Сергей КАЗМЕНКО

 

                            СВИДАНИЕ С КАДАВРОМ

 

 

 

 

     Милый друг!

     Вот уже два полнолуния минуло с тех пор,  как  проошли  события,  о

которых я хочу поведать тебе. Возможно, слухи о  них  уже  достигли  твоих

ушей - ведь слухи порой летят  быстрее  ветра  и  без  труда  преодолевают

горные хребты, и бурные потоки, и границы между  воюющими  странами.  Сама

мысль об этом приводит меня в смятение, потому что слухи  редко  правильно

отражают действительность. Гораздо чаще они до неузнаваемости калечат  ее.

А я не хотел бы, чтобы ты судил обо всем проошедшим со мной  по  слухам.

Ведь даже рассказав тебе без утайки обо всем недавно пережитом мною, я  не

могу быть уверен, поймешь ли меня правильно хотя  бы  ты,  один    самых

старых моих друзей. Что уж тут говорить об остальных...

     Вот уже много лет подряд ничто не нарушало  спокойного  течения  моей

жни. Бури судьбы, которым и ты был свидетелем, постепенно  утихли,  и  я

жил спокойно и почти безмятежно, заставив себя позабыть  о  том,  что  они

унесли с собой. Обо всем мне позабыть не  удалось,  но  одно,  по  крайней

мере, в моей жни было - покой. Спокойствие того,  у  кого  судьба  не  в

силах больше отобрать ничего дорогого, того, который может ожидать от  нее

в будущем лишь неожиданных подарков. Так мне казалось - я не знал еще, что

предстоит мне пережить. Все эти годы я с возрастающим усердием  предавался

своим ученым занятиям и почти никуда не выезжал   своей  древней  башни.

Лишь письма старых друзей да их нечастые виты разнообразили мое скромное

существование. Меня перестали  волновать  события,  потрясающие  этот  мир

вдалеке от места моего уединения, меня перестали тревожить тени  тех,  кто

ушел  навсегда,  меня  почти  не  беспокоили  местные   жители,   праздное

любопытство которых так мешало мне в первые годы после возвращения. Только

вездесущие  мальчишки,  наслушавшись  рассказов  о  чудесах,  на   которые

способны члены Двойного Круга, пытались порой проникнуть  в  мою  башню  и

воочию увидеть плоды моих ученых занятий - я был к ним  снисходителен,  но

старался не распалять понапрасну их любопытства.

     Но всему рано или поздно приходит конец. Однажды - это было  в  самом

начале осени - в дверь моей башни постучался странник, появление  которого

совершенно менило плавное течение моей жни.

     Открыл ему Грэд, мой старый слуга - ты его должен  хорошо  помнить  -

привыкший отваживать нежеланных гостей. Для меня все гости, кроме немногих

блких друзей, нежеланны - и поэтому Грэд встретил странника настороженно

и недоверчиво. Но тот был настойчив в своем желании увидеть меня, и  слуге

в конце концов пришлось уступить. Оставив странника в холле,  он  поднялся

ко мне наверх. В этот час я по своему обыкновению гулял в садике на  крыше

башни, отдыхая после утренних трудов, но  мысли  мои,  как  это  случается

нередко, не находили отдыха, блуждая  по  далеким  и  грустным  местам,  и

потому я был отчасти даже рад возможности от них отвлечься.

     Гость мой сидел на скамье у камина. Когда я вошел  в  холл  вслед  за

Грэдом,  он  поднялся  и  поклонился.  Это  был  старик  возраста   весьма

преклонного, но на вид еще крепкий, привыкший к труду и  дальним  дорогам.

Одет он был так, как одеваются многие странники в наших краях, - в накидку

с капюшоном,  сильно  поношенную  и  местами  прожженную,  -под  которой

виднелась кожаная куртка, штаны грубого холста и сапоги  с  отворотами.

Поверх накидки он был опоясан широким ремнем с медной пряжкой, на  котором

висел кинжал в ножнах. Вид странника не говорил ничего ни о том, откуда он

прибыл, ни о роде его занятий.

     Я пригласил его следовать за собой,  и  мы  спустились  в  подземелье

башни, где я обычно занимаюсь опытами. Грэд зажег светильники и  удалился,

прикрыв за собой дверь, а я предложил гостю усаживаться поудобнее  в  одно

кресел - помню, и ты не раз там  сиживал  -  наполнил  кубки  лагорским

бальзамом, снимающим  усталость  и  освежающим  голову,  и  сел  напротив,

приготовившись внимательно выслушать все, что захочет  мне  поведать  этот

человек. Едва увидев его в холле, я понял: привела  его  ко  мне  страшная

нужда. Но я и помыслить не мог о том, сколь тягостным  для  меня  окажется

его рассказ!

     Он тяжело вздохнул, пригубил своего кубка и заговорил.

     Оказалось, он прибыл обители тагардинцев, расположенной в западном

Андергане - местности, лежащей  примерно  в  десяти  днях  пути  от  моего

родного Окургирда. Около  пятидесяти  старцев  нашли  себе  приют  в  этой

древней, по здешним понятиям, обители, существующей уже около пятисот лет.

Они содержат кое-какой скот, распахивают небольшие участки,  в  окружающих

обитель лесах, врачуют местных жителей и  тем  добывают  себе  пропитание.

Подобно многим отшельникам, удалившимся в глухие края, им нужно  немногое,

и,  несмотря  на  суровые  условия  жни,  остается  у  них  время  и  на

размышления, и на учение  природы,  и  на  исполнение  своих  немудреных

обрядов. И, хотя я не разделяю их убеждений, я должен прнать: это люди в

высшей степени достойные уважения.

     Описав в двух словах  свою  обитель,  мой  гость  на  какое-то  время

замолчал, как бы собираясь с духом  перед  тем,  как  рассказать  о  беде,

приведшей его в мой дом. Потом снова тяжко вздохнул и продолжил.

     Оказалось, вот  уже  несколько  лет,  как  в  окрестностях  монастыря

поселилось существо, наводящее ужас на местных жителей. Испокон веков люди

в тех краях жили за счет леса и чувствовали себя в нем как  дома.  Но  вот

некоторые них стали  пропадать  в  глухих  дебрях,  а  потом  тела  их,

растерзанные и обезображенные до неузнаваемости, находили в  самых  глухих

ложбинах. Причем зачастую оторванная от тела голова  была  надета  на  сук

растущего рядом дерева, начисто исключая саму мысль о том, что  несчастные

стали  жертвой  зверя-людоеда.  Несколько  раз  пытались  местные   жители

устроить облаву на убийцу, но он был неуловим, и даже собаки  отказывались

брать его след.

     И тогда многие, охваченные суеверным ужасом, побросали  свои  дома  и

двинулись прочь родных мест. Оставшиеся же не решались больше уходить в

лес в одиночку или же задерживаться там после наступления темноты. И двери

домов, открытые прежде перед любым странником, теперь запирались  на  ночь

прочными засовами, и напрасно было просить  пристанища  после  наступления

темноты.  Но  ничто  не  спасало  от  ужасного  убийцы,  по-прежнему  люди

пропадали в лесу. Однажды жертвой  его  стали  двое  старцев    обители,

которые работали на одном дальних огородов. Их  ужасные  крики  слышали

даже на другом  краю  долины,  но,  когда  старцы,  вооруженные  кто  чем,

прибежали на помощь, они нашли лишь растерзанные тела несчастных.

     Тогда  настоятель  обители  написал  о  постигшей  беде   одному  

покровителей, барону Карантеку, чьи владения были расположены  неподалеку.

Барон, бывший, как я понял, человеком весьма достойным, собрал около  двух

десятков рыцарей числа своих вассалов и прибыл с ними  в  обитель.  Там

они провели около двух недель в ожидании очередного происшествия. Когда же

оно проошло, о чем обитель была своевременно вещена,  рыцари  устроили

облаву на  чудовище.  Они  привели  с  собой  свору  свирепых,  специально

обученных псов и пустили их по  следу  пропавших  в  лесу  охотников.  Псы

привели рыцарей к останкам погибших, а затем помчались дальше,  взяв  след

убийцы.  Тут  следует  напомнить,  что  местные  собаки  брать  этот  след

отказывались, жалобно скулили, поджав хвосты, жались к людям,  и  это  еще

больше усиливало всеобщий страх перед неведомым чудовищем.

     Рыцари пришпорили коней и бросились в погоню. Вскоре след их привел к

глубокой долине, по дну которой протекал ручей. Какого же  было  удивление

рыцарей,  когда  на  мокрой  глине  на  берегу  ручья  они  увидели  следы

человеческих ног! Перепрыгнув через ручей, псы  побежали  дальше,  но,  по

мере  дальнейшего  продвижения  вместо  обычных   прнаков   возбуждения,

свойственных их породе, когда конец погони  блок,  стали  проявлять  все

большую неуверенность, оглядываться друг  на  друга  и  на  понукавших  их

рыцарей и в конце концов остановились на месте. Никакие  удары  кнутом  не

могли заставить их бежать дальше. Они лишь жалобно скулили, поджав  хвосты

подобно обыкновенным собакам. Поняв,  что  преследуемый  находится  совсем

рядом, рыцари спешились и, оставив коней, пошли вперед, рассыпавшись цепью

и внимательно глядя под ноги в  поисках  следов.  Уже  через  сотню  шагов

достигли они спуска в темную, поросшую непролазным кустарником  лощину.  С

трудом продираясь сквозь кустарник, рыцари стали спускаться вн.

     Там, на самом дне лощины, и встретили они того, кто наводил  ужас  на

этот край. Он слышал  звуки  преследования  и  был  готов  к  бою.  Густой

подлесок и начавшиеся  уже  сумерки  давали  ему  преимущество,  и  потому

нападение его оказалось неожиданным. Большинство преследователей так  и

не успело прибежать к месту схватки, а те,  кто  успел  увидеть  чудовище,

описывали его облик по-разному. Одни говорили, что одет он был в  звериные

шкуры, что лицом был ужасен, что о  рта  у  него  торчали  окровавленные

клыки,  а  глаза  горели  красным  огнем,  другие  будто  бы  видели  дым,

вырывавшийся уродованных ноздрей, а третьи - длинные рога на  голове.

Но все это им, скорее всего, привиделось от  испуга.  Тем  же,  кто  видел

нападавшего вбли, показался он едва ли не самым обыкновенным  человеком,

но они были  так  напуганы  происшедшим,  что  трудно  было  заставить  их

говорить об увиденном.

     Тот, кого  они  искали,  несомненно  понимал,  что  нельзя  позволить

рыцарям обложить его со всех сторон, что нужно вырваться и уйти,  пока  не

поздно. Будь он зверем, он уходил бы все дальше и дальше вглубь лощины  от

надвигающейся цепи рыцарей. Но он не был зверем и использовал  свой  шанс.

Нападение его было совершенно беззвучным, и первый,  оказавшийся  на  пути

чудовища, не успел, наверное,  понять,  что  происходит,  как  голова  его

покатилась по земле, отсеченная коротким мечом нападавшего. Рыцари, шедшие

рядом,  закричали  и  бросились  вдогонку  за  убегавшим  верх  по  склону

существом. Трое сумели настичь его, когда склон стал слишком крутым, и ему

пришлось остановиться и принять бой.  Если  бы  их  было  человек  десять,

участь чудовища, наверное, была бы решена - но остальные прибежали слишком

поздно. А эти трое... Уже через мгновение первый них упал  на  землю  с

распоротым животом, а второй получил столь сильный удар  мечом  по  плечу,

что железный наплечник оказался рассеченным, и настоятелю обители пришлось

применить все свое искусство, чтобы спасти несчастному не только руку,  но

и саму жнь.

     Но этот выпад чудовища позволил третьему рыцарю зайти сбоку и нанести

удар, решивший судьбу схватки. Воспользовавшись  тем,  что  нападавший  не

сумел сразу освободить прочно засевший в доспехах жертвы меч,  рыцарь  о

всей силы рубанул чудовище  по  руке.  Взвыв  от  боли,  оно  ударом  ноги

опрокинуло рыцаря в кусты и, прижав обрубок руки к животу, кинулось  вверх

по склону. Удар  оказался  столь  силен,  что  несчастный  рыцарь  тут  же

испустил дух и на следующий день  был  похоронен  вместе  с  двумя  своими

товарищами  на  кладбище  при  обители.  Остальные  еще  некоторое   время

продолжали преследование, но сгустившиеся сумерки заставили их  прекратить

это  занятие.  Рыцари  вернулись  на  место  схватки  и,  разведя  костер,

расположились на ночлег, оплакивая погибших, но в полной уверенности, что,

лишившись руки, чудовище назавтра станет для них легкой добычей.

     Меч, которым оно сражалось, оказался  самым  обыкновенным,  взятым  у

какого-нибудь  одинокого  путника  на  лесной  дороге.  Что  же   касается

отрубленной руки, то в суматохе о ней поначалу как-то позабыли.  Когда  же

принялись ее искать, уже при свете факелов, то нашли  шагах  в  десяти  от

места схватки,  в  кустах.  Тогда  они  не  придали  этому  обстоятельству

должного значения,  посчитав,  что  отрубленная  у  запястья  кисть  руки,

оказавшаяся на вид совершенно человеческой, была отброшена в  кусты  силой

удара. Насколько я понял, то, что рука  оказалась  совершенно  похожей  на

человеческую, а на безымянном пальце ее даже было надето какое-то  кольцо,

по непонятной для них самих причине вызывало у всех ужас, и они,  даже  не

попытавшись снять и рассмотреть это  кольцо,  положили  кисть  в  мешок  и

крепко завязали его веревкой.

     Тут гость мой замолчал и тяжело вздохнул. Во время своего рассказа он

упорно называл того, о ком говорил, "существом"  или  же  "чудовищем",  ни

разу  не  пронес  он  слово  "человек",  хотя  и  подчеркивал   всячески

человеческий облик того, кого видели рыцари. Возможно, у него просто  язык

не поворачивался совместить понятие "человек"  с  жестокостью  совершенных

этим чудовищем злодеяний. Ведь гость мой  был  тагардинцем,  а  их  учение

вестно своим гуманмом. Но скорее всего, смотрел он глубже  и  понимал,

что сущность того, с кем повстречались рыцари, вовсе не человеческая.

     Помолчав, он снова пригубил бальзам   кубка  и  продолжил  рассказ.

Расставив часовых - на собак особой надежды не  было  -  перевязав  своего

раненого товарища и накрыв плащами  убитых,  рыцари  улеглись  на  ночлег.

Какого же было их удивление, когда наутро они обнаружили, что мешок,  куда

накануне была положена отрубленная кисть  чудовища,  оказался  разодран  в

клочья и пуст! Они нашли ее лишь с  помощью  собак,  в  нескольких  сотнях

метров от места своего  ночлега.  Пальцы  отрубленной  кисти  сгибались  и

разгибались, волоча ее по земле. Увидев это, рыцари, охваченные  суеверным

ужасом, бросились бежать. Они начисто отказались  от  мысли  о  дальнейшем

преследовании чудовища,  и  барону  стоило  немалых  трудов  заставить  их

ловить убегавшую кисть и завязать ее в  кольчугу,  снятую  с  одного 

убитых.

     Должен сказать, что с самого начала, едва лишь начал мой  гость  свой

скорбный рассказ, начал я подозревать о ком пойдет речь. Теперь же,  когда

поведал он об убежавшей от рыцарей отрубленной руке  чудовища,  подозрение

мое перешло в уверенность. Ты и сам наверняка догадался, что  речь  шла  о

кадавре. Но я  не  спешил  делать  окончательные  выводы  и  решил  сперва

дослушать весь рассказ до конца.

     Рыцари, смущенные и напуганные, покинули обитель, а старцы и  местные

жители вновь остались одни перед лицом  поселившегося  в  лесах  ужаса,  и

помощи теперь им ждать было неоткуда. Настоятель обители повелел заключить

внушавшую всем ужас кисть руки  чудовища  в  клетку    прочных  железных

прутьев, и первое время она ползала по этой клетке, тщетно ища выхода.  Но

постепенно жненные силы покинули ее, и вот уже сорок дней прошло  с  тех

пор, как она лежит совершенно без движения.

     А  чудовище,  между  тем,  нисколько  не  ослабленное  потерей  руки,

продолжило свои злодеяния. Многие местные жители, отчаявшись теперь  найти

на него управу, навсегда покинули родные края,  и  даже  среди  старцев  в

обители пошли разговоры о том, что пора перебираться куда-нибудь  подальше

от опасных мест. Лишь настоятель и самые мудрые его учеников не спешили

с окончательным решением. Они упорно искали в древних рукописях упоминания

о чем-либо  подобном  и  продолжали  наблюдения  за  лежавшей  теперь  без

движения  и   постепенно   высыхавшей   кистью.   Истинная   мудрость   не

останавливается перед опасностью, а  старается  учить  ее,  чтобы  найти

способы защиты. И кое-чего они сумели добиться.

     Тут мой гость замолчал,  влек  -за  пазухи  небольшой  сверток  и

протянул  его  мене.  Представь  себе  мое  потрясение,  когда,  развернув

материю, я увидел у себя на  ладони  свое  собственное  золотое  кольцо  с

красным камнем, одно Пяти Колец, пропавшее  во  время  пожара  в  башне

много-много лет назад! Пораженный, я спросил у моего гостя, откуда  попало

оно к нему в руки, и то, что я  услышал  в  ответ,  окончательно  раскрыло

передо мной смысл происшедшего.

     Оказалось, это то самое кольцо, что было надето на  безымянный  палец

отрубленной кисти чудовища. Через много дней после того, как она перестала

шевелиться, настоятель обители решился наконец раскрыть клетку и снять это

кольцо. Никаких знаков или надписей  на  нем  не  оказалось,  но  на  коже

мертвого пальца под тем местом, где был красный камень, увидели  старцы  к

своему умлению четко проступающий знак Двойного  Круга.  И  поняли:  раз

чудовище помечено этим знаком, то именно у членов Двойного  Круга  следует

им искать от него защиты.

     Кто же мог предположить, что я,  именно  я  окажусь  первым,  к  кому

обратятся они за помощью?

     Дело  в  том,  что  много  лет  назад,  в  молодости  своей,  я   был

неосторожен. Познание тайн природы, равно как и тайн  духа  человеческого,

требует  от  нас,  наделенных  мудростью  и  жаждой  познания,  постоянной

осторожности. Ведь каждая новая крупица  знаний  пробуждает  в  природе  и

людях силы, дотоле неведомые, и никто не может  с  достоверностью  сказать

заранее, сможет ли он совладать с этими силами.  Самым  мудрым  и  стойким

свойственно  ошибаться  и  переоценивать  свое   могущество,   свойственно

сохранять наивную веру  в  то,  что  разбуженные  ими  силы  останутся  им

подвластными. Что уж тут говорить о  молодости,  которая  стремится  одним

прыжком овладеть всеми  тайнами  мира?  Да  и  как  можно  заставить  себя

остановиться  и  оглянуться  на  возможные  последствия,  если  все  самое

интересное, самое волнующее там, впереди? Я не знаю ни одного тех,  кто

сумел достичь истинных вершин в  познании  и  был  бы  в  то  же  время  в

молодости  осмотрителен  и  осторожен.  Как  знать,  быть  может,   именно

неосмотрительность  и  является  истинным  залогом   способности   достичь

вершины, а тот, кто привык постоянно оглядываться,  небежно  остановится

на полпути и повернет  обратно?  Хотя  кто  в  силах  подсчитать,  сколько

дерзких и неосмотрительных срывается в пропасти и гибнет  в  стремительных

потоках?..

     Но не буду без нужды отвлекаться. Как  ты  знаешь,  меня  одно  время

чрезвычайно интересовали таинства черной магии, и кое-что в этой области я

постиг в совершенстве. Было бы нелепо каяться сегодня во всех грехах  того

времени, но поверь: если бы мне было суждено прожить жнь заново, никогда

вновь не решился бы я открыть Черную Книгу. Никто  не  знает,  какие  беды

ждут его на жненном пути,  но  я  убежден,  что  самое  страшное,  самое

непоправимое того, что со  мной  случилось  и  что  мне  еще  предстоит

пережить, берет свое начало именно этого поступка.

     Так вот, углубляясь в учение  таинств  черной  магии,  я  некоторое

время уделял пристальное внимание  одной    самых  важных  ее  частей  -

сотворению кадавров. Смею тебя уверить: в этом деле  я  достиг  подлинного

совершенства. В умении творить кадавров я, пожалуй, смог  бы  поспорить  с

самим Магом Арриканом, да простится мне упоминание его зловещего имени. Но

искусство это, хотя  и  требует  от  овладевающего  им  больших  знаний  и

большого умения, в корне своем  совершенно  бесплодно  и  бесполезно,  ибо

никто еще мудрых и великих не  сумел  найти  употребление  кадавру  для

благого дела. Те же, кто  создавал  их  для  целей  темных  и  злых,  сами

подписывали себе смертный приговор, ибо недолговечна мудрость,  обращенная

во зло.

     Конечно, создавая своих кадавров, я и в мыслях не держал того,  чтобы

использовать их для собственного возвеличивания. Ты помнишь, наверное, что

даже в то смутное время моей жни, когда поставил  я  перед  собою  такие

цели, никогда не брал я на вооружение силы нечистые. и не потому даже, что

стремился я возвыситься над миром, используя лишь допустимые в нашем кругу

средства,  -  желание  возвеличиться  не  останавливается   обычно   перед

применением любых средств, - а попросту потому, что слишком хорошо памятны

всем нам случаи, когда мудрые теряли разум, пытаясь  воспользоваться  этим

страшным оружием.  Достаточно  вспомнить  хотя  бы  Реггинса  Долледского,

кадавра-мага, который убил и расчленил своего хозяина  и  создателя  Ликра

Мудрого и долго творил злодеяния, прикрываясь его именем  и  его  обликом,

чтобы понять, что только начисто лишенный разума решится вновь вступить на

этот путь.

     Так вот, достигнув в умении творить кадавров совершенства, я  потерял

к этому делу интерес и был настолько беспечен, что не позаботился  должным

образом о ликвидации всех последствий своих опытов. И вот  теперь,  увидев

снятое с пальца кадавра кольцо, услышав о скрытом под ним  знаке  Двойного

Круга на пальце чудовища, я понял, что именно  один    сотворенных  мною

тогда кадавров стал причиной стольких бед для несчастных  жителей  лесного

края. Вспоминая теперь то время, я понимаю, что возможностей исчезнуть 

поля моего зрения у кадавра было  вполне  достаточно.  Хотя  бы  во  время

землетрясения, которое  тогда  почти  полностью  разрушило  Окургирд,  или

пожара в моей башне, когда граф Трекил со своими  вассалами  осадил  ее  -

именно при этом пожаре и пропало кольцо, которое я держал на ладони. Тогда

я посчитал что все, чего я лишился, сгинуло в пламени - как  оказалось,  я

ошибался.

     Короче, какие бы причины не удерживали меня от поездки,  моим  долгом

было бросить все и помочь  людям,  оказавшимся  по  моей  отчасти  вине  в

бедственном положении. И потому, дослушав до конца  рассказ  странника,  я

сказал, что назавтра мы  отправляемся  с  ним  в  обитель.  Предложив  ему

отдохнуть перед дорогой, я поднялся наверх и стал  собираться  в  путь.  С

собой я решил взять одного лишь Грэда, ибо, как  ты  понимаешь,  никто 

слуг моих, даже те, что слыли искусными воинами, не смог бы помочь  мне  в

предстоящей схватке. Да  и  не  чувствовал  я  себя  вправе  рисковать  их

жнями, тем более, что  грех  сотворения  этого  кадавра  лежал  на  моей

совести.

     Выехали мы еще до рассвета, захватив  с  собой  помимо  двух  вьючных

лошадей еще шесть запасных, чтобы двигаться со всевозможной  поспешностью,

и уже через шесть дней показались вдали заснеженные  хребты  Андергана,  а

еще через два дня тяжелого пути по лесным тропам  предгорий  оказались  мы

под стенами обители. Проошло это вскоре после захода солнца, и  у  ворот

встретила нас напряженная тишина. Но лишь привратник понял, кто  прибыл  в

обитель в столь поздний час, как ворота тут же распахнулись, и все  старцы

высыпали своих келий, чтобы приветствовать нас. Сам настоятель встретил

нас посреди двора и лично проводил в просторную келью для гостей.  Наскоро

поев, мы,  утомленные  тяжелой  дорогой,  заснули,  оставив  на  утро  все

разговоры.

     После завтрака настоятель пришел к нам в келью и рассказал о том, что

проошло в окрестностях обители за то время, пока их  посланец  ездил  за

мной. Как я и думал, потеряв  руку,  кадавр  нисколько  не  потерял  ни  в

жестокости, ни в способности творить злодеяния. Даже более того, теперь он

стал нападать не только в лесу. Дважды за последние дни учинил  он  жуткую

резню на затерянных в лесу хуторах. На одном них чудом уцелел  мальчик,

спрятавшийся в сарае, и он уверял, что вместо отрубленной кисти у чудовища

уже  выросла  новая,  пока   еще   небольшая   по   размеру,   но   вполне

работоспособная. Последнее меня нисколько не удивило, но местных жителей и

старцев повергло в совершенное отчаяние, и, как оказалось, настоятель  уже

объявил о сроке, когда  все  они  покинут  эти  места,  если  их  посланец

возвратится ни с чем.

     Совсем  немного  осталось  мне   поведать   о   событиях,   со   мною

проошедших, - лишь то, как сумел я одолеть чудовище, свое же собственное

творение. Но не -за этих событий сел я писать тебе письмо. Главное  -  в

мыслях, которые они породили, в том,  что  заставили  они  меня  по-новому

посмотреть на свою жнь. Друг мой, я совсем не  думаю,  что  ты  считаешь

себя способным угадать мысли и чувства, которые владели мною тогда, но все

же, наверное, неосознанно ты примеряешь себя к тому положению, в котором я

оказался, и делаешь какие-то выводы. Умоляю  тебя  -  не  спеши!  Вспомни:

"Коль хочешь ты меня сомерять с собою, не забывай, мой друг: ты  зеркало

кривое. и  в  том,  что  видишь  ты,  твое  воображенье  домыслило  черты,

домыслило движенья. Пусть даже от тебя я ничего не скрою, ты зеркало,  мой

друг, и зеркало кривое". Не спеши расставлять все по своим местам, ибо  на

деле все далеко не так, как может тебе казаться. И  мне  больно  думать  о

том, что ты будешь судить обо мне на основе неверного  моего  отражения  в

твоем сознании, пусть даже отражение это и лучше,  чем  я  есть  на  самом

деле. Правда, что бы я ни написал здесь о себе, ты все равно будешь  не  в

состоянии понять меня до конца. Нам никогда  не  суждено  достичь  полного

взаимопонимания в этом мире, и ты знаешь об  этом  не  хуже  меня.  Но  мы

можем, мы должны к этому взаимопониманию стремиться! Только мысль о  твоей

способности проявить такое стремление,  так  что  даже  осуждая  меня,  ты

будешь руководствоваться не  правдой  и  справедливостью,  которые  каждый

человек понимает по-своему, а добротой, заставила меня взяться за  перо  и

написать тебе это письмо.

     Кем предстал я перед этими людьми, перед старцами  в  обители,  перед

слугой своим Грэдом? Властелином сверхъестественных сил, могучим и  мудрым

членом Двойного Круга, который пришел, чтобы бавить  людей  от  страшной

напасти, который понимает их беды и сочувствует им. Кем предстаю  я  перед

тобой? Одним твоих старых друзей, который совершил когда-то недостойный

мудреца поступок - ну с кем не случалось подобного? - и теперь бросил  все

и, движимый стыдом и раскаянием, отправился в путь,  чтобы  искупить  свой

грех.

     Но нет! Все было совсем не так, я совсем не таков, каким  видят  меня

другие! Я гляжусь во все эти кривые, искаженные отражения, и  мне  хочется

закрыть глаза, чтобы никогда их не видеть. Пусть они даже  и  лучше  того,

что я есть на самом деле, но они - это не я! И в то же самое  время,  если

вдуматься, эти отражения гораздо реальнее меня самого. Они  существуют  во

внешнем для меня мире, и именно они, а не я, живут в нем.  Именно  по  ним

судят обо мне остальные люди. Я ухожу, но отражения мои остаются, я  успею

состариться, но где-то по-прежнему будут жить  мои  молодые  отражения.  Я

умру, и тот я, каким  я  себя  считаю,  перестанет  существовать,  но  мои

отражения меня переживут. Они бессмертны,  и  я  так  и  останусь  жить  в

сознании людей, пока они помнят обо мне.  Но  останусь  совсем  не  таким,

каким я был на самом деле.  И  даже  это  письмо  создаст  лишь  еще  одно

отражение.

     Я продолжал размышлять, и мысли мои наполнили сердце болью и горечью.

И вот тут, для самого себя неожиданно, я вдруг осознал, что давно  уже  не

испытываю никаких других чувств - только горечь и боль. Что-то я  потерял,

чего-то не хватает мне, чего-то такого, что есть у всех нормальных  людей,

и жнь моя от этого превратилась в существование. Все, вроде бы, есть - и

здоровье, и богатство, и могущество, и уважение, и друзья, и дело, которое

привык считать я главным в жни, дело познания  тайн  природы.  Нет  лишь

одного - счастья. Радости нет в моей жни. А ведь была, была  радость,  и

одна лишь мысль об этом причиняет мне такую боль, с  которой  ничто  не  в

силах сравниться!

     Я вспомнил о своей  спокойной  жни  здесь,  в  Окургирде,  о  своей

древней башне, вспомнил о годах, что были прежде,  о  том  времени,  когда

метался я города в город, страны в страну, нигде не находя покоя. От

кого бежал я тогда, что мешало мне жить нормальной, спокойной  жнью?  Не

от людей и не от злых сил. Нет, я бежал от самого себя, но  такое  бегство

заведомо обречено на неудачу. "Когда в душе одна лишь тьма, и  нет  надежд

на  перемены,   тогда  тебе  весь  мир   -  тюрьма,  бескрайний  сумрачный

застенок..."

     Уже тогда в душе моей не оставалось ничего, кроме тьмы, но я  еще  не

понял этого. Сколько лет должно было миновать, чтобы я, наконец, сумел это

понять! И я бесплодно мотался по свету, не сознавая своей потери  и  нигде

не находя убежища. И  потому,  вернувшись  вновь  в  Окургирд  после  Года

Большой  Битвы,  смертельно  усталый,  мученный  душевными  и  телесными

ранами, вновь ощутив покой за древними стенами своей башни, я почувствовал

такое облегчение, что показалось мне, будто обрел я, наконец, то, что  так

долго искал,  что  нашел,  наконец,  место,  где  смогу  жить  спокойно  и

счастливо.  Теперь  я  знаю,  как  ошибался  тогда.  Теперь,  поняв   суть

происшедшего со мной, я уверен: нигде и никогда мне уже не обрести  покоя,

и суждено мне вечно скитаться и убегать от самого себя.

     И по мере того, как мысли эти проникали в мое сознание,  все  большее

смятение охватывало меня. И все то, что я столько лет искусно  подавлял  в

себе во им сохранения спокойствия, начало вырываться  наружу.  И  вот  уже

обитель эта перестала казаться мне  уютной  и  гостеприимной,  и  сам  мир

вокруг наполнился злыми тенями моего прошлого. Я взглянул  через  узкое

зарешеченное окошко на осенний лес вну  под  холмом  и  не  почувствовал

ничего, кроме раздражения. Я  подумал  о  своей  башне  в  Окургирде,  еще

недавно столь милой, и не захотел туда возвращаться. Но  и  оставаться  на

месте мне тоже не хотелось. Меня снова охватило то страшное, непреодолимое

желание убежать от самого себя, и теперь я знал, что это уже навсегда.

     Только привычка к самодисциплине, выработанная многими годами  ученых

занятий, помешала мне тогда выбежать кельи, вскочить на коня и скакать,

куда глаза глядят. Постепенно, мало-помалу я  стал  приходить  в  себя,  я

заставил себя переключиться на  другие  мысли,  позабыть  на  время  плоды

горьких раздумий и заняться делами, не терпящими отлагательства. Дела,  не

терпящие отлагательства - вот то, что всегда выручало  меня  прежде.  И  я

усилием воли  переключился  на  размышления  о  кадавре  и  о  предстоящем

сражении с ним.

     Где-то в окрестностях леса бродит это существо, когда-то  сотворенное

мною любопытства и обретшее неожиданную свободу. Существо, которое  мне

обязано своей жнью. Кто бы мог подумать в те годы, что нам еще предстоит

встретиться? Я сотворил его мертвой плоти, я вложил  в  него  жненную

сил, и вот он превратился в кошмар и ужас этих мест,  хотя  и  дал  я  ему

когда-то жнь безо всякого злого умысла.

     Что сделало его  таким,  что  заставило  его,  столь  совершенного  в

сравнении с обычными людьми, превратиться в чудовище  и  обратить  во  зло

свои над ними преимущества? Почему мы, мудрые, не в состоянии  оказываемся

сотворить совершенного человека,  и  все  наши  попытки  приводят  лишь  к

появлению кадавров? Чего не хватает нам для достижения своей цели, чего не

хватает кадаврам в сравнении с обычными людьми? Мы наделяем их  жненными

силами, которыми природа награждает нас самих, мы строим их тела так,  что

их почти невозможно убить, и даже разрубленный на части,  даже  зарытый  в

землю и пронзенный осиновым колом кадавр -  а  так  нередко  поступают  со

всякого рода нечистью невежественные люди - даже в этом случае  кадавр  не

умрет, он восстанет праха и вновь начнет творить злодеяния. Лишь полное

сожжение способно убить его по-настоящему. Мы в состоянии наделить кадавра

всем, о чем только может мечтать простой смертный  -  здоровьем  и  силой,

умом и способностями, красотой и ловкостью. Одного лишь не можем  мы  дать

ему - души. Потому что до сих пор сами не понимаем толком ее  природы,  и,

отдавая исследованию ее столько сил и столько энергии, не  слишком  далеко

продвинулись в ее понимании. Что есть душа? Вместилище чувств. Именно душа

наша, независимо от того, какой мы понимаем ее природу - божественной  или

же чисто материальной - именно душа позволяет  преобразовывать  окружающий

мир не в ощущения, а в чувства.  Именно  она  позволяет  человеку  ощущать

радость жни, делает  его  счастливым  или  несчастным,  именно  духовные

движения лежат в основе всех поступков человека.  Если  у  этого  человека

есть душа...

     И именно  душой  не  можем  мы  наделить  кадавра,  и  ее  отсутствие

определяет все его существование. Он может,  не  сознавая  своей  природы,

попытаться жить так, как живут обычные люди, но пройдет  время,  и  он  не

выдержит этой жни. Потому что все, чего бы он не достиг, будет  казаться

ему бесплодным и бессмысленным и ни на шаг не  приблит  его  к  счастью.

Невозможно счастье для того, кто начисто лишен души. Есть и среди людей  -

и таких, наверное, немало - лишенные души или какой-то части ее, и для них

тоже жнь тяжела и беспросветна, и им точно так же не понять, чего же  не

хватает для счастья. И точно так же, как кадавры, они,  не  зная  счастья,

начинают отнимать его у  других.  Но  естественные  слабости  человеческие

делают таких людей гораздо менее опасными, чем кадавры.  Кадавр,  лишенный

человеческих слабостей и человеческой же души, рано или  поздно  небежно

превращается в чудовище.

     Вот так, вполне логично  и  последовательно,  пришел  я,  наконец,  к

пониманию  сути  происшедшего  со  мной  несчастья.  Да,   друг   мой,   я

окончательно, так, что не осталось никаких сомнений, понял то, о  чем  ты,

наверное, уже догадался.

     Душа моя умерла.

     Я здоров и полон сил, я богат и знатен, но ничего не хочется  мне  от

жни. Мне жить надоело, а умирать неохота. И не вижу я перед собой  цели,

способной заставить меня предпринять хоть какие-то шаги для ее достижения.

И живу я поэтому лишь по инерции, механически продолжая  начатое  когда-то

движение. Ничто в этом мире не приносит мне радости,  и  ничто,  наверное,

уже не сможет ее принести. Так чем же, в  таком  случае,  отличаюсь  я  от

кадавра? Лишь тем, что я человек, и мне не  чужды  слабости  человеческие?

Тем, что если бы мне отрубили руку, то новая не выросла бы  на  ее  месте?

Тем, что меня вполне можно убить, и не  требуется  для  этого  привлечения

каких-то сверхъестественных сил? Наверное, лишь этим. Да еще тем, пожалуй,

что остались у меня пока что  жалость  и  сострадание  к  людям,  и  я  не

способен совершать злодеяния. А в остальном он - брат мой,  и  он  ко  мне

несравненно ближе, чем все те мои отражения, о которых я уже писал тебе. И

вот его-то я и должен уничтожить.

     В таких тягостных раздумьях провел я весь тот день, что мы отдыхали с

дороги. А наутро  нового  дня,  прихватив  с  собой  самое  необходимое  и

настрого запретив кому-либо следовать за  мною,  отправился  я  в  лес  на

поиски кадавра, чтобы раз и навсегда покончить с ним или  же  сгинуть  без

следа. Никого не мог я позвать себе в помощь,  ибо  сердца  простых  людей

недостаточно тверды для схватки с этим чудовищем,  и,  охваченные  ужасом,

они сделались бы для него легкой добычей. Даже в собственной победе не мог

я быть уверен, но шел вперед без страха, ибо не настолько дорога  мне  моя

жнь, чтобы за нее страшиться.

     Я выбрал место на вершине холма  часах  в  трех  ходьбы  от  обители.

Поляну, достаточно просторную для схватки. Натаскал леса побольше  дров

и, едва начало смеркаться, разжег большой костер. И  бросил  зов  кадавру,

начертив на земле перед костром знак Двойного Круга. Он,  помеченный  этим

знаком, не мог противиться моему зову. И он пришел,  пришел  вскоре  после

полуночи. Но пришел не с тем, чтобы подчиниться мне, некогда  бывшему  его

властелином, а с тем лишь, чтобы, убив меня, окончательно освободиться  от

моей власти. Он вышел чащи, и в свете костра я сразу узнал его,  самого

совершенного моих кадавров, которого наделил я своей внешностью и своим

характером, которому передал я все свои  черты,  не  сумев  передать  лишь

одного - души. Той, что теперь и во  мне  была  мертва.  Он  пришел  через

столько лет разлуки, чтобы убить меня.  Меня,  который  теперь  разве  что

слабостями своими человеческими от него и  отличался.  И  там,  ночью,  на

вершине холма в неверном свете костра разыгралась наша схватка, и не раз в

те долгие полчаса, пока она длилась, жнь моя висела на  волоске.  Только

тогда сумел я понять, насколько же он ненавидит меня.  Меня,  который  дал

ему эту бессмысленную жнь. Сила была на его стороне, на моей же  стороне

были опыт, искусство, приобретенные за долгие годы, и решимость. И в конце

концов он был повержен, останки его сожжены на  костре,  и  ничего,  кроме

пепла и дыма, не осталось от него на земле.

     На этом я  мог  бы  закончить  свой  скорбный  рассказ.  Я  уничтожил

чудовище, которое когда-то  сотворил  собственными  руками,  но  открытие,

которое я при этом совершил, принесло мне гораздо больше боли и страданий,

чем все телесные раны, что доводилось мне получать в прошлом.  Тебе  может

показаться, что я в отчаянии. Но это не  так.  Чувство  это  настолько  же

чуждо мне, насколько чужды и все остальные чувства. Я совершенно  спокоен,

и лишь боль и страдание нарушают порой мое  спокойствие.  И  потому  прошу

тебя - не причиняй мне новой боли, не спеши высказывать суждения обо мне и

о моих поступках. Милый друг, не забывай  никогда,  что  ты  так  же  мало

способен судить обо мне, как и я о тебе, что барьер непонимания между нами

вечен, и ничто не в силах его разрушить. Мы можем лишь попытаться  немного

понить его, и это письмо - как раз такая попытка.

     На том кончаю я свое послание. Человек, который доставит его тебе, не

пожалеет ни себя, ни коней, ни  денег  с  тем,  чтобы  добраться  до  тебя

возможно скорее. Будь к нему добр и  снисходителен  и  не  задерживай  без

нужды. На том прощай и будь счастлив.