Томаш КОЛОДЗЕЙЧАК

      КОГДА ПРОЛЬЕТСЯ КРОВЬ

      & Spellcheck by HarryFan

      Перевод с польского Е.Вайсброт.

      Еве и Вацеку. Огромная вам благодарность!

      ПРОЛОГ

      Магвер спешил. В трактире «Под тремя быками» его ждали друзья и пиво, а Магвер считал, что нет ничего лучше, как поболтать за полным кувшином. Стучат глиняные кружки, кругом снуют трактирные девки, время от времени то один, то другой, уже под хмельком, начинает плести удивительные истории. Случаются и другие интересные события под крышей трактира: глядишь скандал, а там и драка. Раньше Магвер любил такие стычки. Драчун он был сильный и ловкий, не боялся ни хулиганья, ни городовых. Однако последнее время старался избегать опасных мест, потому что Острый своим людям запретил безобразничать.

      После утреннего дождя тесовины, которыми была выложена середина улицы, стали скользкими, вода в канавах поднялась, и воняло больше, чем обычно. Магвер до сих пор не привык к запахам города, хоть и жил в Даборе больше месяца. А просидеть здесь надо было ещё столько же: всю ярмарку и турнир. Магвер был из клана Асгов, свободных земледельцев, сеющих пшеницу и выращивающих хмель. Каждое утро ему надо было обойти знакомых купцов хлеботорговцев и пивоваров, переброситься парой-другой слов, иногда вручить какой-нибудь подарочек. Того требовал добрый торговый обычай.

      Однако после обеда Магвер обычно бывал свободен. Время это он проводил за кружкой пива, поигрывал в кости, беседовал, а по ночам забирался под перину к Гораде или же покидал Дабору, чтобы встретиться с Шепчущим. Последнее время Острый все чаще созывал группу. Близился турнир, и в любой момент можно было ждать нашествия Шершней.

      Смеркалось, но на улицах все ещё было довольно людно. Магвер заметил вышедших из-за угла носильщиков с лектикой. Полотняные занавески отделяли от мира сидящего внутри человека — вероятно, сановитого чиновника или очень богатого купца. Несли лектику четверо рослых мужчин, дорогу расчищали двое отгонщиков, а позади бежали ещё несколько стражников.

      Магвер предусмотрительно перешел на левую сторону улицы: что уж приятного — схлопотать палкой по шее. Однако те, кто шел перед Магвером, не успели вовремя попятиться. Волна ругательств и крика прокатилась по улице, лектика резко замедлила движение, из-за этого один из носильщиков сбил ногу. Лектика покачнулась, прикрывающее окно полотно на мгновение откинулось. Носильщик тут же выпрямился, взял шаг, лектика вернулась в нормальное положение.

      Однако за этот краткий миг Магвер успел заглянуть внутрь. Там сидел немолодой уже мужчина в богатом одеянии. Когда лектика покачнулась, «пассажир» потерял равновесие. На его лице появились злость и удивление. Вот и все, что успел заметить Магвер, однако тут же сообразил, что лицо этого человека ему знакомо, что он наверняка уже видел его, хотя сейчас и не мог припомнить, кто это и где они встречались.

      Магвер проводил удаляющихся носильщиков взглядом и отправился дальше, тут же забыв о случившемся. Его ждали друзья, девки и пиво.

      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

      ГОРОД

      1. «ТЫ ДОЛЖЕН МЕНЯ УБИТЬ»

      Магвер сидел за столом в углу трактира. У противоположной стены собралась большая компания, окружавшая пожилого мужчину, громко болтавшего о Шершнях — ужасных вояках из-за восточной границы. Магвер подсел было к ним на минутку, но тут же вернулся к своим. Старик пересказывал историю, которую Магвер сам распустил по городу примерно неделю назад. Только он-то делал это так, как учил Острый: аккуратно и осторожно, как бы мимоходом, вплетая в другие слухи. Сплетня шла в народ, передавалась от одного к другому. Обычно втихаря и по секрету. Но этот старик говорил громко, хотя в трактире наверняка могли сидеть шпики. Либо из-за прожитых лет уже все так поперемешалось в его голове, что он ничего не боялся, либо выпил лишку, а может, и сам был шпиком бана.

      Сейчас он говорил о поведении и привычках Шершней. Магвер помнил, как испугался и занервничал, когда услышал об этом от Острого в первый раз.

      — Они устраивают пиршества, — хрипел старик, — выкрадывают детей, грудничков, которым ещё и двух дюжин дней нет. — Он понизил голос, отхлебнув пива. — А потом режут и едят сырое мясо.

      — Треплешься, старый, — буркнул какой-то недомерок.

      — Правду говорю! — возмутился старикан. — Вы ещё вспомните меня, когда они заявятся!

      Магверу до сих пор не доводилось видеть гвардейцев Гнезда, которых называли Шершнями. Три года назад мать не позволила ему пойти в Дабору на турнир. Сейчас он уже считался взрослым мужчиной и сам отвечал за свои поступки. На щеке у него был вытатуирован знак Асгов.

      — Бери. — Берк тронул его, подавая деревянные кости. В этот момент дверь трактира отворилась и вошел невысокий молодой светловолосый мужчина.

      — Привет, Родам, — помахал ему рукой Магвер.

      Родам Сарль немного постоял в дверях, будто над чем-то раздумывая. Потом направился к столу Магвера, не обращая внимания на подающего ему кувшин трактирщика.

      Ноги он переставлял медленно, с какой-то странной осторожностью, словно был в подпитии. Однако Родам ведь почти никогда не пил.

      Он тяжело оперся руками о столешницу. Берк отложил кости. Кольтер перестал перебирать четки, подсчитывая очки.

      — В чем дело, Родам? — тихо спросил Магвер.

      Сарль взглянул на него, открыл рот, хотел что-то сказать, замялся. Облизнул губы. Наконец наклонился, почти уткнувшись губами в ухо Магвера. И тихо, так, чтобы никто больше не услышал, сказал:

      — Сегодня, Магвер, или завтра ты должен будешь меня убить.

      * * *

      Дабора готовилась к нашествию Гвардии. Купцы уносили товары в склады, трактирщики прятали лучшие вина и выкатывали бочонки второразрядного пойла, отцы запирали дочерей в чуланах, отбирали у сыновей оружие. В городе царила непривычная суета. На турнир и ярмарку съехались зажиточные люди со всех Лесистых Гор, а также жители близлежащих поселков, крестьяне, свободные лесорубы, бродяжки, бобровики со Струги. А главное — мастера стекольных дел из Увегны. Эти не смешивались с толпой, ученикам же и челядникам позволили шляться по городу, а сами отсиживались в Горчеме, на дворище бана Лесистых Гор, Пенге Афры.

      Чем только не торговали в Даборе во время ярмарки: шкурами и солью, дровами и шлифовальными камнями. Здесь можно было купить волчат и домашних животных. И оружие. Прекрасные каменные топоры из самого Ольтомара, кожаные латы — йопы, щиты и луки. Все это продавалось и обменивалось, на торговых площадках толпились люди; обозы загруженных разной разностью телег въезжали в город. Однако не за зерном и шкурами тянулись в Дабору купцы из дальних краев. На Даборскую ярмарку они приезжали прежде всего за стеклом. Мастера из Увегны, как и каждый год, явились ко двору Пенге Афры, чтобы сложить ему дань — чудесные сосуды, прозрачные пластины для окон. Дорогие бусы, амулеты, украшения. Они падали перед баном ниц, благодарили за то, что он соблаговолил принять их дары, и умоляли не лишать Увегну милости своей и в будущем году. Ну а пока мастера пребывали в Горчеме крепости, стерегущей столицу Лесистых Гор, челядники стекольщиков продавали свои произведения богатым горожанам и купцам.

      Однако сейчас суматоха попритихла, торговля замерла, ибо все знали: от Шершней можно ожидать самого худшего.

      Дабора готовилась к нашествию Гвардии.

      * * *

      — Я принимал зерно у писарей с Хортельских Равнин. И мне никогда не доводилось ошибиться при насечках счетных палочек, и никто не мог сравниться со мной в счете на абаке, — стонал Родам. — И на кой мне это было, на кой?!

      Магвер знал Родама давно, хотя последнее время их пути немного разошлись. Тем не менее время от времени они встречались, чтоб осушить кувшинчик-другой и потрепаться. Родам, который был старше Магвера на три года, тоже был из рода бродяг. Два года назад мать отдала его в дом Сарлей, торговавших зерном, и это помогло Родаму получить место в зернохранилищах бана.

      Сейчас ему нужна была помощь.

      Вчера в дом Родама заявился посланец в расцветках владыки. Вручил Сарлю маленький стеклянный шарик — Рябинину Вызова. Блестящее на поверхности стекло шарика внутри заполняла оранжевая жидкость, напоминающая медленно пульсирующий сгусток тумана. Со временем сгусток этот расплывался, как бы разжижался. Так действовала магия, которой владели мастера из Увегны. Такой же шарик всегда оставался у воеводы Даборы — Аэна Идэга. Если б Родам убежал из города, обе Рябинины немедленно бы почернели. Порой случалось, что люди, вызванные баном, сбегали в пушу. Их преследовали, семьи беглецов уничтожали, а имущество переходило в руки владыки.

      В тот день, когда шарик станет совсем прозрачным, Родаму надлежит прийти к воротам Горчема.

      Зачем его вызывал бан, Родам не знал. Так же, впрочем, как не знал этого никто из получавших Рябинину. И Родам боялся, с каждой минутой боялся сильнее.

      К амбарам бана целыми днями съезжались телеги с зерном, быки тянули сани, а собаки — тобогганы [бесполозные сани для перевозки грузов; состоят из нескольких тонких досок с поперечинами, скрепленными ремнями, передок загнут]. На складах постепенно скапливались горы мешков. Их было так много, что если из каждого взять хотя бы по горсти — нет, даже по полгорсти, — то можно стать очень богатым человеком. Так многие и делали. Порой кого-нибудь ловили, и тогда палачи развешивали его внутренности на Рынке Судей, а его род навечно покрывался позором.

      Родам опасался, что именно по такому делу его вызвали в Горчем, и поэтому хотел умереть.

      Однако мало совершить самоубийство — прыгнуть в реку, набив карманы камнями, броситься на кинжал. Этого недостаточно. Аэн Идэг догадался бы, что Родам сам призвал к себе смерть, чтобы та уколола его иглой Черной Розы. А тогда уж никто и ничто не спасло бы Сарлей от гибели и позора.

      Поэтому-то он и попросил Магвера помочь ему. Он знал, что должен погибнуть, но хотел умереть так, чтобы на род его жены не пала даже тень подозрения.

      2. АРМИЯ ИДЕТ

      — Шепчущие снова ходят по улицам. — Горада закатала рукава сорочки, высоко до колен подтянула юбку. Ноги у неё были крепкие, руки сильные, лицо круглое, груди большие. Но, несмотря на всю её мощь, была в Гораде какая-то мягкость, говоря с Магвером, она словно бы разговаривала с собственным ребенком. Муж Горады умер несколько лет назад, а другого она пока брать не хотела. Ее дом стоял неподалеку от Большого Вала, и во время крупных ярмарок она три тесные комнаты сдавала постояльцам.

      Магверу здесь нравилось — Горада кормила хорошо, не совала нос в чужие дела и в первую же ночь пришла к нему в комнату. У неё были целы все зубы, ядреное тело и гладкая кожа, а большие шершавые руки умели ласкать нежно и мягко.

      — Да? Перед турнирами всегда бывало много Шепчущих. — Он присел на табурет и взял крынку с молоком.

      — Но сейчас их валандается гораздо больше. Так говорят.

      — Кто говорит?

      — Что значит кто? Бабы на торге и нищие, что у трактиров сшиваются.

      — А бывало когда, чтобы перед турнирами Шепчущие не таскались по деревням? Сколь себя помню — всегда, да и мать мне говорила, что и раньше было так же.

      — Я знаю, — проворчала Горада. — Но их никогда не было столько, и они никогда не рассказывали такие страсти.

      — Гвардия идет. А сплетни человеческие растут быстрее, чем молодой поросенок.

      — За одно это не стали бы их городовые выискивать. А то вон снова была облава.

      — В лесу городовые шумят сильнее, чем туры. Никого они не поймают.

      — Э-э-э… Восемь лет назад схватили одного Шепчущего. Да так его ободрали, что он трое суток подыхал на колу без шкуры. Бан специально привел мастеров аж из самого Ольтомара. Те так умеют башку разделывать, что весь студень внутри видать, а человек глазами ворочает и ничего не чует…

      Магвер кивал, прикидываясь, будто внимательно слушает Гораду. Ему необходимо было увидеться с Острым. К сожалению, ближайшая встреча была назначена лишь на третий день.

      — Шепчущие все меньше поучают, — продолжала Горада. — Когда-то объясняли, что делать против распухания, и как читать руны, и как ветер заговаривать, чтобы нес по вырубке огонь в нужную сторону. А теперь только то и знают, что болтать о былых временах, о бане да о Гвардии. Крестьяне любят про это послушать…

      — Это ж ведь тоже наука. О древних-то временах.

      — Какая мне польза от такой науки? Каши из неё не сваришь. — Горада подошла к окну, видя, что во двор вбежал мальчонок. Он остановился перед домом. Утомленный долгим бегом, несколько раз глубоко вздохнул и спросил:

      — Здесь живет господин Асга?

      — Это я. — Магвер подошел к окну.

      — Мне велено повторить слова: «Я помню, что ты говорил, и думаю об этом. Буду ждать».

      Магвер кивнул. Покопался в мешочке и кинул пареньку платежную бусинку. Малец развернулся и направился к воротам. Множество таких пацанят обычно крутилось по базарам Даборы. За небольшую плату они разносили сведения, письма и мелкие грузы в пределах города, а порой и по близлежащим деревням.

      Магвер прижал руку к оконной раме.

      Острый, один из наиболее влиятельных Шепчущих, вызывал его. Слова, переданные мальчишкой, были одним из условных вызовов… Острый ожидает его на Тропе Арфанов и будет ждать, пока Магвер не придет.

      Именно сейчас, когда Магверу это было особенно нужно, Острый явился как по вызову.

      Случайность или же Острый каким-то таинственным образом услышал мысли Магвера о помощи…

      — Я ухожу, Горада. — Магвер отвернулся от окна. — Не знаю, когда вернусь, но приготовь что-нибудь поесть.

      — Хорошо…

      — И ложись спать. Может, я тебя разбужу.

      — Хорошо, — улыбнулась она.

      * * *

      Он оттолкнул протянутую руку попрошайки, отругав про себя всех мошенников, промышлявших у Петушиных Ворот. Стоило задержаться или хотя бы ненамного сбавить шаг, как они окружали человека — старые и молодые, со скрюченными руками, кривыми шеями, слепые, безногие и безумные. Время от времени бан приказывал городовым очищать улицы от нищих и попрошаек. Тогда они убегали, и сколько же хромых мгновенно оказывались вполне ходячими с крепкими, здоровыми ногами, сколько слепцов прозревало, а немых обретало речь — никому не сосчитать.

      Кровь большинства тех, кто действительно не мог убежать, быстро впитывалась в землю. У ворот становилось свободней — но ненадолго. В Дабору тащился всякий, кто потерял здоровье и кого родственники выгнали из дома под чистое небо.

      Магвер осмотрелся. Где-то здесь должен ожидать Острый.

      Перекупщики расхваливали ячменные лепешки, глиняные свистульки, бусы. Две псины яростно ворчали друг на друга, готовые к нападению. По Тропе Арфанов прогуливались десятки людей.

      — Я пришел.

      Услышав этот голос, юноша быстро обернулся.

      — Ты меня вызывал. — Он наклонил голову.

      Магверу ещё никогда не доводилось видеть Острого в такой одежде — серой потрепанной накидке, зеленых штанах из грубого полотна, кожаных чунях. Только заплетенная внизу в небольшую косицу борода осталась прежней черной, густой, прикрывающей рот. Волосы в соответствии с пастушеским обычаем Шепчущий подстриг коротко, оставив на макушке плешь.

      — Идем отсюда, — сказал он, они медленно двинулись к ближайшему трактиру.

      — Как ты узнал, что нужен мне?

      — Я не знал, — покачал головой Острый. — Что случилось? Давай присядем где-нибудь для начала.

      — Гвардия уже идет. Раньше, чем ожидали.

      — Пора начинать работу.

      Глаза Магвера заблестели.

      — Я готов.

      — Знаю.

      — Но… — Магвер замялся. — У меня есть ещё одно дело. И я не знаю, следует ли за него браться.

      Они подошли к трактиру. Здесь, как обычно, было многолюдно и душно, но они отыскали стол немного в стороне. Трактирщик поставил перед ними кувшин пива и отошел, чтобы успокоить какого-то разбушевавшегося клиента.

      — Трудно об этом говорить… — начал Магвер.

      * * *

      — Он твой друг. — Острый прикрыл лицо руками. — Ты обязан ему помочь.

      — Он ничего не знает. — Магвер говорил тихо. — Последнее время мы редко виделись, я никогда не рассказывал ему о наших делах. И даже если он что-то открыл, то совсем немного. Его мысли — тени облаков, скользящие по листьям дуба…

      — Когда огнем распалят ему кишки, то тень проявится во всей красе, Магвер, — покачал головой Острый. — Ты знаешь это не хуже меня. Под пыткой человек теряет разум и выкладывает все. Родам не уверен в своих силах, боится проявить слабость, он одинок. Тебе надо бояться во сто крат больше.

      — Я ему верю.

      — Твоя вера тут ни при чем.

      — Знаю. И я готов. Но ведь ты знаешь, Острый, я не могу ткнуть его кинжалом.

      — Знаю, — усмехнулся Острый.

      Магвер смотрел на Шепчущего, на его изборожденное морщинами лицо, на крепкие жилистые руки и лежащий рядом баул, в котором всегда скрывалось множество таинственных предметов. Только он мог помочь.

      — Знаю, — повторил Острый. — Дружок попросил у тебя смерти. И ты обязан ему её дать. Ведь в ту минуту он предаст свои кости Земле, Матери Всесущего. Достойнее пасть в бою от руки более сильного противника. И счастлив тот, которого придавит деревом. Ольтомарцы считают благословенным каждого, кто к старости сохранит сына, дабы тот перерезал ему ножом горло. Тогда счастливы оба. Но и смерть от руки друга тоже благородна, ибо праведный человек не может умереть кое-как.

      Магвер смотрел на Острого, широко раскрыв глаза.

      Так происходило всегда, когда Шепчущие принимались поучать. На их лицах выступал румянец, в глазах появлялся блеск, пальцы хищно искривлялись, голос крепчал. Всегда. И каждый готов был слушать Шепчущих и день, и два, забыв о пище и воде, о работе в поле, о палачах бана, а слова пленили мысли, разум, душу.

      — Он просил убить его, значит, ты обязан это сделать. Но ты не ткнешь его ножом и не спалишь в доме. Я знаю, как это сделать. Воевода ни о чем не догадается. Мне нужна кровь Родама.

      * * *

      Гвардейцы вошли в Дабору шестерками, вышагивая в ритм ударов барабана. Их было семьдесят два. Давненько уже Город Ос, который даборцы именовали Гнездом, не присылал столько воинов.

      Впереди шла эйенни, покровительница отряда. Невысокая черноволосая женщина с серым лицом и большими руками. От Шершней она отличалась только ростом и гербом на щите — эйенни всегда были родом из дворян.

      За эйенни шагал Ведущий, молоденький — лет, может, двенадцати паренек. Дорону доводилось встречать и помоложе, но, увидев лицо мальчика, он вздрогнул. Ведущий почувствовал взгляд Дорона и обернулся, словно заметил его пустыми глазницами в толпе даборцев, однако ни на миг не перестал бить по висящему на поясе барабану, приплясывая при этом в навязанном себе же самому ритме.

      Они шли шестерками, четко выдерживая отбиваемый ведущим ритм, нога в ногу, глядя вперед, будто позади у них не остались многие дни похода. Словно вокруг не было стада ротозеев, гневного ворчания, волнами пробегавшего по толпе, стиснутых кулаков мужчин. Они, конечно, чувствовали — ибо не могли не чувствовать — ненависть Даборы. Лица утомленных бойцов покрывали грязь и пыль, татуировка казалась поблекшей и стершейся военной раскраской. Но Дорон знал, что придет время — и гвардейцы натрут лица маслом, напрягут мускулы и тогда знаки Города Ос снова разгорятся в лучах солнца, и горе тем, кто выйдет драться против Шершней.

      За отрядом следовали боевые псы с собачарами. Замыкала отряд группа рабов.

      Гвардейцы шли через Дабору неприступные и непобедимые, внешне спокойные, но готовые в любой момент схватиться за топорища и начать кровавую пляску смерти.

      Они явились за данью, наложенной на каждого жителя Даборы и всех Лесистых Гор, и приветствовали гвардейцев не крики радости, а гул ненависти, злой розблеск в глазах мужчин, проклятия, выкрикиваемые беззубыми ртами старух, плач детей. Барабанщик, как требовал обычай, всегда вел отряд прямо к крепости Пенге Афры.

      * * *

      Холм, на котором стояла крепость, круто обрывался к реке. Со стороны города ещё в стародавние времена прокопали ров, вытащив уйму земли, щебня и песка, дробя и убирая камень. Теперь крепость на острове возвышалась над домами Даборы. Последний раз Горчем отстраивали после пожара почти полвека назад. Тогда прикончили множество рабов, отрубили им головы и уложили тела под бревнами вала. Кровь напоила дубовые клети и лучше всякого раствора скрепила землю и насыпь.

      Мост к воротам Горчема шел серединой рва вдоль вала, поэтому идущие по нему люди долгое время находились в поле досягаемости стрел, которыми воины Пенге Афры могли осыпать сверху неприятеля. Помост сворачивал около ворот и резко обрывался. В крепость входили по разводному мосту, который опускали днем, а ночью снова поднимали.

      Дабора охватывала Горчем с юго-запада, упираясь на севере и востоке в реку. При этом самые близкие к крепости постройки размещались на расстоянии двух полетов стрелы. На предместье — пустыре, отделяющем Горчем от города — были выкорчеваны все деревья, засыпаны ямы, выровнены бугры.

      Гвардейцы вышли из-за домов, и разводной мост начал опускаться.

      * * *

      Ведущий сильнее ударил в барабан, собаки яростно заворчали, воины выровняли шаг — близилась церемония встречи.

      На сторожевой вышке над воротами появились несколько воинов Пенге Афры. Трое перегнулись через деревянный частокол и наблюдали за Шершнями.

      Ритм учащался. Барабанная дробь делалась все быстрее, ноги гвардейцев отбивали по мощеной дороге ровный ритм, собаки лаяли словно бешеные.

      Трое солдат на башне исчезли за укрытием, почти одновременно наклонились, чтобы поднять кверху что-то тяжелое и большое.

      Человека.

      Что лучше крови может подарить один владыка другому? Нет жертвы более достойной и более истинной, нет более дружественного приветствия.

      Ведущий крикнул.

      Воины перевалили тело через частокол и сбросили вниз.

      Теперь настал черед гвардейцев. Им оказали честь, значит, и они должны достойно ответить на приветствие.

      Лежащий на мосту мужчина застонал, слегка приподнял голову, пошевелил сломанной рукой. У него был выбит левый глаз, а на щеке выжжено клеймо, говорящее о том, что его поймали в тот момент, когда он крал корову. Ему не повезло. После клеймения грабителей всегда отпускали. Он попал в тюрьму как раз в то время, когда Гвардия приближалась к Даборе.

      Первые ряды Шершней вступили на мост. Мост был широк, на нем могли разминуться даже две телеги, однако гвардейцы начали перестраиваться теперь они шли уже не шестерками, а парами.

      Палочки Ведущего били по барабану так быстро, что уже нельзя было различить отдельные удары, а слышен был только плотнеющий, усиливающийся, перекрывающий топот солдатских башмаков гул.

      Они шли.

      Тело мужчины было все ближе.

      Они шли.

      Первый боец был уже в пяти шагах от него. В четырех.

      Они шли.

      Он крикнул только раз.

      Ноги быстро поднимались и опускались, подошвы били по бревнам, ступня за ступней, ступня за ступней, ноги в кожаных башмаках на твердой, как камень, подошве.

      Шершни прошли через мост, миновали место, где только что лежал человек. Тянувшие тобогганы собаки брели, опустив морды к земле, но почувствовав запах крови, оскалили вечно голодные пасти. Кровь жертвы останется на мосту до первого дождя.

      Церемониал встречи был соблюден полностью.

      * * *

      Внутреннее пространство крепости — дворище — было застроено негусто. Прямо напротив ворот располагался дом бана — солидное двухэтажное здание из сосновых бревен. Все знали, что его подвалы уходят в глубь холма на три уровня. Воспоминание о самом нижнем наполняло ужасом тех, кому удалось оттуда вернуться. Впрочем, мало кому удавалось выбраться из этих подземелий живым.

      К валу примыкали амбары и бараки для рабов. Площадь между постройками была усыпана гравием. В самом центре виднелись два колодца. Над всем вздымалась Башня Дымов.

      Шершни вступили на плац, снова сменили строй, выстроились тремя шеренгами, перед которыми стояли только Ведущий и эйенни. Позади столпились рабы, стерегущие вьючных собак. Больше во дворе не было никого, хотя во многих окнах виднелись лица любопытных.

      Ведущий продолжал бить в барабан, но ритм успокоился, звуки поутихли. Как того требовал обычай, они ждали. Наконец выкрашенные красным ворота отворились.

      Барабан умолк.

      Бан ступал медленно, вплотную за ним двигались четверо телохранителей в цветах Даборы — с желтыми щитами, в зеленых куртках, в брюках лосиной кожи и шлемах из волчьих черепов.

      По одну сторону бана шагал Харко Афра, его брат, единственный из семерых родственников, которому Пенге Афра дозволил выжить. По правую семенил сын владыки, малолетний Бальд Афра. Руки у него были вывернуты назад, кисти стянуты ремнем — знак того, что он ещё не имеет власти.

      Бан остановился в пяти шагах от эйенни. Покровительница возложила руки на живот и склонила голову.

      — Матерь видит свет над твоим домом, слышит плеск камней, бросаемых в твои колодцы, чувствует, как дрожит Земля Родительница под стопами твоих бойцов. Будь здрав.

      — Мои глаза, уши и ноги принадлежат Матерям Внешнего Круга.

      3. ИСПЫТАНИЯ

      Дорон перешел на другую сторону улицы, миновал лавочки пекарей и направился к Западным Воротам. Однако не успел сделать и десятка шагов, как услышал позади шепот:

      — Лист…

      Он остановился и медленно повернулся. Его редко зацепляли на улицах. Люди уже успели привыкнуть к присутствию Листа да и слегка побаивались его.

      Тот, кто окликнул его, был уже в годах, среднего роста, одет скорее бедно: льняные штаны и рубаха, на ногах лапти, на голове — соломенная шляпа. Прочесть клановую татуировку на щеке старика Дорон не смог.

      — Да будут руки твои сильны, — проговорил незнакомец приветствие свободных дровосеков.

      Лист наклонил голову с уважением, полагающимся старшему по возрасту.

      — Господин, я из рода Оми, мы валим лес к востоку от Хоевли. — Он говорил быстро, будто боялся, что Дорон уйдет, не дослушав. — Мой старший внук, Ильоми, пришел на турнир. Ты не посмотришь, господин, как он борется?

      Дорон молчал. Человек, сразу же отвечающий на вопросы, незамедлительно выполняющий просьбы, теряет уважение людей. Однако человек, отказывающий в просьбе, тоже особым уважением не пользуется.

      — Где тренируется твой внук?

      — Тут недалеко, господин. Вместе с братом, который тоже хочет участвовать в турнире, но он ещё мальчишка. У свояченицы дом на улице Горшечников, там есть двор…

      Они пошли. Дровосек — немного впереди, словно не желая раздражать Дорона своей близостью.

      Дошли до Хмельных Ворот. Вал, окружавший Дабору, в принципе не имел оборонного значения. Война, не считая бунтов и междоусобицы в борьбе за власть, не доходила сюда несколько десятилетий. В мирное время вал отделял от остальной части города кварталы, заселенные лучшими ремесленниками и богатыми купцами. В его пределах располагались площади, на которых во время ярмарок разрешалось торговать. Приезжие купцы ежегодно оставляли у сборщиков при четырех воротах Даборы значительную пошлину. Через два дня, когда начнется турнир, у сборщиков работы будет навалом. Сейчас же у них было достаточно времени, чтобы приветствовать Дорона. Сбор пошлины в Даборе входил в обязанность войска, а военные всегда проявляли к Листу особое уважение.

      Дорон ответил, старик гордо выпрямился — хотя и нет ничего особенного в том, чтобы подойти к Брату Деревьев и попросить у него совета, а все же страшновато. Страх, подобный тому, какой испытывает человек, доверивший плотнику построить дом. Ведь плотник обладает особым даром — может сотворить затес на пороге дома и наслать на обитателей смерть или хворь. Или вот горшечник: возьмет и выдавит пальцем свой таинственный знак внутри горшка, и ежели кто сварит в таком горшке суп, то это все одно что варить яд. Однако ж дом рубить надо, горшки покупать тоже, а с Листом болтать не обязательно, вот и выходит, что мало кто вступает с ним в разговоры: ведь Лист в сотни раз сильнее всех этих плотников, горшечников да ядовщиков. Вот почему старик гордо шествовал впереди, а Дорон следовал за ним.

      Густая застройка Даборы уступила место разбросанным там и сям домишкам пригорода. Здесь уже стояли не деревянные дома — признак достатка и власти, да и каменных было раз, два и обчелся. У большинства домов стены были из высушенных на солнце кирпичей либо из ивовых циновок, обмазанных глиной.

      На принадлежащей к городу земле обычно обитали пять тысяч человек. Сейчас же, когда на ярмарку стекались жители окружных сел и пришельцы из удаленных краев, их могло быть в Даборе раза в два больше.

      — Здесь, — сказал старик, указав на ряд землянок с плоскими соломенными крышами. У каждого домишки было по два небольших окна из закопченного, неровного, но все же настоящего увегнского стекла.

      — Не желаешь ли напиться, господин, или чего-либо перекусить? — спросил старик.

      Дорон потер ладонью щеку.

      — Нет. Покажи своих внуков.

      — Изволь сюда, господин. — Старик указал Дорону на узкий проход между стенами домишек. Сразу было видно, что здесь живут горшечники. На небольшом пространстве между хибарами не росло ни травинки. Землю покрывал слой засохшей глины, выбрасываемой сюда поколениями ремесленников и образовавшей твердейший наст. Дорон ощутил нечто странное, непонятное волнение заставило его сердце биться сильнее. Это длилось всего минуту, потом его внимание привлекли два юноши, занятых борьбой в центре дворика.

      На обоих были одни лишь набедренные повязки. В соответствии с обрядом они сняли и все свои амулеты. По лицу первого, крепко сложенного, черноволосого, от уголка губ до левого уха проходил коричневый шрам. Второй был ростом пониже, худощавее, однако умелый глаз мог оценить силу его мускулов, напрягающихся под кожей.

      Увидев старика и Дорона, они тут же прервали бой.

      — Приветствую тебя, Лист. Меня зовут Ильян, — представился черноволосый.

      — Приветствую тебя, мастер, меня зовут Ильоми, — сказал второй.

      — Да будут ваши пути отмечены победами, — ответил Дорон. — Я пришел взглянуть, как вы боретесь.

      — Покажите, на что способны, — махнул рукой старик.

      Дорон кивнул. Юноши встали друг против друга. Скрестили карогги.

      Первым напал Ильян. Он опустил палку и ударил снизу, стараясь достать кисти брата, Ильоми молниеносно отскочил, и палицы несколько раз со стоном ударились одна о другую.

      Карогга — оружие вождей и героев. Деревянная палица длиной в четыре стопы, у одного конца зауженная, чтобы можно было ухватить рукой, у другого — расширена и как бы расплющена в перо с острыми краями, к тому же утыканная камнями, а иногда и оканчивающаяся роговым острием. Турнирные палицы не снабжают кремнями, у них не заостряют ни краев, ни вершины, но, несмотря на это, случается, что с поля боя приходится уносить тяжело раненных или даже убитых.

      Дорон быстро обнаружил, что Ильян — фехтовальщик получше, и ему требуется меньше усилий, чтобы сдержать напор брата. Наконец юноша и сам принялся нападать — палка задела торс Ильоми, ударила по рукам, выбила кароггу.

      — Достаточно, — сказал Дорон. На турнире эта стычка закончилась бы гораздо скорее. Здесь же он знал, что никто из братьев не причинит вреда другому.

      Оба юноши тяжело дышали, пот катился по груди и плечам. Ильян откинул волосы со лба.

      — Вы прекрасные бойцы, — сказал Дорон. — Думаю, многим бы хотелось, чтобы рядом были такие рубаки, как вы. Но на турнир съезжаются солдаты со всех Лесистых Гор, бойцы из Ольтомара, пастухи из Горнау-Хеми, лесорубы из Земли Ос, ну и гвардейцы. Я думаю, тебе, Ильоми, надо ещё много тренироваться. Победишь одного-двух противников, а потом проиграешь. Старайся драться так, чтобы не позволять нанести себе увечий. Многие смелые бойцы вообще не обращают внимания на более слабых, стараясь победить их как можно скорее, поэтому каждый год погибает множество таких, как ты, Ильоми, сильных, но не настолько опытных, чтобы противостоять истинным мастерам карогги. — Он обратился ко второму юноше: — За тобой, Ильян, я буду присматривать постоянно, но в этом году ты не добьешься желаемого. Запомни: каждый бой с сильным противником приближает тебя к цели. — Дорон замолчал и повернулся к старику.

      — Благодарю тебя, мастер… У нас самый лучший мед в окрестностях Воробьиного Потока, может…

      — Мне не нужен твой мед, нужно, чтобы ты объяснил мне одну загадку.

      — Да, мастер. — Старик явно опешил. Юноши подошли ближе, тоже заинтересованные.

      — Объясни мне, зачем ты меня обманул?

      — Я? Тебя?! — Голос старика дрожал.

      — Почему сказал, что эти двое — братья? Я видел, как они двигаются, слышал их голоса. Их родили разные женщины, зачали их разные мужчины…

      Лицо старика просветлело.

      — Твои глаза, господин, не ошибаются. И все-таки они братья, а связала их сила более крепкая, чем родство. Так вот, господин, я — лесоруб, а эти двое принадлежат к роду бортников и заключили союз патоки.

      — Что это значит?

      — Понимаешь ли, господин, порой случается, что один из бортников выдалбливает новую борть, а у другого пчелы начинают роиться и новый рой поселяется в улье, сработанном первым бортником. Это знак. Пчелы соединяют их, и пчельники становятся братьями. Когда рой Ильяна занял борть Т-оми, тот принял родовое имя Иль, и они поклонились друг другу, сложив на границе леса мед, смешанный с кровью.

      — Я знаю, что значит братство по судьбе, — сказал Дорон после недолгого раздумья. — Я сам по воле Священного Гая принял в братья всех Листьев. Я приду на турнирное поле в тот день, когда твои внуки явятся на бой. — Он повернулся и медленно ушел.

      Ни старик, ни юноши не стали его догонять, не сказали ни слова, потому что, если он не хотел больше разговаривать, их вмешательство было бы бестактностью.

      Теперь он понимал, откуда взялось то странное ощущение и почему эти люди отважились просить его о совете. Они были бортниками, а пчеловоды наделены даром не меньшим, чем плотник, вдобавок обоих юношей отметили пчелы и каждый в придачу к своей силе обладал ещё и силой своего брата. Потому-то они меньше, чем обычные люди, боялись Дорона. Листа.

      Стражи у ворот вторично поклонились ему. Улицы Даборы уже успокоились после прохода Шершней, люди вернулись к своим занятиям.

      Дорон глянул наверх. Над городом вздымалась Башня Дымов — знак власти Горчемских банов, простирающейся на все Лесистые Горы. И знак их подданства Матерям Города Ос.

      Дорон направился к Западным Воротам.

      * * *

      — Ты пьян, — тряхнул Родама Магвер. — Пьян!

      Родам твердо стоял на ногах, но глаза его бессмысленно смотрели на Магвера.

      — Я?.. — пробормотал он так, словно не хотел раскрывать рта. — Ага. Выпил.

      — А ну иди сюда! — Магвер слегка толкнул его. К счастью, Родам упираться не стал, только спросил:

      — Куда ты меня?..

      — Иди же! Окуну твою морду в воду, чтобы ты малость остыл. Ума-то ни крохи.

      — Магвер… — пробормотал Родам. — Я должен тебе кое-что…

      — Ладно, ладно…

      — Магвер… Я не смогу.

      — Дурья башка! Пить сейчас!

      — Надо было, Магвер!

      — Надо?

      — Я должен тебе сказать… но… что-то меня… — Родам споткнулся, Магвер не успел его удержать и Родам упал.

      — Подымайся! Уже близко.

      — Что близко?

      — Колодец! Подымайся!

      — Магвер… Он велел… Я…

      Они свернули в боковую улочку, узкую и короткую. Двери и ставни домов в эту пору уже были закрыты. Издалека доносились чьи-то крики и лай собак. Ночь обещала быть темной, тучи затянули небо.

      В начале улочки стоял колодец, а рядом — до половины наполненное водой корыто. Магвер пихнул туда Родама.

      — Я должен тебе сказать… Не хватает слов…

      — Ладно, — Магвер пригнул Родама к земле, ухватил за шею. — Наклони морду.

      — Слушай, я…

      Магвер немного придержал голову Родама, отпустил. Родам вскочил, кашляя и отплевываясь, откинул мокрые волосы со лба. Глаза смотрели уже более осмысленно.

      — Ты хотел что-то сказать, — усмехнулся Магвер.

      — Я? Нет… — покрутил головой Родам.

      — Ты дурак! — лицо Магвера покраснело от злости. — Проклятый глупец, сейчас — пьешь?! Ведь следом мог кто-нибудь идти. Мог…

      — Пью… — Родам серьезно поглядел на него. — Надо было…

      — Ничего не надо было. В чем дело? Ты никогда не наливался пивом через край, да и башка у тебя крепкая…

      — Мне никогда не доводилось умирать. Впрочем — я хотел. Теперь все едино. Верно ведь?

      — Хорошо. Все будет хорошо, — успокоил его Магвер. — Завтра пойдешь в Горчем. Все случится там.

      Родам изобразил на лице гримасу, долженствующую означать улыбку.

      — Как?

      — Этого я тебе не скажу. Еще и сам не знаю. Не знаю! Впрочем, ты тоже не сможешь узнать. Это должна быть и будет настоящая смерть.

      — Знаешь, — проговорил Родам после недолгого молчания. — Я боюсь.

      — Страх — хорошее дело. Человек, который боится, живет дольше. Но… мне нужна…

      — Что?

      — Твоя кровь. Две плошки, Родам.

      Родам стал подворачивать рукав рубахи.

      — Зачем?

      — Не знаю. Но нужна. Это точно.

      4. КРОВЬ НА ГУБАХ

      Уже смеркалось, когда Дорон добрался до своего жилья в самом центре Ореховой Долины. Жил он в большом, солидном рубленом доме о четырех комнатах. Землянки ближайших соседей располагались на склоне Холма Живодеров. Дорон жил один и никакого общества ему не требовалось. Род его матери был из числа зажиточных, владел землями на Зарытых Полях. Однако Полонна вышла замуж по закону мужского наследования и вынуждена была выехать из того района. Отец Дорона, Фаагон, был судьей клана лесорубов. Когда он скончался, мать вернулась на север, к своим, а вскоре и её кости слились с землей. Когда Дорону исполнилось восемнадцать, он взял себе женщину из рода Хонов. В двадцать два года выиграл турнир и стал Листом. Бан пожаловал ему шесть полос земли и двадцать рабов. Годом позже жена Дорона родила мертвую девочку, а сама скончалась через двое суток после родов. Тогда Лист совершил паломничество к Священному Гаю, где получил предсказание. С тех пор он ни разу не поднял оружие ни на человека, ни на зверя, никогда не ходил на охоту, перестал обучать бою кароггой.

      Но сам тренировался ежедневно.

      Вернувшись домой, он разулся, скинул рубашку и штаны, обвязал лоб лентой. Ему было сорок, и уже семнадцать лет он не сталкивался с противниками.

      Луну затянули тучи, слабый свет не мог выхватить из тьмы фигуру бойца, но если бы кто подошел к забору, он услышал бы громкое мужское дыхание, свист рассекаемого кароггой воздуха, хруст ломающихся под ногами веток.

      Когда Дорон закончил тренировку, над Ореховой Долиной вставал рассвет.

      * * *

      Светало.

      Ветер очистил Пруды Черного Омута от тумана, разогнал тучи, затягивающие черное небо. Солнце выглянуло из-за края мира. Воздух обвевал утренним холодом, но Магверу казалось, что он во сто крат холоднее обычного.

      Он сидел, скорчившись, вперившись в росток молодой липы, найденной вчера Острым. Липа — дерево смерти. В Ольтомаре умершим детям вкладывали в нос липовые шарики. Кажется, в дальних краях людей хоронят в липовых корзинах. А в Даборе на липах вешают преступников.

      Магвер, на котором была только набедренная повязка, дрожал от холода. Ноги уже закоченели, согнутая шея разболелась, оплетенные тонкими липовыми побегами пальцы занемели.

      За спиной Магвера стоял Острый. Он говорил медленно и тихо, так, что юноша слышал лишь шепот, самих же слов разобрать не мог.

      Хрустнуло стекло раздавленной в руке склянки, кровь Родама смешалась с кровью Острого, потом Шепчущий коснулся холодными липкими пальцами плеча Магвера.

      Острый принялся насвистывать. Свист, вначале тихий, с каждой минутой становился все громче. Робкий вначале, он постепенно набирал силу. И тогда Магвер почувствовал, как вдоль позвоночника побежали мурашки, дрожь сменили тонкие быстрые покалывания, все более глубокие, все более чувствительные. Что-то странное, пугающее проникло в мысли Магвера, что-то такое, из-за чего глаза перестать видеть, уши — слышать, а мысли разбегались так, что он не мог собрать их в кулак и не в силах был этому сопротивляться.

      И вдруг все замерло.

      Шепчущий обошел вокруг Магвера и встал перед ним, хотя ему все время казалось, что он чувствует руки Острого у себя на плечах.

      Шепчущий сорвал липовый листик. Вынул из мешочка кусочек сырого мяса, завернул в листик и подал Магверу.

      Юноша раскрыл рот, сжал веки. Его зубы стиснули жилистое мясо, прикусив лист, язык слизал кровь с губ.

      * * *

      Разбудил его далекий крик:

      — Господин! Господин!

      Лист успел встать и отворить дверь, прежде чем кричавший вбежал во двор.

      — Господин! — Мужчина тяжело дышал, утомленный долгим бегом. Салота уважали в округе не только за его ловкие пальцы, но ещё и за то, что он лучше других умел разговаривать с Дороном.

      — В чем дело?

      — Господин… Сегодня прибежал малыш Конта, он ночевал у бабки в Даборе, но старуха послала его чуть свет, потому что вроде бы как в городе творятся страшные вещи, — выпалил на одном дыхании Салот.

      — Что случилось?

      — Господин, была, кажется, страшная бойня. Вечером гвардейцы вошли в город, сам знаешь, господин, какие они, что мужики, что бабы. А уж ихнюю бабу ни в какую от мужика не отличишь. Ну вот. Вдесятером вроде как вошли они в трактир и принялись там хватать и щупать девок трактирных. Ну а те, как всякие служебные девки, маненько испужались, но почали им услужать. Ну, это ещё ничего страшного, потому как они ж к тому приставлены, привычные и за это им харч дают. Но тут оказалось, что гвардейцы-то одни бабы, гвардейки, значит, и эти-то бабы к служебным девкам и добираются.

      Дорон слабо улыбнулся, но Салот этого не заметил.

      — Ну и тут уж пошло через край, господин. И началась драка. Страшная, потому как за девок ихние парни встали. Ну, все выперлись на улицу, а там к ним присоединились другие. Два гвардейца, кажись, раненых, а наших трое убитых. Ох, не будет примирения, не будет мира. А городовые всю эту толпищу разогнали, нескольких, что помоложе, схватили и поволокли в крепость. Бан их ещё не осудил, но людишки болтают, что суд, мол, будет строгий, чтобы никто супротив Шершней не смел пальцем шевельнуть. Как думаешь, господин, дарует он им жизнь иль нет?

      Дорон поудобнее устроился на скамейке.

      — Думаю, Салот, все от людей зависит. Будет покой — отпустит бан молодых. Начнутся беспорядки — пойдут на эшафот.

      — Эшафот! — ахнул слуга. — Эшафот… Первая кровь уж пролилася.

      * * *

      Собаки не обращали внимания на царящий на рынке балаган — здесь была их территория и они давно уже привыкли ко всему. Сейчас, пользуясь солнечным днем, отогревались — ленивые и медлительные. Люди обходили их стороной, не мешая дреме. Собака — слуга и друг человека — заслуживала уважения.

      Магвер шел по улице, не глядя по сторонам. Солнце светило прямо в лицо, но он даже не щурился.

      Следом за ним, в десяти, может, пятнадцати шагах следовали трое мужчин. Они должны были ему помочь.

      Острого не было. Утром, когда Магвер сорвал с пальца липовый луб, Шепчущий попрощался и ушел. Он и без того посвятил Магверу много времени.

      Подошли к площади. Магвер приостановился на мгновение, шедшие сзади мужчины замедлили шаг. Он осмотрелся. Его взгляд остановился на собаках.

      Солнце припекало кожу.

      Одна из собак, огромная черная дворняга, открыла глаза и подняла голову. Вытянула к Магверу шею, на мгновение застыла.

      Мужчины двинулись дальше.

      Собака улеглась. Однако глаз не закрыла.

      Около колодца сидели несколько городовых. Именно сюда, как велел обычай, являлись те, кто получил знак от бана. Здесь они показывали бумагу, снабженную печатью воеводы и Рябинины Вызова. Потом городовые препровождали узников в Горчем.

      Магвер миновал колодец, остановился только около растущих на площади тополей. Присел в тени, опершись о холодный ствол.

      Спутники Магвера разделились. Один присел рядом с ним, второй встал около ларька, третий двинулся к колодцу. Как и было условлено заранее.

      — По-о-олдень!

      — По-о-олдень!

      Крик глашатаев вознесся над гулом толпы, одновременно со стороны Горчема послышался монотонный протяжный стон рогов. Бан начинал обход валов.

      Этот звук обеспокоил собак, они вскочили, оглядываясь и принюхиваясь. Одна залаяла, но все тут же снова улеглись на нагретом песке.

      Только черная дворняга продолжала стоять, глядя на Магвера.

      Магвер тоже глядел на собаку, потом сунул руку в перевешенную через плечо сумку, вынул маленький, покрашенный черным камушек. Положил под язык.

      В тот же момент у начала противоположной улицы появился Родам.

      Он шел медленно, неуверенно, шагом пьяного человека.

      * * *

      Собака резко тряхнула головой.

      Родам выпил много, пожалуй, гораздо больше вчерашнего. Однако шел ровно, всем телом стремясь сохранять равновесие.

      Магвер продолжал сидеть неподвижно. Прищурил глаза, потом совсем закрыл их, крепко сжал колени руками.

      Родам шел прямо на колодец.

      Собака сделала несколько шагов, остановилась, завертелась, ловя собственный хвост.

      Магвер пошевелил губами, прошептал несколько слов.

      Родам остановился, оглядел площадь, снова пошел, однако не к колодцу, а к сидящим под деревьями гонцам. Они подскочили к нему тут же, но когда он произнес несколько слов, большинство вернулось к деревьям. Остался только один. Он смотрел на Родама внимательно, чуть улыбаясь. По телу Родама пробежала легкая дрожь, он принялся размахивать руками, вертеть головой, переминаться с ноги на ногу.

      Камень под языком у Магвера разогревался. Магвер чувствовал тепло и знал, что скоро оно станет палить огнем.

      Собака заскулила. Тихо. Жалобно.

      Родам остановился, положил руку на плечо гонца, второй как бы указывал какое-то направление. Потом залез в карман блузы, вынул горсть платежных бусинок и подал пареньку. Мальчик вытаращил глаза, недоверчиво глядя на столь большую сумму. Письмо вместе с бусинками он засунул в висящий на шее мешочек. Родам повернулся и снова направился к колодцу.

      Шероховатая твердость камня жгла Магверу язык.

      Собака снова заскулила, скулеж постепенно переходил в ворчание.

      Побелевшие пальцы Магвера сильнее сжали колени.

      Глаза у него были закрыты. Веки стиснуты до боли.

      Он видел. Изображение было неполным, туманным, покрытым плесенью и пылью, бесцветным и плоским.

      Он слышал. Мерный гул, размеренное дыхание человеческой толпы, приглушенное, пригашенное.

      Он принюхивался. Этот новый мир открылся ему, как ландшафт, заполненный знаками и указаниями, которые человеческий разум не в состоянии охватить. Запахи клубились, указывали пути.

      Магвер воспринимал ощущения собаки — страх и удивление, беспокойство и ярость. Он соприкасался с иным разумом, примитивным, но все же непонятным, вытолкнутым из своего обиталища, напуганным угасанием привычных ему органов чувств.

      Магвер ощущал, как это существо борется, рвется, слабея с каждым мгновением.

      Зато все полнее становился видимый мир — человеческий разум привыкал к нечеловеческому видению и звуку, учился понимать запах, извлекал из тайников памяти желания и инстинкты предвечных предков. Все полнее овладевал чуждым телом: конечностями, предназначенными не для того, чтобы держать оружие, искусственно созданное, и основным своим оружием — пастью, ощерившейся сверкающими клыками.

      И только жар Черного Ореха под языком приносил чудовищную муку, от которой невозможно было избавиться. Черный Орех сначала коснулся крови, кожи, волос Магвера, ощутил его пот и слюну. Сейчас он причинял боль единственную тропинку, по которой человеческий разум мог вернуться в свое тело.

      Родам уже стоял перед городовыми. Покачиваясь, начал копаться в карманах. Наконец извлек знак вызова.

      Черная собака глядела на него, клоня голову к земле.

      Родам, раскрыв кулак, показал городовому Рябинину. Солдат внимательно всмотрелся и крикнул что-то своему спутнику. Тот кивнул. Городовой слегка подтолкнул Родама и двинулся следом за ним.

      Глаза собаки видели приближающихся мужчин. Их запах крепчал с каждым мгновением. Собака оскалилась.

      * * *

      Они сближаются.

      Запах Родама знаком, хоть и не имеет названия. Лишь теперь Магвер чувствует его и знает, что чувствовал всегда. Но есть в этом запахе что-то такое, чего никогда не было. Смешиваются ароматы пива, пота, страха, усталости, но ещё глубже, ещё дальше притаилось что-то непонятное — запах, едва уловимый даже для чуткого собачьего носа.

      Рядом — запах стражника. Жареная баранина, пиво, пот, пыль площади, спокойствие. Большинство людей пахнут здесь так же, хотя ни один не ощущается совершенно одинаково.

      Они сближаются.

      Они уже не больше чем в шаге друг от друга. Собака прыгает, кидается им под ноги, словно только что проснулась, перепугалась.

      Городовой яростно ругается, пинает её. Носок башмака попадает собаке под брюхо. Удар не очень сильный, но Магвер раскрывает рот. Собака обнажает клыки.

      Она ворчит и с лаем принимается скакать вокруг мужчин. Городовой отгоняет её, хватает палку, замахивается, но собака увертывается от удара…

      — Хватай его! — орет Родам. Он хрипит, голос пропитой, горло стиснуто спазмой. Слишком много было пива прямо из подвалов.

      Он тоже пытается пнуть собаку и с трудом удерживает равновесие.

      Вот уже и другие собаки, заинтересовавшись дракой, поднимают лай. Но с места не двигаются. Просто наблюдают за скачущими людьми и прыгающим вокруг них зверем.

      Собака хватает зубами ногу стражника. Магвер чувствует во рту шершавость шерстяной штанины, мягкость тела, тепло крови. Палка бьет его по шее. Собака с воем отскакивает. И снова кидается вперед, на сей раз на Родама. Прыгает. Родам пытается схватить её под уши. Так следует бороться с собаками. Схватить за вздыбленную шерсть, перевернуть противника, бросить на землю и придавить. Именно так надо сделать. Но он пьян и медлителен, впрочем, ему всегда недоставало прыткости.

      Клыки добираются до горла Родама. В нос собаки ударяет запах крови, её липкости и жара, запах умерщвляемой плоти. Городовой охаживает собаку палкой, бьет ногами, второй поспешает ему на помощь.

      Кровь хлещет на ноздри и морду. На щеки и лоб. Боль в переламываемом палкой позвоночнике. Пальцы сжимают колени. Предсмертный вопль собаки. Стон человека. Жар камня под языком. И возвращение. Возвращение. Возвращение…

      * * *

      Магвер открыл глаза. В ста шагах от него люди наклонились над мертвым Родамом и загрызшей его мертвой собакой.

      5. БЕЛИЧЬИ ХВОСТЫ

      Полтора десятка бойцов вышли в первый день на плац, однако лишь восьмерым суждено было стать победителями и назавтра принять участие в заключительном бое.

      Несмотря на то что поединки начинались на рассвете, трибуны были постоянно забиты людьми. Некоторые прошли и по четыре дюжины верст, чтобы теперь иметь возможность любоваться теми, кто состязается в силе и ловкости. Пока что турнир проходил спокойно: никто не погиб и лишь нескольких пришлось унести с поля боя.

      Дорон пришел на плац утром, уселся на своем месте и, как обещал, наблюдал за всеми боями братьев-бортников. Ильоми выиграл два поединка, в третьем проиграл одному из вышедших на ристалище Шершней. Шершни, несомненно, были лучшими бойцами во всех окрестных краях. Они рождались, вырастали и умирали воинами. Это была обособленная каста — каста мужчин и женщин, всецело послушных приказам Матерей. Безгрудые женщины с мужским строением тела, мускулистыми руками и ногами, резкими чертами лица, жесткими движениями. Дважды в жизни они беременели и всегда приносили двойняшек: двух мальчиков или мальчика и девочку. После родов возвращались в строй, сильные, как мужчины, и как мужчины — жестокие. Забеременеть они могли только от гвардейцев, которые, кстати, не могли зачать потомства ни с какой другой женщиной.

      Так они жили всегда, сколько существовал Город Ос, сколько владели Землей Ос Матери. Гвардейцы — человеческая раса, хоть и враждебная другим. Они не способны ни на что, кроме борьбы. Их песни просты и монотонны, язык — убог, обычаи — дикие. Но в бою противостоять им не мог никто.

      Именно они, напоенные Мощью Земли Родительницы и Внешнего Круга, обеспечивали Гнезду безопасность. Ежегодно Шершни устраивали кровавые облавы на окрестные народы. Под их ударами давным-давно пало могущество Даборы и Круга Мха, погибли Матери Лесистых Гор. Именно они возвели на трон первых наместников, а потом, когда Лесистые Горы попытались сбросить ярмо Гнезда, утопили бунты в потоках крови.

      Так говорили Шепчущие.

      Главная трибуна пока пустовала. Завтра, когда вознесется Длань Гая награда победителю турнира, — прибудут Пенге Афра и эйенни, спустятся князья всех провинций Лесистых Гор и стекольные мастера из Увегны. Сейчас же здесь сидели лишь Дорон и два-три десятка гвардейцев. Шершни молчали, изредка перебрасывались несколькими словами, а порой из их глоток вырывалось злобное бурчание. И тогда, как заметил Дорон, начинали гудеть все. Даже когда на плац выходил кто-то из их братии, Шершни не вставали, не кричали — просто смотрели чуть более внимательно. А в их глазах не было радужек.

      Постепенно трибуны заполнялись.

      Толпа ликовала. Люди приходили целыми семьями, родами, кланами. Когда на ринге оказывался кто-нибудь из близких, они вскакивали с мест, орали, плевались. Порой, если болельщики соперников оказывались слишком близко, возникали потасовки. Тогда встревали городовые, раздавая удары палками налево и направо, и быстро восстанавливали порядок.

      Дорон едва заметно улыбался. Он любил посидеть на трибуне, поглядеть на состязающихся. Иногда немного сожалел, что ему с ними уже не сойтись. После того, что ему напророчили, он поклялся никогда не вступать в бой с человеком, потому что во время боя можно запросто погибнуть. Он не участвовал в поединках давно, но наверняка смог бы победить любого из этих юных бойцов.

      Много раз Дорона просили стать турнирным судьей, но он всегда отказывался. Судья должен следить за тем, чтобы противники придерживались правил поединка. Именно судья прерывал бой, если один из бойцов уже безусловно доказал свое превосходство, но ещё не успел нанести сопернику серьезных увечий. Дед Дорона рассказывал, что когда-то судей не было. Противники бились до тех пор, пока один из них не просил пощады или же был уже не в состоянии подняться с земли. В те времена многие здоровые и сильные мужчины погибали либо возвращались домой калеками. Впрочем, кому какое дело до того, сколько юношей теряло здоровье на Даборских турнирах в те времена, когда прадед Дорона был ещё мальчишкой? Именно тогда в роду Афров вспыхнула борьба за власть. Братья убивали братьев, сыновья погибали от рук отцов, дочери приканчивали матерей. И каждый новый бан являлся с поклоном к стоящим в Круге Мха гвардейцам и делал приношения Городу Ос. Если б не это, он за два месяца потерял бы власть. Так было всегда со времен большой войны. Богачи Даборы могли бороться друг с другом за власть, могли плести заговоры. Армия Гнезда никогда не поддерживала ни одного из них, но от каждого победителя требовала дани и послушания. Некоторые осмеливались бунтовать: Харпор Большой, Мои Ияш, Грау Коваканн. О них слагают песни, которые пересказывают Шепчущие, поют у костров дровосеки и крестьяне. Харпор погиб на кресте. Мона насадили на кол. Грау принесли в жертву Внешнему Кругу. Предварительно каждому вырвали глаза, языки, отрезали пальцы рук и ног, содрали скальпы. Это случилось давно, очень давно, уже много поколений никто не бунтовал. Ни один владыка.

      Ильян одного за другим победил трех противников. В борьбе за то, чтобы войти в восьмерку сильнейших, ему досталось биться с черноволосым мускулистым пареньком в красной набедренной повязке. Кожа его блестела от пота, спину и грудь покрывала татуировка рыбаков с Черных Озер. Бой длился недолго. Ильян постоянно нападал, однако рыбак отражал все удары. Неожиданно он закрутил палкой, выбил оружие из рук Ильяна и приставил роговое острие ему к горлу.

      — Стой! — крикнул судья, и его голос затерялся в реве толпы.

      Черноволосый обернулся к главной трибуне и взглянул прямо в глаза Дорону.

      * * *

      Магвер отдыхал, тяжело опершись о крышку стола. Рядом стоял кубок с пивом. Гул заполненного людьми зала доходил до него словно издалека. Магвер не обращал внимания на шныряющих между столами девушек, ему не мешали выкрики пьяниц.

      Он сидел в ленивом оцепенении, продолжая обдумывать послеобеденное приключение. Иногда возвращалось воспоминание о вкусе крови, человеческой плоти — и тогда раздувались ноздри, пересыхало во рту. Страх мешался со странной лихорадкой.

      У него получилось. Он смог.

      Острый призвал на помощь Когга, Ваграна и Позма — они должны были оберегать Магвера сегодня и прикрывать завтра на базарной площади во время операции. Он смог!

      Кое-что удивляло его. Во-первых, Родам никогда не вливал в себя слишком много пива или водки. Над ним даже смеялись. Однако последние дни он все время ходил пьяный. Магвер понимал, что это от страха, и все же столь неожиданная перемена казалась ему довольно странной, ведь Родам всякий раз обещал, что больше водки в рот не возьмет, и все же на каждую новую встречу являлся пьяным в стельку.

      Ну и, во-вторых, это странное воспоминание. Магвер мог воспроизвести мысленно даже самые четкие запахи из той мешанины, которую раскрыл перед ним звериный разум. Но тот, едва заметный странный запах… Что он означал? Откуда взялся? Ответа Магвер найти не мог, но чувствовал, что это важно.

      Его злило, что он не переставая думал об этом. Ведь сегодня вечером явится посланец и принесет беличьи хвосты. Смертный знак, символ мести. С утра Магвер и люди из его группы начнут действовать в Даборе. Пора кончать со сказочками перепуганным крестьянам, хватит распускать слухи по трактирам и тренироваться в лесных дебрях. Теперь пойдет настоящая работа.

      Он допил пиво, стукнул кубком о стол. Трактирщик поспешил к его столу.

      Магвер взял раскиданные кости, тряхнул ими в ладонях. Необходимо поскорее забыть о крови Родама. О тепле разгрызаемой зубами глотки. Он бросил кости в тот момент, когда трактирщик ставил на стол новый кувшин пива.

      Кости покатились по мокрому столу и замерли в фигуре Холодной Смерти.

      * * *

      Вечером в городе появились первые знаки. Беличьи хвосты, связанные по три штуки, привешенные к стенам домов, к дверям. Хвосты были покрашены в два цвета — желтый и черный. Цвета Гнезда. Дабора встречала гвардейцев символом ненависти. Вызовом и проклятием.

      Из крепости ринулись в город патрули, стало темно от городовых. Нескольких квартальных, без особого рвения снимавших знаки, забили палками.

      Но беличьи хвосты продолжали развешивать и прикреплять в местах, редко посещаемых стражами, и на главных улицах города. И хоть висели они недолго, увидеть их успевало множество людей.

      На другой день связка хвостов появилась на валу Горчема примерно на половине высоты. Ее тут же сняли, а на частокол воткнули две головы стоявших в то время на посту стражников.

      * * *

      Салот знал, как сделать приятное. Поставил на лавку три тарелки с творогом, сметаной и медом. В кувшине ожидало холодное пиво. Дорон любил это пиво — даже больше, чем напитки, приготовленные городскими пивоварами.

      Кувшин принесла Солья, дочка Салота. Глянула на Дорона и улыбнулась. Особой красотой она не отличалась, хоть лицо было милое, а волосы мягкие. Широкобедрая, тонкая в талии, с полными грудями, сейчас заполненными молоком. Она нравилась Дорону и прежде, чем взять себе мужа, частенько приходила в его дом. Впрочем, Куле, муж Сольи, ещё до их обручения попросил Дорона не отказываться от нее. Обещал, что не будет прикасаться к жене целую неделю до того, как Лист её захочет.

      Но Дорон не вызывал замужних. Они были утомлены, часто торопились и хоть каждая старалась вести себя как полагается, Дорон мгновенно чувствовал их состояние. Кроме того, у Салота была ещё одна дочка, ничуть не хуже Сольи, ей вот-вот должно было стукнуть пятнадцать, и весной она уже готовилась вступить во взрослую жизнь. Дорон знал, что Салот, как и все местные крестьяне, попросит его, Листа, лишить девушку невинности в день весеннего равноденствия.

      Второй раз Дорон не женился. Ему не нужен был наследник. Как станет жить мальчик — обычный смертный, ничем не отличающийся от простых людей, рядом со своим отцом, наделенным силой Священного Гая? Какие узы могли их связывать? Что могли дать взаимная любовь и понимание? Ничего. Они были бы как два плода на соседних ветвях дерева — и вырастают вроде бы из одного ствола, а ведь чуждые, далекие. Так что жена Дорону была не нужна. Холопки занимались домом хозяина, их дочери услаждали ему ночи.

      — Господин. — Салот присел напротив Дорона.

      — Что?

      — Господин, я… Я видел посланца от Острого. — Салот проговорил это тихо, почти шепотом.

      — Здесь?

      — Нет, господин, на холмах, в Третьем Лесу.

      — И что ты там делал?

      — Пошел вместе с Хромушей, тем, что с Глухого Потока. Он сказал, что у него там встреча с Острым, а жуть как хотелось увидеть Шепчущего. А сказать тебе — времени не было.

      — И ты видел посланца?

      — Как тебя, господин, сейчас, близко-близехонько. Только вот лица не разглядел, у него на голове был такой белый мешок с дырками для глаз и рта.

      — Ну и что он говорил?

      — Много, господин. Обо всем. К примеру, о стекле, чудных штуках, которые ежегодно делают мастера и забирает Гвардия, о вечных огнях в глубине Каменных Гор, при которых Увегна стоит. И учил, господин, учил…

      — Врешь, старый. Чему ты ещё хочешь научиться?

      — Я? — Салот удивленно взглянул на Дорона. — Я-то нет, господин. Я уже старик, на кой мне науки, но умности он рассказывал ой-ей-ей! И о том, какая буквица что значит, и как её выговаривать, и какие травы самые полезные от живота, а какие супротив мозолей. И как уберечься от прыщей наговоренных, и что сделать, ежели в дому могильный шкелет заляжет…

      — Но ты вроде бы не об этом собрался говорить, — прервал Дорон.

      — Да, господин. — Салот помолчал немного, постукивая костяшками пальцев по столу. — Он, господин, рассказывал ещё о том, что было давней.

      — Об истории, — подсказал Дорон.

      — Во-во, об ей. А как чудно, господин, говорил-то. И уж так при ем сиделось, уши развесив, что и халупа могла сгореть иль городовые подойти втихую. А ежели ещё глаза закрывать, то в голове все так укладывалось, будто все эти бывшие случайности ты сам наблюдал. Красиво говорил-то.

      — Ты тоже красиво говоришь. — Дорон отхлебнул пива. — Только долго очень.

      Салот снова смутился и умолк. По правде сказать, Дорон любил его слушать. Слуга всегда говорил взволнованно, переживал сильно и при этом ухитрялся рассказывать складно и интересно. Меж Дороновых людей никто не мог переговорить Салота. Однажды Лист даже видел, как холоп отбрехивается от бановых воинов и делает это с таким искусством, что те двое, вместо того чтобы избить и испинать его, отошли, вдобавок ещё и извинившись. Тем большее удовольствие получал Дорон, время от времени одним-двумя словами осаждая холопа. Слуга испытывал уважение к хозяину, и Лист чувствовал в этом большее, чем простое послушание. Холопы вообще глубоко уважали Дорона. Он относился к ним иначе, не так, как большинство вольных к своим слугам. Возможно, потому, что ему не приходилось скупиться — вырывать у земли каждое зерно, каждый её плод. Ибо купцы из Даборы почитали за честь поставлять пропитание в дом Листа. А возможно, ещё и потому он относился к холопам более ласково, что сам вышел не из богатой семьи, испытал тяжесть труда, понимал своих людей. Возможно. Но по правде-то дело было в чем-то другом, и Дорон это понимал. Просто он был мудрее большинства. Знал истины, им не доступные. И поэтому позволял холопам больше, нежели другие хозяева, старался заботиться о них, помогал в дни неурожая или болезни. Часто бывал в домах своих подданных, а порой даже, к неудовольствию окружающих, сам работал в поле.

      — Ну ладно уж. — Он обмакнул шарик творога в мед, золотистые капельки стекли по пальцам, когда он подносил сладость ко рту. — Рассказывай, если хочешь.

      — Может, ещё пива, хозяин?

      * * *

      — Чисто, — шепнул Позм.

      — Тихо, — бросил Вагран.

      Крогг выскочил на середину улицы, закружил бечевкой, на конце которой были привязаны три беличьих хвоста. Над головой между крышами домов была перекинута балка, четко вырисовывающаяся на усыпанном звездном небе.

      Крогг бросил. Связка хвостов прошла чуть ли не в сажени от балки. Бечевка с громким шлепком упала на землю.

      — А, чтоб… — буркнул Крогг, снова крутя бечевкой. Оглянулся.

      — Спокойно, — прошипел Позм.

      Вагран махнул рукой.

      — Достанешь? — спросил Магвер. — Если нет… — Он протянул руку.

      — Достану, — буркнул Крогг. Однако на этот раз бечевка, хоть и пролетела над балкой, не обернулась вокруг нее. Крогг снова начал тянуть.

      — Городовые, — шепнул Позм. — Идут сюда.

      — Смываемся, — велел Магвер.

      — Кину ещё раз. — Крогг раскрутил бечевку.

      — Нет! Идем. — Магвер побежал в сторону Ваграна. Остановился и повернулся. — Крогг!

      — Все! — Крогг кинул бечевку. Конец с прикрепленными хвостами обернулся вокруг балки.

      — Бежим! — крикнул Позм. Он стоял на перекрестке, поглядывая то на приближающихся городовых, то на дружков.

      Крогг наклонился над валяющимся на земле концом бечевки. Магвер подскочил к нему.

      — Брось! — Он хотел оттолкнуть Крогга, но увидел, что тот уже пытается высечь искру.

      И тут раздались свистки стражников. Холодный пронзительный звук. Еще немного и явится подмога.

      — В-в-в… в-в-все, — отстучал зубами Крогг. Заранее пропитанная горючим маслом бечевка занялась сразу.

      Они бросились бежать. Из-за угла выскочили солдаты.

      Магвер толкнул Крогга, мимо промчался Позм. Они неслись вдоль улицы, один за другим исчезая в переулках, подворотнях домов, между мастерскими.

      Желтый язычок понемногу полз вверх, подгоняемый ветром, шевелящийся от колебаний качающейся бечевки. Наконец он добрался почти до самой балки и тут, наткнувшись на участок бечевки, пропитанный водой, погас. Над улицей Даборы висела связка из трех беличьих хвостов. Двух покрашенных черным, одного — желтым. Знак вызова. Знак ненависти.

      * * *

      Дорон задержался на минуту, чтобы взглянуть на рабов, работающих по ремонту водовода, потом свернул к торговым палаткам. Остановился около ларька йопанщика. Продавец, паренек лет тринадцати, низко поклонился.

      — Здравствуй, мастер.

      — Здравствуй, Ате Шукс. — Дорон протянул руку к лежащему наверху йопану. Йопан был не особо красив, зато старательно и крепко сделан. Пять слоев оленьей кожи, переложенных льняной тканью, вначале склеили, а затем простегали. Стежка была ровной, дырочки, оставленные шилом, маленькие и незаметные. В мастерских Бора Шукса йопаны не украшали. Зато его ученики делали парадную одежду, тонкую, обшитую ракушками и чешуей морских рыб. На ней рисовали боевые сцены, портрет хозяина, фигуры животных и водяных существ. На таких йопанах Бор Шукс ставил свой знак и продавал самым богатым даборцам. Снабжал он и двор бана.

      — Отец дома? — спросил Дорон.

      — Работает, мастер. Сегодня с утра трудится. Гор Ара Храбрый из Каменного Распадка прислал со своими рабами заказ на шестнадцать боевых йопанов и вчера же началась работа.

      — А ты, Ате Шукс, ещё не шьешь?

      Мальчик опустил голову.

      — Шью, мастер, но отец утверждает, что мне надо продолжать учиться. Но, — его лицо просветлело, — мне уже разрешили продавать свои йопаны в его лавках вместе с кафтанами прислужников.

      — Здесь есть какой-нибудь твой йопан?

      — Тот, мастер, который ты держишь.

      Дорон взглянул на паренька, потом на кафтан.

      — Я думаю, Ате, твой отец хочет сделать из тебя самого лучшего йопанщика, какой только жил в Даборе.

      Паренек снова покраснел — на этот раз от удовольствия.

      — Я покупаю его, он хорошо сделан.

      — Мастер… — вздохнул мальчик. — Я не могу… мой отец…

      — Твой отец обещал снабжать меня и моих людей йопанами, но с тобой я не заключал никаких договоров. Поэтому я куплю у тебя этот йопан, а завтра мне предстоит встретиться с судьями турнира, и тогда я его надену. Сколько стоит твой кожух, Ате?

      — Двадцать одну льнянку, мастер. — Ате Шукс пробовал улыбнуться, но голос у него дрожал. Дорон принялся осматривать йопан, проверил рукой ремни, провел пальцами по деревянным пластинам.

      — Могу дать девятнадцать, Ате Шукс, — сказал он наконец. — Двадцать одну берут подмастерья из Горчема, а ты даже не подмастерье.

      Паренек уже собрался было согласиться, когда заметил улыбку на лице Дорона и в последний момент удержался.

      — Это прекрасный йопан, мастер, я не могу отдать его дешевле, чем за двадцать льнянок, — прошептал он одним духом и замолчал, пораженный содеянным: ведь он пробовал торговаться с Листом.

      — Будет из тебя купец. — Дорон вытянул из-за пазухи льняные платочки, отсчитал двадцать и сунул в руку Ате Шуксу.

      * * *

      На площади Каштанов было гораздо более людно, чем обычно. Это третий по величине рынок Даборы, здесь торговали в основном мелким товаром — у лавочек сидели гончары и сапожники, ткачи и портные, здесь же продавали стеклянные украшения.

      На небольшом возвышении росли четыре каштана со стройными стволами и коричнево-серой потрескавшейся корой, старые деревья, пережившие, пожалуй, три пожара города. Дорон остановился у одного из них, оперся спиной о ствол. Он жевал козий сыр и глядел на суетящийся у лавок народ. Неожиданно в однообразный поток проникло чуждое движение, взбаламутившее ленивое течение, словно брошенный в воду камень. Этого не мог заметить никто из проталкивающихся людей, ни один из лавочников, присматривающих за своими прилавками. Но Дорон стоял не в толпе, поэтому видел все лучше и четче.

      Парень двигался гораздо быстрее остальных. Порой кого-нибудь толкал, несколько раз беспокойно оглядывался. За ним шли ещё четверо молодых мужчин. Они держались уверенно, на некотором расстоянии от паренька, однако достаточно близко, чтобы быстро догнать его.

      Лист понимал, что никто, кроме него, этого бы не заметил. Даже стоя там, где он стоит, даже глядя туда, куда смотрит он. Но Дорон чувствовал, что сейчас что-то случится. Его зрение и органы чувств позволяли выделить из общей толпы тех нескольких, которые вот-вот сделают что-то такое, что нарушит покой этого места и четырех могучих деревьев.

      Паренек выбрался из толпы, остановился перед каштаном напротив Дорона.

      Они глядели друг на друга.

      Парень побледнел, его потянувшаяся под кафтан рука замерла на полпути. Остальные четверо замедлили шаг, разделились, встали у ближайших прилавков.

      Светловолосый глянул прямо в глаза Листу. Стиснул губы. Дорон продолжал жевать сыр. Проглотил кусок, полез в сумку за следующим, не спуская глаз с лица парня. Наконец, протянул к нему руку с куском сыра.

      Глаза светловолосого заблестели. Он решился. Мгновенно вытащил то, что держал под кафтаном, — деревянный шар, утыканный кремневыми остриями, к которому были привязаны три беличьих хвоста, сильно размахнулся и бросил. Кремневые иглы впились в кору дерева в нескольких саженях над землей.

      Дорон отскочил от дерева в тот момент, когда светловолосый бросил. Теперь он стоял в пяти шагах от каштана, глядя на раскрашенные беличьи хвосты — предвестие смерти.

      Парень убежал не сразу — это была ошибка. Надо было немедленно скрыться в толпе. Однако он ждал. Может, хотел посмотреть на дело рук своих, может, ещё раз глянуть в глаза Листу. Он совершил ошибку.

      — Стой! — К пареньку двинулись городовые. Они стояли близко и хоть не приметили самого движения, зато увидели знак вызова, а потом уставившегося на дерево парня. Этого было достаточно.

      — Стой! — крикнул один из них, а второй дунул в свисток, призывая других толкущихся на площади стражников.

      Светловолосый ждать не стал. Нырнул в толпу.

      — Бежим! — выкрикнул один из охранявших его парней. Грохот переворачиваемой лавчонки, крик торговца, треск разваливающихся горшков, волна людей, которых расталкивал парень, и гонящиеся за ним стражники. Они знали свое дело.

      Беглец то и дело скрывался из виду, но всякий раз, когда Дорон его замечал, оказывался все дальше от каштанов. Стражники уткнулись в толпу, испуганные люди стискивали их и давили, теперь они были основными виновниками замешательства, начатого четырьмя юношами.

      Когда вызванная свистками подмога добралась до места, ей оставалось лишь успокаивать толпу. В дело пошли палки и кулаки. Крики избиваемых слились в единую мелодию с яростными проклятиями стражников, стенаниями купцов и лаем собак.

      Пятеро молодых парней наконец скрылись.

      Над рынком развевались на ветру три беличьих хвоста.

      6. ТУРНИР

      Четвертый день начался с крови.

      Мастерские даборских скорняков стояли неподалеку от Горчема. Их построили двадцать лет назад после пожара, уничтожившего этот квартал города, и теперь здешние дома выглядели одинаково. Зато по внешнему виду стоящих на задах мастерских можно было легко угадать, как идут у ремесленников дела.

      Колонны солдат почти одновременно вошли ранним утром на улицу с двух сторон. Первые ряды начали вливаться во дворы и в дома, а сзади напирали следующие. Подразделения городской стражи в это же время перекрыли выходы из домов, выводящие на соседнюю улочку.

      Крики десятников и грохот выбиваемых дверей. Это было первое. Топот башмаков по деревянным и глинобитным полам. Грохот лестниц. Это — второе. Крики вырываемых из сна людей — третье.

      Солдаты выгоняли всех: ремесленников, их домочадцев, слуг и рабов. Даборцы стояли на коленях вдоль всей улочки, в чем их застали солдаты кто в ночнушках, кто в рубашках, кто нагишом. Солдаты обыскивали мастерские и дома.

      Какая-то женщина — старая, морщинистая, окруженная кучей детей принялась ругать стражников.

      Ей палкой переломили шею.

      Обыски продолжались.

      Солдаты выдергивали доски из полов и стен, выламывали замки сундуков, разбивали горшки, рвали тюки мехов, вспарывали тюфяки и одеяла.

      Невинные терпеливо ждали. Стояли на коленях, низко опустив головы, видя, кроме сырой земли, только ноги солдат. Но бояться им было нечего. Если они действительно не совершили ничего противозаконного, им ничего не грозило. Больше того, после окончания облавы они могли отправиться на банов двор и получить возмещение за понесенный ущерб.

      Ничего нет проще. Живи спокойно и безопасно, пока можешь. Но стоит тебе совершить ошибку, малейшую провинность — и страх охватит твои мысли.

      Те, у кого было что-то на совести, тряслись от страха. Они знали, что люди бана ищут краски и бесхвостые беличьи шкурки, но при случае могут найти и кое-что другое: например, шкуры бобров и медведей, а на этих животных охотиться имели право только дворцовые егеря. Телячьи шкуры, клейменные не в городе или купленные у грабителей, прореживающих бановы стада. О, найти можно было много чего. Да.

      Больше всех тряслись те, кто совершил самое страшное преступление помогал Шепчущим. Когда стоишь, согнув шею, и не видишь ничего, кроме травы, не знаешь, придет ли вот-вот избавление или же на спину свалится палка… Когда стоишь так в неуверенности, то постепенно становишься готовым сказать все и предать любого. Об этом знал сотник и его воины. Они не спешили. Десятники медленно прохаживались вдоль строя людей, внимательно наблюдая за ними.

      Крик поднялся в четвертом обыскиваемом доме. Десятники тут же отправились туда, и солдаты кинули к их ногам три связки беличьих шкурок. Через минуту вытащили и преступника — темноволосого мужчину.

      — Где хвосты? — десятник ударил его по лицу. — Где хвосты?

      — Продал я, продал я, господин. Купцам из Гавра, там ими шапки украшают.

      — Где живут купцы? — Снова удар.

      Мужчина прикрыл рукой разбитый нос. Провел пальцами по лицу, размазывая кровь по щекам и лбу.

      — Не знаю. Они приходили ко мне.

      — Почему только к тебе? А к другим на этой улице нет…

      — Не знаю.

      Сотник ударил особенно старательно. Так, чтобы выбить зубы, но не сломать носа.

      — Пойдешь в Горчем. Ты и вся твоя свора.

      Скорняк плевался кровью.

      Городовые докладывали. Во всех остальных домах беличьи шкурки, как и полагается, оказались с хвостами.

      — Я не виновен, — пробормотал черноволосый.

      — Каждый — виновен. — Сотник усмехнулся и выбил ему следующие два зуба.

      * * *

      Запели роги. Барабанщики принялись выбивать дробь, усилились стук колотушек, трескотня вертушек.

      На турнирную площадь вступил бан со свитой.

      Одет он был соответственно. Сапожки из красного сафьяна, расшитые цветными нитями, штаны из зеленого сукна, льняная белая рубаха. Грудь украшало ожерелье из Стеклянных Слез — наследственная драгоценность владык Лесистых Гор. Волосы он остриг коротко. В правой руке держал боевой молот, знак власти, в левой — небольшую деревянную куклу.

      Дорон беспокойно пошевелился. Мало кто на этой площади мог почувствовать то, что ощутил он. В кукле были заключены души всех противников, убитых Пенге Афрой и его предками. И тут они будут находиться до тех пор, пока не угаснет линия Афров. Стоило к кукле прикоснуться обычному человеку, и он свалится замертво. Дорон снова вздрогнул. Кукла кричала тысячами голосов.

      Рядом с Пенге Афрой шел его сын. Он двигался медленно, руки в соответствии с извечной традицией хозяев Даборы были связаны за спиной.

      За ними шли два человека — эйенни Гвардии и воевода Даборы Кер Пайзас. Дальше вышагивали другие сановники — кормилец молодого Афры, каморник, ловчий и городовой, за ними — катепаны, приехавшие в Дабору на турнир. Все, кроме эйенни, были в простых одеждах, в волосах — петушиные перья родовых расцветок. В руках — оружие: карогги, топоры или копья. За сановниками на игрище проследовали пятьдесят лейб-гвардейцев, лучших бойцов бановой армии. Высокие, мускулистые, в черных йопанах и штанах из оленьей кожи, с большими круглыми щитами. За спинами луки, в руках карогги.

      Как только сановники расселись по ложам, а бан занял место на троне, солдаты выстроились вдоль главной трибуны и застыли как изваяния.

      На площади осталась только эйенни.

      Йопан на ней был желтый, брюки и башмаки — черные. Дорон внимательно рассматривал её одежду. В Даборе редко доводилось видеть латы такого рода. На стеганый йопан была нашита ременная плетенка, в узлах которой размещались маленькие камушки. Шлем из дубленой кожи прикрывал голову.

      Воительница стояла одна посреди пустой площади.

      Утихли барабаны и трещотки. Стадион тоже молчал, заполненный немым ожиданием. Этот момент, в точности повторявшийся, всегда удивлял Дорона. Пять тысяч молчащих людей… Редко доводилось видеть сразу такую массу взрослых мужчин и юношей, влиятельных воителей и земледельцев, богатых купцов и их челядь. И каждый привел с собой жену и детей. Сейчас они сидели на дубовых скамьях, стояли, столпившись у невысокого заборчика, отделяющего трибуны от поля боя. И молчали, глядя в одно только место вход на плац, расположенный против главной трибуны, через который выйдут восемь лучших. Но это потом.

      А сейчас — тишина.

      Только ветер шевелил ветви окружающих плац деревьев да где-то далеко лаяла собака.

      Тихо, очень тихо, а потом с каждой минутой все громче и громче заворчал барабанчик Ведущего.

      На стадион вступала Гвардия.

      Они шли шестерками. Ведущий отплясывал в такт отбиваемому им ритму и все время вертел головой, будто рассматривал, наблюдал собравшихся на плацу людей, хотел запомнить их лица, судьбы, жизнь вплести в ритм барабана, заточить в сумасшедшем ритме.

      Пустые глазницы глядели на людей.

      Всхлипнула какая-то женщина — Ведущий остановил на ней взгляд заросших кожей глазниц.

      Но ему не было дела до её крика. Он вел сотню, так же, как вел её всегда с того дня, когда ему выкололи глаза и выучили магии.

      Гвардейцы принесли Десницу Гая.

      Там, далеко, куда не доходили даборские купцы, но добрался Дорон, пожалуй, единственный человек с Лесистых Гор, растет Гай. Священные Деревья.

      Там стоит Дуб Исполин, дающий силу. Там растет Явор с Мягким Сердцем, раздающий благословения. Там вздымается в небо Благородный Ясень, отбирающий силу у ядов. И Ольха с Человеческими Руками, и Липа, Благословляющая Юных, и древнейший Каштан с коричневой корой, изрытой бороздами старости.

      Эти гигантские деревья-родители окружены другими деревьями — обычными и в то же время необычными, поскольку каждого из них коснулась десница Пестуньи, и на каждое падает тень Дуба, и тот же ветер играет в их кронах, что и меж ветвями Липы, орошает тот же дождь, что сплывает по листьям Явора. Поэтому хоть и рождены они из семян, но на деревья эти сошла благодать от близости священных спутников и таится в них могущественная сила.

      Каждый год Пестунья начинает выращивать шесть палиц. Они растут медленно, многие годы — ткань дерева должна охватить собою осколки кремня. В конце концов кора зарубцовывается на осколках, вбитых Пестуньей в плоть живого дерева. Спустя шесть лет дерево лишается ветви, которую потом Пестунья и Придающий Форму подгоняют к человеческой руке. Каждый год шесть карогг, именуемых Десницами Гая, забирают посланцы Города Ос. Такое оружие могут носить только самые достойные, ибо в нем содержится мощь Гая. Одна палица попадает в дом Ловца Земель — Аталла. Четыре другие получают лучшие из гвардейцев. Судьбу шестой решает Черная Владычица. И раз в три года именно эта Десница Гая попадает сюда, в Дабору, чтобы стать наградой победителю турнира.

      Кароггой, выпестованной в Гае, может бороться только её хозяин. После его смерти палица рассыпается в прах, а кремневые осколки превращаются в кучки песка.

      А порой случается чудо, и ничего более значительного не может произойти со свободным человеком, как только это чудо познать.

      Порой…

      Дорон опять видел тот день, двадцать лет назад. Тогда он стоял здесь же, на центральном квадрате турнирного поля, рядом с семью такими же, как он, бойцами. И каждый мечтал о чуде. И благословение пришло… Тогда…

      * * *

      Гвардейцы нарушили строй, вперед вышла высокая черноволосая женщина, до той поры окруженная воинами. Перед собой она держала обернутый телячьей кожей продолговатый предмет. Кароггу — Десницу Гая. Шершни, перегруппировавшись, встали лицом к главной трибуне.

      Ведущий подошел к женщине, державшей кароггу, лег у её ног и замер.

      На стадионе поднялся такой шум, словно все заговорили разом, да так, чтобы перекричать других.

      Но вот вновь заиграли роги и забили барабаны, и на стадион ступили четверо мужчин. Два даборца, один рыбак из Нижних Поселений и один пастух из Горнау-Хеми. Из рядов гвардейцев тоже вышли четверо, трое мужчин и одна женщина. Дорон узнал её по тому, как она носила оружие. Для менее опытных глаз все четверо казались одинаковыми.

      Они остановились перед главной трибуной напротив бана и эйенни. Пенге Афра дал знак. Служители внесли на середину площади деревянный треножник. На нем установили выточенную из глыбы черного базальта чашу, которую наполнили водой.

      Бан привстал. Воздел руки к небу, прикрыл глаза. Крикнул. Долго и протяжно. Послышался звук, словно исторгнутый из глубины естества, от которого по коже пробежали мурашки, задрожали веки, разум ощутил странное беспокойство. Магия.

      Первой прилетела ласточка. Она пронеслась над стадионом так быстро, что не всякий сумел её увидеть. Зато её черное перышко медленно опустилось прямо в чашу с водой. Ласточка — слуга собственной свободы.

      Вторым был голубь. Он летел медленно и, прежде чем стряхнуть перо в каменный сосуд, облетел турнирный плац. Голубь — слуга своего места.

      Сокол прилетел третьим, сошел с подоблачных высот, нырнул вниз, а его перо все ещё спускалось с неба. Сокол — слуга своего хозяина.

      Когда третье перо упало в чашу, бан замолчал. Несколько секунд он ещё стоял, глядя вниз на восьмерых противников. Наконец сел.

      Вода в чаше вскипела, поднялась, вырвалась наружу, обрызгивая людей. Было видно, как она пульсирует, вздымается и опадает.

      Будущие бойцы поочередно подходили к сосуду и опускали в бурлящую воду сжатые в кулак правые руки. Совершив церемониал, все разом подняли правые руки и распрямили пальцы. У двоих на ладонях были полоски красной краски. Значит, им предстоит драться друг с другом, а победитель померяется силой с хемитом или гвардейцем. Потому что их ладони были желтыми. Третью пару составили черноволосый рыбак, победивший вчера Ильяна, и один из солдат бана. Четвертую, последнюю, Шершень и второй даборец.

      Птицы избрали.

      Служители убрали чашу, в которой уже не было ни ложки воды. Посреди площади остались желтые — хемит и гвардеец, в углах центрального квадрата встали судьи.

      — Акохород маль, а Хеми, аллане Торнвард. — Пастух приветствовал гвардейца на своем языке, а один из судей крикнул:

      — Торнвард, сын Торнварда, джаун! Пастух!

      — Приветствую тебя, я борюсь не для того, чтобы тебя убить. Я — Твау.

      — Твау, сын Стройной! Гвардеец!

      Бан поднял руку.

      Они ринулись в бой, словно бешеные псы. Сразу, не раздумывая, не выжидая. Они насмотрелись друг на друга уже во время предварительных боев и теперь оба решили уложить противника с ходу.

      Публика засвистела. Бой нравился.

      Люди не любили ни гвардейцев, ни хемитов. Здесь, в Даборе, неприязнь к пастуху, возможно, была немного поменьше, чем на границе Лесистых Гор, но ведь и до столицы доходили вести о кровавых набегах кочевых орд на села, лежащие вдоль Реки Собак. В обычное время хемита убили бы сразу же, как только он пересек пограничную реку. Однако воины Горнау-Хеми, пожелавшие сразиться в турнире, всегда приносили богатые дары, и Пенге Афра вручал им флажки мира. Люди не любили хемитов, однако все держали сторону пастуха. Но хемит не оправдал их надежд. Шершень концом карогги попал ему в висок и повалил на землю. Судьи крикнули и подняли кверху руки. Гвардеец сдержал падающую для следующего удара палицу.

      Во втором бое единственная среди Шершней воительница билась со своим земляком. Они провели красивый бой, а люди с любопытством наблюдали за женщиной, обращающейся с кароггой лучше многих мужчин.

      Женщиной.

      Женщиной, победившей мужчину.

      Гул затих, когда на плац вышли последний из гвардейцев и первый из даборцев.

      — Я бьюсь не для того, чтобы убить тебя, я Оль-мон.

      — Оль-мон, сын То-мона. Купец. Вольный!

      — Я бьюсь не для того, чтобы убить тебя, я Грот.

      — Грот, сын Шестипалой, десятник. Гвардеец!

      Бан поднял руку. Они стали друг против друга, окидывая один другого взглядами.

      И ждали ошибки противника.

      Ошибку совершил гвардеец. Редко схватка заканчивалась, едва начавшись. Зрители этого не любят, зрители предпочитают дольше наслаждаться боем. Но такие мастера, как Дорон, с огромным удовольствием наблюдают за короткими поединками — когда в одном ударе сосредоточивается вся сила, в прыжке внутреннее напряжение, в громком крике — злоба.

      Гвардеец кинулся вперед, намереваясь проскользнуть под опускающейся палкой Оль-мона и толкнуть его в бок концом карогги. Но Оль-мон отклонился. Потом ударил. Грот охнул и повалился на землю. Судьи подняли руки.

      Толпа неистовствовала. Люди повскакивали с мест, визг женщин смешивался с писком детей, с улюлюканьем мужчин. Пришелец из Гнезда был повержен.

      Редко выпадают минуты такой радости. За дни труда, за пригнутые к земле шеи, за руки, почти приросшие к рукояткам сохи, за спины, посеченные дубинками надзирателей. Сейчас об этом не помнили. Совершенно бесправные слуги, приведенные на турнир своими хозяевами. Крестьяне, вольные, хоть и тяжко трудящиеся, чтобы отработать дань бану и Городу Ос. Купцы, выплачивающие огромные налоги, ремесленники, работающие на нужды двора. Все они ненавидели Гнездо и Шершней. Не выносили наемников бана, отбирающих у них хлеб, мед и шкурки, занимающих самые лучшие поля, алчных и жестоких. Бана боялись, бана почитали, бана любили. Бан был где-то далеко, над ними, выше всего этого. Выше их нужды и голода, страданий и смерти. Сейчас они могли проклинать гвардейцев, которых боялись, наместников, перед которыми дрожали, наемников, которые всегда наполняли их души тревогой. Сейчас они могли кричать!

      Они радовались тому, что один из них: вот он — сын кумы, деверь, знакомый с соседней улицы, тот, о котором последнее время болтали в трактире или которого видели иногда на Старом Торге, тот самый парень, который когда-то в полотняных штанах гонял по улице Речной, именно он сегодня обработал шкуру воину Гнезда, нечеловеческому человеку, с детских лет выращиваемому для борьбы.

      Их радость ещё продолжалась, когда Ольгомар, рыбак, расправился с Го-мемом. И продолжалась, когда два гвардейца сошлись в следующем раунде и долго водили один другого по площади, и, наконец, один разбил другому голову, да так, что понадобились знахари.

      А потом радость обратилась в удивление, когда первый же удар Ольгомара выбил у Оль-мона кароггу из руки, а следующий повалил его на землю.

      И в тот же миг Оль-мон перестал быть любимцем толпы. Ведь величайшим героем толпы всегда был и будет тот, кто победил предыдущего героя.

      Мысли Дорона витали далеко. Они летели к пуще, многие годы назад напоившей его своей силой.

      7. ЛИСТ

      Остались двое.

      Запели роги, застучали колотушки. Стихли.

      Ольгомар был выше соперника на полголовы, но казался более худощавым, мелким. У него были крепкие ноги и узловатые плечи. Бился он так, как бьется большинство пришельцев с северных границ Лесистых Гор. Ноги передвигал осторожно, едва отрывая ступни от земли. Твердо выпрямившись, он контролировал каждую мышцу своего тела. Схваченная умелыми руками палица даже не дрожала. Такой метод ведения боя требовал быстроты и выдержки. Ольгомар ждал нападения, одного неверного движения противника, единственного неудачного прикрытия.

      Шершень двигался иначе. Пониже ростом, коренастый, он бил похож на большинство гвардейцев. Карогга в его руке совершала мягкие движения, и каждое могло вылиться в молниеносный удар.

      Дорон наблюдал за ними с удовольствием. Истинному ценителю важно не только фехтование, но и то, что происходит перед первым ударом палиц. Проба сил, выжидание, наблюдение за противником, весь спектакль, разыгрывающийся лишь для того, чтобы ввести противника в заблуждение. Одни только новички или бойцы, отлично знающие фокусы врага, кидаются в бой сразу. В этой битве сошлись не новички.

      Первым ударил Ольгомар.

      Его карогга упала, разрезав воздух совсем рядом с лицом гвардейца, не нанеся, однако, вреда. Ольгомар сразу же занял прежнюю позицию. Шершень оскалился в ухмылке. Он успел увернуться. Он был так же скор, как и северянин.

      Какое-то время они снова кружили.

      Ольгомар напал ещё раз. Молниеносный удар, отскок, удар. Шершень увернулся, ударил сам. Палицы столкнулись. Они напирали, наносили удары, блокировали, ударяли снова. Наконец, утомившись, поняли, что силой тут ничего не добьешься, и разошлись, заняли первоначальные позиции. С той разницей, что теперь оба тяжело дышали, движения гвардейца стали не такими ловкими, а Ольгомар уже не мог сохранять идеальную неподвижность. Ольгомар ударил сверху, гвардеец парировал удар, потом, отскочив вбок и наклонившись, ткнул острием карогги Ольгомару в живот. Боец охнул, согнулся. Шершень уже замахивался для второго удара, но рыбак сумел увернуться. Оторвался от гвардейца на несколько шагов, чтобы получить хоть немного времени на передышку. Шершень, разумеется, ждать не стал, а ринулся в нападение. Ольгомар отбил несколько ударов, но уже без прежней уверенности — каждое движение причиняло ему боль. Внезапно боль исчезла боец выпрямился, крепче утвердился на ногах, усталость сошла с его лица. Он сильно размахнулся палицей, закрутил раз, второй, третий — да так, что гвардейцу пришлось пятиться. Какое-то время они снова выжидали, ходя друг вокруг друга.

      Теперь первым кинулся Шершень. Ольгомар оттянул свою кароггу вниз, одновременно уклоняясь от падающей палицы противника. Самым концом своей карогги прошелся по пальцам гвардейца. Шершень даже не охнул, только перекинул оружие в левую руку. Ольгомар не дал ему времени на передышку. Припал к земле, резким переворотом ушел от падающего острия, а сам, не поднимаясь, нанес удар. Головка карогги ударила гвардейца в живот, лишила его дыхания. На секунду. Одну секунду. Второй удар выбил палицу у него из рук, третий повалил на землю.

      Судьи подняли руки.

      * * *

      Визгу и крикам не было конца. Правда, Ольгомар не даборец, правда, до того он ничем не прославился, правда, он ловил вонючую рыбу и, вероятно, мыкал горе, но его имя останется в песнях. Он победил гвардейца! Надо тешиться, радоваться бесконечно. Некоторые уже давно забыли, а другие так вообще не видели, чтобы за Десницу Гая сражался воин без черно-желтых знаков Гнезда. Как ни говори, а пятнадцать лет прошло с тех пор, когда победителем турнира стал покойный ныне Гарт-он. И двадцать четыре — как Десницу Гая завоевал Дорон. И стал Листом.

      Сквозь гул не сразу пробились звуки рогов. Через минуту к ним присоединились барабаны и колотушки.

      Бан привстал с трона. Почти одновременно поднялась эйенни, и оба они бан впереди — начали спускаться с трибуны.

      Судьи кружили около Ольгомара, осыпали порошком из измельченных желудей, напевали тихую песню, время от времени останавливались, ступали осторожно и мягко — так, как это делают состязающиеся бойцы.

      Однако в тот момент, когда бан спустился с трибуны на землю, они замерли и тут же уселись, обратив лица к западу.

      Бан подошел к Ольгомару, положил руки ему на плечи. Он был высокий, выше победителя на полголовы, а кафтан и шуба, надетые в тот день, придавали Пенге Афре внешность медведя.

      Три птицы упали с неба, трижды облетели вокруг мужчин, не больше чем в локте над их головами, и разлетелись на три стороны света.

      Бан медленно вернулся на место. Теперь к Ольгомару подошли эйенни и гвардейка, несущая Десницу Гая, завернутую в шкуру.

      Упал первый слой.

      Дорон вздрогнул. Ощутил жар — в руках, животе, ляжках.

      Эйенни отвернула второй слой кожи.

      Дрожь охватила все тело Листа. Он пытался остановить её, сжал кулаки, напряг мускулы, но ничто не помогало. Его рвали спазмы, возникла боль, но боль странная, такая, которой человек жаждет, желает все больше…

      Эйенни взялась за последний кусок телячьей шкуры.

      Дорон крикнул. Все взгляды устремились на него, а он стоял в немом отупении, хоть чувствовал дрожь в руках и ногах, дрожание мускулов, спазмы в животе, хоть его голову разрывали волны боли. Он чувствовал. Знал. Видел.

      Поднялся шум, вначале тихий, мягкий, набирающий силу. Сквозь гул рогов пробились отдельные выкрики, их становилось все больше и больше, шум перерос в рев, вырывающийся из тысяч глоток.

      Ольгомар глядел на палицу, которую держала гвардейка, и на маленький зеленый листок, вырастающий из черной головки. Глядел, словно все ещё не веря в случившееся. А потом поднял глаза на Дорона. Прижал ладони к щекам и по-братски склонился перед Листом.

      8. ПРИЗЫВ

      Крик долетел до Восточных Ворот. Люди прервали занятия — перекупщики собрали льнянки и платежные бусины, слезли с табуретов и встали перед прилавками; покупатели отложили товары, которые держали в руках; городовые немедленно выпрямились, внимательно наблюдая за улицей.

      Крик повторился. Заверещали свистки стражников.

      Кто-то убегал.

      Кто-то догонял.

      На улицах было не очень людно. Два паренька бежали что было сил, люди уступали им дорогу. Им было по десять, может, двенадцать лет. Наверное воришки, а потому, в принципе, их следовало поймать. Но у каждого паршивца мог быть в рукаве нож, и никто не спешил помогать стражникам.

      Мальчишки были утомлены, но упорно бежали, стиснув кулаки, даже не пытаясь сворачивать к воротам стоящих вдоль улицы домов. Да их никто б и не впустил. Поэтому они направлялись к рынку, рассчитывая в толпе уйти от погони. Однако ж и там на их пути стояли стражники.

      Мальчишки выскочили из-за поворота, сделали ещё несколько шагов, и тогда трое городовых двинулись к ним. Мальчишки мгновенно развернулись и кинулись в сторону, к воротам, но тут стоял хозяин с толстой палкой в руках. Они не испугались — впрочем, другого пути к бегству и не было. Они бросились на хозяина, но было уже поздно. Городовые подскочили, повалили их на землю, принялись избивать кулаками, пинать.

      Люди подошли ближе, смеясь и показывая на мальчишек пальцами, какая-то бабища ругалась, размахивая узловатыми кулаками. Воров в Даборе не любили.

      Наконец стражники оставили мальчишек, молча встали рядом. Люди постепенно расходились, представление близилось к концу. Сейчас городовые потащат сопляков в яму, завтра палач отрубит им правые кисти рук, а послезавтра вышвырнет воров за валы Даборы. Если они вернутся сюда прежде, чем раны зарубцуются, их убьют. Так обычно поступали с малолетними преступниками, а таких во время ярмарок и турниров по городу крутилось не счесть.

      Уже всего два-три человека стояли около стражников, когда у начала улицы появились три гвардейца.

      Они шли плечо к плечу, одного роста, одетые одинаково, в одинаковых масках, закрывающих лица. Их волосы были черны, как кафтаны, штаны и башмаки. Как и половины щитов. Маски были желтые, прикрывали лбы, носы, щеки, доходили до ртов.

      Маски.

      Гвардейцы шли сегодня на город, чтобы убивать.

      День Крови.

      * * *

      Каждый из них семь лет назад повалил своего первого врага. Вероятно, вместе они участвовали в какой-то битве, и там впервые острия каменных топоров обагрились человеческой кровью. Спустя семь лет эта кровь призвала Шершней снова. Сегодня они должны были убить, а двое мальчишек явно оказались у них на пути. Двое.

      Шершней было трое.

      Они шли медленно, напряженные, готовые к бою в любой момент и в любом месте, в руках — топоры с гладкими лезвиями из серого камня, широкими обухами и длинными топорищами.

      Мальчишек было двое, а гвардейцев трое. Одной жертвы недоставало.

      Люди начали пятиться, все быстрее, быстрее, наконец многие из них побежали — только бы подальше уйти от проклятых воинов в черных йопанах и желтых масках.

      Стражники подняли парнишек и пихнули в сторону приближающихся Шершней. Мальчишки пошли безропотно, один плакал, по лицу второго текла кровь.

      Любопытство не менее сильно, чем страх. Некоторые из ротозеев, только что показавших спины, повернулись, чтобы с безопасного расстояния наблюдать за развитием событий.

      Шершни шли на мальчишек.

      Городовые, сбившись в плотную кучку, смотрели, как один из парнишек закрывает лицо руками, второй падает на колени, прижимается лбом к земле, моля о пощаде…

      Гвардейцы чуть расступились, прошли мимо мальчишек. Они не покачнулись, не дрогнули сжимающие топорища руки. Они направились к стражникам.

      Трое.

      Воины бана робко попятились.

      Мальчишки с изумлением уставились в спины гвардейцам, мгновение стояли неподвижно, потом резко повернулись и кинулись бежать.

      И тут движения гвардейцев сделались быстрыми, двое развернулись на полушаге и, не раздумывая, бросили топоры. Каменные острия почти одновременно коснулись спин мальчишек. Два тела упали на землю и замерли.

      Третий Шершень подскочил к городовым. Их было пятеро, он — один. Но солдат бана парализовал не только страх. Они знали, что Шершень убьет только одного, и каждый надеялся, что это будет не он. Как степные олени, на которых напали волки, сбиваются в стадо, так и воины бана подчинились приговору и ждали, на кого этот приговор падет.

      Топор Шершня ударил по плечу одного их них, мелькнул около лица другого, задел за грудь третьего.

      Гвардеец хрипло засмеялся. Его смех больше походил на ворчание собаки, чем на голос человека. Левой рукой он потянулся к заткнутому за пояс ножу. Рука крепко ухватила деревянную рукоять. На лице Шершня заиграла гримаса удовольствия от столь удачной шутки.

      Продолжая смеяться, он вонзил нож себе в живот, смеясь упал на колени и ещё продолжал смеяться, когда лицо его ударилось о землю.

      Тогда расхохотались и оба его спутника.

      * * *

      Брат…

      Дорон поднял голову. Солнце на мгновение ослепило его, и вначале он увидел лишь силуэт человека.

      — Я пришел поклониться тебе.

      — Здравствуй, брат.

      Перед ним стоял Ольгомар. Высокий, плечистый, смуглый. На щеке, словно выполненная мастерской рукой татуировка, зеленел маленький листок. Знак, появившийся в тот момент, когда упал последний слой телячьей кожи, прикрывавшей Десницу Гая.

      — Здравствуй.

      Несколько секунд они стояли молча, глядя в глаза друг другу. Потом Дорон положил руки на плечи Ольгомару и сам почувствовал тепло его рук.

      Пульсирующее тепло пронизало пальцы Дорона. Горячей дрожью текло вдоль рук, заполнило живот и голову, спустилось по ногам, защекотало ступни.

      Они закрыли глаза.

      Дунул ветер, охватил их, подняв песок и стебли травы, где-то кричали птицы, где-то заливался лаем пес.

      Дорон видел.

      Две наложившиеся друг на друга картины. Обе одинаково четкие, равно весомые, разделенные пространством времени и тем не менее непонятным образом перемешивающиеся. Два неба, две земли, две толпы, два турнирных плаца, две карогги. Это о нем. Это к нему подходит боец, держащий обернутую телячьей шкурой палицу. И не о нем — ведь он видел молодого смуглого бойца, который протягивал к палице руки. Это он. И не он. Ведь тот юноша стоит далеко внизу, вглядываясь в палицу…

      Кожи опадают одна за другой. И вот уже последняя на земле.

      Глаза гвардейца расширяются от изумления.

      Крик судей. Они падают на землю, бьются лбами о траву, протягивают руки. Рыдания сотрясают их тела.

      Бан выпрямляется. Три птицы кружат над его головой.

      Первые люди тоже уже видят. Уже говорят своим соседям, указывают пальцами, кричат. Гул вздымается все сильнее.

      А он поднимает палицу. Поднимает Десницу Гая — чудесное оружие, плод живого дерева и трудов Придающего Формы, оружие, которое дарует своему владельцу силу и славу.

      Которое его отличает.

      Стержень палицы коричневый, кремневые занозы держатся в нем крепко, ведь Пестунья забила осколки в живую ветвь, позволила дереву охватить их, связать с собой навсегда.

      Но палица не мертва. Она выпустила листок, маленький, нежный, трепещущий на ветру. Однако сорвать его нельзя. Священный Гай сделал свой выбор, сотворил так, что именно этот человек получил живую Десницу, стал Листом.

      Каждый год шесть палиц передает Пестунья Матерям Города Ос. Иногда, раз в шестьдесят или в сто двадцать лет Гай выбирает себе слугу. Одна из палиц выпускает лист.

      Сила Гая снисходит на человека.

      Власть Гая становится его властью.

      Предыдущий избранник, Белый Ястреб из Города Ос, умер за семь лет до рождения Дорона. Двадцать четыре года назад был отмечен Дорон.

      Теперь Гай избрал Ольгомара.

      * * *

      — Я считаю, что ты должен отправиться немедленно, — решительно сказал Дорон. Они сидели на земле перед его домом и беседовали уже с полудня. — К зиме доберешься до Гая.

      — Я никогда не бывал дальше Комы. — Ольгомар вздохнул. — А может, пойти с Гвардией?

      — Не надо. Тебе не нужна охрана, никто тебя пальцем не тронет. А идти с ними в одном ряду тебе будет трудно. Они странно ходят, слушаются не собственных ног, а барабанчика Ведущего.

      — Было бы кому слово молвить.

      — С гвардейцами не поболтаешь. Они разговаривают только между собой, а когда идут, не разговаривают вообще, чтобы не тратить силы. Рассказывают удивительные вещи, страшные для простого человека, трудно понимаемые. Уж лучше присоединяйся к купцам.

      — Кто-нибудь отправляется?

      — Кажется, Рослан Ольтомарец готовит несколько телег. Если пойдешь с ними, они тебе ещё и заплатят: с тобой им будет безопаснее.

      — Они же пойдут по тракту, что им грозит?

      — Вообще-то, ничего. Но разные слухи достигли Даборы. Отправляются Шершни. Говорят о крупном бунте на кремневых копях в Серых Горах. Множество одиноких людей и вооруженных групп могут бродить по лесам, а эти станут обдирать кого попало и где попало. Может, лучше, если б ты все-таки с кем-нибудь пошел.

      — Я не боюсь.

      — Это хорошо. Но они сначала убивают и только потом осматривают труп. Ну, справишься с тремя, может, с пятью. Но если десяток стрел пустят тебе в грудь, то одна-то уж попадет наверняка. Мало какая стрела может тебя убить, но все же…

      — Мало какая… — повторил Ольгомар. — Не понимаю я всего этого. Когда у меня карогга в руках, я что-то чувствую, многое понимаю, но стоит её отложить, и я снова становлюсь глупцом.

      — В Гае поймешь все. Попадешь туда, коснешься руками коры деревьев и поймешь. Это просто. Все это действительно легко проникает в мысли. Лес оберегает тебя. Деревья заботятся о тебе, опекают, служат тебе. Если придется от кого-то убегать, а ты спрячешься за ствол дерева, погоня пройдет мимо. Любого другого увидят сразу, а мимо тебя в шаге пройдут и не заметят. Древко топора в руках твоего врага служит тебе, а не ему. Конечно, он наносит удары, но острие топора не коснется твоего тела. Деревянное топорище отклонит его руку. Но если против тебя выйдут трое рубак, ты погибнешь. Трудно все это объяснить. Доберешься до Гая поймешь…

      — Лист…

      — Да, ты получишь предначертание, как я его получил.

      Дорон задумался.

      Предначертание. Тогда, много лет назад, он положил в Гае свою кароггу у стоп Дуба и три листа Гиганта упали на землю. Они плавно плыли над головами Дорона и Пестуньи, медленно, благородно, трижды облетели дерево, прежде чем коснулись земли. Пестунья подняла их и показала Дорону. Они были засохшие. Засох и листок на Дороновой карогге, превратившись в каплю застывшей крови.

      Пестунья объяснила ему, что это значит.

      Три листа — три священные птицы Даборы. Лист с карогги — он сам.

      Следующую ночь он провел в Гае, кружа меж Священных Деревьев и стараясь понять предначертание. Под утро его сморил короткий сон. Однако он не запомнил ничего, кроме слов предначертания, гудящих в мозгу, словно горное эхо:

      Пока жив будешь ты, избранник Древ Святых,

      Жив будет Афра, бан, владыка душ живых,

      Даборы властелин, но не Лесистых Гор…

      И не подвластен Круг ему с прадавних пор…

      Но если ты свою прольешь на камень кровь,

      То знай: он в Тень уйдет и не вернется вновь.

      Объяснить предначертание было легко. Пока он, Дорон, жив, жив и Пенге Афра, хозяин Даборы, но не властелин Круга Мха, священного Круга Лесистых Гор. После победоносной войны Гнездо оградило Круг Шершнями и не допускало в него истинных владельцев — обитателей Лесистых Гор. Уже десятки поколений сила Круга служила Городу Ос и Матерям, поддерживая могущество Черной Владычицы.

      Двадцать четыре года минуло с того дня, когда Дорон выслушал предначертание. Тогда он поклялся, что никогда не вступит в бой, не погрузится в воду глубже, чем до пояса, не спустится в шахту и не выйдет охотиться на крупного опасного зверя. Он должен избегать любых опасностей — ведь его судьба сплелась с судьбой Пенге Афры. Какие знамения дадут Священные Деревья Ольгомару? В чем тайная причина того, что Гай позволил двум своим слугам жить одновременно на земле и в качестве места их рождения и встречи назначил Лесистые Горы?

      Ведь именно на Земле Ос росли Деревья. Именно в Гнезде живут рожденные на камнях Круга люди, отмеченные Землей Родительницей. Там жили Благородные из великих и могущественных родов. Под спины рождающих их матерей подкладывали горсть земли не только из Круга Земли Ос, и не только из краев, подчиненных Шершням, таких, как Лесистые Горы, Марке-Диб или Долина Медведей. Ведь Аталл Ловец Земель отправлялся в места настолько удаленные, что никто, кроме него и его предков, никогда туда не добирался. Он привозил мешочки с землей из кругов, даже названий которых не знал никто. И горсть Земли Родительницы, подложенная под спины рожениц, передавала новорожденным силу и мощь тех дальних кругов. Ну и что? Хоть кто-нибудь из этих людей мог сравниться с ним, Листом, был сильнее его? Разве что Матери, Ловец Земель, Пестунья да Придающий Форму. В Лесистых Горах не было никого, кто обладал хотя бы частицей той силы, что даровали ему Деревья. Даже бан…

      Поэтому он относился к людям так же, как взрослый человек относится к играющим детям. Так и жил. Они не понимали его, его не занимали их беды. Он стоял над людьми, над законами и обычаями, но за эту свободу платил во сто крат более горькой неволей — одиночеством. И вот теперь родился брат. Их соединило родство более сильное, нежели кровные узы, союз бортников или закон дружбы. Каждый, поднявший руку на Ольгомара, становился врагом Дорона, любая нанесенная Ольгомару обида была бы отмщена Дороном. Они были Листья.

      * * *

      — Его схватили и потащили в Горчем. Уж там-то им займутся. — Горада пересказывала Магверу услышанное на рынке. — Надо ж быть таким глупцом держать это дома. Уж лучше себе самому башку отрезать.

      — Наверняка. — Магвер покачал головой. Горада продолжала плести что-то дальше, в основном о Белом Когте, самом известном из Шепчущих. Белый Коготь действовал на юге Лесистых Гор, не только обучая, но и нападая с оружием в руках на бановых сборщиков. Бывало, выступал и против ольтомарских наемников, служивших Городу Ос, а однажды случилось, что его солдаты дрались с Гвардией. Средь людей он слыл героем, величайшим из Шепчущих. О нем пели песни и слагали волшебные сказки.

      — И это наверняка был скорняк?

      — Оленник, его взяли.

      Магвер не знал, кто готовил им беличьи хвосты. Конечно, он уже не раз задумывался над этим, но охотник на оленей Корфан никак для такой опасной работы, по мнению Магвера, не подходил.

      И теперь, когда группы городовых рассыпались по улицам Даборы, когда по городу кружил человек, знавший его, Магвера, в лицо, когда в бановом узилище сидел мужчина, который тоже мог много знать о делах Шепчущего, Магвер ощутил страх. Этот страх, вначале более легкий, нежели касание крыла бабочки, постепенно заполнял все мысли. Магвер боялся.

      * * *

      — Дети, господин, — Салот аж дрожал от злости, — глупые дети. Знаешь, господин, как у них порой в животе что-то переворачивается, впрочем, у молодых никогда особого-то ума в пузе не сидело. Частенько этак играют, лепят шарики из грязи и навоза и забрасывают городовых, или попрошаек, или тех, кто им просто не понравится. Наверное, уже не раз за это порку получали, но разве этакого сопляка успокоишь?.. Ну а теперь забросали тех резников. Откуда им было знать, что те по кровь шли…

      — Родители должны лучше присматривать за младшими; теперь пусть сами себя благодарят, — спокойно ответил Дорон.

      — Верно, господин, — покачал головой Салот. — А ты слышал про облаву на улице скорняков?

      — Рассказывали…

      — Болтают, господин, будто городовые заранее знали, где искать, ну а на улицу всех повыгоняли только, чтобы потешиться. Да ещё говорят, что кто-то из людей Острого выдал остальное. Так говорят, да только что-то не верится…

      — Всякий выдаст, Салот, если ему как следует заплатить.

      — Не всякий, господин. — Слуга серьезно взглянул на Дорона: редко его лицо становилось таким задумчивым. — Не всякий.

      — Знаю, Салот, — улыбнулся Лист. — Принеси-ка ещё пива.

      * * *

      Вечером явился Вагран.

      Первое, что услышал Магвер, был стук в оконную раму. Раз. Еще раз. Он приоткрыл ставень.

      Вагран стоял на улице в нескольких шагах от стены дома.

      — Вылезай быстро! — прошипел он.

      — Иду! — Магвер закрыл ставень и, затягивая шнурки кафтана, направился к выходу.

      — Надолго уходишь? — Горада стояла в дверях кухни.

      Он вздрогнул. Повернулся.

      — Да. Когда вернусь, не знаю.

      — Что-то случилось?

      — Ничего.

      Вагран ждал, укрытый в тени растущих между домами деревьев. Поманил Магвера пальцем.

      Случилось что-то скверное. Они никогда не планировали встреч в Даборе, а если случайно и встречались в городе, то расходились молча. Так учил Острый. Магвер примерно знал, где живут его друзья, но чтобы отыскать их дома, ему потребовалось бы много времени. Ну и никогда б он не сделал этого без приказа. Значит, Ваграна прислал Острый. Что-то случилось, и Магвер не сомневался, что это как-то связано с поимкой скорняка.

      — В чем дело?

      — Встретимся у камня, — шепнул Вагран. — В обычное время.

      — Что такое?

      — Не знаю. — Вагран растерянно покрутил головой. — Сегодня перед обедом Острый вызвал меня через посланца. А потом велел отыскать вас всех и созвать на вечер. Произошло что-то страшное.

      — Что?

      — Острый сказал только, что… — Вагран понизил голос. — Что кто-то предал, кто-то этого оленника выдал. И Острый знает, что это кто-то из другой группы. Вот я и думаю, он быстро собирает нас, чтобы того прикончить и решить, как быть дальше. Это все, что я могу сказать.

      — Ладно. Ты уже всех вызвал?

      — Позма ещё нет. Но я знаю, где он сидит. — Вагран усмехнулся. — Девка у него есть, чернявая. Когда-то он трепался, что может её одолжить на время. Помнишь?

      — Да.

      — Ну так я пошел.

      — Ладно.

      Вагран повернулся и быстро двинулся в сторону Северного Квартала. Магвер смотрел вслед, потом, низко опустив голову, вошел в дом. Предатель. Надо же! Получается, что и Острый может ошибиться и взять в дело человека недостойного.

      — Уже возвращаешься? — удивилась Горада. Юбка обтягивала её бедра, рубаха напружинилась на грудях.

      — Возвращаюсь. Но сразу же уйду.

      9. ПРЕДАТЕЛЬ

      Магвер миновал три дубочка, прошел вдоль грязного канала и наконец очутился за пределами Даборы. Здесь город почти сходился с лесом. Двадцатилетнему молодняку предстояло жить ещё вторые двадцать лет. Потом на него снова набросятся оравы лесорубов, смоляков, плотников, станут валить деревья, выковыривать камни, сдирать мох. Земли между Нижней Рекой, Холмами Поятты и южными болотами принадлежали Горчему и были заселены холопами бана. Много веков назад эти земли поделили на три большие части, каждая из которых кормила крепость по два десятилетия. Потом холопы перебирались на новое жилье, забирая с собой все ценные инструменты, перегоняя скот.

      Магвер направлялся к одной из таких опустевших деревушек, укрытой между невысокими холмами. Они часто здесь собирались на совет.

      В темнеющей в вечернем сумраке чаще мелькнул белый камень. Магвер свернул около него, вошел в молодой березняк. Как обычно, из тьмы неожиданно выглянул дом. Магвер, разводя руками ветви, пошел вдоль стены и остановился на улочке, некогда пересекавшей поселение.

      Темно и пусто.

      Исход людей пережили только три дома — бревенчатые срубы, которые могли позволить себе лишь самые богатые. Те, что победнее, плели стены домов из ивы. От таких хижин остались лишь толстые балки рам, кое-где оплетенные заплесневевшим ивняком, словно скелет, Обтянутый лоскутьями кожи. Заросшие кустами и травой, опутанные вьюнком и паутиной, они походили на живые растения. Лес быстро осваивал людские жилища. Но люди ещё вернутся, как возвращались всегда.

      Магвер подошел к большому, обнесенному срубом колодцу. Свистнул. Кусты зашевелились, из них вынырнули три темные фигуры. Острый, Вагран и Позм.

      — Нет ещё Крогга, — скорее отметил, нежели спросил Магвер.

      — Да, — кивнул Острый. — Отойдем.

      Все четверо скрылись в кустах.

      Вскоре пришел Крогг. Теперь все были в сборе.

      Острый — один из Шепчущих. Учитель. Убийца.

      Позм. Кортау Оге, из благородных хозяев Верхних Земель. Самый давний ученик Острого.

      Вагран. Вольный, из бедного клана лесорубов. Самый молодой.

      Крогг. О нем они знали мало, кроме, может, того, что он жил в лесу, скрываясь от бановых палачей.

      И он, Магвер, земледелец из вольной, хоть и небогатой семьи.

      Всех их в свое время собрал воедино Острый. С тех пор прошло почти два года.

      — Кто пойдет? — спросил Позм.

      Острый в ответ покачал головой:

      — Сегодня мы охраны не выставляем. Мне нужны вы все.

      Они удивленно молчали. Обычно во время встреч один из них залезал на дерево, чтобы наблюдать за округой. Правда, в эту часть леса мало кто забредал ночью, но осторожность не помешает.

      — Вы знаете, что произошло в городе. Созывая вас, я сказал, что знаю, кто предал. И что мы должны покарать предателя. Но я немного обманул вас, друзья, — простите мне эту ложь.

      Острый понизил голос, прошелся взглядом по лицам четырех парней.

      — Предатель — один из вас.

      Магвер икнул от изумления. Кто? О Земля, кто из них?

      Неужели молодой растрепанный Вагран? Неужели Позм? Молчаливый, угрюмый, никогда не произносивший больше трех слов кряду, ловкий и сильный лучник. Он?! Или Крогг? Ведь уже много крови стекло по его руке, уже бился он с бановыми людьми. У него меткий глаз и твердая рука. Неужели он?

      Кто?

      И теперь Магвер глядел на них так же, как они глядели на него и друг на друга, словно искали вдруг расцветшее на лбу пятно, которое пометит предателя.

      Острый стоял неподвижно. О Земля, пусть скажет, что это чудовищная шутка, что он солгал, что хотел только проверить, как они примут такие слова. Пусть скажет, о Земля…

      — Кто? — Это голос Ваграна.

      Рука Острого поднялась так быстро, что он увидел лишь направленный на себя палец.

      — Ты, Магвер.

      * * *

      Уже совсем стемнело. Звезды скрылись за облаками, мгла затянула луну, во тьме мерцали лишь точечки факелов, торчащих на валах далекой Даборы.

      Тропинка извивалась между деревьями, узкая и обманчивая, но ветви, казалось, уклонялись и указывали Дорону путь.

      Ольгомар должен был выйти на следующий день. Перед тем как покинуть земли предков, он хотел поклониться Птичьему Камню. Конечно, Ольгомара впустили бы в Круг — перед Листом отворялись все запоры, но Ольгомар не верил в силу Круга. Зато доверял могуществу трех птиц города, проявляющемуся в мощи бана. И именно у Птичьего Камня он хотел попрощаться с Дороном.

      Ночь обещала быть теплой. Слишком долго он разговаривал с Салотом и, вероятно, Ольгомар уже ждет у Камня. Тропинка явно расширялась, её пересекали две другие лесные стежки, неожиданно между деревьями блеснули белые камни, выглянула из мрака заслоненная до того листвой грань Скалы Смертников. Сейчас тропинка вела вдоль скалы, понемногу поднимаясь, извивалась между большими валунами и каменной стеной. Дорон шел в гору, зная, что вот-вот дойдет до самой вершины и оттуда уже сможет взглянуть на Камень.

      И тут он услышал крик. Далекий, приглушенный, изломанный каменной стеной крик.

      Стало больно. Стало ужасно больно, прямо-таки пригнуло к земле.

      И этот крик.

      Дорон превозмог себя, несколькими прыжками взлетел на вершину.

      Перед ним была серая стена Скалы Смертников, под ней Камень Трех Птиц. В могучем, вросшем в землю, изрезанном дождями и ветрами камне мудрецы увидели трех священных птиц Даборы, с раскинутыми крыльями взмывающих к небу.

      Под Камнем бились люди.

      Мужчину, опирающегося спиной о Камень, окружали четверо. В руках они сжимали то ли ножи, то ли кастеты — с такого расстояния трудно было разобрать.

      Дорон чувствовал боль. Боль Ольгомара.

      Он крикнул и бегом помчался вниз по тропинке, зная уже, что не успеет.

      Ольгомар рубанул по груди одного, но не смог сдержать остальных. Они схватили его, хотели прижать к земле, повалить. Ольгомар рванулся, одного оттолкнул, на мгновение отскочил от преследователей, но его схватили и снова стянули вниз.

      Дорон был слишком далеко, чтобы слышать — и все-таки слышал. Мягкий удар тела о траву, крики нападающих, стон брата. А потом ужасающий спазм сердца, болезненный спазм, разрывающий легкие и сухожилия, жар лопающихся глаз, спазм, выгибающий тело в дугу.

      Ольгомар был мертв.

      Дорон продолжал бежать. Он бежал и кричал. Отшвырнул приготовленную для брата суму, стащил со спины кароггу.

      Бросился на людей.

      Они услышали его боевой клич. Несколько мгновений стояли в нерешительности, что-то говорили, наконец один указал пальцем на Дорона. Тогда они кинулись бежать. Лист был слишком далеко, чтобы гнаться за ними. Он замедлил бег, спускался сверху медленно, тяжело дыша, все ещё сжимая рукоять карогги.

      Его убили! Убили!

      Да будут прокляты их головы и головы их детей, да будут прокляты лона матерей, породившие их, прокляты их собаки и тот, кто отдал им такой приказ. Они подняли руку на Листа, и руки эти будут у них отрублены. Они видели его смерть, значит, у них будут вырваны глаза. Они что-то кричали ему, значит, он вырвет им языки! Проклятые!

      Уже спускаясь с горы к тому месту, к той земле, по которой стекла кровь Ольгомара, он знал, что должен отомстить. Вражда. Кровь за кровь. Жизнь за жизнь. А чтобы окупить смерть Листа, понадобится много жизней. Много.

      Двадцать лет он не вступал в борьбу с человеком. Утратил уже юношескую живость, быстроту и силу. Но держалась в нем мощь Гая, велевшая забыть про данную бану клятву, ибо верность Деревьям во сто крат важнее.

      Он подошел к телу Ольгомара. Брат лежал, широко раскрыв глаза, волосы слиплись от крови, курточка разодрана и влажна, кровавые рубцы пересекли грудь и живот.

      Какое значение имеют клятва и чистота, какое имеют значение слова ворожбы, гнев Пенге Афры? Теряет значение все!

      Только кровь. Кровь за кровь.

      Дорон наклонился над вторым телом. Несколько секунд глядел на застывшее лицо умершего, потом начал обыскивать его одежду. Не нашел ничего, никакого знака, амулета, записки, даже оружия; по-видимому, сбежавшие убийцы его забрали. Ничего, что могло бы сказать, кем были нападавшие. Но кем они могли быть? Наверняка не обычными разбойниками, каких множество скрывается в лесах. Слишком уж хорошо они подготовились к нападению. Но кто мог желать смерти избранника Священного Гая? Кто?

      Палица лежала в трех шагах от тела брата. Дорон наклонился, протянул руку.

      Листик с Ольгомаровой карогги ссохся, свернулся, легонько задрожал и оторвался от палицы. Пальцы Дорона нащупали внутри него твердость, какую-то узловатость. Он осторожно развернул лист — так, чтобы не искрошить его. Странно. Он знал все деревья, отличал их листья, семена, побеги. Он мог понять имя дерева, прикасаясь к коре, вслушиваясь в пение тронутых ветром ветвей, вдыхая воздух, напоенный ароматом листвы. Мог бы назвать и описать все деревья, даже те, которые росли в дальних краях. Но это семечко было чужим.

      Он снова наклонился над кароггой Ольгомара. Неожиданно кожу опалила волна жара. Палица обратилась в прах. Даже он, Лист, не мог взять в руки кароггу, принадлежащую другому Листу.

      Семечко он положил в висящий на шее мешочек. Когда вставал, услышал долетевший из-за спины шорох кустов. Одним движением схватился за оружие.

      * * *

      — Не-е-ет!

      Он кричал громко, его вой разорвал сон леса, расшевелил спящие деревья, поднял с мест ночных зверей.

      — Взять его! — бросил Острый, указывая на Магвера. — Замолкни!

      А Магвер все никак не мог понять, как так случилось, что он, самый лучший друг, оказался преступником. Все молча стояли, ошарашенные услышанным.

      Магвер отскочил назад, выхватил из-за пояса кинжал.

      — Острый. — В голосе паренька было больше просьбы, чем приказа, больше покорности, чем ярости, он говорил быстро, при этом тяжело дыша. — Ты ошибся, Острый! Что ты говоришь? Ведь… Как я?.. Острый, я его даже не знал, чего ради это пришло тебе в голову? Острый, почему ты так сказал?

      Три его товарища уже пришли в себя, схватились за ножи, понемногу приближались к Магверу.

      Он осторожно пятился, нащупывая ступнями землю.

      — Вы что?! Ведь вы, о Земля, знаете меня. Вагран, брат, ты знаешь меня, и ты, Позм…

      — Взять его! — вновь крикнул Острый.

      Они прыгнули, но Магвер не стал ждать. Развернулся и помчался в лес, вперед… Стволы деревьев выскакивали из тьмы, трава цеплялась за штаны, ветки хлестали по лицу.

      — Здесь он! Здесь! — крикнул Позм.

      Магвер свернул вправо. Оскользнулся на склоне, ударился о камень, зашипел от боли.

      — Я вижу его! — Теперь кричал Вагран.

      «Земля, Земля, чего они хотят? Я же ничего не сделал. Земля, почему Острый, откуда эти слова, зачем? Земля, почему они так говорят, я не предатель, я же не предатель!»

      Он метнулся к кустам, покрывающим дно яра. Заполз в них, сжался, обхватил колени руками.

      «Земля, не позволь им, ведь я ничего плохого не сделал, я служил верой и правдой, ничего не сделал, так почему, почему?!»

      Хруст ломаемых башмаками прутиков. Кто-то идет. Он все ближе, ближе. Если он увидит Магвера, то кликнет остальных, а они наверняка недалеко, совсем рядом, рядом…

      «Тише, это должно произойти без шума».

      Позм, да, это он, это его шаги, и его силуэт маячит в темноте. Белизна его костяного кинжала…

      Магвер сильнее стиснул пальцами рукоятку своего ножа, присел, опираясь сжатым кулаком о землю.

      Позм был в двух шагах. Он шел прямо на Магвера.

      Магвер вскочил. Выбросил руки вперед, толкнул Позма в грудь, ударил кулаком по лицу. Прижал к земле, левой ладонью зажал рот.

      Позм смотрел на острие, приближающееся к горлу, на лицо Магвера.

      — Слушай, Позм, это не я, правда, поверь мне, я не предавал никого, ведь мы были вместе столько времени, почему?.. — Магвер отпустил Позма. Встал. Принялся снова объяснять, говорил шепотом, едва слышным в шуме разбуженных человеческим волнением деревьев. — Ну скажи…

      Позм медленно поднялся, глядя то на лицо Магвера, то на зажатый в его руке нож.

      — Скажи…

      — Здесь! — крикнул Позм, отскакивая. — Здесь он!

      Магвер выпустил нож. Он уже не хотел бежать, не мог. Зачем убегать, о Земля, если слово ничего не значит, а самый близкий друг в одночасье становится врагом, зачем?

      Он видел, как они подходят, смотрел на опускающуюся палицу, видел мир, который неожиданно сделался темнее, чем самая темная тьма.

      Но не чувствовал боли. Не чувствовал ничего.

      * * *

      Те трое вернулись. Увидели, что Лист один, но в темноте наверняка не распознали его. Значит, вернулись, чтобы убрать свидетеля совершенного ранее убийства. В руках — острые стеклянные шипы, вроде стилетов, отлитых из увегненского стекла.

      Дорон крикнул. Боевой клич Листа обрушился на них, как рысь, нападающая на кролика, неожиданно и неотвратимо. Дорон уже налетел на первого, острие карогги угодило прямо в глаз бойца. Второй сделал ещё шаг вперед, когда черенок карогги достиг его лица, разворотив челюсть. Он упал на колени. Третий уже понял, кто стоит перед ним. Дорон воспользовался его замешательством. Палица пробила ему грудь.

      Двое ещё были живы.

      Первый стоял на коленях, правой рукой прикрывая залитое кровью лицо, левой опираясь о землю. Дорон повалил его одним пинком.

      — Кто вас прислал?

      Боец икнул.

      Свистнула карогга. Четыре пальца правой руки перестали принадлежать его телу.

      Боец крикнул.

      — Кто?

      Он прижал беспалую руку к груди и ползал по траве, воя от боли.

      Дорон снова пнул его ногой, прижал ступней к земле.

      — Ты умрешь. Ты в любом случае умрешь. Но если не скажешь, то Роза Смерти коснется тебя, когда ты уже перестанешь быть мужчиной.

      Острие карогги опустилось к низу живота раненого.

      — Говори.

      Тело бойца сотрясала дрожь, большой палец правой руки спазматически согнулся, четыре раны пульсировали кровью. Широко раскрытые глаза смотрели в небо.

      — Кто?!

      — Не-е-е-ет…

      Дорон нажал кароггу, почувствовал мягкое сопротивление и в тот же момент услышал шепот.

      — Бан… Бан велел живого… — Кровь хлынула у него изо рта, вымывая выбитые зубы.

      — Ты сохранил себя в целости, — сказал Дорон, и одним тычком карогги пробил ему сердце. Потом подошел к другому. Тот неподвижно лежал на земле, только его руки судорожно хватали траву. Дорон приложил кароггу к его груди и нажал.

      Затем пробил ему глаз, вырвал язык и отрезал руки. А потом, глядя на луну, окровавленный, поклялся мстить.

      Бан должен умереть.

      Должен.

      * * *

      Собралась, пожалуй, вся деревня. Люди толпились, толкались, дети раскрывали рты, женщины усмехались. Разговаривали возбужденными голосами мужчины.

      У него начали болеть руки, только теперь он почувствовал шершавость веревок, связывающих кисти.

      Его тошнило, в носу стояла резкая вонь падали, во рту — странный привкус, соленый и сладкий одновременно. Болело все: и шея, по которой ударили палицей, и стертые до крови руки, и ноги, и голова. Он проспал целую ночь и половину дня — сейчас солнце уже спускалось к подножию Горы. Его прикрутили к жерди, как убитую козу, и принесли сюда. О Земля…

      Он хотел что-то сказать, но язык даже не шевельнулся во рту. Он не мог говорить.

      Глаза закрылись сами. Да, уснуть, спать, как можно скорее, отдохнуть, наконец отдохнуть. Только что тут делают эти люди? И какое-то странное ощущение, что что-то не так. Не так… Нет!

      Чувства Магвера вдруг очнулись после долгой дремы.

      О Земля…

      Его притащили сюда, на край какой-то деревни. Привязали к стволу дерева, растянули руки и ноги. Созвали людей. Пусть крестьяне посмотрят, как Шепчущий карает предателя. И какая у него сила.

      Магвер рванулся раз, другой, но веревки не пустили. Он хотел что-то сказать — из горла вырвался не то скрип, не то стон.

      Он рванулся сильнее. О Земля… Они отняли у него речь, он не может сказать ни слова, защититься, а ведь он ни в чем не виноват!

      Люди зашевелились. Он повернул голову и увидел своих товарищей, выходящих из-за деревьев. Как всегда, встречаясь с людьми, они накинули на одежду плащи из шершавого серого сукна, такие же платки закрывали им рты и носы, капюшоны опускались на глаза.

      Никто чужой не распознал бы их. Но Магвер сразу различил знакомые фигуры друзей…

      Теперь они идут, чтобы убить его.

      Они остановились около дерева, на котором висел Магвер. Вагран сделал шаг вперед. Люди утихли.

      — Слушайте! Слушайте! Это мы обучаем вас. Это в нас сила людей древности. Слушайте! Слушайте! — Он указал на Острого.

      Шепчущий не сдвинулся с места, просто заговорил своим спокойным, но жестким голосом.

      — Вот выродок! Вот человек, который готов был за крохотную оплату кинуть своих друзей и выдать их в руки бановым палачам. Да будет он проклят!

      — Проклят! — подхватила толпа.

      — Заслуживает ли он милосердия? Достоин ли ступать по земле?

      — Нет. — По толпе пошел гомон.

      — Какая ему предназначена судьба? Можно ли над ним смилостивиться? Или только одно для него слово: смерть?

      — Смерть!

      Магвер снова рванулся, широко раскрыл рот, но из горла вырвался только протяжный стон.

      — Смотрите, как он извивается и скулит! Как трусит! Но его нытье уже не обманет наших ушей, я отнял у него речь, так же как сейчас мы отнимем у него жизнь.

      — Жизнь…

      «О Земля, как можешь ты допустить…»

      Вагран склонился перед крестом. Опустил глаза так, чтобы не глядеть в лицо Магверу. Но рука твердо держала каменный нож. Острие прошлось по руке осужденного, разрывая одежду, разрезая кожу.

      Вторым подошел Крогг. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он увидел расширенные от ужаса глаза Магвера.

      Крогг пометил ему грудь кровавым крестом.

      Когда за работу взялся Позм, где-то со стороны деревни послышался крик.

      А потом топот ног, плач детей, причитания женщин. Селяне моментально разбежались. Четверо мужчин в серых накидках помчались к лесу. За ними, растягивая строй, неслась лавина городовых.

      Городовые миновали Магвера, пробежали, он слышал за спиной крики, вопли, несколько мгновений ему казалось, что Вагран издал предсмертный стон, потом все утихло. Со стороны дороги подходили ещё двое солдат. Талисман на шее одного из них говорил о том, что он — десятник. Они остановились перед Магвером, с интересом рассматривая осужденного.

      — Как тебя зовут? — спросил десятник.

      Магвер широко раскрыл рот, застонал. Рванул веревки. Боль изрезанной кожи неожиданно вернула ему силы. Стало больно, но одновременно с этой болью сделались ярче краски, звучнее слова, четче изображения людей и предметов. Только язык и горло по-прежнему отказывались повиноваться. Он принялся что-то мычать, крутя головой, чтобы показать, что говорить умеет, но не может.

      — Здорово над ним поработали! — сказал десятник спутнику. И сплюнул.

      Солдат подошел к Магверу, концом палки, которую держал в руке, отвел обрывки одежды. Раны были неглубокие, но грудь и живот Магвера стали липкими от крови.

      — Ты служишь воеводе или армии? — спросил десятник. — А может, просто подрались из-за бабы? — Он внимательно взглянул на Магвера. Тот резко покрутил головой и снова потянул за веревки.

      — Освободи его, Калль. — Десятник махнул рукой. Солдат вынул из-за пояса нож из закаленного дерева. Встал рядом с Магвером и двумя быстрыми движениями освободил от пут. Магвер сделал два шага к десятнику. Показал пальцем себе на рот, беспомощно раскинул руки.

      — Они чем-то заткнули тебе рот?

      Кивок.

      — Но ты говорить-то сможешь?

      Минутное колебание. Кивок.

      — Хорошо, подождем наших и пойдем прямо к воеводе.

      Кивок, улыбка — широкая настолько, на сколько позволили затвердевшие мышцы.

      — Уже идут? — спросил десятник после минутного молчания. Боец отошел на три шага, опустился на колени, приложил ухо к земле.

      — Еще далеко.

      Он увидел носок приближающегося Магверова башмака. Охнул, кровь потекла между прижатыми к глазам руками. Десятник крикнул, выхватил из-за пояса топорик. Магвер подхватил с земли упущенную палку, выскользнул из-под падающего острия, ударил десятника по кисти, выбил оружие из руки. Локтем двинул его в лицо, уже покачнувшегося ударил в живот. Тихий хруст, когда палка ударила по раскрытой шее. Магвер повернулся, увидел, что другой солдат поднимается и начинает кричать… Удар палки пришелся ему по животу, отбил дыхание. Городовой повалился на землю.

      Магвер внимательно осмотрелся.

      Поблизости не было никого, крестьяне давно уже разбежались по домам, преследующие Шепчущего солдаты ещё не вернулись, но Магвер не мог терять ни минуты. Все ещё сжимая в кулаке черенок палки, он помчался в лес, в сторону, противоположную той, с которой могли подойти городовые.

      ЧАСТЬ ВТОРАЯ

      КТО ТЫ?

      10. ЛИСТ

      Звезды и луна указывали ему дорогу. Шел он только ночами, а по утрам заползал в какую-нибудь хорошо укрытую дыру и отдыхал. За все это время а с момента бегства прошло два дня — у него только раз во рту было мясо. Нерасторопный, вероятно, больной заяц, которого он схватил вчера вечером и съел сырым. Кормился он исключительно ягодами и высушенными на солнце грибами.

      Голод становился все нестерпимее, к тому же его донимал холод и непрекращающаяся боль необработанных ран. Он не разбирался в травах, просто обложил раны листьями подорожника. Рана на груди затягивалась быстро, но на руке гноилась и кровоточила. Здесь был нужен знахарь или баба-травница. Несмотря на все неприятности, он все ближе подходил к дому. До своей деревни надеялся добраться ещё до рассвета. Если дойдет — может выжить.

      Городовые приняли его за скрывающегося от людей банова шпиона и забрали бы в Горчем, чтобы передать воеводе. Но Магвер не служил бану, так что очень скоро бы обнаружилось, что он — человек Шепчущего. И его отправили бы на эшафот.

      Приходилось бежать. Но…

      Что теперь делать? Остаться дома нельзя, это может навлечь несчастье на головы родителей. Можно пойти на службу к бану — Магвер тут же отогнал эту мысль. Либо укрыться в лесу, жить изгнанником, как Крогг. Но Крогг служил Шепчущему, а ему, Магверу, с вырезанным на груди позорным знаком предательства, нечего было искать друзей.

      Необходимо уйти куда-нибудь… Далеко. Как далеко? На пять, шесть дней пути или, может, дальше, в степи или к Шершневым поселениям. Мысль о таком походе пугала его, уже десятки поколений никто из его рода, рода друзей и соседей не уходил из родной деревни дальше Реки. Но ему, Магверу, здесь ждать нечего. Разве что — гибели.

      Под утро лихорадка схватила его ещё сильнее, дрожь трепала тело. Холод запросто проникал сквозь разодранную одежду, морозил кожу и кости. Он шел все медленнее и понимал, что этой ночью до дома не дойдет. Но знал также, что завтра, прежде чем луна поднимется над деревьями, он наверняка окажется в селе.

      * * *

      Приближался полдень.

      Дорон спокойно ждал, пока солнце взберется на вершину Горы. Он сидел на сучковатом пеньке шагах, может, в ста от ворот Горчема. Щеки заросли щетиной настолько, что невозможно было увидеть знак Листа. Зато волосы он состриг — череп покрывала короткая, длиной в ноготь поросль. Укрытый старой накидкой, в выгоревших штанах, соломенных лаптях, он не боялся, что кто-нибудь его узнает. Поэтому ждал спокойно.

      Толпы, ещё два дня назад перекатывавшиеся через Дабору, немного поредели, множество людей разбрелось по домам после окончания турнира. Ярмарке оставалось ещё жить три дня и, вероятнее всего, завтра-послезавтра в город снова нахлынет масса народу, поскольку на пятницу, последний день ярмарки, бан наметил большое зрелище. В тот день на эшафот взойдет Острый — один из Шепчущих. В тот день палачам отдадут свои тела два прислужника Острого. Тогда же будут приведены в исполнение приговоры другим преступникам. Люди говорили, что когда схватили Острого, бан приказал привести Голубого Родинца — известного палача из Татары.

      Так говорили люди, при этом сплевывали с неприязнью и отвращением. Потому что хоть зрелище и обещало быть долгим и шикарным, но все-таки на смерть поведут Шепчущего. Одного из тех, кто обучал, нес народу надежду и помощь. Смертного врага Гвардии. О да, все придут смотреть на его мучения, но не для того чтобы радоваться. Как же злобно ненавидели сейчас посланцев Гнезда и бановых наемников, схвативших Острого.

      Разводной мост Горчема опустился. Стражи расступились, чтобы пропустить гонцов. Двенадцать быстроногих и громкоголосых мужчин помчались в Дабору с криками:

      — Полдень! Полдень!

      Вот они уже миновали Дорона, вскоре их голоса разделились и, наконец, умолкли вдалеке.

      На вал Горчема поднялись шестеро молодых парней с трембитами. Загудели. Глухой протяжный стон понесся над городом.

      В тот же момент рядом с ними возник бан. Согласно обычаю, в полдень и полночь Пенге Афра обходил валы Горчема трижды. Так, словно охватывал принадлежащий ему край, овладевал им.

      За баном следовал его сын со связанными за спиной руками, а дальше несколько солдат в парадных одеждах придворной стражи.

      Шли быстро. В некоторых местах зубцы вала доходили бану до плеч, со стороны реки они были значительно ниже.

      Дорон внимательно наблюдал за церемонией. Требовалось запомнить каждую её деталь.

      Деревья Гая дали ему ответ.

      * * *

      Лес кончился, уступив место полям. Каждый год незасеянным оставляли кусок земли, взамен вырубая под будущие поля такой же величины участок пущи. Из года в год деревня передвигалась словно гигантский червь, ползущий сквозь зеленый клин.

      К счастью, была середина ночи, и обитатели деревни должны были спать. Магвер не хотел, чтобы его кто-нибудь увидел, хоть все здешние люди приходились ему либо близкими, либо дальними родственниками. За четверо суток блужданий он привык соблюдать осторожность.

      Близость родительского дома прибавила сил, боль немного утихла, туман сошел с глаз. Даже голод перестал докучать.

      Он шел медленно, тихо, слегка удлинил дорогу — не хотел двигаться по ветру. Собаки, конечно, все равно его учуют, но лучше, чтобы это не случилось неожиданно. Они наверняка поднимут лай, хотя бы от радости.

      Он прошел оставшиеся две трети пути до деревни — уже различал темные силуэты хлевов и амбаров. Почувствовал распирающую сердце радость. Хорошо возвращаться туда, где мать выпустила тебя в мир, где каждое место, вещь, даже запах — свой, близкий, знакомый. Как хорошо! Мгновенно накатила грусть. Придется отсюда уйти далеко, возможно, уже никогда не возвращаться. Плохо, плохо, эх Земля…

      Неожиданно сбоку что-то зашуршало. Он резко повернулся.

      К нему бежали три большие собаки. Он узнал их, как только темные тени оказались достаточно близко.

      — Тише, — шепнул он. — Тише.

      Собаки остановились в нескольких шагах от него, сопя и ворча. Хвосты радостно ходили.

      — Привет, — сказал Магвер и неожиданно увидел, что собачьи хвосты замерли. Ворчание сделалось громче, губы поднялись, обнажая клыки.

      — Что случилось? — спросил он как можно спокойнее. — Ну, в чем дело?

      Но собаки уже снова были прежними, приступ злобы прошел так же быстро, как и наступил.

      Он гладил собачьи головы, прочесывая пальцами густую шерсть. И ему все время казалось, что мускулы собак внезапно напрягаются, чтобы через мгновение снова подставить себя ласковой руке.

      * * *

      Все выглядело как обычно. И двор, и дом, и стог рядом с курятником.

      И все-таки чувствовалась какая-то беспокойная тишина. Он понял только тогда, когда подошел к сараю: не было ни упряжных собак, ни возка значит, родители куда-то уехали. Вероятно, в Черное Село, там жило много родственников. Так что можно свободно похозяйничать в доме. Он вошел в чулан, приоткрыв дверь, чтобы сквозь неё попадал лунный свет.

      Сглотнул, видя столько деликатесов. Кучка брюквы в одном углу, бочонок с квашеной капустой в другом. На полках мешки с мукой, крупой, ароматные цепочки сушеных грибов. В корзинах — яблоки и груши, в подойниках молоко и сметана. Как же давно он не видел столько вкусностей!

      Он взял кувшинчик с пивом, сделал три-четыре глотка, чтобы промочить горло. Вытер губы рукой, отставил кувшин, схватил хлеб, снял с полки миску со сметаной. Присел, поставил миску рядом и, отламывая от буханки большие куски, макал их в пиво и сметану. Наконец-то можно наесться!

      Он запихивал бы в себя хлеб до утра. Однако помнил, что до света должен снова скрыться в лесу. Встал, отставил посуду на место и принялся искать какой-нибудь мешок. Не найдя пустого, высыпал из одного орехи и начал набивать туда хлеб, брюкву, сушеную рыбу.

      Мешок был полон. Правда, оказался тяжеловат, но Магверу этот груз был даже приятен. Что может быть милее голодному, чем мешок, полный снеди.

      Еще ему нужны были хорошие кремни и немного сушеного трута. Он охотно прихватил бы лук, какой-нибудь нож и топорик, но все это хранилось в доме, а туда он предпочитал не заходить. Кроме глухого деда Ашана, там, наверное, спали дети, может, кто-нибудь из холопов. Он так хотел увидеть их, услышать их голоса, обнять, но предпочитал не показываться: так было лучше и для него, и для детей. Еще несколько минут он осматривал чуланчик, наконец взял тесак, не очень, может, удобный для боя или разделки животных, но все-таки лучше, чем пустые руки. Взял также кремневую мотыгу на хорошем толстом черенке. Этим уже можно разбивать головы. Привязал мешок к концу черенка и осторожно открыл настежь дверь чулана. Тишина. Ни собак, ни людей. Он вышел с мотыгой на плече и тесаком в правой руке.

      Однако не сделал и шага, как совсем рядом с головой пролетела стрела и вонзилась по перья в плетеную стенку чуланчика.

      — Положи все! — услышал он голос. — И не вздумай пошевелиться!

      * * *

      Личная охрана — отборная единица армии Горчема, лейб-гвардия бана. Шестилетнюю службу несут солдаты, взятые если и не из самых влиятельных, то наверняка знатных родов. Потом они возвращаются в свои семьи, щедро одаренные баном — каждый получает от владыки участок пущи и холопов. Обычно они живут недолго. Шесть лет вдыхать насыщенные пары, пить настои, повышающие быстроту, силу и ловкость — все это подрывает организм. Но это не единственная причина столь частой смены охраны. В прежние времена именно телохранители и охранники не раз возводили на престол новых банов, убивая предыдущих владык. Только Пенге Адмун из первой линии Пенге кроваво пресек влияние личной охраны. Он же установил законы, в соответствии с которыми служба в крепости могла быть лишь небольшой частью жизни воина но никак не его единственным занятием и целью.

      Как же сожалел Дорон о том, что там, у Птичьего Камня, он оставил тела четырех охранников. Теперь ему самому приходилось добывать то, что тогда было почти в руках.

      За этими двумя он шел уже давно. Сразу было видно, что они только что вышли в город после суточного дежурства в Горчеме. И хотели повеселиться. В трактире пили, лапали служанок, пели. Этот вечер для них только ещё начинался. А поскольку попали они в трактир прямо из Горчема, постольку при них были заплечные мешки со всем, что было необходимо Дорону.

      Вот он и сидел в своем уголке, отхлебывая пиво (кстати, исключительно скверное), и ждал. Покончил с одной кружкой, заказал вторую — «объекты» за это время осушили по шесть. Как раз на седьмой начали похваляться, какие у них девки в пригороде — все крутобедрые, грудастые, гладкокожие. Одно только неудобно — живут далеко от казарм, да и вообще солидный кус дороги от Горчема.

      Дорон обрадовался, услышав это. О лучшем и мечтать не мог.

      После недолгого препирательства с трактирщиком относительно платы солдаты наконец встали и вышли из помещения. Дорон переждал малость и, оставив на столе две бусины, последовал за ними.

      Ночь обещала быть холодной.

      Солдаты шли медленно, покрикивали, размахивали руками, несколько раз останавливались. Дорон тоже не особенно потел, чтобы поспевать за ними, оставаясь незамеченным.

      Вышли из Даборы, миновали плотно застроенные частные участки и направились к Крячкам, небольшому поселку, некогда занятому рыбаками, промышлявшими на Реке. Сейчас, однако, после многих десятилетий без войн, больших пожаров и болезней, Дабора поглотила рыбацкий поселок.

      Дома стояли редко, спрятавшись за деревьями, окруженные заборчиками из хвороста. Из маленьких окон на двор просачивался слабый свет, некоторые дома были совершенно темными.

      — Далеко еще? — спросил один из охранников, тот, что пониже и покрикливее.

      — Рядом, я же сказал, рядом, — буркнул второй.

      Дорон проскользнул между деревьями. Когда он оперся о потрескавшуюся кору одного из них, то почувствовал, как по спине побежали мурашки: тепло, излучаемое деревьями, биение их сердец, ритм дыхания понять мог из всех людей только он. Он и Пестунья.

      Меж тем высокий солдат остановился, махнул товарищу рукой, дескать, надо идти прямо. Сам остановился у куста и принялся расшнуровывать штаны.

      Дорон некоторое время наблюдал за удаляющимся силуэтом, потом направился к высокому.

      Карогги при нем не было, однако нож убивал так же быстро.

      Пальцы зажали солдату рот, острие вошло в спину по рукоять. Мертвое тело свалилось на грудь Дорона. Лист положил его на землю.

      — Эй! — услышал он тут же и резко обернулся.

      Возвращался второй охранник. Видимо, потерял дорогу.

      — Эй, Кармаш!

      Дорон метнулся вбок. Поздно.

      Солдат уже стоял между деревьями. Достаточно близко, чтобы увидеть и убитого, и убийцу.

      Несколько секунд затуманенный пивом разум охранника пытался понять, что случилось. Лицо солдата — расползающаяся физиономия пьяного человека застыло. Он отрезвел настолько, чтобы драться. Но не настолько, чтобы кричать и звать на помощь.

      Дорон бросился к нему.

      Охранник сбросил мешок, потянулся к поясу. В городе после службы солдаты бана носили короткие, утыканные кремнем палки, которые назывались аркароггами — «малыми кароггами».

      — Ах ты, коровья лепешка! — прошипел он. Дорон не ответил, что удивило солдата. Никто не начинал смертельной схватки молча.

      — Крыса!

      Дорон откинул капюшон. Они уже достаточно сблизились.

      Охранник прошелся палкой совсем рядом с плечом Листа, второй удар последовал снизу. Дорон едва увернулся. Толкнул солдата, но тот быстро отскочил. Невысокий, коренастый, он тем не менее двигался с удивительной ловкостью.

      Солдат занес палку для удара. Дорон не отступил, а шагнул навстречу. Аркарогга начала опускаться прямо на его вытянутую руку. Дорон зашипел, бросился вбок, покатился по траве. Встал, но солдат был уже над ним. Снова поднял для удара палку. На этот раз Дорон успел отступить.

      Охранник напирал. На его лице появилась победная ухмылка. Теперь Дорон уже не сумел бы уклониться от падающей палки. Солдат замахнулся, протягивая левую растопыренную пятерню к горлу Листа.

      Это длилось мгновение. Дорон видел мелькающий около лица острый конец аркарогги и радостную мину противника.

      И тут время остановилось. Сила, мощь, тепло поплыли по спине и ступням, по лицу и рукам. Палка солдата изготовлена из бука, а за спиной — дерево, дающее силу, а кругом лес, полный стволов, ветвей, корней.

      Все это он увидел мгновенно. Увидел и почувствовал.

      Он перекинул нож в левую руку, правую выбросил вверх. Палка охранника ударила его по предплечью, но Лист почувствовал не боль, а только приятное тепло, слабую дрожь букового дерева.

      Солдат выругался. Секундой позже острие ножа вонзилось ему в живот и лишило жизни.

      * * *

      Голос был знакомый.

      — Я? — спросил Магвер, откладывая оружие на землю. — Брата не узнаешь, малыш?

      Они бросились друг к другу в объятия. Долго беседовали.

      — Запомни, ты ничего не должен им говорить. — Магвер схватил руку Мино. — Запомни. Я и так слишком много тебе наболтал. Скажи, что мне надо было уйти. Скажи, что с землей я попрощался. И за эту «кражу» извинись. — Он усмехнулся, указав на набитый мешок: Мино принес из дома котомку, лук со стрелами, бурдюк с пивом, второй — для воды, немного мяса и гусиный жир в глиняной крынке.

      Мино прижался к брату. Обнял его. Ему едва исполнилось семь годков и он ещё не получил имени, но Магвер из всех родных именно его любил больше всех.

      — Ну ладно уж, — погладил он мальчика по голове. — Иду, скоро рассвет. А мне надо ещё с землей попрощаться.

      — Погоди! — Малыш неожиданно что-то вспомнил и, прежде чем Магвер успел спросить в чем дело, снова скрылся в хате.

      Вернулся тут же с кусочком бумаги.

      — Сем дней назад приходил посланник из Даборы. Принес письмо. Для тебя.

      — Что это? — Магвер взял свернутый кусочек серой бумаги, которую вырабатывают в Хосьчишках. Быстро развернул.

      — А ну, посвети.

      Мино принес огарок свечи.

      Магвер молча смотрел на бумагу, на несколько фраз, на подпись под ними.

      — Что-то случилось? — спросил Мино.

      — Ничего. — Магвер смял бумажку. — Тот парень что-нибудь сказал?

      — Я в это время был в поле. Его встретил Говол, но он ничего не сказал.

      — Хорошо. — Магвер положил руки на плечи мальчугана. — Прощай.

      — Прощай, брат, — серьезно сказал Мино.

      * * *

      Бумага.

      Серая бумага, изготовленная в Хосьчишках.

      Буквы. Угловатые, написанные пьяной рукой знаки.

      Слова. Нескладные. Странные.

      Фразы. Непонятные. Страшные.

      Он не мог отсюда уйти. Надо было затаиться в лесу и ждать. Искать правду. О Земля, как же трудно все это понять. Как трудно. Кто? Почему? Неужели это он? Земля, но ведь…

      Буквы, выведенные пьяной рукой. Но он узнал её, впрочем, подпись указывала автора. Буквы, выписанные так, как пишут на севере, — плоские, тупые, без мягких закруглений, складывались в слова и несли удивительное известие.

      Так больно, рука и грудь, и голова, но болят и мысли. Во сто крат сильнее. Надо понять, узнать правду.

      «Я — ничего. Он велел пить. Глядеть в глаза. Говорил. Я — ничего. Дай водки, тогда скажу. Иначе не могу. Он приказал. Все приказал. Я боюсь, Асга. Я ничего.

      Родам.»

      Магвер должен был узнать правду.

      Лес впустил его — и теперь лес должен стать его домом.

      11. БОЛОТА

      Горячка свалила его в ту же ночь. Тело словно бы сдерживало её, давая Магверу время возвратиться домой, но стоило ему уйти из родной деревни, как болезнь вернулась. Нет, не болезнь — порча.

      На теле появились синие линии. Они протянулись вдоль позвоночника, рук, ног, на животе соединялись в спирали, спину разрисовали бесформенными узорами.

      Он знал эту болезнь. Видимо, Острый пропитал лезвие своего ножа ядом оборотника. Магвер знал, что это значит. Его тело начнет расти. Быстро, со дня на день. Сначала он станет выше на палец, два, наконец на метр, полтора. Этим дело не кончится. Одновременно он будет изменяться. Обращаться вспять. И так до самого конца.

      Вначале выпадут волосы, потом изменятся пропорции тела. Он похудеет, ноги укоротятся, руки удлинятся. Затем он снова начнет полнеть, пухнуть. Голова, лицо, форма черепа — все будет так, как уже бывало в жизни. Только меняться станет в обратном порядке. Одновременно его рост будет увеличиваться.

      Гигант с телом ребенка. Все более маленького ребенка.

      На третий день дрожащие ноги не выдержат вес тела. Он перевернется, у него недостанет сил встать. Череп распузырится, ноги искривятся, не хватит сил оторвать лицо от земли. Но это ещё не конец. Он вернется к тому моменту, когда родился, а потом понемногу превратится в не похожее на человека чудовище. И будет жить, пока его не убьют грибки и плесень. Будет лежать там, где упадет или куда доползет, пока ещё сможет ползти. Правда, никто его не убьет, но никто и не подойдет ближе чем на несколько шагов. Ведь говорят, дыхание чудовища может сразить человека. О Земля…

      Его не тронет ни один зверь, хищники обойдут труп, даже те, что питаются падалью, не польстятся на столь легкую добычу.

      Однако есть надежда.

      «Земля, дай мне время дойти!»

      Противоядие приготовляют из того же самого оборотника, только иначе. Но он растет на Черных Болотах…

      «О Земля, туда не заглядывает никто, даже сам бан, а ведь он — маг. И Острый говорил о них со страхом. Там прячутся чуждые, не известные людям силы, чудовища. Мрачные места и чуждые силы.

      Но идти надо, надо!»

      О Земля, ну зачем они это сделали, почему напустили на него такую порчу? Для устрашения других предателей, известное дело. Но за что, за что?

      Магвер перекинул котомку через плечо. Синие линии набухали. Под кожей зудело, как будто там что-то шевелится. Он не знал, сколько времени в запасе, прежде чем его свалит немощь. Необходимо дойти до болот.

      * * *

      Воздух казался все гуще. Продавливался в рот. Магвер чувствовал, как воздух переливается по языку, теплой каплей стекает в горло, распирает грудь, заглушает сердце.

      И была пульсация жил, сухих змей, извивающихся по коже, в коже, под кожей. Болезненная, ужасающая.

      Он шел, ноги отмеряли расстояние, полуприкрытые глаза рассматривали удивительный мир, лишенный цвета, вкуса, запаха.

      На болота! На болота… Там спасение.

      О Земля! Как тяжело, как трудно, когда человек смотрит, но вокруг себя не видит ничего, кроме миражей, воспоминаний, всплывающих со дна больной памяти. И более явственных, чем явь — стоит лишь протянуть руку.

      Тот день, когда появился Острый.

      Очередная встреча, вначале с Тневом, учеником Острого. И только потом уже с Шепчущим. Беседы, рассказы.

      Вопросы. Магвер всегда задавал много вопросов. Его интересовало все, что связано с Шепчущими. Самые простые — сколько их, где живут зимой. И потруднее — откуда они вообще взялись, почему, несмотря на все облавы и охоты, назначенные воеводой награды и массу шпионов, Шепчущие так редко попадаются в лапы бана.

      Бесконечные рассказы о былых поколениях, о могуществе Лесистых Гор, о войне с Городом Ос.

      Однако все это было давно, так давно… Теперь у него уже ни друзей, ни Острого… Ничего. Ничего!

      Только боль и страх придавали ему силы, позволявшие идти, толкавшие вперед — к болотам. Однако с каждой минутой он двигался все медленнее, переполняемый болью и видениями.

      * * *

      Он перестал воспринимать уходящее время. Не отличал утренней зари от вечерней, дня от ночи. Не знал, в нужном ли идет направлении — с таким же успехом он мог сейчас кружить на месте, либо, перепутав стороны света, идти к поселениям людей. А идти надо было на болота, все дальше и дальше!

      Хоть уже давно у него не было во рту маковой росинки, голод казался ничем по сравнению с засевшей под кожей, натягивающей её и разрывающей болью.

      Но он продолжал идти, спотыкаясь, падая, ломая кусты, продираясь сквозь заросли. Он шел.

      Магвер знал, что пока ещё он нормальный человек, но его тело в любой момент могло начать изменяться.

      На третий день он упал, нога оскользнулась на склоне лесного яра, он рухнул вниз.

      Ткнулся лицом в грязь, покрывающую дно впадины. С трудом поднялся и начал карабкаться по скользкому склону. Мягкие пальцы рвали землю, ослабевшие руки напряглись, лицо зарывалось во влажный мох. Он чувствовал, как с каждым шагом из него вытекают остатки сил.

      Он вскарабкался на край яра, там бессильно упал и замер. Жилы на его теле начали распухать.

      * * *

      Дорон наклонился, одновременно отводя рукой слишком низко раскинувшуюся еловую ветвь. Убитая лань давила на плечи, в тот день он охотился довольно далеко от своего укрытия, поэтому торопился ещё до темна успеть ободрать шкуру и выпотрошить добычу. На это потребуется время, а он хотел сегодня лечь пораньше. Завтра чуть свет — в Дабору. Бану оставалось жить два дня.

      Сумрак понемногу сгущался, вечерний холод начинал покусывать вспотевшее утомленное тело. Однако Дорон не снижал темпа, наоборот, пошел быстрее.

      Он ступал мягко, чтобы не нарушать покоя деревьев. Здесь, у комлей, было тихо. Правда, кричали птицы, иногда слышался голос других лесных существ, но Дорон этого почти не замечал. Как же отличался этот лесной шум от городского гомона, насколько же он был прекраснее, мягче.

      Тишину леса разорвал стон. Ужасный стон обезумевшего от боли животного. Но животное так не кричит. Дорон понял это сразу.

      Он осторожно опустил лань на землю. Вынул из лубков лук, наложил на тетиву стрелу.

      Стон повторился. Дорон когда-то уже слышал такой звук. В горящем сарае выл запертый пес. Давным-давно. Много лет назад.

      Он осторожно крался, приближался к стонущему и, ещё не видя его, чувствовал, что тот уже совсем близко. Поднял лук, натянул тетиву. И тут увидел. Заслоненный стволами деревьев человеческий силуэт. Мечущееся, разрывающее руками землю тело.

      Дорон сделал несколько шагов, опустил лук.

      То, что лежало перед ним, когда-то было человеком. Лохмотья прикрывали разбухшее тело. Только лицо оставалось нормальным. Бледное, измученное, грязное, но несомненно человеческое лицо молодого парня. Глаза, карие и большие, теперь — налитые кровью, слезящиеся. Искусанные до крови губы. Густые светлые волосы. И едва пробивающиеся ещё юношеские усы. Сейчас белые как снег. Парень кричал.

      Его плечи, грудь и ноги покрывала синевато-зеленая пленка — тонкая пленка, облегающая тело словно вторая кожа. Под ней виднелись спазматически напрягающиеся мускулы и темные набухшие жилы, бегущие вдоль туловища и ног. Юношу сотрясала дрожь. Он пробовал защищаться, хватал руками траву, припадал к земле, надеясь в ней найти помощь и спасение. Тщетно.

      Он не обращал внимания на Дорона, впрочем, он, пожалуй, ничего не видел и не слышал. Синие жилы под кожей медленно пульсировали, перемещаясь все выше, к шее и лицу.

      Дорон знал это лицо.

      * * *

      Дорон стоял на коленях над успокоившимся и неподвижным телом. Пальцы левой руки сжимали голову юноши, правая касалась коры молодого дубка. Зубы сжимали деревянный амулет.

      Ему удалось остановить болезнь, он успокоил её властью своей мощи, усмирил, но чувствовал, как ядовитые духи напирают, рвут и раздирают поставленные заслоны. Чтобы вылечить юношу окончательно, надо было идти на болота.

      Дорон вспомнил, откуда знает паренька. Это он на площади Каштанов бросал беличьи хвосты. Значит, он — враг бана и Гвардии, преследуемый, вероятно, сыщиками из Горчема. Но на груди парня был вырезанный ножом знак — птица Ко-Анагель, знак клятвопреступника. Неужели ж он предал друзей, перекинулся на услужение к бану и наказан за это?

      Но, глядя в измученное лицо Магвера, Дорон не обнаружил в нем фальши, это не было лицо отступника. Дорон доверял своим чувствам, знал, что может на них положиться. Конечно, этого ещё недостаточно, чтобы отправляться на болота в рискованный и опасный путь. Однако Дорону нужен был помощник. Такой, которому нечего было бы терять.

      * * *

      Черные Болота раскинулись к востоку от Пассенских Гор.

      Северные края.

      Говорили, что теми землями управляет другая магия, законы, чуждые власти Круга. В древние времена сила Круга загнала их в мрачные закутки, такие, как этот. И они держались, уснувшие, скованные, никогда не выходящие наружу, но здесь, у себя, страшные и загадочные. Никто никогда не заходил в сердце болот, только травники, ворожеи и бродяги порой появлялись в их пределах.

      Здесь можно было встретить ящеров величиной с собак, бескрылых птиц с клювами-тверже камня, змей длиной по сто стоп и толщиной в человека. Но это ещё можно было понять — ведь в дальних краях тоже вроде бы жили существа, отличающиеся от тех, что заселяют Лесистые Горы. Хороший охотник там любого, даже самого удивительного зверя может победить или хотя бы сразиться с ним.

      Но здесь запросто можно встретить существ в сотни раз более страшных: пальчников, овладевающих человеческими руками, зимниц, которые кормятся человеческим теплом, выжигающих глаза гластников, миражерий, принимающих самые удивительные формы. И других, совсем не известных, таких, которых ни один человек не видел, а уж если увидел, то не возвращался живым, чтобы рассказать о встреченном.

      На трясины иногда забирались некоторые ворожеи и знахари. Побывал здесь и бан сразу после того, как взял власть в свои руки. Бросил в болото три кремневых топора, показав всем, что принимает их во владение вместе со всеми Лесистыми Горами, а потом быстро вернулся в Горчем.

      Дорон никогда не приближался к трясинам. Это было опасно, а он обещал избегать опасных мест. Однако сейчас он отказался от тех клятв. Он чувствовал мощь, нагнетаемую в его тело деревьями, знал, что у него хватит сил, и, опасаясь болот, в то же время понимал, что может пойти против них.

      Тем более что ему действительно необходим был помощник. Он придумал, как убить бана собственными руками, не нарушая предсказания Деревьев. Однако все может сложиться так, что этот элементарно простой план «не пойдет». Тогда надо будет воспользоваться другим способом, но для этого необходим помощник. Какой-то внутренний голос нашептывал ему, что лучше всего подойдет этот паренек. Дорон оставил его лежать без сознания в своем укрытии и уже второй день шел к болотам.

      * * *

      Стучат, стучат колотушки, перестукиваются тонкие досочки, верещат вращающиеся мельнички, гудят глиняные барабаны. Краски пляшут в их ритме и вне его, окружают со всех сторон, подгоняют. Из путаницы расцветок возникает изображение.

      Три серых менгира, гранитные блоки, вонзившиеся в землю, рядом — камни поменьше, окружающие Круг Лесистых Гор — Круг Мха. Вокруг лес. В центре круга женщина. Высокая, смуглокожая, с узкими блестящими глазами, черными волосами, ниспадающими на плечи. На лбу татуировка, знак Небесных Уст, на щеках черные знаки власти. Свободное платье покрывает её тело, с шеи на грудь свисает ожерелье. Каждый камушек из других Кругов. Женщина опускается на колени, целует Землю Родительницу.

      Магвер видит все четко и, хоть не может знать имени женщины, знает, кто она такая. Когда возникла картинка, исчезла боль и Магвер забыл, кто он и что с ним происходит, забыл обо всем. Изображение заполнило его зрение, слух, обоняние, всю голову, все тело. Женщина снова поднялась, раскинула руки, тень упала на мох и связала воедино её тело, землю и менгиры. Она замерла и стояла, подобная камням, земля под её ногами задрожала. В этот момент она впитала в себя все — землю и деревья, людей и животных, и даже воду, все Лесистые Горы были ею и в ней. Магвер видел Матерь Лесистых Гор.

      Возбужденный магией оборотника разум проникал сквозь столетия, в глубь времен, от которых осталась только песнь, обратившаяся в сказку. Картины перемешивались, накладывались одна на другую, исчезали, в голове, не переставая, гудел сумасшедший ритм, задаваемый сотнями невидимых инструментов. Вот город с птичьего полета — ровные ряды улиц, гудение человеческого муравейника, запах дыма. Но это не Дабора. В склоне скалы зияют черные отверстия, охраняемые воинами. Мало кто может войти в пещеры, большинство углубившихся в провалы Стеклянной Горы никогда больше не увидят дневного света. Магвер догадывается — это Увегна и подземелья, в которых живут Мастера Стекла. Там создаются все те чудеса, которые можно увидеть на рынках Даборы.

      Он словно бы вполз внутрь. Дневной свет погас за первым же поворотом, остался только зыбкий отблеск факелов. Но тут же другое пламя начинает рассеивать тьму. Горячая ярь Горы дает людям свой свет. Каменные чаны, заполненные жидким стеклом. Полуобнаженные потные мужчины с задубевшей от жара кожей дуют в деревянные трубы, формуя сосуды и украшения. Магвер склоняется над раскаленной каменной чашей, из которой вытекает сияющее тысячами отблесков стекло. Жара. И тьма.

      И снова колотушки, и снова барабаны, а на их бой накладывается звук боевых рогов. Вышагивают ровные ряды бойцов, полощутся штандарты, блестят на солнце кремневые острия пик. Это армия Лесистых Гор, свободной страны. Это воины, рожденные в Кругу Мха — земля дает их телам свое биение и одаряет своей милостью.

      Армия направляется к границе Лесистых Гор. Там, на подмокшей болотистой земле, не принадлежащей ни Кругу Мха, ни Внешнему Кругу, будет проходить последний бой. Но уже раньше пролилось много крови. Вооруженные отряды не раз случайно заходили в глубь владений противника. Мало кто из смельчаков возвращался после таких вылазок, ведь сражаясь на чужой земле, они были слабее её защитников. Проникающий в страну врага должен ударить неожиданно и тут же выбраться вон, потому что в обычном бою у него нет шансов на победу. Многие десятилетия продолжалась полупартизанская война, наконец две армии встали лицом к лицу, чтобы на ничейной земле провести окончательный бой.

      Поют, поют роги. Изображение плывет, переливается, становится лишь отражением в воде. Вода? А может, это разогретое, вздымающееся пузырями стекло в чане, порождающее видение ушедших и страшных времен?

      Колонны воинов идут через лес. Идут утоптанным трактом; в тумане, наплывающем с болот; в шуме деревьев, заранее оплакивающих тех, кому предназначено пасть; в внезапном шевелении болотных жителей, существ, жаждущих горячей крови и столь же горячей человеческой жизни. О да, Черная Роза многих уколет своим шипом. И все это охвачено красноватым отсветом, обволакивающим людей и деревья, выписывающим вокруг солнца туманные обводы. Или это блеск горящего стекла? Или кровь?

      А потом вой ветра, сумасшедший вихрь сорванных бурей листьев, крики птиц, тысячи глаз, уставившихся во тьму. Потом топот башмаков, хруст костей, каша раздавленных тел, спазм вырванных языков, боевой клич, ряды перекрещивающихся балок, пот, смывающий краски с лиц воинов. Болотный туман, заволакивающий поле брани.

      Дым победы, поднимающийся от сигнальных костров, и скороходы, несущие весть о бое. Победа — на восток. Поражение — на запад.

      Уже утихли крики, жуткий рев, вопли отчаяния и болезненный вой. Из тумана проявляется новое изображение.

      Безлистные в середине лета деревья. И преждевременно постаревшие листья, бурым ковром покрывающие землю. Камни, мгновенно ставшие черными. Реки, скованные льдом, хоть солнце обжигает кожу.

      Круг Мха. Камни и вырастающие между ними деревья тоже мертвы. Замерло биение сердца Земли Родительницы.

      Вот она лежит, посреди святого места, мертвая женщина. Руки раскинуты, они опутаны ремнем, на прекрасном, хоть и немолодом лице застыла гримаса скорби. Не страх, не боль, не ненависть, а лишь скорбь, сожаление о том, что все же случилось такое, чего отвратить никто и никогда не сможет. Матерь Лесистых Гор, Хозяйка Круга Мха умерла. А в кругу уже стоят Шершни. С этой поры Городу Ос, а не Даборе будет служить Круг. А Земля Родительница насытится чужой кровью. По небу кружат три черные точки голубь, ласточка и сокол. Они жалобно кричат, а гвардейские лучники натягивают тетивы.

      * * *

      Он услышал рев за спиной. Мгновенно обернулся, выхватил из ножен кароггу.

      Болото хлюпало и дергалось, скрывая какую-то фигуру. Снова хлюпнуло, на мгновение смолкло, а потом на поверхность вынырнула голова тольпавы. Тремя рывками могучих рук тольпава подскочила к тропинке. Вылезла на неё быстрее, чем Дорон мог ожидать. У неё было большое округлое тело, на первый взгляд похожее на человеческое. Однако это подобие исчезло, как только чудовище пошевелилось. Взгляду предстали лягушачьи лапы, плавательные пленки между пальцами, огромная плоская, вырастающая прямо из туловища голова с большими глазами без ресниц. Тольпава распахнула пасть, показав беззубые десны, синие и крепкие, как кость, зарычала и бросилась на Дорона. Он скинул с плеча котомку, схватил обеими руками конец рукояти карогги. Ждал.

      Когда чудовище оказалось достаточно близко, Лист напал. Метнулся вперед, ударил. Но тольпава одним движением огромных лягушачьих лап перепрыгнула через Дорона и оказалась у него за спиной. Он в последний момент успел рубануть падающую на голову лапищу. Тольпава рыкнула от боли, попятилась. Дорон пошел на нее, она, высоко подпрыгнув, снова увернулась.

      Дорон знал: тольпава намерена его измучить. Он был быстрее её, когда она шла, но не успевал ничего сделать, когда взлетала в воздух.

      Тропинка была узкая, клочки покрывавшей её серой травы — скользкие, откосы — крутые. Достаточно поскользнуться, упасть в грязь — и он погибнет.

      Он снова ударил. На этот раз тольпава не убежала. Дождалась, пока конец карогги вонзился ей в живот. Желтая кровь брызнула на руки пораженного Дорона. А потом тольпава схватила его за голову. И стиснула.

      Он сумел вырвать кароггу. Но не было сил ударить второй раз. Тольпава замерла, словно вытекающая из тела кровь не имела для неё никакого значения, и продолжала сжимать лапами его голову.

      Боль не была обычной болью. Дорон чувствовал сжатие, чувствовал четырнадцать пальцев в волосах, четырнадцать когтей, дырявящих кожу. Но, кроме того, из рук тольпавы начала истекать другая боль. Ее нити, тонкие, как паучья паутина, проникли в череп, вползли в голову, узкими струйками поплыли к глазам, ушам, носу.

      Карогга выпала у него из рук. Не было сил вздрогнуть, пошевелиться, мускулы слабели, подчиняясь боли. Мысли куда-то уплывали, исчезали, терялись во тьме. Дорон, Лист, избранник Священного Гая, умирал.

      И тут дрогнуло дерево. Нет, не дерево, слабенький росточек, молодая ольха. Она родилась на этом болоте, как и десятки её сестер-ольх печальных, торжественных, угрюмых. Но именно ей, юной, двухгодичной, дано было помочь Листу. Она услышала замирающий пульс Дорона, почувствовала его силу, уходящую из тела к Земле Родительнице. И дрогнула. Пошевелила веточками непонятным человеку усилием, протянула их к ногам Дорона. Коснулась концами, прильнула к кожаным штанам, вцепилась в торчащие из башмаков онучи.

      Лист задрожал.

      Тогда деревце пробило брюки, коснулось своей веткой — черной и влажной — его кожи.

      Нити боли перестали расти. Он ощутил тепло где-то снизу, легкую пульсацию тепла, охватывающего ступни, щиколотки, икры, бедра.

      Ольха боролась. Нагнетала в протянутые к Дорону ветви все свои соки, отняла воду у листьев, соль — у корней и грела, разогревала человека-брата.

      Дорон вновь обрел власть над своим телом. Переждал ещё минуту, совсем недолго, чтобы благословенное тепло пронизало все его естество. А потом рванулся. Припал к земле, схватил кароггу и вбил её прямо в глаз тольпавы.

      Существо взвыло. Его лапищи отчаянно перемешивали воздух, били Дорона по голове, животу, спине, но он не ослабил нажима. Только когда тольпава утихла, он вытянул кароггу из её черепа, отскочил. Чудовище рухнуло, не издав ни звука.

      Какое-то время Дорон стоял неподвижно, глядя на дело рук своих. Он позволил тольпаве схватить себя, как дурной мальчишка, потому что давно уже не бился. На этот раз смерть прошла от него на волосок.

      Лишь теперь он почувствовал жжение в щиколотках. Наклонился, одним рывком выдернул кусочек ветки, который уже врос в его тело. Поднес руку к глазам. На влажной от крови человека и чудовища ладони лежала сухая, как стружка, палочка, которая на глазах у Дорона раскрошилась и распалась.

      Он опустился на землю.

      — Благодарю тебя, сестренка, благодарю…

      Погладил мертвые веточки пальцами, губами коснулся засохших листиков. Наконец, отблагодарив избавительницу, поднялся во весь рост. Несколько секунд ещё смотрел на тело тольпавы, потом подхватил котомку, поднял кароггу и двинулся дальше.

      * * *

      Воздух был липким и серым. Запахи прелого дерева, пожухших листьев и тины мешались с гнилостной вонью газов, пробивающихся из глубин болота. Увеличенные тени деревьев выплывали из тьмы и испарений и тут же исчезали.

      Дорон уже привязал к башмакам сплетенные из ивы стопы. Правда, теперь он шел по твердому грунту, но то и дело приходилось ступать по прогибающейся под ногами трясине. Он уже был близок к цели, углубился достаточно далеко, чтобы отыскать цветок оборотника. После встречи с тольпавой никакие болотные существа больше не беспокоили его. Иногда он слышал глухой всплеск ныряющего тела, порой ночь освещали бледные огоньки чужих глаз, носились по болоту стенания. Но болотные твари чувствовали силу Дорона и не нападали. Тольпава застала его врасплох. Теперь он мог сразиться с кем угодно.

      Однако Дорон знал, что если в течение ближайшего дня не отыщет оборотника, придется возвращаться, потому что кончится пища. К тому же если он быстро не вернется к укрытию, парню уже ничто не поможет.

      Дорогу перед собой он проверял сучковатой палкой. Когда чувствовал, что земля не дает достаточной опоры, тут же надевал овальные ивовые стопы. Шаг, палку вперед, ещё шаг. Такое движение отнимало много времени и быстро утомляло. Но усилия не мешали Дорону. Он чувствовал, что тело, обленившееся от многолетнего покоя, вновь обретает пружинистость и бодрость.

      В тот вечер он нашел цветок оборотника и направился к краю трясины.

      12. МУЖЧИНА И ЮНОША

      — Благодарю тебя, господин. — Голос был тихий, хрипловатый, усталый.

      Дорон поднялся от костра, встал над закутанным в покрывало телом.

      — Привет.

      Из-под покрывала торчала только голова Магвера. Болезнь изменила его лицо — обострились скулы, потухли глаза, почернели губы. Прошло два дня с тех пор, как Лист вернулся с болот и подал ему цветок оборотника. Вернись он днем позже, застал бы в укрытии не юношу, а огромного роста чудовище с разбухшей головой и короткими ногами.

      — Будь благословен, Лист. — Губы Магвера едва шевелились.

      Дорон вернулся к костру. Вытянул воткнутую наклонно в землю палочку, на которой шипел кусок жареного мяса.

      — Хочешь?

      Магвер только покрутил головой.

      — Пить.

      Дорон отложил мясо. Взял бурдюк с водой. Попробовал, достаточно ли она холодна, присел рядом с Магвером. Но глаза юноши уже закрылись, дыхание выровнялось, рот слегка приоткрылся. Магвер снова уснул. Дорон натянул ему покрывало до носа, сам принялся за еду.

      * * *

      — Почему ты спас меня, Лист? — Магвер проснулся на рассвете следующего дня. Дорон тоже уже не спал. Успел принести воды из ручья, раздуть тлеющие угли костра. Было самое время рассказать пареньку все. Утром ум человека быстрее находит слова, чтобы описать произошедшее, к тому же утром лучше, чем вечером, принять чужой рассказ.

      — Потому что мне нужна твоя помощь.

      — Моя? — Магвер даже приподнялся на подстилке. Тут же снова упал на неё и замолчал, мысленно переваривая услышанное. — Ты — Лист. Зачем тебе нужен такой, как я, человек, проклятый своими братьями!

      — Я тебя видел раньше.

      — Я знаю.

      — Ты служил Шепчущим, выступал против бана. Палачи Пенге Афры долго забавлялись с твоим телом.

      — Я знаю, — повторил Магвер.

      — Но твои друзья тебя прокляли. Бановские пытки ничто по сравнению с обвинением, которым заклеймил тебя Острый. Ты — предатель. Однако я не нахожу в тебе следов клятвопреступления. Впрочем, посмотри. — Дорон развернул покрывало. — Знаки позора исчезли с твоей груди.

      Глаза Магвера блеснули. Он несколько секунд мял затянувшуюся кожу, словно подозревал подвох. Однако это была правда — распухшая кожа затянула раны, знаки проклятия заросли.

      — Никому ты не нужен, парень, — продолжал Дорон. — Тебе нечего терять, а мне ты обязан жизнью. Значит — нужен.

      — Я буду служить тебе, господин, — кивнул Магвер после недолгого раздумья.

      — Тогда послушай. — Дорон присел рядом с подстилкой, на которой лежал юноша, поджал ноги, обхватил руками колени. — Я родился в не очень богатом, но и не бедном доме. Моя мать унаследовала несколько десятков холопов и большой участок земли. Я был пятым ребенком в семье и третьим, которого удалось вырастить. Лошлю, старшую сестру, быстро выдали замуж в дом Эдгов. Она должна была унаследовать родовое имущество. Отец неплохо владел кароггой и с малых лет приучал меня к бойцовскому делу. Когда мне исполнилось семь лет, в наше село пришел Ор-данаб, бродячий учитель. Он увидел меня во время тренировки, и я ему понравился. Он сказал матери, что из меня получится боец и я быстро найду службу у бана. Мать обрадовалась, ещё два года продержала меня дома, присматривая за тем, чтобы я не прекращал тренировки, а потом повела в Дабору. Меня взяли слугой вместе с другими мальчишками. Учителя сразу же взялись за работу, чтобы поскорее сделать из нас солдат. Впервые я бился на турнире, когда мне был двадцать один год, тогда один из гвардейцев здорово меня отдубасил. Но уже спустя три года меня одарили своей милостью Братья Деревья. Я победил всех. Получил палицу, выращенную в Гае из живой ветви. А потом оказалось, что я — Лист.

      Я пошел к Священному Гаю, чтобы поклониться моим братьям и добродетелям. А дорога это длинная, ибо Гай лежит уже на Земле Ос, хоть и неподалеку от границы. Действительно — место изумительное, но страшное. Кругом степь, насколько хватает глаз — равнина, а на ней — Деревья. Огромные, гордые, величественные, кронами, кажется, касаются неба, а корни их — как корни гор. В них пребывают мудрость и сила. Гаю поклоняются люди всех краев. Там живут Пестунья и Придающий Формы, а они могуществом почти равны Матерям и Ловцу Земель.

      В Гае я получил пророчество. Лист, который расцвел на моей карогге, высох и опал, а мгновение спустя три листа, как три птицы Даборы, сорвались с ветви Дуба и, кружась вокруг его ствола, пали на землю. Потом я видел сон, а в нем услышал такие слова:

      Пока жив будешь ты, избранник Древ Святых,

      Жив будет Афра, бан, владыка душ живых,

      Даборы властелин, но не Лесистых Гор…

      И не подвластен Круг ему с прадавних пор…

      Но если ты свою прольешь на камень кровь,

      То знай: он в Тень уйдет и не вернется вновь.

      Легко понять, что означают эти слова. Бан умрет лишь после того, как я, когда внезапно умру, вернусь в Землю Родительницу. Однако пока я жив, смерть ему не угрожает. Страшное это предсказание. Пенге Афра поселил меня на хорошей земле, одарил богатством, людьми. А я поклялся не драться ни с человеком, ни со зверем, не заплывать на большую глубину, не выходить во время бури. Я обучал молодых борьбе, но сам не выступал против них с кароггой. Я ел медвежьи лапы, но не ходил на ловлю с копьем. Я возвышался над всеми силами, будучи Листом, Братом Деревьев. И над человеческими законами, ибо оберегало меня уважение и слово бана.

      Что произошло в последние дни, ты, вероятно, знаешь. Деревья, мои благородные братья, вновь отметили своего избранника, и я отпил с ним кровь, и мы поклялись в нерушимом братстве. Нас соединила дружба, большая, нежели кого-либо на свете.

      Но вот его предательски убили, и я знаю, кто это сделал: люди бана по его приказу. Не понимаю зачем, но охотно узнал бы правду. Однако прежде всего я должен отомстить. Кровь за кровь.

      Дорон замолчал. Магвер все это время внимательно и молча слушал его.

      — Мои мысли и руки принадлежат тебе, Лист. Но одного я не понимаю. Чтобы отомстить, ты, в соответствии с обычаями, должен убить бана собственными руками. Нож, который ты держишь, должен перерезать ему глотку, либо вспороть живот, либо твои пальцы должны сжать его горло. Но ведь ворожба говорит, что бан умрет только после того, как умрешь ты. Этого я не понимаю. Ты хочешь, чтобы я после твоей смерти убил бана? Но ведь тогда не исполнится пророчество, твой брат останется неотмщенным, опозоренным. Но и ты тоже не можешь убить бана сам, потому что вначале он прикончит тебя…

      Дорон улыбнулся:

      — Быстро ты сообразил, что это нелегкая задача. Продолжай думать, авось придумаешь, как взяться за дело.

      * * *

      Дорон ещё раз выбрался в Дабору. Магвер приходил в себя после болезни, он был молод и силен, и подаваемые ему Листом травы действовали быстро и эффективно, но пока он остался в укрытии, а переодевшийся в деревенскую одежду Дорон отправился в город.

      До казней оставалось два дня. Бановы глашатаи неустанно напоминали о них, описывая, какие пытки ожидают Острого и его приспешников. Множество людей задержались в городе, да и новые торопились застать последние дни ярмарки. Сейчас в городе было очень людно. Толпы шатались по улицам, толкались на площадях, стычкам и дракам не было конца. Гвардия разошлась по казармам, готовясь к отходу, который намечался сразу же по завершении зрелища. После последней облавы исчезли помощники Шепчущих.

      Даборцы много говорили об этом, а в их голосах, кроме любопытства и возбуждения, вызванных предвкушением кровавого зрелища, звучали страх и ненависть. В их словах Острый становился не только учителем, не только стражем памяти о предках. Понемногу о нем начали говорить как о друге, близком товарище, действовавшем от их имени, за них поднимавшем вооруженную десницу на сборщиков бана. Он стал даже знаменитее Белого Когтя. И вот теперь его привяжут к столбу, а на его теле палачи станут демонстрировать народу свое искусство. Страшная судьба! И в людях вскипала горячая злоба, все большая неприязнь к бану, ненависть к Гвардии.

      Поговаривали также об исчезновении обоих Листьев. Объясняли это по-разному, предполагали, что и старый мэтр Дорон, и молодой Ольгомар скрываются где-то в лесу.

      Большинство вслед за бановскими осведомителями повторяло, что Листья отправились к Священному Гаю поклониться Деревьям, подтвердить свою дружбу и услышать пророчество для Ольгомара.

      Впрочем, некоторые говорили другое. Слухи, неведомо кем распространяемые, кружили по городу, вызывая страх. Говорили, будто гвардейцы, мстя за свое поражение на турнире, напали на Листьев и прирезали их где-то в лесу. Или просто похитили, чтобы привезти в Гнездо и бросить к ногам Матери. Слыша такое, люди скрежетали зубами, их руки сами сжимали рукояти палок.

      Дорон весь день кружил по городу, ловя сплетни в трактирах и кабаках, подслушивая перешептывания торговцев. В полдень снова наблюдал за обходом стен Горчема, а к вечеру отправился в обратный путь. Через два дня бан должен умереть.

      * * *

      — Почему они так со мной поступили? Скажи, Лист, ты человек мудрый. Почему они назвали меня предателем и покрыли позором мое имя?

      — А может, ты и верно предатель…

      Магвер вскочил с земли, его щеки пылали, глаза превратились в щелочки.

      — Лист, — прошипел он, — я не…

      Дорон спокойно смотрел на него.

      — Сядь, Магвер. Я ведь знаю, что это не так. Я чувствую. Я знал, что должен тебе помочь.

      — Скажи, Лист, что мне делать? Позор обрушился на мою голову. Как изменить судьбу? Я должен встретиться с Острым, объяснить ему все, узнать, почему он меня обвинил.

      — Ты ещё слаб…

      — Я чувствую, что ко мне возвращаются силы, ещё день-два, и я смогу отправиться в долгий путь. Я должен туда вернуться.

      — Глупишь, парень, словно волк у тебя разум выгрыз. Сначала надо узнать, кого из твоей группы схватили городовые. Только потом можно будет что-то установить. Впрочем, думается, это не самая удачная мысль.

      — Почему, Лист?

      — Подумай: тебя сочли предателем. И вот теперь, вместо того чтобы находиться в руках палачей или подыхать от яда оборотника, ты ни с того ни с сего появляешься целехонький и здоровый. Кто тебе поверит? Подумают, что тебе помогли знахари бана и ты расставляешь очередную ловушку. Так что не спеши.

      Лист замолчал. У него возникли подозрения, которыми он не хотел делиться с юношей. Возможно ли, чтобы Острый не различил предателя? Ведь он — Шепчущий, человек, владеющий магией, умеющий заглянуть человеку в мысли и душу. А может, именно поэтому? Может, подготавливая разум Магвера к овладению собачьим телом, он что-то увидел, предчувствовал? Может, почуял в мыслях след предательства, может, скверные намерения, может, другое решение?

      — Магвер, попытайся вначале подумать. Быть может, отыщешь какую-то причину, из-за которой Острый мог назвать тебя предателем?

      — Я сказал тебе, господин…

      — Нет, я не о том, хотел ты его выдать или нет. Но может, сказал что-то такое, что дало ему повод к подозрениям. Или о чем-то таком подумал. Он уловил твои мысли и чувства. Ведь он должен был прощупать твой ум, прежде чем научил нападать на другие разумы, даже собачьи. Может, отыскал в твоих желаниях что-то такое, что его удивило. Подумай, вспомни…

      — Ничего такого я не помню, — сказал Магвер. Он смотрел на Дорона как человек, который знает, что говорит, и не испытывает никаких сомнений. Неожиданно он что-то припомнил, стиснул губы.

      — Ну?.. — тихо спросил Лист.

      Магвер застыл, его руки дрожали.

      — Что-то было, — медленно проговорил он. — Сейчас, когда я начал задумываться, мне кажется, будто бы что-то было…

      — Что?

      — Что-то очень важное, настолько важное, что может объяснить все. Удивление и тревога появились на его лице.

      — Что?

      — Не помню, — сказал Магвер. — Не могу вспомнить.

      * * *

      Дорон не хотел пока выдавать Магверу свой план. Паренек вначале выспрашивал, потом, увидев, что Лист не желает рассказывать, перестал. Однако его любопытство возрастало. Лист не бросал слов на ветер, видимо, придумал что-то удачное. Но ведь это не умещается в голове — убить человека, не имея возможности это сделать, пока ты жив сам. На удивление накладывалось сожаление. Магвер так хотел, чтобы Дорон ему поверил! Ведь достаточно было одного дня, чтобы Магвер стал предан Листу телом и душой. Как раньше в Остром, так теперь в Листе он видел олицетворение давней мудрости, праведной мощи, понимания мира. Насколько же различными были два эти мужчины, и все же похожими. Оба накладывали на человека невидимые узы, опутывали звучанием своего голоса, взглядом, малейшим жестом. Их можно было любить или ненавидеть. И когда мир Магвера рухнул, когда он почувствовал себя преданным всеми — появился Лист. Спас от верной и мучительной смерти, кормил, поил, давал отвары из трав. Слушал и объяснял. Этого было достаточно, чтобы Лист занял в мыслях Магвера место, опустевшее после Острого.

      * * *

      Все больше возов с данью съезжалось к Горчему. Запряженные волами телеги тянулись длинными обозами с солью и шкурами, зерном и кремнем. Толпы заполняли улицы, ведь нечасто доводилось видеть в Даборе полудиких лесных людей из-под Урегги, гордых вассалов Ассальдона с островов на Мокрадлах, холопов из Ариема. Часть товаров, плоды тяжких трудов народа Лесистых Гор, отберут посланцы Города Ос.

      Зерно не интересовало гвардейцев. Земля Ос рожала достаточно зерна, чтобы возить его ещё и из Даборы. Достаточно кремня поставляли копи у подножия гор Марке-Диб. Гвардейцы забирали у приезжих луки и йопаны, вышитые одежды, кремневые инструменты и оружие. Этого было немного: десять — двенадцать телег. Казалось бы — ерунда по сравнению с длинными обозами, съезжающими в Дабору. Но гвардейцы отбирали самое лучшее, выполненное особо старательно и тщательно. Йопы, плетенные из ремней; клееные троегнутые луки; тщательно отшлифованные каменные инструменты.

      Половину полученной осенью дани бан тратил на содержание работающих на Город Ос ремесленников, и люди знали, что эти десять упряжек в действительности вывозят результат годового труда целого края.

      Половина осенней дани шла в Увегну. Там жили Мастера Стекла. Они делали стекло для бана и многих сановников, продавали в Ольтомар и кочевникам. Но самые красивые и ценнейшие изделия мастеров забирала Гвардия. Именно за ними гвардейцы в основном и приезжали в Дабору. Весь год Шершни сидели в Остроде, крепости, стоявшей у основания Круга Лесистых Гор. Весной их питали поставки из Города, а осенью часть гвардейцев направлялась в Дабору за данью.

      Так было и теперь.

      Поздним вечером два воза ехали по главной улице Даборы от Западных Ворот к Горчему. Они прибыли из Тулуогре, края, лежащего на юге Лесистых Гор. Их сопровождали меньше десятка солдат бана.

      На улице все ещё было много народа. Большинство останавливалось, чтобы полюбоваться цветными, плетеными из крашеной шерсти шапочками, которыми обитатели Тулуогре украшали головы своих волов.

      — Что везете? — крикнул кто-то из толпы.

      Ответа он, конечно, не дождался ни от возниц, ни от солдат. Зато какой-то оборванец выскочил на середину улицы и проорал:

      — Знаю я их, ублюдков! Папки для наших спин везут! Палки для городовых!

      Он хотел снова юркнуть в толпу, но в этот момент из толпы неожиданно выскочили двое стражников. Оборванец метнулся в сторону, но к нему уже бежали и те солдаты, которые до того присматривали за возами.

      — Палки! Палки! Я чувствую их своей спиной! — верещал какой-то сгорбленный дедок, опирающийся на костыль и одетый в рваное тряпье.

      Стражники ворвались в толпу, преследуя оборванца, вызвавшего скандал. При этом они, не щадя никого, раздавали удары палками направо и налево.

      — О Земля! — воскликнула какая-то женщина. С залитым кровью лицом она повалилась на землю. Муж наклонился, чтобы помочь ей встать, но на него налетел один из стражников. Они перевернулись и упали, солдат поднялся первым. Мужчина прыгнул ему под ноги, головка палицы ударилась о землю, оба покатились по грязным доскам.

      — Палки! Палки! — продолжал верещать старец.

      Солдаты слишком глубоко врезались в толпу. Осыпаемые ударами люди гневно зашумели.

      Командир стражников схватил свистульку. Его повалили на землю, принялись пинать.

      Но солдаты уже успели прийти в себя и, сгрудившись около возов, принялись избивать напирающих людей.

      — Палки везут, чтобы избивать ими нас! — Старик недвижимо стоял среди бьющихся и кричал.

      Опирающиеся спинами об один из возов стражники выдержали бы до прихода помощи. Они стояли плечом к плечу, били ловко, крепко, не обращая внимания на нарастающий напор горожан. Красные от крови концы палок колотили по головам, втыкались в животы, переламывали руки.

      Могучий черноволосый мужчина вскочил на воз. Скинул возницу, щелкнул бичом. Волы двинулись вперед. Стражники лишились опоры. Один упал, его тут же накрыла толпа. Второму угодил в голову метко брошенный камень.

      В этот момент в начале улицы появилась помощь. Городовые бежали к дерущимся, крича, потрясая щитами и копьями. Даборцы бросились бежать, оставляя на земле убитых и раненых. Прыснули во все стороны, скрываясь в боковых улочках, часть помчалась к Западным Воротам. За ними побежали городовые и солдаты, положив ещё несколько человек.

      Рядом с покинутым возом и валяющимися на земле телами остался только согбенный старик и надрывался:

      — Палки! Палки на наши головы!

      Так он и стоял, пока не вернулась первая группа солдат. Ее командир подошел к деду и сильным ударом палицы переломил ему шею.

      * * *

      — Это бунчук! — крикнул Магвер. Сидящий на коротком древке кремневый шар был выкрашен зеленым. Рукоять оплетена красным ремнем. — А тебя не узнают в воротах?

      — Борода закрыла мне лицо и знак, башмаки у меня на толстой подошве, кожу я зачернил. — Дорон кончил обгладывать заячью кость, бросил в огонь, вытер ладони.

      — А потом? — тихо спросил Магвер.

      — У меня есть вот что. — Лист поднял лежащий рядом мешочек. Вывалил содержимое на землю. Там были шлем, кафтан, башмаки и штаны — полная форма телохранителя бана.

      — И что дальше? — Магвер пытался в который уже раз выудить из Дорона хоть какие-нибудь сведения, но Лист покрутил головой и принялся снова запихивать одежду в мешок.

      — Где ты взял бунчук?

      — Получил от бана двадцать лет назад.

      — Мало у кого такой есть.

      — Зеленый с красной ручкой? Да, мало у кого. Я могу войти во дворище бана в любой момент, по моему приказу прислужники должны будут разбудить Пенге Афру, меня обязаны слушаться все его сотники.

      — Но я все ещё не знаю, господин…

      — Думай, — усмехнулся Дорон. — От меня ты больше не услышишь ни слова. Во всяком случае, пока.

      — Почему? Или ты все ещё не доверяешь мне?

      — Доверяю.

      — Тогда почему же?

      — Не знаю, поймешь ли ты, Магвер. — Дорон помолчал. — Ну хорошо, попытаюсь. Слушай внимательно. Пришло время знамений. Странных знамений. Больших знамений. Волнуется народ на пограничьях. Зашевелились Шершни. Восстали рабы в копях. В этом году Гнездо прислало за данью большой отряд. Все это на первый взгляд кажется обычным, бунты и увеличение размера податей случались и раньше. Но столько знамений одновременно не появлялось ни разу. А ведь это только начало. Деревья, священные мои братья, опять явили свою волю. Выбрали человека, хотя я — их предыдущий слуга — все ещё хожу по белу свету. Такого не случалось давно. Вдобавок они вторично выбрали его здесь, в Даборе. Это знамение крупнее предыдущих, но не последнее. Посуди сам: бановские убийцы нападают на Листа, друга Священных Деревьев, избранника Гая! Почему, что за причина? Не знаю и, возможно, никогда правды об этом не узнаю. Но они его убили! Говорю тебе, не так просто убить Листа! За ним стоит мощь Земли Родительницы и детей её, самых старых деревьев. Но его убили. Бан боится чего-то, может быть, что-то замышляет. Что мог он знать об Ольгомаре? Ничего! А я знаю, знаю: бану наворожили. В листике, который вырос на карогге из Священного Гая, я нашел зерно. Неизвестное мне зерно. Мои глаза не помнят, а пальцы не узнают его формы и шероховатости, его запах мне незнаком. Я, Лист, не могу припомнить дерева, его родителя. Значит, это зерно нового дерева, которое Земля Родительница дала людям. Это знамение. Я не умею его прочесть, но могу сказать просто: нечто новое должно явиться на свет. Что? Чего испугался бан? Откуда мог об этом знать, ведь пророчество было дано уже после смерти Ольгомара. Пенге Афра — маг, но откуда он мог черпать силу, достаточную, чтобы убить Листа? Хотелось бы знать ответ на этот вопрос, но для меня сейчас важнее другое. Месть. И я её свершу. Как — сказать тебе не могу. Ибо пока мысль о каком-либо событии таится в человеческой голове, она недоступна другим. Но как только кто-нибудь выразит эту мысль словами, даже если он одинок, в самой сердцевине леса, слова эти начинают существовать. В дыхании, в коре деревьев, в шуме трав, в волчьей тропе. И тогда уже ничто не в состоянии изгнать их из мира. Такие, затаившиеся в тысячах вещей, слова умелый человек может прочесть. Пенге Афра достаточно могуществен. Но от меня он не услышит ничего. Однако я проведу тебя в Дабору. А там вскоре узнают все.

      — Когда отправимся? — серьезно спросил Магвер. Он неожиданно понял, что Дорон, так свободно разговаривающий с ним, идет на смерть. Что шип Черной Розы уже коснулся груди Листа, уже покалывает его кожу. Магвер понял также, что ему дано будет принять участие в чем-то большем, чем это казалось вначале.

      — На заре.

      * * *

      — Идем. — Дорон затянул мешок. Обернутую кожей кароггу он носил на ремне. Магвер нес второй мешок, значительно больших размеров.

      Рассвело. Начался день, когда должно исполниться предначертание.

      Земля, казалось, мягко прогибается под ногами Листа. Ветви деревьев шептали песни вслед уходящему брату, их пение звучало в ушах. В голове Магвера неожиданно возникли странные звуки, слова, которых он не понимал, складывающиеся в таинственные строчки и фразы.

      Они шли убить бана. Прикончить владыку края, который гвардейские бегуны пересекали за три дня. Край гор и быстрых рек, лесорубов и землепашцев, соли и стекла.

      Бану предстояло пасть от руки человека, который должен погибнуть раньше него. Так гласило пророчество.

      Они шли, а лес шептал им напутственные прощальные слова, пожелания победы, навевал тревогу. Ведь один Лист недавно погиб, убитый стеклянным острием. Теперь шел на смерть второй.

      Вскоре они дошли до границы пущи. Здесь оба переоделись. Дорон в свободном кафтане, раскрашенном продолговатыми полосами, и в башмаках на высокой подошве казался выше, чем обычно. Он начернил брови жженой корой, ореховым соком затемнил лицо.

      Добравшись до границ Даборы, ненадолго остановились. Магвер ещё раз повторил данные Дороном распоряжения.

      Потом распрощались.

      * * *

      Часовому у ворот Горчема он показал желтый знак, дающий многим купцам, ремесленникам и доносителям право входить на территорию крепости, и, не задерживаясь ни на минуту, двинулся прямо к дворцу бана. Он бывал здесь часто и достаточно хорошо знал дом властелина.

      На дворище в эту пору дня было людно. В нескольких местах стояли часовые, другие играли в карты, потягивали вино, однако все время держали копья под рукой. Перед воротами складов и амбаров ожидало несколько телег, прачки развешивали на веревках скатерти, слышались покрикивания надсмотрщиков, голоса слуг.

      Дорон, держась тени вала, шел вдоль построек, обходя площадь.

      Когда проходил мимо амбара, один из тащивших мешки с зерном рабов споткнулся и упал. К нему тут же подскочил стражник, крикнул, пнул несколько раз так, чтобы ударить посильнее, но не покалечить раба.

      Чтобы войти в зал приемов воеводы, нужен был специальный пропуск. Здесь Дорону уже пришлось достать бунчук. Стражник замер, ему редко доводилось видеть людей со знаком такого значения. Услужливо кланяясь, он отворил дверь. Дорон спрятал бунчук под полу кафтана и вошел внутрь.

      В первой зале несколько мужчин ожидали приема у воеводы. Дорон уверенно пересек её и вышел через другую дверь. Никто его не окликнул, никто не задержал. Он оказался на небольшом хозяйственном дворике, с одной стороны огороженном валом Горчема, с двух других — стенами жилых домов, а с четвертой — стеной амбара. Дорон направился туда, скользнул в приоткрытую дверь. Несколько мгновений стоял неподвижно, прислушиваясь, но ничто его не насторожило. Он прыгнул вбок, к ведущей на второй этаж лестнице. Быстро взобрался, увидел десятки мешков с мукой, уставленных ровными рядами один к другому.

      В этот момент дверь амбара скрипнула. Вошел стражник — кажется, тот, которого Дорон видел раньше.

      — Эй! — крикнул он. — Кто там?

      Дорон стоял неподвижно, похожий больше на вырезанное из ствола дерева изваяние, чем на человека. Любое движение ноги вызвало бы скрип пола. Ему приходилось стоять неподвижно, наблюдая за стражником и рассчитывая на то, что тот не взглянет наверх.

      Но стражник взглянул.

      В тот момент, когда он раскрыл рот для крика, Дорон уже падал на него с высоты пяти саженей. Стражник направил копье вверх, но Дорон на волосок уклонился от жалящей смерти, повалился на солдата, перевернул его. Сдавленный крик перешел в хрип. Свалившись на утрамбованную землю, стражник упустил копье. Удар на мгновение ошеломил его и Дорона. Лист пришел в себя первым, правой рукой выхватил из ножен нож, левой схватил стражника за горло. Ткнул. Несколько секунд словно обнимал дрожащее в предсмертных конвульсиях тело, потом положил мертвого солдата на пол. Вскочил, прислушался. Тишина. Пожалуй, никто не услышал борьбы. Не предупредил ли стражник напарника, что пошел совершить обход? Если да, то его начнут искать. Впрочем, кто-нибудь вообще может заглянуть сюда в любой момент.

      Дорон подхватил тело солдата, втащил по лестнице наверх, кинул на мешки с мукой. Сам спрыгнул вниз, сорванной с головы солдата шапкой стер пятно крови с глинобитного пола. Если кому-нибудь приспичит вглядываться в это место, он, конечно, заметит свежее красное пятно. А если нет…

      Дорон снова поднялся наверх, перебираясь по мешкам, отыскал место вблизи стены амбара. Перенес туда тело стражника и уселся рядом. Теперь над мешками торчала только его голова, ноги он распрямить не мог. Но в случае надобности наверняка мог бы согнуться так, чтобы даже стоящий на втором этаже рядом с лестницей человек не заметил его.

      Мертвый солдат, единственный свидетель, казалось, улыбался. Дорон не знал, хороший это знак или дурной.

      * * *

      Было ещё довольно светло, чтобы внимательный страж заметил его во дворе, но достаточно темно, чтобы попробовать рискнуть.

      Свою одежду он свернул в клубок и запихнул за мешки с мукой, сам же переоделся в одежду солдата. Многие из охраняющих бана бойцов носили карогги, так что можно было развернуть Десницу Гая и снять с неё кожи. Он тут же почувствовал рукой тепло древка, мягкую пульсацию, пронизывающую тело, пульсирующую в крови. Котомку, в которой лежал ожидающий своей очереди клубок тонкой крепкой бечевы, он перевесил через плечо.

      Умереть, чтобы потом убить…

      Он вышел из амбара. Опершись спиной о стену здания, внимательно осматривал территорию. Заметил двух стражников на башне над воротами и ещё нескольких, медленно расхаживающих по валу. Свет торчащих на стене факелов выхватывал из сумрака их серые тени. Если идти тихо, могут не заметить. А даже если заметят, он не должен вызвать подозрения — очередной сменщик, посланец, наконец, просто человек, идущий по каким-то своим делам. Сложности начнутся, когда он дойдет до дворца бана. И все же он шел прямо к дверям и стоящим на посту двум солдатам. Они стояли полусонные, но услышав его шаги, сразу приободрились.

      — Стой!

      Он вытянул из-за пояса бунчук, сунул им под нос. Знак, что может входить к бану в любую пору дня и ночи, а каждый телохранитель обязан выполнять его приказы. Перед этим бунчуком обязаны были склониться воеводы и окружные правители.

      — Прости, светлость, — проворчал стражник, низко кланяясь. Второй дернул засов в двери, слегка толкнул её так, чтобы Дорон мог войти внутрь.

      В большой зале на стоящих вдоль стен скамьях спали несколько холопов, готовых вскочить по первому зову. Три светильника едва-едва освещали помещение.

      Дорон пересек залу, и ни один из рабов даже головы не поднял. Они спали крепко, и разбудить их могли только крики несущего службу подчашего. В его комнате, значительно меньшей, чем первая, стояли лишь скамья и два жестких стула. Подчаший держал в руке кувшин пива. Увидев Дорона, вскочил со стула, резко отставил кувшин.

      — Ты что тут делаешь?

      Дорон показал знак. Подчаший взглянул на бунчук, потом на лицо Листа. Его руки дрожали.

      — Проводи меня к его милости, — сказал Дорон.

      Подчаший вздрогнул. Было видно, что он думает, пытается вспомнить это лицо, этот голос, что сейчас вот-вот обнаружит правду.

      — Веди! — повторил Дорон.

      Подчаший безвольно двинулся к дверям. Сделал шаг, второй, неожиданно обернулся к Дорону, лицо его налилось кровью.

      — Лист… — только и прошептал он, но ничего больше сказать не успел. Карогга уперлась ему в живот, рука сжала рот. Дорон толкнул тело подчашего к стене. Отворил дверь, ведущую в глубь дворца. Медленно пошел по лестнице.

      Кароггу он перевесил через плечо, в правой руке держал бунчук, левой потянулся к небольшому, привязанному к поясу мешочку. Набрал полную горсть порошка, стиснул кулак.

      Поднял кверху руку с бунчуком. Его голова уже выглянула над квадратом входа на настил второго этажа. Большая комната. Двери. Рядом — шестеро солдат. Четверо других уже скрещивают над входом копья. И ещё двое у стены. Всего двенадцать.

      Шаг наверх. Теперь он наравне с ними.

      Острия копий коснулись его груди.

      — Ты кто? — У него вырывают из руки бунчук.

      Он ещё раз окинул взглядом комнату. Три двери. Одна ведет в башню. Вторая к наружным лестницам. Третья в покои бана. Владыка там. Один.

      — Кто ты? — Острия нажимают на кафтан.

      — Я — Лист, Брат Деревьев. — Он медленно сдвигает кароггу с плеча. Они узнают его, отступают на пару шагов. Теперь они достаточно далеко.

      Он выбрасывает вперед левую руку, одновременно раскрывая кулак. Отпрыгивает назад, его карогга просвистела над нацеленным в него копьем, перебила солдату шею. Несколько солдат уже попадали на колени в облаке смертоносного порошка, хватаясь за горло, давясь, кашляя.

      Остальные кинулись к нему. Он закрутил кароггой. Разделал ближайшему лицо, отступил на два шага, крикнул:

      — Я — Лист!

      — Живого! Брать живьем!

      Они боялись. Его смерть — это смерть бана. Его жизнь… Он бросился вперед, перебил протянутую к нему руку, ударом ноги отшвырнул следующего солдата. Наклонился, обретя немного свободы. Теперь он уже знал, что управится. Противники тоже поняли это. Задержать его они не могут, убить нельзя. Они попробовали загородить вход в покои бана, а один прыгнул к ведущим на крышу дверям. Догнать его Лист не мог.

      Он повалил стражей у двери. Одним рывком отворил её.

      Бан стоял в углу комнаты. В белой длинной рубахе, ссутулившийся, перепуганный, он ничем не походил на того человека, каким являлся людям. Грозного властелина. В руках он держал деревянный брус, который не успел заложить в скобы. За него это сделал Дорон. За окном слышались крики солдат, тревожный гул барабанов, топот, ругань. Прежде чем они соберутся и решат, что делать, пройдет немного времени. Достаточно, чтобы…

      — Зачем ты приказал его убить? — Лист подошел к бану. Пенге Афра был явно испуган. Дорона это удивило. Властелин был бойцом, но сейчас вел себя, как испуганный холоп. Дорон перебросил котомку с плеча на живот, вытащил бечеву.

      — Я убью тебя, — медленно проговорил он. — Зачем ты приказал его убить?

      Бан икнул, заморгал, по его лицу пробежала судорога, ладони крепче прижались к стене.

      — Я могу тебя убить, — повторил Дорон. — Так, чтобы сбылось пророчество. И я выполню все, что было предсказано. Сначала умру я, а ты спустя минуту после меня.

      Он придумал это много дней назад, его осенило неожиданно, во время послеобеденной дремы. Он знал, как убить бана и при этом самому умереть раньше. Для этого он и принес бечеву.

      Топот на лестнице. Надо спешить.

      Да. Надо.

      Окно бановой комнаты выходило прямо на брусчатку двора. Если человека выпихнуть на нее… Или иначе. Связаться с ним длинной веревкой, а потом прыгнуть… Самому удариться о брусчатку, упасть с размозженной головой и разбитой, грудью. А секундой позже упадет бан. Его утянет вниз веревка, он рухнет во двор, чтобы встретиться с Черной Розой спустя мгновение после Дорона. Да, так говорило пророчество.

      Лист вытянул бечеву. Он был в трех шагах от Пенге Афры. Бан икнул, упал на колени, взглянул в лицо Листу.

      — Господин, ваша милость, это не я… Прости… Смилостивься…

      Дорон уже был готов ударить его. Пенге Афра сжался, прикрыл лицо руками.

      Крики за дверью, топот, первые удары в дубовые доски. Рев.

      — Это не я. Я… — начал Пенге Афра, а поднятая для удара карогга Дорона застыла на полувзмахе. Дорон смотрел на ползающего у его ног мужчину, собственным глазам не веря. Сейчас, когда он увидел его лицо вблизи, когда хотел причинить ему боль и вгляделся в него внимательнее, узнал. Человек у его ног не был Пенге Афрой, владыкой и хозяином Лесистых Гор.

      * * *

      — Кто ты?

      — Я… заменяю его милость. Я — двойник, господин, прости меня, не убивай…

      — Где Пенге Афра?

      — Не знаю, — прохрипел мужчина. — Не знаю!

      — Когда он выехал?

      Первый удар в дверь, пока ещё легкий, проверяющий силу запора.

      — Вчера, вчера вечером.

      — Куда?

      — Не знаю, преподобный Пенге Афра возвращается, когда хочет, и тогда…

      — Что тогда делают с тобой?

      — Куда-то увозят, не знаю, голова у меня в мешке. Кругом лес, дом строго охраняется…

      Удар. Дверь затрещала, но выдержала напор. Следующий удар разнесет её в щепы. Нет! Выдержала ради него, Дорона, словно хотела дать ему ещё немного времени. Он повернулся к двойнику бана, когда заметил, как через перила балкона перелезает один из стражей.

      Дорон подскочил к окну, столкнул солдата, тот с криком рухнул на брусчатку. И тут дверь не выдержала. Солдаты ввалились в комнату. В руках у них были палки и веревка. Они собирались не убивать его, а поймать. Надо было бежать. Но внизу тоже ждали солдаты. И растягивали сеть.

      Раздумывать было некогда. Он сунул кароггу в ножны за спиной. Поднялся на узкие, высотой в сажень перила балкона. Покачнулся, но сумел удержать равновесие.

      — Стоять! Иначе прыгну! — крикнул он приближающимся солдатам. Секундная передышка. Достаточная, чтобы подпрыгнуть, ухватиться руками за деревянный гонт крыши. Он тут же подтянулся и встал на скользкую крутую поверхность.

      Около головы просвистела стрела. Ее, видимо, выпустил какой-то парень, снизу тут же донеслись яростные крики и ругань. Он все ещё был неприкасаемым.

      На четвереньках вскарабкался на конек крыши. От стены дома до края вала было, вероятно, саженей шесть. Он прыгнул.

      Долетел до зубцов стены. Тут же встал, стаскивая со спины кароггу. Но охранников было слишком много. Он колебался всего несколько мгновений — по одну сторону вала дома и площадь, по другую обрыв и река. Вода.

      Он снял кошель, сбросил шлем, снимать кафтан уже было некогда. Еще успел увидеть, как преследователи растягивают сеть, и прыгнул.

      Воздух свистел в ушах, весь мир вертелся, какая-то удивительная легкость овладела телом. Он летел, крутясь в пустом пространстве без спасительной опоры Земли Родительницы, без поддержки её жизненной силы, пронизывающей тело. За краткие мгновения полета он почувствовал могущество Воздуха — чуждое, быть может, враждебное, но иное, непонятное… Силу огромную, хоть и спящую…

      А потом — удар и холод воды. И снова это удивительное ошеломление, хотя теперь-то он полностью его понимал, потому что не раз купался в озерах и реках. В краткой вспышке яркости понял, что чуждость воды — ощущение того же рода, что и чуждость воздуха, хоть у этих стихий нет ничего общего.

      Но так продолжалось какое-то время. Он с большим трудом выбрался на поверхность. Доплыл до берега, когда от Горчема двинулись первые, нагруженные солдатами лодки. Но здесь уже начиналась пуща, через которую Дорон мог дойти до своего укрытия. В лесу ни один солдат не сможет схватить Листа, Брата Деревьев.

      * * *

      Огонь весело потрескивал, они сидели хмурые и задумчивые. Магвер впервые видел Листа взволнованным. Дорон то и дело вскакивал, не в силах найти себе места. И поминутно отхлебывал водку из бурдюка, который держал в руке.

      Не получилось! Проклятый бан, проклятая ночь, проклятая река! Он все обдумал, все взвесил — должен был исполнить пророчество, не изменив ни слова. Но — не получилось!

      Но это же не его вина. Бан выехал. Покинул крепость без телохранителей, все они остались в Горчеме. Кто же охранял правителя? Почему его отъезд прошел в такой тайне? Неужто Пенге Афра так сильно опасался мести Дорона, что предпочел бежать? А может, бан задумал что-то, может, у смерти Листа и этого отъезда есть нечто общее? Если убийцы входят в группу тайной стражи владыки, то где Пенге Афра держит их ежедневно, кто их обучает, откуда берут людей для этого подразделения?

      Вопросы, все время новые вопросы. Он так хорошо сумел все объяснить Магверу, развеять его сомнения. Почему сейчас он так же легко не находит ответа, он, чей разум все схватывал на лету?

      Он был утомлен, удивлен и зол.

      Но знал, что все равно доберется до Пенге Афры. Ведь он придумал и другой способ, кроме падения в пропасть. Теперь пригодится Магвер.

      Юноша тоже не мог уснуть. Лежал неподвижно, глядя на ворочающегося с боку на бок Листа. С любопытством выслушал рассказ о происшедшем в Горчеме, но не приключения Дорона так возбудили его. Гораздо большим потрясением оказалось известие, что Пенге Афра, тайно покидая Дабору, оставляет в замке двойника. Сначала Магвер не мог понять, что так сильно занимает его в этом факте.

      Потом, когда вместе с Листом он хлебнул немного водки, в голове возникло какое-то беспокоящее предчувствие. Но он не мог до конца понять, в чем тут дело, так же как порой человек не может вспомнить какое-то нужное слово — название или имя, — хотя уверен, что знает его, просто оно затерялось где-то в памяти.

      Магвер продолжал пить водку вместе с Листом. И хоть движения его стали неуверенными, хоть в прикрытых глазах мир, казалось, кружится в дьявольском танце, мысли его обострялись. Водка словно срывала с его памяти очередные покровы, облегчая доступ к сути засевшей в мозгу тайны. Он чувствовал это с каждым глотком так же явно, как и тепло, разливающееся по желудку. Наконец самогон кончился, и Магвер оказался на грани сна и яви, не пьяный, не трезвый, полный незнания, но близкий к пониманию.

      А когда закрыл глаза, ощутил легкое головокружение. Тогда он поднял веки и предчувствия исчезли. Снова пришлось собирать их, нанизывать, словно стеклянные бусинки на травинку. Наконец он уснул. Ему снился вельможа в лектике. Теперь Магвер уже знал, кого напомнил ему тот случайно встреченный на улице человек. Это был Острый.

      13. КАЗНЬ

      Человеческие головы, казалось, образовали ковер, покрывающий всю площадь. Мужчины, женщины, сидевшие на плечах у взрослых дети. По боковым улочкам непрерывно вливались новые зрители, уплотняя уже стоявших на площади.

      С утра небо затянули тучи, но ветер разогнал их, прорезав в сером покрывале щели с рваными краями. Сквозь них пробивались к Родительнице солнечные лучи, яркими снопами соединяя Землю и Небо.

      Крыши окружающих площадь домов заполнили люди, десятки голов выглядывали из окон, ребятишки усеяли все ближайшие деревья. В середине площади, словно остров на водном просторе, возвышался квадратный помост из толстых бревен, к которому вела длинная лестница, на ступенях которой стояли две перекрещивающиеся балки.

      Четыре ряда солдат окружали эшафот, их строй протянулся вдоль ведущего к краю плаца проходу, разделяющему толпу на две части. По этому проходу пройдут осужденные.

      На помосте уже ожидали палачи. Высокие, плечистые, каждый с выдавленным левым глазом и остро заточенными зубами. Они разожгли на середине помоста небольшой костерок и то и дело подбрасывали туда какие-то порошки. Дым узкой, но удивительно спокойной при такой ветреной погоде струйкой уходил вверх, то и дело меняя цвет — черный, зеленый, красный, белый, снова черный.

      Было ясно, что палачи — мастера своего дела. Они быстро расставили приспособления и инструменты. Деревянные гвозди для вбивания в тело и каменные молоты. Зубодерные клещи и щипцы для вытягивания языков, ложки для выскребания глаз. Горшочки с ядами, усиливающими боль, порошками, изменяющими форму тела, сиропами страха. И множество других приспособлений и аксессуаров — известных в Даборе и таких, которых здесь ещё ни разу не видели.

      За каждым движением палачей следили тысячи глаз. То и дело над толпой вздымался гул нетерпения, отвращения, ярости… Личность Шепчущего крупнела в рассказах, его деяния разрастались, мудрость увеличивалась. Страшно так вот стоять и ожидать его смерти. Его убьют здесь вместе со слугами — лучшими среди лучших. «О Черная Роза, как же ты жестока, призывая их к себе! О Земля, ведь ты знаешь о радости, надежде и ожидании, которые давали эти люди твоим детям, так за что же ты караешь их, за что наказываешь всех нас?» И шум этот, усиливаемый напряжением и ожиданием, нарастал в людях, заставляя невольно стискивать зубы, сжимать кулаки.

      Магвер с Дороном сидели на самой нижней ветви раскидистого клена, растущего на Рынке Судей. Отсюда хорошо просматривался и помост, и весь плац. Они видели прибывающие толпы, готовящихся к работе палачей, солдат охраны. И они же одними из первых услышали долетающие со стороны Горчема всхлипы свистулек и дробь барабанов. Волы тянули воз с арестантами. На полунагих телах осужденных были видны следы перенесенных ими мучений. Однако двое были изуродованы сильнее других, видимо, палачи хотели выбить из них какие-то показания. Остальных били и истязали из принципа, а работали над ними, вероятно, палаческие подручные. Истинное искусство должно проявиться лишь здесь, на плацу.

      Телегу окружали солдаты, вооруженные кароггами. Обычно осужденных привозили городовые, но на сей раз воевода счел дело очень серьезным. Солдаты шли гордо, так, словно тем самым противостояли ненавистной толпе. Толпе, как никогда возбужденной видом осужденных. И хоть именно любопытство и жажда зрелищ пригнали на площадь так много даборцев, многие из них сжимали кулаки и ругались про себя, видя измученных помощников Острого.

      Магвер узнал Ваграна. Значит, остальные погибли или ушли от людей бана ещё там, в лесу. Все это в сотни раз лучше, чем то, что ожидает осужденных. Острого на телеге не было. Его приведут позже, когда народ насытится запахом крови, криками и мучениями истязаемых. Только тогда начнется настоящее зрелище, а палачи смогут похвастаться своим искусством. Покажут, сколь силен человек, сколько боли способен выдержать, какая маленькая частица тела необходима, чтобы он жил. Уже скоро…

      Ветер нес тучи, закрывал и отворял небесные окна, лучи света то падали на землю, то снова скрывались, срезанные серой тенью.

      На помост затащили первого осужденного, распяли его. Потом вспороли живот и запихали внутрь пук соломы, предварительно намоченной в каком-то отваре.

      Сначала он извивался и кричал, потом потерял сознание, но его быстро привели в себя. Больше он уже рта не раскрывал. Глядел пустым взглядом, словно вообще ничего не чувствовал. Ему снова зашили живот, скрепив края разреза тремя колючими затычками. На минуту прервали работу, чтобы люди могли как следует разглядеть смертника. Он был молод, хорош собой, широкоплеч, с сильными ногами. Вероятно, нравился женщинам. Один из палачей поднял вверх факел. Огонь был какой-то странный — не развеваемое ветром пламя, а желтый шар, охватывающий головку. Палач подошел к кресту из балок, прижал факел к голове жертвы, что-то шепнул, резко отскочил.

      Мужчина крикнул. Распятое на кресте тело напружинилось в ужасающей судороге и вдруг вспыхнуло, будто сигнальный факел. Огонь, казалось, исходил из его чрева. Горело быстро, все обуглилось, но ни один, даже самый маленький язычок пламени не перепрыгнул на дерево креста. Ветер быстро разогнал пепел и вонь горелого мяса.

      Закричала какая-то женщина.

      Взяли следующего. Его просто затащили на помост, так он был слаб и измучен пытками.

      — Не-е-ет! — закричала женщина. — Это мой сын!

      Стоявшие рядом люди пытались её успокоить, потому что городовые уже двинулись со своих мест.

      — Смерть! Смерть! — раздались крики. Шепот прошел по толпе, но быстро угас, когда городовые подбежали и забили палками нескольких крикунов.

      Стоящий в окружении телохранителей бан дал знак ускорить церемонию. Палачи резвее взялись за работу. С третьего осужденного содрали кожу, вылущив его, словно улитку из раковины. Растянутый на кресте, он висел бессильно — чудовищно красное тело, мышцы, пульсирующие в болезненных судорогах, белизна голого черепа, поразительно большие глаза, лишенные век, зубы, не прикрытые губами. Он выглядел как клубец, вылезший из болота, чтобы пожирать детей. Но эта картина была в сотни раз страшнее, потому что на месте чудовища все только что, минуту назад, видели человека. Неизвестно, сколько времени он ещё протянул бы в таком состоянии, если б ему не размозжили голову огромным молотом.

      Толпа взвыла, из тысяч глоток вырвался крик. Но хороший слухач уловил бы в этом звуке нечто большее, чем нарастающее любопытство и возбуждение. В голоса ворвался новый ритм. Угроза, гнев и отчаяние.

      В распоротый живот четвертого запустили крысу, пятого четвертовали. Доски помоста уже стали скользкими от крови, палачи были утомлены работой. Но самое главное ещё ожидало их впереди. Вот убьют тех двух, что остались на телеге, а потом возьмутся за Острого.

      Шестого они долго овевали дымом из своего костра. Потом отступили. Толпа умолкла. Мужчина стоял, онемев, глядя то на собравшихся зрителей, то на своих палачей, не понимая, что происходит. Палачи тоже стояли неподвижно, внимательно наблюдая за его лицом. Вначале люди, особенно те, что стояли дальше, ничего не заметили. Но вдруг стон ужаса прошел по ближним рядам.

      Лицо осужденного начало изменяться. Рот увеличиваться, словно его разрезали невидимым ножом. Начали выпадать зубы.

      Но в сотни раз страшнее были глаза — вырастающие, будто надуваемый рыбий пузырь. Увеличивались радужницы и зрачки, помутнели белки, а глазные яблоки распухали, вылезали из глазниц, словно живые существа. Отвисли под собственной тяжестью — два пузыря, заслоняющие нос, лоб, все лицо.

      Чей-то отчаянный вздох пролетел над толпой. Такой магии давно не видывали в Даборе. Что же приготовили ольтомарские палачи Острому? Плач детей слился с воем ошалевшей женщины, рыданиями, то и дело вздымающимися в толпе криками.

      Огромные, как буханки, глазницы лопнули, разбрызгивая кровь и белую жижу далеко за кордон неподвижных солдат. Толпа подалась, отхлынула от помоста. Ругались стискиваемые и сдавливаемые люди. Упала какая-то женщина и теперь, не в состоянии подняться под натиском людей, дико кричала. Пошли в дело палки стражников, толпа, отодвигаясь от городовых в одном месте, сильнее напирала на ряды солдат в другом.

      Но вот заиграли трубы. Подручные стянули с эшафота тела убитых, ведрами воды смывали кровь с досок. Палачи отодвинулись в сторону, на помосте остался командир гарнизона городовых. Сопровождающие его барабанщики ударили в барабан.

      — По приговору Преподобного Пенге Афры, владыки Горчема, властелина Лесистых Гор, Слуги Трех Птиц, с соизволения Черной Владычицы, Великой Матери Города Ос, приговаривается к смерти бунтовщик по имени Острый.

      Толпа зашумела. Пенге Афра редко в своих приказах упоминал Гнездо, признавая тем самым, что хоть он и властвует над всем живущим в Лесистых Горах, однако сам должен подчиняться хозяйкам Внешнего Круга. Что Круг Мха служит чужим, а не своим. Сейчас он это сказал, как бы желая посмеяться над людьми, пришедшими на Рынок Судей. О да, проклятая Гвардия, детоубийцы, паршивцы, они только с виду похожи на людей. Будь они прокляты! Гул снова взвился над площадью, но быстро утих, угашенный трембитами. На Рынок ввезли Острого.

      Руки у него были связаны. Он стоял, но каждый рывок телеги чуть не переворачивал его. На голову ему натянули мешок — то ли из-за страха перед чарами, то ли ради большего позора. Ведь человек должен перед смертью попрощаться с миром и позволить миру попрощаться с собой. А разве можно прощаться, когда лицо закрыто? Волы медленно тянули телегу сквозь вдруг притихшую, замершую в ожидании толпу.

      Магвер сильнее наклонился вперед, вглядываясь в Острого.

      Далекое пение рогов и трембит понеслось по улицам Даборы, изломалось в узких улочках, добралось сюда, на площадь, жалобное, тягучее. Звук, который доносил ветер, неожиданно оборвался.

      Повисла такая тишина, что стал слышен скрип колес телеги. Волы остановились у помоста.

      — Острый! Я помню! — Сильный голос прозвучал с угла площади. Туда сразу же бросилось несколько городовых, но в плотной толпе схватить смельчака им не удалось.

      Мужчина на возу вздрогнул. Пошевелил головой, словно хотел взглянуть туда, откуда долетел голос. Это дружеское восклицание как бы придало ему мужества.

      Люди поняли.

      — Острый! Я помню! — подхватил кто-то, потом ещё несколько голосов прокричали эти слова. Менее смелые только выли и свистели. Палки городовых обрушились на головы, несколько человек выволокли из толпы и за спинами уставившихся на помост людей избили и испинали.

      Один из палачей соскочил с помоста, помог Острому сползти с телеги, забраться на эшафот. Только теперь стало видно, как измучен Шепчущий. Ноги у него подкашивались при каждом шаге. Палачу пришлось обхватить осужденного и подпереть плечом.

      — Кровь! Твоя! Наша! — закричал кто-то, и тут же множество голосов принялись выкрикивать эти слова:

      — Кровь! Твоя! Наша!

      Городовые и солдаты врезались в толпу, чтобы добраться до крикунов, но люди сомкнули ряды и расступались, только когда их расталкивали, тыкали копьями, дубасили палками. Все это напоминало стадо травоядных, разрезаемое волчьей стаей.

      Палач сорвал с Острого рубаху.

      — Кровь! Твоя! Наша!

      На груди черные выжженные следы. Спина иссечена кровавыми полосами.

      — Кровь! Твоя! Наша!

      Беспалые руки.

      — Кровь! Твоя!

      Разбитые локти.

      — Кровь! Твоя!

      Это уже было. Это уже позади. А теперь, впереди, новое.

      Криков все больше, они все громче, гул набирает силу — гневный, отчаянный, прощальный.

      Палач развязал веревку, стягивающую мешок на шее Острого.

      — Кровь! Твоя! Наша!

      Одним рывком сдернул мешок.

      — Кровь!

      Искалеченное лицо. Страшное.

      — Кровь!

      Магвер наклонился вперед. Крепче сжал руками ветвь. Тихо охнул. Дорон удивленно глянул на негр.

      — Что?

      — Это… это… — Магвер все ещё всматривался в человека на эшафоте. О Земля…

      — Что?!

      — Кровь!

      — О Земля! — повторил Магвер.

      Острого поволокли к кресту.

      — Кровь!

      Неожиданно внизу, у самого эшафота, заклубилось. Это городовые слишком глубоко вклинились в толпу, оттесняя людей на ряды солдат. Солдаты бана схватились за палки и карогги. Люди пытались отступать, но сзади напирали городовые.

      — Кровь! Кровь!

      И тут один из солдат слишком сильно ударил сына Толь Суутари, сапожника из пригорода. Мальчик упал и потерял сознание.

      — Проклятый! — Суутари схватил солдата, вырвал у него оружие из рук.

      Солдаты бросились на толпу.

      — Кровь!

      А когда толпа загородила им дорогу, когда они увидели, что Суутари убежит, они принялись избивать людей.

      Гул и суматоха.

      — Кровь! Смерть!

      Толпа заколыхалась. Десятки человек потянулись к солдатам. Невооруженные люди хватали их, рвали одежду, плоть. Загрохотали барабаны, засвистели свистульки десятников. Солдаты бана пытались перестроиться, но их линия разорвалась под напором толпы. Падающие, затаптываемые, разрываемые и раздавливаемые, они храбро защищались, укладывая врагов. Но слишком мало было солдат на плацу.

      Рев толпы, стоны убиваемых, крики десятников. Вопли перепуганных женщин, плач детей — эти голоса невозможно было выделить из всеобщего рева.

      Палачи бросили привязанного к кресту Острого, чтобы убежать, скрыться, но не могли пробиться сквозь толпу. Люди разорвали их в клочья.

      Отступивших солдат уж почти вытеснили с площади. Продолжающие сопротивляться группки разбивали и вырезали беспощадно.

      Магвер глядел на привязанного к кресту мужчину. Видел его кровь, обожженное тело, истерзанное и изувеченное лицо. Человек выглядел ужасно.

      Теперь люди бились и убивали от его имени, проклиная и бана, и Гвардию, и Город Ос.

      Магвер сидел неподвижно, широко раскрыв глаза, а его губы слегка шевелились, шепча три слова:

      — Это не Острый!

      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

      БУНТ

      14. ПЕРВЫЙ ШТУРМ

      Толпа вылилась на улицы Даборы, толпа захватывала всех, кто оказывался на пути. Мужчины вооружались — выламывали из дверей доски, хватали палки, поднимали камни с земли.

      Они шли по Кременному и Шерстяному трактам, вдоль домов йопанщиков и колесников, протискивались по переулкам, рвались в ворота, шумно, неистово.

      Если бы толпа не встречала никого на своем пути, её стихийность, вероятно, спала бы, напор ослаб. Бешенство, которое, словно вскипающее молоко, выплескивалось из людей, так же скоро бы и осело. Толпа раздробилась бы на группки, гоняющиеся за одиночными городовыми. Тем скорее всего и закончилось бы, если б солдаты укрылись в Горчеме. Но солдаты, выдавленные с плаца первым напором, быстро пришли в себя, принялись приводить свои ряды в порядок и, отбивая тянущиеся к ним руки, колотили по искаженным, выкрикивающим проклятия лицам. И хоть при этом умирали сами, придавленные человеческой массой, осыпаемые градом камней, не успевая отбивать тысячи ударов, все же за смерть каждого бановского воина бунтовщики платили дорогой ценой. На землю падали раненые и убитые, лилась кровь, стон обжигал уши.

      Но страдание, близкое и всеохватывающее, не пугало людей. Оно придавало им силу, бешенство и ненависть. Уже не за того великого Шепчущего, человека-легенду, который вот-вот должен был погибнуть на эшафоте, а за своих близких, родных, соседей, друзей, просто за чужих людей, рядом с которыми они стояли на плацу.

      И они своей массой — словно черви — покрыли бановских бойцов, рвали, давили, устремлялись дальше в поисках новой поживы, оставляя позади кровавое месиво.

      Толпа катилась по улицам Даборы, направляясь к предместьям. Из закоулков выливались группки и большие скопления — кровавые, оборванные, орущие, с испачканными землей и кровью руками, с липкими от пота волосами, блестящими, как кремень, глазами. Они текли по улицам, старые и молодые, купцы и крестьяне, лесорубы и нищие, женщины и дети. И собаки, бегущие за людьми и за добычей.

      Они достигли предместья.

      И здесь первые ряды остановились, набегающие сзади волны толкали их вперед, но люди шли неохотно, медленно, хотя перед ними было свободное пространство. Толпа густела. Крик превратился в шум, визг — в шипение, в шорох, в тишину. Они, народ Даборы и Лесистых Гор, поднялись против Горчема, крепости своего господина и владыки, с руками, испачканными кровью его солдат.

      * * *

      На валах крепости виднелись десятки голов — Горнем заполнили убежавшие из города солдаты и городовые. Теперь, уже в безопасности, они наблюдали за толпой. Переждав первую атаку, вызванную бешенством, они ждали, пока народ успокоится. Только от мудрости бана зависело, разойдутся ли люди по домам и когда. Надо будет наказать зачинщиков, остальных милостиво простить. Порой уже случались подобные взрывы, не столь крупные, как этот, и никогда — в столице. Их заглушали без труда — кроваво, но милостиво, чтобы народ испытывал одновременно и страх, и благодарность.

      Обо всем этом думали солдаты в ожидании приказа. Из казарм в Черепашьей Долине уже, вероятно, шел к Горчему корпус, насчитывающий пятьсот палиц. Еще столько же солдат в безопасности сидели за стенами Горчема. В городе тоже наберется сотен пять. Вполне достаточно, чтобы поразить страхом даже такую огромную толпу земледельцев, холопов и рабов. Впрочем, что может объединять этих людей там, внизу — бедных и богатых, свободных и рабов? Поднятые общей волной, они ударили вместе, но, как и перехлестнувшая через запруду волна, могли лишь разлиться в разные стороны, образовав лужу, неопасную и спокойную.

      А потому солдаты не обратили внимания на первые голоса, взвивающиеся над толпой. Однако крик сразу усилился, подхваченный сотнями глоток. Сжимались кулаки, ноги топали, отбивая ритм:

      — Дай нам Шершней! Дай нам Шершней! Дай Шершней!

      * * *

      — Острый был предателем. — Голос Дорона звучал твердо. Уверенно.

      Они сидели вдвоем у небольшого костерка, одного из сотен дрожащих огоньков, покрывающих все предместье. Еще в полдень, воспользовавшись бездеятельностью запершихся в крепости солдат, люди разобрали мост. Теперь им уже не надо было опасаться внезапного нападения солдат. Самые деятельные начали наводить порядок. Организовали охрану. Появились первые командиры — чаще всего старшины кланов, родов или цехов.

      — Я знаю, господин, — шепнул Магвер.

      — Есть, знаешь ли, такая игра. Деревянные солдатики, поставленные один за другим. Толкни первого — перевернутся все. Вынь из середины хотя бы одного, и ничего не случится.

      — Первый солдатик — это тот день, когда я увидел двойника Острого?

      — Тогда ты видел не его двойника, а Острого. Его самого, — покачал головой Дорон. — И он тебя тоже увидел. Испугался. Он был переодет, но ты мог его узнать. Ему надо было что-то делать и он прислал к тебе Родама…

      — Почему именно его?

      — Не знаю. Может, и с ним он не ладил. Может, чтобы отвлечь твое внимание.

      Магвер растянулся на земле. Тянуло холодом, но он этого не замечал. В голове копошились мысли — воспоминания, картины, образы, события на первый взгляд далекие и не зависящие друг от друга, и все же связанные, нанизанные подобно глиняным бусинам на одну нить.

      Острый, воспользовавшись магией, принудил Родама прийти. Об этом говорила записка, переданная пьяным другом.

      Магвер убил его. О Земля, убил! Впрочем, ему не за что было себя винить — разве мог он тогда предполагать, что кто-то раскидывает вокруг него сети, расставляет ловушки. И однако он чувствовал на губах кровь Родама, помнил вкус его тела. Искупление. Его ждет долгое искупление. Но не сейчас. Позже.

      Не напрасно Острый избрал такой способ, чтобы убить Родама. Когда Магвер проник в разум собаки, Острый схватил его память. Он знал, что легче овладеть человеком, дух которого покинул тело. Магвер помнил присутствие какого-то существа, еле уловимый запах, который тогда почуял. Это был Острый. Шепчущий не смог полностью овладеть мыслью Магвера, навязать ему свою волю, превратить в бездумного, исполняющего приказы раба, как прежде — Родама. Однако он стер из его мыслей воспоминание об их случайной встрече. Потом решил, что этого недостаточно. Он был прав. Ведь и Родам, выполнявший волю Острого, неосознанно бунтовал против духовного рабства. Невероятно много пил, ибо где-то в глубине опутанного алкоголем сознания чувствовал, что только так может высвободиться от навязанной чужой воли. Сумел написать записку, пытался что-то говорить. Как же Магвер клял себя сейчас за то, что не слушал Родама. Правда, он окунал друга в ледяную воду, чтобы вырвать из власти опьянения, но тем самым заключил в неволю приказов Острого. Значит, Шепчущий решил отделаться от Магвера. Организовал спектакль, чтобы напугать людей, а своих учеников предупредить.

      Случайно на них наткнулся отряд солдат. Они схватили Острого и нескольких его людей, а Магвер сбежал.

      Он все время подсознательно чувствовал, что знает нечто странное, как и Родам, хлеставший водку. Он не мог определить свои ощущения, обозначить беспокойство. Вначале ему помог оборотник — отбросил во времени, очистил память, перерезал часть нитей, которыми опутал его Острый. Потом Дорон рассказал о двойнике бана. Магвер слушал, а его мозг работал — работал упорно, складывая мозаику давних ощущений и опыта. А когда он ещё и напился, то память, как и у Родама, вернулась. Он вспомнил, кого видел в лектике.

      Увидев же, что на эшафот выволокли не Острого, понял все до конца. Бан и не думал убирать своего человека. Бунт наверняка нарушил планы владыки. Однако — что бан мог узнать от Шепчущего-предателя? Ведь Острый входил в тройку наряду с Белым Когтем и Клай-Тага — самыми известными странниками. Он наверняка знал все тайны Шепчущих: укрытия, места встреч, имена помогающих им людей. Все.

      Оставался один вопрос: чем бан мог подкупить Шепчущего?

      * * *

      Быстро сколотили первые десятки и сотни. Даборцы соединялись с даборцами, лесорубы с лесорубами, земледельцы с земледельцами. Выбирали десятников и сотников, готовили оружие и воинские штандарты.

      На следующий день около трех тысяч человек были вооружены и приведены в более или менее приличный порядок. Не было ещё вождя, хотя многие обращались к Каонру, известному фехтовальщику, главе крупного клана лесорубов. Без особого энтузиазма к этому отнеслись даборские горожане, особенно более зажиточные. Впрочем, эти уже вообще остыли. Даром кормили стоящие вокруг Горчема отряды и поставляли армии много оружия, но уже начинали перешептываться: мол, скверно, что на улицах Даборы пролилась кровь. Они знали силу бановского войска и считали, что бунтовщиков может ждать только смерть.

      К утру иззябшие и сонные люди уже готовы были прислушаться к их речам. Завершился день гнева, кончилась ночь песен и воспоминаний. Настал день войны, страха и неуверенности. Однако вскоре два сообщения прошли по рядам. Первое: ещё до полудня в Дабору может явиться Белый Коготь со своими воинами и ему подчинятся все сотники. Белый Коготь всегда действовал не так, как Острый или Клай-Тага. Он был бойцом. Вторая весть гласила, что Белый Коготь вовсе не выступит против бана, а готов будет подчиниться Пенге Афре, принять его власть. Но за это бан должен будет выдать гвардейцев, собрать свое войско и двинуться к Кругу, чтобы разбить засевшие там подразделения Гнезда и снова завладеть священным местом.

      Люди облегченно вздохнули.

      Им было достаточно одного дня борьбы неизвестно с кем и под чьей командой. Теперь все стало ясно. Они — слуги бана, воюют ради него — бана. Не беда, что владыка все ещё не понимает этого. Ведь он — их господин, костяк народа, они — его тело. А кость без тела и тело без кости — вовсе и не человек. Ну а коли они сами это поняли, то поймет и бан, как ни говори, человек более мудрый, чем простой люд. Ну конечно же! Пусть отдаст Шершней, насадит их головы на шесты, а потом по древнему обычаю выпустит из луков горящие стрелы и призовет к войне. Пусть поведет к Кругу, священному месту, которым уже много лет владеют паршивые слуги Гнезда. Народ Даборы ждет этого. Они уже разделились на десятки и сотни, уже вооружились. По пути к ним присоединятся лесные люди, придут подразделения из крепостей поменьше, сколотится могучая армия. Они выкурят супостата, погонят на запад, к Гнезду, восстановят магические обряды. А потом… Они представляли себе, как падают гвардейские отряды и рушатся армии Гнезда. Видели мощную битву, великую победу, как знать, может, и поход к Городу. Может, и свержение владычества Матерей. Может, и добычу — огромные богатства Города Ос, о которых слагали легенды.

      На эти победы должен был повести своих людей бан, и люди стали направлять к нему посланцев. Солдат и городовых, которых то и дело вылавливали в городе, уже не задерживали, как вначале. Спадала волна первоначальной злобы, пробуждался разум. Пусть бан увидит, как верны ему слуги, как разумен народ. Правда, случился взрыв, но ведь и спокойная река тоже порой вздувается. Но теперь народ не крови требует, а покоя и твердой, отцовской, властной руки, Солдаты и городовые вскоре станут воинами победоносной народной армии, идущими к великой победе. Их копья, палки и карогги станут разить врагов.

      Всех пленных собрали в одно место, накормили, напоили, промыли раны. Порядок в лагере был настолько велик, такая воцарилась радость после утренних сообщений, такое возбуждение, что даже телохранителей, которых все ненавидели за жестокость и данные им привилегии, люди встречали приветливыми дружескими выкриками.

      Дело шло к полудню, когда выбрали трех посланцев. Старший — колесный мастер Бар-той, затем лесоруб Кадд по кличке Грива и, наконец, самый молодой, светловолосый Ко-онн, два брата которого пали во время вчерашней бойни. Письмо к бану составили и красиво переписали на белой бумаге, самой лучшей, какая только нашлась на складах купца Орга Арде.

      Впереди пустили возвращаемых бану пленников. За ними с ветвями вербы в руках шли три посла. Ворота Горчема раскрылись, чтобы принять всех, и с грохотом захлопнулись у них за спиной.

      * * *

      Белый Коготь прибыл раньше, чем ожидали. Трембиты запели на Западных Воротах, им ответили другие, под валом начался шум. Шум докатился до предместья. Выходящих между домами людей Белого Когтя приветствовали ряды мужчин.

      Шепчущий был высок и плечист. Годы оставили знак на покрытом морщинами и шрамами лице. Редкие седые волосы были коротко острижены, борода подрезана на уровне груди. Одетый в брюки из лосиной кожи и льняную рубаху, он носил на ногах высокие сапоги, украшенные цветными нитями. Его имя соответствовало оружию, которым он пользовался. Чуть выпуклые дощечки, покрашенные белым, привязанные ремешками, защищали предплечья Шепчущего, у основания руки они сужались, переходя в острые шипы. Их наружная поверхность была усеяна кремневыми осколками. Никто, кроме ближайших соратников, не знал, что скрывается под пластинками — человеческие руки или культи рук. На шее висели амулеты и мешочки с травами. Возраст принес Белому Когтю опыт и славу, но не отнял пружинистого шага, уверенных движений, блеска глаз. Он нравился людям с первого взгляда.

      За Белым Когтем следовали восемь его спутников, чьи имена также хорошо были известны в Лесистых Горах. Сейчас они шагали за Шепчущим, угрюмые и молчаливые, поглядывая на толпу и вызывая одновременно страх и восхищение.

      Ольгомар Лысый — человек-гора, без бровей и ресниц, без единого волоса на блестящем черепе, вооруженный тяжелым молотом. Два лучника — Альгхой Сокол и Озын — шли рядом, похожие как братья, хоть и не связанные узами родства. Лица вооруженных кароггами Грега Медведя, Усатника и Томтона были прикрыты ивовыми масками, которые они, похоже, никогда не снимали. Карлик Негродай вел трех боевых псов. Сам он был чуть выше собаки, ноги нормальной длины, короткий торс, маленькая голова. Последним шагал Гарлай Одноглазый. Его лицо когда-то было чудовищно обезображено огнем. В левую глазницу, из которой от жара вытек глаз, он вставил покрашенный желтым камень. Мало кто мог без страха глядеть на Гарлая.

      Белый Коготь свернул прямо к палатке, перед которой стояли сотники. Навстречу вышел Ко-онров. Они остановились в трех шагах друг от друга. Ко-онров наклонил голову, бросил к ногам Шепчущего свою кароггу.

      — Приветствую тебя, господин.

      — Приветствую.

      — Отдаю тебе свою кароггу в знак того, что принимаю твое командование. Я — и все сотники, а их поставил здесь народ Даборы.

      — Принимаю твои слова. — Голос Белого Когтя звучал твердо. — И принимаю всех вас. — Он повернулся к окружающим их людям.

      Ответом был радостный крик, вырвавшийся одновременно из множества глоток. В воздух полетели шапки, вознеслись руки. Теперь они готовы были сражаться. Увидев прославленного воина и его страшноватых спутников, они поняли, что стали чем-то большим, нежели куча вооруженных горожан и земледельцев.

      В этом гуле никто не обратил внимания на одиночные выкрики тех, кто смотрел не на Когтя, а на Горчем. То и дело кто-нибудь ещё поглядывал на крепость, и крики радости угасали на его губах. На лицах появлялись напряжение и ожидание.

      Наконец и Белый Коготь обернулся к Горчему, а вместе с ним и все собравшиеся в предместье. На валах что-то происходило, появились фигурки стражников.

      Над частоколом высунулись три длинных шеста с насаженными на них головами. Головами посланцев.

      Крики, ещё минуту назад радостные, обратились в гневные вопли. Бан убил послов, бан отверг просьбу своего народа, бан нарушил со своим народом мир. Ярость и гнев распалили людей, мгновенно забывших о страхе, оставленных домах и семьях.

      Человеческие волны зашевелились и покатились на Горчем. К уничтоженному ранее мосту, к причаленным у берега реки баржам и лодкам, на западный мыс.

      — Кровь! Кровь!

      — Смерть! Смерть!

      Толпа ринулась на штурм.

      * * *

      Неизвестно откуда появились лестницы. Большинство оказалось слишком короткими, однако некоторые коснулись другого берега защитного рва и по ним, как по мосту, бежали к подножию крепости вооруженные мужчины. Они тащили новые лестницы и бревна, затесанные узкими ступеньками, шесты и веревки, оканчивающиеся крючьями.

      Другая группа, использовав уцелевшие части моста, атаковала ворота. Дело шло не очень прытко, потому что от кладки остались только торчащие из воды столбы.

      Третья группа переправилась через ров на лодках и плотах, обычно стоявших на причале в излучине реки, и тоже мгновенно принялась устанавливать лестницы.

      На все это ушло не больше времени, чем требуется собаке, чтобы догнать зайца. Человеческий муравейник прорвался к валу Горчема, облепил его основание и полез к крепости. Однако защитники быстро пришли в себя. Было видно издалека, как густеют их ряды, как из-за частокола выдвигаются луки, как блестят на солнце кремневые острия копий и топоров.

      Люди кричали и ругались. Лестницы приходилось устанавливать на узкой полосе неровной крутой скалы, отделяющей вал Горчема от рва. Лестницы, которых к тому же недоставало, раскачивались, многие не доходили до верха. На головы осаждающих сыпались камни и бревна. И уже начали стрелять лучники бана. Лестницы, отталкиваемые защитниками, с треском ломались. Первые тела штурмующих свалились в воду рва.

      Не лучше шли дела и у тех, кто был на мосту. Притащив два бревна, они колотили в створки ворот. Но то ли не хватало людей, то ли ворота оказались слишком крепкими — створки даже не дрогнули. Зато на головы атакующих обрушился град камней, пылающих снопов сена, стрел. Даборцы отступили от ворот, оставив множество трупов. Однако тут же вернулись, снова колотя по воротам таранами. Вероятно, у защитников иссяк запас камней, потому что они перестали их кидать, зато вниз ещё гуще посыпались черноперые стрелы. Крики и стоны слились с ревом напирающих. Вскоре вновь пришлось отступить, унося раненых. Неподготовленный толком напор толпы натолкнулся на спокойный, уверенный отпор солдат. Хоть даборцы карабкались по стенам, словно пауки, но и падали, словно насекомые, разгоняемые рукой человека. Редкие уже камни били по головам, стрелы прошивали глотки, кости ломались при падении с лестниц, и ров поглощал рухнувших в него бунтовщиков.

      Остыл первоначальный запал, кровавая жажда утихла. Атакующие отступили от вала, преследуемые свистом защитников и стрелами, жалящими незащищенные спины. Люди возвращались побитыми и измученными, но взъерошенными, возбужденными первой битвой. Уставшими, но жаждущими отмщения. Почти шестьдесят человек пали в этом первом бою.

      15. ВОЕННЫЙ ЛАГЕРЬ

      — Они не знают могущества Гнезда. — Дорон покачал головой. — Как мало они знают!

      — Они видели гвардейцев, слышали рассказы матерей, чувствуют силу засевших в Круге солдат.

      — Ничего они не знают! Ничего! Это вы наплели им сказочки для детей и глупцов. Город Ос — сила, власть Черной Владычицы и Матерей, в сравнении с которой и моя сила — ничто. Город Ос — это Ловец Земель, они свозят во Внешний Круг тело Земли Родительницы со всех краев. Во время родов их женщины подсыпают себе под спины эту землю, и их дети получают благословение многих Кругов. Город Ос — это тысячи рабов, верных своим хозяевам до смерти, тысячи пленников из Марке-Диб и шерненцев, добывающих кремень в копях. Ты видел семьдесят гвардейцев. Трижды столько сидят в Круге Мха, в Круге, отнятом у нас несколько веков назад. И этого вполне достаточно, чтобы его охранять. В Гнезде их ещё больше, но и это ещё не все. Сколько стерегут в заставах на перевалах Марке-Диб, в лесных укреплениях, сколько охраняют границу с Ольтомаром! И все это люди военные, превышающие других силой. Кто может им противостоять? Кто?! Здешнее сборище землепашцев и ремесленников? Страна будет полыхать огнем, реки крови прольются на мох, множество тел сойдет в Родительницу. Ты только взгляни! — Дорон обвел рукой костры, расположенные на берегу реки. — Ты и сам веришь в глупости, которые рассказывал людям? Дескать, Гнездо напало на Лесистые Горы, нарушило мир, застало врасплох ничего не подозревающих людей?

      — Так учил Острый.

      — Он лгал. Это наши деды напали на Землю Ос. Тогда Черная Владычица ещё не была столь сильна, владела только землями Внешнего Круга и Марке-Диб.

      — Откуда ты знаешь, господин?

      — Деревья сказали мне. Не все — все я узнаю, когда умру, когда мои кости сольются с корнями деревьев, тело — с Землей Родительницей, а глаза превратятся в камни. Я узнал только часть истины, услышал некоторые строки древнейшей повести. Деревья знают много, трудно охватить это разумом.

      И Лесистыми Горами некогда владели Матери. Они были равны госпожам Города Ос, олицетворяли Родительницу, заколдованную в Круге Мха. Оба края были союзниками.

      Но случилось нечто страшное. Я не сумел понять, что говорят деревья, они сами, словно связанные обетом молчания, не могли или не хотели мне этого пояснить. Важно, что Матери Лесистых Гор разорвали союз. Армии вторглись в глубь Земли Ос. Тогда ещё было много бойцов, порожденных Родительницей на обоих Кругах.

      Было много кровопролитных боев, по сравнению с которыми теперешний бунт — лишь маленькая стычка. Вначале верх взял Горчем. Наши солдаты, будто стрела, выпущенная из лука, вонзились в глубь Земли Ос. Кажется, передовые отряды даже достигли Гнезда. Тысячи рабов погнали на запад.

      А потом судьба отвернулась от нас. Именно этого я не мог понять. Слышал только имя, которое деревья Священного Гая дали другому дереву, могущественному и равному им. Тысячеглазое Древо. Так они его назвали, а я не понимаю, что это имя означает, потому что ничего больше из разговоров моих братьев не сумел понять. Тогда происходило что-то странное, что-то такое, чего деревья боялись, что их беспокоило. Они боялись! Они, всемогущие и древнейшие дети Родительницы!

      Гнездо стало выигрывать бой за боем, изгнало атакующих за пограничные болота. Самая ужасная битва разыгралась именно на болотах, разделяющих оба края. Шершни пересекли Реку Форелей и двигались дальше, к самой сердцевине Лесистых Гор. Овладели Кругом, а Матери Лесистых Гор погибли. Они не остановились, быстро покорили весь край. Удивительно быстро. Владыки Горчема присягнули им, поклялись душить бунты, приносить дань и повиновение. Благодаря этому сберегли много жизней, а также Горчем и Увегну, спасли искусство Мастеров Стекла. Но отдали край в рабство. Город Ос не сумел бы бескровно покорить Лесистые Горы. Именно баны надели нам на шею ярмо. Город Ос только того и ждал.

      * * *

      Люди прибывали целыми группами. Из леса выходили ещё недавно преследуемые изгнанники, разбойники и грабители. В поисках возможности искупить вину или легко обогатиться за счет военного времени они присягнули Белому Когтю. Шепчущий принял их и простил былые прегрешения. Разбойники и проходимцы, сильные, ловкие в бою, привычные к убийствам, могли значительно укрепить силы повстанцев. Под штандарты Белого Когтя встали земледельцы и лесорубы, особенно беднота, те, которым нечего было терять, а приобрести можно было многое. Они приносили доказательства своего мужества — насаженные на шесты головы сборщиков и пойманных в лесу солдат.

      В первый день в Даборе вспыхнуло несколько пожаров. Случилась пара убийств и грабежей. Белый Коготь быстро навел порядок. Были сформированы соответствующие отряды, пойманных преступников сурово карали — после пыток сажали на кол.

      Шепчущий прекрасно управлялся с такой массой людей. Дал задания лучшим из избранных сотников. Три сотни окружили Горчем, охраняя город от вылазок осажденных в крепости солдат. Две сотни отправились в лес, чтобы выловить недобитых бановцев, взять под контроль важнейшие тропы и развилки. Им предстояло отрезать Круг от сообщений из Даборы, преследовать, задерживать, а если понадобиться — убивать всех, кто пытался уходить на восток или к стоянкам окружных правителей. Неизвестно было, когда до наместников бана дойдут сообщения из Горчема, хоть следовало полагать, что Пенге Афра уже разослал голубей с приказами. Никто также не мог предвидеть, как поведут себя воеводы: выступят против бунтовщиков или, возможно, пожелают присоединиться к борьбе с Шершнями.

      Шепчущий приказал быть готовыми на случай выступления правителя Нийльборка. Не забывали также о заблокированных в крепости гвардейцах и армии бана. Началась подготовка к штурму. Йопанщики, скорняки и щитники работали день и ночь почти без сна. Множество льнянок и платежных бус попало в сундуки к ремесленникам. Свое получили шлифовальщики наконечников для стрел, сапожники и портные. В то время как мужчины несли службу или работали в мастерских, юноши мастерили кладки, помосты и лестницы.

      Лесорубы и плотники отправились в пущу, чтобы отобрать и срубить деревья на осадные машины. Под ударами их топоров падали высоченные сосны, люди ошкуривали их, обрубали ветви и придавали нужную форму. Башни росли быстро — не слишком красивые, кривоватые, но высокие и крепкие, обшитые шкурами, которые перед боем польют водой, с длинным помостом, который должен будет через ров опереться о вал Горчема.

      Заготавливали провиант — чтобы накормить такую массу людей, требовались немалые запасы, а два самых вместительных в Даборе амбара размещались за ограждениями крепости. Цены на муку быстро ползли вверх, хотя Белый Коготь преследовал слишком уж жадных купцов.

      Теперь главным было вооружить и подготовить армию. Три опасности нависли над повстанцами. Первая — Горчем. Как ни говори, в крепости сидели пять сотен бойцов, считая и гвардейцев. Любая удачная вылазка из Горчема могла привести к большим потерям у повстанцев, а прежде всего напугать людей. Горчем окружили тщательно, заблокировали подходящие к нему улочки так, чтобы в случае неожиданности хватило времени на организацию отпора. Второй опасностью была Гвардия. Подразделение, охраняющее Круг, насчитывало две сотни прекрасных бойцов, и на каждого из них приходилось ещё по нескольку рабов. Шершни, хоть и немногочисленные по сравнению с даборцами, были серьезной силой. На открытой местности строй гвардейцев мог сдержать и вдесятеро большую армию. А если ещё на тылы этой армии навалятся солдаты, стоящие в Горчеме…

      Однако пока что Гвардия была далеко. И на самом деле другой топор навис над шеями даборцев. Нийльборк мог за короткое время собрать две тысячи человек. Если к нему присоединятся наместники из ближайших станов, а бунт не распространится на все Лесистые Горы, то образуется армия, способная задушить восстание уже в самом зародыше.

      Обо всем этом перешептывались у костров, об этом так или иначе говорили выкрикиваемые на площадях приказы Когтя. Тем временем лесорубы и плотники закончили строительство башен и изготовление таранов.

      * * *

      На валах не происходило ничего интересного. Весь день на них стояли бановы воины — некоторые бездумно глазели на Дабору, другие обзывали всячески то и дело подбегающих ко рву людей. Еще утром трупы густо покрывали предместье. Белый Коготь приказал засыпать ров. На валах Горчема тут же появились несколько десятков лучников. Они стреляли метко, убивая и раня множество людей. Видя потери и растущее недовольство, Коготь отозвал своих. Выкрики и ругательства сыпанули с Горчема вместо стрел, лучники спустились с валов, оставив на них только стражников. Повстанцы, которые в честь своего вождя стали именовать себя «белыми», чтобы показать, что они не хуже, начали подползать ко рву и забрасывать оскорблениями охранников. Так с полудня и шла эта перепалка, приятная, но опасная, поскольку и те, что выглядывали из-за зубцов, а ещё раньше — те, что были внизу, могли стать легкой добычей какого-нибудь меткого лучника. Однако обе стороны придерживались правил странного перемирия. Белые не пытались засыпать ров, люди бана убрали луки. Они только орали друг на друга, проклиная врагов, вражьих матерей, предков и потомков, предрекая противникам скорую и мерзостную смерть.

      Дорон посидел немного в предместье, прислушиваясь к этим крикам, и решил вернуться домой. Встал, поднял с земли накидку. Повесил за спину завернутую в шкуру кароггу. Бросил последний взгляд на Горчем и направился к Западным Воротам, не заметив двух человек, идущих следом.

      * * *

      Вечерело.

      Ветер сонно покачивал ветки деревьев, было тепло, но уже несколько дней шел дождь.

      Дорон медленно шагал по улице. Клонило в сон, он мечтал только о миске горячего супа и теплой постели. Однако если второе ждало его наверняка, то с первым могло быть похуже. Уже вчера возникли сложности с приобретением съестного. Солдаты Когтя захватили амбары бана в городе, подразделения охраны выгребли зерно даже из частных сусеков: ведь требовалось накормить четыре тысячи мужчин, служивших новому хозяину. Еще полбеды, когда речь шла о даборцах или жителях близлежащих поселений, но прибывшие из дальних краев могли рассчитывать только на армейское обеспечение.

      Цены на мясо и муку тут же подскочили, но все равно хороший товар стал редкостью. Люди ещё потребляли старые запасы, но Дорон знал, что надолго их не хватит и тогда призрак голода глянет белым в глаза. Коготь начал рассылать группы на волах и собачьих упряжках в глубь Лесистых Гор, но он не мог выделить для этого слишком много солдат — люди нужны были в Даборе. А пословица гласит: сборщик без палки, что волк без зубов.

      Немногочисленные в это время прохожие спешили по домам, корчмам или лагерным палаткам. У многих мужчин на предплечьях были белые повязки.

      Дорон свернул в боковую улочку и остановился перед невысокой землянкой, обросшей травой и плющом. Скрипнула дверь, Лист вошел внутрь.

      — Купил что-нибудь? — спросил встретившего его Магвера.

      — Молока. Знаешь, господин, когда я увидел, сколько бусин надо отдать за кусочек мяса, у меня словно лед руки сковал. Я купил молока и немного сыра, хлеб остался ещё вчерашний.

      — Давай что есть, проголодался я.

      Магвер несколько минут возился у печки. Они заняли это жилье потому, что у Горады Магвер предпочитал не показываться. Он поставил на стол кувшин пива, творог и миску теплого молока, в котором плавали кусочки хлеба.

      — Но, — сказал он, — это ещё не все.

      Дорон с любопытством взглянул на юношу.

      — Знал я, что ты, шельмец, что-то прячешь, иначе б так не ухмылялся.

      — Нашего хозяина так изумила твоя щедрость, господин, что он выгреб из подвала немного меда. — Магвер поставил рядом с миской творога глиняный горшочек, полный густой золотистой жидкости.

      Они не услышали стука кубка о стол. Только грохот пинком раскрываемой двери.

      В помещение ворвались трое мужчин. Одетые одинаково — серые полотняные блузы и штаны, меховые шапки. На предплечьях — белые ленты, в руках топоры.

      — Спокойно! — крикнул самый высокий и шагнул вперед.

      Дорон и не думал слушаться его приказов. Он вскочил, лавка ударилась о пол. Прыгнул к лежащей рядом карогге. Магвер метнулся в сторону, схватил со стола кремневый нож.

      — Только пошевелись, — продолжал высокий. — И пожалеешь, что родился.

      — Что вам надо? — буркнул Дорон.

      — Только пошевелись, скотина, — повторил высокий, — и я разворочу тебе башку.

      — Попробуй. — Дорон уже схватил Десницу Гая, медленно снимал с неё баранью шкуру. — Попробуй.

      — Ладно, — сказал второй. — Если объяснишь, ничего с тобой не случится. Скажешь правду, мы уйдем. Если нет…

      — Какую правду?

      — Кто ты? Ходишь с оружием. Мы приметили. Один. Видно, что ты боец. К нам не присоединился. Кто ты?

      — Свободный человек, а это мой раб.

      — Может, и не врешь. Назови себя. Откуда ты, как зовут твоих родителей? Чего ищешь в Даборе?

      — Многовато вопросов сразу.

      — Белый Коготь сказал: меж нами есть предатели, бановы шпики, слуги Гвардии. Отыщите их и выдайте. Так сказал Белый Коготь. Кто ты, человек?

      Магвер понемногу придвигался к Дорону.

      — Мы шли за тобой следом, — сказал высокий, — уже с утра следили. Ты ходишь и подглядываешь, мы не понимаем, что ты делаешь. Поэтому скажешь сам или мы потащим тебя к Белому Когтю. А там огонь и муравьи все из тебя вытянут.

      — Хотите знать, кто я? — спросил Лист медленно и тихо.

      — Да. — Высокий снова сделал шаг в сторону Дорона. Он улыбался, но его улыбка была словно ворчание лиса, кидающегося на курицу.

      Дорон одним рывком содрал шкуру с карогги. Поднял палицу. Они поняли не сразу, но он сказал:

      — Я — Лист.

      Высокий не поверил. Он был либо глуп, либо приплелся издалека, а может, забыл. Размахнулся. Ударил, но острие топора, вместо того чтобы разрубить Дорону голову, рассекло воздух. Лист вонзил кароггу в грудь белого. Мужчина охнул и, выпустив топор, рухнул на землю.

      Только теперь в нападение кинулся Магвер. Он был быстр, но Лист уже успел прикончить одного врага, прежде чем он включился в дело.

      Двое белых отскочили к двери. Удивление лишило их спокойствия и храбрости. Ведь прошел слух, что Лист мертв, а мало у кого хватало отваги противостоять покойнику. Магвер повалил с ног одного, второму Лист перебил кароггой шею.

      — Скверно, — сказал Дорон. — Эти люди не должны были умирать.

      — Но ведь ты, господин, постоянно скрываешься от человеческого глаза. Никто не знает, что ты жив.

      — Они не должны были умирать, — задумчиво повторил Лист. — Но теперь уже поздно. Впрочем, если мы не запишемся в армию, то каждый день кто-нибудь будет за нами следить. Надо уходить из Даборы.

      — В лес? — спросил Магвер.

      — Хотя бы на несколько дней. В лес.

      16. ОГНЕВИК

      Солнце обжигало кожу, но два человека лежали, не шевелясь. Они шли всю ночь и теперь, добравшись до старого укрытия, могли и отдохнуть. Съев размоченное в ключевой воде мясо, повалились на мох и мгновенно уснули. Магвер не первый раз укладывался спать рядом с Дороном, но его всегда удивляла беззаботность спутника. Ведь их было двое, пока один отдыхал, второй мог бы сторожить. Дорон, однако, утверждал, что часовые не нужны. В случае опасности деревья его предупредят.

      Утром, как только они добрались до места, Дорон раскинул свой плащ и уснул как убитый. Магвер ещё немного покрутился, обрывая паутину с внутренних стенок укрытого в кустах шалаша. Все здесь было таким, как они оставили семь дней назад — ни человек, ни зверь в шалаш не наведывались.

      Магвер, с которого утренние лучи согнали сонливость, принес хвороста, приготовил костер, набрал в бурдюки воды и решил сплести силки. Однако стоило ему присесть рядом с Дороном и взять в руки веревку, как глаза тут же начали слипаться.

      Тогда он приготовил себе постель и, отогнав беспокойство, уснул.

      Солнце взобралось на вершину Горы, двинулось к западу, а они все ещё спали, дыша размеренно и спокойно.

      Внезапно Дорон вскрикнул. Магвер тут же проснулся. Дорон крикнул снова, и в его голосе смешались боль, тоска и тревога.

      Он ссутулился, свернулся, закусил губы. Капли крови стекли по подбородку.

      — Господин, господин! — Магвер стоял на коленях над телом Дорона, стараясь прижать его к земле, придержать. — Господин! Что случи…

      Дорон застонал, раскрыл глаза и рот, хотел что-то сказать, но из глотки вырвался только резкий хрип. Он лежал, вытянувшись, будто тетива лука, с напряженными мускулами, сжатыми кулаками.

      — Господин!

      Тело Листа обмякло, кровь отлила от лица, пальцы скрутили траву, пятки зарылись в землю. И снова хрип — страшный, звериный, дикий.

      — Господин!

      Дорон повернул голову, взглянул на Магвера. С огромным трудом, застонав, поднял руку, схватил юношу за плечо. Губы прошептали:

      — Капторга.

      Магвер схватил висящий на шее Листа мешочек, высыпал на ладонь горсточку порошка. Другой рукой приподнял Дорона, но тот покрутил головой, сдвинулся немного ниже и втянул носом воздух, вдохнув почти половину серой пыли.

      Минутой позже краски вернулись на его лицо, мышцы расслабились, отпустила дрожь, выровнялось дыхание. Дорон приподнялся на локтях, при помощи Магвера сел и тут же встал.

      — Лес горит, — прошептал он.

      — Здесь? — Магвер глянул наверх. Небо над кронами деревьев было чистое, никаких признаков дыма. — Здесь ничего нет. Разве что…

      — Нет, к юго-западу. — Дорон перестал шептать, его голос зазвучал как обычно. — О Земля, давно уже так не болело…

      — Болело?

      — Деревья горят. Горят их листья и ветви, горят стволы. Больно. — Дорон умолк. Магвер тоже молчал. Он уже слышал раньше рассказы о Листе. О том, что когда бан дает знак и начинаются весенние пожоги, когда участки пущи погибают в огне, подпитываемом и направляемом лесорубами, тогда Лист Брат Деревьев — корчится от боли на своей постели. Тогда крик деревьев сжимает его разум, огонь, испепеляющий лес под новые посевные земли, жжет изнутри его тело. Так продолжается целый день. От зари до зари. Потом Дорон встает, но все время, пока продолжается пожога, ходит хмурый, злой, измученный и словно постаревший.

      — Это недалеко, — простонал Дорон.

      — Что, господин?

      — Я чувствую… чувствую что-то еще. Около Лысого Жеребенка. Ветер гонит огонь к югу. Это скверный огонь, нет такой человеческой руки, которой бы он боялся и слушался. Свободный огонь, огонь голодный, как стая зимних волков. Но я чувствую что-то еще!

      — Господин…

      — Раз мне уже довелось…

      — Что, господин?

      — Слушай, Магвер. — Дорон неожиданно перестал рассуждать вслух и обратился к пареньку. — Мне надо идти. В огне рождаются его слуги. До сих пор я дважды выступал против них и давно уже не видел никого, посланного Пламенем. Я должен идти. Если хочешь, останься. За мной ты можешь не поспевать.

      — Я пойду, господин.

      — Хорошо. Это полдня пути. Возьми что-нибудь поесть и набери воды в бурдюки. — Дорон замолчал, схватился за голову. По его лицу пробежала гримаса боли. — Скверно. О Земля, как болит…

      Магвер уже возился с запасами. Отрезал кусок сырого мяса, упаковал сухари и листья щавеля, наполнил бурдюки.

      Дорон стоял на коленях, касаясь лбом травы, погрузив руки в землю.

      * * *

      — Не… могу… — прохрипел Магвер.

      Они бежали уже долго. Слишком долго.

      Огонь был вокруг.

      Все ещё тлеющие деревья, устремленные прямо в затянутое дымом небо, обжигающий пепел под ногами, дрожащий от жара воздух. Гул падающих стволов, треск ветвей, крики птиц.

      Дорон бежал ровно, словно долгий переход его нисколько не утомил. Магчер уже не поспевал за ним. Он кричал, но Дорон не слышал крика. Лист бежал к одному ему известной цели, вперив взор в какую-то точку в недрах пылающего леса. Магвер остановился, тяжело дыша. Крикнул ещё раз, не веря, что остановит Листа. Дорон даже не замедлил бега. Бежал дальше, прямо к самому большому огню. Здесь лес не догорал, здесь пламя все ещё пожирало деревья. Его братьев.

      Магвер отер лицо рукой, размазывая по щекам черные полосы гари и пота. Какая-то сила тянула Дорона в самый центр пожара. Из его слов Магвер понял, что это сила злая, чуждая, которой он, Лист, должен противодействовать.

      Магвер вздохнул и двинулся дальше, вслед за Дороном. Клубы дыма вздымались в воздух, дышать было трудно, искры кружили, били по лицу, по рукам. Пышущий от земли жар проникал даже сквозь подошвы. Слезящиеся глаза почти ослепли. Где-то далеко мелькала спина Листа. Магвер бежал что было сил, а сердце колотилось так, словно вот-вот вырвется из груди.

      Вдруг он услышал крик. И другой голос — как бы шипение, хрип, сиплое ворчание. Он задрожал, по спине пробежали мурашки, будто его коснулся волос, тонкий, как паутинка, и горячий, как тысяча костров.

      Вокруг гудел огонь.

      — Господин! Господин! — Он остановился, вглядываясь в клубы дыма.

      Туда ему уже не войти. Жар, казалось, жег одежду, испепелял волосы, выжигал глаза.

      Грохнулась о землю пылающая ветвь, подняла облако искр и пепла. Горящий кусок пролетел совсем рядом с лицом Магвера. И дым, дым, клубы дыма.

      Туда уже не пройти. Там только прах земли, тлен животных, огарки деревьев. Там палящее зарево, воздух, способный выжечь горло и внутренности. Нельзя!

      «Но ведь Лист вошел. Он не обычный человек, он — Лист, но он пошел! А ты обязан ему жизнью». Нет. Нельзя! Там ногти сами отвалятся от кожи, там камень, раскаленный добела. «Ты его слуга, ты его друг!»

      Нельзя.

      Шипение становилось мощнее, чем шум пожирающего лес огня. И как же оно похоже на этот шум! Неожиданно зазвучал другой голос — боевой клич Дорона.

      Магвер прижал ладонь ко рту. Ступил в дым и огонь.

      Стена жара отворилась перед ним и тут же захлопнулась за спиной.

      Он даже засопел от изумления. Он стоял на свободной от огня площадке, со всех сторон окруженной пламенем, как лесная поляна зелеными деревьями. Воздух был такой же горячий, дым вздымался в небо, но огня не было, пламя пожрало все, что могло гореть. Только серая пыль покрывала землю — толстый покров из испепеленных деревьев, кустов, мха и травы. Пепелище.

      Но Листа нигде не было. Зато шагах в десяти от Магвера лежал мертвый лось. Могучее животное, с рогами, способными поднять на воздух человека, теперь торчащими будто безлистные ветви, погибло, вероятно, задушенное дымом. Мертвыми, запорошенными пеплом глазами оно взирало на мир.

      — Господин! — крикнул Магвер.

      Нет. Нет. Куда он побежал, зачем, где он?

      Внезапно юноша заметил какое-то движение слева, где ещё горели деревья, где огонь был ещё горяч. Человеческая тень, пляшущая среди пламени. Магвер прищурился — тень стала резче. Дорон! Магвер ещё сильнее напряг зрение и тогда среди огня разглядел что-то еще. Рот у него широко раскрылся, но стиснутое спазмой горло не смогло издать ни звука.

      Напротив Листа стояло огненное существо, в два раза превышающее его ростом.

      Пылающий человек. Магвер видел его тело — огромное, черное, тощее, полыхающее огнем, словно факел. Пламя растекалось вдоль его рук и ног, образуя над головой яркую шапку.

      Это существо напирало на Дорона. Лист отступал шаг за шагом, заходил за деревья, возвращался на поляну, на которой стоял Магвер. Карогга в руках Листа крутила мельницу, рубила пламя, окружающее существо, но на ней не появилось ни следа огня. На каждый удар, который хотя бы вскользь коснулся огненного существа, оно отвечало шипением — скорее гневным, нежели жалобным. Растопыренные лапищи тянулись к Листу, пытались его ухватить. Каждое движение чудища было отмечено снопами искр, огоньками, летящими в небо и тут же угасающими, цепляющимися за деревья.

      И тогда Магвер почувствовал боль. Жар, словно в живот ему засунули раскаленный камень. Боль мгновенно охватила все тело. Страдание сопровождалось страхом. Какая-то поразительная сила нахлынула на него, заполнила сознание странными картинами, образами неизвестных, чуждых существ, мучительным знанием. Он упал на колени и теперь словно сквозь туман видел сражающегося с чудищем Листа. Они были уже почти на середине поляны, кружили, нанося и принимая удары. Выжженные раны усеивали лицо и руки Дорона. Желтая, кипящая сукровица стекала по карогге. Потом Магвер увидел нечто ещё — и замер, стоя на коленях, упираясь руками в горячий пепел.

      Мертвый лось поднимался. Он широко расставил черные культи ног, уперся ими, странно наклонившись. Кожа животного, черная, спекшаяся, отваливалась пластами, открывая сожженное, ещё дымящееся, парящее мясо. Сверкал белый череп, безгубый оскал открывал желтые зубы. Лишь запорошенные пеплом огромные могучие рога напоминали о гордости живого животного. Глаза лося стали белыми, мертвыми — млечные пуговки без ресниц и радужниц глядели на борющихся.

      Магвер тряхнул головой. Чудище, нападавшее на Дорона, и внезапно оживший труп, поднятый с земли таинственной силой, — не мираж. Жар палил язык и глаза, пылал над животом, плавил ногти. В глазах темнело. Магвер с трудом удерживал равновесие. Чтобы поднять голову, требовалось громадное усилие.

      Дорон прыгнул. Рубанул. Его карогга врезалась в пламя, уперлась во что-то твердое. Огненная лапа прошлась по голове Листа. Он едва успел уклониться.

      Лось поднял голову. Из его выгоревшего до позвонков горла вырвался хриплый звук, похожий на тот, которым кричало чудище, немного напоминающий змеиное шипение, но в десятки раз более сильный и в сотни раз более могучий.

      Магвер тряхнул головой. Хотел встать. Поднял одну руку, но тут же потерял равновесие и зарылся лицом в пепел.

      Дорон отклонился, потом резко выпрямился, нанося удар, и чудище предвидело это: огонь на мгновение распалился, тварь отскочила, швырнув в лицо Дорону пригоршню искр. Они разгорелись, превратились в сноп огня, будто лоскут пылающей тряпки поплыл к Листу, чтобы охватить его и сжечь. Дорон одним взмахом перерезал полотнище, прыгнул в вырубленный разрыв.

      Из-за деревьев на призыв лося выходили животные. Безлапый волк — черные мускулы, покрывающие желтые кости, одни лишь глаза сверкают в желтом черепе, лесной кот, ещё горящий, хоть и спокойный, идущий беззвучно, как это свойственно кошкам. Кабан, ничем не отличающийся от обычного, если б не то, что вместо клыков у него из пасти вырывались два языка пламени. И другие животные, горящие и сгоревшие, мертвые и живые, все одинаково страшные. Они шли на зов лося к Дорону и огневику. Магвер понял, что если они успеют, то судьба Листа будет решена. Он попробовал встать. Покачнулся, но удержался на ногах.

      Загорелся левый рукав куртки Листа. Дорон крикнул, резко отступил, тряхнул рукой. Это не помогло, тогда он упал на землю, прижимая руку, гася огонь. Огневик прыгнул к человеку. За мгновение до этого резкое движение немного пригасило его пламя и Магвер увидел огромный черный обугленный труп.

      С неба свалилась сова. Распростертые крылья колотили по воздуху, удерживая черное тело. Сова закружила над борющимися. Со всего размаха ударила в приоткрытую спину Дорона. Лось снова зашипел. Животные ответили ему общим хором.

      Магвер схватил топор. Медленно пошел на лося.

      О Земля, как же больно!

      Огневик прыгнул на катающегося по земле Дорона. Ненадолго огонь заслонил Листа.

      Неестественно выгнутая шея лося мерно раскачивалась. Животные были все ближе. Сейчас они минуют Магвера и тогда в кольце останутся только лось и чудище. Магвер ускорил шаг.

      Дорон сумел увернуться, красный след расцвел на его щеке, пепел облепил губы. Но стоило ему подняться, и он тут же направил острие карогги на противника.

      Магвер сделал ещё один шаг. Он уже рядом.

      Шипение лося оборвалось. Животное повернуло морду к человеку, белые мертвые глаза глядели на Магвера так, что тот вздрогнул. Ни одно нормальное существо так не смотрит. Ни один человек, животное или рыба.

      Последним усилием воли, собрав остатки сил, он поднял топор и ударил. Шея лося хрустнула, позвоночник разлетелся, будто соломинка. Голова упала на землю и в тот же миг замерли все животные. Огневик остановился. Пораженный, опустил огненные руки. Дорон прыгнул к нему и, почти погрузив лицо в пламя, ткнул.

      Страшный стон взвился в небо. И шипение. И вздох.

      Магвер потерял сознание.

      17. СТИХИИ

      Пепел уже совсем остыл, было холодно, надвигалась ночь. Магвер поднял голову. Он лежал на боку, подтянув ноги к животу, погрузив руки в пепел. У него не было сил подняться. А подняться было необходимо.

      Он охнул и пошевелился, тело болело после вчерашнего бега и всего остального… Он резко перевалился на спину, потом, постанывая, начал подниматься на ноги. В голове шумело, как после кувшина водки, мир казался выгоревшим и мрачным.

      Неужто все это был мираж, видение? Лось, жутко горящее создание, животные? Мираж?

      Но ведь…

      Там Дорон. Он лежит неподвижно, значит, к нему надо подойти. О Земля, как тяжело переставлять ноги…

      Он раскинул руки, припомнил прыгунов, ходящих по растянутой между деревьями веревке, которых видел когда-то в Даборе. Им, надо думать, не труднее, чем ему сейчас.

      Он пошел, ноги увязали в пепле, клубы пыли выбивались из-под ног, затягивая все вокруг. Наконец Магвер добрался до неподвижного тела, наклонился. Лицо Дорона было красным, словно ошпаренным, волосы на лбу выгорели, брови и борода тоже. Только зеленый листок на щеке казался чистым, как свежая весенняя травка. Он жил.

      Магвер вздохнул, поднял голову. И тут увидел торчащие из земли лосиные рога.

      * * *

      Раздетый Дорон лежал не шевелясь. Все тело было покрыто небольшими ранками и ожогами, губы запеклись, глаза кровавые. Магвер медленно и тщательно втирал в кожу Дорона мазь из трав и медвежьего жира.

      Под вечер, немного придя в себя, Дорон заговорил:

      — Существуют четыре силы, владеющие миром, четыре стихии образуют его целое, из них состоит все, что было, есть и будет. Земля, воздух, вода и огонь. Люди не знают их имен, хоть знают об их существовании, сами им служат и берут в услужение. Но мало кто помнит о первоначале, о четырех причинах вещей.

      Человек — дитя Земли. Именно сила Родительницы охватила владением своим значительную часть мира. Из её кости родились деревья, брат которых человек. Люди знают её силу, доброту и благословение. Потому-то кладут ей поклоны, поэтому почитают Круги. Сила Земли переходит на людей, рожденных на камнях Круга, её могуществом пользуются Матери и Ловцы. И я тоже. Многие думают, что иные миры не существуют. Они слепы и глухи, ибо не видят того, что рядом. Но я знаю часть истины, я слышал песнь Священного Гая, песнь о сотворении мира, борьбе стихий и разделе пространства между ними.

      В центре мира находится земля. Ее окружает вода, воздух — над ней и огонь — внизу. Так же как Родительница породила людей и деревья, так воздух и вода породили своих детей, часто враждебных нам.

      Четыре силы либо противостоят друг другу, либо взаимопронизываются. Установив первоначальное равновесие, они не пытаются его нарушить. Там, где они сосуществуют, может возникать зло, но может и добро. Это зависит уже только от людей или других творений. Человек знает, как пользоваться всеми стихиями, но только Земля — его истинная мать. Огонь согревает зимой, на нем мы выпекаем хлеб и готовим пищу, огнем пользуемся для выжигания пущи под новые поля. Но он может пожрать наши дома, село, город. Вода необходима для жизни, но неожиданный ливень может смыть молодые посевы, а вышедшая из берегов река — залить поселки. Воздух дает дыхание, но вихрь захватывает людей, валит лес, уничтожает поля.

      Стихии живут, разделив между собою мир, и обычно не выходят за пределы своих владений. Однако порой такое случается. Когда я пошел на болота — я, Лист, источающий силу Родительницы, — на меня тут же напали водные существа — я нарушил их покой. А теперь из-под земли вышел слуга огня, вызванный огромным пожаром. Я почувствовал клич деревьев, они просили меня о помощи.

      Знаешь ли ты, что я почти никогда не плаваю, потому что тогда отдаляюсь от Земли, превращаясь в легкую добычу чуждой мне, враждебной силы — воды. Когда я прыгнул с вала Горчема, то на несколько мгновений оказался во власти воздуха. И это тоже было поразительное ощущение.

      — А Круги? — осмелился спросить Магвер.

      — Это источники мощи, идущей от Родительницы. Когда мир возникал из хаоса, Круги уже стояли. В каждом крае — один. Женщины ложатся в них во время родов, чувствуя спиной Родительницу. Дитя, рожденное в Круге, получает от Круга дар, в нем сосредоточивается часть мощи и благословения Круга. Именно рожденные здесь Ловцы годами странствуют, чтобы принести в Город Ос землю из удаленных Кругов. Черная Владычица сыплет себе под спину горсть праха из каждого из тех Кругов, и её дочь обретает могущество каждого из них. Так же, как и Ловец.

      Но здесь, в Даборе, мало кто знает об этом. Уже многие поколения мы живем без своего Круга. В нем рождаются не наши дети, а дети гвардейцев и владетельных людей Города Ос. И именно в них, а не в нас, долгие поколения хранится благословение Лесистых Гор. Люди забыли это или не хотят помнить, а может, не должны. Даже Шепчущие не учили их этому. Говорили о могуществе давних господ Даборы, а о Матерях Лесистых Гор лишь упоминали вскользь… Помни, Круг воздействует на человека с такой же силой, с какой Священный Гай — на меня. Родившийся в Круге при столкновении с человеком Без Матери имеет во много раз больше шансов на победу.

      — А огневик?

      — Это дитя огня. Слуга, который неизвестно почему оказался в нашем мире. Я давно таких не встречал. И не убивал.

      * * *

      — Надо возвращаться. — Дорон сидел, уставившись в огонь. Аромат жарившегося кролика дразнил обоняние. — Все это странно, и я тем более должен быть в Горчеме.

      — Чтобы умереть… — тихо проговорил Магвер.

      — Чтобы умереть, — повторил Дорон. — Нет, смерти я не боюсь. Я знаю, что буду жить в шуме деревьев, моих братьев, что моя кровь будет пульсировать в их стволах, тело заполнит их кору. Но я боюсь… — Дорон замолчал, покрутил палку, которую держал в руке, повернул вниз не пропеченную ещё часть кролика.

      — Чего, господин? — решился спросить Магвер.

      — Пророчества. Не знаю, насколько верно я его понял. Я должен убить бана, но моя смерть должна предшествовать его смерти. Чтобы исполнить пророчество, мой кинжал должен пробить ему живот, кровь потечь на ладони. Я могу, как и хотел, потянуть его за собой с валов. Могу его похитить, рассечь ему живот и оставить где-нибудь в лесу умирать, а сам рядом совершить самоубийство. Он исчезнет, но исполню ли я пророчество и действительно ли именно я тем самым отдам его Черной Розе?

      — Да, господин. Ведь твои руки вскроют ему живот, на них брызнет его кровь.

      — И мне когда-то так казалось. Но теперь я не уверен. Ведь я не узнаю, отомстил ли. А вдруг да я ошибусь — примут ли меня Братья Деревья, если я не отомщу за смерть Ольгомара?

      — Но… но ведь у тебя был план, господин.

      — План есть и сейчас. Только теперь, после того что мы увидели, я начинаю в нем сомневаться. Все вокруг нас как-то странно, даже для моего ума. Рождение моего брата — Листа, его смерть от стеклянных кинжалов, большой бунт в Даборе, ну и, наконец, этот огневик.

      — Ты думаешь, господин, что слишком много таких событий случилось сразу?

      — Именно. Слушай, Магвер. Я все равно не могу вернуться в Дабору, пока у меня борода не отрастет. Но было бы хорошо, если б там кто-нибудь сидел и видел все, что надо. Давай разделимся. Ты возвращайся в город. Здесь сейчас будет толпиться масса народа. Здесь земля опасна, сожжена, пуста и лежит на пути войска.

      — А ты?

      — Я спрячусь, лес мне поможет, не бойся. Я пошел бы в Гай спросить обо всем Священные Деревья, но это дальний путь. Да и пока я не смою кровь брата, я не могу войти в Гай. Зато Круг близко…

      — Круг?!

      — Да. Попробую до него добраться. Не смотри на меня так, словно лесной пожар выжег из меня весь разум. Не бойся, я не совершу глупости. Если будет много народа, я вернусь. А при случае посмотрю, почему Гвардия все ещё не двинулась на помощь бану и сколько там набралось народу. В армии.

      — Легко погибнуть.

      — Сейчас война. Погибнуть легко везде. Может, Круг даст мне какой-то ответ и совет. В Даборе я все равно сейчас не нужен. Бан сидит в Горчеме, вылезет только, когда придет Гвардия.

      — Разве что белые захватят крепость.

      — Не очень-то я в это верю.

      — Да, господин.

      18. СОКОЛЬНИК

      Прошел день, как Дорон расстался с Магвером. Все это время он продвигался на запад, осторожно обходя обрабатываемые поля. Человеческое жилье могло означать, что он уже подходит к Кругу. Внимательность была необходима — здесь легко можно столкнуться с солдатами. Особенно теперь, когда, как предполагал Дорон, начался набор в армию.

      Самой густонаселенной частью Лесистых Гор были близлежащие к Даборе районы. Там очень тщательно были «нарезаны» территории отдельных кланов. Бану же принадлежали большие поля, на которых работали холопы. Вдали от столицы люди селились все реже. Роды держали огромные площади земли. Каждый год выжигали новые поля, перемещали дома, села ползли по пуще, словно черная лава. Зато спустя тридцать лет, когда люди возвращались на покинутую землю, она уже не только заросла вновь, но и была свежей, плодоносной, готовой одарить хозяев урожаем.

      На западе, в районах Круга, поселений становилось больше. На поддержание квартировавшего в Круге войска приходилось работать многим холопским деревням. Вблизи Круга Мха осело много крестьян из Города Ос, приведших сюда своих слуг и холопов.

      Обычно здесь стояло триста гвардейцев и в два раза больше наемных солдат, завербованных в основном на приграничных землях. К этому добавлялась оброчная пехота бана, рекрутируемая из холопов. Все вместе две тысячи обученных и вооруженных воинов. Количество достаточное, чтобы задушить бунт ещё несколько дней назад. Однако силы повстанцев все увеличивались, теперь в Даборе можно было набрать до десяти тысяч вооруженных людей. В большинстве — земледельцев. Здесь имело значение количество рук.

      Именно этого Дорон не понимал. Если бы Гвардия двинулась на Горчем сразу после получения голубиной почты, она наверняка задушила бы бунт в зародыше.

      Неужто сведения о восстании так и не дошли до Круга? Или погибли все голуби, а гонцов поймали белые? Дорону приходила в голову и ещё одна возможность: что, если гвардейцы, узнав о бунте, вовсе не спешат на помощь бану? Да и зачем? Пусть даборцы изойдут кровью в бессмысленных боях. Правда, с каждым днем прибывают новые бунтари, но разве это солдаты? Земледельцы и ремесленники. Все, конечно, знакомы с оружием, но владеют им не слишком умело. К тому же с каждым днем их все больше и, значит, все труднее с провиантом, а каждый неудачный штурм приносит новое разочарование. Стало быть, надо переждать, а потом явиться и огнем выжечь ослабших телом и духом бунтарей.

      Обо всем этом размышлял Дорон, направляясь к Кругу. Понемногу он начинал ощущать приближающуюся силу Земли Родительницы, силу, пронизывающую все живое и мертвое, дарящую и отнимающую жизнь. Дорон шел к Кругу, пытаясь в пути отыскать решение мучающей его загадки.

      * * *

      Сны посещали его уже давно. Есть люди, верящие в то, что сон — часть жизни, столь же истинная, как и явь, но Лист знал, что во сне проявляется сила Родительницы — порой оживляющая воспоминания, порой показывающая будущее, иной раз извлекающая тайны из глубочайших закоулков памяти.

      Сны Дорона были отмечены знаком смерти.

      Ему предстояло умереть. Это неизбежно — так говорило пророчество. Он не боялся смерти, ведь смерть — начало другого существования. Он только опасался, что не исполнит свой долг, что неверно использовал дар Гая за эти годы, что не решил задач, ради которых призывали его Священные Деревья.

      Смерть — угрюмая властительница, почитаемая дикарями с запада, утешение страждущих. Смерть — самый строгий сборщик.

      Такой он видел её во снах — туманной тенью, раскинувшейся по небу паутиной, покрывающей землю и деревья, облепляющей человека. Смерть проклятая — ибо отбирала плоть и жизнь. Смерть благословенная, ибо отдает плоть Земле Родительнице и цикл начинается заново.

      Итак, он видел сны. Видел зерно, засеиваемое в землю. Видел, как оно лопается, как тонкие паутинки пробираются между песчинками и камушками, переплетаются, разрастаются. Вверх устремляется стебель — тонкий, осторожный, он упорно пробивает землю, вырастает, мужает. Вода, нагнетаемая корнями, пульсирует в жилах дерева, солнце насыщает своим светом его листву. Но дерево зачахнет, если рядом не будет человека. Потому что где ему взять силы, откуда — упругость, откуда рост, что велит ему устремляться к небесам?

      Вот человек — рождается, созревает, стареет, умирает, а его жена калечит себе кожу так, словно и её пробила колючка Розы. Сыновья и дочери состригают волосы. Четыре дня умерший лежит будто выходец с того света, старухи умащивают тело пахучими настоями. Потом его закапывают. В некоторых кланах ему вбивают в глазницы осиновые пробки, на юге — отрубают голову и кладут ему между ног, чтобы, раз умерев, человек не пытался встать.

      И вот корни деревьев нащупывают человеческие останки. Касаются их, неуверенно отступают, но в конце концов возвращаются. Врастают в них — и тогда дерево созревает скорее, крона его становится раскидистее, кора тверже, листья зеленее. Человек отдал брату-дереву свою мощь и силу, а сам живет в его стволе и ветвях, в шуме листьев, шелесте крон. Они снова становятся единым существом, как некогда до начала мира.

      Все это Дорон видел во снах, постоянно был свидетелем рождений жизни и смерти, этого непрерывного, вечного ряда. Еще недавно картины эти были далекими и слабыми. Теперь, по мере приближения к Кругу, они набирали красок и силы. Уже скоро он поклонится Земле Родительнице и попросит её дать ему исполнить месть. И смерть будет все ближе.

      * * *

      В лесу Дорон слышал и понимал звуки, незаметные обычному человеку. Дерево шумело, тронутое ветром, а Лист знал, здоровое ли оно или больное. Он мог услышать крота, роющего ходы под землей, рысь, скачущую по ветвям, зайца, пробирающегося меж кустами. Много таких звуков — обычных и таинственных, тихих и громких, отрывистых и протяжных — улавливали уши Листа. Вначале он вслушивался в них внимательно, каждому придавал какой-то смысл, отгадывал происхождение. Потом единичные звуки сложились в мелодию леса — спокойную и тихую, напеваемую деревьями, расцвеченную птичьими призывами, ритмичную, вызванную пробегающими животными. Наконец Дорон перестал замечать и этот звук, приглушил его, отторг так, что в ушах звучал только тихий шум. Однако если что-то необычное врывалось в мелодию леса, он слышал это в сотни раз громче и четче. Именно так достигал ушей Дорона шум ручья, гул падающего дерева. Эти звуки, нарушающие или изменяющие лесную песню, обычно не означали ничего опасного.

      На сей раз Дорон выделил меж других звуков хруст веток, ломаемых ногами человека.

      Человек бежал, и бежал давно. Он был утомлен. Шаги были неровными — он уже не мог удержать четкого ритма. А за ним ещё далеко, но с каждой минутой все ближе бежали четверо мужчин, ведомых собаками. Они бежали параллельно пути Листа, но немного сбоку и в противоположную сторону. Убегающий мог быть разведчиком бана либо беглецом с территории Круга. И тот, и другой должны много знать о происходящем.

      Дорон быстро обдумал положение. Один против четверых. Ведь на помощь задыхающегося и ослабевшего человека рассчитывать нечего. Ну и к тому же ещё собаки.

      Рисковать не стоило, но проверить следовало.

      Дорон свернул, перешел на трусцу, потом на бег. Он хотел пересечь дорогу беглецу, осмотреть из-за кустов и его, и преследователей.

      Неожиданно беглец споткнулся и упал. Вставал он медленно, ошеломленный, а может, не соображающий, что делать. Отдыхал. Он не мог не понимать, что от преследователей не уйти, поэтому хотел умереть как боец и предать Матери как можно больше врагов. Он отдыхал.

      Дорон резко свернул. Теперь он бежал почти наравне с четырьмя мужчинами. И хотя он не был таким уставшим, как они, все же догнал их с трудом. Они были выученные, тренированные преследователи, способные бежать за своими собаками десятки верст, возможно, не очень быстро, зато неутомимо. Так что сейчас, когда Дорон уже тяжело дышал, они могли не останавливаться хоть до ночи. К счастью, беглец тоже утомился и его безумный бег закончился.

      Дорон обежал стороной отдыхающего мужчину, не видя его, теперь же повернулся и медленно приблизился к указываемому деревьями месту. Развел ветки и увидел светловолосого парнишку в разорванной испачканной одежде, с лицом, покрытым красными полосами — следами ударов ветвей. Беглец опирался о дерево. В руке у него была карогга. Дорон разобрал вытатуированную на щеке юноши голову сокола, обрамленную волнистой линией. Значит, парнишка принадлежал приписанному к Кругу клану сокольников.

      Из-за деревьев выбежали четверо гвардейцев. Они относились к подразделению преследователей — их легко было отличить от касты воинов по длинным ногам и широкой груди. Правда, бились они не хуже солдат, хотя, возможно, и не отличались такой же стойкостью. Шершней вела пара собак-убийц — могучих, с короткой черной шерстью и прекрасным нюхом. Увидев жертву, преследователи резко остановились. Уже через минуту их дыхание успокоилось, глаза заблестели в предвкушении боя, губы сложились в гримасу то ли ненависти, то ли жестокости. Двое схватились за перевешенные через плечи топоры, двое наклонились к собакам, принялись нашептывать им приказы. «Хотят взять сокольника живым. Сейчас спустят собак. Животные кинутся на человека, повалят на землю, схватят зубами за горло так, что он и шелохнуться не сможет. А преследователи будут лишены удовольствия убить беглеца, и разочарование пробудит в них злобу». Все ещё придерживая собак на поводках, они покрикивали на паренька, измываясь, словно страх жертвы мог хоть немного восполнить им утраченное удовольствие.

      Сокольник сжал губы, плечи у него дрожали.

      «О белая береза, отгоняющая болезни, — подумал Дорон, — сейчас ты ощутишь кровь на своей коре. Пот и страх человеческий уже текут по твоим волокнам, касаются листьев, замораживают корни. Прости ему, ибо нет мужчины, который на его месте не ощутил бы страха».

      Собаки громко дышали — то ли от усталости, то ли от ярости. Натянули поводки. Две черные тени метнулись к человеку. В тот же миг сокольник вскрикнул. Протяжно, стонуще. Дорон знал этот звук. Сокольник призывал. Собаки были уже на полпути, когда с неба упали две серые тени.

      Собаки взвыли, начался бой. Крик птиц, кровь из разорванных собачьих морд, перья, стон, крики гвардейцев, смех сокольника и катающийся по мху, ломающий кусты и папоротники клуб шерсти, перьев, крови, слюны, визг и скрип.

      Дорон с удивлением глядел на сокольника. Молодой, он явно был мастером своего дела. Мало кто мог так выдрессировать птиц, чтобы те сопровождали хозяина в походе, а призванные криком, защищали.

      Все кончилось быстро. Завизжала первая собака с разорванной пастью, выклеванными глазами, шкура с её головы сошла пластами, обнажив розовый череп. Яростная, жестокая, со щенячьего возраста натаскиваемая на борьбу, она ещё и теперь мотала головой, щелкала зубами, пытаясь схватить птицу. Сокол отскочил. Измазанный собственной и собачьей кровью, с перекушенным крылом, он подлетел к своему хозяину, криком прося о помощи. Второй сокол лежал мертвый рядом с мертвой собакой, вцепившись когтями ей в глаза, со стиснутой белыми зубами головой.

      Шершни стояли, оцепенев, глядя на своих любимых псов, только что таких сильных, таких всепобеждающих. Сокольник же ласкал умирающую птицу, припавшую к его ногам. Юноша хотел наклониться, взять сокола на руки, но не успел. Шершни бросились на него, оставив воющего ослепленного пса.

      Дорон выскочил из укрытия. Они не узнали его. Да и не могли узнать вероятно, никогда раньше не видели. Грязь и трехдневная щетина прикрывали знак на его щеке, а ненависть и жажда боя заглушили предчувствия преследователей.

      Он парировал первый удар, свернул с линии другого, толкнул кароггу вперед, почувствовал, как она ткнулась во что-то мягкое, не задержался ни на мгновение, прыгнул вбок, повернулся: преследователь у него за спиной падал на землю. Стоящий перед ним гвардеец задержался, удивленный легкостью, с которой чужак разделывается с лучшими бойцами Земли Ос. Это мгновение погубило Шершня. Дорон перевернул кароггу в руке, рукояткой дотянулся до подбородка гвардейца, услышал хруст ломающейся кости, крик и тут же другой конец палки вбил противнику в живот.

      Какая-то тень замаячила рядом с Дороном. Он заметил движение краем глаза и отклонился — каменный топор прорезал воздух над его головой. Сокольник неподвижно лежал на земле с окровавленным лицом, прикрыв глаза, раскинув руки. Он был жив. Все это Дорон увидел в тот краткий миг, который дали ему гвардейцы, прежде чем напали снова. Он отскочил. Топоры даже не задели его. Карогга тоже начала свою пляску. Шершни утратили самоуверенность: вот два трупа их братьев в папоротниках, вот удивительный человек, опережающий их в быстроте реакций, изумительно точно наносящий удары, вот его карогга — необычная, таинственная… Однако удивление, на которое были способны даже дикие слуги Гнезда, не могло пересилить инстинкт и заученность реакций. Они были созданы для того, чтобы биться, убивать и побеждать либо… умирать. Но ведь они вовсе не думали о смерти, по-прежнему считая себя лучшими.

      Красная пена крови и воздуха вырвалась у одного из перебитого горла. Второй Шершень долго отражал удары, с немым отчаянием, шаг за шагом оттесняемый Дороном. Он пренебрегал смертью, а может, забыл о возможности бегства или все ещё рассчитывал на победу. Этого Дорон не знал, ибо ни один живой человек не в состоянии проникнуть в мысли и чувства этих удивительных созданий — гвардейцев. Лист продолжал отбивать отчаянные удары воина Гнезда, а когда увидел пробел в его защите — ткнул. Шершень покачнулся, открылся совсем, тогда Дорон ударил его и повалил. Острием карогги пригвоздил к земле, словно червя.

      Он не мог долго упиваться победой. Сокольник умирал, а ведь он мог рассказать много интересного. Лист отер рукавом кровь с лица юноши. На черепе виднелась вмятина. Сокольник широко отворил глаза — кровавые, изумленные, с огромными зрачками; слезы боли и страха текли по его лицу. Щеки тряслись, зубы отбивали дробь, кусая язык до крови.

      — Что происходит в Кругу? Что с Гвардией?

      — Готовятся… готовятся… — Юноша шептал, тень улыбки мелькнула на его лице, словно то, что он может говорить, облегчало его страдания. — Я сбежал… хотел к нашим…

      — Много войска?

      — Вся Гвардия… и немного новых, пять дюжин с востока… Что там?

      — В Даборе?

      Юноша кивнул.

      — Белый Коготь собрал людей. Много хороших бойцов. Будет война, какой не помнит Горчем, большая война.

      — А ты… Кто ты… Почему.

      — Я думал, ты мне поможешь. — Дорон говорил быстро, чтобы пересказать умирающему как можно больше. — Меня зовут Дорон.

      — Дорон, — шепнул сокольник, его губы дрогнули, снова повторяя это имя. — Лист… Лист…

      — Лист, — кивнул Дорон.

      Юноша шевельнул рукой, схватил бойца за руку. Крепко сжал.

      — Лист…

      — Слушай, почему гвардейцы до сих пор ждут? Почему не двинулись к Даборе? Когда начали собираться? После того, как прилетели бановы голуби?

      Сокольник вздрогнул.

      — Голуби… Они… два дня…

      — Два дня?!

      — Никаких голубей… Не было никаких голубей…

      — Что ты говоришь?! Может, не видел? Когда…

      — Я — сокольник. — Шепот на мгновение поднялся на тон выше. — Никаких голубей не было…

      Губы сокольника замерли.

      Рядом в двух шагах умирающая птица пронзительно закричала, изливая миру свою смертную боль и смертное одиночество.

      19. ГОРАДА

      Никаких помех Магвер по дороге не встретил. Через шесть дней добрался до Модовли, одной из холопских деревушек Даборы. Все послеполуденное время просидел, скрывшись в лесу и наблюдая за селением. Мужчин осталось маловато, только мальчики да старики. Все полевые работы выполняли женщины. Это означало, что Белый Коготь круто взялся за организацию своего войска. Под вечер Магвер двинулся дальше. Надо было обойти Дабору стороной, переплыть Зеленую Реку и ещё день топать до укрытия Дорона. В принципе, он мог бы сразу направиться к городу, и уставшее тело требовало передышки, одной приличной ночевки, хорошо приготовленной пищи.

      В лесу трудно встретить одинокого человека. Однако теперь, когда Магвер подошел к более плотно заселенным местам, можно было ожидать всего. Он пошел медленнее, стал более внимательным. А поскольку в лесу постоянно что-то происходит, ему часто приходилось нырять в заросли — по большей части для того, чтобы увидеть пробегающую лань или зайца. Однако он знал, что пока не потеряет осторожности, у него остаются шансы выжить, и такие ошибки вскоре перестали его раздражать.

      Река, в эту пору года уже успокоившаяся, медленно текла на восток. Широкая, шагов, может, сто, по обеим берегам заросшая камышом и аиром, она лениво катила свои воды. Магвер отыскал место поуже. Спрятался в зарослях и некоторое время наблюдал за противоположным берегом. Не заметив ничего опасного, разделся, свернул одежду в узел и, подвязав к голове, вошел в воду.

      Он, как немногие в деревне, умел плавать. Люди сторонились воды. По реке сплавляли лес, возили товары, ловили рыбу, на ней строили мосты. Но все, даже сплавщики и лодочники, чувствовали перед водой страх. Не приносили воде жертв, никогда не пытались её ублажить.

      Дальнейшая дорога к лесному укрытию уже не доставила Магверу особых хлопот. Добравшись до места, он внимательно осмотрел все оставленные ими ловушки. Веточки, прикрывающие вход, лежали так, как их положили. Две тонкие нити, растянутые на высоте колен и щиколоток, были натянуты. На песке, которым они посыпали яму, он не обнаружил ничьих следов.

      Он скинул рубашку и брюки, голышом пошел к ближайшей речушке. Зачерпнул две горсти мелкого песка и протерся крепко и тщательно, так, что начала болеть кожа. При этом сорвал несколько струпьев — тоненькие струйки крови стекли по плечам, груди и бедрам.

      Солнце поднималось, розовый отсвет ложился на деревья и землю, разлился на жемчужной воде речушки, освещал нагого юношу. Темный пушок покрывал его грудь, серая полоска первой растительности появилась на щеках и подбородке. Копна светлых волос опускалась на лоб. Он глянул на небо. Скитания с Дороном научили его многому, он многое увидел и понял. И чувствовал, что лес уже не такой, каким был когда-то. Деревья словно узнавали в нем друга Дорона.

      * * *

      На следующий день утром он двинулся в Дабору. Конечно, безопаснее было бы идти ночью, но Магвер боялся потерять дорогу. Сейчас он подходил к городу с запада, то есть через лесные квадраты, уже много лет лежавшие «под парами». Лес сожрал бывшие поля. Молодые сосны и ели распушили иголки, стремились вверх серые дубки и можжевельники. Магвер считал, что если ему удастся идти так же быстро и на пути не встретится никаких препятствий, то к границам города он доберется ещё до темноты. На улицах можно встретить множество людей — расходящихся по домам, спешащих в свои отряды, возвращающихся с попоек. В такой толпе легко затеряться, и Магвер был уверен, что успеет дойти до района Большого Вала.

      Он не ошибся. На Третьем Тракте он присоединился к длинному обозу с хлебом. Оставил его, как только пересек Западные Ворота, и двинулся к дому Горады.

      Улицы понемногу пустели. Он предполагал, что в любой момент глашатаи объявят о запретных часах. И не ошибся. Лишь несколько перекрестков отделяли его от цели, когда загудели далекие роги, послышались окрики, потом мимо Магвера промчался гонец, покрикивая, что пора уйти с улиц, и каждый, кого схватят патрули городовых, будет завтра же казнен. Гонец пробежал, и последние люди начали исчезать в подворотнях. На пустой улице остался только он. Надо было быстро принимать решение. Патрули уже вышли на улицы, возможно, один из них вот-вот появится из-за ближайшего поворота. Магвер нырнул в первые попавшиеся ворота, ведущие на плотницкий двор. Осторожно выглянул и, никого не заметив, побежал в глубь улицы. Шагов через сто снова спрятался за забором.

      — Ого-о-онь! — крик городового неожиданно раздался в каких-нибудь двух улицах. — Ого-о-онь тушить!

      Наконец Магвер добрался до дома Горады, прижался к стене и замер. Изнутри не доносилось ни звука, самый хилый лучик света не просачивался сквозь щели в ставнях. Он подошел к двери. Обычно Горада дверь не запирала. Обычно — не значит всегда. На этот раз она опустила щеколду. Не из страха перед грабителями — у неё было мало ценных вещей, да и любой грабитель управится с таким «замком». Видимо, ветер слишком сильно хлопал дверью. Магвер вытащил нож и осторожно просунул лезвие в щель между дверью и косяком.

      Шаги он услышал в последний момент. Отчаянным прыжком кинулся вбок, за низкий плетеный заборчик. Прижался к земле. Трое городовых вышли из-за поворота. Живо о чем-то переговариваясь, миновали Магвера и пошли дальше. Он вернулся к двери, снова достал нож из отшлифованного оленьего рога. На ручке кремневыми долотами были изображены медведь, зубр и тур, чтобы три эти владыки леса помогали охотнику. Магвер подсунул острие под щеколду и осторожно поднял её вверх. Она легко поддалась и с тихим стуком упала на глиняный пол сеней. Магвер снова замер, приложив ухо к двери. Тишина. Он слегка толкнул дверь. Переступил порог и почти на ощупь двинулся к комнате Горады. Не впервой ему было проходить по сеням в темноте, он только боялся, не поставили ли в них какой-нибудь предмет, который он может задеть. Нет, не поставили.

      Он шел на цыпочках, как мог тихо. Дверь в комнату Горады была слегка приоткрыта. Магвер услышал знакомое спокойное дыхание отдыхающей женщины. Сунул голову внутрь. Глаза понемногу привыкали к полумраку, и он увидел, что Горада спит одна.

      Он вошел в комнату. Дверь запер на засов.

      Она проснулась. Приподнялась на локтях, вглядываясь в темноту, ещё не вполне пришедшая в себя. Он прыгнул к ней. Она заметила тень, услышала шаги. Хотела закричать.

      Он кинулся на неё так, что она даже застонала, крепко прижал к матрасу, накрыл рукой рот, тихо прошептал:

      — Это я, Магвер.

      Она рванулась снова, словно до неё не дошли его слова. Широко раскрытыми глазами она вглядывалась в его лицо. Руки, которыми она его отталкивала, прошлись по бедрам, соединились на его шее. И эти руки узнали Магвера. Он чувствовал, как её мышцы обмякли.

      — Это я, — тихо повторил он.

      Он подтянул кверху рубашку Горады, на секунду приподнялся, развязал пояс. Горада ещё не сказала ни слова, но сквозь тонкий лен он чувствовал твердеющие соски. Аромат женщины одурманил его. Слишком долго длился его поход. Слишком долго…

      Когда он вошел в неё в первый раз, она тихо вскрикнула и крепче обхватила его бедрами. Она не пыталась его целовать, слегка приоткрытым ртом ловила воздух, а её дыхание, протяжное и долгое, перешло в крик, и тогда Магвера сотрясла волна блаженства.

      * * *

      Перед полуночью Горада встала, чтобы дать ему несколько пшеничных лепешек и простокваши. Особых запасов у неё не было. Пищу в Даборе экономили, большая часть собранного где только удастся зерна предназначалась на содержание армии. То, что осталось, раздавали жителям. Цены на базарах дико подскочили, только молока по-прежнему хватало на всех. Хорошо и это — из молока можно сделать творог и масло, у каждого что-нибудь да растет на огороде, в общем — хватало. И хоть даборцам пришлось затянуть пояса, все же с голоду в городе умерло не больше людей, чем в обычное время.

      Горада тихо ходила по комнате. У неё уже квартировал новый жилец — один из призванных Белым Когтем плотников, следивших за постройкой осадных машин. Он не нравился Гораде — маленький, совершенно беззубый, с морщинистым лицом и постоянно трясущимися руками. Она не спала с ним, и вообще после ухода Магвера принимала в постели не так уж много мужчин. Женщина говорила быстро и много. Магвер чувствовал, что она рада его возвращению. Несколько раз за эту ночь он брал Гораду в объятия, и на серьезные разговоры времени не хватало. Однако теперь, расслабившись и слегка утомившись, он понемногу начинал мысленно формулировать вопросы. Горада не была глупой, но некоторых вещей понять не могла. Она наверняка знала об основных событиях в городе, ведь женщины всегда это знают. Однако именно от него, Магвера, зависело, сколько этого знания он вытянет из Горады.

      За прошедшие двенадцать дней в Даборе произошло немало. Полную и абсолютную власть обрел Белый Коготь. Ему подчинялись все кланы: по его призыву в Дабору направлялись группы вооруженных земледельцев и лесорубов. В деревнях в округе трех дней пути от города не осталось ни одного способного к бою человека. Да и с дальних краев шли в столицу молодые мужчины. Горада толком не разбиралась в военных делах, но из сказанного ею Магвер понял, что Коготь хорошо управляется с большими массами необученных солдат. Он разбил их на три подразделения. В первое вошли уже прошедшие службу в бановой армии солдаты Пенге Афры, присоединившиеся к повстанцам, и бойцы, знакомые по турнирам — хорошие фехтовальщики и силачи. Эта наилучшая часть войска сидела в казармах и усиленно тренировалась под командованием Гарлая Одноглазого. Вторую группу составили зажиточные купцы и хозяева, их свита и родня. Они сами себе назначали время учений, а поскольку кланы славились своими бойцами, то и здесь можно было встретить добрых рубак. За порядком в каждом подразделении присматривал командир, а надзор за всеми осуществляли замаскированные люди Шепчущего — Грег Медведь, Усатник и Томтон. В их обязанности входило разрешать возникающие между родами споры, а потом вести этих людей в бой. Остальными повстанцами — ополченцами — командовали Альгхой Сокол и Озын. Ополченцев разделили в соответствии с имущественным положением и рождением, лагерем они стояли на правом берегу реки. В этом сборище вначале случалось больше всего стычек и драк, не раз земля покрывалась кровью. Однако же наказывали задиристых бойцов очень строго — несколько публичных экзекуций остудило самые горячие головы. Палачам и без того хватало работы, вылавливали множество шпиков бана и его чиновников, скрывавшихся по разным местам с момента начала восстания.

      Красная Сотня, так называемые красняки, состояла из самых доверенных людей Белого Когтя — в большинстве призванных с северного Далидана, то есть с земель, на которых обычно действовал Коготь. Они стерегли палатку Шепчущего, к ним приводили захваченных шпиков, они могли отдавать приказы десятникам и сотникам простых отрядов. Безгранично преданные Белому Когтю, они любили его так, как можно любить своего вождя, старейшину клана, отца… Кажется, часть из них была холопами, присягнувшими Шепчущему ещё в давние времена. Большинство раньше бились рядом с ним, хотя постоянно он держал при себе только одну страшную семерку. Несколько десятков красняков раньше входили в группы, подчинявшиеся другим Шепчущим. Четверо странников вышли из леса, чтобы помочь Белому Когтю. Готар, по прозвищу Слепой, хромой Шепрон, мудрец и отшельник, и Вашмор Черный — о его смуглом, почти смолисто-черном лице люди говорили, рассказывали были-небылицы и распевали песни. Имени последнего Горада не помнила, а в ответ на вопрос Магвера об Остром только пожала плечами. Кажется, он умер, кто же может выдержать бановы истязания.

      Первый бой повстанческая армия провела через три дня после начала бунта. С востока пришли восемь сотен бойцов под командованием наместника Соляны — Нийльборка. Однако наместник не представлял себе готовности и силы повстанцев. Чересчур поверил в могущество своей армии либо рассчитывал на то, что один только вид организованных и дисциплинированных подразделений заставит бойцов Когтя ретироваться. Восемьсот солдат Нийльборка столкнулись с четырьмя тысячами бойцов. Его армия приняла бой на Кремневых Холмах и проиграла его. Волна даборцев затопила и смяла ряды солдат. Нийльборк повис на деревянном крюке, а потом его тело насадили на сосновую жердь и носили вокруг Горчема. На следующий день в Дабору прибыли двести мужчин, присланных Мастерами Стекла из Увегны. А через день начался штурм Горчема. Горада тоже была в предместье, перевязывала раненых, носила бойцам холодную воду и хлеб. Штурм проходил двумя волнами. Первая отвалила от укреплений Горчема, словно тряпичная кукла, отскочившая от стены дома. Тут же началась вторая атака. На этот раз удалось поставить лестницы. Однако смельчаки, взобравшиеся на зубцы, погибли. Белый Коготь отозвал своих людей и от штурма отказался.

      Сейчас шла упорная работа. Плотники строили осадные башни и помосты. Одновременно пленные и рабы пытались засыпать ров. Работа шла уже давно, в ров сбрасывали десятки пудов песка, веток и щебня, пало множество носильщиков, но над поверхностью воды не образовалось даже признаков прохода.

      * * *

      Город, оставаясь тем же, чем и был, тем не менее сильно изменился. В нем не возвели ни одного нового строения, не перегородили ни одной улицы, и все же здесь была ещё большая толкотня, чем во время турнира. В такой толпе можно затеряться, словно камушек в песке. Магвер с утра кружил по улицам и площадям Даборы, приглядываясь ко всему, вслушиваясь в разговоры. Он узнал множество нового, о чем Горада упоминала лишь вскользь или даже вообще не говорила. Город превратился в укрепленный лагерь. Появились новые запреты, например, запретили выходить из домов после наступления сумерек, ввели пищевые пайки, обязали работать на армию. У некоторых быстро прошла эйфория, вызванная первой победой, испарился гнев, разбуженный на Рынке Судей. Когда пришло отрезвление, они увидели, что может принести эта война: кровь и пожары, убийственные бои и жестокую месть. Много состоятельных даборцев — купцов, ремесленников, чиновников не присоединились к восстанию. Однако каждый из них обязан был уплатить крупный налог и передать под командование Когтя своих рабов. Именно эти рабы входили в состав подразделений, засыпающих ров. Они погибали десятками, но их тут же заменяли новые.

      В городе сохранялся порядок. Армия готовилась и к штурму, и к бою, который мог начаться в любой момент.

      Обойдя город, Магвер направился к трактиру, стоявшему на площади Каштанов. Когда-то он посиживал там с дружками, пил пиво и играл в кости. Как же глуп он был тогда и как же горд одновременно. Его распирало чувство собственной значимости и мудрости. Ведь он служил Шепчущему, рискуя жизнью ради Лесистых Гор. Секретность придавала всему этому дополнительный привкус, словно приправа из кореньев супу. Он прекрасно помнил те кичливые мысли, однозначные мнения, простые суждения. Осталось ли хоть что-то от всего этого? Печаль и горечь, проклятие и страдания. А выгоды? Он познакомился с Листом. Да, это счастье и благословение — служить Дорону. А ещё что-нибудь?

      Ноги сами несли его по знакомым улочкам.

      «Истина», — думал он, уставившись в землю.

      Да, он познал её или хотя бы приблизился к ней. Острый оказался предателем, бановским лакеем. Бан же — человеком сумасшедшим, поднявшим руку даже на Листов, избранников Священного Гая.

      Но ведь и это ещё не все. Магвер чувствовал себя другим человеком, словно увиденное и услышанное им изменило то, как он постигал мир, обострило чувства. Он побывал в теле собаки, ощутил оборотниковые видения; встретился с огневиком, стал близким Листу человеком. Магвер чувствовал, что перед ним раскрылся новый мир. Хрупкий и летучий; неосязаемый, хоть и ощущаемый; мир магии, таинственных сил и источников могущества.

      Он не решился войти в трактир, лишь несколько секунд поглядел на него. А вдруг его узнает кто-нибудь из знакомых? Магвер направился к кварталу, в котором стоял дом Горады.

      Мысль о женщине отогнала грустные мысли. Магвер почувствовал нарастающее желание.

      Он пошел быстрее. Горада могла выйти из дома, могла заниматься тысячами дел, могла быть утомлена. Но могла и ожидать его. Увидев домик Горады, он сбавил шаг, чтобы никоим образом не бросаться в глаза. Свернул к двери, спокойно, не выдавая волнения. Не оглядывался, не проверял, не наблюдает ли за ним кто. Вряд ли сколь-нибудь приличный человек станет это делать.

      Резко распахнул дверь. Вошел. Его охватил полумрак и влажность, в нос ударил запах трав и хлеба, теплый, безопасный, заполняющий все естество. Магвер облизнул губы, коснулся пальцами стены. Провел по ней ладонью и застыл. Он явно слышал скрип половиц и громкое дыхание женщины. Улыбнулся. Горада была здесь и не заметила его прихода. Он прильнул к стене так плотно, что даже ощутил её щекой. Ступал медленно, осторожно, после третьего, четвертого шага — немного смелее. Горада стояла у печи, спиной к сеням. Наклонившись над глиняной квашней, месила тесто для хлеба. Магвер глядел на её согнутую дугой спину, выпячивающиеся ягодицы, напряженные бедра. Он видел, как она то и дело наклоняется, как линии её тела изгибаются и покачиваются, голова поднимается и опускается.

      Развязывая пояс, он двинулся к женщине.

      Она резко повернулась, инстинктивно вытирая руки о фартук. Если б он взглянул на её лицо… Но он не взглянул, он уже стоял над Горадой, залезая руками ей под юбку.

      Она вскрикнула, отталкивая его. Не отпуская её, он только теперь взглянул на неё и увидел красные от плача, испуганные, умоляющие глаза…