Б.В.Аверин. Рассказы, этюды и очерки В.Г.Короленко
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.Г.Короленко. "Избранные проведения"
Издательство "Лендат", Ленинград, 1978
& : Zmiy ([email protected]), 25 мая 2002 года
---------------------------------------------------------------------
"Совесть эпохи", "солнце России", "светлый духом" - так говорили о
Владимире Галактионовиче Короленко современники. "Он ведь для меня был и
остается самым законченным человеком сотен, мною встреченных, и он для
меня идеальный образ русского писателя... Мне горестно знать, что я мало
встречался с ним, меньше, чем мог бы. У меня к нему было чувство
непоколебимого доверия. Я был дружен со многими литераторами, но ни один
них не мог мне внушить того чувства уважения, которое внушил В[ладимир]
Г[алактионович] с первой моей встречи с ним. Он был моим учителем недолго,
но он был им, и это моя гордость по сей день", - писал о Короленко Максим
Горький*. "Я готов поклясться, что Короленко очень хороший человек. Идти не
только рядом, но даже за этим парнем - весело", - писал Чехов**. Идеальный
образ русского писателя и интеллигента видели в Короленко Л.Толстой Люксембург, А.Луначарский и И.Бунин, Н.Михайловский и В.Вересаев. "О
лучшем проведении Короленко, едва ли возможны споры, - писал критик
А.Горнфельд, многие годы работавший с Короленко, - лучшее его проведение
не "Сон Макара", не "Мороз", не "Вез языка": лучшее его проведение - он
сам, его жнь, его существо. Лучшее - не потому, что моральное,
привлекательное, поучительное, но потому, что самое художественное"***.
______________
* Горький М. соч. в 30-ти т., т. 29. М., ГИХЛ, 1955, с. 444.
** Чехов А.П. Полн. соч. и писем в 30-ти т. Письма, т. 2. М.,
"Наука", 1975, с. 240.
*** Горнфельд А.Г. В.Г.Короленко. - В сб.: Жнь и литературное
творчество В. Г, Короленко. Сб. статей и речей к 65-летнему юбилею. Пг.,
[1918], с. 13.
Ответить на вопрос, как, какого "жненного состава" складывалась
личность писателя и общественного деятеля, к каждому слову которого
прислушивалась чуть ли не вся читающая Россия, во многом помогает
автобиографическая книга Короленко "История моего современника". В самом
начале ее Короленко пишет о своем отце Галактионе Афанасьевиче, занимавшем
должность уездного судьи в заштатных провинциальных городках, для которого
поистине донкихотская честность была привычной и естественной. Короленко
приводит такой случай его практики.
Галактион Афанасьевич вел процесс о наследстве. Судились богатый
помещик, граф, человек с большими связями, и бедная вдова. Граф, вероятно,
предложил судье взятку. Галактион Афанасьевич вспылил, застучал палкой,
грубо его обругал и выгнал. Благодаря честности судьи процесс выиграла
бедная вдова, сразу ставшая одной богатейших помещиц в губернии. Попытка
благодарной вдовы предложить судье деньги также закончилась выдворением ее
дома. Тогда, в отсутствие судьи, она завалила всю его гостиную подарками,
среди которых была огромная красивая кукла "Когда отец пришел суда, -
пишет Короленко, - то в нашей квартире разразилась одна самых бурных
вспышек, какие я только запомню. Он ругал вдову, швырял материи на пол,
обвинял мать и успокоился лишь тогда, когда перед подъездом появилась
тележка, на которую навалили все подарки и отослали обратно. Но тут вышло
неожиданное затруднение. Когда очередь дошла до куклы, то сестра решительно
запротестовала, и протест ее принял такой драматический характер, что отец
после нескольких попыток все-таки уступил, хотя и с большим неудовольствием.
"Через вас я стал-таки взяточником", - сказал он сердито, уходя в свою
комнату"*.
______________
* Короленко В.Г. соч. в 10-ти т., т. 5. М., ГИХЛ, 1954, с 19. В
дальнейшем ссылки на это дание даются в тексте с указанием тома и
страницы.
На протяжении всей своей долгой жни так же донкихотски честен будет и
Короленко...
Казалось бы, пустая формальность: всем политическим ссыльным нужно
подписать присягу "на верноподданство" новому императору Александру III.
Короленко не может пойти против своей совести, отказывается подписать
присягу и расплачивается за это долгими годами страшной якутской ссылки, но
никогда не сожалеет об этом решении. Точно так же ни в какой мере Короленко
не отвечал за действия российского императора, когда тот выразил несогласие
с бранием Горького в академики, но в знак протеста Короленко, как и Чехов,
слагает с себя это почетное звание.
А вот один совсем "незначительных" эподов, каких в жни Короленко
было много. Писатель тяжело болен, жить ему остается немногим более двух
лет.
Вооруженные бандиты проникли в дом Короленко, где временно хранились
два миллиона рублей, собранные общественными органациями для перевозки
детей голодающей Москвы на Украину. И больной шестидесятишестилетний
писатель бросается на грабителя и хватает его за руку. "Затем, - вспоминает
В.Г.Короленко, - отчетливо помню, что бандит старался повернуть револьвер ко
мне, а мне удавалось мешать этому. Раздался еще выстрел, который он направил
на меня, но который попал в противоположную сторону в дверь... Отчетливо
помню, что у меня не было страха, а был только сильный гнев"*. Совместными
усилиями самого писателя, его жены и дочери растерявшиеся грабители были
обращены в бегство.
______________
* Цит. по кн.: Короленко С.В. Книга об отце. Ижевск, "Удмуртия", 1968,
с. 330-331.
Приведенные эподы помогают понять определяющую черту личности
Короленко. Он не просто стремился сохранить незапятнанными свою совесть и
честь с самых ранних лет и до конца своей жни, он всегда очень остро
чувствовал личную ответственность за "общественную неправду". Делом своей
честя будет считать Короленко и защиту вотяков, несправедливо обвиненных в
убийстве, тем более что в данном случае была брошена тень на моральный облик
целого народа (Мултанское дело), и за истязания крестьян в Полтавской
губернии, и за волну смертных приговоров, прокатившуюся по России после
революции 1905 года.
В одном ранних проведений Короленко - в рассказе "В дурном
обществе" (1885) - есть такая сцена. Дети играют в жмурки в подземелье. Но
вдруг игра прерывается самым неожиданным образом. Внезапно вошедший хозяин и
глава этого подземного мира нищий бродяга пан Тыбурций хватает героя
рассказа, сына городского судьи, Васю, за ногу: "Сильная рука приподняла
меня с полу, и я повис в воздухе вн головой. Повязка с глаз моих спала".
Нечто подобное будет происходить со многими героями Короленко, только
не в прямом, а в переносном смысле. В силу тех или иных обстоятельств
персонажи рассказов и очерков писателя часто попадают в такое положение,
когда окружающий их мир, люди, события, привычные взгляды и мнения вдруг
открываются для них с совершенно иной точки зрения, освещаются непривычным
светом, поворачиваются такой своей стороной, о существовании которой они и
не подозревали. И тогда "повязка падает с их глаз". Но это значит не только
то, что они узнали нечто невестное им ранее или увидели то, что было
скрыто от них. С этого момента начинается самопознание героев Короленко.
Герой рассказа "В дурном обществе" - мальчик. Но у него уже есть свой
жненный опыт, свои мнения, свои этические принципы, во многом заданные той
социальной средой, в которой он вырос и воспитывался. Он, например, хорошо
усвоил формулу "нехорошо воровать", и потому нищие, добывающие себе средства
на жнь воровством, вызывают у него чувство презрения и негодования, хотя
когда он встречается с ними в городе, то их необычное поведение "интересует
и забавляет" его, как забавляло бы балаганное представление.
Случайно узнав, что его новые друзья - Валек и Маруся, к которым он
успел искренне привязаться, принадлежат к "дурному обществу", мальчик
испытывает душевное потрясение. Усвоенные им нравственные принципы и правила
поведения, оказывается, совсем не являются бесспорными для его новых друзей.
Более того, становясь на точку зрения Маруси и Валека, мальчик и сам
инстинктивно понимает, что даже такая бесспорная для него истина, как
"нехорошо воровать", для его друзей не только не обязательна, но имеет прямо
противоположный смысл. И когда Вася вспоминал, например, как его голодная
подруга ела ворованное мясо, он, вопреки усвоенным им взглядам, "радовался
ее радостью и радостью Валека". Да он и сам теперь совершает неожиданные
поступки, справедливость которых смутно осознает, хотя ранее прнал бы их
аморальными.
Глядя на мир с непривычной точки зрения, Вася откроет много нового и
невестного, прежде абсолютно недоступного для него. Например, что за
балаганным представлением нищих на улице чаще всего скрывается истинная
трагедия. Новые друзья, подчеркивает Короленко, кроме того, "указали мне на
моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову
взглянуть на него", и Вася узнает, что отец - один самых честных людей в
городе. "Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и ощущений", -
говорит о себе рассказчик, что, по мнению Короленко, является предпосылкой
"более сложной точки зрения на мир", чем та уверенность в справедливости
собственных взглядов и мнений, которая была у него до знакомства с "дурным
обществом".
Рассказ Короленко "В дурном обществе" автобиографичен. В частности, в
нем описывается город Ровно, где учился в гимназии будущий писатель. Но это
автобиографм внешний. Есть и другой, внутренний, не сводимый к совпадению
некоторых реальных черт детства самого писателя и его героя.
С юных лет жни Короленко постоянно представлялась возможность увидеть
одно и то же явление с нескольких различных социальных, политических,
национальных, религиозных точек зрения и тем самым менее всего
способствовала формированию у него однозначных, односторонних принципов,
взглядов, представлений.
По своему социальному происхождению Короленко дворянин, но, как он
пишет в "Истории моего современника", его отец никогда не стремился
"восстановить свои потомственно-дворянские права", и дети после его смерти
оказались "без всяких реальных связей с дворянской средой, да, кажется, и с
какой бы то ни было другой" (V, 15). Много позднее, в 1903 году,
характеруя свое социальное положение, Короленко напишет: "Собственно, я
себя скорее причислю к разночинцам: дед и отец чиновники, прадед какой-то
казачий писарь. Крепостных у нас никогда не было, земельных владений тоже"
(X, 361).
То, что Короленко относит себя к разночинцам, чрезвычайно для него
характерно, ибо не только свою социальную ориентацию имеет он здесь в виду.
В статье 1909 года о Толстом Короленко отметит, что в проведениях великого
писателя "всего устойчивее отразились два полюса крепостной России:
деревенский дворянин и деревенский мужик". "Нашего брата, - продолжает
Короленко, - горожанина-разночинца, чья жнь вращается между этими
полюсами, великий художник не видит, не хочет знать и не желает с нами
считаться" (VIII, 102).
Для Короленко же именно разночинец в силу своего "междуполярного
положения" способен встать на точку зрения крестьянина и с этой новой точки
зрения оценить "категории цивилации", и в то же время осмыслить
крестьянскую культуру как бы со стороны, осветив ее светом идеала,
выработанного вне данной культуры. Эта позиция исключала для Короленко
возможность абсолютации тех или иных сторон как крестьянской культуры, так
и культуры, созданной общественным слоем, находящимся вне "власти земли", и
в первую очередь разночинной интеллигенцией. При этом открывался путь для их
соотносительной оценки.
Далекими от какой-либо определенности были в детстве для Короленко и
национальные проблемы. Его мать - полька, отец - украинец, состоявший на
русской государственной службе. Детство свое Короленко провел в Житомире и
Ровно - небольших городах юго-западной России, где национальные проблемы
стояли особенно остро. Как писал Короленко в "Истории моего современника", в
это время свились в один клубок "три националма" (польский, украинский,
русский), которых каждый заявлял право на владение моей беззащитной
душой, с обязанностью кого-нибудь ненавидеть и преследовать" (V, 123).
Вероятно, поэтому Короленко станет врагом всякого националма, видя в нем
крайнее проявление узости взглядов и одностороннего мышления, а своей
родиной назовет русскую литературу, которая "оставила в стороне национальные
споры и примирила их в общем лозунге: свобода" (X, 348).
И уж поистине "междуполярным" было положение юного Короленко, когда в
1863 году вспыхнуло польское восстание. Его мать - целиком на стороне
польских повстанцев, отец считает восстание "беззаконным" и принимает
участие в судебном следствии по делам восставших.
Совершенно особая ситуация детских лет жни писателя, связанная
двойственностью его социального положения, национальной принадлежности,
противоположными политическими влияниями способствовала формированию у него
редкого человеческого таланта, без которого немыслим и талант писателя, -
умения встать на точку зрения другого человека и увидеть мир сквозь прму
его понятий, принципов, представлений.
Отсюда же происходит и исключительная чуткость Короленко ко всякому
проявлению догматма, односторонности, однолинейности, будь то наивная вера
народников в крестьянскую мудрость, идущая, как хорошо знал писатель по
собственному жненному опыту, от искренней, хотя и лишне "головной",
"теоретической" любви к народу, или мечты террористов с помощью нескольких
героев установить в России социальную справедливость, или надежды "легальных
марксистов" на железную историческую необходимость, которая без участия
человека осуществит гармонию в человеческом обществе.
Вообще современников поражало в облике Короленко, человека и писателя,
сочетание трудносоединимых черт. Необычайная мягкость, доброта, стремление
встать на точку зрения другого человека и одновременно твердость,
непримиримость взглядов и мнений, решительность поступков, когда честь и
совесть писателя требовали однозначных оценок и конкретных действий.
Когда появились первые очерки и рассказы Короленко, мнения и оценки,
высказанные читателями и критиками, в большинстве своем сразу прнавшими,
что в русскую литературу вошел еще один крупный талант, также во многом были
полярными.
Одних привлекала в проведениях Короленко живая способность их автора
к состраданию и любви, умение его все понять, всех простить и оправдать.
Другие же видели прежде всего "возмущенное сердце" писателя,
протестующее и негодующее против столь далекого от идеала миропорядка, а
главной чертой его героев считали сознательный протест, стремление к свободе
и "вольной волюшке".
Обращаясь к российской действительности, Короленко исследует, как
идеалы той или иной социальной группы определяют быт, моральные нормы,
мироотношение ее представителей, показывает, как трудно поддаются они
менению, и как, несмотря на это, все-таки меняются под влиянием
общественных сдвигов.
При этом Короленко пользуется традиционным, свойственным целому ряду
его проведений социологического характера, приемом, о котором уже частично
говорилось в начале статьи. Суть этого приема заключается в том, что он
вырывает своего героя привычной для него социальной среды, члены которой
характеруются устойчивой системой представлений, привычными моральными
критериями, и погружает его в среду с иной системой представлений. Причем
для Короленко в данном случае важно не простое противопоставление тех или
иных взглядов и понятий, а ображение того, как человек, сталкиваясь с иным
мировосприятием, начинает "задумываться", а иногда даже приходит к пониманию
относительности своих собственных взглядов и мнений, ранее казавшихся ему
неоспоримыми.
Так столкнулся сын судьи Вася с представителями чуждого ему "дурного
общества". То же самое проошло и с жандармом Гавриловым написанного в
1880 году в пересыльной тюрьме рассказа "Чудная", опубликованного в русской
легальной прессе только в 1905 году под названием "Командировка". Волею
судьбы Гаврилов встречается с мужественной, самоотверженной
девушкой-революционеркой Морозовой. Отношение их друг к другу заранее
определено взглядами, привитыми им их социальной средой. Гаврилов, до
встречи с революционерами "усердно" служивший в эскадроне, твердо знал, что
"начальство зря не накажет", и потому девушка-революционерка для него -
преступница, "змееныш", "дворянское отродье". Соответственно и для нее
Гаврилов прежде всего "враг", так как одет а жандармскую шинель и состоит на
службе у государства, с которым она борется. "Пережить чужую жнь", встать
на точку зрения Гаврилова и увидеть за ненавистным ей жандармским мундиром
доброе сердце крестьянина Морозова не способна. И потому так жестоки и
несправедливы ее слова, обращенные к Гаврилову: "Простить! вот еще! Никогда
не прощу, и не думайте, никогда! Помру скоро... так и знайте: не простила!"
В сознании же Гаврилова, попавшего в среду ссыльных революционеров,
происходят пока еще едва заметные, но уже необратимые менения. Он
утрачивает интерес к службе и даже вестие о том, что ему не будет
присвоено звание унтер-офицера, к которому когда-то он так стремился,
принимает теперь с полным равнодушием.
Для того чтобы темный, забитый Макар рассказа "Сон Макара",
опубликованного в 1885 году и сразу принесшего его автору всероссийскую
вестность, осознал собственное рабство, нужна особая, фантастическая
ситуация. Только в своем предсмертном сне, на суде у большого Тойона, когда
уст сына Тойона Макар, может быть впервые, услышит слова добра и
сочувствия, он обретет голос и с гневом задаст вопрос, кто же виноват, что
он прожил не ту жнь, для которой, вероятно, рождается на земле человек.
Но, пожалуй, наиболее полное выражение указанный прием находит в очерке
"Марусина заимка" (1899). Чрезвычайно сложна "социальная структура", как
писал Короленко в "Истории моего современника", воссозданная в этом очерке.
Здесь мы встретимся с крестьянами России и коренными жителями Якутии,
выселенными родных мест, татарами, политическими ссыльными, царскими
чиновниками, представителями духовенства и многими другими. У каждого них
свои взгляды, обычаи, этические нормы, традиции, свой социальный опыт.
В романе "Преступление и наказание" Достоевский рисует фантастический
сон Раскольникова, где он видит человечество, заразившееся моровой язвой.
Следствием этого заболевания было то, что "никогда люди не считали себя так
умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные". Никогда не
считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих
нравственных убеждений и верований... Все были в тревоге и не понимали друг
друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя
на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как
судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого
обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной
злобе"*.
______________
* Достоевский Ф.М. Полн. соч. в 30-ти т. Худож. пров., т. 6.
Л., "Наука", 1973, с. 419-420.
Сюжет "Марусиной заимки", конечно, не так трагичен, но также движется
борьбой каждого с каждым, в которой сталкиваются взгляды, традиции,
верования, часто противоположные, но абсолютно истинные, с точки зрения их
представителей.
Для русского крестьянина Тимохи смысл и цель человеческого
существования - хлебопашество, а для жителя Якутия оно - страшный грех. В то
же время образ жни Тимохи неприемлем для другого героя - Степана, и глухая
вражда между ними заканчивается выстрелом и ранением Тимохи. Героиня очерка
Маруся вообще настороженно и враждебно относится почти ко всем окружающим ее
людям. Татары, выселенные со своих родных мест, вынуждены жить за счет
якутов и притесняют их, но и якуты, в свою очередь, под руководством
Степана, дают мощный отпор своим притеснителям, и между ними разгорается
настоящая война. И даже политические ссыльные далеко не во всем являются
единомышленниками. При всем этом, как и во сне Раскольникова, здесь нет
правых и виноватых.
В очерке Короленко нет фантастики, он предельно реалистичен и иногда
даже напоминает этнографическое исследование. Описанное в нем - не ужасное
"заболевание", а обыденное, "не страшное", ежедневное течение жни. Точнее,
само "заболевание" стало хроническим, привычным, внутренний трагм его не
сразу заметен.
В то же время каждая деталь, каждый образ в "Марусиной заимке"
многозначен и даже символичен. Очерк начинается с описания якутских дорог, и
кажется, что оно нужно только для того, чтобы ввести "местный колорит".
Якутские дороги не похожи на русские, так как в Якутии не пользуются
телегами, а ездят только верхом, чаще всего по двое, и утаптываются они
только лошадиными копытами. Вот почему две глубокие борозды лежат блко
одна к другой посередине такой дороги и рисуются они ясными линиями, а
"несколько пар боковых дорожек намечаются все слабее и слабее, теряясь едва
заметными линиями в буйной траве". Вместе с тем очерченная схема якутской
дороги - это схема "линий жни" героев очерка.
Маруся и Тимоха - крестьяне, попавшие в Якутию вследствие трагического
стечения обстоятельств. Их "колея" или "линия", как говорил бродяга
рассказа Короленко "Убивец", глубока и определилась задолго до того, как мы
с ними встречаемся. Главное в жни для них - это земледельческий труд, и
даже попав в Якутию, где обработка земли считалась грехом, они создают здесь
"Марусину заимку" - своеобразный земледельческий оазис. Социальный облик
Маруси и Тимохи четко определен; мнения, привычки, моральные нормы
постоянны, неменны, и потому их "колеи" одинаково глубоки и "рисуются
ясными линиями". Соответственно они и ходят. Маруся - "привычно и ловко
ступая... по глубоким и узким огородным межам". Тимоха - уверенно шагая за
плугом, по борозде, "лишь иногда возражая кому-то - "н-нет, вр-решь", -
когда какой-либо крепкий, не перегнивший корень стремился выкинуть железо
борозды".
Социальный же облик повествователя и его товарища очерчен с гораздо
меньшей конкретностью. Известно, что они ссыльнополитические, вероятно,
интеллигенции. На "Марусину заимку" они попадают, сбившись с проезжей
дороги, хотя и "мало заботятся" об этом.
Линия другого героя рассказа, Степана, проходит некоторое время
параллельно линии Тимохи и Маруси, хотя его "колея" очень "не глубока".
Социальная ориентация его еще менее ясна, мы знаем только, что он с Дона.
Степан - натура импульсивная, стихийная, поступки его невозможно предвидеть,
и потому ходит он, "перескакивая через городьбу и шагая через грядки".
Очерк построен так, что поступки, обычаи, правила поведения действующих
лиц все время как бы отражаются в разных "зеркалах". Такими "зеркалами"
являются различные социальные и национальные слои и группы. Например, с
точки зрения ссыльного интеллигента, ведущего повествование, Маруся и Тимоха
могли бы предстать перед нами преимущественно в негативном освещении.
Действительно, Тимоха человек недалекий, с крайне узким кругозором, лишенный
каких-либо общественных интересов. Есть и что-то рабское в его натуре. На
предложения Петра Ивановича, бывшего генеральского сына, а теперь
ссыльнопоселенца, работать вместе, как товарищи, Тимоха не соглашается и
ставит свои условия: "Ты, выходит, Петра Иванович, хозяин, я работник.
Положь жалованье". Да и внешне Тимоха далеко не красив - "похож на
Квазимодо", кроме того, и неопрятен - "весь зарос грязью".
Отрицательное отношение к Марусе, прежде всего, могло бы быть вызвано
ее браком "по расчету", - она оставляет удалого красавца Степана и выходит
замуж за Тимоху только потому, что Тимоха "крепкий" работник и с ним можно
завести семью и обвенчаться церковным браком.
Однако, если встать на точку зрения Тимохи и Маруси, как это и делает
Короленко, и оценивать их поступки в соответствии с их собственными
критериями и моральными нормами, то однозначно отрицательное отношение к ним
становится невозможным. Они отстаивают свои принципы с геромом,
бескомпромиссностью и последовательностью, что свидетельствует вообще о
величии человеческого духа. Действительно, Маруся совершает брак "по
расчету", но этот расчет не есть обычное стремление к выгоде, он необходим
ей для осуществления ее идеала, необходим для того, чтобы заново
восстановить утраченный в силу стечения обстоятельств свой социальный облик
крестьянки, причем в строгом соответствии с теми моральными нормами,
которыми определяется для нее этот облик. Точно так же "жадный" Тимоха не
пойдет на золотые прииски, где можно заработать большие деньги, и не будет
заниматься охотой, с помощью которой он вполне мог бы прокормиться. Он -
пахарь и будет пахать землю, героически преодолевая все встающие на его пути
препятствия.
"Объективный" подход к ображению своих героев, обязывающий оценивать
их, пользуясь теми критериями, которыми руководствуются они сами и которые
им заданы социальной средой, как раз и создавал впечатление у критики, что в
очерке нет ни правых, ни виноватых, что автор их умеет все понять, оправдать
и простить.
В таком "объективном" социологическом подходе была не только сила
Короленко, но и его слабость, ощущаемая им самим и выраженная в трагической
интонации самого рассказчика, которая иногда вдруг нарушает спокойную,
"объективную" манеру повествования. "Я не пловец в этом море, моего места
нет в этой борьбе; я здесь не умею ступить ни шагу!" - восклицает
рассказчик, убедившийся в том, что в мире нет правых и виноватых, а значит,
и активное вмешательство в переустройство этого мира бессмысленно и
невозможно.
Об этом свидетельствует и героическое поведение Степана, сплотившего
якутов для борьбы с воровскими набегами т При всей справедливости
борьбы Степана он терпит не "военное", а моральное поражение, ибо понимает,
что его вмешательство принесло только вред всем жителям улуса. Сознавая это,
он покидает заимку и уходит на золотые прииски.
Однако этот вывод противоречил волевой и активной натуре писателя и
публициста, неутомимого искателя истин, могущих быть руководством к
действию. Вот почему "объективный" подход к ображению своих героев,
позволивший писателю увидеть гером и величие духа Маруси и Тимохи, не
отменял для Короленко и "субъективной" их оценки, то есть оценки с точки
зрения идеала, живущего в сознании писателе. И с этой точки зрения Маруся и
Тимоха далеко не соответствуют высокому представлению писателя о
гармонически развитом человеке.
В целом ряде своих проведений Короленко обращается к таким
малоисследованным явлениям человеческой психики, как интуиция, подсознание,
таинственные и неосознанные порывы и влечения, которые вообще указывают на
самую тесную связь человека с природой и его далекими предками. Причем
именно природа человека во многом определяет его нравственные нормы, и он
"инстинктивно", "стихийно" стремится к правде, добру, свободе, свету.
В рассказах 80-х годов эта тема чаще всего звучит как некий парадокс,
ибо общественные условия, в которых живут герои Короленко, таковы, что
должны были бы заглушить у них всякое стремление к свободе, правде,
справедливости. Но в какие бы гибельные условия ни был поставлен человек,
подчеркивает Короленко, эти его природные свойства неистребимы, и он вдруг,
неожиданно, проявляет их, и часто вопреки разуму и логике.
Таков крестьянин Яшка одноименного очерка (1881) - человек, живущий
"для души", неколебимо отстаивающий свои убеждения, "свой прав-закон". Не
желая ни на шаг отступить от своих взглядов, Яшка бросает хозяйство, семью,
хотя и твердо убежден, что правды ему "не увидать".
С "неразумными" и "нелогичными" поступками обитателей далекого,
затерянного в Сибири уголка знакомит нас Короленко и в рассказе "Убивец"
(1882).
Один героев этого проведения, станционный смотритель Василий
Иванович, человек деградировавший, так как за свое вольнодумство спускался
медленно, но верно с верхних ступеней общественной лестницы на нижние,
рассказывает о недавно назначенном следователе по особым поручениям
Проскурове, который пытается бороться с нравами сибирской администрации. В
этой борьбе Василий Иванович оказывает всяческое содействие Проскурову,
впрочем, как и целый ряд местных жителей, делающих все, чтобы столкнуть с
пути честного чиновника "один, другой камешек". Вместе с тем и Василий
Иванович, и местные жители заранее уверены в полном провале деятельности
Проскурова. Вот если бы новый следователь, считают они, "обходцами ползать
умел, величие бы являл, где надо, а где надо - и взяточкой бы не побрезгал",
тогда бы его миссия могла быть успешной. "Только... черт возьми! Тогда не
было бы сочувствия..." - вдруг, неожиданно для себя, делает парадоксальный
вывод "сибирский вольтериянец". Так сталкивается Василий Иванович с
"нелогичным" проявлением природы человека, заставляющей его вопреки разуму
откликаться на любой честный поступок, даже заведомо безрезультатный.
А в написанном тремя годами позднее рассказе "Соколинец"
автор-повествователь, выслушав длинную историю беглого каторжника, до
предела насыщенную страшными подробностями каторжного быта, смертельно
опасного побега, задает себе вопрос о странном, парадоксальном восприятии им
этой истории: "И почему, спрашивал я себя, этот рассказ запечатлевается даже
в моем уме - не трудностью пути, не страданиями, даже "не лютою бродяжьей
тоской", а только поэзией вольной воли?" Потому, наверное, что в рассказе
беглого каторжника проявилось стихийное и не всегда осознанное стремление
человека к свободе. И оно отозвалось в душе писателя глубоким сочувствием:
"нелогичность" восприятия услышенной им истории автор объясняет тем
"инстинктивным сочувствием" "всякой смелой попытке вырваться глухих стен
на вольную волюшку", которое, по мнению Короленко, обусловлено самой
природой человека.
"Нелогичный", "парадоксальный" герой, который не укладывается в теорию
подчинения человека среде и обстоятельствам, с самого начала становится
одним персонажей, проходящих через все творчество Короленко.
Повинуясь неясным для него самого влечениям, хотя и ненадолго, но
покинет привычный мещанский уклад и своих заказчиков сапожник Андрей
Иванович ("За иконой", 1887), отличавшийся в своих поступках "быстротой,
решительностью и некоторой парадоксальностью" и потому на пути своем за
иконой беспощадно обличавший купцов и вообще всех неправедно живущих. Он
осмеливается даже, правда, с целым рядом оговорок ("по крайней мере", "как
бы то ни было", "все-таки") выступить перед грозной женой в защиту своего
спутника, писателя Галактионыча, указывая на то, что писатель не чета его
заказчикам, - он "человек образованный, книги сочиняет".
Таков и Тюлин рассказа "Река играет" (1891) - вдруг преодолевающий
свою лень и апатию, казалось бы, навсегда сковавшие его, и внезапно
проявляющий мужество, активность, силу духа.
То, что герои Короленко, подобно горьковским, не вмещаются в рамки
своей среды, "выламываясь" нее, часто объясняется "таинственным",
"неведомым" зовом, идущим глубины души, который слышит, например, Вася
рассказа "В дурном обществе": "...то неведомое, что подымалось глубины
детской души, по-прежнему звучало в ней несмолкающим, таинственным,
подмывающим, вызывающим рокотом". Тогда "навстречу этому неведомому и
таинственному во мне глубины моего сердца что-то подымалось, дразня и
вызывая". И Вася остро осознавал убожество окружающей его обстановки и
"инстинктивно бегал и от няньки с ее перьями, и от знакомого ленивого шепота
яблоней в нашем маленьком садике, и от глупого стука ножей, рубивших на
кухне котлеты".
Детскому сознанию, по мнению Короленко, особенно блко ощущение
таинственности, загадочности мира и жни, и потому дети уже по самой своей
природе поэты, художники, часто интуитивно угадывающие то, к чему еще только
идет наука. Таков фантазер Голован очерка "Ночью" (1888), задумывающийся
над проблемами жни и смерти.
Пытаясь уловить таинственную, но несомненно существующую для него
"связь между глубинами природы и глубинами человеческой совести", Короленко
обращался к трудам фиологов, биологов, психологов. Что же искал писатель в
этих трудах?
В письме 1888 года к начинающему автору К.К.Сарханову Короленко
рекомендовал ему, для того чтобы понять, что такое тенденция и что такое
идея, "поработать над фиологией, психологией и психологическими
критиками", у которых он найдет "положительные доказательства того, что
громадная часть наших умственных процессов имеет характер "рефлексов" и
может совершаться с замечательной стройностью помимо сознания", и что
"бессознательность даже и намерения не такое уж недоразумение" (X, 102).
В этом высказывании Короленко уже намечается путь, по которому писатель
придет к пониманию соотношения в человеке биологического и социального
начал. Оказывается, что действия, намерения и поступки, к которым приходит
человек как бы инстинктивно, подсознательно, стихийно, могут быть выражением
не только природы человека, но и являться результатом глубоко вошедших в его
сознание принципов, правил, представлений, заданных тем или иным социальным
слоем.
Так, например, когда Короленко говорит в "Слепом музыканте", что матери
Петра Попельского "как-то инстинктивно не нравились музыкальные сеансы"
кучера Иохима, то это совсем не значит, что есть такой "инстинкт", по
которому человеку с хорошо развитым музыкальным слухом, должно обязательно
не нравиться талантливое исполнение на простом народном инструменте. Просто
в Анне Попельской заговорили ее сословные предрассудки, представления. Как
"ей, "милостивой пани" Попельской, слышавшей гром рукоплесканий "бранной
публики", сознавать себя так жестоко пораженной, и кем же? - простым конюхом
Иохимом с его глупою свистелкой!" Но красота ее внутреннего облика в том и
заключается, что она сумела заставить себя вслушаться в музыку своего
конюха, так сказать встать на его точку зрения, отбросив воспитанные в ней
средой взгляды. И тогда "...она открывала окно, облокачивалась на него и
жадно прислушивалась. Сначала слушала она с чувством гневного пренебрежения,
стараясь уловить смешные стороны в этом "глупом чириканье"; но мало-помалу,
- она и сама не отдавала себе отчета, как это могло случиться, - глупое
чириканье стало овладевать ее вниманием, и она уже с жадностью ловила
задумчиво-грустные напевы".
Подобное, социологическое понимание непосредственного, инстинктивное,
стихийного Короленко мог почерпнуть и у своих идейных предшественников и
наставников. Так, еще Белинский в статье 1841 года "Идея искусства" писал:
"...непосредственность, составляющая такое важное условие личности всякого
человека, является и в действии человека. Бывают случаи, в которых наша
натура как бы действует за нас, не ожидая посредничества нашей мысли или
нашего сознания, - и мы как бы инстинктивно поступаем там, где, по-видимому,
невозможно действовать без сознательного соображения. Так, например,
случается, что человек, сильно ушибшись... о какой-нибудь... предмет, -
всякий раз, как проходит мимо того места... наклоняется бессознательно. Но
гораздо выше и поразительнее те непосредственные действия человеческого
духа, в которых проявляется его высшая жнь. Как бы ни было свято и истинно
убеждение человека, как бы ни были благородны и чисты его намерения, но
чтобы высказать или привести их в исполнение... необходим тот вдохновенный
порыв, в котором сливаются воедино все силы человека, фическая природа его
проникает собою духовную его сущность... разумное действие становится
инстинктивным движением"*.
______________
* Белинский В.Г. Полн. соч. в 12-ти т., т. 4, М. - Л., Изд-во АН
СССР, 1954, с. 594-595.
Тот же смысл вкладывает П.Лавров в термин "зоологический культурный
элемент", которым он пользуется, в частности, в своих "Исторических
письмах", очень хорошо вестных Короленко. По Лаврову, целая группа
влечений и потребностей усваивается человеком "бессознательно", "от
общественной среды", и хотя смысл этих влечений и потребностей люди
"отыскивают и угадывают", но для каждой личности, живущей в данную эпоху, в
данных формах культуры, он есть нечто внешнее, независимое от ее сознания.
В повести "Слепой музыкант", которую сам Короленко назвал "этюдом", тем
самым как бы подчеркивая ее научный, исследовательский характер, и очерке
"Мгновение" Короленко ближе всего подходит к органическому,
непротиворечивому соединению социального и биологического начал при
объяснении человека. Если в рассказах "Яшка", "Убивец", "В дурном обществе",
"Соколинец" автор выступает прежде всего как исследователь общественных
отношений, проявление "природных" качеств человека внешне воспринимается как
нечто "нелогичное", "безумное", то в "Слепом музыканте" и "Мгновении" все
как бы переворачивается, и, казалось бы, неестественное стремление к свету
слепорожденного мальчика Петра Попельского или пробуждение к активной
деятельности "забывшего себя" в одиночной камере испанского инсургента Диаца
Короленко раскрывает как естественное, логичное, закономерное.
Так, например, для начальных глав повести "Слепой музыкант" социальное
происхождение Петра Попельского не играет определяющей роли. Важно, что он
человек, а значит, "звено в бесконечной цепи жней, которая тянется через
него глубины прошедшего к бесконечному будущему". В качестве частицы
бесконечной природы он наследует "представления, которые не могли быть
приобретены личным опытом", и "могучие побуждения", заложенные в нем "самою
природою". Но этот "внеличный опыт" и эти побуждения не могут быть
реалованы Петром Попельским, так как -за трагического стечения
обстоятельств он лишен возможности удовлетворить одну важнейших
потребностей человека - потребность видеть. Для того-то и исследует
Короленко патологический случай, чтобы показать, как природа подымается
"бессознательным протестом против индивидуального "случая" за нарушенный
общий закон". Один важных аспектов этого "общего закона" для Короленко
заключается в том, что всякая способность, присущая человеку как
биологическому виду, "носит в самой себе стремление к удовлетворению", и
потому слепорожденный мальчик будет стремиться видеть, побуждаемый
инстинктами, неясными "толчками природы", "бессознательными желаниями",
смутными стремлениями. Эти "толчки природы" и "бессознательные желания" и
аналирует Короленко в повести "Слепой музыкант", которая местами
напоминает исследование по биологии и психологии.
Та же тема и в небольшом очерке Короленко "Мгновение", работу над
которым он начал, как и над повестью "Слепой музыкант", в 1886 году. Но в
очерке "Мгновение" мы не найдем ни биологических терминов, ни анала
"наследственных представлений", ни попытки с помощью логических категорий
сформулировать "общий закон" жни. Все то, что пытался доказать и объяснить
Короленко в "Слепом музыканте", сконцентрировалось в "Мгновении" в
конкретном, зримом образе-метафоре - образе морских камней, символирующих
подспудные, инстинктивные, бессознательные, данные человеку от природы
качества, порывы, стремления, скрытые в его душе, как камни на дне моря, но
проявляющиеся в минуты крайнего напряжения.
В первой главке очерка "Мгновение" появление этого образа как бы
подготовляется описанием начала шторма на море: "Кое-где темную поверхность
его (моря. - Б.А.) уже прорезали белые гребни валов, и тогда казалось, что
это таинственная глубь океана пытается выглянуть наружу, зловещая и бледная
от долго сдержанного гнева". Атмосфера, насыщенная грозой, возбуждает
узника, вызывая в его душе давно забытые порывы, "темное волнение" и
"неясную тоску". Тогда и появляется в третьей главе очерка образ морских
камней, ранее неподвижно лежащих на дне моря, но теперь пришедших в
движение: "Только когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих
местах, и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова, - в
глубине его души, как эти камни на дне моря, начинала глухо шевелиться
тоска, неясная и тупая". Шторм надвигался, и уже стало слышно, "как камни
лезут со дна на откосы берега". Испанский инсургент, сознание которого едва
брезжит, а душа "уснула", сопротивляется воздействию природных сил: "Диац
только повел плечами и решил лечь пораньше. Пусть море говорит, что хочет...
Ему нет дела... до голосов моря". Но он не в силах противостоять воздействию
стихии: "...по временам брови его сжимались и по лицу проходило выражение
тупого страданья, как будто в глубине усыпленного сознания шевелилось что-то
глухо и тяжко, как эти прибрежные камни в морской глубине..." Душа героя
очерка "Мгновение" просыпается от долгого сна, его сознание "проясняется", и
"оживают давно угасшие желания", и он взламывает решетку камеры как раз в
тот момент, когда "со дна, как бледные прраки, лезли на откосы огромные
камни, целыми годами, лежавшие в глубине". Как мы видим, Короленко очень
важно подчеркнуть связь духовных и естественных, природных процессов (для
чего он и пользуется аллегорией - "подспудные", "инстинктивные", "природные"
свойства души - "камни на дне моря"), ибо, как писал он в "Слепом
музыканте", человек есть частица бесконечной природы, а значит, включен в
"неразрывную связь жненных явлений, которая проходит, дробясь, в тысяче
процессов..." Само же море в очерке "Мгновение" символирует силу и мощь
природных стихий, и именно на его "дико сознательный" шум отвечает Диац
криком "неудержимой радости, безграничного восторга, пробудившейся и
сознавшей себя жни".
Но само стремление познать "неразрывную связь жненных явлений" или
"взаимную связь существ" не позволяло писателю ограничиться только аналом
инстинктивных, стихийных, подсознательных порывов, роднящих человека с
природой, а вело его к открытию того, что непосредственные, стихийные
движения человеческой души связаны также с воздействием общества на
человека.
"Прозрение" Петра Попельского заключается в том, что он сумел
преодолеть эгоистическую сосредоточенность на собственном страдании и,
окунувшись в ранее неведомый ему мир нищеты, горя и слез, сумел
почувствовать страдание обездоленных, как свое собственное. Тогда он
научился отдавать людям накопленные им богатства души и сердца. И он стал
делать это не только по велению разума или долга, а повинуясь искреннему,
непосредственному порыву.
И "пробуждение" Диаца, вероятно, не состоялось бы, если бы в прывный
рев моря не вторгся бы звук повстанческих, выстрелов на берегу.
Точно так же редкая доброта, мягкость, умение увидеть мир глазами
другого человека, понять и простить его, сочетались у Короленко с
решительностью и неколебимостью борца и гражданина. Ибо он твердо знал, что
в обществе должна быть такая "температура", которая способствовала бы
"затвердеванию" добродетели и возможности для человека проявить все свои
природные способности. И когда Короленко видел, что атмосфера в обществе
сгущалась от несправедливости, злобы, беззакония или равнодушия, он не
колебался, а, повинуясь непосредственному душевному порыву, шел к голодающим
крестьянам и писал потрясавшие Россию очерки "В голодный год", отправлялся
на улицы и площади во время еврейских погромов и, рискуя жнью, требовал
прекратить братоубийственную рознь, разоблачал тайны министерства внутренних
дел и клеймил позором "героя" русско-японской войны генерала Куропаткина или
просто хватал за руку зарвавшегося грабителя.
Б.Аверин