Книго 

     Рассказ
     (Из книги "Зверинец")
     
Перевод Н. Трауберг
     Дом нравился нам.  Он  был  и  просторен  и  стар  (а  это
встретишь  не  часто теперь, когда старые дома разбирают выгоды
ради), но главное --  он  хранил  память  о  наших  предках,  о
дедушке  с  отцовской  стороны,  о  матери,  об  отце и о нашем
детстве.
     Мы с Ирене привыкли жить одни, и это было глупо,  конечно,
-- ведь места в нашем доме хватило бы на восьмерых. Вставали мы
в  семь,  прибирали,  а  часам  к одиннадцати я уходил к плите,
оставляя на сестру последние две-три комнаты. Ровно  в  полдень
мы  завтракали,  и  больше  у нас дел не было, разве что помыть
тарелки. Нам нравилось думать за столом о большом тихом доме  и
том,  как  мы  сами,  без  помощи, хорошо его ведем. Иногда нам
казалось, что -за дома мы остались одинокими. Ирене  отказала
без  всякого  повода  двум женихам, а моя Мария Эстер умерла до
помолвки. Мы приближались к сорока и верили, каждый  про  себя,
что   тихим,   простым   содружеством  брата  и  сестры  должен
завершиться  род,  поселившийся  в  этом  доме.   Когда-нибудь,
думалось  нам,  мы  тут  умрем;  неприветливые родичи завладеют
домом, разрушат его, чтоб использовать  камни  и  землю,  --  а
может, мы сами его прикончим, пока не поздно.
     Ирене  отроду  не  побеспокоила  ни одного человека. После
утренней уборки она садилась на тахту и до ночи вязала у себя в
спальне. Не  знаю,  зачем  она  столько  вязала.  Мне  кажется,
женщины  вяжут,  чтоб  ничего  не  делать  под  этим предлогом.
Женщины -- но не Ирене; она  вязала  все  нужные  вещи,  что-то
зимнее,  носки  для  меня,  кофты  --  для  себя самой. Если ей
что-нибудь не нравилось, она распускала  только  что  связанный
свитер,  и  я  любил  смотреть,  как шерсть в корзине сохраняет
часами прежнюю форму. По субботам я ходил в центр, за  шерстью;
сестра доверяла мне, я хорошо подбирал цвета, и нам не пришлось
менять  ни  клубочка.  Пользуясь  этими  вылазками, я заходил в
библиотеку и спрашивал -- всегда безуспешно,  --  нет  ли  чего
нового    Франции.  С  1939  года  ничего  стоящего  к  нам в
Аргентину не приходило.
     Но я хотел поговорить о доме, о доме и  о  сестре,  потому
что  сам я ничем не интересен. Не знаю, что было бы с Ирене без
вязания. Можно перечитывать книги, но перевязать пуловер -- это
уже происшествие. Как-то я нашел в  нижнем  ящике  комода,  где
хранились зимние вещи, массу белых, зеленых, сиреневых косынок,
пересыпанных  нафталином  и  сложенных стопками, как в лавке. Я
так и не решился спросить, зачем их столько. В  деньгах  мы  не
нуждались,  они  каждый месяц приходили  деревни, и состояние
наше росло. По-видимому, сестре  просто  нравилось  вязанье,  и
вязала  она  удивительно  --  я  мог часами глядеть на ее руки,
подобные  серебряным  ежам,  на  проворное  мельканье  спиц   и
шевеленье клубков на полу, в корзинках. Красивое было зрелище.
     Никогда  не  забуду  расположенья  комнат. Столовая, зал с
гобеленами, библиотека и три  большие  спальни  были  в  другой
части  дома,  и  окна  их  выходили на Родригес Пенья; туда вел
коридор, отделенный от нас дубовой дверью, а тут, у  нас,  была
кухня,  ванная,  наши комнаты и гостиная,  которой можно было
попасть и к нам, и в коридор, и -- через маленький тамбур --  в
украшенную майоликой переднюю. Войдешь в эту переднюю, откроешь
дверь  и  попадаешь  в  холл,  а  уж оттуда -- и к себе и, если
пойдешь коридором, в дальнюю  часть  дома,  отделенную  от  нас
другой  дверью,  дубовой.  Если  же  перед этой дверью свернешь
налево, в узкий проходик, попадешь на кухню и в  ванную.  Когда
дубовая дверь стояла открытой, видно было, что дом очень велик;
когда  ее  закрывали,  казалось,  что  вы  -- в нынешней тесной
квартирке. Мы с Ирене жили  здесь,  до  двери,  и  туда  ходили
только убирать -- прямо диву даешься, как липнет к мебели пыль!
Буэнос-Айрес  --  город  чистый,  но  благодарить  за  это надо
горожан. Воздух полон пыли --  земля  сухая,  и,  стоит  подуть
ветру,   она   садится  на  мрамор  консолей  и  узорную  ткань
скатертей. Никак  с  ней  не  сладишь,  она  повсюду;  смахнешь
метелочкой -- а она снова окутает и кресла и рояль.
     Я  всегда  буду  помнить  это,  потому  что все было очень
просто. Ирене вязала у себя, пробило восемь, и  мне  захотелось
выпить  мате.  Я  дошел  по  коридору  до  приоткрытой двери и,
сворачивая к кухне, услышал шум в библиотеке  или  в  столовой.
Шум  был  глухой,  неясный,  словно  там  шла беседа или падали
кресла на к И тут же или чуть позже зашумело в той, другой
части коридора. Я поскорей  толкнул  дверь,  захлопнул,  припер
собой. К счастью, ключ был с этой стороны; а еще, для верности,
я задвинул засов.
     Потом  я  пошел  в  кухню,  сварил  мате,  принес сестре и
сказал:
     -- Пришлось дверь закрыть. Те комнаты заняли.
     Она опустила вязанье и подняла на меня серьезный,  усталый
     -- Ты уверен?
     Я кивнул.
     -- Что  ж,  -- сказала она, вновь принимаясь за работу, --
будем жить тут.
     Я осторожно потягивал мате. Ирене чуть замешкалась, прежде
чем взяться за вязанье. Помню, вязала она серый жилет;  он  мне
очень нравился.
     Первые дни было трудно -- за дверью осталось много любимых
вещей.  Мои  французские  книги  стояли  в  библиотеке.  Сестре
недоставало салфеток и теплых  домашних  туфель.  Я  скучал  по
можжевеловой  трубке,  а  сестра,  быть  может,  хотела достать
бутылку старого вина. Мы то и дело задвигали какой-нибудь  ящик
и,  не  доискавшись  еще  одной  нужной вещи, говорили, грустно
переглядываясь:
     -- Нет, не здесь.
     Правда, кое-что мы выгадали. Легче стало убирать:  теперь,
вставши  поздно,  в десятом часу, мы управлялись к одиннадцати.
Ирене ходила со мной на кухню. Мы подумали и решили, что,  пока
я  стряпаю  полдник,  она  будет  готовить  на  ужин что-нибудь
холодное. Всегда ведь лень  под  вечер  выползать  к  плите!  А
теперь мы просто ставили закуски на Иренин столик.
     У  сестры, к большой радости, оставалось больше времени на
работу. Я  радовался  чуть  меньше,  -за  книг;  но  чтоб  не
расстраивать  ее,  стал приводить в порядок отцовскую коллекцию
марок и кое-как убивал время. Мы жили хорошо, оба  не  скучали.
Сидели  мы  больше  у  сестры,  там было уютней, и она говорила
иногда:
     -- Смотри, какая петля! Прямо трилистник.
     А я показывал ей  бумажный  квадратик,  и  она  любовалась
заморскою  маркой.  Нам было хорошо, но мало-помалу мы отвыкали
от мыслей. Можно жить и без них.
     Писать было бы не о чем, если б не конец. Как-то  вечером,
перед  сном,  мне захотелось пить, и я сказал, что пойду попить
на кухню. Переступая порог, я услышал шум то ли в кухне, то  ли
в ванной (коридорчик шел вбок, и различить было трудно). Сестра
-- она  вязала  -- заметила, что я остановился, и вышла ко мне.
Мы стали слушать вместе. Шумело, без сомненья, не за дверью,  а
тут -- в коридоре, в кухне или в ванной.
     Мы  не  глядели друг на друга. Я схватил сестру за руку и,
не оглядываясь, потащил  к  передней.  Глухие  звуки  за  нашей
спиной  становились  все  громче. Я захлопнул дверь. В передней
было тихо.
     -- И  эту  часть  захватили,  --  сказала  сестра.  Шерсть
волочилась  по  полу,  уходила под дверь. Увидев, что клубки --
там, за дверью, Ирене равнодушно выронила вязанье.
     -- Ты ничего не унесла? -- глупо спросил я.
     -- Ничего.
     Мы ушли, в чем стояли. Я вспомнил,  что  у  меня  в  шкафу
пятнадцать  тысяч песо. Но брать их было поздно. Часы были тут,
на руке, и я  увидел,  что  уже  одиннадцать.  Я  обнял  сестру
(кажется,  она плакала), и мы вышли  дома. Мне стало грустно;
я запер покрепче дверь и  бросил  ключ  в  водосток.  Вряд  ли,
подумал  я,  какому-нибудь  бедняге вздумается воровать в такой
час; да и дом ведь занят.
Книго
[X]