Томас Де Квинси. Убийство как одно ящных искусств
----------------------------------------------------------------------------
Перевод С.Л. Сухарева
Серия "Литературные памятники"
М.: Научно-дательский центр "Ладомир", "Наука", 2000.
Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ОСОБЫ, БОЛЕЗНЕННО ДОБРОДЕТЕЛЬНОЙ
Многим нас, книгочеев, вероятно, вестно о том, что в прошлом веке
сэром Фрэнсисом Дэшвудом было основано Общество Вспомоществования Пороку -
Клуб Адского Огня {1}. Существовало также и Общество по Воспрещению
Добродетели, возникшее - если не ошибаюсь - в Брайтоне {2}. Запрету
подверглось само это общество, однако я должен с прискорбием объявить, что в
Лондоне имеется клуб, направления еще более возмутительного. По
направленности своей этот клуб следовало бы наименовать Обществом Поощрения
Убийств, однако сами его члены предпочитают ысканный
eujhmismoV
{эвфемм
-греч.).} - Общество Знатоков Убийства. Они не скрывают своего
пристрастия к душегубству, провозглашают себя ценителями и поклонниками
различных способов кровопролития - короче говоря, выступают любителями
убийства. Каждый новый эксцесс подобного рода, заносимый в полицейские
анналы Европы, они воспринимают и подвергают всестороннему обсуждению, как
если бы перед ними была картина, статуя или иное проведение искусства.
Впрочем, мне нет необходимости утруждать себя попытками описать деятельность
названного общества: читатель гораздо полнее уяснит его себе сам одной
ежемесячных лекций, прочитанной перед обществом в прошлом году. Лекция эта
попала ко мне в руки случайно - вопреки неусыпной бдительности, с какой
протоколы заседаний оберегаются от стороннего глаза. Обнародование документа
вызовет у членов общества смятение, но именно эту цель я и преследую. Мне
представляется гораздо более предпочтительным покончить с данной корпорацией
мирно, без лишнего шума: лучше воззвать к мнению общественности, нежели
разоблачением имен довести дело до апелляции к Боу-стрит {3}; в случае
неудачи моего обращения я, впрочем, вынужден буду прибегнуть и к таковой
мере. Присущая мне беспредельная добродетель не позволяет мне мириться с
подобным бесчинством в христианской стране. Даже в языческие времена
терпимость по отношению к убийству, - а именно жуткие представления, кои
разыгрывались на арене перед амфитеатром, заполненным зрителями, -
воспринималась христианским автором как самое вопиющее свидетельство упадка
общественной морали. Этим автором был Лактанций {4}; его словами, здесь
уместными как нельзя более, я и закончу. "Quid tarn horribile, - пишет он, -
tarn lelrum, quam hominis trucidalio? Ideo severissimis legibus vita nostra
munitur; ideo bella execrabilia sunt. Invenit tamen consuetude quatenus
homicidium sine bello ac sine legibus facial: et hoc sibi voluptas quod
scelus vindicavit. Quod si interesse homicidio sceleris conscientia est - si
eidem facinori spectator obstrictus est cui et admissor; ergo et in his
gladiatorum caedibus non minus cruore profunditur qui special, quam ille qui
facit: nee polesl esse immunis a sanguine qui voluil effundi; aul videri non
inlerfecisse, qui inlerfectori et favit et proemium postulavit". "Что
ужаснее, - вопрошает Лактанций, - чудовищней и возмутительней, нежели
убиение человеческого существа? Вот почему жнь каждого нас оберегается
предельно суровыми предписаниями, вот почему войны предаются проклятию
века в век. И однако, обычаи Рима позволили обрести способ узаконить
убийство вне поля сражения, не считаясь с правосудием; и требования вкуса
(voluptas) теперь совпадают с требованиями бесконечной вины". Пусть
джентльмены-любители хорошенько поразмыслят над последним замечанием, и
позвольте мне обратить их особо пристальное внимание на заключительную фразу
- столь весомую, что я попробую передать ее по-английски: "Если простое
присутствие при сцене убийства возлагает на человека бремя сообщничества,
если быть пассивным зрителем значит делить вину с преступником, отсюда
небежно следует, что рука, наносящая поверженному гладиатору роковой удар,
ничуть не более обагрена кровью, чем рука того, кто бездейственно созерцает
убийство; не может остаться не запятнанным кровью тот, кто лицезрел ее
пролитие, и не могут не считаться соучастниками убийства те, кто рукоплещет
злодею и требует для него награды". Я еще не слышал о "proemia postulavit"
{"требует награды" (лат.).}, присужденной джентльменам-любителям, членам
лондонского сообщества, хотя их деятельность, несомненно, того заслуживает;
но "interfectori favit" {"рукоплещет убийце" (лат.).} подразумевается самим
названием их ассоциации и присутствует также в каждой строке нижеследующей
лекции.
Господа,
Ваш комитет оказал мне большую честь, возложив на меня нелегкое
поручение - прочесть посвященную Уильямсу лекцию на тему "Убийство как одно
ящных искусств". Задача эта могла показаться достаточно простой
три-четыре столетия назад, когда названное искусство не встречало должного
понимания и было представлено лишь немногими образцами, однако в наш век,
когда профессионалы явили нам образцы подлинного совершенства,
представляется очевидным, что публика имеет полное право ожидать
соответственного улучшения и в стиле их критики. Теории и практике следует
продвигаться вперед pan passu {в ногу друг с другом (лат.).}. Люди начинают
понимать, что для создания истинно прекрасного убийства требуется нечто
большее, нежели двое тупиц - убиваемый и сам убийца, а в придачу к ним нож,
кошелек и темный проулок. Композиция, джентльмены, группировка лиц, игра
светотени, поэзия, чувство - вот что ныне полагается необходимыми условиями
для успешного осуществления подобного замысла. Мистер Уильямс высоко
превознес для всех нас идеал убийства - тем самым усугубив, в частности,
тяготы задачи, мною на себя возложенной. Подобно Эсхилу {1} или Мильтону в
поэзии, подобно Микеланджело в живописи, он довел свое искусство до пределов
грандиозной величественности; и, по замечанию мистера Вордсворта, в
определенном смысле "создал меру, согласно которой надлежит его судить".
Уметь обрисовать, хотя бы в общих чертах, историю данного искусства или дать
взвешенную оценку основополагающим его принципам вменяется теперь в
обязанность и знатокам и судьям, резко отличающимся от тех судей, что входят
в состав суда присяжных его величества.
Прежде чем приступить к делу, позвольте мне обратиться с кратким словом
к иным педантам, пытающимся образить наше сообщество как до определенной
степени безнравственное. Безнравственное! Да сохранит меня Юпитер,
джентльмены, что разумеют они под этим словом? Я сам горой стою за
добродетель - я всегда буду на стороне высокой нравственности и так далее; я
со всей решимостью утверждаю - и не отступлюсь от своих слов (чего бы мне
это ни стоило), - что убийство выходит за рамки приличного поведения, и даже
весьма далеко; я не побоюсь заявить во всеуслышание, что практика убийств,
несомненно, проистекает крайне вращенного образа мыслей, будучи
следствием в корне ошибочных принципов; я как нельзя более далек от
споспешествования планам преступника посредством указания ему убежища, где
прячется несчастная жертва (хотя великий немецкий моралист {Имеется в виду
Кант - простиравший непомерно строгие требования безусловной правдивости
вплоть до нижеследующего: он полагал, что человек, ставший свидетелем того,
как невинной жертве удалось ускользнуть от злодея, обязан, на вопрос
последнего, сказать ему правду и указать место, где затаился спасшийся, как
бы ни был он уверен, что тем самым навлекает на несчастного неминуемую
гибель. Дабы описанная доктрина не была сочтена рожденной случайно, в пылу
спора, почтенный философ, в ответ на упреки знаменитого французского
писателя, торжественно подтвердил свою точку зрения, подкрепив ее
основательной аргументацией. (Примеч. автора.)} и полагает такую
откровенность долгом каждого честного человека); я охотно готов пожертвовать
на поиски злоумышленника один шиллинг и шесть пенсов, что на целых
восемнадцать пенсов превышает сумму, пожертвованную доныне на эти цели даже
виднейшими когда-либо живших на свете ревнителей нравственности. Но что
того? Все в мире имеет два полюса. Убийство, к примеру, можно
рассматривать с позиций морали (по преимуществу с кафедры проповедника или
же в здании Олд-Бейли {2}); в этом, надо прнаться, заключается его
уязвимая сторона; однако оно же вполне может рассматриваться согласно
терминологии немецких философов и как эстетическое явление - то есть
подлежащее суду хорошего вкуса.
Для иллюстрации данного положения позволю себе опереться на авторитет
трех светил, а именно - С. Т. Колриджа, Аристотеля и мистера Хаушица,
хирурга. Начнем с первого них. Однажды вечером, много лет тому назад, мы
с ним пили чай на Бернерс-стрит {3} (кстати сказать, для столь короткой
улицы она породила удивительно много гениев). Собралась целая компания:
ублажая бренную плоть чаем с гренками, мы жадно внимали аттическому
красноречию С. Т. К. {4}, пустившегося в пространные рассуждения о Плотине
{5}. Вдруг раздался возглас: "Пожар! Пожар!" - и все мы, наставник и
ученики, Платон {6} и
oi peri tou Platona
{окружавшие Платона-греч.).},
поспешно высыпали наружу в предвкушении захватывающего зрелища. Пожар
случился на Оксфорд-стрит, в доме фортепьянного мастера; судя по всему,
огонь внушал немалые надежды - и я не без сожалений принудил себя покинуть
компанию мистера Колриджа, прежде чем события успели разыграться
по-настоящему. Неделю спустя, повстречав нашего Платона, я напомнил ему о
недавнем происшествии и выразил нетерпеливое желание услышать о том, каким
оказался финал этого многообещающего зрелища. "А! - проговорил мой
собеседник. - Хуже некуда: мы все дружно плевались". Что ж, неужели кто-то
способен предположить, будто мистер Колридж (невзирая на тучность, мешающую
ему отличиться в деятельном подвижничестве, он все же бесспорно является
добрым христианином), неужели, спрашиваю, достойнейший мистер Колридж может
быть сочтен прирожденным поджигателем, способным желать зла бедняге
фортепьянному мастеру, а равно и его делиям (многие них, несомненно, с
дополнительными клавишами)? Напротив, мистер Колридж вестен мне как
человек, который охотно (тут я жнь готов прозакладывать) принялся бы - в
случае необходимости - качать насос пожарной машины, хотя редкая дородность
плохо приспособила его для столь сурового испытания его добродетели. Как,
однако, обстояло дело? На добродетель спроса не было. С прибытием пожарных
машин вопросы морали всецело были препоручены страховому ведомству. А раз
так, то мистер Колридж имел полное право вознаградить свои художественные
склонности. Он оставил чай недопитым: что же, он ничего не должен был
получить взамен?
Я утверждаю, что даже самый наидобродетельный человек, если принять во
внимание вышеложенные посылки, вправе был вволю насладиться пожаром или
освистать его, как он поступил бы, оказавшись зрителем любого другого
представления, которое возбудило бы у публики ожидания, впоследствии
обманутые. Обратимся к другому великому авторитету: что говорит по этому
поводу Стагирит? {7} В пятой, помнится, книге "Метафики" {8} описывается
так называемый
clepthV teleioV
- то есть совершенный вор; а что до мистера
Хаушипа, то он в своем трактате о несварении желудка, нимало не обинуясь, с
нескрываемым восхищением отзывается о виденной им язве, определяя ее как
"прекрасную". Что ж, неужели кто-нибудь всерьез предположит, будто,
рассуждая отвлеченно, Аристотель мог бы счесть вора достойной личностью, а
воображение мистера Хаушипа могло плениться видом язвы? Аристотель, как
хорошо вестно, отличался столь высокой нравственностью, что, не
удовлетворившись написанием "Никомаховой этики" in octavo {в восьмую долю
листа (лат.).}, тут же разработал другую систему под названием "Magna
Moralia" или "Большая этика". Трудно поверить, что создатель учения об этике
- большой или малой - стал бы восторгаться вором per se {как таковым
(лат.).}; мистер Хаушип же открыто ополчился войной против всех и всяческих
язв - и, отнюдь не собираясь поддаваться их чарам, решительно вознамерился
бесповоротно гнать их за пределы графства Миддлсекс. Истина, однако,
заключается в том, что, невзирая на свою предосудительность per se - в
сравнении с другими представителями своего класса, и вор и язва вполне могут
обладать бесчисленными градациями достоинств. Сами по себе и вор и язва
являются ъянами, это справедливо; но поскольку сущность их состоит в
совершенстве, то именно непомерное несовершенство и превращает их в нечто
совершенное. Spartam nactus est, hanc exorna {Достигнув Спарты, укрась ее
(лат.).}. Вор, подобный Автолику {9} или знаменитому некогда Джорджу
Бэррингтону; чудовищная гнойная язва, великолепное созревание которой
должным образом проходит через все естественные стадии, ничуть не менее
может претендовать на роль образцового представителя своего класса, нежели
среди цветов - самая безукорненная мускусная роза, готовая превратиться
бутона в "яркий распустившийся цветок", а среди цветов человечества -
обаятельная юная красавица во всем великолепии женственности. Итак, можно
вообразить себе не только идеал чернильницы (как это продемонстрировал
мистер Колридж в своей прославленной переписке с мистером Блэквудом {10}); в
этом, кстати, усмотреть большую заслугу трудно: ведь чернильница - в высшей
степени достойный хвалы предмет и почтенный член общества; нет, само
несовершенство способно достигать идеального, совершенного состояния.
Воистину, джентльмены, я должен просить у вас прощения за то, что
злоупотребил философскими выкладками; позвольте же теперь применить их к
действительности. Когда убийство грамматически находится еще в футурум
перфектум {11}, пока оно еще не свершено и даже (согласно новомодному
пуристическому обороту) не находится в процессе свершения, но лишь
предполагает быть свершенным - и слух о замышляемом покушении только
достигает наших ушей, давайте всенепременно подходить к нему исключительно с
моральной точки зрения. Однако представьте, что убийство уже осуществлено,
приведено в исполнение, если вы вправе сказать о нем "
Tetelestai
" -
"Кончено" или (повторив мощную молосскую стопу Медеи {12} "
eirgatai
") -
"Так, вот все"; если кровопролитие сделалось fait accompli {свершившимся
фактом).}; если злосчастная жертва уже бавлена от страданий, а
повинный в этом негодяй удрал неведомо куда; допустим даже, что мы не
пожалели сил, стремясь его задержать, и подставили ему подножку, но тщетно:
"abiit, evasit, excessit, erupit, etc." {"ушел, ускользнул, удалился,
вырвался и т. д." (лат.).} - какой прок тогда, спрошу, от добродетели?
Морали отдано должное; настает черед Тонкого Вкуса и Изящных Искусств.
Проошло прискорбное событие - что и говорить, весьма прискорбное; но
сделанного не поправить - мы, во всяком случае, тут бессильны. А посему
давайте влечем случившегося хоть какую-то пользу; коли данное
происшествие нельзя поставить на службу моральным целям, будем относиться к
нему чисто эстетически - и посмотрим, не обнаружится ли в этом какой-либо
смысл. Такова логика благоразумного человека, и что этого следует? Осушим
слезы - и найдем утешение в мысли о том, что хотя само деяние, с моральной
точки зрения, ужасно и не имеет ни малейшего оправдания, оно же, с позиций
хорошего вкуса, оказывается весьма достойным внимания. Таким образом; все
довольны; справедливость старинной поговорки "Нет худа без добра" доказана в
очередной раз; недовольный любитель, раздосадованный было въедливостью
моралиста, приободряется и находит себе поживу: торжествует всеобщее
оживление. Искус миновал: отныне главенствует Искусство (различие между
двумя этими словами столь невелико, что ни судить, ни рядить, право, не
стоит) - Искусство, я повторяю, и Вкус получают основания позаботиться о
своих интересах. Руководствуясь этим принципом, джентльмены, я и предполагаю
заняться исследованием - от Каина до мистера Тертелла {13}. Давайте же
вместе, рука об руку, восхищенно обойдем внушительную галерею убийств, где
выставлены наиболее примечательные достижения в занимающей нас области, и я
постараюсь привлечь ваше внимание к заслуживающим критического рассмотрения
образцам.
Первое в истории убийство вестно всем и каждому. Как обретатель
убийства и основоположник данного вида искусства, Каин был, по-видимому,
выдающимся гением. Все Каины обладали гениальностью. Тувалкаин {14} обрел
орудия меди и железа или что-то вроде того. Но каковы бы ни были
оригинальность и одаренность этого художника, все искусства находились тогда
еще во младенчестве - и для верной критической оценки проведения,
вышедшего той или иной студии, крайне важно помнить об этом
обстоятельстве. Даже делия Тувала вряд ли нашли бы в наши дни одобрение в
Шеффилде {15}; равным образом не умалит достоинств Каина-старшего и
прнание посредственности им достигнутого. Мильтон, впрочем, придерживался,
по всей очевидности, противоположного мнения. Судя по бранной им
повествовательной манере, к данному убийству он был особенно неравнодушен;
ибо явно позаботился о должной картинности описания:
Завистник втайне злобой закипел,
Беседуя, ударил камнем в грудь
Соперника. Смертельно побледнев,
Пастух упал, и хлынула струя
Кровавая и душу унесла.
("Потерянный Рай", кн. ХI) {16}
Художник Ричардсон {17}, восприимчивый к живописным эффектам, в
"Замечаниях о "Потерянном Рае"" (с. 497) указывает: "Принято думать, - пишет
он, - что Каин, как говорится, вышиб дух единоутробного брата при помощи
огромного камня; Мильтон не оспаривает предания, однако добавляет от себя
обширную кровоточащую рану". Этот дополнительный штрих весьма и весьма
уместен, ибо примитивная бедность и грубость использованного орудия - без
необходимого тут теплого, полнокровного колорита - слишком уж выдают
первобытно-упрощенный стиль дикарской школы, как если бы деяние бездумно
совершил некий Полифем {18}, выказавший себя полным профаном и не имевший
под рукой никакого другого инструмента, кроме бараньей кости. Внесенное
улучшение меня, однако, глубоко радует, поскольку свидетельствует о том, что
Мильтон был знатоком. А еще лучшим, непревзойденным остается конечно же
Шекспир: достаточно напомнить описанные им убийства Дункана {19}, Банко {20}
и прочих; но выше всего стоит несравненная миниатюра в "Генрихе VI",
ображающая убитого Глостера {*} {21}.
{* Указанный отрывок (во второй части "Генриха VI", акт III)
примечателен вдвойне: во-первых, обдуманной верностью природе, даже если
описание преследовало бы исключительно поэтический эффект; во-вторых,
приданной описанию юридической ценности, поскольку оно совершенно очевидным
образом предназначено здесь косвенно подтвердить и законно обосновать
страшный слух, внезапно распространившийся, о том, что Великий герцог,
облеченный государственной властью, пал жертвой преступления. Герцог
Глостер, преданный опекун и любящий дядя простоватого, слабоумного короля,
найден в постели мертвым. Как истолковать случившееся? Постигла герцога
естественная кончина от руки Провидения - или же он пал жертвой насилия со
стороны врагов? Разбившиеся на два лагеря придворные толкуют многочисленные
улики в прямо противоположном смысле. Привязчивый, сокрушенный горем юный
король, находясь в положении, которое едва ли не обязывает его к
беспристрастности, не в силах тем не менее скрыть обуревающих его подозрений
относительно стоящего за этим адского тайного сговора. Чувствуя это, главарь
злоумышленников стремится ослабить воздействие, оказываемое на умы
прямодушием монарха, переживания которого встречают живой и горячий отклик у
лорда Уорика. Какой пример, спрашивает он, разумея под примером не пример в
смысле иллюстрации, как неменно предполагали легкомысленные комментаторы,
а в обычном схоластическом смысле - какие примеры и доводы может лорд Уорик
привести в подтверждение "ужасной, торжественной клятвы" - клятвы,
неопровержимость которой Уорик сравнивает только с подлинностью своих
упований на жнь вечную:
Так я уверен, что рукой насилья
Погублен трижды славный герцог Глостер {22}.
По видимости, вызов направлен против Уорика, однако на деле
предназначен для короля. В ответ Уорик строит свое обоснование не на
развернутой системе доводов, но на скорбном перечне метаморфоз, происшедших
в облике герцога после кончины: они несовместимы ни с каким другим
предположением, кроме одного: смерть его была насильственной. Чем я могу
доказать, что Глостер пал от руки убийц? Да вот, ниже приводится реестр
перемен, коснувшихся головы, лица, глаз, ноздрей, рук и прочего; такое
случается вовсе не с каждым мертвецом, но только с теми, кто стал жертвой
насилия:
Его ж лицо, смотри, черно от крови,
Глаза раскрыты шире, чем при жни,
Как у задушенного, смотрят жутко.
Раздуты ноздри, дыбом волоса,
А руки врозь раскинуты, как будто
За жнь боролся он и сломлен был.
Смотри: пристали волосы к подушке,
Окладистая борода мята,
Как рожь, прибитая жестокой бурей.
Что он убит - не может быть сомненья:
Здесь каждый прнак - тяжкая улика.
Логика данной ситуации не позволяет ни на минуту забывать, что все
перечисляемые симптомы могут быть убедительными, только если являются строго
диагностическими. Искомое разграничение проводится между смертью от
естественных причин и смертью насильственной. Все указания сомнительного и
двойственного характера будут, следственно, чуждыми и бесполезными для
целей, преследуемых шекспировским описанием. (Примеч. автора.)}
После того как однажды были заложены основы искусства, тем более
прискорбно наблюдать, как оно веками дремало, не подвергаясь дальнейшему
совершенствованию. В сущности говоря, я просто-напросто вынужден буду
сбросить со счетов все убийства (сакральные и профанные), совершенные до и
немалое время после наступления христианской эры, ибо они решительно не
стоят ни малейшего внимания. В Греции, даже в век Перикла {23}, не проошло
ни одного сколько-нибудь примечательного убийства - во всяком случае,
история об этом умалчивает, а Рим ни в одной области искусства не обладал
той оригинальностью, которая позволила бы ему преуспеть там, где потерпел
поражение его образец {В пору написания этих строк я придерживался на сей
счет общепринятого взгляда. Первопричина моего заблуждения - необдуманность.
Вникнув в дело глубже, я нашел серьезные основания для пересмотра прежнего
мнения: ныне я убежден, что римляне, имевшие возможность состязаться в том
или ином виде искусства с соперником, вправе хвалиться достижениями, не
уступающими по силе, свежести и самобытности лучшему наследия Эллады.
Как-нибудь я попытаюсь ложить эту точку зрения более развернуто - в
надежде обратить читателя в свою веру. А пока спешу решительно опровергнуть
вековое ослепление, начало которому было положено льстивым угодничеством
придворного поэта Вергилия {24}. С нменным желанием потворствовать Августу
{25} в его мстительной ненависти к Цицерону {26} и в словах "ornabunt Caucas
melius" ["они будут лучше украшать Кавказ" (лат.)] противопоставляя всех
афинских ораторов всем римским, Вергилий не погнушался огульно поступиться
справедливыми притязаниями своих соотечественников вкупе. (Примеч.
автора.)}.
Латинский язык не выдерживает самой идеи убийства. "Он умерщвлен" - как
это звучит по-латыни? Interfectus est, interemptus est - тут подразумевается
простое лишение жни; отсюда в средневековой христианской латыни возникла
необходимость обрести новое слово, возвыситься до которого вялость
классических представлений была не в состоянии.
Murdratus est - возглашает более возвышенный язык - готических веков.
Между тем иудейская школа убийства сохраняла в действии секреты мастерства,
постепенно передавая их в ведение западного мира. Иудейская школа оставалась
поистине на высоте првания - даже в эпоху средневековья, что доказывается
делом Хью Линкольна, заслужившим одобрение со стороны самого Чосера в
связи с другим выступлением той же школы, который в своих "Кентерберийских
рассказах" вкладывает историю об этом в уста госпожи настоятельницы.
Вновь ненадолго обращаясь к классической античности, должен прнать,
что Каталина {27}, Клавдий {28} и еще кое-кто этой компании могли бы
стать первоклассными виртуозами; достойно также всяческого сожаления, что
-за педантства Цицерона Рим лишился единственного шанса снискать заслуги в
данной области. Более подходящего объекта для убийства, чем он сам, на свете
просто не отыскать. О Блнецы! Какой вопль испустил бы он с перепугу,
обнаружив Цетега у себя под кроватью. Послушать его было бы истинным
развлечением - и я, джентльмены, ничуть не сомневаюсь, что он предпочел бы
utile (полезность) сокрытия в клозете (или даже в клоаке) honestum
(добродетели) непосредственного столкновения с бестрепетным художником.
Обратимся теперь к сумрачным временам средневековья (блюдя точность, мы
разумеем здесь par excellence {по преимуществу ).} десятый век как
наиболее темный - и два примыкающих к нему столетия до и после; следственно,
самая глухая полночь длилась с 888 года по 1111-й): данная эпоха
естественным образом должна была благоприятствовать искусству убивать столь
же, сколь она благоприятствовала церковной архитектуре, витражному
мастерству и так далее; соответственно, к концу данного периода явился
великий представитель нашего искусства (я имею в виду Человека с Горы). Он
был подлинным светочем - и мне нет нужды напоминать, что сам термин
"ассасины" {29} восходит к нему. Он был столь страстным любителем, что
однажды, когда на его собственную жнь покусился приближенный, выказанный
последним талант привел его в полный восторг и, даже несмотря на провал
художника-исполнителя, он на месте был проведен в герцоги, с дарованием
последующего имущественного права по женской линии и назначением пенсии на
три пожненных срока. Убийства по политическим мотивам - область нашего
искусства, требующая особого внимания; не исключено, что я посвящу ей
отдельную лекцию. Замечу в скобках об одной странности: данная разновидность
процветает спорадически, бурными вспышками. Стоит заронить искру -
вспыхивает п Наша эпоха также дала превосходные примеры: возьмем хотя
бы выпад Беллингема {30} против премьер-министра Персиваля, случай с
герцогом Беррийским {31} в парижской Опере, происшествие с маршалом
Бессьером в Авиньоне {32}; а приблительно два с половиной столетия тому
назад заблистало воистину великолепное созвездие убийств названного разряда.
Нетрудно догадаться, что речь идет о семи несравненных свершениях - об
убийстве Вильгельма I Оранского {33} и трех французских Генрихов, а именно:
герцога Га {34}, неравнодушного к королевскому трону Франции; Генриха III
{35}, последнего занимавших этот трон представителей династии Валуа; и
наконец, Генриха IV {36}, его шурина, взошедшего вслед за ним на престол, -
основоположника династии Бурбонов; восемнадцать лет спустя список пополнился
пятым именем - именем нашего соотечественника, герцога Букингемского {37}
(прекрасно описанного в письмах, опубликованных сэром Генри Эллисом {38}
Британского музея), далее добавился король Густав Адольф {39}, а седьмым
стал Валленштейн {40}. Что за дивная плеяда убийств! Наше восхищение только
возрастет оттого, что эта блистательная череда артистических шедевров,
включающая трех величеств, трех высочеств и одно превосходительство,
уместилась в самом непродолжительном отрезке времени - с 1588 по 1635 год.
Убийство шведского короля ставится, между прочим, под сомнение многими
авторами - Хартом в том числе, однако все они заблуждаются. Король был убит
- и я считаю это убийство, редкое по совершенству исполнения, единственным в
своем роде: его лишили жни в полдень, на поле битвы; здесь проявилась
оригинальность стиля, какой мне не приходилось встречать ни в одном
вестном мне проведении искусства. Задумать тайное убийство по личным
мотивам и сделать его скромной вставкой в обширной раме многолюдного побоища
- право же, этот прием равносилен утонченному замыслу Гамлета разыграть
трагедию внутри трагедии {41}. Несомненно, все вышеперечисленные душегубства
должны быть с немалой пользой учены хорошо осведомленным ценителем. Все
они представляют собой образцы, примеры для подражания, о которых можно
сказать: "Noctuma versate manu, versate diurna" {"Листайте днем и ночью"
(лат.) {42}.} (в особенности nocturna).
Убийства особ королевской крови и государственных деятелей большого
недоумения не вызывают: от их смерти нередко зависят важные общественные
перемены; занимаемое ими высокое положение уже само по себе привлекает взор
художника, охваченного жаждой сценического эффекта. Существует, однако, и с
первых десятилетии семнадцатого века получает все большее распространение
еще одна разновидность убийств, вызывающая у меня неподдельное умление: я
имею в виду убийство философов. Неоспоримым фактом, джентльмены, является
то, что всякий философ, стяжавший вестность за последние двести лет, был
либо убит, либо чудом бежал гибели; таким образом, если на человека,
называющего себя философом, ни разу не совершалось покушения, будьте
уверены, что он пуст как орех; философию Локка {43} очевиднее всего
опровергает (если только требуется какое-либо опровержение) то
обстоятельство, что на протяжении семидесяти двух лет никто не сношел до
того, чтобы перерезать ему глотку. Поскольку истории с философами не слишком
вестны, хотя в целом они весьма содержательны и хорошо скомпонованы, я
позволю себе экскурс в данную область преимущественно с целью
продемонстрировать собственную эрудицию.
Первым великим философом семнадцатого столетия (если исключить Бэкона и
Галилея) был Декарт {44}; говоря о тех, кто был на волосок от гибели и чудом
бежал насильственной смерти, нельзя не вспомнить и о нем. Дело, согласно
описанию, приведенному Байе в его книге "Жнь Декарта" (т. I, с. 102-103),
обстояло следующим образом. В 1621 году (в возрасте двадцати шести лет)
Декарт, как обычно, путешествовал (он был непоседлив как гиена) - и,
достигнув Эльбы {45} либо бл Глюкштадта {46}, либо возле Гамбурга, отплыл
в Восточную Фрисландию. Что ему понадобилось в Восточной Фрисландии {47} -
одному Богу вестно; возможно, он и сам над этим задумался, ибо, добравшись
до Эмдена {48}, решил немедленно отправиться в Западную Фрисландию: не желая
задерживаться, он нанял барку с несколькими матросами. В открытом море его
ждало приятное открытие: выяснилось, что он отдал себя добровольно во власть
разбойников. Команда, по словам Байе, состояла отпетых негодяев - "des
scelerats": не любителей, каковыми являемся мы с вами, джентльмены, но
профессионалов, первейшим побуждением которых было поскорее перерезать лично
ему глотку. История эта доставляет столько удовольствия, что я переведу
рассказ французского биографа полностью: "Господина Декарта сопровождал
только один слуга, с которым он беседовал по-французски. Матросы приняли
Декарта за иностранца и, посчитав его не дворянином, а торговцем, заключили,
что он при деньгах. Задуманный план действий не сулил ничего хорошего
кошельку путешественника. Разница, однако, между морскими разбойниками и
разбойниками лесными заключается в том, что последние могут без опаски
сохранить жнь своим жертвам, тогда как первые не отважатся высадить
пассажира на берег, не подвергая себя риску быть разоблаченными. Провожатые
Декарта приняли все меры к тому, чтобы предотвратить подобную неприятность.
Они не преминули подметить, что приехал он далека, знакомых в здешних
краях у него наверняка нет и никто не возьмет на себя труд пуститься в
расспросы в том случае, если путник не доберется до места назначения (quand
il viendroit a manquer). Представьте, джентльмены, как эти фрисландские
молодчики судачат о философе, словно это бочонок рома, предназначенный для
какого-то судового маклера. Нрав у него, толковали они, тихий и скромный -
и, судя по мягкости и вежливости в обращении с ними же самими, они
заключили, что перед ними всего лишь зеленый юнец, без кола и двора,
расправиться с которым не составит труда. Негодяи без стеснения обсуждали
затеянное в присутствии самого Декарта, думая, что он не понимает никакого
другого языка, кроме того, на каком беседовал со слугой; в конце концов, они
твердо вознамерились убить его и бросить труп в море, а добычу разделить
поровну".
Простите, джентльмены, мою веселость: право, я не в силах удержаться от
смеха, вспоминая об этой истории. Две подробности кажутся мне особенно
забавными: во-первых, панический ужас, или "перепуг" (как выражаются
воспитанники Итона), охвативший Декарта, когда он услышал о готовящемся
спектакле, который должен был завершиться его смертью, похоронами - и
дележкой унаследованного имущества. Еще потешней кажется допущение, что если
бы эти фрисландские гончие настигли добычу, то у нас не было бы никакой
картезианской философии; каким же образом мы бы без нее обходились, если
вспомнить о грудах посвященных ей томов, - предоставляю заключить любому
почтенному хранителю старых книг.
Однако продолжим: невзирая на страшный перепуг, Декарт выказал
готовность к борьбе, чем и поверг разбойных антикартезианцев в благоговейный
трепет. "Обнаружив, - продолжает господин Байе, - что дело нешуточное,
господин Декарт мигом вскочил на ноги и самым резким тоном, явившимся для
этих трусов полной неожиданностью, обратился к ним на их языке и пригрозил
пустить в ход шпагу, буде те осмелятся нанести ему оскорбление". Поистине,
джентльмены, для столь ничтожных проходимцев было бы совершенно
незаслуженной честью оказаться нананными на картезианскую рапиру подобно
жаворонкам; и потому я рад, что господин Декарт не обездолил виселицу
исполнением своей угрозы, тем более что он вряд ли сумел бы доставить судно
в гавань после сведения счетов с командой: вероятно, плавание его по
Зюйдер-Зее {49} длилось бы до бесконечности, и моряки по ошибке принимали бы
судно за "Летучего голландца" {50}, направляющегося в родной порт.
"Проявленное Декартом мужество, - замечает биограф, - провело на бандитов
поистине волшебное действие. Ошеломленные неожиданностью, они впали в полную
растерянность - и, забыв о своем численном перевесе, благополучно высадили
путешественника там, где он пожелал".
Вы, джентльмены, вероятно, могли бы предположить, что, подражая Цезарю
{51}, обратившемуся к бедному паромщику со словами: "Caesarem vehis et
fortunas ejus" {"Ты везешь Цезаря и его удачу" (лат.).}, Декарту следовало
бы только воскликнуть: "Прочь, собаки, вам не перерезать мне глотку, ибо вы
везете Декарта и его философию!" - и ему бы уже ничто не угрожало. Один
германских императоров придерживался сходного мнения. В ответ на усердные
мольбы укрыться от канонады он сказал: "Фи, приятель, слышал ли ты
когда-нибудь об императоре, которого сразило бы пушечное ядро?" {К
указанному доводу прибегали, по крайней мере один раз, крайне неудачно:
несколько столетий тому назад французский дофин, которого предостерегли от
опасности заражения оспой, задал тот же вопрос: "Кто-нибудь слышал о дофине,
умершем от оспы?" Верно: о подобном случае никто и слыхом не слыхивал. И тем
не менее упомянутый дофин скончался именно от этой болезни. (Примеч.
автора.)} Насчет императора утверждать не берусь, но для уничтожения
философа потребовалось гораздо меньшее: второй величайший европейских
философов, безусловно, пал от руки убийцы. Этим философом был Спиноза.
Согласно распространенному убеждению, мне хорошо вестному, Спиноза
умер в своей постели. Возможно, это и так - и тем не менее его умертвили: в
доказательство сошлюсь на книгу, данную в Брюсселе в 1731 году, под
заглавием "Жнь Спинозы", господином Жаном Колерю, с многочисленными
добавлениями рукописной биографии, написанной одним друзей философа.
Спиноза скончался 21 февраля 1677 года: ему едва исполнилось сорок четыре
года. Смерть в таком возрасте сама по себе подозрительна, и автор указывает,
что в рукописи содержится подтверждение вывода, "gue sa mort n'a pas ete
tout-a-fait naturelle" {"что смерть его была не совсем естественной"
).}. Живя в сыром климате, да еще в такой моряцкой стране, как
Голландия, Спиноза мог бы, конечно, злоупотреблять грогом, а в особенности
пуншем {"Июня 1, 1675. - Выпили три чаши пунша (напиток весьма для меня
непривычный)", записал преподобный мистер Генрих Теонг в своем "Дневнике",
опубликованном Ч. Найтом. В примечании к этому отрывку делается ссылка на
книгу Фрайера "Путешествие в Вест-Индию" (1672), где упоминается
"расслабляющий напиток под названием "пунш"" (что означает на языке
хиндустани "пять"), пяти ингредиентов. Приготовленный таким образом,
именуется у медиков "квинта"; если составных частей только четыре -
"кварта". Безусловно, именно это евангельское обозначение вызвало интерес к
данному напитку у преподобного мистера Теонга. (Примеч. автора.)} -
незадолго перед тем обретенным. Вне сомнения, это было вполне возможно,
однако этого не было. Месье Жан называет его "extreme merit sobre en son
boire et en son manger" {"чрезвычайно умеренным в еде и питье" ).}.
Ходили, правда, темные слухи о том, что Спиноза употреблял якобы сок
мандрагоры {52} (с. 140) и опиум (с. 144), однако в счете от его аптекаря
эти снадобья не значатся. При столь очевидной воздержанности как же он мог
умереть естественной смертью в сорок четыре года? Послушаем рассказ
биографа: "В воскресенье утром, 21 февраля, до начала церковной службы,
Спиноза, спустившись вн, беседовал с хозяином и хозяйкой дома". Как видим,
в эту пору - около десяти утра - Спиноза был жив и вполне здоров. Однако,
согласно биографу, он "вызвал Амстердама врача, которого я бы предпочел
обозначить инициалами Л. М.". Этот самый Л. М. предписал домовладельцам
купить "старого петуха" и тотчас его сварить, с тем чтобы около полудня
Спиноза откушал бульон, что - по возвращении церкви хозяина с супругой -
он и сделал, а также съел с аппетитом кусок старой курятины.
"После обеда Л. М. остался наедине со Спинозой, поскольку хозяева вновь
отправились в церковь; явившись же домой, они, к величайшему своему
умлению, узнали о том, что Спиноза около трех часов дня скончался в
присутствии Л. М., который тем же вечером отбыл в Амстердам, не уделив
покойному ни малейшего внимания" - и, по-видимому, столь же равнодушно
оставив свой скромный счет неоплаченным. "Он с явной готовностью сложил с
себя свои обязанности, так как, завладев дукатами, горстью серебра и ножом с
серебряной рукояткой, поспешил скрыться с добычей". Ясно, джентльмены, что
перед нами убийство; очевиден и способ, каким оно было совершено. Убил
Спинозу Л. М. - и убил -за денег. Бедняга философ, тщедушный и нуренный
болезнью, был беспомощен: следов крови не оказалось. Л. М., скорее всего,
опрокинул пациента на постель и задушил его с помощью подушки: несчастный и
без того еле дышал после своего инфернального обеда. С трудом пережевав
"старого петуха" (достигшего, полагаю, столетнего возраста), в состоянии ли
был обессиленный инвалид одолеть доктора в рукопашной схватке? Но кто такой
этот А. М.? Уж наверняка не Линдли Маррей {53}, которого я встречал в Йорке
в 1825 году; к тому же я вовсе не считаю его способным на подобный поступок
- во всяком случае, по отношению к собрату филологу: как вам вестно,
джентльмены, Спиноза - автор весьма почтенной грамматики древнееврейского
языка.
Гоббс {54} - почему и на каком основании, мне непонятно - не был убит.
Это крупнейший промах со стороны профессионалов семнадцатого века: Гоббс во
всех отношениях представлял себя превосходный объект для приложения сил,
разве что отличался чрезмерной худобой; деньги у него, бесспорно, водились,
но, что весьма забавно, он не имел ни малейшего права оказывать
сопротивление убийце. Согласно его же собственному учению, могучая сила
создает высшее право; поэтому отказ быть убитым является наихудшей
разновидностью бунта - в том случае, если убивать тебя принимается
достаточная власть. Впрочем, джентльмены, хотя Гоббс и не был убит, я
счастлив заверить вас - по его же словам, он трижды стоял на краю гибели,
что отчасти утешает. Впервые смерть угрожала философу весной 1640 года,
когда, по его
утверждению, он, от имени короля, распространил рукопись, направленную
против парламента; впоследствии, кстати, он эту рукопись никому не мог
предъявить; однако Гоббс заявляет: "Если бы его величество не распустил
парламент (в мае), моя жнь подверглась бы опасности". Роспуск парламента
тем не менее пользы не принес, ибо в ноябре того же года был созван Долгий
парламент {55} - и Гоббс, вторично убоявшись пасть жертвой насилия, бежал во
Францию. Все это очень походит на манию Джона Денниса {56}, полагавшего, что
Людовик XIV {57} не заключит перемирия с королевой Анной {58} до тех пор,
пока его (Денниса) не выдадут на расправу французским властям; под
воздействием этого убеждения он даже бежал подальше от побережья. Во Франции
Гоббс ухитрился уберечь свою глотку от посягательств на протяжении целых
десяти лет, однако в конце этого срока, желания подольститься к Кромвелю
{59}, опубликовал "Левиафан" {60}. Старый трус перепугался в третий раз: он
уже ощущал холодное прикосновение роялистской шпаги к горлу, вспоминая, как
обошлись с посланцами парламента в Гааге и Мадриде. "Turn", пишет он на
своей чудовищной латыни:
Turn venit in mentem mihi Dorislaus et Ascham;
Tanquam proscripto terror ubique aderat {*}.
{* Тогда пришли мне на ум Дорислав и Эшем, и всюду был ужас как при
объявлении вне закона (лат.).}
Соответственно, он бежал домой, в Англию. Не подлежит никакому
сомнению, что автор "Левиафана" заслуживал биения дубиной - или даже тремя
дубинами - за написание пентаметрического стиха со столь вопиющей концовкой,
как "terror ubique aderat". Но никто никогда и не считал его достойным
другого орудия наказания, кроме дубины. По существу, вся эта хвастливая
история от начала до конца выдумана им самим. В письме крайне
оскорбительного свойства, адресованном "ученой особе" (подразумевался
математик Валлис {61}), Гоббс лагает происшествие совершенно иначе: так,
на странице 8 он утверждает, будто бежал на родину, "видя угрозу своей
безопасности со стороны французского духовенства"; он намекает на
вероятность расправы над ним как над еретиком, что было бы поистине
великолепной шуткой: Фому Неверующего {62} предали бы казни за верность
религии.
Выдумки выдумками, однако же вестно со всей определенностью, что до
конца жни Гоббс страшился убийц. Доказательством служит история, которую я
намерен вам поведать: взята она не рукописи, хотя - по словам мистера
Колриджа - не уступает рукописи, ибо заимствована книги, ныне совершенно
забытой, а именно: "Рассмотрение убеждений мистера Гоббса - в беседе между
ним и студентом богословия" {63} (опубликована лет за десять до смерти
философа). Книга вышла анонимно, но написана она Теннисоном - тем самым,
который через тридцать лет сменил Тиллотсона {64} в должности архиепископа
Кентерберийского. Во вступлении говорится: "Некий богослов (несомненно, это
сам Тиллотсон) ежегодно путешествовал по острову на протяжении месяца. Во
время одной таких поездок (1670) он посетил Пик в Дербишире {65} -
отчасти подвигнутый описанием Гоббса. Будучи в тех краях, он не мог не
посетить Бакстон {66}; тотчас по прибытии ему посчастливилось встретить
компанию джентльменов, спешившихся у дверей гостиницы: среди них был худой
долговязый господин - не кто иной, как сам Гоббс, прискакавший верхом,
очевидно Четсуорта {Четсуорт тогда, как и ныне, был роскошным поместьем
самой знатной ветви рода Кавендишей - в те дни графов, в настоящее время
герцогов Девонширских. К чести семейства, два его поколения предоставляли
приют Гоббсу. Примечательно, что Гоббс родился в год нашествия Испанской
Армады {68} - то есть в 1588-м (так, во всяком случае, мне представляется).
Следовательно, при встрече с Теннисоном в 1670 году ему должно было быть
около 82 лет. (Примеч. автора.)}: {67}. При знакомстве с подобной
знаменитостью путешественник, ищущий живописного, не мог не представиться
ему, даже рискуя прослыть надоедой. На его счастье, оба спутника мистера
Гоббса были через посыльного неожиданно отозваны - и таким образом, до конца
пребывания в Бакстоне, богослов заполучил Левиафана в свою безраздельную
собственность - и был удостоен чести пить с ним по вечерам. Гоббс,
по-видимому, держался вначале холодно, ибо сторонился лиц духовного звания,
но затем смягчился и, выказав дружелюбие, настроился на шутливый лад; вскоре
они договорились пойти вместе в баню. Как это Теннисон отважился плескаться
в одной воде с Левиафаном - ума не приложу, однако именно так оно и
происходило: оба резвились будто два дельфина, несмотря на весьма преклонный
возраст Гоббса, а "в перерывах между плаванием и погружением с головой" (то
есть нырянием) "рассуждали о многих предметах, касающихся античных бань и
Истоков Сущего". Проведя так около часа, они вышли бассейна - обсушились,
оделись и сели в ожидании ужина; в намерения их входило подкрепиться подобно
Deipnosophistae {69} и заняться не столько обильной выпивкой, сколько
беседой. Но их невинные замыслы нарушил шум ссоры, затеянной незадолго перед
тем малоотесанными обитателями дома. Мистер Гоббс казался сильно
встревоженным, хотя собеседники и стояли поодаль. А почему он был так
встревожен, джентльмены? Вы скажете, разумеется, что кроткой и
бескорыстной любви к покою, приличествующей старому человеку, да еще к тому
же философу. Слушайте дальше: "Он не сразу овладел собой - и, понив голос,
озабоченно пересказал историю о том, как Секст Росций {70} был убит после
ужина бл Палатинских купален {71}. Таково обобщение, заключенное в
замечании Цицерона об Эпикуре Атеисте {72}, который, по его словам, как
никто другой страшился того, что презирал - смерти и богов". Только потому,
что блился час ужина, а по соседству с ним находилась купальня, мистер
Гоббс примерял к себе участь Секста Росция. Его, видите ли, должны убить
так, как был убит Секст Росций. Кто еще нашел бы в этом хоть какую-то
логику, кроме человека, которому постоянно мерещился убийца? Перед нами
Левиафан, страшащийся не клинков английских роялистов, но "перепуганный до
неприличия" сварой в пивной между честными дербиширскими олухами, которые
сами до смерти перепугались бы от одного его вида - долговязого чучела
минувшего века.
Мальбранш {73}, вы, наверное, обрадуетесь, был убит. Убийца его хорошо
вестен: это епископ Беркли {74}. История эта знакома всем, хотя до сих пор
представлялась в ложном свете. Беркли, тогда еще молодой человек, по
прибытии в Париж навестил преподобного отца Мальбранша. Он застал его в
келье за приготовлением пищи. Повара всегда были genus irritabile {родом
раздражительным (лат.).}; {75}; авторы - еще в большей степени; Мальбранш
принадлежал и к тем, и к другим; вспыхнул спор; престарелый священник, уже и
без того разгоряченный, вскипел гневом; кулинарное недовольство, вкупе с
метафическим раздражением, вывело строя его печень: он слег в постель -
и скончался. Вот распространенная версия происшедшего: "Так было обмануто
ухо Дании". Дело в том, что подлинную историю замяли - уважения к Беркли,
который (по справедливому наблюдению Попа) {76} "был славен добродетелями
всеми", иначе выяснилось бы, что Беркли, чувствуя себя уязвленным ехидностью
старика француза, набросился на него; завязалась драка; в первую же минуту
Мальбранш был сбит с ног; самодовольство его мигом улетучилось, и он,
вероятно, сдался бы на милость победителя, но у Беркли кровь взыграла не на
шутку - и он принялся настаивать на том, что Мальбранш отказался от учения о
случайных причинах. Тщеславие философа не позволило ему пойти на уступки -
и, таким образом, он пал жертвой запальчивости ирландского юноши,
усугубленной собственным нелепым упрямством.
Лейбниц {77}, во всех отношениях превосходивший Мальбранша, мог бы, a
fortiori {еще в большей мере (лат.).}, рассчитывать на гибель от руки
убийцы, чего, однако, не проошло. Полагаю, что он был задет подобным
небрежением - и чувствовал себя оскорбленным той безопасностью, в какой
проводил свои дни. Я не могу объяснить ничем иным поведение Лейбница в конце
жни, когда его обуяла алчность и он накопил у себя в доме целые кучи
золота. Это было в Вене, где он умер; сохранились письма, запечатлевшие его
безмерную тревогу за свою жнь. Тем не менее он так страстно желал
подвергнуться хотя бы покушению, что не устранялся от опасности.
Один покойный педагог бирмингемской выделки - а именно, доктор Парр -
проявил в подобных обстоятельствах больший эгом. Он собрал огромное
количество золотой и серебряной посуды, которую держал какое-то время в
спальне у себя в священническом доме в Хэттоне. С каждым днем он все больше
и больше боялся, что его убьют, чему, он знал, противостоять он не в силах
(да он, собственно, и не претендовал на сопротивление) - и потому перетащил
все свое добро к местному кузнецу; вообразив, очевидно, что убийство кузнеца
нанесет меньший урон salus reipublicae {благу государства (лат.).}, нежели
убийство педагога. Это мнение, по дошедшим до меня слухам, энергично
оспаривалось; теперь все, кажется, согласились на том, что цена одной
хорошей подковы равна примерно цене двух с четвертью лечебных проповедей
{"Лечебные проповеди". Доктор Парр, впервые выступив в печати со знаменитым
латинским предисловием к Белленденусу (правильное ударение - на втором
слоге), время от времени публиковал проповеди, читанные им для некой
больницы (не помню точного названия), официально именовавшейся "лечебницей";
вышло так, что и сами проповеди получили вестность как "лечебные".
(Примеч. автора.)}.
Если о Лейбнице, хотя и не убитом, можно сказать, что он умер отчасти
от страха быть убитым, а отчасти от раздражения, вызванного тем, что никто
не посягнул на его жнь, то Кант, напротив, не питавший на данный счет ни
малейших амбиций, был на волосок от насильственной смерти - ближе, чем
кто-либо тех, о ком пишут книги, за исключением разве что Декарта. Сколь
нелепо расточает фортуна свои милости! Подробности инцидента приведены в
анонимном жнеописании этого великого мыслителя. С целью укрепления
здоровья Кант предписал себе ежедневную шестимильную прогулку по проезжей
дороге. Об этом прослышал один человек, имевший собственные резоны для
совершения убийства, и устроил у третьего мильного столба, на пути
Кенигсберга, засаду, где подстерег своего "бранника", который появлялся
там всегда в один и тот же час с точностью почтовой кареты.
Спасла Канта чистая случайность. Обстоятельство это заключалось в
скрупулезности (миссис Куикли {78} сказала бы - въедливости) нравственных
взглядов убийцы. Старый профессор, решил он, наверняка отягощен грехами.
Другое дело - малый ребенок. Рассудив таким образом, покушавшийся в
критический момент оставил Канта в покое и зарезал вскорости пятилетнюю
кроху. Так обо всем этом повествуют в Германии, однако я склонен считать
убийцу подлинным любителем, который почувствовал, как мало ответит
требованиям хорошего вкуса убийство старого, очерствелого, желчного
метафика: он не мог блеснуть своим искусством, поскольку философ даже
после смерти не мог бы больше походить на мумию, чем походил при жни.
Итак, джентльмены, я проследил связь между философией и нашим
искусством - и тем временем начинаю осознавать, что вторгся в современную
нам эпоху. Я не возьму на себя смелость давать оценку нашему веку в отрыве
от двух предшествующих; различия между ними, в сущности, нет. Семнадцатое и
восемнадцатое столетие, наряду с прожитой нами толикой девятнадцатого,
образуют в совокупности классическую эпоху убийства. Прекраснейшим
свершений семнадцатого столетия было, бесспорно, убийство сэра Эдмондбери
Годфри {79}, встречающее с моей стороны безоговорочное одобрение. Если взять
столь весомый атрибут, как покров тайны, необходимо долженствующий
сопутствовать всякому взвешенному покушению на убийство, то в этом смысле
убийство сэра Годфри и остается поистине непревзойденным: загадка до сих пор
не разгадана. Попытки взвалить убийство на папистов повредили бы шедевру
ничуть не менее, чем старания профессиональных реставраторов повредили
вестным полотнам Корреджо {80}; подобные попытки, пожалуй, уничтожили бы
совершенное создание в корне, поскольку перевели бы событие в искусственный
разряд убийств по чисто политическим мотивам; в них начисто отсутствует
animus {душа (лат.).} убийства - и я прываю общество решительно отвергнуть
выдвинутое против папистов обвинение. По сути, оно совершенно беспочвенно -
и явилось исключительно следствием протестантского фанатма. Сэр Эдмондбери
не выделялся среди лондонских чиновников особой суровостью по отношению к
папистам и не поощрял стремления фанатиков применить на деле законы,
направленные против инаковерующих. Он не навлек на себя враждебности со
стороны какой-либо религиозной секты. Что же касается застывших капель
воска, замеченных на платье обнаруженного в канаве трупа (а благодаря им
подозрения пали на служителей католической Королевской часовни), то здесь
налицо либо злокозненный подлог, затеянный гонителями папистов, либо вся эта
история - от начала до конца, включая найденный воск и предполагаемое его
происхождение - мышлена епископом Бернетом, который, по утверждениям
герцогини Портсмут, прослыл в семнадцатом столетии рядным фантазером и
большим мастером на выдумки. Попутно следует отметить, что число убийств,
совершенных во времена сэра Эдмондбери, не слишком велико: это, вероятно,
объясняется недостатком просвещенного покровительства.
"Sint Maecenates, non deerant, Flacce, Marones" {*}.
{* "Если будут Меценаты, не будет, Флакк, недостатка и в Вергилиях"
(лат.).}
Сверившись с "Наблюдениями над показателями смертности" Гранта (4-е
д., Оксфорд, 1665), я нашел, что двухсот двадцати девяти тысяч двухсот
пятидесяти человек, скончавшихся в Лондоне за двадцатилетний период
семнадцатого века, убито было не более восьмидесяти шести - то есть в
среднем четыре целых три десятых человека в год. Это скромная цифра,
джентльмены, и вряд ли достаточная для того, чтобы основать академию;
несомненно, однако, что при столь незначительном количестве мы вправе
ожидать первоклассного качества. Возможно, так оно и было, но я все же
склонен придерживаться мнения, что лучший художник семнадцатого столетия
далеко уступает по мастерству лучшему художнику столетия восемнадцатого.
Хотя случай с сэром Эдмондбери Годфри и заслуживает всяческих похвал (а
никто не может оценить его так, как я - по достоинству), я тем не менее не
могу счесть его равным истории миссис Раскоум Бристоля - ни по
оригинальности замысла, ни по широте и дерзости исполнения. Убийство
почтенной леди проошло в самом начале царствования Георга III81 -
царствования, как вестно, исключительно благоприятного для процветания
искусств в целом. Миссис Раскоум проживала на Колледж-Грин, вместе с
единственной служанкой, и ни та, ни другая нимало не претендовали на место в
истории, которое им обеспечил великий искусник, чье мастерство я намерен вам
описать. Одним прекрасным утром, когда в городе царила оживленная суета, у
соседей миссис Раскоум зародились недобрые предчувствия; дверь взломали - и,
проникнув в дом, нашли хозяйку убитой у себя в постели; мертвая служанка
лежала на ступенях лестницы. Дело происходило в полдень, и всего лишь двумя
часами ранее обеих видели живыми и здоровыми. Случилось это, насколько я
помню, в 1764 году; с тех пор минуло, следовательно, свыше шестидесяти лет,
однако автор шедевра до сего времени не обнаружен. Подозрения потомства пали
на двух претендентов - на булочника и на трубочиста. Заблуждение очевидное:
неопытного художника ни за что не осенила бы столь дерзостная идея - идея
убийства среди бела дня, в самом сердце большого города. Нет, джентльмены,
не безвестный булочник, уверяю вас, не неведомый свету трубочист сотворил
этот ше Я знаю, кому он принадлежит. (Шум в зале сменяется
аплодисментами; залившийся румянцем лектор продолжает с еще большей
горячностью.)
Ради Бога, джентльмены, не поймите меня неправильно; нет, я тут
абсолютно ни при чем. Я не настолько тщеславен, чтобы мнить себя способным
на такие свершения; поверьте, вы сильно преувеличиваете мои таланты; дело
миссис Раскоум далеко превосходит мои скромные возможности. Просто мне
довелось узнать имя этого виртуоза - от знаменитого хирурга, бывшего
ассистентом при его вскрытии. Названный медик завел у себя частный музей
профессионального назначения, один угол которого занимал гипсовый слепок с
человеческой фигуры на редкость совершенных пропорций.
Это, заявил хирург, слепок с тела знаменитого ланкаширского грабителя.
Долгое время он скрывал свое занятие от соседей, натягивая на ноги своей
лошади шерстяные чулки с расчетом приглушить стук копыт по мощеной дороге,
которая вела в конюшню. Когда он попал на виселицу за совершенные им
грабежи, я состоял в обучении у Крукшенка {82}; преступник отличался столь
завидной конституцией, что ради того, чтобы завладеть телом без малейшей
задержки, нельзя было жалеть ни сил, ни средств. При потворстве помощника
шерифа осужденного сняли с веревки до истечения положенного срока, немедля
поместили в фаэтон, запряженный четверкой лошадей, - и таким образом
доставили в дом Крукшенка, пока повешенный еще сохранял прнаки жни.
Мистеру...... тогда молодому студенту, было предоставлено почетное право
нанести казненному coup de grace {последний удар ).}, завершить
исполнение судебного приговора. Меня поразил этот примечательный анекдот,
свидетельствующий о том, что так или иначе все джентльмены прозекторской
принадлежат к числу ценителей в нашей области, однажды я поделился таким
мнением с знакомой леди Ланкашира. Она тотчас сообщила мне, что жила
ранее по соседству с этим грабителем, и ей хорошо помнились два
обстоятельства, каковые, в своей совокупности, по общему мнению окрестных
обитателей, приписывали ему честь участия в деле миссис Раскоум. Во-первых,
когда проошло убийство, грабитель отсутствовал целых две недели;
во-вторых, вскоре вся округа была наводнена долларами, а, по слухам, миссис
Раскоум скопила около двух тысяч таких монет. Кем бы, однако, ни был этот
выдающийся художник, он оставил нерушимый памятник своему гению: столь
трепетным оказался пиетет, внушенный захватывающей смелостью замысла и
мощным размахом исполнения, что вплоть до 1810 года (когда мне об этом
рассказывали) для дома миссис Раскоум никак не удавалось приискать жильца.
Хотя я и готов без устали превозносить описанный выше прецедент, пусть
не заподозрят меня в небрежении множеством других великолепных образчиков
искусства, явленных по всей нашей стране. Впрочем, случаи с мисс Блэнд,
капитаном Доннелланом или сэром Теофилусом Боутоном, а также подобные им, ни
малейшего сочувствия с моей стороны не вызовут. Да устыдятся все эти
отравители, возглашаю я: неужто не могут они следовать старой доброй
традиции перерезать глотку ножом, не прибегая к дерзостным новшествам
Италии? Я полагаю, что всяческие манипуляции с ядами по сравнению с
узаконенным методом выглядят ничуть не лучше, чем восковые делия рядом с
мраморными ваяниями или же литографии бок о бок с подлинником Вольпато
{83}. Но и за вычетом их существует сколько угодно превосходных проведений
искусства, выдержанных в безупречном стиле, каким нельзя не гордиться; и тут
со мной согласится любой честный знаток. Заметьте, что я говорю "честный": в
таких случаях необходимо делать большие скидки; ни один художник не может
быть уверен, что ему удастся вполне осуществить свой предварительный
замысел. Возникают различные препятствия: жертвы не выказывают должного
хладнокровия, когда к их горлу подступают с ножом: они пытаются бежать,
брыкаются, начинают кусаться; и если художники-портретисты нередко жалуются
на скованность своих моделей, то представители нашего жанра сталкиваются,
как правило, с лишней живостью повадки. В то же время присущее нашему
искусству свойство пробуждать в убиваемом взволнованность и раздражение
является в целом выигрышным приобретением для публики; важностью его мы не
должны пренебрегать, ибо оно способствует развитию скрытого таланта. Джереми
Тейлор с восхищением описывает феноменальные прыжки, совершаемые индивидами
под воздействием страха. Разительное подтверждение этому - недавнее дело
Маккинсов: мальчишка одолел высоту, о которой до конца своих дней и мечтать
не сможет. Иногда паника, сопутствующая действиям наших художников,
пробуждает самые блестящие способности к работе кулаками, а также к любой
разновидности гимнастических упражнений; в противном случае таланты эти,
зарытые в землю, остались бы неведомы владельцам, а равно и их друзьям.
Приведу любопытную иллюстрацию этого факта - историю, услышанную мной в
Германии.
Совершая как-то верховую прогулку в окрестностях Мюнхена, я свел
знакомство с одним выдающимся представителем нашего сообщества: имени его,
по понятным причинам, называть не буду. Этот господин уведомил меня, что,
утомленный холодными, по его определению, усладами откровенного
дилетантства, он перебрался Англии на континент - в надежде
попрактиковаться немного как профессионал. С этой целью он прибыл в
Германию, полагая, что полиция в этой части Европы особенно сонлива и
неповоротлива. Дебют его состоялся в Мюнхене: прнав во мне собрата, он без
утайки поведал мне о своем первом опыте.
"Напротив дома, в котором я квартировал, - начал мой собеседник, - жил
булочник; он был склонен к скаредности и жил в полном одиночестве. Широкое
одутловатое лицо его было тому причиной или что-то иное, но, так или иначе,
он меня к себе расположил - и я вознамерился приступить к делу на его горле,
которое -за отложного воротничка всегда оставалось открытым (мода, всегда
подстегивавшая мои стремления). По моим наблюдениям, вечерами он неменно
закрывал свои окна ставнями ровно в восемь, минута в минуту. Однажды я
подстерег булочника за этим занятием, ворвался следом за ним в помещение,
запер дверь и, обратившись к нему с величайшей учтивостью, посвятил его в
свои планы. Сопротивление, добавил я, нежелательно, поскольку повлечет за
собой взаимные неудобства; с этими словами я влек свои инструменты и
приготовился действовать. Тут булочник, впавший, казалось, от моего
уведомления в настоящую каталепсию, обнаружил вдруг прнаки неописуемого
волнения. "Я не хочу, чтобы меня убивали! - пронзительно завопил он. - К
чему (он, вероятно, хотел сказать, почему) я должен расставаться с моей
драгоценной глоткой?" - "К чему? Да хотя бы к тому, - возразил я, - что вы
добавляете в хлеб квасцы. Впрочем, несущественно, так это или не так (я был
полон решимости пресечь дискуссию в самом начале); знайте же, что по части
убийства я подлинный виртуоз - и желал бы отточить свое мастерство; меня
заворожило ваше неохватное горло, и я твердо намерен сделать вас своим
клиентом". - "Ах так! - вскричал булочник. - Что ж, тогда перед вами виртуоз
в другой области". - И он, сжав кулаки, занял оборонительную позицию. Сама
идея боксерского поединка показалась мне дикой. Действительно, один
лондонский пекарь отличился на ринге и прославился под именем Мастера
Булочек, однако он был еще юн и неиспорчен, тогда как мой противник
представлял себя чудовищного толстяка пятидесяти лет от роду, далеко не в
спортивной форме. Несмотря на все это, он бросил вызов мне, специалисту и
знатоку, и оказал столь яростное сопротивление, что я не раз опасался быть
побитым моим же оружием и пасть от руки прохвоста-булочника. Ничего себе
положение! Отзывчивые сердца должны мне посочувствовать. Насколько сильно я
был встревожен, вы можете судить по тому, что на протяжении первых
тринадцати раундов преимущество было на стороне булочника. В четырнадцатом
раунде я получил удар в правый глаз, который тотчас закрылся; тут, я
полагаю, и крылось мое конечное спасение, поскольку во мне вскипел такой
гнев, что в следующем раунде, а также в трех последующих я валил противника
с ног. Раунд девятнадцатый. Булочник выдыхается, силы его явно на исходе.
Его геометрические подвиги в последних четырех раундах пользы ему не
принесли. Он довольно ловко, впрочем, отразил удар, нацеленный в его
мертвенно-бледную фиономию; тут я поскользнулся и полетел на пол.
Раунд двадцатый. Оглядев булочника, я устыдился того, что терплю
столько неудобств от бесформенной кучи теста: разъярившись, я обрушил на
него самую суровую кару. Последовал обмен выпадами: поражение потерпели оба,
но верх одержал любитель - со счетом десять к трем.
Раунд двадцать первый. Булочник вскочил на ноги с поразительным
проворством; в самом деле, держался он стойко и сражался отменно - если
учесть, что пот с него лил ручьями; но задор его приметно увял - и все эти
наскоки были простым следствием овладевшей им паники. Стало ясно, что
надолго его не хватит. На протяжении этого раунда мы испробовали ближний
бой, в котором у меня был значительный перевес, и я нанес несколько ударов
по носу противника. Во-первых, нос его испещряли карбункулы; а во-вторых,
мне казалось, что подобные вольности в обращении с носом не могут не вызвать
у обладателя этого носа серьезного неудовольствия; так оно и случилось.
В последующие три раунда мастер булочек шатался будто корова на льду.
Видя, как обстоят дела, в двадцать четвертом раунде я шепнул ему на ухо
два-три слова, от которых он рухнул словно подкошенный. А сообщил я ему
всего лишь мое частное мнение о стоимости его глотки в страховом агентстве.
Мой доверительный шепот сильно поразил его: даже пот застыл на его лице - и
в последующие два раунда я был хозяином положения. Когда же я выкрикнул
"Время!" перед началом двадцать седьмого раунда, противник мой лежал
колода колодой".
"И вот тогда-то, - заметил я любителю, - вы, надо думать, и осуществили
свой замысел". - "Вы правы, - кротко отозвался мой собеседник. - И испытал
при этом величайшее удовлетворение, поскольку одним ударом убил двух
зайцев". Подразумевалось, что он не просто покончил с булочником, но еще и
хорошенько его отдубасил. Я, хоть убей, так не считаю: напротив, мне
представляется, что моему знакомому для расправы с одним-единственным зайцем
потребовалось нанести два удара: сначала кулаком выбить него спесь, а уж
потом прибегнуть к помощи своих инструментов. Но логика моего собеседника
тут не слишком существенна. Важна мораль всей этой истории,
свидетельствующая о том, какие потрясающие стимулы для пробуждения скрытого
таланта таятся в самой возможности вдруг быть убитым. Единственно под
влиянием этой вдохновляющей мысли прижимистый, неповоротливый мангеймский
булочник, наполовину впавший в каталептическое состояние, провел двадцать
семь раундов с опытным английским боксером; столь высоко вознесся его
природный гений благодаря животворному присутствию будущего убийцы.
Воистину, джентльмены, слыша о подобных вещах, чуть ли не долгом своим
сочтешь попытку смягчить ту крайнюю суровость, с какой большинство
отзывается об убийстве. Из людских пересудов можно заключить, будто все
неудобства и беспокойства выпадают на долю тех, кого убивают; те же, кто
бавлен от этой участи, горя не знают. Рассудительные люди думают иначе.
"Нет сомнения, - говорит Джереми Тейлор, - что гораздо легче пасть от
острого лезвия меча, чем от жестокого приступа лихорадки, а топор (сюда он
мог бы также добавить лом или молоток корабельного плотника) - куда меньшее
зло, нежели задержка мочеиспускания". В высшей степени справедливые слова:
епископ рассуждает как умный человек и подлинный ценитель, к числу которых,
я уверен, он принадлежал; другой великий философ, Марк Аврелий {84}, равным
образом стоял выше пошлых предрассудков на этот счет. Он заявлял, что одним
благороднейших свойств разума является "способность знать, наступила пора
покидать этот мир или же еще нет" (книга III, перевод Келлера). Поскольку
знать об этом дано лишь весьма немногим, истинным филантропом должен быть
тот - кто берет на себя труд безвозмездно, с немалым для себя риском,
наставить ближнего в данной отрасли знания. Все это я лагаю только в
качестве пищи для размышлений будущих моралистов; между тем заявляю о моем
личном убеждении, что лишь очень немногие совершают убийство, следуя
филантропическим или патриотическим принципам; я повторяю уже неоднократно
мной сказанное: у большинства убийц - в высшей степени вращенный хара
Относительно убийств, принадлежащих Уильямсу - наиболее величественных
и последовательных в своем совершенстве когда-либо имевших место, - то я
не вправе касаться их походя. Для всестороннего освещения их достоинств
потребуется целая лекция - или даже курс лекций {См. "Постскриптум" в
добавлении к этой лекции. (Примеч. автора.)}. Однако один любопытный факт,
связанный с этой историей, я все же приведу, поскольку он доказывает, что
блеск гения Уильямса совершенно ослепил взор криминальной полиции. Все вы,
не сомневаюсь, помните, что орудиями, с помощью которых Уильяме создал свое
первое великое проведение (убийство Марров), были нож и молоток
корабельного плотника. Так вот, молоток принадлежал старику шведу, некоему
Джону Петерсону, и на ручке были нанесены его инициалы. Этот инструмент,
оставленный Уильямсом в доме Марров, попал в руки следователей. Но не
секрет, джентльмены, что печатное уведомление об этих инициалах привело к
немедленному разоблачению Уильямса: опубликованное раньше, оно предотвратило
бы второе выдающееся его деяние (убийство Уильямсонов), совершенное
двенадцать дней спустя. Тем не менее следователи скрывали эту улику от
публики на протяжении долгих двенадцати дней - вплоть до осуществления
второго замысла. Когда же таковой наконец воплотился, сообщение о находке
передали в печать - очевидно, сознавая, что художник уже обеспечил себе
бессмертную славу и блистательная его репутация не способна пострадать от
какой-либо случайности.
О деле мистера Тертелла я, право, не знаю, что и сказать. Разумеется, я
весьма высоко ставлю моего предшественника на этой кафедре - и считаю его
лекции превосходными. Но, говоря вполне чистосердечно, я и в самом деле
полагаю, что главное его достижение как художника сильно переоценено. Каюсь,
поначалу и меня захлестнула волна всеобщего энтузиазма. Утром, когда весть
об убийстве разнеслась по Лондону, любителей собралось вместе столько,
сколько на моей памяти не собиралось со времен Уильямса; дряхлые,
прикованные к постели знатоки, привыкшие раздраженно сетовать на отсутствие
настоящих событий, приковыляли тогда в наш клуб; и такого множества
благожелательных, сияющих веселым довольством лиц мне не часто доводилось
видеть. Отовсюду слышались поздравления; члены клуба, обмениваясь
рукопожатиями, договаривались о совместных обедах; поминутно раздавались
торжествующие вопросы: "Ну как, наконец-то?" - "То, что надо, верно?" -
"Теперь вы удовлетворены?" Однако в самый разгар суматохи все мы, помнится,
разом смолкли, заслышав стук деревянной ноги одного любителей - пожилого
циника Л. С. Он вступил в зал, сохраняя обычную мрачность, и, продвигаясь
вперед, ворчливо бормотал: "Обыкновенный плагиат! Бесстыдное воровство!
Мошенник воспользовался брошенными мною намеками. К тому же стиль его резок,
как у Дюрера {85}, и груб, как у Фьюзели {86}". Многие полагали, что устами
его говорила простая ревность, подстегнутая язвительностью характера, но
должен прнаться, что, когда первые восторги слегка поутихли, я встречал
немало здравомыслящих критиков, которые сходились во мнении относительно
того, что в стиле Тертелла присутствует некое falsetto {фальцет, фальшь
(ит.).}. Поскольку Тертелл принадлежал к нашему обществу, это побуждало нас
отзываться о нем благосклонно; личность его была прочно соотнесена с
причудой, создавшей ему временную популярность в лондонском обществе и для
поддержания которой его претензии оказались недостаточными, ибо opinionum
commenta delet dies, naturae judicia confirmat {день уничтожает мышления и
подтверждает справедливость природы (лат.).}. У Тертелла имелась, впрочем,
заготовка неосуществленного убийства посредством двух гирь, которой я
глубоко восхищался; это был всего лишь беглый эск, который он не завершил,
однако, на мой взгляд, он во всех отношениях превосходит его главное
проведение. Помню, как некоторые ценители не уставали сокрушаться о том,
что набросок остался незавершенным, но здесь я не могу с ними согласиться:
фрагменты и первые смелые зарисовки оригинальных художников обладают нередко
выразительностью и меткостью, которые, случается, исчезают после тщательной
проработки деталей.
Дело Маккинсов я ставлю гораздо выше превознесенного подвига Тертелла -
оно поистине выше всяких похвал; с бессмертными творениями Уильямса оно
соотносится как "Энеида" {87} с "Илиадой".
Пора наконец сказать несколько слов об основополагающих принципах
убийства - с целью упорядочить не практику вашу, а систему ваших суждений:
пусть старухи и несметное множество читателей газет довольствуются чем
угодно, лишь бы было побольше крови. Но чувствительному сердцу требуется
нечто большее. Итак, речь пойдет, во-первых, о том,
кто
пригоден для целей
убийцы; во-вторых, о том,
где
должно происходить убийство; и в-третьих,
когда
; коснемся также и прочих сопутствующих обстоятельств.
Убиваемый - я полагаю это очевидным - должен быть добродетельным
человеком: в противном случае может оказаться так, что он сам, именно в эту
минуту, также замышляет убийство: подобные столкновения, когда "коса находит
на камень", достаточно отрадные за отсутствием других, более волнующих, не
заслуживают, с точки зрения опытного критика, наименования убийств. Могу
привести в пример, не называя имен, нескольких лиц, умерщвленных в темном
проулке: до поры до времени происшедшее выглядело вполне безупречно, однако,
вникнув в дело более основательно, общественность пришла к заключению, что
убитый сам в тот момент намеревался ограбить убийцу - и даже, по
возможности, его прикончить. Если подобные случаи имеют место, то с
подлинным назначением нашего искусства у них нет ничего общего. Ибо конечная
цель убийства, рассматриваемого в качестве одного ящных искусств, та же
самая, что и у трагедии: по определению Аристотеля {88}, она состоит в том,
чтобы "очищать сердце посредством жалости и ужаса". Так вот, ужас здесь
налицо, но откуда взяться жалости, если одного хищника уничтожает другой?
Ясно также, что бранный индивид не должен быть вестным общественным
деятелем. К примеру, ни один здравомыслящий художник не рискнет покуситься
на Абрагама Ньюленда {Ныне Абрагам Ньюленд совершенно забыт. Однако в то
время, когда писались эти строки, имя его не переставало звучать в ушах
британцев как самое привычное и чуть ли не самое значительное о всех
когда-либо существовавших. Это имя появлялось на лицевой стороне каждой
английской банкноты, крупной или мелкой; имя Ньюленда служило, на протяжении
более чем четверти столетия (в особенности в течение всей Французской
революции), кратким обозначением бумажных денег в наиболее надежном их виде.
(Примеч. автора.)}; {89}. Дело вот в чем: все так много читали об Абрагаме
Ньюленде, но мало кто его видел, и для публики он превратился в отвлеченную
идею. Помню, однажды мне случилось упомянуть о том, что я отобедал в кофейне
в обществе Абрагама Ньюленда, и присутствующие оглядели меня с презрением,
словно я заявил, будто играл в биллиард с пресвитером Иоанном {90} или
стрелялся на дуэли с Римским Папой. Римский Папа, кстати, совершенно не
годится для убийства: как глава христианского мира, он и в самом деле
вездесущ: словно кукушку, его часто слышат, но никогда не видят, а потому,
как я подозреваю, многие также считают его абстрактной идеей. Впрочем, в тех
случаях, если вестная всем особа имеет обыкновение давать званые обеды,
"со всеми лакомствами сезона", дело обстоит иначе: всякий приглашенный
испытывает удовлетворение оттого, что хозяин отнюдь не абстракция - и,
следовательно, убийство его не будет означать нарушения приличий; однако
такое убийство относится к разряду мотивированных политически, мною еще не
затронутому.
Третье. Избранный индивид должен обладать хорошим здоровьем: крайнее
варварство убивать больного, который обычно совершенно не в состоянии
вынести эту процедуру. Следуя этому принципу, нельзя останавливать свой
выбор на портных старше двадцати пяти лет: как правило, в этом возрасте все
они начинают страдать от несварения желудка. Если же охота происходит именно
на этом участке, то необходимо следовать старинному счету, согласно которому
число убийств должно быть кратно девяти - к примеру, 18, 27 или 36. И тут вы
увидите обычное действие ящного искусства, смягчающего и утончающего душу.
Мир в целом, джентльмены, весьма кровожаден: публика требует прежде всего
обильного кровопускания, красочная демонстрация какового тешит ее как нельзя
более. Но просвещенный знаток обладает более ысканным вкусом; задача
нашего искусства, как и прочих гуманитарных дисциплин, - облагораживать
сердца; итак, справедливо отмечено, что
Ingenuas didicisse fideliter artes,
Emollit mores, nee sinit esse feros {*}.
{* Усердное учение благородных наук смягчает нравы и не позволяет им
ожесточаться (лат.).}
Один мой приятель, не чуждый философии и широко вестный
мягкосердечием и благотворительностью, высказывает мнение, что у бранной
жертвы должны, для пущей трогательности, быть маленькие дети, всецело от нее
зависящие. Предосторожность, бесспорно, разумная. И все же я не стал бы
слишком рьяно настаивать на этом условии. Строгий вкус полагает данное
требование обязательным, однако если индивид безупречен с точки зрения
морали, а фическое его состояние не вызывает ни малейших нареканий, я не
стал бы с лишней горячностью упорствовать в навязывании ограничения,
способного только сузить сферу приложения художнического таланта.
Но довольно о предмете нашего искусства. Что касается времени, места и
инструментов, тут я многое мог бы сказать, но для этого у меня нет сейчас
возможности. Здравый смысл практикующего художника обычно склонял его к
ночному уединению. Впрочем, нередко бывало, что это правило обходили,
достигая превосходного результата. В отношении времени дело миссис Раскоум
является, как я уже говорил, великолепным исключением; если же взять время и
место в совокупности, то в анналах Эдинбурга (год 1805-й) находим дивный
редкостный случай, знакомый каждому тамошнему ребенку: однако необъяснимым
образом событие это не пользуется и малой долей заслуженной славы среди
английских любителей. Я имею в виду дело банковского курьера, который был
убит среди бела дня, когда нес мешок с деньгами, на повороте с Хай-стрит,
одной наиболее оживленных улиц в Европе; убийца до сих пор не найден.
Sed fugit interea, fugit irreparabile tempus,
Singula dum capti circumvectamur amore {*}.
{* Но меж тем бежит время, бежит невозвратимо, и нас, пленных, кружит в
водовороте любовь (лат.).}
А теперь, джентльмены, позвольте мне вновь и торжественно отвергнуть со
своей стороны все претензии на роль профессионала. Я никогда в жни не
покушался на кровопролитие, за исключением одной-единственной попытки,
каковую я предпринял в 1801 году, брав жертвой кота; однако на деле
моих намерений вышло нечто совсем противоположное. Целью моей, сознаюсь,
было откровенное и недвусмысленное убийство. "Semper ego auditor tantum, -
вопросил я, - nunquamne reponam?" {"Неужели мне быть только слушателем и
никогда не отвечать?" (лат.)} И сошел вн в поисках Тома в первом часу
темной ночи, являя собою настоящего убийцу, телом и душой. Но кота я застал
за воровством в кладовой, откуда он пытался утянуть хлеб и другие съестные
припасы. Это придало делу новый поворот: в то время ощущалась повсеместная
нехватка еды, и даже христиане принуждены были питаться картофельными и
рисовыми лепешками, а то и чем похуже; следственно, со стороны кота
посягательство на чистый пшеничный хлеб являлось актом государственной
мены. Исполнение смертного приговора вмиг сделалось патриотическим долгом.
Высоко воздев сверкающую сталь и потрясая ею в воздухе, я вообразил себя
выступающим, подобно Бруту, в блеске славы, толпы патриотов; а поразив
преступника, я
Громко к Туллию воззвал,
Приветствуя отца моей страны!
С тех пор, когда бы ни возникали у меня смутные побуждения лишить жни
одряхлевшую овцу, престарелую курицу и прочую "мелкую дичь", эти стремления
заперты в тайниках моей души; что же до высших сфер нашего искусства, тут я
расписываюсь в полнейшей своей несостоятельности. Мое тщеславие не
возносится столь высоко. Нет, джентльмены, говоря словами Горация {91}:
Fungar vice cotis, acutum
Reddere quae ferrum valet, exsors ipsa secandi {*}.
{* Я стану играть роль точильного камня,
Который, хоть не может сам резать, может вернуть мечу остроту (лат.).}
ДОБАВЛЕНИЕ К ЛЕКЦИИ "УБИЙСТВО КАК ОДНО ИЗ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ"
Немало лет тому назад я, как припомнит читатель, выступил в качестве
любителя
убийства. "
Любитель
", пожалуй, слишком сильное определение: термин
"
знаток
" более приноровлен к придирчивым требованиям непостоянного
общественного вкуса. Быть знатоком - неужели даже в этом таится какая-либо
опасность? Столкнувшись с убийством, человек не обязан зажмуривать глаза,
затыкать уши и прятать свое разумение в карман. Если только он не повергнут
в безнадежно коматозное состояние {1}, то от взора его не ускользнет, что
убийство - с точки зрения хорошего вкуса - явно превосходит другое или же
заметно ему уступает. Каждое убийство имеет свои особенности и обладает
собственной шкалой достоинств - наряду с картинами, статуями, ораториями,
камеями {2}, инталиями {3} и проч. и проч. На человека можно сердиться за
лишнюю словоохотливость или за публичность выступлений (впрочем, упрек в
многоречивости я должен отвергнуть: никто не может чрезмерно предаваться
любимому занятию), однако в любом случае вы обязаны позволить ему мыслить
самостоятельно. Так вот, все мои соседи - поверите ли? - прослышали об
опубликованном мною небольшом эссе эстетического свойства; узнали они, к
несчастью, и о клубе, членом которого я состою, и об обеде, на котором я
председательствовал (деятельность клуба, устройство обеда и написание эссе
вдохновлены, как вам вестно, одной-единственной скромной целью, а именно -
распространением хорошего вкуса среди подданных Ее Величества){Ее
Величество: В "Лекции", ссылаясь на царствовавшего монарха, я упоминал "Его
Величество", поскольку в то время трон занимал Уильям IV {5}, однако в
промежутке между подготовкой "Лекции" и настоящего "Добавления" на престол
взошла наша ныне здравствующая королева. (Примеч. автора.)} {4}; так вот,
мои соседи возвели на меня чудовищную клевету. Они утверждают, в частности,
будто мной или же клубом (разница тут несущественна) назначены пры за
виртуозно исполненное убийство - с приложением таблицы ъянов, врученной
ближайшим единомышленникам, с каковой следует сверяться в случае любых
отступлений от образца. Позвольте же мне выложить всю истину относительно
нашего клуба и состоявшегося обеда, после чего озлобленность света станет
более чем очевидной. Но сначала мне бы хотелось, с вашего разрешения,
обрисовать - сугубо конфиденциально - мои действительные взгляды на
затронутую проблему.
Что касается убийств, то я в жни не совершил ни одного. Это хорошо
вестно всем моим друзьям. При необходимости я могу заручиться
сертификатом, заверенным множеством подписей. В самом деле, если дойдет до
этого, я сомневаюсь, способен ли кто-то в данном отношении со мной тягаться.
Мой сертификат величиной напоминал бы столовую скатерть. Один членов
нашего клуба отваживается, правда, утверждать, будто я позволил себе
вольности с его горлом - по окончании заседания, после того как все
остальные уже разошлись. Но заметьте: повествование его хромает в
соответствии со степенью его осведомленности. Когда рассказчик не заходит
чересчур далеко, он ограничивается заявлением, что поймал меня на жадном
разглядывании его шеи; в последующие две-три недели я пребывал якобы в
меланхолии, а в интонациях моего голоса чуткий слух знатока улавливал будто
бы
сожаление об утраченных возможностях
; однако всем членам клуба вестно,
что говорит это явный неудачник, склонный временами брюзжать по адресу
разгильдяев, кои роковым образом пренебрегают необходимостью иметь
инструменты всегда под рукой. Однако все это касается, в конце концов, лишь
взаимоотношений двух любителей: в подобных случаях не обходится без
преувеличений и шероховатостей, поэтому следует делать скидки. "И все же, -
слышу я вновь, - пусть сами вы не убийца, зато убийства вы поощряли и даже
подстрекали к ним". Нет, клянусь честью - нет! Именно это я и желал бы
оспорить, к вящему вашему удовлетворению. Сказать по правде, я слишком
разборчив в отношении всего, что касается убийства; мою щепетильность можно,
вероятно, даже назвать чрезмерной. Стагирит {6} некогда с полным основанием
- и, надо думать, предвидя мой случай - поместил добродетель на to meson, то
есть в средней точке между двумя крайностями. Золотая середина - вот к чему
должен стремиться каждый. Но говорить легко - делать труднее: лишнее
мягкосердечие - вот моя слабость, и потому я считаю непростой задачей умение
провести четкую экваториальную линию между двумя полюсами - бытком убийств
с одной стороны и недостатком их с другой. Я слишком добр: благодаря мне
многие получают оправдание - более того, преспокойно доживают век без единой
попытки покушения на них, хотя этого никак не следовало бы допускать. Думаю,
если бы мне поручили управлять ходом вещей, за целый год не случалось бы и
одного убийства. В сущности, я всей душой за мир, спокойствие и согласие -
за, если можно так выразиться,
непрекословие
. Однажды ко мне явился
претендент на место слуги: оно у меня тогда пустовало. Он слыл поклонником
нашего искусства, в котором и сам немного практиковался - как говорили, не
без успеха. Меня ошеломила, однако, его убежденность в том, что данное
искусство должно входить постоянной составной частью в круг его каждодневных
обязанностей, и он упомянул о необходимости иметь это в виду при начислении
ему жалованья. Нет, такого потерпеть я не мог - и сразу же обратился к
претенденту со словами: "Ричард (или Джеймс, точно уже не помню), вы неверно
меня поняли. Если человек склонен упражняться в этой трудной (и, позвольте
мне добавить, опасной) области искусства и проявляет в ней всепобеждающую
гениальность - что ж, тогда я скажу только одно: он может продолжать свои
занятия, будучи в услужении у меня, как и у кого угодно другого. Причем,
добавил я, отнюдь не повредит ни этому художнику, ни предмету его творческих
усилий, если его (художника) будут направлять люди, обладающие большим
вкусом, нежели он сам. Гений способен на многое, однако длительное учение
искусства всегда дает человеку право делиться советом. На это я согласен -
обрисовать общие принципы - я готов. Но что касается каждого частного случая
- тут я решительно отказываюсь. Не рассказывайте мне о задуманном вами
конкретном проведении искусства - я категорически против in toto {всецело
(лат.).}. Стоит только человеку не в меру увлечься убийством, как он очень
скоро не останавливается и перед ограблением; а от грабежа недалеко до
пьянства и небрежения воскресным днем, а там - всего один шаг до неучтивости
и нерасторопности {7}. Ступив однажды на скользкую дорожку, никогда не
знаешь, где ты остановишься. Многие относили начало своего падения ко
времени того или иного убийства, над которым прежде особенно не
задумывались. Principiis obsta {Захвати зло в начале (лат.).} - вот мое
правило". Такую я пронес речь - и всегда действовал в соответствии с
ложенными постулатами; если они далеки от добродетели - буду рад узнать,
что к ней блко. Но вернемся к нашему клубу и состоявшемуся там обеду. Клуб
не являлся исключительно моим созданием: он возник, как и многие другие
подобные ассоциации, с целью утверждения истины и распространения новых идей
- скорее вследствие насущной потребности, нежели по инициативе отдельной
личности. Что до обеда, если есть человек, кому более других следует быть
обязанным за его устройство, то им является наш собрат, вестный под именем
Биток-в-тесте
. Прозвище свое он получил за угрюмый мантропический
характер, побуждавший его беспрестанно хулить все современные убийства как
злостные уродства, недостойные - по его мнению - принадлежать ни одной
истинной школе этого искусства. Он цинически глумился над лучшими
достижениями современности; постепенно язвительность возобладала в нем
настолько, что Биток-в-тесте сделался весьма одиозной фигурой - laudator
temporis acti {восхвалитель былых времен (лат.).}; {8} - и общества его
искали лишь немногие. Это разожгло в раздраженном Битке еще большую
свирепость и воинственность. Он всюду расхаживал, бормоча что-то невнятное;
при встрече с вами он разражался монологами, приговаривая: "Жалкий
выскочка... Ни малейшего понятия о расположении ф.. Не смыслит, как
взяться... без ума, без таланта" - и дальнейшая беседа становилась
невозможной. Наконец существование сделалось для него совершенно
невыносимым; он почти умолк - и если заговаривал, то словно бы с прраками;
экономка Битка-в-тесте уведомила нас, что читает он только "Кара Божия за
убиение" Рейнолдса {9} и еще более старинную книгу под тем же названием,
упомянутую сэром Вальтером Скоттом в "Приключениях Найджела" {10}. Иной раз
Биток брался за "Справочник Нью-Гейтской тюрьмы" {11}, доходя вплоть до 1788
года: в книги, данные позднее, он не заглядывал. У него даже была теория
относительно Французской революции, в которой он усматривал первопричину
упадка в области убийств. "Очень скоро, сэр, - не уставал он повторять, -
люди разучатся резать домашнюю птицу: подорваны основы основ нашего
искусства!" В 1811 году Биток окончательно удалился от общества: его нельзя
было увидать ни на одном сборищ. Он не навещал более свои любленные
места - "ни на лужайке, ни в лесу - нигде". В полуденные часы Биток
простирался бл акведука и, созерцая уносимые тинистым течением отбросы,
предавался философским размышлениям. "Даже собаки, - заключал задумчивый
моралист, - стали не такими, какими были, сэр, - и не таковы они, какими
должны быть. Помню, когда еще был жив мой дедушка, некоторым псам была
присуща идея убийства. Я знавал мастифа {12}, сэр, который подстерег
соперника засады - да-да, сэр, - и в итоге свел с ним счеты, проявив при
этом хороший вкус. Я водил также тесную дружбу с котом-убийцей. Но
теперь..." - Биток замолкал, словно предмет разговора становился для него
слишком мучительным, и, ударив себя кулаком по лбу, неровными шагами
устремлялся к любленному потоку, где один любителей застал его однажды
в таком состоянии, что посчитал опасным для себя к нему обратиться. Вскоре
после этого Биток затворился в совершенном одиночестве; говорили, что он
всецело предался меланхолии; наконец распространился слух, будто
Биток-в-тесте повесился.
Относительно этого
, как и относительно многого другого, мир
заблуждался. Биток-в-тесте мог погрузиться в дремоту, но только не в
небытие; и вскоре мы получили наглядное тому свидетельство. Однажды утром, в
1812 году, некий любитель поразил нас вестью о том, что видел Битка,
который, стряхивая на ходу раннюю росу, спешил у акведука навстречу
почтальону. Даже это казалось сенсацией, но нас ждала еще более ошеломляющая
новость, а именно: Биток сбрил бороду, стянул с себя траурный наряд и
разоделся в пух и прах, словно жених прежних дней. Что все это могло
означать? Не сошел ли он с ума? И на какой почве? Вскоре тайна разъяснилась
- шило убийцы вышло наружу, не только в переносном смысле. Поступили
утренние лондонские газеты, в которых сообщалось, что три дня тому назад в
самом сердце столицы проошло великолепнейшее убийство столетия, намного
превосходящее прочие. Едва ли нужно напоминать, что имеется в виду
принадлежащий Уильямсу величайший шедевр истребительного искусства,
выполненный в доме мистера Марра - номер 29 по Ратклиффской дороге. Это был
дебют художника; по крайней мере, так восприняла его публика. То, что
проошло в доме мистера Уильямсона спустя двенадцать суток - вторую работу,
выполненную тем же резцом, знатоки провозгласили еще более совершенной.
Однако Биток-в-тесте, неменный противник сравнений, с негодованием их
отвергал. "Этот вульгарный gout de comparison {вкус к сравнениям ).},
как называет его Лабрюйер {13}, приведет нас к гибели, - твердил Биток. - У
каждого проведения свои особенности, всякий раз неповторимые. Один,
предположим, назовет Илиаду, другой - Одиссею, но есть ли смысл в подобных
сопоставлениях? И та, и другая поэма останется непревзойденной: толковать их
можно часами - ни к какому заключению не придешь". Но как тщетны ни были бы
усилия, Биток, однако, часто повторял, что в данном случае на описание
каждого убийств потребовалось бы множество томов, да он и сам намеревался
опубликовать трактат in quarto, посвященный названному предмету.
Между тем каким же образом Битку удалось прослышать о великом
проведении искусства в столь ранний час? Он узнал о нем срочного
послания, привезенного нарочным Лондона; по поручению Битка тамошний
корреспондент пристально наблюдал за развитием нашего искусства; согласно
договоренности, он должен был при появлении чего-либо выдающегося немедленно
отправить гонца, не считаясь с расходами. Нарочный прибыл ночью; Биток уже
лежал в постели; он долго ворчал и брюзжал, но, конечно, спустился вн;
пробежав глазами отчет, он стиснул посланца в объятьях, назвал его своим
братом и спасителем, а также выразил сожаление, что не обладает властью
посвятить его в рыцари. Мы, любители, знали, что Биток за границей
(следовательно, не повесился), и потому не сомневались, что скоро его
увидим. Биток не замедлил явиться; крепко, почти исступленно пожав всем нам
руки, он возбужденно восклицал: "Вот это и впрямь похоже на убийство! -
наконец-то нечто настоящее - без подделки - вполне заслуживает одобрения и
рекомендации другу; вот - скажет всякий поразмыслив - то, что надо! Такие
работы всем нам вернут молодость". В соответствии с утвердившимся общим
мнением, Биток-в-тесте неминуемо кончил бы свои дни, если бы не начавшееся
воскрешение былой славы нашего искусства: он уподобил наше время эпохе Льва
X {14}; наш долг, заявил он, торжественно отпраздновать это событие. А тем
временем, en attendant {в ожидании ).}, он предложил членам клуба
собраться и отобедать вместе. Итак, клуб устроил обед, на который были
приглашены все любители в радиусе ста миль.
Об этом обеде в архиве клуба сохранился обширный стенографический
отчет. Однако записи, выражаясь дипломатически, не "расшифрованы", репортер,
который один только мог дать полный отчет in extenso {в пространном виде
(лат.).} отсутствует - кажется, его зарезали. Но многие годы спустя - по
случаю, быть может, не менее замечательному, а именно - ввиду появления
секты душителей в Индии, был устроен еще один обед. На этот раз протокол я
вел сам - во бежание новой неприятности со стенографистом. Предлагаю свои
заметки вашему вниманию. Должен упомянуть, что на этом обеде присутствовал и
Биток. В сущности говоря, его появление придало событию особую
трогательность. Если в обед 1812 года он был стар, то в обед 1838-го он стал
стар как Он вновь отпустил бороду - зачем и по каким соображениям, мне
не уразуметь. Тем не менее это было так. Вид Биток сохранял самый почтенный
и источал благодушие. С чем могла сравниться ангельски лучезарная улыбка, с
которой он осведомился о незадачливом репортере (том самом, кого он - не
удержусь от сплетни, - охваченный творческим порывом, якобы умертвил
собственной рукой)? Ответил заместитель шерифа {15} нашего графства, но
реплику его "Non esl inuenfus"" {"Не найден" (лат.).} заглушили взрывы
дружного хохота. Биток-в-тесте хохотал как сумасшедший: мы все опасались,
что он задохнется; по настоянию присутствующих, композитор подобрал дивную
мелодию - и после обеда, под несмолкаемый смех и шумные аплодисменты, мы
пять раз подряд исполнили песню на следующие слова (причем хор исхитрился
самым искусным образом воспровести неповторимый смех Битка):
"Et interrogatum est а Биток-в-тесте: - Ubi est ille репортер?
Et responsum est cum cachinno: -
Non est inuentus
".
Chorus.
"Deinde iteratum est ab omnibus, cum cachinnatione
undulante trepidante: -
Non est inventus
" {*}.
{* "И вопрошают Битка-в-тесте: - Где сей репортер?
И ответствует он со смехом: - Не найден".
Хор:
"Потом все вместе с переливчатым
и веселым смехом: - Не найден" (лат.).}
Должен заметить, что девятью годами ранее, когда Эдинбурга прибыл
нарочный с вестием о совершенной Берком и Хэйром революции в нашем
искусстве, Биток на месте лишился рассудка: вместо того, чтобы пожаловать
гонцу пожненную (хотя бы на один срок) пенсию или возвести его в рыцарское
звание, он вознамерился сделать его Берком, в результате чего был облачен в
смирительную рубашку. Вот причина, по которой обед тогда не состоялся. Но
теперь все мы были .живы-здоровы, включая одетых в смирительные рубашки; на
обед явились все до единого. Присутствовало также довольно много иностранных
любителей.
По окончании обеда со стола сняли скатерть - и послышались требования
спеть "
Non est inventus
" еще раз; но, поскольку пение нарушило бы
торжественность, необходимую при пронесении первых тостов, я отверг это
предложение. После здравиц в честь монарха был провозглашен первый
официальный тост - за
Старца с Горы
{16} - и бокалы были осушены в полном
молчании.
Биток выступил с ответным благодарственным словом. Отрывочными намеками
он уподобил себя Горному Долгожителю, заставив аудиторию надрывать животики
от хохота, а в заключение поднял бокал за мистера
фон Хаммера
{17}, которому
выразил прнательность за ученый труд - "Историю Старца с Горы" - и за
предмет его исследования: ассасинов.
Тут я поднялся с места и заявил, что большинству присутствующих
вестно, без сомнения, какое почетное место отводят ориенталисты весьма
эрудированному турецкому ученому - фон Хаммеру Австрийцу: он основательно
учил наше искусство в сопоставлении с его ранними выдающимися
представителями - сирийскими ассасинами {18} эпохи Крестовых походов; данный
трактат, как редкое сокровище, хранится в библиотеке нашего клуба. Даже само
имя автора, джентльмены, указывает на него как на историка нашего искусства
- фон Хаммер, или же Молоток...
- Да-да, - вмешался Биток, - фон Хаммер: этот человек malleus
haereticorum {молот еретиков (лат.).}. Все вы знаете, какой вес придавал
Уильяме молотку или колотушке судового плотника. Джентльмены, я представлю
вам еще одного специалиста по молоткам - Карла Мар-то, или, на
старофранцузском, Мартелла {19}: он молотил сарацинов до тех пор, пока не
превратил их в кашу.
- Во славу
Карла Мартелла
- то бишь Молотка!
Запальчивое выступление Битка, поддержанное оглушительными здравицами в
честь дедушки Карла Великого {20}, привело аудиторию в неистовство.
Оркестрантов - криками громче прежнего - вновь принялись побуждать ударить в
смычки. В предвидении бурного вечера я првал для подкрепления по три
официанта с каждой стороны; вице-президент поступил точно так же. Вскоре
начали обнаруживаться прнаки необузданного воодушевления; должен
сознаться, я и сам был чрезвычайно взволнован, когда под гром оркестра хор
затянул: "Et interrogatum est у Битка-в-тесте: - Ubi est ille репортер?"
Всеобщее исступление достигло апогея, когда грянул мощный припев: "Et
iteratum est ab omnibus: -
Non est inventus
" {"И еще раз все вместе: - Не
найден" (лат.).}.
Следующий тост провозгласили за евреев (
сикариев
) {21}.
При сем я обратился к слушателям со следующим объяснением:
"Джентльмены! Я уверен, всем вам будет любопытно услышать, что ассасины,
невзирая на свое древнее происхождение, имели в той же самой стране
предшественников. По всей Сирии, но преимущественно в Палестине, в начале
царствования императора Нерона {22}, существовал союз убийц, практиковавших
свои штудии весьма оригинальным способом. Они не действовали по ночам или в
уединенных местах: справедливо считая огромные скопления народа своего рода
мраком, где почти невозможно обнаружить того, кто нанес смертельный удар,
они всюду смешивались с толпой - в особенности во время великого праздника
Пасхи {23} в Иерусалиме; тогда, по уверениям Иосифа Флавия {24}, они
дерзнули даже вторгнуться в храм - и на ком же они сосредоточили свои
усилия, как не самом Верховном Жреце! Они умертвили его, джентльмены, столь
же безупречно, как если бы застигли одного в темном проулке безлунной ночью.
Когда же спросили, кто убийца и где обретается..." - "А им ответили, -
перебил Биток-в-тесте, -
Non est inventus
". И тут, прежде чем я успел что-то
сказать или предпринять, заиграл оркестр и хор загремел: "Et interrogatum
est у Битка-в-тесте: - Ubi est ille Sicarius? Et responsum est ab omnibus: -
Non est inventus" {"И вопрошают у Битка-в-тесте: - Где сей убийца? И
ответствуют все: - Не найден" (лат.).}.
Едва бурный хор умолк, я возобновил речь: "Джентльмены, у Иосифа Флавия
весьма обстоятельный рассказ о сикариях встречается по крайней мере трижды -
в восьмой главе 5-го раздела книги XX "Иудейских древностей", далее в книге
I "Истории Иудейской войны", а в разделе 10-м главы, процитированной выше,
вы найдете подробное описание их рабочих инструментов. Вот что пишет Флавий:
"Они орудовали короткими кривыми турецкими саблями, которые очень похожи на
акинаки (acinacoe), однако более огнуты и во всем остальном подобны
серповидным римским кинжалам (sicoe)". Поистине великолепна, джентльмены,
развязка этой истории. Вероятно, союз сикариев - это единственный дошедший
до нас пример Justus exercitus {истинного воинства (лат.).}, органации
регулярной армии убийц. Набранное в пустыне войско обрело такую силу, что
сам Фест {25} вынужден был выступить против него с отрядом легионеров.
Последовало заранее подготовленное сражение - и армия любителей была разбита
в пух и прах. О небо, джентльмены, какая возвышающая душу картина! Римские
легионы - дикая равнина - в отдалении виден Иерусалим - на переднем плане
армия убийц!"
Следующий тост был поднят за дальнейшее совершенствование
инструментария, а Комитету за его деятельность выразили живейшую
благодарность.
Мистер Л., от имени Комитета, подготовившего на эту тему доклад,
выступил с ответным благодарственным словом. Он зачитал любопытный отрывок
доклада, свидетельствующий о том, какое важное значение придавалось
прежде свойствам инструментов нашими праотцами - как греками, так и
латинянами. В подтверждение этого отрадного факта мистер Л. обнародовал
поразительное заявление касательно наиболее раннего, можно сказать
допотопного, проведения нашего искусства. Отец Мерсенн {26}, ученый
французский теолог, приверженец Римской католической церкви, на странице
тысяча четыреста тридцать первой {Буквально, дорогой читатель, шутки в
сторону. (Примеч. автора.)} своего кропотливого комментария к Книге Бытия,
утверждает, со ссылкой на авторитет нескольких раввинов, что ссора между
Каином и Авелем проошла -за молодой женщины; согласно некоторым
источникам, Каин прибегнул к помощи собственных зубов (Abelem fuisse
morsibus {27} dilaceratum a Cain {Авель был растерзан Каиновыми укусами
(лат.).}); согласно многим другим, он орудовал ослиной челюстью (именно этот
инструмент полюбился большинству художников). Впрочем, чуткому уму приятно
сознавать, что позднее, с развитием науки, были выдвинуты более здравые
теории. Один автор настаивает на вилах, святой Хростом {28} называет меч,
Ириней {29} - косу, а Пруденций {30}, христианский поэт IV века, склоняется
к садовому ножу. Названный автор выражает свое мнение следующим образом:
"Frater, probatae sanctitatis aemulus,
Germana curvo colla frangit sarculo", -
то есть "Брат Авеля, ревниво относящийся к его прославленной святости,
сокрушает братскую шею огнутым садовым ножом". "Все почтительно
предложенное вашим Комитетом предназначено не столько окончательно разрешить
вопрос (это невозможно), сколько внушить юношеству первостепенность
значения, придававшегося инструментарию такими людьми, как Хростом и
Ириней".
"К чертям Иринея! - вскричал Биток, нетерпеливо вскочив с места, чтобы
провозгласить очередной тост. - За наших ирландских друзей! {31} Пожелаем им
скорейшего переворота в улучшении качества инструментов, а также во всем,
что связано с нашим искусством! "
"Джентльмены! я выскажусь начистоту. Всякий день, берясь за газету, мы
находим в ней сообщение о раскрытом убийстве. Мы восклицаем: это хорошо, это
отлично, это великолепно! Но взгляните: стоит нам прочесть чуть-чуть дальше,
как мы сразу натыкаемся на слово Типперэри {32} или Баллина {33} и прочее,
что обличает ирландскую выделку. Нас тут же охватывает отвращение, мы
подзываем официанта и заявляем ему: "Служитель, убери эту газету, вынеси ее
дома; это сущий позор, оскорбляющий тонкий вкус". Я обращаюсь ко всем:
неужели кто-либо, установив ирландское происхождение убийства, не чувствует
себя задетым, как если бы заказанная мадера {34} оказалась на деле вином с
мыса Доброй Надежды {35} - или, скажем, срезанный белый гриб превратился бы
в мух Церковная десятина {36}, политика - нечто неверное в самой основе
портит всякое ирландское убийство. Джентльмены, такое положение должно быть
исправлено - иначе Ирландия станет страной, непригодной для жни; по
крайней мере, коли мы живем там, мы обязаны импортировать туда наши
убийства, это совершенно очевидно" {37}. Биток уселся на место со
сдержанным, но гневным ворчанием; гневные крики "Слушайте, слушайте!" бурно
подтвердили всеобщее единодушие.
Далее последовал тост: "За великую эпоху беркма и хэйрма!"
Бокалы осушили с большим воодушевлением; один членов клуба доложил
аудитории крайне любопытные сведения: "Джентльмены, мы считаем беркм
новшеством чистейшей воды: в самом деле, ни один Пансироллий {38} не включил
эту отрасль искусства в список de rebus deperditis {о преступных вещах
(лат.).}. Однако я установил, что основной принцип этого ответвления в
искусстве был вестен древним - хотя, подобно искусству живописи на стекле,
искусству готовления чаш мирры и прочее, он был утрачен в Средние века
за недостатком поощрения. В знаменитом собрании греческих эпиграмм Планудеса
{39} есть одна, посвященная весьма замечательному случаю беркма, - это
подлинная жемчужина. Эту эпиграмму я сейчас не могу найти, приведу лишь
краткий пересказ ее у Салмазия {40}, найденный мной в примечаниях Вописка
{41}: "Est et elegans epigramma Lucillii, ubi medicus et pollinctor de
compact" sic egerunt, ut medicus aegros omnes curae suae commissos occideret
{Существует ящная эпиграмма Луциллия, где врач и обмыватель трупов
заключают договор, что врач всех больных, обратившихся к его помощи, доводит
до смерти. (Примеч. автора.)}: такова подоплека контракта, заключенного с
одной стороны врачом - для себя и своих ассистентов - обязавшимся должным и
истинным образом умерщвлять всех пациентов, вверенных его попечению, но
зачем? Здесь-то и таится красота договора - Et ut pollinctori amico suo
traderet pollingendos" {Чтобы предоставить их для обмывания другу своему,
обмывателю (лат.).}. Pollinctor, как вам вестно, это лицо, в чьи
обязанности входило облачать и готовить мертвое тело для погребения.
Исходная основа сделки выглядит сентиментальной. "Он был моим другом, -
говорит доктор-убийца о поллинкторе, - он был мне дорог. Но закон,
джентльмены, строг и неумолим: закон и слышать ничего не желает о нежных
мотивах: для подтверждения в суде законности подобного контракта необходимо
представить "компенсацию". Какова же была эта компенсация? Вся она
полагалась поллинктору: его услуги хорошо оплачивались - между тем щедрый,
благородный доктор не получал ровным счетом ничего. Чему же равен
эквивалент, вновь спрошу я, побора доктора, на котором настаивает закон для
установления этой "компенсации", без которой контракт не имеет юридической
силы? Слушайте: "Et ut pollinctor vicissim qui furabatar de pollinctione
mortuorum medico mitteret donis ad alliganda vulnera eorum quos curabat" -
то есть взамен поллинктор обязан передавать медику, в качестве добровольного
дара за перевязывание ран пациентов, жгуты или пелены (velamina), которые
ему удастся присвоить в процессе обихаживания трупов.
Итак, случай совершенно ясен: предприятие основывалось на принципе
взаимности, так что деятельность его могла продолжаться неограниченно долго.
Доктор практиковал и как хирург: он не мог умерщвлять всех своих пациентов и
кое-кого них должен был оставлять в целости и сохранности. Для этого ему
требовались полотняные бинты. К несчастью, римляне носили одежду шерсти
(и по этой причине столь часто пользовались банями). Между тем лен в Риме
найти было можно, однако стоил он чудовищно дорого - и telavnez (полотняные
пелены), в которые, согласно предрассудкам, полагалось закутывать трупы, как
нельзя лучше подходили для хирургии. Доктор, таким образом, заключает со
своим другом контракт на постоянную поставку трупов - при условии (о котором
никогда нельзя забывать), что названный друг в обмен будет снабжать его
половиной предметов, полученных им от друзей убитого или еще подлежащего
убийству. Доктор неменно рекомендовал своего бесценного друга-поллинктора
(назовем его похоронных дел мастером); последний, равно приверженный
священным обязательствам дружбы, всякий раз рекомендовал доктора. Подобно
Пиладу {42} и Оресту, оба представляли собой образец дружественного союза:
всю жнь они были прекрасны и, надо надеяться, не разлучились даже у
подножия виселицы.
Джентльмены, я готов хохотать до упаду, воображая взаимные расчеты этих
друзей: "Доктор задолжал поллинктору шестнадцать трупов; поллинктор отпустил
в кредит сорок пять повязок, них две порванных". Имена наших героев, к
несчастью, утрачены: мне кажется, они могли бы называться Квинт Беркий и
Публий Хейрий {43}. Кстати, джентльмены, слышал ли кто-нибудь вас недавно
о Хейре? Насколько мне вестно, он благополучно осел в Ирландии, поближе к
западному побережью, время от времени занимается торговлей; однако, замечает
он со вздохом, только розничной; а это совсем непохоже на процветающую фирму
оптовой торговли, с которой он так беспечно расстался в Эдинбурге. "Вот к
чему приводит пренебрежение делом" - основной урок морали (epimu-qiou, как
сказал бы Эзоп {44}), каковой Хейр влек прошлого опыта".
Наконец провозгласили главный тост вечера -
"За индийских душителей во
всех разновидностях!"
Не поддается учету количество
попыток
пронести речь в этот
кульминационный момент обеда. Овация была бурной, музыка - громовой;
непрерывно звенели разбиваемые бокалы (участники обеда, охваченные
решимостью не поднимать их по менее важному поводу, бросали их на пол) - и я
более не в силах справляться с отчетом... Кроме того, Биток впал в полное
исступление. Он палил во все стороны пистолетов и послал слугу за
мушкетоном, замыслив зарядить его боевыми патронами. Мы заключили, что при
упоминании Берка и Хейра к нему вернулось прежнее безумие - или же, устав от
жни, он решил отойти в лучший мир среди массового кровопролития. Такого мы
не могли допустить; оказалось, следовательно, необходимым вышвырнуть его
прочь пинками, что мы и проделали ко всеобщему удовольствию: все собравшиеся
объединили, так сказать, носки своих башмаков в uno pede {одну ногу (лат.).}
- испытывая тем не менее жалость к сединам и ангельской улыбке Битка. Во
время этой процедуры оркестр вновь заиграл уже знакомую мелодию. Все до
единого грянули припев - и (к немалому нашему удивлению) в наш хор влился и
неистовый голос Битка:
"Et interrogatum est ab omnibus: - Ubi est ille
Биток-в-Тесте?
Et responsum est ab omnibus: - Non est inventus".
У читателей мрачного и угрюмого нрава, неспособных живо отозваться на
любое проявление веселости, искать сочувствия бесполезно - в особенности
если шутка имеет налет экстравагантности. В этом случае отсутствие
сочувствия есть отсутствие понимания; и забава, не прогоняющая безразличие,
кажется скучной и пресной, а то и вовсе утрачивает всякий смысл. К счастью,
подобного сорта тупицы все до единого в крайнем раздражении покинули
аудиторию - а оставшихся слушателей подавляющее большинство громкими
возгласами выражают одобрение, свидетельствующее об удовольствии, которое
доставила им моя лекция; искренность их похвал подтверждается и
одним-единственным нерешительным порицанием. Мне не раз давали понять, что
экстравагантность моей трактовки, хотя вполне очевидно намеренная и
усиливающая комм концепции в целом, явно выходит за допустимые рамки. Сам
я склоняюсь к иному мнению - и позволю себе напомнить моим дружелюбным
критикам, что одна прямых задач предлагаемой bagatelle {безделицы).}
- соприкоснуться с областью ужасного {1}: всего того, что, будучи
осуществленным на деле, внушило бы любому смертному глубочайшее отвращение.
Избыток экстравагантности, постоянно поддерживающей в читателе восприятие
всего построения как сугубо вымышленного, служит вернейшим средством
бавить его (читателя) от цепенящей власти страха, под которую он в ином
случае мог бы подпасть. Осмелюсь напомнить моим оппонентам, дабы они умолкли
раз и навсегда, о скромном предложении декана Свифта {2} использовать в
пищу, после соответствующей кулинарной обработки, лишних младенцев, без
надобности рождавшихся в Соединенном Королевстве и помещавшихся в сиротские
приюты Дублина и Лондона. Разумеется, перед нами чистейшей воды
фантасмагория, которая, хотя по дерзости и грубой конкретности ображенного
далеко превосходит мою, не навлекла ни малейшего нарекания на высокое
должностное лицо в духовной иерархии ирландской Церкви; оправданием
высказанной идеи служила ее чудовищность; крайняя эксцентричность как бы
разрешала и придавала вес беспечной jeu d'esprit {игре ума).} - точно
так же как абсолютная нереальность Лилипутии, Лапуты, иеху и гуингнмов {3} и
стала условием их ображения. Если, следовательно, отыщется критик,
которому не лень будет ополчиться на выдутый ради забавы мыльный пузырь,
каким является моя лекция об эстетическом значении содержания убийства, я
вполне могу укрыться за атлантовым щитом ирландского священнослужителя {4}.
Однако в действительности есть причина, дающая моей лекции право на
экстравагантность (по правде говоря, цель данного постскриптума - пояснить
ее): причина, которую Свифт решительно предъявить не мог. Никто, от имени
дублинского декана, не может и на миг допустить, будто склад человеческого
ума естественным образом предполагает возможным рассмотрение младенцев в
качестве съестных припасов; ни при каких обстоятельствах нельзя аттестовать
подобную прихоть иначе как тягчайшую разновидность каннибалма -
каннибалма, направленного против наиболее беззащитных представителей рода.
А ведь, с другой стороны, склонность критически или эстетически оценивать
убийства и пожары широко распространена, свойственна едва ли не всем и
каждому. Если криками "Пожар! Пожар!" вас прывают туда, где бушует пламя,
первым вашим побуждением, несомненно, будет желание помочь собравшимся
поскорее погасить огонь. Однако эта область приложения сил весьма
ограниченна: неотложные меры тут же осуществят опытные профессионалы,
прошедшие специальную выучку и оснащенные должными орудиями. Если огонь
пожирает чье-либо частное владение, сочувствие, испытываемое нами при виде
несчастья ближнего, мешает нам всецело отдаться созерцанию сценических
достоинств зрелища как спектакля. Но предположим, пламя охватило какое-то
общественное здание. Отдав должную дань сожалениям по поводу разразившегося
бедствия, мы неминуемо и без малейшего стеснения взираем на пожар, как на
спектакль. В толпе слышатся восторженные восклицания "Потрясающе!
Бесподобно!" и проч. и проч. К примеру, когда в первой декаде нашего
столетия дотла сгорел театр Друри Лейн {5}, перед тем как обрушиться крыше,
картинное самоубийство разыграл на глазах у публики бог - покровитель муз
Аполлон, возвышавшийся над серединой крыши. Бог, с лирой в руках, казалось,
недвижно вперил взор с высоты на стремительно подбирающиеся к нему огненные
языки. Стропила и балки, служившие статуе опорой, внезапно просели;
взвившееся столбом пламя на мгновение вознесло Аполлона ввысь - а затем,
словно в порыве безысходного отчаяния, главенствующий небожитель не просто
рухнул наземь, но словно бросился вн головой в бушующий огненный потоп:
так или иначе, падение его выглядело со стороны поступком совершенно
добровольным. Что же за этим последовало? По всем мостам через Темзу, по
всем открытым пространствам, откуда можно было наблюдать за событием,
прокатился долгий несмолкаемый гул сострадания и нескрываемого восхищения.
Незадолго до этой катастрофы грандиозный пожар случился в Ливерпуле:
"Гори"
- нагромождение товарных складов вбли одного доков - было разрушено
огнем до основания. Гигантская постройка в восемь или девять этажей, набитая
наиболее легковоспламеняющимися предметами, тысячами тюков с хлопком,
мешками овса и пшеницы, бочками с дегтем, скипидаром, ромом, порохом и тому
подобное, долго пылала чудовищным факелом среди ночного мрака. На беду,
поднялся довольно сильный ветер; к счастью, суда в порту не пострадали,
поскольку ветер дул с моря в восточном направлении - и вплоть до самого
Уоррингтона {6}, на расстоянии восемнадцати миль, пространство освещалось
мелькавшими в воздухе клочьями хлопка, пропитанными ромом и мириадами искр,
вергавшихся в поднебесье нескончаемыми снопами. Весь скот на бллежащих
пастбищах выказывал крайнюю степень смятения. Жители округи, глядя на
витающие над их головами взвихренные полчища горевших обломков и подожженных
лоскутьев, догадывались о грозном бесчинстве стихии, разгулявшейся в
Ливерпуле - и дружно сокрушались о прискорбных его последствиях. Однако же
всеобщая скорбь о причиненных бедах ничуть не препятствовала открытому
выражению самозабвенного экстаза зрителей при виде многоцветных струй
пламени, которые мощное дыхание ураганного ветра гнало пучками стрел - то
озаряющих непроглядную тьму над головой, то прошивающих насквозь темные
облака.
Точно такой же подход правомерен и по отношению к убийствам. Едва
стихнет прилив скорби о погибшем, едва притупятся со временем сожаления о
случившемся, на передний план небежно выдвинутся сценические особенности
(с позиции эстетики ради получения должной оценки их можно именовать
сравнительными достоинствами) различных убийств. Одно убийство сравнивают с
другим; в частности, можно критически сличать различные моменты, дающие
превосходство данному убийству над прочими, принимая во внимание эффект
неожиданности, характер исполнения, покров тайны и т. п. Словом, я вправе
утверждать, что моя эксцентрическая посылка прочно коренится в стихийных
проявлениях человеческой души, когда та предоставлена собственной воле. Но
никто не станет настаивать, будто довод, хоть сколько-нибудь сходствующий с
этим, может быть выдвинут в пользу Свифта.
Итак, толчком к написанию этого постскриптума явилось существеннейшее
расхождение между мной и деканом. Другой причиной, побудившей меня взяться
за перо, было желание детально ознакомить читателя с тремя незабываемыми
убийствами, кои давно уже единодушным приговором знатоков увенчаны лаврами,
- и в особенности первые два проведения - бессмертные преступления
Уильямса, выполненные им в 1812 году. Сами проведения, а также их автор, в
высшей степени любопытны, однако с тех пор минуло уже сорок два года, и
нельзя быть уверенным в том, что нынешнее поколение осведомлено о них
достаточно подробно.
В анналах всего христианского мира не найти записи о деянии,
осуществленном совершенно олированным индивидом и вселившим в людские
сердца необоримый ужас, деянии, которое могло бы сравниться с ошеломляющим
преступлением Джона Уильямса: зимой 1812 года, на протяжении часа, он
опустошил целых два дома, истребив подчистую оба семейства, чем и утвердил
свое непререкаемое главенство над всеми потомками Каина. Описать достоверно
обуревавшее людей исступление чувств попросту немыслимо: целые две недели
одни неистовствовали в горячечном негодовании, другие метались в
лихорадочном страхе. В последующие двенадцать дней, -за беспочвенного
предположения, будто невестный преступник покинул пределы Лондона, паника,
взбаламутившая великую столицу, расползлась по всему острову. Сам я в то
время обретался миль за триста от Лондона: там, как и повсюду, царило
неописуемое смятение. Некая лично знакомая мне дама, жившая по соседству со
мной в огромнейшем доме и находившаяся, ввиду отъезда мужа, в обществе лишь
самой немногочисленной прислуги, не успокаивалась, пока не запирала
последовательно целых восемнадцать дверей (в доказательство своих слов она
продемонстрировала мне это наглядно) при помощи тяжеловесных болтов,
массивных щеколд и надежных цепочек, дабы обезопасить тем самым свою спальню
от любого вторжения нежелательного представителя рода людского. Добраться до
нее, даже когда она находилась в гостиной, было равносильно проникновению в
осажденную крепость - под защитой белого флага - парламентера с предложением
перемирия: через каждые пять-шесть шагов путь витеру преграждала та или
иная разновидность опускной решетки. Страх владел не только зажиточными
людьми: многие женщины беднейших сословий падали замертво при малейшей
попытке бродяги проскользнуть за порог их обиталища, хотя те, вероятно, и в
мыслях не имели ничего худого, помимо грабежа, однако несчастные хозяйки,
сбитые с толку лондонскими газетами, принимали обыкновенного вора за
грозного столичного потрошителя. Между тем одинокий художник, вкушая покой в
самом сердце Лондона и укрепляя свой дух сознанием собственного величия,
подобно доморощенному Аттиле {7} - "бичу Божиему"; человек, "ходящий во
тьме" и видевший в убийстве (как впоследствии выявилось) источник
пропитания, экипировки и средство для достижения жненного успеха,
безмолвно готовил веский ответ периодическим даниям - и на двенадцатый
день после дебюта возвестил о своем присутствии в Лондоне публикацией,
которая довела до всеобщего сведения абсурдность мнений, приписывавших ему
пасторальные наклонности: он вторично потряс общественность, истребив без
остатка еще одно семейство. Паника в провинции отчасти схлынула, когда было
обнародовано доказательство того, что убийца не сношел до сельских
просторов: ни соображения безопасности, ни боязнь преследования не заставили
его покинуть - даже ненадолго - грандиозную castra stativa {постоянный
лагерь (лат.).} исполинской преступности, на века раскинувшуюся по берегам
Темзы. Выдающийся художник отверг с презрением перспективу снискать громкую
репутацию в отдаленном захолустье: он наверняка почел смехотворно
диспропорциональным контраст между безвестным городком, с одной стороны, и
творением прочнее бронзы -
cthma eiV aei
, {творением навеки-греч.).} -
убийством такого высокого уровня, какое только он соволил бы прнать
вышедшим своей студии.
Колридж, которого я встретил спустя несколько месяцев после этих
леденящих душу кровопролитий, сказал мне, что, несмотря на свое пребывание в
Лондоне, не разделял всеобщего замешательства; происшедшее затронуло его
лишь как философа: он погрузился в глубокомысленные раздумья о чудовищной
власти, мгновенно обретаемой всяким, кто добровольно отбрасывает от себя
любые ограничения совести вместе с последними остатками страха {8}.
Обособившись от паники, захлестнувшей жителей столицы, Колридж, однако,
вовсе не полагал испуг беспочвенным: он резонно заметил, что в обширной
метрополии множество семейств состоит исключительно женщин и детей; во
многих других домах забота о нерушимости спокойствия подле семейного очага
долгими вечерами возлагается единственно на усмотрение молоденькой служанки:
если же ее обманным путем, под предлогом вести от матери, сестры или милого,
вынудят отпереть дверь, безмятежности домочадцев в два счета будет положен
конец. Впрочем, на протяжении не одного месяца после случившегося широко
распространилась практика накидывать на приоткрываемую дверь цепочку: этот
прием длительное время свидетельствовал о глубочайшем впечатлении,
проведенном на лондонцев мистером Уильямсом. Могу добавить, что Саути {9}
всецело разделял господствовавшее в обществе умонастроение: недели через две
после первого убийства в разговоре со мной он назвал это происшествие сугубо
частного свойства событием, приобретшим поистине национальное значение {Я не
уверен, занимал ли тогда Саути пост редактора "Эдинбургского ежегодника".
Если да, то в разделе, посвященном хронике внутренней жни, непременно
помещен блестящий отчет о случившемся. (Примеч. автора.)}. А теперь, снабдив
читателя должной меркой для оценки истинного масштаба трагедии
(принадлежащей прошлому, отодвинутому от нас на сорок два года, и потому
вряд ли знакомой в подробностях хотя бы одному четырех современников), я
позволю себе перейти к обстоятельному ложению подробностей дела.
Прежде всего, несколько слов о месте действия. Ратклиффская дорога -
это оживленная магистраль в хаотически застроенном квартале на востоке
Лондона - в морской его части; в те годы (а именно в 1812-м) район этот был
чрезвычайно опасен: института полиции как такового еще не существовало - а
сыскное ведомство на Боу-стрит {10}, славное своими специфическими
достижениями, совершенно не справлялось с насущными потребностями громадной
столицы. Заезжим иностранцем мог считаться чуть ли не всякий третий.
Матросы-индийцы, китайцы, мавры, негры попадались на каждом шагу. Носители
тюрбанов, беретов и шляп всевозможнейших фасонов могли таить под ними
поползновение к бандитму любого сорта: их прошлое было непроницаемо для
европейцев; кроме того, вестно, что морской флот цивилованных стран (а в
период военных действий - преимущественно торговый флот) служил надежным
прибежищем для самого разношерстного преступного сброда, имевшего веские
основания хоть на какое-то время укрыться подальше от зорких глаз
правосудия. Иные представители этого сословия действительно обладали
приличной матросской сноровкой, однако почти всегда - и особенно если шла
война - составляли лишь nucleus {ядро (лат.).} судового экипажа, а в
основном туда набирались неопытные сухопутные жители. Джон Уильямс, однако,
нанимавшийся неоднократно матросом на торговые судна Ост-Индской компании
{11} и на другие корабли, был, вероятно, очень опытным моряком. Он бесспорно
отличался ловкостью и сметливостью, находчиво одолевал внезапные сложности и
гибко приспосабливался ко всем превратностям социальной жни. Уильямс был
среднего роста (пять футов семь с половиной или восемь дюймов), не атлет, но
крепкого, мускулистого телосложения, без единой жиринки. Дама,
присутствовавшая на допросе (кажется, в полицейском управлении Темзы)
уверяла меня, что волосы Уильямса имели необыкновенный ярко-желтый цвет -
напоминающий кожуру не то лимона, не то апельсина. Уильямс бывал в Индии -
главным образом в Бенгале {12} и Мадрасе {13}, но ступал и на берега Инда
{14}. Хорошо вестно, что в Пенджабе лошадей, принадлежащих высшим кастам,
нередко раскрашивают в различные цвета - пурпурный, голубой, малиновый,
зеленый; мне пришло в голову, что Уильямс, с целью маскировки, перенял
обычай Лахора {15} и Сринагара {16} - и потому цвет его волос мог быть не
совсем естественным. В остальном он выглядел вполне заурядным - и, судя по
гипсовому слепку, приобретенному мной в Лондоне, я бы сказал, довольно
ничтожным. Примечательным было, впрочем, свойство, согласующееся с мнением о
присущем ему тигрином характере: бескровное лицо его неменно сохраняло
пугающе мертвенную бледность. "Похоже было на то, - говорила мне дама, -
будто в жилах у него текла не алая кровь, способная залить щеки краской
стыда, гнева или жалости, но зеленоватая жидкость вроде сока растений,
несовместная с током, что исторгает человеческое сердце". Глаза Уильямса
казались тусклыми и остекленевшими, словно блеск их сосредоточился на
преследовании далекой воображаемой жертвы. Вид Уильямса мог только
отталкивать, но, с другой стороны, многие единодушные свидетельства, а также
безмолвные, однако неопровержимые факты согласно указывали на елейность и
льстивую вкрадчивость его повадки, которые противостояли его отвратительной
внешности и даже помогали ему снискать расположение неискушенных молодых
женщин.
Например, некая кроткая девушка, несомненно назначенная Уильямсом в
жертвы, поведала на следствии, как однажды, сидя с ней наедине, он спросил:
"А что, ми, появись я в полночь в вашей постели с мясницким ножом в
руке, как бы вы себя повели?" Доверчивая девушка ответила: "О мистер
Уильямс, окажись на вашем месте любой другой, я бы очень перепугалась. Но
стоило бы мне только услышать ваш голос - я бы враз успокоилась". Бедняжка!
Будь портрет мистера Уильямса очерчен более подробно и своевременно доведен
до ее сознания, она не преминула бы подметить странность его трупного облика
и услышала бы такие зловещие нотки в его голосе, какие навеки лишили бы ее
душевного равновесия. Однако лишь события самого устрашающего размаха могли
способствовать разоблачению мистера Джона Уильямса.
Так вот, сюда, в небезопасные для жни места, субботним декабрьским
вечером явился мистер Уильямс - надо полагать, давно уже совершивший свой
coup d'essai {первый опыт ).} - явился отнюдь не для прогулки по
многолюдным улицам. Сказать - значит сделать. Тем вечером он втайне дал себе
слово исполнить замысел, уже в целом набросанный, коему суждено было
поразить наутро словно громом "все могучее сердце Лондона" - от сердцевины
до окружности. Впоследствии вспоминали, что Уильямс покинул свое жилище ради
задуманного мрачного предприятия около одиннадцати часов вечера; приступить
к делу столь рано он вовсе не намеревался: необходимо было провести
рекогносцировку. Инструменты он скрывал за бортом наглухо застегнутого
просторного плаща. Не случайно все встречавшие Уильямса в один голос
сходились на том, что манеры его отличались редкостной учтивостью; мягкость
характера гармонично согласовалась с утонченным неприятием грубости: хищная
душа тигра пряталась под змееподобной маской вкрадчивости и ысканности.
Все знакомые Уильямса отдавали такую высокую дань его блестящей способности
притворяться, что немало не сомневались: если бы ему случилось, пробираясь
сквозь толпу, обычную для бедных окраин субботними вечерами, невзначай
толкнуть встречного, он непременно рассыпался бы в самых галантных
винениях: лелея в дьявольском сердце адский умысел, он все же задержался
бы ненадолго, желая выразить искреннюю обеспокоенность, не причинил ли
неудобства задетому им прохожему тяжелый молоток, таимый под ящным плащом,
дабы быть пущенным в ход спустя час-полтора. Кажется, Тициан {17}, уж
наверняка Рубенс {18} и, возможно, Ван Дейк {19} положили себе за правило
браться за кисть только в парадном облачении - кружевной гофрированный
воротник, парик с кошельком в сетке, шпага с рукоятью, украшенной
бриллиантом; мистер Уильяме, как есть основания полагать, отправляясь
устраивать великую резню (в определенном смысле, здесь уместен и оксфордский
термин Главный Распорядитель20), всегда надевал черные шелковые чулки и
лакированные туфли; он ни за что не уронил бы свое достоинство художника,
принявшись за работу в халате. Во время исполнения второго его шедевра
трясущийся от страха, укрывшийся в углу соглядатай, волей обстоятельств (как
читатель увидит ниже) оказавшийся единственным свидетелем злодеяния мистера
Уильямса, запомнил, что на нем была широкая синяя накидка ткани
отменного качества на дорогой шелковой подкладке. О мистере Уильямсе ходили
слухи, будто он пользовался услугами лучшего дантиста и прибегал к помощи
наиболее искусного мастера по педикюру. Специалистов средней руки он не
терпел. Несомненно, что и в той рискованной области искусства, в которой
Уильямс подвался, его следует отнести к высшей элите художников,
обладавших самой аристократической требовательностью к себе.
Но все-таки кто был намеченной жертвой, к чьему жилищу торопился
Уильямс? Вряд ли он мог неблагоразумно пуститься в бесцельное шатание,
высматривая наугад, кого бы прикончить? О нет: Уильямс брал себе жертву
заранее - и не кого-нибудь, а старого закадычного друга. По-видимому, он
вывел непреложный принцип: для убийства более всего пригоден друг, а за
отсутствием такового - не всегда он будет в твоем распоряжении - хотя бы
просто знакомый; и в том, и в другом случае при первом подступе к объекту
подозрение у того не возникнет, тогда как чужой может заподозрить неладное
уже в самом обличий убийцы, усмотреть тревожные предвестия и быть настороже.
Однако данная жертва, судя по всему, совмещала в себе оба качества: сначала
это был друг, ставший затем - не без серьезного повода - врагом. Или же, что
еще более вероятно, по словам других лиц, чувства, порождавшие как дружбу,
так и вражду, давно утихли. Несчастный звался Марром: именно он (в образе
друга или врага) был назначен моделью для сеанса в тот субботний в
Относительно связи между Уильямсом и Марром существовало мнение (властями не
опровергнутое и не подтвержденное), согласно которому они плыли вместе на
одном и том же корабле Ост-Индской компании, идущем в Калькутту {21}, и
поссорились в открытом море; по другой версии, наоборот, поссорились уже на
берегу, а предметом раздора стала миссис Марр, хорошенькая молодая женщина,
чьей благосклонности они оба в острой вражде друг к другу добивались. Ряд
обстоятельств придает этой истории оттенок правдоподобия. Нередко происходит
так, что если убийство не удается объяснить сколько-нибудь
удовлетворительным образом, чистота сердечных побуждений не позволяет
свидетелям истолковать мотивы кровопролития как сугубо нменные - и тогда,
при полном доверии публики, выдвигается теория, согласно которой действия
убийцы вдохновлены неким возвышенным порывом; никак нельзя было вообразить,
будто Уильямс свирепо лил кровь единственно в погоне за наживой; потому
охотно было принято на веру, что убийцей двигала главным образом смертельная
ненависть, а источником ее служило одухотворенное благородством
соперничество за расположение дамы. Объяснение во многом сомнительное, но
весьма вероятно, что миссис Марр явилась подлинной причиной неприязни, causa
teterrima {страшной причиной (лат.).}, столкнувшей двух мужчин. Меж тем
мгновения уже сочтены, песчинки в часах, отмеряющие срок этой вражды в нашем
бренном мире, движутся неумолимо. Нынешним вечером эта вражда прекратится.
Следом наступит день, называемый в Англии воскресеньем, а в Шотландии
носящий иудейское наименование "шабаш" {22}. Для обоих народов, пусть под
разными именами, этот день имеет одинаковое назначение: и там, и тут он
отведен для отдыха.
Тебя, Марр, тоже ждет отдых; так предначертано свыше; и ты, младший
Марр, отдохнешь и ты вместе со всем семейством, отдохнет и незнакомец, что
вступил в ваш дом. Но почиете вы в ином краю, лежащем по ту сторону могилы.
По эту сторону могилы вы спали последний раз.
Вечер выдался на редкость темным, однако в этом убогом квартале
Лондона, в любую погоду и при любом освещении, все лавки по субботам бывали
открыты, по крайней мере, до самой полуночи, а иные и до половины первого.
Суровых педантических предписаний иудеев относительно точных пределов
праздничного дня здесь не существовало. В худшем случае воскресенье длилось
с часа ночи до восьми часов утра следующего дня, охватывая тридцать один час
кряду. Срок, безусловно, достаточно долгий. Марр, как раз тем субботним
вечером, был не прочь его и сократить, лишь бы поскорее покинуть прилавок,
где он трудился уже шестнадцать часов. Место в жни он занимал скромное -
торговал чулочными делиями в принадлежащем ему магазинчике, устройство
которого, включая стоимость товара, обошлось владельцу приблительно в 180
фунтов. Как всякого негоцианта, его преследовали тревоги и опасения.
Торговлю Марр открыл недавно, но уже успел залезть в долги: назревали счета,
несоразмерные с получаемыми доходами. Но, будучи от природы жнерадостным
оптимистом, Марр не терял надежды на лучшее. Это был крепко сложенный,
цветущий здоровьем молодой человек двадцати семи лет; в тот вечер финансовые
нелады порой омрачали его чело, но все же он не терял привычной
оживленности, особенно подогреваемой предвкушением (увы, тщетным) того, как
с наступлением воскресной ночи, да
и ночи последующей, преклонит усталую голову на преданную грудь
обожаемой им юной супруги. В семействе Марров насчитывалось пятеро
домочадцев. Во-первых, сам хозяин, у которого в случае провала (если
понимать таковой в узком - коммерческом - смысле) вполне достало бы энергии
воспрянуть вновь и взмыть ввысь с погребального костра подобно фениксу -
даже после многократно повторяемой гибели. Да-да, бедняга Марр, так оно и
проошло бы, будь ты без помех предоставлен собственной предприимчивости;
но вот на противоположной стороне улицы уже явился посланец ада, готовясь
жестокой рукой беспощадно пресечь все эти радужные перспективы. Второй в
перечне домочадцев значится очаровательная миссис Марр - упоенная счастьем,
как все новоиспеченные жены, ибо ей минуло только двадцать два: если она и
бывает чем-то озабочена, то только состоянием своего ненаглядного дитяти.
Восьмимесячный младенец, в списке домашних третий по счету, тихонько
посапывает в покачиваемой юной матерью колыбели у очага, на уютно прибранной
кухоньке, расположенной девятью футами ниже уровня улицы. Свадьбу супруги
Марр справили девятнадцать месяцев тому назад; это их первенец. Не
печальтесь же о ребенке, коему суждено вкусить долгий отдых субботний в
нездешних пределах: стоит ли несчастному сироте, без отца и матери тонуть в
безвылазной нищете, влачить жалкое существование на земле, где вокруг для
него только вражда и гибель? Четвертым идет подручный-ученик, он родом
Девоншира {23}, с приятными чертами лица, как многие девонширские юноши;
очень довольный своим положением: работой он не обременен, хозяевами
обласкан - и сам прекрасно это понимает. Пятой, и последней, замыкает состав
мирного семейства взрослая девушка-служанка, на редкость отзывчивая и
добросердечная: она сделалась своей хозяйке (как часто случается в домашнем
кругу, где не претендуют на знатность) почти что сестрой. В настоящую пору
(1854), на протяжении уже двух десятков лет, в британском обществе
происходят большие демократические перемены. Множество людей начинает
стыдиться ссылок на "моего хозяина" или "мою хозяйку": это обозначение
медленно, но верно вытесняется термином "наниматель". В Соединенных Штатах
это словцо, как выражение надменного демократма, коробящее ненужной
демонстрацией независимости, и без того никем не оспариваемой, не оказывает,
впрочем, сколько-нибудь заметного отрицательного влияния. Там домашняя
прислуга в целом, как правило, столь быстро и уверенно переходит в разряд
полноправных распорядителей собственного хозяйства, действующих по своему
усмотрению, что они просто игнорируют форму отношений, которая и без того
вот-вот должна исчезнуть сама по себе. Но в Англии, где нет таких ресурсов,
как неосвоенные территории, тенденция вытеснения "хозяина" "нанимателем"
протекает довольно болезненно. Словесная замена несет с собой грубое и
угрюмое попрание уз, нимало не тягостных, а во многих случаях и
благотворных. Ниже я поясню свою мысль более развернуто. Здесь же, под
началом миссис Марр, подразумеваемый нами альянс осуществлялся более чем
наглядно. Мэри, служанка, питала к хозяйке самое сердечное и неподдельное
уважение: она видела ее постоянно погруженной с головой в домашние хлопоты:
наделенная какой-никакой властью, миссис Марр никогда не выказывала и тени
капрности и ничем не обнаруживала своего верховенства. Соседи в один голос
свидетельствовали, что Мэри, чураясь приторной угодливости, держалась с
госпожой почтительно-ровно - и при малейшей возможности охотно и совершенно
по-сестрински вызывалась облегчить ей груз материнских обязанностей.
Именно к Мэри, минуты за три-четыре до полуночи, вдруг обратился Марр,
громко окликнув ее с верхней ступени: он попросил ее пойти купить устриц для
семейного ужина. От каких мелких случайностей зависит подчас благополучие
всей нашей жни! Марр, озабоченный делами торговли, и миссис Марр, целиком
поглощенная баюканьем хныкавшего ребенка, начисто забыли о приготовлениях к
ужину: -за позднего времени выбор покупок быстро сокращался; вернее всего
можно было до того, как пробьет двенадцать, раздобыть именно устриц. И
только это ничтожное обстоятельство определило судьбу девушки! Отправься она
за провией, как обычно, часов в десять - одиннадцать, тогда она -
единственная уцелевшая домочадцев - не бежала бы неминуемой гибели,
бесспорно разделив с ними общую плачевную участь. Времени было в обрез. Мэри
торопливо взяла у Марра деньги и, с корзинкой в руке, впопыхах даже не надев
шляпки, выпорхнула дома. Впоследствии ее не раз посещало зловещее
воспоминание: едва перешагнув порог, Мэри, при свете фонаря, заметила на
противоположной стороне улицы фигуру человека: мгновение он оставался
неподвижен, но тут же медленно двинулся вперед. Это был Уильямс: позднее
(сейчас не сказать, когда именно) сей факт получил полное подтверждение.
Если вникнуть в обеспокоенность Мэри, спешившей, несмотря на все сложности,
выполнить данное ей поручение, становится ясным, что подсознательно вид
незнакомца связался для нее с предчувствием неведомой опасности; иначе,
сосредоточенная на своей цели, она вряд ли сохранила бы в памяти столь мало
существенную подробность. Теперь же понятно, какого рода страхи безотчетно
зароились у нее в голове: Мэри говорила потом, что даже сквозь сумрак, не
позволивший ей различить черты незнакомца и уловить направление его взгляда,
ей со всей несомненностью почудилось, судя по его недавней позе, что он
всматривался в дом э 29. Небеспочвенность подозрений Мэри была подкреплена
также уже упомянутым инцидентом, проошедшим незадолго до полуночи: на
незнакомца обратил особое внимание ночной сторож; тот беспрестанно
заглядывал в окно магазинчика; такие ухватки, да и сама внешность прохожего,
показались сторожу настолько не внушающими доверия, что он постучался к
Марру и сообщил ему об увиденном. Впоследствии сторож повторил свой рассказ
перед судейскими чиновниками, добавив, что в самом начале первого (то есть
спустя восемь - десять минут после ухода Мэри) он (сторож), прежде чем
возобновить свой получасовой обход, по просьбе Марра помог ему затворить
ставни. Затем они распрощались - и сторож выразил мнение, что таинственный
незнакомец, по всей вероятности, удалился восвояси, поскольку его нигде не
было видно с момента начала их разговора. Надо полагать, Уильямс заметил,
как сторож направился в дом Марра, и вовремя спохватился, что держится
весьма необдуманно; таким образом, предупреждением, впустую сделанным Марру,
с выгодой для себя воспользовался Уильямс. И почти нет сомнений в том, что
ищейка пустилась по следу жертвы сразу после того, как сторож помог Марру
опустить ставни. Причина понятна: начать работу Уильямс мог и раньше, если
бы уличным прохожим не открывалась как на ладони вся внутренность
магазинчика. Приступить к делу без опаски можно было только при плотно
сомкнутых ставнях. Но едва лишь эта предварительная мера предосторожности
была осуществлена и преступник надежно оградился от общественного глаза -
теперь, напротив, надо было остерегаться не лишней опрометчивости; еще
большую опасность таило в себе даже малейшее промедление. Успех определялся
тем, сумеет ли он проникнуть внутрь до того, как Марр запрет дверь. Другим
способом пробраться в дом (к примеру, дождаться возвращения Мэри и войти
вместе с ней) нечего было и пытаться: ниже мы увидим, что Уильямс вынужден
был отказаться от этой мысли, за которую, если выстроить факты в их истинной
связи, он должен был ухватиться. Уильямсу пришлось дождаться, когда затихнут
за углом шаги сторожа: прошло, наверное, секунд тридцать, не более; одна
опасность миновала, но возникла новая - а что, если Марр запрет дверь?
Поворот ключа - и убийца лишится доступа в дом. Уильямс стрелой ринулся за
порог - и ловким движением левой руки повернул ключ в замке, оставив Марра в
неведении относительно этой роковой уловки. Куда как увлекательно и
заманчиво идти по следам чудовища и дотошно учать, при подсказке безмолвно
уличающих иероглифов, все перипетии кровавой драмы - с не меньшей полнотой и
достоверностью, чем если бы мы взирали с милосердных небес на верга, чье
сердце не зналось с жалостью. Фокуса Уильямса хозяин явно не заметил; иначе
он немедля забил бы тревогу, вспомнив слова сторожа. Марр ничуть не
встрепенулся. Мы увидим, впрочем, что для полного успеха предприятия
Уильямсу было важнее всего предотвратить вопль испуга или хрип агонии,
которые могли бы у Марра вырваться. Крик, раздавшийся внутри помещения с
такими тонкими стенами, наверняка разнесся бы по всей округе; могли
подумать, будто кричал кто-то на улице. Любой ценой этого следовало
бежать. Крик был предотвращен: позднее читатель поймет, как именно. Меж
тем оставим пока убийцу лицом к лицу со своими жертвами. На протяжении
пятидесяти минут пусть он разгуляется вволю. Парадная дверь, как мы знаем,
заперта наглухо. Помощи ждать неоткуда... Давайте же мысленно перенесемся к
Мэри: сопроводим ее туда, куда она отправилась, а потом вернемся с ней
обратно - и только тогда пусть снова взовьется занавес над ужасающей сценой,
разыгравшейся в ее отсутствие.
Бедная девушка, в мало понятном ей самой смятении, обежала, выглядывая
устриц, всю улицу, однако в хорошо знакомой ей, исхоженной вдоль и поперек
окрестности все лавки оказались закрытыми, отчего она и сочла за лучшее
поискать удачи где-нибудь по соседству. Мигающие огни манили ее все дальше
вперед, от фонаря к фонарю - и в конце концов, на неведомых ей перекрестках,
освещенных более чем скудно (хотя вечер выдался на редкость темным) {Я не
помню хронологии того, как развивалось газовое освещение в целом. Но в
Лондоне, долгое время после демонстрации мистером Уинзором {24} преимуществ
газа для освещения улиц, в некоторых районах новшество многие годы не
вводилось, поскольку не истекли долгосрочные контракты с торговцами нефтью.
(Примеч. автора.)}, да еще там, где ее постоянно сбивали с дороги свирепые
драки, девушка, как и надо было ожидать, безнадежно заплуталась. Исполнить
просьбу хозяина теперь нечего было и надеяться. Не оставалось ничего иного,
как воротиться вспять. Это было совсем непросто: Мэри боялась расспрашивать
случайных встречных, лица которых во мраке нельзя было разглядеть толком.
Неожиданно факел высветил фигуру сторожа: тот указал ей, куда идти - и
спустя десять минут Мэри вновь очутилась у дверей дома э 29 по Ратклиффской
дороге. Успокоило девушку то, что отлучка ее длилась без малого час: в
отдалении послышался возглас "час ночи" - и, прозвучав сразу после удара
часов, повторялся непрерывно в течение десяти - пятнадцати минут.
Ввергнутая скоро в вихрь мучительного недоумения, впоследствии Мэри с
трудом могла восстановить в памяти всю последовательность охвативших ее
смутных предчувствий. Однако, насколько ей потом припоминалось, в самый
первый момент ее ничто особенно не встревожило. В очень многих городах
основным инструментом оповещения жильцов о приходе посторонних служат
колокольчики; в Лондоне преобладают дверные молотки. Мэри позвонила в звонок
и заодно легонько постучала. Разбудить хозяина с хозяйкой она не опасалась -
так как была уверена, что те еще на ногах. Беспокоилась она -за ребенка:
разбуженный младенец мог вновь лишить мать ночного отдыха. Мэри отлично
понимала, что если трое людей внутри дома ждут не дождутся ее возвращения, а
об эту пору конечно же всерьез взволнованы ее задержкой, даже еле слышный
шепот заставит кого-нибудь них не мешкая броситься отпирать дверь. Но что
это? Сердце потрясенной Мэри стиснул ледяной холод: кухни не донеслось ни
звука, ни малейшего шороха. И тут, заставив ее содрогнуться, воображению
девушки вновь явился смутный облик незнакомца в просторном темном плаще:
прокрадываясь в пррачном свете фонаря, он пристально следил за хлопотами
ее хозяина. Мэри осыпала себя горькими упреками за то, что второпях не
озаботилась уведомить мистера Марра о подозрительном наблюдателе. Бедная!
Она и не знала тогда, что весть о нем дошла до Марра, но не заставила его
насторожиться. Не стоило, значит, винить ее за этот промах, вызванный
желанием поскорее исполнить волю хозяина и не имевший никаких последствий.
Но все эти размышления были сметены всепоглощающей паникой. Уже одно то, что
никто не отозвался ни на ее стук, ни на звяканье колокольчика, бросило Мэри
в дрожь. Кто-то один мог задремать, но чтобы двое - или трое сразу - нет,
это исключено! И даже если допустить, что всех троих, да и младенца в
придачу, вдруг сморил сон, чем объяснить тишину - полнейшую, ничем
ненарушимую тишину в доме? Понятно, что полуобезумевшая от ужаса девушка,
впав едва ли не в истерику, принялась о всех сил звонить в колокольчик. Но
тут ее остановила одна мысль: как ни стремительно теряла она остатки
самообладания, ей достало выдержки, чтоб подумать: а что, если какие-то
непредвиденные обстоятельства заставили Марра вместе с подручным покинуть
дом в поисках срочной хирургической помощи; поворот дела вряд ли возможный,
однако даже и в этом случае миссис Марр с младенцем находились бы в доме, и
так или иначе, невзирая ни на что, бедная мать сумела бы подать голос,
пускай шепотом. Ценой немалого усилия воли Мэри принудила себя застыть на
месте в полном молчании, надеясь дождаться хоть какого-то отклика на свой
прыв. Вслушайся же в тишину, бедное трепетное сердце; вслушайся - и на
двадцать секунд замри. Мэри замерла, словно прикованная к месту, затаив
дыхание - и в этом зловещем безмолвии случилось происшествие, воспоминание о
котором до последнего дыхания вселяло в нее неисповедимый ужас. Бедная,
дрожащая с ног до головы девушка, стараясь побороть волнение, напряженно
ловила каждый шорох, чтобы не упустить ответ своей милой юной хозяйки. На ее
отчаянный прыв нутри дома до нее донесся совершенно явственный звук. Да,
вот наконец ответ на ее заклинание! Со ступеней лестницы - но не кухонной, а
той, что вела наверх, к спальням, послышался скрип. А потом - отчетливые
шаги: один, другой, третий, четвертый, пятый: кто-то спускался по лестнице
вн. И эти жуткие шаги все приближались: кто-то шел по узкому коридорчику
возле двери. Затем шаги - о Боже, чьи, чьи шаги? - остановились у двери.
Слышалось дыхание чудовища, прекратившего дыхание всех живых существ в доме.
Его и Мэри разделяет одна только дверь. Что он делает там, по ту сторону?
Тихими шагами, крадучись, спустился он с лестницы, прошел сюда - по узкому
коридорчику, подобию гроба, пока наконец не остановился у двери. Как
прерывисто он дышит! Одинокий убийца по одну сторону двери, Мэри - по
другую. Предположим, он внезапно распахнет дверь, Мэри внезапно кинется
через порог - и окажется в лапах убийцы. Пока еще такое возможно - и ловушка
наверняка бы захлопнулась, если бы проделать эту уловку тотчас по
возвращении Мэри: приотворись дверь сразу, едва только звякнул колокольчик -
девушка не задумываясь скользнула бы внутрь и погибла бы. Но теперь Мэри
настороже. Как и неведомый преступник, она прижала губы к двери,
прислушиваясь и тяжело дыша; дверь, к счастью, служит преградой: при первой
же попытке злоумышленника повернуть ключ или отодвинуть щеколду Мэри, резко
отпрянув, укроется под защитой непроглядной тьмы.
Какую цель преследовал убийца, прокрадываясь к двери? А вот какую:
Мэри, сама по себе, его ничуть не интересовала. Однако принадлежность к
семейному сообществу придавала ей в глазах преступника определенную
ценность: если схватить ее и умертвить - это означало бы полное истребление
дома. Слух о подобном кровопролитии, несомненно, прокатился бы по всему
христианскому миру - и наверняка пленил бы умы многих и многих. Ведь был бы
накрыт сетью целый выводок; гибель семейства получила бы безупречную
завершенность - и тогда, соответственно размаху содеянного, неуклонно
ширился бы круг зачарованных будущих жертв, которых, невзирая на беспомощное
трепыхание, неотвратимо тянуло бы покориться всемогущей длани
непревзойденного душегуба. Уильямсу достаточно было заявить: мои
рекомендации выданы мне в доме э 29 по Ратклиффской дороге - и бедное,
раздавленное воображение беспомощно сникло бы под гипнотическим взглядом
удава в человеческом облике. Ясно одно: подобравшись к двери, за которой
притаилась Мэри, убийца намеревался, подражая голосу Марра, тихонько шепнуть
в приоткрытую щелку: "Это ты? Отчего так долго?" - и Мэри, очень может быть,
клюнула бы на эту приманку. Но Уильямс просчитался: время было уже упущено;
Мэри сбросила с себя оцепенение и, словно помешанная, принялась лихорадочно
звонить в колокольчик и оглушительно, не переставая, колотить дверным
молотком. Естественным следствием поднятого ею шума явилось то, что сосед,
только-только улегшийся в постель и сразу же опочивший глубоким сном, мигом
пробудился: захлебывающийся колокольчик и беспрерывный продолжительный
грохот молотка в руках полуобезумевшей Мэри заставили его незамедлительно
осознать, что такую тревогу попусту не бьют: стряслось воистину нечто
ужасное. Подбежать к окну, поднять раму и сердито потребовать объяснений по
поводу неурочного переполоха было делом одной минуты. Бедная девушка, найдя
в себе достаточно твердости, скороговоркой поведала о том, как она целый час
бегала по лавкам; о том, что в ее отсутствие всех Марров наверняка
перерезали и что убийца в данный момент все еще прячется в доме.
Сосед Марров, которому Мэри адресовала свой рассказ, занимался
ростовщичеством - и, по-видимому, обладал незаурядной отвагой: для
единоборства с невестным всесильным душегубом, только что одержавшим
неоспоримый и полный триумф, явно требовалась значительная фическая
крепость. Необходимо было также справиться с внутренним противодействием:
ведь предстояло очертя голову столкнуться с незнакомым противником, личность
которого - возраст, национальность, мотивы преступления и прочее - окутывал
непроницаемый покров тайны. Даже на поле битвы ни одного ратника не
подстерегала большая опасность. Мысль о том, что жившее по соседству
семейство и в самом деле вырезано начисто, заставляла предположить, что
бойню устроили, по крайней мере, два лиходея; если же убийца действовал в
одиночку, то какова же его дерзость! Сколь велика, надо думать, его отвага,
сколь неотразимы ловкость и звериный натиск! К тому же загадочный враг (будь
он даже без сообщников) наверняка запасся ощренными орудиями расправы. И
однако, невзирая на все эти существенные невыгоды своего положения,
доблестный сосед бесстрашно ринулся в дом Марров, ставший местом столь
страшной резни. Едва успев натянуть штаны и вооружиться кочергой, сосед
сбежал по черной лестнице, которая вела на задний двор дома. Там он мог
надеяться перехватить преступника: у парадного входа такой возможности у
него не было; кроме того, слишком долго пришлось бы взламывать дверь.
Участки, прилегающие к обоим домам, разделяла кирпичная стена, высотой
девять-десять футов. Через нее и перемахнул отчаянный преследователь; мигом
сообразив, что без свечи не обойтись, он собирался было за ней вернуться, но
тут заметил мерцавшую впереди слабую полоску света. Задняя дверь дома Марров
была распахнута настежь. Убийца, очевидно, проскочил через нее минутой
раньше. Героический ростовщик стремглав бросился дальше - и уже здесь глазам
его представилось жуткое свидетельство ночного побоища: крохотный двор был
обильно залит кровью - и к порогу никак нельзя было пробраться, не
запачкавшись в ней. В замочной скважине все еще торчал ключ, сыгравший самую
роковую роль в судьбе жертв. Теперь потрясающая новость быстро облетела
округу: у дома Марров начала собираться толпа - благодаря душераздирающим
воплям Мэри: ей почудилось, что кто-то пострадавших еще жив и его может
спасти неотложная медицинская помощь, но все решают буквально секунды.
Смельчак-сосед распахнул входную дверь. Первыми, громко переговариваясь, в
дом вступили ночные сторожа - и душераздирающее зрелище ошеломило их
настолько, что они разом лишились дара речи. Разыгравшаяся драма была ясна
без всяких слов - от начала и до конца; во всей последовательности своего
развития, до итога ее. Установить личность убийцы не удалось: некого было
даже заподозрить. Имелись, однако, основания полагать, что преступником мог
быть только человек, блко знакомый с Марром. Он оказался внутри магазина
уже после того, как хозяин запер дверь. При этом резонно отмечалось, что
Марр, предупрежденный ночным сторожем, наверняка проникся сознанием
опасности - и чувства самосохранения, безусловно, с тревогой воспринял бы
появление в столь поздний час подозрительного незнакомца, переступившего
порог лавки с уже опущенными ставнями и отрезанной тем самым от сообщения с
внешним миром. Отсутствие всяких прнаков того, что Марр действительно был
обеспокоен, несомненно указывало на обстоятельство, которое усыпило
бдительность Марра и фатальным образом лишило его осмотрительности. Таким
обстоятельством могло быть только одно: Марр хорошо знал убийцу в лицо - и
тот не внушал ему ни малейшей боязни. Эта исходная посылка, служившая ключом
к разгадке тайны, помогала без труда нарисовать дальнейшее развитие событий:
перипетии трагедии становились ясными как Божий день. Убийца, в чем нет ни
малейших сомнений, бесшумно открыл входную дверь и прикрыл ее за собой с той
же осторожностью. Затем направился к прилавку, на ходу обмениваясь обычными
дружескими приветствиями с беззаботно настроенным Марром. Подойдя к прилавку
вплотную, вошедший попросил хозяина показать ему пару грубых
хлопчатобумажных носков. В тесной лавке Марра, где и повернуться-то было
негде, ломать голову над удобным размещением товара особенно не приходилось.
Убийца наверняка хорошо учил, какие товары где хранились: он уже заранее
удостоверился в том, что для влечения требуемой коробки Марру потребуется
развернуться спиной и, обведя глазами одну верхних полок, снять коробку с
высоты приблительно восемнадцать дюймов. Эти телодвижения устраивали
злоумышленика как нельзя более: едва только Марр, обратив к нему беззащитный
затылок, занялся поисками, убийца внезапно влек -под широкого плаща
увесистый молоток судового плотника и одним-единственным мощным ударом лишил
жертву всякой способности к сопротивлению. Поза убитого красноречиво
свидетельствовала о происшедшем. Марр рухнул на пол, естественно, по ту
сторону прилавка - положение его рук подтверждает высказанную мной догадку.
Вполне вероятно, что первый же. предательски нанесенный удар навсегда отнял
у жертвы и сознание. Неменной отправной точкой разработанного убийцей
плана, его rationale {разумным ядром (лат.).}, последовательно им
осуществлявшегося, являлось оглушение жертвы паралующим ударом по голове,
который вызывал достаточно длительное бессознательное состояние. Этот
начальный шаг, успокоив убийцу, значительно облегчал ему дальнейшие
действия. Тем не менее, поскольку жертвы могли прийти в себя, что повлекло
бы за собой самые нежелательные для убийцы следствия, Уильямс взял за
правило, в интересах полной завершенности, перерезать своим жертвам горло.
Все проведенные им в доме Марров убийства строго соответствовали единому
образцу: сначала - ударить по черепу, дабы обеспечить гарантию от
немедленного возмездия, затем - полоснуть по горлу, дабы облечь содеянное
вечным молчанием. Далее события, судя по оставленным следам, развивались
следующим образом. Падение Марра, очень вероятно, сопровождалось глухим
неясным шумом, который, при запертой наглухо наружной двери, никак нельзя
было принять за уличную потасовку. Однако тревога у находившихся в кухне
возникла, вероятнее всего, только когда убийца принялся перерезать глотку
жертве. Чрезвычайная теснота пространства за прилавком мешала, если учесть
необходимость спешки, добраться до горла беспрепятственно: чудовищную
операцию вынужденно пришлось осуществлять урывками, в несколько приемов;
глубокие стоны заставили домочадцев встрепенуться и броситься по лестнице
наверх. Предвидя это единственно возможное осложнение, убийца заранее
подготовил способ, как отразить угрозу. Миссис Марр и подручный, с
проворством молодости, оба кинулись, естественно, к выходу: будь Мэри дома,
втроем они наверняка спутали бы карты убийцы, и вовсе не исключено, что
кому-нибудь них удалось бы выскочить на улицу. Но чудовищные удары
молотка по головам застигли юную женщину и подростка на полпути к цели. Оба
простерлись на полу без чувств на самой середине лавки - и, едва только это
проошло, проклятый негодяй, склонившись над телами, пустил в ход свою
бритву. Беда заключалась в том, что порыв сострадания к несчастному супругу
совершенно ослепил миссис Марр: заслышав его стоны, она упустила
очевиднейший путь к спасению - ей и мальчику кинуться к задней двери и
выбежать на открытый воздух через черный ход: само по себе это было очень
важно; к тому же там куда легче было сбить с толку и задержать убийцу -за
необычайной тесноты в помещении лавки.
Тщетными были бы все попытки описать ужас, который охватил потрясенных
зрителей душераздирающей сцены. Собравшейся толпе стало вестно, что одной
женщине по счастливой случайности удалось бежать резни, но она словно
онемела и, кажется, обезумела: проникшись сочувствием к ее жалкому
состоянию, одна соседок увела ее к себе домой и уложила в постель. Таким
образом, вышло так, что долгое время - дольше, нежели можно было ожидать при
ином стечении обстоятельств - никто присутствующих, мало знакомых с
семейством Марров, даже не подозревал о существовании младенца: отважный
ростовщик отправился уведомить коронера {25}, а другой сосед счел
необходимым дать неотложные показания в ближайшем полицейском участке.
Внезапно в толпе появился человек, сообщивший о том, что у убитых родителей
остался маленький ребенок, которого надо искать либо в полуподвальной
кухоньке, либо в одной спален наверху. Кухня мгновенно заполнилась
людьми; сразу же была обнаружена колыбель, однако пеленки в ней находились в
неописуемом беспорядке. Под кучей тряпья оказались лужи крови; еще более
зловещим прнаком служило то, что навес над колыбелью был разбит в щепы.
Стало ясно, что негодяй столкнулся с двумя затруднениями: сначала его
смутило дугообразное покрытие над навесом колыбели, которое он сокрушил
ударом молотка, а затем перегородки, которые не позволили ему свободно
наносить удары. Уильямс завершил свои манипуляции как обычно, полоснув
бритвой по горлышку невинного малютки, после чего, безо всякой видимой
причины, как если бы, смутившись картиной собственного злодеяния, не
поленился нагромоздить над бездыханным тельцем целую груду белья.
Случившееся придавало всему преступлению в целом характер обдуманного акта
мести: это подтверждал быстро распространившийся слух о том, что причиной
ссоры Уильямса и Марра послужило их соперничество. Один репортер, правда,
утверждал, будто убийца поторопился заглушить крики ребенка, поскольку они
могли способствовать его разоблачению; на это резонно возражали, что
восьмимесячный младенец, нимало не сознававший смысла разыгравшейся
трагедии, мог расплакаться только -за отсутствия матери, и его плач, даже
если он и слышался вне дома, был привычен для соседей: никто не обратил бы
на него особого внимания - и потому убийце нечего было опасаться. Никакая
другая ужасающих подробностей учиненной неведомым мерзавцем резни не
разъярила против него толпу так, как эта бессмысленно лютая расправа над
младенцем.
Совершенное злодеяние повергло всех в панику - и весть о нем мгновенно
распространилась повсюду за пять-шесть часов, еще до наступления воскресного
утра, однако у меня нет ни малейших оснований полагать, что потрясающая
новость просочилась на страницы хотя бы одной многочисленных утренних
воскресных газет. Согласно заведенному порядку, весть о всяком заурядном
происшествии, о котором становилось вестно ночью позднее четверти второго,
впервые достигала слуха общественности лишь через посредство воскресных
газет, выходивших наутро в понедельник, или же регулярных выпусков того
же дня. Но в данном случае, если только от установленного правила не
уклонились сознательно, трудно было допустить большую оплошность; не
подлежит сомнению, что датель, удовлетворив повсеместную жажду
подробностей уже в воскресенье, сколотил бы тем самым себе состояние: для
этого достаточно было вместо двух-трех нудных колонок опубликовать - со слов
сторожа и ростовщика - обстоятельный отчет. Стоило только дать
соответствующее объявление по всему громадному городу - и разошлось бы не
менее 250 000 дополнительных экземпляров любого печатного дания, в котором
содержались бы все относящиеся к делу материалы, вызывающие у захваченной
разноречивыми слухами публики жгучий интерес и жажду полнее узнать о
случившемся. Спустя неделю, также в воскресенье - на восьмой день после
трагического события - хоронили Марров: в одном гробу лежал глава семейства,
в другом - его супруга вместе с младенцем на руках, в третьем гробу несли
мальчика-подручного. Их похоронили бок о бок: тридцать тысяч трудящегося
люда провожало погибших в последний путь; лица в траурной процессии выражали
смятение и скорбь. Однако молва не называла - пусть даже и предположительно
- гнусного виновника бедствия, оказавшего благодеяние могильщикам. Если бы в
то воскресенье, когда происходили похороны, обнародовать то, что сделалось
достоянием общественности шестью днями позже, толпа ринулась бы прямо с
кладбища к месту жительства убийцы и без дальних разговоров, немедля,
растерзала бы его в клочья. За отсутствием же личности, хоть сколько-нибудь
отвечавшей подобного рода подозрениям, гнев общественности поневоле кипел
впустую. Впрочем, не находя выхода, публичное негодование не только не
ослабевало, но заметно возрастало и крепло день ото дня: праведное
возмущение, докатившись до отдаленных уголков провинции, эхом возвращалось в
столицу. На главных дорогах королевства непрерывно арестовывали бродяг и
праздношатающихся без роду и племени или же тех, чья внешность смутно
сходствовала с приблительным описанием Уильямса, которое дал ночной
сторож. В мощный поток сочувствия и негодования, вызванный страшным
происшествием, вливался слабым подводным течением испытываемый трезвыми
умами неясный страх перед блким будущим. Говоря поразительными словами
Вордсворта, "Землетрясенье сразу не утихнет". Несчастья, особенно зловещие,
всегда повторяются. Убийца-маньяк, одержимый хищным влечением к свежей
крови, пролитием которой он, попирая естество, наслаждается, не способен
впасть в бездействие. В душе преступника - даже скорее, нежели у альпийского
охотника - развивается тяга к опасностям своего првания, сопряженным со
смертельным риском; он стремится приправлять ими, словно острыми специями,
удручающую монотонность повседневной, будничной жни. Ясно было, однако,
что помимо нменных инстинктов, которые с большой долей вероятия должны
были подстрекнуть преступника к новым адским поползновениям, Уильямса к ним
могла побудить и нужда, а нуждающихся субъектов поименованного сорта никоим
образом не влекут к себе поиски честных способов заработка: насильники
питают к прилежному труду неодолимое отвращение; к тому же праздность
заставляет их растерять последние остатки необходимых навыков. Если данное
убийство было совершено единственно ради грабежа, то преступник,
разоблачения которого томительно ждали все сердца, вынужден был, как
предполагалось, через умеренно короткий промежуток времени, вновь явить себя
народу в том или ином чудовищном действе. Считалось, что в убийстве Марра
решающую роль сыграло желание отомстить - отомстить жестоко и беспощадно,
однако и тут с подобным мотивом сочеталось стремление к легкой добыче.
Бесспорным было и то, что в данном смысле преступника постигло
разочарование: кроме пустячной суммы, отложенной Марром на недельные
расходы, убийца, по сути, поживиться ничем не сумел. Две гинеи, самое
большее, составили весь капитал, прихваченный им в качестве трофея. Хватить
этих денег могло едва ли на неделю. Посему повсеместно укрепилось убеждение
в том, что спустя месяц-другой, когда все треволнения стихнут или будут
вытеснены другой животрепещущей сенсацией, когда бдительность семей успеет
притупиться и пойдет на убыль, - вот тогда разразится новая, столь же
оглушительная катастрофа.
Таковы были всеобщие предчувствия. Пусть читатель сам обрисует себе
леденящий ужас, охвативший всех вокруг, когда среди ожиданий нового
смертельного выпада невестного противника, среди всеобщего напряженного
внимания, когда одновременно крепла уверенность, что вряд ли кто дерзнет
повторить подобную попытку; внезапно, на двенадцатую ночь после расправы над
Маррами, чуть ли не в том же самом квартале, совершилось второе столь же
загадочное убийство, так же имевшее целью истребление всего семейства.
Проошло оно почти две недели спустя - в следующий четверг, и многие
полагали тогда, что второе убийство своими драматически захватывающими
перипетиями даже превосходит первое. На сей раз от руки убийцы пала семья
некоего мистера Уильямсона: его дом, не расположенный непосредственно на
людной Ратклиффской дороге, стоял тем не менее совсем блко, за углом
примыкающей к ней боковой улочки. Мистер Уильямсон, тамошний старожил,
пользовался среди местных обывателей вестностью и уважением; его считали
богачом; он содержал нечто вроде таверны - но не стремления пополнить
капитал, а скорее по внутренней склонности; в его заведении сохранялся
старинный патриархальный уклад: сюда по вечерам заглядывали и весьма
состоятельные посетители, однако между ними и прочими завсегдатаями числа
ремесленников и мастеровых никакого различия не проводилось. Всякий, кто вел
себя с должным приличием, вправе был занять место и заказать свой
любленный напиток. Таким образом, общество здесь собиралось самое пестрое:
кто-то бывал там постоянно, кто-то заглядывал лишь редка. Домочадцев
насчитывалось пятеро: 1) глава семейства - мистер Уильямсон, которому
перевалило за семьдесят; он прекрасно подходил к роли хозяина: обходительный
по натуре, не суровый, он, однако, строго наблюдал за поддержанием порядка;
2) миссис Уильямсон, десятью годами моложе супруга; 3) внучка лет девяти; 4)
служанка, еще не достигшая сорокалетнего возраста; 5) двадцатишестилетний
поденщик, работавший на фабрике (не помню, какой именно; не помню и его
национальности). В заведении мистера Уильямсона существовало незыблемое
правило, не допускавшее никаких исключений: едва только било одиннадцать,
все посетители, кем бы они ни являлись, должны были расходиться по домам.
Этот полезный обычай позволял мистеру Уильямсону оберегать свою таверну,
стоявшую на довольно бойком месте, от пьяных ссор и потасовок. В тот вечер
четверга все шло как обычно - кроме тени подозрения, которая возникла сразу
у нескольких посетителей. В другое время, вероятно, они ничего особенного и
не ощутили бы, но теперь, когда все разговоры вертелись только вокруг Марров
и неведомого душегуба, невольное беспокойство вызвало следующее
обстоятельство: один незнакомец зловещего вида, в широкой накидке, несколько
раз за вечер входил и выходил зала; порой он забивался в угол потемнее;
неоднократно замечали также, что он старался украдкой проникнуть в жилую
часть дома. По общему предположению, незнакомец наверняка должен был быть
вестен Уильямсону. Нельзя исключить того, что он и вправду был вестен
хозяину как один клиентов. Однако впоследствии отталкивающая внешность
незнакомца - его мертвенная бледность, необычного цвета волосы и
остекленевший взгляд - вспоминались всем, кто не мог отвести от него глаз,
когда он в промежутке от 8 до 11 вечера то и дело появлялся в зале,
проводя собой то же самое гнетущее впечатление, что и двое убийц в
"Макбете": они, запятнанные кровью Банко, с искаженными злобой лицами,
неясно маячат в отдалении, бросая тень на пышность царственного пиршества.
Меж тем часы пробили одиннадцать, компания начала расходиться, таверну
готовились запереть на замок; об эту пору пятеро оставшихся внутри дома
постоянных обитателей размещались следующим образом: трое старших, а именно
сам Уильямсон, его жена и служанка, были все заняты делами на нижнем этаже -
Уильямсон нацеживал эль {27}, портер {28} и прочие напитки соседям, ради
которых дверь стояла приоткрытой до полуночного боя часов; миссис Уильямсон
и служанка сновали с разными хлопотами взад-вперед кухни в маленькую
гостиную; малышка-внучка спала крепким сном с девяти вечера на первом этаже
(в Лондоне первым этажом неменно считается фактически второй, соединенный
с нижним лестничным пролетом); наконец, поденщик тоже удалился к себе на
покой. Он квартировал в доме Уильямсонов постоянно - и занимал спальню на
втором этаже. Он уже успел раздеться и улечься в постель. Будучи рабочим
человеком, вынужденным вставать спозаранку, он, естественно, стремился
поскорее заснуть. Но в тот вечер ему никак не удавалось утихомирить
волнение, вызванное недавней резней в доме э 29, - и, взбудораженный до
предела, он никак не мог сомкнуть глаз. Возможно, что краем уха он слышал о
подозрительном незнакомце - или даже заметил сам, как тот прокрадывается по
залу. Но и без того мастеровой хорошо сознавал другие грозившие дому
опасности: прилегающие кварталы кишмя кишели хулиганами; до былого жилища
Марров было рукой подать, а это значило, что убийца тоже обретался где-то по
соседству. Все это не могло не вызывать опасений. Но для беспокойства у
мастерового имелись и свои, особенные основания: главным образом смущало его
то, что Уильямсон прослыл в округе толстосумом; соответствовало это истине
или нет, но многие твердо верили, что у владельца таверны денег куры не
клюют: они якобы текут к нему непрерывным потоком - и в шкафах и ящиках уже
накоплены целые груды; рискованным, наконец, казался и демонстративный
обычай оставлять входную дверь приоткрытой в течение целого часа - часа,
таившего в себе дополнительную угрозу: ведь напоказ выставлялась уверенность
в том, что незачем страшиться столкновения со случайными гуляками, поскольку
весь подвыпивший люд был выставлен за порог в одиннадцать. Правило,
заведенное для удобства обитателей и способствовавшее доброй репутации
таверны, теперь служило открытым свидетельством полнейшей незащищенности
дома от непрошеного вторжения. Поговаривали, что Уильямсон - грузный,
неповоротливый старик - должен был бы, осмотрительности, запирать входную
дверь сразу после того, как разойдутся посетители.
Все эти и прочие соображения (например, слух о наличии у миссис
Уильямсон значительного количества столового серебра) мучительно осаждали
мастерового в постели - и до полуночи оставалось всего минут двадцать, как
вдруг, совершенно неожиданно, с зловещим грохотом, возвещающим гнусное
насилие, входная дверь, сотрясшись, захлопнулась - и тотчас была заперта
нутри на ключ. Это, вне всякого сомнения, явился окутанный тайной дьявол,
уже посещавший дом э 29 по Ратклиффской дороге. Да, этот адский посланец, на
протяжении двенадцати дней занимавший все умы и не сходивший со всех языков,
теперь наверняка проник сюда, под этот беззащитный кров - и вот-вот
предстанет во плоти перед каждым
его обитателей. До сих пор еще не был окончательно разрешен вопрос -
двое ли преступников учинили расправу над семейством Марров. Если это было
так, то и теперь они примутся за дело вдвоем - и один них, не теряя
времени, должен был метнуться по лестнице наверх: наибольшую угрозу для
преступников представлял сигнал тревоги, поданный окна кем-то
обитателей дома уличным прохожим. С полминуты пораженный оцепенением
мастеровой недвижно сидел в постели. Но затем, порывисто вскочив, опрометью
бросился к двери. Он не имел целью оградить себя от вторжения - слишком
хорошо зная, что дверь лишена каких-либо запоров или задвижек; в комнате
отсутствовала и мебель, передвинув которую можно было бы надежно
забаррикадироваться, если только позволило бы время. Распахнуть дверь
настежь мастерового побудила отнюдь не осторожность, а единственно
ослепляющая власть всепобеждающего страха. Шаг вперед - и он оказался у
самой лестницы; нагнувшись через балюстраду, вслушался - и в этот миг сну,
малой гостиной, донесся душераздирающий вопль служанки: "Господи Иисусе!
Нас здесь всех перебьют!" С головой Медузы-Горгоны {29} схожи были эти
жуткие бескровные черты и недвижно остекленелые глаза, принадлежавшие,
казалось, трупу, если достаточно было лишь единожды встретиться с ними
взглядом - и уже прочесть в них не подлежащий обжалованию смертный приг
Три единоборства со смертью к тому времени уже подошли к концу; бедняга
мастеровой, в полном оцепенении, не отдавая себе отчета в собственных
действиях, безвольно повинуясь охватившей его панике, спустился вн по
лестнице на оба пролета. Безумный страх толкал его вперед с той же силой,
как если бы он был движим безрассудной отвагой. В одной рубашке, мастеровой
продолжал спускаться по старым ступеням, которые поскрипывали под его
тяжестью, пока их не осталось всего четыре. Ситуация сложилась беспримерная.
Стоило юноше чихнуть, кашлянуть, перевести дыхание - его ждала неминуемая
гибель: шансов на спасение не было ни малейших. Убийца находился в малой
гостиной, дверь которой открывалась на лестницу: теперь она была приоткрыта
не слегка, а довольно значительно. Из той четверти круга (или 90 см),
которую дверь описывала, если ее распахивали настежь или прикрывали плотно,
- по крайней мере 55 см отделяли ее теперь от косяка. Таким образом, взору
юноши представились два мертвых тела трех. Где же третье? А сам убийца -
где он? Преступник суетился в гостиной; поначалу его было только слышно, но
не видно: он ходил взад и вперед в той части комнаты, которую отгораживала
дверь. Чем он был занят, вскоре сделалось ясно по скрежету металла: убийца
торопливо подбирал ключи к шкафу, буфету и секретеру в невидимой части
гостиной. Минуту спустя он тем не менее показался в проеме, но, к счастью
для юноши-мастерового, в этот критический момент настолько был поглощен
своими целями, что даже не озаботился бросить взгляд на лестницу: в
противном случае, заметив белую фигуру застывшего в безмолвном ужасе
поденщика, тотчас же бы отправил его на тот свет. Третий, доселе невидимый
труп - труп мистера Уильямсона - лежал в погребе: о том, как он туда попал,
- это особый вопрос, о котором позднее много судили и рядили, но объяснить
это толком так и не удалось. Между тем смерть Уильямсона представлялась
юноше несомненной - иначе тот где-нибудь пошевелился бы или застонал. Итак,
трое четверых друзей, с которыми юноша расстался всего сорок минут назад,
были теперь бездыханны; в живых оставалось 40 процентов (соотношение, для
Уильямса недопустимое) - сам поденщик и его хорошенькая подружка, девочка,
чью детскую невинность не успели еще потревожить ни страх за себя, ни скорбь
о престарелых дедушке с бабушкой. Если те потеряны безвозвратно, то один
друг (а преданность свою он докажет, если сумеет спасти девочку), к счастью,
совсем блко. Но - увы! - еще ближе он к убийце. Сейчас, в данную минуту,
он совершенно лишен присутствия духа и не способен ни на какое усилие: он
обратился в ледяной столп, ибо перед ним, футах в тринадцати, простерты на
полу... Служанку убийца застал стоящей на коленях: она натирала графитом
каминную решетку. Покончив с этим поручением, она принялась за другое и
стала заполнять очаг углем и растопкой, с тем чтобы разжечь огонь утром.
По-видимому, она с головой ушла в свои труды - и в этот самый момент
появился убийца; последовательность событий, возможно, была такая: ужасающий
крик служанки, ее мольба Христу, показывал, что испугалась она именно в эту
минуту; однако на самом деле это проошло на полторы-две минуты позже того,
как с грохотом захлопнулась входная дверь. Следовательно, сигнал тревоги,
своевременно побудивший юношу-мастерового в страхе вскочить с постели,
обеими женщинами почему-то не был воспринят. Говорили, что миссис Уильямсон
была туговата на ухо; относительно служанки высказывались различные
предположения: усердно натирая решетку и нко склонившись под дымовой
трубой, она вполне могла принять стук двери за шум с улицы или же счесть это
проделкой расшалившихся озорников. И все же, каковы бы ни были объяснения,
неоспорим один факт: до того, как воззвать к Христу, служанка не замечала
ничего подозрительного и ничто не оторвало ее от работы. Отсюда явствует,
что и миссис Уильямсон также ничем не была встревожена, иначе ее волнение
передалось бы служанке, которая находилась с ней вместе в одной небольшой
комнате. После того как убийца переступил порог, проошло, надо полагать,
следующее: миссис Уильямсон, вероятно, не видела вошедшего, поскольку стояла
спиной к двери. Ее-то, до того, как его увидели, Уильямс и сразил
сокрушительным ударом по затылку: этот удар, нанесенный ломом, раздробил
едва ли не половину черепа. Миссис Уильямсон упала; шум ее падения (все было
делом одной минуты) привлек внимание служанки: вот тогда-то у нее и вырвался
крик, достигший ушей юноши наверху; крикнуть во второй раз она не успела;
убийца, взмахнув своим орудием, расколол ей череп с такой силой, что осколки
врезались в мозг. Обе женщины были безнадежно мертвы - и продолжать
душегубство попросту не имело смысла; к тому же убийца хорошо понимал
опасность промедления; однако же, невзирая на спешку, он настолько страшился
роковых для себя последствий, буде какая-то жертв, очнувшись, даст против
него обстоятельные показания, что твердо вознамерился исключить подобную
возможность и немедля принялся перерезать обеим глотки. Описанная
предыстория вполне согласовалась со сценой, представившейся теперь глазам
поденщика. Миссис Уильямсон упала головой по направлению к двери; служанка,
стоявшая на коленях, так и не успела разогнуться - и подставила голову
ударам без сопротивления; после чего негодяю оставалось только откинуть ей
голову назад, чтобы обнажить горло, - и все было кончено. Любопытно, что
юный мастеровой, хотя и паралованный страхом и какое-то время готовый, под
влиянием гипноза, добровольно шагнуть в львиную глотку, сумел заметить все
самое существенное. Читатель должен представить его в тот момент, когда он
наблюдал за тем, как убийца склонился над телом миссис Уильямсон, возобновив
поиски важных для него ключей. Ситуация для преступника, вне сомнения, была
тревожная: ему требовалось во что бы то ни стало поскорее раздобыть
необходимые ключи; иначе вся эта чудовищная трагедия окажется разыгранной
впустую: ужас публики возрастет беспредельно, десятикратно увеличатся
предпринимаемые меры предосторожности, а это значительно осложнит его
будущие игры. И даже ближайшие планы преступника могли сорваться: любая
случайность грозила ему провалом. За выпивкой в таверну посылали обычно
ветреных девчонок или детей: обнаружив дверь запертой, они беспечно
продолжили бы поиски другого заведения, однако, случись оказаться на их
месте рассудительному посланцу, закрытие таверны на целую четверть часа
ранее обычного вызвало бы самые серьезные подозрения. Тотчас же забили бы
тревогу - и развязка зависела бы только от удачливости злоумышленника. О
поразительной непоследовательности преступника, в одних отношениях
чрезвычайно, даже лишне предусмотрительного, а в других до крайности
опрометчивого и безрассудного, свидетельствовал, в частности, такой факт:
стоя среди трупов по колено в крови, Уильяме не знал наверняка, есть ли у
него надежный путь к отступлению. Окна, как ему было вестно, имелись и на
заднем фасаде дома, однако куда именно они выходили - уточнить он не
удосужился; -за неспокойного соседства окна нижнего этажа могли быть и
заколочены; окна наверху, вероятно, открывались, но прыгать них было
довольно рискованно. Из всего этого преступник сделал единственный
практический вывод: поспешить с испытанием ключей и овладеть спрятанным
сокровищем. Всецело поглощенный этой задачей, Уильямс сделался словно глух и
слеп к окружающему - иначе он услышал бы прерывистое и громкое, как ему
самому казалось, дыхание юноши, доносившееся с лестницы. Вновь склонившись
над телом миссис Уильямсон с целью обшарить ее карманы более тщательно,
убийца вытащил целую связку ключей, один которых упал с громким звоном на
пол. Именно тогда нечаянный соглядатай, тайной своей засады, подметил,
что нутри широкая накидка Уильямса подбита шелком самого лучшего качества.
Запомнил он и еще одну примету, ставшую впоследствии одной главнейших
опор для обличения злодея: туфли Уильямса, совсем новехонькие - и
купленные, надо думать, на деньги несчастного Марра, при каждом его движении
давали резкий скрип. Раздобыв новую связку ключей, убийца удалился в ту
часть гостиной, где его не было видно. И только тут юношу-мастерового
осенила наконец догадка о возможном пути к спасению. Сколько-то минут
наверняка потребуется на то, чтобы перепробовать все ключи, подбирая нужный;
затем убийца примется рыться в ящиках, если ключи подойдут; если же нет -
взламывать замки силой. Итак, можно рассчитывать на короткий промежуток
времени, пока убийца будет занят грабежом - и за звяканьем ключей не
расслышит шороха на лестнице и скрипа ее ступеней. Юноша быстро исполнил
свой план: взбежав обратно к себе в спальню, он придвинул кровать вплотную к
двери в надежде, что это препятствие хотя бы ненадолго задержит неприятеля,
а ему самому позволит в крайнем случае испробовать последний шанс - сделать
отчаянный прыжок окна. Со всей осторожностью переместив кровать, юноша
разорвал простыни, наволочки и одеяла на широкие полосы, сплел них
веревки и соединил концы крепкими узлами. Но сразу же ему приходит в голову
неприятное осложнение. Где найти брус, крюк, перекладину - любую зацепку, на
которой прочно держалась бы веревка? Расстояние от
подоконника
- то есть от
нижней части оконного архитрава до земли - составляет двадцать два или
двадцать три фута. Десять - двенадцать футов можно отсюда исключить: прыжок
с половинной высоты опасности не сулит. Проведя эти расчеты, юноша
прикинул, что остается заготовить веревку еще примерно дюжину футов длиной.
Но прочной металлической опоры, к несчастью, нигде возле окна нет.
Ближайшая, по существу единственная, подходящая опора находится вовсе не у
окна - это шпиль балдахина над кроватью (невестно с какой целью
сооруженный); теперь, вместе с кроватью, передвинулся и шпиль - он отстоит
от окна не на четыре фута, а на семь. Выходит, к названному выше расстоянию
следует добавить еще целых семь футов. Впрочем, смелее! Согласно поговорке,
бытующей у всех христианских народов, береженого и Бог бережет. Наш юноша с
благодарностью вспоминает об этом: в простом наличии шпиля, до той поры
совершенно бесполезного, он усматривает залог помощи, ниспосланный
Провидением. Если бы он старался только для собственного спасения, он не
чувствовал бы себя достойным похвалы, но это не так: он совершенно искренне
озабочен благополучием бедной девочки, к которой привязан всем сердцем; с
каждой минутой, как ему кажется, на нее все ближе надвигается гибель; когда
юноша проходил мимо ее двери, первым его побуждением было выхватить девочку
постельки и, крепко прижав к груди, унести с собой, дабы попытаться
спастись вместе. Однако, взвесив все обстоятельства, юноша понял, что
внезапное пробуждение заставит девочку расплакаться, причем ей ничего нельзя
будет объяснить даже шепотом: неотвратимая неосторожность ребенка окажется
гибельной для них обоих. Подобно альпийским лавинам, которые, нависая над
головой путешественника, нередко, как говорят, обрушиваются от малейшего
движения воздуха - например при шепоте, - так и здесь еле слышно
пронесенные слова могли обрушить на головы несчастных жертв свирепую руку
убийцы. Нет! Существовал только один способ спасти ребенка - и первым шагом
к освобождению девочки должно быть его собственное освобождение. Начало
оказалось многообещающим: подгнивший деревянный шпиль, который, как опасался
юноша, переломится от первого же рывка, выдержал при испытании тяжесть его
тела. Юноша торопливо прикрепляет к нему концы трех отрезков веревки, длиной
в одиннадцать футов. Он сплетает веревку наспех, теряя при этом только три
фута; привязывает еще одну веревку той же длины - теперь окна
выбрасывается уже шестнадцать футов; теперь, даже если дойдет до худшего, не
страшно соскользнуть по веревке до самого на - а потом можно смело разжать
руки. Вся подготовительная работа заняла минут шесть: лихорадочное
состязание между нижним этажом и верхним упорно продолжается. Преступник
усердно трудится в гостиной, поденщик - в спальне. Негодяю крупно повезло:
одну пачку банкнот он уже захватил - и напал на след второй. Он вспугнул
также целый выводок золотых монет. Соверенов {30} пока не видать, но за
гинею {31} в то время давали тридцать шиллингов {32}; а он добрался до
настоящего, пусть и небольшого, месторождения золота. Убийца искренне
радуется: у него мелькает мысль, что если в доме кто-нибудь и жив (а это он
намерен вот-вот выяснить), совсем не худо было бы распить с ним, прежде чем
взяться за его горло, по стаканчику чего-нибудь крепкого. А что, если вместо
выпивки поднести бедняге в подарок его собственную глотку? Нет-нет, это
исключено! Глотками разбрасываться нельзя: дело есть дело, оно важнее всего.
Воистину эти двое, судя по их деловым качествам, достойны всяческой похвалы.
Подобно хору и полухору {33}, строфе и антистрофе {34}, они согласуют свои
направленные друг против друга действия. А ну, поденщик! А ну, убийца!
Давай, валяй, жми! Что касается поденщика, то он теперь спасен. К
шестнадцати футам, которых семь - расстояние до кровати, юноша прибавил
еще шесть, так что в общей сложности до поверхности земли недостает всего
футов десять - для молодости сущий пустяк. Ему, следовательно, не о чем
беспокоиться; о преступнике этого не скажешь. Негодяй, впрочем, и в ус не
дует, а причина проста: несмотря на всю его смекалку, впервые в жни его
перехитрили. Нам с тобой, читатель, вестно кое-что, о чем преступник
нимало не подозревает: полных три минуты за ним втайне наблюдали со стороны,
причем нечаянный соглядатай - читавший в смертельном ужасе чудовищные
страницы - сумел тем не менее запомнить мельчайшие подробностей, что были
доступны его восприятию: о скрипучих туфлях и подбитой шелком накидке он
уверенно доложит там, где подобные безделицы не послужат головорезу на
пользу. Разумеется, хотя мистер Уильямс даже и не помышлял о невольном
присутствии мастерового при обшаривании карманов жертвы и никак не мог
предвидеть неприятных для себя последствий ни дальнейшего его поведения, ни
в особенности того, что тот спустится окна по самодельной веревке - и все
же Уильямс имел все основания поторапливаться. Однако он отнюдь не спешил.
Разгадав ход его действий по оставленным безмолвным приметам, полиция пришла
к выводу, что напоследок преступник замешкался. Мотив, которым он
руководствовался, поразителен: выяснилось, что убийство Уильямс рассматривал
не просто как средство к цели, но и как самоцель. Преступник пробыл в доме
уже минут пятнадцать - двадцать: за это время ему удалось,
удовлетворительным для себя способом, управиться с уймой задач. Выражаясь
коммерческим языком, удалось "хорошенько обстряпать дельце": свести счеты с
населением двух этажей - подвального и нижнего. Но ведь имелось еще целых
два этажа: мистера Уильямса вдруг осенило, что -за не слишком любезного
обхождения с ним со стороны трактирщика он не сумел разузнать точнее состав
домочадцев: вполне вероятно, что на одном или другом этаже еще есть
недорезанные глотки. С грабежом было покончено. Почти немыслимым
представлялось, что для сборщика податей останется хоть какая-то пожива. Но
глотки... на глотки были основания рассчитывать. Выходило так, что - в
звериной жажде крови - мистер Уильямс поставил на карту плоды всех своих
ночных трудов, да и самое жнь в придачу. Если бы убийца знал в это
мгновение обо всем; если бы увидел распахнутое на верхнем этаже окно,
которого готовился спуститься поденщик; если бы наблюдал, с каким
проворством тот прокладывает себе дорогу к спасению; если бы мог
предугадать, какой переполох взбудоражит спустя полторы минуты
многочисленное население округи, то ни один безумец на свете не обратился бы
в паническое бегство столь же стремительно, как ринулся бы к двери он сам.
Скрыться было еще не поздно; еще оставалось достаточно времени для того,
чтобы исчезнуть - и в корне переломить ход всей своей преступной жни.
Уильямс прикарманил свыше ста фунтов: на эти деньги можно было переменить
внешность до неузнаваемости. Той же ночью сбрить желтые волосы, вычернить
брови, купить поутру темный парик, переодеться так, чтобы походить на
солидного профессионала - и тем самым оказаться вне подозрений для
придирчивого полицейского взгляда; взойти на борт любого множества судов,
отплывающих в какой-нибудь порт Соединенных Штатов Америки (побережье
Атлантики простирается на 2400 миль); а затем - полсотни лет вдоволь, без
спешки, вкушать сладость раскаяния и даже окончить век в благоухании
святости. И напротив: отдав предпочтение деятельной жни, Уильямс - с его
воротливостью, дерзостью и неразборчивостью в средствах - в стране, где
простая натуралация тотчас обращает чужака в родного сына, мог бы достичь
президентского кресла - и по смерти ему воздвигли бы статую, посвятили бы
биографию в трех томах in quarto, где ни словом не упоминалось бы о доме э
29 по Ратклиффской дороге. Однако все будущее определят ближайшие девяносто
секунд. Это - распутье: предстоит суровейший выбор - либо торжество, либо
гибель. Направь ангел-хранитель Уильямса на верную дорогу - мирское
благополучие было бы ему обеспечено. Но - внимание, читатель - спустя две
минуты он ступит на край пропасти - и Немезида {33} немедля покарает его
полным и бесповоротным поражением.
Тем временем, в отличие от преступника, акробат на верхнем этаже не
позволяет себе мешкать. Слишком хорошо он помнит, что участь бедного ребенка
висит на волоске: все зависит от того, успеет ли он поднять тревогу, прежде
чем убийца доберется до ее кроватки. И в этот самый момент, когда от
отчаянного волнения у него едва ли не отнимаются пальцы, юноша слышит, как
убийца осторожно крадется вверх по лестнице сквозь темноту. Он ожидал (судя
по грохоту, с каким захлопнулась входная дверь), что Уильямс, учинив
расправу на нижнем этаже, стремглав кинется наверх с ликующим ревом;
природные инстинкты, вероятно, побудили бы его поступить именно так. Однако
громогласное приближение врага, которое на застигнутых врасплох
воздействовало бы самым устрашающим образом, могло повлечь за собой опасные
последствия, если бы предупрежденные жертвы уже успели насторожиться. Шаги
донеслись с лестницы - но с какой ступеньки? Юноше мерещилось, что с нижней,
а убийца крался так медленно и осторожно, что тут могла быть надежда на
спасение - но не добрался ли он до десятой, двенадцатой или четырнадцатой?
Быть может, еще никто на свете не немогал под столь непосильно тяжким
бременем ответственности - ответственности за мирно почивающее дитя. Стоило
только - по неловкости или по воле страха - потерять две-три секунды, для
девочки эта заминка означала вопрос жни или смерти. Надежда, впрочем, еще
теплилась - и что обличило бы неопровержимей адски чудовищную натуру того,
чья зловещая тень, говоря астрологическим языком, омрачала сейчас дом жни,
как не простое указание на повод для этой слабой надежды? Мастеровой
предчувствовал, что убийца не испытает удовлетворения, если покончит с
девочкой, пока она спит. Это отняло бы у затеянной расправы всякий смысл.
Уильямс - истинный эпикуреец {36} по части кровопролития - лишился бы самой
сути наслаждения, если бедному ребенку суждено было бы испить горькую чашу
смерти, не сознавая ясно всей безмерности своего злополучия. Но на это, к
счастью, нужно было время: разбуженная в неурочный час и к тому же
потрясенная жутким объяснением, девочка наверняка впала бы в полуобморочное
или бессознательное состояние - и привести ее в чувство удалось бы,
по-видимому, не сразу. Словом, логика дальнейших событий целиком
определялась сверхчеловеческой жестокостью Уильямса. Удовольствуйся он
простым фактом смерти ребенка, не сопряженной с долгим, нарочито растянутым
процессом мучительной душевной агонии - тогда надеяться было не на что. Но
поскольку наш убийца до крайности придирчив и разборчив в своих требованиях
и стремится к строжайшей дисциплине мансцен {37} и завершенной
гармоничности декора - следственно, возникает и крепнет надежда, ибо все эти
тонкости подготовительной работы требуют времени. С убийствами,
обусловленными необходимостью, Уильямс вынужден был торопиться; но тут, с
убийством чистого сладострастия, совершенно бескорыстным, где не нужно
было устранять нежелательных свидетелей, не нужно было заботиться о лишней
поживе или о полном отмщении; тут очевидно, что всякая спешка пагубна. Итак,
если ребенок будет спасен, это проойдет по соображениям исключительно
эстетического свойства {Пусть читатель, склонный полагать, будто
приписываемая Уильямсу дьявольская беспощадность является романтическим
преувеличением, припомнит, что помимо алчного желания упиваться
безысходностью смертного отчаяния, у него не было никакого - ни серьезного,
ни пустякового - мотива убивать девочку. Она ничего не видела и ничего не
слышала: она крепко спала за прикрытой дверью - и потому в качестве
свидетельницы против злоумышленника была так же бесполезна, как и любой
трех трупов. И однако же, Уильямс подготовлял убийство ребенка, когда ему
помешала поднятая на улице тревога. (Примеч. автора.)}.
Однако всем соображениям внезапно кладется конец. С лестницы доносится
второй шаг, осторожный, крадущийся, потом третий - и ребенок, казалось бы,
обречен. Но именно в это мгновение все готово. Окно распахивается настежь,
наружу выбрасывается веревка; вот показался и юноша-поденщик: он начинает
спуск. Его тянет вн собственный вес: стискивая руками веревку, он пытается
замедлить скорость падения. Есть опасность, что -за ускоренного скольжения
он ударится о землю слишком сильно. По счастью, этого удается бежать
благодаря узлам, скрепляющим отрезки веревки и замедляющим падение. Но
веревка оказалась футов на пять короче, чем он рассчитывал: беглеца отделяет
от земли футов десять - одиннадцать; он повис в воздухе, от длительного
напряжения утратив дар речи и не решаясь отважно прыгнуть на грубо
вымощенную мостовую боязни переломать себе ноги. Ночь не такая темная,
какая выдалась при убийстве Марров. Впрочем, для уголовной полиции она, по
стечению обстоятельств, еще менее благоприятна. Лондон, от востока до
запада, был окутан густой пеленой тумана, поднимающегося от реки. Так
случилось, что на висевшего с полминуты в воздухе юношу никто не обращал
внимания. Наконец заметили его белую рубашку. Трое или четверо подбежали,
подхватили его на руки - в ожидании какой-то ужасной вести. Из чьего дома он
выбрался? Даже этого поначалу не сообразили, но юноша указал пальцем на
дверь Уильямсонов и, задыхаясь, прошептал: "Убийца Марров - он орудует там!"
Все сразу же прояснилось: безмолвный язык фактов красноречиво говорил
сам за себя. Неведомый" губитель, истребивший целое семейство, явился в
следующий дом - и взгляните: только один-единственный человек, в ночной
сорочке, спасся бегством окна, чтобы рассказать о случившемся. Суеверный
страх звал воздержаться от преследования загадочного преступника. Голос
морали, взывая к справедливому возмездию, подстрекал обрушить неотвратимую
кару незамедлительно.
Да, убийца Марров - таинственный душегуб - вновь взялся за дело: именно
сейчас, быть может, он гасит фитилек чьей-то жни, и не где-нибудь, а
здесь, совсем рядом - в том самом доме, вокруг которого стеснились
потрясенные новостью слушатели. Разом поднялась сумятица, подробно описанная
во множестве газетных отчетов тех дней; равного примера мне не вспомнить:
подобным образом толпа волновалась разве только еще однажды - по оправдании
семи епископов в Вестминстере в 1688 году {38}. Но тут было нечто большее,
чем исступленное ликование. Ужас, умление, жажда мести вызвали взрыв
неистовства, которое вмиг распространилось на соседние улицы; лучше всего
это восторженное чувство передано у Шелли:
Весть облетела улицы мгновенно
На крыльях страха, поразив сердца
Неистовым восторгом. Жертва тлена,
Смеживший веки тяжелей свинца
Больной, что в тяжкой муке ждал конца,
С улыбкою смерть встретил... Ликовала
Толпа: везде - от дома до дворца -
Небесный купол эхо сотрясало
И землю кличем полнило... {39}
В самом деле, было нечто необъяснимое в том, с какой молниеносной
быстротой люди угадывали истинный смысл нараставшего со всех сторон вопля.
Впрочем, устрашающе мстительный рев, исторгавшийся, казалось, одной
глотки, в этой части города мог обрушиться только на того демона, мысль о
котором на протяжении двенадцати дней неотступно тяготила сердце каждого; по
всей округе, словно по команде, распахнулись подряд все окна и все двери;
люди теснились у выхода на улицу; выпрыгивали от нетерпения окон нижнего
этажа; недужные покидали свои постели: был случай, как бы удостоверяющий
правдивость образа у Шелли (строки 4-7), когда нелечимо больной человек (и
на следующий день скончавшийся) восстал со смертного одра, опоясался мечом и
в одной рубашке выбежал на улицу. Выпала редкая возможность (и толпа это
понимала) настичь хищника там, где он учинил бойню, в самый разгар его
кровавого пиршества. Какое-то время многолюдство и бешенство параловали
толпу, но пылающее негодование помогло ей органоваться. Ясно было, что
придется выломать массивную парадную дверь: помочь нутри, где находилась
только маленькая девочка, было некому. Посредством лома дверь в одно
мгновение сорвали с петель - и толпа стремительным потоком хлынула в дом.
Можно представить себе досаду и раздражение, которые вызвал у большинства
поданный кем-то авторитетных особ знак, прывающий остановиться и
соблюдать полную тишину. В надежде не пропустить мимо ушей что-либо важное,
толпа умолкла. "Вслушайтесь, - вполголоса проговорил предводитель. - Надо
узнать, где он - вну или наверху". Тут же раздался треск, будто кто-то
пытался высадить окно: шум явно доносился спальни на втором этаже. Да,
было очевидно, что убийца все еще в доме: он попался в ловушку! Плохо учив
внутреннее расположение комнат, Уильяме, по-видимому, оказался пленником в
одной них наверху. Преследователи стремглав кинулись вверх по лестнице.
Дверь подалась не сразу, но едва она уступила напору - в тот же самый момент
со звоном вылетело оконное стекло: мерзавцу удалось улнуть! Он спрыгнул
вн с подоконника; особенно рьяные преследователи, кипя от негодования,
ринулись за ним вослед. Осмотреть площадку за домом они не озаботились;
между тем при свете факелов выяснилось, что это покатый склон, покрытый
слоем скользкой глины.
Отпечатки ног убийцы глубоко впечатались в глину, и их легко было
проследить до верха склона, но сразу стало ясно, что непроницаемый туман
делал погоню бесполезной. Человека нельзя было опознать уже в двух шагах - а
догнав, быть уверенным в том, что это тот самый, которого вы потеряли
виду. За целое столетие не выпадало ночи, более благоприятной для бегства
злоумышленника: способов замаскироваться у Уильямса было теперь множество, а
в прилегающих к реке трущобах - в пребытке имелись притоны, где он мог бы
годами скрываться от ненужных ему расспросов. Но опрометчивые и
неблагодарные растрачивают дары судьбы впустую. В ту ночь, когда решалась
вся будущая его участь, Уильямс брал неверный путь: заурядная леность
побудила его направить стопы туда, где он проживал, хотя именно этого места
во всей Англии он должен был страшиться пуще всякого другого.
Тем временем тщательно обследовали дом Уильямсона. Сначала взялись
искать маленькую внучку. Уильямс, очевидно, вошел в ее спальню, а там и
застигла его врасплох внезапно разразившаяся сумятица. Убийце оставалось
только броситься к окнам: другой путь к спасению был отрезан. Бегство убийце
обеспечили единственно густой туман вкупе с царившей вокруг суматохой, да и
подходы к дому с тыльной стороны были затруднены. Девочку конечно же
перепугал нежданный наплыв посторонних в столь поздний час, однако благодаря
заботам соседей она даже не подозревала о трагедии, разыгравшейся вокруг
нее, спящей. Ее несчастного дедушку не могли отыскать, пока не спустились в
подвал: там он лежал, простершись на полу - по-видимому, сброшенный вн с
лестницы с такой силой, что при падении переломил ногу. Там он оказался
совершенно беспомощным - и Уильямс, спустившись в подвал, перерезал ему
горло. В печати шли тогда жаркие споры, все ли детали происшедшего
увязываются с предположением о наличии только одного преступника. Что
преступник действовал в одиночку - кажется теперь бесспорным. Только одного
видели и слышали в доме Марров; только одного и, вне сомнения, того же
самого человека юноша-мастеровой наблюдал в гостиной миссис Уильямсон; на
глине отпечатались следы также одного-единственного человека. По-видимому,
действовал преступник так: он начал с того, что обратился к Уильямсону с
просьбой нацедить ему кружку пива. Для выполнения заказа пожилому хозяину
пришлось спуститься в погреб: Уильямс, выждав, когда тот ступит на лестницу,
бешеным рывком захлопнул входную дверь и повернул ключ в замке.
Обеспокоенный шумом Уильямсон, должно быть, заторопился обратно.
Предвидевший это убийца встретил его на верхней ступени лестницы в погреб и
с силой толкнул вн, после чего довершил расправу своим обычным способом.
Все это могло занять минуту-другую, не более: именно этот промежуток времени
и пролегал между пугающим грохотом двери и жалобным воплем служанки. Почему
ни звука не дала миссис Уильямсон, ясно описанного мной местоположения
действующих лиц. Уильямс подкрался к хозяйке дома за ее спиной и, пользуясь
ее тугоухостью, нанес удар, повергший ее в бесчувственность. Однако при
нападении на служанку убийца был лишен названного преимущества - и перед
лицом гибели она успела испустить крик безнадежного отчаяния.
Выше упоминалось, что убийца Марров почти две недели не вызывал никаких
подозрений. Это значит, что вплоть до резни в доме Уильямсонов не
существовало ни малейшей зацепки, которая помогла бы полиции или кому-то
доброхотов напасть на след преступника. Но нельзя сказать, что неведение
было абсолютным: назовем два, правда не полных, исключения. В распоряжении
представителей закона имелись свидетельства, каковые, при тщательном
рассмотрении, давали в руки весьма вероятный способ обнаружить злодея. Но
его еще не обнаружили. И тем не менее этими указаниями пренебрегли. Лишь
неделю спустя после расправы над Уильямсонами, утром в пятницу, обнародовали
важнейшую улику: на молотке плотника-судостроителя (посредством которого
убийца оглушал жертву) были выбиты инициалы "Дж. П.". Этот молоток, по
странной забывчивости, Уильямс оставил в лавке Марра: стоит заметить, что
если бы храброму ростовщику удалось перехватить злоумышленника, тот оказался
бы практически безоружным. Официальное оповещение появилось только в пятницу
- то есть на тринадцатый день после первого убийства. Тотчас же последовал
весьма ощутимый (как мы увидим ниже) результат. Между тем в уединении одной
жилых комнат Лондона против Уильямса шепотом высказывались подозрения уже
с самого начала - с того самого часа, который стал для Марров последним.
Поразительно, что это подозрение возникло единственно благодаря собственному
недомыслию преступника. Уильяме жительствовал в компании с ремесленниками
разных национальностей, в одном трактиров. Просторная спальня вмещала
пять или шесть кроватей; соседи Уильямса все были люди достойные -
англичане, шотландцы, немцы (где родился Уильямс, точно не установлено). В
ту роковую субботнюю ночь, приблительно в половине второго, Уильямс, по
свершении адского деяния, воротившись к себе, застал немцев бодрствующими:
один сидел с зажженной свечой в руках и вслух читал двум другим книгу.
Увидев это, Уильямс сердитым и властным тоном потребовал: "Погасите свечу
немедля - иначе мы все заживо сгорим в своих постелях". Если бы не спали
британцы, высокомерное распоряжение мистера Уильямса встретило бы самый
возмущенный о Но немцы по характеру обычно сдержанны и покладисты - и
потому свеча, без всяких пререканий, была потушена. Однако, ввиду отсутствия
в комнате занавесок, немцам пришло в голову, что на самом деле опасности нет
никакой: постельные принадлежности, плотно прилегающие друг к другу,
воспламеняются ничуть не легче, чем страницы закрытой книги. Исходя
этого, немцы сделали про себя вывод, что у мистера Уильямса есть
серьезнейшие основания постараться безотлагательно укрыться от постороннего
глаза. О том, каковы эти основания, на следующее утро был оповещен весь
Лондон - и конечно же в доме, от которого рукой подать до лавки Марра,
основания эти были ужасающе очевидны; своими подозрениями немцы, как и
следовало ожидать, поделились с другими сожителями. Все они, однако, были
прекрасно осведомлены о том, какие юридические последствия, согласно
английскому законодательству, влечет за собой пусть даже справедливое, но
бездоказательное обвинение. В действительности, если бы Уильямс предпринял
наиболее очевидные меры предосторожности - просто прогулялся бы к Темзе
(река находится в двух шагах) и швырнул бы в воду оба своих орудия, никаких
неопровержимых улик против него представить не удалось бы. Впоследствии он
мог бы осуществить план Курвуазье (убийцы лорда Уильяма Рассела {40}) -
обеспечивать себе существование ежемесячным хорошо, до мелочей, продуманным
убийством. Обитатели дортуара {41} пришли, таким образом, к единодушному
выводу, однако решили дождаться более веских подтверждений, которые убедили
бы других. Едва только власти объявили о том, что молоток помечен инициалами
"Дж. П.", всем в доме сразу же сделалось яснее ясного, кому принадлежит этот
молоток: на протяжении нескольких лет до того в лондонских доках работал
судовым плотником честный норвежец Джон Петерсен: получив возможность
навестить родину, он покинул гостиницу, оставив свой ящик с инструментами на
чердаке. Чердак спешно обыскали. Нашли ящик Петерсена, в котором недоставало
молотка; при дальнейшем обследовании было сделано еще одно ошеломляющее
открытие. Медик, проводивший осмотр трупов в доме Уильямсона, предположил,
что глоткорез орудовал не бритвой, но каким-то иным приспособлением, иначе
заточенным. Вспомнили, что недавно Уильямс заимствовал у соседа большой
французский нож необычной формы - и точно: груды хлама и старого тряпья
вскоре влекли жилет, который, по заверениям окружающих, носил Уильямс. В
кармане жилета обнаружили приклеившийся к подкладке французский нож,
покрытый засохшей кровью. Вдобавок, всем в доме врезался в память обычный
наряд Уильямса - коричневая накидка на шелковой подкладке и скрипевшие на
каждом шагу туфли. Более убедительных доказательств, по-видимому, и не
требовалось. Уильямса без промедления взяли под арест и учинили ему беглый
допрос. Это проошло в пятницу. Утром в субботу (то есть две недели спустя
после убийства Марров) Уильямс был вновь привлечен к дознанию. Улики
неопровержимо свидетельствовали о его виновности; Уильямс следил за ходом
дела, но говорил очень мало. В заключение суд над ним был назначен на
ближайшую по времени сессию. Незачем упоминать, что по дороге в тюрьму
преступника осаждали неисчислимые разъяренные толпы. При обычных
обстоятельствах его почти наверняка растерзали бы на месте, но в данном
случае охрана была значительно усилена - и Уильямса благополучно доставили в
камеру. В соответствии с тогдашними правилами, заключенные в эту тюрьму
уголовники в пять часов вечера запирались на ночь без свечей. Их оставляли
без присмотра в полной темноте на четырнадцать часов - до семи утра. Таким
образом, времени для того, чтобы свести с жнью счеты, у Уильямса было
более чем достаточно. Средств под рукой было немного, но они все же нашлись:
с помощью подтяжек Уильямс повесился на железной перекладине, к которой
прицепляли лампу. Когда именно это случилось, неясно: некоторые полагали,
что в полночь. Если это так, то убийца покончил с собой в тот самый час,
когда, двумя неделями раньше, он обрушил на мирное семейство Марров ужас и
гибель; теперь же ему пришлось испить до дна ту же самую смертную чашу,
поднесенную к губам теми же окаянными руками.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Убийство, совершенное Мак-Кинзами - о нем упоминалось отдельно -
заслуживает краткой повторной обрисовки ввиду чудовищной живописности
некоторых своих подробностей. Трагедия разыгралась в сельской таверне,
недалеко от Манчестера; выгодное ее местоположение много способствовало
двойному соблазну. Говоря отвлеченно, всякая таверна нуждается в блком
соседстве местных жителей - это первоначальный стимул для открытия подобного
рода заведений. Этот дом, однако, стоял на отлете - и не приходилось
опасаться, что кто-то поспешит на помощь, заслышав отчаянные крики; с другой
стороны, прилегающие окрестности были густо населены; одним следствий
многолюдности явилось основание благотворительного клуба, члены которого
собирались в таверне еженедельно - и вверяли денежные накопления опеке
хозяина. Часто сумма оказывалась довольно значительной; прежде чем перейти в
руки банкира, она составляла пятьдесят, а то и семьдесят фунтов. Ради такого
богатства и в самом деле стоило рискнуть - тем более что и риска-то, в
сущности, не было. Волей случая об этой заманчивой возможности прослышали не
то оба братья Мак-Кинз, не то один них: к несчастью, в то время, когда их
постигла катастрофическая неудача, они торговали вразнос - и пользовались
репутацией людей добропорядочных, но финансовый крах поглотил весь их
совместный капитал до последнего шиллинга. Внезапное разорение заставило их
озлобиться: крупное общественное бедствие отняло у них их малую
собственность - и они стали винить в грабеже общество в целом. Покушаясь,
таким образом, на благоденствие общества, они считали себя вправе
осуществить, путем насилия, естественный, по их мнению, акт справедливого
возмездия. Деньги, на которые они нацелились, принадлежали именно обществу:
сумма составлялась множества частных вкладов. Братья забывали, однако,
что для оправдания смертоубийства, которое они рассматривали как небежный
подготовительный шаг к ограблению, у них вряд ли нашелся бы аналогичный
воображаемый прецедент. Готовясь одолеть семейство, которое при
благоприятном для них ходе дела оказывалось почти совершенно беспомощным,
злоумышленники полагались исключительно на собственную фическую силу.
Братья - цветущие молодые люди, от двадцати восьми до тридцати двух лет от
роду - ростом не могли похвастаться, но отличались гибкостью и
пропорциональностью сложения: оба были крепкие, широкоплечие, замечательно
ловкие и точные в движениях; после казни их тела негласно демонстрировались
хирургами в манчестерском лазарете как образцы фического совершенства.
Семейство, на которое они предполагали напасть, состояло четырех лиц; ими
были: 1) владелец таверны - мускулистый фермер, однако его братья
намеревались вывести строя посредством нового среди грабителей приема;
это называлось у них "одурманить", то есть тайком подмешать в стакан жертвы
настойку опия; 2) жена хозяина; 3) молодая служанка; 4) мальчик двенадцати -
четырнадцати лет. Опасность заключалась в том, что кто-то четырех
человек, находящихся в разных местах дома с двумя отдельными выходами,
вполне мог ускользнуть - и, пробравшись знакомыми тропками к стоящим поодаль
домам, поднять там тревогу. Под конец братья положили вести себя в
зависимости от обстановки, но, решив, что ради успеха им нужно прикинуться
чужими друг другу, сочли нужным согласовать предварительный план действий:
ведь в соответствии с их замыслом было бы невозможно пускаться в переговоры
на глазах у членов семейства, не вызвав у тех сильнейших подозрений. План
предусматривал, по крайней мере, одно убийство; таков был уговор; но во всем
остальном дальнейшего поведения братьев видно, что они не желали пролить
крови больше, чем было необходимо для достижения главной цели. В назначенный
день братья явились в таверну поодиночке - и в разное время. Один пришел в
четыре часа пополудни, другой задержался до половины восьмого. Братья
сдержанно приветствовали друг друга как незнакомые; обмениваясь редка
краткими репликами, они казались не слишком расположенными к общению. С
хозяином, впрочем, по возвращении того около восьми вечера Манчестера,
один братьев вступил в оживленную беседу и пригласил его на бокал пунша;
выбрав минуту, когда хозяин отлучился комнаты, он влил в напиток целую
ложку настойки опия. Вскоре часы пробили десять; старший Мак-Кинзов,
притворившись усталым, попросил отвести его в спальню: оба брата, сразу же
по прибытии, условились с хозяином о ночлеге. Бедная служанка подошла со
свечой, чтобы проводить гостя вверх по лестнице. В этот критический момент
семья распределялась следующим образом: хозяин, оглушенный выпитой лошадиной
дозой наркотика, удалился в смежную каморку, стремясь растянуться там на
софе: к счастью для него, братья посчитали, что он совершенно не способен к
сопротивлению. Хозяйка хлопотала возле обессилевшего мужа. Итак, младший
Мак-Кинз остался в зале один. Он неслышно встал у подножия лестницы, по
которой только что поднялся его брат, с целью перехватить служанку в случае
ее бегства.
Между тем девушка ввела старшего брата в спальню и указала ему на две
кровати: половина одной была уже занята мальчиком, а вторая постель
пустовала: по словам служанки, гости могли располагаться здесь на ночь как
им заблагорассудится. Сказав это, она передала Мак-Кинзу свечу, которую тот
сразу же поставил на стол - и, загородив девушке выход комнаты, обнял ее
за шею и притянул к себе, словно желал поцеловать. Девушка, по-видимому,
этого ожидала и попыталась увернуться. Представьте же себе ее ужас, когда
она увидела в предательски стиснувшей ей шею руке бритву, которая через миг
вонзилась ей в горло. Едва успев вскрикнуть, девушка бессильно рухнула на
пол. Свидетелем этого жуткого зрелища был мальчик: он не спал, но нашел в
себе достаточно самообладания, чтобы покрепче зажмурить глаза. Убийца тут же
бросился к постели и испытующе впился в лицо лежащего: не получив полной
уверенности, он прижал ладонь к сердцу мальчика в попытке определить по
частоте ударов, ровно ли оно бьется. Испытание было мучительно тяжким: вне
сомнения, долго притворяться бы не пришлось, однако внимание убийцы отвлекла
ошеломляющая картина. Безмолвно и сурово, словно пррак, восстала с пола в
предсмертном бреду зарезанная девушка: она выпрямилась во весь рост, потом
уверенно сделала шаг - и другой по направлению к двери. Убийца рванулся ее
задержать - и в этот самый момент мальчик, почувствовав, что ему выпал
единственный шанс на спасение, соскочил с кровати. Лестницу сторожили
злодеи: один стоял наверху, другой вну; кто поверил бы, что у мальчика
есть хотя бы проблеск надежды? И все же он ловко преодолел все препятствия.
Охваченный паникой, он ухватился за балюстраду, перелетел через все ступени,
не коснувшись ни одной, и опустился у основания лестницы. Тем самым ему
удалось благополучно миновать одного врага, но от другого деваться было
некуда: все пропало бы, если бы не вмешался случай. Слабый вскрик служанки
встревожил хозяйку: она поспешила своей комнатки на помощь девушке, но
младший Мак-Кинз преградил ей путь наверх - и между ними завязалась борьба.
Воспользовавшись этой схваткой не на жнь, а на смерть, мальчик вихрем
пронесся мимо. К счастью, он повернул на кухню, где имелся черный ход; там
он легко откинул щеколду и, выскочив за порог, метнулся в открытое поле. Но
теперь уже старший брат мог кинуться за ним в погоню: несчастная девушка
умерла. По всей вероятности, ее потухающему сознанию мерещилось собрание
клуба, происходившее раз в неделю. Ей вообразилось, будто члены клуба
заседают, как обычно, в одной комнат; туда она, шатаясь, устремилась за
помощью, перешагнула порог и упала бездыханной. Убийца, догнавший ее,
увидел, что руки у него развязаны - и он успеет еще настичь убежавшего
мальчика. От этого зависел успех всего предприятия. Старший Мак-Кинз
промчался мимо брата, боровшегося с хозяйкой, и пулей вылетел дома в
поле. Однако - быть может, только на долю минуты - он опоздал. Мальчик мигом
сообразил, что ему ни за что на свете не скрыться от проворного и сильного
взрослого - и потому прыгнул очертя голову в ближайшую канаву, где и
затаился. Если бы убийца отважился тщательно ее обследовать, он без труда
распознал бы мальчика по его белой рубашке. Но, не сумев поймать добычу на
лету, преступник впал в растерянность. И с каждой секундой отчаяние его все
возрастало. Случись мальчику добраться до соседних жилищ - и фермеры
прибегут сюда гурьбой; тогда обоим братьям, плохо знавшим окружающую
местность, придется несладко. Старшему Мак-Кинзу, следовательно, не
оставалось ничего другого, как позвать брата и вместе с ним обратиться в
бегство. Пострадавшая хозяйка, несмотря на тяжелые увечья, осталась жива и
впоследствии оправилась от потрясения. Хозяин таверны был обязан своим
спасением усыпительному напитку. Потерпевшие поражение убийцы вынуждены были
с горечью осознать, что чудовищное деяние совершено ими безо всякой пользы.
Путь к комнате, где заседал клуб, был теперь свободен: сорока секунд,
возможно, хватило бы для того, чтобы похитить сокровищницу, а позже, в
спокойной обстановке, взломать запор и захватить добычу. Однако братья
слишком страшились преследования - и пустились рысью по дороге, проскочив
всего в шести футах от затаившегося в канаве мальчика. Ночью они миновали
Манче День проспали в густой чаще, отстоящей на двадцать миль от места
преступления. Вторую и третью ночь братья продолжали идти пешком, давая себе
отдых в дневное время. На рассвете четвертого дня они приблились к
какой-то деревушке бл Кирби Лонсдейла в Уэстморленде {42}. Должно быть,
братья намеренно отклонились от прямого маршрута: их целью являлся Эршир
{43} - их родное графство, и дорога туда пролегала через Шеп {44}, Пенрит
{45}, Карлайл {46}. Вероятно, они старались бегать встреч с почтовыми
каретами, которые на протяжении последних тридцати часов развозили по всем
придорожным тавернам и кабачкам листки с описанием их внешности и одежды. В
деревню - возможно, не без умысла - они вошли порознь, с промежутком в
десять минут; ноги у них были сбиты, сами они чувствовали крайнее нурение.
Задержать их в таком состоянии было совсем несложно. Исподтишка братьев
опознал кузнец, догадавшийся свериться с описанием их примет в листке. Тогда
братьев без труда догнали и арестовали по отдельности. Вскоре в Ланкастере
состоялся суд: конечно же в те дни их мог ожидать только смертный приг
И однако, совершенное братьями преступление во многом подпадало под статьи
закона, в которых ныне существенную роль играют смягчающие обстоятельства:
хотя убийство не могло остановить их на пути к достижении цели, но
несомненно и то, что они всячески старались свести кровопролитие до
минимума. Немеримо, следовательно, расстояние, отделяющее Мак-Кинзов от
чудовища Уильямса. Братья кончили жнь на эшафоте; Уильямс, как сказано
выше, оборвал ее собственной рукой - и, согласно бытовавшему в те времена
обычаю, был похоронен в центре квадривиума - на пересечении четырех дорог (в
нашем случае - на перекрестке, где сходятся четыре улицы) с колом, пробившим
ему сердце... И над ним шумит неумолчная суета вечно неутомимого Лондона!
УБИЙСТВО КАК ОДНО ИЗ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ОСОБЫ, БОЛЕЗНЕННО ДОБРОДЕТЕЛЬНОЙ
1 Клуб Адского Огня - клуб молодых аристократов, органованный
Френсисом Дэшвудом в XVIII столетии. Его члены отличались безудержной
веселостью, дерзкими выходками, их религиозные воззрения были блки к
атему.
2 Брайтон - фешенебельный приморский курорт в графстве Сассекс, был
особенно модным в XIX в.
3 Боу-стрит - главный уголовный полицейский суд в Лондоне (по названию
улицы, где он находится).
4 Лактанций (даты жни невестны) - латинский церковный писатель.
Учитель красноречия в Никомедии. В Вифинии стал христианином во времена
Диоклетиана (239-316). В своем сочинении "Книга о божественном установлении"
проповедовал христианскую мораль.
1 Эсхил (525-456 гг. до н. э.) - древнегреческий драматург, "отец
трагедии", написал не менее восьмидесяти драм, которых до нас дошли
только семь. Наиболее вестные них - трилогия "Орестея" и "Прикованный
Прометей".
2 Олд-Бейли - центральный уголовный суд в Лондоне (по названию улицы,
где он находится).
3 Бернерс-стрит. - Здесь располагалась таверна, в которой часто
собирались поэты и художники в XVIII - начале XIX в.
4 С. Т. К. - Так Колридж подписывал свои ранние проведения, и так он
часто себя называл. В юности он записался в драгуны, расшифровав эти
инициалы как Сайлас Томкин Камбербек.
5 Плотин (204-270 гг. н. э.) - греческий философ-платоник,
основоположник неоплатонма. Здешний мир для него - одно отражений
единой мировой души.
6 Платон (427-347 гг. до н. э.) - древнегреческий философ,
родоначальник идеалма, одного главных направлений в античной философии.
Основной метод его учения - диалектика, противопоставленная софистике.
Согласно теории "Идей" Платона - идея первична, а материя вторична. Платон
утверждает тезис о непознаваемости идей для человека и непознаваемости мира
идей для божества.
7 Стагирит - Аристотель (384-322 гг. до н. э.), происходивший города
Стагира на восточном побережье полуострова Халкидики, древнегреческий
философ и ученый-энциклопедист. Основатель перипатетической школы.
Преподавал в Академии Платона.
8 "Метафика" - II часть курса лекций Аристотеля. (I часть -
"Фика"). Предмет "первой философии" состоит двух вариантов: а) общая
метафика учает сущее, б) частная метафика учает неподвижную
субстанцию или "вечный перводвигатель".
9 Автолик - в греческой мифологии ловкий разбойник на Парнасе. От
своего отца Гермеса получил дар плутовства, способность становиться
невидимым или принимать любой облик. Внуком Автолика был хитроумный Одиссей.
10 Мистер Блэквуд - органатор вестного литературного журнала начала
XIX столетия "Блэквудский журнал" ("Блэквуд мэгэзин").
11 Футурум перфектум (лат.: будущее совершенное) - грамматическое время
глагола, означающее, что действие обязательно проойдет в будущем.
12 Медея - в греческой мифологии волшебница, дочь царя Колхиды. Миф о
Медее связан с мифом об аргонавтах. Медея помогает их вождю Ясону преодолеть
испытания, которым героя подверг ее отец.
13 ...до мистера Тертелла... - О нем см. на с. 227 - 229 настоящего
дания.
14 Тувалкаин - "отец всех кузнецов", сын потомка Каина - Ламеха. Он
имеет демонический характер и обладает магическими способностями, связанными
с его профессией.
15 Шеффилд - один старейших промышленных городов Великобритании.
16 "Завистник втайне злобой закипел..." - Мильтон. Потерянный Рай, кн.
X, строфа 605-606. Перев. А. Штейнберга.
17 Художник Ричардсон - Ричардсон Уильям (1740-1820), ирландский
художник, по преимуществу пейзажист.
18 Полифем - в греческой мифологии циклоп, сын Посейдона и нимфы Тоосы,
страшный и кровожадный великан с одним глазом, пастух, живущий в горной
пещере.
19 ...убийства Дункана... - См.: Шек Макбет, акт II, сц. I.
20 Банка. - См.: Шек Макбет, акт II, сц. Ъ.
21 ...ображающая убитого Глостера. - См.: Шек Генрих VI, часть
II, акт III, сц. 2.
22 Перев. Е. Бируковой.
23 Перикл (V в. до н. э.) - афинский государственный деятель. Утверждал
необходимость демократического правления в Афинах. Во внешней политике
стремился к гегемонии Афин над всей Грецией. Перикл получил высшую верховную
власть в государстве, которую сохранял до самой смерти. Век его правления
был временем наивысшего расцвета греческой культуры.
24 Вергилий Марон Публий (70-19 гг. до н. э.) - римский поэт. Его
творчество сформировалось под воздействием эпикурейской проповеди ухода в
частную жнь. Основные проведения - "Буколики" (42-38 гг. до н. э.) и
"Георгики" (36-29 гг. до н. э.), а также "Энеида".
25 Август Кай Юлий Цезарь Октавиан (63-14 гг. до н. э.) - выдающийся
политик и полководец, покровитель философии и искусств.
26 Цицерон Марк Туллий (106-43 гг. до н. э.) - знаменитый
государственный деятель и оратор Рима.
27 Каталина Люций Сергий (108-62 гг. до н. э.) - глава названного его
именем заговора в Риме. Пытался захватить консульскую власть, свергнув
олигархию. Совершив неудачное покушение на одного консулов - Цицерона, он
попытался прорваться в Галлию, но потерпел поражение и пал в битве при
Пистории в феврале 62 г.
28 Клавдий. - Имеется в виду Тиберий Клавдий Друз, четвертый римский
император (41-54 гг. до н. э.).
29 Ассасины - политико-религиозная секта у мусульман, игравшая огромную
роль во времена крестовых походов в Персии и Палестине на протяжении двух
столетий. Основатель секты - Гассан - шиит-фанатик, собиравший с 1081 г.
вокруг себя смелых воинов, задачей которых было уничтожение неверных, даже
ценой собственной жни. Орден подразделялся на несколько колен, во главе
одного которых одно время стоял шейх уль Джибаль. На западе его называли
Старцем или Человеком с Горы.
30 Беллингем Ричард (1592-1672) - губернатор Массачусетса с 1639 г. В
1641 г. после смерти своей жены он вступил во второй брак, но был преследуем
по закону, потому что сам осуществил брачную церемонию. В 1664 г. Иаков
(Джеймс) II вызвал его в Англию, т. к. он отказался добровольно уйти с поста
массачусетского губернатора и потребовал объяснения его поведения. Верховный
суд, однако, не подчинился требованиям короля и подтвердил право Беллингема
на губернаторство.
31 Герцог Беррийский Шарль Фердинанд династии Бурбонов (1778-1820).
- В 1789 г. бежал вместе с родителями в Турин, сражался против революционной
Франции. После его вступления в брак с дочерью Франциска I Неаполитанского
возникла надежда на продолжение старшей линии Бурбонов. Но фанатик,
мечтавший помешать вступлению Бурбонов на французский престол, совершил на
него покушение и убил ножом при выходе театра.
32 ...маршалом Бессьером в Авиньоне... - Бессьер Жан-Батист - герцог
Истрии (1768-1813). Вступив в армию как рядовой, он был вскоре повышен в
чине, прошел Испанскую и Итальянскую кампании и привлек внимание Наполеона,
который сделал его командующим гвардией. Отличился при Маренго и в 1804 г.
был проведен в маршалы Франции, через год стал командующим кавалерией. В
1812 г. прикрывал отход наполеоновской армии Москвы. Был убит при
Лютцене.
33 Вильгельм I Оранский - штатгальтер Голландии (1533-1584), один
героев борьбы за освобождение Нидерландов от испанского господства. 10 июля
1584 г. был убит фанатически настроенным католиком Бальтазаром Жераром.
34 Герцог Г - Г Генрих, один претендентов на французский
престол, создатель католической лиги, органатор истребления
гугенотов-протестантов в мае 1588 г. Это событие вошло в историю под
названием "Варфоломеевская ночь". Герцог Г получил звание генерального
наместника. 23 декабря 1589 г. он был убит в приемной короля Генриха III.
35 Генрих III Валуа (1551-1589) - король Франции. Занял престол после
смерти своего брата Карла IX. Вел борьбу с гугенотами и с католической лигой
своего кузена герцога Га, с которой был вынужден подписать дог После
восстания в Париже пытался бежать в армию гугенотов к Генриху, королю
Наваррскому, но 10 августа 1589 г. был заколот доминиканским
монахом-фанатиком Жаком Клеманом. С его смертью прекратилась династия Валуа.
36 Генрих IV Бурбон - король Франции и Наварры (1533-1610), первый
король Бурбонской династии, был женат на сестре Карла IX Маргарите Валуа,
через шесть дней после свадьбы пережил в Париже кровавые события
Варфоломеевской ночи. Вскоре после этого бежал Парижа и встал во главе
гугенотов, возвратившись к протестантму. После смерти Генриха III стал
королем Франции. 14 мая 1610 г. был заколот Равальяком.
37 Герцог Букингемский - Джордж Виллберс (1592- 1628), придворный
Иакова I и Карла I Стюартов. Война с Испанией и Францией под руководством
Букингема привела Англию к поражению. Озлобление народа против него росло, и
в 1628 г. он был убит лейтенантом Фельтоном.
38 Генри Эллис (1794-1872) - английский филолог, занимался в основном
фонетикой английского языка. Ему принадлежит также несколько сочинений по
математике.
39 Густав Адольф - король Швеции (1594-1632), герой Тридцатилетней
войны, видный политический деятель. Погиб во время битвы при Люцерне 16
ноября 1632 г. Протестанты сохраняют о нем память как о мученике за веру.
40 Валленштейн Альбрехт Венцеслав (1583-1635) - имперский
генералиссимус во время Тридцатилетней войны. Был убит наемниками по приказу
императора Густава Адольфа.
41 ...разыграть трагедию внутри трагедии. - Принц Гамлет устраивает во
дворце Эльсинора представление пьесы "Убийство Гонзаго", воспроводя на
сцене обстоятельства гибели своего отца, чтобы уличить короля Клавдия в
братоубийстве.
42 "Листайте днем и ночью..." - Гораций. Поэтическое искусство.
43 Локк Джон (1632-1704) - английский философ и политический мыслитель.
Разработал эмпирическую теорию познания и доктрину либералма в политике.
44 Декарт Рене (лат. Картезиус) (1596-1650) - французский философ,
фик и математик. Представитель классического рационалма. Основные
сочинения - "Рассуждения о методе" (1637), "Метафические размышления"
(1641), "Начала философии" (1644).
45 Эльба - одна важнейших рек Германии, связанная каналами с
Балтийским морем.
46 Глюкштадт - город в Прусском округе Шлезвиг на Эльбе, является
портовой частью Гамбурга. Построен в 1616 г. В XVII в. служил местом для
складов исландских товаров.
47 Фрисландия - северо-западная провинция Нидерландов на берегу
Немецкого моря. Богата каналами и рыбными озерами. Жители Фрисландии говорят
на особом наречии.
48 Эмден - город в Восточной Фрисландии в трех километрах от реки Эмс.
Гавань Эмдена вмещает большое количество судов.
49 Зюйдер-Зее - Северное море.
30 "Летучий голландец" - согласно старинной легенде, корабль-пррак,
приносящий гибель встречным судам. Только встреча с девушкой, которая
полюбит его капитана, сможет освободить корабль от вечного проклятья.
51 Цезарь Гай Юлий (100-44 гг. до н. э.) - один величайших
полководцев и государственных деятелей Древнего Рима.
52 Мандрагора - растение семейства пасленовых. Согласно преданию,
напиток, приготовленный него, вызывает любовную страсть. В Средние века
он играл важную роль как волшебное приворотное средство.
53 Линдли Маррей (1745-1826) - английский грамматист. Выходец
Америки, где в Нью-Йорке учал право и был процветающим юристом. В 1795 г.
он написал английскую грамматику. В 1818 г. вышло уже сто двадцатое ее
дание. Его влияние на преподавание английского языка было чрезвычайно
велико. Позднее, перебравшись в Англию, он был Председателем Общества Друзей
в Йорке и занялся религиозной деятельностью. Один самых вестных его
религиозных трактатов - "Влияние религии на разум" (1787).
54 Гоббс Томас (1588-1679) - английский философ-материалист. Конечной
задачей философии прнавал ее практическую пользу. На первый план выдвигал
научное понимание общества как средство познания его развития. Методом
познания считал переход от единичного к общему. Основное проведение -
"Левиафан" (1651).
55 Долгий парламент - парламент, созданный Карлом I в 1640 г. В нем в
оппозиции королю оказалось подавляющее большинство парламентариев. Под
давлением его членов Карл I не только подтвердил законы, в силу которых
парламент должен был собираться и без приказа короля, но и допустил казнь
лорда Страффорда, одного своих влиятельнейших советников. В 1642 г.
Долгий парламент объявил Карлу войну.
56 Джон Деннис (1657-1734) - английский драматург и критик, один
первых пропагандистов творчества Шекспира, автор "Трех писем о гении и
творениях Шекспира" (1711).
57 Людовик XIV (1638-1715) - король Франции. Начало его царствования
прошло под опекой кардинала Маза-рини (1643-1661). После его смерти Людовик
XIV взял власть в свои руки. Ему приписывают выражение "Государство - это
я". В период его правления Франция стала одним самых могущественных
государств Европы.
58 Королева Анна (1665-1714) - дочь Иакова II Стюарта, вступила на
английский престол как преемница короля Вильгельма III 19 марта 1702 г. При
ней Англия и Шотландия официально объединились в единое государство (1707).
Наиболее влиятельным ее приближенных был герцог Мальборо, под чьим
влиянием она продолжила войну с Францией. В 1717 г. война была закончена
Утрехтским миром.
59 Кромвель Оливер (1599-1658) - протектор соединенной республики
Англии, Шотландии и Ирландии. Генерал парламентской армии, сражавшейся с
королевскими войсками во время английской революции XVII в. После поражения
армии короля Карла I и его казни в 1649 г. стал полновластным правителем
страны.
60 "Левиафан, или Материя, форма и власть гражданского государства"
(1651) - главное философское проведение Томаса Гоббса. В нем с
материалистической точки зрения рассмотрены основные вопросы гносеологии,
психологии, социологии и политики. В данном контексте подразумевается сам
автор - Томас Гоббс.
61 Математик Валлис (1616-1703). - Развивал математические методы
Кавальери, Декарта и Паскаля. Валлису принадлежит символ бесконечности.
62 Фома Неверующий - в христианских преданиях один двенадцати
апостолов, отказавшийся поверить в воскресение Христа до тех пор, пока сам
не увидит ран от гвоздей и не вложит в них перста.
63 "Рассмотрение убеждений мистера Гоббса..." (1781) - работа
Теннисона, одна первых книг, посвященных творчеству Гоббса, толкующая
основные положения его философии с рационалистической точки зрения.
64 Тиллотсон Джон (1630-1694) - деятель Англиканской церкви. В 1666 г.
дал книгу "Право веры", защищавшую официальную Церковь. В 1670 г. был
назначен пребендарием Кентерберийского собора. Когда в 1672 г. Карл II дал
указ о свободе вероисповедания, он очень решительно возражал против этого
указа в своих проповедях, что, впрочем, не отразилось на его церковной
карьере.
65 Дербишир - графство в Центральной Англии.
66 Бакстон - небольшой городок неподалеку от Четсу-орта в Девоншире.
67 Четсуорт - имение герцога Девонширского. Замок построен в 1688-1706
гг. по плану архитектора Кристофера Рена. В замке - большая коллекция
картин.
68 Испанская Армада - флот Филиппа II Испанского, который должен был
покорить Англию в 1588 г. Однако в результате бури, а затем сражения с
легкими и быстрыми английскими судами испанский флот был разгромлен, а сама
Испания лишилась былого могущества.
69 Deipnosophistae - философы, выдающие за истину хитрую уловку,
логически неправильное рассуждение. Здесь: аллюзия на книгу с тем же
названием - см. примеч. 14 к части II "Исповеди англичанина, любителя
опиума".
70 Секст Росций - римлянин, который был обвинен в убийстве своего отца
в 80 г. до н. э., во времена консульства Суллы, но был оправдан благодаря
речи Цицерона, дошедшей до нас.
71 Палатинские купальни - купальни, построенные на одном семи
холмов, на которых был построен Древний Рим, находились посреди остальных
шести холмов. На этом холме строили позднее дворцы цезарей.
72 Эпикур Атеист (341-270 гг. до н. э.) - древнегреческий
философ-материалист. Основал в Афинах в 306 г. до н. э. философскую школу
под названием "Сад Эпикура". Целью философии согласно Эпикуру было
обеспечение безмятежности духа. Источник знания он видел в чувственном
восприятии. Сам человек, как считает Эпикур (и душа, и тело), состоит
атомов. Умирая, он исчезает полностью. Это утверждение приводит Эпикура к
отрицанию божественного происхождения Вселенной.
73 Мальбранш Николас (1638-1715) - французский философ, склонялся к
идеалистической мистике. По его учению мир познаваем только благодаря
врожденным идеям о нем. Бог является первоосновой всякого бытия и мышления,
так как все идеи содержатся в нем. В истории философии Мальбранш занимает
промежуточное положение между Декартом и Спинозой.
74 Епископ Беркли - Джордж Беркли (1684-1753), придворный проповедник
ирландского наместника. В 1734 г. назначен епископом в Клейне. Ученый и
философ. Главный его философский труд - "Трактат о человеческом знании"
(1710), в котором проповедуются идеалистические взгляды. Бытие мира, по
Беркли, состоит в его способности быть воспринимаемым.
75 ...genus Irritabile... - слова Горация о поэтах.
76 Поп Александр (1688-1744) - английский поэт-классицист. Он
сформулировал основные принципы классицма, прывал поэтов подражать
"упорядоченной" природе. Эти принципы воплощены в поэме Попа "Виндзорский
лес" (1713) и других. В своих переводах Гомера "исправлял неправильности"
его поэзии. Писал сатиры. Из теоретических работ важны поэмы "Опыт о
критике" (1711) и "Опыт о человеке" (1730).
77 Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646-1716) - немецкий ученый и философ.
Основным стремлением Лейбница была попытка соединить различное в гармонии.
Исходным пунктом его сочинения была теория Декарта о качественной
противоположности между материей и духом. По учению Лейбница материя по
своей сущности не отличается от духа. Единственная первооснова всего -
простая субстанция, "монада".
78 Миссис Куикли - персонаж комедии Шекспира "Виндзорские проказницы".
79 Эдмондбери Годфри (1623-1678) - английский государственный чиновник,
смерть которого, предположительно от руки католика, вызвала волну
антикатолических настроений, послужившую причиной падения правительства
Карла II. В сентябре 1678 г. бывший англиканский священник Титус Оутс
предъявил сэру Годфри сфабрикованное свидетельство католического заговора
против Карла II. Он обвинил "папистов" в том, что они планируют убить короля
и возвести на трон его брата Иакова. Спустя некоторое время после этого тело
сэра Годфри было найдено во рву неподалеку от его дома, а еще два месяца
спустя некий католик заявил, что он был свидетелем мученической смерти его
от рук католических священников. Позднее он прнался в лжесвидетельстве.
История убийства сэра Годфри осталась неразгаданной.
80 Корреджо Антонио Аллегри (1494-1534) - итальянский живописец.
Испытал влияние школы Леонардо да Винчи. Придерживался строгих законов
классической композиции, стремясь как можно ближе подражать природе.
81 Георг III, Вильгельм Фридрих (1738-1820) - король Великобритании,
представитель Ганноверской династии. В его правление проошла война с
американскими колониями (1765 -1783), присоединение Ирландии (1800), война с
Наполеоном (1805-1814). С 1795 г. у Георга обнаружились прнаки умственного
расстройства, в результате чего в 1810 г. он был окончательно отстранен от
власти. Парламент объявил Принца Уэльского (будущего Георга IV) регентом при
отце.
82 Крукшенк Джон (1756? - 1811) - врач-хирург, дядя вестного
карикатуриста Джорджа Крукшенка.
83 Вольпато Джованни (1733-1803) - итальянский гравер, работал в Парме,
Венеции и Риме, где основал школу граверного искусства. Особенно вестны
его гравюры с картин Рафаэля и с его фресок в Ватикане.
84 Марк Аврелий (121-180 гг. н. э.) - происходил знатной испанской
семьи, был усыновлен императором Адрианом. В 161 г. взошел на престол. Его
правление не было удачным. Оставил после себя двенадцать написанных
по-гречески сочинений.
85 Дюрер Альбрехт (1471-1528) - немецкий живописец, гравер и
рисовальщик. Наиболее вестны его гравюры на меди и на дереве.
86 Фьюэели Генри - см. примеч. 24 к "Горестям опиума".
87 "Энеида" - поэма древнеримского писателя Вергилия. Сюжетом поэмы
служат странствия и войны троянца Энея. Вся поэма складывается цепи
повествований о его приключениях, движущей силой которых является рок. Поэма
была дана после смерти автора.
88 ...по определению Аристотеля... - В "Поэтике" Аристотеля существует
понятие "катарсис", обозначающее сущность эстетического переживания.
Аристотель отмечает очищающее нравственное и воспитательное значение
трагедии.
89 Абрагам Ньюленд (даты жни невестны) - художник-гравер, автор
рисунка на английских бумажных банкнотах.
90 Пресвитер Иоанн - по средневековому преданию, христианский
властитель в Восточной Азии (XII в.). Средневековые хроники приписывают ему
письма о христианстве, по всей видимости, апокрифические. По предположению,
он царствовал в Абиссинии.
91 ...говоря словами Горация... - Квинт Гораций Флакк (65-8 гг. до н.
э.) - римский поэт, входил в кружок поэтов, находившихся под
покровительством Мецената. В 20-х годах дал три книги од. Особое место в
его творчестве занимает "Послание к Понам".
ДОБАВЛЕНИЕ К ЛЕКЦИИ "УБИЙСТВО КАК ОДНО ИЗ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ"
1 Коматозное состояние - угрожающее жни состояние, характерующееся
полной утратой сознания, нарушением дыхания, отсутствием рефлексов.
2 Камея - резная выпуклая миниатюра.
3 Инталья - резная вогнутая миниатюра, с углубленным ображением.
4 Ее величество - королева Виктория. Годы правления: 1837-1901.
5 Уильям IV - король Великобритании. Годы правления: 1830-1837.
6 Стагирит - см. примеч. 7 к лекции "Убийство как одно ящных
искусств".
7 Пародируя церковную проповедь, Де Квинси перечисляет грехи в обратном
порядке, по нисходящей линии.
8 ...laudator temporis acti... - цитата Горация.
9 "Кара Божия за убиение" - книга английского купца Рейнолдса, вышедшая
в 1621 г. В романе Вальтера Скотта "Приключения Найджела" (1822) эту книгу
читает главный герой. Книга повествует о том, какие злодейские убийства
совершались в Англии в XIV - XVI вв., какими чудодейственными способами они
были раскрыты и как они карались. Именно в этот момент на самого Найджела
совершается покушение (глава XXIV). Вальтер Скотт делает к этой главе
примечание: "Известно о существовании всего 3-х экземпляров: один находится
в библиотеке Кеннанквайра, два других - первый в пятнах и с обрезанными
полями, второй - в хорошем состоянии, полного размера, принадлежат одному
выдающемуся члену Роксбургского клуба" (перев. А. Рахмановой).
10 "Приключения Найджела" - роман Вальтера Скотта (1822), повествующий
о приключениях молодого шотландского дворянина в Лондоне в эпоху короля
Иакова I Стюарта, в начале XVII столетия.
11 Нью-Гейтская тюрьма - тюрьма, где содержались преступники,
осужденные за самые тяжкие преступления, и где ожидали казни те, кто был
приговорен к повешению.
12 Мастиф - порода собак большого размера.
13 Лабрюйер Жан де (1645-1696) - французский писатель,
сатирик-моралист. Член Французской академии. Автор книги "Характеры, или
Нравы нашего века" (1688). При жни автора передавалась 9 раз. Взгляды
Лабрюйера, ложенные в этой книге, предвосхищают идеологию Просвещения.
14 Эпоха Льва X. - Лев X (1475-1521), Папа Римский рода Медичи, сын
Лоренцо Великолепного. Вся его деятельность была направлена на развитие
искусств и наук в Италии. Он не смог противостоять протестантму Лютера так
же, как не смог победить султана Селима, завладевшего Египтом. После этого
Лев X стал побуждать европейских монархов к крестовому походу против
Востока.
15 Шериф - в англоязычных странах должностное лицо, выполняющее
административные и судебные функции.
16 Старец с Горы - см. примеч. 28 к лекции "Убийство как одно
ящных искусств".
17 Хаммер Юлиус (1798-1862) - немецкий поэт, писатель и
ученый-востоковед. Автор ряда трудов по истории Ближнего Востока.
18 Ассасины - см. примеч. 28 к лекции "Убийство как одно ящных
искусств".
19 Карл Мартелл (688-741) - родоначальник династии Каролингов, сын
Пипина Короткого. В 720 г. стал
майордомом Франции и действительным правителем страны. Подчинил себе
фров и усмирил германские племена. В битве при Пуатье (732) разбил арабов.
Перед смертью разделил власть между двумя сыновьями: Карломаном и Пипином
Коротким II. (Мартелл : молоток.)
20 Карл Великий (742-814) - сын Пипина Короткого II, после смерти отца
разделил власть с братом Карломаном II, а когда он умер, стал единоличным
правителем. В 800 г. после многочисленных побед над врагами принял титул
римского императора. Установил территориальное деление Франции, привлек к
своему двору множество ученых, основал школы.
21 Сикарии - разбойничьи шайки в Иудее, свирепствовавшие в последнем
веке Иудейского царства. Во времена Иудейской войны и римского владычества
сикарии нередко нанимались римским прокуратором, чтобы убить ненавистного
ему человека. В 68-70 гг. н. э. под началом Эле-азара защищали крепость
Мазаду, после падения Иерусалима зажгли крепость и совершили массовое
самоубийство.
22 Нерон (54-68 гг. н. э.) - Нерон Клавдий Друз, захватил императорский
трон, устранив своего сводного брата Британика. Прославился как один
самых коварных и жестоких правителей Рима. На его совести было несколько
убийств. Возбудив против себя всеобщее недовольство, он бежал и покончил с
собой.
23 Пасха праздник пощады) - воспоминание об освобождении
раильтян от египетского гнета и вместе с тем о том, как были пощажены
раильские первенцы, об исходе Египта. Это праздник возрождения
еврейского народа. По предписанию Моисея он праздновался семь дней, во время
первого весеннего полнолуния. В течение этих семи дней евреи не должны были
есть ничего, кроме пресного хлеба (маццы). После разрушения Иерусалимского
храма место жертвоприношений занял торжественный праздник в семье.
24 Иосиф Флавий (ок. 37 - ок. 95 гг. н. э.) - иудейский историк и
военачальник. Во время Иудейской войны (66-73 гг. н. э.) сдался римлянам.
Был отпущен на свободу римским императором Веспасианом и принял его родовое
имя Флавий. Написал (на греческом языке) книги "Иудейская война", "Иудейские
древности", "Автобиография".
25 Фест - римский полководец времен императора Веспасиана (I в. н. э.).
26 Отец Мерсенн - Мерсенн Марин (1588-1648), математик,
естествоиспытатель и теолог. Открыл так называемые "числа Мерсенна". В 1611
г. вступил в католический орден минисмов в Париже. В 1614-1619 гг.
преподавал в монастыре в Невере. Противостоял алхимикам, защищая
рационалистическую философию Декарта, путешествовал по Европе. Одно
важнейших его достижений - попытка установить связь между философией и
естественными науками. Встречался с Декартом, Ферма, Паскалем. В 1625 г.
опубликовал "Истину в науке", в 1637 г. - "Универсальную гармонию".
27 Автор иронирует над псевдоученостью, притворяясь, что путает два
значения латинского глагола mordeo - 1) терзать, мучить и 2) кусать, грызть.
28 Хростом - Златоуст - прозвище вестного Отца Церкви Иоанна X
(347-407 гг. н. э.). Родился в Антиохии, крестился на 23-м году жни. На
Соборе епископов он был бран лектором по Святому Писанию и проявил
необыкновенный ораторский талант. Суровость его требований навлекла на него
гнев высших классов. В 403 г. он был нложен и отправлен в заточение,
возвращен и вновь подвергнут гнанию. Умер на берегу Черного моря по дороге
в Питий.
29 Ириней (даты жни невестны) - Отец Церкви, родом Малой Азии, с
177 г. епископ в Лионе. Представитель практически-христианского направления
в противоположность гностическим теориям. Написал пять книг против
гностиков, сохранившихся в латинском переводе.
30 Пруденций Аврелий Клеменс (350-410 гг. н. э.) - самый выдающийся
римский поэт. К последнему периоду жни относятся религиозно-поэтические
проведения: "Гимны для ежедневных молитв", "Жнь мучеников",
"Психомахия".
31 За наших ирландских друзей!.. - Речь идет об ирландских
революционерах, поднявших восстание против английского владычества. С 1801
г. Ирландия входила в Финальную унию с Великобританией. Но борьба против
колонации продолжалась. После того как ирландцы добились в 1829 г.
эмансипации католиков, они под начальством О'Коннела восстали с требованием
отказа от унии. В 1846 г. остров сильно пострадал от голода, что вызвало
новые волнения.
32 Типперэри - графство в Ирландии, в провинции Менстер и одноименный
город на реке Шур, главной реке графства.
33 Баллина - город в ирландском графстве Майо на реке Мой, в 11-ти км
вверх от ее впадения в залив Киллала, местопребывание католического
епископа. В 1798 г. был занят французами.
34 Мадера - вино, названное так -за его происхождения с острова с
таким же названием в Атлантическом океане.
35 Мыс Доброй Надежды - наиболее южный мыс на оконечности Африки под
34
o
22' южной широты. Был открыт Бартоломео Диасом, назвавшим его
первоначально Мысом бурь.
36 Церковная десятина - в католических странах наименование особого
вида прямого налога на земельных собственников, которые должны были платить
Церкви 10-ю часть урожая. В протестантских странах она сохранялась только в
Англии вплоть до 1835 г.
37 Речь оратора пародирует парламентские выступления, прывающие к
подавлению ирландского восстания.
38 Пансироллий - перечень преступлений, в результате которых можно было
привлечь преступника к суду.
39 Планудес Максим (1260-1310) - ученый, монах Константинополя. В
1296 г. как знаток латинского языка был послан Андроником Палеологом II в
Венецию. Осуществлял подбор древнегреческой литературы для школьного
образования. Переводил римских авторов.
40 Салмаэий Клавдий (1588-1653) - филолог. Сочинения его посвящены
лингвистике и свидетельствуют об обширных знаниях.
41 Вописк Флавий (III - IV вв. н. э.) - историк времен императора
Константина, родом Сиракуз, автор жнеописаний римских политических
деятелей.
42 Пилад - в древнегреческой мифологии сын Строфия, царя Фокиды, в доме
которого воспитывался спасенный после убийства Агамемнона его малолетний сын
Орест. В древнегреческой трагедии Пилад выступает всегда как верный друг
Ореста в моменты самых тяжких испытаний.
43 Квинт Беркий и Публий Хейрий. - Де Квинси иронирует над
своеобразным пониманием истории Древнего Рима и "переводит на латынь"
английские имена убийц, о которых шла речь выше.
44 Эзоп (VI в. до н. э.) - древнегреческий баснописец, считавшийся
обретателем жанра басни. Ему приписываются сюжеты почти всех вестных в
античности басен. "Эзоповы басни" служили материалом школьного чтения.
Сборники басен нередко передавались и переводились на все европейские
языки, вызвав многочисленные подражания.
1 ...соприкоснуться с областью ужасного... - В конце XVIII - начале XIX
в. в Англии был очень популярен "готический роман" - роман "тайны и ужаса".
Теоретической основой его была книга философа и эстетика Эдмунда Берка "О
происхождении наших идей возвышенного и прекрасного" (1757). Задачей
"готического романа" было пробудить воображение читателя и его интуицию, с
тем чтобы помочь проникнуть в суть бытия, недоступную
рассудку. Де Квинси здесь и далее иронирует над оппонентами этой
теории, играя роль простодушного истолкователя романтической теории
искусства, утверждая, что она - "не опасна".
2 Де Квинси имеет в виду сатирический "трактат" Джонатана Свифта
"Скромное предложение", в котором автор рисует ужасающее положение детей в
Ирландии и дает "совет", как с ним справиться, поедая детей.
3 ...Лапуты, иеху и гуингнмов... - Де Квинси имеет в виду вымышленные
страны и народы, которые посещает главный герой романа Свифта "Путешествия
Гулливера".
4 Свифт был настоятелем собора в Дублине.
5 Театр Друри Лейн - один старейших театров Лондона. Первое здание
театра было построено в 1678 г. Здание несколько раз горело. Последний пожар
проошел в 1812 г. На собранные пожертвования совет попечителей вновь
отстроил т Открытие его, на котором зачитывалось лучшее приветственное
послание ( участвовавших в конкурсе), послужило поводом для создания
первого сборника литературных пародий на поэтов-романтиков "Отвергнутые
послания" Джеймса и Горацио Смитов. В театре Друри Лейн играли выдающиеся
актеры - братья Кембл и Сара Сиддонс. Его директором в конце XVIII - начале
XIX в. был знаменитый английский драматург Ричард Бринсли Шеридан.
Постоянным посетителем театра и председателем конкурсного комитета при
открытии нового здания был лорд Байрон.
6 Уоррингтон - город в Ланкашире на острове Мерси.
7 Аттила (в германских сагах Этцель; 434-453 н. э.). - При Аттиле гунны
подчинили себе территорию от Волги до Рейна. Восточно-Римская империя
платила Аттиле как предводителю гуннов дань. Он возглавил набеги своих
племен в Галлии, а затем - в Италии. После его смерти племенной союз гуннов
расг(ался.
8 Де Квинси иронирует над отвлеченными философскими штудиями
английского поэта-романтика Сэмюеля
Тейлора Колриджа (см. примеч. 8 к ч. I "Исповеди англичанина, любителя
опиума").
9 Саути Роберт (1774-1843) - один представителей "озерной школы".
Учился в Оксфордском университете, где сблился со сторонниками Французской
революции. Позднее состоялось знакомство с Вордсвортом и Колриджем. Наиболее
вестные проведения - "Стихотворения" (1776), драма "Уот Тайлер" (1794),
романтические баллады и четыре поэмы: "Талаба-разрушитель" (1801), "Мэдок"
(1805), "Проклятие Кехамы" (1810) и "Родерик, последний готов" (1814). В
зрелый период творчества все далее отходит от либерально-демократических
взглядов юности. С 1815 г. - поэт-лауреат, официальный поэт при королевском
дворе.
10 Боу-стрит - см. примеч. 3 к лекции "Убийство как одно ящных
искусств".
11 Ост-Индская компания - крупнейшая торговая компания, которая вела
торговлю с Индией, фактически колоновав страну, в конце XVIII в. имела
собственные армию и флот.
12 Бенгал - самая большая и населенная провинция Британской Индии.
Граничила с Непалом, Сиккимом и Бутаном, а также Бирмой. Имела статус
Президентства с центром в Калькутте, подразделявшегося на пять провинций.
13 Мадрас - главный город одноименного британского Президентства.
Первое английское владение в Индии. Речка Кувам делит его на две части. На
севере при англичанах находился Блэк-таун, квартал туземцев, на юге - форт
Сент-Джордж, где были сосредоточены присутственные места гражданского и
военного управления колонаторов. Неподалеку находился дворец индийского
правителя (наваба) и европейские кварталы. Существовал с 1639 г.
14 Инд (Синду - са река) - самая большая по длине река Индии. С
1835 г. по ней стали ходить пароходы.
15 Лахор - город на реке Рави в Пенджабе, провинции Британской Индии,
торговый центр, славился кустарным проводством ковров. Известен своими
достопримечательностями - Шахской башней, возведенной в XVI - XVII вв.,
дворцом и мечетью Везир-хана.
16 Сринагар (Суриджанагар, Сиринагур) - Солнечный город, летняя
резиденция магараджи Кашмирского, расположен на берегу реки Джелам, здесь
проживали в основном индусы-магометане. Вне города на берегу озера Даль
располагался английский форт.
17 Тициан Вечелио (1477-1576) - глава венецианской школы живописи и
родоначальник нового направления в искусстве позднего Возрождения. Писал
придворные парадные портреты для императора Карла V и картины на библейские
темы, а также на сюжеты древней мифологии. Главное достоинство -
способность понять характер своей модели, увидеть гармонию существования в
вещах, особые черты в людях, его колорит отличался прозрачностью и
нежностью.
18 Рубенс Петер Пауль (1577-1640) - великий голландский художник. В
1598 г. стал профессиональным живописцем. Писал картины на библейские сюжеты
и портреты по заказу. Его главным стремлением была жненность исполнения,
высокая степень колористического эффекта и сила драматического выражения.
Пристрастие к ображению чувственной стороны жни составляет резкий
контраст с аскетмом других современных ему школ.
19 Ван Дейк Антонис (1599-1641) - выдающийся голландский живописец.
Учился в мастерской Рубенса, в начале творческого пути находился под сильным
его влиянием. В 1622 г. уехал в Италию учать великих мастеров Возрождения,
что менило его манеру. Прославился картинами на библейские сюжеты и
портретами знати. Был придворным живописцем в Лондоне.
20 ...оксфордский термин Главный Распорядитель... - По-видимому, Де
Квинси иронически использует термин, обозначающий одну должностей в
органационной иерархии Оксфорда. В начале XIX в. оксфордские студенты
делились на аристократов и студентов других слоев населения (commoners).
Обязанностью "главного распорядителя", облаченного в специальную форму, было
следить за дисциплиной студентов-"неаристократов".
21 Калькутта - в XIX в. главный город Британской Индии. Расположен в
160 км от Бенгальского залива. Самый большой после Бомбея порт Индустана.
Калькутта служила резиденцией вице-короля Индии, губернатора Бенгалии,
главнокомандующего войсками в Индии.
22 Шабаш ) - суббота, праздник, день молитвы, отдых в конце
работы, время, свободное от дела.
23 Девоншир - см. примеч. 37 к "Исповеди англичанина, любителя опиума".
К читателю. Предварительная исповедь.
24 См. примеч. 4 к "Сновидению".
25 Коронер - следователь, ведущий дела о насильственной или
скоропостижной смерти.
26 Шек "Макбет", акт III, сц. 3.
27 Эль - светлое пиво.
28 Портер - черное (темное) пиво.
29 Медуза-Горгона - чудовищное порождение морских божеств Форкия и
Кето, внучка Земли - Геи и Моря - Понта. Сестра двух других горгон Сфены и
Эвриалы. Единственная смертная трех се Отличалась, как и они,
ужасным видом, была покрыта чешуей и крылата, со змеями вокруг головы и
взором, превращающим в камень. Из крови Медузы, убитой Персеем, возник
крылатый Пегас.
30 Соверен - золотая монета в один фунт стерлингов.
31 Гинея - до 1831 г. золотая монета.
32 Шиллинг - английская серебряная монета, равная '/20 фунта
стерлингов, или 12 пенсам.
33 См. примеч. 15 к "Сновидению".
34 См. примеч. 15 к "Сновидению".
35 Немезида - в древнегреческой мифологии богиня Возмездия.
36 Эпикуреец - последователь эпикурейской философии. Здесь: человек,
выше всего ставящий личное удовольствие.
37 Мансцена - расположение актеров на сцене в определенных сочетаниях
друг с другом и с окружающими декорациями в те или иные моменты спектакля.
38 ...по оправдании семи епископов в Вестминстере в 1688 году. - В 1688
г. английский король Иаков II дал указ, согласно которому отменялся запрет
на поступление католиков на государственную службу, и приказал огласить его
в одно воскресений во всех англиканских церквах. Архиепископ
Кентерберийский и шестеро других епископов решили обратиться с петицией к
королю, чтобы не допустить этого. Однако в следующее воскресенье указ был
оглашен более чем в ста церквах, а семеро епископов были препровождены в
Тауэр и вскоре предстали перед судом. Но верховный суд, несмотря на
обвинение в государственной мене, предъявленное им генеральным прокурором,
оправдал епископов под давлением народа.
39 "Весть облетела улицы мгновенно..." - поэма английского
поэта-романтика Перси Биш Шелли "Восстание Ислама". Песнь XII.
40 Курвуазье - слуга-француз, убивший собственного хозяина - лорда
Уильяма Рассела.
41 Дортуар - общая спальня.
42 Уэстморленд - графство на северо-западе Англии.
43 Эршир - графство в южной Шотландии, разделенное на три округа -
гористый Карик, Кейл с плоским побережьем и Кзннингем - плодородную
холмистую местность.
44 Шеп - река на границе Шотландии и Англии.
45 Пенрит - город в графстве Камберленд, по дороге в Шотландию у
подножия Пенритского маяка. Достопримечательности - замок XIV в.
46 Карлайл - главный город графства Камберленд, расположен на холме у
реки Эден.
Г. В. Яковлева