Книго 

---------------------------------------------------------------
 Год: 1921
 Источник: сборник "Голос оттуда".Москва, д. "Согласие", 1999.
 'ил: Николай Мацков.
---------------------------------------------------------------

     В первый и, вероятно, последний раз за всю мою жнь я пошел к человеку
с единственной целью -- поглядеть на  него: до этого я  всегда  в интересных
знакомствах и встречах полагался на милость случая.
     Дело,  которое  у  меня  было  к самодержцу  всероссийскому,  не стоило
ломаного гроша.  Я тогда затеивал народную газету -- не только беспартийную,
но даже такую,  в которой  не было  бы и  намека на  политику,  внутреннюю и
внешнюю. Горький в  Петербурге сочувственно отнесся к моей мысли, но заранее
предсказал  неудачу.  Каменев  в  Москве  убеждал  меня,  для  успеха  дела,
непременно ввести в газету полемику. "Вы можете хоть  ругать нас", -- сказал
он  весело. Но я подумал про себя: "Спасибо! Мы знаем, что в один прекрасный
день эта непринужденная полемика может  окончиться дискуссией на  Лубянке, в
здании ЧК", -- и отказался от любезного совета.
     Я  и  сам  переставал  верить в  успех  моего  дикого  предприятия,  но
воспользовался им как предлогом.
     Свидание  состоялось  необыкновенно  легко.  Я  позвонил   по  телефону
секретарю Ленина, г-же Фотиевой, прося узнать,  когда  Владимир Ильич  может
принять меня. Она справилась и  ответила: "Завтра товарищ Ленин будет  ждать
вас у себя в Кремле к девяти часам утра".
     Надо   было  заручиться   удостоверением   личности   от   какой-нибудь
органации. Мне  его  охотно  дали  в Комиссии по  ликвидации  армии Южного
фронта. (Все это происходило в начале 1919 года.) С ним я и отправился утром
в  Кремль.  За  мной,  как  за  лоцманским  судном,  увязался  один  молодой
московский поэт. Он составил какой-то календарь для красноармейского солдата
и в этом даньице, между прочим, высказал замечательную сентенцию: "Красный
воин не должен быть бабой". Жена Ленина, г-жа Крупская, обиделась за женский
коллектив и  в "Московской правде" отчитала поэта.  "У автора  старорежимные
представления о  женщинах. Те  женщины,  которых выдвинула в первые  красные
ряды  великая русская  революция,  ничем  не  уступают  ее  самым  смелым  и
пламенным борцам-мужчинам". Поэт испугался и шел оправдываться. Для этого он
держал под мышкой целую стопку каких-то прежних брошюрок.
     В проходе башни Кутафьи  мы предъявили наши бумаги солдатскому караулу.
Здесь  нам сказали, что тов.  Ленин живет  в  комендантском крыле, и указали
вход в  канцелярию.  Оттуда по каменной, грязной, пахнувшей кошками лестнице
мы поднялись на третий  этаж  в приемную  -- жалкую,  пустую, полутемную,  с
непромытыми  окнами, с  деревянными скамейками  по  стенам,  с  единственным
хромым столом  в  углу. Из  большой двери,  обитой  черной  рваной клеенкой,
показалась  барышня  --  бледнолицая,  с  блекло-голубыми  глазами, спросила
фамилию и скрылась. Надо сказать, нигде нас не обыскивали.
     Ждали  мы  недолго,  минуты  три.   Та  же   клеенчатая   Дверь  слегка
приоткрылась,  и   нее наполовину высунулся  рослый  серьезный  человек  в
поношенном пиджаке  поверх  черной косоворотки. Лицо  у него было  какого-то
жесткого, желтого, дубового вида, черные, круглые, упорные глаза без ресниц,
маленькие  черные усы, холодное, враждебное и лениво-уверенное спокойствие в
фигуре и движениях.
     Подобного вида внушительных мужчин можно было видеть  в качестве ночных
швейцаров  в  самых  подозрительных гостиницах на окраинах Киева, Одессы или
Варшавы.
     Идите, -- сказал он и  пропустил нас по очереди, оставляя между собой и
дверью такую  узкую  щель, что  я поневоле  прикоснулся к нему. Мне кажется,
будь у  меня  в  эту минуту  с  собой  револьвер, он  сам  собою,  повинуясь
магнитной силе этих черных глаз, выскочил бы  кармана.
     В эту дверь, налево.
     Просторный и  такой же мрачный и пустой,  как передняя, в темных  обоях
кабинет. Три черных кожаных кресла  и огромный  письменный стол,  на котором
соблюден  чрезвычайный  порядок.  Из-за  стола  подымается  Ленин  и  делает
навстречу несколько шагов. У него странная походка:  он так переваливается с
боку  на  бок,  как  будто  хромает  на  обе  ноги;  так  ходят  кривоногие,
прирожденные  всадники.  В то же  время  во  всех  его движениях есть что-то
"облическое", что-то крабье. Но эта наружная неуклюжесть не неприятна: такая
же  согласованная,  ловкая  неуклюжесть  чувствуется  в  движениях некоторых
зверей,  например  медведей и  слонов.  Он  маленького роста,  широкоплеч  и
сухощав.  На  нем  скромный   темно-синий  костюм,  очень  опрятный,  но  не
щегольской;  белый  отложной  мягкий  воротничок,  темный,  узкий,   длинный
галстух. И весь он  сразу проводит впечатление телесной чистоты,  свежести
и, по-видимому, замечательного равновесия в сне и аппетите.
     Он  указывает  на кресло,  просит  садиться,  спрашивает,  в чем  дело.
Разговор наш очень краток. Я говорю, что мне вестно, как ему дорого время,
и поэтому не  буду утруждать его чтением проспекта будущей  газеты;  он  сам
пробежит  его на  досуге и  скажет  свое  мнение.  Но  он  все-таки  наскоро
перебрасывает листки рукописи,  нко склоняясь к ним головой. Спрашивает --
какой я фракции. Никакой, начинаю дело по личному почину.
     -- Так! -- говорит он и  отодвигает листки. -- Я увижусь  с Каменевым и
переговорю с ним.
     Все это занимает минуты три-четыре. Но тут вступает поэт, который давно
уже нетерпеливо двигал ногами под креслом.  Я очень доволен тем, что остался
в роли наблюдателя, и приглядываюсь, не давая этого чувствовать.
     Ни  отталкивающего,  ни  величественного,  ни глубокомысленного  нет  в
наружности Ленина.  Есть скуластость и разрез глаз вверх, но эти черточки не
слишком  монгольские; таких  лиц  очень  много среди "русских  американцев",
расторопных  выходцев    Любимовского  уезда  Ярославской губернии.  Купол
черепа обширен и высок, но  далеко не так преувеличенно, как это  выходит  в
фотографических ракурсах.  Впрочем,  на  фотографиях  удаются  правдоподобно
только английские министры, опереточные дивы и лошади.
     Ленин совсем лыс. Но остатки волос  на висках, а также борода  и усы до
сих  пор  свидетельствуют,  что   в  молодости  он  был  отчаянно,  огненно,
красно-рыж. Об  этом  же говорят пурпурные  родинки на  его щеках,  твердых,
совсем молодых и таких румяных, как будто бы они только  что вымыты холодной
водой и крепко-накрепко вытерты. Какое великолепное здоровье!
     Разговаривая, он делает блко к лицу  короткие, тыкающие жесты. Руки у
него большие и очень неприятные: духовного выражения их мне так и не удалось
поймать. Но  на  глаза  его я засмотрелся. Другие  такие глаза я увидел лишь
один раз, гораздо позднее.
     От  природы  они узки; кроме  того, у  Ленина есть  привычка  щуриться,
должно  быть,  вследствие скрываемой блорукости, и это, вместе с  быстрыми
взглядами исподлобья, придает им выражение минутной раскосости  и,  пожалуй,
хитрости. Но  не эта особенность  меня  поразила  в  них, а цвет  их райков.
Подыскивая  сравнение  к  этому  густо  и ярко-оранжевому  цвету,  я  раньше
останавливался на зрелой ягоде  шиповника. Но это сравнение не удовлетворяет
меня.   Лишь   прошлым   летом  в   парижском  Зоологическом  саду,   увидев
золото-красные глаза  обезьяны-лемура, я сказал  себе  Удовлетворенно: "Вот,
наконец-то я  нашел цвет ленинских  глаз!" Разница оказывалась только в том,
что у лемура зрачки большие,  беспокойные, а у Ленина  они -- точно проколы,
сделанные тоненькой иголкой, и  них точно выскакивают синие искры.
     Голос  у него приятный, слишком мужественный для  маленького роста  и с
тем  сдержанным  запасом  силы,  который  неоценим  для  трибуны. Реплики  в
разговоре  всегда  носят   иронический,  снисходительный,  пренебрежительный
оттенок --  давняя привычка, приобретенная в бесчисленных словесных  битвах.
"Все,  что ты  скажешь, я  заранее  знаю  и легко  опровергну,  как  здание,
возведенное   песка  ребенком".  Но  это только  манера,  за нею полнейшее
спокойствие, равнодушие ко всякой личности.
     Вот, кажется,  и все.  Самого главного, конечно, не скажешь; это всегда
так же трудно, как описывать  словами пейзаж,  мелодию, запах. Я боялся, что
мой  поэт никогда  не кончит говорить, и поэтому  встал и  откланялся. Поэту
пришлось  последовать моему примеру.  Мрачный детина  опять  выпустил  нас в
щелочку. Тут  я заметил, что у него  через весь  лоб, вплоть до конца правой
скулы,  идет косой багровый рубец, отчего нижнее веко  правого глаза кажется
вывороченным. Я подумал: "Этот по одному знаку может, как волкодав, кинуться
человеку на грудь и зубами перегрызть горло".
     Ночью, уже  в постели, без огня,  я опять обратился памятью к Ленину, с
необычайной ясностью вызвал его образ и... испугался. Мне показалось, что на
мгновение я как будто бы вошел в него, почувствовал себя им.
     "В сущности, -- подумал я, -- этот человек,  такой простой,  вежливый и
здоровый, гораздо страшнее Нерона,  Тиберия,  Иоанна Грозного. Те, при  всем
своем душевном  уродстве,  были все-таки людьми,  доступными  капрам дня и
колебаниям  характера.  Этот  же -- нечто вроде камня, вроде утеса,  который
оторвался от горного  кряжа и  стремительно катится вн,  уничтожая  все на
своем  пути. И при том -- подумайте! -- камень,  в силу какого-то волшебства
-- 
мыслящий!.
 Нет у него ни чувства, ни желаний, ни инстинктов. Одна острая,
сухая, непобедимая мысль: падая -- уничтожаю.
Книго
[X]