Книго 


     Рассказ
     (Из книги "Конец игры")
     
Перевод Н. Трауберг
     
     Отель  "Сервантес"  понравился ему тем, чем не понравился бы многим, --
полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил  этот
отель  и  сказал,  что он -- в центре; и вот, уже в Монтевидео, Петрове взял
номер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув на  доску  с
ключами,  он  понял,  что отель почти пустой. К каждому ключу был прикреплен
большой медный номер, чтобы постояльцы не клали их в карман.
     Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и  списка  телефонов,
за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток, и это
хоть  немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило на крышу
соседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь. В ванной было свежей,
окно побольше, но и там взгляд упирался в стену,  а  кусочек  неба  над  ней
казался  неуместным.  Мебель  ему  понравилась -- много ящиков, полок и, что
особенно редко, много вешалок.
     Управляющий -- высокий, тощий, лысый -- носил очки в золотой оправе  и,
как  все  уругвайцы, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором этаже
очень тихо, занят только один номер, соседний, и  обитательница  его  поздно
возвращается  со службы. На другой день Петроне столкнулся с ней в лифте; он
узнал ее по номерку, который она держала в  руке,  словно  огромную  монету.
Портье  взял  ключи  у них обоих, повесил на доску, а с женщиной поговорил о
письмах. Петроне успел заметить, что  она  еще  молода,  невзрачна  и  плохо
одета, как все здешние женщины.
     Он  рассчитал,  что  контракт  с  поставщиками  мозаики займет примерно
неделю. Под вечер он развесил вещи, разложил бумаги, принял  ванну  и  пошел
побродить,  а  потом  отправился в контору. До самой ночи велись переговоры,
скрашенные легкой выпивкой в кафе и ужином  в  частном  доме.  В  отель  его
привезли  во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся он в девять и в
те первые минуты, когда еще не ушли ночные сны, подумал, что в середине ночи
его потревожил детский плач.
     Уходя, он поболтал с  портье  (тот  говорил  с  немецким  акцентом)  и,
справляясь  об  автобусных  маршрутах  и названьях улиц, рассеянно оглядывал
холл, в который выходил его н В простенке, между его дверью и соседней,
стояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше, сбоку, был ход в
небольшую  гостиную,  уставленную,  как  и  везде,  креслами  и  журнальными
столиками.  Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями золы на мебель и
на плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же громко шуршала газета  или
чиркала спичка.
     Совещания  кончились  к  вечеру. Петроне прогулялся по улице 18 июля, а
потом поужинал в кафе на площади Независимости.  Все  шло  хорошо,  и,  быть
может, возвращение в Аргентину было ближе, чем ему казалось раньше. Он купил
аргентинскую  газету,  пачку  тонких  черных  сигар и пошел к себе. В кино у
самого отеля шли две знакомые картины, да и вообще ему  не  хотелось  никуда
идти.  Управляющий  поздоровался  с  ним  и  спросил,  не  нужен ли еще один
комплект белья. Они поболтали, покурили и простились.
     Прежде чем лечь, Петроне прибрал бумаги, которые взял с собой, и лениво
просмотрел газету. В гостинице было нестерпимо тихо; редкие трамваи на улице
Сориано разрывали тишину на миг, а потом она делалась еще плотнее.  Спокойно
и все же нетерпеливо Петроне швырнул газету в корзинку и разделся, рассеянно
глядя в зеркало. Зеркальный шкаф, довольно старый, заслонял дверь, ведущую в
соседний  н  Увидев  эту  дверь,  Петроне  удивился  -- раньше он ее не
заметил. Он  понял,  что  здание  не  предназначалось  для  отеля:  скромные
гостиницы  часто  располагаются  в прежних конторах и квартирах. Да и всюду,
где он останавливался (а ездил он много), обнаруживалась запертая дверь,  то
ничем не закрытая, то загороженная шкафом, столом или вешалкой, двусмысленно
и  стыдливо,  словно  женщина, прикрывающая рукой грудь или живот. И все же,
скрывай не скрывай, дверь была здесь, выступала над шкафом. Когда-то  в  нее
входили,  закрывали ее, хлопали ею, давали ей жнь, и сейчас не исчезнувшую
 ее непохожих на стену створок. Петроне представил себе,  что  за  нею  --
другой шкаф, и соседка тоже думает об этой двери.
     Он  не  устал, но заснул крепко и проспал часа три, когда его разбудило
странное чувство, словно случилось что-то дурное, какая-то неприятность.  Он
зажег  лампу, увидел, что на часах -- половина третьего, и погасил ее снова.
И тогда в соседнем номере заплакал младенец.
     Сперва он не совсем понял, даже обрадовался  --  значит,  и  вчера  его
мучил  детский  плач.  Все  ясно,  он не ошибся, можно снова заснуть. Но тут
явилась другая мысль; Петроне медленно сел и прислушался, не зажигая  света.
Да,  плач  шел  оттуда,  -за  двери. Он проходил сквозь дверь вот здесь, в
ногах кровати. Как же так? Там не может  быть  ребенка;  управляющий  сказал
твердо, что женщина -- одна и весь день на службе. Быть может, она взяла его
на  ночь у родственницы или подруги... А вчера? Теперь он знал, что слышал и
тогда этот плач, не похожий ни на что другое: сбивчивый,  слабый,  жалобный,
прерываемый  то хныканьем, то стоном, словно ребенок чем-то болен. Наверное,
ему несколько месяцев -- новорожденные плачут громче,  кричат  и  заходятся.
Петроне  почему-то  представил  себе,  что это -- непременно мальчик, хилый,
больной, сморщенный, который еле шевелится от  слабости.  Вот  
это  
и
плачет  по  ночам, стыдливо жалуется, хнычет, не привлекая вниманья. Не будь
этой двери, никто бы и не знал о ребенке -- стены этим  жалобным  звукам  не
одолеть.
     За  завтраком,  куря  сигару,  Петроне  еще  о нем подумал. Дурные ночи
мешают дневным делам, а плач будил его  два  раза.  Второй  раз  было  хуже:
женский  голос -- очень тихий, нарочито четкий -- мешал еще сильнее; Ребенок
умолкал на минуту, а после короткий стон сменялся горькой жалобой.  И  снова
шептала  женщина  непонятные слова, заклинала по-матерински своего младенца,
мученного телесной или душевной болью, жнью или страхом смерти.
     "Все это очень мило, но управляющий меня надул",  --  подумал  Петроне,
выходя. Ложь сердила его, и он того не скрыл. Управляющий, однако, удивился.
     -- Ребенок? Вы что-то спутали. У нас нет грудных детей. Рядом с вами --
одинокая дама, я ведь говорил.
     Петроне ответил не сразу. Одно  двух: или управляющий глупо лжет, или
здешняя  акустика  сыграла  с  ним  дурацкую  шутку.  Собеседник глядел чуть
искоса, словно и его все  это  раздражало.  "Наверное,  считает,  что  я  
робости  не  решаюсь  потребовать,  чтобы  меня перевели в другой номер", --
подумал Петроне. Трудно, просто бессмысленно настаивать, когда  все  наотрез
отрицают. Петроне пожал плечами и спросил газету.
     -- Наверное,  приснилось,  --  сказал  он.  Ему  было  не  приятно, что
пришлось говорить это и вообще объясняться.
     В кабаре было до смерти скучно, оба сотрапезника угощали  его  довольно
вяло,  так  что  он  легко  сослался на усталость и уехал в отель. Подписать
контракты решили назавтра к вечеру; в сущности, с делами он покончил.
     В вестибюле было так тихо, что,  сам  того  не  замечая,  он  пошел  на
цыпочках. У кровати лежали вечерняя газета и письма  дому. Он узнал почерк
жены.
     Прежде  чем  лечь,  он  долго  смотрел на шкаф и на выступавший над ним
кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем, и звуки
будут много глуше. В этот час, как и прежде,  стояла  тишина.  Отель  уснул,
спали и вещи и люди. Но растревоженному Петроне казалось, что все -- не так,
что все не спит, ждет чего-то в сердцевине молчанья. Его невысказанный страх
передается,  наверное,  и  дому  и  людям, и они тоже не спят, притаившись в
своих номерах. Как это глупо, однако!
     Когда ребенок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился.  Привстав
на   кровати,  он  подумал,  не  позвать  ли  сторожа  --  пускай  свидетель
подтвердит, что тут не заснешь.  Плакал  ребенок  тихо,  еле  слышно,  порой
затихал  ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро начнется снова. Медленно
проползали десять -- двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий писк
срывался в пронзительный плач.
     Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в  стену  --  пускай
она  там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни в
него -- не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женский голос,
настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач.  Она  баюкала,
утешала,  и  Петроне  все  же представил себе, как она сидит у кроватки, или
качает колыбель, или держит младенца на руках. Но 
его
 он не мог  себе
представить,  словно заверения управляющего пересилили свидетельства чувств.
Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и  Петроне  стало
казаться,  что  это  --  фарс,  розыгрыш,  нелепая дикая игра. Он вспомнил о
бездетных  женщинах,  тайком  возившихся  с  куклами,  россказни  о   мнимом
материнстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Она
кричит  сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами,
ведь ей не надо притворяться -- горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в
равнодушии рассвета.
     Петроне зажег лампу -- спать он не мог -- и  подумал:  что  же  делать?
Настроение  испортилось  вконец,  да и как ему не испортиться от этой игры и
фальши? Все казалось теперь фальшивым --  и  тишина,  и  баюканье,  и  плач.
Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдой
и  невыносимой ложью. Постучать в стену -- мало. Он еще не совсем проснулся,
хотя и не спал как следует, и вдруг  заметил,  что  двигает  шкаф,  медленно
обнажая пыльную дверь.
     Босой,  в пижаме, он приник к дверям -- всем телом, как сороконожка, --
и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал,  как  тот,
невидимый  младенец.  Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, за
дверью, замолчали -- должно быть, надолго. А  за  миг  до  того  он  услышал
шарканье   шлепанцев   и   короткий  женский  крик,  предвещавший  бурю,  но
оборвавшийся, словно тугая струна.
     В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом,  сквозь
сон,  он  услышал  его  голос и еще один -- женский, и кто-то двигал вещи за
стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два  больших  чемодана.  Управляющий
был явно растерян.
     -- Как  спалось?  --  по  долгу  службы  спросил  он,  с трудом скрывая
безразличие.
     Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
     -- Сегодня будет спокойней, -- сказал управляющий, глядя  на  вещи,  --
ваша соседка уезжает через час.
     Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
     -- Жила тут, жила, и вот -- едет. Женщин не поймешь.
     -- Да, -- сказал Петроне. -- Их понять трудно.
     На улице его качнуло, хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал
все о  том же, забыв о делах, не замечая светлого дня. Это -за него, -за
Петроне, уехала соседка, в припадке страха, стыда  или  злости.  "Жила  тут,
жила..." Больная, наверное, но -- безобидная. Ему, а не ей надо было уехать.
Поговорить,  виниться,  попросить  остаться,  пообещать молчание. Он пошел
назад, остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова  как-нибудь
не  так.  И  вообще,  пора  идти  на  деловое  свидание -- нехорошо, если им
придется ждать. Бог с ней, пускай себя  дурачит.  Просто  истеричка.  Найдет
другой отель, будет там баюкать своего воображаемого младенца.
     Ночью  ему  снова  стало  не  по  себе,  и  тишина  показалась  ему еще
нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался -- взглянул на доску и увидел, что
соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за  своим
барьером,  он  вошел  в  номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик
вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в  порядок.
Было  жарко,  и  окно  он  открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему
неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый -- и не спал:  он
ворочался  в  постели, тишина давила его -- та самая, которой он добился так
хитро, та, которую ему так мстительно вернули.  Горькая,  насмешливая  мысль
подсказала  ему,  что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плача
не хватало, и когда,  чуть  позже,  он  услышал  слабый,  знакомый  звук  за
заколоченной дверью, он понял -- сквозь страх, сквозь желание бежать, -- что
женщина  не  лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал
наконец, а они -- заснули.
Книго
[X]