруг может понадобиться вам.

   - Помощи? Какая помощь может мне понадобиться на

Гастеровских болотах?

   Она опустила глаза и пожала плечами.

   - Заболеть можно всюду, - сказал она. - Если бы я была

мужчиной, я не согласилась бы жить в одиночестве на

Гастеровских болотах.

   - Мне приходилось преодолевать гораздо большие

неудобства, чем эти, - ответил я, смеясь. - Но, боюсь, ваша

картина будет испорчена: кажется, начинается дождь.

   Действительно, пора уже было искать укрытия, потому что

не успел я закончить фразу, как пошел сильный дождь. Весело

смеясь, моя спутница набросила на голову легкую шаль и,

схватив мольберт, бросилась бежать с грациозной гибкостью

молодой лани по заросшему дроком склону. Я следовал за нею

со складным стулом и коробкой красок.

   Это странное заблудшее существо, заброшенное судьбой в

нашу деревушку в Западном Райдинге, в сильнейшей степени

возбудило мое любопытство. И по мере того как я все больше

узнавал ее, мое любопытство не только не уменьшалось, но,

напротив, все увеличивалось. Здесь мы были отрезаны от

окружающего мира, и поэтому не требовалось много времени,

чтобы между нами возникли чувства дружбы и взаимного

доверия. Мы бродили по утрам на болотах, а вечерами, стоя

на утесе, глядели, как огненное солнце медленно погружается

в далекие воды Моркэмба. О себе девушка говорила

откровенно, ничего не скрывая. Ее мать умерла совсем

молодая, юность мисс Камерон провела в бельгийском

монастыре, который она только что окончательно покинула. Ее

отец и единственный брат, говорила она, составляли всю ее

семью. И все же, когда разговор случайно заходил о том, что

побудило ее поселиться в такой уединенной местности, она

проявляла странную сдержанность и либо погружалась в

безмолвие, либо переводила разговор на другие темы. В

остальном она была превосходным товарищем; симпатичная,

начитанная, с острым и тонким умом и широким кругозором. И

все же какое-то темное облако, которое я заметил еще в

первое утро, как только увидел ее, никогда не покидало

девушки. Я не раз замечал, как ее смех вдруг застывал на

губах, как будто какая-то тайная мысль скрывалась в ней и

подавляла ее радость и юное веселье.

   Но вот настал вечер перед моим отъездом

Киркби-Мальхауза. Мы сидели на зеленой скамье в саду.

Темные мечтательные глаза мисс Камерон грустно глядели на

мрачные болота. У меня на коленях лежала книга, но я

украдкой разглядывал прелестный профиль девушки, удивляясь,

как могли двадцать лет жни оставить на ней такой грустный

отпечаток.

   - Вы много читали? - спросил я. - Сейчас женщины имеют

эту возможность в большей степени, чем их матери.

Задумывались ли вы о будущем, о прохождении курса в колледже

или об ученой профессии?

   Она устало улыбнулась в ответ.

   - У меня нет цели, нет стремлений, - сказала она. - Мое

будущее темно, запутанно, хаотично. Моя жнь похожа на

тропинку в этих болотах. Вы видели такие тропинки, мсье

Эппертон. Она ровные, прямые и четкие только в самом

начале, но потом поворачивают то влево, то вправо по скалам

и утесам, пока не исчезнут в трясине. В Брюсселе моя тропа

была прямой, а сейчас, боже мой, кто может мне сказать, куда

она ведет!

   - Не нужно быть пророком, чтобы ответить на этот вопрос,

мисс Камерон, - молвил я с отцовской нежностью (ведь я был

вдвое старше ее). - Если бы мне было позволено предсказать

ваше будущее, я сказал бы, что вам назначена участь всех

женщин: дать счастье какому-нибудь мужчине.

   - Я никогда не выйду замуж, - сказала она твердо, что

удивило и немного рассмешило меня.

   - Не выйдете замуж, но почему?

   Странное выражение промелькнуло по тонким чертам ее лица,

и она стала нервно рвать травинки около себя.

   - Я не могу рисковать, - сказала она дрожащим от волнения

голосом.

   - Не можете рисковать?

   - Нет, это не для меня. У меня другие дела. Та

тропинка, о которой я вам говорила, должна быть пройдена

мною в одиночестве.

   - Но ведь это ужасно, - сказал я. - Почему ваша участь,

мисс Камерой, должна быть не такой, как у моих сестер или у

тысячи других молодых девушек? Возможно, в вас говорит

недоверие к мужчинам или страх перед ними. Конечно,

замужество связано с некоторой долей риска, но оно приносит

счастье.

   - Риск пришелся бы на долю того мужчины, который женился

бы на мне! - воскликнула она. И вдруг в одно мгновение,

как будто поняв, что сказала слишком много, она вскочила на

ноги и закуталась в свою накидку. - Воздух становится

прохладным, мсье Эппертон, - сказала она и быстро исчезла,

оставив меня в размышлении над странными словами,

сорвавшимися с ее уст.

   Я боялся, что прибытие этой девушки может отвлечь меня от

моих занятий, но я никогда не предполагал, что все мои

мысли, мои увлечения могут мениться за такой короткий

промежуток времени. В этот вечер я допоздна бодрствовал в

своей маленькой комнатке, удивляясь собственному поведению.

Мисс Камерон молода, красива, влечет к себе и красотой, и

странной тайной, окружающей ее. Неужели она могла бы

отвлечь меня от занятий, которые заполняли мой ум? Неужели

могла бы менить направление всей моей жни, какое я сам

наметил для себя? Я не был юнцом, которого могли бы

поколебать или вывести состояния равновесия черные глазки

и нежные улыбки женщин. Но, как-никак, прошло уже три дня,

а мой труд лежал без движения. Ясно, мне пора уходить

отсюда. Я сжал зубы и дал себе клятву, что не пройдет и

дня, как я порву эти нежданные узы и удалюсь в одинокое

пристанище, которое ожидало меня на болотах. На следующее

утро, как только я позавтракал, крестьянин подтащил к моей

двери ручную тележку, на которой нужно было перевезти в

новое жилище мои немногочисленные пожитки. Мисс Камерон не

выходила комнаты, и, хотя я внутренне боролся с ее

чарами, я все же был очень огорчен, боясь, что она даст мне

уйти, не сказав ни слова на прощание. Ручная тележка с

грузом книг уже тронулась в путь, и я, пожав руку миссис

Адаме, готовился последовать за ней, когда слышал шелест

быстрых шагов по лестнице. И вот мисс Камерон уже была

рядом со Мной, задыхаясь от спешки.

   - Так вы уходите, на самом деле уходите?! - воскликнула

она.

   - Меня зовут мои научные занятия.

   - И вы направляетесь к Гастеровским болотам? - спросила

девушка.

   - Да, к тому домику, что я там построил.

   - И вы будете жить там совсем один?

   - Со мной будет сотня друзей - вон они там лежат в

тележке.

   - Ах, книги! - воскликнула она, сопровождая эти слова

прелестным, грациозным пожатием плеч. - Но вы выполните мою

просьбу?

   - Какую? - спросил я удивленно.

   - О, это такой пустяк. Вы не откажете мне, не правда ли?

   - Вам стоит только сказать...

   Она склонила ко мне свое прелестное личико, на котором

была написана самая напряженная серьезность.

   - Вы обещаете запирать на ночь вашу дверь на засов? -

сказала она и исчезла, прежде чем я успел сказать хотя бы

слово в ответ на ее удивительную просьбу.

   Мне даже не верилось, что я наконец-то водворился в свое

уединенное жилище, которое окружали многочисленные мрачные

гранитные утесы. Более безрадостной и скучной пустыни мне

не приходилось видеть, но в самой этой безрадостности

таилось какое-то обаяние. Что могло здесь, в этих

бесплодных волнообразных холмах или в голуб9м молчаливом

своде неба, отвлечь мои мысли от высоких дум, в которые я

был углублен? Я покинул людей, ушел от них - хорошо это или

плохо - по своей собственной тропинке. Я надеялся забыть

печаль, разочарования, волнения и все прочие мелкие

человеческие слабости. Жить для одной только науки - это

самое высокое стремление, которое возможно в жни. Но в

первую же ночь, которую я провел на Гастеровских болотах,

проошел странный случай, который вновь вернул мои мысли к

покинутому мною миру.

   Вечер был мрачный и душный, на западе собирались большие

гряды синевато-багровых облаков. Ночь тянулась медленно, и

воздух в моей маленькой хижине был спертым, и гнетущим.

Казалось, какая-то тяжесть лежит у меня на груди. Издалека

донесся нкий стонущий раскат грома. Заснуть было

невозможно. Я оделся и, стоя у дверей хижины, глядел в

окружавший меня мрак, тускло подсвеченный лунным светом.

Журчание Гастеровского ручья и монотонное уханье далекой

совы были единственными звуками, достигавшими моего слуха.

Избрав узкую овечью тропку, проходившую возле реки, я прошел

по ней с сотню ярдов и только повернул, чтобы пойти обратно,

как вдруг нашедшая туча закрыла луну и стало совершенно

темно. Мрак стал настолько полным, что я не мог различить

ни тропинки под ногами, ни ручья, текущего правее меня, ни

скал с левой стороны. Я медленно шел, пытаясь на ощупь

найти путь в густом мраке, как вдруг раздался грохот грома,

ярко сверкнула молния, осветив все пространство болот.

Каждый кустик, каждая скала вырисовывались ясно и четко в

мертвенно-бледном свете. Это продолжалось одно только

мгновение, но я вдруг затрепетал от умления и страха: на

моей тропинке в каких-нибудь двадцати метрах от меня стояла

женщина. Вспышка молнии озарила каждую черточку ее лица,

платья. Я увидел темные глаза, высокую грациозную фигуру.

Ошибки быть не могло. Это была она - Ева Камерон, девушка,

которую я, по мои предположениям, потерял навсегда.

Какое-то мгновение я стоял остолбенев. Неужели это

действительно была она или только плод моего воображения? Я

быстро побежал вперед в том направлении, где ее увидел.

Громко закричал. Однако ответа не было. Я кричал снова и

снова, однако все было бесполезно. Вторая вспышка молнии

осветила местность, и луна наконец прорвалась -за туч. Но

хотя я поднялся на холм, с которого была видна вся равнина,

заросшая вереском, я не увидел ни прнака этой странной

полуночной путешественницы. А затем я вернулся в свою

маленькую хижину, не уверенный, была ли это действительно

мисс Камерон.

   В течение трех дней, последовавших за этим полуночным

происшествием, я яростно работал с раннего утра и до поздней

ночи. Запирался в четырех стенах моего рабочего кабинета, и

все мои мысли были погружены в книги и рукописи. Мне

казалось, что наконец-то я достиг тихой пристани, оазиса в

научных работах, о котором я так долго мечтал. Но увы!

Моим надеждам и замыслам не было суждено осуществиться.

Вскоре со мною проошел ряд странных и неожиданных событий,

которые полностью нарушили монотонность моего существования.

Глава III. СЕРЫЙ ДОМИК В ЛОЩИНЕ

   Это случилось на четвертый или пятый день после моего

переселения на новое место. Я вдруг услышал шаги около

дверей, и тут же последовал резкий стук в дверь, как будто

от удара палкой. Взрыв адской машины вряд ли удивил бы меня

в большей степени. Я был уверен, что навсегда отстранил от

себя всякое вторжение посторонних, и вдруг такой

бесцеремонный стук, как будто у меня здесь трактир. В гневе

я отбросил книгу и отодвинул засов как раз в то мгновение,

когда пришелец поднял свою палку для того, чтобы повторить

свой стук. Это был высокий мускулистый человек с рыжеватой

бородкой, но далеко не ящный. Пока он стоял, ярко

освещенный солнцем, я разглядел его лицо. Большой мясистый

нос, решительные голубые глаза с густыми нависшими бровями,

широкий лоб, весь борожденный глубокими морщинами, столь

не соответствующими его возрасту. Несмотря на выцветшую

фетровую шляпу и цветастый платок, наброшенный на

мускулистую загорелую шею, я с первого взгляда заметил, что

это был интеллигентный, культурный человек. Я ожидал

увидеть какого-нибудь пастуха или неотесанного бродягу, но

появление этого человека, естественно, привело меня в

некоторое замешательство.

   - Вы удивлены? - спросил он с улыбкой. - Неужели вы

полагаете, что вы единственный человек в мире, стремящийся к

уединению? Как видите, в этой дикой местности, кроме вас,

имеются еще и другие отшельники.

   - Вы хотите сказать, что живете здесь? - спросил я

довольно недружелюбно.

   - Вон там, наверху, - ответил он, указывая направление

головой. - И я подумал, раз мы с вами соседи, мистер

Эппертон, мне? следует заглянуть и узнать, не нужна ли вам

моя помощь.

   - Благодарю вас, - холодно сказал я, - держа руку на

засове двери. - Я человек со скромными требованиями, и вы

ничем не сможете помочь мне: Вы знаете мое имя, - добавил я

помолчав, - а я...

   Казалось, он был недоволен моим нелюбезным приемом.

   - Я узнал ваше имя от каменщиков, которые здесь работали,

- сказал он. - Что касается меня, то я Хирург с

Гастеровских болот. Здесь меня знают под этим прозвищем.

Оно ничуть не хуже любого имени.

   - У вас здесь, наверно, не такое уж большое поле

деятельности, - заметили.

   - Кроме вас, здесь нет ни души на целые мили во все

стороны.

   - Мне кажется, вы сами когда-то нуждались в помощи, -

заметил я, глядя на большое белое пятно на загорелой щеке

своего гостя, похожее на след от недавнего воздействия

какой-то сильной кислоты.

   - Это пустяки, - ответил он кратко, отворачиваясь,

однако, чтобы скрыть этот знак. - Ну я пойду: меня ждет

мой товарищ. Так если я смогу быть вам чем-нибудь полезен,

пожалуйста, сообщите мне. Нужно только пройти вдоль ручья

против течения около мили, и вы легко найдете меня.

Скажите, у вас есть засов на двери?

   - Да, - ответил я, несколько удивленный этим вопросом.

   - Тогда держите дверь на запоре, - сказал он. - Это

болото странное место. Никогда не знаешь, с кем

повстречаешься. Лучше остерегаться. Прощайте.

   Он приподнял шляпу, повернулся на каблуках и побрел вдоль

берега ручья.

   Я все еще стоял, держась за дверь и глядя вслед

нежданному посетителю, когда заметил еще одного обитателя

этой дикой местности. На некотором расстояний, около

тропинки, по которой пошел незнакомец, лежал большой серый

валун. Облокотись на него, стоял невысокий сморщенный

человек. Он выпрямился при приближении к нему незнакомца и

двинулся ему навстречу.

   Они поговорили одну-две минуты, высокий человек несколько

раз указывал головой в мою сторону, как будто передавал о

том, что проошло между нами. Затем они пошли вместе, пока

не скрылись, за выступом скалы. Потом я увидел, как они,

поднимались по следующему склону. Мой новый знакомый

обхватил рукой своего старшего приятеля то ли дружеского

расположения, то ли желая помочь ему преодолеть крутой

подъем. Очертания плотной и сильной фигуры моего посетителя

и его тощего сгорбленного товарища были видны на фоне неба.

Обернувшись, они смотрели в мою сторону. Заметив это, я

захлопнул дверь, опасаясь, как бы они не вздумали вернуться.

Когда я спустя несколько минут выглянул окна, их уже не

было.

   До самого вечера я тщетно старался вернуть себе

безразличное отношение ко всему окружающему. Чтобы я ни

думал, мои мысли возвращались к Хирургу и его сгорбленному

товарищу. Что он имел в виду, говоря о засове моей двери, и

как случилось, что его зловещее предупреждение совпало с

прощальными словами Евы Камерон?.. Я снова и снова

размышлял о том, какие причины побудили моих двух новых

соседей, столь различных по возрасту и облику, поселиться

вместе на этих диких, суровых болотах. Может быть, подобно

мне они были погружены в какие- нибудь захватывающие научные

исследования? А возможно, сообщничество в преступлении

заставило их бегать людных мест? Ведь должна была быть

какая- нибудь причина, и, очевидно, весьма основательная,

чтобы заставить образованного человека вести такой образ

жни. Только сейчас я начал понимать, что толпы людей в

городе могут в несравненно меньшей степени быть помехой, чем

отдельные лица в глухой местности.

   Весь день я работал над египетскими папирусами, но ни

запутанные рассуждения древнего мемфисского философа, ни

мистический смысл, заключенный в страницах старинных книг,

не могли отвлечь мой ум от земных дел. К вечеру я с

отчаянием отбросил свою работу. Я был очень раздражен на

этого человека за его бесцеремонное вторжение. Стоя возле

ручья, который журчал за дверью моей хижины, я охлаждал на

воздухе разгоряченный лоб и снова обдумывал все с самого

начала. Конечно, загадочность появления двух моих соседей я

заставляет меня так настойчиво думать о лих.

   Если бы эта загадка была выяснена, они перестали бы

мешать моим занятиям. Почему бы мне не отправиться к их

жилищу и не посмотреть самому (так, чтобы они не подозревали

о моем присутствии), что это за люди? Я не сомневался, что

их образ жни допускает самое простое и прозаическое

объяснение. Во всяком случае, ветер был прекрасный, а

прогулка освежила бы и тело и ум. Я закурил трубку и

отправился по болотам в том направлении, в котором скрылись

оба моих соседа. Солнце уже стояло нко, запад был

огненно-красный, вереск залит темно-розовым светом, вся ширь

неба разрисована самыми разнообразными оттенками, от бледно-

зеленого в зените до яркого темно-красного на горонте.

Палитра, на которой создатель размешивал свои первоначальные

краски, должна была быть огромной. С обеих сторон

гигантские остроконечные вершины Ингльборо и Пеннингента

глядели вн на сумрачное, унылое пространство,

расстилающееся между ними. По мере того как я шел вперед,

суровые болотистые места справа и слева образовывали резко

очерченную долину, в центре которой вивался ручей. По

обоим сторонам серые скалы отмечали границы древнего

ледника, морены от которого образовали почву около моего

жилища. Измельченные валуны, крутые откосы и фантастически

разбросанные скалы - все они несли на себе доказательства

огромной силы древнего ледника и показывали места, где его

холодные пальцы рвали и ломали крепкие вестняки.

   Почти на полпути по этой дикой лощине стояла небольшая

группа искривленных и чахлых дубов. Позади них поднимался в

тихий вечерний воздух тонкий темный столб дыма. Значит,

здесь находится дом моих соседей. Вскоре я смог добраться

до прикрытия линии скал и достигнуть места, с которого

можно было наблюдать за домам, оставаясь незамеченным. Это

была небольшая крытая шифером хижина, по размерам немногим

более трех валунов, которые ее окружали. Как и моя хижина,

она, видимо, предназначалась для пастухов, но тут не

понадобилось больших трудов со стороны новых хозяев для

приведения ее в порядок и увеличения размеров жилья. Два

небольших окошка, покосившаяся дверь и облезлый бочонок для

дождевой воды - это было все, по чему я мог составить себе

представление об обитателях этого домика. Но даже эти

предметы наводили на размышления, потому что когда я подошел

поближе, все еще скрываясь за скалами, то увидел, что окна

были заперты толстыми железными засовами, а старая дверь

обита закреплена железом. Эти странные меры

предосторожности наряду с диким окружением и уединенностью

придавали хижине какой-то жуткий вид. Засунув трубку в

карман, я прополз на четвереньках через папоротник, пока не

оказался в ста ярдах от дверей моих соседей. Дальше я не

мог двигаться, опасаясь, что меня заметят.

   Только я успел схорониться в своем убежище, как дверь

хижины распахнулась и человек, называвший себя Хирургом с

Гастеровских болот, вышел дома. В руках у него была

лопата. Перед дверью расстилался небольшой обработанный

клочок земли, на котором росли картофель, горох и другие

овоща, и он принялся за прополку, напевая что-то. Хирург

был целиком погружен в свою работу, повернувшись спиной к

домику, как вдруг приоткрытой двери появилось то самое

тощее создание, которое я видел утром. Теперь я заметил,

что это мужчина шестидесяти лет, весь в морщинах,

сгорбленный и слабый, с редкими седыми волосами и длинным

бледным лицом. Робкими шагами он добрался до Хирурга,

который не подозревал о его приближении, пока тот не подошел

к нему вплотную. Его шаги, а может быть, дыхание наконец

обнаружили его блость, потому что работавший резко

выпрямился и повернулся к старику. Они шагнули друг другу

навстречу, как бы желая поприветствовать один другого, и

вдруг - я даже теперь чувствую тот внезапный ужас, который

тогда охватил меня - высокий мужчина набросился на своего

товарища, сбил его с ног и, схватив на руки, быстро скрылся

с ним в хижине.

   Хотя за свою богатую приключениями жнь я видел многое,

все же внезапность и жестокость, свидетелем которых я

оказался, заставили меня содрогнуться. Возраст маленького

человечка, его слабое телосложение, смиренное и униженное

поведение - все вызывало чувство негодования на поступок

Хирурга. Я был так возмущен, что хотел броситься к хижине,

хотя не имел при себе никакого оружия. Но вскоре звук

голосов нутри показал, что жертва пришла в себя. Солнце

тем временем опустилось за горонт, все стало серо, за

исключением красного отблеска на вершине Пеннингента.

   Пользуясь наступающим мраком, я подошел к самой хижине и

напряг слух, чтобы узнать, что происходит. Я слышал высокий

жалобный голос пожилого человека и нкий грубый монотонный

голос Хирурга, слышал странное металлическое звяканье и

лязг. Немного спустя Хирург вышел, запер за собою дверь и

зашагал взад и вперед, хватаясь за голову и размахивая

руками, как безумный. Затем он почти бегом пошел по долине

и вскоре потерялся виду среди скал. Когда замер звук его

шагов, я вплотную подошел к хижине. Затворник все еще

бормотал что-то и время от времени стонал. Разобрав слова,

я помял, что он молится - пронзительно и многословно.

Молитвы он бормотал быстро и страстно, как это делает

человек, чувствуя неминуемую опасность. Я был охвачен

невыразимым трепетом, слушая этот поток жалобных слов

одинокого страдальца, слов, нарушавших ночную тишину и не

предназначенных для слуха постороннего. Я размышлял над

тем, следует ли мне вмешаться в это дело, как вдруг услышал

далека звук шагов возвращающегося Хирурга. Я быстро

приник к оконному стеклу и взглянул внутрь. Комната была

освещена мертвенно-бледным светом, исходящим, как я узнал

впоследствии, от химического горна. При его ярком блеске я

увидел множество реторт и пробирок, которые сверкали на

столе и отбрасывали странные, причудливые тени. В дальнем

конце комнаты была деревянная решетка, похожая на клетку для

кур, и в ней, все еще погруженный в молитву, стоял на

коленях человек, голос которого я слышал. Его лицо,

озаренное светом горна, вырисовывалось мрака, как лица на

картинах Рембрандта. Каждая морщинка была видна на коже,

похожей на пергамент. Я успел бросить только беглый взгляд,

затем, отпрянув от окна, побежал среди скал и вереска, не

замедляя шага, пока снова не оказался у себя дома. Я был

расстроен и потрясен в большей степени, чем мог ожидать.

   Долгие ночные часы я метался и ворочался на подушке. У

меня возникло странное предположение, вызванное сложной

аппаратурой, которую я видел. Могло ли быть, что этот

Хирург был занят какими-то секретными ужасными опытами,

которые он проводил на своем товарище? Такое

предположение могло объяснить уединенность жни, которую он

вел. Но как примирить это предположение с теплыми

дружескими чувствами между ними, свидетелем которых был я не

далее, как в это утро? Горе или безумие заставляли этого

человека рвать на себе волосы и ломать руки, когда он вышел

хижины? А очаровательная Ева Камерон, неужели и она была

участницей этого темного дела? А загадочные ночные

хождения, которые она совершала, не имели ли они целью

встречаться с моими зловещими соседями? А если так, то

какие же страшные узы могли связывать всех троих? Как я ни

старался, я никак не мог найти удовлетворительного ответа на

все эти вопросы.

   Проснулся я на рассвете мученный и слабый.

   Мои сомнения, действительно ли я видел свою прежнюю

соседку в ту ночь, были наконец разрешены. Идя по тропинке,

ведущей к болотам, я увидел в том месте, где почва была

мягкой, отпечаток ботинка, маленького, ящного женского

ботинка. Этот крошечный каблук и высокий подъем могли

принадлежать только моей приятельнице Киркби-Мальхауза.

Некоторое расстояние я шел по ее следу, пока он не затерялся

на жесткой, каменистой почве. И все же он указывал

направление к уединенной зловещей хижине. Какие силы могли

гнать эту хрупкую девушку сквозь ветер, дождь и мрак, через

страшные болота на это странное свидание?!

   Но я-то, зачем я позволяю своим мыслям заниматься такими

вещами? Разве я не гордился тем, что живу только своей

собственной жнью вне сферы интересов других людей? Почему

же мои намерения и решения оказались поколебленными только

потону, что я посчитал непонятным поведение своих соседей?

Это было недостойно, это было просто ребячеством. Я

заставил себя не думать об этом и вернулся к прежнему

спокойствию. Это было не так просто. Прошло несколько

дней, в продолжение которых я не выходил своей хижины,

как вдруг новое событие опять встревожило мои мысли.

   Я говорил, что ручей протекал по долине у самой моей

двери. Спустя примерно неделю после описанных мною событий

я сидел у окна, как вдруг заметил что-то белое, медленно

плывущее по течению. Первой моей мыслью было, что это тонет

овца. Схватив палку, я побежал на берег и выловил этот

предмет. Он оказался большим куском полотна, разорванным в

клочья. Но что придавало ему особо зловещее значение, так

это то обстоятельство, что по кромкам он был забрызган и

испачкан кровью. В тех местах, которые пропитались водой,

были заметны только следы крови; в других местах пятна были

четкие и совершенно недавнего происхождения. Я содрогнулся,

увидя это. Полотно могло быть принесено потоком только со

стороны хижины в лощине. Какие ужасные и преступные события

оставили этот страшный след? Я тешил себя мыслью, что дела

человеческие не имеют для меня никакого значения, и все же

все мое существо было отхвачено тревогой и желанием узнать,

что случилось. Мог ли я оставаться в стороне, когда такие

дела совершаются всего в какой-нибудь миле от меня? Я

чувствовал, что во мне еще живет прежний человек и что я

обязан разгадать эту тайну. Закрыв за собою дверь хижины, я

отправился в лощину по направлению к домику Хирурга. Но мне

не понадобилось далеко идти: я заметил его самого. Он

быстро шел по склону холма, бил палкой кусты дрока и рычал

как сумасшедший. При виде этого мои сомнения в нормальности

его рассудка значительно окрепли. Когда он приблился, я

заметил, что его левая рука была на перевязи. Увидев меня,

он в нерешительности остановился, как будто не зная, подойти

ко мне или нет. Но у меня не было ни малейшего желания

говорить с ним, и поэтому я поспешил дальше, а он продолжал

свой путь, все еще крича и нанося удары, палкой вокруг себя.

Когда он скрылся в вереске, я снова пошел к его хижине,

решив найти какое-нибудь объяснение случившемуся. Достигнув

жилища Хирурга, я с удивлением заметил, что обитая железом

дверь раскрыта настежь. Почва около самой двери носила

следы борьбы, химическая аппаратура и горн были разбиты и

разбросаны. Но самое подозрительное было то, что мрачная

деревянная клетка была испачкана кровью, а ее несчастный

обитатель исчез. У меня упало сердце: я был убежден, что

никогда не увижу его больше на этом свете. По долине было

разбросано несколько пирамид, сложенных серого камня. И

я почему-то невольно подумал, что под какой-то этих

пирамид скрываются следы последнего акта, завершившего эту

длинную трагедию.

   В хижине не было ничего, что могло бы пролить свет на

личность моих соседей. Комната была заполнена химикалиями и

различной аппаратурой. В одном углу был небольшой книжный

шкаф с ценными научными трудами, в другом - груда

геологических образцов, собранных на вестняках. Мой взор

быстро охватил все эти подробности, но мне было не до

тщательного осмотра: я боялся, что хозяин дома может

вернуться и застать меня здесь. Покинув хижину, я поспешил

домой. Тяжесть лежала у меня на сердце. Над уединенным

ущельем нависла жуткая тень нераскрытого преступления,

делавшая мрачные болота еще более мрачными, а дикую

местность еще более тоскливой и страшной. Я подумал, не

сообщить ли о том, что я видел, в полицию Ланкастера, но

меня пугала перспектива сделаться свидетелем в "громком

деле", страшили докучливые репортеры, которые будут влезать

в мою жнь. Разве для этого я удалился от всего,

человеческого и поселился в этих диких краях? Мысль о

гласности была мне невыносима. Может быть, лучше подождать,

понаблюдать, не предпринимая решительных шагов, пока не

приду к более определенному заключению о том, что я слышал и

видел.

   На обратном пути я не встретил Хирурга, но, когда вошел в

свою хижину, был поражен и возмущен, увидя, что кто-то

побывал здесь за время моего отсутствия. Из-под кровати

были выдвинуты ящики, стулья отодвинуты от стены. Даже мой

рабочий кабинет не бежал грубого вторжения, потому что на

ковре были ясно видны отпечатки тяжелых ботинок. Я не

отличался выдержкой даже в лучшие времена, а это вторжение и

копание в моих вещах привели меня в бешенство. Посылая

проклятья, я схватил с гвоздя свою старую кавалерийскую

саблю и провел пальцем по лезвию. Там посредине была

большая зазубрина, где сабля ударила по ключице баварского

артиллериста в те дни, когда мы отбивали атаки фон-дер Танна

под Орлеаном. Сабля была еще достаточно остра и могла

сослужить мне службу. Я положил ее у головья постели так,

чтобы можно было легко ее достать. Я был готов дать

достойный отпор незваному гостю, как только он появится.

Глава IV. О ЧЕЛОВЕКЕ, ПРИШЕДШЕМ В НОЧИ

   Настала бурная грозная ночь, луна была затемнена клочьями

облаков, ветер дул меланхоличными порывами, рыдая и вздыхая

над болотами и заставляя стонать кустарник. По временам

брызги дождя ударяли по оконному стеклу. Я почти до

полуночи просматривал статью Иамбликуса, александрийского

ученого, о бессмертии. Император Юлиан сказал как-то об

Иамбликуса, что он был последователем Платона по времени, но

не по гениальности. Наконец, захлопнув книгу, я открыл

дверь и бросил последний взгляд на, мрачные болота и еще

более мрачное небо. И в это мгновение между облаками ярко

блеснула- луна, и я, увидел человека, называвшего себя

Хирургом с Гастеровских болот. Он сидел на корточках на

склоне холма среди вереска менее чем в двухстах ярдах от

моей двери, неподвижный как ваяние. Пристальный взгляд

Хирурга был устремлен на дверь моего жилища.

   При виде этого стража меня пронзил трепет ужаса:

мрачный, загадочный облик, его создавал вокруг этого

человека какие-то странные чары: время, и место его

появления, казалось, предвещали что-то страшное. Но

возмущение, охватившее меня, вернуло мне самообладание, и я,

сбросив с себя чувство растерянности, направился в сторону

пришельца. Увидев меня. Хирург поднялся, повернулся ко

мне. Луна освещала его серьезное; заросшее бородой лицо и

сверкающие глаза.

   - Что это значит? - воскликнул я, подходя к нему. - Как

высмеете следить за мной?

   Я увидел, как вспышка гнева озарила его лицо.

   - Жнь в деревне заставила вас позабыть приличия, -

сказал он, - по болоту разрешается ходить всем.

   - А в мой дом, по-вашему, тоже можно всем заходить?! -

воскликнул я. - Вы имели наглость обыскать его сегодня

вечером в мое отсутствие.

   Он вздрогнул, и на лице его появилось крайнее волнение.

   - Клянусь вам, что я тут ни при чем, - воскликнул он. -

Я никогда в жни не переступал порога вашего дома. О, сэр,

поверьте мне, вам грозит опасность, вам следует

остерегаться.

   - Ну вас к черту, - сказал я, - Я видел, как вы ударили

старика, думая, что вас никто не заметит. Я был около вашей

хижины и знаю все. Если только в Англии существуют законы,

вас повесят за ваше преступление. А что касается меня, то я

старый солдат, я вооружен и запирать дверь не буду. Но если

вы или какой-нибудь другой негодяй попробует перешагнуть мой

порог, вы поплатитесь своей шкурой.

   С этими словами я повернулся и направился в свою хижину.

Когда я оглянулся, он еще глядел мне вслед - мрачная фигура

с нко опущенной головой. Я беспокойно спал всю эту ночь,

но больше ничего не слышал о загадочном страже; его не было

и утром, когда я выглянул -за двери.

   В течение двух дней ветер свежел и усиливался, налетали

шквалы дождя. Наконец на третью ночь разразилась самая

яростная буря, какую я когда-либо наблюдал в Англии. Гром

ревел и грохотал над головой, непрерывное сверкание молний

озаряло небо. Ветер дул порывами, то уносясь с рыданием

вдаль, то вдруг хохоча и воя у моего окна и заставляя

дребезжать стекла в рамах. Я чувствовал, что уснуть не

смогу. Не мог и читать. Я наполовину приглушил свет лампы

и, откинувшись на спинку стула, предался мечтам. По всей

вероятности, я потерял всякое представление о времени,

потому что не помню, как долго сидел так, на - грани между

размышлением и дремотой. Наконец около трех или, может

быть, четырех часов я, вздрогнув, пришел в себя - не только

пришел в себя: все чувства, все нервы мои были напряжены.

Оглядевшись в тусклом свете, я не обнаружил ничего, что

могло бы оправдать мой внезапный трепет. Знакомая комната,

окно, затуманенное дождем, и крепкая деревянная дверь - все

было по-прежнему. Я стал убеждать себя, что какие-нибудь

бесформенные грезы вызвали эту непонятную дрожь, как вдруг в

одно мгновение понял, в чем дело. Это был звук шагов

человека около моей хижины. В паузах между ударами грома, в

шуме дождя и ветра я мог различить крадущиеся шаги. Я

сидел, затаив, дыхание, вслушиваясь в эти жуткие звуки.

Шаги остановились у самой моей двери. Теперь я слышал

затрудненное дыхание и одышку, как будто этот человек шел

далека и очень торопился. Сейчас одна только дверь

отделяла меня от ночного бродяги, который с трудом переводил

дыхание. Я не трус, но ночная буря и смутные

предостережения, которые мне делали, а также блость этого

странного посетителя в такой степени лишили меня присутствия

духа, что я не мог вымолвить ни слова. И все же я протянул

рук и схватил свою саблю, устремив пристальный взгляд на

дверь. Я от всего сердца хотел одного, чтобы все скорее

кончилось. Любая явная опасность была лучше этого страшного

безмолвия, нарушаемого только тяжелым дыханием.

   В мерцающем свете угасающей лампы я увидел, что щеколда

моей двери пришла в движение, как будто на нее проводилось

легкое давление снаружи. Она медленно поднялась, пока не

освободилась от скобы, затем последовала пауза примерно на

десять секунд, в продолжение которых я сидел с широко

раскрытыми глазами и обнаженной саблей. Потом очень

медленно дверь стала поворачиваться на петлях, и свежий

ночной воздух со свистом проник через щель. Кто-то

действовал очень осторожно: ржавые петли не дали ни

звука. Когда дверь приоткрылась, я разглядел на пороге

темную пррачную фигуру и бледное лицо, обращенное ко мне.

Лицо было человеческое, но в глазах не было ничего похожего

на человеческий взгляд. Они, казалось, горели в темноте

зеленоватым блеском. Вскочив со стула, я поднял было

обнаженную саблю, как вдруг какая-то вторая фигура с диким

криком бросилась к двери. При виде ее мой пррачный

посетитель испустил пронзительный вопль и побежал через

болота, вжа, как побитая собака.

   Дрожа от недавнего страха, я стоял в дверях, вглядываясь

в ночную мглу. В моих ушах все еще звенели резкие крики

беглецов. В этот момент яркая вспышка молнии осветила как

днем всю местность. При этом свете я разглядел далеко на

склоне холма две неясные фигуры, бегущие друг за другом с

невероятной быстротой по заросшей вереском местности. Даже

на таком расстоянии различие между ними не давало

возможности ошибиться: первый - это был маленький

человечек, которого я считал мертвым, второй - мой сосед,

Хирург. Короткое мгновение я видел их четко и ясно в

неземном свете молнии, затем тьма сомкнулась, над ними и они

исчезли.

   Когда я повернулся, чтобы войти в свое жилище, моя нога

наступила на что-то лежащее на пороге. Наклонившись, я

поднял этот предмет. Это был прямой нож, сделанный целиком

свинца, и такой мягкий и хрупкий, что казалось странным,

что его могли применить в качестве оружия. Чтобы сделать

его более безопасным, конец ножа был срезан. Острие,

однако, было все же старательно отточено на камне, что было

видно по царапинам, и, следовательно, оно все же было

опасным оружием в руках решительного человека. Нож,

очевидно, выпал руки старика в момент, когда неожиданное

появление Хирурга обратило его в бегство. Не могло быть ни

малейшего сомнения о цели появления моего ночного

посетителя.

   "Но что же проошло?" - спросите вы. В моей бродячей

жни я не раз встречался с такими же странными,

удивительными происшествиями, как описанные мною события.

Они также нуждались в исчерпывающих объяснениях. Жнь -

великий творец удивительных историй, но она, как правило,

заканчивает их, не считаясь ни с какими законами

художественного вымысла.

   Сейчас, когда я это пишу, передо мною лежит письмо,

которое я могу привести без всяких пояснений. Оно сделает

понятным все, что могло показаться таинственным.

                    "Лечебница для душевнобольных в Киркби

                                      4 сентября 1885 года

   Сэр! Я понимаю, что обязан принести вам свои винения и

объяснить весьма необычные и, с вашей точки зрения, даже

загадочные события, которые недавно имели место и вторглись

в вашу уединенную жнь. Я должен был бы прийти к вам в то

утро, когда мне удалось разыскать своего отца. Но, зная

ваше нерасположение к посетителям, а также - надеюсь, что вы

мне простите это выражение - зная ваш весьма вспыльчивый

характер, я решил, что лучше обратиться к вам с этим

письмом. Во время нашего последнего разговора мне следовало

сказать вам то, что я говорю сейчас. Но ваш намек на

какое-то преступление, в котором вы считали виновным меня, а

также ваш неожиданный уход не позволили мне сделать это.

   Мой бедный отец был трудолюбивым практикующим врачом в

Бирмингеме, где до сих пор помнят и уважают его. Десять лет

тому назад у него начали проявляться прнаки душевного

расстройства, которое мы приписывали переутомлению и

солнечному удару. Чувствуя себя некомпетентным в этом деле,

имеющем столь большое значение, я сразу обратился к весьма

авторитетным лицам в Бирмингеме и Лондоне. В числе прочих

мы консультировались с выдающимся психиатром мистером

Фрейзером Брауном, который дал заключение о заболевании

моего отца. Его болезнь по своей природе спорадична, но

опасна во время пароксмов. "Она может привести к

одержимости манией убийства или к религиозной мании, -

сказал он, - а может быть, одновременно к тому и другому.

Месяцами он может быть совершенно здоровым, как мы все, и

внезапно его болезнь может проявиться. Вы возьмете на себя

большую ответственность, - добавил психиатр, - если оставите

его без присмотра".

   Последующие события показали справедливость этого

диагноза. Болезнь отца быстро приняла характер соединения

мании убийства и религиозной мании. Приступы наступали

неожиданно вслед за месяцами здоровья. Было бы лишним

утомлять вас описанием ужасных переживаний, которые пришлось

испытать нашей семьей. Достаточно сказать, что мы

благодарим бога, что смогли удержать его руки от убийства.

Свою сестру Еву я послал в Брюссель и посвятил себя всецело

отцу. Он невероятно боялся домов для умалишенным и в

периоды нормального состояния так жалобно умолял не помещать

его туда, что у меня не хватило духа не послушать его.

Наконец его приступы стали столь острыми и опасными, что я

решил ради безопасности окружающих увезти его города в

уединенное место. Таким местом оказались Гастеровские

болота, и здесь мы оба и поселились.

   Я обладаю средствами для безбедного существования и

увлекаюсь химией. Вот почему я мог проводить время с

достаточным комфортом и пользой. А он, бедняга, в здравом

уме был послушен как дитя; лучшего и более сердечного

сотоварища нельзя и пожелать. Мы вместе с ним соорудили

деревянную перегородку, куда он мог удаляться, когда на него

находил приступ, и я устроил окно и дверь таким образом,

чтобы держать его в доме при приближении безумия. Вспоминая

прошлое, могу честно сказать, что я не упустил ни одной

предосторожности, даже необходимые кухонные принадлежности

были сделаны свинца и затуплены на концах, чтобы помешать

ему причинить вред в периоды безумия.

   Спустя несколько месяцев после нашего переселения ему

казалось, стало лучше. Было ли это результатом целительного

воздуха или отсутствия каких-либо внешних побудительных

мотивов, но за все время он ни разу не проявлял прнаков

своего ужасного расстройства. Ваше прибытие впервые

нарушило его душевное равновесие. Один только взгляд на вас

даже далека пробудил в нем все болезненные порывы, которые

пребывали в скрытом состоянии. В тот же вечер он крадучись

подошел ко мне камнем в руке и убил бы меня, если бы я не

опрокинул его на землю и не запер в клетку, чтобы он смог

прийти в себя. Этот внезапный рецидив, конечно, погрузил

меня в глубокое отчаяние. Два дня я делал все возможное,

чтобы успокоить его. На третий день он, казалось, стал

спокойнее, но, увы, это была только хитрость безумца. Ему

удалось вынуть два прутка клетки, и, когда я позабыл об

осторожности, а был погружен в химические исследования, он

неожиданно набросился на меня с ножом в руке. В борьбе он

порезал мне предплечье и скрылся хижины прежде, чем я

опомнился и смог определить, в каком направлении он бежал.

Моя рана была пустяковая, и несколько дней я блуждал по

болотам, продираясь сквозь кустарники, в бесплодных поисках.

Я был уверен, что он сделает покушение на вашу жнь, и это

убеждение усилилось, когда вы сказали, что кто-то в ваше

отсутствие заходил к вам в хижину. Поэтому-то я и наблюдал

за вами в ту ночь. Мертвая, страшно резанная овца,

которую я нашел на болотах, доказала мне, что у отца есть

запас продовольствия и что его мания убийства еще не прошла.

Наконец, как я ожидал, он совершил на вас покушение,

которое, если бы я не вмешался, закончилось смертью одного

вас. Он пытался скрыться, боролся как дикий зверь, но я

был в таком же возбуждении, что и он. Мне удалось сбить его

с ног и отвести в хижину. Последние события убедили меня,

что все надежды на его полное выздоровление тщетны, и я на

следующее утро доставил его в эту больницу. Сейчас он

начинает приходить в себя.

   Разрешите мне, сэр, еще раз выразить свое сожаление по

поводу того, что вы подверглись такому испытанию, и заверить

вас в моем совершенном почтении.

                                          Джон Лайт Камерон.

   Моя сестра Ева просит передать вам сердечный привет. Она

рассказала мне, как вы познакомились с ней в

Киркби-Мальхауэе, а также что вы увидели ее вечером на

болоте. Из этого письма вы поймете, что, когда моя любимая

сестра вернулась Брюсселя, я не решился привести ее

домой, а поселил в безопасном месте в деревне. Даже тогда я

не осмелился показать ей отца, и только однажды ночью, когда

он спал, мы органовали нашу встречу".

   Вот и вся история об этих удивительных людях, чья

жненная тропа пересекла мой путь. С той ужасной ночи я ни

разу не слыхал о них и не видел их, за исключением

одного-единственного письма, которое я здесь переписал. Я

все еще живу на Гастеровских болотах, и мой ум все еще

погружен в загадки прошлого. Но когда я брожу по болоту и

когда вижу покинутую маленькую серую хижину среди скал, мой

ум все еще обращается к странной драме и двум удивительным

людям, нарушившим мое уединение.

 

 

   Артур Конан

   Дойль. Сообщение Хебекука Джефсона

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Симферополь, "Таврия", 1989.

   & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   В декабре 1873  года  английский  корабль  "Божья  благодать"  вошел  в

Гибралтар, ведя на буксире бригантину "Святая  дева".  Покинутая  командой

бригантина была обнаружена на 38ь4О' северной  широты  и  17ь15'  западной

долготы. Этот случай породил в то время немало разных  толков  и  возбудил

всеобщее  любопытство,   которое   так   и   осталось   неудовлетворенным.

Подробности  дела  ложены  в  обстоятельной  статье,  опубликованной   в

"Гибралтарском вестнике". Желающие могут ознакомиться с ней в номере от  4

января 1874 года, если мне не меняет память, а для  тех,  кто  не  имеет

такой возможности, я приведу наиболее существенные выдержки нее.

   "Мы побывали на брошенном корабле  "Святая  дева",  -  пишет  анонимный

автор, - и  подробно  расспросили  офицеров  "Божьей  благодати",  надеясь

получить от них какие-нибудь сведения, проливающие свет на эту загадку  По

мнению всех опрошенных, "Святая дева" была оставлена командой за несколько

дней, а может быть, и недель,  до  того,  как  ее  обнаружили.  В  судовом

журнале, найденном на корабле, говорится, что бригантина 16 октября  вышла

Бостона, направляясь в Лисабон. Однако журнал велся от случая к  случаю

и  содержит  лишь  весьма  скудные  сведения.  В  записях  не  встречается

упоминаний о дурной погоде, окраска судна имеет свежий вид, такелаж ничуть

не пострадал, и приходится  отвергнуть  предположение,  что  оно  покинуто

-за полученных повреждений. Корпус корабля совершенно не пропускал воду.

Никаких следов борьбы или насилия над командой не обнаружено, и совершенно

непонятно, чем вызвано исчезновение экипажа.

   На бригантине находилась женщина: в  каюте  найдена  швейная  машина  и

отдельные предметы женского туалета. Они принадлежали по всей  вероятности

жене капитана - в судовом журнале упоминается, что она сопровождала  мужа.

В доказательство того, что погода благоприятствовала плаванию  бригантины,

можно привести следующую деталь: на швейной машине лежала катушка шелковых

ниток, которая даже при небольшой качке, конечно, скатилась бы на пол.

   Все лодки оказались целыми и висели на своих местах, на шлюп-балках,  а

груз - свечное сало и американские часы - сохранился в неприкосновенности.

На баке, среди различного хлама, обнаружен старинный меч искусной  работы.

На его стальном клинке виднеются какие-то продольные полосы, словно меч не

так давно вытирали. Оружие было доставлено в полицию, которая передала его

для  исследования  доктору  Монегену.  Результаты  исследования  пока   не

вестны.

   В заключение  отметим,  что,  по  мнению  капитана  "Божьей  благодати"

Дальтона - опытного и сведущего моряка, - "Святая дева"  брошена  командой

довольно далеко от того места, где она была обнаружена,  поскольку  в  тех

широтах проходит мощное течение, зарождающееся у берегов Африки. Вместе  с

тем он прнал, что  теряется  в  догадках  и  не  в  состоянии-предложить

никакого  сколько-нибудь  удовлетворительного  объяснения  этой   истории.

Полное отсутствие каких-либо определенных данных заставляет опасаться, что

судьба команды "Святой девы" останется одной тех  многочисленных  тайн,

хранимых морскими безднами, которые  не  будут  разгаданы  до  наступления

судного дня, когда море отдаст своих мертвецов. Если, как  есть  основания

предполагать, было совершено преступление, трудно надеяться, что  виновных

постигнет заслуженная кара".

   В дополнение к  этой  выдержке    "Гибралтарского  вестника"  приведу

телеграмму Бостона. Она обошла все английские газеты  и  содержит  все,

что удалось узнать о "Святой деве". Вот ее текст:

   "Святая дева", бригантина водомещением в 170 тонн, принадлежала фирме

бостонских импортеров вин "Уайт,  Рассел  и  Уайт".  Капитан  Д.У.Тиббс  -

старый служащий фирмы, человек испытанной честности и бывалый  моряк.  Его

сопровождала жена в возрасте тридцати одного года и младший сын трех  лет.

Команда состояла семи матросов, включая двух негров, и юнги.

   На бригантине было три  пассажира,  в  том  числе  крупный  бруклинский

специалист по туберкулезу легких - доктор  Хебекук  Джефсон.  Он  вестен

также  как  поборник  освобождения  негров,  особенно  на   первом   этапе

деятельности аболиционистов. Его памфлет "Где твой брат?",  опубликованный

перед началом гражданской войны, оказал большое  влияние  на  общественное

мнение. Другими пассажирами были бухгалтер фирмы мистер Д.Хертон и  мистер

Септимиус Горинг, мулат Нью-Орлеана.

   Расследование не  смогло  пролить  свет  на  судьбу  этих  четырнадцати

человек. Смерть доктора Джефсона не пройдет незамеченной в политических  и

научных кругах".

 

 

   Я ложил в интересах публики все, что  до  сих  пор  было  вестно  о

судьбе "Святой девы" и  ее  команды,  так  как  за  прошедшие  десять  лет

разгадать эту  тайну  не  удалось  никому.  Теперь  я  берусь  за  перо  с

намерением рассказать все, что знаю о злополучном плавании  бригантины.  Я

считаю своим долгом выступить с этим сообщением и спешу это сделать, ибо у

меня есть основания думать, что в скором времени я уже  не  в  силах  буду

писать: я наблюдаю у себя зловещие  симптомы,  которые  хорошо  учил  на

других. В виде предисловия к моему рассказу  позвольте  заметить,  что  я,

Джозеф Хебекук Джефсон, доктор медицины Гарвардского университета и бывший

консультант Самаритянской клиники в Бостоне.

   Многие, конечно, удивятся, почему я до сих пор не давал о себе знать  и

почему никак не реагировал на появление различных догадок и предположений.

Если бы оглашение вестных мне фактов в какой-то мере помогло правосудию,

я без колебания решился бы на это. Но у меня не было такой уверенности.  Я

попытался рассказать обо всем одному английскому  чиновнику,  но  встретил

такое оскорбительное  недоверие,  что  решил  больше  не  подвергать  себя

подобному унижению.

   И все же я могу винить невежливость  ливерпульского  мирового  судьи,

когда  вспоминаю,  как  отнеслись  к  моему   рассказу   мои   собственные

родственники. Они знали мою безупречную честность, но выслушивали меня  со

снисходительной улыбкой людей, решивших не противоречить  сумасшедшему.  Я

поссорился со  своим  шурином  Джоном  Ванбургером,  усомнившимся  в  моей

правдивости, и твердо решил  предать  дело  забвению.  Только  настойчивые

просьбы моего сына заставили меня менить свое решение.

   Мой рассказ станет более понятным, если я коротко остановлюсь на  своем

прошлом и приведу два-три факта, которые  проливают  свет  на  последующие

события.

   Мой отец Вильям К.Джефсон, один наиболее уважаемых жителей  Лоуелла,

был проповедником секты "Плимутские братья".  Как  и  большинство  пуритан

Новой Англии, он был решительным противником рабства. Именно он внушил мне

отвращение к  рабству,  которое  я  сохранил  на  всю  жнь.  Еще  будучи

студентом  медицинского  факультета  Гарвардского  университета,  я   стал

вестен  как  сторонник  освобождения  негров.  Позднее,  получив  ученую

степень и купив третью часть  практики  доктора  Уиллиса  в  Бруклине,  я,

несмотря на свою занятость, уделял много времени дорогому  мне  делу.  Мой

памфлет  "Где  твой  брат?"  ("Свербург,  Листер  и  Ко",   1859)   вызвал

значительный интерес.

   Когда началась гражданская  война,  я  покинул  Бруклин  и  провел  всю

кампанию в рядах 113-го нью-йоркского полка. Я участвовал во второй  битве

при Бул Ране и в сражении при Геттисберге. Затем в бою  под  Антиетамом  я

был тяжело ранен и, вероятно,  умер  бы  на  поле  сражения,  если  бы  не

великодушие джентльмена по фамилии Мюррей, по распоряжению  которого  меня

перенесли в  его  дом  и  окружили  вниманием  и  заботой.  Благодаря  его

милосердию и заботливому уходу его черных слуг я вскоре мог,  опираясь  на

палку,  передвигаться  по  территории  плантации.  Именно  в   дни   моего

выздоровления  проошел  случай,   непосредственно   связанный   с   моим

дальнейшим повествованием.

   Во  время  болезни  за  мной  особенно   заботливо   ухаживала   старая

негритянка. По-видимому, она пользовалась большим авторитетом среди других

негров. Ко мне она относилась с исключительным  вниманием.  Как-то  старая

негритянка в разговоре со мной  обронила  несколько  слов,    которых  я

понял, что она слыхала обо мне и прнательна за  то,  что  я  защищаю  ее

угнетенный народ.

   Однажды, когда я сидел один на веранде и, греясь на солнце,  размышлял,

не следует ли мне вернуться в армию Гранта, я с удивлением увидел, что  ко

мне подходит эта старуха. Негритянка  осторожно  оглянулась  по  сторонам,

проверяя, нет ли кого поблости, порылась у  себя  на  груди  в  складках

платья и достала замшевый мешочек, который висел у нее  на  шее  на  белом

шнурке.

   - Масса, - сказала она хриплым шепотом, нагнувшись к  моему  уху,  -  я

скоро умру. Я очень старый человек. Скоро меня не будет на плантации масса

Мюррея.

   - Вы можете еще долго прожить, Марта, - ответил я. - Вы же знаете,  что

я доктор. Если вы нездоровы, скажите, что у  вас  болит,  и  я  постараюсь

вылечить вас.

   - Я не хочу жить, я хочу  умереть.  Скоро  я  буду  вместе  с  небесным

владыкой... - И она разразилась  одной    тех  полуязыческих  напыщенных

тирад, к которым порой бывают склонны негры. - Но, масса, у меня есть одна

вещь, которую я должна кому-то оставить. Я не могу взять  ее  с  собой  за

Иордан. Это очень ценная вещь, самая ценная и самая  священная  на  свете.

Она оказалась у меня, бедной черной женщины, потому, что мои предки  были,

наверно, великие люди у себя на родине. Но вы не можете понять этого  так,

как понял бы негр. Мне передал ее мой отец, а к нему она  перешла  от  его

отца, но кому же я передам ее теперь? У бедной  Марты  нет  ни  детей,  ни

родных, никого нет. Вокруг себя я  вижу  только  дурных  негров  и  глупых

негритянок - никого, кто был бы достоин этого камня. И я сказала себе: вот

масса Джефсон, который пишет книги и сражается за негров. Он, должно быть,

хороший человек, и я отдам камень ему, хотя он белый и никогда не  узнает,

что это за камень и откуда он.

   С этими словами старуха пошарила в замшевом мешочке и достала    него

плоский черный камень с отверстием посредине.

   - Вот, возьмите, - сказала она, почти  силой  вкладывая  камень  мне  в

руку. - Возьмите. От хорошего никогда вреда не будет. Берегите  его  и  не

потеряйте!  -  И  с  предостерегающим  жестом  старуха  заковыляла  прочь,

озираясь  по  сторонам,  чтобы  удостоверяться,  что  за  нами  никто   не

наблюдает.

   Серьезность старой негритянки не провела на меня особого впечатления,

наоборот, скорее позабавила, и во время ее тирады я не  рассмеялся  только

потому, что не хотел ее обидеть. Когда она ушла, я внимательно  рассмотрел

полученный предмет. Это был очень  черный,  исключительно  твердый  камень

овальной формы - именно такой плоский камень человек выбирает  на  морском

берегу,  когда  ему  захочется  бросить  его  подальше.   У   камня   были

закругленные края, в длину он имел три дюйма, а в  ширину  -  посредине  -

полтора. Особенно курьезной показалась мне форма камня: на его поверхности

виднелось несколько хорошо заметных полукруглых  бороздок,  что  придавало

ему поразительное сходство с человеческим ухом. В общем, мое  приобретение

заинтересовало меня, и я решил при первой же возможности  показать  его  в

качестве  геологического  образца  своему  другу,  профессору  Шредеру 

Нью-Йоркского института. Пока же я сунул камень в карман и, уже не думая о

нем, поднялся со стула и пошел прогуляться по аллеям.

   К тому времени моя рана уже почти зажила,  и  вскоре  я  распрощался  с

мистером Мюрреем. Победоносные армии северян  наступали  на  Ричмонд.  Мои

услуги не требовались, и я возвратился в Бруклин. Здесь я возобновил  свою

медицинскую практику, а затем женился на второй дочери вестного  резчика

по дереву Джосайя Ванбургера. За  несколько  лет  мне  удалось  приобрести

обширные  связи  и  хорошо  зарекомендовать  себя   как   специалиста   по

туберкулезу легких. Я все  еще  хранил  странный  черный  камень  и  часто

рассказывал, при каких любопытных обстоятельствах получил  его.  Профессор

Шредер, которому я показал камень, очень заинтересовался не  только  самим

образцом, но и  его  историей.  По  словам  профессора,  это  был  осколок

метеорита, а свое сходство с ухом он приобрел в результате искусной, очень

тщательной обработки. Невестный мастер проявил тонкую наблюдательность и

высокое мастерство, сумев передать мельчайшие детали человеческого уха.

   - Я не удивился бы, - заметил  профессор,  -  если  бы  оказалось,  что

камень отбит от большой статуи. Но мне совершенно непонятно, как удалось с

таким  мастерством  обработать  столь  твердый   материал.   Если   где-то

действительно имеется статуя, у которой отбита эта  часть,  мне  бы  очень

хотелось взглянуть на нее!

   В то время и я думал точно так же. Но  позднее  мне  пришлось  менить

свое мнение.

   Следующие семь-восемь  лет  моей  жни  прошли  спокойно,  без  всяких

событий. Вслед за весной наступало лето, после  зимы  -  весна,  не  внося

никаких перемен в мои повседневные занятия. В связи с расширением практики

я взял в качестве партнера Д.С.Джексона на одну четвертую часть дохода. Но

все же напряженная работа сказалась на моем  здоровье,  и  я  почувствовал

себя так плохо, что  по  настоянию  жены  решил  посоветоваться  со  своим

коллегой  по  Самаритянской  клинике  доктором  Каванагом   Смитом.   Этот

джентльмен, осмотрев меня и обнаружив,  что  у  меня  несколько  уплотнена

верхушка  левого  легкого,  порекомендовал  мне  пройти  курс  лечения   и

отправиться в длительное морское путешествие.

   Я по натуре человек  непоседливый,  и,  естественно,  мысль  о  морском

путешествии пришлась мне по душе. Вопрос был окончательно решен  во  время

встречи с молодым Расселом фирмы "Уайт, Рассел и  Уайт".  Он  предложил

мне воспользоваться одним кораблей его отца - "Святой  девой",  которая

вскоре должна была отплыть Бостона.

   - "Святая дева" - небольшое, но удобное судно, - сказал он, - а капитан

Тиббс - превосходный человек. Морское плавание  окажется  для  вас  лучшим

лекарством.

   Я придерживался такого же взгляда и охотно принял предложение.

   Вначале предполагалось, что жена отправится вместе со мной. Однако  она

всегда плохо переносила морские путешествия, а так как на этот раз  у  нас

были еще и другие важные основания не подвергать  ее  здоровье  риску,  мы

решили, что она  останется  дома.  Я  не  религиозный  и  не  экспансивный

человек, но как я благодарю небо, что не взял ее с собой!

   Со своей практикой я расставался без  всяких  опасений,  поскольку  мой

партнер Джексон был надежный и трудолюбивый человек.

   Я прибыл в Бостон 12 октября 1873 года и сразу же направился в  контору

фирмы, решив поблагодарить ее владельцев за оказанную  мне  любезность.  В

ожидании приема я сидел в бухгалтерии, когда слова "Святая дева"  внезапно

привлекли мое внимание. Я оглянулся и  увидел  высокого  худого  человека,

который, облокотившись на барьер полированного красного дерева,  спрашивал

о чем-то одного служащих. Невестный стоял боком ко мне, и я заметил в

нем сильную примесь негритянской крови. Это был, очевидно, или  квартерон,

или даже мулат. Его огнутый орлиный нос и прямые гладкие волосы говорили

о родстве с белыми, в то время как черные беспокойные  глаза,  чувственный

рот и сверкающие зубы указывали на африканское происхождение.

   Незнакомец  проводил  неприятное,  почти  отталкивающее  впечатление,

особенно при взгляде на его болезненно-желтое, обезображенное оспой  лицо.

Но когда он говорил,  его  ысканные  выражения  в  сочетании  с  мягким,

мелодичным голосом доказывали, что перед вами образованный человек.

   - Я хотел задать несколько вопросов о "Святой  деве",  -  повторил  он,

наклоняясь к конторщику. - Она отплывает послезавтра, не так ли?

   - Да, сэр, -  с  необычайной  вежливостью  ответил  молодой  конторщик,

впавший в благоговейный трепет при виде крупного  бриллианта,  сверкавшего

на манишке незнакомца.

   - Куда она направляется?

   - В Лиссабон.

   - Сколько на ней команды?

   - Семь человек, сэр.

   - Есть пассажиры?

   - Да, двое. Один наших молодых служащих и доктор Нью-Йорка.

   - А джентльменов с Юга на корабле нет? - поспешно спросил незнакомец.

   - Нет, сэр.

   - Найдется место еще для одного пассажира?

   - Можно разместить еще трех пассажиров, - ответил конторщик.

   - Я еду, - решительно  заявил  квартерон.  -  Я  еду  и  покупаю  место

немедленно. Пожалуйста, запишите: мистер Септимиус Горинг Нью-Орлеана.

   Конторщик заполнил бланк и передал его  незнакомцу,  указав  на  пустое

место  вну.  Когда  мистер  Горинг   наклонился   над   бланком,   чтобы

расписаться, я с ужасом заметил, что пальцы на его правой руке обрублены и

он держит перо между большим пальцем и ладонью. Я видел тысячи  убитых  на

войне, много раз присутствовал при различных хирургических  операциях,  но

ничто не вызывало у меня такого отвращения, как эта огромная,  коричневая,

похожая на губку рука с единственным торчащим пальцем. Между тем квартерон

довольно ловко и быстро расписался, кивнул конторщику и  не  спеша  вышел.

Как раз в эту минуту мистер Уайт сообщил, что готов принять меня.

   В этот же вечер я отправился на "Святую деву", осмотрел свою  каютку  и

нашел ее исключительно удобной, принимая  во  внимание  небольшие  размеры

корабля. Для мистера Горинга,  которого  я  видел  утром,  предназначалась

каюта рядом с моей. Напротив находилась каюта  капитана  и  каюта  мистера

Джона Хертона, ехавшего по делам фирмы. Каюты были  расположены  по  обеим

сторонам коридора, который вел с верхней палубы в кают-компанию. Это  была

уютная, со вкусом отделанная комната, обшитая панелями дуба и  красного

дерева, с удобными кушетками и дорогим брюссельским ковром.

   Я остался вполне доволен и своим помещением и самим капитаном Тиббсом -

грубовато-добродушным моряком с громким голосом и  простыми  манерами.  Он

бурно приветствовал меня  на  борту  своего  корабля  и  уговорил  распить

бутылку вина в его каюте. Капитан сообщил, что берет с собой в рейс жену и

младшего сына и надеется при благоприятных  условиях  прибыть  в  Лиссабон

через три недели.

   Мы провели время в приятной беседе и расстались добрыми друзьями. Тиббс

предупредил меня, что я должен быть на судне на следующее утро, так как он

уже закончил погрузку и  намеревается  отплыть  с  полуденным  отливом.  Я

вернулся в гостиницу,  где  меня  ожидало  письмо  жены,  и  утром,  после

освежающего сна, отправился на корабль.

   Теперь я приведу  выдержки    дневника,  который  стал  вести,  чтобы

немного скрасить однообразие длительного плавания. Пусть кое-где стиль его

покажется бесцветным, зато могу поручиться  за  точность  всех  приводимых

мною фактов, так как добросовестно вел свои записи о дня в день.

 

 

   16 октября. Отчалили в половине третьего и с помощью  буксира  вышли  в

залив. Здесь буксирное судно покинуло нас,  и  мы,  поставив  все  паруса,

поплыли со скоростью около  девяти  узлов  в  час.  Я  стоял  на  корме  и

наблюдал, как тает на горонте нменное побережье Америки, пока вечерняя

дымка не скрыла его виду. Лишь одинокий красный  огонь  продолжал  ярко

мерцать позади, отражаясь на  воде  длинной,  напоминающей  кровавый  след

полосой. Сейчас, когда я пишу, мне все еще виден этот  огонь,  хотя  он  и

уменьшился до размеров булавочной головки.

   У капитана плохое настроение, так как в последний  момент  его  подвели

два матроса команды "Святой девы" и он вынужден был нанять двух негров,

случайно  оказавшихся  на  причале.  Исчезнувшие  матросы  были  верные  и

надежные люди. Они совершили с капитаном не один рейс, и потому их  неявка

не только рассердила, но и озадачила его. Там, где команда семи человек

должна обслуживать не такой уж  маленький  корабль,  потеря  двух  опытных

матросов - дело серьезное. Негры могут, конечно, постоять у  штурвала  или

вымыть палубу, но в плохую погоду на них рассчитывать не приходится.

   Наш кок - тоже негр, а с мистером Септимиусом Горингом  едет  маленький

черный слуга, так что мы представляем  собой  довольно  пестрое  общество.

Бухгалтер Джон Хертон, видимо, будет приятным членом нашей компании -  это

жнерадостный, веселый молодой человек.  Странно,  до  чего  мало  общего

между богатством и счастьем! Хертону еще предстоит  завоевать  свое  место

под солнцем, он едет искать счастье в далекой стране, но его можно назвать

счастливейшим смертных. Горинг, если я не ошибаюсь, богат,  я  тоже  не

беден, но я знаю, что у меня больные легкие, а Горинг, если судить по  его

лицу, чем-то глубоко озабочен. И мы оба выглядим неважно  по  сравнению  с

нищим, но беззаботным конторщиком.

   17 октября. Сегодня утром  на  палубу  впервые  вышла  миссис  Тиббс  -

бодрая, энергичная женщина с  ребенком,  который  не  так  давно  научился

ходить и лепетать. Хертон сразу же набросился на него и утащил  к  себе  в

каюту, где  обязательно  заронит  в  желудок  ребенка  диспепсию.  (Какими

циниками делает нас медицина!).

   Лучшей погоды по-прежнему желать нельзя, а  с  юго-запада  дует  свежий

попутный бр. Корабль идет так плавно, что его движение  было  бы  трудно

заметить, если бы не скрип снастей, хлопанье надуваемых ветром  парусов  и

длинный пенистый след за кормой. Все утро мы прогуливались с капитаном  на

шканцах. Прогулка ничуть не утомила меня, чего я заключил, что бодрящий

морской воздух уже оказал благотворное влияние  на  мои  легкие.  Тиббс  -

хорошо осведомленный человек, и у  нас  завязался  интересный  разговор  о

наблюдениях Маури над океанскими течениями. После беседы мы  спустились  в

его каюту просмотреть книгу,  о  которой  шла  речь.  Здесь,  к  удивлению

капитана, мы застали Горинга, хотя обычно пассажиры не  могут  заходить  в

"святая святых" корабля без специального приглашения. Он винился за свое

вторжение, сославшись на незнание судовых порядков,  а  добродушный  моряк

только посмеялся над этим случаем и попросил Горинга оказать нам  честь  и

остаться в нашей компании.

   Горинг показал на открытый им ящик с  хронометрами  и  заявил,  что  он

любовался ими. По-видимому, он был знаком с математическими инструментами,

так как сразу же определил, какой трех хронометров наиболее надежен,  и

даже назвал стоимость каждого, допустив  ошибку  всего  лишь  в  несколько

долларов. Он поговорил с капитаном о  магнитном  отклонении,  а  когда  мы

вернулись к теме об океанских течениях, обнаружил глубокое знание и  этого

предмета. В общем, при более блком знакомстве  он  проводит  несколько

лучшее впечатление, чем с первого взгляда, и, несомненно, это культурный и

воспитанный человек. Приятный голос Горинга гармонирует с  его  речью,  но

никак не вяжется с его внешностью.

   В полдень было установлено, что  мы  прошли  двести  двадцать  миль.  К

вечеру  ветер  настолько  усилился,  что  первый   помощник   капитана   в

предвидении неспокойной ночи приказал вязать рифы на марселях и брамселях.

Я заметил, что барометр упал до  двадцати  девяти  дюймов.  Надеюсь,  наше

плавание не окажется тяжелым: я плохо  переношу  качку,  и  мое  здоровье,

вероятно, только ухудшится от путешествия в штормовую погоду, хотя я питаю

величайшее доверие к морскому искусству капитана и к прочности корабля.

   После ужина играл с миссис Тиббс в крибедж, а Хертон исполнил  для  нас

несколько пьес на скрипке.

   18 октября. Мрачный прогноз  вчерашнего  вечера  не  оправдался.  Ветер

опять  стих,  и  сейчас  мы  дрейфуем  среди  округлых,  невысоких   волн.

Порывистый ветерок рябит поверхность моря, но не в  силах  надуть  паруса.

Воздух холоднее, чем вчера, и я надел толстую шерстяную  фуфайку,  которую

связала для меня жена.

   Утром ко мне в каюту заходил Хертон, и мы выкурили с ним по сигаре.  Он

припоминает, что видел Горинга в 1869 году в Кливленде, штат Огайо. Как  и

сейчас, он проводил  тогда  загадочное  впечатление.  Он  разъезжал  без

всякой видимой цели и бегал говорить  о  своих  занятиях.  Этот  человек

интересует меня  в  психологическом  отношении.  Сегодня  утром  во  время

завтрака я внезапно ощутил смутное чувство  неловкости,  какое  испытывают

некоторые люди, когда на  них  кто-нибудь  пристально  смотрит.  Я  быстро

поднял голову и встретил напряженный, почти свирепый  взгляд  Горинга,  но

выражение его глаз мгновенно смягчилось, и он бросил какое-то  тривиальное

замечание о погоде. Странно: по словам  Хертона,  почти  такой  же  случай

проошел с ним вчера на палубе.

   Я  замечаю,  что  Горинг  во  время  прогулок  часто  разговаривает   с

матросами-неграми. Мне нравится эта черта. Обычно метисы игнорируют  своих

черных сородичей и относятся к ним с еще большей нетерпимостью, чем белые.

Его черный паж, по-видимому, предан своему хозяину, следовательно,  Горинг

относится к нему хорошо.  Словом,  этот  человек  представляет  любопытное

сочетание самых противоположных качеств, и, если я не  ошибаюсь,  он  даст

мне обильную пищу для наблюдений во время нашего путешествия.

   Капитан жалуется, что его хронометры показывают разное  время.  Как  он

утверждает, это происходит с ними впервые.  Из-за  легкого  тумана  мы  не

смогли провести нужных наблюдений в полдень. По навигационному счислению

мы прошли за сутки около ста семидесяти миль.

   Как и предсказывал капитан, матросы-негры оказались  плохими  моряками.

Но они умеют обращаться со штурвалом и потому переведены в рулевые с  тем,

чтобы освободить более опытных матросов для другой работы на корабле.

   Все это мелочи, но и они дают пищу для разговоров на судне. Вечером  мы

заметили кита и пришли в страшный ажиотаж. Судя по резким  очертаниям  его

спины и раздвоенному хвосту, это был, по-моему, кит-полосатик, или финвал,

как его называют китобои.

   19 октября. Весь день дул холодный ветер, и я благоразумно оставался  в

каюте, покинув ее только для ужина. Не поднимаясь со своей койки,  я  могу

доставать  книги,  трубки  и  все,  что  мне  потребуется.  Вот  одно  

преимуществ маленького помещения.

   Сегодня, вероятно, от  холода,  начала  ныть  моя  старая  рана.  Читал

"Опыты" Монтеня и лечился. В полдень  зашел  Хертон  с  сыном  капитана  -

Додди, а за ними пожаловал сам шкипер, так что  у  меня  состоялось  нечто

вроде приема.

   20 и 21 октября. Все еще холодно, моросит  дождь,  и  я  не  выхожу 

каюты. Чувствую себя в этом заточении  плохо,  и  настроение  прескверное.

Заходил с витом Горинг, но его посещение не очень  меня  подбодрило.  Он

почти не разговаривал и только пристально рассматривал  меня,  вызывая  во

мне  раздражение.  Затем  он  встал  и  молча  вышел    каюты.   Начинаю

подозревать, что это сумасшедший. Я как будто уже упоминал, что наши каюты

расположены рядом. Они разделены тонкой деревянной перегородкой, в которой

образовались щели. Некоторые них настолько велики, что, лежа на  койке,

я невольно наблюдаю за каждым движением Горинга.  Вовсе  не  желая  играть

роль шпиона, я постоянно вижу его за одним и тем же занятием: мне кажется,

он при помощи карандаша и компасов работает над картой. Я уже заметил  его

интерес к вопросам навигации, но меня удивляет, что  он  тратит  время  на

прокладку курса корабля. Впрочем, это невинное занятие, и он,  несомненно,

сверяет свои результаты с данными капитана.

   Мне бы хотелось, чтобы этот человек не занимал  столько  места  в  моих

мыслях. В ночь на двадцатое мне приснился кошмарный сон.  Я  видел,  будто

моя койка превратилась в гроб, я лежу в нем, а Горинг пытается  заколотить

гвоздями крышку, в то  время  как  я  бешено  ее  отталкиваю.  Даже  после

пробуждения мне с трудом удалось убедить себя, что я лежу не в гробу.  Как

врач, я знаю, что кошмар - это не более как нарушение деятельности сосудов

полушарий головного мозга,  и  тем  не  менее  -за  своего  болезненного

состояния я не мог стряхнуть то гнетущее впечатление, которое он  провел

на меня.

   22 октября. День чудесный. На небе ни облачка,  а  свежий  юго-западный

ветер весело мчит нас в нужном направлении.  Очевидно,  где-то  поблости

недавно прошел шторм: море сильно волнуется, и наш корабль  кренится  так,

что конец фока-рея время от времени почти касается воды.

   С удовольствием погулял на юте, хотя не могу сказать, что уже привык  к

морской качке. Несколько птичек, очень похожих  на  зябликов,  присели  на

снасти.

   4 часа 40 минут пополудни. Гуляя утром по  палубе,  я  услыхал  выстрел

где-то возле моей каюты. Поспешно спустившись вн, я обнаружил, что  едва

не стал жертвой несчастного случая. Оказалось, что Горинг  в  своей  каюте

чистил револьвер, и один    стволов,  который  он  считал  незаряженным,

выстрелил. Пуля пробила боковую перегородку и впилась в стену  как  раз  в

том месте, где обычно находится моя голова. Мне слишком часто  приходилось

бывать под огнем, чтобы я стал преувеличивать  опасность,  но  несомненно,

что если бы я в тот момент лежал на койке, то был бы убит.

   Бедняга Горинг не знал, что в тот день я  вышел  на  палубу,  и  потому

страшно перепугался. Ни разу еще я  не  видел  такого  искаженного  ужасом

лица,  какое  было  у  него,  когда  он  выскочил    каюты  с  дымящимся

револьвером в руке и  столкнулся  со  мной  лицом  к  лицу.  Он,  конечно,

рассыпался в винениях, хотя я просто посмеялся над этим случаем.

   11 часов вечера. Случилось несчастье, такое неожиданное и ужасное,  что

перед ним бледнеет инцидент с пистолетом, угрожавший моей  жни.  Исчезла

миссис Тиббс вместе с ребенком - исчезла без всякого следа. Около половины

девятого Тиббс вбежал ко мне в каюту  смертельно  бледный  и  спросил,  не

видел ли я его жену. Я ответил отрицательно. В исступлении  он  кинулся  в

кают-компанию и принялся искать там жену.  Я  последовал  за  ним,  тщетно

уговаривая его не волноваться раньше времени. В течение полутора часов  мы

обыскивали корабль, но исчезнувшей женщины  и  ребенка  так  и  не  нашли.

Бедный Тиббс совершенно охрип, без конца выкрикивая имя жены. Даже  обычно

невозмутимые матросы  были  потрясены,  глядя,  как  он,  растрепанный,  с

обнаженной головой,  метался  по  палубе  и  с  лихорадочной  поспешностью

заглядывал в самые невозможные уголки, возвращался к ним вновь и  вновь  с

вызывающим жалость упорством.

   В последний раз его жену видели на  палубе  около  семи  часов  вечера,

когда она, перед тем как уложить Додди спать, вывела его на корму подышать

свежим воздухом. В тот момент  наверху  никого  не  было,  за  исключением

матроса-негра, дежурившего у штурвала, но он утверждает, что не  видел  ее

вовсе. Загадочная история. Я лично предполагаю, что в  тот  момент,  когда

миссис Тиббс стояла у борта и держала ребенка,  он  подпрыгнул  и  упал  в

море, а она, пытаясь удержать и спасти  его,  последовала  за  ним.  Никак

иначе я не могу объяснить это двойное исчезновение. Вполне  возможно,  что

матрос у штурвала и не заметил разыгравшейся трагедии, так как было темно,

а высокий световой люк  кают-компании  закрывает  от  него  большую  часть

шканцев. Как бы то  ни  было,  это  -  ужасное  несчастье,  и  оно  кладет

трагический отпечаток на наше путешествие.

   Помощник капитана  повернул  корабль,  но,  конечно,  нет  ни  малейшей

надежды их подобрать. Капитан лежит в своей каюте в полном  оцепенении.  Я

дал ему в кофе сильную дозу опия. Пусть он забудет свое горе  хотя  бы  на

несколько часов.

   23 октября. Проснулся со смутным ощущением какой-то тяжести и несчастья

и лишь через несколько мгновений припомнил постигшую нас вчера беду. Когда

я вышел на палубу, бедный  капитан  стоял  там  и  всматривался  в  водную

пустыню позади, где остались самые дорогие для него на земле  существа.  Я

попытался заговорить с ним, но он резко отвернулся и принялся  расхаживать

по палубе, уронив голову на грудь. Даже  сейчас,  когда  уже  не  остается

сомнений в их гибели, он не может пройти мимо лодки или свернутого паруса,

чтобы не осмотреть их. За один день он постарел на десять лет.

   Хертон страшно подавлен: он успел очень привязаться к маленькому Додди.

Горинг, видимо, тоже огорчен. По крайней мере он на целый день  заперся  у

себя в каюте, и когда  я  бросил  на  него  случайный  взгляд,  он  сидел,

подперев  голову  руками,  словно  в  мрачной  задумчивости.  Наше   судно

погружено в уныние. Как будет потрясена моя жена, когда узнает о постигшем

нас несчастье!

   Море успокоилось, дует хороший легкий бр, и мы, поставив все  паруса,

делаем около восьми узлов в час. Кораблем, по существу, управляет  Хайсон,

Тиббс, хотя и  старается  держаться  молодцом,  не  в  состоянии  серьезно

заняться своим делом.

   24 октября. Не тяготеет ли над нашим  кораблем  проклятие?  Бывало  ли,

чтобы путешествие, которое началось так хорошо, сопровождалось  бы  такими

катастрофами? Ночью Тиббс покончил с собой выстрелом в голову. В три  часа

утра меня разбудил какой-то резкий звук. Охваченный ужасным предчувствием,

я соскочил с койки и бросился в каюту капитана. Но как ни скоро очутился я

на месте происшествия,  Горинг  опередил  меня:  я  застал  его  в  каюте,

склонившимся над телом капитана.

   Тиббс имел страшный вид: половина  его  лица  была  снесена.  Маленькая

каюта была залита кровью. Пистолет выпал рук капитана и валялся тут же,

на полу, рядом с ним. Очевидно, он вложил  револьвер  в  рот,  прежде  чем

нажать на курок.

   Мы с Горингом осторожно подняли тело капитана и уложили на  койку.  Вся

команда набилась в  каюту.  Шесть  белых  моряков  были  подавлены  горем.

Бывалые люди, они плавали с капитаном в течение  многих  лет.  Теперь  они

обменивались  мрачными  взглядами,  перешептывались,  а  один    них  во

всеуслышание заявил, что на нашем корабле лежит проклятие.

   Хертон помог собрать несчастного шкипера в последний путь и зашить  его

в парусину. В двенадцать часов фока-рей был оттянут назад, и  мы  опустили

тело капитана в море. Горинг прочитал англиканскую похоронную службу.

   Бр посвежел, судно весь день шло со  скоростью  десяти  -  двенадцати

узлов в час. Чем скорее мы прибудем в  Лисабон  и  покинем  это  проклятое

судно, тем лучше. Я чувствую себя так,  словно  мы  находимся  в  плавучем

гробу. Можно ли удивляться суеверности бедных матросов,  если  я,  человек

образованный, испытываю такое чувство.

   25 октября. Хорошо шли весь день. Ощущаю апатию и подавленность.

   26 октября. Горинг, Хертон и я разговаривали утром  на  палубе.  Хертон

пытался выведать у Горинга, чем он занимается  и  с  какой  целью  едет  в

Европу, но квартерон уклонился от разговора и ничего ему не сказал.  Более

того, он был, кажется, несколько раздражен настойчивостью Хертона и ушел к

себе в каюту.

   Удивляюсь, почему мы оба так интересуемся этим человеком! Полагаю,  что

наше любопытство возбуждают и бросающаяся в глаза внешность Горинга и  его

очевидное богатство. Хертон считает, что Горинг в действительности  сыщик,

что он преследует преступника, бежавшего  в  Португалию,  и  брал  такой

способ путешествия для того, чтобы незаметно прибыть на  место  и  застать

преследуемого  врасплох.  Это  предположение  кажется  мне  маловероятным.

Однако Хертон ссылается на альбом, забытый  однажды  Горингом  на  палубе.

Хертон проглядел его и обнаружил множество газетных вырезок. Все это  были

заметки об убийствах, совершенных в штатах в разное  время  на  протяжении

последних двадцати лет. При этом Хертон подметил  любопытную  подробность:

во всех заметках речь шла  об  убийствах,  виновников  которых  так  и  не

удалось разыскать. По его  словам,  убийства  носили  самый  разнообразный

характер и  жертвами  их  были  люди,  принадлежавшие  к  различным  слоям

общества. Но каждое сообщение заканчивалось одной и той же фразой:  убийца

пока  еще  не  арестован,  хотя,  конечно,  полиция  имеет  все  основания

надеяться, что вскоре он будет задержан.

   Бесспорно, альбом подкрепляет доводы Хертона,  но,  возможно,  что  это

всего лишь причуда Горинга, или же, как я заметил Хертону, Горинг собирает

материалы для книги, которая должна будет превзойти  труд  де  Куинси.  Во

всяком случае, это не наше дело.

   27 и 28 октября. Ветер по-прежнему попутный, идем хорошо.

   Странно, как легко человек уходит жни  и  оказывается  забытым!  О

Тиббсе почти никто не вспоминает. Хайсон переселился в его  каюту,  и  все

пошло так, словно ничего не случилось. Если бы не  швейная  машина  миссис

Тиббс на боковом столике, мы вообще могли бы забыть, что несчастная  семья

существовала.

   Сегодня на корабле опять проошел инцидент, хотя, к счастью, не  очень

серьезный. Один наших белых матросов спустился в кормовой трюм  достать

запасную бухту каната, как вдруг крышка люка свалилась ему на  голову.  Он

успел спастись, отпрянув в сторону, но все же у него так повреждена  нога,

что теперь матрос почти не может работать до самого конца плавания. По его

словам, все проошло -за небрежности его спутника  негра.  Однако  негр

ссылается на сильную качку. Что бы ни являлось  причиной,  теперь  команда

корабля, и без того неполная, ослаблена еще больше.

   Полоса преследующих нас несчастий подействовала угнетающе,  кажется,  и

на Хертона: он потерял свое обычное хорошее настроение и жнерадостность.

Только Горинг сохраняет бодрость  духа.  Я  замечаю,  что  он  по-прежнему

работает в своей каюте над картой.  Его  мореходные  познания  пригодятся,

если, не дай бог, что-нибудь случится с Хайсоном.

   29 и 30 октября.  По-прежнему  идем  с  хорошим  попутным  ветром.  Все

спокойно, и записывать нечего.

   31 октября. Недомогание  и  трагические  эподы  путешествия  до  того

расстроили мою нервную систему,  что  меня  волнуют  самые  незначительные

происшествия. Мне с трудом верится, что я тот  самый  человек,  который  в

Антиетаме под сильным ружейным огнем  сделал  раненому  перевязку  внешней

подвздошной артерии - операцию, которая требует исключительной точности. Я

нервничаю, как ребенок.

   Вчера ночью, около четырех склянок ночной вахты, я лежал в полузабытьи,

тщетно пытаясь погрузиться в освежающий сон. Света в моей каюте  не  было,

но лунный луч проникал через иллюминатор,  образуя  на  двери  серебристый

дрожащий круг. Я смотрел на него в  полусне  и  смутно  сознавал,  что  он

постепенно тускнеет и расплывается  по  мере  того,  как  я  погружаюсь  в

забытье.

   Внезапно сон отлетел от меня. В самом центре круга  появился  небольшой

темный предмет. Затаив дыхание, я лежал неподвижно и продолжал  наблюдать.

Постепенно предмет становился все  больше  и  отчетливее,  и,  наконец,  я

разглядел руку, осторожно просунувшуюся в щель полузакрытой двери, - руку,

как я с ужасом заметил, лишенную пальцев. Дверь тихо открылась, и вслед за

рукой показалась голова Горинга. Лунный свет падал прямо на нее и  окружал

пррачным, неясным ореолом, на фоне которого резко выделялись  черты  его

лица.  Мне  показалось,  что  никогда  я  не  видел  такого  дьявольского,

свирепого выражения.  Его  широко  раскрытые  глаза  сверкали,  и  он  так

ощерился, что обнажились  белые  клыки,  а  прямые  черные  волосы  словно

ощетинились над нким лбом, подобно капюшону кобры.

   Это внезапное бесшумное вторжение так потрясло меня, что  я,  задрожав,

привскочил на койке и протянул руку за револьвером. Горинг тут же в  очень

вежливой форме винился за  неожиданное  появление,  и  мне  стало  очень

неловко за свою горячность. Он, бедняга, мучился от зубной  боли  и  зашел

попросить тинктуры опия, зная, что  у  меня  есть  аптечка.  Что  касается

свирепого выражения  на  его  лице,  то  он  вообще  не  красавец,  а  при

расстроенных нервах в пррачном свете луны легко вообразить всякие ужасы.

   Я дал Горингу двадцать капель, и он  ушел,  горячо  меня  поблагодарив.

Удивительно, как тяжело на меня подействовал этот незначительный инцидент.

Весь день я чувствовал себя отвратительно...

 

 

   Здесь я пропускаю в записях целую неделю  нашего  путешествия.  За  это

время ничего значительного не проошло, и страницы моего дневника за  эти

числа заполнены описанием всяких мелочей.

 

 

   7 ноября. Все утро мы с Хертоном просидели на корме. Мы входим в  южные

широты, становится все теплее. По нашим расчетам, позади остались уже  две

трети пути. Как мы будем рады  увидеть  зеленые  берега  Тахо  и  навсегда

покинуть этот злосчастный корабль!

   Сегодня, чтобы развлечь Хертона и  скоротать  время,  я  рассказал  ему

кое-что своего прошлого. Между прочим, сообщил и о том, как  получил  в

собственность  черный  камень,  и,  порывшись  в  боковом  кармане  старой

охотничьей куртки, влек его и показал своему собеседнику.  Мы  нагнулись

над камнем, разглядывая странные бороздки на его  поверхности,  и  в  этот

момент я заметил, что кто-то заслонил нам солнце. Это был Горинг. Он стоял

позади нас и через наши головы  пристально  смотрел  на  камень.  Не  знаю

почему, но он выглядел очень взволнованным, хотя  старался  взять  себя  в

руки. Раз или два он показал на мой сувенир  своим  единственным  пальцем,

прежде чем овладел собой и смог спросить, что эта за вещь и как она ко мне

попала. Вопрос был  задан  в  таком  грубом  тоне,  что  я  бы  непременно

обиделся, если бы не знал, насколько эксцентричен этот субъект. Я повторил

ему все, что рассказал Хертону. Горинг слушал с напряженным  вниманием,  а

затем спросил, вестно ли мне, что  представляет  собой  этот  камень.  Я

ответил  отрицательно  и  добавил,  что  знаю  лишь  о   его   метеоритном

происхождении. Горинг спросил, пытался ли я проверить,  какое  впечатление

проведет камень на негров. Я сказал, что нет.

   - Пойдемте узнаем, что о нем скажет наш черный приятель за штурвалом, -

заявил Горинг.

   Он взял камень, подошел к матросу, и оба они принялись внимательно  его

рассматривать. Я видел, как  матрос  жестикулировал  и  возбужденно  кивал

головой, словно утверждал что-то, и как на лице  его  появилось  выражение

величайшего удивления, смешанного с благоговением. Вскоре Горинг  вернулся

к нам с камнем в руке.

   - Негр сказал, - заявил он, - что это  никчемная,  бесполезная  вещь  и

заслуживает лишь того, чтобы выбросить ее за борт.

   С этими словами Горинг взмахнул рукой  и,  конечно,  вышвырнул  бы  мой

сувенир, если бы стоявший позади него матрос-негр не подскочил к нему и не

схватил его за  руку.  Убедившись,  что  ему  не  удастся  выполнить  свое

намерение, Горинг бросил камень на палубу и  с  крайне  недовольным  видом

ушел вн, чтобы не слышать моих сердитых упреков. Матрос поднял сувенир и

с нким поклоном и знаками глубокого уважения вручил его мне.

   Трудно найти объяснение этому эподу. Я окончательно прихожу к выводу,

что Горинг своего рода маньяк. Но, однако, когда  я  думаю  о  том,  какое

впечатление провел камень на матроса, каким уважением пользовалась Марта

на плантации и как был удивлен Горинг при виде камня, мне остается сделать

лишь  один  вывод:  я  действительно  располагаю  каким-то  могущественным

талисманом, перед которым преклоняются негры.

   Больше не буду давать его в руки Горингу.

   8 и 9 ноября. Стоит замечательная погода. За все  время  плавания  была

лишь одна небольшая буря, ветер неменно попутный. Эти  два  дня  мы  шли

быстрее, чем когда-либо.

   Я люблю наблюдать, как нос корабля разрезает волны  и  кверху  взлетают

фонтаны  брызг!  Пронывая  их,  солнечные  лучи  образуют   бесчисленные

маленькие радуги - "задрайки", как говорят  моряки.  Сегодня  я  несколько

часов подряд любовался этим великолепным  зрелищем,  стоя  на  баке  среди

брызг, сверкавших всеми цветами радуги.

   По-видимому,  рулевой  рассказал  остальным  неграм  о  моем   чудесном

талисмане, потому что они проявляют ко мне величайшее почтение.

   Вчера вечером Хайсон обратил мое внимание на одно  любопытное  явление,

очевидно, оптический обман. Высоко в  небе,  к  северу  от  нас,  появился

какой-то треугольный предмет. Хайсон объяснил, что точно так  же  выглядит

пик острова Тенерифе, если на  него  смотреть  с  большого  расстояния.  В

действительности же остров в  тот  момент  находился  по  крайней  мере  в

пятистах милях к югу от нас. Возможно, это было облако  или  один    тех

странных миражей, о которых всем нам доводилось читать.

   Удерживается  очень  теплая  погода.  Хайсон  говорит,  что  он  и   не

подозревал, что в этих широтах так жарко.

   Вечером играл в шахматы с Хертоном.

   10 ноября. Становится все жарче и  жарче.  Сегодня  с  земли  прилетели

какие-то птицы и устроились на снастях, а между тем мы еще довольно далеко

от материка.

   Так жарко, что нам лень чем-нибудь заняться. Бездельничаем на палубе  и

курим.

   Сегодня ко мне подошел Горинг и вновь задал несколько вопросов о камне.

Я ответил довольно кратко,  тем  более  что  не  совсем  еще  простил  ему

дерзость, с какой он пытался лишить меня сувенира.

   11 и 12 ноября. По-прежнему идем хорошо. Я  даже  не  представлял,  что

бл Португалии может быть так жарко. На суше, несомненно,  прохладнее.  И

матросы и сам Хайсон удивлены.

   13  ноября.  Проошло  совершенно   необычайное   событие,   настолько

необычайное, что его  почти  невозможно  объяснить.  Или  Хайсон  совершил

потрясающую  ошибку,  или  на  наших   инструментах   сказалось   какое-то

магнетическое влияние.

   Перед самым рассветом вахтенный крикнул с бака, что впереди слышен  шум

прибоя, а Хайсону показалось,  что  он  видит  очертания  берега.  Корабль

сделал поворот, и хотя не было  видно  никаких  огней,  никто    нас  не

сомневался,  что  мы   немного   раньше,   чем   предполагали,   вышли   к

португальскому  побережью.  Как  же  мы  были   умлены,   увидев   утром

открывшуюся перед нами картину! В  обе  стороны,  насколько  хватал  глаз,

тянулась линия прибоя. Одна за другой катились огромные  зеленые  волны  и

разбивались о берег, оставляя клочья пены. И что же  оказалось  за  линией

прибоя?  Не  покрытые  растительностью  берега  и   невысокие   прибрежные

утесы-Португалии,  а  огромная  песчаная  пустыня.  Без   конца   и   края

простиралась она перед нами, сливаясь на горонте с небом. Куда бы вы  ни

посмотрели  -  везде  лежал  желтый   песок.   Кое-где   виднелись   холмы

фантастической формы высотой в несколько сот футов, но чаще  всего  взгляд

скользил по открытому пространству, плоскому, как бильярдный стол.

   Выйдя с Хертоном на палубу, мы  посмотрели  друг  на  друга,  и  Хертон

разразился хохотом. Хайсон весьма  огорчен  происшедшим  и  заявляет,  что

кто-то испортил инструменты.  Нет  сомнений,  что  перед  нами  Африка,  и

несколько дней назад в северной части горонта  мы  действительно  видели

пик острова Тенерифе. Когда к нам прилетели птицы с  земли,  наш  корабль,

должно быть, проходил мимо каких-то островов группы Канарских. Если  мы

идем тем же курсом, то должны теперь находиться севернее мыса Кабо-Бланко,

около неисследованной части африканского материка на краю огромной Сахары.

Единственное, что мы можем сделать, - это  починить  инструменты  и  плыть

дальше к месту нашего назначения.

   8 часов 30 минут вечера.  Весь  день  лежали  в  дрейфе.  Берег  сейчас

находится от нас в полутора милях. Хайсон осмотрел инструменты, но  так  и

не понял, что вызвало необычайную ошибку в их показаниях.

 

 

   На этом заканчивается мой дневник, и остальную часть своего рассказа  я

пишу по памяти. Вряд ли я ошибусь в ложении фактов: слишком  хорошо  они

мне запомнились. В ту самую ночь над нами грянула столь долго собиравшаяся

гроза и я узнал, что означали все происшествия, о которых я  писал  как  о

совершенно случайных. Каким же слепым идиотом я был, что не понимал  этого

раньше!

   Расскажу как можно точнее, что проошло.

   Около половины двенадцатого ночи я ушел к себе в каюту и уже  собирался

ложиться спать,  когда  услышал  стук  в  дверь.  Я  открыл  ее  и  увидел

маленького черного слугу Горинга. Он сказал, что его хозяин  хочет  что-то

сообщить мне и ждет меня на палубе. Несколько удивленный такой просьбой  в

столь позднее время, я все же без колебаний пошел  наверх.  Едва  я  успел

ступить на палубу, как на меня набросились  сзади,  повалили  на  спину  и

заткнули рот носовым платком. Я сопротивлялся о всех сил, но вскоре меня

крепко связали, прикрутили к шлюпбалке и приставили к горлу нож. Я не  мог

ни крикнуть, ни шевельнуться.

   Ночь выдалась до того темная, что мне все еще не удавалось рассмотреть,

кто напал на меня. Но постепенно мои глаза привыкли  к  темноте,  а  -за

облаков выглянула луна, и я увидел, что меня окружают  два  матроса-негра,

негр-кок и мой спутник по плаванию - Горинг. На палубе у  моих  ног  лежал

еще один человек, но на него падала тень, и я не мог его узнать.

   Все проошло очень быстро. Не истекло и минуты с того момента,  как  я

ступил на трап, а я уже был в совершенно беспомощном положении,  с  кляпом

во рту. Это случилось  так  внезапно,  что  я  с  трудом  мог  поверить  в

реальность происходившего и понять, в чем дело. Я слышал, как  возбужденно

шептались  бандиты,  обмениваясь   короткими   фразами,   и   инстинктивно

догадался, что речь идет о моей жни. Горинг говорил властно и сердито, а

остальные, как мне показалось, настойчиво возражали против его приказаний.

Затем все перешли на другую сторону палубы, откуда я  мог  только  слышать

шепот, тогда как самих бандитов скрывал световой люк кают-компании.

   Все это время до меня доносились голоса вахтенных матросов, болтавших и

смеявшихся  на  другом  конце  корабля.  Они  стояли  кучкой,  ничего   не

подозревая о темных делах, что совершались в каких-нибудь  тридцати  ярдах

от них. О, если бы хоть одним словом предупредить  их,  пусть  даже  ценой

собственной  жни!  Но  это  было  невозможно.  По  временам  свет   луны

прорывался сквозь рассеянные по небу облака, и тогда я  видел  серебристое

мерцание моря, а за ним - огромную, таинственную  пустыню  с  причудливыми

песчаными холмами.

   Взглянув вн, я заметил, что человек на палубе лежит  неподвижно.  Как

раз в эту минуту трепетный луч луны осветил обращенное кверху  лицо.  Боже

милосердный! Даже сейчас, спустя двенадцать с лишним лет, моя рука дрожит,

когда я пишу эти строки. Несмотря на искаженные черты  лица  и  выпученные

глаза, я сразу узнал Хертона - молодого, жнерадостного конторщика, моего

доброго товарища. Не нужен был опытный глаз врача, чтобы увидеть,  что  он

мертв. Закрученный вокруг шеи носовой платок и кляп во рту показывали, что

злодеи расправились с ним без малейшего шума. И в тот миг, когда я смотрел

на труп бедняги Хертона, в  голове  у  меня  молнией  блеснула  догадка...

Многое еще казалось необъяснимым и загадочным, но истина  уже  брезжила  в

моем уме.

   По другую сторону светового люка кают-компании кто-то чиркнул  спичкой,

я увидел высокую фигуру Горинга. Квартерон стоял на борту и держал в руках

что-то вроде потайного фонаря. На мгновение он опустил его за борт,  и,  к

моему величайшему удивлению, на берегу среди  песчаных  холмов  тотчас  же

блеснула ответная вспышка. Она появилась и исчезла так быстро, что я ее не

заметил бы, если бы не следил за направлением взгляда  Горинга.  Он  вновь

опустил фонарь, и на берегу  снова  ответно  мигнул  огонек.  Спускаясь  с

борта,  Горинг  поскользнулся,  и  у  меня  радостно  дрогнуло  сердце:  я

надеялся,  что  вахтенные  услышат  проведенный  им  шум.  Но  этого  не

случилось.  Ночь  была  тихая,  корабль  недвижим  -  все   это   усыпляло

бдительность вахтенных. Хайсон, который после смерти Тиббса отвечал за обе

вахты, ушел к себе в каюту  поспать  несколько  часов,  а  заменивший  его

боцман стоял с двумя матросами  у  фок-мачты.  У  моих  ног  лежал  убитый

человек, а сам я, беспомощный, лишенный  возможности  крикнуть,  связанный

так, что веревки врезались мне в тело, ожидал следующего акта драмы.

   Четыре головореза стояли теперь  по  другую  сторону  палубы.  Кок  был

вооружен большим кухонным тесаком, Горинг сжимал в  руке  револьвер,  а  у

остальных были обыкновенные ножи. Они перегнулись через борт и не спускали

глаз с берега, словно наблюдая за чем-то.  Но  вот  один    них  схватил

другого за руку и указал на какой-то предмет. Я взглянул в том направлении

и заметил, что от берега к кораблю двигалось большое темное пятно.  Вскоре

оно вышло мрака, и я увидел большую  лодку,  переполненную  людьми.  Ее

приводили в движение десятка два весел.

   Вахтенные заметили лодку, когда она уже подлетела к корме, и  с  криком

бросились на ют. Но было поздно. Толпа исполинских негров вскарабкалась на

шканцы и по команде Горинга мощным потоком разлилась по палубе.  Все  было

кончено в один миг. Нападающие сбили с ног и связали безоружных вахтенных,

а затем стащили  с  коек  и  скрутили  спавших  матросов.  Хайсон  пытался

защищать узкий коридор, который вел к его каюте, я слышал шум борьбы и его

крики о помощи. Но никто не мог ему помочь, и вскоре его притащили на  ют.

По лицу Хайсона струилась кровь глубокого пореза на лбу, а во рту,  как

у остальных, торчал кляп.

   Затем  негры  занялись  обсуждением  нашей  участи.  Я  догадался,  что

матросы-негры рассказывают обо мне, так как они время от времени кивали  в

мою сторону, и слова их вызывали шепот  удивления  и  недоверия.  Один 

матросов подошел ко мне, сунул руку в  карман  моего  пиджака  и,  вытащив

черный камень, поднял его над головой. Затем он передал талисман человеку,

который был, по-видимому, вождем. Последний тщательно, насколько  позволял

скудный  свет,  осмотрел  его,  пробормотал  несколько  слов   и   передал

ближайшему воину. Тот, в свою очередь, осмотрел камень и отдал соседу -  и

так до тех пор, пока талисман не обошел весь круг.  Вождь  сказал  Горингу

несколько слов на своем языке,  после  чего  квартерон  обратился  ко  мне

по-английски.

   Как сейчас вижу эту сцену. Вижу высокие мачты корабля,  облитые  лунным

светом, словно посеребренные, реи  и  снасти,  неподвижную  группу  черных

воинов, опирающихся на копья, мертвого человека у моих ног, шеренгу  белых

пленников, а перед собой - отвратительного метиса в элегантном  костюме  и

белоснежной сорочке, являвшего странный контраст своим сообщникам.

   -  Вы  можете  засвидетельствовать,  что  я  был   противником   вашего

помилования, - сказал он своим мягким голосом. - Если бы это  зависело  от

меня, вы умерли бы так же, как скоро  умрут  ваши  спутники.  Я  не  питаю

личной вражды ни к вам, ни к ним, но я  посвятил  свою  жнь  истреблению

белой расы, и вы первый, кто побывал в моих руках и  остался  жив.  Можете

поблагодарить за свое спасение  этот  ваш  сувенир.  Если  это  тот  самый

камень, который боготворят эти бедняки, - ваше счастье! Если же выяснится,

когда мы сойдем на берег, что они ошибаются, а форма и  материал  камня  -

простое совпадение, тогда вас ничто не спасет. Пока же мы не причиним  вам

никакого вреда. Если хотите взять с  собой  что-нибудь    вещей,  можете

сходить за ними.

   Он замолчал, и по его знаку два негра развязали мне  руки,  хотя  и  не

вынули о рта кляп. Затем меня отвели в каюту, где я рассовал по карманам

кое-какие ценные вещи, а также компас и свой дорожный дневник. Потом  меня

спустили через борт в маленький челнок, стоявший рядом с громадной лодкой.

Конвоиры последовали за мной и, оттолкнувшись от корабля, начали грести  к

берегу.

   Мы уже отошли от судна ярдов на сто, когда рулевой поднял руку.  Гребцы

замерли и прислушались. В ночной тишине я услышал  приглушенные  стоны,  а

затем всплески воды. Это  все,  что  я  знаю  о  злосчастной  судьбе  моих

товарищей по путешествию. Сразу после этого позади нас  появилась  большая

лодка. Брошенное судно медленно покачивалось на волнах. Дикари  ничего  не

взяли с корабля. Они выполнили дьявольскую операцию с такой  пристойностью

и торжественностью, словно это была какая-то религиозная церемония.

   Первые бледные лучи рассвета уже забрезжили на востоке, когда мы прошли

полосу прибоя и достигли берега. Человек шесть негров остались у лодок,  а

все остальные направились к песчаным холмам.  Они  вели  меня  с  собой  и

обращались со мной мягко, даже почтительно.

   Идти было трудно. На каждом шагу ноги по щиколотку  увязали  в  рыхлом,

зыбучем песке. Я был полумертв от усталости, когда мы подошли  к  туземной

деревне, или, вернее, городу -  таким  большим  оказалось  это  поселение.

Жилища  представляли  собой  конические  сооружения,   вроде   ульев,  

спрессованных  морских  водорослей,  скрепленных  примитивным  вестковым

раствором. Это объяснялось, конечно, тем, что на побережье на многие сотни

миль вокруг нельзя было найти ни щепки, ни камня.

   В городе нас встретила огромная толпа мужчин и женщин. Они  колотили  в

тамтамы, выли и вжали. Шум особенно усилился, когда они увидели меня. По

моему адресу посыпались угрозы, но несколько слов,  брошенных  конвоирами,

сразу утихомирили сборище. Воинственные крики и  вопли  сменились  шепотом

умления, и вся огромная, густая  толпа,  окружив  кольцом  меня  и  моих

конвоиров, направилась по широкой центральной улице города.

   Мой рассказ и без того может показаться  странным  и  неправдоподобным,

особенно людям, которые меня  не  знают.  Но  факт,  о  котором  я  сейчас

расскажу, вызвал сомнения даже у моего  шурина,  оскорбившего  меня  своим

недоверием.  Я  могу  только  в  самых  простых  словах  описать  то,  что

проошло, и  высказать  уверенность,  что  случай  и  время  докажут  мою

правоту.

   В центре главной улицы  стояло  большое  здание  такой  же  примитивной

постройки, как и все остальные, только гораздо выше других.  Его  окружала

ограда прекрасно отполированного эбенового  дерева,  а  рамой  для  его

дверей  служили  два  великолепных  слоновых  бивня,  врытых  в  землю   и

соединяющихся  вверху.  Дверной  проем  был  задрапирован  тканью  местной

выделки, богато вышитой золотом.

   К этому внушительному зданию и направилось наше шествие. У ворот ограды

толпа остановилась, и люди присели на корточки.  Старцы  и  вожди  племени

ввели меня внутрь  ограды.  Горинг  не  только  сопровождал  нас,  но,  по

существу, руководил всей процедурой.

   Как только мы приблились к занавесу, закрывавшему вход в  храм  (судя

по всему, это был именно храм), с меня сняли шляпу и ботинки и лишь  после

этого ввели в помещение. Впереди шел почтенный  старый  негр,  в  руках  у

которого был отобранный у меня камень. Лучи тропического солнца,  проникая

сквозь длинные щели в крыше здания, слегка освещали храм,  образовывая  на

глиняном полу широкие золотистые полосы, перемежающиеся полосами темноты.

   Внутри храм был даже обширнее, чем  это  казалось  снаружи.  На  стенах

висели циновки местной работы, раковины и другие  украшения,  но  в  целом

огромное  помещение  выглядело  пустым,  если  не  считать   единственного

предмета в центре храма. Это была гигантская фигура негра - я чуть было не

принял ее за живого человека исполинского  роста,  короля  или  верховного

жреца. Лишь подойдя поближе, я заметил, как отражается от фигуры  свет,  и

убедился, что передо мной статуя, с необычайным мастерством высеченная 

блестящего черного камня.

   Меня подвели к идолу, ибо это ваяние вряд ли  могло  быть  чем-нибудь

другим, и, внимательно к нему приглядевшись, я  обнаружил,  что  у  статуи

было отбито  ухо,  хотя  других  повреждений  не  было.  Седовласый  негр,

державший мой сувенир, встал на маленький стул, вытянул  руку  и  приложил

черный камень Марты к голове статуи. Не оставалось никаких  сомнений,  что

камень некогда составлял одно целое с головой истукана. Осколок так хорошо

подошел к месту, от которого был отбит, что, когда старик отнял руку,  ухо

продержалось еще несколько  секунд,  прежде  чем  упало  в  его  раскрытую

ладонь. При  виде  этого  присутствующие  с  восклицаниями  благоговейного

восторга распростерлись на полу, а толпа  снаружи,  узнав  о  результатах,

разразилась дикими криками и приветственными воплями.

   В одно мгновение я превратился пленника в полубога. Меня  снова,  на

этот раз с триумфом, провели  через  город.  Люди  проталкивались  вперед,

чтобы прикоснуться к моей одежде и собрать пыль, по  которой  ступали  мои

ноги. Мне отвели  одну    самых  больших  хижин  и  подали  угощение 

всевозможных местных деликатесов.

   Но я по-прежнему не чувствовал себя свободным, ибо у входа в мою хижину

была поставлена стража - вооруженные копьями воины.  Весь  день  я  строил

планы побега, но ни один них  не  казался  мне  осуществимым.  По  одну

сторону лежала огромная безводная пустыня, простиравшаяся до Тимбукту,  по

другую - море, в которое никогда не  заглядывали  корабли.  Чем  больше  я

размышлял над этой проблемой, тем меньше у меня оставалось надежд.

   Я и не подозревал, как блко было мое освобождение.

   Спустилась  ночь,  и  крики  негров  постепенно  затихли.  Я  лежал  на

разостланных для меня шкурах и все еще размышлял о своей судьбе,  когда  в

хижину бесшумно вошел Горинг. В первую минуту я  подумал,  что  он  пришел

сюда, чтобы расправиться со мной - последним живым человеком с корабля, и,

вскочив на ноги, приготовился дорого продать свою жнь. Но Горинг  только

улыбнулся и знаком предложил мне лечь на прежнее место, а  сам  уселся  на

другом конце моего ложа.

   - Что вы думаете обо мне? - таким удивительным вопросом начал  он  нашу

беседу.

   - Что я думаю о вас? - почти закричал я. - Думаю, что вы самый гнусный,

самый чудовищный негодяй, который когда-либо осквернял землю. Если бы  тут

не стояли ваши черные дьяволы, я задушил бы вас собственными руками!

   - Не говорите так громко, - заметил Горинг без всякого раздражения. - Я

не хочу, чтобы нашей дружеской беседе помешали.  Значит,  вы  задушили  бы

меня? - спросил он с иронической улыбкой. - Видимо, я плачу добром за зло,

так как пришел помочь вам бежать.

   - Вы?! - с недоверием воскликнул я.

   - Да, я, - подтвердил он. - О, никакого одолжения я  вам  не  делаю.  Я

действую вполне последовательно. Мне думается,  я  могу  говорить  с  вами

совершенно откровенно. Дело в том, что я хочу стать королем этого племени.

Конечно, честь не велика, но ведь вы  помните  слова  Цезаря:  лучше  быть

первым в галльской деревушке, чем последним в Риме. Ваш жалкий  камень  не

только спас вам жнь, но и вскружил неграм голову. Они  считают,  что  вы

спустились с неба. До тех пор,  пока  вы  находитесь  здесь,  я  не  смогу

властвовать над ними. Я помогу вам бежать, раз уж не в силах убить вас.

   Горинг  говорил  спокойным,  естественным  тоном,  словно  жажда  убить

человека была самым естественным желанием.

   - Вам, наверно, ужасно хочется расспросить меня, - продолжал  он  после

паузы, - и только гордость заставляет вас молчать. Впрочем, это неважно. Я

сообщу вам кое-какие факты, о которых будет полезно  узнать  белым  людям,

когда вы вернетесь к ним, если вам посчастливится вернуться.  Например,  о

вашем проклятом камне. Эти  негры,  если  верить  легенде,  были  когда-то

магометанами. Еще при жни Магомета среди  его  последователей  проошел

раскол. Меньшая часть магометан, те, что откололись, ушла   Аравии  и  в

конце концов пересекла всю Африку. Они взяли с собой в гнание  священную

реликвию своей прежней религии - большой кусок  черного  камня    Мекки.

Этот камень, как  вы,  вероятно  знаете,  был  метеоритом  и  при  падении

раскололся пополам. Один кусок все еще находится в  Мекке.  Другой  кусок,

побольше, был унесен в Берберию, где искусный мастер придал ему ту  форму,

в какой вы его видели сегодня. Эти люди - потомки мусульман,  отколовшихся

от  Магомета.  Они  благополучно  пронесли   свою   реликвию   через   все

странствования и наконец поселились в этом месте, где пустыня защищает  их

от врагов.

   - А ухо? - не удержался я.

   - Это - продолжение все той же истории. Несколько сот лет  назад  часть

племени снова откололась и ушла на юг. Один   негров,  желая,  чтобы  им

сопутствовало счастье, проник ночью в храм и отколол ухо статуи. С тех пор

среди негров живет легенда, будто в один прекрасный день  оно  вернется  к

ним.  Человек,  похитивший  ухо,  был,  несомненно,  пойман   каким-нибудь

работорговцем, и камень попал в Америку, а впоследствии оказался  в  ваших

руках, и вам выпала честь выполнить предсказание.

   Горинг опустил голову на руки и несколько  минут  молчал,  выжидая,  не

скажу ли  я  что-нибудь.  Когда  он  снова  заговорил,  его  лицо  странно

менилось. До сих пор он говорил почти легкомысленным тоном.  Теперь  его

лицо выражало твердость и решительность;  а  в  голосе  звучали  жестокие,

почти злобные ноты.

   - Я хочу, - сказал он, - чтобы вы передали мое послание всей белой расе

- могучей расе-владычице, которую я ненавижу и презираю. Передайте  белым,

что двадцать лет я упивался их кровью, уничтожал их до тех  пор,  пока  не

пресытился убийствами. Я делал свое дело  незаметно,  не  вызывая  никаких

подозрений, легко обманывая бдительность вашей полиции. Но нет,  месть  не

приносит удовлетворения, если твой враг не знает, кто сразил его.  Поэтому

вы будете моим посланцем. Взгляните. - Он вытянул свою уродованную руку.

- Это сделал нож белого человека. Мой отец был белый,  а  мать  -  рабыня.

После смерти отца мать была снова продана, и я, тогда еще ребенок,  своими

глазами видел, как ее до смерти засекли плетьми, чтобы отучить от манер  и

навыков, какие привил ей ее покойный хозяин. Моя юная жена тоже...  о  моя

жена! - И он задрожал. - Но ничего. Я дал клятву и сдержал ее. От Мэна  до

Флориды и от Бостона до Сан-Франциско вы можете проследить  мой  путь.  Он

обозначен случаями внезапной смерти, которые ставили полицию  в  тупик.  Я

воевал со всей белой расой так же, как белые в продолжение столетий  воюют

с черной расой. Наконец, как я уже сказал, мне надоело проливать кровь. Но

лицо каждого белого человека по-прежнему вызывало у меня отвращение,  и  я

решил найти смелых  несвободных  негров,  соединить  с  ними  свою  жнь,

развить  заложенные  в  них  таланты  и  создать   ядро   великой   черной

цивилации. Эта мысль целиком завладела мною; два года я путешествовал по

всему свету в поисках нужного мне племени  и  уже  отчаивался  его  найти.

Нельзя  надеяться  на  духовное  возрождение  торгующих  рабами  суданцев,

потерявших человеческое достоинство ашанти  и  американированных  негров

Либерии.

   Однажды, возвращаясь со своих неудачных поисков,  я  наткнулся  на  это

великолепное племя обитателей пустыни и решил связать с ними свою  судьбу.

Но прежде чем это сделать, я, повинуясь инстинкту мщения, поехал последний

раз в Соединенные Штаты и возвращался оттуда на "Святой деве".

   Что касается нашего плавания, то вы уже, очевидно, догадались, что  это

я испортил компасы и хронометры. При помощи своих исправных инструментов я

один прокладывал курс корабля, а мои черные друзья у штурвала повиновались

только мне.

   Это я столкнул жену Тиббса за борт. Что?! Вы удивлены  и  содрогаетесь?

Пора бы вам самим догадаться об  этом.  Я  пытался  застрелить  вас  через

перегородку, но, к сожалению, вас не оказалось на месте. Позднее  я  вновь

сделал такую попытку, но вы проснулись. Я застрелил  Тиббса  и,  по-моему,

неплохо создал видимость самоубийства. Ну, а после того как мы  подошли  к

побережью, все остальное не представляло трудностей. Я требовал  умертвить

всех, кто был на корабле, но  ваш  камень  нарушил  мои  планы.  По  моему

настоянию корабль не был ограблен. Никто не может сказать, что мы  пираты.

Нет, мы действовали принципа, а не каких-то нменных побуждений.

   Я с умлением слушал  исповедь  этого  человека,  перечислявшего  свои

преступления таким тихим и спокойным голосом,  словно  речь  шла  о  самых

обыденных вещах. Еще и сейчас я вижу, как он сидит на краю  моей  постели,

подобно видению отвратительного кошмара,  а  примитивная  лампа  мерцающим

светом освещает его мертвенно-бледное лицо.

   - Ну, а теперь, - продолжал Горинг, - вам ничего не стоит убежать.  Мои

наивные приемные дети скажут, что вы  снова  вознеслись  на  небо,  откуда

спустились раньше. Ветер дует  с  суши.  Я  приготовил  для  вас  лодку  с

необходимым запасом пищи и воды. Можете не сомневаться, что я  позаботился

обо всем, потому что мне очень хочется отделаться от вас. Встаньте и идите

за мной.

   И он вывел меня   хижины.  Часовых  или  сняли,  или  Горинг  заранее

договорился с ними. Мы беспрепятственно  прошли  через  город  и  песчаную

равнину. Я вновь услышал рев моря и увидел длинную белую линию прибоя.  На

берегу два человека  налаживали  снасти  небольшой  лодки.  Это  оказались

матросы, участвовавшие в нашем плавании.

   - Переправьте его невредимым через полосу прибоя, - приказал Горинг.

   Матросы прыгнули в лодку, втащили меня за собой и оттолкнули суденышко.

Поставив грот и кливер, мы  отплыли  от  берега  и  благополучно  миновали

буруны. Затем мои компаньоны, не вымолвив на прощание ни  слова,  прыгнули

за борт. Попутный ветер помчал меня  в  ночную  темноту,  но  все  же  мне

удалось рассмотреть их головы - две черные точки,  -  когда  они  плыли  к

берегу.

   Оглянувшись, я в последний раз увидел  Горинга.  Он  стоял  на  вершине

песчаного холма. Позади него поднималась луна,  и  на  фоне  ее  отчетливо

выделялась худая, угловатая фигура.  Горинг  неистово  размахивал  руками.

Возможно, он посылал мне прощальное приветствие, но  в  ту  минуту  я  был

уверен, что его жесты враждебны. Скорее всего, как я часто думал  позднее,

в нем с новой силой вспыхнул кровожадный инстинкт, когда он осознал, что я

уже вне его власти. Как бы то ни было, именно таким я  видел  в  последний

раз Септимиуса Горинга, которого, надеюсь, никогда больше не увижу.

   Не  буду  подробно  описывать  свое  одинокое  плавание.  Я   стремился

добраться до Канарских островов, но на пятый день меня  подобрала  команда

парохода   "Монровия",   принадлежавшего   англо-африканской    пароходной

компании. Пользуясь случаем, хочу  выразить  свою  глубокую  благодарность

капитану Сторновею и его офицерам. Они  относились  ко  мне  с  неменной

добротой с того момента, как я очутился у них на пароходе, и до высадки  в

Ливерпуле, где я сел на корабль компании Гуйон, идущий в Нью-Йорк.

   И вот я снова очутился в кругу  своей  семьи.  Но  я  почти  ничего  не

рассказывал о том, что мне довелось испытать.  Мне  тяжело  было  об  этом

говорить, кроме того, когда я пытался кое-что рассказать, мне  не  верили.

Сейчас я  передаю  все  факты,  не  опуская  ни  малейшей  подробности,  в

распоряжение публики, и мне все равно, поверят мне или нет.  Я  взялся  за

перо потому, что мои легкие сдают с каждым днем, и я чувствую, что уже  не

имею права молчать.

   В моем сообщении нет и тени вымысла. Возьмите карту Африки. Повыше мыса

Кабо-Бланко,  там,  где  от  западной  точки  континента  береговая  линия

поднимается к северу, по-прежнему  правит  своими  чернокожими  подданными

Септимиус Горинг, если только возмездие уже не постигло его. И недалеко от

берега, на морском дне, покоятся Хертон,  Хайсон  и  другие  несчастные  с

бригантины "Святая дева", и над  ними,  с  ревом  и  шипением  набегая  на

горячий желтый песок, вечно катятся длинные зеленоватые волны.

 

 

 

   Артур Конан Дойль.

   Квадратный ящичек

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Симферополь, "Таврия", 1989.

   & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   - Все на борту? - спросил капитан.

   - Так точно, сэр, - ответил помощник.

   - Приготовиться к отплытию!

   Дело было в среду,  в  девять  часов  утра,  на  пароходе  "Спартанец",

который стоял у причала в Бостонском порту.  Весь  груз  уже  находился  в

трюмах, пассажиры заняли свои места  -  все  было  готово  к  отправлению.

Дважды прозвучал предупредительный гудок, в последний раз ударил  колокол.

Бушприт смотрел в сторону Англии, и шипение выпускаемого пара  показывало,

что судно готово начать свой путь в три тысячи миль. Оно  стояло,  натянув

причальные тросы, словно гончая на поводке.

   Я человек нервный, и это -  мое  несчастье.  Сидячая  жнь  литератора

усилила во мне нездоровую любовь к одиночеству, которая еще с детства была

одной отличительных  черт  моего  характера.  Стоя  на  верхней  палубе

трансатлантического   парохода,   я   горько   проклинал    необходимость,

вынуждавшую меня возвращаться в страну моих предков. Крики матросов, скрип

снастей, прощальные возгласы пассажиров и напутствия  провожающих  -  весь

этот разноголосый гам крайне неприятно  действовал  мне  на  нервы.  Кроме

того, я испытывал странную грусть. Меня преследовало смутное  предчувствие

надвигающегося несчастья. Дул легкий бр, море было совершенно  спокойно.

Казалось, ничто не должно было нарушить душевного  равновесия  убежденного

противника морских путешествий, каковым я являюсь, и все же  у  меня  было

чувство, что я  стою  перед  лицом  какой-то  грозной,  хотя  и  неведомой

опасности.

   Я  замечал,  что  люди  с  такой  же,  как  и   у   меня,   обостренной

чувствительностью часто испытывают подобные предчувствия и что они нередко

сбываются.  Существует  теория,  которая  объясняет  возникновение   таких

предчувствий  своего  рода  ясновидением,  таинственным  проникновением  в

будущее. Помню, как вестный немецкий спирит Раумер однажды заметил,  что

за всю свою громадную практику он ни разу не встречал более  восприимчивой

ко всему сверхъестественному натуры,  чем  моя.  Как  бы  то  ни  было,  я

чувствовал себя глубоко несчастным, когда пробирался среди  шумной  толпы,

заполнявшей белые палубы "Спартанца". Если бы я знал, что ожидает  меня  в

ближайшие двенадцать часов, то непременно спрыгнул бы в  последний  момент

на берег и бежал бы с проклятого корабля.

   - Пора! - крикнул капитан и, щелкнув крышкой своего  хронометра,  сунул

его в карман.

   - Пора! - повторил помощник.

   Жалобно взвыл последний гудок, друзья и родственники отъезжающих спешно

покинули пароход. Уже был отдан один канатов, матросы  убирали  сходни,

как вдруг с капитанского мостика послышался  крик,  и  я  увидел,  что  на

пристань вбежали два человека. Оба отчаянно жестикулировали, и было  ясно,

что они хотят остановить пароход.

   - Живей! Живей! - закричали в толпе.

   - Малый ход! - приказал капитан. - Так держать! Сходни!

   Два человека прыгнули на борт как раз в тот момент, когда отдали второй

канат и судорожный рывок машины  оттолкнул  нос  парохода  от  причала.  С

палубы и берега полетели последние прощальные  слова,  замелькали  носовые

платки,  и  огромный  корабль,  вспенивая  воду,  отошел  от  пристани   и

величественно поплыл по спокойной бухте.

   Так началось наше двухнедельное плавание. Пассажиры стали  разбредаться

в поисках своих кают и багажа, а хлопанье пробок в салоне показывало,  что

кое-кто    расстроенных  путешественников  пытался  искусственным  путем

заглушить боль разлуки. Я бегло  осмотрел  палубу,  чтобы  составить  себе

представление о своих спутниках. Все это  была  самая  заурядная  публика,

какую  чаще  всего  встречаешь  на  пароходах.  Я  не  увидел   ни   одной

примечательной  фиономии.  Говорю  это  как  знаток,  ибо  лица  -   моя

специальность. Заметив оригинальное лицо, я мысленно набрасываюсь на него,

как ботаник на цветок, и уношу с собой, чтобы в свободное время  не  спеша

проаналировать полученные впечатления, классифицировать их  и  поместить

под соответствующим ярлыком в моем маленьком антропологическом  музее.  На

этот раз ни одного лица, достойного  внимания:  человек  двадцать  молодых

американцев,  направляющихся  в  Европу,   несколько   почтенных   пожилых

супружеских пар, представлявших собой резкий  контраст  молодежи,  два-три

священнослужителя,  дельцы,   молодые   дамы,   коммивояжеры,   английские

аристократы - разношерстная публика, характерная для океанского парохода.

   Я отвернулся от них и стал всматриваться в уплывающие  берега  Америки;

тут меня  охватили  воспоминания,  и  я  почувствовал  прилив  нежности  к

усыновившей меня стране. На одном конце палубы  лежала  куча  чемоданов  и

другого багажа, который еще не успели спустить в трюм.  Испытывая  обычную

жажду одиночества, я обогнул эту груду, уселся у  самого  борта  на  бухте

троса и погрузился в меланхолические мечты.

   Меня вывел задумчивости чей-то шепот.

   - Вот укромное местечко, - пронес голос позади меня. - Садись,  и  мы

спокойно потолкуем.

   Заглянув в щель между огромными сундуками,  я  увидел,  что  по  другую

сторону груды багажа остановились  те  самые  люди,  которые  прыгнули  на

пароход в последнюю минуту. Они не заметили меня, так как  я  притаился  в

тени ящиков. Говоривший был высокий, очень худой человек  с  иссиня-черной

бородой  и  бесцветным  лицом.  Меня  поразили  его  нервные  движения   и

возбужденный  вид.  Его  товарищ,  ненький,  полный  человечек,  казался

деловитым и решительным: во рту у него торчала сигара, а  на  руке  висело

легкое, широкое пальто. Оба они беспокойно озирались по сторонам,  как  бы

желая убедиться, что поблости нет ни души.

   - Место вполне подходящее, - отозвался ненький.

   Они сели на какой-то тюк  спиной  ко  мне,  и  я  невольно  оказался  в

неприятной роли человека, подслушивающего чужой разговор.

   - Ну, Мюллер, - заговорил  высокий,  -  мы  все  же  протащили  это  на

пароход.

   -  Да,  -  согласился  тот,  кого  назвали  Мюллером.  -  Все  обошлось

благополучно.

   - Чуть-чуть не сорвалось.

   - Не говори, чуть не засыпались, Фленниген.

   - Дело было бы дрянь, если б мы опоздали на пароход.

   - Еще бы! Рухнули бы все наши планы.

   - Все полетело бы к черту, - подтвердил маленький человечек и несколько

раз подряд яростно затянулся сигарой.

   - Он у меня тут, - снова заговорил Мюллер.

   - Дай-ка я взгляну.

   - А вдруг кто-нибудь подглядывает?

   - Нет, почти все ушли вн.

   - Надо быть начеку, ведь мы так много поставили  на  карту,  -  заметил

Мюллер, развертывая пальто, висевшее у него  на  руке.  Он  влек  -под

пальто какой-то черный предмет и опустил его на палубу.  Взглянув  на  эту

вещь, я вскочил на ноги с восклицанием ужаса. К счастью, собеседники  были

так поглощены  своим  делом,  что  не  заметили  меня.  Стоило  им  только

повернуть голову, и они увидели бы в просвете между чемоданами мое бледное

лицо.

   С самого начала этого разговора мною овладело тяжелое предчувствие. Оно

полностью подтвердилось,  когда  я  рассмотрел  черный  предмет.  Это  был

квадратный ящичек объемом примерно в кубический фут, сделанный   темного

дерева и обитый медью. Он напоминал  футляр  для  пистолетов,  только  был

гораздо выше. Но мое внимание привлекло какое-то необычное  приспособление

на ящике. Оно наводило на мысль о пистолете; это было нечто вроде курка  с

прикрепленной к нему бечевкой. Рядом с курком в крышке виднелось маленькое

квадратное отверстие.

   Высокий человек - Фленниген, как его назвал собеседник, - припал глазом

к отверстию и  несколько  минут  с  крайне  озабоченным  видом  пристально

рассматривал что-то внутри ящичка.

   - По-моему, все в порядке, - сказал он наконец.

   - Я старался его не трясти, - ответил товарищ.

   - С такими деликатными вещами и обращаться нужно деликатно...  Всыпь-ка

туда что нужно, Мюллер.

   Маленький человек порылся у себя в кармане и достал небольшой  бумажный

пакетик. Развернув его,  он  вытряхнул  на  ладонь  с  полгорсти  белесого

зернистого вещества и всыпал в ящик через отверстие в крышке.  Послышалось

какое-то странное постукивание, и собеседники удовлетворенно заулыбались.

   - Ничего плохого не случилось, - сказал Фленниген.

   - Все в полном порядке, - откликнулся его товарищ.

   - Шш! Сюда кто-то идет. Снеси ящик  к  нам  в  каюту.  Как  бы  нас  не

заподозрили! А то еще кто-нибудь начнет вертеть его в  руках  да  случайно

нажмет на курок.

   - Ну да, кто бы ни нажал, получится одно и то же, - заявил Мюллер.

   - Вздумай кто-нибудь нажать на курок - он будет чертовски огорошен! - с

каким-то зловещим смехом  пронес  высокий.  -  Посмотрел  бы  я  на  его

фиономию! Я считаю, штучка здорово сделана!

   - Куда уж лучше, - согласился  Мюллер.  -  Мне  говорили,  ты  сам  все

придумал. Это верно?

   - Да, и пружину и скользящий затвор.

   - Недурно бы взять патент на твое обретение.

   Они вновь рассмеялись холодным, резким смехом, подняли окованный  медью

ящичек и спрятали его под широким пальто Мюллера.

   - Идем вн и поставим его в каюту, - сказал Фленниген. - Все равно  до

вечера он нам не понадобится, а там будет в сохранности.

   Мюллер согласился.  Взявшись  под  руку,  они  прошли  вдоль  палубы  и

скрылись в люке, унося с  собой  таинственный  ящичек.  Последнее,  что  я

слышал, был наказ Фленнигена нести его как можно осторожнее и не  стукнуть

о борт.

   Не могу сейчас сказать, долго ли я еще просидел на бухте троса. То, что

я услышал, нагнало на меня ужас, а тут еще меня стало мутить -  начиналась

морская болезнь.

   Обычная для Атлантического океана качка уже сказывалась и на пароходе и

на пассажирах. Я совсем  обессилел  и  душой  и  телом  и  впал  в  полное

оцепенение, которого меня вывел голос нашего милейшего боцмана.

   - Будьте добры, сэр, - сказал он, - мы хотим убрать с палубы весь  этот

хлам.

   Его добродушно-грубоватые манеры и румяное,  здоровое  лицо  показались

мне в тот момент просто оскорбительными. Если  бы  я  обладал  достаточным

мужеством и хорошими мускулами, я ударил бы его. Но я смог только  бросить

на честного моряка уничтожающий взгляд, чем немало  его  удивил,  а  затем

отошел  к  другому  борту.  Одиночество  -  вот   что   требовалось   мне,

одиночество, чтобы  поразмыслить  над  чудовищным  преступлением,  которое

замышлялось  на  моих  глазах.  Одна    спасательных  шлюпок   оказалась

приспущенной со шлюп-балок и  висела  довольно  нко  над  палубой.  Меня

осенила счастливая мысль. Я вскарабкался на борт, забрался в пустую шлюпку

и улегся на дне. Надо мной расстилалось голубое небо, иногда в поле  моего

зрения попадала раскачивающаяся бань-мачта. Наконец-то я остался наедине

со своей морской болезнью и своими мыслями.

   Я попытался припомнить подслушанный мною страшный разговор. Может быть,

он имел совсем не тот смысл, какой я в него  вкладываю?  Рассудок  говорил

мне, что иного смысла быть не могло. Я проаналировал различные факты,

которых складывалась  цепь  улик,  и  убеждал  себя,  что  они  ничего  не

доказывают. Но нет, все звенья  цепи  были  на  месте.  Прежде  всего  тот

странный способ, каким эти двое попали на пароход, бежав осмотра  багажа

в  таможне.  Сама  фамилия  "Фленниген"   напоминала   о   фениях   [члены

"Ирландского революционного братства" основано в 1858 году, боровшегося за

независимость Ирландии от Англии; применяли заговорщическую тактику], в то

время как имя "Мюллер"  наводило  на  мысль  о  нигилме  и  политических

убийствах. Затем таинственное поведение обоях, фраза о  том,  что  все  их

планы рухнули бы, если бы  они  опоздали  на  пароход,  их  опасения  быть

замеченными; наконец, последнее, пожалуй, самое  веское  доказательство  -

маленький квадратный ящик с курком и мрачная шутка об удивлении  человека,

который случайно нажал бы  его.  Разве  не  ясно,  что  передо  мной  были

отчаянные  заговорщики,  быть  может,  члены   какой-нибудь   политической

органации, и что они собираются совершить  чудовищное  жертвоприношение,

не пощадив ни себя, ни пассажиров, ни пароход? Белесые зерна, которые один

них высыпал в ящик, были  либо  детонатором,  либо  заменяли  запальный

шнур. Я отчетливо расслышал странный звук в ящике - возможно, его  давал

какой-то тонкий механм. Но что они имели в виду,  говоря  о  сегодняшнем

вечере? Неужели они намереваются осуществить свой ужасный замысел в первый

же вечер нашего путешествия? При этой мысли меня пробрала холодная  дрожь,

и на время я забыл о морской болезни.

   Я уже говорил, что я трус. К  тому  же  мне  недостает  и  гражданского

мужества. Редко два подобных недостатка соединяются в  одном  человеке.  Я

знал немало людей, которые боялись боли, но при этом отличались  мужеством

и независимым образом  мыслей.  К  сожалению,  за  долгие  годы  спокойной

одинокой  жни  у  меня  выработался  болезненный  страх   перед   всяким

решительным поступком, боязнь привлечь к себе внимание, и, как ни странно,

этот страх даже пересиливал во мне инстинкт  самосохранения.  Обыкновенный

человек, оказавшись в моем положении,  немедленно  пошел  бы  к  капитану,

рассказал бы ему о своих опасениях и передал бы дело на его усмотрение. Но

я, с моим характером, думал об этом с содроганием. Одна мысль о  том,  что

на мне сосредоточится  всеобщее  внимание,  что  меня  станет  допрашивать

незнакомый человек, что я должен буду выступить доносчиком в очной  ставке

с двумя отчаянными заговорщиками,  -  одна  мысль  об  этом  казалась  мне

ужасной. А вдруг выяснится, что я ошибаюсь? В каком положении  я  окажусь,

если будет доказана беспочвенность моих обвинений? Нет, я должен  выждать;

я буду внимательно наблюдать за двумя головорезами, неотступно следить  за

каждым их шагом. Все, что угодно, только бы не сесть в галошу.

   Вдруг  мне  пришло  в  голову,  что,  возможно,  в  этот  самый  момент

заговорщики предпринимают какие-нибудь  новые  шаги.  Нервное  возбуждение

даже предотвратило очередной приступ морской болезни, и я  смог  встать  и

выбраться    шлюпки.  Пошатываясь,  я  побрел  по  палубе,   намереваясь

спуститься в салон и выяснить, чем занимаются мои утренние знакомцы.  Едва

я взялся за поручни трапа, как, к моему умлению, кто-то дружески хлопнул

меня по спине, так что я чуть было не спустился вн с  несколько  большей

поспешностью, чем позволяло мое достоинство.

   - Это ты, Хеммонд? - раздался голос, показавшийся мне знакомым.

   - Боже мой! - воскликнул я,  обернувшись.  -  Дик  Мертон!  Здравствуй,

старина!

   Эта встреча была счастливой случайностью.  Именно  такой  человек,  как

Дик, и нужен был мне  -  добродушный,  умный,  решительный.  Я  мог  смело

рассказать ему обо всем и рассчитывать, что он со свойственным ему здравым

смыслом подскажет, как поступить. Еще в ту пору, когда я учился во  втором

классе в Гарроу, Дик был моим постоянным советчиком и защитником.

   Он сразу заметил, что со мной творится что-то неладное.

   - Что с тобой, Хеммонд? - добродушно осведомился он. - Ты  бледен,  как

полотно. Морская болезнь, а?

   - Не только это, - ответил я. - Давай пройдемся, Дик, я хочу поговорить

с тобой! Дай мне руку.

   Опираясь на сильную руку Дика, я заковылял рядом с  ним,  но  не  сразу

решился заговорить.

   - Хочешь сигару? - предложил он, прерывая молчание.

   - Нет, спасибо, - ответил я. - Дик, сегодня вечером нас уже не будет  в

живых.

   - Но это еще не значит, что ты должен сейчас отказываться от сигары,  -

спокойно заметил Дик, пристально взглянув на меня  -под  своих  лохматых

бровей. Без сомнения, он подумал, что я не совсем в своем уме.

   - Тут нет ничего смешного, Дик, - продолжал я. - Уверяю тебя, я  говорю

совершенно серьезно.  Мне  стало  вестно  о  чудовищном  заговоре,  цель

которого - уничтожить наш пароход и всех пассажиров.

   И я в строгой последовательности развернул  перед  ним  цепь  собранных

мною доказательств.

   - Ну, Дик, - сказал я в заключение, - что ты теперь думаешь, а главное,

что я, по-твоему, должен делать?

   К моему удивлению, он от души расхохотался.

   - Если бы я услышал это от кого-нибудь другого; а не от тебя, -  заявил

он, - то, может быть, испугался бы. Ты, Хеммонд, всегда попадал пальцем  в

небо. У тебя опять проявляется твоя старая  склонность.  Помнишь,  как  ты

клялся в школе, что видел в вестибюле пррак, а потом оказалось, что  это

было твое собственное отражение в зеркале? Кому это понадобится уничтожать

пароход? - продолжал он.  -  Крупных  политических  тузов  на  борту  нет,

наоборот, большинство пассажиров -  простые  американцы.  Вдобавок  в  наш

трезвый девятнадцатый век  даже  самые  закоренелые  преступники  бегают

жертвовать своей жнью. Без сомнения, ты не понял их и принял  за  адскую

машину фотоаппарат или какую-нибудь другую безобидную вещь.

   - Ничего подобного, - ответил я, задетый за живое. - Боюсь,  вскоре  ты

убедишься, что я ничего не преувеличил и передал все совершенно точно,  но

будет уже слишком поздно! Ну, а такого ящика я еще никогда не видел.  Судя

по тому, как они с ним обращались и говорили о нем,  я  убежден,  что  там

спрятан какой-то сложный механм.

   - Ну, если это считать неопровержимым доказательством, - заметил Дик, -

тогда тебе каждый сверток с каким-нибудь скоропортящимся продуктом  должен

показаться торпедой.

   - Но фамилия одного этих людей - Фленниген, - заявил я.

   - Не  думаю,  чтобы  подобное  доказательство  имело  на  суде  большое

значение, - отозвался Дик. - Но я уже выкурил сигару. Что ты скажешь, если

мы пройдем в салон и разопьем бутылочку красного вина? Заодно ты  покажешь

мне этих двух Орсини, если они там.

   - Хорошо. Я решил весь день не спускать с  них  глаз,  -  заявил  я.  -

Только не смотри на них слишком пристально, чтобы они не заметили, что  за

ними наблюдают.

   - Будь спокоен, - заверил меня Дик, - я буду вести себя,  как  невинный

ягненок.

   Мы спустились с палубы и вошли в салон.

   За огромным столом в центре комнаты собралось  довольно  многочисленное

общество. Некоторые пассажиры возились с непослушными  саквояжами,  другие

закусывали, третьи  читали  или  чем-нибудь  развлекались.  Тех,  кого  мы

искали, здесь не было. Покинув салон, мы обошли все каюты, но  безуспешно.

"Боже милостивый! - подумал я. - Может  быть,  в  этот  самый  момент  они

находятся у нас под ногами - в трюме или машинном отделении - и собираются

пустить в ход свое дьявольское обретение!"

   Лучше уж узнать самое худшее, чем пребывать в неведении!

   - Официант, еще какие-нибудь пассажиры здесь есть? - спросил Дик.

   - Да, двое - в курительной комнате, сэр, - ответил тот.

   Небольшая,  но  уютная  и  роскошно  обставленная  курительная  комната

находилась рядом с буфетом. Мы толкнули дверь и  вошли.  Вздох  облегчения

вырвался у меня груди. Я увидел  мертвенно-бледное  лицо  Фленнигена  с

немигающими глазами и решительной складкой губ. Против него сидел  Мюллер.

Они играли в карты и пили вино. Я толкнул Дика  локтем,  подтверждая,  что

наши поиски увенчались успехом, а затем мы с  самым  непринужденным  видом

уселись рядом с ними. Заговорщики не удостоили нас даже взглядом.  Я  стал

внимательно наблюдать за ними. Они играли в "наполеона".

   Оба  были  тонкими  знатоками  игры,  и  я  не   мог   не   восхищаться

самообладанием,  с  каким  эти  люди,   скрывая   свою   страшную   тайну,

хладнокровно подбирали длинную масть или ловили  королеву.  Деньги  быстро

переходили рук в руки, но чернобородому явно не везло. В  конце  концов

он с раздражением швырнул карты на стол, выругался и заявил, что больше не

намерен играть.

   - Будь я проклят, если еще соглашусь тянуть эту канитель! -  воскликнул

он. - За пять конов у меня ни разу не было больше двух карт одной масти!

   - Ничего, - ответил его товарищ, сгребая выигранные деньги. - Проиграть

или выиграть несколько долларов - какое это  будет  иметь  значение  после

того, что проойдет сегодня вечером?!

   Меня поразила наглость этого мерзавца, но я с самым бесстрастным  видом

продолжал  разглядывать  потолок  и  попивать  вино.  Я  чувствовал,   что

Фленниген пристально смотрит на меня своими волчьими глазами, проверяя, не

вызвал ли у меня подозрений этот намек.  Затем  он  что-то  шепнул  своему

товарищу,  но  я  не   расслышал,   что   именно.   Очевидно,   это   было

предупреждение, так как тот сердито ответил:

   - Чепуха! Что хочу, то и говорю! Излишняя осторожность как раз и  может

погубить все дело.

   - Ты, видно, не заинтересован в успехе, - ответил Фленниген.

   - Ничего подобного, - буркнул Мюллер. - Ты отлично знаешь, что  если  я

делаю ставку, то надеюсь  выиграть.  Но  я  никому  на  свете  не  позволю

отчитывать меня и одергивать. Я  не  меньше,  пожалуй,  даже  больше  тебя

заинтересован в успехе нашего дела.

   Ом весь кипел от злости и некоторое время яростно  дымил  сигарой.  Его

компаньон тем временем посматривал то на  Дика  Мертона,  то  на  меня.  Я

понимал, что нахожусь рядом с человеком, готовым на любой шаг,  что  стоит

ему заметить хотя бы легкую дрожь моих губ, и он тотчас же меня  укокошит.

Однако я проявил больше самообладания, чем мог от  себя  ожидать  в  столь

трудных обстоятельствах. Что касается Дика, то он оставался невозмутимым и

бесстрастным, как египетский сфинкс.

   Несколько минут  в  курительной  комнате  царило  молчание,  нарушаемое

только шуршанием карт, которые тасовал Мюллер перед тем,  как  положить  в

карман. Он по-прежнему казался рассерженным.  Бросив  окурок  в  урну,  он

вызывающе взглянул на своего спутника и повернулся ко мне:

   - Не можете ли вы сказать, сэр, когда на берегу получат первую весть  о

нашем пароходе?

   Теперь они оба  смотрели  на  меня,  и  хотя  я,  быть  может,  немного

побледнел, но ответил спокойным голосом:

   - Я полагаю, сэр, первое вестие  о  нашем  пароходе  будет  получено,

когда мы достигнем Куинстауна.

   - Ха-ха-ха! - рассмеялся сердитый человечек.  -  Я  знал,  что  вы  так

скажете. Не толкай меня под столом, Фленниген, я не выношу этого. Я  знаю,

что делаю. Вы заблуждаетесь, сэр, - продолжал он, вновь  поворачиваясь  ко

мне, - глубоко заблуждаетесь.

   - Возможно, о нас еще раньше сообщит какой-нибудь встречный корабль,  -

высказал предположение Дик.

   - Нет, вовсе не корабль.

   - Погода прекрасная, - заметил я. - Разве корабль не увидят,  когда  он

прибудет к месту назначения?

   - Я этого не говорю, но о нас услышат еще раньше и в другом месте.

   - А где же? - полюбопытствовал Дик.

   - Этого я вам не скажу. Но  сегодня  еще  до  темноты  узнают,  где  мы

находимся, причем самым необычайным, таинственным способом. - И  он  снова

хихикнул.

   - Пойдем-ка на палубу, - проворчал Фленниген. - Ты хлебнул  лишнего,  и

этот проклятый коньяк развязал тебе язык. - Схватив Мюллера  за  руку,  он

чуть не силой вывел его курительной комнаты, и  мы  слышали,  как  они,

спотыкаясь, поднялись по трапу на палубу.

   - Ну, что ты теперь скажешь. Дик? - спросил я прерывающимся от волнения

голосом.

   Но мой друг по-прежнему казался невозмутимым.

   - Что я скажу? Да то же самое, что и его  приятель.  Мало  ли  чего  не

наболтает человек спьяну? От него так и разит коньяком.

   - Чепуха, Дик! Ты же видел, как другой старался заткнуть ему рот!

   - Конечно. Но он просто не хотел, чтобы его  друг  валял  дурака  перед

незнакомыми людьми. Возможно, что коротышка - это сумасшедший, а другой  -

приставленный к нему санитар. Вполне возможно.

   - Ах, Дик, Дик! - воскликнул я. - Ну, можно ли быть таким слепым! Разве

ты не видишь, что каждое их слово подтверждает мои подозрения?

   - Вздор, дружище, - спокойно возразил Дик. - Ты сам  взвинчиваешь  себе

нервы. Ну, какой смысл во всей этой  чертовщине?  Каким  это  таинственным

способом узнают, где мы находимся?

   - А я скажу тебе, что он имел в виду! - воскликнул я, наклоняясь к Дику

и хватая его за руку.  -  Какой-нибудь  рыбак  у  американского  побережья

внезапно увидит в море вспышку и далекое зарево. Вот что он имел в виду!

   - Вот уж не думал я, Хеммонд, что ты такой идиот, -  проворчал  Дик.  -

Если  ты  станешь  придавать  значение  болтовне  всякого   пьянчуги,   то

придумаешь что-нибудь еще  более  нелепое.  Давай-ка  лучше  последуем  их

примеру и выйдем на палубу. По-моему, тебе нужно подышать свежим воздухом.

Я уверен, что у тебя печень не в порядке. Морское путешествие  будет  тебе

на пользу.

   - Если я доживу до конца нашего плавания, - простонал я, - то дам зарок

больше никогда не путешествовать. Сейчас  уже  накрывают  на  стол  -  нет

смысла подниматься на палубу. Я останусь вну и распакую свои вещи.

   - Надеюсь, к ужину твое настроение улучшится, - заметил Дик и  ушел.  Я

предавался в одиночестве мрачным размышлениям, пока удары  большого  гонга

не првали нас в салон.

   Само собой разумеется, что после происшествий  этого  дня  мой  аппетит

отнюдь не улучшился. Тем не менее я  машинально  уселся  за  стол  и  стал

прислушиваться к болтовне окружающих.  В  салоне  находилось  около  сотни

пассажиров первого класса, и, когда подали вино, гул голосов, сливаясь  со

звоном тарелок, перерос в настоящий гвалт.

   Я оказался между очень  полной  и  нервной  пожилой  дамой  и  чопорным

маленьким священником. Они не пытались вовлечь меня в  беседу.  Я  ушел  в

свою скорлупу и принялся наблюдать  за  моими  дорожными  спутниками.  Дик

сидел поодаль от меня, попеременно занимаясь  то  куриным  филе,  лежавшим

перед ним на тарелке, то самоуверенной молодой особой,  сидевшей  рядом  с

ним. Капитан Доуи выполнял обязанности хозяина на  нашем  конце  стола,  а

пароходный врач - на другом.

   Я с радостью обнаружил, что Фленниген сидит почти против меня. Пока  он

был на глазах, я знал, что хотя бы временно нам не угрожает опасность.  Он

сидел, ображая на своем мрачном  лице  какую-то  гримасу,  что,  по  его

мнению, должно было сойти за милую улыбку. От меня не ускользнуло, что  он

много пил, так много, что охрип  еще  до  того,  как  подали  десерт.  Его

приятель Мюллер сидел  от  него  за  несколько  человек.  Он  мало  ел  и,

казалось, был охвачен каким-то беспокойством.

   - Ну-с, дорогие дамы, - заявил наш добродушный капитан, -  надеюсь,  на

борту моего корабля вы будете чувствовать себя как дома. За джентльменов я

не  беспокоюсь.  Официант,  шампанского!  За  попутный  ветер  и   быстрое

путешествие! Уверен, что наши друзья в Америке дней через восемь  -  самое

позднее через девять - узнают о нашем благополучном прибытии.

   Я посмотрел  вокруг  себя  и  успел  перехватить  молниеносный  взгляд,

которым  Фленниген  обменялся  со  своим  сообщником.  На   тонких   губах

Фленнигена играла зловещая улыбка.

   В салоне продолжалась оживленная беседа. Говорили о политике, о море, о

развлечениях, о религии.  Я  оставался  молчаливым,  хотя  и  внимательным

слушателем. Вдруг мне пришло в голову, что было бы неплохо затронуть  один

вопрос - он не выходил у меня головы. Я мог коснуться его как бы  между

прочим, но капитана это заставило бы насторожиться. К тому же, наблюдая за

лицами заговорщиков, я сумел бы определить, какое  впечатление  проведут

на них мои слова.

   Внезапно в салоне наступила тишина. Темы, представлявшие общий интерес,

видимо, были исчерпаны. Момент был подходящий.

   - Позвольте узнать, капитан, - начал я, наклоняясь  вперед  и  стараясь

говорить как можно громче, - как вы относитесь к манифестам фениев?

   Румяное лицо капитана побагровело от благородного негодования.

   - Фении - презренные трусы. Они глупы и безнравственны, - ответил он.

   -  Банда  мерзавцев,  которые  не  осмеливаются  играть  в  открытую  и

прибегают к пустым угрозам, - добавил надутый старикан, сидевший  рядом  с

капитаном.

   - Ах, капитан! - воскликнула моя дородная соседка. - Вы же не  думаете,

что они, например, способны взорвать пароход?

   - И взорвали бы, если бы могли. Но я уверен, что  мой  пароход  они  не

взорвут.

   - Можно узнать, какие меры предосторожности вы приняли  против  них?  -

спросил пожилой человек с другого конца стола.

   - Мы тщательно осмотрели весь груз, доставленный на пароход.

   - А что, если кто-нибудь принес взрывчатое вещество с собой? - высказал

я предположение.

   - Они слишком трусливы, чтобы рисковать своей жнью.

   До этого Фленниген не проявлял ни малейшего интереса  к  разговору.  Но

теперь он поднял голову и взглянул на капитана.

   - Мне кажется, вы несколько недооцениваете фениев, - заметил  он.  -  В

любом тайном обществе находятся отчаянные люди - почему бы им  не  быть  и

среди фениев? Многие считают за честь умереть за дело, которое им  кажется

правым, хотя, по мнению других, они заблуждаются.

   - Массовое убийство никому не может казаться  правым  делом,  -  заявил

маленький священник.

   - Бомбардировка Парижа была именно таким массовым убийством, -  ответил

Фленниген, - и тем не менее весь цивилованный мир спокойно созерцал его,

заменив страшное  слово  "убийство"  более  благозвучным  словом  "война".

Немцам это массовое убийство казалось правым делом - почему же  применение

динамита не может быть правым делом в глазах фениев?

   - Во всяком случае, до сих  пор  они  бахвалились  впустую,  -  заметил

капитан.

   - Прошу прощения, -  возразил  Фленниген,  -  но  разве  вестно,  что

вызвало гибель "Доттереля"? В Америке мне приходилось  говорить  с  весьма

осведомленными лицами, которые утверждали, что на пароходе была спрятана в

угле адская машина.

   - Это ложь, - ответил капитан. - На суде  было  доказано,  что  пароход

погиб от взрыва угольного газа. Но давайте говорить о чем-нибудь другом, а

то я боюсь, что дамы не смогут заснуть.

   И разговор перешел на прежние темы.

   Во время  этой  маленькой  дискуссии  Фленниген  высказал  свое  мнение

учтиво, но с такой убежденностью, какой я от него не  ожидал.  Я  невольно

восхищался  человеком,  который  накануне  решительного   шага   с   таким

самообладанием говорил о предмете, столь блко его касавшемся. Как я  уже

упоминал, он рядно выпил, но хотя его  бледные  щеки  окрасились  легким

румянцем, он сохранял свою обычную сдержанность. Когда беседа  перешла  на

другие темы, он замолчал и погрузился в глубокую задумчивость.

   Во мне боролись самые противоречивые чувства. Как поступить?  Встать  и

разоблачить их перед  пассажирами  и  капитаном?  Или  попросить  капитана

уделить мне несколько минут  для  разговора  наедине  у  него  в  каюте  и

рассказать ему все? Я уже почти решился на  это,  но  тут  на  меня  опять

напала робость. В конце концов могло  же  выйти  недоразумение.  Ведь  Дик

слыхал все доказательства и все-таки мне не поверил. Будь что будет, решил

я. Странная беспечность овладела мною. Почему  я  должен  помогать  людям,

которые не хотят замечать грозящей им беды? Ведь капитан и  его  помощники

обязаны защищать нас, и вовсе не наше дело предупреждать их об  опасности.

Я  выпил  два  стакана  вина   и,   пошатываясь,   выбрался   на   палубу,

преисполненный решимости сохранить тайну в своем сердце.

   Вечер выдался чудесный. Стоя у борта и  облокотившись  на  поручни,  я,

несмотря на  свое  волнение,  наслаждался  освежающим  бром.  Далеко  на

западе, на огненном  фоне  заката,  черным  пятнышком  выделялся  одинокий

парус.  При  виде  этого  зрелища  меня  охватила   дрожь   -   оно   было

величественно, но ужасно. Над грот-мачтой робко мерцала одинокая звезда, а

в воде при каждом ударе пароходного винта  вспыхивали  тысячи  искорок.  И

только широкая полоса дыма, тянувшаяся за нами, подобно  черной  ленте  на

пурпурном занавесе, портила эту прекрасную картину. Трудно было  поверить,

что величавое спокойствие, царившее в природе, мог нарушить  один  жалкий,

несчастный смертный.

   В конце концов, подумал я, всматриваясь в голубую бездну, если случится

самое страшное, то лучше погибнуть здесь, чем агонировать на  больничной

койке на берегу. Какой ничтожной кажется человеческая  жнь  перед  лицом

великих сил природы! И все же эта философия не  помешала  мне  вздрогнуть,

когда, обернувшись, я увидел и без труда опознал на другой стороне  палубы

две мрачные фигуры. Я не мог слышать, о чем они оживленно разговаривали, и

мне оставалось только внимательно наблюдать за ними, прохаживаясь  взад  и

вперед.

   Вскоре на палубе появился Дик, и я с  облегчением  вздохнул.  На  худой

конец сойдет и скептически настроенный наперсник.

   - Ну, старина! - воскликнул он, награждая меня шутливым тычком в бок. -

Мы пока еще не взлетели на воздух?

   - Пока нет, - ответил я. - Но это ничего не  доказывает,  ведь  мы  еще

можем взлететь.

   - Вздор, дружище! - заявил Дик. - Откуда ты это взял?  Что  за  шальная

мысль! Я беседовал с одним твоих мнимых террористов. Судя по разговору,

это довольно симпатичный и общительный парень.

   - Дик, я ничуть не сомневаюсь, что у этих людей имеется адская машина и

что мы на волосок от смерти. Я так и вижу, как они подносят  к  запальному

шнуру зажженную спичку.

   - Ну, если ты уж так  уверен,  -  сказал  Дик,  почти  напуганный  моим

серьезным  тоном,  -  то  тебе  следует  рассказать   капитану   о   своих

подозрениях.

   - Ты прав, - согласился я. -  Так  и  нужно  поступить.  Моя  идиотская

робость помешала мне сделать это раньше. Я убежден, что только  это  может

нас спасти.

   - Тогда отправляйся сейчас же и расскажи, - потребовал Дик. - Но,  ради

бога, не впутывай меня в это дело.

   - Я переговорю с ним, как только он сойдет с мостика, - обещал я,  -  а

пока буду наблюдать за ними, не спуская глаз.

   - Расскажи мне потом о результатах,  -  попросил  мой  друг  и,  кивнув

головой, отправился разыскивать свою соседку по обеденному столу.

   Оставшись один, я вспомнил  об  укромном  местечке,  обнаруженном  мной

утром. Я вскарабкался на борт, перебрался в спасательную  шлюпку  и  снова

улегся в ней. Здесь я мог обдумать план дальнейших действий,  а  приподняв

голову, в любую минуту видеть своих зловещих спутников.

   Прошел час, а капитан все еще оставался  на  мостике.  Он  был  всецело

поглощен спором с одним пассажиров - отставным морским  офицером  -  по

поводу   какого-то   сложного   вопроса   кораблевождения.    Со    своего

наблюдательного пункта я видел красные огоньки на кончиках их сигар.  Было

так темно, что я с трудом различал фигуры Фленнигена и его сообщника.  Они

стояли все в тех же позах.  На  палубе  кое-где  виднелись  пассажиры,  но

многие уже ушли вн. Странное спокойствие  было  разлито  кругом.  Только

голоса вахтенных матросов да поскрипывание штурвала нарушало тишину.

   Прошло  еще  полчаса,  но  капитан,  казалось,  вообще   не   собирался

спускаться с мостика. Мои нервы были так  напряжены,  что  звук  шагов  на

палубе заставил меня вздрогнуть. Я выглянул -за борта шлюпки  и  увидел,

что подозрительная пара пересекла палубу и остановилась почти  подо  мной.

Свет нактоуза падал на мертвенно-бледное лицо головореза Фленнигена.  Я

бросил на них всего лишь один взгляд, но все же успел заметить, что  столь

знакомое мне пальто небрежно висело на руке Мюллера. Со стоном упал  я  на

дно шлюпки. Теперь я уже не сомневался,  что  моя  роковая  медлительность

будет причиной гибели двухсот ни в чем не повинных людей.

   Мне  приходилось  читать  о  том,  с   какой   ощренной   жестокостью

расправляются заговорщики со шпионами. Я понимал, что  люди,  ставящие  на

карту свою жнь, ни перед  чем  не  остановятся.  Мне  оставалось  только

съежиться на дне лодки и, затаив дыхание, прислушиваться к их шепоту.

   - Вполне подходящее место, - сказал один них.

   - Ты прав, подветренная сторона, конечно, лучше.

   - Интересно, сработает ли курок?

   - Не сомневаюсь.

   - Мы должны нажать его в десять, не так ли?

   - Ровно в десять. У нас еще восемь минут.

   Наступила пауза. Затем тот же голос пронес:

   - Они ведь услышат щелканье курка?

   - Неважно. Все равно уже никто не успеет нам помешать.

   - Что верно, то верно. Как будут волноваться те, кого  мы  оставили  на

берегу!

   - Вполне понятно. Сколько, по-твоему, пройдет времени, прежде чем они о

нас услышат?

   - Первое вестие они получат не раньше полуночи.

   - И этим они будут обязаны мне.

   - Нет, мне.

   - Ха-ха-ха! Ну, посмотрим.

   Вновь наступила пауза. Ее прервал зловещий шепот Мюллера:

   - Осталось только пять минут.

   Как медленно ползло время! Я мог отсчитывать секунды по  ударам  своего

сердца.

   - Какую сенсацию это вызовет на берегу! - пронес голос.

   - Да, газеты поднимут рядный шум!

   Я приподнял голову и снова выглянул через борт шлюпки.  Теперь  уже  не

оставалось никакой надежды, помощи ждать было неоткуда. Подниму я  тревогу

или нет - смерть все равно смотрит мне в глаза. Капитан  наконец  сошел  с

мостика. Палуба была  безлюдной,  если  не  считать  двух  мрачный  фигур,

притаившихся в тени шлюпки.

   Фленниген держал в руке часы с открытой крышкой.

   - Осталось три минуты, - проговорил он. - Опусти ящик на палубу.

   - Нет, лучше поставить его на борт.

   Это был все тот же квадратный ящичек.

   По долетевшему до меня звуку я понял,  что  они  поставили  его  около,

шлюпбалки, почти у меня под головой.

   Я снова выглянул наружу. Фленниген высыпал что-то   бумажки  себе  на

ладонь. Это было то самое беловатое зернистое вещество,  которое  я  видел

утром. Несомненно, детонатор, так как Фленниген насыпал его в  ящичек,  и,

как и в прошлый раз, мое внимание привлекли какие-то странные звуки.

   - Еще полторы минуты, - сказал Фленниген. - Кто дернет за бечевку -  ты

или я?

   - Я, - ответил Мюллер.

   Он стоял на коленях и держал в руке конец бечевки. Фленниген, сложив на

груди руки, застыл позади с выражением мрачной решимости на лице.

   Мои нервы не выдержали.

   -  Остановитесь!  -  пронзительно  крикнул  я,  вскакивая  на  ноги.  -

Остановитесь, безумные люди!

   Они с умлением отшатнулись. Яркая луна осветила мое бледное лицо, и я

не сомневаюсь, что в первое мгновение они приняли меня за пррак.

   Теперь я испытывал прилив храбрости, так как зашел  слишком  далеко,  а

отступать было поздно.

   - Каин был проклят, - воскликнул я, - хотя убил только одного человека!

Неужели вы хотите иметь на своей совести кровь двухсот людей!

   - Он сошел с ума, - заявил Фленниген. - Время истекло. Нажимай, Мюллер.

   Я спрыгнул на палубу.

   - Вы не сделаете этого! - закричал я.

   - Не суйтесь не в свое дело, вы не имеете права!

   - Имею. Вы нарушаете закон человеческий и божеский.

   - Это не ваше дело. Убирайтесь отсюда!

   - Ни за что! - воскликнул я.

   - Будь он проклят, этот парень. На карту поставлено  слишком  много,  и

нам не до церемоний. Я придержу его, Мюллер, а ты нажми курок.

   В следующее мгновение я вивался  в  геркулесовых  объятиях  ирландца.

Сопротивление было бесполезно: в его руках я чувствовал себя младенцем. Он

прижал меня к борту так, что я не мог шевельнуться.

   - Ну! - крикнул он. - Действуй, он нам не помешает!

   Я чувствовал, что стою на пороге вечности. Полузадушенный  бандитом,  я

все же заметил, как его сообщник подошел к роковому ящику, наклонился  над

ним и снова ухватился за бечевку. Я прошептал молитву, когда он потянул ее

на себя. Послышался резкий  щелчок,  а  вслед  за  ним  какой-то  странный

скребущий звук. Курок опустился, одна   стенок  ящика  тотчас  отскочила

и... него выпорхнули два сых почтовых голубя!

   Остается досказать немногое,  тем  более,  что  мне  не  очень  приятно

говорить на эту тему: все это слишком нелепо  и  позорно.  Пожалуй,  лучше

всего  пристойно  ретироваться  со  сцены  и  уступить  место  спортивному

корреспонденту  газеты  "Нью-Йорк  геральд".  Вот  выдержка      статьи,

опубликованной в газете вскоре после нашего отплытия Америки.

 

 

   НОВОЕ В ГОЛУБИНЫХ ГОНКАХ

 

   На  прошлой  неделе  состоялось  оригинальное  состязание  между  двумя

голубями, один которых принадлежал Джону  Г.Фленнигену    Бостона,  а

другой - уважаемому гражданину Лоуелла -  Иеремии  Мюллеру.  Оба  они  уже

давно соперничают между  собой  в  выведении  улучшенной  породы  голубей.

Местные круги проявили большой интерес к состязанию,  и  на  голубей  были

сделаны крупные ставки.

   Старт состоялся на палубе трансатлантического  парохода  "Спартанец"  в

день отплытия в десять часов вечера, когда судно находилось примерно в ста

милях от берега. Победителем прнавался голубь, прилетевший домой первым.

Спортсменам пришлось соблюдать большую осторожность,  поскольку  некоторые

капитаны относятся  с  предубеждением  к  спортивным  соревнованиям  и  не

допускают их на борту парохода.

   Несмотря на небольшое осложнение, возникшее в самый  последний  момент,

птицы были выпущены почти точно в десять часов. Голубь Мюллера прилетел  в

Лоуелл  на  следующее  утро  в  очень  можденном  состоянии,  а   голубь

Фленнигена пропал без вести. Лицам, поставившим на этого голубя,  остается

удовлетворяться  сознанием,  что  состязание  происходило  самым   честным

образом. Голуби находились в специально сконструированной клетке,  которая

открывалась только при помощи особой пружины.  Специальное  приспособление

исключало всякую возможность умышленного повреждения крыльев у  голубей  и

позволяло кормить птиц через отверстие в крышке ящика.

   Дальнейшее   проведение   таких   состязаний    будет    способствовать

популярации  голубиного  спорта  в  Америке.  Подобные   матчи   приятно

отличаются от тех  демонстраций  человеческой  выносливости,  которые  так

участились за последние годы и носят столь нездоровый характер.

 

 

 

   Артур Конан Дойль.

   Полосатый сундук

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Симферополь, "Таврия", 1989.

   & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   - Ну, что вы об этом скажете, Эллердайс? - спросил я.

   Мой второй помощник стоял рядом со  мной  на  корме,  широко  расставив

короткие, толстые ноги, - море еще не успокоилось после шторма,  и  всякий

раз, когда новая волна кренила корабль, обе наши спасательные шлюпки почти

касались воды. Положив подзорную трубу на  ванты  бань-мачты,  Эллердайс

пытался рассмотреть какое-то невестное, истерзанное бурей  судно,  когда

оно на короткое мгновение  замирало  на  гребне  вала,  прежде  чем  снова

скользнуть вн. Корабль сидел так глубоко в  воде,  что  я  лишь  редка

различал зеленоватую полоску борта.

   Это был бриг. Его грот-мачта переломилась футах в десяти над палубой  и

тащилась за кораблем вместе с парусами и реями, как перебитое крыло чайки.

Никто, как видно, и не пытался обрубить снасти, удерживающие этот обломок.

Фок-мачта была еще цела, но фор-марсель не закреплен,  а  передние  паруса

ветер занес к самому носу корабля,  и  они  развевались,  словно  огромные

белые стяги. Никогда еще мне не приходилось видеть судна в таком отчаянном

положении.

   Но это нас ничуть не удивляло. За последние три дня и мы на своем барке

не раз теряли надежду вновь увидеть землю. Тридцать шесть  часов  боролись

мы со штормом, и не  будь  "Мэри  Синклер"  одним    лучших  парусников,

когда-либо построенных на верфях Клайда, нам едва ли удалось  бы  пережить

эту бурю. Но все же мы уцелели, хотя и пожертвовали урагану лодку и  часть

правого фальшборта. Вот почему мы не удивились,  увидев  после  бури,  что

другим повезло меньше, чем нам. Изуродованный  бриг  носился  по  голубому

морю под безоблачным небом,  подобно  человеку,  ослепленному  молнией,  и

напоминал нам о пережитых ужасах.

   Медлительный и  методичный  шотландец  Эллердайс  долго  и  внимательно

рассматривал  суденышко.  Наши   матросы,   сгрудившись   у   бортов   или

вскарабкавшись на фок-ванты, тоже смотрели в его сторону. Вот  уже  десять

дней,  оставив  где-то  далеко  на  севере  главные  торговые  пути  через

Атлантический океан, мы плыли в полном одиночестве. Находясь, как  мы,  на

широте  20ь  и  долготе  10ь,  человек,  естественно,  начинает  проявлять

любопытство ко всяким неожиданным встречам.

   - Мне кажется, команда покинула корабль, - заметил второй помощник.

   У меня создавалось такое же впечатление - на палубе судна не было видно

никаких прнаков жни, никто не отвечал нашим матросам, размахивавшим  в

знак приветствия руками. Похоже было, что команда  бросила  судно,  считая

его обреченным на гибель.

   - Долго оно  не  продержится,  -  как  всегда,  неторопливо  проговорил

Эллердайс. - Того и гляди, задерет норму  и  нырнет  в  воду.  Палубу  уже

заливает.

   - Какой на нем флаг? - спросил я.

   - Не могу разобрать, он запутался в фалах... А, вот вижу... Бразильский

флаг, только он перевернут.

   Это означало, что команда, перед  тем  как  оставить  судно,  выбросила

сигнал бедствия. Быть может, люди только что покинули корабль?  Я  взял  у

помощника подзорную трубу и осмотрел  покрытую  пеной,  неспокойную  синюю

поверхность Атлантического океана, расстилавшуюся вокруг нас.  Нет,  кроме

нас, людей здесь не было.

   - Возможно, на борту остались живые люди, - сказал я.

   - Может быть, мы чем-нибудь  еще  и  поживимся,  -  пробормотал  второй

помощник.

   - Подойдем к нему с подветренной стороны и ляжем в дрейф.

   Наш барк остановился ярдах в  ста  от  брига,  и  оба  судна  принялись

приседать и кланяться друг другу, как танцующие клоуны.

   - Спустить на воду спасательную шлюпку! -  приказал  я.  -  Возьмите  с

собой четырех человек и осмотрите бриг, мистер Эллердайс.

   Но тут как раз пробило семь склянок, и на палубе  появился  мой  первый

помощник мистер Армстронг - через несколько минут  начиналась  его  вахта.

Мне захотелось самому побывать  на  брошенном  корабле  и  осмотреть  его.

Предупредив Армстронга, я перебрался через  борт,  спустился  по  фалам  и

уселся на корме шлюпки.

   Нам  потребовалось   немало   времени,   чтобы   преодолеть   небольшое

расстояние, разделявшее корабли. Море еще волновалось, и громадные валы то

и дело скрывали от нас и наше судно и бриг.  Когда  мы  оказывались  между

двумя валами, нас не достигали лучи солнца, но каждая  новая  волна  опять

поднимала нас к теплу и солнечному свету. В те краткие мгновения, когда мы

повисали на снежно-белом хребте между двумя мрачными пропастями,  я  видел

длинную зеленоватую линию корпуса и  наклонившуюся  фок-мачту  брига.  Это

позволяло мне направлять шлюпку с таким расчетом,  чтобы  обойти  судно  с

кормы и выбрать наиболее удобное для подъема место.  На  корме  брига,  по

которой ручьями стекала вода, мы прочли название: "Богоматерь победы".

   - Зайдем с наветренного борта, сэр, - сказал второй помощник.

   - Плотник, приготовьте багор!

   В следующий миг мы прыгнули через борт,  который  едва  возвышался  над

нашей лодкой, и оказались на палубе брошенного брига.

   Прежде всего мы приняли меры предосторожности на тот  весьма  вероятный

случай, если судно вдруг начнет быстро погружаться в воду.  С  этой  целью

двое матросов удерживали шлюпку за фалинь, не  позволяли  ей  приближаться

вплотную  к  борту  корабля.  Таким  образом,  мы  могли  в  любую  минуту

воспользоваться лодкой  в  случае  опасности.  Затем  я  поручил  плотнику

выяснить, много ли воды в трюме и  продолжает  ли  она  прибывать,  а  сам

вместе с Эллердайсом и еще одним матросом стал быстро осматривать  бриг  и

его груз.

   Палуба была завалена разными обломками и клетками для  кур,  в  которых

плавали мертвые птицы. На судне оставалась только одна лодка, да  и  то  с

пробитым дном, и мы уже не сомневались, что команда покинула  бриг.  Мы  с

Эллердайсом вошли в рубку. Письменный стол выглядел  так,  словно  капитан

только что его оставил.  Там  валялись  книги  и  бумаги  на  испанском  и

португальском  языках,  повсюду  виднелись  кучки  пепла  от  сигарет.   Я

попытался отыскать судовой журнал, но не нашел.

   - Возможно, что капитан его  и  не  вел,  -  заметил  Эллердайс.  -  На

южноамериканских  торговых  судах  порядки  обычно  не  очень  строгие,  а

капитаны не любят перегружать себя работой. Если здесь и  был  журнал,  то

капитан, наверно, захватил его с собой.

   - Мне хотелось бы взять все эти книги и бумаги, - сказал я. - Узнайте у

плотника, сколько у нас остается времени.

   Плотник дал обнадеживающий ответ. Правда, вода наполнила трюм  корабля,

но  часть  груза  была  плавучей,  так  что  судну  не  грозило   затонуть

немедленно. Скорее всего, оно вообще не затонет и обречено долго  носиться

по волнам, как один тех  страшных,  не  отмеченных  на  карте  плавучих

рифов, которые послужили причиной гибели многих хороших кораблей.

   - В таком случае вы можете смело спуститься в трюм, мистер Эллердайс, -

сказал я. - Обследуйте бриг и постарайтесь определить, что можно спасти

груза. А я пока посмотрю эти бумаги.

   Из расписок на принятый груз, разных  заметок  и  писем  я  узнал,  что

бразильский бриг "Богоматерь победы" около месяца  назад  вышел    порта

Байя и взял курс на Лондон. Капитаном брига был некий Таксейра, но никаких

сведений о численности команды я не нашел. Бегло просмотрев  документы,  я

убедился, что вряд ли мы  сможем  чем-либо  воспользоваться.  Корабль  был

гружен  орехами,  имбирем  и  древесиной  ценных  тропических  пород.  Эти

огромные бревна, конечно, и помешали злополучному бригу затонуть,  но  они

были так велики, что нам не удалось бы  вытащить  их    трюма.  Имелась,

кроме того, партия декоративных птичек для украшения дамских шляп, а также

сто ящиков консервированных фруктов.

   Перебирая  бумаги,  я  наткнулся  на  маленькую   записку,   написанную

по-английски и сразу же привлекшую мое внимание.

   "Древнеиспанские и индийские редкости, - говорилось в ней,  -  являются

частью коллекции Сантарема и отправлены в адрес лондонской фирмы "Пронтфут

и Нейман". Эти уникальные  вещи  представляют  собой  большую  ценность  и

должны тщательно храниться, чтобы они не попортились в пути  или  не  были

расхищены.  Особенно  это  относится  к  сундуку  с  драгоценностями  дона

Рамиреса ди Лейра. Сундук нужно хранить в таком месте, где никто  не  смог

бы к нему проникнуть".

   Сундук  с  драгоценностями  дона  Рамиреса!  Уникальные  вещи!  Значит,

кое-что ценное на бриге все же есть!

   В дверях появился мой помощник, и я поднялся -за стола,  не  выпуская

рук записку.

   - На бриге, по-моему, что-то неладно, - заявил он.

   Эллердайс при всех обстоятельствах сохранял суровую невозмутимость,  но

сейчас он был чем-то явно взволнован.

   - Что такое?

   - Убийство, сэр. Мы нашли человека с размозженной головой.

   - Несчастный случай во время бури?

   - Возможно, сэр. Но я буду очень удивлен, если вы скажете то же  самое,

когда взглянете на него.

   - Где же он?

   - Здесь, сэр, в каюте средней палубы.

   Как выяснилось, жилых помещений под палубой не было. Капитанская  каюта

находилась на корме: посредине палубы, около главного люка, имелась вторая

каюта с пристроенным к ней камбузом, а  на  носу  -  кубрик  для  команды.

Помощник повел меня в среднюю каюту. Войдя, мы увидели  направо  камбуз  с

разбросанными по полу кастрюлями и тарелками, а налево - каюту поменьше, с

двумя койками для офицеров. Позади офицерской каюты  находилось  помещение

размером около двенадцати квадратных футов, заваленное флагами и запасными

парусами.  Вдоль  стен  лежали  завернутые  в  грубую  парусину  и  крепко

привязанные к переборкам тюки. В дальнем конце каюты стоял  большой  ящик,

раскрашенный полосами в красный и белый цвет. Однако  красная  краска  так

выцвела, а белая настолько загрязнилась, что окраску  сундука  можно  было

рассмотреть только там, где на него падал свет. Позже,  мерив  ящик,  мы

установили, что в длину он имел четыре фута и три дюйма, в  высоту  -  три

фута и два дюйма, а в ширину - три фута. Следовательно, он был значительно

больше обычного матросского сундучка.

   Но в тот момент, когда я  вошел  в  кладовую,  не  сундук  привлек  мое

внимание, а нечто другое. На полу, на разбросанных флагах, вытянувшись  во

весь свой небольшой  рост,  лежал  смуглый  человек  с  короткой  курчавой

бородкой. Ноги его были обращены к сундуку,  а  голова  в  противоположную

сторону. На белой парусине, рядом с головой мертвеца,  виднелось  багровое

пятно, а от загорелой шеи по полу  расползлись  струйки  крови.  Однако  в

первый момент я не мог разглядеть никаких прнаков насильственной смерти.

Лицо его было безмятежно, как у спящего ребенка.

   Я наклонился над ним, но тут же отпрянул с восклицанием  ужаса.  Только

теперь я разглядел нанесенную ему рану. Он был убит сильным ударом  топора

сзади. Топор раздробил затылок и проник глубоко в мозг. Так вот почему его

лицо сохранило такую безмятежность: смерть  наступила  мгновенно,  и  ясно

было, что он даже не видел своего убийцу.

   - Как, по-вашему,  капитан  Баркли,  это  преднамеренное  убийство  или

несчастный случай? - спросил меня помощник.

   - Вы правы, мистер Эллердайс.  Ему  был  нанесен  удар  сзади  каким-то

острым и тяжелым предметом. Но что это за человек и почему его убили?

   - Это простой матрос, сэр, - ответил  помощник.  -  Посмотрите  на  его

руки, и вы сразу убедитесь в этом.

   Эллердайс наклонился и вывернул карманы убитого. В них оказалась колода

карт, обрывок просмоленной бечевки и пачка бразильского табака.

   - Эге, взгляните-ка сюда! - воскликнул вдруг Эллердайс, поднимая с пола

длинный нож, лезвие которого выскакивало рукоятки, как только  нажимали

на тугую пружину. Мы не обнаружили на блестящей стали ни одного  пятнышка,

и это заставило думать, что не нож был орудием преступления. Но  вместе  с

тем он лежал от убитого как раз на расстоянии вытянутой руки, словно выпал

нее в тот момент, когда ему нанесли удар.

   - Мне кажется, сэр, он знал, что ему грозит  опасность,  и  держал  нож

наготове, - пронес помощник. - Однако  мы  уже  ничем  не  можем  помочь

бедняге. Интересно, что  находится  в  тюках,  привязанных  к  переборкам?

Похоже, что в  этой  старой  мешковине  завернуты  всякие  идолы,  древнее

оружие, антикварные вещи.

   - Совершенно правильно, -  ответил  я.  -  Это  единственная  ценность,

которую мы можем взять всего груза. Окликните  людей  на  барке,  пусть

вышлют нам еще шлюпку, чтобы погрузить эти вещи.

   Оставшись один, я вновь осмотрел странные предметы, владельцами которых

мы стали. Все они были упакованы так тщательно, что я мог составить о  них

только самое общее представление. Но полосатый сундук в  этот  момент  был

хорошо освещен, и я смог подробно его обследовать. На массивной, окованной

по углам крышке был выгравирован какой-то замысловатый  герб,  а  под  ним

виднелась надпись на испанском языке. Мне удалось ее разобрать: "Сундук  с

драгоценностями дона Рамиреса ди  Лейра,  рыцаря  ордена  святого  Иакова,

генерал-губернатора и генерал-капитана Терра Фирма и провинции Верагуа". В

одном углу стояла дата - "1606 год", а в другом был наклеен большой  белый

ярлык  с  надписью  по-английски:  "Настоятельная  просьба  ни  при  каких

обстоятельствах не открывать этот сундук". Пониже это предупреждение  было

повторено по-испански. На  очень  сложном,  тяжелом  стальном  замке  была

выгравирована какая-то надпись по-латыни, непонятная для  простого  моряка

вроде меня.

   Я уже закончил осмотр странного сундука, когда к бригу  подошла  другая

шлюпка с  моим  первым  помощником  Армстронгом,  и  мы  погрузили  в  нее

антикварные вещи - единственное, что стоило взять  с  брошенного  корабля.

Отослав нагруженную шлюпку на барк, я вместе с  Эллердайсом,  плотником  и

одним матросов направился к полосатому  сундуку.  Мы  подтащили  его  к

шлюпке и осторожно опустили на дно между двумя средними банками,  так  как

ящик был очень тяжелый и мог бы опрокинуть лодку, если бы мы поместили его

на нос или корму. Мертвеца мы оставили на прежнем месте.

   По мнению Эллердайса, этот убитый матрос решил  чем-нибудь  поживиться,

когда команда покидала судно, и капитан,  пытаясь  поддержать  дисциплину,

ударил его топором или каким-то другим тяжелым предметом. Такое объяснение

казалось правдоподобным и все же не вполне удовлетворяло  меня.  Но  океан

хранит много тайн, и нам, очевидно, предстояло остаться в  неведении,  что

же вызвало гибель матроса с бразильского  брига,  -  еще  один  загадочный

случай, каких немало может порассказать каждый моряк.

   С помощью тросов тяжелый сундук был поднят на палубу "Мэри Синклер",  а

затем четыре матроса втащили его в каюту, где для него нашлось место между

столом и шкафом у задней переборки. Там он и стоял, пока мы  ужинали.  Мои

помощники остались после ужина у меня в каюте,  и  за  стаканом  грога  мы

стали обсуждать события дня.

   Длинный и худой, напоминавший чем-то коршуна, Армстронг  зарекомендовал

себя прекрасным моряком, но славился своей  скупостью  и  алчностью.  Наша

находка взбудоражила его. Сверкая глазами,  он  уже  подсчитывал,  сколько

придется на долю каждого нас, когда мы продадим вещи с покинутого брига

и поделим выручку.

   - Если это действительно уникальные вещи, как говорится в  записке,  то

мы  можем  получить  за  них  любую  сумму,  сколько  ни  запросим.  Вы  и

представить себе не можете, какие бешеные  деньги  платят  иногда  богатые

коллекционеры. Тысяча фунтов для них сущий пустяк. Не ошибусь, если скажу:

этот рейс мы сделали недаром!

   - Не думаю, - ответил я. - По-моему,  эти  антикварные  вещи  ничем  не

отличаются от тех, которые часто привозят Южной Америки.

   - Ну, знаете, сэр, я сделал  уже  четырнадцать  рейсов  и  не  встречал

ничего похожего на этот сундук. Да он и пустой-то стоит кучу денег, а ведь

в нем, если судить по весу, лежит что-то ценное. Не  заглянуть  ли  нам  в

него?

   - Но ты же испортишь сундук, если сломаешь  замок,  -  возразил  второй

помощник.

   Армстронг присел перед ящиком на корточки и стал  рассматривать  замок,

наклонив голову набок и чуть ли не касаясь  замка  своим  длинным,  тонким

носом.

   - Сундук сделан дубовых досок, - заявил  он,  -  и  кое-где  немного

рассохся. Будь у меня под руками долото или нож с крепким лезвием,  я  мог

бы открыть замок, ничуть не повредив корпус.

   При упоминании о ноже с крепким лезвием мне невольно вспомнился мертвый

матрос на бриге.

   - Может, и он пытался  открыть  ящик,  но  кто-нибудь  помешал  ему?  -

пронес я.

   - Не знаю, сэр, но я уверен, что смогу открыть сундук. Вот тут в  шкафу

есть отвертка. Подержи-ка лампу, Эллердайс, я мигом все сделаю.

   - Постойте! - воскликнул я, заметив, что Армстронг, в  глазах  которого

горели любопытство и жадность, уже наклонился над крышкой. -  Не  понимаю,

зачем нам спешить? Вы же прочли  на  ярлыке  предупреждение  не  открывать

сундук. Возможно, оно не имеет никакого смысла,  но  я  почему-то  склонен

верить ему. В конце концов все, что  есть  в  сундуке,  никуда  оттуда  не

денется, и если даже в нем спрятаны драгоценности, они не  потеряют  своей

стоимости, где бы мы ни открыли сундук - в конторе владельцев брига или  в

каюте "Мэри Синклер".

   Армстронг был явно обескуражен моими словами.

   - Уж не суеверны ли вы, сэр? - пробормотал он, и на  его  тонких  губах

мелькнула презрительная усмешка. - Если сундук уйдет наших рук и мы  не

узнаем, что в нем находится, нас могут обмануть. Кроме того...

   - Довольно, мистер Армстронг! - резко оборвал его я. - Вы получите свою

долю, можете не беспокоиться, но я не позволю открывать сундук сегодня.

   - Обратите внимание, надпись на ярлыке  сделана  по-английски.  Значит,

его уже осматривали европейцы, - добавил Эллердайс. - Да кроме того,  если

сундук предназначен для хранения ценностей, это вовсе не значит, что они и

сейчас находятся в нем. Можно не сомневаться, что немало людей заглянуло в

ящик с тех пор, как минули времена старого губернатора Терра Фирма!

   Армстронг пожал плечами и бросил отвертку на стол.

   - Ну, как хотите, - буркнул он.

   Однако я заметил, что, хотя  мы  потом  говорили  о  самых  посторонних

предметах, взгляд  Армстронга  все  с  тем  же  выражением  любопытства  и

алчности то и дело возвращался к полосатому сундуку.

   Тут я перехожу  к  описанию  дальнейших  событий,  при  воспоминании  о

которых даже и сейчас невольно содрогаюсь от ужаса.

   Каюты наших офицеров были  расположены  вокруг  кают-компании,  а  моя,

самая дальняя, находилась в конце небольшого коридора,  у  сходного  люка.

Обычно я не стоял  на  вахте,  за  исключением  особо  важных  случаев,  и

дежурства были распределены между моими тремя помощниками.  Армстронг  нес

полуночную вахту, которая оканчивалась  в  четыре  часа  утра,  когда  его

сменял Эллердайс.

   Должен сказать, что я сплю, как правило, очень крепко, и  нужно  сильно

встряхнуть меня, чтобы разбудить. И все же  в  ту  ночь  или,  вернее,  на

рассвете я внезапно проснулся сам и  сел  на  койке.  Хронометр  показывал

половину пятого. Мои  нервы  были  натянуты,  как  струны.  Меня  разбудил

какой-то звук, падение тяжелого предмета и нечеловеческий вопль,  все  еще

звеневший у меня в ушах. Я сидел и прислушивался, но  теперь  вокруг  было

тихо. И тем не менее этот страшный вопль не был игрой  моего  воображения,

он прозвучал, видимо, где-то совсем блко, и мне казалось, что я все  еще

его слышу. Я спрыгнул с койки, кое-как оделся и поспешил в кают-компанию.

   Вначале я не заметил ничего необычного. В холодном полумраке я различал

накрытый красной скатертью стол, шесть стульев с  вращающимися  сиденьями,

буфет орехового дерева, барометр,  а  в  дальнем  конце  каюты  большой

полосатый сундук. Я уже повернулся,  намереваясь  подняться  на  палубу  и

расспросить  второго  помощника,  как  вдруг  заметил  какой-то   предмет,

торчавший -под стола. Это  была  человеческая  нога,  обутая  в  высокий

морской сапог. Я нагнулся и увидел, что на полу, лицом вн, скорчившись и

выбросив вперед руки, лежит человек. С первого же взгляда я  узнал  своего

первого помощника Армстронга. Он был мертв. Несколько мгновений я простоял

молча, задыхаясь от волнения, затем бросился на палубу, позвал  Эллердайса

и вместе с ним вернулся в каюту.

   Мы  вытащили  злополучного  Армстронга  -под  стола  и,  увидев   его

окровавленную голову, смертельно бледные посмотрели друг на друга.

   - Убит так же, как и матрос бразильского брига, - проговорил наконец я.

   - Точно так же.  Спаси  нас  господи!  И  все  этот  проклятый  сундук.

Взгляните-ка на руку Армстронга!

   Эллердайс приподнял правую руку убитого, и я увидел, что в ней все  еще

зажата та  самая  отвертка,  которой  он  хотел  воспользоваться  накануне

вечером.

   - Армстронг знал, что я на палубе, а  вы  спите,  и  попытался  открыть

сундук. Он встал перед ним на колени  и  открыл  замок  при  помощи  этого

инструмента. Потом что-то случилось с ним, и вы услышали его крик.

   - Но что могло с ним случиться, Эллердайс? - прошептал я.

   Второй помощник положил мне руку на плечо и увлек меня к себе в каюту.

   - Здесь можно говорить  свободнее,  сэр,  а  там,  кто  его  знает,  не

подслушивает ли нас кто-нибудь. Капитан Баркли, что, по-вашему,  находится

в этом сундуке?

   - Даю вам слово, Эллердайс, не имею ни малейшего представления.

   - Ну, а я могу  высказать  только  одно  предположение:  в  его  пользу

говорят все вестные нам факты. Обратите  внимание  на  размеры  сундука.

Взгляните на все эти  металлические  и  деревянные  украшения.  Они  могут

прикрывать сколько угодно отверстий. А вес сундука? Четыре  человека  едва

могли его поднять. И, наконец, не  забудьте,  что  два  человека  пытались

открыть его и оба погибли. Разве вам не ясно, в чем тут дело, сэр?

   - Вы хотите сказать, что в сундуке сидит человек?

   - Конечно! Вы же знаете эти южноамериканские государства, сэр.  Сегодня

человек - президент, а завтра его травят, как  бешеную  собаку.  Люди  там

только и делают, что спасают свою жнь.  По-моему,  в  сундуке  спрятался

какой-то отчаянный вооруженный тип, и он не дастся живым нам в руки.

   - Ну, а как же с едой и питьем?

   - Ящик вместительный, в него и провии войдет  немало.  К  тому  же  у

этого типа среди команды брига, наверное, имелся  единомышленник,  который

доставлял ему воду.

   -  Значит,  по-вашему,  ярлык  с  просьбой  не   открывать   сундук   -

просто-напросто уловка?

   - Вот именно, сэр. А вы  можете  как-нибудь  иначе  объяснить  все  эти

факты?

   Я должен был прнаться, что не могу.

   - Что же нам теперь делать?

   - Человек в сундуке - отчаянный головорез, он не остановится  ни  перед

чем. Пожалуй,  лучше  всего  привязать  сундук  к  канату  и  с  полчасика

протащить его на буксире. Уж тогда-то его можно будет открыть без  всякого

риска! Неплохо бы  также  обмотать  сундук  веревками  и  подержать  этого

человека без воды.  Или,  пожалуй,  пусть  плотник  зашпаклюет  лаком  все

отверстия, чтобы туда не попадал воздух.

   - Будет вам, Эллердайс! - сердито воскликнул я. - Не хватало еще, чтобы

один человек держал  в  страхе  целую  команду  корабля!  Если  в  сундуке

кто-нибудь сидит, я берусь вытащить его оттуда!

   Я пошел к себе в каюту и вернулся с револьвером в руке.

   - Ну, Эллердайс, - приказал я, - открывайте  замок,  а  я  буду  стоять

наготове.

   - Ради бога, сэр, подумайте, что вы делаете! - воскликнул  помощник.  -

Два человека убиты, и кровь одного них еще не высохла на ковре!

   - Тем более мы должны отомстить за него.

   - Хорошо, сэр, но позвольте хотя  бы  позвать  плотника.  Трое  все  же

лучше, чем двое, а он сильный и мужественный парень.

   Эллердайс пошел за плотником, а я остался в каюте наедине  с  полосатым

сундуком. Я не могу пожаловаться на свои нервы, но все же предпочел  стать

так,  чтобы  между  мною  и   этой   внушительной   реликвией   испанского

средневековья оказался стол. Наступало утро,  мало-помалу  светлело  и  на

сундуке все заметнее выделялись красные  и  белые  полосы  и  замысловатые

витки деревянных и металлических украшений, свидетельствовавшие о  том,  с

какой любовью потрудился над ним искусный мастер.

   Вскоре пришли Эллердайс и плотник с молотком в руках.

   Плотник взглянул на тело Армстронга и покачал головой.

   - Плохое это дело, сэр, - сказал он. - И  вы  думаете,  что  в  сундуке

кто-то прячется?

   - В этом нет никаких сомнений, - отозвался Эллердайс, поднимая отвертку

с видом человека, готового встретить любую неожиданность.

   - Вы оба встанете рядом, а я  открою  замок.  Если  человек  попытается

выскочить, бей его, плотник, о всех сил по голове! А вы, сэр, немедленно

стреляйте, если он поднимет руку. Начинаю!

   Эллердайс опустился на колени перед полосатым сундуком  и  вставил  под

крышку конец отвертки. Замок щелкнул и открылся.

   - Будьте начеку! - крикнул  помощник  и  с  усилием  откинул  массивную

крышку ящика. В тот же миг мы все трое отскочили назад - я с револьвером в

вытянутой руке, а плотник с занесенным для удара молотком. Прошла секунда,

другая и - ничего не случилось. Мы подошли к сундуку и заглянули  в  него.

Сундук был пуст.

   Впрочем, не совсем: в углу лежал старинный  ящный  подсвечник,  такой

же,  видимо,  старый,  как  и  сам  сундук.  Желтоватый  цвет  металла   и

оригинальная форма говорили о высокой ценности этой вещи. Ничего  другого,

более весомого  и  ценного,  чем  пыль,  в  старом  полосатом  сундуке  не

оказалось.

   - Вот так штука, черт побери! - воскликнул Эллердайс. - Почему же тогда

он такой тяжелый?

   - Посмотрите, какие у него толстые стенки  и  крышка.  Не  меньше  пяти

дюймов толщины! А взгляните на эту большую  пружину,  укрепленную  поперек

крышки.

   - Она сделана для того, чтобы удерживать  сундук  открытым,  -  пояснил

помощник. - А что это за надпись по-немецки вот тут, с внутренней стороны?

   - Здесь написано, что сундук сделан Иоганном Ротштейном Аугсбурга  в

тысяча шестьсот шестом году.

   - Да, работа неплохая! Но как же тогда все объяснить,  капитан  Баркли?

Похоже, что этот подсвечник сделан   золота.  В  конце  концов  мы  хоть

что-нибудь получим за наши хлопоты.

   Он наклонился над сундуком,  намереваясь  взять  подсвечник,  и  с  той

минуты я больше никогда не сомневался в существовании интуиции, так как  в

то же мгновение схватил Эллердайса за воротник и оттащил назад.  Возможно,

мне вспомнилась в ту секунду какая-то  средневековая  легенда,  или,  быть

может, я внезапно увидел на верхней части замка что-то красное, совсем  не

похожее на ржавчину, но мы с Эллердайсом  убеждены,  что  именно  интуиция

подсказала мне, как действовать!

   - Здесь кроется какая-то чертовщина! - воскликнул я. -  Подайте-ка  мне

вон ту трость, что в углу.

   Это была самая обыкновенная трость с огнутой ручкой.  Я  подцепил  ею

подсвечник и  потянул  на  себя.  Из  кромки  крышки,  сверкая,  выскочили

полированные стальные клыки, и огромный полосатый сундук ощерился на  нас,

подобно дикому зверю. Массивная крышка упала  с  таким  грохотом,  что  на

подвешенной  к  стене  полке  запрыгали  и  зазвенели  стаканы.  Эллердайс

задрожал, как испуганная лошадь и, обессилев, присел на край стола.

   - Вы спасли мне жнь, капитан Баркли, - проговорил он после паузы.

   Так мы узнали тайну полосатого сундука,  принадлежавшего  старому  дону

Рамиресу ди Лейра; так хранил испанец сокровища, награбленные им  в  Терра

Фирма и в провинции Верагуа. Каким бы хитрым ни оказался вор,  он  не  мог

отличить золотой подсвечник от других ценных вещей. В тот момент, когда он

прикасался к подсвечнику, приходила в действие ужасная пружина и  стальные

клинья врубались ему в мозг. Сила удара была так велика,  что  отбрасывала

тело жертвы назад, и сундук автоматически закрывался.  "Сколько  же  людей

пало жертвой хитроумного механика Аугсбурга?"  -  мелькнуло  у  меня  в

голове. И, раздумывая над историей страшного полосатого сундука, я  быстро

принял решение.

   - Плотник, вызовите сюда трех матросов и отнесите сундук на палубу.

   - Вы хотите выбросить его за борт, сэр?

   - Да, мистер Эллердайс. Я отнюдь не суеверен, но есть  на  свете  вещи,

которые не может стерпеть ни один моряк.

   - Теперь понятно, капитан, почему бразильский  бриг  так  пострадал  от

бури. Вот и сейчас барометр быстро падает, сэр, так что мы как раз вовремя

разделаемся с сундуком.

   Мы не стали ждать, пока придут матросы, и сами - Эллердайс, плотник и я

- вытащили сундук на палубу и  столкнули  за  борт.  Фонтаном  взметнулись

брызги, и ящик пошел ко дну. Там, на глубине, лежит он и  сейчас,  и  если

правда, что моря со временем  высыхают,  то  я  заранее  оплакиваю  судьбу

человека, который найдет странный полосатый сундук и попытается проникнуть

в его тайну.

 

 

 

   Артур Конан Дойль.

   Сильнее смерти

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Симферополь, "Таврия", 1989.

   & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Четвертого марта 1867 года, когда мне шел двадцать  пятый  год,  я  под

влиянием  длительных  переживаний  и  волнений  записал  в  свой   дневник

следующие строки:

   "Солнечная  система,  среди  других   бесчисленных   обширных   систем,

совершает  в  безмолвном  пространстве  свой  вечный  путь   к   созвездию

Геркулеса.  Безостановочно  и  бесшумно  вращаются,  кружатся  в  вечной

пустоте гигантские шары, которых она состоит. В этой системе  одним 

самых маленьких  и  незначительных  шаров  является  скопление  твердых  и

жидких, частиц, которое мы называем Землей. Вращаясь, она несется  вперед,

как неслась до моего рождения и как будет нестись  после  моей  смерти,  -

кружащаяся тайна, неведомо откуда пришедшая и неведомо куда убегающая.  На

поверхности этой движущейся массы копошатся бесчисленные  микроскопические

существа, и одно них - это я, Джон Мак-Витти, беспомощный,  бессильный,

бесцельно увлекаемый в пространстве. И, однако, наша жнь такова,  что  я

вынужден отдавать труду все свои слабые силы  и  проблески  разума,  чтобы

получать за это вестные металлические кружки, покупать на них химические

элементы для питания моих  постоянно  разрушающихся  тканей  и  иметь  над

головой крышу для защиты от непогоды. Поэтому у меня не  остается  времени

для  размышления  над  мировыми  вопросами,  с  которыми  мне   приходится

сталкиваться на каждом шагу. Но при всем своем ничтожестве по  временам  я

все еще в состоянии чувствовать себя до вестной  степени  счастливым,  а

иногда даже  -  как  ни  странно!  -  упиваться  сознанием  значительности

собственной персоны".

   Как сказано выше, я записал эти строки в свой дневник, и  в  них  нашли

выражение мысли, которые не были вызваны минутными, преходящими  эмоциями,

а постоянно владели мной и глубоко вкоренились в мое сознание.

   Но вот умер мой дядя - Мак-Витти Тленкерна, тот самый,  что  в  свое

время был председателем различных комитетов в палате  общин.  Он  разделил

свое огромное состояние  между  многочисленными  племянниками,  и  у  меня

оказалось достаточно средств, чтобы без нужды прожить остаток дней. Вместе

с тем я стал владельцем унылой и бесплодной песчаной полосы  на  побережье

Кейтнесса, которую старик, по-моему, подарил мне в насмешку, - он  обладал

чувством мрачного юмора. Я работал тогда адвокатом  в  одном    городков

средней Англии. Теперь я мог  осуществить  свои  чаяния  и,  отбросив  все

ничтожные,  нменные  стремления,  посвятить  себя  возвышенной  цели   -

познанию тайн природы.

   Мой отъезд городка, где я жил, несколько ускорило то обстоятельство,

что я чуть не убил в ссоре человека; я обладаю вспыльчивым характером и  в

гневе  теряю   самообладание.   Против   меня   не   возбудили   судебного

преследования, но газеты тявкали по моему адресу, а люди косились на  меня

при встрече. Кончилось тем, что я проклял их вместе с  их  отвратительным,

прокопченным городишком и поспешил в свое северное поместье, где  надеялся

обрести покой и подходящую обстановку для  научных  занятий  и  уединенных

размышлений. Перед отъездом я взял    своего  капитала  некоторую  сумму

денег, и это позволило мне захватить с собой прекрасное собрание  наиболее

современных философских трудов, а также инструменты,  химикалии  и  другие

вещи, которые могли мне понадобиться в моем уединении.

   Унаследованный мною участок представлял  собой  узкую,  преимущественно

песчаную полосу,  тянувшуюся  на  протяжении  двух  с  лишним  миль  вдоль

побережья бухты Мэнси и Кейтнесса. На этом участке  стоял  ветхий  дом 

серого камня, причем никто не мог мне сказать, когда и  для  чего  он  был

здесь построен. Я отремонтировал его и сделал вполне пригодным жилищем для

человека с такими неприхотливыми вкусами,  как  у  меня.  Одна    комнат

служила мне лабораторией, другая гостиной, а в третьей,  находившейся  под

самой крышей, я повесил гамак, в котором и  спал.  В  доме  было  еще  три

комнаты, но я пока не пользовался ими и отдал одну них старухе, которая

вела мое хозяйство. На многие мили вокруг не было других людей, кроме двух

простых рыбацких семейств - Юнгов и Мак-Леодов, проживавших по ту  сторону

мыса Фергус. Перед  домом  расстилалась  огромная  бухта,  а  позади  него

возвышались  два  длинных  обнаженных  холма,  над  которыми  в  отдалении

виднелись другие повыше. Между холмами лежала узкая долина, и когда  ветер

дул с суши, он проносился с унылым свистом, раскачивал  ветви  под  окнами

моей мансарды и шептался с ними о чем-то грустном.

   Я не люблю людей. Справедливости ради замечу, что  они,  по-моему,  как

правило,  не  любят  меня.  Я  ненавижу  их  подлое  пресмыкательство,  их

условности, их хитрости, их полуправды и неправды. Их обижает  моя  резкая

откровенность, мое равнодушие к их общественным установлениям, мой протест

против всякого рода насилия. Сидя в своем  уединенном  кабинете  в  Мэнси,

среди книг и химикалий, я мог оставаться - бездеятельный и счастливый -  в

стороне от  шумной  толпы  с  ее  политикой,  обретениями  и  болтовней.

Впрочем, не совсем бездеятельным: в  своей  маленькой  норе  я  работал  и

добился  кое-каких  успехов.  У  меня  есть  все  основания  считать,  что

атомистическая теория Дальтона основана на недоразумении, и, кроме того, я

открыл, что ртуть не является элементом.

   Весь день я был занят  своими  дистилляциями  и  аналами.  Нередко  я

забывал, что мне нужно поесть, и когда старая Медж в пять  часов  подавала

мне чай, я обнаруживал, что мой обед все еще стоит на столе нетронутым. По

ночам я читал Бэкона, Декарта, Спинозу, Канта  -  всех  тех,  кто  пытался

постичь непознаваемое. Эти бесплодные отвлеченные мыслители, не добившиеся

никаких результатов, но  щедрые  на  многосложные  слова,  напоминали  мне

чудаков, которые в поисках золота обнаруживают только червей и с восторгом

выставляют их напоказ, как ценную находку, цель своих исканий. По временам

мною овладевало беспокойство, и я совершал переходы  в  тридцать  -  сорок

миль, без отдыха и еды. Когда я - худой, небритый, растрепанный - проходил

через деревни, матери поспешно выбегали на дорогу и уводили детей домой, а

крестьяне высыпали   кабаков,  чтобы  поглазеть  на  меня.  По-моему,  я

получил широкую вестность, как "сумасшедший барин   Мэнси".  Однако  я

редко предпринимал такие походы, обычно довольствуясь прогулками по берегу

перед своим домом, и, сделав океан  своим  другом  и  наперсником,  утешал

себя, покуривая крепкий черный табак.

   Есть ли на свете лучший друг, чем  огромное,  беспокойное,  волнующееся

море? С каким только настроением нашего духа оно не  гармонирует!  Море  -

это полнота жни,  и  человек  испытывает  прилив  бодрости,  слушая  его

живительный шум и наблюдая, как катятся длинные зеленые волны, на  гребнях

которых весело дробятся солнечные лучи. Но когда свинцовые валы  в  ярости

вздымают  косматую  голову  и  ветер  ревет  над  ними,  еще   больше   их

раззадоривая, тогда даже самый мрачный человек чувствует, что и в  природе

есть такая же угрюмая меланхолия, как и в собственном существе.

   В спокойные дни поверхность бухты Мэнси была гладкой и  блестящей,  как

зеркало, и только в  одном  месте,  недалеко  от  берега,  воду  рассекала

длинная черная  полоса,  напоминавшая  зубчатую  спину  какого-то  спящего

чудовища. Это была опасная гряда скал,  вестная  рыбакам  под  названием

"зубастого рифа Мэнси". Когда  ветер  дул  с  востока,  волны  с  грохотом

разбивались  об  утесы  и  брызги  перелетали  через  мой  дом,   достигая

находившихся позади холмов. Бухта была живописна, но открыта  для  сильных

северных и восточных  ветров,  и  -за  ее  грозного  рифа  моряки  редко

заходили в нее. Было что-то романтическое в этом уединенном месте. Катаясь

в лодке в тихую погоду и свесившись через борт, я пристально  всматривался

в глубь моря и различал там мерцающие, пррачные очертания огромных  рыб,

которые, как мне казалось, были совершенно невестны натуралистам, и  мое

воображение  превращало  их  в  духов  этой  пустынной  бухты.  Однажды  в

безветренную ночь, когда я стоял у самой воды, откуда-то    глубины,  то

усиливаясь, то ослабевая  в  неподвижном  воздухе,  в  течение  нескольких

секунд разносился глухой стон, словно в безысходном горе кричала  женщина.

Я слышал это собственными ушами.

   В этом уединенном приюте, между незыблемыми  холмами  и  вечно  шумящим

морем, бавленный от людской назойливости, работая и размышляя, я  провел

больше двух  лет.  Постепенно  я  так  приучил  к  молчанию  свою  старуху

служанку, что она стала редко открывать рот, хотя я уверен,  что,  навещая

два раза в год своих родственников в  Уике,  она  за  эти  несколько  дней

полностью вознаграждала себя за вынужденное молчание. Я уже  почти  забыл,

что являюсь  членом  великой  семьи  человечества,  и  привык  жить  среди

мертвецов, книги которых я внимательно  учал,  когда  проошел  случай,

придавший моим мыслям новое течение.

   После трех суток бурной погоды в июне выдался тихий,  спокойный  денек.

Ни малейшего дуновения не чувствовалось в  воздухе  в  тот  вечер.  Солнце

зашло на западе за гряду багровых облаков, и на гладкую поверхность  бухты

легли полосы алого света. Лужи воды после прилива казались на желтом песке

пятнами крови, словно здесь с трудом протащился какой-то раненый  великан,

оставив кровавые следы. По мере того как сгущались  сумерки,  бесформенные

облака, нависшие над восточной частью  горонта,  собрались  в  огромную,

причудливых очертаний тучу. Барометр все еще стоял нко, и я  чувствовал,

что надвигается гроза. Около девяти часов вечера с моря  стали  доноситься

глухие стоны, словно какое-то мученное существо почувствовало, что вновь

приходит час его страданий. В десять часов с востока подул сильный бр. К

одиннадцати часам он  усилился  и  в  полночь  разразился  таким  яростным

штормом, какого я еще никогда не видел на этом бурном побережье.

   Когда я ложился спать, галька и морские  водоросли  барабанили  в  окно

моей мансарды, а ветер завывал так уныло,  что,  казалось,  в  каждом  его

порыве слышится стон погибающей души. К тому времени завывания бури  стали

для меня колыбельной песней. Я знал, что серые стены старого дома выстоят,

а то, что происходит во внешнем мире,  меня  мало  заботило.  Старая  Медж

обычно относилась к этому с таким же равнодушием, как и я.  Вот  почему  я

очень удивился, когда около трех часов ночи меня разбудил громкий  стук  в

дверь, и я услышал взволнованный, хриплый голос моей экономки. Я  выскочил

гамака и грубо спросил ее, в чем дело.

   -  Эй,  хозяин,  хозяин!  -   пронзительно   кричала   она   на   своем

отвратительном диалекте. -  Скорее!  На  рифы  наскочил  большой  корабль.

Бедные люди кричат и  просят  о  помощи.  Ах,  хозяин  Мак-Витти!  Скорее!

Сойдите вн!

   - Попридержи свой язык, старая карга! - в ярости закричал я. - Что тебе

до того, погибнут они или нет? Ложись спать и оставь меня в покое.

   Я снова залез в свой гамак и натянул на себя одеяло. "Эти люди там,  на

корабле, - сказал я себе, - уже испытали ужас смерти. Если я спасу их,  то

через несколько лет их ждут те же самые испытания.  Пусть  уже  лучше  они

погибнут сейчас, если столько выстрадали в ожидании  смерти,  -  ведь  это

страшнее, чем сама смерть". После таких размышлений я попытался было снова

уснуть, поскольку моя философия не только научила меня смотреть на  смерть

как на незначительный, весьма заурядный случай  в  вечной  и  неменной

судьбе человека, но и отняла у меня интерес к житейским делам: Но вдруг  я

обнаружил, что старая закваска все еще  бурно  бродит  во  мне.  Несколько

минут я ворочался  с  боку  на  бок,  пытаясь  погасить  мгновенный  порыв

рассуждениями, которым предавался  все  эти  долгие  месяцы.  Затем  среди

дикого завывания шторма до  меня  донесся  глухой  гул,  это  был  выстрел

сигнальной пушки. Сам не зная почему, я встал, оделся,  закурил  трубку  и

направился на взморье.

   Когда я выходил дому, стояла  кромешная  тьма,  ветер  дул  с  такой

силой, что мне пришлось пробираться по гальке, выставив вперед плечо. Лицо

у меня горело и саднило от мелких камешков, поднятых ветром,  а  искры 

моей трубки струей тянулись  позади  меня,  совершая  в  темноте  какой-то

фантастический танец. Я подошел к берегу, на который с диким ревом неслись

огромные  волны,  и,  прикрыв  от  соленых  брызг   глаза   руками,   стал

всматриваться в море.

   Я не мог ничего различить, но все  же  мне  показалось,  что  вместе  с

порывами ветра до меня доносятся вопли и  невнятные  пронзительные  крики.

Продолжая всматриваться, я внезапно увидал вспышку огня, и  мгновенно  вся

бухта  и  берег  озарились  зловещим  голубым  светом.  Это  был   цветной

сигнальный огонь, зажженный  на  борту  корабля.  Корабль  лежал  на  боку

посредине зазубренного рифа под таким углом, что я мог видеть всю настилку

его палубы. Это была большая двухмачтовая шхуна  иностранной  оснастки,  и

находилась она примерно ярдах в двухстах от берега. При мертвенно  голубом

огне, шипевшем и мигавшем на самой  высокой  части  бака,  были  отчетливо

видны реи и развеваемые ветром ванты. С  моря,    глубокой  темноты,  на

гибнущее судно беспрерывно и неустанно катились длинные черные  волны,  на

гребнях которых кое-где зловеще  белела  пена.  Попадая  в  широкий  круг,

образованный светом сигнального огня,  каждая  волна,  казалось,  набирала

сил, увеличивалась в объеме и еще стремительнее мчалась  дальше,  чтобы  в

следующее мгновение с грохотом и ревом обрушиться на свою жертву.

   Я отчетливо видел человек десять или двенадцать  обезумевших  матросов,

цеплявшихся за ванты с наветренной стороны. Как  только  при  свете  огня,

зажженного на корабле, они увидели меня, моряки повернули ко  мне  бледные

лица и  умоляюще  замахали  руками.  Я  почувствовал,  что  во  мне  опять

поднимается отвращение  к  этим  жалким,  испуганным  червям.  Почему  они

пытаются уклониться от той узкой тропки, по которой прошло все, что было в

человечестве великого и благородного?

   Один них заинтересовал меня больше других. Это был высокий  мужчина,

который спокойно стоял в стороне, балансируя на качавшейся палубе  корабля

и словно не желая цепляться за веревки или за поручни. Руки  у  него  были

заложены за спину, голова опущена на грудь, но  даже  в  этой  безнадежной

позе, как и во всех его движениях, были видны энергия и решимость, которые

делали его мало похожим на человека, впавшего в  отчаяние.  Действительно,

быстрые взгляды,  которые  он  бросал  вокруг  себя,  доказывали,  что  он

тщательно взвешивает все возможности спасения. Хотя  он  несомненно  видел

мою темную фигуру  через  отделяющую  нас  полосу  яростного  прибоя,  его

самолюбие или какие-то другие причины не позволяли ему обратиться  ко  мне

за помощью. Он  стоял  мрачный,  молчаливый,  загадочный,  всматриваясь  в

черное море и ожидая, что пошлет ему судьба.

   Мне казалось, что этот вопрос будет скоро решен.  Пока  я  наблюдал  за

этим человеком, огромный вал,  значительно  выше  всех  и  следовавший  за

другими, как погонщик за стадом, пронесся  над  кораблем.  Передняя  мачта

сломалась почти у самого основания, и люди,  цеплявшиеся  за  ванты,  были

сметены в пучину, словно рой мух. В том месте,  где  острый  гребень  рифа

Мэнси врезался в  киль  корабля,  судно  начало  с  оглушительным  треском

раскалываться пополам. Человек на баке быстро  перебежал  через  палубу  и

схватил какой-то белый узел, который я  еще  раньше  заметил,  но  не  мог

понять, что это такое. Лишь после того, как он поднял узел и на него  упал

свет, я  разглядел,  что  это  была  женщина,  привязанная  к  перекладине

рангоута поперек тела и под мышками таким образом,  чтобы  голова  ее  все

время находилась над водой.

   Человек бережно отнес женщину к борту и, по-видимому,  начал  объяснять

ей, что  дальше  оставаться  на  судне  невозможно.  Ее  ответ  был  очень

странным: я видел, как  она  подняла  руку  и  ударила  мужчину  по  лицу.

Казалось, это заставило его на мгновение  умолкнуть,  но  потом  он  снова

обратился к ней, объясняя, насколько я мог судить по  его  движениям,  как

нужно держаться на воде. Она отпрянула от него, но он схватил  ее  в  свои

объятия, наклонился над ней и прижался  губами  к  ее  лбу.  Затем,  когда

огромная волна прихлынула к гибнущему кораблю,  мужчина  перегнулся  через

борт и осторожно положил женщину на гребень вала, подобно тому, как кладут

ребенка в колыбель. Я видел, как ее  белое  одеяние  промелькнуло  в  пене

огромного вала, но затем свет начал  постепенно  гаснуть,  и  искалеченный

корабль с единственным оставшимся на нем человеком погрузился в темноту.

   Когда я наблюдал эту картину, сознание того, что я мужчина, победило во

мне все философские доводы, и я ощутил какой-то мощный толчок. Отбросив  в

сторону цинм, как принадлежность туалета, которую  можно  снова  надеть,

когда мне захочется, я кинулся к своей лодке. Старая посудина давала течь,

- но что того? Ведь я не раз тоскливо  и  нерешительно  посматривал  на

флакончик с опием, и мог ли я сейчас  взвешивать  шансы  и  уклоняться  от

опасности? Отчаянным усилием я подтащил лодку к  воде  и  вскочил  в  нее.

Сперва я боялся, что ее опрокинет бушующий  прибой,  но  после  нескольких

бешеных ударов веслами мне удалось выбраться в море, и лодка не  затонула,

хотя и наполнилась наполовину водой. Теперь  я  находился  среди  бушующих

волн, лодка то взлетала на гребень огромного черного вала, то падала  вн

так глубоко, что, взглянув вверх, я видел вокруг себя лишь сверкание  пены

на фоне темного неба. Далеко позади я  слышал  дикие  вопли  старой  Медж,

которая заметила меня в море и несомненно решила, что я сошел с ума.

   Работая веслами, я оглядывался по сторонам, пока, наконец, не увидел на

гребне мчавшейся навстречу  огромной  волны  белое  пятно.  Когда  женщину

проносило волной мимо меня, я нагнулся и  с  трудом  втащил  ее,  насквозь

промокшую, в лодку.  Мне  не  пришлось  грести  обратно  -  следующий  вал

подхватил нас и выбросил на оберег. Оттащив  лодку  подальше  от  воды,  я

поднял женщину  и  отнес  ее  в  дом.  Позади  ковыляла  экономка,  громко

поздравляя меня и выражая свое восхищение.

   Вслед за этим во мне наступила реакция. Я понял, что моя ноша  жива,  -

по дороге к дому я приложил ухо к ее груди и услышал слабое биение сердца.

Убедившись в этом, я небрежно,  как  вязанку  дров,  опустил  ее  у  огня,

который разожгла старая Медж. Я даже не взглянул на нее, чтобы  убедиться,

красива они или нет.  Уже  много  лет  я  почти  не  обращал  внимания  на

наружность женщин. Однако, лежа у себя в гамаке, я  слышал,  как  старуха,

растирая женщину, чтобы  согреть  ее,  монотонно  бормотала:  "Ах,  бедная

милочка!", "Ах, красоточка!", чего заключил, что спасенная мною  жертва

кораблекрушения была молодым и миловидным существом.

   Утро после шторма выдалось  тихое  и  солнечное.  Гуляя  вдоль  длинной

полосы нанесенного песка, я слушал тяжелое дыхание моря. Вокруг  рифа  оно

вздымалось и бурлило, но у берега было подернуто лишь небольшой рябью.  На

рифе не оказалось никаких прнаков шхуны, на берегу  -  никаких  остатков

кораблекрушения, но это меня не удивило, так как я  знал,  что  в  здешних

водах имеется сильное подводное  течение.  Над  местом  ночной  катастрофы

кружили две ширококрылых чайки;  иногда  они  подолгу  парили  в  воздухе,

словно разглядывали в волнах что-то странное. Порой я  слышал  их  хриплые

крики, как будто они рассказывали друг другу о том, что видели.

   Когда я вернулся с прогулки, женщина стояла  в  дверях  и  ждала  меня.

Увидев ее, я начал раскаиваться, что спас ее,  ибо  мне  стало  ясно,  что

пришел конец  моему  уединению.  Она  была  очень  молода,  самое  большее

девятнадцати лет. У нее было бледное, с тонкими чертами  лицо,  золотистые

волосы, веселые голубые глаза и белые, как жемчуг, зубы. Ее  красота  была

какой-то неземной. Она казалась такой  белой,  воздушной  и  хрупкой,  что

могла бы сойти за духа, и словно соткана была    той  морской  пены, 

которой я вытащил ее. Она надела одно платьев Медж и выглядела довольно

странно, но вместе с тем это  как-то  шло  ей.  Когда  я,  тяжело  ступая,

поднялся по тропинке, она  по-детски  очаровательно  всплеснула  руками  и

бросилась  мне  навстречу,  намереваясь,  видимо,  поблагодарить  меня  за

спасение. Но  я  отстранил  ее  и  прошел  мимо.  Кажется,  это  несколько

озадачило ее, на глазах у нее навернулись слезы, но она все  же  прошла  в

гостиную и стала задумчиво наблюдать за мной.

   - Из какой вы страны? - внезапно спросил я.

   Она улыбнулась в ответ и покачала головой.

   - Francais? - снова спросил я. - Deutsch? Espagnol?

   Но девушка всякий раз качала головой, а затем начала что-то щебетать на

незнакомом мне языке, которого я не понял ни одного слова.

   Однако после завтрака мне удалось найти ключ, с помощью которого я  мог

определить ее национальность. Проходя снова по берегу, я  заметил,  что  в

трещине рифа застрял кусок дерева. Я добрался до него на лодке  и  перевез

на берег. Это был обломок  ахтерштевеня  шлюпки  и  на  нем,  или,  точнее

говоря,  на  прикрепленном  к   нему   куске   дерева,   виднелось   слово

"Архангельск", написанное странными, своеобразными буквами. "Итак, - думал

я, не спеша возвращаясь домой, - эта бледная девица -  русская.  Достойная

подданная белого царя и столь же достойная  обитательница  берегов  Белого

моря!"  Мне  показалось  странным,  что  такая   ящная   девушка   могла

предпринять столь  длительное  путешествие  на  таком  хрупком  суденышке.

Вернувшись домой, я несколько  раз  с  различными  интонациями  проносил

слово "Архангельск", но она, видимо, не понимала меня.

   Все утро я провел, запершись у себя в лаборатории, продолжая напряженно

работать над исследованием аллотропических форм углерода и серы.  Когда  я

вышел в полдень в столовую, чтобы поесть, я увидел, что она сидит у  стола

с иголкой и ниткой и приводит в  порядок  свою  просохшую  одежду.  Я  был

возмущен ее присутствием, но не мог,  разумеется,  выгнать  ее  на  берег,

чтобы она устраивалась там как ей угодно. Вскоре она дала мне  возможность

познакомиться с еще одной чертой ее характера. Показав на себя, а затем на

место кораблекрушения, она подняла палец, спрашивая, как я понял, одна  ли

она спаслась с затонувшего корабля. Я утвердительно  кивнул  головой.  Она

встретила этот ответ  восклицанием  бурной  радости,  вскочила  со  стула,

подняла над головой платье, которое чинила, и, размахивая им в такт  своим

движениям, легко, как перышко, начала-танцевать по комнате, а затем  через

открытую дверь выпорхнула дому. Кружась, она напевала  своим  тоненьким

голоском какую-то грубоватую, дикую песню, выражавшую ликование.

   Я крикнул ей:

   - Идите сюда, бесенок вы этакий, идите  сюда  и  замолчите!  -  Но  она

продолжала танцевать. Затем она подбежала ко мне и  поцеловала  мне  руку,

прежде чем я успел отдернуть ее. Во время обеда, увидев на столе карандаш,

она схватила его, написала на клочке бумаги два слова: "Софья Рамузина"  -

и показала на себя в знак того, что это ее имя. Она передала карандаш мне,

очевидно, ожидая, что я проявлю такую  же  общительность,  но  я  попросту

положил его в карман, показывая тем самым, что не желаю иметь с ней ничего

общего.

   С этого момента я начал жалеть о своем  легкомыслии  и  поспешности,  с

какой спас эту женщину. Что мне за дело до того, будет ли  она  жить,  или

умрет? Я ведь не какой-нибудь пылкий юноша, чтобы совершать такие подвиги.

Мне приходится терпеть в доме Медж, но она стара и  безобразна  и  на  нее

можно  не  обращать  внимания.  А  существо,  спасенное  мною,  молодо   и

жнерадостно и создано для того, чтобы отвлекать  человека  от  серьезных

дел. Куда бы мне ее отправить и что с ней делать? Если я сообщу  о  ней  в

Уик, то ко  мне  явятся  чиновники,  начнут  везде  шарить,  высматривать,

задавать вопросы, а мне претит даже мысль об этом. Нет, лучше уже  терпеть

ее присутствие.

   Вскоре  выяснилось,  что  меня   подкарауливали   новые   неприятности.

Положительно, не найти в  этом  мире  места,  где  бы  тебя  не  тревожили

представители неугомонной человеческой расы, к которой принадлежу и я.  По

вечерам, когда солнце скрывалось за холмами и они  погружались  в  мрачную

тень, а песок сиял золотом и море переливалось ослепительными красками,  я

обычно отправлялся гулять по берегу. Иногда я  брал  с  собой  книгу.  Так

поступил я и  в  этот  вечер  и,  растянувшись  на  песке,  собрался  было

почитать. Но не успел я улечься, как вдруг почувствовал, что между мною  и

солнцем встала какая-то тень. Оглянувшись, я увидел, к своему  величайшему

умлению, высокого, хорошо сложенного человека.  Он  стоял  в  нескольких

ярдах и, хотя несомненно видел меня, не обращал на меня  внимания.  Сурово

нахмурившись, он пристально смотрел через мою голову  на  бухту  и  черную

линию рифа Мэнси. У  него  было  смуглое  лицо,  черные  волосы,  короткая

курчавая борода, орлиный нос  и  золотые  серьги  в  ушах.  Он  проводил

впечатление человека необузданного, но по-своему благородного. На нем была

выцветшая вельветовая куртка, рубашка красной фланели и  высокие,  чуть

не до пояса морские сапоги. Я сразу же узнал  человека,  которого  заметил

прошлой ночью на гибнущем корабле.

   - Вот как! - раздраженно сказал я. - Значит, вы  все  же  добрались  до

берега?

   - Да, - ответил он на правильном английском языке. - Но я здесь ни  при

чем. Меня выбросили волны. Как бы  мне  хотелось  утонуть.  -  Он  говорил

по-английски с легким иностранным акцентом, и его  было  довольно  приятно

слушать. - Два добрых  рыбака,  которые  живут  вон  там,  спасли  меня  и

ухаживали  за  мной,  но,  по  правде  сказать,  я  не  испытываю  к   ним

благодарности.

   "Ого! - подумал я. - Мы с ним одного поля ягода".

   - А почему вам хотелось бы утонуть?

   - Потому что там, - воскликнул он, в порыве страстного  и  безнадежного

отчаяния выбрасывая вперед свои длинные руки, - потому  что  там,  в  этой

голубой безмятежной бухте, лежит моя душа, мое сокровище, все, что я любил

и для чего я жил.

   - Ну, - возразил я, - люди гибнут ежедневно, и волноваться -за  этого

вовсе не следует. Да будет вам вестно, что вы ходите по  моей  земле,  и

чем скорее вы отсюда уберетесь, тем будет мне приятнее.  Для  меня  вполне

достаточно хлопот и с той, которую я спас.

   - Которую вы спасли? - спросил он, задыхаясь.

   - Да, и если вы сможете захватить ее с  собой,  то  я  буду  вам  очень

прнателен.

   Секунду он смотрел на меня, словно с трудом вникал в смысл моих слов, а

затем, дико вскрикнув, с удивительной легкостью помчался к моему дому.  Ни

до этого, ни после я не видел, чтобы человек бегал так быстро. Я  бросился

за ним, возмущенный вторжением, грозившим моему жилищу, но еще задолго  до

того, как я добежал до дома, он уже  нырнул  в  открытую  дверь.  Из  дома

раздался пронзительный крик, а когда  я  подошел  ближе,  то  услышал  бас

мужчины, который что-то быстро и  громко  говорил.  Заглянув  в  дверь,  я

увидел, что  девушка,  Софья  Рамузина,  скорчившись,  сидит  в  углу,  ее

повернутое в сторону лицо  и  вся  фигура  выражали  страх  и  отвращение.

Мужчина, дрожа от волнения и сверкая черными глазами,  о  чем-то  страстно

умолял ее. Когда я вошел, он сделал шаг  к  девушке,  но  она  еще  дальше

забилась в угол, вскрикнув, подобно кролику, схваченному за горло лаской.

   - Эй! - зарычал я, - оттаскивая от нее мужчину. - Ну  и  шум  вы  здесь

подняли! Что вам здесь нужно? Уж не считаете ли вы, что тут постоялый двор

или трактир?

   - Ах, сэр, - сказал он, - прошу винить меня. Эта женщина моя жена,  и

я думал, что она утонула. Вы возвратили мне жнь.

   - Кто вы такой? - грубо спросил я.

   - Я Архангельска, - просто ответил он, - русский.

   - Как ваша фамилия?

   - Урганев.

   - Урганев! А ее зовут Софья Рамузина. Она  не  ваша  жена.  У  нее  нет

обручального кольца.

   - Мы муж и жена перед богом, - торжественно ответил он, взглянув вверх.

- Мы связаны более крепкими узами, чем земные.

   Пока он говорил это, девушка спряталась за меня и,  схватив  мою  руку,

стиснула ее, как бы умоляя о защите.

   - Отдайте мне мою жену, сэр, - продолжал он. - Позвольте мне  взять  ее

отсюда.

   - Послушайте, вы, как вас там зовут, -  сурово  сказал  я.  -  Мне  эта

девица не нужна, и я раскаиваюсь, что спас ее. Очень сожалею,  что  вообще

увидел ее. Если бы она погибла, я не был бы  огорчен.  Но  я  не  согласен

отдать ее вам, потому что она, по-видимому, боится и  ненавидит  вас.  Так

что немедленно убирайтесь отсюда и  оставьте  меня  в  покое.  Надеюсь,  я

никогда больше вас не увижу.

   - Вы не хотите отдать ее мне? - хрипло спросил он.

   - Скорее вы попадете в ад, чем я сделаю это! - сказал я.

   - Ну, а что если я возьму ее силой? - воскликнул он, и его смуглое лицо

потемнело еще больше.

   Кровь внезапно бросилась мне в голову, и я схватил полено,  лежавшее  у

камина.

   - Уходите, - тихо сказал я. - Живо. Или я размозжу вам голову.

   Сначала он нерешительно посмотрел на меня, затем повернулся  и  выбежал

дому. Но через минуту он вернулся и остановился у порога, глядя на нас.

   - Подумайте, что вы делаете, - сказал он. - Эта женщина моя, и я возьму

ее. Уж если дело дойдет до драки, то русский не уступит шотландцу.

   - Ну, это мы еще посмотрим, - ответил я, бросаясь вперед, но он ушел, и

я видел только его высокую фигуру, удалявшуюся в сгущающихся сумерках.

   После этого в течение месяца, а может быть  и  двух,  у  нас  все  было

спокойно.  Я  не  разговаривал  с  русской  девушкой,  а  она  никогда  не

обращалась ко мне. Порой, когда я  работал  в  лаборатории,  она  неслышно

пробиралась ко мне и молча сидела, следя за мной своими большими  глазами.

Сперва ее вторжение раздражало меня, но со временем, убедившись,  что  она

не пытается отвлечь меня от работы, я привык к ее присутствию.  Ободренная

этой уступкой, она постепенно, о дня в день, в течение нескольких недель

придвигала свой стул все ближе и ближе к моему столу, пока ей  не  удалось

устроиться  рядом  со  мной.  В  таком  положении,  по-прежнему  ничем  не

напоминая о себе, она сумела сделаться весьма полезной  мне,  в  ее  руках

всегда оказывалось то, что мне требовалось в данную минуту, перо, пробирка

или склянка, и она безошибочно подавала мне нужную вещь. Игнорируя ее  как

человеческое существо, я видел в ней только полезный автомат  и  настолько

привык к ней, что мне уже не хватало ее в тех редких случаях, когда она не

заходила в комнату. У меня есть привычка разговаривать во время  работы  с

самим собой,  чтобы  лучше  фиксировать  в  мозгу  полученные  результаты.

Девушка, должно быть, обладала  удивительное  слуховой  памятью  и  всегда

могла повторить оброненные мною слова, совершенно не понимая, конечно,  их

смысла. Меня не раз смешило, когда я слышал, как она обрушивала на  старую

Медж целый поток химических уравнений и алгебраических формул и заливалась

звонким смехом,  когда  старуха  качала  головой,  вообразив,  что  с  ней

разговаривают по-русски.

   Она никогда не удалялась от дома дальше, чем на сто  ярдов,  а  выходя,

сначала смотрела в окна, чтобы убедиться, что поблости никого нет.  Она,

очевидно, подозревала,  что  ее  земляк  находится  где-то  неподалеку,  и

опасалась, как бы он не похитил ее. Очень характерен был один ее поступок.

В куче старого хлама у меня валялся револьвер и патроны  к  нему.  Однажды

она нашла его, немедленно вычистила и смазала.  Револьвер  и  патроны  она

повесила в мешочке у дверей и, когда я отправлялся на прогулку, заставляла

меня брать это оружие с собой. В мое  отсутствие  она  запирала  дверь  на

засов. Вообще же она выглядела довольно счастливой и охотно помогала  Медж

по хозяйству, когда не работала со мной. Со всеми домашними  обязанностями

она справлялась удивительно ловко.

   Вскоре я убедился, что ее подозрения вполне обоснованны и  что  человек

Архангельска все еще скрывается по соседству от  нас.  Как-то  ночью  я

долго не мог уснуть. Я встал и  выглянул  в  окно.  Погода  была  довольно

пасмурная, и я едва различал очертания морского  берега  и  лежавшей  моей

лодки. Но вот мои глаза освоились с темнотой, и я заметил  на  песке,  как

раз напротив двери, какое-то темное пятно, хотя прошлой ночью  там  ничего

не было. Пока я стоял у окна мансарды и  всматривался  в  темноту,  тщетно

пытаясь определить,  что  бы  это  могло  быть,  огромная  гряда  облаков,

скрывавших луну, медленно разошлась, и поток холодного ясного света  залил

бухту и длинную полосу пустынного берега. И в тот же  миг  я  увидал,  кто

бродит по ночам около моего дома. Это был он - русский. Он сидел на песке,

по странному монгольскому обычаю поджав под себя ноги, подобно  гигантской

лягушке, и устремив взгляд, по-видимому, на окно той  комнаты,  где  спали

девушка и экономка. Свет упал на его поднятое кверху ястребиное лицо, и  я

вновь увидел благородные черты, глубокую складку на лбу и торчащую  бороду

- отличительные прнаки экспансивной натуры.

   В  первый  момент  у  меня  появилось  желание  застрелить   его,   как

браконьера, но пока я разглядывал его, мое возмущение сменилось жалостью и

презрением. "Несчастный дурак! - подумал я. - Ты бесстрашно смотрел смерти

в глаза, а теперь все твои мысли и желания устремлены к скверной  девчонке

- девчонке, которая ненавидит и бегает тебя. Тысячи женщин были  бы  без

ума от тебя, пленившись твоим смуглым лицом и огромной, красивой  фигурой,

а ты добиваешься взаимности именно той, которая не желает  иметь  с  тобой

ничего общего?" Лежа в постели, я еще долго посмеивался над ним.  Я  знал,

что  мой  дом  заперт  на  крепкие  замки  и  засовы.  Меня   очень   мало

интересовало, где проведет ночь  этот  странный  человек,  -  у  моего  ли

порога, или за сотню миль отсюда, - ведь все равно к  утру  его  здесь  не

будет. И действительно, утром, когда я встал и вышел дому, его не  было

и в помине, и он не оставил никаких следов своего ночного пребывания.

   Однако вскоре я снова увидел его. Однажды утром, когда  у  меня  болела

голова, так как я провел много времени, склонившись над столом, а накануне

вечером  надышался  парами  одного  ядовитого  препарата,   я   отправился

покататься на лодке. Проплыв несколько миль вдоль берега,  я  почувствовал

жажду и высадился там, где, как мне было вестно, впадал в море  ручей  с

пресной водой. Этот ручеек протекал через мои владения, но  устье  его,  у

которого я оказался в  тот  день,  находится  вне  их  границ.  Я  испытал

некоторое смущение, когда, утолив в ручье  жажду  и  поднявшись  на  ноги,

очутился лицом к лицу с русским. Сейчас я был таким же браконьером, как  и

он, и с первого же взгляда я понял, что ему это вестно.

   - Мне хотелось бы сказать вам несколько слов, - мрачно проговорил он.

   - В таком случае поторапливайтесь! - ответил я, взглянув на часы.  -  У

меня нет времени на болтовню.

   - На болтовню? - рассердился он. - Что за странный народ вы, шотландцы!

У вас суровая внешность и грубая речь, но такая же внешность и  речь  и  у

тех добрых рыбаков, которые приютили меня. И все-таки я не сомневаюсь, что

это хорошие люди. Я уверен, что  вы  тоже  добрый  и  порядочный  человек,

несмотря на всю вашу грубость.

   - Черт бы вас побрал с вашими разговорами! -  закричал  я.  -  Говорите

скорей, что вам нужно, и ступайте своей дорогой. Мне даже смотреть на  вас

противно.

   - Ну как мне смягчить вас? - воскликнул он. - Ах, да,  вот...  -  И  он

вытащил внутреннего кармана своей вельветовой куртки крестик греческого

образца. - Взгляните сюда. Пусть наша  вера  отличается  от  вашей  своими

обрядами, но когда мы смотрим на  эту  эмблему,  у  нас  должны  возникать

какие-то общие мысли и чувства.

   - Я не совсем уверен в этом, - ответил я.

   Он задумчиво взглянул на меня.

   - Вы очень странный человек, - наконец проговорил он, - и я  никак  вас

не пойму. Вы стоите между мной и Софьей, а это опасное положение, сэр.  О,

пока еще не поздно, поймите, что так не должно быть!  Если  бы  вы  только

знали, каких трудов мне стоило увезти эту женщину, как  я  рисковал  своей

жнью, как я погубил свою душу! Вы - лишь маленькое препятствие  на  моем

пути по сравнению с теми, какие  мне  пришлось  преодолеть,  ведь  я  могу

убрать вас со своей дороги ударом ножа или камня. Но сохрани меня  бог  от

этого, - дико закричал он. - Я  нко  пал...  слишком  нко...  Все  что

угодно, только не это.

   - Вы бы лучше вернулись к себе на родину, - заметил я, -  чем  шататься

здесь  среди  этих  песчаных  холмов  и  нарушать  мой  покой.   Когда   я

удостоверюсь, что вы уехали отсюда,  я  передам  эту  девушку  под  защиту

русского консула в Эдинбурге. До тех пор я буду охранять ее сам, и ни  вы,

и ни один московит не отнимет ее у меня.

   - А почему вы хотите разлучить меня с Софьей? - спросил  он.  -  Уж  не

воображаете ли вы, что я могу обидеть ее? Да  знаете  ли  вы,  что  я,  не

задумываясь, пожертвую жнью, чтобы уберечь ее от малейшей  неприятности?

Почему вы так поступаете?

   - Потому что мне так нравится, - ответил я, - и я никому не даю  отчета

в своих поступках.

   - Послушайте! - воскликнул он, наступая на меня, причем косматая  грива

его волос взъерошилась, а загорелые руки сжались в кулаки.  -  Если  бы  я

думал, что у вас есть хоть  одна  нечестная  мысль  по  отношению  к  этой

девушке, если бы я хотя на минуту поверил, что вы удерживаете  ее  у  себя

ради каких-то гнусных целей, - клянусь богом, я без колебаний  задушил  бы

вас собственными руками. - Казалось, одна мысль об этом  приводила  его  в

бешенство, лицо его исказилось, а руки судорожно сжались. Я  подумал,  что

он хочет вцепиться мне в горло.

   - Не подходите ко мне, - сказал я, кладя руку на револьвер. -  Если  вы

сделаете хоть шаг вперед, я всажу вам пулю в лоб.

   Он сунул руку в карман, и я подумал, что он тоже хочет вытащить оружие,

но вместо этого он достал  сигарету  и  начал  курить,  быстро  и  глубоко

затягиваясь. Несомненно, он по опыту знал, что это самое  верное  средство

обуздать свои страсти.

   - Я уже сказал вам, - проговорил он более спокойным тоном,  -  что  моя

фамилия Урганев - Алексей Урганев. По национальности я финн,  но  чуть  не

всю свою жнь провел в других  частях  света.  Я  неугомонный  человек  и

никогда не мог усидеть на одном месте или поселиться  где-нибудь  и  вести

спокойный образ жни. После того  как  я  приобрел  собственный  корабль,

между Архангельском и Австралией не осталось ни одного порта, куда бы я не

заходил. Я был груб, необуздан и свободолюбив,  а  между  тем  у  меня  на

родине жил один молодой человек - краснобай, белоручка,  мастер  ухаживать

за женщинами. Хитростью и обманом он  отбил  у  меня  девушку,  которую  я

всегда считал своей и которая, как мне казалось,  до  этого  была  склонна

ответить мне взаимностью. Я совершал свой очередной рейс в  Гаммерфест  за

мамонтовой костью и, неожиданно  вернувшись  на  родину,  узнал,  что  мое

сокровище, моя гордость выходит замуж за этого неженного мальчишку и что

свадебная процессия отправилась уже в  церковь.  Понимаете,  сэр,  в  этот

момент на меня что-то накатило  и  я  вряд  ли  соображал,  что  делаю.  Я

высадился на берег со своей командой, состоявшей людей, которые плавали

со мной много лет и были мне беззаветно преданы. Мы направились в церковь.

Они стояли, он и  она,  перед  священником,  но  свадебный  обряд  еще  не

совершился. Я бросился  между  ними  и  схватил  ее  за  талию.  Мои  люди

оттеснили перепуганного жениха и гостей. Мы доставили ее в порт,  посадили

на корабль и, подняв якорь, шли по Белому морю до  тех  пор,  пока  купола

церквей Архангельска не  скрылись    виду.  Я  отдал  ей  свою  каюту  и

предоставил все удобства, а сам вместе со своей командой спал на  баке.  Я

надеялся, что со временем ее отвращение ко мне пройдет  и  она  согласится

выйти за меня замуж где-нибудь в Англии или Франции. Мы плыли много  дней.

Мы видели, как позади нас за горонтом потонул Нордкап, мы  прошли  вдоль

мрачного норвежского побережья, но, несмотря на все мое внимание,  она  не

хотела простить мне, что я оторвал ее от бледнолицего возлюбленного. Затем

налетел этот проклятый шторм, погубивший мой корабль,  разбивший  все  мои

надежды и лишивший меня даже возможности видеть женщину,  ради  которой  я

так много рисковал. Возможно, она еще полюбит меня. Мне кажется, сэр,  что

у вас большой житейский опыт, - как вы думаете,  она  сможет  забыть  того

человека и полюбить меня?

   - Мне надоела ваша болтовня, -  сказал  я,  отворачиваясь.  -  Лично  я

думаю, что вы величайший болван. Если вы думаете, что ваша любовь пройдет,

то  вам  лучше  как-нибудь  развлечься.  Если  же  вы  считаете,  что  это

нелечимо, то лучшим выходом для вас будет перерезать себе глотку.  Я  не

могу больше тратить время на эти пустяки.

   С этими словами я повернулся и неторопливо зашагал, направляясь к своей

лодке. Я ни разу не оглянулся, но чувствовал, что он идет за мной, так как

слышал хруст песка под его ногами.

   - Я рассказал вам начало своей истории, - сказал он, - но  когда-нибудь

вы узнаете ее конец. Вы хорошо сделаете, если отпустите девушку.

   Я ничего не ответил и  молча  оттолкнул  лодку  от  берега.  Отплыв  на

некоторое расстояние, я оглянулся и увидел  на  желтом  песке  его  рослую

фигуру; он стоял, задумчиво глядя в мою сторону. Через несколько  минут  я

снова оглянулся, но его уже не было.

   Долгое время после этого моя жнь  протекала  столь  же  размеренно  и

монотонно, как и до кораблекрушения. Иногда  мне  начинало  казаться,  что

человек Архангельска совсем убрался отсюда.  Однако  следы,  которые  я

замечал на песке, и особенно кучка пепла от сигарет,  как-то  обнаруженная

мною за холмиком, -за которого виден был мой дом, говорили, что  он  все

еще  скрывается  где-то  поблости.  Мои  отношения  с  русской  девушкой

оставались  такими  же,  как  и  раньше.  Старая  Медж  вначале  несколько

подозрительно  относилась  к  ней,  видимо,  опасаясь  лишиться  даже  той

небольшой власти, какой она располагала. Но мало-помалу, видя  мое  полное

безразличие к девушке, она примирилась с создавшимся положением и,  как  я

уже сказал, влекала него  пользу,  поскольку  наша  гостья  выполняла

большую часть работы по хозяйству.

   Я подхожу к концу своего повествования, которое я предпринял скорее для

собственного удовольствия, чем с целью развлечь  других.  Окончание  этого

странного эпода, в котором сыграли роль  двое  русских,  было  столь  же

непредвиденным и внезапным, как и его начало. События одной ночи  бавили

меня от всех неприятностей и дали возможность вновь  остаться  наедине  со

своими книгами и исследованиями, как  это  было  до  внезапного  появления

русских. Позвольте мне рассказать, как все это проошло.

   После долгого дня, проведенного в тяжелой работе, я  решил  предпринять

вечером продолжительную прогулку.  Выйдя    дому,  я  сразу  же  обратил

внимание на море. Оно было гладким,  как  зеркало,  ни  одна  морщинка  не

бороздила  его  поверхности.  И  все  же  воздух  был  наполнен  теми   не

поддающимися описанию звуками, о которых я уже говорил раньше, - казалось,

души тех, кто лежал глубоко  на  дне,  под  этими  предательскими  водами,

посылали своим собратьям на земле предупреждение о  грядущих  бедах.  Жены

рыбаков хорошо знали эти зловещие звуки и озабоченно поглядывали на  море,

ожидая увидеть бурые паруса, направляющиеся к берегу. Услышав эти звуки, я

вернулся домой и взглянул на барометр. Он резко падал. Мне стало ясно, что

предстоит тревожная ночь.

   У подножия холмов, где я гулял в этот вечер, было мрачно и холодно,  но

их вершины  были  залиты  розоватым  светом,  а  море  освещено  заходящим

солнцем.  Небо  еще  не  было  затянуто  тучами,  но  глухие  стоны   моря

становились все громче и сильнее.  Далеко  на  востоке  я  увидел  бриг  с

зарифленными марселями, направлявшийся в Уик. Несомненно, его капитан, так

же, как и я, правильно понял предзнаменование погоды. За  бригом,  нависая

над водой и  заволакивая  горонт,  виднелась  длинная,  зловещая  дымка.

"Пожалуй, мне нужно поторопиться,  -  подумал  я,  -  не  то  ветер  может

подняться раньше, чем я доберусь домой".

   Находясь, по-видимому, на полпути к своему жилью, я  вдруг  остановился

и, затаив дыхание, начал прислушиваться. Я так  привык  к  шумам  природы,

вздохам бра и всплескам волн, что любой другой звук  мог  расслышать  на

большом расстоянии. Я весь обратился  в  слух.  Да,  вот  звук  послышался

опять, - протяжный, пронзительный крик отчаяния  разнесся  над  песками  и

эхом отдался в холмах позади меня, - жалостный прыв о помощи. Он донесся

со стороны моего  дома.  Я  бросился  на  этот  крик,  увязая  в  песке  и

перескакивая через камни. Мысленно я уже представлял себе, что проошло.

   Примерно в четверти мили от моего дома есть высокий  песчаный  холм,  с

которого видна вся окрестность. Добравшись до его вершины, я на  мгновение

остановился. Вот мой старый серый дом, вот лодка. Все  выглядело  так  же,

как и до  моего  ухода.  Однако  пока  я  всматривался,  вновь  послышался

пронзительный крик, еще более громкий, чем раньше, и в следующий момент

двери дома показался русский моряк. На плече у него виднелась белая фигура

девушки, и я заметил, что  даже  в  такой  спешке  он  нес  ее  бережно  и

почтительно.  Я  слышал  ее  дикие  крики  и  видел,  как   она   отчаянно

сопротивляется, пытаясь вырваться его объятий. Позади них тащилась  моя

старуха экономка, верная и преданная, как старый пес, который  хотя  и  не

может больше укусить, но все еще скалит беззубую пасть на врага. Она  едва

поспевала за ними, размахивая длинными руками и  щедро  осыпая  насильника

шотландскими проклятиями и  ругательствами.  Я  сразу  же  понял,  что  он

направляется к лодке. В  моей  душе  внезапно  вспыхнула  надежда,  что  я

доберусь до лодки раньше них. Изо всех сил я бросился бежать к  берегу  и,

зарядив  на  ходу  револьвер,  решил  раз  навсегда  положить  конец  этим

вторжениям.

   Но было поздно. К тому времени, когда я добежал до берега, он успел уже

отплыть на добрую сотню ярдов, и я видел,  как  при  каждом  мощном  ударе

весел лодку высоко подбрасывало вверх. В бессильной злобе  я  дал  дикий

вопль и, как загнанный зверь, начал метаться взад и вперед по  берегу.  Он

обернулся и увидел меня. Встав со скамьи, он ящно  поклонился  и  махнул

мне рукой. Это не был жест ликования или насмешки. Как я ни был разъярен и

расстроен, я понял, что это торжественное и вежливое  прощание.  Затем  он

вновь взялся за весла, и маленькая шлюпка  помчалась  по  морю,  уходя 

бухты. Солнце уже зашло, оставив на воде  лишь  мрачную  багровую  полосу,

которая тянулась  далеко-далеко  и  сливалась  на  горонте  с  пурпурной

дымкой. Быстро перерезав  эту  зловещую  полосу,  шлюпка  становилась  все

меньше и меньше, пока ночные тени  не  сгустились  вокруг  нее  и  она  не

превратилась в маленькое пятнышко в пустынном море. Затем  растворилось  и

это неясное пятно и его окутала  темнота  -  темнота,  которая,  казалось,

никогда не рассеется.

   Но почему я продолжал метаться по безлюдному  берегу,  взбешенный,  как

волчица, у которой отняли ее детеныша? Может быть, потому, что  я  полюбил

эту девушку-московитку? Нет, тысячу раз нет! Я не   тех  людей,  которые

ради белого личика или голубых глаз готовы забыть всю свою прежнюю  жнь,

менить направление своих мыслей и отречься от  многого.  Мое  сердце  не

было затронуто. Но моя гордость - о, как жестоко я был оскорблен! Подумать

только, - ведь я не сумел оказать помощь этому слабому  созданию,  которое

так умоляло меня о ней и так полагалось  на  меня!  При  этой  мысли  меня

охватывала ярость и кровь бросалась в голову.

   В эту ночь с моря подул сильный ветер. Волны в бешенстве  бросались  на

берег, как бы стремясь разрушить его и унести  с  собой  в  море.  Хаос  и

грохот гармонировали с моим возбужденным состоянием.  Всю  ночь  я  бродил

взад и вперед по берегу, мокрый от брызг и дождя, следя глазами за  белыми

гребнями валов и прислушиваясь к завыванию шторма. В сердце у меня  кипела

злоба на русского моряка. "О, если бы только он вернулся! -  восклицал  я,

сжимая кулаки. - Если бы только он вернулся!"

   И он вернулся. Когда на  востоке  забрезжил  серый  рассвет  и  осветил

огромную пустыню желтых бушующих  волн,  над  которыми  нко  проносились

мрачные облака, я вновь увидел его. В нескольких стах ярдов от меня  лежал

длинный черный предмет, подбрасываемый  сердитыми  валами.  Это  была  моя

лодка, уродованная до неузнаваемости. Немного поодаль, на мелком  месте,

качалось что-то бесформенное, покрытое галькой и водорослями. Я  сразу  же

понял, что это был мертвый русский, лежавший лицом вн. Я бросился в воду

и вытащил его на берег. И только перевернув его,  я  увидел,  что  русский

моряк держал в объятиях девушку,  словно  защищая  ее  своим  искалеченным

телом от ярости шторма. Бурное море могло отнять у него жнь, но всей его

злобы не хватило,  чтобы  оторвать  этого  упрямого  человека  от  любимой

девушки. Судя по некоторым прнакам, я понял, что в течение этой  ужасной

ночи даже легкомысленная женщина, наконец,  поняла,  что  означает  верное

сердце и мощные руки, которые боролись за нее и так бережно  охраняли  ее.

Иначе почему же она так нежно прижималась головкой к его широкой груди,  а

ее золотистые волосы переплелись с его черной бородой?  И  почему  на  его

смуглом лице застыла такая ясная улыбка невыразимого счастья и  ликования,

что даже сама смерть не смогла стереть ее? Казалось, смерть  была  к  нему

более милостивой, чем жнь.

   Мы с Медж похоронили их на берегу пустынного Северного моря. Глубоко  в

желтом песке лежат они в общей могиле. В мире вокруг них будут происходить

разные события. Империи будут создаваться и исчезать,  будут  возникать  и

заканчиваться великие войны, рушиться династии, но эти  двое,  равнодушные

ко всему, вечно обнимая друг друга, будут лежать в своей  одинокой  могиле

на берегу  шумного  океана.  Порой  мне  кажется,  что  их  души,  подобно

пррачным чайкам, носятся над бурными водами бухты. Над  их  могилой  нет

креста или другого какого-либо знака, но иногда старая Медж приносит  сюда

дикие цветы. И когда во время своих ежедневных  прогулок  я  прохожу  мимо

могилы и вижу рассыпанные на песке свежие цветы, мне вспоминается странная

пара, которая явилась сюда далека и на короткое время  нарушила  скучное

однообразие моей безрадостной жни.

 

 

 

   Артур Конан

   Дойль. Как губернатор Сент-Китта вернулся на родину

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Симферополь, "Таврия", 1989.

   & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Когда ожесточенная война за испанское наследство закончилась Утрехтским

миром, множество владельцев судов, которых нанимали  сражающиеся  стороны,

оказались не у дел. Часть них вступила  на  более  мирный,  но  гораздо

менее доходный  путь  обычной  торговли,  другие  примкнули  к  рыболовным

флотилиям, а некоторые отчаянные головы подняли на бань-мачте  "Веселого

Роджера" и объявили на свой страх и риск войну против всего человечества.

   С   разношерстной   командой,   набранной      представителей    всех

национальностей,  они  бороздили  моря,  укрываясь  время  от  времени   в

какой-нибудь  уединенной  бухте  для  кренгования  или  бросая   якорь   в

отдаленном порту,  чтобы  закатить  там  попойку,  ослепив  жителей  своей

расточительностью и нагнав на них ужас своей жестокостью.

   На Коромандельском  берегу,  у  Мадагаскара,  в  африканских  водах,  а

главным образом у Вест-Индских островов и у американского побережья пираты

стали постоянной грозной опасностью. Они позволяли  себе  дерзкую  роскошь

согласовывать свои набеги с благоприятным для  плавания  сезоном  -  летом

опустошали берега Новой Англии, а зимой опять уходили на юг, в тропические

широты.

   Этих пиратов приходилось тем более страшиться, что у  них  не  было  ни

дисциплины,  ни  каких-либо  сдерживающих  начал,  благодаря  которым   их

предшественники - пираты старого закала, наводя страх, вызывали  уважение.

Эти отверженные ни перед кем не держали  ответа  и  обращались  со  своими

пленниками так, как подсказывала им пьяная прихоть.  Вспышки  причудливого

великодушия чередовались у  них  с  полосами  непостижимой  жестокости,  и

шкипера, попавшего в руки пиратов, порой отпускали  со  всем  его  грузом,

если  он  оказывался  веселым  собутыльником  в  какой-нибудь   чудовищной

попойке, или же его могли посадить за стол в его собственной каюте,  подав

ему в качестве кушанья посыпанные перцем и посоленные его собственные  нос

и губы. Только отважный моряк решался  в  те  времена  водить  корабли  по

Карибскому морю.

   Именно таким человеком был Джон  Скарроу,  капитан  "Утренней  звезды",

однако и он вздохнул с облегчением, когда услышал всплеск падающего  якоря

в ста ярдах от пушек крепости Бас-Тер. Сент-Китт был конечным  портом  его

рейса, и завтра рано утром бушприт его корабля повернется в сторону Старой

Англии. Хватит с него этих морей, кишащих  бандитами!  С  того  часа,  как

"Утренняя звезда" покинула порт Маракаибо  на  южноамериканском  берегу  с

трюмом, полным сахара и  красного  перца,  каждый  парус,  мелькнувший  на

фиолетовом просторе  тропического  моря,  заставлял  вздрагивать  капитана

Скарроу. Огибая Наветренные острова, он заходил в разные порты, и  повсюду

ему приходилось выслушивать истории о насилиях и зверствах.

   Капитан Шарки, хозяин двадцатипушечного  пиратского  барка  "Счастливое

бавление", прошелся вдоль побережья, оставив  позади  себя  ограбленные,

сожженные суда и трупы. О его жестоких шутках  и  непреклонной  свирепости

ходили  ужасные  рассказы.  От  Багамских   островов   до   материка   его

угольно-черный корабль с двусмысленным названием  нес  с  собой  смерть  и

многое такое, что еще страшнее смерти. Капитан Скарроу так беспокоился  за

свое новое, прекрасно оснащенное судно и за ценный груз, что отклонился на

запад до самого острова Берда, чтобы уйти  подальше  от  обычных  торговых

путей. И даже здесь, в этих пустынных водах, он не мог  бежать  зловещих

следов капитана Шарки.

   Однажды  утром  они  подобрали  среди  океана   одинокую   шлюпку.   Ее

единственным пассажиром оказался метавшийся в бреду моряк, который  хрипло

кричал, когда его поднимали на борт, и в глубине его рта виднелся высохший

язык, похожий на черный сморщенный гриб. Ему давали вдоволь воды и  хорошо

кормили, и вскоре он превратился в самого сильного и проворного матроса на

всем корабле. Он был Марблхеда в Новой Англии и  оказался  единственным

уцелевшим человеком со шхуны, пущенной ко дну страшным Шарки.

   В  течение  недели  Хайрэма  Эвансона  -  так  его   звали   -   носило

подтропическим солнцем. Шарки приказал бросить ему в  шлюпку  искромсанные

останки его убитого капитана - "в качестве провии на время плавания", но

матрос тут же предал их морской  пучине,  ибо  искушение  могло  оказаться

сильнее его. Могучий органм выдержал все испытания, и, наконец "Утренняя

звезда" подобрала  его  в  том  состоянии  безумия,  которое  предшествует

смерти. Это была неплохая находка для капитана Скарроу, ибо  при  нехватке

команды такой матрос, как этот гигант Новой Англии, был  весьма  ценным

приобретением. Он клялся, что сведет счеты с капитаном Шарки, хотя бы  это

стоило ему жни.

   Теперь, когда они находились под защитой пушек Бас-Тера, все  опасности

были позади; и все-таки мысль о пирате  не  оставляла  Скарроу,  когда  он

наблюдал, как шлюпка агента быстро отошла от причала таможни.

   - Держу пари, Морган, - обратился Скарроу к первому  помощнику,  -  что

агент упомянет о Шарки в первой же сотне слов, которые сойдут с его языка.

   -  Ладно,  капитан,  я  рискну  на  серебряный  доллар,  -  откликнулся

грубоватый старый бристолец, стоявший рядом с ним.

   Гребцы-негры подогнали шлюпку к борту, и  сидевший  на  руле  чиновник,

одетый в белоснежный полотняный костюм, вскочил на трап.

   - Привет, капитан Скарроу! - крикнул он. - Вы слышали о Шарки?

   Капитан взглянул на помощника и ухмыльнулся.

   - Что он там еще учинил? - спросил Скарроу.

   - Учинил! Значит, вы ничего не слышали. Он пойман и  сидит  у  нас  под

замком здесь, в Бас-Тере. В  прошлую  среду  его  судили  и  завтра  утром

повесят.

   Капитан и его помощник приветствовали это сообщение радостными криками,

и через мгновение  эти  крики  подхватила  вся  команда.  Дисциплина  была

забыта, и матросы сбежались на корму,  чтобы  своими  ушами  услышать  эту

новость. Первым среди них был подобранный в море матрос   Новой  Англии.

Его сияющее лицо было обращено к небу: он был пуританского рода.

   - Шарки будет повешен! - вопил он. -  Господин  агент,  вы  не  знаете,

может быть, им нужен палач?

   - Назад!  -  крикнул  помощник;  его  оскорбленное  чувство  дисциплины

оказалось сильнее интереса к новостям. - Я отдам вам этот доллар,  капитан

Скарроу. Никогда, еще я не проигрывал пари с таким легким сердцем. А каким

образом поймали этого негодяя?

   - А вот так. Его собственные товарищи уже не могли больше терпеть  его.

Шарки нагонял на них такой ужас, что они решили от  него  бавиться.  Они

высадили его на необитаемый островок Литл Мангл  южнее  банки  Мистерьоса.

Там его подобрало торговое судно Портобелло и  доставило  сюда.  Думали

отправить  его  на  Ямайку,  чтобы  там  судить,  но   наш   благочестивый

губернатор, сэр Чарльз Ивэн, не  захотел  и  слышать  об  этом.  "Это  моя

добыча, - заявил он, - и я имею право сам ее  жарить".  Если  вы  можете

задержаться до десяти часов завтрашнего утра, то  вы  увидите,  как  Шарки

качается на виселице.

   - Конечно, хотелось бы, - с грустью отозвался капитан, -  но  я  и  так

сильно запаздываю. Я уйду с вечерним отливом.

   - Этого вам никак нельзя делать, - решительно заявил агент.  -  С  вами

отправляется губернатор.

   - Губернатор?

   - Да. Он получил распоряжение от  правительства  немедленно  вернуться.

Быстроходное посыльное судно,  доставившее  депешу,  ушло  в  Виргинию.  Я

сказал сэру Чарльзу, что вы приедете сюда до периода  дождей,  и  он  ждал

вас.

   - Хорошенькое дело! - в растерянности воскликнул капитан. -  Я  простой

моряк и плохо разбираюсь в губернаторах, баронетах и в их  привычках.  Мне

еще не доводилось калякать с такими персонами. Но я готов  служить  королю

Георгу, и если губернатор хочет получить место на "Утренней звезде", то  я

доставлю его в Лондон и  сделаю  для  него  все  что  возможно.  Он  может

устроиться в моей каюте. Вот что касается еды,  то  у  нас  шесть  дней  в

неделю либо тушеная солонина с овощами и сухарями, либо смесь   рубленой

солонины и маринованной сельди. Но если наш камбуз ему не  годится,  пусть

он возьмет с собой собственного повара.

   - Да вы не беспокойтесь, капитан Скарроу, - прервал его  агент,  -  сэр

Чарльз сейчас плохо себя чувствует, он только что  оправился  от  приступа

лихорадки. Так что он, наверно, просидит в своей каюте почти  всю  дорогу.

Доктор Лярусс уверяет, что наш губернатор отдал  бы  богу  душу,  если  бы

предстоящее повешение Шарки не вдохнуло в  него  новые  силы.  Но  у  него

тяжелый характер, и вы не должны обижаться на его резкости.

   - Он может говорить все, что ему вздумается, и делать что угодно. Пусть

он только не сует свой нос, когда я управляю судном, - ответил капитан.  -

Он губернатор Сент-Китта, а я  губернатор  "Утренней  звезды".  И,  с  его

разрешения, я ухожу с первым отливом. Я так же служу моему хозяину, как он

- королю Георгу.

   - Вряд ли он управится сегодня к  вечеру.  Ему  необходимо  привести  в

порядок кучу дел до отъезда.

   - Тогда завтра с утренним отливом.

   - Очень хорошо. Я пришлю его вещи сегодня вечером, а  сам  он  прибудет

рано утром. Если, конечно, мне удастся уговорить его  покинуть  Сент-Китт,

не повидав, как Шарки спляшет свой последний танец. Наш губернатор  любит,

чтобы его приказы исполнялись мгновенно, и не исключено, что  он  прибудет

на корабль немедленно. Возможно, что доктор Лярусс будет сопровождать сэра

Чарльза в его путешествии.

   Как только агент уехал,  капитан  и  помощник  принялись  готовиться  к

приему столь важного пассажира.  Они  освободили  самую  большую  каюту  и

привели ее в порядок. Капитан  Скарроу  приказал  также  завезти  на  борт

несколько бочек с фруктами и ящиков с винами, чтобы хоть немного  скрасить

простую пищу, какая в обиходе на торговом корабле.

   Вечером  начал  прибывать  губернаторский  багаж  -  огромные,   обитые

железом, непроницаемые для  муравьев  сундуки,  жестяные  ящики  казенного

образца и футляры  весьма  странной  формы,  в  которых,  как  можно  было

предположить, хранились треуголки или шпаги. Затем прибыло письмо с гербом

на внушительной красной печати, в котором сообщалось, что сэр Чарльз  Ивэн

свидетельствует свое  уважение  капитану  Скарроу  и  надеется,  если  это

позволит ему состояние здоровья, быть на борту его корабля рано утром, как

только он выполнит все свои обязанности.

   Губернатор оказался  точен.  Красноватые  блики  рассвета  едва  начали

пробиваться сквозь серую мглу, как шлюпка с  губернатором  уже  подошла  к

кораблю, и важную особу не без труда подняли  по  трапу.  Капитан  Скарроу

слышал про странности  губернатора,  но  никак  не  ожидал  увидеть  столь

курьезную фигуру, еле ковылявшую на палубе, опираясь на толстую бамбуковую

трость. На нем был парик Рамилье, завитый во множество маленьких косичек и

напоминающий шерсть пуделя; он так нко нависал надо  лбом,  что  большие

зеленые очки, прикрывающие глаза, казалось, были приклеены к этому парику.

Огромный крючковатый нос, длинный и тонкий, выдавался далеко вперед. После

приступа  лихорадки  губернатор  закутал  горло   и   подбородок   широким

полотняным шарфом, на нем был свободный утренний халат   алой  камчатной

ткани, перепоясанный шнуром. Двигаясь, он  высоко  задирал  свой  властный

нос, но по тому, как он медленно и беспомощно поводил головой по сторонам,

было видно, что он подслеповат. Высоким раздраженным голосом  он  окликнул

капитана.

   - Вы получили мои вещи? - спросил он.

   - Да, сэр Чарльз.

   - Вино у вас на борту есть?

   - Я приказал привезти пять ящиков, сэр.

   - А табак?

   - Бочонок тринидадского.

   - В пикет играете?

   - Довольно хорошо, сэр.

   - Тогда поднимайте якорь - и в море!

   Дул свежий западный ветер, и к тому времени,  когда  солнце  прорвалось

сквозь утренний туман, мачты  "Утренней  звезды"  были  уже  еле  видны  с

острова. Дряхлый губернатор все еще ковылял по палубе, придерживаясь рукой

за поручни.

   - Теперь вы находитесь на службе у правительства,  капитан,  -  брюзжал

он. - Уверяю  вас,  что  они  там  считают  дни  до  моего  возвращения  в

Вестминстер. У вас подняты все паруса?

   - До последнего дюйма, сэр Чарльз.

   - Держите их так, хоть бы они все треснули! Боюсь, капитан Скарроу, что

такой  слепой  и  больной  человек,  как  я,  окажется  для  вас   скучным

компаньоном в этом плавании.

   - Я почитаю за  честь  и  удовольствие  находиться  в  обществе  вашего

превосходительства, - почтительно ответил  капитан.  -  Мне  только  очень

жаль, что ваши глаза в столь плохом состоянии.

   - Да, да, в самом деле. Это проклятое солнце на белых  улицах  Бас-Тера

сожгло их.

   - Я слышал, что вы только что перенесли приступ лихорадки?

   - Да, у меня был приступ, и я ужасно ослаб.

   - Мы приготовили каюту для вашего врача.

   - Ах, этот мошенник! Его нельзя было заставить тронуться с  насиженного

места, у него здесь солидная клиентура среди местных купцов. Но слушайте!

   Губернатор поднял унанную  кольцами  руку.  Далеко  за  кормой  гулко

раскатился гром пушечного выстрела.

   - Это с острова! - с умлением воскликнул капитан. - Может  быть,  это

сигнал нам вернуться?

   Губернатор рассмеялся.

   - Вы слышали, что пират Шарки должен  быть  повешен  сегодня  утром?  Я

приказал дать залп в тот момент,  когда  этот  мерзавец  в  последний  раз

дрыгнет ногами, чтобы я знал об этом, уходя в море. Это конец Шарки!

   - Конец Шарки! - закричал капитан, и  матросы,  собравшиеся  небольшими

группами на палубе, чтобы посмотреть на исчезнувшую лиловую полоску земли,

подхватили его крик.

   Это было хорошее  предзнаменование  в  самом  начале  пути,  и  больной

губернатор стал популярной фигурой на  борту.  Все  понимали,  что  только

благодаря  губернатору,  потребовавшему  немедленного  суда  и  приговора,

злодей не попал к  какому-нибудь  продажному  судье  и  таким  образом  не

спасся.

   В этот день за обедом сэр Чарльз рассказал множество историй о покойном

пирате. Губернатор был так приветлив и так умело  поддерживал  разговор  с

людьми, стоявшими  гораздо  ниже  его,  что  под  конец  трапезы  капитан,

помощник и сэр Чарльз закурили трубки и тянули свой кларет, как три старых

добрых приятеля.

   - Как выглядел Шарки на скамье подсудимых? - поинтересовался капитан.

   - Довольно внушительно, - отозвался губернатор.

   - Я слышал, что он уродлив, как сам дьявол, и надо  всеми  глумился,  -

заметил помощник.

   - Да, он довольно-таки безобразен, - подтвердил губернатор.

   - Я слышал, как китобой    Нью-Бедфорда  рассказывал,  что  не  может

забыть  его   глаз,   -   сказал   капитан.   -   Они   мутно-голубые,   с

красными-красными веками. Это правда, сэр Чарльз?

   - К сожалению, мои собственные глаза  не  позволяют  мне  рассматривать

чужие. Но я припоминаю сейчас, как генерал-адъютант говорил,  что  у  него

именно такие глаза,  как  вы  описываете,  и  добавил,  что  этим  дуракам

присяжным было явно не по себе, когда он на них смотрел. Счастье  их,  что

Шарки уже мертв, потому что он никогда не забывал обид. И если бы один 

них попался к нему в руки, Шарки набил бы его соломой и  приколотил  бы  к

носу судна вместо резной фигуры.

   Эта идея так понравилась  губернатору,  что  он  неожиданно  разразился

вгливым смехом, напоминавшим ржание. Оба моряка  тоже  смеялись,  но  не

столь весело, ибо знали, что,  кроме  Шарки,  немало  пиратов  шныряют  по

западным морям  и  что  подобная  судьба  может  постичь  их  самих.  Была

откупорена  новая  бутылка,  выпили   за   приятное   путешествие,   затем

губернатору заблагорассудилось осушить еще одну бутылку.  В  конце  концов

оба моряка со вздохом облегчения удалились, слегка пошатываясь, - один  на

вахту, другой на койку. Однако, когда  четыре  часа  спустя,  сдав  вахту,

помощник спустился вн, он был поражен, увидев, что  губернатор  в  своем

парике, очках и халате  невозмутимо  сидит  за  пустым  столом,  попыхивая

трубкой, а перед ним шесть пустых черных бутылок.

   - Мне довелось пить с губернатором Сент-Китта, когда он болен, - сказал

про себя помощник, - но упаси меня бог пить с ним, когда он здоров.

   "Утренняя звезда" продвигалась довольно быстро, и через три недели  она

уже входила в Ла-Манш. С первого же часа, как немощный  губернатор  ступил

на корабль, он начал восстанавливать свои силы, и к  тому  времени,  когда

они находились на половине пути, сэр Чарльз, если не считать его глаз, был

уже совсем здоров. Те, кто пропагандирует целебные  свойства  вина,  могли

бы, торжествуя, указать на него, ибо он пьянствовал все ночи  напролет.  И

тем не  менее  рано  утром  он  появлялся  на  палубе,  свежий  и  бодрый,

поглядывая по сторонам своими слабыми глазами и расспрашивая о  парусах  и

снастях. Его очень интересовало кораблевождение. Чтобы  как-то  возместить

слабость зрения, губернатор попросил капитана прикомандировать к нему того

матроса Новой Англии, которого подобрали в лодке. Этот моряк должен был

сопровождать губернатора, сидеть рядом с ним, когда тот играл в  карты,  и

считать очки, ибо без посторонней помощи губернатор не мог отличить короля

от валета.

   Не удивительно, что Эвансон охотно прислуживал губернатору:  ведь  один

них был жертвой мерзавца Шарки, а другой - мстителем. Видно  было,  что

огромному американцу  доставляло  удовольствие  поддерживать  своей  рукой

инвалида, а по вечерам он  почтительно  стоял  за  креслом  губернатора  и

показывал своим здоровенным пальцем с обгрызенным ногтем на  ту  карту,  с

которой нужно было ходить.  Кстати  сказать,  к  тому  времени,  когда  на

горонте появился мыс Лард, в  карманах  капитана  Скарроу  и  старшего

помощника Моргана оставалось весьма мало денег.

   Вскоре на судне  убедились,  что  все  рассказы  о  вспыльчивости  сэра

Чарльза Ивэна не дают должного представления  о  его  бешеном  нраве.  При

малейшем возражении или противоречии его подбородок выскакивал    шарфа,

его властный нос задирался  еще  более  высокомерно  и  бамбуковая  трость

свистела в воздухе.  Однажды  он  сильно  хватил  ею  по  голове  судового

плотника, нечаянно его толкнувшего. В  другой  раз,  когда  команда  стала

роптать -за плохой пищи и пошли толки о мятеже, губернатор  заявил,  что

нечего ждать, пока эти собаки восстанут, а нужно опередить их и  выбить  у

них головы дурь.

   - Дайте мне нож! -  кричал  он,  рыгая  проклятия,  и  его  с  трудом

удержали от расправы с представителем команды.

   Капитан Скарроу вынужден был напомнить  ему,  что  если  на  Сент-Китте

губернатор ни перед кем не отвечал за свои действия, то  в  открытом  море

убийство есть убийство. Что касается  политических  взглядов,  то,  как  и

следовало ожидать,  губернатор  был  убежденным  сторонником  ганноверской

династии и в пьяном виде клялся, что всякий  раз,  как  встречал  якобита,

пристреливал его на месте. И  все-таки,  несмотря  на  его  бахвальство  и

неистовый нрав, он  оставался  хорошим  компаньоном,  знавшим  бесконечное

количество анекдотов и всевозможных историй; у Скарроу и  Моргана  никогда

еще не было такого приятного рейса.

   Наконец наступил последний день плавания. Они миновали  остров  Уайт  и

вновь увидели землю - белые скалы Бичи-Хед. К вечеру судно попало в  штиль

в миле от Уинчелси; впереди виднелся черный мыс  Данджнесс.  На  следующее

утро они в Форленде примут на борт лоцмана, и еще  до  вечера  сэр  Чарльз

сможет встретиться с королевскими  министрами  в  Вестминстере.  На  вахте

стоял боцман, и три приятеля в последний раз сидели в  каюте  за  картами.

Преданный американец по-прежнему заменял губернатору глаза. На столе  была

крупная сумма, оба моряка старались в  этот  последний  вечер  отыграться,

вернув то, что они проиграли своему  пассажиру.  Вдруг  губернатор  бросил

карты на стол и сгреб все деньги в карман  своего  длиннополого  шелкового

жилета.

   - Игра моя! - заявил он.

   - Э, сэр Чарльз, не так быстро! - воскликнул капитан Скарроу. -  Вы  не

закончили, а мы не в проигрыше.

   - Врете! Чтоб вам подохнуть! - закричал губернатор. - Я говорю вам, что

я уже закончил и вы проиграли.

   Он сорвал с себя парик и очки, и под ними оказался высокий лысый лоб  и

бегающие голубые глаза с красными, как у буль-терьера, веками.

   - Силы небесные! - завопил помощник. - Это же Шарки!

   Моряки вскочили,  но  огромный  американец  прислонился  своей  широкой

спиной к двери каюты, в каждой руке  было  по  пистолету.  Пассажир  также

положил пистолет на рассыпанные перед ним карты  и  рассмеялся  вгливым,

похожим на ржание смехом.

   - Да, джентльмены, капитан Шарки, так меня зовут, - сказал он. - А  это

Крикун, Нэд  Галлоуэй,  квартирмейстер  "Счастливого  бавления".  Мы  им

задали жару, и они высадили нас: меня - на песчаной отмели Тортуга, а  его

- в лодку без весел. А вы, собачонки, бедные, доверчивые собачонки с водой

в сердце вместо крови, вы стоите под дулами наших пистолетов.

   - Хотите стреляйте, хотите нет! - крикнул Скарроу, ударяя себя  кулаком

в грудь. - Пусть это мой последний вздох, Шарки, но я тебе говорю, что  ты

кровавый негодяй и мошенник и тебя ждет петля и адское пекло.

   - Вот это человек с характером, он  мне  по  душе.  Он  сумеет  умереть

красиво! - воскликнул Шарки. - На корме никого нет,  кроме  рулевого,  так

что не тратьте воздуха на пустые  разговоры  -  вам  недолго  осталось  им

дышать. Нэд, ялик на корме готов?

   - Да, капитан!

   - А остальные шлюпки продырявлены?

   - Я просверлил каждую в трех местах.

   - Тогда пришло время нам расстаться, капитан Скарроу. У вас такой  вид,

как будто вы еще не совсем пришли  в  себя.  Нет  ли  у  вас  какой-нибудь

просьбы?

   -  Ты  дьявол,  сам  дьявол!  -  крикнул  капитан.  -  Где   губернатор

Сент-Китта?

   - Последний раз я видел его превосходительство в постели с перерезанной

глоткой. Когда я бежал тюрьмы, я узнал у друзей - а  у  капитана  Шарки

есть доброжелатели в любой гавани, -  что  губернатор  уезжает  в  Европу,

причем капитан корабля никогда его не  видел.  Я  забрался  к  нему  через

веранду его дома и отдал ему небольшой должок. Затем я отправился  на  ваш

корабль, нарядившись в его  одежду  и  захватив  очки,  чтобы  скрыть  мои

предательские глаза. Я и чванился перед вами, как подобает губернатору.  А

теперь, Нэд, займись ими.

   - Помогите! Помогите! Эй, на вахте! -  завопил  помощник,  но  огромный

пират с размаху ударил его по голове рукояткой пистолета, и он рухнул, как

бык на бойне. Скарроу устремился к двери, но страж закрыл  ему  рот  одной

рукой, а другой обхватил его за талию.

   - Напрасно стараетесь, капитан  Скарроу,  -  сказал  Шарки.  -  Я  хочу

посмотреть, как вы на коленях будете умолять о пощаде.

   - Я вас раньше... увижу... в аду! - крикнул  Скарроу,  освобождаясь  от

ладони закрывавшей ему рот.

   - Нэд, выкручивай ему руку. Ну, а теперь как?

   - Не буду, даже если вы ее совсем отвертите.

   - Всади-ка в него нож на один дюйм.

   - Хоть все шесть дюймов...

   - Чтоб мне утонуть, мне нравится его неукротимый дух! - заорал Шарки. -

Спрячь нож в карман, Нэд. Вы спасли свою шкуру, Скарроу. Очень  жаль,  что

такой отважный человек, как вы,  не  брал  единственную  профессию,  где

храбрый малый "может заработать себе на жнь. Вас, видно, ждет  необычная

смерть, Скарроу, если вы побывали в моих руках и остались в  живых,  чтобы

поведать об этом миру. Нэд, свяжи-ка его.

   - Капитан, может быть, привязать его к печке?

   - Ну что ты говоришь! В печке огонь. Оставь свои  разбойничьи  шуточки,

Нэд Галлоуэй, а не то я покажу, кто нас капитан и кто квартирмейстер.

   - Да нет, я думал, что вам хочется его поджарить, - оправдывался Нэд. -

Неужели вы хотите отпустить его живым?

   - Привяжи его к столу.  Хоть  нас  с  тобой  и  высадили  на  багамских

отмелях, все равно я капитан, а ты должен меня слушаться. Да захлебнись ты

в соленой воде, подлюга! Ты что, смеешь возражать, когда я приказываю?

   - Да нет же, капитан Шарки, не кипятитесь так, - сказал  квартирмейстер

и, подняв  Скарроу,  положил  его,  как  ребенка,  на  стол.  С  привычной

ловкостью моряка он связал распятого капитана по рукам и  ногам  веревкой,

протянул под столом, и заткнул ему рот длинным шарфом, еще совсем  недавно

прикрывавшим подбородок губернатора Сент-Китта.

   - Ну-с, капитан Скарроу, мы с вами расстаемся, - сказал пират.  -  Если

бы у меня за спиной стояло хотя бы с полдюжины проворных ребят,  я  забрал

бы ваш корабль и груз вместе с ним, но  Крикун  Нэд  не  нашел  ни  одного

матроса в вашей команде, у которого было бы хоть  на  грош  смелости.  Тут

невдалеке болтается несколько суденышек, и мы захватим одно них.  Когда

у капитана Шарки есть лодка, он может захватить рыболовное судно; когда  у

него есть  рыболов,  он  может  захватить  бригантину,  с  бригантиной  он

захватит трехмачтовый барк, а с барком он заполучит  полностью  оснащенный

боевой корабль. Так что поторопитесь в Лондон, а то как бы я не  вернулся,

чтобы взять в свое владение "Утреннюю звезду".

   Они вышли каюты, и капитан Скарроу услышал, как в  замке  повернулся

ключ. Затем, пока он пытался освободиться от  пут,  послышался  топот  ног

вн по трапу и затем на юте, где над кормой висел ялик. Капитан  все  еще

ворочался и напрягался, стараясь освободиться от веревки,  когда  до  него

донесся скрип фалов и всплеск воды при спуске ялика. В неистовом бешенстве

он рвал и дергал веревку до тех пор, пока с ободранными в кровь запястьями

и лодыжками не свалился наконец со  стола.  Через  мгновение  он  вскочил,

перепрыгнул через мертвого помощника,  вышиб  ногой  дверь  и  ринулся  на

палубу.

   - Эй! Питерсон, Армитэдж, Уилсон! -  вопил  он.  -  Хватайте  тесаки  и

пистолеты! Спустите большую шлюпку! Спустите гичку! Пират... Шарки...  вон

в том ялике! Боцман, свистать наверх вахту левого борта  и  посадить  всех

матросов в шлюпки!

   Шлепнулся на воду большой бот, шлепнулась на воду гичка, но  в  тот  же

миг рулевые старшины и матросы устремились к фалам и вскарабкались обратно

на палубу.

   - Шлюпки продырявлены! - кричали они. - Они протекают, как сито.

   Капитан свирепо выругался. Его перехитрили. Над ним  сверкало  звездное

безоблачное небо, не было ни малейшего  ветерка.  В  лунном  свете  белели

обвисшие, бесполезные  паруса.  В  отдалении  качалось  рыболовное  судно.

Рыбаки сгрудились у сетей.

   Совсем блко от них нырял и взбирался на волны маленький ялик.

   - Эти рыбаки уже, можно сказать, мертвецы! - сетовал капитан. - Ребята,

крикнем все вместе, чтобы предупредить их об опасности.

   Но уже было поздно.

   Ялик проскочил под бортовую  тень  рыбачьего  судна.  Быстро,  один  за

другим, прозвучали два пистолетных выстрела, послышался  вопль,  еще  один

выстрел, и затем наступила тишина. Рыбаки исчезли.  Затем,  неожиданно,  с

первым дуновением ветра, долетевшего откуда-то с берегов Суссекса, бушприт

рыболова  повернулся,  грот-парус  надулся,  и  суденышко  направилось   в

Атлантику.

 

 

 

   Артур Конан Дойль.

   Как капитан Шарки и Стивен Крэддок перехитрили друг друга

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Симферополь, "Таврия", 1989.

   & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Для  пиратского  корабля  старых  времен  кренгование  было  совершенно

необходимой операцией. Исключительная быстроходность корабля позволяла ему

не только догонять торговые суда, но и спасаться от преследования  военных

кораблей. Однако невозможно было сохранить прекрасные ходовые качества без

того, чтобы периодически - по крайней мере раз в год -  не  очищать  днище

судна от длинных шлейфов растений и  от  корки    ракушек,  которые  так

быстро облепляют дно корабля в тропических морях.

   В таких случаях Шарки бавлялся от лишнего груза и  вводил  корабль  в

какой-нибудь узкий морской залив, в котором при отливе  судно  оказывалось

на отмели; затем к мачтам корабля прикрепляли  блоки  и  тали,  с  помощью

которых наклоняли его на борт, и основательно скребли днище от ахтерштевня

до форштевня.

   В течение этих авральных недель корабль был, конечно, беззащитным,  но,

с другой стороны, к нему можно было приблиться  только  на  посудине  не

тяжелее скорлупы; место для кренгования выбиралось потайное, укрытое, и, в

сущности говоря, большой опасности не было.

   Пиратские капитаны были так самоуверенны, что частенько,  оставив  свои

корабли под достаточной  охраной,  отправлялись  на  баркасе  в  охотничью

экспедицию или еще чаще с витом в какой-нибудь отдаленный  городок,  где

они  кружили  голову  женщинам  своим  щегольством  и  галантностью   или,

откупорив на базарной площади бочку с вином, угрожали застрелить  каждого,

кто откажется с ними пить.

   Изредка пираты появлялись даже в таких крупных городах, как  Чарльстон,

и расхаживали там по улицам, гремя саблями и скандалируя благонамеренных

колонистов. Правда, такие  налеты  не  всегда  оставались  безнаказанными.

Однажды, например, витеры вывели   себя  губернатора  Мэйнарда,  и  он

отрубил голову Черной Бороде и насадил  ее  на  конец  бушприта.  Но,  как

правило, пират волен был задирать  кого  угодно,  надо  всеми  куражиться,

кутить с  проститутками,  пока  не  наступит  момент  его  возвращения  на

корабль.

   Только один пират никогда не переступал границы цивилованного мира  -

это был зловещий Шарки с  барка  "Счастливое  бавление".  Возможно,  что

причиной этого был его угрюмый нрав и любовь к  уединению,  но,  вероятнее

всего, Шарки просто знал, насколько он хорошо вестен на побережье, и  не

сомневался, что при виде его возмущенное население, как бы ни была  сильна

его охрана, непременно нападет на него. Поэтому он ни разу не  показывался

в городах.

   Когда его корабль становился на ремонт, Шарки оставлял его на попечение

Нэда Галлоуэя, квартирмейстера, уроженца Новой Англии, а  сам  отправлялся

на шлюпке в длительную экспедицию, иногда, как говорили, для  того,  чтобы

закопать свою долю награбленного добра, а иногда для охоты на диких  быков

на  Эспаньоле  [старое  название  острова  Гаити].  Копченые  бычьи   туши

обеспечивали его провией на весь следующий рейс. В последнем случае барк

после кренгования подходил к установленному месту принять на борт капитана

и его добычу.

   Население островов жило надеждой, что Шарки  когда-нибудь  поймают  при

описанных выше обстоятельствах; и вот однажды  в  Кингстон  пришла  весть,

дававшая повод для снаряжения экспедиции с целью поимки Шарки.

   Весть принес старый дровосек,  который  попал  в  руки  пирата,  но  по

какой-то пьяной  прихоти  был  отпущен  на  волю,  хотя  его  основательно

отдубасили и раздробили ему нос. Сведения дровосека были свежие и  точные.

"Счастливое бавление" кренговали у  Торбека  на  юго-западном  побережье

Эспаньолы. Шарки с  четырьмя  матросами  охотился  на  отдаленном  острове

Ла-Ваш.

   Кровь сотен убитых им моряков взывала к отмщению,  и  теперь  казалось,

что этот зов не останется без ответа.

   Губернатор сэр Эдуард Комптон, горбоносый, краснолицый мужчина,  держал

тайный совет с комендантом и  главой  муниципалитета.  Он  был  в  крайнем

недоумении и ломал себе  голову,  как  использовать  предоставившуюся  ему

возможность. Единственный военный корабль находился довольно  далеко  -  в

Джемстауне, это было старое, неповоротливое посыльное  судно,  которое  не

могло ни догнать морского разбойника в  открытом  море,  ни  пробраться  в

мелководную бухту. В Кингстоне и Порт-Ройяле были форты и артиллеристы, но

для экспедиции не хватало пехотинцев.

   Можно было бы снарядить отряд жителей  Кингстона  -  многие    них

питали непримиримую, кровавую вражду к Шарки. Но что дал бы  такой  поход?

Пиратов на судне было много, и  все  это  были  отчаянные  люди.  Конечно,

поймать Шарки и его четырех  спутников  дело  нетрудное  -  только  бы  их

разыскать; но попробуйте найти их на таком большом лесистом  острове,  как

Ла-Ваш, с его дикими горами и непроходимыми джунглями!

   Было обещано вознаграждение любому, кто сумеет  найти  обещающее  успех

решение, в результате чего к губернатору явился человек,  у  которого  был

готов своеобразный план. Больше того, он сам собрался его выполнить.

   Этим человеком оказался Стивен Крэддок, пуританин, много лет тому назад

свихнувшийся с пути истинного. Выходец добропорядочной салемской семьи,

он своими дурными делами доказывал, какую реакцию может  вызвать  лишняя

суровость этой религии. Со всей своей силой и энергией, унаследованной  им

от  добродетельных  предков,  он  предавался  пороку.  Крэддок   отличался

обретательностью, неустрашимостью и необычайным упорством  в  достижении

поставленной цели. Еще в дни его молодости дурная слава о нем обежала  все

побережье Америки.

   Это был тот  самый  Крэддок,  которого  в  штате  Виргиния  осудили  на

смертную казнь за убийство вождя индейского племени семинолов. И  хотя  он

бежал наказания, но всем было вестно, что он подкупил свидетелей и дал

взятку судье.

   Впоследствии он стал работорговцем и даже,  как  намекали,  пиратом;  в

заливе Бенин его имя вызывало самые мрачные воспоминания. В конце  концов,

сколотив состояние, он вернулся на Ямайку, обосновался там  и  стал  вести

беспутный образ жни.  Таков  был  этот  человек,  худощавый,  суровый  и

опасный, который пришел к губернатору со своим планом уничтожения Шарки.

   Сэр Эдуард принял его без особого энтузиазма:  хотя  до  него  и  дошли

слухи, что человек этот исправился и менился к лучшему, губернатор видел

в нем паршивую овцу, которая  может  испортить  все  его  немногочисленное

стадо. Поэтому за тонкой завесой официальной сдержанной вежливости Крэддок

сразу почувствовал недоверие.

   - Вы можете не опасаться меня, сэр, - сказал он. - Я не тот, каким  был

раньше. Недавно, после многих черных  годин,  я  снова  увидел  свет.  Это

проошло благодаря помощи, оказанной мне преподобным Джоном Саймонсом 

нашей местной церкви. Сэр, если вы нуждаетесь в духовной поддержке, беседы

с ним доставят вам удовольствие.

   Губернатор,  как  член  епископальной  церкви,   высокомерно   вздернул

подбородок перед витером-пуританином:

   - Мистер Крэддок, вы пришли сюда, чтобы говорить со мной о Шарки.

   - Этот человек, Шарки, - сосуд гнева, - продолжал Крэддок. - Он слишком

высоко вознес свой рог. Мне было открыто, что если я смогу подсечь его рог

и уничтожить злодея, то это будет весьма благочестивым  делом;  оно  может

искупить многие мои отступления от веры в  прошлом.  Мне  ниспослан  план,

посредством которого я добьюсь его гибели.

   Собеседник чрезвычайно заинтересовал губернатора.  Веснушчатое  суровое

лицо его гостя выражало решимость. В конце концов это был  все  же  моряк,

закаленный в битвах, и если он в самом деле пылает желанием искупить  свое

прошлое, то лучшего человека для такой миссии не найти.

   - Это очень опасное дело, мистер Крэддок, - заметил губернатор.

   - Если меня постигнет смерть, может быть, она гладит  воспоминания  о

дурно проведенной жни. Мне нужно очень много искупить.

   Губернатор не нашел возможным возразить Крэддоку.

   - В чем заключается ваш план? - спросил губернатор.

   - Вы, вероятно, слышали, что барк пирата  "Счастливое  бавление"  был

приписан к нашему порту, а именно к Кингстону?

   - Да, он принадлежал мистеру Кодрингтону и был захвачен Шарки, так  как

барк был более быстроходным, нежели его  старый  шлюп.  Свое  судно  пират

после этого потопил, пробив у него борта, - ответил сэр Эдуард.

   - Это так. Но вряд ли вы знаете, что у мистера Кодрингтона  есть  точно

такой же барк, "Белая роза"; сейчас он как раз стоит в нашей гавани.  Этот

барк до того похож на "Счастливое бавление", что, не будь на  нем  белой

полосы, ни один человек в мире не смог бы их различить.

   - Ах, вот как! Ну и что   того?  -  спросил  весьма  заинтересованный

губернатор; у него был вид человека, которого вот-вот осенит замечательная

идея.

   - С помощью этого корабля пират попадет нам в руки.

   - А каким образом?

   - Я закрашу полосу на "Белой розе" и во всем остальном подгоню  ее  под

"Счастливое бавление". Затем отправлюсь к  острову  Ла-Ваш,  на  котором

Шарки охотится на диких быков. Когда он нас увидит, он  безусловно  примет

наш корабль за свой и поднимется на борт навстречу своей погибели.

   План был до смешного прост, и тем не менее губернатору показалось,  что

он может увенчаться успехом. Без малейших колебаний он  разрешил  Крэддоку

делать все, что тот сочтет необходимым  для  достижения  намеченной  цели.

Однако сэр Эдуард был настроен не слишком оптимистически. Уже неоднократно

пытались ловить Шарки, и всякий раз пират оказывался  столь  же  хитрым,

сколь и жестоким. Но этот худощавый пуританин со своим черным прошлым  был

также и коварен и жесток.

   Состязание в хитроумии между двумя такими людьми, как Шарки и  Крэддок,

пробуждало в губернаторе спортивный задор, хотя он и видел,  что  идет  на

риск. Он поддержал и ободрил Крэддока, как подбодрил бы  своего  коня  или

бойцового петуха.

   Прежде всего нужно было торопиться, так как в  любой  день  кренгование

могло закончиться, и пираты не замедлят  выйти  в  море.  Но  работы  было

немного, а помощников нашлось сколько угодно, так  что  уже  на  следующий

день "Белая роза" выходила гавани в море. Многие моряки в порту  хорошо

знали очертания и оснастку пиратского барка, и ни один   них,  глядя  на

"Белую розу", не  заметил  ни  малейшей  разницы.  Белую  бортовую  полосу

закрасили, мачты и реи закоптили,  чтобы  придать  барку  облик  мрачного,

видавшего виды скитальца. На фор-марсель была нашита  огромная  заплата  в

форме ромба.

   Команда состояла добровольцев; многие них в  свое  время  плавали

под началом  Стивена  Крэддока:  помощник  капитана  Джошуа  Гирд,  старый

работорговец,  сопровождавший  его  во  многих   странствиях,   и   теперь

откликнулся на приглашение своего былого главаря.

   Барк летел по Карибскому морю. При виде фор-марселя с бубновой заплатой

всякая мелкая посудина разбегалась направо и налево, как испуганная форель

в заводи. К вечеру четвертого дня в пяти милях к северо-востоку  показался

мыс Абаку.

   На пятые сутки вечером они бросили якорь в  Черепашьем  заливе  острова

Ла-Ваш, где охотились Шарки и его четверо  сподвижников.  Остров  покрывал

густой лес. Пальмы и  подлесок  спускались  к  узкой  полосе  серебристого

песка, которая, как серп, окаймляла берег. На барке подняли черный флаг  и

красный вымпел, но  с  берега  не  последовало  никакого  ответа.  Крэддок

напрягал зрение в надежде, что вот-вот увидит, как  от  берега  отчаливает

ботик с Шарки, сидящим у шкотов. Но прошла ночь, миновал день и  еще  одна

ночь, но не видно было никаких прнаков людей, которых  они  намеревались

заманить в ловушку. Видимо, "Белая роза" запоздала и пираты  уже  убрались

отсюда.

   На  следующее  утро  Крэддок  сошел  на  берег,  чтобы  проверить  свое

предположение. То, что он увидел, его успокоило. Совсем блко  от  берега

стояла поленница свежесрубленного леса, какой употребляют для  копчения

мяса. Вокруг поленницы висели куски копченой говядины. Корабль пиратов еще

не забрал свою провию. Следовательно, охотники  все  еще  находились  на

острове.

   Почему же они не показывались? Может быть, они обнаружили, что  это  не

их корабль? Или они охотились в глубине острова и еще  не  ждали  прибытия

своего барка? Крэддок терялся в догадках, но тут появился индеец-караиб  и

сообщил, что пираты все еще находятся на острове. Их  лагерь,  сказал  он,

разбит на расстоянии одного дня пути. Они украли у него жену,  самого  его

били - на его коричневой коже виднелись красные полосы. Враги пиратов  -

его друзья, и он готов повести их к стоянке охотников.

   Лучшего Крэддок не мог бы и пожелать. На следующее утро  он  отправился

вместе с проводником-караибом во главе небольшого, вооруженного  до  зубов

отряда. Весь день они продирались сквозь заросли, карабкались на  скалы  и

продвигались все дальше и дальше в самое  сердце  пустынного  острова.  То

тут, то там они находили следы, оставленные охотниками,  -  кости  убитого

быка или следы ног на болоте, а однажды под вечер им почудилось,  что  они

услышали отдаленный треск выстрелов.

   Ночь они провели под деревьями и снова  выступили  в  путь  при  первых

проблесках рассвета. В полдень  они  увидали  хижины    древесной  коры.

Здесь, как уверял караиб, и был лагерь охотников. Но  хижины  были  пусты,

кругом царила тишина. Без  сомнения,  обитатели  хижин  ушли  на  охоту  и

вернутся лишь к вечеру; Крэддок и  его  люди  устроили  засаду  в  кустах,

окружавших лагерь. Но вечером никто не явился, и они провели  впустую  еще

одну ночь в лесу. Больше делать было нечего, и Крэддок  решил,  что  после

двухдневной отлучки пора возвращаться на барк.

   Обратный поход оказался менее трудным, так как они шли  по  проложенной

ими самими тропинке. Еще до вечера они  достигли  залива  и  увидели  свой

корабль, стоящий на якоре на прежнем месте. Их шлюпка находилась в кустах,

куда они ее подтянули перед выходом в лес. Они спустили  шлюпку  на  воду,

налегли на весла и направились к барку.

   - Что, не повезло? - крикнул Джошуа Гирд, когда шлюпка подошла к трапу.

   Помощник поджидал Крэддока на корме корабля. Лицо его было бледно.

   - Лагерь был пуст, но Шарки еще может сюда прийти,  -  сказал  Крэддок,

занося ногу на трап.

   На палубе послышался смех.

   - Я думаю, - сказал помощник,  -  что  лучше  нашим  людям  остаться  в

шлюпке.

   - Это почему же?

   - Когда вы подниметесь к нам на борт, сэр, вы поймете, почему.

   Помощник говорил каким-то странным, прерывающимся голосом.

   Кровь бросилась Крэддоку в лицо.

   - Это еще что такое, мистер Гирд? - заорал он, поднимаясь по  трапу.  -

Как вы смеете отдавать приказания команде моего корабля?

   Но как только он перелез  через  фальшборт  и  ступил  одной  ногой  на

палубу, какой-то бородач, которого Крэддок до того ни  разу  не  видел  на

корабле, неожиданно выхватил пистолет у него -за пояса.  Крэддок  поймал

его за руку, но в то же мгновение стоящий рядом с  ним  малый  выдернул  у

Крэддока саблю.

   - Что за шутки? - закричал Крэддок, в ярости озираясь по  сторонам,  но

команда,  стоявшая  на  палубе   небольшими   группами,   посмеивалась   и

перешептывалась, и никто не  приходил  ему  на  помощь.  Даже  при  беглом

взгляде  Крэддоку  бросилось  в  глаза,  что  на  матросах  была  какая-то

необычайная одежда: на одних топорщились длиннополые костюмы для  верховой

езды, на других - бархатные кафтаны, у  многих  под  коленями  развевались

разноцветные ленты, - в общем, они скорее походили на  каких-то  модников,

чем матросов.

   Глядя на их нелепые фигуры, Крэддок ударил себя кулаком по  лбу,  чтобы

удостовериться, что все это происходит наяву. Палуба  была  гораздо  более

грязной, чем в тот день, когда он высаживался на берег; со всех  сторон  к

нему были обращены чужие, черные от загара лица.  Никого    этих  людей,

кроме Джошуа Гирда, он не знал. Неужели кто-то захватил судно во время его

отсутствия? А окружающие - уж не пираты ли они, не люди ли Шарки? При этой

мысли он ринулся к борту, чтобы прыгнуть в свою шлюпку, но  его  мгновенно

потащили на корму и втолкнули в открытую дверь его собственной каюты.

   И здесь все выглядело иначе, чем в то утро, когда он отсюда уходил. Все

было другое: и пол, и потолок, и  мебель.  У  него  обстановка  отличалась

строгой простотой. Здесь же все утопало в  роскоши  и  грязи:  драгоценные

бархатные шторы были покрыты винными пятнами, панели   редкостных  пород

дерева - в оспинах от пистолетных выстрелов.

   На столе лежала огромная карта Карибского моря. Над ней  с  циркулем  в

руке сидел бритый бледнолицый человек.  На  нем  была  меховая  шапочка  и

кафтан камчатной ткани цвета красного вина. У Крэддока даже веснушки на

лице побледнели, когда он увидел длинный, узкий нос с  высоко  вырезанными

ноздрями и глаза с красными веками,  неподвижно  устремленные  на  него  с

насмешкой игрока, прижавшего своего противника к стенке.

   - Шарки? - воскликнул Крэддок.

   Тонкие губы Шарки раздвинулись, и он разразился вгливым смехом.

   - Дурак! - заорал он и, наклонившись вперед,  вонзил  ножку  циркуля  в

плечо Крэддока. - Ах ты, ничтожество,  тупоумный  дуралей!  И  ты  вздумал

соперничать со мной!

   Не столько боль, сколько презрение, звучавшее в голосе Шарки, вызвало у

Крэддока взрыв дикого бешенства. Он яростно завопил и, прыгнув на  пирата,

стал бешено  колотить  его  руками  и  ногами.  Шестеро  молодцов  еле-еле

оттащили его и прижали к полу среди обломков разбитого стола; все это были

беглые каторжники, на каждом них виднелось клеймо. Шарки  не  сводил  с

Крэддока презрительного взгляда. Крэддок отчаянно вивался,  на  губах  у

него выступила пена. Вдруг снаружи донеслись громкий  треск  и  испуганные

вскрики.

   - В чем дело? - спросил Шарки.

   - На шлюпку сбросили ядра и пробили дно. Люди барахтаются в воде.

   - Пусть там и остаются, - сказал пират. - Теперь, Крэддок,  ты  знаешь,

где ты находишься: ты на борту моего  корабля  "Счастливое  бавление"  и

полностью в моей власти. Я знавал тебя как отважного моряка,  мошенник  ты

этакий, еще до того, как ты стал сухопутным ханжой. Твои руки в те времена

были не чище моих. Так вот, либо ты немедленно подпишешь этот договор, как

уже сделал твой помощник, и присоединишься к нам, либо я тебя вышвырну  за

борт, где уже бултыхается вся твоя команда.

   - А где мой корабль? - спросил Крэддок.

   - Лежит на дне залива.

   - А мои люди?

   - Там же.

   - В таком случае бросайте и меня туда же.

   - Подрезать ему поджилки и сбросить за борт! - приказал Шарки.

   Множество грубых рук поволокли Крэддока на палубу, и старшина  Галлоуэй

уже вытащил свой кортик, чтобы искалечить пленника.  Неожиданно    каюты

быстрыми шагами вышел Шарки. Его лицо горело от возбуждения.

   - Мы можем расправиться с этим псом еще почище! - крикнул он. - Чтоб  я

захлебнулся в соленой воде, если  у  меня  не  возник  великолепный  план!

Заковать его и бросить в парусную. Потом зайди ко мне,  я  тебе  расскажу,

что я придумал.

   Итак, Крэддок, закованный в цепи, весь в синяках и ранах, как телесных,

так и душевных, был брошен в парусную. Он не  мог  двинуть  ни  ногой,  ни

рукой, но в жилах у него билась неукротимая кровь северянина; суровая душа

Крэддока стремилась к  достойному  концу,  который  мог  бы  хоть  отчасти

загладить грехи его прошлого. Всю ночь он  пролежал,  прижавшись  к  скосу

корабельного днища. По шумному плеску воды и скрипу  шпангоута  он  понял,

что корабль вышел в море и идет куда-то полным ходом.

   На рассвете кто-то в темноте прополз к нему по грудам парусов.

   - Вот ром и сухари, - услышал он  голос  своего  бывшего  помощника.  -

Капитан Крэддок, принося это, я рискую жнью.

   - Это ты помог им подстроить мне западню? - воскликнул  Крэддок.  -  Ты

сурово за это ответишь!

   - Я сделал это под угрозой ножа, который приставили к моей спине.

   - Да простит тебе господь твою трусость, Джошуа Гирд. Как же ты попал к

ним в лапы?

   - Дело в том, капитан Крэддок, что в тот день, когда  вы  ушли  в  лес,

прибыл после кренгования пиратский корабль. Они взяли нас  на  абордаж,  у

нас была нехватка в команде, так как лучшие люди были в лесу с вами, и нас

быстро одолели. Некоторых наших зарубили, и  это  были  самые  счастливые.

Других замучали позже. Что до меня, то я спас себе  жнь,  записавшись  в

пираты.

   - Неужели они потопили мой корабль?

   - Они его потопили, и только тогда Шарки и  его  люди,  наблюдавшие  за

нами    береговых  зарослей,  вернулись  на   "Счастливое   бавление".

Оказывается, что в последнем рейсе его грот-рей  треснул  и  его  скрепили

брусом, и Шарки как увидел, что наш рей  невредим,  так  сразу  заподозрил

что-то неладное. А под конец он решил заманить нас  в  ту  самую  ловушку,

которую вы готовили ему.

   Крэддок горько застонал.

   - И как это я не заметил,  что  грот-рей  у  него  скреплен  брусом?  -

пробормотал он. - А куда мы идем?

   - Мы идем на северо-запад.

   - На северо-запад! Так, значит, мы возвращаемся к Ямайке!

   - Со скоростью восемь узлов.

   - Вы не слыхали, что они собираются со мной сделать?

   - Нет, не слыхал. Если бы только вы подписали договор...

   - Ни слова больше, Джошуа Гирд! Хватит!  Я  слишком  часто  пренебрегал

спасением своей души.

   - Как хотите! Я сделал все, что смог. Прощайте!

   Всю ночь и весь следующий  день  барк  "Счастливое  бавление"  летел,

гонимый восточными пассатами, а Стивен Крэддок лежал в темной  парусной  и

терпеливо возился со  своими  наручниками.  В  конце  концов  ему  удалось

содрать один наручников, хотя он и повредил несколько пальцев,  но  как

он ни старался, он не смог освободиться от второго. Лодыжки его  ног  были

скованы еще крепче.

   Часами он слушал плеск воды и знал, что на барке  подняли  все  паруса,

чтобы воспользоваться пассатным ветром. В таком случае барк, вероятно, уже

приближается к Ямайке. Что же задумал Шарки? Что он собирается  сделать  с

пленником? Крэддок стиснул зубы и поклялся, что если в свое время он  стал

злодеем по собственному желанию, то теперь его ни за что не заставят снова

вступить на путь зла силой.

   На следующее утро Крэддок догадался, что часть парусов на судне  убрали

и что под легким бром, дувшим  с  носа,  оно  медленно  поворачивает  на

другой галс. Крен судна и звуки на палубе рассказывали опытному моряку обо

всем, что происходит. Частые смены галсов  говорили  о  том,  что  корабль

маневрирует вбли берега, направляется к какому-то определенному месту. В

таком случае он уже достиг Ямайки. Но что ему там делать?

   Внезапно на палубе раздался  взрыв  приветственных  криков,  затем  над

головой  Крэддока  прогремел  пушечный  выстрел,  далека  через   водное

пространство  донесся  ответный  гул  орудий.  Крэддок   присел   и   стал

прислушиваться. Неужели корабль начал сражение? Но пушка  выпалила  только

один раз, и хотя ответных выстрелов  было  много,  ни  разу  не  раздалось

характерного звука попадания.

   Если это не бой, то это, должно быть, салют! Но кто же встретит салютом

Шарки? Пирата? Так поступить может только другой пиратский корабль.

   В полном недоумении Крэддок снова улегся и принялся за второй наручник,

который все еще сжимал его правое запястье.

   Вдруг  снаружи  послышался  шум  шагов,  и  едва  он   успел   обмотать

болтающиеся звенья цепи вокруг свободной  руки,  как  дверь  отворилась  и

вошли двое пиратов.

   - Эй, плотник, где молоток? - спросил один них, - в котором  Крэддок

узнал огромного квартирмейстера. - Сбей оковы у него с ног. А браслеты  на

руках оставь - так будет вернее.

   Орудуя молотком и зубилом, плотник снял оковы с ног.

   - Что вы хотите со мной делать? - спросил Крэддок.

   - Поднимешься на палубу, там увидишь.

   Матрос схватил его за руку и грубо  потащил  к  трапу.  Крэддок  поднял

голову: над ним сиял квадрат синего  неба,  рассеченный  бань-гафелем  с

развевающимися  флагами.  При  виде  этих  флагов   у   Стивена   Крэддока

перехватило дыхание. Флагов было два, и один   них  -  флаг  Британии  -

висел над флагом "Веселого Роджера": символ добропорядочности над символом

злодейства.

   Крэддок стоял в полном недоумении, но сильный толчок в спину погнал его

вверх по трапу. Ступив на палубу, он увидел, что над красным вымпелом тоже

полощется флаг Британии, а все снасти унаны гирляндами.

   Значит, кто-то  вырвал  корабль    рук  пиратов?  Но  это  совсем  уж

невероятно, ибо пираты  облепили  левый  борт  и  восторженно  размахивали

высоко  поднятыми  в  воздух  шляпами.  Самым   заметным      всех   был

ренегат-помощник.  Он  стоял   на   самом   краю   полубака   и   неистово

жестикулировал. Крэддок глянул через борт, увидел, кого они  приветствуют,

и мгновенно осознал всю серьезность положения.

   С левого борта, примерно  на  расстоянии  мили,  белели  дома  и  форты

Порт-Ройяля. Над всеми крышами развевались флаги. Впереди виднелся  проход

между скалами, ведущий в гавань Кингстона. Там,  на  расстоянии  не  более

четверти мили, двигался, борясь с  легким  ветерком,  небольшой  шлюп.  На

верхушке мачты  шлюпа  развевался  британский  флаг,  и  все  снасти  были

разукрашены. Палубу его густо заполнили какие-то люди. Они махали  шляпами

и выкрикивали приветствия. На общем темном  фоне  выделялись  пятна  алого

цвета, и это означало, что на шлюпе находились и гарнонные офицеры.

   В один миг Крэддок понял, в чем  дело.  Шарки,  дьявольски  коварный  и

наглый пират, разыгрывал ту роль, которая предназначалась  Крэддоку,  если

бы он вернулся в Кингстон победителем. Это в честь его, Крэддока,  гремели

салюты  и  развевались  флаги.  К  "Счастливому  бавлению"  шел  шлюп  с

губернатором,  комендантом  и  всем  начальством  острова   затем,   чтобы

приветствовать его, Крэддока. Через каких-нибудь десять минут шлюп будет в

пределах досягаемости пушек "Счастливого  бавления",  и  Шарки  выиграет

такую крупную ставку, какая до сих пор не снилась ни одному пирату.

   - Вывести его  вперед!  -  крикнул  Шарки,  когда  Крэддок  появился  в

сопровождении старшины и плотника. - Амбразуры пока держите закрытыми,  но

подкатите все орудия левого борта и будьте готовы дать залп  всем  бортом.

Еще два кабельтовых, и они наши.

   - Они как будто поворачивают, - сказал боцман. - Мне думается, они  нас

распознали.

   - Это мы быстро исправим, - сказал Шарки, уставившись  на  Крэддока.  -

Эй, ты, стань здесь... вот здесь, где ты будешь виден, и они тебя  узнают.

Ухватись одной рукой за ванты и помахай им шляпой.  Быстрее,  не  то  твои

мозги испачкают тебе одежду. Нэд, воткни-ка в него свой нож на один  дюйм.

Ну как, помашешь шляпой? Попробуй еще разочек, Нэд... Эй, пристрелить его!

Задержать его!

   Но уже было поздно. Понадеявшись на наручники, квартирмейстер  выпустил

на секунду руку Крэддока. В ту же секунду тот вырвался    рук  плотника.

Под градом пистолетных выстрелов Крэддок перепрыгнул через борт и  поплыл.

В него попали и раз и другой; но требуется немало пистолетных пуль,  чтобы

убить отважного и сильного человека, который твердо решил довести до конца

задуманное дело и лишь  потом  умереть.  Крэддок  превосходно  плавал,  и,

несмотря на кровавый след, который он оставлял за собой, расстояние  между

ним и пиратским кораблем быстро увеличивалось.

   - Мушкет! Дайте мне мушкет! - кричал Шарки, свирепо ругаясь.

   Он  был  прославленным  стрелком,  и  его  железные  нервы  никогда  не

подводили его в критическую минуту. Черноволосая голова, то взлетавшая  на

гребне волны, то нвергавшаяся вн, уже находилась на полпути  к  шлюпу.

Шарки долго прицеливался, прежде чем спустить курок.  При  звуке  выстрела

пловец выпрямился, взмахнул рукой, подавая шлюпу знак  предостережения,  и

голос его загремел на весь залив. Шлюп поспешно повернул назад, и бортовой

залп пирата уже не достиг цели.

   Угрюмо улыбаясь в смертельной агонии, Стивен Крэддок  медленно  шел  ко

дну, где его ждало золотое песчаное ложе.

 

 

 

   Артур Конан Дойль.

   Ошибка капитана Шарки

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Симферополь, "Таврия", 1989.

   & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Шарки, чудовище Шарки, снова вышел в море. После двухлетнего пребывания

у Коромандельского побережья  его  черный  корабль  смерти  под  названием

"Счастливое бавление" снова бороздил Карибское море в поисках добычи,  а

рыболовные и  торговые  суда,  завидя  залатанный  грот-марсель,  медленно

поднимающийся над лиловой  гладью  тропического  моря,  бросались  бежать,

спасаясь от пирата.

   Прослышав, что им опять грозит страшный бич океана, занимавшиеся  своим

делом суда, от китобойцев Нантакета до кораблей Чарльстона, перевозящих

табак, от испанских грузовых судов    Кадикса  до  кораблей  Вест-Индии,

трюмы которых набиты сахаром, становились похожими на птиц,  разлетающихся

в стороны, когда на поле упадет тень  ястреба,  или  обитателей  джунглей,

прячущихся в страхе, когда в ночной тьме раздается хриплый рев тигра.

   Одни жались к берегам, готовые в  любой  момент  укрыться  в  ближайшем

порту, а другие плавали далеко за пределами вестных торговых  путей,  но

всем им дышалось легко и свободно только тогда,  когда  пассажиры  и  груз

находились под защитой пушек какого-нибудь форта.

   По всем островам ходили слухи о найденных  в  море  обгорелых  останках

кораблей, о вспышках, внезапно озарявших  ночной  мрак,  и  об  иссушенных

солнцем трупах, распростертых на багамских песчаных косах.  Все  это  были

обычные прнаки того, что Шарки вновь ведет свою кровавую игру.

   Эти прекрасные воды  и  заросшие  пальмами  острова  с  желтой  кромкой

песчаных берегов уже не  одно  столетие  являлись  любленным  прибежищем

пирата. Сначала им был дворянин, искатель  приключений,  человек  чести  и

голубой  крови,  он  сражался,  вдохновляемый  патриотмом,  хотя  всегда

ъявлял готовность взять свою долю награбленной испанцами добычи.

   Веком  позднее  эта  романтическая  фигура  исчезает,   уступая   место

пиратам-разбойникам,  отъявленным  грабителям;  однако   они   подчинялись

определенному, ими же выработанному уставу, слушались своих  прославленных

капитанов и  порой  совместно  проводили  крупные,  хорошо  органованные

операции.

   Но и они исчезли вместе  со  своими  флотилиями,  наводившими  ужас  на

города, а им на смену пришел самый страшный пиратов  -  пират-одиночка,

пират-гнанник,  кровожадный  Измаил  морей,   объявивший   войну   всему

человечеству. То было подлое племя,  порожденное  восемнадцатым  веком,  и

самым отвратительным них был капитан Шарки; никто не  мог  равняться  с

ним ни по дерзости, ни по своим порокам и ности.

   В начале  мая  1720  года  барк  "Счастливое  бавление"  дрейфовал  с

зарифленными парусами в пяти  милях  к  западу  от  Наветренного  пролива,

поджидая, когда  попутный  ветер  пригонит  к  нему  какое-нибудь  богатое

безоружное судно.

   Он стоял там уже три дня - черное, зловещее пятно  в  центре  огромного

сапфирового круга воды. Далеко к юго-востоку на  горонте  вырисовывались

невысокие голубые горы Эспаньолы.

   Час за часом проводил Шарки в  бесплодном  ожидании,  и  им  овладевало

дикое раздражение - его  надменный  дух  прямо-таки  воспламенялся,  когда

встречал противодействие, пусть даже оказанное  самой  судьбой.  Заливаясь

гнусным, гогочущим смехом, он сказал в ту  ночь  своему  старшине-рулевому

Нэду Галлоуэю, что за столь долгое и томительное ожидание команда  первого

же захваченного им судна расплатится сполна.

   Просторная каюта пиратского корабля была полна дорогих, но  испорченных

вещей и представляла удивительную смесь роскоши  и  беспорядка.  Панельная

обшивка    резного  и  полированного  сандалового  дерева  была  покрыта

грязными  пятнами  и  продырявлена  пулями  во  время  какого-то   буйного

пиршества.

   На парчовых диванах валялись груды пышного бархата и кружев, а  делия

редких металлов и ценные картины заполняли каждую нишу и каждый уголок,

ибо все, что привлекло внимание пирата на  разграбленных  им  бесчисленных

судах, было свалено в его каюте. Пол был устлан дорогим мягким ковром,  но

и тот был испещрен пятнами от вина и прожжен табачным пеплом.

   Большая медная лампа, подвешенная  к  потолку,  освещала  ярким  желтым

светом эту необыкновенную каюту и двух мужчин, сидящих за столом. На столе

стояло вино, мужчины были без курток и, сидя в одних рубашках, резались  в

пикет. Оба курили длинные трубки, и тонкий синий дымок клубился в  воздухе

и уплывал через полуоткрытый люк в потолке, сквозь который виднелся  кусок

темно-фиолетового неба, усеянного крупными серебряными звездами.

   Нэд Галлоуэй, человек громадного роста, был непутевым отпрыском, гнилым

сучком на цветущем древе пуританского рода    Новой  Англии.  Гигантскую

фигуру и мощные конечности он унаследовал от своих богобоязненных предков,

а дикий, кровожадный нрав был его личной собственностью. Заросший  бородой

до самых висков, со свирепыми синими  глазами,  спутанной  львиной  гривой

жестких темных волос и огромными золотыми серьгами  в  ушах,  в  Карибском

море он был кумиром  женщин  в  каждом  портовом  притоне  от  Тортуги  до

Маракаибо. Красная шапка, синяя  шелковая  рубашка,  коричневые  бархатные

штаны, перехваченные яркими лентами у  колен,  и  высокие  морские  сапоги

составляли наряд этого пиратского Геркулеса.

   Совсем иным был капитан Джон Шарки. Его худая, длинная, гладко выбритая

фиономия своей бледностью напоминала лицо  покойника,  и  знойное  южное

солнце придало ей лишь пергаментный оттенок. У него были похожие на паклю,

уже основательно поредевшие волосы и крутой узкий лоб. Острый  тонкий  нос

выдавался вперед, а блко посаженные мутно-голубые  глаза  были  окружены

красным ободком, как у белого бультерьера, и от  этих  глаз  даже  сильные

духом люди отводили взгляд со страхом и отвращением. Его костлявые руки  с

длинными, тонкими  пальцами  находились  в  непрестанном  движении,  точно

щупальца насекомого,  играя  то  картами,  то  золотыми  луидорами,  груда

которых лежала перед ним. Одежда его была   какой-то  темной  ткани,  но

люди, которым случалось смотреть на это страшное лицо,  едва  ли  обращали

внимание на костюм капитана.

   Внезапно игра была прервана; рывком отворив дверь,  в  каюту  вломились

двое грубых с виду мужчин: боцман Израэл Мартин и канонир Рэд Фоли.  В  то

же мгновение Шарки уже стоял на ногах, зажав в каждой руке по пистолету, а

в глазах его сверкал зловещий огонь.

   - Чтоб вам сдохнуть, негодяи! - заорал он. - Я вижу, что, если время от

времени не отправлять одного вас на  тот  свет,  вы  забываете,  кто  я

такой. Как вы смели ворваться в мою каюту, - что это вам, кабак?

   - Брось, капитан Шарки, - сказал Мартин, и  его  кирпично-красное  лицо

еще больше потемнело. - Вся эта брань навязла у нас в ушах, довольно уж мы

ее наслышались.

   - Хватит с нас, - поддержал его канонир Рэд Фоли. -  Раз  на  пиратском

судне нет помощников, боцман, канонир и квартирмейстер - те же офицеры.

   - Я этого не отрицаю, - выругавшись, проворчал Шарки.

   - Ты нас всячески обзываешь в присутствии  матросов,  и  сейчас  мы  не

знаем, стоит ли нам рисковать своей шкурой, защищая твою каюту от тех, кто

собрался там на баке.

   Шарки почувствовал, что запахло бунтом. Он положил пистолеты на стол  и

откинулся на спинку кресла, сверкнув своими желтыми клыками.

   - Дело дрянь, - проговорил он. - Дело дрянь, если двое  смелых  парней,

которые опустошили вместе со мной не одну бутылку  вина  и  перерезали  не

одну глотку, затевают ссору -за сущего  пустяка.  Я  знаю,  вы  отважные

ребята и пошли бы со мной против самого дьявола, если бы я  вас  попросил.

Эй, слуга, принеси кружки, утопим в вине все наши раздоры.

   - Не время пить, капитан Шарки, - возразил Мартин. - Люди собрались  на

совет вокруг грот-мачты и  вот-вот  явятся  сюда.  Они  что-то  замышляют,

капитан Шарки, и мы пришли тебя предупредить.

   Шарки вскочил на  ноги  и  схватил  шпагу,  которая  висела  на  стене,

поблескивая медной рукояткой.

   - Чтоб им сдохнуть, мерзавцам! - крикнул он. - Они  сразу  образумятся,

как только я проткну одного этих молодчиков, а то и сразу пару.

   Он рванулся к двери, но ему преградили путь.

   - Их сорок человек, и во главе их шкипер Суитлокс, - сказал Мартин, - и

как только ты появишься на палубе, они наверняка разорвут тебя  в  клочья.

Сюда в каюту они вряд ли посмеют войти, побоятся наших пистолетов.

   В этот миг с  палубы  донесся  топот  тяжелых  сапог.  Затем  наступила

тишина, и не было слышно ни  звука,  кроме  мерного  плеска  воды  о  борт

корабля. Затем раздался грохот, словно в дверь били рукояткой пистолета, и

в тот же миг сам Суитлокс, высокий черноволосый  человек  с  темно-красным

родимым  пятном  на  щеке,  ворвался  в  каюту.  Однако  встретив   взгляд

бесцветных, тусклых глаз, он несколько сник, утратив свой гонор.

   - Капитан Шарки, - сказал он. - Я пришел как представитель команды.

   - Мне это вестно, Суитлокс, - вкрадчиво ответил капитан. - За то, что

ты натворил нынче ночью, тебя следовало бы прикончить.

   - Может, и так, капитан  Шарки,  -  продолжал  шкипер,  -  но  если  ты

взглянешь наверх, то убедишься, что за мной стоят люди, которые  не  дадут

меня в обиду.

   - Не дадим, будь мы прокляты! - прогремел сверху чей-то бас, и,  подняв

глаза командиры  увидели  в  открытом  люке  множество  свирепых,  дочерна

загорелых бородатых лиц.

   - Ну так что вы хотите? - спросил Шарки. - Говори, парень, и быстрей  с

этим покончим.

   - Ребята решили, - сказал Суитлокс, - что ты сам дьявол и что у нас  не

будет удачи, пока мы ходим  с  тобой  по  морям.  Было  время,  когда  нам

попадалось два, а то и три корабля в день, и каждый   нас  имел  столько

женщин и монеты, сколько хотел. А теперь уже целую неделю мы не  поднимали

паруса и с тех пор, как миновали Багамскую  банку,  кроме  трех  нищенских

шлюпов, не захватили ни одного судна. Кроме того, ребятам стало  вестно,

что ты прикончил плотника Джека Бартоломью, огрев его черепком по  голове,

и теперь каждый нас боится за свою жнь. Да и ром уже  весь  вышел,  а

нам страсть как охота выпить. И потом ты сидишь  у  себя  в  каюте,  а  по

уставу тебе полагается пить и веселиться вместе с командой. Вот поэтому мы

сегодня, посовещавшись, решили...

   Шарки бесшумно взвел под столом курок пистолета, и, возможно,  мятежный

шкипер так никогда бы и не окончил свою речь,  но  в  этот  самый  миг  на

палубе  раздался  быстрый  топот  ног  и  в  каюту  ворвался  возбужденный

корабельный юнга.

   - Корабль! - закричал он. - Блко по борту большой корабль!

   Распря мгновенно была забыта - пираты  бросились  по  своим  местам.  И

действительно, плавно колыхаясь на волнах, подгоняемый мягким  тропическим

ветерком, прямо на них на всех парусах шел тяжело груженный корабль.

   Было ясно, что он шел далека и не знал порядков,  господствовавших  в

Карибском море, ибо не сделал ни малейшей попытки уклониться от встречи  с

нким черным судном, стоявшим на его пути, а прямо двигался  на  него,  -

видимо, небольшой барк не внушал ему никаких опасений.

   Торговое судно шло так смело, что на мгновение пираты, уже  бросившиеся

к пушкам и поднявшие боевые фонари, решили, что их застиг врасплох военный

корабль.

   Но при виде невооруженных бортов и оснастки торгового судна их груди

вырвался ликующий вопль, и в ту же секунду десятки головорезов с криками и

руганью вскарабкались на фока-рей и ринулись оттуда вн на  палубу,  взяв

встречный корабль на абордаж.

   Шестерых матросов, которые несли ночную вахту, прикончили на месте, сам

Шарки ударом шпаги  ранил  помощника  капитана,  а  Нэд  Галлоуэй  сбросил

несчастного за борт, и, прежде чем спящие успели, подняться со своих коек,

судно очутилось в руках пиратов.

   Добычей  оказался  прекрасно  оснащенный  корабль   "Портобелло",   под

командованием капитана Гарди  направляющийся    Лондона  в  Кингстон  на

Ямайке с грузом хлопчатобумажных тканей и скобяных делий.

   Собрав на палубе своих ошеломленных и обезумевших от страха  пленников,

пираты  разбрелись  по  кораблю  в  поисках  добычи,  передавая  все,  что

попадалось под руку, гиганту-квартирмейстеру,  который,  в  свою  очередь,

передавал награбленное на борт  "Счастливого  бавления",  где  все  вещи

складывались у грот-мачты и тщательно охранялись.

   Груз никого не интересовал, но в сейфе  нашли  тысячу  гиней,  а  среди

пассажиров, которых было человек десять, оказались  три  богатых  ямайских

купца, возвращавшихся домой Лондона с туго набитыми кошельками.

   Когда все ценное было собрано, пассажиров и моряков захваченного  судна

потащили на шкафут, откуда по приказу Шарки, смотревшего на это с  ледяной

улыбкой, их поочередно бросали за борт, причем Суитлокс, стоя у  поручней,

награждал каждого ударом тесака,  чтобы  какой-нибудь  хороший  пловец  не

предстал впоследствии перед судом в качестве  свидетеля  обвинения.  Среди

пленников была полная  седовласая  женщина,  жена  плантатора,  но  и  ее,

несмотря на крики и мольбы о пощаде, бросили за борт.

   - Пощады ищешь, тварь? - заржал Шарки. - Лет двадцать назад ты,  может,

ее бы заслужила.

   Капитан "Портобелло", еще бодрый, крепкий старик с голубыми  глазами  и

седой бородой, остался на палубе последним. Он стоял в  свете  фонарей  со

спокойным и решительным видом, а перед ним кланялся и кривлялся сам Шарки.

   - Капитаны должны уважать друг друга,  -  сказал  Шарки,  -  и  будь  я

проклят, если не знаю, как вести себя.  Видишь,  я  дал  тебе  возможность

умереть последним, как и подобает смельчакам. Теперь, дружище, ты видел их

конец и можешь с легким сердцем отправиться вслед за ними.

   - Так я и сделаю, капитан Шарки, - сказал старый моряк, - ибо я по мере

моих сил выполнил свой долг. Но прежде  чем  я  отправлюсь  за  борт,  мне

хочется кое-что тебе шепнуть.

   - Если ты собираешься просить пощады, можешь не стараться. Ты  заставил

нас ждать целых три дня, и будь я проклят, если хоть один вас останется

в живых.

   - Нет, я хочу лишь рассказать то, что  тебе  следует  знать.  Вы  и  не

подозреваете, что является настоящим сокровищем на борту этого судна.

   - Вот как? Черт меня побери, я вырежу тебе печенку, капитан Гарди, если

ты не расскажешь нам все! Где сокровище, о котором ты говоришь?

   - Это сокровище не золото, а прекрасная девушка,  которая  достойна  не

меньшего внимания.

   - Где же она? И почему ее не было среди других?

   - Я скажу тебе, почему ее не было  среди  нас.  Она  единственная  дочь

графа и графини Рамирес - вы убили их вместе  с  другими.  Ее  зовут  Инее

Рамирес;  в  ее  жилах  течет  самая  благородная   кровь   Испании.   Они

направлялись в Чагру, куда ее отец был назначен губернатором. В пути стало

вестно, что она, как это случается с  девушками,  влюбилась  в  человека

гораздо ниже ее по званию, который тоже был здесь  на  борту;  поэтому  ее

родители,   могущественные   люди,   приказаниям   которых   нельзя   было

противоречить, заставили меня заключить ее в отдельную каюту  позади  моей

собственной. Там она содержалась в строгости, ей приносили еду и никого не

позволяли видеть. Это мой последний подарок тебе, хотя я и  сам  не  знаю,

зачем рассказал о ней, - ведь ты действительно самый отъявленный  негодяй,

и перед смертью меня утешает только мысль о том, что на  этом  свете  тебе

суждено стать добычей виселицы, а на том тебя ждет ад.

   С этими словами он подбежал к поручням и прыгнул в темноту: опускаясь в

морские глубины, он молился лишь о том, чтобы предательство по отношению к

девушке не легло слишком тяжелым грехом на его душу.

   Тело  капитана  Гарди  на  глубине  сорока  саженей  еще  не  коснулось

песчаного дна, как пираты уже побежали к указанной каюте.

   В дальнем углу действительно  оказалась  запертая  дверь,  которую  они

прежде не заметили.  Ключа  не  было,  но  они  принялись  выбивать  дверь

ружейными прикладами, между тем как нутри раздавались  отчаянные  крики.

При свете фонарей они  увидели  забившуюся  в  угол  юную  девушку  редкой

красоты; ее длинные спутанные волосы спадали до самых пят, она забилась  в

угол, в ужасе глядя расширенными  темными  глазами  на  свирепых,  залитых

кровью пиратов. Грубые руки схватили ее, поставили на  ноги,  и  пираты  с

воплями потащили ее  туда,  где  находился  Джон  Шарки.  Протянув  вперед

фонарь, он долго с наслаждением всматривался в ее лицо, а затем с  громким

смехом наклонился и окровавленной рукой коснулся ее щеки.

   - Это печать пирата, девочка, он клеймит ею свои сокровища. Отведите ее

в каюту и обращайтесь с ней хорошо. А теперь, друзья, потопим это судно  и

будем вновь пытать счастье.

   Не прошло и часа, как огромный "Портобелло" пошел ко дну и лег рядом со

своими мертвыми пассажирами на песчаном дне Карибского моря,  а  пиратский

барк с награбленным добром направился к северу в поисках очередной жертвы.

   В ту же ночь в каюте "Счастливого бавления" было устроено  пиршество,

участники которого основательно напились. Это были капитан, Нэд Галлоуэй и

Плешивый Стейбл, врач, сначала практиковавший в Чарльстоне, но вынужденный

бежать от правосудия и предложивший свои услуги пиратам  после  того,  как

уморил одного пациентов. Стейбл был обрюзгший субъект, с шеей в  жирных

складках и  лысым  сверкающим  черепом,  -  ему  он  и  был  обязан  своим

прозвищем. Шарки, зная, что ни один зверь не  бывает  свирепым,  когда  он

сыт, на время забыл о бунте; экипаж был  доволен:  всем  досталось  немало

добра с "Портобелло", - и капитану нечего было бояться.  Поэтому  он  пил,

орал  во  все  горло  и   хохотал   вместе   со   своими   собутыльниками.

Разгоряченные, осатаневшие, они были готовы на  любое  зверство.  И  вдруг

Шарки вспомнил о девушке. Он приказал слуге-негру немедленно привести ее.

   Инее Рамирес теперь знала все, она поняла", что отец и мать ее убиты  и

она попала в  руки  их  убийц.  Но  вместе  со  знанием  к  ней  пришло  и

спокойствие, поэтому, когда ее привели в каюту, на гордом, смуглом ее лице

не было и следа страха, она только решительно сжала губы, да глаза  у  нее

сверкнули ликующим блеском,  как  у  человека,  который  исполнен  светлых

надежд. И когда предводитель пиратов встал и схватил ее за талию, она лишь

улыбнулась в ответ.

   - Клянусь богом, девчонка с юминкой! - закричал Шарки, обнимая ее.  -

Она рождена, чтобы стать любовницей пирата. Сюда,  моя  птичка,  выпей  за

нашу дружбу.

   - Статья шестая! - заикнулся доктор. - Вся добыча поровну.

   - Да! Не забудь об этом, капитан Шарки, - подтвердил  Галлоуэй.  -  Так

сказано в статье шестой.

   - Я разрублю на куски того, кто встанет между этой девушкой и  мною!  -

зарычал Шарки, переводя свои рыбьи глаза  с  одного  на  другого.  -  Нет,

девочка, еще не родился человек,  который  заберет  тебя  у  Джона  Шарки.

Садись ко мне на колени и обними меня вот так. Будь я проклят, если она не

полюбила меня с первого взгляда! Скажи мне, милочка, почему  с  тобой  так

плохо обращались на том корабле и даже заперли в отдельную каюту?

   Девушка качнула головой и улыбнулась.

   -  No  inglese...  No  inglese  [не  говорю  по-английски  (исп.)],   -

пролепетала она.

   Она выпила бокал вина, который протянул ей капитан, и ее  темные  глаза

заблестели еще ярче, чем прежде. Сидя на коленях у Шарки, она  обняла  его

за шею и играла его волосами, гладила уши и шею. Даже отчаянный старшина и

бывалый доктор смотрели на нее с удивлением, смешанным с ужасом, но  Шарки

лишь радостно смеялся.

   - Будь я проклят, если эта девочка не само пламя! - кричал он, прижимая

ее к себе и целуя покорные губы.

   Но вдруг внимательный взгляд доктора, неотступно следивший за ней, стал

странно напряженным, а лицо окаменело, словно ему в голову пришла какая-то

страшная мысль. Пепельно-серая бледность  покрыла  его  бычью  фиономию,

всегда красную от вина и тропического солнца.

   - Посмотри на ее руку, капитан Шарки!  -  закричал  он.  -  Ради  бога,

взгляни на ее руку!

   Шарки уставился на  руку,  которая  ласкала  его.  Она  была  странного

мертвенно-бледного цвета, с желтыми лоснящимися перепонками между пальцев.

Кожа  была  припудрена  белой  пушистой  пылью,   напоминавшей   муку   на

свежеиспеченной булке. Пыль густым слоем покрывала шею  и  щеку  Шарки.  С

криком отвращения он сбросил женщину с колен,  но  в  тот  же  миг,  дав

торжествующе злобный вопль, она, как дикая  кошка,  прыгнула  на  доктора,

который с  пронзительным  вгом  исчез  под  столом.  Одной  клешней  она

вцепилась в бороду Галлоуэя, но  он  вырвался  и,  схватив  пику,  отогнал

женщину от себя; она что-то невнятно бормотала и гримасничала, а  глаза  у

нее горели, как у маньяка.

   Услышав крики, в каюту вбежал черный слуга, и им сообща  удалось  снова

водворить обезумевшее создание в каюту и запереть на ключ. Затем все трое,

задыхаясь и с ужасом глядя друг на друга, опустились в кресла. Одна  и  та

же мысль сверлила мозг каждого, но Галлоуэй первым заговорил об этом.

   - Прокаженная! -  крикнул  он.  -  Она  заразила  всех  нас,  будь  она

проклята.

   - Только не меня, - ответил доктор, - она не тронула меня даже пальцем.

   - Черт возьми, - закричал Галлоуэй, - она дотронулась  только  до  моей

бороды! Я сбрею ее еще до рассвета.

   - Ну и дурака же мы  сваляли!  -  воскликнул  доктор,  ударяя  себя  по

голове. - Заразились мы или нет, но у нас теперь не будет и минуты  покоя,

пока не пройдет год и не минет опасность. Ей-богу, покойный капитан хорошо

нам отомстил. И как мы могли поверить, кретины, что  девчонку  засадили  в

отдельную каюту -за каких-то там шашней. Ясно, как день, что ее  болезнь

заметили уже в пути; не бросать же ее за борт - им  только  и  оставалось,

что держать ее взаперти, пока они  не  придут  в  какой-нибудь  порт,  где

имеется лепрозорий.

   Мертвенно-бледный Шарки, откинувшись на спинку кресла, слушал  доктора.

Красным носовым платком он стер роковую пыль, которой был усыпан.

   - Что же будет со мной? -  зарычал  он.  -  Что  ты  скажешь,  Плешивый

Стейбл? Есть у меня  какой-нибудь  шанс  на  спасение?  Будь  ты  проклят,

негодяй! Говори, не то  я  обью  тебя  до  полусмерти,  а  то  и  совсем

прикончу! Есть у меня хоть один шанс?

   Но доктор отрицательно "покачал головой.

   - Капитан Шарки, - сказал он, - было бы бесчестно обманывать  тебя.  Ты

заражен. Ни один человек, на которого попали  чешуйки  проказы,  не  может

спастись.

   Охваченный ужасом Шарки опустил голову на  грудь  и  сидел  неподвижно;

перед его тусклым взором уже вставало безотрадное будущее.  Квартирмейстер

и доктор тихо поднялись со своих мест  и  украдкой  выбрались    душной,

зараженной каюты на свежий утренний воздух. Мягкий, душистый ветерок овеял

их  лица.  Кудрявые  розовые  облака  уже  ловили  первый  блеск   солнца,

поднимающегося -за поросших пальмами гор далекой Эспаньолы.

   В  то  же  утро  у  грот-мачты  состоялся  второй  совет,  где  выбрали

представителей, которых послали за капитаном. Когда они подошли  к  каюте,

нее вышел Шарки с патронташем и двумя пистолетами; в глазах  его  горел

все тот же дьявольский огонь.

   - Будьте вы прокляты, негодяи! - заорал он.  -  Неужели  вы  осмелитесь

поднять на меня руку? Назад, Суитлокс, или я уложу тебя на месте! Ко  мне,

Галлоуэй, Мартин, Фоли, ко мне, загоним собак обратно в конуру!

   Но командиры покинули его, и никто не  пришел  ему  на  помощь.  Пираты

бросились на Шарки. Один был убит,  но  спустя  минуту  Шарки  схватили  и

привязали к грот-мачте. Мутный взгляд капитана переходил с одного лица  на

другое, и люди, встретив его, поспешно отводили глаза.

   - Капитан Шарки, - сказал Суитлокс, - ты плохо  обращался  с  нами,  ты

убил плотника Бартоломью, размозжив  ему  голову  черпаком,  а  сейчас  ты

застрелил Джона Мастерса. Все это можно было бы простить тебе, потому  что

долгие годы ты был нашим капитаном и  мы  подписали  контракт,  обязавшись

служить под твоей командой до  конца  нынешнего  плавания.  Но  теперь  мы

услышали об этой девчонке и знаем, что ты заражен до мозга костей, а  пока

ты здесь, мы тоже можем заразиться,  будем  гнить  и  разлагаться  заживо.

Поэтому, Джон Шарки, мы, пираты "Счастливого  бавления",  посовещавшись,

решили, пока еще не поздно и зараза не успела распространиться,  отправить

тебя в шлюпке навстречу твоей судьбе.

   Джон Шарки ничего не ответил, но, медленно повернув голову, проклял  их

всех яростным взглядом. Спустили судовую шлюпку и, не развязывая ему  рук,

сбросили его туда на тросе.

   - Рубить концы! - крикнул Суитлокс.

   - Обожди минуту, шкипер Суитлокс! - сказал кто-то матросов. - А  что

же с девчонкой? Она будет сидеть здесь и погубит всех нас?

   - Отправить ее вместе с любовником! - завопил другой матрос,  и  пираты

громкими криками выразили свое одобрение.

   Девушку привели, подталкивая пиками,  и  подтолкнули  к  шлюпке.  В  ее

гниющем теле горел гордый  испанский  дух,  и  она  бросала  торжествующие

взгляды на своих мучителей.

   - Perros! Perros ingleses! Leproso, leproso! [Собаки! Собаки англичане!

Прокаженные, прокаженные! (исп.)] - в исступлении кричала  она,  когда  ее

бросили в шлюпку.

   - Желаем удачи, капитан! Попутного  ветра  на  весь  медовый  месяц!  -

кричал хор насмешливых голосов,  когда  концы  были  отданы,  ветер  надул

паруса барка и шлюпка осталась  далеко  за  кормой  -  крошечная  точка  в

необозримом просторе пустынного моря.

   Выписка судового журнала пятидесятипушечного корабля "Геката"  флота

его величества во время рейса по Карибскому морю.

   "26 января 1726 года. Сегодня, поскольку солонина стала непригодной для

еды и пятеро матросов заболели цингой, я приказал отправить две шлюпки  на

берег к северо-западной оконечности Эспаньолы для поисков свежих фруктов и

диких коз, которыми обилует этот остров.

   Семь часов пополудни того же дня. Шлюпка вернулась  с  большим  запасом

фруктов и двумя козами. Шкипер Вудраф сообщает, что вбли  места  высадки

на опушке леса был обнаружен скелет женщины,  одетой  в  роскошное  платье

европейского покроя, чего  можно  заключить,  что  она  принадлежала  к

знати. Ее череп был пробит большим  камнем,  который  валялся  поблости.

Рядом находилась хижина,  и  по  некоторым  прнакам,  как-то:  обгорелые

дрова, кости и другие следы, - можно было убедиться, что в  ней  некоторое

время жил человек. На берегу ходят слухи о том, что в этих краях в прошлом

году отсиживался кровожадный пират Шарки, но никто не знает, отправился ли

он в глубь острова или был подобран каким-нибудь кораблем. Если он снова в

море, молю бога направить его под наши пушки".

 

 

 

   Артур Конан Дойль.

   Как Копли Бэнкс прикончил капитана Шарки

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Симферополь, "Таврия", 1989.

   & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Пираты были не просто  грабителями.  Они  представляли  собой  плавучую

республику, в которой господствовали собственные законы, обычаи и порядки.

В бесконечных кровавых  распрях  с  испанцами  на  их  стороне  было  даже

некоторое подобие права. В своих  опустошительных  набегах  на  прибрежные

города Карибского моря они совершали не больше  зверств,  чем  испанцы  во

время своего вторжения в Голландию или  на  Карибские  острова  в  тех  же

американских землях.

   Предводитель пиратов,  англичанин  или  француз,  Морган  или  Гранмон,

считался в те времена достойным человеком, отечество  порой  прнавало  и

даже восхваляло его,  если  он  воздерживался  от  слишком  уж  чудовищных

поступков, способных потрясти людей  семнадцатого  века  с  их  загрубелой

совестью. Некоторые этих пиратов были весьма набожны, и до сих пор  еще

рассказывают, как Соукинс однажды в воскресенье выбросил за борт игральные

кости, а Даниэл застрелил человека в церкви за богохульство.

   Однако  наступило  время,  когда  пиратские  флотилии   уже   перестали

собираться у Тортуги, и на смену им пришли пираты-одиночки,  стоявшие  вне

закона. Но даже у них еще существовала  дисциплина  и  какие-то  моральные

устои; эти первые пираты-одиночки - Эйворисы, Ингленды и  Робертсы  -  еще

испытывали какое-то уважение к  человеческим  чувствам.  Они  были  грозой

купцов, но моряк еще мог ждать от них пощады.

   Однако и они, в  свою  очередь,  уступили  место  более  кровожадным  и

отчаянным разбойникам, которые открыто заявляли, что находятся в состоянии

войны со всем человечеством, и клялись не давать и  не  ждать  пощады.  Об

этих пиратах до  нас  дошло  мало  достоверных  сведений.  Они  не  писали

мемуаров и не оставили  никаких  следов,  кроме  почерневших  от  времени,

запятнанных кровью останков, которые иногда  выбрасывают  на  берег  волны

Атлантики. Об их деятельности можно судить лишь по длинному перечню судов,

уплывших в море и не вернувшихся в порты.

   Роясь в анналах, мы лишь редка находим отчет о каком-нибудь  судебном

процессе, который на мгновение приподнимает окутывающую их завесу, и видим

людей, поражающих нас своей бессмысленной  жестокостью.  Таковы  были  Нэд

Лоу, шотландец Гоу и злодей Шарки,  чей  угольно-черный  барк  "Счастливое

бавление" был вестен от берегов Ньюфаундленда  до  устья  Ориноко  как

мрачный предвестник страданий и гибели.

   На островах и на материке немало людей питало кровную вражду  к  Шарки,

но ни один них не пострадал так, как Копли Бэнкс    Кингстона.  Бэнкс

считался  одним    самых  крупных  торговцев  сахаром  на   Вест-Индских

островах. Он был человеком с положением, состоял членом городского совета,

женился на девушке знатного рода  Персивалей  и  приходился  двоюродным

братом губернатору Виргинии. Своих двух  сыновей  он  отправил  учиться  в

Лондон, и его жена поехала за ними в Англию с тем, чтобы привезти их домой

на каникулы. На обратном пути корабль  "Герцогиня  Корнуэльская"  попал  в

лапы Шарки, и вся семья погибла ужасной смертью.

   Услыхав эту горестную весть, Копли Бэнкс не проронил ни слова, он  впал

в безысходную, мрачную меланхолию. Он  забросил  дела,  бегал  друзей  и

проводил большую часть времени в грязных тавернах, в  обществе  рыбаков  и

матросов. Там, среди буйных гуляк, он сидел с неподвижным  лицом  и  молча

пыхтел своей трубкой, а в  глазах  его  горела  затаенная  ненависть.  Все

считали, что горе пошатнуло его рассудок, а старые друзья смотрели на него

с осуждением, ибо тех, с кем он теперь водил  дружбу,  никак  нельзя  было

назвать порядочными людьми.

   Время от времени доносились слухи о новых бесчинствах  Шарки  на  море.

Бывало, что о них рассказывали моряки со шхуны, которая, заметив  огромное

пламя на горонте, спешила предложить помощь горящему кораблю, но тут  же

обращалась в бегство при виде поджарого  черного  барка,  притаившегося  в

засаде,  словно  волк  возле  зарезанной  им  овцы.   Иногда   эти   слухи

подтверждались моряками  торгового  судна,  которое  влетало  в  гавань  с

парусами,  выгнутыми,  как  дамский  корсаж:  ибо  ему  удалось  приметить

медленно поднимавшийся над лиловой морской гладью залатанный грот-марсель.

В другой раз страшные вести привозило каботажное  судно,  обнаружившее  на

Багамской отмели высушенные солнцем трупы.

   Однажды появился человек - помощник капитана  с  гвинейского  судна,  -

которому удалось вырваться рук пиратов. Говорить  он  не  мог  -  Шарки

отрезал ему язык, - но мог писать, и он писал и писал, а Копли Бэнкс жадно

читал  его  записи.  Целыми  часами  просиживали  они  над  картой:  немой

показывал далекие рифы и вилистые заливы, а его собеседник с неподвижным

лицом и пылающими глазами курил трубку, не пронося ни слова.

   Как-то утром, спустя два года после того, как  стряслась  катастрофа  с

его семьей, Копли Бэнкс с прежней  энергией  бодрым  шагом  вошел  в  свою

торговую контору. Управляющий уставился  на  него  в  умлении,  ибо  его

хозяин в течение долгих месяцев не проявлял ни малейшего интереса к делам.

   - Доброе утро, мистер Бэнкс! - сказал он.

   - Доброе утро, Фримэн. Я видел, в бухте стоит "Забияка Гарри".

   - Да, сэр. В среду он уходит на Наветренные острова.

   - У меня другие планы насчет него, Фримэн. Я  решил  отправить  его  за

невольниками в Уйду.

   - Но груз уже на судне, сэр.

   - Значит, придется его разгрузить, Фримэн. Мое решение твердо: "Забияка

Гарри" пойдет за невольниками в Уиду.

   Все доводы и  уговоры  оказались  тщетными,  и  огорченный  управляющий

вынужден был распорядиться о разгрузке судна.

   И вот Копли Бэнкс начал готовиться к плаванию в Африку. По-видимому, он

полагался больше на силу оружия, чем на  подкуп  вождей,  ибо  не  взял  в

качестве товара никаких ярких безделушек, которые так любят туземцы;  зато

его  бриг  был  вооружен  восемью  крупнокалиберными  пушками,  множеством

мушкетов и тесаков. Кладовая на корме превратилась в пороховой  погреб,  а

пушечных ядер было на корабле  не  меньше,  чем  на  хорошо  оборудованном

капере [частновладельческое судно,  занимавшееся  с  ведома  правительства

разбоем, нападая на вражеские корабли]. Вода и провиант были  запасены  на

длительное путешествие.

   Но удивительнее всего был состав  экипажа.  Глядя  на  нанятых  Бэнксом

моряков, управляющий Фримэн уже не мог не верить слухам  о  том,  что  его

хозяин спятил.

   Под различными предлогами  Бэнкс  начал  увольнять  старых,  испытанных

матросов, много лет служивших фирме, а вместо них набрал в порту настоящее

отребье - людей, репутация которых была настолько черной, что  даже  самый

неудачливый агентов постыдился бы их вербовать.

   Среди них был Суитлокс Родимое Пятно; все знали о  его  причастности  к

убийству мастеров-резчиков, и ходила молва,  что  отвратительным  багровым

пятном, безобразившим его фиономию,  он  был  заклеймен  именно  в  этом

страшном деле. Его наняли первым помощником капитана, а вторым был  Израэл

Мартин, загорелый дочерна коротышка, служивший еще у  Хауэлла  Дэвиса  при

взятии крепости в Капской земле.

   Команда  была  подобрана    числа  проходимцев,  с   которыми   Бэнкс

познакомился в грязных притонах, а личным слугой у  него  стал  человек  с

можденным  лицом,   который   кулдыкал,   как   индюк,   когда   пытался

разговаривать. Бороду свою он сбрил, и в нем трудно было узнать  помощника

капитана, которого коснулся нож Шарки и  который  сбежал,  чтобы  поведать

свою историю Копли Бэнксу.

   Все эти приготовления  привлекли  внимание  жителей  Кингстона,  и  они

обсуждали их на разные лады. Комендант гарнона  -  артиллерийский  майор

Гарви - имел серьезную беседу с губернатором.

   - Это не торговое судно, а небольшой военный корабль, -  заявил  он.  -

Считаю необходимым арестовать Копли Бэнкса и захватить судно.

   - Что же вы подозреваете? - спросил губернатор, который от лихорадки  и

портвейна сделался тугодумом.

   - Подозреваю, - ответил майор, - что это будет второй Стид Боннет.

   Стид Боннет, всеми уважаемый, набожный плантатор,  внезапно  поддавшись

неукротимой жажде насилия, таившейся доселе у него в крови, бросил  все  и

стал пиратом в Карибском море. Событие это  проошло  недавно  и  вызвало

большое волнение на островах. Губернаторов и прежде обвиняли  в  том,  что

они потакают пиратам, получая свою долю от грабежей, и, если губернатор не

проявит сейчас бдительности, это будет истолковано в дурную сторону.

   - Ну что ж, майор Гарви, -  сказал  губернатор,  -  хоть  мне  и  очень

неприятно принимать меры, которые могут обидеть моего друга Копли  Бэнкса,

ибо я много раз сидел у него за столом,  но,  принимая  во  внимание  ваши

слова, у меня нет иного выхода. Поэтому я приказываю вам подняться на борт

судна и узнать, каково его назначение и какую цель преследует его хозяин.

   Но когда в час ночи майор  Гарви  с  отрядом  солдат  собрался  нанести

неожиданный  вит  "Забияке  Гарри",  он  увидел  лишь  пеньковый   трос,

плавающий у причала. Бриг уплыл - его владелец почуял опасность. Судно уже

миновало косу Палисейдс и  шло  курсом  на  северо-восток  к  Наветренному

проливу.

   На следующее  утро,  когда  бриг  миновал  мыс  Морант,  легкой  дымкой

маячивший на южном горонте, Копли Бэнкс собрал команду и поведал морякам

о своих планах. Он выбрал их, сказал он, как проворных и отчаянных парней,

которые предпочитают рискнуть жнью  в  море,  чем  голодать  на  берегу.

Королевские военные суда  немногочисленны  и  слабы,  поэтому  они  смогут

завладеть любым торговым  кораблем,  который  повстречается  им  на  пути.

Многим пиратам везет, а судно  у  них  легкое  и  проворное,  и  прекрасно

снаряжено, - так почему бы  им  не  сменить  свои  парусиновые  куртки  на

бархатные кафтаны? Если они согласны плавать под черным флагом,  он  готов

стать их капитаном, но если кто-нибудь  отказывается,  то  может  сесть  в

шлюпку и возвратиться на Ямайку.

   Четверо сорока шести пожелали уволиться и, сев в лодку,  уплыли  под

свист и улюлюканье всего экипажа. Остальные, собравшись на корме,  приняли

свой устав. Под одобрительные возгласы на грот-мачте  был  поднят  квадрат

черной парусины с намалеванным на нем белым черепом.

   Выбрали офицеров и установили их права. Копли Бэнкс стал капитаном,  но

поскольку на пиратском судне не бывает помощников,  то  Суитлокса  Родимое

Пятно брали квартирмейстером,  а  Израэла  Мартина  -  боцманом.  Обычаи

братства были хорошо вестны,  потому  что  добрая  половина  матросов  и

прежде служила на пиратских кораблях.  Пища  должна  быть  одинаковой  для

всех, и всякий может пить вволю. У капитана будет  каюта,  но  любой  член

экипажа имеет право войти туда, когда пожелает.

   Вся добыча должна делиться поровну, но капитан, квартирмейстер, боцман,

плотник и главный канонир получают сверх того лишнюю долю. Тот, кто первым

заметит в море корабль, получает лучшее оружие, какое  будет  захвачено  у

противника. Тот, кто первым взберется на борт вражеского  судна,  получает

самое богатое платье,  какое  там  только  окажется.  Каждый  имеет  право

поступать со своим  пленником,  будь  то  мужчина  или  женщина,  как  ему

заблагорассудится.  Если  пират  бросит  оружие,   квартирмейстер   обязан

застрелить его. Таковы были правила, под которыми  подписались  все  члены

экипажа "Забияки Гарри"; поставив на листе бумаги сорок два креста.

   Итак, в море появился новый разбойничий корабль, который через год стал

не  менее  вестным,  чем  "Счастливое  бавление".  От   Багамских   до

Подветренных островов, от Подветренных до  Наветренных  имя  Копли  Бэнкса

стало грозой торговых судов и успешно соперничало с именем  Шарки.  Долгое

время барк  и  бриг  не  встречались,  что,  нужно  сказать,  было  весьма

удивительно, ибо "Забияка Гарри" все время рыскал во владениях  Шарки.  Но

вот однажды, когда он заплыл в бухту Коксон Хоул на восточной  оконечности

Кубы, намереваясь стать на кренгование, там уже находился барк "Счастливое

бавление", у которого для той же цели были подготовлены блоки и тали.

   Копли Бэнкс поднял зеленый флаг и пушечным залпом  приветствовал  чужой

корабль, как это было принято среди пиратов. Затем спустили шлюпку,  и  он

отправился на судно Шарки.

   Капитан Шарки не отличался особой  приветливостью  и  не  жаловал  даже

людей, которые промышляли тем же ремеслом, что и он сам. Он  принял  Копли

Бэнкса, сидя верхом на пушке, а возле него стояли старшина  Нэд  Галлоуэй,

уроженец Новой Англии,  и  толпа  горластых  головорезов.  Но  едва  Шарки

повернул в их  сторону  свое  бледное  лицо  и  мутно-голубые  глаза,  как

горлопаны умолкли.

   Шарки был одет в рубашку с  батистовыми  брыжами,  виднеющимися  -под

открытого, с большими клапанами жилета красного атласа. Палящее солнце,

казалось, ничуть не согревало его тощее тело; он даже надел нкую меховую

шапку, словно стояла зима. Через плечо у него спускалась пестрая  шелковая

лента, на которой висела коротенькая смертоносная шпага, а  за  широким  с

медной пряжкой поясом торчали пистолеты.

   - Чтоб тебе утонуть, разбойник! - закричал он, как только  Копли  Бэнкс

перебрался через фальшборт - Я обью тебя до полусмерти, а то и  прикончу

совсем! Как ты смеешь охотиться в моих водах?

   Копли Бэнкс смотрел на него глазами, похожими на глаза путешественника,

который узрел наконец отчий дом.

   - Я вполне с тобой согласен, - сказал он, -  я  тоже  считаю,  что  нам

двоим в море тесно. Но если ты возьмешь свою шпагу и пистолеты  и  сойдешь

со мной на берег, кто бы нас ни победил, от одного презренного  негодяя

мир бавится.

   - Вот это дело! - воскликнул Шарки, соскакивая  с  пушки  и  протягивая

Бэнксу руку. - Немного встречал я людей, которые отваживались  смотреть  в

глаза Джону Шарки и не заикались от страха при разговоре с ним. Черт  меня

побери, если мы не будем друзьями! Но если ты будешь  играть  нечестно,  я

поднимусь к тебе на борт и выпотрошу тебя на твоей собственной корме.

   - И я обещаю тебе то же самое! - сказал Копли Бэнкс,  и  они  поклялись

быть друзьями.

   В то же лето они отправились на север, дошли до берегов  Ньюфаундленда,

грабили нью-йоркских купцов  и  китобоев    Новой  Англии.  Копли  Бэнкс

захватил ливерпульский корабль "Ганноверский  дом",  но  не  он,  а  Шарки

привязал его капитана  к  брашпилю  и  забил  до  смерти  пустыми  винными

бутылками.

   Они вместе вступили в бой  с  правительственным  фрегатом  "Королевская

фортуна", который был послан на их поиски, и  после  ночного  пятичасового

сражения отразили его атаки, причем пьяные пираты дрались обнаженными  при

свете боевых фонарей, а около каждого орудия стояло ведро рома и  жестяная

кружка. Они вместе  встали  на  ремонт  в  Топсэйлской  бухте  в  Северной

Каролине, а весной снова появились у  Гранд-Кайкоса,  собираясь  в  долгое

плавание к Вест-Индским островам.

   К этому времени Шарки и  Копли  Бэнкс  крепко  подружились,  ибо  Шарки

уважал отъявленных негодяев и людей с железным характером, и ему казалось,

что капитан "Забияки Гарри" удачно  совмещает  оба  эти  качества.  Однако

прошло много месяцев, прежде чем он начал доверять Бэнксу,  ибо  ему  была

присуща холодная подозрительность. За все это время он ни разу не  покидал

свой корабль и всегда держал около себя  своих  матросов.  А  Копли  Бэнкс

часто поднимался на борт "Счастливого бавления" и принимал  там  участие

во многих жутких оргиях и наконец усыпил подозрения Шарки. Тот  и  понятия

не имел, какое зло он причинил своему веселому собутыльнику, -  разве  мог

он запомнить среди  многочисленных  жертв  женщину  и  двух  мальчиков,  с

которыми так легко расправился три года назад! Поэтому, когда Шарки вместе

со своим квартирмейстером получил приглашение на пир в последний  день  их

стоянки у банки Кайкос, он охотно согласился.

   Неделю тому назад они захватили  пассажирское  судно,  вследствие  чего

стол был обильным, и во время ужина они впятером порядком выпили. В  каюте

находились оба капитана, Суитлокс Родимое Пятно,  Нэд  Галлоуэй  и  старый

пират Израэл Мартин. Им прислуживал немой  слуга,  которому  Шарки  разбил

стаканом  голову  за  то,  что  тот   слишком   медленно   наливал   вино.

Квартирмейстер забрал у  Шарки  пистолеты,  потому  что  у  капитана  была

скверная привычка, скрестив под столом руки,  стрелять  в  своих  соседей,

дабы убедиться, кто самый счастливый.  Это  удовольствие  когда-то  стоило

ноги его боцману, поэтому,  когда  посуда  была  убрана  со  стола,  Шарки

уговорили снять с себя пистолеты; их положили подальше, чтобы он не мог до

них дотянуться.

   Каюта капитана "Забияки Гарри" находилась на кормовой надстройке,  и  у

задней стены ее стояло оружие. Ядра были сложены вдоль стен, а три большие

бочки с порохом служили столами, на которых стояли тарелки  и  бутылки.  В

этой мрачной комнате пятеро пиратов пели, орали  и  пили,  а  немой  слуга

наполнял их стаканы, приносил табак  и  свечи,  чтобы  разжечь  трубки.  С

каждым часом разговор становился все более непристойным, голоса все  более

хриплыми, ругательства и крики все более бессвязными, пока, наконец,  трое

собутыльников не закрыли  налитые  кровью  глаза  и  не  уронили  на  стол

отяжелевшие головы.

   Копли Бэнкс и Шарки остались лицом к лицу: первый держался, потому  что

выпил меньше остальных, второй  -  потому  что  даже  выпитое  в  огромном

количестве спиртное не могло потрясти его железные нервы и разогреть рыбью

кровь. За спиной Шарки на страже стоял  слуга,  то  и  дело  наполняя  его

быстро пустеющий стакан. Снаружи слышался мерный плеск прибоя, и над водой

летела матросская песня с барка.

   В тишине безветренной тропической  ночи  до  них  отчетливо  доносились

слова:

 

   Купец по морю плывет,

   Бархат-золото везет,

   Он не ведает, не знает,

   Где пират его ждет!

   Не зевай! Налетай! Забирай его казну!

   Душу вон вытряхай, а корабль пускай ко дну!

 

   Двое собутыльников  сидели  молча,  слушая  песню.  Затем  Копли  Бэнкс

взглянул на слугу, и тот поднял трос, лежавший на груде ядер.

   -  Капитан  Шарки,  -  сказал  Копли  Бэнкс,   -   помнишь   "Герцогиню

Корнуэльскую", которую ты захватил и потопил три  года  назад  возле  мели

Статира, когда это судно шло Лондона?

   - Будь я проклят, если я могу  упомнить  все  их  названия,  -  ответил

Шарки. - В те дни мы пускали ко дну не меньше десяти судов в неделю.

   - Там среди пассажиров была мать с двумя сыновьями.  Может,  теперь  ты

припомнишь?

   Шарки откинулся в раздумье на спинку стула, подняв вверх свой  огромный

нос, напоминающий птичий клюв.  Затем  он  разразился  похожим  на  ржание

гогочущим смехом.

   -  Вспомнил!  -  заявил  он  и  в  доказательство  рассказал  кое-какие

подробности.

   - Но чтоб мне сгореть, если это  не  выскочило  у  меня    головы!  -

воскликнул он. - Какого черта ты вспомнил об этом?

   - Меня это интересует, - ответил Копли Бэнкс, - потому что  та  женщина

была моей женой, а мальчики - моими сыновьями.

   Шарки уставился на своего приятеля и увидел, что огонь, который  всегда

тлел в его глазах, разгорелся в жаркое пламя. Он прочел  в  них  угрозу  и

схватился за пояс, но пистолетов там не оказалось.  Тогда  он  повернулся,

чтобы схватить пистолеты, но в тот же миг вокруг него обвился трос и  руки

его оказались плотно прижатыми к бокам. Он дрался, как дикая кошка, и звал

на помощь.

   - Нэд! - вопил он. - Нэд! Проснись! Нас подло обманули! На помощь, Нэд,

на помощь!

   Однако трое собутыльников были мертвецки пьяны, и никакой крик  не  мог

их разбудить. Трос обматывался вокруг его тела, пока наконец Шарки не  был

спеленат, как мумия, с головы до ног. Тогда Копли Бэнкс и немой прислонили

его, неподвижного и беспомощного, к бочонку с порохом,  заткнули  ему  рот

носовым платком, но он продолжал  проклинать  их  взглядом  своих  тусклых

глаз. Немой, ликуя, что-то залепетал, и тут Шарки впервые дрогнул, увидев,

что во рту у него нет языка. Он понял, что попал в руки мстителей, давно и

терпеливо выслеживавших его.

   Его враги заранее разработали свой план и  теперь  тщательно  проводили

этот план в жнь.

   Прежде всего они  выбили  днища  у  двух  пороховых  бочек  и  высыпали

содержимое их на стол и на пол. Они обсыпали порохом трех пьяных, насыпали

и под них, пока каждый не оказался лежащим в куче пороха. Затем  перенесли

Шарки к пушке и в сидячем положении привязали над амбразурой так,  что  он

находился прямиком перед дулом примерно на расстоянии фута. Он не мог даже

пошевельнуться. Немой связал его с матросской  ловкостью,  и  у  Шарки  не

осталось никакой надежды освободиться от пут.

   - Теперь, кровожадный  дьявол,  -  тихо  сказал  Копли  Бэнкс,  -  тебе

придется выслушать  меня,  ибо  это  будут  последние  слова,  которые  ты

услышишь. Ты мой пленник, но достался ты мне дорогой ценой, потому  что  я

пожертвовал всем, чем может пожертвовать человек в этом мире,  и  вдобавок

продал свою душу. Чтобы поймать тебя, мне пришлось стать таким, каким  был

ты. В течение двух лет я боролся с этим  искушением,  надеясь,  что  можно

отомстить иным путем, но затем понял, что другого пути нет.  Я  грабил,  и

убивал, и, что хуже, смеялся, и жил вместе с  тобой  -  и,  все  это  ради

одного - ради мести. И вот мое время пришло: ты умрешь той смертью,  какую

я тебе брал. Ты увидишь, как тень смерти медленно надвигается на тебя  и

дьявол ждет тебя во мраке.

   Шарки слышал хриплые голоса своих пиратов, песня  которых  неслась  над

водой:

 

   Плавал по морю купец,

   Да пришел ему конец.

   Где теперь его казна?

   У морских бродяг она!

   Не зевай! Налетай! Всех на палубе вяжи!

   Всех на палубе вяжи! В ход пускай свои ножи!

 

   Слова песни отчетливо долетали до него, и он слышал, что  совсем  рядом

взад и вперед по палубе ходят два человека. Но он был беспомощен; глядя на

дуло пушки, он не мог двинуться ни на дюйм,  не  мог  дать  даже  стона.

Снова донесся хор голосов с палубы барка:

 

   В гавань правь, пират, скорей,

   Там вовсю гуляй и пей!

   Там у девок нам почет,

   Там рекой вино течет!

   Не зевай! Налетай! Если с нами капитан,

   Не страшны нам ни земля, ни океан!

 

   Обреченный пират слушал эту веселую, разухабистую песню, и  его  участь

казалась ему еще ужасней, но в его злобных мутно-голубых глазах  не  видно

было и тени раскаяния. Копли Бэнкс хорошенько протер  запальное  отверстие

пушки и насыпал свежего пороху. Затем он взял свечу и укоротил ее, оставив

не более дюйма. Он укрепил ее на густо усыпанном порохом запале орудия,  у

самой скважины. Потом насыпал порох толстым слоем на пол с таким расчетом,

чтобы свеча, упав при отдаче орудия, зажгла и большущую  кучу,  в  которой

валялись трое пьяных.

   - Ты заставлял других смотреть в глаза смерти, Шарки, -  сказал  он.  -

Теперь пришел твой черед. Ты и эти свиньи отправитесь в путь вместе!

   С этими словами Копли Бэнкс зажег поставленную у запала свечу и потушил

все огни на столе. Затем он и немой вышли и заперли за собой дверь  каюты.

Но прежде, чем закрыть дверь, Бэнкс бросил торжествующий  взгляд  назад  и

вновь встретил проклятие неукрощенных глаз пирата. Желтовато-белое лицо  с

блестящим от пота высоким лысым лбом - вот каким они увидели Шарки  в  эту

последнюю минуту при тусклом свете единственной свечи.

   У борта стоял ялик. Копли  Бэнкс  и  немой  слуга  прыгнули  в  него  и

направились к берегу, не  спуская  глаз  с  брига,  стоявшего  на  границе

лунного света и тени пальм. Они долго ждали, глядя  на  смутно  очерченную

отсветом нутри кормовую амбразуру. Но вот  наконец  донесся  глухой  гул

орудия и через миг грохот взрыва. Длинный,  поджарый  черный  барк,  крыло

белого песка и ряд раскачивающихся перистых пальм на мгновение выступили в

ослепительном блеске и снова исчезли в темноте. Над бухтой разносились шум

и крики.

   Копли Бэнкс, сердце которого пело в груди, коснулся рукой плеча  своего

товарища, и они двинулись вместе в безлюдные джунгли Кайкоса.

 

 

 

   Артур Конан Дойль.

   Сухопутный пират (Насыщенный час)

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Симферополь, "Таврия", 1989.

   & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

   Место  -  пустынный,  окаймленный  зарослями  вереска   участок   шоссе

Истборн-Танбридж бл Кросс-Инхенда. Время - половина двенадцатого ночи  в

одно воскресений на исходе лета.

   По дороге медленно двигался автомобиль - поджарый, длинный "роллс-ройс"

с мягким ходом и тихо урчащим мотором.  В  ярком  свете  передних  фар  по

сторонам проплывали, как на киноэкране, колеблемые ветром верхушки трав  и

кустарника и тут же отступали во мрак, казавшийся по контрасту  еще  более

густым. Позади на полотне дороги отсвечивало рубиновое пятно от стоп-фары,

однако ее тусклый красноватый свет не позволял разглядеть  номерной  знак.

Это была открытая машина туристского типа, но  даже  в  темноте  безлунной

ночи  наблюдатель  не  мог  бы  не  заметить  какой-то  бесформенности  ее

очертаний. Все стало ясно, когда автомобиль пересек широкий  поток  света,

падавший открытой двери придорожного коттеджа. Кузов машины был  накрыт

чехлом сурового  полотна.  Даже  длинный  черный  капот  был  тщательно

задрапирован каким-то материалом.

   Странным автомобилем управлял широкоплечий, плотный  водитель;  он  был

один в машине.  Нко  надвинув  на  глаза  тирольскую  шляпу,  он  сидел,

сгорбившись над рулевым колесом. В  тени,  отбрасываемой  шляпой,  сверкал

багровый кончик горящей сигареты. Воротник свободного, широкого пальто 

материала, похожего на бобрик, был поднят. Человек сидел, подавшись вперед

и вытянув шею, и пока автомобиль с переключенным на холостой  ход  мотором

бесшумно скользил вн по отлогой  дороге,  водитель,  словно  в  каком-то

нетерпеливом ожидании, пристально всматривался в темноту.

   Издалека,   с   южной   стороны,   донесся   приглушенный   расстоянием

автомобильный сигнал. В воскресную ночь в таком месте движение  по  дороге

происходило преимущественно с юга на север - поток  лондонцев,  отдыхавших

на побережье,  возвращался  в  столицу.  Человек  в  машине  выпрямился  и

прислушался. Сигнал повторился в той же стороне.  Человек  снова  нагнулся

над рулем, все так же напряженно всматриваясь в  темноту,  потом  внезапно

выплюнул окурок и глубоко вздохнул. Далеко впереди, огибая поворот  шоссе,

показались две маленькие желтые точки. Вот они скрылись  в  выемке,  потом

снова вынырнули и  снова  исчезли.  Водитель  замаскированного  автомобиля

перешел от пассивного ожидания к действиям. Он достал    кармана  черную

маску, надел ее и приладил на лице, так, чтобы она не  мешала  видеть.  На

мгновение он включил ручной ацетиленовый фонарик, быстро  оглядел  себя  и

положил фонарь на сиденье рядом с маузером  Потом  он  еще  ниже  надвинул

шляпу, выжал сцепление и включил коробку скоростей. Вздрогнув  и  заурчав,

черная машина словно подпрыгнула и, мягко дыша мощным  мотором,  помчалась

по отлогому спуску. Шофер выключил передние фары и припал к  рулю.  Только

мутно-серая полоса в  темном  вереске  показывала  линию  дороги.  Спереди

донеслось лязганье и фырканье встречной машины,  взбиравшейся  на  подъем.

Напрягая старческие силы, она кашляла и хрипела, а ее  мотор  стучал,  как

больное сердце. Ярко-желтые лучи света еще раз скрылись глаз  -  машина

снова нырнула во впадину, а когда она выбралась на пригорок,  между  двумя

автомобилями оставалось ярдов тридцать. Черная машина резко встала поперек

дороги,  преграждая  путь,  и  человек  в  маске  предупреждающе   помахал

ацетиленовым фонариком. Старенький автомобиль отчаянно взвгнул тормозами

и остановился как вкопанный.

   - Эй, вы! - послышался раздраженный  голос.  -  Так  недолго  и  аварию

устроить! Почему, черт возьми, вы не включаете передние фары?  Я  чуть  на

вас не наехал!

   Луч фонарика осветил крайне рассерженного румяного молодого человека  с

голубыми глазами и  русыми  усами,  одиноко  сидевшего  за  рулем  ветхого

двенадцатисильного  "уолсли".   Внезапно   сердитое   выражение   на   его

покрасневшем лице сменилось крайним недоумением. Водитель замаскированного

автомобиля  уже  стоял  на  дороге,  наводя  на   путешественника   темный

длинноствольный пистолет, за  которым  виднелась  черная  маска  с  мрачно

смотревшими сквозь прорези глазами.

   - Руки вверх! - послышался отрывистый, резкий  приказ.  -  Руки  вверх!

Или...

   Водителя "уолсли" никто не назвал бы трусом, тем  не  менее  он  поднял

руки.

   - Вылезайте!

   Под дулом пистолета, по-прежнему  освещаемый  лучом  фонарика,  молодой

человек вышел на дорогу. Он попытался было опустить руки, но суровый окрик

заставил его отказаться от своего намерения.

   - Послушайте, вы не  находите,  что  все  это  как-то  устарело,  а?  -

заговорил он. - Вы, наверно, шутите?

   - Ваши часы! - приказал человек с пистолетом.

   - Да что вы!

   - Я сказал, ваши часы!

   - Пожалуйста, берите, если они  так  вам  нужны.  Кстати,  часы  только

позолочены. Вы либо опоздали лет на двести,  либо  ошиблись  на  несколько

тысяч миль. Вам надо бы подваться в пустынях Австралии или в Америке.  А

здесь, на дороге в Суссексе, вам просто не место.

   - Бумажник! - продолжал грабитель,  тон  и  манеры  которого  исключали

всякую мысль о сопротивлении. Ему тут же вручили бумажник.

   - Кольца?

   - Не ношу.

   - Встать вон там. И не двигаться. - Грабитель прошел мимо своей жертвы,

откинул капот "уолсли" и засунул в мотор руку со стальными  плоскогубцами.

Послышался треск перерезанной проводки.

   - Черт бы вас побрал! - закричал хозяин "уолсли". Не уродуйте машину!

   Он  повернулся,  намереваясь  подойти  к   автомобилю,   но   грабитель

молниеносно направил на него револьвер. Однако как  ни  быстро  действовал

невестный, в тот  момент,  когда  он  выпрямился  над  капотом,  молодой

человек заметил нечто такое, что заставило его вздрогнуть от умления. Он

хотел что-то сказать, но сдержался.

   - Садитесь в машину! - приказал грабитель.

   Молодой человек занял свое место.

   - Ваше имя?

   - Рональд Баркер. А ваше?

   Человек в маске предпочел не заметить этой дерзости.

   - Где вы живете?

   - Мои витные карточки в бумажнике. Можете взять одну них.

   Грабитель вскочил в "роллс-ройс", мотор которого  все  это  время  тихо

урчал и пришепетывал, словно аккомпанируя их диалогу. Он с  шумом  спустил

ручной тормоз, включил скорость, резко развернулся и на  большой  скорости

объехал неподвижный "уолсли". Через минуту он уже был в полумиле от  места

происшествия и мчался, сверкая фарами, по дороге  на  юг.  Мистер  Рональд

Баркер тем временем, светя себе фонариком, лихорадочно  рылся  в  ящике  с

инструментами  в  поисках  куска  проволоки,  которая  позволила  бы   ему

исправить электропроводку и продолжить путь.

   Отъехав на безопасное расстояние, грабитель остановил машину  и  достал

кармана отобранные у Баркера  вещи:  часы  он  положил  обратно,  затем

открыл бумажник и пересчитал деньги.  Вся  жалкая  добыча  составила  семь

шиллингов. Но ничтожные результаты затраченных усилий, видимо, не  оказали

на грабителя никакого впечатления, наоборот, лишь  позабавили  его;  глядя

при свете фонарика на две полукроны и флорин,  он  рассмеялся.  Неожиданно

его поведение менилось. Он сунул  в  карман  тощий  бумажник,  освободил

тормоз и с тем же решительным выражением  на  лице,  с  каким  только  что

провел свою первую операцию, помчался дальше. Вдали снова показались  фары

встречной машины.

   Теперь грабитель действовал  смелее.  Приобретенный  опыт,  несомненно,

внушил ему самоуверенность. Не выключая  фар,  он  сблился  с  встречной

машиной, затормозил посредине дороги и потребовал,  чтобы  путешественники

остановились. Те повиновались,  ибо  представшее  им  зрелище  проводило

довольно внушительное впечатление. Они увидели два пылающих диска по бокам

черного радиатора, а выше - лицо  в  маске  и  зловещую  фигуру  водителя.

Золотистый сноп света,  отбрасываемый  пиратской  машиной,  выхватывал 

темноты  элегантный  открытый  двадцатисильный  "хамбер";  за  его  рулем,

растерянно мигая, сидел явно  ошеломленный  коротышка  шофер  в  форменной

фуражке. В окна машины с обеих сторон высовывались  повязанные  вуалетками

шляпки и под ними умленные лица двух хорошеньких  молодых  женщин.  Одна

испуганно вжала на все повышающейся ноте. Другая держалась  спокойнее  и

рассудительнее.

   - Возьми же себя в руки, Гильда! - шептала она. - Замолчи,  пожалуйста,

не будь такой дурой. Нас разыгрывает Берти или кто-то другой мальчиков.

   - Нет, нет! Это настоящий налет, Флосси! Это самый настоящий бандит.  О

боже, что же нам делать?

   - Нет, но какая реклама! Какая потрясающая реклама! В  утренние  газеты

уже не попадет, но вечерние, конечно, напечатают.

   - А во что она обойдется нам? - простонала Гильда. - О Флосси,  Флосси,

сейчас я упаду в обморок! А может, нам лучше закричать? Ты только взгляни,

как он страшен в этой черной маске!..  Боже  мой,  боже  мой!  Он  убивает

бедного маленького Альфа!

   Поведение грабителя действительно внушало тревогу. Он подбежал к машине

и за шиворот вытащил шофера кабины. При виде маузера коротышка водитель

тотчас же перестал протестовать, послушно откинул капот машины  и  вытащил

мотора свечи. Лишив свою добычу возможности двигаться,  замаскированный

бандит с фонариком в руке шагнул вперед и остановился у дверцы машины.  На

этот раз он не  проявил  той  резкости,  с  которой  обошелся  с  мистером

Рональдом Баркером, и хотя его голос и манеры оставались суровыми, все  же

вел он себя учтиво.

   - Сожалею, сударыня, что вынужден вас побеспокоить, -  обратился  он  к

дамам, приподнимая шляпу, и его голос был  заметно  выше  того,  каким  он

разговаривал со своей предыдущей жертвой. - Позвольте узнать, кто вы.

   Мисс Гильда не могла  пронести  ничего  связного,  зато  мисс  Флосси

оказалась особой с более твердым характером.

   - Нечего сказать, хорошенькое дельце! - воскликнула она. - Хотелось  бы

мне знать, какое вы имеете право останавливать нас на дороге?

   - У меня мало времени, - ответил грабитель более  сухо.  -  Потрудитесь

отвечать.

   - Скажи же ему, Флосси! Ради бога, будь с ним мила! - шепнула Гильда.

   - Мы артистки театра "Гэйети" в Лондоне. Возможно, вы  слышали  о  мисс

Флосси Торнтон и мисс Гильде Маннеринг? Всю прошлую  неделю  мы  играли  в

"Ройял" в Истборне, а в воскресенье решили отдохнуть. Ну,  вас  устраивает

мой ответ?

   - Я вынужден потребовать ваши кошельки и драгоценности.

   Обе дамы испустили пронзительный вопль, но, как и мистер Рональд Баркер

незадолго до них,  обнаружили,  что  непреклонное  спокойствие  незнакомца

принуждает к повиновению. Они торопливо отдали  кошельки,  а  на  переднем

сиденье автомобиля скоро выросла кучка сверкающих колец, браслетов, брошек

и цепочек.  В  свете  фонарика  брильянты  мерцали,  словно  электрические

искорки. Грабитель прикинул в руке сверкающий клубок.

   - Тут есть что-нибудь особенно вам  дорогое?  -  спросил  он,  но  мисс

Флосси не собиралась идти на компромисс.

   - Не разыгрывайте себя Клода Дюваля! - воскликнула она. - Или берите

все, или ничего не берите. Мы  не  намерены  принимать    милости  крохи

нашего же собственного добра.

   - За исключением ожерелья Билли! - поспешно заявила Гильда и  протянула

руку к короткой нитке жемчуга. Грабитель с поклоном вернул ей ожерелье.

   - Что-нибудь еще?

   Храбрая Флосси, а вслед за ней и  Гильда  внезапно  разрыдались.  Слезы

женщин провели совершенно неожиданный эффект: грабитель поспешно  бросил

драгоценности на колени ближайшей к нему дамы.

   - Вот, возьмите. Все  это  только  мишура.  Для  вас  она  представляет

ценность, для меня никакой.

   Слезы немедленно сменились улыбками.

   - А наши кошельки можете взять. Реклама нам дороже всего. Но что у  вас

да странный метод зарабатывать на жнь -  это  в  наше-то  время!  Вы  не

боитесь, что вас поймают? Все это так удивительно, будто сцена какой-то

комедии.

   - Возможно, трагедии, - заметил бандит.

   - О, надеюсь, что нет, я уверена что нет!  -  одновременно  воскликнули

обе артистки.

   Но  грабителю  было  некогда  продолжать  разговор.  Далеко  на  дороге

показались две маленькие светящиеся точки. Предстояло  новое  дело,  и  им

нужно было заняться отдельно. Он развернул автомобиль,  приподнял  в  знак

прощания шляпу и поспешил навстречу очередной жертве, а мисс Флосси и мисс

Гильда, высунувшись приведенной в негодность машины и все еще переживая

свое приключение, наблюдали за красным пятнышком стоп-фары,  пока  оно  не

слилось с темнотой.

   Но в этот раз грабитель  мог  рассчитывать  на  более  богатую  добычу.

Освещая  дорогу  четырьмя  большими  фарами,  на  возвышенность  взбирался

роскошный шестидесятисильный "даймлер"; его ровное  глубокое  похрапывание

свидетельствовало о большой мощности мотора. Подобно старинному испанскому

галиону с высокой кормой, груженному  сокровищами,  автомобиль  шел  своим

курсом, но должен был остановиться, когда встречная машина развернулась  у

него  перед  самым  радиатором.  Из  открытого  окна  лимузина  высунулось

разъяренное, покрытое красными пятнами лицо. Грабитель увидел высокий  лоб

с  большими  залысинами,  отвислые   щеки   и   маленькие   злые   глазки,

проглядывающие складок жира.

   - Прочь с дороги! Сейчас же убирайся  с  дороги!  -  резким,  скрипучим

голосом крикнул путешественник. - Хери, поезжай прямо на него. Или  иди  и

вышвырни его машины! Он пьян, говорю тебе, он пьян!

   До этого манеры современного сухопутного пирата можно было назвать даже

учтивыми. Теперь они стали грубыми. Когда шофер, плотный, сильный человек,

подстегиваемый выкриками своего пассажира, выскочил машины  и  вцепился

грабителю в горло, тот ударил его по голове рукояткой револьвера. Шофер со

стоном упал на землю. Переступив через распростертое  тело,  незнакомец  с

силой рванул дверцу  автомобиля,  схватил  толстяка  за  ухо,  не  обращая

внимания на его вопли, выволок на дорогу. Потом, неторопливо занося  руку,

дважды  ударил  его  по  лицу.  В  тиши  ночи  пощечины  прозвучали,   как

револьверные выстрелы. Побледневший, словно мертвец,  и  почти  потерявший

сознание  толстяк  бессильно  сполз  на  землю  возле  машины.   Грабитель

распахнул на нем пальто, сорвал массивную золотую цепочку со всем, что  на

ней было,  выдернул    черного  атласного  галстука  булавку  с  крупным

сверкающим брильянтом, снял с пальцев четыре  кольца,  каждое    которых

стоило  по  меньшей  мере  трехзначную  сумму,  и,  наконец,  вытащил  

внутреннего кармана толстяка пухлый кожаный бумажник. Все это он переложил

в карманы своего  пальто,  добавив  жемчужные  запонки  пассажира  и  даже

запонку  от  его  воротника.  Убедившись,  что  поживиться  больше  нечем,

грабитель осветил фонариком распростертого шофера и убедился, что тот жив,

хотя и потерял сознание. Незнакомец вернулся к  хозяину  и  начал  яростно

срывать с него одежду; полагая, что пришел его конец, толстяк задрожал и в

ужасе заскулил.

   Невестно, что собирался сделать бандит,  но  ему  помешали.  Какой-то

звук заставил его повернуть голову, и  он  увидел  невдалеке  огни  быстро

приближающейся с  севера  машины.  Несомненно,  она  уже  повстречалась  с

ограбленными и теперь шла по  его  следу,  набитая  полицейскими  со  всей

округи.

   В  распоряжении  грабителя  оставались  считанные  минуты.  Он   бросил

валявшегося на земле толстяка, вскочил  в  машину  и  на  полной  скорости

помчался  по  шоссе.  Немного  погодя  "роллс-ройс"   свернул   на   узкую

проселочную дорогу и полетел по ней, не сбавляя хода. Лишь после того, как

между ним и преследователями  оказалось  пять  миль,  невестный  рискнул

остановиться. В уединенном месте он пересчитал добычу всего вечера:  тощий

бумажник мистера Рональда Баркера, более толстые - четыре фунта в обоих  -

кошельки актрис и в заключение великолепные драгоценности и  туго  набитый

бумажник плутократа с "даймлера". Пять бумажек по пятьдесят фунтов, четыре

по десять, пятнадцать соверенов [золотая монета достоинством в  один  фунт

стерлингов] и некоторое  количество  ценных  бумаг  представляли  солидную

добычу. Для одного вечера вполне достаточно. Пират спрятал награбленное  в

карман, закурил и  продолжал  путь  с  видом  человека,  совесть  которого

абсолютно чиста.

   В понедельник утром, на  следующий  день  после  насыщенного  событиями

вечера, сэр Генри Хейлуорти, хозяин Уолкот-олд-плейс, не спеша позавтракал

и направился в кабинет, собираясь перед уходом в  суд  написать  несколько

писем. Сэр Генри был заместителем главного  судьи  графства,  носил  титул

баронета и происходил древнего рода; судействовал он уже десять лет  и,

кроме  того,  славился  как  коннозаводчик,  вырастивший  много   отличных

лошадей, и как самый лихой наездник во всем Уилде. Высокий и  стройный,  с

энергичным, тщательно выбритым лицом, густыми черными бровями и квадратным

подбородком, свидетельством решительного характера, он принадлежал к числу

тех, кого предпочтительнее иметь в числе друзей, нежели врагов.  Ему  было

около пятидесяти, но он выглядел  значительно  моложе.  Единственным,  что

выдавало  его  возраст,  была  маленькая  седая  прядь,  которую  природа,

подчиняясь одному своих капров, поместила над правым ухом сэра Генри,

отчего его густые черные кудри казались еще  темнее.  В  то  утро  он  был

рассеян и, раскурив трубку, уселся за письменный стол и глубоко  задумался

над чистым листом почтовой бумаги.

   Внезапно  он  очнулся.  Из-за  скрытого  лавровыми   кустами   поворота

подъездной аллеи послышался отдаленный лязг металла, вскоре  переросший  в

стук и грохот старенького  автомобиля.  Вот  на  аллее  показался  древний

"уолсли", за рулем которого сидел румяный молодой человек с русыми  усами.

При виде него сэр Генри вскочил, но тут же снова опустился на стул.  Через

минуту слуга доложил о приходе  мистера  Рональда  Баркера,  и  сэр  Генри

поднялся  ему  навстречу.  Вит  казался  слишком   ранним,   но   Баркер

принадлежал к числу блких друзей сэра Генри. Каждый    них  заслуженно

слыл  прекрасным  стрелком,  наездником  и  игроком  в  бильярд,  общность

интересов и вкусов сблила их, и  младший  (и  более  бедный)    друзей

обычно проводил в Уолкот-олд-плейс по меньшей мере два  вечера  в  неделю.

Сэр Генри с дружески протянутой рукой поспешил навстречу Баркеру.

   - А!  Ранняя  пташка!  -  пошутил  он.  -  Что  это  с  вами?  Если  вы

отправляетесь в Льюис, могу составить вам компанию.

   Однако молодой человек держался как-то странно и невежливо. Не  обращая

внимания на протянутую руку и  дергая  себя  за  длинные  усы,  он  стоял,

вопросительно и раздраженно посматривая на судью.

   - Ну-с, в чем же дело? - поинтересовался судья.

   Молодой человек продолжал молчать. Он явно хотел что-то сказать, но  не

решался. Сэр Генри начал терять терпение.

   - Вы, кажется,  не  в  себе  сегодня.  В  чем  же  все-таки  дело?  Вас

что-нибудь расстроило?

   - Да, - многозначительно ответил Рональд Баркер.

   - Что же?

   - Вы!

   Сэр Генри улыбнулся.

   - Садитесь, мой друг. Если вы недовольны мною, - я слушаю вас.

   Баркер  сел.  Он,  видимо,  собирался  с  силами,  прежде  чем  бросить

обвинение, а когда наконец решился,  оно  напомнило  пулю,  вылетевшую 

револьвера.

   - Почему вы ограбили меня вчера вечером?

   Судья не выразил ни удивления, ни возмущения. Ни один мускул не дрогнул

на его спокойном, невозмутимом лице.

   - Вы утверждаете, что я ограбил вас вчера вечером?

   - На Мейфилдской дороге меня остановил высокий, крупный тип  в  машине.

Он сунул револьвер мне в фиономию и отобрал бумажник и часы. Сэр  Генри,

это были вы.

   Судья улыбнулся.

   - Разве у нас тут нет других высоких, крупных  людей?  Разве  только  у

меня есть автомобиль?

   - Уж не думаете ли вы, что я не в состоянии  отличить  "роллс-ройс"  от

машины других марок? Это я, проведший полжни в машине, а полжни -  под

ней?! У кого, кроме вас, есть тут "роллс-ройс"?

   - Мой дорогой Баркер, а вы не думаете, что подобный современный бандит,

как вы его охарактеровали, скорее всего, будет оперировать где-нибудь за

пределами своего района? А сколько "роллс-ройсов"  можно  увидеть  на  юге

Англии?

   - Неубедительно, сэр Генри, неубедительно! Я даже узнал ваш голос, хотя

вы и пытались его менить. Однако довольно! Зачем  вы  это  сделали?  Вот

чего я никак не могу понять. Ограбить  меня,  одного    своих  ближайших

друзей, человека, который помогал вам, как мог,  во  время  выборов,  ради

каких-то  дешевых  часов  и  нескольких  шиллингов...  Нет,   это   просто

невероятно!

   - Просто невероятно, - повторил судья, улыбаясь.

   - А потом еще эти бедняжки-актрисы, которые вынуждены сами зарабатывать

себе на жнь. Я ехал вслед за вами. Это же отвратительно! Другое  дело  с

этой акулой Сити. Если уж  промышлять  грабежом,  то  грабить  подобных

типов - дело справедливое. Но своего друга и этих девушек...  Ну,  знаете,

просто не могу этому поверить.

   - Тогда почему же верите?

   - Да потому, что это так.

   - Просто вы убедили себя в этом. Но чтобы убедить  других,  у  вас  нет

никаких доказательств.

   - Я готов под присягой показать против вас в полицейском суде. Когда вы

рвали электропроводку в моей машине - какая возмутительная наглость!  -  я

увидел выбившуюся -под вашей маски вот эту седую прядь. Она-то и  выдала

вас.

   При этих словах внимательный наблюдатель заметил бы  на  лице  баронета

чуть заметный прнак волнения.

   - У вас, оказывается, довольно живое воображение, - заметил он.

   Гость покраснел от гнева.

   - Взгляните сюда, Хейлуорти, - сказал он,  открывая  руку  и  показывая

небольшой, с неровными краями треугольник черной материи.  -  Видите?  Это

валялось на дороге около машины молодых женщин. Вы, должно  быть,  вырвали

кусок, когда выскакивали автомобиля. Пошлите-ка за своим черным пальто,

в котором вы обычно сидите за рулем. Если вы не позвоните  сию  же  минуту

прислуге,  я  позвоню  сам  и  добьюсь,  чтобы  его  принесли.  Я  намерен

разобраться в этом деле до  конца,  и  не  стройте  на  сей  счет  никаких

иллюзий.

   Ответ баронета оказался  неожиданным.  Он  встал,  прошел  мимо  кресла

Баркера к двери, запер ее на ключ, а ключ положил в карман.

   - Вам-таки придется разобраться до конца, - сказал он. - Пока вы будете

разбираться, я закрываю  дверь  на  замок.  А  теперь,  Баркер,  поговорим

откровенно, как мужчина с мужчиной,  причем  от  вас  зависит,  чтобы  наш

разговор не закончился трагедией.

   С этими словами он приоткрыл один    ящиков  письменного  стола.  Его

гость сердито нахмурился.

   - Угрозы вам не помогут, Хейлуорти. Я выполню свой долг, вам не удастся

меня запугать.

   - Я и не собираюсь вас запугивать. Говоря о трагедии, я имел в виду  не

вас. Я хотел сказать, что нельзя допустить огласки этой истории. Родных  у

меня нет, но существует фамильная честь, и с этим невозможно не считаться.

   - Слишком поздно об этом думать.

   - Не совсем так. А теперь мне нужно многое рассказать вам. Прежде всего

вы правы - это я вчера вечером остановил вас на Мейфилдской дороге.

   - Но почему...

   - Подождите. Я сам все расскажу. Вот взгляните. - Сэр Генри открыл ящик

стола и вынул него два небольших свертка. - Сегодня вечером я собирался

отправить их по почте Лондона. Один адресован  вам,  и  я,  разумеется,

могу отдать вам сверток сейчас. В нем ваши часы и  бумажник.  Как  видите,

если не считать порванной электропроводки, вы не понесли никаких потерь  в

результате вчерашнего приключения. Другой сверток адресован молодым  дамам

театра "Гэйети", и в нем находятся и кошельки. Надеюсь,  вы  убедились,

что еще до того, как вы пришли разоблачить меня, я  намеревался  полностью

возместить ущерб каждому потерпевших?

   - И что же? - спросил Баркер.

   - А теперь перейдем к сэру Джорджу Уайльду. Возможно, вам не  вестно,

что он глава фирмы "Уайльд и Гугендорф" - той  самой,  что  основала  этот

гнусный "Ладгейтский банк". Иное дело - его шофер. Даю слово, я  собирался

вознаградить его. Но главное - хозяин. Вы знаете, я небогатый человек. Мне

кажется, об этом вестно всему графству. Я слишком много  потерял,  когда

"Черный  тюльпан"  проиграл  на  состязаниях  в  Дерби.  Были   и   другие

затруднения. Потом я получил наследство - тысячу  фунтов.  Этот  проклятый

банк платил семь процентов  по  вкладам.  Я  был  знаком  с  Уайльдом,  и,

встретившись с ним, я спросил, можно ли доверить  свои  деньги  банку.  Он

ответил утвердительно. Я вложил свои сбережения, а через двое суток Уайльд

объявил себя банкротом. В долговом суде выяснилось, что он уже  в  течение

трех месяцев знал о небежном крахе. Знал, и все же взял на свой  тонущий

корабль все, что у меня было. Черт бы его побрал, ему-то что, у него и без

того хватает. Ну, а я потерял все, и никакой закон не смог мне помочь.  Он

самым  настоящим  образом  ограбил  меня.   При   следующей   встрече   он

расхохотался  мне  в  лицо.  Посоветовал   покупать   консоли   [облигации

государственной консолидированной ренты, по которым  выплачивается  два  с

половиной процента годовых] и сказал, что я еще дешево отделался. Тогда  я

поклялся во что бы то ни стало сквитаться с ним. Я  принялся  учать  его

привычки. Я  узнал,  что  вечерами  по  воскресеньям  он  возвращается 

Истборна. Я узнал, что он всегда имеет при себе бумажник с крупной  суммой

денег. Так вот, теперь это  мой  бумажник.  Вы  хотите  сказать,  что  мои

поступки не вяжутся с требованиями  мора  ли?  Клянусь,  если  бы  у  меня

хватило времени я бы раздел этого  дьявола  догола,  как  он  поступил  со

многими вдовами и сиротами!

   - Все это понятно. Но при чем тут я? При чем тут артистки?

   - Будьте сообразительнее, Баркер. Как вы думаете,  мог  бы  я  ограбить

своего личного врага и остаться непойманным? Безнадежная затея.  Я  должен

был разыграть роль обычного бандита, лишь случайно повстречавшего Уайльда.

Вот я и появился на большой дороге, доверившись случаю.  Мне  не  повезло:

первым, кого я встретил, оказались вы. Какой же я  идиот!  Не  узнать  ваш

старый рыдван по лязгу, с которым он взбирался на подъем... Увидев вас,  я

едва мог говорить от смеха. Однако мне пришлось  выдержать  свою  роль  до

конца То же самое и с актрисами. Боюсь, тут я выдал себя, так как  не  мог

присвоить безделушки женщин, но  все  же  продолжал  разыгрывать  комедию.

Потом появился тот, кого я ждал. Тут уж было не до  фарса.  Я  намеревался

обобрать его дочиста и обобрал. Ну, Баркер, что вы скажете теперь? Вчера я

держал пистолет у вашего виска, а сегодня вы держите у моего.

   Молодой человек медленно встал и с широкой улыбкой крепко  пожал  судье

руку.

   - Больше так не делайте, - сказал он. - Слишком рискованно. Эта  свинья

Уайльд жестоко с вами рассчитается, если вас поймают.

   -  Хороший  вы  парень,  Баркер.  Нет,  больше  я  этим  заниматься  не

собираюсь. Кто это сказал  о  "насыщенном  часе"?  [ссылка  на  строки 

стихотворения  английского  поэта  Т.О.Мордаунта   (1730-1809):   "...один

насыщенный  славными  свершениями  час  стоит  целого  века  бездействия"]

Честное слово, это чертовски интересно! Настоящая жнь! А еще говорят  об

охоте на  лис!  Нет  я  никогда  не  повторю  вчерашнее,  иначе  не  смогу

остановиться.

   На столе пронзительно зазвенел телефон, и  баронет  поднял  трубку.  Он

слушал и одновременно улыбался своему гостю.

   - Я сегодня задержался, - обратился он к  нему,  -  между  тем  в  суде

графства меня ждет несколько дел о мелких кражах.

 

 

 

    Артур Конан Дойль.

    Ужас высот

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Журнал "Искатель", 1970, N 4. Пер. - В.Штенгель.

   & spellcheck by HarryFan

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

 

   Каждый, кто ознакомится со всеми фактами, относящимися к этой  истории,

не   допустит   и   мысли,   будто   записи   Джойс-Армстронга    являются

просто-напросто  шуткой,  придуманной   каким-то   невестным   лицом   с

вращенным и мрачным чувством юмора. Бесспорно,  содержащиеся  в  записях

утверждения  кажутся  невероятными,  чудовищными,  и  тем  не  менее  надо

прнать, что этот рассказ правдив  и  что  сейчас  человечеству  придется

пересмотреть свои представления и приспособить их к новым фактам.

   Оказывается, наш мир очень слабо защищен от угрожающей ему  странной  и

внезапной опасности. На этих страницах я постараюсь ложить все, что  мне

вестно но  этому  поводу,  и  приведу  подлинные  документы,  правда,  в

несколько сокращенном виде. Впрочем, все по порядку.

   Рукопись Джойс-Армстронга была найдена фермером Джемсом Флинном в поле,

носящем название Лоуэр Хэйкок, в одной миле в западу от  деревни  Уитингэм

на границе Кента и Суссекса. Днем  пятнадцатого  сентября  фермер  заметил

курительную трубку, лежавшую  бл  тропинки,  проходящей  по  краю  поля.

Пройдя несколько шагов дальше, фермер поднял с земли пару разбитых  стекол

от бинокля. Наконец он обнаружил записную книжку,  обернутую  в  парусину.

Это был блокнот с отрывными листами. Некоторые    них  были  оторваны  и

развевались по ветру тут же, в кустарнике.  Флинн  собрал  их.  И  все  же

несколько листков не были найдены, что оставило в этом чрезвычайно  важном

документе прискорбный пробел. Фермер  передал  все  сделанные  им  находки

доктору Дж.Х.Эсертону   Гартфильда,  который  сразу  переотправил  их  в

лондонский аэроклуб. Там они сейчас и находятся.

   Главная часть рукописи написана очень  четко  чернилами,  но  последние

несколько строк набросаны карандашом так неразборчиво, что их  едва  можно

было прочесть. Есть основания предполагать, что они нацарапаны  кое-как  в

кресле авиатора во время полета.  На  последних  страницах  и  на  обертке

обнаружено несколько пятен.  Эксперты  установили,  что  это  пятна  крови

млекопитающего, а возможно, человека. Позже было доказано, что  это  кровь

Джойс-Армстронга: в ней были найдены следы малярии, а как вестно,  пилот

страдал перемежающейся лихорадкой. Какое мощное  оружие  дает  современная

наука детективам!

   Первые две страницы рукописи утеряны, не хватает  одной  страницы  и  в

конце повествования, но  все  это  не  вредит  общей  связности  рассказа.

Предполагают,  что   утраченное   начало   записей   относится   лично   к

Джойс-Армстронгу, его квалификации как летчика и прочим  данным.  Все  эти

сведения, конечно, оказалось возможным получить других источников.

   Джойс - Армстронг  считался  одним    выдающихся  пилотов  Англии.  В

течение многих лет он славился не  только  своей  отвагой;  он  был  также

талантливым  инженером.  Оба  эти  качества  давали  ему   возможность   и

обретать, и испытывать на опыте некоторые  свои  приборы  (в  числе  его

обретений,  например,  можно  указать  усовершенствованную   конструкцию

гироскопа - этот прибор называется сейчас гироскопом Джойс-Армстронга).

   По свидетельству его немногочисленных друзей,  Джойс-Армстронг  был  не

только механиком и обретателем; он  был  поэтом  и  мечтателем.  Обладая

большим состоянием, он тратил значительные средства  на  свои  авиационные

увлечения. У него были четыре аэроплана в ангарах около Девайза.  Говорят,

что за последний год он совершил не менее 150 полетов. По характеру он был

склонен  к  уединению,  угрюмому  настроению,   бегал   общества   своих

товарищей.

   В последнее время люди, блко знавшие Джойс-Армстронга, отмечали в его

поведении  некоторые  странности.  Известно,  что  Джойс-Армстронг   очень

болезненно  воспринял  весть  о  катастрофе,  происшедшей  с   лейтенантом

Мэртлем. Мэртль, пытавшийся установить рекорд высоты, упал примерно  с  30

тысяч футов. Страшно сказать -  хотя  тело  и  конечности  сохранили  свою

форму,  голова  пилота  так  и  не  была  найдена.  По   словам   капитана

Дэнджерфильда, знавшего Джойс-Армстронга лучше, чем  кто-либо  другой,  на

встречах летчиков Джойс-Армстронг всегда задавал один  и  тот  же  вопрос,

зловеще улыбаясь: "А скажите, пожалуйста, куда же делась  голова  Мэртля?"

Создавалось впечатление, что у него есть какая-то мрачная догадка на  этот

счет, о которой, однако, он ни с кем не хочет говорить.

   Известен  в  другой   случай   подобного   же   загадочного   поведения

Джойс-Армстронга - во время диспута за столом летной школы  в  Солсбери  о

том, какую   опасностей,  подстерегающих  летчика  на  больших  высотах,

следует прнать наиболее  угрожающей.  Выслушивая  различные  суждения  о

воздушных ямах, конструктивных неполадках, чрезмерном крене  самолета,  он

лишь пожимал плечами, храпя угрюмое молчание. Можно было подумать, что ему

вестно на этот счет что-то большее, чем всем остальным.

   Следует, наконец, отметить и то,  что  после  бесследного  исчезновения

Джойс-Армстронга его личные дела оказались в таком  аккуратном  состоянии,

что создавалось впечатление, будто у него было предчувствие катастрофы.

   Таковы предварительные пояснения, после которых я ложу  повествование

самого Джойс-Армстронга совершенно так, как оно было ложено,  начиная  с

третьей страницы в его записной книжке, испачканной кровью.

 

 

   "...Когда  я  обедал  в  Реймсе  с  Козелли  и  Густавом  Раймондом,  я

обнаружил, что ни один них не имел ни малейшего представления об особой

опасности, таящейся в высших  слоях  атмосферы.  Я  не  раскрыл  им  своих

мыслей, но так блко подходил к этому, что, будь у них хоть  какая-нибудь

аналогичная мысль, они не могли бы  не  высказать  мне  ее.  Но  это  были

пустые, тщеславные парни, все мечты которых  заключались  в  том,  как  бы

увидать в газетах свои фамилии; позже  я  выяснил,  что  ни  один    них

никогда не летал выше 20 тысяч футов. Если  мои  предположения  правильны,

пилоту грозит опасность лишь в зоне атмосферы,  расположенной  значительно

выше.

   Полеты на машинах тяжелее воздуха проводятся уже более двадцати лет,  и

позволительно спросить, почему  же  опасность,  которую  я  имею  в  виду,

обнаружилась только в  наши  дни?  Ответ  прост.  В  прежние  годы,  когда

мощность воздухоплавательных машин была еще невелика,  когда  "гномы"  или

"грины" в сто лошадиных сил считались пригодными для любых  целей,  высота

полета  была  еще  очень  ограниченна.  Теперь,  когда  самолет  в  триста

лошадиных сил является правилом, а не исключением, полеты  в  высшие  слои

атмосферы становятся все более доступными, более обыденными. Некоторые 

нас могут вспомнить, как в дни нашей молодости  Гарро  приобрел  всемирную

вестность, поднявшись на 19 тысяч футов, а перелет через Альпы  считался

замечательным достижением. Сейчас  масштабы  менились.  За  один  только

прошлый год было совершено двадцать высотных  полетов,  в  большей  частью

успешно. Высота в 80 тысяч футов достигается теперь без особых сложностей,

если не считать холода и затрудненного дыхания. Но почему  же  о  страшной

опасности больших высот знаю  я  один?  На  это,  впрочем,  тоже  ответить

просто. Пришелец других миров мог бы спускаться на нашу планету  тысячу

раз, никогда не встретив тигра. Но  тигры  существуют,  и  если  бы  этому

пришельцу довелось спуститься в джунглях - тигры могла бы его  растерзать.

Так и я - мне одному случилось  оказаться  в  джунглях  атмосферы.  Да,  в

высших слоях атмосферы тоже есть джунгли, и их  населяют  существа  похуже

тигров. Я верю, что со временем эти джунгли будут точно нанесены на карты.

Даже сейчас я могу назвать  два  таких  района:  один    них  лежит  над

территорией По - Биарриц во Франции, другой как раз  надо  мною,  когда  я

пишу сейчас у себя дома в Вильтшире. Я полагаю, что есть и третий район  -

в области Гамбург - Висбаден.

   Впервые  я  задумался  над  этим  после  исчезновения  ряда   летчиков.

Говорили, что они упали в море, во я не  верю.  Сначала  это  проошло  с

Веррисом во Франции; разбитая машина пилота была обнаружена около Байонны,

но тело его так я не удалось  найти.  Аналогичный  случай  проошел  и  с

Бакстером, тело которого  тоже  исчезло,  хотя  его  самолет  и  несколько

стальных деталей были найдены  в  лесах  Лестершира.  Доктор  Мидльтон 

Эмсбери, наблюдавший этот полет через телескоп, заявил, что как раз  перед

тем, как облака скрыли самолет, он, находясь  на  огромной  высоте,  вдруг

вертикально поднялся вверх и затем совершил ряд резких  маневров,  которые

были, по мнению наблюдателя, совершенно невероятными.  Об  этом  писали  в

газетах, но никаких выводов  не  было  сделано.  Проошло  еще  несколько

подобных случаев, и, наконец, погиб Хэй Коннор. Сколько болтовни  было  об

этом в газетах, каких только не делалось скудоумных предположений!  И  как

мало было сделано для того, чтобы выяснить это дело до конца!  Хэй  Коннор

премлился после  невероятного  планирующего  спуска  с  невестной  нам

высоты. Он не выходил аэроплана  и  умер  в  кресле  пилота.  По  какой

причине он умер?

   - От порока сердца, - утверждали врачи.

   Чепуха! Сердце Хэя Коннора было не хуже моего. А  что  сказал  Венабль?

Венабль был единственным человеком, Присутствовавшим при  смерти  Коннора.

Венабль говорил, что умирающий трепетал, был чем-то смертельно испуган.

   - Он умер от страха, - сказал Венабль.

   Но он тоже не имел никакого  представления  о  том,  что  так  напугало

Коннора. Умиравший успел сказать  только  одно  слово,  похожее  на  слово

"чудовищно". Это нисколько не помогло расследованию. Но я разгадал, в  чем

дело. "Чудовища!" - вот что сказал перед смертью бедняга Гарри Хэй Коннор.

И он на самом деле умер от страха, как это и предположил Венабль.

   А затем смерть Мэртля. Куда, в самом деле, исчезла его голова? А жир на

одежде Мэртля?  В  протоколе  было  сказано:  "весь  скользкий  от  жира".

Странно, что никто не задумался над этим! А я думал, долго думал.

   После этого я сделал три высотных полета (как  Дэнджерфильд  подшучивал

надо мною -за того, что каждый раз я беру с собой  ружье!),  но  все  не

достигал нужной высоты.

   И наконец - последний полет на легком аэроплане системы "Поль Веронер",

когда я побил  все  высотные  рекорды.  Конечно,  я  подвергался  страшной

опасности. Но тот, кто хочет бежать ее, должен вообще уйти авиации  и

сидеть дома в туфлях и халате. И если когда-нибудь я не  вернусь,  то  эта

записная книжка сможет объяснить, что именно я пытался совершить и  как  я

при  этом  погиб.  Но,  пожалуйста,  без  нелепой   болтовни   и   нелепых

предположений.

   Сейчас я расскажу об этом последнем полете.

   Я брал для своей цели моноплан - эта  конструкция  незаменима,  когда

речь идет о большой высоте. Он не боится влаги,  а  сейчас  такая  погода,

что, может быть, все время придется лететь в облаках. Мой славный моноплан

слушается меня, как хорошая лошадь, приученная  к  узде.  Двигатель  имеет

десять  цилиндров,  мощность  175  лошадиных   сил;   машина   оборудована

тормозными колодками, защищенным фюзеляжем, гироскопом. Я снова захватил с

собою ружье и дюжину патронов с крупной дробью. Я был одет,  как  полярный

исследователь: под моим комбинезоном были две  фуфайки,  на  ногах  теплые

носки, на голове шлем, на глазах защитные очки. На земле в  таком  одеянии

было душно,  но  я  ведь  собирался  достигнуть  высоты  Гималайских  гор.

Конечно, я взял с собою  кислородный  баллон.  Человек,  поднимающийся  на

рекордную высоту, не может обойтись без  него,  он  либо  замерзнет,  либо

задохнется, или с ним случится и то и другое.

   Перкинс, мой старый механик, почувствовал,  что  я  что-то  затеваю,  и

умолял меня взять его с собою. Может быть, я и выполнил  бы  его  просьбу,

лети я на биплане, как в предыдущих трех случаях,  но  моноплан,  если  вы

намереваетесь выжать него все, на что он способен, предназначен  только

для одного человека.

   Я хорошенько осмотрел несущие  поверхности,  руль  направления  и  руль

высоты и только тогда сел в самолет. Насколько можно судить,  все  было  в

порядке. Затем я запустил двигатель и убедился, что он работает нормально.

Машину отпустили, и я взлетел, сделал два круга  над  своим  домом,  чтобы

разогреть двигатель, а потом, махнув на прощанье рукой  Перкинсу  и  всем,

кто меня провожал, выровнял моноплан я пошел вверх. Восемь или десять миль

мой моноплан скользил по  ветру,  как  ласточка,  потом  стал  подниматься

огромной спиралью к  гряде  облаков.  Очень  важно  подниматься  медленно,

постепенно привыкая к менению давления во время полета.

   Был  теплый  и  душный  сентябрьский  день,   кругом   стояла   тишина,

чувствовалось  приближение  дождя.  По  временам  с  юго-запада   долетали

внезапные порывы ветра. Одни них был такой сильный и внезапный, что  он

захватил меня врасплох и отклонил самолет в  сторону.  Я  вспомнил  о  тех

недавних еще временах, когда резкие порывы ветра, завихрения  и  воздушные

ямы представляли для машин реальную угрозу, и порадовался тому, что теперь

созданы мощные двигатели, для которых такие опасности нипочем. Как  раз  в

тот момент, когда я добрался до гряды облаков на  высоте  3  тысяч  футов,

хлынул дождь. Боже мой, что это был за ливень!  Он  барабанил  по  крыльям

самолета, хлестал мне в лицо, заливал переднее стекло, так что я с  трудом

мог что-либо рассмотреть. Тогда на малой  скорости  я  пошел  вн.  Дождь

между тем превратился в град, а потом  кончился  так  же  неожиданно,  как

начался. Я снова стал подниматься. Все было в  порядке  -  ровно  и  мощно

гудел мотор: все десять цилиндров работали как один. Вот когда я подумал о

преимуществах новых двигателей, оснащенных глушителями:  теперь  мы  можем

определить на слух малейшую  неисправность  в  их  работе.  Раньше  ничего

нельзя было разобрать -за чудовищного шума.

   Около  9:30  я  приблился  к  облакам  вплотную.  Далеко  подо   мною

расстилалась обширная равнина Сэльсбери. С полдюжины  самолетов  совершали

обычные полеты на высоте одной тысячи футов. На зеленом фоне они  казались

маленькими черными листочками. Думаю, они удивлялись,  глядя  на  меня,  -

зачем я поднялся так высоко, И тут же влажные струи пара закружились перед

моим лицом. Стало мокро, холодно и неуютно. Облако  было  темное,  густое,

как лондонский туман. Стремясь скорее добраться  до  ясного  неба,  я  так

круто стал забирать вверх, что раздался автоматический  сигнал  тревоги  в

машину пришлось выравнивать. Мокрые  крылья,  с  которых  ручьями  стекала

вода, утяжелили вес машины в большей степени, чем я ожидал,  но  несколько

минут спустя я все же достиг более легких облаков, а  вскоре  показался  и

верхний слой. Представьте -  белый  сплошной  "потолок"  сверху  и  темный

сплошной "пол" вну. А между ними с  трудом  двигался  вверх  по  большой

спирали мой моноплан. Каким  отчаянно  одиноким  чувствуешь  себя  в  этих

облачных просторах! Только один раз мимо меня промелькнула стая  маленьких

птиц. Думаю, это были чирки, но я никуда не годный зоолог. А сейчас, когда

мы, люди, сами стали птицами, нам нужно знать о наших братьях все.

   Ветер шевелил подо мною огромную равнину облаков.  Как-то  раз  сильный

вихрь образовал подобие водоворота   пара,  и  сквозь  него,  как  через

туннель, я увидел далекую землю. Большой белый биплан пролетал  подо  мною

далеко вну. Думаю, что это был почтовый  утренний  самолет,  совершавший

рейсы между Бристолем и Лондоном. Затем тучи  снова  сомкнулись,  и  опять

меня охватило страшное одиночество.

   После десяти часов я достиг края верхнего покрова облаков.  Он  состоял

красивого прозрачного тумана, быстро  движущегося  с  запада.  Все  это

время ветер непрерывно усиливался, и уже  было  очень  холодно,  хотя  мой

альтиметр показывал только 9 тысяч футов. Я  поднимался  все  выше.  Гряда

облаков оказалась более плотной, чем  я  предполагал,  но  с  высотой  она

делалась все тоньше и в конце концов превратилась в легкую золотую  дымку.

Вдруг в одно мгновение я прорвался сквозь нее, и  теперь  надо  мной  было

ясное небо и сверкающее солнце. Вверху был голубой и золотой купол; вну,

насколько мог окинуть взгляд, простиралась  сверкающая  серебром  огромная

мерцающая равнина. Было четверть одиннадцатого, стрелка прибора показывала

12800  футов.  Но  я  продолжал  подниматься.  Слух  был  поглощен  глухим

жужжанием мотора, а глаза все время следили за  часами,  указателем  числа

оборотов, уровнем бензина в работой бензинового  насоса.  Не  удивительно,

что  летчиков  считают  храбрыми:  когда  приходится  следить   за   таким

количеством приборов, бояться нет времени. При 15 тысячах футов  вышел 

строя мой компас, и я ориентировался только по солнцу.

   С каждой тысячей футов подъема ветер усиливался. Моя машина  стонала  в

дрожала всеми стыками и заклепками, а когда я делал виражи  для  поворота,

ветер относил ее в сторону; но я вынужден  был  то  и  дело  поворачивать,

чтобы подниматься но спирали: по моим  предположениям,  воздушные  джунгли

располагались прямо над Вильтширом,  и  все  мои  труды,  могли  оказаться

напрасными, если бы я пересек внешние края облаков  в  каком-нибудь  более

отдаленном месте.

   Когда я  добрался  до  уровня  19  тысяч  футов  (это  случилось  около

полудня), ветер достиг такой силы, что я с  некоторым  беспокойством  стая

смотреть на опоры крыльев самолета, ежеминутно ожидая катастрофы.  Я  даже

освободил парашют и прикрепил его крюк к своему  поясу,  приготовившись  к

худшему. Теперь малейшая неисправность машины могла стоить мне  жни.  Но

моноплан держался храбро, хотя каждый трос, каждая  стойка  вибрировали  и

гудели, как струны арфы. Чудесно было видеть, что,  несмотря  на  удары  и

толчки ветра, машина была все же победителем природы и хозяйкой неба.

   Ветер то бил мне в лицо, то  проносился  со  свистом  за  моей  спиной.

Царство облаков подо мною отодвинулось на такое расстояние, что серебряные

складки и холмы сгладились в ровную сверкающую поверхность.

   И вдруг я испытал  страшное,  неведомое  раньше  ощущение.  Я  знал  по

рассказам других пилотов, что это значит - быть в центре вихря, но никогда

не испытывал этого  на  себе.  Гигантский  стремительный  поток  ветра,  в

котором я несся, имел в себе, вихревые водовороты. Совершенно неожиданно я

попал вдруг в самый центр одного них. Машина вошла  в  штопор  с  такой

скоростью, что я почта потерял сознание. Самолет падал как камень и  сразу

потерял тысячу футов. Только пояс удержал меня в кресле. Я остался на  миг

в  полубессознательном  состоянии.  Но  я  способен  выдерживать   высокие

перегрузки - это мое большое преимущество как летчика. Я пришел в  себя  и

почувствовал, что падение замедлилось: тогда я выровнял самолет и  в  одно

мгновение выскочил   центра  вихря.  Тогда,  все  еще  потрясенный  этим

случаем, но уже радуясь победе, я повернул самолет  вверх  и  снова  начал

настойчивый подъем по  восходящей  спирали.  Сделав  большой  крут,  чтобы

бежать опасного места, моноплан вскоре оказался  выше  воронки  целым  и

невредимым. Спустя час я был уже на высоте 21  тысячи  футов  над  уровнем

моря. К большой моей радости, теперь с каждой сотней футов  подъема  ветер

становился все слабее. Но было очень  холодно,  и  я  почувствовал  особое

состояние, вызываемое разреженностью воздуха.  Впервые  за  этот  полет  я

открыл  кислородный  баллон.  Кислород  пробежал  по  моим  жилам,   и   я

почувствовал восторг, почти опьянение. Я кричал,  и  пел,  поднимаясь  все

выше и выше сквозь холодный и безмолвный мир.

   Правда, было мучительно холодно, и мой  термометр  показывал  нуль  [по

Фаренгейту; около 18 градусов мороза по Цельсию]. В 1 час 30 минут  я  был

на расстоянии семи миль от поверхности земли и  все  же  упорно  продолжал

подъем. Но  вскоре  обнаружилось,  что  разреженный  воздух  уже  не  дает

достаточной опоры для  крыльев,  вследствие  чего  постепенно  мой  подъем

прекратился. Становилось ясным, что  даже  легкий  вес  моего  самолета  и

мощный двигатель не помогут мне преодолеть  "потолка".  В  довершение  бед

один цилиндров двигателя вышел    строя.  Впервые  я  стал  опасаться

неудачи.

   Чуть раньше проошел странный случай.  Что-то  прожужжало  мимо  меня,

оставив за собой туманную дымку, и взорвалось с громким свистящим  звуком,

выбросив облако пара. На мгновение я  растерялся  и  не  мог  понять,  что

случилось;   затем   вспомнил,   что   земля   подвергается    непрерывной

бомбардировке метеоритами и вряд ли была обитаемой, если бы они  почти  во

всех случаях не превращались в пар в высших слоях атмосферы. Вот еще  одна

опасность  для  летчиков,  поднимающихся  на  большую  высоту!   Когда   я

приближался к высоте 40 тысяч футов, еще два других метеорита промелькнули

мимо меня. Нет  сомнений,  что  в  самых  верхних  слоях  атмосферы  такая

опасность становится совершенно реальной.

   Стрелка прибора показывала 41300  футов,  когда,  как  я  уже  говорил,

дальнейший подъем стал невозможен. Всякая попытка подняться выше  вызывала

скольжение на крыло, во  время  которого  самолет  как  будто  выходил 

подчинения. Может быть, если бы двигатель был в лучшем состоянии, я мог бы

подняться еще на тысячу футов, но вскоре еще один цилиндр вышел   строя.

Впрочем, уже и эта высота была, по моим расчетам, вполне  достаточной  для

того,  чтобы  здесь  искать  разгадку   той   неведомой   опасности,   что

подстерегала пилотов в верхних слоях атмосферы. Моноплан планировал, и я с

помощью бинокля Мангейма стал тщательно осматривать окрестности. Небо было

исключительно ясным; пока не замечалось никаких прнаков тех  опасностей,

о которых я думал.

   Машина двигалась небольшими кругами. Но потом мне пришло в голову,  что

правильнее будет делать  более  широкие  круги.  Когда  на  земле  охотник

вступает в джунгли, если он хочет найти "дичь", ему нужно как можно больше

двигаться. Запаса бензина, правда, оставалось только  на  час,  но  я  мог

расходовать его до последней капли, потому что мог  опуститься  на  землю,

планируя.

   И вдруг я  заметил  что-то  новое.  Воздух  передо  мной  потерял  свою

кристальную  чистоту.  Теперь  он  был  заполнен  длинными  развевающимися

клочьями, которые я могу сравнить только с очень тонким дымом от  папирос.

Они висели завитками и кольцами,  поворачиваясь  и  медленно  виваясь  в

лучах солнца. Когда моноплан проносился  сквозь  них,  я  почувствовал  на

губах слабый вкус жира, а на деревянных частях  самолета  появился  жирный

осадок. В атмосфере были какие-то бесконечно тонкие органические вещества.

Они простирались на много акров, и им не было видно конца. Нет,  это  была

не  жнь.  Но,  может  быть,  органическая  пища  для  поддержания  жни

каких-либо неведомых гигантских существ. Я все  еще  продолжал  размышлять

над  этим,  когда,  подняв  глаза,  увидел  самую  удивительную   картину,

когда-либо виденную  человеком.  Не  знаю,  смогу  ли  я  достаточно  ярко

передать ее.

   Представьте  себе  морскую  медузу  в  форме  колокола,  но  гигантских

размеров, величиною с купол собора святого Павла. Она была бледно-розового

цвета, с тонкими светло-зелеными прожилками. Все  ее  огромное  тело  было

настолько прозрачным, что  на  фоне  синего  неба  она  казалась  каким-то

волшебным эском. Это сказочное существо пульсировало в нежном регулярном

ритме. С него свешивались два длинных и влажных зеленых щупальца,  которые

медленно раскачивались взад и вперед. Это феерическое видение проплыло над

моей головой бесшумно и величаво, легкое и хрупкое, как мыльный пузырь.

   Я немного менил курс  моноплана,  чтобы  полюбоваться  этим  чудесным

созданием, как вдруг обнаружил, что нахожусь среди целой флотилии таких же

существ самых различных размеров, но меньших, чем первое. Некоторые них

были совсем маленькие, но большая часть - средних размеров, все  такие  же

куполообразные.  Тонкость  их  тел  и  нежность  окраски  напоминали   мне

тончайшее венецианское стекло.  Основные  оттенки  были  бледно-розовые  и

зеленые. Они чудесно переливались, когда солнечные лучи  проходили  сквозь

ящные купола этих  существ.  Мимо  меня  проплыло  несколько  сот  таких

созданий  -  удивительная  сказочная   эскадра   фантастических   небесных

кораблей. Их цвет и хрупкость были созвучны  ясным  высотам  неба:  трудно

было представить себе что-нибудь подобное в земных условиях.

   Но скоро мое внимание привлекли другие существа, похожие на  змей.  Это

были длинные  и  тонкие  фантастические  спирали  и  кольца    какого-то

вещества, напоминающего пар. Они  быстро  вивались,  вертелись,  летя  с

такой скоростью, что взгляд едва мог уследить за ними. Некоторые    этих

пррачных существ достигали 20-30 футов длины, но трудно было  определить

их толщину: контуры были настолько смутными, что, казалось, растворялись в

окружающем воздухе. Воздушные змеи имели очень светлый серый или  дымчатый

цвет  с  несколько  более  темными  линиями  внутри,   которые   создавали

впечатление определенной  четкости  структуры.  Одна    змей  пронеслась

совсем рядом со  мной,  в  я  ощутил  прикосновение  чего-то  холодного  и

липкого. Но -за их "невесомости" я не мог и представить, что  мне  может

угрожать какая-то фическая опасность. Змеи эти были не плотнее  пены  от

разбившейся волны.

   Впрочем, меня ожидало  другое,  более  страшное  зрелище.  Спускаясь  с

большой высоты, ко мне неслось что-то похожее  на  багровый  клочок  пара.

"Клочок" быстро увеличивался в размере по мере приближения. Хотя его  тело

было  прозрачным  и  студенистым,  он  имел  гораздо  более   определенные

очертания и более прочную структуру, чем любое существ, какие  я  здесь

видел прежде. В нем больше чувствовался определенный фический  органм.

Заметно выделялись две большие круглые темные пластинки по бокам его  тела

(возможно, это были глаза), а  также  твердый  белый  выступ  между  ними,

огнутый и хищный, как клюв грифа.

   Вид этого чудовища показался мне страшным и угрожающим. Цвет его  вдруг

стал непрерывно меняться, начиная с очень бледного розовато-лилового цвета

до  темного  пурпурного  зловещего  оттенка  -  такого  густого,  что   он

отбрасывал тень, пролетая между моим  монопланом  и  солнцем.  На  верхнем

гибе его огромного тела я заметил теперь три больших выступа, похожих на

огромные пузыри. Глядя на них, я решил, что они  были  наполнены  каким-то

чрезвычайно легким газом, который  и  поддерживал  в  разреженном  воздухе

отвратительное полутвердое тело чудовища.  Это  страшное  существо  быстро

перемещалось, без всяких усилий придерживаясь скорости моего самолета.  На

двадцать миль или даже больше чудовище  эскортировало  меня,  парило  надо

мною, как хищная птица, готовая броситься на добычу.

   Я видел, что у него злобные намерения. Об этом свидетельствовала каждая

пурпурная вспышка его отвратительного тела. На меня холодно и  безжалостно

смотрели огромные безобразные глаза.

   Я направил самолет вн, пытаясь уйти  от  чудовища,  но  от  его  тела

быстро, как молния, протянулось длинное щупальце и, словно хлыст, упало на

мою машину. Послышалось  громкое  шипение,  когда  оно  коснулось  горячей

поверхности двигателя, и щупальце снова взметнулось на воздух в то  время,

как огромное тело, распростертое прежде во  всю  длину,  сжалось,  как  от

внезапной боли. Я спикировал, но щупальце снова схватило  мой  моноплан  и

тут же было оторвано пропеллером с такой легкостью,  как  будто  это  была

струя дыма. Другое щупальце, длинное, скользкое и липкое, похожее на змею,

появилось сзади и схватило меня за талию, пытаясь вытащить фюзеляжа.  Я

оторвал его  от  себя  руками,  почувствовав  при  этом,  что  мои  пальцы

погрузились в какую-то гладкую  и  клейкую  массу.  Когда  я  освободился,

щупальце снова схватило меня за ботинок.  Толчок  опрокинул  меня  на  дно

кабины.

   Падая, я успел разрядить во врага оба ствола моего ружья. Это  было  то

же самое, что нападение на слона с игрушечным  ружьем,  так  как  вряд  ли

какое-нибудь человеческое  оружие  могло  принести  вред  этому  огромному

существу. И все же выстрел оказался удачным. Один   больших  пузырей  на

спине  чудовища  с  громким  треском  лопнул,  пробитый  крупной   дробью.

Очевидно, оказалось правильным мое предположение, - что  эти  три  больших

светлых пузыря были надуты каким-то легким  газом,  так  как  в  один  миг

огромное, как  туча,  тело  перевернулось  на  сторону  и  стало  отчаянно

корчиться, стараясь найти равновесие. А белый клюв раскрывался и щелкал  в

бешеной ярости. Но я уже мчался вн с  самым  большим  углом  спуска,  на

который только можно осмелиться. Сила тяжести несла меня вн со скоростью

метеорита. Далеко позади себя я  видел  тусклое  пурпурное  пятно,  быстро

становящееся все меньше и сливающееся с голубым фоном неба. Я был  спасен,

мне удалось уйти ужасных джунглей высоких слоев атмосферы!

   Избежав опасности, я уменьшил скорость самолета. Ничто так не разрушает

машину, как спуск с высоты с большой скоростью.  Я  совершил  превосходный

спиральный планирующий спуск с восьмимильной высоты сначала к  серебристой

поверхности облаков, затем к грозовым  тучам  под  ними  в,  наконец,  под

проливным дождем к поверхности земли. Вынырнув облаков, я увидел  перед

собою Бристольский канал, но так как у  меня  оставалось  в  баке  немного

бензина, я пролетел еще двадцать миль вдоль земли и опустился  в  поле  на

расстоянии полумили от деревни Эшкомб. Там я раздобыл у встречной легковой

автомашины три канистры бензина и вечером в десять минут седьмого спокойно

опустился на собственный луг моего дома в Девайзе, завершив таким  образом

полет, которого не совершал ни один смертный, оставшийся в  живых.  Да,  я

видел красоту, и я видел  ужас  высот,  самую  чудесную  красоту  и  самый

огромный ужас, которые когда-либо видел человек.

   А завтра я отправляюсь туда снова, никому  не  сообщая  пока  о  первом

полете. Я должен привезти с собою что-нибудь в доказательство своих  слов.

Конечно, другие вскоре последуют моему примеру и подтвердят то,  о  чем  я

рассказал. Но мне хочется первому представить  доказательства.  Не  трудно

будет поймать несколько прелестных радужных пузырей, похожих на медуз. Они

плывут медленно, и мой моноплан легко перехватит их. Но боюсь, что в более

тяжелых слоях атмосферы они растают и я привезу  с  собою  на  землю  лишь

небольшой  кусок  аморфного  студня.  И  все-таки   что-то   ведь   должно

подтвердить мое сообщение. Да, я  отправлюсь,  даже  если  это  связано  с

риском. Этих пурпурных чудовищ как будто не так уж много; возможно, я и не

встречу их. А если встречу - перейду в пике; в худшем случае у  меня  есть

ружье, есть опыт..."

 

   Здесь, к сожалению, не хватает одной страницы рукописи.

   На следующей странице написано крупным неровным почерком:

 

   "43 тысячи футов. Я никогда больше не увижу землю. Они подо мною, и  их

трое. Боже, помоги мне. Какая ужасная смерть!"...

 

   Таково содержание записей Джойс-Армстронга. Больше его не видели. Куски

разбитого  вдребезги  моноплана  были  найдены   в   заповеднике   мистера

Бэд-Лэшингтона на границе Кента и Суссекса, на расстоянии нескольких  миль

от того места, где была обнаружена записная  книжка  пилота.  Если  теория

несчастного летчика  о  существовании  воздушных  джунглей  на  юго-западе

Англии  правильна,  следует  предположить,  что  он  пытался  скрыться  от

чудовищ,  развив  максимальную  скорость  моноплана,  но  они  догнали   в

растерзали авиатора где-то в высоких слоях атмосферы над тем  местом,  где

были найдены его записная книжка и обломки самолета.

   Я знаю, есть много людей, которые не поверят фактам,  ложенным  мною.

Но  даже  они  должны  подтвердить  исчезновение  Джойс-Армстронга.  И   я

обращаюсь к этим людям со словами самого Джойс-Армстронга:  "Эта  записная

книжка может объяснить, что именно я пытался совершить и как  я  при  этом

погиб. Но, пожалуйста, без нелепой болтовни и нелепых предположений..."

 

 

 

    Артур Конан Дойль.

    Тайна старой штольни

 

   -----------------------------------------------------------------------

   Журнал "Искатель", 1964, N 5. Пер. - В.Штенгель.

   & spellcheck by HarryFan

   -----------------------------------------------------------------------

 

 

 

   Записи, с которыми вы познакомитесь  ниже,  были  найдены  среди  бумаг

достопочтенного доктора Джеймса Хардкастля, скончавшегося от туберкулеза 4

февраля 1908 года в Южном Кенсингтоне.

   Все, кто блко знал покойного, утверждают в один  голос,  что  доктор,

человек аналитического склада ума, отменно  рассудительный,  вряд  ли  был

способен  на  пустые  фантазии  или   мистификацию.   Поэтому   совершенно

исключено, чтобы он мог выдумать эту по меньшей мере загадочную историю.

   Записи покойного были вложены в конверт с надписью:  "Краткое  описание

событий и фактов, имевших место  весной  прошлого  года  бл  фермы  мисс

Эллертон в северо-западном Дербишире".

 

   "Дорогой Ситон!

   Вас, быть может, заинтересует, а возможно, и огорчит сознание того, что

ирония, с которой вы встретили мой  рассказ,  помешала  мне  поведать  его

кому-либо еще. Я оставляю эти записи. Быть может, люди посторонние проявят

ко мне больше доверия, чем лучший друг".

 

   Наведенные справки не позволили выяснить личность таинственного Ситона.

Я могу лишь  добавить,  что  с  абсолютной  достоверностью  установлены  и

пребывание мистера Хардкастля на  ферме  Эллертонов  и  характер  тревоги,

охватившей в свое время население тех мест.

   Вслед за этим несколько  затянувшимся  вступлением  я  привожу  рассказ

доктора без единой поправки. Изложен он  в  форме  дневника,  одни  записи

которого очень подробны, другие - сделаны лишь в самых общих чертах.

 

   "17 апреля. Я  уже  чувствую  благотворное  влияние  чудесного  горного

воздуха. Ферма Эллертонов расположена на высоте  1420  футов  над  уровнем

моря. Климат здесь здоровый и бодрящий. Если  исключить  обычный  утренний

кашель, меня ничто не беспокоит. Парное молоко и свежая баранина позволяют

надеяться на прибавку в весе. Думаю, Саундерсон будет доволен.

   Обе мисс Эллертон очень забавны  и  милы.  Это  маленькие  трудолюбивые

старые девы. Все тепло их сердец, которое должно было бы согревать мужей и

детей, они готовы отдать мне, чужому для них инвалиду.

   Старые девы  -  самые  полезные  на  свете  люди.  Они  резервные  силы

общества. Иногда о них говорят: "лишние" женщины. Но, бог мой, что было бы

с бедными "лишними" мужчинами без их сердечного участия? Между прочим,  по

простоте душевной  они  довольно  скоро  открыли  мне,  почему  Саундерсон

рекомендовал именно эти места. Оказывается,  профессор  -  уроженец  этого

края и, я уверен, в юности не раз гонял ворон на окрестных полях.

   Ферма самое уединенное место  в  округе;  окрестности  ее  поразительно

живописны. При  ферме  есть  пастбище,  раскинувшееся  по  дну  вилистой

долины. Со всех сторон ее окружают  вестковые  холмы  самой  причудливой

формы. Они сложены такой мягкой породы, что ее можно  ломать  пальцами.

Вся местность  -  огромная  впадина.  Кажется,  ударь  по  ней  гигантским

молотом, и она загудит, как барабан.  А  может  быть,  вдавится  внутрь  и

обнаружит под собой огромное подземное море. Но уж большое озеро, ручаюсь,

там должно быть, ибо ручьи, сбегающиеся сюда со всех сторон, скрываются  в

недрах горы. В скалах повсюду много ущелий. Проходя ими, можно  обнаружить

широкие пещеры, уходящие вн, в глубины Земли.

   У меня есть маленький велосипедный фонарик. Мне доставляет удовольствие

ходить с ним по этим таинственным пустынным местам и любоваться сказочными

серебристо-черными бликами, играющими на стенах пещер, когда я бросаю  луч

фонаря на сталактиты, украшающие величественные своды. Погасишь фонарь - и

перед тобой видения арабских сказок.

   Одна этих расщелин в скалах меня особенно  заинтересовала,  ибо  она

творение не природы, а рук человека.

   До приезда сюда я никогда не  слыхал  ничего  о  "Голубом  Джоне".  Так

называют своеобразный минерал удивительного фиолетового  оттенка.  Находят

его лишь в  одном-двух  местах  на  земном  шаре.  Он  чрезвычайно  редок.

Простенькая ваза, сделанная "Голубого Джона", стоит огромных денег.

   Римляне своим удивительным чутьем обнаружили диковинный минерал в  этой

долине. Добывая его, они прорубили горонтальную штольню глубоко в утробе

горы. Входом в рудник, который все здесь называют каньоном Голубого Джона,

служит вырубленная в скале арка. Сейчас она густо заросла кустарником.

   Римские рудокопы вырыли внушительный тоннель. Он  пересекает  несколько

глубоких впадин, по которым бежит вода. Кстати, входя  в  каньон  Голубого

Джона, не забудьте  делать  отметки  на  пути  и,  конечно  же,  запастись

свечами, иначе вам никогда не найти обратную дорогу к дневному свету.

   В штольню я еще не заходил. Но в  тот  день,  стоя  у  входа  в  нее  и

вглядываясь в черную немую даль, дал себе зарок, как только  восстановится

здоровье, посвятить несколько дней исследованию этих таинственных  глубин,

чтобы  установить,  сколь  далеко  проникли  древние   римляне   в   недра

дербиширских холмов.

   Удивительно, как суеверны сельские жители!  Я,  например,  был  лучшего

мнения о молодом Армитедже, человеке  с  некоторым  образованием,  твердым

характером и вообще славном малом.

   Я еще рассматривал вход в  каньон  Голубого  Джона,  когда  он  пересек

пастбище и подошел ко мне.

   - О доктор! - воскликнул он взволнованно. - И вы не боитесь?

   - Боюсь? Чего же? - удивился я.

   - Страшилища, которое обитает тут, в штольне. - И он  ткнул  пальцем  в

темноту.

   До чего  же  легко  рождаются  легенды  в  далеких  сельских  краях!  Я

расспросил его о причине непонятного мне волнения. Оказывается,  время  от

времени с пастбища пропадают овцы. По словам Армитеджа, их кто-то  уносит.

Он и слушать не пожелал мои предположения, что овцы могли убежать  сами  и

заблудиться в горах.

   - Однажды была обнаружена лужа крови и клочья шерсти, - сказал он.

   Я заметил:

   - Но это можно объяснить вполне естественными причинами. Кровь и клочья

шерсти еще ни о чем не говорят.

   - Овцы исчезали только в темные, безлунные ночи.

   - Однако обычные похитители овец, как правило, и выбирают подобные ночи

для своих набегов, - отпарировал я.

   - Был случай, - настаивал Армитедж,  -  когда  кто-то  сделал  в  скале

пролом и отбросил огромные камни на довольно порядочное расстояние.

   - Вот уж это, пожалуй, дело человеческих рук, - согласился я.

   Свои доводы Армитедж закончил  уверением,  что  он  и  сам  слышал  рев

какого-то зверя и что всякий,  кто  долго  побудет  возле  штольня,  также

сможет услышать этот далекий рык невероятной силы.

   Я не мог не улыбнуться этому доводу - ведь вестно, что подобные звуки

могут вызываться разрушительной работой подземных вод, текущих в  глубоких

трещинах вестковых пород.

   Моя недоверчивость разгневала Армитеджа. Он круто повернулся и ушел.

   И тут проошло нечто  загадочное.  Я  все  еще  стоял  около  входа  в

штольню, обдумывая слова Армитеджа,  как  вдруг    ее  глубины  до  меня

донесся необычайный звук.

   Как описать его?! Прежде всего  мне  почудилось,  что  звук  пришел 

далекого далека, откуда-то самых недр Земли. Во-вторых, вопреки первому

предположению, он был очень громким. И, наконец, это не  был  гул,  треск,

грохот или что-либо иное,  обычно  ассоциирующееся  с  падением  воды  или

камней. Это был вой - дрожащий и вибрирующий, как ржание лошади.

   Я прождал возле каньона Голубого Джона еще с  полчаса,  а  возможно,  и

более того. Звук, однако, не повторился. В высшей степени  заинтригованный

тем, что проошло, я отправился домой, твердо решив осмотреть  штольню  в

самом  ближайшем  будущем.  Разумеется,  доводы  Армитеджа  были   слишком

абсурдны, чтобы поверить им. Но этот странный звук!.. Он еще звучит в моих

ушах, когда я пишу эти строки.

   20 апреля. В последние три дня я предпринял несколько вылазок к каньону

Голубого Джона  и  даже  проник  в  штольню  на  небольшое  расстояние.  К

сожалению, мой велосипедный фонарик слишком слаб, и я не рискую идти с ним

дальше.

   Решил действовать более методически. Звуков больше не  слышал  и  готов

прийти к заключению, что оказался жертвой обычной галлюцинации, вызванной,

по-видимому, рассказом Армитеджа.

   Разумеется, он от начала и до конца абсурден, и тем не  менее  кусты  у

входа в штольню выглядят так, словно  через  них  прокладывало  себе  путь

какое-то громоздкое существо. Я начинаю все больше и больше интересоваться

этим делом.

   Обеим мисс Эллертон ничего не сказал - они и так  достаточно  суеверны.

Купил  несколько  свечей  и  намерен  провести  дальнейшие  исследования

самостоятельно.

   Сегодня  утром  заметил,  что  один     множества   клочьев   шерсти,

раскиданных в кустах возле  штольни,  испачкан  кровью.  Конечно,  здравый

смысл подсказывает: коль скоро овцы бродят по  крутым  скалам,  они  могут

легко и пораниться. И все же кровавое пятно так потрясло  меня,  что  я  в

ужасе отпрянул от древней арки. Казалось, черной глубины, в  которую  я

глядел, струится зловонное дыхание. Может быть, и в самом деле там, вну,

затаилось невестное загадочное существо?

   Навряд ли у меня возникли бы подобные мысли, будь я  здоров.  Но  когда

здоровье расстроено, человек становится мнительным и  более  восприимчивым

ко всяческим фантазиям.

   Я начал колебаться в своем  решении  и  был  готов  уже  отказаться  от

попытки проникнуть в тайну заброшенной штольни. Однако  сегодняшней  ночью

интерес мой к этому загадочному делу вновь разгорелся, да и нервы  немного

окрепли. Надеюсь, завтра более детально заняться осмотром штольни.

   22  апреля.  Постараюсь  ложить  как  можно   подробней   необычайные

происшествия вчерашнего дня.

   В каньон Голубого Джона я отправился после полудня. Прнаюсь, опасения

мои вернулись, стоило мне заглянуть в  глубину  штольни.  Очень  хотелось,

чтобы кто-нибудь еще принял участие в моем исследовании.

   Наконец, решившись, я зажег свечу, проложил себе  дорогу  через  густой

кустарник и вошел в шахту.

   Она спускалась вн под острым углом на расстояние около 50 футов.  Пол

ее покрывали обломки камней.  Отсюда  начинался  длинный  прямой  тоннель,

высеченный в твердой скале.

   Я не геолог, однако же сразу заметил,  что  стены  тоннеля  состоят 

более твердой породы, нежели вестняк. Повсюду видны  следы,  оставленные

кирками древних рудокопов. Они такие четкие, эти следы, словно их  сделали

лишь вчера.

   Спотыкаясь на каждом шагу, я брел вн по тоннелю. Едва мерцающая свеча

освещала тусклым колеблющимся светом только маленький круг возле  меня,  и

от этого тени вдали казались еще более темными, угрожающими.

   Наконец я добрался до места, где тоннель вливался в пещеру, по  которой

бежал быстрый ручей.

   Это  была  пещера-гигант.  С  ее  потолка  и   стен   свисали   длинные

снежно-белые сосульки вестковых отложений. От  центральной  пещеры  -  я

смутно различал -  отходило  множество  галерей,  по  которым,  причудливо

виваясь, текли подземные потоки, исчезавшие где-то в глубине Земли.

   Я остановился в раздумье: вернуться ли обратно или углубляться дальше в

опасный лабиринт? Неожиданно мой взор  упал  под  ноги  -  и  я  замер  от

умления.

   Большая часть пола штольни была  усыпана  обломками  скал  или  твердой

корой  вестняка.  Но  в  этом  месте  с  высокого  свода  капала   вода,

образовавшая довольно большой участок мягкой грязи. В самом центре  его  я

увидел огромный вдавленный отпечаток,  глубокий  и  широкий,  неправильной

формы, как если бы большой камень упал сюда  сверху.  Но  вокруг  не  было

видно ни одного крупного камня; не было видно вообще ничего, что могло  бы

объяснить появление загадочного следа.

   А отпечаток этот был намного больше  следа  любого    существующих  в

природе животных. Но, кроме того, он был только один, а лужа  грязи  имела

такие внушительные размеры. Вряд ли какое-либо мне  вестных  животных

смогло бы перешагнуть ее, сделав лишь один шаг.

   Подняв глаза, я всмотрелся в окружившие меня черные тени, и, прнаюсь,

у меня замерло сердце и невольно дрогнула рука, сжимавшая свечку.

   Однако я тут же взял себя в руки, подумав, насколько нелепо  сравнивать

этот бесформенный отпечаток на грязи со следом какого-либо животного. Даже

слон не мог бы оставить такой след. Поэтому я убедил себя, что  не  должен

поддаваться бессмысленным страхам.

   Прежде  чем  отправиться  дальше,  я  постарался  хорошенько  запомнить

какие-то приметы на стенах, по которым  смогу  найти  вход  в  тоннель  на

обратном пути.  Эта  предосторожность  была  не  лишней,  ибо  центральная

пещера, как я уже говорил, пересекалась боковыми галереями.  Убедившись  в

точности взятого направления и успокоив  себя  осмотром  запаса  свечей  и

спичек,  я  стал  медленно  продвигаться  вперед  по  неровной  каменистой

поверхности одной галерей.

   И вот подхожу к описанию неожиданной и  ужасной  катастрофы.  Мой  путь

пересек ручей шириной около 20 футов. Некоторое время я  шел  вдоль  него,

надеясь отыскать место, чтобы перейти на другую сторону, не  замочив  ног.

Наконец такое место было найдено - почти самой  середины  ручья  торчал

камень, на который я мог ступить, сделав широкий шаг.

   Шаг этот стоил мне дорого. Камень, видимо подмытый водой, зашатался,  и

я полетел в ледяную воду. Свеча моя,  конечно,  исчезла;  я  барахтался  в

кромешной темноте.

   Не без труда мне  удалось  подняться  на  ноги.  В  первые  минуты  это

происшествие  скорее  позабавило,  чем  встревожило  меня.  Правда,  свеча

погасла и сгинула в потоке, но в моем кармане оставались еще две  запасные

свечи. Не мешкая, я достал одну них, вытащил спичечный коробок,  открыл

его... И только тут с ужасом  понял,  в  какое  попал  положение.  Коробка

промокла, и спички не зажигались.

   Сердце словно сдавило ледяными пальцами. Вокруг непроглядная тьма.  Она

была такой плотной, фически ощутимой, что я невольно поднес руку к лицу,

чтобы убедиться в реальности своего существования.

   Я замер. Огромным напряжением воли  мне  удалось  взять  себя  в  руки.

Попробовал восстановить в памяти пройденный по галерее  путь.  Но,  увы!..

Приметы, которые я запомнил, находились высоко на  стенах  -  их  было  не

нащупать.

   И все-таки я вспомнил, как  примерно  располагались  стены  галереи,  и

надеялся, идя вдоль них, на ощупь добраться до выхода древнего римского

тоннеля.

   Двигаясь очень медленно, то и дело ударяясь об острые выступы  скал,  я

принялся за поиски. Впрочем, прошло немного времени, и мне стала ясна  вся

безнадежность этого  предприятия.  В  черной  бархатной  тьме  моментально

теряется всякое представление о направлении. Не сделав и дюжины  шагов,  я

заблудился.

   Журчание - единственный слышимый мною звук - показывало, где  находится

ручей, но  стоило  мне  отойти  от  его  берега,  как  я  тут  же  потерял

ориентировку.  Идея  отыскать  в  полной  темноте  обратную  дорогу  через

лабиринт вестковых скал была явно неосуществимой.

   Я сел на камень и  задумался  над  бедственным  положением,  в  котором

неожиданно оказался. Я никому не сказал о намерении отправиться  в  каньон

Голубого Джона, и было совершенно бесполезно рассчитывать на то, что люди,

которые станут меня разыскивать, придут сюда. Нужно было полагаться только

на себя.

   Меня не оставляла надежда, что рано или поздно  спички  подсохнут.  При

падении в ручей я вымок только наполовину:  к  счастью,  левое  мое  плечо

оставалось над водой.  Поэтому  я  сунул  спички  под  мышку,  рассчитывая

высушить их теплом собственного тела. Но и  в  этом  случае  я  знал,  что

раздобыть огонь смогу не ранее, чем через несколько  часов.  В  общем  мне

ничего не оставалось, как только ждать.

   К великой радости, в одном   карманов  нашлись  несколько  бисквитов,

захваченных мной перед уходом дому. Я тут же с жадностью расправился  с

ними  и  запил  водой    проклятого  ручья,   ставшего   причиной   моих

злоключений. Затем, отыскав на ощупь удобное сухое местечко для отдыха,  я

сел, вытянул натруженные ноги и принялся терпеливо ждать.

   Было ужасно холодно. Одежда моя промокла, у меня не попадал зуб на зуб,

но я утешал себя мыслью, что современная  медицина  рекомендует  при  моей

болезни открытые окна и прогулки при любой погоде. Прошло немного времени,

и я, убаюканный монотонным журчаньем потока, погрузился в тревожный сон.

   Как долго он длился, оказать не могу, - может быть, час, а возможно,  и

несколько часов. Неожиданно я встрепенулся на своем жестком ложе. Кажется,

во мне напрягся каждый нерв, и все чувства до крайности  обострились.  Миг

назад я услышал странный, пугающий звук. О, это не  было  мирное  журчанье

ручья! Наступила тягостная тишина, но он, этот звук, все еще стоял в  моих

ушах.

   Может быть, это разыскивающие меня люди?  Но  они  наверняка  стали  бы

кричать. Звук же, разбудивший меня, не был похож на человеческий голос.

   Я застыл, трепеща, затаив дыхание. Звук донесся снова! Потом  еще  раз!

Теперь он не прерывался...

   Послышались шаги. Они, несомненно, принадлежали живому существу. Но что

это были за шаги! За ними угадывался огромный вес и мягко ступающие, очень

сильные и упругие ноги.

   Шаги, незатихающие, решительные, зловеще раздавались в черной могильной

темноте. Они приближались быстро и неотвратимо!

   Мороз пробежал у меня по  коже,  и  волосы  поднялись  дыбом,  когда  я

вслушался в равномерную вкрадчивую поступь. Это было  какое-то  гигантское

существо. Судя по быстрым шагам, оно отлично ориентировалось в темноте.

   Я приник к скале, пытаясь слиться с нею. Шаги зазвучали  совсем  рядом,

потом оборвались, и я услышал энергичные  всхлипы  и  бульканье.  Огромная

тварь лакала воду ручья. Затем вновь  воцарилась  тишина.  Ее  нарушали

лишь сопенье и громкое фырканье.

   Может быть, животное почуяло мое  присутствие?!  Я  задыхался,  у  меня

кружилась голова от омерзительного зловония, исходившего от этой твари.

   Потом опять зазвучали шаги. Они раздавались уже по мою  сторону  ручья.

Каменные осыпи грохотали в каких-нибудь нескольких  ярдах  от  меня.  Едва

дыша, я съежился на своей скале.

   Но вот шаги стали удаляться. До меня донесся громкий плеск воды  -  это

животное перебиралось через  поток.  Наконец  звуки  совсем  отдалились  и

пропали в направлении, где угадывался выход штольни.

   Долгое время я лежал на камнях,  скованный  ужасом.  Я  думал  о  рыке,

который еще недавно слышал глубины ущелья, о  казавшихся  мне  смешными

страхах Армитеджа, о загадочном отпечатке громадного следа на грязи. И вот

только что подтвердилась  совершенно  невероятная  реальность  всего,  что

недавно еще казалось мне полнейшим абсурдом. Где-то глубоко в недрах  горы

таится диковинное страшное существо. Но я не видел его. Я ничего  не  могу

сказать  о  нем,  если  не  считать,  что  оно  гигантских  размеров,   но

удивительно ловко и подвижно.

   Во мне шла ожесточенная борьба между чувствами, верящими  в  реальность

существования чудовища, и рассудком, который утверждал, что такого быть не

может. Наконец я был почти готов уверить себя, что  все  случившееся  лишь

часть  какого-то  болезненного  кошмара  и  что  причина   этой   странной

галлюцинации, несомненно, кроется в моем нездоровье и  диких  условиях,  в

которые я сейчас попал. Бог мой, прошло всего лишь две-три минуты,  и  все

мои сомнения рассеялись, как дым!..

   Я снова достал  спички  и  ощупал  их.  Они  оказались  совсем  сухими.

Согнувшись в три погибели, затаив дыхание, чиркнул одну   них.  К  моему

восторгу, она сразу вспыхнула. Я зажег  свечу  и,  испуганно  озираясь  на

темные глубины штольни, поспешил к тоннелю.

   По пути мне нужно было миновать участок грязи, где еще недавно я  видел

гигантский след. Приблившись к нему,  я  замер  в  умлении.  На  грязи

появились три новых отпечатка! Они были невероятных размеров, их глубина и

очертания свидетельствовали об огромном весе невестного чудовища.

   Меня охватил безумный страх. Заслоняя  свечу  ладонью,  я  помчался  по

тоннелю к выходу штольни и  не  остановился,  пока  не  оставил  далеко

позади себя и римскую арку и густые заросли кустарника. Задыхаясь от бега,

совершенно мученный, я бросился на  траву,  озаренную  мирным  мерцанием

звезд.

   Было три часа ночи, когда я добрался до  дому.  Сегодня  чувствую  себя

совершенно  разбитым  и  дрожу  при  одном  воспоминании  о  моем  ужасном

приключении. Пока никому ничего не рассказывал. С этим  надо  быть  крайне

осторожным. Что подумают бедняжки мисс Эллертон и как  к  этому  отнесутся

необразованные фермеры, если я поведаю им об этом случае? Надо  поговорить

с тем, кто может понять меня и дать нужные советы.

   25 апреля. Дикое приключение в каньоне Голубого Джона стоило  мне  двух

дней, проведенных в постели. Я уже  писал,  что  нуждаюсь  в  человеке,  с

которым мог бы посоветоваться.

   В  нескольких  милях  от  меня  живет  доктор  Марк  Джонсон.  Его  мне

рекомендовал профессор Саундерсон. К нему-то я и  отправился,  как  только

немного окреп и стал выходить после болезни. Джонсону я подробно рассказал

обо всем, что со мной приключилось.

   Он  внимательно  выслушал  меня,  затем  тщательно  обследовал,  особое

внимание обратил на рефлексы и зрачки глаз. После осмотра доктор,  однако,

отказался  обсуждать  мой  рассказ,  заявив,  что  это  не  входит  в  его

компетенцию. Но он  дал  рекомендательную  записку  к  мистеру  Пиктону  в

Кастльтоне и  посоветовал  немедленно  отправиться  к  нему  и  рассказать

подробно всю историю. По словам Джонсона,  Пиктон  как  раз  тот  человек,

который необходим мне и сможет помочь.

   Мистер Пиктон, по-видимому, важная персона. Об  этом  свидетельствовали

солидные размеры дома, к двери которого была прибита медная дощечка с  его

именем. Я уже собрался позвонить, когда  какое-то  безотчетное  подозрение

закралось в мой мозг.  Войдя  в  лавчонку,  находящуюся  через  дорогу,  я

спросил человека за прилавком, что он может сказать мне о мистере Пиктоне.

   - О, мистер Пиктон лучший психиатр в Дербишире! - воскликнул  он.  -  А

вон там - его сумасшедший дом.

   Я, конечно, тут же покинул Кастльтон и возвратился  к  себе  на  ферму,

проклиная в душе лишенных воображения  педантов,  неспособных  поверить  в

существование чего-то такого, что прежде никогда не  попадало  в  поле  их

кротового зрения.

   Теперь, немного успокоившись, я допускаю, пожалуй, что и сам отнесся  к

Армитеджу не лучше, чем доктор Джонсон ко мне.

   27  апреля.  Студентом  я  слыл  смелым  и  предприимчивым   человеком.

Припоминаю как-то в Колтбридже во время "охоты"  за  привидениями  я  даже

провел ночь в засаде на чердаке дома, где, по слухам,  водились  прраки.

Является ли мое нынешнее состояние результатом возраста  (в  конце  концов

мне всего лишь тридцать пять лет) или это болезнь так  менила  меня,  но

сердце мое всякий раз трепещет  при  воспоминании  об  ужасном  каньоне  и

обитающем в нем чудовище.

   Как поступить? День и ночь только и думаю об этом. Промолчу я - и тайна

останется неразгаданной. Широко оповещу о случившемся -  и  тотчас  передо

мной возникнет альтернатива либо безумной  паники  во  всей  округе,  либо

полного  недоверия  к  моему  рассказу.  В  последнем  случае  могут  ведь

ненароком и упрятать в сумасшедший дом.

   В общем думаю, что  наилучший  выход  -  ждать  и  готовиться  к  новой

экспедиции, которая должна быть лучше продумана  и  более  осторожна,  чем

первая.

   В качестве  первого  шага  я  съездил  в  Кастльтон  и  приобрел  самые

необходимые предметы - большую ацетиленовую лампу и  хорошее  двуствольное

ружье.  Последнее  я  взял  напрокат  и  тут  же  купил  к   нему   дюжину

крупнокалиберных патронов, которые могли бы сразить и носорога.  Теперь  я

готов к встрече с пещерным незнакомцем. Только бы немного окрепнуть,  и  я

покончу с ним!.. Но кто он?.. Этот вопрос не дает мне покоя. Сколько самых

немыслимых версий выдвигал я и Тут же отбрасывал прочь!

   Фантастика какая-то! И в то же  время  -  рев,  следы  гигантских  лап,

тяжелые крадущиеся шаги в черной штольне...

   Невольно вспоминаются драконы старинных легенд. Быть может, и они не

так уж фантастичны, как об этом принято думать? Вероятно,  в  основе  этих

легенд лежат реальные факты. Неужели мне, единственному всех  смертных,

уготовлено приоткрыть эту таинственную завесу?!.

   3 мая. Капры нашей английской весны уложили меня на несколько дней  в

постель. За эти дни проошли события, зловещий  смысл  которых,  пожалуй,

никто, кроме меня, не сможет объяснить.

   Последнее время у нас выдались темные, безлунные ночи; именно  в  такие

ночи, по словам Армитеджа, и исчезают  овцы.  И,  представьте  себе,  овцы

действительно стали пропадать. Две них принадлежали мисс Эллертон, одна

- старому Пирсону и еще одна - мисс Мултон. Четыре овцы за  три  ночи!  От

них  не  осталось  и  следа,   и   вся   округа   только   и   говорит   о

цыганах-похитителях.

   Но случилось и нечто более серьезное.  Исчез  Армитедж!  Ушел    дому

поздно вечером в среду  и  как  в  воду  канул!  Армитедж  одинок,  и  его

исчезновение не было сразу замечено.  Скорее  всего  он  задолжал  кому-то

много денег и скрылся; возможно, нанялся на работу в другие края -  таково

всеобщее мнение.

   У меня на этот счет особая точка зрения. Возможно, было  бы  правильней

предположить, что исчезновение овец побудило  Армитеджа  принять  какие-то

меры, закончившиеся его собственной гибелью? Он  мог,  например,  устроить

засаду возле штольни на  зверя,  похищающего  овец,  и  страшное  чудовище

утащило его в глубь горы.  Какой  невероятный  конец  для  цивилованного

англичанина двадцатого века! Мне думается,  это  более  всего  походит  на

истину.

   Но коли так, то я в какой-то степени  несу  ответственность  за  гибель

этого несчастного и за все беды, которые могут еще  проойти.  Несомненно

одно - сведения, которыми я располагаю, требуют от  меня  принять  срочные

меры для предотвращения возможных несчастий.

   Сегодня поутру отправился в местное отделение полиции и  рассказал  всю

историю. Инспектор записал ее в толстый гроссбух  и  поблагодарил  меня  с

самым серьезным видом. Но не успел я выйти от него, как услышал за  спиной

взрыв хохота. Без сомнения, инспектор рассказывал о моем приключении.

   Очевидно, придется самому принимать какие-то меры.

   10 июня. С большим трудом, лежа в постели, взялся за дневник, последняя

запись в который была  сделана  шесть  недель  назад.  Я  пережил  ужасные

потрясения - и фическое и духовное, однако достиг своей цели. Опасность,

таившаяся в каньоне Голубого Джона, исчезла навсегда и никогда уже  больше

не возвратится. И это для общего блага удалось сделать  мне,  беспомощному

инвалиду.

   Насколько это в  моих  слабых  силах,  постараюсь  ложить  события  с

максимальной ясностью и полнотой.

   Ночь в пятницу третьего мая  выдалась  безлунная,  пасмурная.  По  моим

предположениям, именно в подобные ночи чудовище выбирается на  поверхность

древней штольни. Около одиннадцати часов я вышел   дому,  захватив  с

собой лампу и ружье. Предварительно оставил записку на столике в  спальне,

в которой сообщал, что, если не вернусь ко времени, меня следует искать  в

старой штольне.

   Добравшись до каньона Голубого Джона,  я  притаился  среди  окал  возле

входной  арки,  погасил  лампу  и  стал  терпеливо  ожидать,  держа  ружье

наготове.

   Время тянулось томительно медленно. Вну, в долине, мерцали огоньки  в

окнах фермерских домиков. Звон церковного  колокола,  отбивавшего  часы  в

Чэппель-Дэле, едва долетал до  меня.  Темнота  и  гнетущая  тишина  только

усиливали чувство одиночества и тоски. Мне приходилось прывать все  свое

мужество, чтобы побороть  страх  и  желание  поставить  крест  на  опасном

предприятии и поживее убраться домой на ферму. Но самоуважение, заложенное

в натуре каждого человека, заставляет его идти по  намеченному  пути.  Это

чувство собственного достоинства и было моим спасением: оно укрепляло  мои

силы и уверенность в борьбе с инстинктом самосохранения, который гнал меня

прочь отсюда. Я рад, что  у  меня  хватило  выдержки.  Как  бы  дорого  ни

обошлась мне моя затея, мужество мое, во всяком случае, было безупречным.

   На далекой церкви пробило полночь. Затем - час ночи... Два...  Это  был

самый темный час ночи. Тучи проносились над самой землей, едва не цепляясь

за вершины холмов, и в небе не было видно ни звездочки.  Где-то  в  скалах

громко вскрикнула сова. И снова тишина. Только стелющийся шелест ветра...

   И вдруг я услышал его!

   Из  далекой  глубины  ущелья  донеслись  приглушенные  шаги  -  мягкие,

крадущиеся и в то же время такие тяжелые. Загрохотали  камни,  осыпающиеся

под могучей поступью гиганта. Шаги приближались. Они  уже  звучали  рядом.

Затрещали кусты, и  в  ночи  возникли  неясные  очертания  фантастического

первобытного чудовища.

   Меня параловали умление и ужас. Я ожидал увидеть нечто страшное,  и

все же оказался совсем неподготовленным к тому, что предстало перед  моими

глазами в эту минуту. Я замер, боясь шелохнуться,  когда  огромная  черная

масса пронеслась почти бесшумно в нескольких ярдах от меня  и  скрылась  в

ночной темноте.

   Но я твердо решил дождаться возвращения чудовища и схватиться с ним. Уж

на этот раз нервы мне не менят! Оно не пройдет безнаказанно  мимо  меня!

Стиснув зубы, я поклялся себе в этом. Ружье со  взведенными  курками  было

нацелено на вход в штольню.

   Стояла удивительная тишина. Со стороны спящей деревни, где  на  свободе

бродило это воплощение ужаса, не доносилось ни звука. Я нервничал, ибо  не

мог знать, как далеко  ушло  чудовище,  что  оно  делает,  когда  вернется

обратно.

   И все-таки я едва  не  пропустил  его  вторично.  Ничто  не  предвещало

появления зверя, мягко ступающего по траве. Он появился неожиданно,  когда

я совсем его не ожидал. Черная, быстро движущаяся масса  снова  пронеслась

мимо  меня,  направляясь  к  входу  в  штольню.  И  снова  моя  воля  была

паралована - палец мертво застыл на спусковом крючке ружья.

   Невероятным усилием я стряхнул с  себя  оцепенение  и,  вскинув  ружье,

выстрелил в удаляющуюся черную тень. Это случилось  в  тот  самый  момент,

когда чудовище, продравшись через кустарник, было у  входа  в  штольню.  В

свете яркой вспышки  выстрела  я  мельком  увидел  косматую  гору:  грубую

ощетинившуюся шерсть - серую сверху и почти белую вну, огромное тело  на

коротких и очень толстых кривых лапах. Видение это длилось один миг. Затем

послышался грохот камней - то чудовище бросилось в штольню.

   Откинув страх, я засветил свою мощную лампу и,  держа  ружье  наготове,

кинулся вслед за ним.

   Лампа залила тоннель ярким светом, совсем непохожим на желтое  мерцание

свечи, с которой я брел здесь двенадцать дней назад.  Стремительно  несясь

по тоннелю, я не упускал виду  чудовище,  бежавшее  впереди  меня.  Ого

мчалось большими скачками, раскачиваясь стороны  в  сторону.  Громадное

тело заполнило все пространство между стенами тоннеля. Шерстью,  свисавшей

длинными густыми  космами,  развевавшейся  на  бегу,  животное  напоминало

гигантскую неостриженную овцу,  но  ростом  превосходило  самого  крупного

слона.

   Сейчас мне и самому кажется невероятным, что я  отважился  преследовать

такое страшилище в недрах Земли. Но когда в жилах человека закипает  кровь

от сознания, что рук ускользает добыча, в нем пробуждаются  первобытные

инстинкты охотника, а осторожность и страх отступают прочь. Сжимая в  руке

ружье, позабыв обо всем, я что есть силы бежал за чудовищем.

   Я заметил, что животное очень быстро и проворно. Увы, очень  скоро  мне

на  собственном  опыте  привелось  убедиться,  что  оно  еще  и   коварно.

Вообразив, что зверь бежит в панике и остается только преследовать его,  я

даже не подумал, что он может сам напасть на меня.

   Ранее я уже писал, что тоннель ведет в большую центральную  пещеру.  До

крайности возбужденный, я влетел в нее, боясь лишь одного - потерять  след

животного. И вот в этот момент чудовище  неожиданно  повернулось  ко  мне.

Спустя миг мы оказались лицом к лицу.

   То, что я увидел в ослепительном свете лампы, навсегда запечатлелось  в

моем мозгу. Зверь вскинулся на задние лапы, как медведь, и  застыл  передо

мной, огромный, яростный. Ни в одном кошмаре моему воображению не являлось

ничего подобного.

   Я сказал, что  зверь  поднялся  на  задние  лапы,  как  медведь.  Он  и

напоминал его, только раз в десять был больше самого огромного   живущих

на земле медведей. У него были длинные кривые лапы с  огнутыми  когтями,

бугристая и на вид очень толстая шкура, заросшая густой шерстью. Но  самое

страшное - громадная кроваво-красная разверстая пасть, усаженная  клыками,

и белые выпученные глазищи, сверкавшие в ослепительном свете лампы.

   Над моей головой  взметнулись  гигантские  лапы,  и  чудовище  с  ревом

бросилось на меня.  Я  отпрянул,  уронил  лампу  и  рухнул  на  камни  без

сознания...

   В себя я пришел уже на ферме  Эллертонов.  Со  времени  этого  ужасного

происшествия в каньоне Голубого Джона минуло два дня. Всю ночь я  пролежал

бездыханный в штольне. У меня оказалось  легкое  сотрясение  мозга,  левая

рука моя и два ребра были сломаны.

   К счастью, оставленную мною записку нашли утром, и сразу же  группа 

дюжины  фермеров   бросилась   на   мои   розыски.   Меня   обнаружили   в

бессознательном состоянии и отнесли домой.

   От диковинного зверя не осталось и следа. Не были  найдены  даже  пятна

крови, которые могли бы свидетельствовать, чти моя  пуля  попала  в  него.

Кроме моего бедственного состояния да еще следов на грязи в тоннеле, ничто

не подтверждает моих рассказов.

   Сейчас уже прошло шесть недель. Я снова  могу  выходить  и  греться  на

солнышке. Как раз напротив меня высится отвесный склон холма и видны серые

вестковые скалы. Там, на этом склоне, - темная расщелина, вход в древнюю

штольню - каньон Голубого Джона.

   Но каньон этот никогда уже не будет источником ужаса. Никогда больше ни

одно загадочное существо не выползет    него,  чтобы  проникнуть  в  мир

людей.

   Ученые и образованные интеллигенты типа доктора Джонсона могут смеяться

надо мной, но местные фермеры, люди простые, ни разу не усомнились в  моей

правдивости.

   На следующий день после того, как  ко  мне  вернулось  сознание,  сотни

фермеров собрались у входа в каньон Голубого Джона.

   Вот что писал об этом "Кастльтонский курьер":

   "Наш корреспондент, а также некоторые  предприимчивые  и  смелые  люди,

прибывшие Матлока, Бэкстона и других мест, тщетно  требовали  позволить

им спуститься  в  штольню,  чтобы  обследовать  ее    конца  в  конец  и

окончательно проверить рассказ доктора Джеймса Хардкастля. Местные  селяне

приняли иное решение. С самого утра они прилежно заваливали камнями вход в

штольню. Возле нее поднимается  крутой  склон  холма.  Сотни  добровольцев

скатывали по нему огромные камни и обломки скал, пока каньон  не  оказался

полностью  забаррикадированным.   Так   закончился   трагический   эпод,

породивший столь великое возбуждение в умах жителей нашего края.

   Кстати, местные жители разделились в суждениях по этому вопросу на  два

лагеря.  Одни  считают,  что  слабое  здоровье  и,   возможно,   некоторое

повреждение мозга на  почве  туберкулезного  процесса  вызвали  у  доктора

Хардкастля странные галлюцинации.  По  мнению  приверженцев  этой  теории,

доктор Хардкастль спускался в штольню, одержимый навязчивой идеей  поисков

фантастических чудовищ, а его ранения они  объясняют  падением  со  скалы.

Противная сторона утверждает, что легенда о загадочном чудовище,  таящемся

в ущелье, родилась задолго до приезда достопочтенного мистера Хардкастля в

наши края. Многие фермеры рассматривают рассказ доктора Хардкастля  и  его

ранения, как лишнее подтверждение реальной почвы этой легенды.

   Так обстоит дело и таким загадочным  оно  останется,  ибо  нет  никакой

возможности дать более  или  менее  научное  обоснование  ложенным  выше

событиям".

   Так, повторяю, писал "Кастльтонский курьер".

   Возможно, со стороны газеты было бы более разумным, прежде чем печатать

эту статью, направить ко мне своего корреспондента. Я  -  непосредственный

участник событий, проаналировал их, как никто другой, и наверняка  помог

бы устранить некоторые недоумения, небежно  возникающие  при  объяснении

описываемой драмы, и этим приблить вопрос к научному прнанию.

   Итак, попробую дать то единственно верное толкование, которое, как  мне

думается, способно пролить свет на это дело. Гипотеза моя может показаться

неправдоподобной, но никто по крайней мере не станет утверждать,  что  она

вздорна.

   Моя точка зрения возникла, как видно дневника, задолго до событий  в

каньоне Голубого Джона. Она предполагает, что в этой части  Англии  должно

находиться большое подземное озеро, а  возможно,  даже  и  море,  питаемое

множеством ручьев, протекающих в недра Земли через пористые  вестняковые

породы.  Но  хорошо  вестно:  там,  где  много  воды,  должно   быть   и

значительное испарение ее с последующим оседанием влаги в виде тумана  или

дождя. А последнее предполагает всегда наличие растительного мира, что,  в

свою очередь, допускает возможность существования животного мира в  недрах

Земли.

   Я полагаю, что растительный и животный мир под землей возникал    тех

видов флоры и фауны, которые существовали в ранний  период  истории  нашей

планеты, когда связь подземного и внешнего  миров  была  более  доступной.

Впоследствии  связь  эта  нарушилась,  и  животный  мир  подземных  глубин

переродился в соответствии с  новыми  условиями  существования.  Изменения

коснулись всех существ, включая и тех чудовищ, одно которых я видел.

   Возможно,  это  древний  пещерный  медведь.  Многие  века  наземные   и

подземные обитатели Земли были отделены друг от друга. Но вот образовалась

брешь в глубинах  земной  коры,  позволившая  одному    обитателей  недр

выходить через древнюю римскую шахту на поверхность.

   Как и все обитатели  подземного  мира,  животное  утратило  зрение,  но

потеря эта, несомненно, была возмещена природой в чем-то другом. Возможно,

в обонянии. Животное могло находить дорогу в полной темноте и нападать  на

овец, пасшихся на склонах  бллежащих  холмов.  Что  же  касается  темных

ночей, которые оно выбирало для своих набегов, то, согласно  моей  теории,

это можно объяснить чрезвычайно болезненным действием  света  на  огромные

выпуклые глаза животного, привыкшего к мраку. Вероятнее всего, яркий  свет

моей лампы и спас мне жнь, когда я очутился с ним один на один.

   Таково мое объяснение этой загадки природы. Я оставляю  собранные  мною

факты на ваше усмотрение. Захотите поверить им - сделайте это, предпочтете

усомниться - сомневайтесь. Ваше доверие или недоверчивость теперь  уже  не

могут ни менить ложенных мною фактов, ни оскорбить того, чья задача  в

этом мире уже выполнена..."

 

 

   Так  заканчивается   странный   рассказ   покойного   доктора   Джеймса

Хардкастля.