Повесть-сказка
-----------------------------------------------------------------------
Конопницкая М., Пройслер О., Крюс Дж. О гномах и сиротке Марысе.
Крабат. Мой прадедушка, герои и я: Пер. с польск. и нем.
М.: Правда, 1988. - 432 с.
Перевод с польского Н.Подольской. Стихи в переводе А.Исаевой
& : Zmiy ([email protected]), 24 октября 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
В сборник вошли: сказочная повесть "О гномах и сиротке Марысе"
вестной польской писательницы Марии Конопницкой, "Крабат", фантастическая
повесть, созданная по мотивам народной легенды современным немецким
писателем Отфридом Пройслером, и повесть прогрессивного немецкого писателя
Джеймса Крюса "Мой прадедушка, герои и я".
Правда это или байка -
Так суди иль по-иному,
Верь, не верь, а все ж узнай-ка:
Есть народец малый - гномы.
Как ему не подивиться!
Невелик росточком вышел -
Войско в тыкве уместится:
Каждый семечка повыше.
Где ж они? А на пригорке,
И под камнем, и в чулане,
В каждой ямке, в каждой норке -
Вот спроси у старой няни!
И в запечке, и под печкой,
В узкой щелке половицы -
Уж найдет себе местечко,
Всюду может примоститься!
Глядь - готовит за кухарку,
Сахарку слнул немножко,
С сковородки стянет шкварку,
Под столом подымет крошку...
Щелкнул кнут в конюшне глухо -
Знать, коню сплетает гриву...
Шепчет сказку детям в ухо...
Ну и чудо! Ну и диво!
Знают выходы и входы,
Все увертки, все уловки!
Нет проворнее народа -
Ну и прытки, ну и ловки!
Так суди иль по-иному,
Верь, не верь, вини в обмане -
Только есть на свете гномы!
Вот спроси у старой няни!
Глава первая
Как придворный летописец короля Светлячка
узнавал, когда придет весна
Зима была такая долгая и студеная, что его величество Светлячок,
король гномов, примерз к своему трону. С его седой бороды, посеребренной
инеем, свисали сосульки, обледенелые брови сердито и грозно топорщились.
Замерзшие капли росы жемчужинами сверкали на короне, а пар от дыхания
морозью оседал на ледяных стенках Грота. Королевские подданные, проворные
гномики, надвинули на самый нос свои длинные колпачки и плотно закутались в
красные плащи. А некоторые сделали себе шубы и кафтаны бурого и зеленого
мха, собранного в лесу еще осенью, трута, шишек, беличьего пуха и
перышек, что обронили птички, улетая за синее море.
Но королю не годится одеваться как попало. Он и зимой и летом носил
пурпурную мантию. С незапамятных времен служила она королям гномов и уже
порядком поистерлась и прохудилась - ветер продувал ее насквозь. Но, будь
эта мантия даже новой, она ничуть бы не грела - сотканная паутинок,
которые весной протягивают по пашне красные паучки, она была не толще
макового лепестка.
Вот и дрожал королишка в своей мантии, зуб на зуб не попадал, и все
дышал на руки: они до того окоченели, что еле удерживали скипетр. В ледяном
дворце огня ведь не разведешь. А не то и пол и стены потрескаются.
Оставалось согреваться сиянием золота и серебра, лучистым пламенем
брильянтов, крупных, с яйцо жаворонка, переливами солнца в хрустальных
стенах тронного зала да сверканием длинных мечей, которыми размахивали
храбрые гномы, чтобы удаль свою показать, а заодно и разогреться. Но тепла
от всего этого было мало, и бедный старый король только лязгал немногими
уцелевшими зубами, с нетерпением поджидая весны.
- Сморчок, мой верный слуга! - позвал он одного придворных. -
Выгляни-ка наружу, не идет ли весна?
Но Сморчок ответил смиренно:
- Государь мой и повелитель! Не время мне вылезать -под земли, пока
не зазеленела крапива под плетнями. А до той поры еще далеко!
Кивнул король головой и подозвал другого придворного:
- Синичка, может, ты выглянешь?
Но Синичке тоже неохота было нос высовывать.
- Государь мой и повелитель! - ответил он. - Мое время придет, когда
защебечет трясогузка. А до той поры еще далеко!
Помолчал король; но, видно, холод пробирал его не на шутку, и он опять
сказал:
- Букашка, мой верный слуга, хоть ты выгляни!
Но и Букашке не хотелось вылезать на мороз.
- Государь наш и повелитель! - с поклоном ответил он. - Мое время
придет, когда мушка проснется под прошлогодним листом. А до той поры еще
далеко!
Опустил король бороду на грудь и вздохнул, да так тяжко, что в Гроте
поднялась метель и ничего не стало видно.
Прошла неделя, прошла другая, и вот в одно прекрасное утро сделалось
светло-светло. Закапало с сосулек на королевской бороде, подтаял снег на
королевских волосах, расправились смерзшиеся брови, и по усам, словно
слезинки, покатились капли.
На стенах тоже начал таять иней, а лед трескался с таким грохотом,
будто Висла вскрывалась. Стало так сыро, что король и все придворные
принялись оглушительно чихать - словно пушки запалили.
И то сказать - носы у гномов знатные!
Сами-то они народец мелковатый: увидит гномик крестьянский сапог,
остановится, разинет рот и дивится, думает - башня. Забредет в курятник и
спрашивает: "Это что за город такой и далеко ли до заставы?" В пивную
кружку свалится - и ну верещать: "Спасите! В колодец упал!"
Вот какая мелюзга!
Зато носы у них что надо. Такие бы носищи любителям табачок понюхать!
Как расчихались да начали друг дружке и королю здоровья желать - земля
задрожала.
На ту пору крестьянин в лес по дрова ехал. Услыхал, как гномы чихают,
и говорит:
- Ого! Гром гремит! Значит, весна зиму поборола!
Подумал, что это весенний гром, и немедля повернул к корчме: чего зря
деньги на дрова переводить. Так и просидел там до вечера - все рассчитывал
да прикидывал, как бы с работой управиться вовремя.
Меж тем и вправду потеплело. К полудню у всех гномов оттаяли усы.
Начали они совещаться, кого послать посмотреть, пришла ли весна.
Судили, рядили, наконец король Светлячок стукнул об пол своим золотым
скипетром и молвил:
- Пусть наш ученый летописец Чудило-Мудрило пойдет и проверит, пришла
ли весна.
- Вот мудрое королевское слово! - наперебой закричали гномы и
уставились на ученого по имени Чудило-Мудрило.
А тот сидел, как всегда, над огромной книгой, в которую записывал
историю королевства гномов с древнейших времен: откуда они ведут свой род,
какие у них были короли, с кем они воевали и кого победили.
Он описывал без прикрас все, что видел и слышал, а чего не видел, сам
придумывал, да так складно, что заслушаешься, как начнет читать.
Это он первый доказал, что гномы, хоть ростом с вершок, на самом деле
- великаны. Просто они съежились, чтобы сукна выходило поменьше на плащи да
кафтаны: больно уж нынче все дорого.
Гномы очень гордились своим летописцем. Попадутся им цветы - тут же
сплетут венок и возложат ему на макушку. Последние волосы этими венками
повытерли, и голова у него стала голая, как колено.
Вот стал Чудило-Мудрило собираться в дорогу. Запасся целой бутылкой
черных-пречерных чернил, очинил большое гусиное перо и вскинул его на
плечо, как ружье, чтоб нести легче было. Потом привязал книги за спину,
подпоясался ремешком, надел колпак, сапоги, закурил свою длинную трубку -
вот и в путь готов.
Друзья сердечно простились с ученым летописцем. Кто знает, не
приключится ли с ним беды и доведется ли еще увидеться?
Сам король хотел обнять его на прощание - очень уж он ценил своего
летописца за ученость, - да не тут-то было: мантия накрепко примерзла к
трону, и его величество никак не мог приподняться. Тогда король Светлячок
простер свой золотой скипетр над ученым мужем. Тот приложился к его руке, и
несколько замерзших слезинок прозрачными жемчужинами скатились
королевских очей, зазвенев на хрустальном полу.
Королевский казначей Грошик подобрал их, положил в драгоценный ларчик
и отнес в сокровищницу.
Целый день карабкался наш ученый, прежде чем выбрался на поверхность
земли. Дорога, вся в узловатых корневищах вековых дубов, круто поднималась
в гору. Гравий, камни, обломки скал с глухим шумом осыпались -под ног в
пропасть. Замерзшие водопады блестели, как ледяные зеркала, и ученый
путешественник скользил по льду, с трудом подвигаясь вперед.
В довершение всех бед он не взял с собой никакой еды. Силенок хватило
только книги тащить, да большую чернильницу, да большое перо.
И совсем бы выбился сил Чудило-Мудрило, не попадись ему по дороге
домик одного хомяка, запасливого и богатого.
Кладовая у хомяка ломилась от зерна и орехов. Он накормил голодного
странника и даже позволил ему отдохнуть на сене, которым был устлан пол, но
с условием, что тот никому в деревне не проболтается про его жилье.
- Там такие сорванцы! Пронюхают, где моя нора, - прощай, спокойная
жнь!
Приободрясь и подкрепившись, Чудило-Мудрило поблагодарил
гостеприимного хомяка и пустился в путь.
Шагал он теперь легко и весело, поглядывая -под темного колпака на
крестьянские поля, на луга и рощи. Зеленя о всех сил тянулись вверх; в
нинах пробивалась молодая травка, над разлившимся ручьем краснели ветви
ивняка, а высоко-высоко в туманном небе курлыкали журавли.
Любой другой гном сообразил бы по этим приметам, что весна не за
горами. Но наш ученый просидел всю жнь, уткнувшись в книги, и, кроме них,
ничего на свете не знал и не видел.
И все-таки даже у него стало легко и радостно на душе, и, размахивая
своим большим пером, он запел старинную песенку:
Прочь, прочь, прочь беги, грусть, тоска и хворь!
Ну-ка, трубку разожги да бутылку раскупорь!..
Но не успел пропеть и куплета, как услышал чириканье воробьев на
плетне, огораживающем поле, и сразу замолчал, чтобы не уподобляться этому
сброду. Нахмурив лоб, с важным видом прошествовал мимо - пусть знает эта
голытьба, что ученый им не товарищ.
Вот уж и деревня показалась. Свернув на тропинку, наш путник под
прикрытием прошлогодних сорняков незаметно подобрался к первой хате.
Деревня была большая. Вся в садах, черневших голыми деревьями, она
широко раскинулась среди полей, упираясь одним концом в темную стену
густого соснового леса.
Из труб свежевыбеленных ладных хаток поднимался сый дым; во дворах
скрипели колодезные журавли, батраки поили лошадей и мычащих коров; по
дороге, обсаженной тополями, с криком носились стайки ребятишек, игравших в
прятки и салочки.
Но весь этот гомон перекрывали удары молота и лязг железа,
доносившиеся кузницы, возле которой причитала толпа крестьянок. Увидев
их, Чудило-Мудрило осторожно прокрался вдоль забора и, притаившись за
терновым кустом, стал слушать.
- Ах, злодейка! Ах, разбойница! - кипятилась одна. - Ну разве
убережешь теперь от нее кур, коли она к самому кузнецу не побоялась
забраться!
- Да что все твои куры против этой! Не курица, а золото! - перебила
другая. - Каждый день яйца несла с кулак! Другой такой во всей деревне не
сыщешь!
- А у меня кто петуха задушил? Не ее разве проделки? - жаловалась
третья. - Как увидела я перышки разбросанные, так и обмерла. Да у меня его
за пять злотых с руками бы оторвали - еще грошей пятнадцать прибавили бы.
- Вот пролаза! Вот злодейка! Эдакую дыру в курятнике проделала! -
подхватила первая. - Да тут когтищи железные нужны. Мужик лопатой и то
лучше не выроет. Неужто управы нет на нее, разбойницу?
Тут лачуги без зипуна выскочила кузнечиха, остановилась на пороге,
поднесла фартук к глазам и заголосила:
- Ах ты пеструшечка моя милая! Пеструшечка златоперая! И что я без
тебя, сиротиночка, делать стану!
Недоумевая, слушал ученый летописец этот плач. Он прикладывал руку то
к одному уху, то к другому, но никак не мог взять в толк, о чем тужат
женщины. Вдруг он стукнул себя по лбу, уселся среди сорняков под забором,
откупорил чернильницу, обмакнул перо, стряхнул его и, раскрыв огромную
книгу, записал:
"На второй день странствия пришел я в несчастную страну, на которую
совершили набег татары и перебили, передушили или угнали в полон всех кур и
петухов. Кузнец ковал мечи для похода, а перед кузницей раздавались плач и
стенания".
Не успел он кончить, как на пороге появился кузнец и рявкнул басом:
- Слезами горю не поможешь! Горшок с жаром надо взять да выкурить
злодейку норы! Кто же не знает лисьей норы на опушке! Выкурить ее оттуда
или нору раскопать. Живей, Ясек! Собирайся, Стах! Кликните ребят, берите
лопаты, и айда. А ты, мать, чем слезы лить, лучше бы горшок углей
приготовила. Я бы и сам пошел, да работа срочная!..
Сказал - и воротился в кузницу, и оттуда снова послышался звон железа.
А двое подмастерьев, бросив раздувать мехи, помчались по улице с
криком:
- На лису! На лису!
Женщины тоже разошлись по домам - снарядиться в поход.
Тут летописец, внимательно следивший за событиями, снова обмакнул перо
в чернильницу и записал:
"Возглавляет орду хитрый и неустрашимый хан, по прозванию Лиса. Татары
скрываются в лесных пещерах, а местное население выкуривает их оттуда
пороховым дымом".
Едва успел он поставить точку, как до слуха его донесся оглушительный
шум. Глядь - по деревенской улице валит толпа женщин, детей, подростков с
лопатами, палками и горшками, а за ними с яростным лаем мчатся Шарики,
Жучки и Барбоски.
Еще раз обмакнул перо Чудило-Мудрило и сделал такую запись:
"В этой стране с татарами сражаются не мужчины, а женщины, дети и
безусые отроки. Войско с криками и шумом мчится по деревне, а за ним
несется целая свора псов, яростным лаем возбуждая в воинах отвагу.
Все это видел я собственными глазами и собственноручной подписью
удостоверяю".
Ученый гном склонил голову набок, прищурил левый глаз и расписался
вну страницы: "Придворный Историк Его Величества Короля Светлячка
Чудило-Мудрило", образив в конце замысловатую закорючку.
Вдруг откуда-то -за забора пахнуло можжевеловым дымком, а гномы
очень любят этот запах.
Чудило-Мудрило потянул своим носищем раз, другой, потом раздвинул
сухие стебли и стал озираться: где горит? На опушке леса заметил он синюю
струйку дыма, а протерев хорошенько очки, увидел костер, а вокруг него -
пастушат.
Добрый старичок очень любил детей. И вот прямиком через пашню, смешно
перескакивая через борозды, направился он на дымок.
Пастушата очень удивились, увидев маленького человечка в плаще, в
колпаке, с книгой под мышкой, с чернильницей на поясе и пером на плече.
Юзек подтолкнул Стаха и шепнул, показывая пальцем:
- Гномик!
А Чудило-Мудрило, который подошел уже совсем блко, кивнул им и
улыбнулся приветливо.
Ребята смотрели на него разинув рот, как зачарованные. Они не то чтобы
испугались, а просто онемели от неожиданности. Бояться тут нечего - ведь
даже малые дети знают, что гномы никому не делают зла, а бедным сиротам еще
и помогают.
Стах вспомнил, как позапрошлой весной вот такой же малюсенький
человечек помог ему найти и пригнать на пастбище убежавших в лес телят. А
на прощание насыпал полную шапку земляники, погладил по голове и сказал:
"На вот тебе, не бойся!"
Подойдя к костру, ученый летописец вынул трубочку о рта и сказал
вежливо:
- Здравствуйте, дети!
- Здравствуй, гномик, - серьезно ответили пастушата.
А девочки, вытаращив на пришельца голубые глазенки, съежились,
натянули на лбы платочки - только носы выглядывают, как пуговки.
Чудило-Мудрило, улыбаясь, посмотрел на них и спросил:
- Можно мне у костра погреться? Холодно что-то!
- Почему ж нельзя? - рассудительно ответил Ясек.
- Места не жалко! - прибавил Стах.
- Присаживайтесь! Гостем будете! - сказал Юзек, подбирая полы своего
серого зипуна и освобождая местечко у огня.
- Картошка испечется - и поесть можете, коли захотите, - радушно
предложил Куба.
- Конечно, кушайте на здоровье! Картошка почти готова, по запаху
слышно!
Ученый летописец уселся у костра и, ласково глядя на разрумянившиеся
лица, сказал растроганно:
- Милые вы мои детки! Чем же я вам отплачу?
Только он сказал это, как Зоська, заслонясь рукавом, выпалила:
- Расскажите нам сказку!
- Ну ее, сказку! Быль интересней сказки! - с важностью сказал Стах.
- Конечно, интересней, - согласился гном. - Разве сказка может с
правдой сравниться?
- Ну, коли так, - весело воскликнул Юзек, - расскажите, откуда взялись
гномы!
- Откуда взялись? - повторил ученый муж и уже открыл было рот,
готовясь начать рассказ, как вдруг с громким треском начала лопаться
картошка.
Дети кинулись выгребать ее палками золы и углей.
Неожиданный треск не на шутку напугал ученого. Отскочив в сторону, он
спрятался за камень и этого укрытия стал наблюдать, как дети едят
какие-то круглые дымящиеся ядра: таких ему никогда прежде не доводилось
видеть. Раскрыв книгу, он положил ее на камень и написал дрожащей рукой:
"Народ в этой стране столь воинствен и отважен, что малые дети прямо в
горячей золе пекут шрапнель, которая потом рвется с грохотом, подобным
громовым раскатам. Тогда мальчики, с колыбели презирающие смерть, и даже
слабые девочки выгребают эту оглушительно рвущуюся шрапнель и еще дымящейся
отправляют в рот. Будучи свидетелем этой геройской отваги, не мог ей
надивиться, а посему записываю в назидание потомству. Дано в поле, на
пашне, вскоре после полудня".
Затем следовала подпись с завитушкой, еще более замысловатой, чем в
первый раз.
Но печеная картошка пахла так вкусно, что у нашего ученого потекли
слюнки и в животе заурчало. Видя, что "шрапнель" не причиняет детям ни
малейшего вреда и они знай себе уплетают да похваливают, он вылез своего
укрытия и осторожно приблился к костру.
Зоська отломила кусочек картошки и, нацепив на палочку, протянула ему
попробовать. Не без опаски взял он его в рот, но, распробовав, протянул
руку за новым.
Девочки разламывали самые пропеченные картофелины и давали ему по
крошечке. Под конец они так осмелели, что последнюю Кася сунула ему прямо в
рот. Все девочки запищали от восторга, а громче всех сама Кася.
Подкрепившись, Чудило-Мудрило опять подсел к костру, а когда пастушата
подложили хвороста в огонь и сухие ветки весело затрещали, рассыпая искры,
начал свой рассказ:
- В прежние времена мы не ютились под землей, в скалистых пещерах, под
корнями старых деревьев, как сейчас, а жили в хатах по деревням, вместе с
людьми. Только давно это было. Тогда княжил над теми местами Лех, который
основал город Гнезно. Он увидел там гнездовья птиц и сказал себе: "Раз
птицы нашли себе здесь пристанище, значит, это край покойный и
благодатный".
Так и оказалось.
О птицах тех молва гласит, будто это были орлы; но в наших старинных
книгах написано, что аисты; они гнездились там и бродили в лугах. Так или
иначе, край этот стал называться Лехией, по имени князя Леха, а народ,
заселивший те земли, называл себя лехитами.
Соседи же прозвали их полянами, потому что они пахали поля и сеяли
хлеб. Все это записано в наших летописях и скреплено печатью.
- А лесов тогда совсем не было? - тоненьким голоском перебил Юзек. - И
речки тоже? Только все поля да поля?
- Что ты! - ответил Чудило-Мудрило. - Еще какие леса были! Не то что
теперь - дремучие, без конца без краю. И водились в них звери, свирепые,
огромные. Как станут реветь - деревца пополам переламываются. Но мы, гномы,
все только с медведями сталкивались. Прадедушка моего прадедушки
рассказывал мне такой случай. Раз медведь выбирал мед липового дупла да
вместе с медом и пчелами вытащил и его. Взял к себе в берлогу и заставил
день и ночь сказки сказывать. А сам лежит, подремывает да лапу посасывает.
Только когда морозы ударили и медведь заснул крепко, сбежал от него
прадедушка моего прадедушки. Семь лет странствовал, пока к своим воротился.
Дети смеялись, а Чудило-Мудрило продолжал:
- Да, славное было времечко!.. Над полями, ручьями шумели липовые
рощи. В рощах древний бог Световит жил и на три стороны света поглядывал -
землю сторожил. Гномики - их за малый рост еще карликами называли -
стерегли хаты, крестьянское добро, скотину.
"Нет дома без гнома", - говаривал в старину народ. Жилось нам хорошо,
весело, во всем мы помогали хозяевам: овес провеем, золотое зерно лошадям
зададим, сечки нарубим, подстилку перетряхнем, кур на насест загоним, чтобы
яйца не оставили в крапиве, масло собьем, сыров наделаем, детей укачаем,
пряжу смотаем, огонь раздуем, чтобы каша быстрей варилась. И по дому и в
хлеву - никакой работой не гнушались. Но трудились мы не задаром. Не
хозяин, так хозяйка никогда не забудет оставить для нас хлебных да
творожных крошек на лавке в горнице, а в кувшине - медку или хоть молочка
на донышке. Голоду не знали.
Пойдет, бывало, хозяйка огород полоть или в поле жать, в дверях
обернется, возьмет горсть проса кадки, бросит на пол и скажет:
Гномики, гномы,
За детьми, за домом
Приглядите, присмотрите!
А вот просо вам... Берите!
И уйдет со спокойным сердцем. А мы - прыг, прыг запечка, -под
лавки, -за расписного сундука, и за работу! Сказки сказываем ребятишкам,
лошадок им мастерим, девочкам косички заплетем, кукол тряпочных понаделаем.
Протрем оконца, солнышко в хату впустим - по всем уголкам свет разнесем:
так все и засверкает!
Работы, правда, много, зато благодарности от людей еще больше. Ни один
праздник без нас не обходился.
Гномики, гномы,
На пир вас зовем мы!
На остатки пирога,
На оленьи рога,
На жаркое печи
Да на белы калачи! -
приглашали нас хозяева.
За стол мы, конечно, не лезли - наш брат, хоть и мал ростом, вести
себя умеет. Зато как заиграем на гусельках, сперва один, за ним другой,
третий, десятый - целый оркестр соберется под окном или под половицей, -
народ слушает не наслушается: так весело, легко станет на душе от нашей
музыки!
Эх, где те времена? Ушли безвозвратно.
Чудило-Мудрило замолчал, посасывая свою трубочку, а ребятишки сидели,
притихнув и не сводя с него глаз. Немного погодя он начал снова:
- Не знаю уж, долго ли так продолжалось: в наших книгах об этом не
сказано. Только стали времена к худшему меняться. Род Лехов, что
справедливо страной правил, прекратился, а новые князья все грызлись между
собой, ведь княжило-то их чуть ли не двенадцать сразу. Наконец надоели
народу их распри, и прогнал он прочь всех этих драчунов, а себе опять
выбрал одного правителя.
Мир настал в стране, но солнышко, едва проглянув, снова спряталось за
тучу.
Прожорливой саранчой налетели на лехитские земли полчища немцев: их
князь задумал сесть королем над нами и взять себе в жены нашу королеву. Я
говорю "нашу", потому что в давние времена все вместе держались - и люди, и
гномы - и жили дружно, как братья. Но королева не хотела идти за него.
- Знаю, знаю! - пропищала Кася. - Это была королева Ванда.
- И я знаю! - еще тоньше запищала Зося.
И обе, спеша и перебивая друг друга, запели:
В земле нашей покоится Ванда,
Что замуж не шла за немца...
Чудило-Мудрило закивал головой и сказал с улыбкой:
- Верно, верно, не захотела!.. Знаю и я эту песенку! Она в наших
книгах записана. Ведь это мы, гномы, с незапамятных времен учим деревенскую
детвору петь ее. Да, да!.. Я и сам не меньше ста ребятишек научил. А вас
кто выучил!
- Не знаем.
- Ну, значит, я. Вот иногда кажется, будто ветер напевает и
нашептывает какие-то слова...
- Правда! - серьезно сказали мальчики.
- А на самом деле это мы, гномы, шепчем и поем! Мы - маленькие;
спрячемся во ржи, в траве, среди листьев или под камень залезем - нас и не
видно.
Ну, вот... Отказалась королева идти за немца, и началась война.
Налетели стаи воронов, волки завыли, небо черными тучами заволокло.
Начался голод: ведь и хлеб, и сыр - все шло воинам, сражавшимся с
немцами.
Обнищала страна, обнищали и мы. И королева Ванда мучилась, видя, как
-за нее бедствует народ. Бросилась она в Вислу и утонула. Тут немцы ушли
восвояси, и наступил мир.
Но прежние времена уж не вернулись. Сильный обижал слабого, брат шел
на брата, алчный сиротскую полоску норовил оттягать и припахать к своему
полю. А где неправда да слезы, не может быть счастья. И стал править
страной злой король Попель.
- Батюшки! - запищала Кася. - Попель!
- Ты что? Никогда не слыхала? - одернул ее Стах. - Его еще мыши съели.
- Ага! - поддакнул Юзек.
Чудило-Мудрило, затянувшись трубочкой, продолжал:
- Про мышей этих разные толки ходят. Одни говорят одно, другие -
другое. Времена-то давние, поди разберись теперь, как оно на самом деле
было. В наших книгах написано, что это не мыши были, а гномы в мышиных
шубках, - тогда ведь зима стояла. Мочи не стало смотреть, как Попель
свирепствует, вот они и высыпали нор всем скопом, накинулись на него и
растерзали.
Так в наших книгах написано. Правда это или нет - трудно теперь
сказать.
Прапрадедушка говорил мне, что сам видел, пока еще не ослеп от
старости, это страшное озеро и башню, где все случилось. Башня до сих пор
называется Мышиной, а озеро - Гопло.
Так-то вот!
Тут у него погасла трубочка. Он разгреб золу, нашел уголек, потянул
несколько раз, выпустил клуб дыма и снова заговорил:
- С этими древними книгами тоже беда. Или нескольких страниц не
хватает, или выцвели и пожелтели так, что слова не разберешь, или черное
пятно во всю страницу. Не очень-то и прочтешь, что написал кто-то много
веков назад.
Но зато сразу можно понять, хорошие были времена или плохие. Если
хорошие - от страниц, самых ветхих, такое сияние идет, словно солнышко
выглянуло. А плохие - потемнеет все, точно ночь настала и ни луны, ни
звездочки...
Вот какие у нас, у гномов, летописи!
Хотите узнать, что было дальше? - спросил Чудило-Мудрило, раскурив
трубку.
- Хотим, хотим! - запищали девочки.
- Ну так слушайте. После страшных страниц о Попеле - их откроешь, и
тьма сразу кругом, - идут ясные, светлые про Пяста. О нем я хоть целый час
рассказывать готов.
У Юзека глаза загорелись.
- Расскажи, гномик, пожалуйста!
- Расскажи, расскажи нам все! - наперебой закричали дети.
Чудило-Мудрило сдвинул колпак, почесал в затылке и начал рассказ:
- Сам-то я этого не видел, меня тогда еще на свете не было. Но
старичку гному, который записал эту историю, рассказал ее старый дуб, а он
хорошо помнил те времена. Голос у дуба был уже слабый от старости, но
только он зашелестит, в лесу сразу тихо-тихо сделается - слышно, как муха
пролетит. Сосны, ели, буки, грабы, березы, даже трава, мхи и папоротники
слушают затаив дыхание - ни один стебелек не дрогнет, ни один листок не
шелохнется.
А старый дуб шелестит себе потихоньку, ведя неторопливый рассказ про
времена своей молодости. И вот этот гном - а он в ту пору еще мальчонкой
был, ростом с синичку, - придет к своему знакомому грибу в гости, сядет под
шляпку и слушает. Он слово в слово запомнил рассказ старого дуба и потом
записал в книгу.
А дело было так.
Рос этот дуб, тогда еще молодой дубок, в тихой дубраве, а неподалеку,
в тени лип, вокруг которых гудели пчелы, стояла бушка белых
лиственничных бревен.
В бушке жили трое: Пяст, Репиха и сынок их, по прозванию Землян.
Прозвали его так за любовь к родной земле - как выйдет, бывало, на порог,
непременно скажет: "Здравствуй, земля родная!"
Жили у них в бушке и гномики, жили не тужили: отец, мать и сын
никогда не забывали поделиться с ними и золотистым медом, и белоснежным
творогом, и лепешками. Даже в королевском дворце не жилось бы гномам лучше,
чем в этой тихой, светлой, пахнущей смолой бушке.
Вот подрос Землян, и настало время в первый раз остричь ему золотые
волосы. Стали собираться на праздник соседи - кто пешком, кто на телеге,
кто верхом. Шумно во дворе у Пяста. Хлопочет хозяин, хлопочет хозяйка -
всех надо угостить, всем угодить.
Немало дел и у гномов.
И вдруг в самый разгар веселья небо нахмурилось и налетел холодный
ветер. Побледнели гномы и, бросив все, замерли на месте, лязгая зубами.
Немного придя в себя, кинулись они в чулан, забились в самый темный угол и,
съежившись, дрожали, как осенние листья. Еще давным-давно им было
предсказано, что когда-нибудь, в один прекрасный день, солнце затмится
тучами, дохнет холодом и гномам придется навсегда покинуть человеческое
жилье, разойтись по горам, по лесам и пещерам.
Насыпала им Репиха мака, накрошила сладкого пирога, но гномы, хоть и
проголодались, не вылезли своего угла и к еде не притронулись. Много
дней и ночей просидели они в чулане, в холоде и голоде.
А когда наконец отважились выглянуть, чтобы приняться за свою обычную
работу, то увидели Пяста в сверкающей короне и парчовой мантии, накинутой
прямо на холщовую рубаху. Он отправлялся во дворец, где уже не гномы стали
ему прислуживать, а рыцари да вельможи.
Репиха сделалась королевой, а Землян - королевичем. Кончилась
крестьянская жнь в бе, началась королевская - в замке.
Вот о чем шептал, шелестел вековой дуб, а притихший лес его слушал.
Чудило-Мудрило замолчал. Дети сидели присмирев: в шуме леса чудился им
голос старого дуба. Первым заговорил Юзек:
- А потом что стало с гномами?
Но ученый летописец не отвечал, погрузившись в думы о старине.
Пастушата стали дергать его за плащ и кричать:
- Гномик, гномик, рассказывай! Что дальше было?
Чудило-Мудрило очнулся от задумчивости и стал опять рассказывать:
- Правда, не сразу гномы решились уйти. Некоторое время они еще жили в
деревнях с людьми. Но день ото дня становились все печальней и слабее. Их
теперь редко звали на помощь. Пока жив был Пяст, никто не смел их обижать.
Еще в царствование сына его, Земляна, у гномов был свой угол в каждой хате.
Но при внуке Земляна, короле Мешко, настали для них трудные времена. Днем
они даже на глаза боялись показаться людям и только в сумерки вылезали
своих убежищ - раздобыть какую-нибудь еду.
Крестьянки, уходя в поле, уже не сыпали им проса и не просили
присмотреть за детьми.
Осталась на долю гномов самая черная работа: на конюшне, в хлеву, в
риге, а в доме разве что лучины нащепают, горшки перемоют да мусор в уголок
заметут.
Гномы и сами видели, что проку от них мало, работники они плохие: куда
девалась прежняя сила и сноровка! Делать нечего: горько плача, высыпали они
хат и толпами потянулись деревень в леса, в горы, в пустоши.
С той поры разве ночью случается увидеть нас людям, а днем мы только
детям показываемся, вот как я вам. Больше всего гномов ушло в Карпаты. Там,
в пещерах, мы стережем клады. В лесах тоже немало нашего брата. А зимовать
в лесу холодно, вот мы и шьем себе красные плащи и колпачки. По ним нас
сразу можно узнать. Мы и теперь хорошо относимся к людям и за крошку хлеба,
за каплю молока всегда рады помочь доброму человеку. Но чуть подует осенний
ветер, мы прячемся под землю.
Только сказал это Чудило-Мудрило, как со стороны леса послышались
гомон, крики. Это бабы и ребятишки возвращались домой похода. Но без
успеха. Оказалось, у хитрой лисы несколько выходов норы. Пока
раскапывали тот, что на опушке, лиса через другую лазейку благополучно
выбралась в поле и притаилась в терновнике.
Женщины бранились, что зря потратили время, дети кликали собак,
которые с громким лаем рыскали по опушке, отыскивая следы.
Заслышав крик и лай, пастушата подняли головы, загляделись и позабыли
про гнома.
А Чудило-Мудрило встал, натянул колпачок и, юркнув в борозду, исчез в
прошлогоднем бурьяне. Так Зося и Кася, Стах, Юзек, Куба и Ясь никогда и не
узнали, во сне им все это привиделось или на самом деле у костра сидел
гномик и рассказывал чудесную сказку.
Между тем Чудило-Мудрило крадучись добрался до леса. Было еще светло,
но в чаще царил полумрак, и тропинка, по которой он шел, еле виднелась -
такую густую тень отбрасывали сосны и ели.
Так шел он, может, час, а может, больше: устал, проголодался. И вдруг,
споткнувшись, свалился в глубокую яму.
А в яме этой жила лиса Сладкоежка, вестная на всю округу
похитительница кур. Та самая, на которую ходила облавой деревня.
Лиса как раз сидела в норе и обгладывала жирную курицу. На полу
повсюду были разбросаны перья.
Увидев непрошеного гостя, Сладкоежка тотчас прервала свою трапезу,
проворно покопала лапкой, сбросила кости в ямку и присыпала землей. А сама
села и смотрит как ни в чем не бывало.
Лису смех разбирал - уж очень неожиданно влетел Чудило-Мудрило в нору,
да еще перекувырнулся через голову. Но притворщица и виду не подала -
скромнехонько встала и сделала шаг навстречу гостю.
- Вы, должно быть, дверью ошиблись, милостивый государь? - пропела она
сладеньким голоском.
- Да, вы правы, - ответил летописец. - Темновато, знаете, и я не
заметил входа. К тому же у меня вообще ослабло зрение от непрерывной работы
над большим историческим трудом.
- Ах! - захлебываясь от восторга, воскликнула Сладкоежка. - Значит, я
имею честь приветствовать ученого коллегу! Я тоже посвятила себя науке. Я
пишу большое исследование о разведении в деревнях кур и голубей и даже
предлагаю новый проект постройки курятников. Вот перья, которыми я пишу.
И она небрежным жестом указала на разбросанные по всей норе перья
съеденной курицы.
Чудило-Мудрило остолбенел от удивления.
Если он одним-единственным пером завоевал себе столь громкую
вестность среди своего народа, то как же должен быть знаменит тот, кто
вел целый пук таких превосходных золотистых перьев!
Сладкоежка подошла поближе и спросила:
- А у вас, любезный коллега, откуда такое замечательное перо и где
обитает то милое создание, которому оно принадлежало? Я была бы счастлива с
ним познакомиться.
- Это перо крыла серой гусыни, которую вместе с другими гусями
пасет сиротка Марыся, - ответил Чудило-Мудрило.
- Вместе с другими гусями? - переспросила лиса, облываясь. - И вы
говорите, коллега, что пасет их малолетняя сиротка? Бедняжка! Нелегко ей,
наверное, управляться с целым стадом гусей! Ах, с какой радостью я помогла
бы ей! С каким удовольствием присмотрела бы за стадом вместо бедной милой
сиротки! Надо вам сказать, дорогой коллега, что у меня очень мягкое сердце.
Мягче масла!
В подтверждение своих слов она приложила лапу к груди. Потом, подойдя
вплотную к летописцу, обнюхала перо и, смахнув слезу, сказала:
- Не удивляйтесь, дорогой коллега, моему волнению. Я почувствовала в
эту минуту, в чем мое првание. Наставлять заблудших гусей на путь
истинный - вот мой долг! Помогать сироткам пасти их - вот высшая цель моей
жни! - И, воздев передние лапы к небу, лиса воскликнула: - О вы, невинные
существа! О вы, дорогие создания! Отныне вся моя жнь принадлежит вам!
С этими словами она поспешила к выходу, а за ней по длинному темному
коридору засеменил Чудило-Мудрило.
Они прошли уже довольно много, когда лиса сказала:
- Не забудьте, любезный коллега, написать в вашей бесценной книге про
сегодняшнюю встречу. Только, прошу вас, никаких похвал, никаких славословий
по моему адресу! Напишите просто, что встретились с великим другом
человечества Сладкоежкой - не забудьте, пожалуйста, моего имени, - с
великим ученым, автором многих трудов - одним словом, с лисой во всех
отношениях незаурядной и достойной доверия как пастушат, так и самих
владельцев кур и уток. Вы понимаете, дорогой коллега, что врожденная
скромность не позволяет мне хвалить себя. Поэтому я не буду
распространяться о своих достоинствах и положусь на вашу проницательность.
Они обменялись рукопожатием и двинулись дальше.
В подземном туннеле становилось все светлей и теплей: сюда уже
проникали лучи румяного солнца.
А когда они добрались до выхода норы, прорытого под трухлявым пнем,
лиса одним прыжком очутилась снаружи и, крикнув своему спутнику: "До
свидания!" - исчезла в густых зарослях.
От запаха сырого мха и молодой травки у нашего ученого закружилась
голова. Он присел на прошлогоднюю шишку - отдохнуть перед дальней дорогой,
- счастливый, что ему довелось познакомиться с таким добродетельным зверем.
Сидит Чудило-Мудрило на шишке, глядь - крестьянин идет. В полушубке, в
лаптях, в высокой барашковой шапке, на плече топор и котомка холщовая -
заправский дровосек! Идет, насвистывает, по сторонам поглядывает - видно,
весело ему.
Чудило-Мудрило и подумал: "Дай спрошу у него, когда весна придет".
Но, вспомнив про свою ученость, надулся как индюк и сказал себе:
"Негоже мне, ученому, у простого мужика уму-разуму учиться".
А дровосек как раз мимо шел. Глянул случайно под ноги, видит - к шишке
что-то круглое, как шарик, прилепилось. Он подумал, что это "волчий табак",
наподдал ногой и пошел дальше. Хотя лапоть дровосека только слегка задел
его, Чудило-Мудрило вместе с шишкой кубарем отлетел в сторону. Хорошо еще,
что чернильница не разбилась и пробка не выскочила.
Скатившись в ямку, ученый летописец сел, ощупал бока и, убедившись,
что все ребра целы, плюнул с презрительной гримасой:
- Тьфу! Мужик! А я еще хотел с этим невежей в разговоры пуститься!
Только этого не хватало! Вот бы отличился! Нет, надо умнее за дело браться.
В раздумье стал он потирать свой длинный нос. Наконец хлопнул себя по
лбу и воскликнул:
- Как же я узнаю, когда придет весна, если не мерю сначала, много ли
ей еще идти до нас!
И он стал озираться: чего сделать глобус, чтобы мерить по нему
путь весны?
Глядь - еж спешит по тропинке. Мордочку выставил, иглы ощетинил -
яблоко тащит. Обрадовался Чудило-Мудрило и, вежливо поздоровавшись,
попросил у ежа яблоко. А у того совесть была нечиста: он это яблоко ночью
украл у одной крестьянки и теперь нес в нору. "Это еще что за человек?" -
подумал ежик, испугался и пустился наутек, потом свернулся в клубок и, как
мячик, скатился с пригорка.
- Стой! Стой! Погоди! - кричал ему Чудило-Мудрило. - Я только путь
весны мерю по твоему яблоку и сейчас же отдам обратно.
Но еж исчез в сумраке леса.
- Вот глупый еж! - пробормотал ученый. - Удрал с таким чудесным
глобусом! Делать нечего, придется поискать что-нибудь другое.
И он отправился дальше, перепрыгивая через камни и рытвины.
Скоро посчастливилось ему найти кусочек глины. Он сделал нее шар,
вкатил на кочку и еловой иголкой нацарапал на нем материки, моря, горы,
реки. Изобразив все части света, нацепил большущие очки и стал искать
дорогу, по которой придет весна.
Тем временем в нинах заклубился туман. Белой пеленой заволакивал он
овраги, а луга, поля и дубравы все еще стояли в золотом сиянии солнца.
И тогда на юге появилась юная красавица с простертыми над землей
руками. Она шла босая, и, где ступала ее нога, расцветали фиалки и
маргаритки; шла безмолвная, но навстречу ей с радостным щебетанием
вспархивали птицы; шла с темным, как свежая пашня, лицом, но позади все
загоралось яркой радугой; шла, опустив глаза, но -под ее ресниц лилось
сияние. Это была Весна.
Она прошла так блко от гнома, что задела его своей белой фатой,
овеяла теплым ветерком и ароматом фиалок венка, украшавшего ее белокурую
голову. Но ученый летописец был так поглощен вычислениями, что даже не
заметил ее. Потянул только своим длинным носом, вдохнул тонкий, нежный
аромат и, склонившись над толстенной книгой, продолжал старательно
записывать в нее результаты своих расчетов.
А по расчетам его выходило, что весна совсем не придет. Она
заблудилась, осталась за морем и не найдет сюда дороги. Выходило, что
жаворонки и соловьи потеряют голос и никогда больше не запоют -
единственной песней на земле будет отныне карканье ворон; что ветер сметет
все семена в бездонную пропасть и больше не зацветут ни роза, ни лилия, ни
яблонька. Заря погаснет, солнце почернеет, дни превратятся в ночи, а луга и
поля покроются не хлебами, не травой, а вечными снегами.
Окутавшись дымом своей огромной трубки и пыжась от гордости - вот,
мол, какой я мудрец и пророк, - Чудило-Мудрило как раз записывал это в
книгу, когда прилетели три громадных золотисто-черных косматых шмеля и ну
виться над его блестящей лысиной! Громко, басовито жужжа, они сделали над
ней один круг, другой, третий, но ученый летописец, углубившись в работу,
ничего не слышал.
И вдруг (он как раз поставил точку в конце своего пророчества) - бац!
- что-то стукнуло его по лысине. Еще раз, еще и еще.
Чудило-Мудрило закричал не своим голосом, подумав, что настал конец
света. Выронил трубку о рта, бросил перо и отскочил в сторону, опрокинув
на свою бесценную книгу огромную чернильницу.
Черные потоки хлынули на только что исписанные страницы. Увидев это,
Чудило-Мудрило остолбенел.
Погибли все его предсказания и расчеты!
Чернильная река залила книгу.
Что теперь делать? Как явиться к королю?..
Так хорошо, так складно высчитал - и все насмарку!
Несчастный летописец ломал руки. От горя у него последний разум
отшибло. Теперь уж он совсем запутался: пришла весна или нет?..
Наступил полдень, наступил вечер, а он все стоял да стоял на том же
месте.
На небе, румяном от зари, загорелись первые звезды; над полями и
лугами разлился аромат цветов. Юная красавица дошла уже до опушки леса, и
под ее босой ногой расцвел первый ландыш.
Глава вторая
В поход отправляется Хвощ
Между тем съестные припасы в Хрустальном Гроте подошли к концу, и
гномам стали выдавать в день всего по три горошины на брата. Тут, конечно,
пошли обиды, ссоры, далее потасовки, как всегда бывает, когда доймут холод
да голод.
Что ни день, то скандал.
То Сморчок с Букашкой сцепятся, то Петрушка с Кузовком, то Соломенное
Чучелко с Волчьим Табаком, а то все вместе свалку устроят, пока не выскочат
Хватай с Запираем и не засадят всю компанию в кутузку.
Но больше всех шумел, проклиная свою судьбу, Хвощ. Ел он за четверых,
но все время ныл, что голоден.
С этим Хвощом приключилась однажды удивительная история.
Дело в том, что гномы не всегда под землей прячутся. Они не прочь и в
деревне пожить, за печкой или под полом. И если нерадивая хозяйка горшка не
накрыла, сора бы не вымела, пряжу бросила где попало, творога не
откинула вовремя, помоев не вынесла, цыплят не пересчитала, проказники
гномы тут как тут: в борщ мух набросают, сор углов по всему полу
расшвыряют, творог съедят, нити на мотовиле перепутают, кур курятника
выпустят, ведра опрокинут, набедокурят, накуролесят - и шмыг за печку!
А бывает и так. Оставит баба ребеночка в колыбели, а сама побежит к
соседке лясы точить. Тут уж гномы не зевают - сейчас ребеночка своим
подменят, к себе утащат, вырастят и заставят на себя работать.
Гном-подкидыш не растет, только голова у него пухнет да тяжелеет; зато
прожорлив он - никак не накормишь досыта!
У одной крестьянки был сыночек Ясек, прехорошенький мальчик.
Волосы, как лен, глазки - василечки, губки - малинка. Здоровенький,
веселый, резвится, как рыбка в воде. А уж заплачет - значит, неспроста. И
хоть жил-то на свете всего полгода, а уже улыбался матери, тянулся к ней
ручонками и щебетал, как птичка.
Но матери не сиделось дома, она то и дело к соседкам бегала - язык
почесать. Тут постоит, там посидит и до того заболтается, что про все
забудет: и про горшки немытые, и про белье нестиранное - про все на свете,
даже про Ясека своего.
Вот однажды прокрались к ней гномы в бу, смотрят - дверь настежь,
хозяйки нет, в углах поросята роются, а в колыбельке ребеночек плачет.
Недолго думая схватили они ребенка и утащили к себе, а в колыбель Хвоща
подложили, начисто сбрив ему бороду.
Воротилась мать - глазам своим не верит: что это с ребенком? Голова
дынькой, личико в морщинах, пучеглазый, ножки коротенькие, как у утенка.
Испугалась баба.
- Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! - говорит, а сама глаза
протирает, думает, может, привиделось.
А ребеночек ну орать:
- Есть хочу!
- Ясек! Ясечек! - уговаривает мать.
А он поглядывает на нее исподлобья и знай верещит:
- Есть хочу! Есть хочу!
Накормила она его, укачала - авось теперь заснет.
Но не тут-то было! Только отошла от колыбели - он опять в крик:
- Есть хочу! Есть хочу!
И так раз десять до вечера. Мать ума не приложит: что за напасть,
почему Ясек таким обжорой стал?
Сунула ему в одну руку кусок хлеба, в другую - морковь, уснул.
На другой день спозаранку опять за свое:
- Есть хочу! Есть хочу!
"Волк тебя сглазил, что ли? Никак не наешься!" - думает мать. Кормит
подкидыша, а сама удивляется: что с Ясеком? Бывало, меньше воробышка съест,
а теперь никак не накормишь.
Ни на шаг от колыбели не отойти - стой да пихай ему в рот. А он
чавкает, как старикашка, лягушачьи глаза выпучил, на себя не похож - словно
подменили.
Прошел день, другой, прошла неделя. Стала крестьянка примечать:
оставит что-нибудь в горшках, а сама дому отлучится - кто-то все
подчистую съедает: и горох и клецки.
- Вот чудеса! - охает она, теряясь в догадках.
Сначала на кота подумала. Отлупила его, заперла в чулан и ушла.
Воротилась домой - горшки пустые, сковорода вылана, заправки как не
бывало. Отперла чулан - кот сидит, как сидел, только мяучит жалобно и бока
ввалились от голода. Ну, если не кот, значит, Жучка!
Жучкой черную собачонку звали, которая хату сторожила. Схватила
хозяйка палку - и ну ее отделывать. Лупит и приговаривает:
- Вот тебе! Вот тебе! Получай!
Собачонка вжит от обиды, от боли, скулит, вивается, а деться
некуда - сени заперты. Наконец умаялась хозяйка и отшвырнула палку в
сторону. Бедняга Жучка, поджав хвост, с жалобным вгом уползла в хлев и
там до самого вечера бока залывала.
На следующий день крестьянка заперла кота и Жучку в чулан, поставила
горшки в печь и пошла к соседке.
Посидела, поболтала, вернулась - а дома сущий ад!
Кот с собакой в чулане дерутся - только шерсть клочьями летит; печь
открыта, горшки пустые, сковородка блестит, будто ее вымыли, а младенец в
колыбели орет, надрывается.
Схватилась крестьянка за голову. Но потом взяла ее злость, сжала она
кулаки и говорит:
- Погоди ж ты, вор проклятый! Я не я буду, коли тебя не подстерегу!
И подошла с этими мыслями к подкидышу, который орал благим матом.
Кормит бедная мать ребенка, а у самой слезы градом катятся: не узнать
Ясека! Раньше, бывало, сядет с ним на порог, и, кто ни пройдет, все на него
любуются: другого такого мальчика во всей деревне не сыскать! А теперь с
этаким страшилищем и людям на глаза показаться стыдно.
Не улыбается, не лепечет, ручонками к материнским бусам не тянется,
лежит одутловатый, морщинистый, лысый, точно старикашка.
И расти не растет, одна голова наливается, большущая, тяжелая, как
дыня.
Одно слово - урод!
Уж чего-чего она не делала, чтобы порчу отвадить: и три уголька
раскаленных, три крошки хлебные в воду бросала; и в бузинном отваре его
купала - верное средство от дурного глаза; и барашками с вербы окуривала, и
щепой трухлявой ивы, что на распутье растет, - ничего не помогло. А тут еще
и в хозяйстве убыток! Еды на двух мужиков наварит, а домой вернется - есть
нечего.
- С ребеночка что взять, - говорила несчастная женщина. - Но уж вору
этому я не спущу! Ни за что не спущу!
На другой день наварила она горшок капусты и горшок гороха, нажарила
целую сковороду свиных шкварок, поставила в печь, закрыла ее, покормила
ребенка, взяла с собой кота и Жучку и ушла.
Но ушла недалеко - схоронилась за углом и поглядывает в окошко.
Видит - приподнялся ребеночек, сел в колыбели, озирается по сторонам:
нет ли кого в бе? Потом выкарабкался колыбели - и шасть к печке!
Подошел, открыл заслонку, потянул носом, жмурясь от удовольствия - очень уж
вкусно шкварками запахло, - и стал искать ложку. А ложки были высоко, на
полочке, никак не достать. Вот он влез на сундук, взял ложку побольше,
выдвинул печи горшок с капустой, шкварками заправил, добавил гороху и
давай уплетать за обе щеки.
Тут крестьянка струхнула не на шутку, руками всплеснула и побежала за
соседкой. Воротились обе, видят - в горшках уже на донышке осталось, а он
все сопит да уплетает.
Съел капусту, съел горох, поскреб ложкой по дну, наклонил сковородку,
вылал, задвинул горшки в печь и стал, как хозяин, по бе расхаживать, во
все уголки заглядывать.
Крестьянка даже зубами заскрипела. А он себе похаживает, глазами
шарит. Нашел яйцо под кошелкой, смотрит, как на невидаль, головой огромной
качает.
- Семьдесят семь лет живу на свете, - бормочет, - а бочки без обручей
не видывал!
Тут соседка сразу смекнула, что это гном.
- Что ж, - говорит, - сорви ветку березовую да угости его хорошенько и
на помойку выкинь. Как начнет он там голосить, принесут тебе гномы Ясека, а
этого урода назад заберут.
Крестьянке этот совет по душе пришелся. Кинулась она в березняк,
сломила ветку, прибежала домой, схватила подкидыша за шиворот и давай
стегать.
- Вот тебе, получай: за мои харчи, за Ясека, за обиду мою!
Тот орет - за версту слышно, а баба знай лупит его без устали.
Через хату от нее жила вдова Кукулина с маленькой дочкой Марысей.
На ту пору шла она как раз с дочкой на руках господское поле полоть.
Услыхала, что у соседки вопит кто-то не своим голосом, остановилась и
думает: "Не иначе, бьют кого-то. Надо идти выручать".
Тут и дочка ее, которая еще говорить не умела, заплакала жалобно:
поняла, видно, что кого-то обижают.
Глянула Кукулина на дорогу, глянула на солнышко - а оно уже высоко
поднялось. Женщина она была работящая, жалко ей было время терять, но ведь
сердце не камень. И она завернула к соседке, но дверь оказалась заперта.
- Соседка! - крикнула она. - Кто это у вас так кричит?
А мать Ясека в ответ:
- Не твое дело! Ступай своей дорогой!
Но Кукулина не сдавалась.
- Соседка, - говорит, - никак вы своего сыночка бьете? Пожалейте его,
ведь он еще совсем маленький!
- Такой же он мне сыночек, этот оборотень, как злой ветер, что по полю
гуляет.
- Сын он вам или нет, все равно не бейте! Сердце надрывается от этого
крика!
Тут и Марыся заплакала в три ручья.
Обозлилась крестьянка и крикнула:
- Ишь добрая какая! Нашлась заступница! Проваливай, откуда пришла, да
не суй нос не в свое дело, а то как бы тебе самой не попало!
Не очень приятно было вдове выслушать такую отповедь, но в хате стало
тише, и она подумала: "Ладно, лишь бы угомонилась баба. Мало ли чего в
сердцах не наговорит человек, нельзя на него за это обижаться".
И пошла своей дорогой.
А гномы тоже услыхали крики Хвоща.
- Плохо дело! - говорят. - Надо на выручку идти.
И пошли в бе чудеса. Вылезли подпечья карлики в желтых и зеленых
плащах; у каждого красный колпачок в руке, все нко кланяются бабе и
просят отпустить дружка, а взамен обещают полный фартук талеров насыпать.
Растаяла крестьянка, как про талеры услышала, но соседка ей на ухо
шепчет:
- Не отпускай его, кума, а то без Ясека останешься. Талеры-то их -
просто светящиеся гнилушки!
Как напустится на гномов крестьянка:
- Вон отсюда! Не нужны мне ваши талеры! Ясека моего отдайте!
Убирайтесь, покуда целы, не то вам несдобровать!
Повесили гномы носы - и шмыг под печь! А хозяйка схватила Хвоща за
шиворот и выкинула на помойку.
Заорал Хвощ, как котенок, но больше от страха, чем от боли, потому что
не знал, что теперь с ним будет.
Вдова оглянулась, видит - лежит бедняга на помойке и плачет. Не
раздумывая, она вернулась, утерла ему слезы, приласкала, кусочек хлеба в
руку сунула, потом сорвала пучок травы, подстелила, чтобы лежать было чисто
и сухо. А так как солнышко уже припекало, сорвала большой лопух в канаве и
заслонила его, как зонтиком.
Гном с благодарностью посмотрел на вдову и улыбнулся Марысе, и она
даже в ладошки захлопала от радости, глядя, как он на траве под лопухом
лежит. "Дай срок, отплачу добром", - сказал про себя Хвощ, когда вдова с
девочкой на руках отошла от него.
Кукулина и с собой бы его взяла, да не посмела. Ведь у него своя мать
есть, а родная мать хоть и выбранит и розгой отстегает, но потом все равно
приласкает, приголубит.
Так рассуждала вдова, не зная, что гномы обманули крестьянку и это
вовсе не ее ребенок.
Под вечер вышла баба посмотреть, что с гномом, а его и след простыл.
Зато у порога лежит ее Ясек: волосы как лен, глаза - василечки, губы -
малинка.
Это гномы принесли его матери, а Хвоща забрали.
То-то было радости и веселья! Поджарила крестьянка яичницу чуть ли не
дюжины яиц, пышки испекла и соседку пригласила - не знала, как ее и
благодарить.
...Прошли годы.
Вырос Ясек крепким парнем, но людей дичился. Любил бродить один по
горам, по лесам и все рассказывал, какие чудеса, какие сокровища видел под
землей у гномов. Но в деревне ему не верили и считали дурачком.
А Хвощ, попав к своим, быстро поправился. Гномы знают много разных
целебных зелий и чудодейственных мазей. Как принялись припарки ему делать,
окуривать, растирать волчьими ягодами, комариным салом, паучьей желчью -
мигом на ноги поставили.
Король Светлячок любил своего прожорливого подданного и благоволил к
нему. Хвощ тоже очень любил короля и часто сиживал у его ног, наигрывая на
свирели песенки, от которых словно теплей становилось в Хрустальном Гроте.
Но как только дело доходило до еды, Хвощ забывал обо всем на свете. Он
первым мчался к миске, отталкивая всех. А если кто сопротивлялся, лез в
драку. Вот и теперь, когда в Гроте стало не хватать еды, Хвощ даже
поколотил королевского дворецкого за то, что тот выдал ему, как и всем,
только три горошины на день. И мало того, что бил, - еще к королю
отправился с жалобой, что его обижают.
Но король за него не вступился, а сказал, что закон один для всех. Тут
Хвощ еще пуще разбушевался.
- Ах, так! - сказал он. - Коли здесь правды не добьешься, пойду на
землю. Там в любой хате накормят лучше, чем за королевским столом!
- Иди, иди, обжора, - засмеялись гномы. - Одним ртом меньше будет. Все
легче по нынешним временам.
Они думали, что он шутит.
- Вот увидите, уйду! - не унимался Хвощ.
Гномы опять смеяться:
- О весне нам весточку принеси, коли ты такой удалец!
- И принесу! - буркнул Хвощ.
Подпоясался ремешком, свирель за пазуху сунул, поклонился королю,
набил трубку и пошел.
Смеркалось, когда Хвощ выбрался на поверхность земли. Сопя и
отдуваясь, огляделся он по сторонам.
Слева было пустынно и дико. Чернел бор, на соснах каркали вороны, в
ложбинах белел нестаявший снег. Мокрая хвоя коричневым ковром устилала
землю. От глухо шумевших деревьев, стоявших темной стеной, тянуло
промозглой сыростью и холодом.
- Брр! Зима! - пробормотал Хвощ и посмотрел направо.
Там раскинулась веселая долина, где, звеня, сбегали к речке ручейки и
пробивалась молодая травка. Над долиной угасала заря.
Хлопнул себя Хвощ по лбу и воскликнул:
- Весна!
Но тут леса повеяло холодом.
Опечалился Хвощ и говорит:
- Поди разберись тут, весна или зима! Налево - одно, направо - другое!
Вдруг послышался шум крыльев.
"Ага! - подумал Хвощ. - Сейчас все узнаю. Это ворона или голубь?
Ворона - значит, зима; голубь - весна".
Только подумал - перед ним летучая мышь промелькнула.
- Поди разберись тут! - буркнул Хвощ и стал вертеть головой в разные
стороны.
Смотрит направо, смотрит налево, но ничего сообразить не может.
Глянул на равнину, а там все бело, будто серебром заткано.
- Ага! - крикнул Хвощ. - Теперь-то я узнаю! Это или снег или роса!
Снег - значит, зима; роса - значит, весна.
Стоит таращится. Вгляделся получше, а это, оказывается, не снег и не
роса, а туман.
- Поди разберись! - пробурчал он себе под нос и снова стал вертеть
головой с озабоченным видом.
Посмотрел в сторону леса, а там в кустах что-то светится.
- Ага! - крикнул Хвощ. - Теперь знаю! Это или светлячок или гнилушка.
Гнилушка - значит, зима; светлячок - весна.
И побежал на огонек.
Прибежал, глядь - волчьи глаза горят.
Рассердился Хвощ не на шутку и говорит:
- Ты мне светишь, ну так и я тебе посвечу!
Высек огня, раскурил трубку, выпустил большой клуб дыма, отвернулся и
забыл о волке.
Но вскоре ему страшно захотелось есть. Стал он озираться - чем бы
подкрепиться? Видит - лежит что-то круглое во мху. Хвощ подумал, яйцо. А то
был глобус, по которому ученый летописец мерял путь весны.
"Чудное какое-то яйцо! - удивился Хвощ. - Кроты его, что ли, так
исцарапали?"
Разбил - глина! Ну, это уж слишком! От злости и огорчения Хвощ
растянулся на мху, подложил руки под голову и заснул.
До утра было еще далеко, и рассвет едва посеребрил небо, когда Хвощ
услышал сильный шум над головой.
Проснувшись, он сел, протер глаза, смотрит - аисты -за моря синего
летят. Серебряные в свете зари, летели они на свои старые гнезда, широко
раскинув крылья и точно повиснув в неподвижном воздухе.
"Вот повезло! - подумал Хвощ. - Лучше верхом, чем пешком!"
И вдруг аисты замедлили свой стремительный полет и снились над
кочкой. Недолго думая Хвощ вскочил на ближайшего аиста, обхватил его за
шею, сжал пятками бока, пригнулся к спине, как заправский наездник, и
вынесся вперед.
Пролетели они долину, речку, розовую в свете зари, и тут Хвощ стал как
будто что-то припоминать. Выгон, пруд, межевой камень, груши при дороге,
овины, хлева, домики, далеко протянувшиеся двумя рядами, - все это было ему
знакомо.
Вдруг его охватил страх. Смотрит и глазам не верит. Хата на отшибе,
вокруг березы, за хатой - мусорная куча, разрытая курами, у порога - новая
метла. Хвощ протер глаза, сплюнул - не помогает! Хата, березы, куча, метла
как были, так и остались на месте. У Хвоща мурашки по спине побежали.
Так и есть! Та самая хата, где он лежал в колыбели, а вон и помойка,
куда его вышвырнули чуть живого.
- Тпрру!.. - закричал Хвощ на аиста, словно на лошадь.
Но аист, увидев свое старое гнездо на крыше, радостно взмахнул
крыльями и, оставив далеко позади товарищей, устремился прямо к хате.
Скорчился бедный Хвощ, сжался в комочек и плотнее прильнул к его шее.
"Нелегкая меня сюда принесла!" - думал он, поеживаясь при воспоминании
о крестьянке.
Он уже стал прикидывать, не лучше ли спрыгнуть вн, чем подвергать
себя ужасной опасности. Но прыгнуть с такой высоты значило сломать себе
шею, и он раздумал.
Аист, спускаясь все ниже, описал широкий круг над почерневшей,
замшелой крышей, потом второй, поменьше, и наконец, сделав только полукруг,
с громким криком упал прямо в старое гнездо и от радости забил крыльями в
тихом голубом воздухе.
Выглянул Хвощ -за его длинной шеи - все по-старому: в хлеву теленок
мычит, рябая курица кудахчет, на плетне сохнет перевернутая кринка, а за
углом Жучка спит.
Дверь хаты скрипнула.
"Хозяйка!" - подумал Хвощ, и мороз подрал его по спине.
- Аист! Аистенушка! В добрый час!..
Узнав голос, Хвощ мигом спрятался за шею аиста, но поздно - она уже
увидела его.
- Что за чертовщина? - вытаращилась баба.
И вдруг как всплеснет руками, как завопит:
- Спасите, люди добрые! Опять эта злая нечисть! Колдовство, да и
только! - И в сердцах (женщина она была вспыльчивая) пригрозила: - Погоди ж
ты у меня, урод! Сейчас я тебя кочергой достану!
И со всех ног кинулась в хату, а Хвощ - прыг с аиста в гнездо. Зарылся
в солому, съежился, сидит и через щелку сбоку поглядывает, что дальше
будет. Минуты не прошло - крестьянка уже бежит с кочергой обратно. Глянула
на крышу, а там никого нет. Только аист стоит на колесе, расставив красные
ноги.
- Куда же он девался? - ахнула крестьянка. - Или померещилось мне?
Но тут у Хвоща в носу защекотало и, не в силах сдержаться, он чихнул -
громко, как пушки выпалил.
- Ага, попался! - крикнула баба и ну ширять кочергой.
Но кочерга была короткая и не доставала.
- Погоди, оборотень! Сейчас лестницу притащу!
"Плохо дело!" - подумал Хвощ и стал озираться по сторонам, ища
спасения. На лбу у него выступил холодный пот.
Глянул вн - крестьянка саженную лестницу тащит. По такой не то что
на крышу, - и на колокольню влезть можно.
У Хвоща душа ушла в пятки, а баба уже лестницу приставила, с кочергой
лезет.
Выскочил бедняга гнезда - и на трубу.
"Прыгнуть, что ли?" - думает. Прикинул расстояние на глазок - куда
там! Разобьешься с такой высоты, как пасхальное яичко.
А крестьянка уже на середине лестницы и кочергу протянула.
"Была не была, - думает Хвощ. - Уж лучше смерть, чем побои".
Зажмурился и прыгнул вн. Голова у него закружилась, земля волчком
завертелась, крыша, баба, кочерга - все словно опрокинулось. Он уж решил,
что ему костей не собрать, но вдруг почувствовал, что упал на что-то
мягкое, как на перину, и это "что-то" сразу пустилось наутек.
Хвощ вцепился обеими руками, чтобы не упасть, а тут на него вкусным
запахом повеяло - будто грудинкой.
А это кот, стащив колбасу, как раз крался по двору, когда Хвощ
свалился прямо ему на спину и вцепился в шерсть. Перепуганный Мурлыка,
решив, что это хозяйка застала его на месте преступления и схватила за
загривок, со всех ног бросился бежать.
Хата была уже далеко позади, деревня почти скрылась виду. Тогда кот
кинулся в густой репейник и крапиву и стал кататься по земле, норовя
сбросить мешающую ему ношу.
Не тут-то было! Хвощ крепко держался за загривок. Крапива жгла его,
репьи царапали, но колбаса так приятно пахла, что он решил ни за что с ней
не расставаться.
Кот метался стороны в сторону и наконец выронил колбасу. Хвощ мигом
соскочил, схватил колбасу, вытер лопухом песок и съел ее. Подкрепившись на
славу, он выкурил трубочку, растянулся под кустом и, размышляя о своих
необыкновенных приключениях, сладко заснул.
Солнце поднялось уже высоко и его лучи заглянули в бурьян, когда Хвощ,
очнувшись от сна, сел и прислушался. Ему показалось, что его разбудил
какой-то звук. Он насторожился, не понимая спросонья, спит он еще или
бодрствует, тем более что вокруг никого не было. Но ветер действительно
доносил какие-то звуки - не то мушиное жужжание, не то комариный писк, не
то гудение пчелиного роя.
И вот эти звуки слились в какую-то странную песенку. Ни птичья, ни
человечья, ни тихая, ни громкая, ни грустная, ни веселая, она так хватала
за душу, что хотелось плакать и смеяться.
Хвощ - а он был большим любителем музыки - весь обратился в слух.
Сообразив, откуда доносится звук, он пошел прямо на него.
Скоро он выбрался бурьяна на лесную полянку, окруженную соснами.
Над полянкой тоненькой струйкой подымался дым от небольшого костра, на
котором что-то варилось в котелке, распространяя соблазнительный запах.
Хвощ потянул носом и хотел подойти поближе - он ведь был охотник
поесть, - как вдруг маленькая собачонка, шнырявшая по полянке, заворчала и
залаяла. Услышав лай, цыган, лежавший у костра, - это он и играл на
варганчике*, уча танцевать обезьянку, посаженную на цепочку, - вскочил и
быстро огляделся по сторонам. Хвощ, у которого утреннее происшествие отбило
всякую охоту иметь дело с людьми, быстро юркнул за терновый куст и,
притаившись, стал ждать, что будет.
______________
* Варган - старинный народный музыкальный инструмент в виде лиры с
продольным стальным язычком.
Не заметив ничего подозрительного, цыган опять развалился у костра и
принялся дрессировать обезьянку. Зазвенит варганчиком, подергает за цепочку
- и обезьянка прыгает то вправо, то влево. Но двигалась она так тяжело и
неуклюже, что цыган то и дело награждал ее тумаками, чтоб шевелилась живее.
"Бедная зверюшка!" - подумал сердобольный Хвощ и осторожно высунулся
кустов.
Глянул и остолбенел. Да ведь это Чудило-Мудрило собственной персоной
пляшет на цепочке под цыганский варганчик!
Не в силах побороть жалость и удивление, Хвощ шагнул вперед и
воскликнул:
- Ты ли это, великий ученый?
Чудило-Мудрило тоже узнал его и закричал:
- Помоги, братец Хвощ, ради бога!
Они бросились друг другу в объятия и расцеловались.
Цыган разинул рот и выронил варганчик. Смотрит - и глазам не верит.
"Что за чертовщина? - думает. - Обезьяны - не обезьяны... Тьфу ты
пропасть! Да они лопочут, как настоящие люди!"
Струсил цыган, чуть цепочку рук не выпустил. Но тут его осенила
счастливая мысль. Быстро стащив с головы шляпу, он накрыл ею обоих
человечков. Потом привязал Хвоща на веревочку и, довольный собой,
рассмеялся.
- Ну, теперь зашибу деньжат на ярмарке! - сказал он. - Не медью, а
серебром да золотом буду брать за такое представление! Обезьяны, которые
плачут, разговаривают и целуются, как люди, - да такое раз в тысячу лет, а
то и реже бывает!
Он наскоро поел кулеша, который варился в котелке, засыпал угли золой
и, посадив ученого летописца на одно плечо, а Хвоща - на другое, быстрым
шагом двинулся в город.
Горько заплакал Чудило-Мудрило: до такого позора дожить - представлять
обезьяну на ярмарке! Но Хвощ незаметно подтолкнул его и шепнул:
- Не горюй, ученый! Еще не все потеряно!
- Ах, братец! - простонал Чудило-Мудрило. - Прощай теперь моя слава!
Что я значу без книги!
- А что с ней?
- Пропала!
- А перо?
- Сломалось!
- А чернильница?
- Разбилась!
- Н-да! - печально сказал Хвощ. - Это верно: какой же ты ученый без
книги, пера и чернильницы. Но слушай, что я тебе скажу. Позабудь, что ты
мудрец, и выпутывайся беды, как самый обыкновенный простак, вроде меня.
Вот увидишь, все еще обернется к лучшему.
Тут он замолчал, потому что сзади послышался гомон догонявшей их
толпы.
Это были цыгане - они тоже спешили в город на ярмарку. Шли загорелые,
оборванные цыганки, неся в платках за спиной грудных младенцев; ковыляли
старухи с трубками в зубах; шагали мужчины с котелками на палках;
вприпрыжку бежали цыганята, полуголые, с курчавыми волосами и плутоватыми
глазенками.
Цыган с Хвощом и ученым летописцем присоединились к толпе. Дойдя до
города, цыгане рассыпались: кто свернул налево, кто направо, и каждый стал
своей дорогой добираться до базарной площади.
Ярмарка была уже в разгаре.
Денек был погожий, людей - видимо-невидимо; лошади, телеги, скот
запрудили просторную, широкую площадь. Мужики толпились в рядах, где
продавались сапоги и шапки, крестьянки торговали горшки да миски, девчата
покупали ленты и бусы, а ребятишки, держась за материнские юбки, свистели в
глиняных петушков или грызли пряники.
С телег, плетеных коробов вытягивали шеи гуси и утки; толчея,
суматоха, кудахтанье, гогот, гомон.
Но настоящее столпотворение было у балагана. Перед ним, подбоченясь,
стоял цыган и орал во все горло:
- Эй, честные христиане, подивитесь на чудеса в балагане! Слушайте,
смотрите - денежки платите! Две ученые обезьяны - прямо с луны на шарабане!
Честное цыганское слово! Прямо с луны! Хлеб едят, как люди говорят, песенки
играют, народ потешают! Эй, честные христиане, полюбуйтесь на чудеса в
балагане!
Народ бросал медяки и протискивался к балагану, где Чудило-Мудрило бил
в бубен, а Хвощ играл на свирели.
Пользуясь тем, что все обступили балаган, цыгане стали шнырять среди
телег: где тулуп стянут, где платок, где кадушку масла, где яичек или
курочку.
Никто ничего не замечал - все уставились на балаган, поглощенные
удивительным зрелищем. Только Хвощ все видел.
Когда Чудило-Мудрило, всем на удивление, отбарабанил свой номер, Хвощ
поднес к губам свирель, но, вместо того чтобы играть, запел:
Берегись! Ворище по телегам рыщет!
Берегись! Ворище по телегам рыщет!
Зрители переглянулись с недоумением, а Хвощ как ни в чем не бывало
опять запел:
Берегись! Ворище по телегам рыщет!
Берегись! Ворище по телегам рыщет!
Тут один крестьянин оглянулся на свой воз, а тулупа-то нет. У другого
только что купленные сапоги исчезли. Не успели мужики взять в толк, что
происходит, как женщины крик подняли: у старостихи узорчатый платок пропал.
Народ бросился догонять воров, а цыгана поколотили так, что он и про
цепочку и про веревочку забыл. Воспользовавшись суматохой, Хвощ и
Чудило-Мудрило исчезли, будто в воду канули.
Уже за полдень перевалило, когда гномы, еле переводя дух, добежали до
леса и бросились на траву - отдохнуть немного.
Особенно устал Чудило-Мудрило. Цепь, к которой приковал его цыган,
немилосердно натирала ему ногу и мешала идти. Ученый стонал и охал от боли,
пока Хвощ не разбил цепь камнем и не приложил к ноге свежую травку. Но
лечить Чудилу-Мудрилу было не так-то просто. Он отчаянно сопротивлялся,
утверждая, что все эти простонародные средства годятся разве что для
мужиков, но никак не для ученых. Однако, почувствовав облегчение, сразу
умолк.
А Хвощ, внимательно оглядевшись, радостно воскликнул:
- Да ведь это та самая полянка, где нас цыган поймал! Ура! Значит, и
кулеш тут!
И бросился искать потухший костер. Обнаружив его очень скоро, он
разгреб золу, подложил хвороста и стал дуть о всех сил. Угли разгорелись,
повалил дым, по хворосту запрыгали искры, и наконец вспыхнул яркий, веселый
огонек. Скоро в котелке забулькал вкусный кулеш. Друзья поели и закурили.
Посидев немного, они уже собрались было в путь, как вдруг Хвощ
наткнулся ногой на что-то твердое. Нагнувшись, он поднял варганчик, оглядел
его со всех сторон и заиграл.
На звуки варганчика, разбудившие лесное эхо, сразу отозвались
кустов дрозды, зяблики, синицы, пеночки и другие птицы, будто там был
спрятан целый оркестр, который только и ждал сигнала.
Один щегол заливался так сладко, что дерево, где он сидел, все
покрылось розовым цветом, а полевые маргаритки, шиповник и лиловые
колокольчики зашептали: "Весна... Весна... Весна!.."
Опустив варганчик и опершись на палку, Хвощ с упоением слушал. Но вот
к пению птиц и шепоту цветов присоединилась другая, печальная мелодия.
Сначала она доносилась далека, потом зазвучала ближе.
На опушку вышла можденная, бедно одетая женщина. Она собирала
лебеду, то и дело утирая рукой слезы, и пела, думая, что ее никто не
слышит:
Ой, весна, весна в поле,
Ой, ты горькая доля!
В закромах ни крупинки
И в хлеву ни соринки!
Жалобное эхо вторило ей, далеко разнося песню по лесу.
В доме хлеба ни крошки,
Деткам супу ни ложки!
Ой, луга зацветают,
Детки слезы глотают!..
И снова лесной чащи отозвалось эхо.
Ой, с росой солнце встало -
Мои слезы застало.
Ой, с росой закатилось -
Я слезами умылась!.. -
все пела женщина, собирая лебеду.
Слушал Хвощ эту песню, и сердце у него сжималось от жалости.
Представилась ему весна в деревне, когда у бедняков кончаются хлеб и мука,
скот дохнет от бескормицы, матери кормят детей лебедой, а кто может испечь
лепешку отрубей, считается счастливцем.
Когда песня смолкла, он сказал со вздохом:
- Теперь я знаю, что весна пришла! Птицы поют, цветы расцветают, а
голодные плачут.
Тут он вспомнил, что сор Хрустального Грота на земле превращается в
деньги. И, прокравшись тихонько к тому месту, где женщина рвала лебеду,
вывернул оба кармана и стал их вытряхивать. На земле сразу что-то
заблестело.
- Клад! Клад! - закричала женщина, увидев серебряные монетки. - Слава
богу! Теперь не помрем с голоду! Выбьемся нищеты!
Глядя на нее, Хвощ тер кулаком глаза: лицо у него сморщилось - вот-вот
сам заплачет.
Смиренно поцеловав землю, женщина поднялась и ушла в лес.
- Ну, больше нам тут нечего делать! - сказал Хвощ, когда женщина
скрылась в лесу. - Весна на дворе! Надо скорее сообщить королю!
Но, едва сказал, на дороге послышались шаги. Глядь - а это цыган,
который их на ярмарке показывал, за своим варганчиком и котелком воротился.
Не растерявшись, Хвощ поднял с земли суковатую палку - для защиты.
Чудило-Мудрило вскочил и хотел уже было дать тягу. Но Хвощ схватил его
за рукав и сказал:
- Не бойся! Плясали мы под его дудку, теперь он под нашу попляшет! В
твоей книге сказано, что в минуту страшной опасности мы, гномы, можем
превратиться в великанов. Говори скорей, что для этого надо сделать?
Но Чудило-Мудрило только зубами щелкал от страха и не мог вымолвить ни
слова.
- Ну говори же! - торопил его Хвощ.
А цыган уже, добежал до полянки.
- На... на... надо, - заикаясь, лепетал Чудило, дрожа как в лихорадке,
- на... назвать что-нибудь... большое! Самое большое...
Но тут цыган их заметил и закричал:
- Ага, попались, голубчики! Погодите, сейчас я расквитаюсь с вами!
- Гора! - поспешно воскликнул Хвощ дрогнувшим голосом.
Но не вырос и на полдюйма.
- М... м... мудрость! - пролепетал Чудило-Мудрило.
Но и это не помогло.
- Сила! - в ужасе заорал Хвощ, потому что цыган уже протянул к нему
руку.
Но остался таким же, каким был.
И тут донесся тихий голос, словно листва зашелестела:
- Добро!
Это сказала бедная женщина, которая шла по лесу, радуясь своему
счастью, а эхо повторило за ней.
Цыган побледнел и остановился как вкопанный.
Крохотные гномики стали расти, расти у него на глазах, а он все
пятился, пятился, шепча побелевшими от страха губами:
- Сгинь, пропади, нечистая сила! Сгинь, пропади!
Но гномы переросли его уже на целую голову, на две, на три; вот они
сравнялись с соснами и предстали перед ним грозными, могущественными
великанами. Теперь он сам рядом с ними казался карликом.
Цыган упал на колени и, сложив руки, взмолился:
- Простите, господа великаны! Я думал, вы обезьяны, а вы, оказывается,
волшебники! Простите бедного цыгана, могучие чародеи!
Хвощ-великан нахмурил брови и сказал басом:
- Ладно, так и быть, помилую. Сегодня я добрый! Но за это ты отнесешь
нас через лес и реку к Хрустальному Гроту. Только смотри, если хоть раз
тряхнешь, или веткой оцарапаешь, или в воде замочишь, берегись! Мигом в
водовозную клячу превращу! Да о еде позаботься! Корми нас посытней да
почаще!.. А что это у тебя в торбе?
В торбе оказалась лепешка, которую цыган стянул с лотка на ярмарке,
кусок колбасы и сыр.
- Мало! Очень мало! Никуда не годится! - ворчал Хвощ, выгребая припасы
торбы.
Цыган, не вставая с земли, захныкал:
- Уж лучше водовозной клячей быть, чем таких двух верзил, как ваша
милость, на себе таскать, да еще кормить досыта! Все одно погибать!
И он начал стонать и всхлипывать.
Эхо постепенно стихало, замирая в лесу, и великаны стали уменьшаться.
- Не бойся, цыган! - сказал Хвощ. - Встань! Ты видел нашу силу и
могущество. Теперь мы опять станем маленькими гномиками, и тебе легко будет
нас нести. Только смотри, чтоб еды было вдоволь! Сколько нужно для двух
великанов.
Поднял голову цыган, а перед ним два карлика. Смеясь и плача, кинулся
он целовать им руки, а потом, когда они поели и закурили трубочки, посадил
к себе на плечи и двинулся в путь.
Нес их цыган до вечера, нес всю ночь - полная луна ярко светила. Ноги
у него уже подкашивались от усталости, но он не смел жаловаться, боясь, как
бы эти могущественные волшебники снова не превратились в великанов.
Лепешки и сыра своего ему даже попробовать не пришлось: Хвощ то и дело
лазил в торбу и уплетал за обе щеки. Он ел, ел, пока не раздулся, как
пузырь. Цыган кряхтел от тяжести; плечо, на котором сидел Хвощ, совсем
онемело. Не в силах терпеть, он все время менял гномов местами, пересаживая
их с плеча на плечо.
На другой день к обеду они пришли к Хрустальному Гроту. Вход был
завален камнем, но оставалось отверстие, достаточное, чтобы пролезть гному.
Чудило-Мудрило легко прошел бы через него: ученые ведь всегда худые. Зато
Хвощ так растолстел за время путешествия, что ему и думать об этом было
нечего. Попробовал он одним боком протиснуться, попробовал другим - не
выходит. Тогда он крикнул цыгану:
- Эй, ты! Не видишь: камень вырос и завалил вход! Отвали-ка его!
Но цыган, видя, что путешествие подошло к концу, расхрабрился.
- Могучий господин! - сказал он. - Твое слово - закон. Но сначала мне
хотелось бы взглянуть на мой варган. Цыган без варгана - все равно что
нищий без клюки. Послужил я вам верой-правдой, теперь верните мне мое.
- Уж не можешь не выцыганить чего-нибудь напоследок! - сказал Хвощ и
вытащил варган. - Отваливай камень, да живо, я спешу к королю.
Цыган поднатужился, приналег на камень, да так сильно, что сам со
своим варганом покатился вслед за камнем под горку.
В Грот заглянуло солнце, залив его теплом и светом.
- Здорово, братцы! - крикнул Хвощ.
В ответ раздались сотни голосов:
- Солнце! Солнце! Солнце!
Глава третья
Король Светлячок покидает Хрустальный Грот
Ночь была тихая, теплая, еще не рассветало. Возвращаясь с ярмарки,
Петр Скарбек вдруг увидел какой-то свет на горе, будто горит что-то.
"Что за диво? - думает. - Огонь не огонь... Может, клад? Старики
говорят, в старину в этих местах разбойники жили и добычу здесь зарывали:
серебро, золото... Не иначе, волшебный огонек горит, деньги в нем от крови
и слез очищаются... Сто лет гореть будет. А если сиротский грош, то и все
двести... Никому тот клад не дается, пока вся обида не выгорит... А нашел -
с бедняками, с сиротами поделись, не то впрок не пойдет. Эх, кабы мне
найти!.."
Подстегнул Петр кнутом свою клячу и поехал прямо на свет.
"Погаснет или нет? - думает. - Коли не вышел срок, обязательно
погаснет".
Но свет не гас; наоборот, разгорался все ярче. Из-под камней лилось
радужное сияние, словно солнце играло в каплях росы.
У Петра сердце заколотилось. Мужичонка был он бедный, как церковная
мышь, а тут еще жена померла полгода назад, оставив ему сирот - двух
белоголовых мальчуганов. Ребятишки, жалкая хатенка, кляча да телега - вот и
все его богатство.
Хоть он и занимался возом, скитаясь по дорогам в погоне за лишней
копейкой, все равно в доме частенько не бывало хлеба. Ох, пригодились бы
денежки, еще как пригодились бы!
Едет бедняга, а сам молится про себя и мечтает: "Вот куплю у соседа
полоску, картошку посажу - ребятишки сыты будут..."
Вдруг видит - бегают, суетятся в этом сиянии малюсенькие человечки, от
земли не видать; бороды длинные, одеты чудно, но вроде на людей похожи.
- Гномы! - прошептал Петр, и по спине у него забегали мурашки.
Он натянул вожжи, торопясь свернуть в сторону, чтобы на глаза им не
попадаться.
Да поздно!
Толпа гномов окружила телегу и ну кричать:
- Эй, эй, хозяин! Подвези вещички!
И, не дожидаясь ответа, уже карабкаются на телегу.
Один за дрожину уцепился, другой - за грядку, третий по спицам
взбирается, четвертый - по оглобле. Прямо напасть!
Стоит Петр, глядит, что дальше будет, а на душе кошки скребут: и
страшно, и вроде стыдно бояться такой мелюзги. Как тут быть?
Но раздумывать некогда. Едва несколько гномов вскарабкались на воз,
другие стали подавать им какие-то чудные ларцы, сундучки - от них-то и
разливалось чудесное сияние, - швырять в телегу бруски золота и серебра,
словно обыкновенное железо.
Вокруг стучало, звенело, сверкало. У крестьянина чуть в голове не
помутилось - он уже и сам не понимал, во сне или наяву видит все эти
чудеса.
То огнем полыхнут ларца красные рубины - камни как на подбор,
каждое с перепелиное яйцо; то даже посинеет все кругом от голубых сапфиров,
ясных, как небесная лазурь; то зеленый отсвет упадет на лица от сундучка,
полного умрудов. Перстни, ожерелья - прямо глаза разбегаются, не знаешь,
на что и смотреть.
И среди этих многоцветных сокровищ проворно хлопочут гномы, пестрые,
как тюльпаны весной.
Вот уже телега нагружена чуть ли не доверху. Последние сундуки и ларцы
вынесены Грота. И вдруг засиял чистый, яркий свет, будто утренняя звезда
взошла. Петр даже глаза рукой заслонил от внезапного блеска, а когда
открыл, то увидел выходящего Грота короля гномов в золотой короне, в
пурпурной мантии и с золотым скипетром, в котором сиял огромный брильянт.
От него стало светло как днем.
Оробел Петр - отродясь не видывал такой важной персоны. Из царей он
знал только Ирода, которого мальчишки на рождество показывали, обходя
деревню с самодельным кукольным театром.
Растерялся он, не знает, что и делать: то ли поклониться маленькому
королю, то ли удирать без оглядки.
Но король милостиво склонил свой скипетр и сказал:
Здравствуй, добрый мужичок!
Блок путь твой иль далек?
Подвези-ка, удружи,
Гномам службу сослужи!
И стал взбираться на телегу, в чем ему усердно помогали придворные,
увиваясь вокруг, - каждому хотелось услужить королю.
Но влезть оказалось не так-то просто. Пурпурная мантия зацепилась за
борт телеги, скипетр - за чеку, корона чуть с головы не упала, а красные
златотканые туфли соскользнули с ног и провалились в сено.
Король о всех сил старался вскарабкаться на телегу, но очень уж ему
мешал его паж, по имени Колобок. Грузный, неповоротливый, как чурбан, он то
на мантию наступит, то назад ее потянет, а как стал в сене туфли
разыскивать, и вовсе на короля повалился. Никакого от него проку, только
зря под ногами путается.
Увидев, что гномы ничего плохого ему не делают, Петр приободрился и
даже прыснул украдкой в кулак, до того потешное было зрелище. Он не раз
слышал, что с гномами надо хорошо обходиться, и того, кто им угодит, они не
только не обидят, а еще и одарят.
Дед покойный сказывал ему, что гномы любят в хатах у добрых людей
селиться - по запечкам, по мышиным норкам, а ночью вылезают и всякую работу
по дому делают: масло за хозяйку собьют, тесто замесят, пряжу спрядут, да
такую белую, ясную - прямо серебром отливает.
Но не всегда сидят они в бе. Случается, и на конюшню заглянут:
лошадям гриву заплетут в мелкие косички, скребницей вычистят, да так, что
шерсть как зеркало блестит...
А во время жатвы сядет гномик на меже и качает младенца, подвешенного
в платке под ивой, чтобы спал крепко и не мешал матери жать.
Захнычет младенец - гномик ему песенки чудесные поет. Потом, когда
подрастет ребенок, песенки эти всплывают у него в памяти, словно кто их
нашептывает.
А люди, глядя на мальца, только головой качают да приговаривают:
- Что за чудо! Поет и на свирели играет, будто кто его выучил!
И невдомек им, что он просто песенки вспоминает, которые пели ему
гномы, баюкая в поле под ивой.
Рассказывал еще дед, что его самого гномы так же вот петь научили, и
он всегда потом оставлял для них на краешке лавки хлебных да творожных
крошек. С полу они подбирать не станут - брезгают.
А когда, бывало, в хате шла праздничная стряпня, дед отщипнет по
кусочку от каждого кушанья - от пирога, от колбасы - и на лавку положит для
своих маленьких помощников.
И дела у деда шли хорошо - кони были рослые, что твои лоси, шерсть на
овцах пышная, как соломенная стреха, а таких дойных коров, как у него, во
всей деревне не сыщешь. И не диво - покойная бабка всегда гномам молочка
оставляла в ореховой скорлупке.
Так и шло, пока живы были старики и отец Петра. А после их смерти взял
сирот под опеку дядя - новые порядки завел, хозяйство запустил, все, что
только можно, себе тянул.
Обидел он сирот, разорил их вконец.
Тогда гномы среди бела дня, на виду у всех, вылезли запечка, вышли
хаты и зашагали прочь. А с ними исчез и последний достаток. Ничего не
осталось у сирот, но и дяде сиротское добро не пошло впрок.
Вот о чем думал Петр, стоя в сторонке.
А гномы тем временем погрузили последние сундуки и шкатулки,
расстелили дорогой бархат, усадили на него короля, придворные уселись тут
же, пониже, а вся остальная братия разместилась как попало и загалдела,
закричала, торопя крестьянина:
На оглоблю, на дрожину
Влез король со всей дружиной,
Сел в телегу в добрый час!
Эй, вези скорее нас!
- А куда везти-то? - спросил Петр, уже совсем приободрясь и повеселев.
- Направо или налево?
А гномы в ответ:
Камень справа - полевей!
Камень слева - поправей!
Поезжай-ка, да живей!
Петр опять спрашивает:
- Да куда везти-то?
А гномы в ответ:
На поля, в леса, к ручьям,
Ближе к солнечным лучам!
Почесал Петр в затылке.
- А велика ли будет плата?
Может, головка мака сухого,
А может, и просто доброе слово... -
отвечают гномы.
- Э, нет, так дело не пойдет! Не согласен! Лошадь моя, телега моя, и
все добро на ней - мое!
Не велик у гнома рост.
Да не так-то гномик прост!
Умен, смышлен самый малый даже!
Твой конь, твой воз - не твоя поклажа! -
закричали гномы и забряцали саблями.
- Ну ладно, половину давайте!
- Слушай, добрый человек! - тихим голосом сказал король Светлячок. -
Тебе не то что половины - миллионной доли этих сокровищ хватило бы, чтобы
погибнуть. Богатство калечит хуже злой болезни. Тело становится немощным,
дух слабеет, и человек сбивается с пути.
И гномы запели хором:
Эй, богач! Зачем живешь,
Коли хлеб чужой жуешь?
Когда они замолчали, король продолжал:
- Не все сокровища отдала мать-земля людям - она доверила их и нам,
своим маленьким слугам. Мы стережем их, но не богатеем. Мы не превращаем
слез бедняков в жемчуг, не покупаем и не продаем брильянтов, не чеканим
золота монеты. Мы только любуемся блеском драгоценностей, славим землю и
верно храним ее богатства.
- Коли вы такой добрый, скажите, откуда же взялись эти сокровища? -
спросил Петр.
- Из земли. Сокровища - это все, что потерял и чем пренебрег человек:
пропавшая даром минута - сапфир; брошенный кусок хлеба - сверкающий жемчуг;
сила, не послужившая на пользу людям, - чистое золото. Если бы люди не
теряли своих сокровищ, они бы разбогатели. А так сокровища уходят в землю,
и мы их стережем.
Петр разинул рот.
- Так, значит, вы, как слепые кроты, в земле живете? Что же вы там
делаете?
А гномы хором ему в ответ:
Считаем, считаем
Песчинки в песке
И капли воды
В ручейке и в реке,
Капли росы,
Капли пота в жару,
Цветы на лугу,
Иголки в бору,
Заносим березкам
Итог на кору!
- Тьфу! - плюнул Петр. - Пойми тут! Велите, король, сидеть им тихо, а
то у меня голова кругом идет! Ехать так ехать; только сперва скажите, в
какую сторону и сколько вы мне заплатите.
Он взял вожжи в руки, собираясь идти рядом со своей клячей, потому что
сесть ему было некуда.
- Будь покоен, добрый человек, - сказал король и поднял скипетр, - не
обидим тебя, наградим за труды.
- Ладно! - отозвался Петр. - Положусь на твое королевское слово! Так
куда же мы поедем?
Гномы закопошились, загудели, как пчелы в улье. Один предлагал одно,
другой - другое. Тихий голос короля тонул в этом шуме.
Тут встал Чудило-Мудрило и заявил:
- Ни одно государство не может обойтись без ученых и ни один ученый -
без книг, а потому пусть этот добрый поселянин отвезет нас туда, где много
гусей; там я найду себе новое перо и покрою себя новой славой.
Тут Хвощ, который по уши провалился в сено, вскочил и закричал:
- Чепуха это все! На что мне твои книги и твоя слава, если я голоден?
Сытое брюхо важнее всего, а остальное выеденного яйца не стоит! - И,
обернувшись к королю, продолжал: - Если вы хотите, ваше величество, чтобы у
вас в королевстве было спокойно, позаботьтесь, чтоб не было голодных. Вот
мой совет: пусть крестьянин везет нас туда, где в горшках варится каша, а
на сковородке шкварки шипят! Иначе я не согласен.
- Верно! Верно! - закричали остальные. - Мы тоже не согласны!
И зашумели в телеге, словно повздорившие горожане.
Король поднял сверкающий скипетр и, чтобы положить конец спорам,
сказал:
- Раз нет меж вами согласия, слушайте мой приказ. - И обратился к
Петру. - Вези нас, добрый человек, куда хочешь.
Петр ухмыльнулся, левый глаз прищурил, а правым на Хвоща покосился и
подумал: "Ну погоди ты у меня, толстяк! Других уж, так и быть, свезу с
королем туда, где посытнее. А тебя, я не я буду, коли в Голодаевке не
высажу. Там небось похудеешь!"
Щелкнул кнутом и тронулся в путь.
Глава четвертая
Хвощ встречается с сироткой Марысей
То ли голубь где воркует -
Стонет пущею лесною,
То ль соловушка тоскует -
Все прощается с весною?
То ли лес шумит - вздыхает,
Черный лес шумит ночами,
То ли ветер где рыдает,
Воет, плачет над полями?
Не соловушка горюет,
Ох, не лес, не вольный ветер -
Мать Марысю оставляет
Сиротой на белом свете!
Кто накормит? Кто напоит?
Кто укутает в морозы?
Кто присмотрит за чужою,
Приголубит, вытрет слезы?
В золотой ее качала
В тростниковой колыбели,
Ей теперь земля да лавка -
Две пуховые постели.
Убаюкивала песней,
Утром песенкой разбудит...
- Эй, вставай, - Марысе скажут, -
Будет спать! - чужие люди.
Мать кормила хлебцем белым,
Золотистым медом вволю...
Черствой коркою, сиротка,
Заедай лихую долю!
Бела льна полотна ткала,
Чтоб бела была рубашка...
Попаси гусей сначала,
Оборванка, замарашка!
Скрылось солнце за горою,
Догорело небо зорькой,
Мать Марысю оставляет
Навсегда сироткой горькой.
День-деньской Марыся плачет,
День-деньской не молвит слова...
Вот и жаворонок вьется,
Ласточка щебечет снова...
Вот и жаворонок вьется,
Верба ветки распушила,
Поросла травой зеленой
Материнская могила.
Материнская могила,
Буйной травкой заросла ты!
Дочка слезы утирает -
Люди выгнали хаты...
Ты пойди-ка в мир широкий,
Ты пойди под вольно небо,
Эй, пойди-ка послужи-ка,
Сирота, за корку хлеба!..
Эй, пойди-ка походи-ка
С хворостиной за гусями,
Пусть-ка моют буйны ливни,
Солнце жжет тебя лучами.
Пусть-ка моют ливни буйны,
Пусть закружит буйный ветер.
Послужи за корку хлеба,
Коль одна на белом свете!..
Вот какая была у Марыси доля. Волосы у нее золотые, как солнце, глаза
- лесные фиалки, а на сердце - печаль и тоска.
- Сиротка Марыся, - спросит, бывало, хозяйка, у которой она гусей
пасла, - отчего ты не смеешься, как другие?
А Марыся в ответ:
- Как же мне смеяться, когда ветер в поле стонет?
- Сиротка Марыся! Почему не поешь, как другие?
А Марыся в ответ:
- Как же мне петь, как же мне веселиться, когда березы в лесу плачут?
- Сиротка Марыся! Что же ты не радуешься, как другие?
А Марыся в ответ:
- Как же мне радоваться, как же мне веселиться, когда земля слезами
умывается?
Вот какая была сиротка Марыся.
Прилетят птицы, сядут на дерево и запоют:
Сирота, сирота,
Головушка золота,
Синие очи,
Скажи, чего хочешь?
Подымет Марыся печальные глаза и ответит тихо:
Ничего не хочу - ни серебра, ни злата.
А ракита мне мила у родимой хаты...
А птицы опять:
Сирота, сирота,
Головушка золота,
Синие очи,
Скажи, чего хочешь?
А Марыся в ответ:
Ничего не хочу - ни воды, ни хлеба,
А была б над головой крыша вместо неба...
Защебечут птицы, крылышками затрепещут, головками завертят, а одна
запоет:
Сирота, сирота,
Головушка золота,
Синие очи,
Проси о чем хочешь!
А Марыся в своей холщовой рубахе худые ручонки сложит и скажет:
Об одном прошу я, птицы мои, птицы,
Пусть мне нынче ночью матушка приснится!..
И Марысе не раз, бывало, снилась покойная матушка. Тиха, бела, как
лунный свет, скользнет она по бе и склонится над спящей.
А кажется Марысе, будто солнце светит и цветы благоухают. Протянет она
во сне руки и прошепчет:
- Это ты, матушка?
И в ответ, словно вздох, прозвучит ласковый, тихий голос:
- Я, деточка!
И матушка растает, исчезнет, как лунный свет, а Марыся проснется со
вздохом и примется за дело. Трудилась она не покладая рук, чтобы за чужой
угол отплатить, за охапку соломы, на которой спала, за ложку похлебки,
которой кормилась, за холщовую рубаху, в которую одевалась. Зимой
хозяйского ребенка нянчила, в лес за хворостом ходила, воду колодца
носила, а летом гусей пасла.
Так и звали ее в деревне - кто Марысей-гусятницей, а кто сироткой
Марысей.
Прошел год, прошел другой - все и позабыли, что у девочки есть
фамилия, что она дочь Кукулины, той доброй женщины, что за Хвоща
заступилась, когда его била крестьянка.
И сама Марыся, когда ее спрашивали: "Как тебя зовут, девочка?" -
отвечала: "Сиротка Марыся".
Лужайка, где Марыся пасла гусей, была возле леса, довольно далеко от
деревни, прозванной с давних пор Голодаевкой, потому что земли там были
тощие, хлеб родился плохо и голод был частым гостем.
Десятина - песок, десятина - вода.
Год - урожай, а два - голодай!
На мокрых лужайках и паслись целые стада гусей. Как начнут гуси ввысь
рваться, крыльями бить да гоготать - за версту слышно.
Всем деревенским ребятишкам находилась работа - гусей пасти. Пасли и в
одиночку, и ватагами - как кому дома велели.
Вечером ватага рассыплется, и каждый сам гонит своих гусей домой.
Тогда по всей Голодаевке только и слышно:
- Тега, тега, тега!
Крики, щелканье кнутов, словно свадебный поезд едет.
И долго еще после захода солнца не смолкает гогот в хлевах и закутах.
А иногда и ночью гуси вдруг ни с того ни с сего переполошатся, раскричатся
на всю округу.
Марыся пасла своих гусей одна, на лесной опушке. У хозяйки было их
только семь штук, и она берегла их, не позволяла пасти на общем выгоне. А
Марыся даже рада была этому: дети смеялись над ней, потому что она ни в
прятки играть не умела, ни в салочки, ни танцевать с девочками на лужайке.
То ли силенок было мало - на чужих хлебах ведь житье не сладкое, то ли
о горькой доле своей забыть не могла, только она и вправду не любила
бегать, играть и резвиться с другими детьми. Зато петь любила. И столько
песен знала, что за весь день не перепеть.
И про то, как "Зосе ягод захотелось, а купить-то не на что", и как
"коник сивый, долгогривый в чистом во поле могилку рыл хозяину копытом", и
про волшебную свирель, которая говорила пастушонку человечьим голосом: "Ты
играй себе, играй!.." И как "медведь косматый пришел к волчице сватом", и
как "белые лебедушки за синь-море улетели", и "жил-был у бабушки серенький
козлик"...
Но больше всего любила Марыся песенку про сиротку, что гусей домой
гнала. Эта песенка словно про нее была сложена.
И когда над лесом гасла вечерняя заря, Марыся громко затягивала тонким
голоском:
Вы подите, мои гусаньки, домой,
Вы по тропочке ступайте луговой,
Скоро ночь, а мне так боязно одной!
Грустная песенка хватала за сердце, и кто бы ни шел мимо - обязательно
остановится и послушает, а у иного слезы навернутся.
Кто уж научил Марысю этим песням, невестно.
Может, темный бор, что так глухо шумит по вечерам. Может, травы или
весенние рощи, что так тихо шелестят, будто переговариваются человечьими
голосами. А может, сама тишина, что звенит и поет над полями и перелогами.
Слушает Марыся эти голоса и до того заслушается, что ни голода, ни холода
не чувствует. Вот и солнышко садится, домой пора, а она и не заметила, как
день пролетел.
Ей и в голову не приходило, что кустов следит за ней хитрыми
горящими глазами разбойница Сладкоежка - та самая лиса, что жила по
соседству с Хрустальным Гротом в норе под трухлявым сосновым пнем. Лиса
только прикидывалась смиренницей, а сама так и норовила ухватить кусок
пожирнее.
Особенно любила она гусятину. Обходя сторонкой большие стада, которые
пасли ребята посильнее, лиса возложила все свои надежды на семь Марысиных
гусей. Прячась в кустах, она с каждым днем все ближе и ближе подкрадывалась
к лужайке.
А Марыся, ничего не подозревая, беззаботно пасла своих гусей,
беззаботно гнала их вечером домой. Один был у нее помощник - маленький
желтый пес, по кличке Рыжик. Он так привязался к девочке, что не отходил от
нее ни на шаг.
Сладкоежка терпеть не могла Рыжика.
"Противная собачонка! - говорила она сама себе, брезгливо морщась и
отплевываясь. - Никогда не видела более уродливого создания! Взять хотя бы
уши. Острые, торчком, - разве такие бывают у собаки? А шерсть? Рыжий, как
Иуда! И характер у него, наверное, отвратительный! Ну что за повадки! Что
за манеры! Да это настоящий дармоед! Слов не нахожу, чтобы выразить свое
отвращение! Один его вид тошноту вызывает. И где это слыхано, чтобы
порядочная собака целый день сиднем сидела и стерегла какую-то жалкую
семерку гусей? Стыд и срам! Семь гусей! Ха-ха-ха! Смех, да и только! И
какой дурак позарится на эдакую дрянь - подумаешь, лакомство! Может быть,
предки наши и прнавали это блюдо, да ведь мало ли какие причуды бывают у
стариков! В наше время ни одна уважающая себя лиса в рот не возьмет такую
гадость! Что касается меня, то я брезгаю гусятиной. А этого рыжего пса и
оборванную девчонку просто видеть не могу! Если бы не решение удалиться от
мира, давно бы меня здесь не было. Но что поделаешь! Приходится терпеть,
коли дала обет жить праведно и творить добро..."
Тут лиса вздыхала так тяжко, что у нее усы шевелились, и,
прищурившись, поглядывала одним глазом то на Рыжика, то на гусей, то на
Марысю. Потом отворачивалась, криво усмехаясь.
Вдали уже показалась Голодаевка, озаренная луной. На нее-то и правил
Петр, свернув с большака.
Ехал он, ехал, а потом обернулся к сидевшим в телеге гномам и говорит:
- Люди мы, конечно, неученые, но я своей головой так рассуждаю, что
негоже вам, господа, всем в одном месте высаживаться. Шутка ли, сразу
столько едоков в деревню нагрянет. Дороговна такая будет - не приведи
господь. Чего доброго, и животы подтянуть придется.
- Верно! - отозвался кто-то телеги.
Это был Хвощ, по самые уши зарывшийся в сено.
- То ли дело по двое, по трое, по пять разбросать по разным деревням.
И вам будет лучше, и крестьянам.
- Видно, ты человек неглупый, - молвил в ответ король. - Так и сделай.
Петр придержал лошадь, почесал в затылке и указал на придорожную
деревню:
- Да вон хотя бы в той деревне можно двух-трех высадить. Как сыр в
масле будут кататься! Деревня-то недаром называется Обжираловкой - самая
зажиточная в округе. Что ни мужик - то богатей, а здоровенные, что твои
быки! Бабы, детишки толстые, круглые - не ходят, а словно шарики
перекатываются! Да и как тут не растолстеть, ежели в каждой хате с утра до
поздней ночи варят, жарят, солят, скот да птицу бьют, как на пасху! Здесь
мужик как утром за стол сядет, так и не встает до полден, а встанет - и то
затем только, чтоб за другую миску сесть.
- Стой! Стой! - закричал сена Хвощ.
Но Петр едет себе дальше, будто не слышит.
- Да чего ж им и не сидеть целый день за столом, когда там земля
такая, что без сохи сам-сто родит. А ветчины, сала, а гусиного жира - ввек
не съешь!
- Стой! Стой! - еще громче закричал Хвощ, выбираясь сена. - Стой,
тебе говорят!
- Что случилось? - удивился Петр, притворясь, будто только что его
услышал.
Вылез Хвощ сена и, глядя в упор на мужика, спросил:
- А не врешь?
- Чего мне врать? Сущая правда!
- Вдоволь еды, говоришь?
- Ешь сколько влезет!
- И жирная?
- Сало так с бороды и течет.
- А миски большие?
- Да с луну будут!
Луна как раз заходила.
- Коли так, - сказал Хвощ, оборачиваясь к королю, - я остаюсь здесь,
ваше величество!
Он припал к королевским стопам, попрощался с товарищами и, вскочив на
борт телеги, крикнул крестьянину, чтобы поворачивал к деревне.
Петр, торопясь исполнить приказание, наехал на камень. Телега
накренилась, подпрыгнула, и Хвощ, вылетев нее, шлепнулся на землю.
К счастью, он не очень ушибся: рыхлый, глубокий песок, как перина,
смягчил удар. Но Хвощ все равно заорал благим матом, разбудив всех собак в
деревне, и они залились громким лаем.
На лай отозвался один гусак, за ним другой; проснувшись, загоготала
какая-то чуткая гусыня, за ней другая, третья, потом еще десять, двадцать -
и во дворах и хлевах такой шум и гам поднялся, словно на пожаре.
- Ой, косточки мои, косточки! - ощупывая бока, вопил Хвощ, испуганный
лаем и гоготаньем; но голос его тонул в этом шуме.
Петр стегнул клячу, и она побежала рысью. Хвощ встал и, оглядевшись,
увидел, что рядом на песке еще кто-то барахтается. В это время -за туч
выглянула луна, и он, к величайшему своему удивлению, узнал ученого
летописца.
- Не может быть! - воскликнул он. - Это ты, ученый муж?
- Я, братец, я!
- Неужели и ты вывалился телеги?
- Нет! Я выпрыгнул сам, с разрешения короля. Видишь ли, братец, где
гогот, там и гуси. Ясно?
- Ясно как день!
- А где гуси, там и перья. Верно?
- Как дважды два - четыре!
- А будут перья, будет и новая книга, и ко мне вернется моя слава. Так
или нет?
- Конечно! - горячо подтвердил Хвощ.
С готовностью поддакивая товарищу, он в глубине души не очень-то был
рад, что придется делиться с ним жирными кусками. И немного погодя Хвощ
сказал:
- Знаешь что? По-моему, ученому не пристало со всяким мужичьем
якшаться, с неучами одной миски хлебать. Так недолго и репутацию
погубить. сделаем вот как: я пойду в деревню, а ты - в лес. А ночью,
когда все заснут, я приведу тебя в хату, и ты подкрепишься чем бог послал.
Не беда, если не всегда будет густо, ведь не хлебом единым жив человек;
зато своего достоинства не уронишь. Разве это не самое важное?
- Спасибо за добрый совет, братец! - воскликнул растроганный
Чудило-Мудрило и, бросившись Хвощу на шею, стал его обнимать и целовать.
У Хвоща было доброе сердце, и ему стало немного не по себе. Уж больно
легко Чудило-Мудрило дал себя провести. Но жадность заглушила добрые
чувства, и, быстро подавив угрызения совести, Хвощ обнял ученого, проводил
его до леса и распрощался с ним, пожелав мудрых мыслей. А сам крадучись
задами стал пробираться к самой богатой с виду хате.
Но каково же было его разочарование!
В чулане хоть шаром покати, мышь и та с голоду сдохнет; в квашне
вместо теста отруби; ни окорока, ни каши, а салом и гусятиной даже не
пахнет! В горшки заглянул - пусто; не похоже, чтобы в них и вчера-то
что-нибудь варилось. Осмотрел миски, сковородки - ничего.
Хвощ - бежать хаты. Шмыгнул в другую - и там не лучше. Домов с
десяток обежал - везде одно и то же.
А спящие люди худы, как скелеты.
Ни постели, ни утвари сносной, даже лошади или коровы хорошей ни у
кого нет. Многие хаты совсем завалились и стоят, подпертые жердями, как
калеки на костылях. Не лучше и дом старосты.
Вот как туго всем пришлось перед новым урожаем.
- Ах ты обманщик! - обозлившись, крикнул Хвощ и сжал кулаки. - Вот это
надул! А я-то, дурак, попался на удочку! Да ведь это сущая Голодаевка! А
он, негодяй, наплел, будто деревня Обжираловкой зовется и у каждого здесь
сало с бороды каплет! Вот тебе и сало! Вот так ешь сколько влезет! Да я
здесь как жердь высохну! Хоть бы хлеба корочку раздобыть, колбаски кусочек
или мисочку борща!
Уже светало, и нищета деревни проступила совсем ясно, когда Хвощ
остановился перед столбом на распутье и, задрав голову, стал по складам
читать надпись на дощечке.
Читал и глазам не верил. Что за наваждение?
А на дощечке стояло: "Голодаевка".
Он еще раз перечитал: "Го-ло-да-ев-ка". Черным по белому написано.
- Голодаевка!
Хвощ всплеснул руками и остался стоять посреди дороги.
А солнышко медленно поднималось -за леса.
Он еще раз с тоской взглянул на столб, прочел: "Голодаевка" - и
вздохнул.
Ночь была холодная, и Чудило-Мудрило, прохаживаясь по лесу, чтобы
согреться, набрел на довольно высокий песчаный холмик, под которым
виднелась глубокая дыра. Каждый с первого взгляда понял бы, что это лисья
нора.
Но наш ученый весь свой век просидел над книгами и ничего не смыслил в
таких вещах. Он остановился как вкопанный и стал раздумывать, что бы это
могло быть.
"Гора? Крепость? - гадал он. - Уж не языческий ли это храм наших
предков? Весьма вероятно! Весьма вероятно!"
И он с величайшим вниманием стал обходить холм.
А норы между тем осторожно высунулась рыжая мордочка клинышком, с
горящими глазами и крепкими, острыми зубами. Высунулась, спряталась, опять
высунулась, и наконец норы вылезла поджарая лисичка Сладкоежка.
Она сразу же узнала ученого, но виду не подала, а, напустив на себя
важность, сделала шажок ему навстречу и спросила:
- Кто ты, незнакомый странник? И что привело тебя в сию обитель науки
и добродетели?
- Придворный летописец короля Светлячка Хрустального Грота к вашим
услугам, - вежливо ответил Чудило-Мудрило.
- Ах, это вы, сударь! - воскликнула Сладкоежка. - Какой счастливый
случай привел вас сюда?.. Как! Неужели вы не узнаете меня? Я автор многих
научных сочинений Сладкоежка, которую вы недавно почтили своим посещением.
Чудило-Мудрило хлопнул себя по лбу и воскликнул:
- Как же! Помню, помню! На меня просто минутное затмение нашло.
Покорнейше прошу простить, сударыня.
Он сказал "сударыня", решив, что не подобает называть такую важную
даму просто на "вы".
Они сердечно поздоровались. Потом Чудило-Мудрило сказал:
- Я был бы бесконечно прнателен вам, сударыня, если бы вы сообщили,
что это за холм. Но может быть, я кажусь вам слишком назойливым?
- Нет, что вы, помилуйте! - ухмыльнувшись, сказала Сладкоежка. - Я
велела насыпать этот холмик, чтобы всегда иметь под рукой достаточно песку
для присыпания моих рукописей*. - Она потупила взор, потерла лоб лапой и
скромно добавила: - Я много работала в последнее время, очень много... А
как подвигается ваше сочинение, уважаемый коллега? - спросила она с
любезной предупредительностью.
______________
* В прежние времена чернила не промокали промокашкой, а присыпали
мелким песком.
- Ох! - простонал Чудило-Мудрило. - Лучше не спрашивайте! Меня
постигло самое ужасное несчастье, какое только может постигнуть ученого:
моя книга погибла, а перо сломалось!
- Сломалось? - подхватила Сладкоежка, и глазки ее загорелись, а зубы
плотоядно блеснули. - Да ведь нет ничего проще, как достать новое, и не
одно! Пять, десять... Да что я говорю - сотни перьев готова я раздобыть для
вас, уважаемый коллега, если только вы окажете мне одну маленькую,
малюсенькую, вот как эта песчинка, услугу! Но ваша помощь понадобится мне
сегодня. И очень скоро! Через час!
Она подхватила ученого под руку и, прохаживаясь с ним взад и вперед,
заворковала ему на ухо:
- Видите ли, здесь неподалеку живет один пес, которого я просто не
выношу. Сама не могу понять, что меня в нем так отталкивает. То ли
уродливая внешность, то ли дурные наклонности: целыми днями он сидит,
ничего не делая, возле какой-то жалкой семерки гусей, которым не угрожает
ни малейшей опасности. Короче говоря, я терпеть не могу этого бездельника и
рада была бы бавиться от него хоть на несколько минут. Но он, как назло,
о дня в день является сюда с маленькой оборванной девчонкой и с этими
гусями, на которых и смотреть-то тошно - кожа да кости! Устроются здесь на
полянке, как раз напротив моего жилища, и отравляют своим присутствием
часы, посвященные научным трудам! Так вот, когда они явятся сюда сегодня,
подразните, пожалуйста, немного этого пса, дорогой коллега, пусть он за
вами погонится и отбежит в сторону, а я тем временем закончу сочинение, над
которым давно работаю. Если вы исполните мою просьбу, я преподнесу вам
целый пучок отменнейших перьев, которые обладают одним чудесным свойством:
уснешь вечером с таким пером в руке, а утром глядь - уже четверть книги
написано. Вот какие перья!
У Чудилы-Мудрилы глаза заблестели от радости. Он проглотил слюну и
воскликнул:
- С удовольствием, с превеликим удовольствием! От всего сердца рад
помочь вам, сударыня! Я весь к вашим услугам! Располагайте мною!
И он стал кланяться, шаркая то правой, то левой ножкой, и сердечно
пожимать лисе обе лапы.
Утренний туман рассеивался, открывая чистую, ясную лазурь. Загоготали
гуси, петух пропел с высокого насеста, ему ответил другой; в просыпающейся
деревне заскрипели колодезные журавли, замычали коровы, которых выгоняли со
дворов, над соломенными кровлями поднялись струйки синего дыма - верный
знак, что хозяйка похлебку поставила варить остатков прошлогодней муки.
Воду вскипятит, мукой засыплет, прибавит немного сыворотки, посолит, выльет
в миску и кликнет:
- Ну-ка, дети, живо за стол! Бери-ка ложку, Ягна! Скорей, Мацек, не то
Вицек все съест! Быстро, быстро! Хлебайте, не зевайте - пока роса, гусей
надо выгнать!
И вскоре во всех концах деревни защелкают кнуты и раздадутся тоненькие
детские голоса:
- Тега, тега, тега!
По песчаной дороге клубится пыль, гоготанье гусей сливается с
возгласами пастушат и щелканьем кнутов, и надо всем - пронзительный крик
старостиного гусака. Он бежит, взмахивая крыльями, впереди стада, как
полководец перед войском.
От одной хат отделилось и торопливо направилось к лесу маленькое
стадо гусей: четыре белых, три серых. За гусями - сиротка Марыся, босая, в
холщовой рубашке, в синей юбочке. Золотые волосы заплетены в косички,
личико умыто. Ступает Марыся легко-легко - трава почти не приминается.
Рядом с Марысей - рыжий песик. Он весело помахивает хвостом и лает,
если какой гусь отобьется от стада. С таким помощником Марысе и кнут ни к
чему, одного ивового прута достаточно. Идет Марыся с прутиком по алмазной
росе и поет тонким голоском:
Как входила сирота
Во чужие ворота,
Как служила сирота
За краюху хлеба,
Помогала сироте
Только зорька золота
Да солнышко с неба!
Гуси, гуси вы мои,
Тега, тега, тега!
С песенкой пришла Марыся на лужайку, села на пригорочке, а гуси ходят
вокруг нее, гогочут, молодую травку щиплют.
Рыжик обежал гусей раз-другой, дернул серого гусака за хвост, чтоб
неповадно было в лес ходить, тявкнул на белого, чтобы стадо стерег, а потом
улегся на краю лужайки и стал смотреть в лес. Очень чуткий пес был этот
Рыжик!
Деревья ласково кивали девочке верхушками и что-то таинственно
шептали, словно обещая защитить ее.
С другой стороны в пастбище вдавался узкий клин волнистой пшеницы.
Колосья кланялись лесу, слушали его шепот, узнавали разные новости и,
склоняясь к своим братьям колосьям, передавали им, о чем говорят деревья.
И пчелы, жуки, комары тоже разносили лесные тайны, рассказывая их
каждый на свой лад, кто басовитым, кто тоненьким голоском.
Только один рыжевато-бурый хомяк, живший в земляной норке на ближней
меже, не участвовал в общем разговоре; он прилежно трудился от зари до
зари, торопясь в погожие летние дни заготовить запасы на зиму.
Лишь когда у него челюсти совсем деревенели, устав перегрызать
травинки и стебли пшеницы, а спина немела под тяжестью зерна и сена, он
вставал на задние лапки и, выпрямившись, быстро озирался по сторонам,
поводя своими черными глазками-бусинками.
Хомяк хорошо знал и Рыжика и гусей, но не любил их за громкий лай и
гоготанье.
Зато Марыся ему очень нравилась, да и песенки ее пришлись по сердцу.
Стоило ему услышать ее звонкий голосок, как он сразу бросал работу, вставал
на задние лапки и, шевеля усиками, тихонько свистел, как бы подпевая.
Марыся тоже приметила хомяка и, видя, что он любит ее слушать, стала
петь нарочно для него - чтобы его порадовать.
"Наверное, и у этого зверька никого нет на свете; наверное, ему тоже
грустно, как и мне, - рассуждала она про себя. - Пусть хоть песенка его
развлечет!"
И выводила тоненько:
Как пришел медведь косматый
Да к волчице серой сватом!
Свадьбу волк играл в бору -
Пляшут гости на пиру!
Чтобы хомяк знал, что она поет для него, Марыся ласково ему улыбалась.
А он все стоял на задних лапах, шевелил усами и вертел головкой, тихонько
посвистывая.
Хотела Марыся познакомиться с ним поближе, но только шагнула к нему,
как этот дикарь плюхнулся на все четыре лапки и был таков! Только трава и
колосья заколыхались над ним, как вода в реке, когда в нее камень бросишь.
Видя, какой он дикарь, Марыся махнула на него рукой.
Рыжик тоже иногда поглядывал на хомяка и говорил сам себе:
"Вот еще, стану я за каким-то свистуном гоняться! Встал на задние лапы
и воображает, будто на собаку похож, которая служит! Кривляка, и больше
ничего! И свистит-то совсем как мальчишки деревенские, только, пожалуй,
потише. И усы нацепил, конечно, поддельные - ну скажите на милость, разве у
таких плюгавеньких зверюшек бывают усы, как у котов! Нет, куда ему до
нашего Мурлыки! Повернусь-ка к нему спиной, вот и все".
И он поворачивался, предоставляя хомяку созерцать свой пушистый хвост.
Или свернется в клубок подремать, а сам нет-нет да глаз приоткроет и
на хомяка покосится. А иногда заворчит тихонько, будто во сне. Но пес он
был гордый, слово держать умел и уж коли сказал себе, что не станет за этим
свистуном гоняться, то и не гонялся.
Да у него и без того дел было довольно. То пшеницы, то леса
гусей выгоняй, пересчитывай каждую минуту, все ли целы; тут надо, чтобы
котелок варил, иначе не справишься.
А хомяк, зорко следивший за всем, стал замечать, что орешника
частенько высовывается острая лисья морда. Лисы он здесь давно не видал и
сразу смекнул, что она подбирается к гусям, которые пасутся на опушке.
Шевельнул хомяк усами и сказал себе:
"Предупредить их, что ли? Мне это ничего не стоит! А может, это даже
мой долг? По глазам видно, что лиса что-то недоброе затевает, да и морда у
нее разбойничья. Но тогда мне на горку придется лезть в такую жару, а это
мне вовсе не улыбается. И пока я буду ходить, сони да полевые мыши растащат
колосья, которые мне достались с таким трудом. Зачем же, спрашивается, я
надрывался? Нет уж, пусть каждый сам о себе заботится. Иначе не проживешь!
Гусятница, поди, тоже не принцесса! Петь находит время, пусть найдет время
и за гусями присмотреть! Поет-то она хорошо, слов нет! Но делу время, а
потехе час. Для того ведь она и приставлена к гусям, чтобы стеречь их... А
собака на что? Тоже не грех бы потрудиться! Ворчать да задом ко мне
поворачиваться - это она умеет; ну так пускай сумеет и лису в кустах
разглядеть. Не хватало еще мне чужих гусей стеречь! И выгоды никакой! Разве
что гусыня какая-нибудь прогогочет: "Спасибо!" Не велика честь! Ха-ха-ха!"
Тут он свистнул, засмеялся, блеснул черными глазками и, упав на все
четыре лапки, стал старательно перегрызать стебли у самого корня.
Хомяки хорошие хозяева, но другим от этого проку мало: кроме работы в
поле и собственной выгоды, их ничто не интересует и заботятся они только о
себе.
Марыся любила наблюдать, как усердно хлопочет хомяк, таская в норку
запасы на зиму, и ласково называла его про себя "мой хомячок". А сомкнутся
за зверьком колосья - она переведет взгляд на лужок, на гусей, полюбуется
полевой астрой и желтыми цветочками, которыми усеяны луг и канавка возле
нее.
Парит, солнце печет немилосердно. Рыжик даже язык свесил и громко
дышит. На лбу у Марыси капельки пота, но она занята - плетет венок и
напевает:
Много дел у сироты
И в дому, и в поле.
Помогают ей цветы,
Кто поможет боле?
Вдруг чуткий Рыжик тявкнул раз, другой.
В орешнике, у самой опушки, что-то зашевелилось, зашуршало и стихло.
Рыжик сел и насторожил уши, выжидая, что будет.
Вот опять что-то зашуршало и стихло.
Рыжик зарычал и оскалился.
Но Марыся ничего не замечала. Как птица заливается на ветке и,
отдавшись песне, не слышит, что к ней подкрадывается кот, так и Марыся,
ничего не видя и не слыша, все пела и пела свою песню:
У чужих живет людей,
Кто ж еще поможет ей?
Только зорька ясная
Да солнышко красное!
Тут орешника выглянул маленький чудной человечек в красном
колпачке, с седой бородой, в очках на большущем носу. Выглянул и поманил
Рыжика пальцем.
Рыжик вскочил и кинулся к кусту; но человечек стоял уже под другим
кустом, подальше, и все манил его пальцем. Рыжик - к нему, но чудной
человечек в красном колпачке отпрыгнул еще дальше.
Чем больше углублялся Рыжик в лес, тем быстрей мелькал у него перед
глазами красный колпачок, ускользая то вправо, то влево. Наконец они
очутились в чаще, среди высоченных сосен.
Рыжик почти уже догнал человечка; но тот опять отскочил в сторону и,
быстро вскарабкавшись на дерево, поманил Рыжика сверху.
Взбешенный Рыжик с яростным лаем кинулся к дереву. Услышав громкий лай
своего верного помощника, Марыся очнулась и внезапно оборвала песню...
- Рыжик! Рыжик! - испуганно позвала она и побежала в лес.
Лиса только этого и ждала.
Одним прыжком она очутилась в середине гусиного стада, схватила
ближайшего гуся за горло и задушила, прежде чем тот успел крикнуть. Швырнув
его в кусты, она накинулась на другого. Острые зубы вонзились ему в горло,
и он тут же испустил дух. Оттащив и его в кусты, лиса принялась
расправляться с остальными.
Гуси, пронзительно крича, бросились врассыпную: одни метнулись в поле,
другие в смертельном страхе порывались взлететь.
Но Сладкоежка одним прыжком настигла самую жирную серую гусыню,
перегрызла ей горло и, швырнув на землю, помчалась за другими. Крылья не
держали гусей в воздухе, и они с отчаянным криком один за другим падали на
землю перед самой лисьей пастью.
Марыся, услыхав лесу невообразимый шум и гогот, не своим голосом
закричала: "Помогите!" - и со всех ног кинулась к стаду.
Сладкоежка перегрызла горло последнему, седьмому гусю и, облывая
окровавленную морду, горящими глазами оглядывала побоище.
Вытянув вперед руки, вихрем пролетела Марыся по лесу, вылетела на
лужайку и, увидев мертвых гусей, как подкошенная упала на землю.
В это раннее утро на болоте возле леса можно было увидеть презабавное
зрелище.
Какой-то человечек в красном колпачке выделывал там удивительные
акробатические номера: перескакивал с кочки на кочку, нырял, как пловец, в
болотную траву, проваливался в глубокие, покрытые мхом мочажины, повисал на
руках, хватаясь за острый аир.
Это был наш старый знакомец Хвощ. Но его трудно было узнать. Куда
девалась его толщина! Он стал тощий, как комар. Плащ болтался на нем, как
на вешалке, туфли поминутно спадали с тонких, как спички, ног. Огромная
голова качалась на тоненькой шее, а высохшие ручонки с трудом удерживали
огромную трубку, набитую не табаком, а ольховыми листьями. Вот что сделало
с нашим почтенным толстяком путешествие в Голодаевку.
Но с ним проошли и другие перемены. Голод, который теперь постоянно
мучил Хвоща, многому научил его. Он умел, например, прыгать с кочки на
кочку и отыскивать гнезда чаек в мокрой траве.
Встревоженная чайка била крыльями над самой головой Хвоща и
пронзительно кричала: "Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви! Ки-ви!"
Бедная чайка! Она думала, что отпугнет своим криком разбойника,
который мог вот-вот обнаружить ее гнездо, спрятанное в траве, а в нем
первое, снесенное в этом году яичко! Оглушенный криком и хлопаньем крыльев,
Хвощ остановился и с раздражением крикнул:
- Да замолчи ты, глупая птица! Растрещалась, как сорока! Думаешь, мне
очень нравится в болоте вязнуть? Я еще не совсем выжил ума! Понимаю, что
кусок колбасы повкусней твоих яиц! Только голод не тетка! Скоро совсем ноги
протяну! Уймись, не ори, а то шею сверну!
И, повесив голову, грустно добавил:
- Вот влип-то, вот попался! Будь она неладна, эта деревня! Вместо
Обжираловки - Голодаевка! Вот бессовестный мужик, какую шутку со мной
сыграл!
Так сетовал он на судьбу, когда вдруг послышался чей-то плач. Он
сдвинул колпачок набок и, приложив ладонь к уху, прислушался.
Так и есть! Ребенок плачет!
- Провалиться мне на этом месте! - воскликнул Хвощ, а сердце у него
было доброе и отзывчивое к чужому горю. - Провалиться мне на этом месте,
если бедняжке не хуже, чем мне, приходится. Пойду посмотрю, что там такое!
И, позабыв про голод, стал, к величайшей радости чайки, выбираться
болота к лесу, откуда доносился плач.
- Так и есть, ребенок плачет! - бормотал он, переступая, как аист, с
кочки на кочку.
Выглянул Хвощ камыша, который рос здесь сплошной стеной, и видит:
сидит на пригорке возле леса маленькая девочка и, закрыв лицо руками,
горько плачет.
У Хвоща сердце сжалось. Прибавив шагу, он подошел к девочке и спросил:
- О чем ты плачешь, панна? Кто тебя обидел?
Марыся вздрогнула, отняла руки от лица, уставилась на гнома широко
раскрытыми глазами, слова не может вымолвить от удивления.
- Не бойся меня, панна! - заговорил опять Хвощ. - Я твой друг и желаю
тебе добра!
- Кто это? - прошептала Марыся. - Маленький, как куколка, а говорит
человечьим голосом! Ой, боюсь!
Она взмахнула руками, словно крыльями, порываясь бежать.
Но Хвощ загородил ей дорогу и сказал:
- Не убегай, панна. Я гном, по имени Хвощ, и хочу тебе помочь.
- Гном! - как бы про себя повторила Марыся. - Знаю, знаю! Мне матушка
говорила, что они добрые.
- Твоя матушка волила говорить чистейшую правду, - галантно
подтвердил Хвощ. - Я был бы рад поблагодарить ее за это!
Марыся покачала своей золотой головкой:
- Моя матушка умерла!
- Умерла? - печально повторил Хвощ. - Тяжелое слово, тяжелее камня. -
Он потряс бородой и вздохнул. - А как твою матушку звали?
- Кукулина!
- Кукулина! Ах ты умница моя! Да ведь мы с тобой знакомы! Ты та самая
маленькая Марыся, которая серебряные слезки проливала, когда злая баба
била меня до полусмерти. Ах ты моя красавица! Вот как мы встретились!
Значит, судьба! Ну, говори, приказывай, как помочь твоей беде!
Но Марыся, вспомнив про свое горе, заплакала еще сильней.
- Нет! Нет! - повторяла она сквозь слезы. - Мне нельзя помочь!
Хвощ стоял, положив трубку на плечо, и ласково утешал ее.
- Пожалей свои голубые глазки, панна! Не плачь так горько! - говорил
он.
- Какая я панна! Я сиротка Марыся!
- А сироткам тем более надо помогать! Ну, будет! Где твой дом?
- У меня нет дома! Хозяйка, у которой я гусей пасла, прогнала меня.
- Вот негодяйка! - возмутился Хвощ.
- Нет! Нет! Это я негодница, я виновата, что лиса гусей передушила.
Ой, гусаньки мои, гусаньки! - в отчаянии воскликнула она и, закрыв лицо
руками, опять зарыдала.
- Слезами горю не поможешь! - сказал Хвощ, отнимая ее руки от лица. -
Идем-ка домой!
- Нет! Нет! - закричала Марыся. - Ни за что! Лучше в лес уйду! Куда
глаза глядят! На край света!
- А что ты будешь делать в лесу? Да и свет ведь не огород, так просто
его не обойдешь. Ну-ну, не надо отчаиваться!
И, задумчиво глядя в землю, он стал дергать и теребить свой седой ус.
- А если заплатить хозяйке за гусей? - спросил он. - Пожалуй, это
удачная мысль! Сколько их было?
Марыся громко заплакала.
- Мертвые они, задушенные! Никакими деньгами теперь не поможешь...
Видя, как велико и безутешно ее горе, Хвощ опять задумался и стал
теребить седой ус. Наконец он сказал:
- Ну, коли так, делать нечего, надо идти в горы Татры, к самой горной
царице. Только она может тебе помочь!
Марыся подняла на него глаза - две голубые звездочки, которые
затеплились надеждой, - и спросила:
- А она добрая?
- Я вижу, ты девочка умная не по возрасту, коли первым делом
спрашиваешь, добрая ли она. Ибо что такое могущество без доброты? Ничто!
Ну, раз ты такая умница, собирайся скорей - путь предстоит далекий и
трудный. Я с радостью провожу тебя к царице Татр!
Марыся встала и сказала просто:
- Идем!
И они пошли.
Глава пятая
Хорошие времена
- Куда он везет нас? - спрашивали друг друга гномы, тревожась о судьбе
своих товарищей, Хвоща и Чудилы-Мудрилы.
- Наверное, к какому-нибудь королю во дворец, где наш государь найдет
достойное его общество, - отозвался канцлер Кошкин Глаз.
- Вот это да! - вскричал паж Колобок, заранее облываясь. - Говорят,
во дворцах всего жирней и слаще готовят, а пироги - каждый день! Вот где
можно поесть вволю!
- Молчи уж! - осадил его Соломенное Чучелко, который за зиму совсем
отощал и высох. - Ты и так круглый как шарик, еле ходишь! Смотри, даст тебе
король отставку, а мантию носить другого возьмет!
- В деревнях короли большая редкость, - вмешался в разговор Василек. -
Но может быть, этот достойный поселянин отвезет нас к какому-нибудь князю?
- У князей тоже двор большой, слуги, повара! - воскликнул Сморчок. -
Оркестр, музыка играет, столы от серебряных блюд да кубков ломятся. Спят
там допоздна, работать не работают, только веселятся! Вот бы нам так
пожить! Только князья на каждом шагу не встречаются, да и княжеский замок -
не заезжий двор, не всякого туда пускают! Долго пришлось бы нам ездить в
поисках князя.
- Ну, пусть к графу отвезет, на худой конец, - заметил Соломенное
Чучелко. - У графов тоже дом - полная чаша и слуг немало.
- Еще бы! - подхватил Куколь. - А конюшни какие у них! А лошади! А
охотничьи собаки!
- А как там кормят? - деловито осведомился Колобок.
- Как? Известное дело - по-графски. Пальчики оближешь! Олени, кабаны
на вертелах жарятся, пирожники торты пекут да ромовые бабы, вино золотистое
рекой льется, а щук подают вот каких! - И он широко растопырил руки.
Слушатели только головой качали от удивления.
Живой, как ртуть, Петрушка, услыхав про такие чудеса, вскочил со
своего места и, подтолкнув крестьянина, спросил:
- Слушай, братец, где у вас тут графы живут?
- Графы? - переспросил Петр, почесывая за ухом. - Нет у нас никаких
графов!
Потом помолчал немного и, вспомнив что-то, прибавил:
- Есть тут на горе развалины - труба да кусок стены. Говорят, там в
старину графский замок стоял, а теперь пустырь. За кирпичом только
приезжают города, кому нужно. А графы все давно перемерли.
- Перемерли? - с искренним удивлением воскликнул Колобок и всплеснул
руками. - С таким богатством жить бы да жить, а они умирают! Ну, коли так,
вези нас в помещичью усадьбу, там мы тоже не пропадем. Хорошо в деревне!
- Еще бы! - сказал Василек. - Весна придет, поля зазеленеют, жаворонок
запоет свою радостную песенку, роса жемчуга рассыплет, цветы и луга
расстелются узорчатым ковром, плуги пойдут отваливать черную землю,
послышится мычание волов, окрики пахарей. Лето наступит, вскинешь на плечо
ружье - и айда на болото. Дикую утку подстрелишь, в ягдташ положишь,
взглянешь на голубое небо, улыбнешься приятным мыслям. А вокруг поля шумят
золотыми колосьями, лен цветет голубыми цветочками, ягоды краснеют, с лугов
сеном пахнет, пчелы жужжат вокруг липы... Осень пришла - яблоки, груши и
сливы так и гнутся под тяжестью плодов, в березовой роще рыжиками да
боровиками пахнет, а в праздник урожая золотой колос сплетается в венке с
цветами и орехами. Солнце еще не взошло, в полях туман, а по ним уже
охотники скачут. Лес замер, слушает заливистый лай гончих; белки черными
глазками на охотников с верхушек деревьев поглядывают. Вдруг прогремел
выстрел, за ним другой: пиф-паф! Далеко разнеслось эхо, послышались
ликующие крики и пение охотничьего рожка.
- Хорошо ты рассказываешь, мой верный Василек, очень хорошо! - молвил
король Светлячок, который до сих пор молча прислушивался к разговору своей
свиты, и лицо его осветилось ласковой улыбкой. - Вот бы нам пожить в таком
местечке!
Старый король не успел договорить и с лица его еще не сбежала улыбка,
когда телега, стукнувшись о камень, свернула на проселок.
Кляча Петра радостно заржала, почувствовав блость дома.
Вскоре телега остановилась, и крестьянин сказал своим седокам:
- Ну, король и вы все, слезайте! Приехали!
- Как! Куда! - загалдели гномы, вертя головами и вытягивая шеи. - Ведь
здесь ничего нет!
- Как это ничего? - возразил Петр. - Вот мой дом, чего же вам еще!
Забрезжил рассвет.
Видят гномы: стоит ненькая, убогая мазанка, соломенная крыша
скособочилась, свисает чуть ли не до земли, дыры ветками заткнуты, плетень
вот-вот в бурьян завалится, а над плетнем высокая ива простирает ветви,
словно руки; в запущенном саду - вишни в белом цвету. И надо всем - дружное
кваканье лягушек и заливистое щелканье соловья, встречающего зарю.
- Ты что, шутишь, что ли? - закричали гномы.
- Чего мне шутить? - равнодушно отозвался Петр. - Вот хата, вот лес,
вот ручей; кто хочет, оставайся, а кому не нравится - скатертью дорога!
И стал распрягать лошадь. Потом достал воды колодца, вылил в
колоду, как будто никаких гномов и в помине нет.
- Что же мы будем есть в этой дыре? - спрашивают они.
- Мои дети с голоду не померли, и вы не помрете!
- А куда мы сокровища денем? - не унимаются гномы.
- Маковая головка невелика, поди, и то в ней сто раз по тысяче
зернышек умещается!
- А король? Где же мы короля поселим? - опять закричали гномы.
- Вон солнышко познатней вашего короля, а моей бедностью не брезгает,
каждый день в хату заглядывает...
Тут никогда не унывающий Петрушка заплясал вокруг телеги и запел:
Под ногами бугорок,
Сверху - неба лоскуток!
Ах, зачем нам, братцы-гномы,
Терема, дворцы, хоромы!..
Но на него зашикали со всех сторон. Гномам было не до шуток, и
недовольные роптали все громче.
На востоке засияла голубая утренняя звезда, и вскоре совсем рассвело.
Король Светлячок поднял свой скипетр, и свита сразу угомонилась.
- Привет тебе, приют бедности и труда! - промолвил он.
Ненькая липовая дверь тихо скрипнула, и в мазанку вместе со светом
утра проскользнули гномы.
Изо всех углов горницы выглядывала нищета. Чуть ли не половину ее
занимала огромная печь с просторным запечком. Перед печкой, свернувшись в
клубок, спал серый кот и лежала вязанка сухого хвороста, стянутая веревкой.
В углу стояло ведро с водой, на нем - жестяная кружка; на лавке -
несколько перевернутых вверх дном горшков, рядом - сосновый стол, две
табуретки, корзинка, а в ней немножко картошки.
Забавный вид был у гномов, когда они, таращась на это убожество, но не
смея громко жаловаться в присутствии короля, подталкивали друг друга и
показывали глазами на пустую печь, на колченогую скамью, на жалкую корзинку
- единственную кладовую бедного крестьянина. Их длинные носы вытянулись еще
больше, усы повисли.
Один беспечный Петрушка скакал по хате и дурачился, смеясь и потирая
руки:
- А чем не дворец? Чем не хоромы? Разве нам тут плохо будет?
Нисколечко! Заживем по-царски. Смотрите, смотрите, заря светит сквозь
крышу! Гляньте, сколько алых и золотых роз она по хате рассыпала! А вон под
балкой ласточкино гнездо! Свет разбудил птиц, и они расщебетались. Слышите?
Потолок дрожит от птичьего щебета, от трепетанья крыльев! А вон в разбитое
окно заглядывает куст сирени! Какой приятный, свежий запах! Какие пышные
лиловые кисти! А куст весь в алмазах, в каждом листочке - алмаз! И в каждом
алмазе - радуга! Думаете, роса? Нет! Это не роса, а драгоценные камни! А в
кустах соловей поет свою утреннюю песню! Слышите?
На охапке соломы в углу спали два мальчугана. Их русые головенки
утопали в золотой соломе, распахнувшихся на груди холщовых рубашек
выглядывало худое смуглое тело. Видно, холод пробрал их весенней ночью: они
лежали обнявшись и тесно прижавшись друг к другу.
- А вот и королевичи! - закричал Петрушка.
Подошли и другие гномы, и жалость смягчила их лица, разгладив морщины,
стерев недовольство.
- Бедняжки! - прошептал один.
- Сиротки! - отозвался другой.
- Вот горе-то! - молвил третий.
Король Светлячок склонил над спящими свой скипетр и сказал:
- Пусть светят вам зори и ласточки щебечут над вами! Растите под сенью
лип и сирени! Растите и набирайтесь сил!
И золотым скипетром прикоснулся к льняным головкам.
Тут в хату, поставив лошадь в конюшню, вошел Петр. Нагнулся в нких
дверях, снял шапку и кинул ее на стол.
Любопытные гномы обступили его, спрашивая наперебой.
- Чьи это дети?
- Мои, чьи же еще! Было этой мелюзги и побольше, да бог прибрал, как
жена померла. Вот только двое осталось.
- Пусть растут крепкими и здоровыми! - повторил король и подал знак
свите перенести сокровища телеги в подпечье.
Гномы проворно принялись перетаскивать ларцы и сундуки в подпечье и
прятать их в мышиные норы; они делали это так тихо, что даже кот, спавший
перед печкой, не проснулся.
Петр равнодушно следил за ними. Когда рассвело, он хорошо разглядел,
что это за сокровища: просто сор да камешки. То, что ночью слепило глаза,
сияя, блестя, пламенея и переливаясь всеми цветами радуги, оказалось песком
да щебнем, а бруски золота и серебра - палочками и сучками.
Когда гномы перенесли свои сокровища и сами спрятались в мышиные
норки, Петр постучал кнутовищем по земляному полу и крикнул:
- Эй, Куба, Войтек! Вставайте, лежебоки, да поживей! Не видите, отец
воротился!
Мальчики зашевелились на соломе и, протирая глаза, спросили сонными
голосами:
- Тятенька, а что ты нам с ярмарки привез?
Но Петр был зол и не собирался разговаривать.
- Палку привез! - отрезал он.
Куба сел на соломе и сказал:
- Тятенька, а я короля видел.
- Какого еще короля?
- Ну, каких на святки показывают.
- Приснилось тебе, - сказал Петр, боясь, как бы мальчики не разболтали
соседям про гномов.
Но мальчика не так-то просто было сбить.
- Нет, не приснилось. На самом деле видел! - воскликнул он. - В
золотой короне, в мантии королевской, борода по пояс, в руке палица золотая
как солнышко горит. Ей-ей, тятенька, видел! Он шел и сыпал золото на
дорогу.
И в подтверждение он ударил себя кулаком в грудь. Но Петр топнул ногой
и заорал:
- Я тебе такого короля покажу, бездельник, что тебе палка приснится!
Ну, живо вставайте и в лес отправляйтесь за хворостом. Не видите - весь
вышел. Слышали?
- Слышали! - в один голос ответили мальчики.
Выкарабкавшись соломы, они ополоснули лица ведерка, подпоясали
тесемкой рубашки, поцеловали у отца руку и, сунув за пазуху по нескольку
вчерашних картофелин, пошли к двери.
Петр снял с себя ремень и показал им:
- Видите?
- Видим! - ответили мальчики, оробев.
- Что это?
- Ремень...
- А для чего он?
- Чтобы пороть...
- А больно им порют?
- Ой, больно, тятенька, больно!
И готовые заплакать, давай обнимать отцовские колени, тереть кулаками
глаза.
Петр опустил ремень и сказал:
- Так вот, зарубите себе на носу: если кто вас начнет болтать про
этого короля, я так его ремнем исполосую, что места живого не останется.
Поняли?
- Ой, поняли, тятенька, поняли! - всхлипывали мальчики, все крепче
обнимая отцовские колени. - Никому ни словечка не скажем! Только не бейте,
тятенька!
- Ну ладно, - сказал крестьянин и бросил ремень на лавку. - А теперь -
марш за хворостом!
Мальчики, втянув голову в плечи, бочком выскользнули хаты. Но когда
они вышли за калитку, Куба, покосившись на всякий случай на дом, подтолкнул
брата и сказал:
- А короля я все-таки видел!
Трудно, пожалуй, сыскать в целом свете более укромное местечко, чем
то, которое король Светлячок облюбовал для своей летней резиденции. Этот
чудесный уголок лежал между запущенным вишневым садом в белой кипени цветов
и вьющимся по нкой луговине голубым ручейком. Здесь, в зарослях огромных
лопухов, царила прохлада и зеленый полумрак.
С одной стороны к саду примыкала убогая мазанка Петра, с другой -
перелог, густо поросший метлицей, в которой буйно цвели желтый коровяк и
голубой цикорий; дали эта полоска поля, давно лежащего под паром,
казалась серебристо-золотой.
На узкой меже, отделявшей перелог от ольшаника, росли кусты шиповника,
осыпанные темно-розовыми цветами. Сколько соловьев заливалось здесь каждую
ночь, сколько отвечало им ольшаника - не счесть! Соловьев старались
перекричать лягушки, которых водилось здесь великое множество, лягушкам
помогали чирки и водяные курочки, гнездившиеся в камышах по берегу голубого
ручья. И так всю ночь напролет: квакал лягушачий хор, кричали водяные
птицы, щелкали соловьи. Петрова лачуга им не мешала: она притаилась под
плакучей ивой, в высокой траве, и так глубоко вросла в землю, что ее и в
двух шагах не видно было.
Человеческое жилье выдавала только струйка дыма, подымавшаяся в
полдень к небу густой зелени, когда Петр варил картошку себе и детям.
Даже собачьего лая не было слышно: зачем собаку кормить, если стеречь
нечего? В такую хату и вор не заглянет, и странник ее обойдет.
Гномы, пороптав немного на бедность, скоро привыкли к новому месту.
Этот добрый, веселый народец боится только неволи - свобода ему дороже
всего. А в этом зеленом уголке, который гномы прозвали Соловьиной Долиной,
никто им не мешал, не подглядывал за ними, никто их не преследовал, и они
вскоре стали чувствовать себя здесь, как в родном Хрустальном Гроте.
Поначалу, что и говорить, пришлось им туговато. В первые дни они
трудились не разгибая спины и голодали. Прежде всего надо было подумать о
жилище для короля.
Ни почтенный возраст, ни сан не позволяли ему спать под лопухами
вместе со всеми. Озабоченно качая головой, гномы вдоль и поперек исходили
долину, но так ничего и не нашли.
Чтобы лучше обозреть окрестности, Петрушка залез на толстую иву и
обнаружил в ней дупло. Он мигом смекнул, что здесь легко можно устроить
жилище для короля. И работа закипела: одни выметали дупла сор, другие
украшали его и обставляли, чтобы королю было удобней. В тот же вечер
роскошные королевские покои были готовы.
Здесь было не только красиво, но мягко и уютно, как в гнездышке. Пол
устилали зеленые и бурые бархатные мхи, на стенах висели ажурные занавеси
паутины, отливающие всеми цветами радуги, вход закрывала сплетенная
серебристой метлицы циновка, а полевые цветы и травы наполняли покои
благоуханием.
Сняв корону, чтобы дать отдых усталой голове, старый король повесил ее
на сучок, а скипетр поставил в угол. И в тот же миг огромный алмаз,
вделанный в скипетр, засиял в темном дупле, как солнце.
Но у старого короля болели глаза от всего, что пришлось ему повидать
на свете, и он велел заслонить алмаз ольховым листком.
Сквозь зеленый лист просачивался приятный, похожий на лунное сияние
свет. И, отдыхая в мягком зеленоватом полумраке, убеленный сединами король
стал перебирать в памяти дни своей долгой жни, за которую он сделал
немало добра людям и свято берег сокровища земли, чтобы они не попали в
руки лиходеям и не причинили зла.
А верная королевская дружина, в любую минуту готовая поспешить на зов
своего господина, разбила лагерь между толстыми корнями ивы.
Местечко хоть куда: и от дождя есть где укрыться, и от полуденного
зноя. А по вечерам можно звездами любоваться - любимое занятие гномов.
Хуже обстояло дело с едой. День или два приходилось так туго, что
сластена Колобок то и дело заливался слезами. Но время и тут оказалось
лучшим советчиком.
Осмотревшись, гномы убедились, что и в этом глухом углу можно
прокормиться, и даже неплохо. В ольшанике росли грибы, поспевала земляника,
закраснелась ежевика. В старом, запущенном саду коры вишневых деревьев
сочилась прозрачная смола; на метлице и водяном укропе было множество
семян. Из молодого клевера получался великолепный салат, а хорошо очищенные
корешки некоторых трав вполне могли сойти за спаржу. Питались гномы вкусно
и сытно. И ни один не ленился зайти подальше, лишь бы раздобыть что-нибудь
повкуснее для короля.
Особенно неутомим был Петрушка. То яичко гнезда стащит, то
воробышка поймает с ближнего тополя, то травинкой несколько капель меда
достанет шмелиного гнезда - и все для старого короля.
Хозяйство разрасталось - пора было подумать и о настоящей кухне.
До сих пор гномы разводили огонь на камне, но дождь и роса то и дело
его заливали. И вот Петрушка, недолго думая, завладел большой раковиной,
хозяин которой выехал невестно куда, прилепил к ней трубу глины и
песка, приладил дверцы, и вышла печка хоть куда!
А где труба дымит, там друзей хоть отбавляй... Так и тут сразу нашлись
друзья-приятели.
На берегу ручейка под лопухом с давних пор жило одно лягушачье
семейство. В этом семействе и вырос господин Вродебарин.
Это был гордец, бездельник и зазнайка.
Очень сожалею, что не могу сказать о нем ничего хорошего. Но таким уж
он был - самодовольным и надутым, и таким всякий раз мне вспоминается.
На всем берегу не было лягушки, которая бы так пыжилась и так крикливо
напоминала о себе, как этот господин Вродебарин. Целыми днями он ничего не
делал, только грелся на солнышке да квакал, какого он знатного рода, какой
у него замечательный голос, как он умен и талантлив, не заботясь, хотят его
слушать или нет.
Ужасный хвастун! Иногда его даже в соседней деревне было слышно.
Вот этот-то господин и стал набиваться к гномам в друзья: рассказывал
о себе всякие небылицы, льстил им напропалую, а сам все поджидал, не
угостят ли чем.
Иногда он приносил скрипку и играл за ужином, чтобы угодить старому
королю.
Пошли разные забавы, и гномы не скучали в обществе лягушки. А
Вродебарин важничал не хуже настоящего барина.
Печурка - обретение смышленого Петрушки - топилась целый день. Еды
да питья было вдоволь, и аппетитные запахи разносились далеко вокруг. Даже
серый кот, спавший в Петровой мазанке перед печкой, потягивался и
облывался во сне, а голодные Войтек и Куба, лежа в обнимку на соломе,
спрашивали друг друга:
- Чем это так вкусно пахнет?
Глава шестая
Концерт маэстро Сарабанды
Долго ломал голову старый король, как отплатить бедному Петру за
гостеприимство, оказанное ему и его дружине.
Гномы неохотно отдают золото, серебро и драгоценные камни, которые
стерегут. Милостыня одинаково унижает и подающего и принимающего, поэтому
они больше любят помогать людям в работе.
Но как поможешь бедняге, если хозяйство у него такое нищее, что не
знаешь, за что и приняться!
Сам Петр домой воротится, оглядит хату - и руки у него опускаются. В
углах сор, с потолка пыльная паутина свисает, печь не белена, перед ней -
кучи золы, лавка и стол немытые, стены обшарпаны.
- Эх, совсем меня нужда заела! - сокрушался Петр. - Ну, наведу я в
хате порядок, разве это поможет? Как ни кинь, все клин. Лучше трубочку
покурю!
И он закуривал трубку или заваливался спать на солому.
Человек Петр был неплохой. Но, задавленный нуждой, он никак не мог
снова стать на ноги и в отчаянии махнул на все рукой. Клочок заброшенной
земли вполне мог бы прокормить его и детей. Но он зарос кустарником, был
весь в ямках, пнях и каменьях, и у Петра не хватало духа за него взяться.
- Эх, кабы мне вместо этого поля полоску хорошей земли под картошку! -
рассуждал он. - А это что - одни корни да камни! Хоть руки в кровь обдери,
все равно толку мало! Его бы осушить сперва, пни выкорчевать, камни
вывезти, кустарник вырубить - тогда и пахать можно. А у меня что? Ни топора
хорошего, ни лопаты, ни плуга, ни бороны... Да и сила нужна для такой
работы, а откуда она возьмется с сухой картошки без соли! Эхе-хе, не под
силу мне это! Не под силу!
И он запрягал свою клячу и ехал в город, чтобы заработать хоть
несколько грошей.
Жалкий это был заработок! Купит себе кусок хлеба да мерку овса для
лошади, подать у заставы заплатит - и нет ничего. А уж если в корчму
заглянет, и вовсе с пустым мешком домой воротится. Так оно и шло. Редко
когда привозил он что-нибудь детям города.
Лошадь была у Петра единственным подспорьем в хозяйстве. И король
Светлячок приказал гномам обтирать ее росой и до блеска чистить по ночам
скребницей, копыта ей смазывать комариным салом, гриву расчесывать и
заплетать, в ясли подкладывать сочную траву и на дорогу клевера класть в
телегу, поить ключевой водой, в конюшне подстилать мох и сухую хвою,
отгонять мух и слепней и учить быстро бегать.
Те, кто раньше видели его лошадь, глазам своим не верили, до того она
менилась.
- Небось немалые деньги приплатил, чтобы старую лошадь на эту
выменять? - спрашивали у него односельчане.
А Петр только ухмыляется. Он еще от стариков слышал: где гномы
поселятся, там лошадь гладкая, как галушка, вода с нее скатывается, не
замочив шерсти.
И телега тоже была теперь в порядке. Наступит ночь - тишина, темень, а
во дворе у Петра светло и шумно. Василек колеса моет, Соломенное Чучелко
кузов чинит, Колобок оси смазывает, Сморчок огонь развел и на самодельной
наковальне чеку кует. Кипит работа!
Всю ночь напролет трудится королевская дружина, а рано поутру сам
король Светлячок отправляется в лес - за Петровыми сыновьями присмотреть,
когда они за хворостом пойдут.
Стоит лес дремучий, думу думает, а налетит ветер с гор - закачаются
черные сосны, зашепчут какие-то тайные грозные слова.
И вдруг в прохладный сумрак леса будто два солнечных лучика заглянут:
это Куба и Войтек бегут по тропинке - русые волосы по ветру развеваются,
холщовые рубашки тесьмой подпоясаны, ноги босые. В лесу звенел смех и
тоненькие детские голоса, и лес притихал и слушал. Верхушки высоченных
сосен раздвигались над льняными головками, дубы протягивали к ним свои
могучие ветви, а белые березы тихо шептали: "Дети! Дети!" - и шепот их
проникал в дремучую чащу.
Но даже от этого шепота становилось жутко. И в мрачном сумраке леса
Куба и Войтек замолкали, как птички в темной комнате. Но что за чудо!
Раньше, бывало, они ходят, ходят, пока наберут по вязанке, а теперь, куда
ни глянь, всюду сучья валяются - не очень большие, но и не маленькие, в
самый раз, будто их ветер нарочно для них наломал. А какие смолистые! Смола
блестит, как янтарь! То-то весело затрещат они в печке! Радуются ребята,
раскладывают на тропинке веревку, вяжут сушняк. Быстро спорится у них дело.
А тут новое чудо! На тропинке в сухих листьях мелькнул прошлогодний
орех. То ли ветер сорвал его с орешника, то ли белка уронила, перескакивая
с дерева на дерево? Раскололи мальчики орех на камне и поделили пополам
белое, сладкое ядрышко. А рядом другой, третий - целая пригоршня орехов
рассыпана, и все как на подбор! Радуются ребятишки! Куба отбежал в сторону,
зарылся в траву, как зайчонок, и не видно его, только тоненький голосок
звенит:
- Ай, люли! Ай, люли! - И вдруг как закричит: - Ой! Ой!
Подскочил Войтек к брату, смотрит - у него губы дрожат, от испуга
слова не может вымолвить.
- Ты чего? - спрашивает Войтек.
- Король! Король здесь был! В золотой короне! За кустиком стоял, весь
в красном, как огонь!
- Где?
- Вот тут... тут... - показывает Куба пальцем. - И опять как закричит:
- Смотри, ягоды!
И правда, кругом красно от ягод, будто их кто нарочно рассыпал.
- Чудеса! Никогда в этом лесу ягод не было, и вдруг - целая пропасть!
Позабыв про недавний испуг, мальчики набросились на ягоды. Таких
крупных, красных, сладких ягод они еще никогда не ели.
Полакомившись, увязали хворост: пора и домой возвращаться. Только
раньше они, бывало, хнычут, кряхтят, охают: нелегко ведь такую тяжесть на
спину взвалить и дотащить до дому. А теперь они и не чувствуют ноши, словно
она вдвое легче стала.
- Наверное, мало мы сегодня набрали, уж больно легко нести, - заметил
Войтек.
- А может, у нас сил прибавилось от ягод и орехов? - сказал Куба и,
помолчав, добавил: - Войтек!
- Чего?
- Не говори, что я короля видел, а то отец опять за ремень
схватится...
- Не скажу!
И они весело возвращались домой.
Деревенские бабы, встречая их на дороге, останавливались и смотрели
вслед.
- Петровы, что ли, ребятишки? И не узнать! Подросли, побелели. Будто и
не они!
Покачают головой и пойдут дальше. И никому невдомек, что это король
гномов о ребятишках заботится в благодарность за гостеприимство.
Но старому королю этого казалось мало: очень он был добрый! И вот стал
он думать, как бы приохотить Петра к работе на заброшенном поле да тут-то
ему и помочь.
Однажды лунным вечером возвращался Петр домой. Взглянул нечаянно на
свое поле, а оно серебрится под луной, будто спелая рожь, когда ветерок ее
чуть колышет... Пораженный этим сказочным зрелищем, Петр бросил вожжи на
спину лошади и, не веря своим глазам, побежал на поле. Сердце у него
колотилось и сладко замирало, будто он и вправду посеял рожь и вот дождался
раннего урожая. Прибежал, смотрит, а это метлица серебрится, залитая лунным
сиянием...
Опечалился мужик, голову повесил, постоял и, тяжело вздохнув, побрел
назад к лошади.
Но заброшенное поле, серебрящееся, как спелая рожь, все стояло у него
перед глазами. Он и во сне его видел.
Вскоре после того пошел Петр как-то утром в лес - осинку срубить на
оглоблю. Вдруг засверкало что-то вдали. Смотрит, а это поле червонным
золотом горит, будто спелая пшеница стоит, тяжелые колосья клонит, сама под
косу просится!
Остановился крестьянин как вкопанный, а у самого мурашки по спине. Да
ведь это пшеница!
Подбежал поближе - нет, это утреннее солнышко позолотило поле.
Задумался Петр, постоял, сжал кулаки так, что пальцы хрустнули, и,
вздохнув, поплелся домой.
С тех пор золотое пшеничное поле не только снилось ему по ночам, но и
днем головы не выходило. Куда бы он ни шел, где бы ни стоял, ни сидел,
всюду одно ему мерещилось.
"А что? - рассуждал он сам с собой. - Почем знать, может, и вправду на
нем пшеница бы уродилась. Земля там должна быть хорошая! Отдохнула за сотни
лет. С прадедовских времен никто не пахал, не сеял. Почем знать?.."
И Петр целыми часами бродил в раздумье вокруг поля, прикидывая, что
надо сделать, чтобы распахать эту залежь.
- Трудно! Трудно! - повторял он вполголоса, глядя на могучие пни с
узловатыми корневищами, на кустарник, на огромные валуны, глубоко ушедшие в
землю от собственной тяжести. - Трудно! Трудно! - вздыхал он и шел прочь.
Но только отойдет - опять его что-то тянет в поле; вернется Петр,
поглядит на кустарник и вздохнет тяжело:
- Трудно! Не осилить мне!
Так прошло несколько недель. Бедняга даже похудел, почернел весь от
мыслей об этом клочке земли, который и манил его и отталкивал.
А иногда рассердится и дня три-четыре нарочно к полю блко не
подходит. Но тогда на душе неспокойно, будто лошадь не накормил.
Ничто не помогало: серебристая рожь, золотая пшеница так и стоят перед
глазами. Даже шелест колосьев чудится.
- Тьфу! - отплевывался Петр. - Околдовали меня, что ли?
И старался прогнать это наваждение работой.
В ту пору на другом конце леса, на берегу реки, как раз построили
лесопильню. И Петр подрядился возить лесу деревья - их распиливали здесь
на широкие, длинные доски и брусья. Лесу требовалось много, и благодаря
своей выносливой лошаденке он неплохо зарабатывал. Даже денег немного
отложил в кубышку, спрятанную в соломе под стрехой.
Но деньги эти его не радовали.
Кто заработал эти деньги? Он да лошадь.
Ну, а если их болезнь какая свалит, тогда что? Человеческий век
недолог, а лошадь еще меньше человека живет. Что ждет тогда малолетних
ребятишек? Беспросветная нужда. А имей он клочок пахотной земли, можно и
умереть спокойно, был бы у ребят кусок хлеба.
И каждый вечер, возвращаясь домой, Петр шел поглядеть на поле, словно
его влекла какая-то неведомая сила. А старый король потирал руки, радуясь,
что серебристое лунное сияние и золотой солнечный свет помогли ему
разбудить у Петра любовь к этому клочку земли.
Однажды завернул в Соловьиную Долину вестный музыкант, маэстро
Сарабанда, виртуоз виртуозов. Во всей округе никто не мог с ним
сравниться. Ни Шулим, игравший по воскресеньям в корчме на контрабасе, ни
Франек, что ходил со скрипкой по свадьбам.
Пожалуй, только у пастушонка Ясека, который целыми днями наигрывал на
своей ивовой свирели, получалось похоже, да и то не совсем.
Неважно, что маэстро Сарабанда ходил в простом сером сюртуке и
выглядел как обыкновенный кузнечик.
Умный человек не судит по платью, он смотрит глубже и видит суть. А
суть была в том, что маэстро играл великолепно - не просто громко, а
проникновенно. Музыка его будила эхо не только в поле, но и в душе.
Ведь каждая мелодия находит в душе свой отклик.
Когда Шулим в корчме играл на контрабасе, его басовитые струны,
казалось, гудели на версту:
Пей, мужик,
Пей, мужик,
Пей, мужик,
Как не пить:
Смерть идет
Могилу рыть,
Смерть идет
В твое жилье.
Пей! Что выпил -
То твое.
А когда Франек шел по деревенской улице на свадьбу, его скрипица и
вторивший ей бубен заливались смехом и явственно выговаривали:
Чтоб плясать нам веселее,
Серебра не пожалею,
Мне в монетах мало толку -
Пела б скрипка без умолку!
Гей-га!
Эх, крестьянская работа,
И придумал тебя кто-то!
Знать, придумал дедка старый -
Не нашел на танец пары!
Гей-га!
При звуках скрипки все - и стар и млад - бросали работу и бежали
послушать да поглазеть хоть дали на свадьбу, коли уж сами не могли
пуститься в пляс. Вся работа останавливалась и дожидалась работников день,
два, три, а время бежало да бежало, унося деревни хлеб.
А заиграет пастушонок Ясек на свирели - и станет на душе тоскливо,
словно плач послышится и горькие жалобы:
Ой, нужда, в дому нужда,
Хлеб не вырос - вот беда!
Вольный ветер в поле веял -
Лебеду в нем только сеял!
Ой, беда, моя беда!
Вместо хлеба лебеда.
Жалуется свирель, и у людей руки опускаются: плуг кажется вдвое
тяжелее, земля - неподатливей и тверже, коса - тупее.
Другое дело, когда играл Сарабанда. Он всегда сидел бл самой земли и
хорошо знал ее силу, доброту и щедрость. Только про нее и слагал он песни.
Утром и вечером - каждый день и час пел он про поля, луга, леса и ручьи, и
песни его лились прямо в душу.
Сидел однажды бедняга Петр на пороге своей лачужки; задумался,
затосковал, и вдруг охватила его нежность к убогой мазанке, доставшейся ему
от дедов и прадедов.
Заходило солнце.
Гномики вылезли -под корней полюбоваться золотым диском, вечерней
зарей, прозрачными лиловыми далями, а Сарабанда, присев на пригорок, запел
и заиграл, глядя на закат.
Слушает Петр - звенит что-то в воздухе, как серебряные гусельки, и в
этом звоне слышатся тихие слова, будто само сердце, сама душа шепчет.
Удивился он, слушает, а песня, поначалу тихая, ширится, растет, льется
все свободней; вот она, как орган, загремела в полях, в лесах, поплыла над
лугами, реками, ручьями. Зашелестели дикие груши у дорог, зашумели дубы в
рощах, зашептались лесные травы; зазвенела вся необъятная вечерняя тишина.
И могучая песнь взмыла к небу:
Ой, земля-сирота, ой, земля ты,
Серебра в тебе много и злата,
Добрым хлебом на всех ты богата,
Только надо любить тебя свято.
Ой, земля ты, земелька родная,
Всем дары раздаешь, не считая,
Всех поишь ты великою силой,
Подымаешь цветы над могилой.
Не была еще плугом ты взрыта,
Не была еще потом полита,
Не слыхала ты доброго слова,
Не видала зерна золотого!
Слушал, слушал Петр и вдруг ощутил в себе силу небывалую. Словно у
него не две руки, а сто выросло и все хотят пахать, корчевать, работать без
устали. А сердце переполнилось великой любовью к этой бедной, заброшенной
земле.
Встал Петр, посмотрел вокруг, протянул руки, сжал кулаки и прошептал:
- Гей ты, земля! Гей, работа! Давай-ка померимся силами. Посмотрим,
кто кого!..
Глава седьмая
Василек и его ученик
Успехи маэстро Сарабанды не давали Вродебарину покоя. Зеленый от
рождения, он теперь еще больше позеленел от злости.
- Как! - возмущался он. - Какой-то проходимец, бродячий музыкант будет
срывать здесь аплодисменты, отнимая у меня заслуженную славу?! С каких это
пор первому встречному разрешается портить своим стрекотом вкус публики и
отбивать у нее охоту к серьезной музыке? Нет, это просто возмутительно!
Будь другом, - неожиданно обратился он к Васильку, свидетелю его
благородного негодования, - выручи: достань, ради бога, ноты, по которым
играет Сарабанда, и ты увидишь, что я превзойду его! Я разучу ту же самую
песню, и весь мир убедится, какая разница между этим жалким шарлатаном и
мной, Вродебарином! Помоги, дружище, сделай милость!
Услужливый Василек кинулся вдогонку за кузнечиком, уносившим свою
волшебную скрипку, и, ухватив его за полу серого сюртука, стал выпрашивать
ноты чудесной песни, отзвуки которой еще дрожали в росистой траве и цветах.
- У нас тут есть одна очень способная лягушка, - сказал Василек, - и
мы хотели бы сделать нее придворного музыканта его величества. Король
наш уже в преклонных летах и последнее время тоскует, грустит, а хорошая
музыка помогла бы рассеять его хандру.
- Конечно, с большим удовольствием! - ответил Сарабанда. - Вот ноты,
возьмите, пожалуйста... Только здесь не вся песня. То, чего здесь не
хватает, надо спеть самому. О, это совсем не трудно! Только взглянуть на
угасающий закат, вдохнуть аромат полей и лугов, прислушаться к
величественной музыке затихших полей... Это очень просто! Вот ноты,
пожалуйста!.. Не стоит благодарности... Мое почтение!
И знаменитый музыкант удалился большими шагами, оставив Василька в
недоумении: такая знаменитость - и такой простой, робкий, неловкий, даже
говорить стесняется!
"Ну, - подумал Василек, - прав Вродебарин! Если такой серячок сумел
прославиться, то наш Вродебарин с его ростом, фигурой, осанкой далеко
пойдет!"
И поспешил с нотами в Соловьиную Долину, где поджидал его Вродебарин.
Май был уже на исходе и солнышко припекало, когда наш зеленый музыкант
начал свои репетиции. Он выбрал местечко в тени у ручья, под шляпкой росшей
там поганки, и, сидя под ней, как под зонтиком, каждый день упражнялся в
пении. Но Вродебарин то и дело сбивался, и нывавшему от жары, потному
Васильку приходилось тростинкой отбивать ему такт.
Какие вопли, какое верещанье раздавалось на этих репетициях, как
немилосердно фальшивил и врал Вродебарин, описать невозможно.
Лягушка квакала, надрывая глотку, Василек о всей силы колотил своей
палочкой - можно было подумать, что на берегу ручья бабы бьют белье
вальками.
Мухи, жуки, комары, даже воробьи с испуганным жужжанием, писком,
чириканьем улетали подальше от злополучной поганки, под которой пел
Вродебарин.
Но не все могли убежать. В ручье возле самого берега жили кувшинки,
никогда не покидавшие своих прохладных голубых покоев.
Не зная, как бавиться от адского шума, они высовывали воды свои
белые венчики и умоляли музыкантов хоть немного помолчать.
- Простите, пожалуйста, господа, - вкрадчиво и любезно говорили они. -
Мы не хотим вас обидеть, но, с тех пор как вы волите заниматься музыкой,
мы живем в вечной тревоге, в вечном беспокойстве, как на мельнице. Нельзя
ни полюбоваться утренней зарей, ни послушать, как ландыши звенят под вечер
в соседнем лесу. У нас все пошло кувырком... Вы, конечно, знаете, господа,
что мы ткем серебряные покрывала для наших младших сестер, запертых в
зеленых бутонах. И у нас даже нити рвутся на пяльцах от несносного шума,
который вы поднимаете у наших ворот. Мы уже пробовали уйти поглубже под
воду, чтобы отдохнуть в тишине и покое, но мы не можем жить без солнца. Не
прогневайтесь, господа, на нашу просьбу. Мы отдаем должное огромному
таланту господина в зеленом костюме и огромной силе господина в
васильковом, но у нас просто сил нет терпеть, наши нервы не выдерживают!
Они разом присели, точно их за ниточку дернули, и каждая спрятала лицо
под большим овальным листом, словно под вуалью.
Но тростник и сабельник были не так любезны. Они сразу застучали
палками, забряцали саблями.
- Кто это там верещит, словно с него живьем шкуру сдирают? - закричали
они. - А ну замолчи сейчас же, крикун! Нас небось целое войско стоит, а
такого адского шума мы не подымаем! Огрейте-ка его палкой! Полосните
саблей! Эй, трубачи, трубите в золотые трубы! Пусть узнает этот горлопан,
что такое настоящая музыка! Бейте в литавры!.. Играйте в зурны!..
И камыш зашелестел с громким, пронзительным свистом, тростник зашумел,
сабельник забряцал листьями, а налетевший ветер заиграл на золотых трубах
странную мелодию и грозно запел:
Ш-ш... Тайком, да молчком,
Да тишком... ш-ш-ш...
На границе с ручьем...
Кто идет? Молчишь... ш-ш-ш?
На границе с ручьем
День и ночь... ш-ш-ш...
С острой саблей, с мечом...
Стой! Пароль? Молчишь... ш-ш-ш?
С острой саблей, с мечом...
Ш-ш-ш... День и ночь...
Все в засаде мы ждем -
Стой! Пароль? Прочь!..
Эта странная, дикая музыка, сначала еле слышная, становилась все
грозней и громче.
Вот она, как гром, потрясла камыш и опять замерла, стихла, словно ее и
не бывало.
Но Вродебарин, ослепленный гордостью и завистью, не обращал внимания
ни на воинственные угрозы тростника и сабельника, ни на почтительные
просьбы кувшинок.
Наоборот, чем громче становились просьбы и угрозы, тем яростней он
квакал, стараясь их заглушить и раздуваясь от натуги, как пузырь.
- Батюшки! - испугался Василек. - Ты потише немного, а то еще лопнешь!
Но только он это сказал - пок! - кожа, натянутая, как барабан,
лопнула, и Вродебарин без звука повалился на землю.
Полдень был знойный, жаркий. Косари докашивали луг. Равномерно
двигался их длинный ряд, равномерно ходили спины и руки в ярко белевших на
солнце холщовых рубашках; равномерно врезались блестящие косы в траву,
подсекая ее у самой земли. На меже под грушей в связанных попарно глиняных
горшках желтела картошка и белела простокваша. Ребятишки, притащившие обед,
играли в "гаданюшки", усевшись в кружок на пригорке. В своих синих юбчонках
и красных рубашонках они казались дали венком васильков и маков.
Вдруг видят - лесу вперевалку идет маленький человечек. Вышел - и
прямо к горшкам.
Это был Колобок, королевский паж: толстяк плохо переносил жару и вот,
решив немного освежиться, взял ложку и миску и отправился на покос поесть
холодной простокваши.
Испугались дети, смотрят, а он протянул золотую ложечку к крайнему
горшку и накладывает себе простокваши в золотую мисочку.
Миска была уже почти полна, и он соскребал со стенок горшка сметану,
как вдруг раздался горестный вопль множества тоненьких голосков:
- Наш музыкант умер!
Услышав этот вопль, Колобок уронил ложку и миску в траву и со всех ног
бросился к лесу.
Тут-то и увидели ребятишки красный колпачок, развевавшийся у него за
спиной.
- Гномик! Гномик! - крикнули они в один голос и, как стайка вспугнутых
воробьев, понеслись в деревню.
А золотая мисочка и ложечка, которые Колобок бросил в траву,
закатились под куст шиповника да так и остались там лежать.
Когда Колобок прибежал в Соловьиную Долину, там царил страшный
переполох.
Все, кто только мог, кинулись спасать Вродебарина и приводить его в
чувство.
Одни трясли его, другие растирали, третьи переворачивали с боку на
бок, кто-то жег воронье перо у него под носом, а Петрушка как угорелый
носился с ведром и плескал водой на Вродебарина, обливая заодно и лекарей.
Но все было напрасно: Вродебарин лежал бездыханный и недвижимый. Глаза
у него потускнели, лапки повисли, мертвец мертвецом! Хоть в гроб клади.
В это время шла лесом древняя старушка и собирала травы. Высохшая, как
щепка, с лицом темным, как древесный гриб, согнувшись чуть ли не до земли
от старости, шла она, постукивая посошком - помощником немощных ног.
Найдет травку и разговаривает с ней тихим, скрипучим голосом.
- Росянка, росянка! - говорила она. - Тысяча у тебя листочков, на
каждом листочке - капелька росы, в каждую капельку солнышко погляделось,
силу тебе дало, силу большую! Старого и малого пользуешь от глазной болезни
- полезай в лукошко!
Старушка срывала пучок травы и шла дальше, бормоча себе что-то под
нос.
Потом опять начинала вслух:
- Ах, зелье ты, зелье зеленое, молодило - озорной парнишка! С горки в
долину, долины на горку ходишь, по серым пескам бродишь, не разбираешь
дорожки - золотые у тебя ножки. Рад тебе мужик, рад и король - как рукой
снимаешь злую боль, полезай в лукошко!
Срывала и шла дальше - и опять останавливалась, шепча:
- Ой ты, богородицына травка, всем травкам травка! Гонишь тоску,
кручину, распрямляешь скрюченную спину! Полезай в лукошко!
Молча нарвала пахучих листочков, потом подперлась рукой, распрямила
спину и, глядя в лес голубыми глазками, запела тихонько:
Сироты плачут - мать разбудили:
Травкой проглянула в ночь на могиле.
Травкой проглянула - что ее дети?..
Мачеха едет с венчанья в карете -
Щелкает кнутик, лошади скачут!..
Сироты плачут!..
Сироты плачут!..
Тихий, слабый голос отозвался в лесу и смолк.
Старушка снова сгорбилась, вздохнула и поплелась дальше.
Вдруг она остановилась, подняв палку:
- Ой ты свеча царская, девка красная! На солнышко глядишь, личико
пригожее золотишь - сок в тебе золотой от кашля, хрипоты грудной! Полезай в
лукошко!
Она отмахнулась от пчел, жужжавших над ней, сорвала верхушку стебля с
мелкими цветочками и, шепча что-то, двинулась дальше. Но вот опять
наклонилась:
- Ох, полынь-трава, больно ты горька, да сила твоя велика. Без горечи
не проживешь свой век, пей да терпи, хворый человек! Ступай в лукошко!
Полынь и царские свечи вывели ее лесу в овражек, на край луга,
который докашивали косари.
Там возле дикой груши рос шиповник. Старушка направилась к нему,
бормоча:
- Ой, шиповник, шиповник, положу тебя под порогом - не войти в дом
тревогам! Ступай в лукошко!
Постояла минутку, поглядела и уже собралась идти дальше, да зацепила
палкой торчащий земли корешок. Глаза у нее загорелись, лицо просияло,
она нагнулась и стала поспешно выкапывать корень, приговаривая шепотом:
- В котел черный кинь корень-покрынь с человечьим лицом да вари
тайком, чтобы кость срослась целиком!
Тянет старушка корешок, а земля не пускает.
Вдруг послышался крик.
- Что такое? - шепчет старушка. - Никак адамова голова кричит,
земли вылезать не хочет?
Отпустила корешок, прислушалась: голоса словно бы человечьи...
Заспешила старушка, ковыляет, на посошок опирается, запыхалась. А голоса
все слышнее. Наконец вышла на берег ручья и видит: гномы толпой обступили
лежащую без чувств лягушку. Руки заламывают, плачут, голосят:
- Музыкант! Наш музыкант умер!
Старушка не удивилась, не испугалась. Чего ж тут дивиться: она весь
свой век небось с разными дивами да чудесами зналась. И с гномами тоже не
один раз встречалась. Эка невидаль!..
Она заморгала голубыми глазками, подошла ближе и прошамкала:
- Что тут у вас приключилось?
А гномы в ответ:
- Ах, наш музыкант лопнул! Спасите, бабушка, нашего музыканта!
Покачала старушка головой, подняла одну лягушачью лапку, отпустила,
подняла другую - мертвый. Даже ухо свое старое к грудке приложила, слушает.
Послушала, послушала - и улыбнулась... Жнь еще теплилась в бедняге.
Подняла голову старушка и говорит:
- За тремя горами, за тремя морями стоит бушка на курьих ножках -
нет к ней дорожки; ну-ка, слетай одним духом, принеси иголку с золоченым
ухом да шелку катушку - спасем квакушку!
Кинулся Петрушка со всех ног к Петровой хате и просит ласточку:
Ласточка-летунья,
Быстрая пичужка,
Посади на спину
Гномика Петрушку!..
Мчи на крыльях скорых
За моря, за горы.
Там стоит бушка,
Где живет старушка!
Должен я, Петрушка,
Слетать одним духом,
Принести иголку
С золоченым ухом,
Да еще и шелку
Целую катушку,
Чтоб спасти лягушку!
Защебетала ласточка, согласилась.
Вскочил на нее Петрушка - фьюить! Только его и видели! Будто ветром
сдуло.
А старушка наложила крест-накрест веток, развела костер, сварила зелье
и намазала им лягушку. Помогают ей гномы кто как может: один хворост тащит,
другой огонь мешком раздувает, третий горшочек с зельем держит. Сам король
Светлячок Вродебарину голову поддерживает и всякий раз, как взглянет на
него, жемчужные слезы роняет.
Не прошло и минуты - над долиной мелькнула тень: это быстрокрылая
ласточка вернулась.
Соскочил с нее Петрушка проворно, поблагодарил и подал старушке иголку
и катушку шелка.
Старушка достала очки, на нос нацепила, продела шелковинку в иголку и
принялась зашивать несчастную лягушку. Обступили ее гномы, шеи повытянули,
на цыпочки встают, через головы заглядывают. А старушка сшила лопнувшую
кожу, сунула под нос Вродебарину стебель дягиля и дунула три раза.
Лягушка как чихнет! Будто пушки выпалили!
Гномы с перепугу врассыпную бросились. А Вродебарин приоткрыл один
глаз - опять закрыл, приоткрыл другой. Приподнялся, сел, глазами ноты ищет.
Схватил, рот разинул - вот-вот запоет. Но раскрытого рта не вылетело ни
звука. Разинул еще шире - ничего. Только тихий, чуть слышный писк.
О несчастный Вродебарин! Никогда тебе не сравняться с великим
музыкантом Сарабандой!
Глава восьмая
У царицы Татр
Три дня и три ночи шла Марыся к царице Татр. В первый день шла она
лугами, полями. Необозримое море трав, хлебов, благоухающих цветов
расстилалось перед нею, радуя взор. Целый день вокруг шумели колосья,
шелестели травы, шептали цветы: "Сиротка Марыся... Сиротка Марыся..."
И рожь расступалась перед ней, словно ветер раздвигал ее своими
огромными крылами. Марыся входила в этот серебристый лес колосьев, и
юбчонка ее мелькала в нем, как василек. Шла, протягивая руки, и шептала:
- Веди меня, полюшко, веди к царице Татр!
И поле вело.
Борозды, орошенные жемчужной росой, протягивались перед ней, затканные
душистыми цветами межи звали вперед, мягкие, устланные незабудками тропки
манили вдаль, жаворонок, трепеща серыми крылышками, пел: "Туда, сиротка
Марыся!"
Дикие груши склонялись к маленькой путнице, приглашая посидеть в тени.
Межевые холмики звали отдохнуть под цветущим терновником; черный крест
на перекрестке под тремя березами простирал к ней свои деревянные рамена. В
полях все звенело и пело - птицы, мушки, пчелы, кузнечики:
О, счастливого пути,
По заре тебе идти!
Широкие, бескрайние просторы кругом, а среди них там и сям прикорнули
тихие деревушки, чернея бами, белея ненькими мазанками.
Куда ни кинешь взгляд - всюду на зеленых пастбищах стада, табуны
лошадей; на пригорках, как снежные комья, белеют овцы.
Прывные звуки свирели будят эхо, далеко разносясь в чистом воздухе,
а небо синее-синее...
За Марысей семенил Хвощ, и его красный колпачок кивал, как цветок мака
среди зеленых лугов и полей.
Гном задирал нос, воображая, будто это он ведет девочку. А на самом
деле
Вел ее колосьев шепот,
Из-под ног бежали тропы,
Звали жаворонка трели,
Васильки ей вслед смотрели,
Вел ее межою длинной
Звон чуть слышный, комариный,
Вел по травам утром рано
Лог, окутанный туманом,
Вел вечерний луг росистый,
Зорьки отсвет золотистый!
На другой день Марыся вступила в край прохладный и сумрачный, где
царили зеленоватый полумрак и глубокая тишина, - в край лесов.
Развесистые, узловатые дубы ее обступили, широко растопырив ветви,
шелестя темно-зеленой листвой, и черные, неподвижные сосны с каплями
янтарной смолы на стволах. Среди сосен белели березы, трепеща мелкими
листочками; стояли задумчивые грабы, на которых посвистывали дрозды, а по
сырым нинкам кустилась томимая жаждой калина.
Шла Марыся по лесу, как по огромному храму, своды которого опирались
на тысячи колонн, а пол устилал мшистый ковер, шла, а сверху, сквозь
листву, солнце сыпало на нее пригоршни золотых бликов.
Глубокая тишина пугала ее, и она шептала:
- Веди меня, лес, веди к царице Татр!
И зашелестели в ответ развесистые дубы, черные сосны, березы и кусты
калины; глухой шум прокатился по верхушкам, а пону тихо зашептали
веточки, одетые молодой листвой. И в этом шуме и шепоте отчетливо
слышалось: "Иди вперед, сиротка Марыся!"
Расступилась лесная чаща перед Марысей, и солнечные блики упали на
мшистую тропинку, прямо под босые ножки, будто кто золотые звезды рассыпал
во мраке леса, указывая путь.
Пошла Марыся дальше и тихонько запела. Простая, немудреная песенка
вылилась у нее прямо души, а песенке вторил шелест берез и шум вековых
дубов:
Ой, лес, лес ты темный, вершины высоко!..
Ой, слышно мой голос далеко-далеко!..
Ой, шепчут деревья, вершины кивают!
Ой, тишь запевает, ой, тишь запевает!..
Девочка пела, а дали ей отвечали то удары топора, то кукование
кукушки, то цокот белки, то стук дятла. И если, забывшись, она сбивалась с
правильного пути, терновый куст удерживал ее за юбку, сова ухала дупла,
зеленая ящерка перебегала дорогу, орешник склонял гибкие ветви над ее русой
головкой и шептал: "Туда... туда... вперед!"
Впереди важно шагал Хвощ, и его красный колпачок в лесу казался
шляпкой подосиновика. Он шел, задирая нос и воображая, будто это он ведет
Марысю. А на самом деле
Вел ее в зеленых чащах
Хоровод берез шумящих,
Вел и стлался под ногами
Мох пушистыми коврами.
Вел ее огонь калинки,
Убегали в глушь тропинки,
Вел смолистый бор сосновый,
Дятла стук, кукушки зовы,
Шум дубов глухой, унылый -
Сто ворот ее впустило!
На третий день пришла Марыся в страну гор и рек, повитую туманами,
синевшую далекими вершинами, серебрившуюся бурными водопадами. Дикий край,
не похожий на то, что осталось позади!
Куда ни кинешь взгляд - отвесные скалы вздымаются к небу, громоздясь
друг на друга, челом разрывая тучи. Стремительные потоки, бурля и пенясь,
бегут по ущельям и с шумом нвергаются вн, а в них отражаются то солнце
и небо, то тучи, гонимые ветром, затмевающие лазурь и гасящие золотое
сияние. Дикий и грозный край! Жутко пробираться там, меж скал, где нет
других дорог, кроме потоков, рокочущих по камням, нет других звуков, кроме
грохота лавин, летящих в пропасть, нет песен, кроме клекота орлов, парящих
в хмурой вышине. Насколько хватает глаз - одни скалы и вода.
Идет Марыся, личико у нее побледнело, глаза затуманились, сердце
замерло от страха. Идет, протянула руки и шепчет:
- Ведите меня, горы, ведите к царице Татр!
И вдруг расступились высокие Татры и открылась тихая, светлая долина,
по которой голубыми и серебряными нитями вились журчащие ручейки и мягкие
стежки; и ручьи, и паривший вверху орел, казалось, говорили: "Смелей,
смелей, сиротка Марыся!"
И Марыся шла дальше, прислушиваясь к грохоту лавин и водопадов, к
журчанию ручейков и шуму орлиных крыльев. Шла и смотрела на уходящие ввысь
вершины, на свет и тени, дивясь могучим горным громадам. А они были так
огромны и могучи, что девочка совсем притихла.
Сзади ковылял Хвощ, и его красный колпачок мелькал среди скал. Он шел,
задирая нос - все воображал, что это он ведет Марысю. А на самом деле
Вел ее хребет горбатый
К дальним облачным палатам,
Вел ее ручей кипучий
К снежным кручам, к белым тучам,
Вел на склонах и в долинах
Шум могучих крыл орлиных,
Ветер вел в сыром ущелье
В вихре буйного веселья,
Вел к чертогам в край скалистый
Зорьки отсвет золотистый!
Дворец царицы Татр стоял на высокой горе - такой высокой, что облака,
как стадо серых овец, лежали у ее подножия, а вершина купалась в ясной
лазури, сияя на солнце.
Еловый лес двумя уступами подходил к замку; две скалы, два каменных
великана, на часах стояли у ворот; две лестницы вели вверх через сосновый
бор, устилавший их мшистым ковром, в покои царицы; два серебряных потока
день и ночь били перед ними малахитовых кувшинов, украшенных дивной
резьбой; два вихря, как два волкодава, выли у порога; два орла летали над
башенками замка; две синих звезды, утренняя и вечерняя, горели в его
окошечках.
Ужас и восторг охватили девочку, когда она очутилась перед дворцом.
Содрогнувшись, она подняла голову и прошептала:
- Боже, куда я попала?
И вдруг раздался страшный грохот, будто сто громов ударило, и грянула
грозная песнь - ее запел и заиграл на черных арфах еловый лес:
"...Грозна и могущественна царица Татр! Высоко над землей вознеслась
она главой! Льды венчают ее чело, на грудь фатой ниспадают снега, а тело
окутывают туманы. Глаза у нее сверкают страшнее молний, голос подобен
раскатам грома и реву горных потоков. Ноги ее попирают цветы и травы, а
гнев рушит скалы и валит деревья. На ее ложе черных туч никому не
уснуть. Ее каменное сердце не знает жалости. Грозна и могущественна царица
Татр!"
Марыся дрожала всем телом, слушая этот хор, а когда он умолк, еще
долго рокотало эхо, скатываясь все ниже и ниже, как снежная лавина,
грозящая обрушиться на мирные долины. Но едва стихло эхо, зазвенели
серебряные лютни и другой хор запел:
"Добра и милостива царица Татр! Она ткет тонкие туманы, одевая ими
голые скалы, и сосновыми венками украшает их чело. Она превращает мертвые
снега в веселые ручьи, поит ключевой водой поля и нины, чтобы уродился
хлеб. Она дает приют в своем замке седым орлам, а их неоперившихся птенцов
баюкает в высоких гнездах. Быстроногая лань спасается у нее во дворце от
пули охотника... Она ласково смотрит в долины, свежим дуновением защищая
цветы от зноя... Из бархатистых мхов ткет она ковры сказочной красоты,
устилая ими коварные пропасти. Она питает бедняков, у которых нет ни земли,
ни хлеба, а ребятишек горных селений учит смотреть в лазурные выси, где
стоит ее дом... Добра и милостива царица Татр!"
Хор смолк, и эхо тихо слетело в долину, подобно лепету вод и шепоту
лесов. На душе у Марыси стало легче, и слезы радости выступили на глазах.
Если царица такая добрая, она поможет ее горю...
Она подошла поближе и слышит - один орлов проговорил человечьим
голосом:
- Иди смело, сиротка Марыся!
Подняла Марыся глаза и спрашивает:
- Как же я пойду по такой отвесной, каменистой тропе?
А орел в ответ:
- Не бойся, я перо тебе кину моего крыла, с ним легче будет.
Прошумело перо и упало к ногам Марыси. Подняла его девочка, прижала к
груди - идет легко, быстро, камней под ногами не чует, будто на крыльях
летит.
Поднялась по крутой тропинке и остановилась у ворот замка.
- Как же я войду - ведь там снег и лед? - говорит она.
Посмотрела вверх, а солнечный луч говорит человечьим голосом:
- Не бойся, я растоплю снега и льды!
Пригрело ясное солнышко и проложило золотую дорожку.
Идет Марыся и холода не чувствует, будто не по снегу, а по белому
цвету ступает, который в мае с яблонь осыпается. Так дошла она до покоев
царицы.
- Как же мне через поток перейти - я ноги промочу! - говорит она.
Подняла глаза, слышит - туман шепчет человечьим голосом:
- Не бойся, иди смело, я серебряный мост через поток перекину.
Опустился над потоком густой туман, и Марыся прошла по нему, как по
серебряной кладке.
И вот она перед самыми дверями в царицын чертог.
Оттуда бил такой яркий свет, что девочка зажмурилась и хотела уже
бежать в страхе, но тут подоспел запыхавшийся Хвощ и, распахнув дверь, ввел
в чертог оробевшую Марысю.
Девочка вскрикнула, ослепленная его сияющим убранством. Посредине,
утопая в лазури и майской зелени, восседала на троне царица Татр. Марыся
потупила глаза, не смея взглянуть на ее светлый лик, и застыла на пороге в
своей убогой одежонке, боясь шевельнуться, слово вымолвить.
Царица Татр подняла белоснежную руку и спросила:
- Кто ты, девочка?
Марыся открыла рот, но у нее перехватило горло от страха.
Тут Хвощ, положив трубку на плечо, поклонился вежливо и сказал:
- Это пастушка Голодаевки, сиротка Марыся!
И опять отвесил поклон, шаркнув ножкой.
Царица ласково улыбнулась гному и, обратив к Марысе свое прекрасное
лицо, спросила:
- Чего ты хочешь, девочка?
Тут Марыся не выдержала и, сложив худые ручонки, воскликнула:
- Хочу, чтобы гусаньки мои ожили, которых лисица задушила. Чтобы гусак
опять гоготал на зорьке и гусыни ему отвечали... Чтобы они опять травку
щипали и паслись на лужайке!..
Она закрыла лицо руками, и сквозь маленькие пальцы посыпались
слезинки.
В чертоге наступила тишина, нарушаемая только жалобным плачем Марыси.
Царица милостиво кивнула и сказала тихо, неторопливо:
- Много людей приходило ко мне с разными просьбами. Просили золота,
серебра, лучшей доли. Но никто еще, как эта девочка, не хотел уйти отсюда
тем же, кем был. Твоя просьба будет исполнена.
Царица сошла с трона и подвела Марысю к окну.
Глянула Марыся и всплеснула руками...
Может, это сон?
Перед замком как на ладони лежит Голодаевка. По дороге спешат
пастушата, хлопают длинными кнутами, гонят гусей. А на лесной опушке семь
гусей щиплют траву, гусак гогочет, серая гусыня отзывается. И верный Рыжик
тут как тут - сидит, смотрит в лес и тихо скулит: ждет не дождется хозяйку!
- Господи! - воскликнула Марыся, не находя слов от переполнившего ее
восторга. - Живы мои гусаньки! - И заплакала от счастья.
Царица дотронулась до ее плеча и тихим, еле слышным голосом позвала:
- Марыся!
Очнулась Марыся, смотрит - что такое?
Она лежит на лавке, на охапке свежего сена, покрытого дерюжкой. Рядом
сосновый стол, на нем несколько горшков перевернуты вверх дном; дальше -
большая печь с просторным запечком; перед ней спит серый кот, свернувшись в
клубок, и лежит вязанка хвороста.
В углу ведро с водой и жестяная кружка. В разбитое окно сирень
протягивает свои темно-зеленые ветки. А в ногах у нее сидят на скамеечке
два русых мальчугана в распахнутых холщовых рубашонках, и за ворот им,
пробившись сквозь куст сирени, забираются лучи заходящего солнца.
Марысе жарко, что-то стискивает ей голову. Дотронулась рукой - голова
обвязана тряпкой. Увидев, что она пошевельнулась, мальчики вскочили и
склонились над ней.
- Ну, как ты? - спрашивает один.
- Пить хочешь? - спрашивает другой.
Марыся смотрит и не узнает.
- А кто вы такие?
- Мы Петровы сыновья. Его Кубой звать, меня - Войтеком, - ответил
старший.
- А чья это хата?
- Как чья? Нашего отца!
- А как я сюда попала?
- Отец принес.
- Откуда?
- Да лесу. Он города воротился и пошел палку срезать для
кнутовища - старое у него сломалось. А в лесу пес какой-то рыжий скулит, за
сермягу его теребит, в кусты тянет.
- Рыжик! - закричала Марыся. - Что с ним?
- Ничего, что ему сделается! - засмеялся Куба. - А вот тебя, беднягу,
отец чуть живую притащил.
- А моя хозяйка?
- А на что она тебе сдалась! Оставайся лучше у нас. Мы уж отца
просили. Он говорит, у нас у самих хлеба мало. Но мы с тобой поделимся. А
сейчас и лес прокормит, голодать не будешь.
- Какое там голодать! - отозвался Войтек. - В лесу земляники, черники,
грибов! Орехи прошлогодние попадаются.
- Мы так к отцу пристали, что он даже за ремень схватился, - со смехом
добавил Куба.
- Бил? - испуганно спросила Марыся.
- Нет, бить не бил - так, постращал маленько. Да мы и ремня не
испугались, все равно упросили.
- Значит, он меня оставляет?
- Не совсем еще. Он сказал, расспросить сперва надо в деревне, чья это
девчонка.
- И спрашивал?
- Спрашивал. У твоей хозяйки был.
- Ну и что?
- Сперва она хныкала, что тебя волки съели, а когда узнала, что ты у
нас лежишь больная, опять расхныкалась: "На что мне больная гусятница? Я
уже другую девчонку наняла".
- Значит, гуси целы! - обрадовалась Марыся и даже приподнялась на
лавке.
- А как же! Четыре белых, три серых!
- Гуси ничего, хорошие, - с важностью добавил Куба.
Марыся закрыла глаза и вздохнула с облегчением, словно у нее камень с
плеч свалился.
Мальчики еще болтали о чем-то, но Марыся уже не слыхала - ее сморил
крепкий сон.
Когда она снова проснулась, уже смеркалось.
Солнце село. В хате никого не было. В приоткрытую дверь, мигая,
смотрели золотые звезды. Странствуя по синему небу, они по пути заглянули к
Марысе - узнать, здорова ли она.
Вдруг дверь распахнулась, кто-то пулей влетел в хату и, опрокинув
ведро, кинулся к Марысе.
- Рыжик! Рыжик! - слабым голосом крикнула Марыся, обнимая собаку. - Ты
не забыл меня?
И заплакала от радости. А Рыжик, взвгивая от восторга, махал хвостом
и лал ее смуглые руки.
Да, Марыся! Жнь иной раз золотым сном может обернуться.
Когда новая пастушка погнала гусей на лужок, жители Голодаевки так и
обомлели от удивления. Смотрят и глазам не верят, головой качают, разные
догадки строят.
- Те же гуси или другие? Как, по-твоему, кума?
- Да уж и не знаю, что сказать! Не разберу никак. Вроде те, а может, и
не те! Серая-то гусыня вроде побольше да пожирней стала!
- Что вы, побольше! А мне сдается - поменьше!
- Чудеса, да и только! Болтали люди, будто лиса их задушила, ан они
живехоньки!
- Да, чего только не бывает на свете!..
И кумушки расходились, покачивая головой.
Но больше всех удивилась сама Сладкоежка.
Тихонько, осторожно подкралась она к опушке, с левой стороны зашла, с
правой - подглядывает за пастушкой и за гусями.
- Что такое? - шепчет. - Что это значит? Разве я не перегрызла всем им
горло? - И при одном воспоминании об этом злодейка облнулась. - Откуда же
они опять взялись живые?
Встревоженная дурным предчувствием, она крадучись побежала на полянку,
где спрятала гусей. Смотрит: по траве белоснежный пух разбросан, а гусей
нет.
- Обокрали!.. Ограбили!.. Разорили! - завопила мошенница, словно
невинная жертва разбоя, и в ярости стала кататься по земле...
Вдруг в высокой траве она заметила какого-то рыжевато-бурого зверька;
стоя на задних лапках и насторожив большие круглые уши, он живыми черными
глазками наблюдал за катавшейся по земле лисой.
Сладкоежка - а она была не только свирепа, но мстительна - в бешенстве
вскочила, заскрежетала зубами и заорала:
- Чего ты вытаращился? Это что тебе, театр? Он, видите ли, даже на
задние лапы встал, чтобы лучше видеть! Значит, знаешь, кто у меня гусей
украл, раз так смотришь? Погоди, ответишь мне за это! Шкурой своей
поплатишься!.. В недобрый час ты мне на глаза попался!
И бедный хомяк, наверное, тут же распростился бы с жнью, если бы при
первых же словах лисы не плюхнулся в траву в страхе, что рассердил такого
огромного зверя, и не улепетнул в свою норку.
Сладкоежка была сыта - только что голубя поймала и сожрала без
остатка, - поэтому она не стала преследовать хомяка, а только погрозила ему
вслед, в ту сторону, где колыхалась трава, и проворчала:
- Погоди! Попадешься ты мне на голодный желудок!.. Я еще с тобой
поквитаюсь, проныра!
И пошла в лес, задыхаясь от ярости.
Глава девятая
Ночь на Ивана Купалу
Соседи не узнавали Петра. После той весенней ночи, когда вместе с
благоуханием росистых трав и цветов до него донеслась песнь великого
музыканта Сарабанды, он словно переродился.
Может быть, по волшебству?
Нет, просто эта чудесная музыка разбудила его спящий ум и душу. В нем
впервые проснулась любовь к заброшенному бесплодному клочку земли, который
столько лет напрасно согревало солнце и поливали обильные дожди.
Впервые ощутил он огромное желание работать и огромный прилив сил.
Руки, грудь, плечи налились силой, и он еле дождался утра, ворочаясь
на соломе, будто это был муравейник или ложе Мадея*.
______________
* В польских сказках говорится про разбойника Мадея, для которого в
наказание было приготовлено ложе, все в острых гвоздях и колючках.
"Сколько времени потеряно, сколько добра пропало даром, сколько сил
ушло впустую - и у меня, и у земли!"
И как это не пришло ему в голову раньше - год или два назад!
А земля - добрая, терпеливая земля - все ждала его... Ждала, наряжаясь
в пестрый цыганский убор трав и полевых цветов, - ведь он не одевал ее
своим трудом в золотые колосья...
Теперь он ее приоденет... Теперь он ее накормит... Теперь она ему мать
родная, а он - ее сын!
Уже пели петухи, когда Петр, мученный своими думами, наконец
забылся. И приснилось ему, будто ходит он по синему небу, жнет звезды
лунным серпом и складывает в огромные стога...
Вот какой чудной приснился сон!
Едва забрезжил рассвет, Петр достал деньги кубышки, спрятанной в
соломе под стрехой, и отправился на другой конец деревни, к тележнику
Войцеху, покупать соху и борону. На улице было еще тихо и пустынно. Но
Войцех уже сидел верхом на табуретке и строгал рубанком дышло,
пересвистываясь с ручным скворцом, который давно жил у него. Только Петр
показался на дороге, а скворец уже закричал:
- Войцех! Войцех! Войцех!
Старик кивнул головой и сказал:
- Гость идет.
- Гость! Гость! Гость! - пронзительно закричал скворец.
И тут как раз подошел Петр.
- Здорово!
- Здорово! - отозвался Войцех.
- Здорово! - повторил скворец.
- Ишь ты, какая умная птица! - удивился Петр. - Небось органист
говорить ее научил?
- Э, нет! Сам научил. Человек я старый, одинокий, родные все поумирали
- поговорить не с кем. Так хоть с птицей, тварью бессловесной,
перемолвиться! А ты зачем ко мне пожаловал?
- Соха мне нужна, да покрепче!
- Ого! Кому ж ты пахать собрался?
- Никому. Себе самому да ребятишкам. Посею на том клочке, что пустошью
зовется.
- Ну? - удивился Войцех. - Ту землю не то что сохой - пушкой не
разобьешь. Закалянела она, залежалась... Трудная это работа.
- Трудная! Трудная! Трудная! - заверещал скворец и стал охать,
кряхтеть, как смертельно усталый человек. Он и это умел.
У Петра засосало под ложечкой и руки совсем было опустились, но он
встряхнулся и сказал:
- Это верно, земля у меня как камень, зато мужик я сильный и работы не
боюсь! Вот и ладь соху по мне - покрепче! - Рассмеялся и сжал кулаки,
показывая свои жилистые руки.
- Коли так, будет тебе соха! - сказал Войцех.
- Будет! Будет! - закричал скворец и весело забил крыльями.
У Петра глаза загорелись, силы в нем так и заиграли. Расправил он
плечи и заговорил горячо:
- Сделай мне, Войцех, такие рукояти, чтоб я налег и все камни, какие
есть, выворотил! А сошник - чтобы как солнце горел да поглубже входил,
борозду для зерна готовил. И отвал получше, чтобы пласты играючи отваливал
да ровнехонько друг подле друга клал. И рассоху, и колесца, и обжи - все
побольше, покрепче да попрочнее! И дерево бери не чащи, а с полянки, где
жаворонок пел и свирель играла, где воздух вольный, как в поле... Вот какую
мне соху сделай!
- Соху! Соху! - пронзительно закричала птица, заглушая Петра.
Войцех улыбнулся добродушно и кивнул седой головой.
- Будь по-твоему, - сказал он, когда умолк скворец. - Будь по-твоему!
Я какую хочешь соху могу сделать - и для лентяя, и для труженика, и
барскую, и мужицкую... И такую могу, что, как в масло, будет в землю
входить, пускай там хоть камень на камне!
- В добрый час! - молвил Петр, развязывая тряпицу с деньгами. - Вот
все, что у меня есть. Да заодно и борону сделай.
- А как же! Будет борона зубастая, как волчья пасть. Расчешет землю,
как баба кудель. Будь покоен!
- Ну, счастливо, - сказал Петр, у которого уже руки чесались - не
терпелось поскорее схватить топор да пни корчевать. - Через неделю приду за
сохой!
- Приходи! - сказал Войцех.
- Приходи! Приходи! - закричала птица вслед Петру, который так быстро
зашагал домой, словно помолодел лет на десять.
Дивились люди, проходя мимо пустоши: что за человек там от зари до
зари пни корчует, терновник рубит, ветки да камни носит и на меже
складывает, полынь, коровяк косит, сорняки выпалывает?
Остановятся и глядят на работника, а у того глаза сверкают и пот по
лицу струится, будто он с медведем один на один схватился и не уступает.
- Разогнул бы спину, отдохнул маленько, - говорили мужики.
А Петр в ответ:
- Не работа спину гнет, а лень да нищета.
Идут мимо девушки, посмотрят и скажут жалостливо:
- С вас и так уже пот градом льет. Отдохните малость!
- Не польешь ее, землицу, потом - и хлебушка не поешь! - отвечает
Петр.
Идут бабы, удивляются, головами в красных платках качают:
- Господи! Да вы зря тут надорветесь и хлебца своего не отведаете!
А Петр в ответ:
- Не я, так другие отведают. Человек сегодня жив, завтра мертв, а
земля навеки отстанется!
Но как бы Петр ни трудился, без гномов ему бы ни одного камня не
сдвинуть, ни одного пня не выкорчевать. Правда, гномы прятались от него, и
он, не видя их, сам себе удивлялся.
- Ого! И откуда во мне такая силища? - говорил он, выворачивая
огромный пень, на целую сажень ушедший корнями в землю. - Тут на четырех
мужиков работы хватило бы, а я один справляюсь.
Не знал он, что рядом целая толпа гномов суетится: пень о всех сил
тянут, лопатами подкапывают, корни подрубают - только щепки летят.
Петр один раз топором взмахнет, а они - десять, вот и спорится работа.
Наляжет Петр на камень - что такое? Камень здоровенный, а он его шутя
катит.
Невдомек ему, что вместе с ним гномы камень подталкивают: он раз
толкнет, а они десять!
Вот как они ему помогали.
И работа у Петра кипела.
Через неделю не узнать было пустоши. Навстречу утреннему солнцу
выглянула освобожденная от камней и корневищ, от кустов и сорняков земля.
Перед мазанкой чернели большие смолистые пни - печь зимой топить, на межах
высились кучи хвороста и терновых веток. Только кое-где с краю торчал куст
шиповника, обозначая границу поля, а само поле лежало чистое, ровное - все
кочки срыты, все ямы засыпаны, - и над ним порхает жаворонок, заливаясь
звонкой песней, будто серебряные гусельки зорю играют.
Пришел Петр с новой сохой на свою полоску и заплакал от радости. Сняв
шапку, упал на колени и поцеловал отвоеванную землю. Потом налег на рукояти
и вонзил в нее широкий, острый сошник, ярко горевший на солнце.
- Гей ты, поле мое, поле! - воскликнул он.
"Гей ты, поле!.." - ответило эхо с лесной опушки.
Там, на краю поля, радуясь на своего пахаря, пели и плясали веселые
гномики. Сам король Светлячок прикоснулся золотым скипетром к новой сохе,
благословив ее на мирный и радостный труд.
Возвращаясь вечером с пахнущего свежей землей поля, Петр вспомнил, как
грязно у него дома, и приуныл. В поле чистота и благоухание, небо как
голубое озеро, в котором днем купается солнце, а вечером месяц плывет в
ладье, высекая искры серебряным веслом, и каждая искра вспыхивает яркой
звездочкой, а в хате грязь, запустение, все черно от копоти и пыли, всюду
сор.
"В лесу и то красивей, - думал Петр. - С деревьев дикий хмель свисает,
а в хате паутина угла в угол протянулась. На вороне перья ясной синевой
отливают, а у нас с ребятишками рубашки заскорузли от грязи. Даже у ящерицы
спинка чистая, на солнце блестит, а мои мальчишки такие чумазые, хоть репу
сей".
Повесил голову Петр, вздохнул и толкнул дверь хаты. Но что это?
Его ли это хата? Печка выбелена, паутина обметена, лавка, стол,
табуретки вымыты, сора как не бывало. И убогая хатенка сразу веселей стала
и нарядней.
Протер Петр глаза: померещилось, что ли? Да нет: хата на прежнем месте
стоит, а в ней все чистотой сверкает.
- Кто же это здесь хозяйничал? - спросил Петр.
- Марыся и мы! - весело крикнул Куба.
У Петра сердце смягчилось. Он словно оттаял. Обнял он всех троих
детей, а увидев, что у Войтека и Кубы волосы гладко причесаны и лица умыты,
даже поцеловал их.
А тут и ласточка прилетела - птенчиков покормить.
Три раза влетала - и улетала обратно, не узнавая хаты! Наконец,
увидев, как чисто стало, весело защебетала:
Мужичок, мужичок,
Горе сунь за кушачок,
Рано полюшко вспаши
Да засеять поспеши,
Хату чисто прибери,
Мне окошко раствори!
Песенка не очень-то складная, но ведь ласточка - всего лишь
деревенская простушка и не умеет петь по-ученому. Зато как легко и радостно
на душе от ее немудреной песенки!
И Петр тоже почувствовал себя легко и радостно. Потный, грязный после
целого дня работы на жаре, он взял ведро, пошел к колодцу, чисто вымыл лицо
и руки, пригладил чуб, отряхнул одежду и весело подсел за стол к
ребятишкам, которые ели картошку.
Никогда раньше отец не умывался перед ужином, не смотрел на них так
ласково, и мальчики удивлялись не меньше ласточки.
- Должно быть, праздник скоро, - в раздумье сказал Войтек.
- Отец, наверное, поедет поросенка покупать, - заметил Куба.
И в ожидании праздников и поросенка они ходили важные, чинно ступая
босыми ногами, живот вперед, руки за спину, голова кверху поднята, вихры
водой примочены - самим на себя чудно смотреть.
Раньше Петр не любил бывать с ними, прогонял, чтобы не видеть, какие
они голодные да оборванные. А теперь брал с собой в поле, сажал на межу и,
слыша их звонкие голоса, отирал пот и шептал с улыбкой:
- Мне тяжело, зато вам легче будет!
День угасал. Огромный солнечный диск склонялся к горонту, озаряя
небо розовым закатным светом.
А от леса надвигалась золотая лунная ночь, волоча за собой
туманно-серебристый шлейф. В росистых травах закричал дергач; лозняка у
лесной опушки заухала выпь; на запад тянулась вереница журавлей, оглашая
воздух протяжным курлыканьем.
Наступил таинственный, загадочный вечер накануне Ивана Купалы; в этот
вечер люди понимают речь зверей, птиц и растений.
Петр допахивал поле, покрикивая на лошадь, и его зычный, веселый голос
разносился далеко вокруг:
- Но!.. Но, Малютка!.. Но!..
Долетал отцовский голос и до детей, сидевших на росистой траве,
напротив большой кучи хвороста и терновника, черневшей в вечерних сумерках.
Склонившись друг к другу, они тихонько дремали. Огромное угасающее солнце,
надвигающаяся ночь, омытая росами, словно мягкие серебристо-золотые крылья,
обнимали их, навевая сон.
Вдруг Куба зашевелился.
- Земля говорит... - пробормотал он тихим, сонным голосом.
- Вот глупый! Разве у земли язык есть? - рассердился Войтек.
- А нет? Как бы она тогда просила солнышко пригреть ее, а дождик -
полить?.. Цветы и травы тоже разговаривают...
- А ты слышал?
- Слышал.
- Что же они говорят?
- Да много чего... Ой! Вот и сейчас - слушай!
Войтек прислушался. И в самом деле, с лугов, лесу доносился шорох и
шепот, словно тысячи крохотных существ тихонько переговаривались между
собой.
- Ой! - опять вскрикнул Куба.
Старший вытаращил глаза - ему казалось, что так лучше слышно, - и
замер.
Теперь уже звуки сливались в слова, все более явственные, понятные.
Они звучали где-то далеко и в то же время совсем блко, как будто их кто
нашептывал на ухо.
Не то жужжание, не то пение, не то перезвон полевых колокольчиков
доносился до мальчиков:
Тсс!.. Все спит!..
Из серебристых сит
Давайте сыпать, сыпать мак!..
Пока окутал землю мрак,
Пока звезды рассветной нет,
Пока не вспыхнул зорьки свет,
Росу мы сеем - травы спят,
Мы сеем сны над кровлей хат
Из серебристых лунных сит!..
Тсс!.. Все спит...
- Слышишь? - прошептал Куба.
- Слышу. Я боюсь! - сказал Войтек и крепче прижался к брату.
Голоса приблились и зазвучали еще отчетливей:
Тсс!.. Все спит!..
Свет месяца дрожит...
По золотым ржаным полям,
По пряным травам и цветам
Мы водим легкий хоровод -
Он в ночь далекую плывет.
Плывет он в ночь волшебных снов.
Скользит по венчикам цветов,
Их аромат в ночи разлит...
Тсс!.. Все спит...
Вдруг в камнях, в траве, в кустах что-то зашуршало, затопотало, будто
множество маленьких торопливых ног. Мальчики даже дыхание затаили, шею
вытянули - смотрят, вытаращив глаза: что за чудеса!
На меже, под старой дуплистой ивой, толпятся в траве маленькие
человечки в разноцветных одеждах; вот, взявшись за руки, они принялись
танцевать.
- Гномы!.. Гномики! - прошептал Войтек.
Тут взошла луна и залила полянку серебряным сиянием.
- Король! - воскликнул Куба сдавленным голосом. - Ой! Король... - И
показал пальцем на старую иву, дупла которой исходил яркий белый свет.
Ослепленный этим внезапным светом, Войтек сначала ничего не мог
различить, но, когда глаза немного привыкли, увидел в дупле старенького
короля в белой мантии, в короне и с золотым скипетром в руке.
Войтек не успел ахнуть, как в большой куче хвороста и терновника,
сложенной Петром, золотыми пчелками зароились маленькие юркие искорки и
зазмеились золотые язычки пламени.
А в воздухе опять зазвучал тихий, звенящий напев:
Тсс!.. Все спит!..
Как искр рой кружит!
Смотри! Костер в траве зажжен,
Росинкой каждой отражен,
Все громче хруст, все громче треск,
Все выше в небе ясный блеск!
Гори, купальский наш костер,
Рвись выше леса, выше гор!
Как добрый хворост наш трещит!..
Тсс!.. Все спит...
Песня еще не смолкла, когда кучу хвороста и терновника охватило яркое
пламя, осветив гномиков, которые быстро и легко, словно паря в воздухе,
танцевали вокруг костра. От этого мелькающего хоровода кружилась голова.
- Ой, ой!.. - испуганно крикнул Войтек. - Тятя!.. Гномы пляшут!
- Король! Король! - как зачарованный шептал Куба, не сводя глаз с
дерева. - Тятя, король!
Втянув голову в худые плечи, он стал похож на сонную птицу, дрожащую
от холода и страха.
Но Петр ничего не видел и не слышал. В пропотевшей рубахе, налегая на
соху, он шел уже последней бороздой, и глаза у него светились тихой
радостью.
Допахал, воткнул соху в землю и, окинув взглядом необъятное, залитое
лунным сиянием небо, снял шапку. Потом взял лошадь под уздцы и зашагал к
опушке, где сидели ребятишки.
Шел он легко, бодро, будто и не работал только что, а отдохнул
хорошенько, и на душе у него было так же тихо и светло, как этой лунной
ночью.
Шел, а в воздухе раздавались нежные, приглушенные звуки, будто пение
невидимых скрипок...
Тсс!.. Все спит!..
Работой пахарь сыт,
И отдохнуть ему пора!
А мы танцуем до утра,
А наш огнистый хоровод
Всю ночь кружится напролет!
Пока хоть искорка горит,
Пока не вспыхнул свет зари,
Не заиграл в слезинках рос,
Не раскидал по небу роз,
Наш хоровод кружит, кружит!..
Тсс!.. Все спит...
Как завороженный слушал Петр эту песню, глядя на озаренные луной
просторы, а рядом, четко вырисовываясь на земле, чернела его короткая,
премистая тень.
Взглянул на нее Петр раз, взглянул другой и тяжело вздохнул.
Разве не так же вот, как эта тень, ходит за ним по пятам его черная
доля?
Понурил он голову, задумался и уж не слышал больше звучащей в воздухе
музыки.
Вот поднял он целину, распахал поле. А чем его засеешь, когда ни зерна
нет, ни денег?
Что заработал на лесопилке и на черный день отложил - ушло на соху,
борону, на топор да на хлеб. Как ни трясись над тряпицей с деньгами, как ни
сжимай ее в кулаке, кузнецу все равно платить надо, да и за соль тоже.
Последний грош на днях истратил...
Что делать? Как помочь земле родимой, чтоб не тосковала, не томилась
понапрасну?
Поглощенный заботами, шел Петр домой, а тень скользила за ним. Петр в
калитку - и тень за ним. Петр в дверь - и тень тут как тут. Так и улеглась,
как неразлучный товарищ, на пороге, а может, и в дом прошмыгнула, кто ее
знает. Но Петру не до нее было; швырнув шапку на стол, он тяжело опустился
на лавку и погрузился в невеселые думы.
Вдруг скрипнула дверь - и на пороге появилась Марыся.
Глава десятая
Суд над Ошметком
Каждый день на деревне спозаранку начинали стучать цепы. Где в
одиночку молотят: туп-луп! Туп-луп! Где вдвоем: тупы-лупы, тупы-лупы! Где
втроем: туп-луп-туп! Туп-луп-туп!
Где вчетвером: тупы-лупы-тупы-лупы! Тупы-лупы-тупы-лупы! Все быстрей,
все задорней выстукивали цепы, а лесу отвечало эхо. Хозяева торопились
обмолотить новый урожай, чтобы не опоздать с севом.
Только Петру молотить нечего; только он один как тень слоняется - то
на поле пойдет, то домой вернется, и так целыми днями. Ломает голову: где
раздобыть зерно, чем засеять поле?
А земля словно просит, чтобы ее засеяли. Солнце ее согрело, росы
освежили; прямые, ровные, лежат борозды под тихим небом. От зари до зари
вьется над пашней жаворонок, серый певун полей, и распевает звонко:
Хлеб! Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Запоет твой цеп!
Снимешь с поля урожай,
Воз повыше нагружай!
Хлеб! Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Запоет твой цеп!
Засыпай закром
Золотым зерном!
Петр слушал и вздыхал, качая головой.
- Ой, земля, землица! - говорил он. - Вспахал я тебя сохой, заборонил
бороной, а засевать, видно, слезами придется.
А цепы стучат и стучат: туп-луп, туп-луп! Тупы-лупы, тупы-лупы!..
Бьют цепы по золотой соломе, сыплется колосьев золотое зерно.
Ударит молотильщик посильней - и брызнет зерно далеко за ток, к самой риге.
Так искры разлетаются, когда кузнец молотом бьет по наковальне.
А у риги шум и драка. Тучи воробьев кидаются с тополя на просыпанное
зерно - чирикают, пищат, клюются, но, чуть ворохнулось что-нибудь вбли,
они - фрр! - и назад на тополь, словно их ветром сдуло.
- Чего это воробьи сегодня раскричались? - дивятся крестьяне. - К
дождю или к ведру?
И невдомек им, что среди воробьев гномики снуют, ловко подбирая
упавшие зерна.
Воробей одно склюет, а гномик десять сгребает. Вот какие прыткие.
Воробьи орут, будто их грабят; распушив перья, наскакивают на воров в
красных колпачках. А те и внимания на них не обращают, преспокойно
расхаживают среди крикунов и зерна собирают, какие получше, - кто в
мешочек, а кто просто в полу плаща.
- На тебе, воробышек, зернышко попорченное, выщербленное, кушай на
здоровье! А целенькое, ядреное на посев годится. Из одного посеянного
зернышка сто вырастет. Соберет бедняк урожай, ребятишек накормит - глядь, и
вам, воробьям, перепадет, - приговаривали гномы, подбирая зерно.
Но слова их тонули в пронзительном чириканье: воробьи никакого
внимания не обращали на эти мудрые речи. Что с них возьмешь!
Между тем цепы били и били по золотым колосьям, а гномы все трудились
да трудились, собирая зерно. А что насобирают за день - к яме снесут и
ссыплют.
Яма у них была под корнями дуба - сухая, серебристой берестой
выложенная. Вверху отдушина, сбоку вход, а посредине большая куча отборного
золотого зерна, с четверть, наверное, будет!
Такое богатство не оставишь без присмотра, без сторожа!
И гномы стали по очереди приходить, зерно липовой лопаткой разгребать,
просушивать, проветривать. А вечером опять все в кучу сметут, отдушину мхом
заткнут от росы, от сырости и сами спать лягут у входа.
Но вот в один прекрасный день Соломенное Чучелко, карауливший яму,
заметил, что зерна как будто поубавилось.
"Утряслось, наверное", - подумал он.
Прошла ночь.
На другую ночь зерна еще меньше стало.
"Подсохло просто!" - подумал Василек, стоявший в ту ночь на карауле.
Но на третью ночь убыль стала так заметна, что Букашка - теперь его
черед был сторожить - за голову схватился и забил тревогу.
Сомнения нет, кто-то ворует зерно.
Сбежались гномы, смотрят: беда! И половины не осталось!
Но слезами горю не поможешь... Пошли они к королю за советом.
- Ваше величество, - говорят, - кто-то зерно у нас ворует! Как быть?
- Поймать вора!
А гномы в ответ:
- Как же его поймаешь, ваше величество? Ведь вор всегда найдет
лазейку. Ушел - ищи ветра в поле.
- Вот вам воск и печать. Запечатайте все входы и выходы - и увидите,
где его лазейка, - сказал король.
Взяли гномы воск и королевскую печать, все дыры седым мхом заткнули,
поверх него тростинки крест-накрест положили, травой перевязали, узлы
скрепили воском и печать оттиснули. Поставили сторожей и стали ждать, что
будет.
Настала ночь.
Кругом тишина, будто вымерло все.
Ни один листок не шелохнется.
Бездонное темно-синее небо повисло над землей, а звезд на нем - что
песчинок в море.
В эту ночь под дубом стояли в карауле два брата - Хватай и Запирай,
королевские стражники.
На головах у них красовались шлемы - полевые колокольчики, а саблями
им служили длинные, узкие листья шпажника, у которого на высоком стебле
горит огненный цветок, будто красный значок на уланском копье.
Хватай стоит навытяжку, как аршин проглотил, а Запирай застыл
истуканом, только глазами оба вращают, как бы чего не прозевать!
А в Соловьиной Долине все сном объято: спит голубой ручей, спят травы,
цветы, спят мушки, птицы, лягушки, спят кувшинки, спит старый дуб, под
которым Хватай с Запираем стоят.
Наконец забрезжил рассвет.
Прибежали гномы к яме.
Сторожа на месте, печати висят, как висели. Заглянули внутрь - на полу
едва с горстку зерна осталось.
Остолбенели гномы.
Что ж это за вор такой - замка не тронул, печатей не сломал, а добро
унес?
Уставились друг на друга, не знают, что сказать.
И молвил король:
- Уж коли печать моя не уберегла и стража не устерегла - значит, ничто
не поможет.
Тут толпы раздался голос Петрушки - у него голова всегда была полна
разных идей:
- А если я поймаю вора, что вы мне пожалуете, ваше величество?
- Голос в его защиту на суде, - ответил король.
- Что? Голос в защиту вора? Очень нужно! Я и пальцем не шевельну,
чтобы спасти негодяя от виселицы. Дайте мне лучше ноты Сарабанды -
Вродебарину они теперь все равно ни к чему, раз он без голоса остался.
- Будь по-твоему! - сказал король и склонил свой скипетр.
А ноты с песней Сарабанды, чистейшей майской росой записанные на
лепестках дикой розы и крылышках мотыльков, были так красивы, что хранились
в сокровищнице, как редкая драгоценность.
Петрушка на аршин подскочил от радости, припал к королевским стопам,
еще раз подпрыгнул и вихрем помчался к лесу.
Уже светало и в лесу просыпались птицы, когда Петрушка отыскал бушку
знахарки и, толкнув ненькую дверь, вошел.
Перед ним была убогая каморка: один-единственный стул, печь,
колченогий топчан и везде травы, травы...
Куда ни глянешь - под потолком, на стенах, на крепко убитом земляном
полу, - в корзинах, в холстинках, пучками и целыми снопами лежали, висели,
сушились травы.
Душистый аромат мяты, тимьяна, лаванды, ромашки, мелиссы и сотен
других растений наполнял бушку. От этих крепких запахов можно было бы
задохнуться, если бы не дыра под застрехой, прикрытая только крыльями совы,
сквозь которые просвечивало голубое небо.
Возле печки за прялкой сидела старушка и пряла золотую пряжу, тихонько
напевая старинные песни под жужжание золотого веретена.
- Здравствуйте, бабушка! - сказал с порога Петрушка.
Знахарка подняла голову, приставила руку к глазам и пристально
посмотрела на пришельца. Наконец она узнала Петрушку - ведь это он принес
ей однажды иголку для Вродебарина.
- Здравствуй, здравствуй! Ну, входи! Зачем пожаловал?
Петрушка переступил порог, нко поклонился, поцеловал старушке
морщинистую руку и сказал:
- За советом я! Вор у нас завелся, а поймать никак не можем. Просто
беда!
Слушает старушка, седой головой качает. Нога перестала прялку крутить,
золотое веретено наземь скользнуло, пальцы не сучат больше золотой нити, -
задумалась старушка.
Наконец спросила:
- А что он крадет у вас?
- Зерно! - возмущенно ответил Петрушка. - Отборное зерно для посева
крадет, мошенник!
- А вы жемчуга в зерно подсыпьте! - сказала старушка.
- Что? - крикнул Петрушка. - Жемчуга подсыпать? Он у нас зерно ворует,
а ему еще жемчуг в придачу давай? Эх, бабушка, бабушка, никак, у тебя в
голове помутилось от старости!
А старушка уже подняла веретено, прялку крутит и золотую нитку тянет.
- Жемчуга подсыпьте в зерно, - еще раз повторила она и тихим, дрожащим
голосом запела старинную песню, словно и нет никого в бе.
- Бабушка! - воскликнул Петрушка. - Я к тебе, как к родной матери, за
советом пришел. Не пошел ни к Дню, ни к Ночи, ни к Солнцу, ни к Месяцу, а к
тебе пошел, бабушка. Думал, мудрая ты: много дней и ночей прожила на свете,
много солнечных, лунных восходов-заходов видела - кому быть мудрее тебя! А
ты меня как встречаешь? Какой совет даешь? Оставайся с богом! Видно, ошибся
я.
Проговорив это с обидой и горечью, Петрушка направился к двери, а
старушка, перестав петь, крикнула ему вдогонку:
- Жемчуга, жемчуга в зерно подсыпьте!
- Как бы не так! - проворчал Петрушка и пустился в обратный путь,
жалея о потерянном времени.
Он ушел уже далеко, но голос звучал все громче, настигая его,
расходясь волнами и наполняя воздух:
- Жемчуга... жемчуга подсыпьте!.. Жемчуга!..
Поразился Петрушка. "Неспроста это, - думает. - Значит, правду она
сказала".
- Гм! А может, так и надо! - пробормотал он, останавливаясь, и стал
соображать, как это сделать. - Будь что будет! - проговорил он вслух. -
Авось не повесят!
И, окрыленный надеждой, наш отважный любитель приключений поспешил
домой.
- Ваше величество, - сказал он, явившись к королю. - Сколько жемчужин
можете вы мне доверить на сегодняшнюю ночь?
- Кому доверяют одну, тому доверяют все, - ответил король. - Твоя
преданность мне дороже жемчуга!
- Спасибо на добром слове, ваше величество. Дайте мне пригоршню
жемчужин, и, если мне суждено поймать вора, я поймаю его сегодня ночью.
- Иди и бери, сколько нужно, - сказал король и, кликнув казначея,
велел выдать Петрушке горсть жемчуга.
Тронутый, Петрушка молча обнял колени короля, весело вскочил и побежал
за жемчугом.
Спустились сумерки.
Гномы столпились у своей подземной житницы - посмотреть, что он будет
делать. А Петрушка подошел и бросил жемчуг в зерно.
- Не подведи, бабушка! На мудрость твою полагаюсь! - сказал он. - И,
обернувшись к товарищам, прибавил: - Не нужно сегодня ни сторожей, ни
печатей! Хватай, Запирай, отправляйтесь-ка спать, друзья! Я один здесь
останусь.
Улегся на пригорке и положил голову на камень, провожая уходящих
сонными глазами.
С востока повеял легкий ветерок, зашелестела трава. Казалось, что-то
шуршало и шептало в воздухе.
Но уставший с дороги Петрушка не обращал внимания на этот шепот.
Он заснул как убитый и проснулся только на рассвете. Открыл глаза и
видит: прямо у его ног - жемчужная дорожка, и ведет она ямы к полю
Петра.
Закричал Петрушка и бросился бежать по этому следу, а гномы - за ним.
Добежит до одной жемчужины, остановится и дальше бежит. Через каждые
сто - двести шагов жемчужина попадается. Словно кто второпях захватил с
собой все, а потом по дороге выбрасывал ненужное.
"Ох, и умница ты, бабуся!" - повторял про себя Петрушка, подбегая к
Петровой полоске. Глядь - последняя жемчужина в борозде лежит, рядом - куча
земли, а под ней норка.
Нагнулся Петрушка, покопал, покопал - видит еще несколько жемчужин.
Позвал остальных. Стали все вместе нору раскапывать и добрались до
большой кладовой, а в ней почти все украденное зерно сложено. Возле него,
съежившись, полевая мышь сидит с семейством.
- Ага, попался! - закричал Петрушка и схватил воришку за шиворот. -
Эй, Хватай, Запирай, сюда!
Пискнул испуганный вор, дернулся, но стражники держали его крепко, и
он смирился.
Торжество было полное.
С песнями, с ликованием возвращались гномы домой, ведя перед собой
пленника и неся на спинах мешки с зерном.
Над преступником устроили суд в Соловьиной Долине. Это было зрелище
внушительное и торжественное. На заседание во всем своем великолепии явился
король Светлячок.
Разжиревший Колобок поддерживал его пурпурную мантию. На голове короля
блестела золотая корона, а брильянт в скипетре сиял, как восходящее солнце.
В судебном зале на возвышении стоял государственный обвинитель -
проницательный Кошкин Глаз; за его спиной - Хватай и Запирай в парадных
мундирах, а поодаль, вну, толпились гномы.
Все глаза были устремлены на подсудимого.
Он стоял понурый, сгорбленный, в жалком зипунишке, с крепко связанными
за спиной лапками, позеленев от волнения и страха, и дрожал как в
лихорадке.
Кошкин Глаз, блистая красноречием, окончил свою обвинительную речь и
потребовал сурово покарать преступника: вздернуть на самом высоком суку
дуба, взыскав убытки и судебные держки.
Прокурор даже охрип от усердия и, громко сопя, отирал со лба пот
фуляровым платком.
Но король поднял скипетр и сам спросил подсудимого:
- Как тебя зовут, несчастный?
Воришка совсем позеленел, и ноги у него подкосились - стражнику Хватаю
пришлось подтолкнуть его к королю.
- Ошметок, с вашего позволения, - пролепетал он еле слышно.
- Зачем ты брал зерно?
- Бедствовал... Голодал я... Дети с голоду помирали...
- Но голод еще не дает права воровать. Верно?
- Да, ваше величество, - весь дрожа, ответил Ошметок.
- Что же ты можешь сказать в свое оправдание? - спросил король.
- Ничего, только то, что голодал... Страшно голодал.
- Но как бы ты ни голодал, тебе все равно не съесть столько зерна.
Тебе и твоим детям хватило бы и десятой части.
- Я зимы боялся... Долгой, жестокой зимы, ваше величество... Прошлой
зимой половина моих детей умерли! Ах, как они страдали! Младший сын на моих
глазах умирал с голоду. Шесть дней и шесть ночей смотрел я на его мучения -
и вот, жив остался... Лучше бы мне умереть вместо него!..
Король отвернулся, чтобы скрыть невольную жалость. В толпе гномов
послышалось всхлипывание.
Это плакал Петрушка.
А Ошметок продолжал:
- За младшим - старший... И старший умирал у меня на глазах... Десять
дней и десять ночей мучился... А я смотрел на его муки - и не умер...
Король нахмурился, пытаясь удержать слезы, навернувшиеся на глаза.
Гномы тяжело вздыхали.
Петрушка громко плакал.
- А потом третий мой сын умер... - продолжал Ошметок. - Умер с голоду,
а я смотрел и не мог ему помочь... У меня на глазах, король, сын умирал с
голоду, а я остался жить! - И, весь дрожа, он забормотал невнятно, как
безумный, полузакрыв глаза: - С голоду... С голоду... С голоду...
Но король, подняв скипетр, сказал:
- Я должен судить тебя со всей строгостью, ибо ты совершил тяжкое
преступление. Украденное зерно было семенное, предназначенное для такого же
бедняка, как ты, у которого тоже голодные дети. Пусть свершится правосудие!
- Смерть! Смерть преступнику! - вскричал Кошкин Глаз.
- Смерть! - в один голос рявкнули Хватай с Запираем.
Ошметок стоял как громом пораженный, дрожа и поводя обезумевшими
глазами.
Король отвернулся и хотел спуститься в зал, но толпы вдруг выскочил
Петрушка и упал ему в ноги.
- Даруйте мне голос в защиту осужденного, ваше величество! - молвил
Петрушка. - Вы сами хотели дать мне его! Не надо мне нот - только голос в
защиту осужденного!.. Помилуйте его! Скажите, что вы его прощаете! Это и
будет моей песней! Никакой другой мне не надо!
- Будь по-твоему, - сказал король, которого тронула доброта Петрушки,
и, склонившись над ним, коснулся его скипетром в знак согласия. - Ты
победил! Пусть исполнится твое желание! - И, подняв скипетр, он приказал: -
Отпустите беднягу на свободу и накормите его детей. Отныне дети его будут
получать еду с моего стола. А семена сегодня же отдайте пахарю и земле,
которая ждет их.
Немало пришлось повозиться Марысе, чтобы навести порядок у Петра в
хате.
Заглянула она и на огород. Но он так зарос, что у нее руки опустились.
"Эх, кабы конопли немного посеять! - мечтала она. - Вот славно бы:
убрать ее, высушить, вычесать и прясть золотистую нитку долгими зимними
вечерами".
Бывало, мать ее пела чудесные песенки за прялкой.
"И под капусту вскопать две грядочки. Земля черная, жирная, кочаны с
дыню выросли бы!"
И решила Марыся весной за огород приняться.
"Но, чтобы весной сажать, - размышляла она, - надо уже сейчас
прополоть, вскопать его. А разве я справлюсь одна? - И вдруг всплеснула
руками: - А Войтек, а Куба! Чем не помощники!.."
Но не только этот запущенный, заросший огород огорчал Марысю. Все чаще
тосковала она по своим гусанькам, по пригорку в золотистых цветах, по
Рыжику, который лежал, бывало, у ее ног на солнышке или с громким лаем
носился вокруг стада.
Однажды, прибравшись в доме, вышла Марыся на ближний лужок.
Вдруг видит: в высокой траве мелькнуло что-то похожее на красный
островерхий колпачок.
- Хвощ! - крикнула Марыся и бросилась за ним.
Сердце у нее готово было выпрыгнуть груди.
А колпачок мелькал все дальше. Вот он пропал в кустах. Марыся кинулась
туда.
Ей так хотелось увидеть Хвоща, расспросить... О чем? Она и сама не
знала. Только бы догнать... И поблагодарить за все: и за гусей, и за угол в
Петровой хате, и за Кубу с Войтеком, которые ей за родных братьев стали.
И она со всех ног бежала за мелькавшим впереди колпачком - так быстро,
как только позволял густой лозняк.
Но вот колпачок исчез и больше не показывался.
Марыся остановилась и огляделась вокруг.
Где она? Впереди, в нескольких шагах, кончался лозняк. Сквозь него,
как зарево пожара, просвечивал багряный закат. А дальше виднелся хорошо
знакомый лес.
Значит, она, не заметив, забежала на другой конец соседней деревни!
Марыся сделала еще несколько шагов. Может быть, удастся поглядеть на
своих гусей и на Рыжика!
И правда, -за кустов увидела она выжженный солнцем пригорок, гусей,
мирно щиплющих травку, и верного Рыжика, снующего вокруг них; а поодаль, на
пшеничном поле, - новую пастушку: девочка то нагибалась, то выпрямлялась,
срывая запоздалые маки, васильки и розовый куколь для венка.
Марыся стояла за кустами и с любопытством смотрела.
Но вот солнце село, и пастушка с помощью Рыжика собрала гусей и
погнала домой. Рыжик все лаял на белую гусыню, которая и при Марысе то и
дело отставала от стада. Пастушка замахнулась на нее хворостиной, и она,
догнав гусака, побежала с ним впереди.
Стадо уже скрылось за горкой, а Марыся все стояла в кустах.
Хотела хоть с Рыжиком и гусаньками увидеться, если уж Хвоща догнать не
удалось, и вот они ушли, а она их так и не приголубила!
Новой гусятницы побоялась. Вот трусиха!
Но теперь-то, когда никого нет, неужели она не посидит хоть минутку на
своем пригорке?
Она раздвинула кусты. Что это?
На земле мертвый хомяк лежит, а неподалеку - мертвая лиса. У обоих
бока одраны, глубокие раны уже почернели.
Марыся ахнула и руками всплеснула.
Лисицу ей было не жалко, она ее боялась.
Но хомяк! Неужели это ее хомячок?
Раздвигая густой бурьян, Марыся побежала к его норке. На стеблях
висели клочья шерсти - желтоватой и рыжей; на листьях, как кораллы, капли
запекшейся крови. Вход в нору разрыт когтями.
Марыся остановилась, пораженная.
- Бедный хомяк! - сказала она.
И правда бедный. Злодейка Сладкоежка привела угрозу в исполнение и
весь свой гнев за гусей выместила на слабом зверьке. Но хомяк и сам был
виноват. Зачем так равнодушно смотрел, как лиса подкрадывается к стаду?
Почему не предупредил пастушку или хоть Рыжика? Сделай он это, и беды бы не
было, пришлось бы лисе убраться отсюда подальше.
А теперь вот мертвый лежишь, несчастный хомяк! Подумал бы о других - и
себя бы спас!
Огляделась Марыся - в двух шагах от норки трава примята. Здесь
притаилась Сладкоежка и отсюда бросилась на хомяка... Да, видно, стебли
зашелестели, и хомяк, заметив лису, успел юркнуть в нору.
Закипел бой не на жнь, а на смерть. Хомяк нанес лисе тяжелые,
смертельные раны, но та задушила его и уволокла в кусты. Хотела и дальше
утащить, к себе в нору, да не успела - сама испустила дух.
Бедный хомяк! Одно утешение оставалось у него: сознание, что в
смертельной схватке со свирепым врагом он вел себя как герой.
И в самом деле, без колебаний броситься на такое чудовище - на это не
всякий решится! Он погиб, но погиб и враг, который был куда больше и
сильнее его.
За свое равнодушие к другим маленький хомяк поплатился жнью.
Но его смелость всю округу бавила от жестокого, коварного злодея.
При виде истерзанного тельца мертвого хомяка, его погасших, а недавно
таких живых глазок, неподвижно торчащих воинственных усиков, которыми он
всегда шевелил так забавно, сердце у Марыси сжалось, и по бледному личику
покатились серебристые слезы.
Плача, присела она возле хомяка на корточки и ласково заговорила,
словно мертвый зверек мог ее услышать:
- Не бойся, не бойся, бедненький! Не оставлю тебя с этой разбойницей.
С собою возьму. Под высоким дубом вырою тебе глубокую могилку. Листочками
ее выстелю и тебя прикрою листочками. Будет тебе хорошо, покойно... Хоть
один прежних друзей будет рядом... Ни за что тебя здесь не оставлю...
Она наломала зеленых еловых веток, прикрыла зверька и, положив его
вместе с пахучей хвоей в передник, заторопилась домой.
Взгляни она на растущие в сторонке лопухи, ей сразу бросилось бы в
глаза, что большие округлые листья шевелятся, хотя воздух тих - ни ветерка,
а под ними мелькает что-то красное, будто огонек.
Едва она свернула на тропинку к дому, лопухи раздвинулись, и показался
хорошо знакомый нам гномик Петрушка. Озираясь по сторонам, он спросил
шепотом кого-то:
- Взяла?
В ответ бурьяна, скрывавшего норку хомяка, послышался тихий голос:
- Взяла!
И травы, приложив палец к губам, осторожно вылез Хвощ. Но веселый
Петрушка, не выдержав, закричал, приплясывая от радости:
- Ну и ловко же мы это обделали! Ну и ловко!
- Тише ты, сумасшедший! - зашипел Хвощ, хватая его за руку. - Орешь,
будто ты один здесь! Услышит еще...
- Да что ты... Кузнечики вечером так наяривают, что больше ничего не
слышно. Ну, а разве не ловко мы все это подстроили?
- Тут и ловкость не нужна. Она сама, без подсказки, всех жалеет. Такая
добрая...
- Это верно! Золото, а не девочка! С другой бы еще повозиться
пришлось!
- Но только ты так громко подсказывал про дуб да про могилку, что я
даже испугался: вдруг обернется и увидит тебя в лопухах?
- Уж я такой! Не люблю канитель тянуть! Или пан, или пропал! Вот
видишь - она ничего не заметила.
- Зато у меня совсем ноги затекли, - сказал Хвощ. - Ведь спозаранку
сижу здесь и веточкой муравьев от хомяка отгоняю, чтобы Марыся не побоялась
его взять.
- А я и вовсе чуть ноги не переломал, когда удирал от Марыси, чтоб ее
сюда заманить. Она, наверное, подумала, что это ты: я даже колпак надел и
трубку у Василька одолжил, чтобы на тебя быть похожим. А как влетел в
лопухи - думал, заору. Оказывается, там крапива! Представляешь? Если бы не
король, ни за что бы не усидел! Полно крапивы! Но что поделаешь, раз ему
обязательно нужно, чтобы Марыся зерно нашла и этим Петра отблагодарила. Ну,
пошли за ней... Только тише...
- Знаешь, Петрушка, ты бы разулся - у тебя сапоги скрипят!..
- Разуться? Еще не хватало! Шлепай сам босиком, тебе небось не впервой
- привык, когда у бабы подкидышем жил. Но чтобы я, слуга и приближенный его
величества, босиком ходил?!
- Не хочешь - как хочешь! Пошли! Только не скрипи!
- А на что мне скрипеть!..
И молча, взявшись за руки, они крадучись пошли за девочкой.
Петрушка приседал на цыпочках в высоких красных сапогах, и в самом
деле скрипевших, как немазаная телега, а Хвощ шаркал огромными туфлями,
которые поминутно сваливались у него с ног.
Взошла луна и волшебным серебряным светом озарила тропинку. Марыся,
вся белая в лунном сиянии, шла, подняв лицо и крепко сжимая худыми
ручонками края передника, которого торчали еловые ветки, прикрывавшие
хомяка. Она торопилась - перед сном надо было еще кое-что успеть по
хозяйству.
Дорогой она все раздумывала: сказать Кубе с Войтеком про хомяка или не
говорить?
Вдруг рядом послышался шепот:
- Нет, нет! Не говори! Еще, чего доброго, выроют хомяка. Мальчики они,
конечно, неплохие, но ведь у ребят всегда озорство на уме. Лучше не говори!
А Марысе показалось, будто она сама это подумала. Она прибавила шагу,
не замечая, что рядом с ее тенью скользит по дорожке чья-то коротенькая
тень.
Это был Петрушка. Ему непременно нужно было, чтобы Марыся сама
похоронила хомяка. Нашептав ей это, он двумя большими прыжками вернулся к
Хвощу.
- И что ты только вытворяешь! - проворчал Хвощ, подымая колпак, сбитый
Петрушкой.
- Ой, как я рад, как я рад! - не слушая, твердил Петрушка. - Теперь
король будет доволен. Если б не за девочкой идти, я бы здесь до самого утра
кувыркался!
- Это еще зачем?
- Как зачем? Разве ты не знаешь: когда гномы при луне кувыркаются,
бабы в деревне друг с другом бранятся.
- Ну и что?
- Да ничего. Пусть побранятся. Завтра суббота, они масло сбивают, а
злая баба быстрее масло собьет! Вот увидишь, какое жирное пахтанье будет!
- Вечно у тебя глупости на уме!
- Глупости? Да ты соображаешь, что говоришь? Жирное пахтанье - это,
по-твоему, глупости?
Но Хвощ положил ему руку на плечо и сказал:
- Слушай, Петрушка, нам надо поторапливаться. Вон уже мазанка
виднеется. Ты мотыгу под дуб поставил?
- А как же! Из сеней взял.
- Вот и хорошо! Смотри, прямо к дубу идет... Ах ты умница!
Марыся и в самом деле направилась прямо к дубу, который тихо шелестел,
словно что-то шептал.
Марыся остановилась под дубом, ища глазами какую-нибудь палку, чтобы
вырыть для хомяка могилку, и вдруг увидела прислоненную к стволу мотыгу.
- Тятенька мотыгу забыл... - прошептала она. - Можно выкопать ямку
поглубже!
И, положив хомяка на траву, принялась за дело. Ударила раз мотыгой,
ударила другой - и сама удивилась, как ей легко копать. Мотыга как перышко,
земля рыхлая, будто ее только что вскопали.
- Вот как я окрепла на Петровых харчах! - прошептала она с улыбкой. -
Когда гусей пасла, раза в два... какое - раза в четыре слабее была!
"Чем же мне отблагодарить Петра за хлеб?" - подумала она и вздохнула.
Тут мотыга, пробив тонкий слой земли, провалилась в глубокую яму.
Марыся еле в руках ее удержала.
- Батюшки! Вон сколько места корни себе вырыли, чтобы просторней было!
Ну что ж, и мой хомячок уместится.
Тут -за ветвей выглянула луна, и под дубом стало светлее.
Марыся взяла хомяка, прикрыла хвоей и опустила в яму, но руки ее
погрузились во что-то сыпучее. Зачерпнула она пригоршню, смотрит - пшеница,
золотом отливает! Пошарила еще - а там целая куча зерна. Как у богатого
мужика в закроме! Куда ни сунет руку - везде зерно, зерно...
Луна осветила яму, и зерно засияло, как клад, про какие рассказывают в
сказках. А дуб шумел тихо-тихо, ласково...
- Батюшки! Зерно! Зерно! - твердила ошеломленная Марыся.
Потом с громким криком бросилась бежать к дому.
Влетела, остановилась на пороге, сердце бьется, как птица в клетке.
- Хозяин! Тятенька! - проговорила, задыхаясь, и слезы радости жемчугом
брызнули глаз.
Петр сидел перед печкой на табуретке, понурив голову и запустив в
волосы корявые пальцы. Он так ушел в свои грустные думы, что даже не
слышал, как скрипнула дверь и вбежала Марыся.
- Тятенька! - повторила она, потянув его за рукав. - Пшеница!..
Петр посмотрел на нее тупо, не понимая, о чем она. Сон это, что ли?
Но Марыся не отставала:
- Пшеница нашлась, тятенька! Много пшеницы!..
Петр вытаращил глаза, и на лбу у него вздулись жилы.
- Что ты мелешь? Что мелешь, девчонка? - вскричал он, схватив ее за
плечо.
- Я ничего... - пролепетала Марыся, хотя у нее от боли в глазах
потемнело. - Говорю, пшеница нашлась для посева!
Вскочил Петр с табуретки - и за шапку.
- Что?.. Где?.. Где пшеница?
Руки у него дрожали, ноги подкашивались, и язык словно отнялся от
радости.
- Где же она? Где?..
- Да под дубом! Под нашим дубом! - весело закричала Марыся. -
Захватите, тятенька, мешок или ряднину - зерна-то там целая куча!
- Целая куча, говоришь? - спрашивал Петр, разыскивая мешок за печкой.
- Вот счастье-то привалило!.. Ну, обрадовала ты меня - лучше родной
дочери...
Марыся уже стояла в дверях:
- Идемте скорей, пока луна светит.
И они пошли.
Глава одиннадцатая
Как Вродебарин милостыню подавал
Чудило-Мудрило, живший до происшествия с Марысиными гусями в норе у
Сладкоежки, был в тот памятный день очень обеспокоен - его хозяйка не
вернулась вовремя домой. Обычно лиса исчезала под вечер и являлась под
утро. Уходя, она протискивалась в узкую лазейку, которая выходила к
деревне, а возвращалась через широкий вход со стороны леса - так раздувало
у нее живот от обжорства. Дома она заваливалась спать и храпела весь день
до вечера.
Чудило-Мудрило не раз задумывался, где это пропадает его хозяйка по
ночам, однако, будучи гостем, деликатности не спрашивал.
Но однажды лиса сама заговорила с ним об этом:
- Перед вами, сударь, несчастнейшее четвероногих, когда-либо живших
на земле. Моя матушка была лунатиком, и я унаследовала от нее этот недуг.
Сколько денег я ухлопала на разных докторов, коновалов, знахарей! Сколько
порошков, микстур, бальзамов, пилюль проглотила! Половину состояния на это
истратила! Достаточно сказать, что я целых три зимы отапливала квартиру
одними рецептами, и, хотя морозы стояли лютые, у меня было жарко, как в
бане. И что же вы думаете? Все впустую!
Только месяц взойдет - хоть узенький серпик, - меня так и тянет
дому побродить по крышам. Я даже за хвост себя привязывать пробовала - вон,
видите, к тому колышку посреди норы, - но и это не помогло.
Как потянуло меня, как я рванулась - на веревке только клочок шерсти
остался, а я очутилась за порогом. Самая краса, самая кисточка пропала!
Смотрите, до сих пор ъян виден. Распускают, правда, сплетни, будто кончик
хвоста оторвали мне собаки кузнеца, но это бессовестная ложь и клевета!
Я так привыкла бродить при луне, что это стало моей второй натурой, и
теперь - светит луна или нет, - как только начнет смеркаться, не могу
усидеть в норе. Даже наоборот, чем темней, тем неудержимей тянет меня в
деревню.
На улице темень, хоть глаз выколи, а я, несчастное животное, брожу как
тень возле хлевов и курятников.
Только кудахтанье да кукареканье, а особенно гусиное гоготанье
успокаивают немного мои нервы. Что поделаешь, надо терпеть!
И, тяжело вздохнув, отчего усы у нее встопорщились, лиса отправилась
на боковую и сладко захрапела, облываясь во сне от уха до уха своим
длинным языком...
Но сегодня Чудило-Мудрило был встревожен. Минуло утро, минул полдень,
а Сладкоежки все не было.
Выглянул ученый летописец норы - нигде ни звука. Только над головой
тихо шумел бор и сосны таинственно переговаривались, качая верхушками.
Ниже, по дубам и букам, с ветки на ветку прыгали белки, а еще ниже
шептались папоротники, мхи и красная брусника. Тишина.
Стало вечереть, взошла луна, а лисы все нет и нет.
Не на шутку обеспокоенный, Чудило-Мудрило стянул плащ ремешком, надел
колпак и решил отправиться на розыски пропавшей Сладкоежки. Не подозревая о
разбойничьих проделках лисы, простодушный гном привязался к ней и считал ее
безупречно честным животным.
Только он набил трубочку, собираясь закурить на дорогу, как со стороны
узкого хода послышались тяжелые осторожные шаги. Кто-то шел деревни в
больших подкованных сапогах.
Чудило-Мудрило удивился и, прислушиваясь, застыл на месте с трубкой во
рту, с огнивом в одной руке и трутом - в другой.
Шаги все приближались. Вот они уже у, самого входа в нору.
Чудило-Мудрило отскочил в сторону и, приложив ухо к стенке, ясно
услышал бас кузнеца, которого он недавно видел в дверях кузницы.
- Погоди, злодейка! - басил кузнец. - От баб ты ушла, а от меня не
уйдешь!..
Наступила тишина. Сердце у гнома отчаянно колотилось, но он стоял,
приложив ухо к стене, и ждал, что будет.
Вдруг у него нестерпимо зачесалось в носу и он громко чихнул три раза
подряд.
- Ага! Проняло! Уже зафыркала! - загудел кузнец. - Погоди, то ли еще
будет! Чего-чего, а этого добра я для тебя не пожалею!
И вслед за тем огромный клуб едкого дыма ворвался в нору и ударил
гному прямо в нос. Летописец закашлялся и отпрянул назад.
А дым все валил клубами - в норе не продохнуть. От едкого дыма у
Чудилы-Мудрилы глаз потекли слезы. А кузнец все приговаривал:
- Вот тебе за моих кур! За петухов! За индюшек! Получай!
И с каждым словом новый клуб дыма влетал в узкое отверстие, стелясь
синей пеленой. В норе стало совсем темно.
Угоревший Чудило-Мудрило метался, ощупью ища другой выход - в лес, но
голова у него кружилась, в глазах потемнело, и он беспомощно тыкался
угла в угол.
Холодный пот выступил у него на лбу, сердце колотилось все сильней,
нора завертелась перед глазами, а дым все прибывал. Бедный летописец уже
думал, что пришел его последний час, как вдруг нащупал руками отверстие и
чуть живой выскочил в лес. Пробежав несколько шагов, он без чувств упал в
папоротник.
Было тихое утро, когда гном очнулся от глубокого обморока. В воздухе
пахло гарью, но утренний ветерок относил ее в сторону.
Чудило-Мудрило сел, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Однако
сознание с трудом возвращалось к нему. Голова была как свинцом налита и
клонилась то вправо, то влево.
Когда же он наконец совсем пришел в себя и взглянул туда, где была
нора, то увидел на ее месте лишь кучу закопченного песку. Чудило-Мудрило
вскочил и, объятый тревогой, со всех ног поспешил к пожарищу. Он вспомнил,
что в норе остались перья - подарок лисы, чернильница желудя, а самое
главное - новая книга, которую он с таким трудом смастерил березовой
коры. Но напрасно разгребал он палкой песок до самого полудня: от перьев
остались одни обгорелые ошметки, от книги - почерневшие, скрюченные
страницы, на которых ничего нельзя было прочесть, а чернильница бесследно
пропала.
Бедный летописец, горестно покачивая головой, стоял над пожарищем, и
две большие прозрачные слезы скатились по его закопченному лицу. Все его
надежды погибли!
Так вот какой удар его ожидал! Значит, хворый зверь и коварный
предводитель татарских орд, уводящих в полон кур и петухов, - одно и то же
лицо? Вот, значит, что это были за прогулки при луне! Он, Чудило-Мудрило,
сам потворствовал преступлениям. Он пользовался гостеприимством кровожадной
убийцы! И вот он наказан по заслугам за то, что так легкомысленно поверил
обманщице.
Чудило-Мудрило стоял, погрузившись в невеселые мысли. Из задумчивости
его вывел шум крыльев и громкое карканье.
Он посмотрел вверх: у него над головой пролетела стая ворон и черной
тучей опустилась на лесной опушке.
Чудило-Мудрило пошел туда и в ужасе отпрянул: в лозняке лежал
бездыханный труп Сладкоежки, а над ним кружило воронье.
Постоял добрый гном, вздохнул и, нахлобучив колпак поглубже, пошел
куда глаза глядят.
Тяжел и грустен был путь бедного летописца. Над лесом дул осенний
ветер, срывал листья, швырял их наземь и с шумом гнал перед собой. Поля
пожелтели, луга почернели, последний жаворонок давно умолк. Бледное, словно
гаснущее солнце еле светило сквозь тучи, гонимые ветром. Журавли с криком
улетали в теплые края.
Совсем бы пропал Чудило-Мудрило от голода и холода, если бы не
пастушата, которые жгли на жнивье костры и пекли картошку.
Завидит Чудило-Мудрило на опушке или в поле синюю струйку дыма да
огонек - и скорей туда. Присядет на хворост, попросит картошки. Пастушата
охотно его кормили, а он, поев, рассказывал им всякие истории. Дети слушали
разинув рот.
- Ого! - говорил он. - Со мной и не то еще случалось. Раз, помню, был
я адъютантом его величества, а королевское войско у одной бабы под печкой
было расквартировано. Тут вышел приказ в поход выступать - к порогу. Король
посылает меня, своего адъютанта, узнать у хозяйки, можно ли нам
промаршировать по бе. Вылез я -под печки, вижу - баба прядет. Я
поклонился и вежливо спрашиваю:
"Можно нашему войску по бе промаршировать?"
Она глаза вытаращила, но все-таки разрешила. Я - обратно к королю.
Король приказал бить в барабаны. Под печкой суета поднялась, музыканты
заиграли, и войско в полном вооружении промаршировало перед крестьянкой.
Когда она потом рассказывала об этом, ей никто не верил.
Ребятишки ахали и еще шире рты разевали.
А Чудило-Мудрило подбросит хворосту в костер, закопает картошку в
горячую золу и снова начнет:
- А то вот еще какой случай был. Вздумал один бедный-пребедный гном
жениться. Пригласил гостей на свадьбу, а угощать-то нечем. Пошел он к
одному овчару и говорит:
"Дай мне жирного барана, а я тебя на свадьбу приглашу".
Дал овчар барашка. Вот приходят к нему дружки и на свадьбу приглашают.
"А где будет свадьба?" - спрашивает он.
"В мышиной норке", - отвечают дружки.
"Ну, хорошо".
Нарядился овчар в новый кафтан, сапоги салом смазал, ворот рубахи
яркой ленточкой повязал и пошел.
Нелегко было в мышиную норку пролезть, но он нагнулся пониже и влез.
Каково же было его удивление!
Он думал, в мышиной норе - грязь, теснота, а там везде золото
сверкает, музыка гремит, в первой паре молодая танцует. За стол хоть сто
человек сажай. А от бараньего жаркого дух такой идет, что слюнки текут.
Наелся овчар до отвала, потанцевал вволю, а когда уходить собрался,
музыканты ему туш сыграли. Вылез он наверх и с тех пор все пел да пел
целыми днями, а про свадьбу всю жнь вспоминал.
- Батюшки! - удивлялись пастушата, таращась на Чудилу-Мудрилу.
А он кивал головой и говорил:
- Да, да, гномы хоть и маленькие, зато могущественные и очень много
знают.
В один этих осенних деньков Вродебарин вышел прогуляться. Вид у
него был снова цветущий. Только на вздутом горле чуть виднелся шрам -
память о том, как он лопнул и старушка зашила его; но этот едва заметный
след был отлично замаскирован белым галстуком.
На Вродебарине был сюртук табачного цвета, пепельные панталоны,
красивый жилет, на котором болтался массивный брелок с печаткой, манишка со
стоячим воротничком, белоснежные манжеты, на ногах - легкие полусапожки, на
руках - зеленые перчатки и трость под мышкой.
Он шел, высоко подняв голову, надутый, самодовольный; без голоса он
стал еще спесивей.
Спесь так и распирала его.
Старые друзья-приятели повылезали ручья поглазеть на него. Кое-кто
заквакал от удивления, но Вродебарин даже обернуться не соволил.
"Этот лягушачий сброд воображает, что я им ровня, - говорил он сам с
собой. - Вот наглость! Как только поправлюсь немного, непременно переселюсь
куда-нибудь подальше, чтобы меня эта семейка не компрометировала.
Иной раз просто в неудобное положение попадаешь, не знаешь, что
сказать. Не дальше как вчера встречаю я братьев фон Шмель - Крикуна и
Буяна, они называют себя дворянами, хотя, между нами говоря, предки их
самые обыкновенные трутни. Они спрашивают:
"Это правда, что вы родом этого ручья?"
Я возмутился и говорю:
"Я? Родом этого ручья? Что вы, господа! Наоборот, я терпеть его не
могу с того дня, как здесь родился".
Тут этот сброд высунулся воды и давай квакать:
"Брат... брат... брат..."
"Наш... наш... наш..."
А за ними - весь ручей:
"Лягушка... лягушка... лягушка..."
"Как мы... как мы... как мы..."
С ума сойти! При первой же возможности уеду отсюда! Уеду как можно
дальше!
Может быть, дом в городе купить? Денег хватит - мои замечательные
концерты принесли мне немалый доход!"
Так он шел, рассуждая сам с собой, как вдруг услышал слабый, жалобный
голос.
Из-под забора, протягивая руку за милостыней, встал меленький
оборванный старичок с непокрытой головой и можденным лицом.
- Не проходите мимо, сударь! - взмолился он сдавленным голосом. - Я
бездомный скиталец... Меня зовут Чудило-Мудрило. Может быть, вы слышали обо
мне? Я был придворным историком короля Светлячка... А теперь я всего
лишился... И слава, ради которой я пожертвовал покоем и счастьем, тоже
отвернулась от меня... Где все мои товарищи? Где родина моя? - И крупные
слезы покатились по его худому лицу.
Но Вродебарин надулся еще больше и уже хотел пройти мимо, как вдруг
заметил на заборе сороку. Подергивая хвостом, она поглядывала на него то
одним, то другим глазом. Вродебарин моментально переменил маневр и полез в
карман. Он прекрасно знал, что сорока тут же разнесет по всей округе, какой
Вродебарин добрый и великодушный.
Чудило-Мудрило протянул колпак, но сорока, вспугнутая этим движением,
улетела.
Тогда Вродебарин опять передумал: нащупал в кармане сор, труху и
бросил в колпак нищего.
- Спасибо! - сказал Чудило-Мудрило.
Глянул Вродебарин, а у нищего в руке - чистое золото. Схватился он за
карман, где у него кошелек с дукатами лежал, а в кошельке - горсть мусора.
Завопил Вродебарин - голос сразу к нему вернулся - и палкой замахнулся на
нищего, но старичок исчез, как сквозь землю провалился. А вдали, на ручье,
заливался лягушачий хор - он пел последний раз в этом году:
"Брат... брат... брат...
Наш... наш... наш...
Лягушка... лягушка... лягушка...
Как мы... как мы... как мы..."
Глава двенадцатая
Возвращение под землю
Солнце садилось - золотое, огромное, осеннее солнце. Уже несколько
дней погода стояла ясная, земля отогрелась, даже какая-то пичуга запела
запоздалую песенку.
Воздух розовел от вечерней зари. Маргаритки на межах закрывали свои
золотые и серебряные глазки. В глубокой золотой тишине тополь ронял
последние листья.
Петр бросил в землю последнюю горсть пшеницы. С непокрытой головой, в
домотканой рубахе, с подвязанной к поясу сумой стоял он в лучах заходящего
солнца, и лицо у него светилось радостью. На лесной опушке пасли лошадь его
сыновья, крепкие и румяные, как полевые маки.
Лошадь редка ржала, пощипывая чахлую траву. Звонкие детские голоса
далеко разносились в предвечерней тишине.
Зато в Соловьиной Долине было шумно и многолюдно. Король Светлячок
собрал всех гномов и держал перед ними речь. Красивое было зрелище!
В прозрачном, неподвижном воздухе тихо трепетали листья векового дуба,
под которым возвышался королевский трон, сложенный камней; он был усыпан
цветами и устлан ковром мхов. Трон окружала верная дружина в ярких
одеждах, в пестрых колпачках, все - со своими орудиями труда.
Было шумно и весело. Ни одного печального, унылого лица.
Глаза у всех блестели, на губах играла улыбка, сердца радостно бились.
Но вот шум и говор внезапно смолкли.
Король встал с трона. Как и в ночь на Ивана Купалу, он был в белой
мантии, в золотой короне, со скипетром в руке. И хотя он был весь в белом,
в багряных лучах заката одеяние его вспыхивало то пурпуром, то золотом, по
лицу пробегали огненные блики, а седая борода отливала серебром.
Он встал и поднял скипетр. Золотые трубы протрубили зорю и смолкли.
Король взглянул на своих подданных и, опустив скипетр, промолвил:
- Верная моя дружина! Труженики мои! Кончился день, и кончились ваши
труды. Наступает вечер - он несет отдых и покой. Оглянитесь при блеске
вечерней зари - она, как факел, освещает ваши дневные дела!
Седой король замолчал. Вокруг было тихо.
- Весной вы рассевали цветы, - продолжал король, - и дикую, унылую
пустошь превратили в прекрасную, возделанную землю. Летом вы пели гимн
труду и солнцу. Пришла осень - и вот вы стоите в золоте и пурпуре, считая
ее плоды.
Король замолчал, отдыхая. Кругом царило безмолвие.
Но вдруг налетел ветер. На гномов повеяло холодом - тенью, мраком,
суровой зимой, - и они вздрогнули.
Король снова заговорил:
- Вон закат озарил клочок земли, прежде заброшенный, а теперь
возделанный и засеянный. И радость озарила душу пахаря, потрудившегося на
своей ниве.
Это вы помогли ему.
Вон мелькают головки его детей: раньше они были поникшие, а теперь
воспрянули, раньше глазки их туманила печаль, а теперь они повеселели.
Тьма, теснившая их, рассеялась, и воссиял свет.
Где был голод, будет вдоволь хлеба, где царила ночь, настало утро.
И вы помогли возжечь этот свет.
А вон сиротка, безутешная, как горлинка, лишившаяся гнездышка. Она
вновь обрела кров, ее, как родную, приняли в семью. И счастье вошло с нею в
дом.
И вы немало потрудились для этого доброго дела!
Король замолчал. И снова налетел вихрь.
Из лесу дохнуло холодом, и гномов объяла дрожь. Глаза у них погасли,
улыбка сбежала с губ, руки опустились.
Всем вспомнилось древнее пророчество.
Но король спокойно продолжал свою речь:
- Братья, мы потеряли нашего товарища - ученого летописца
Чудилу-Мудрилу. Он покинул нас и отправился искать по свету славу. Не нам
его судить. Пусть идет за своей звездой. А мы провели здесь немало чудесных
минут. Да будет счастлив этот уголок!
- Да будет счастлив! - хором отозвалась верная дружина.
Стало тихо.
Седовласый король воздел руки и простер их над затихшей долиной. И в
румяном от зари воздухе замелькали сотни рук, благословляя этот уголок
земли, над которым лучезарной звездой мерцал королевский скипетр.
Огромное солнце тихо опускалось за горонт.
- Прекрасный закат! - молвил король.
- Прекрасный закат! - откликнулись гномы.
И вдруг их яркие, пестрые наряды стали блекнуть - так в безветренное
сентябрьское утро, голубое и солнечное, с деревьев начинают осыпаться
золотые листья.
Пригорок, трон, седобородый король и вся дружина расплылись,
улетучились, как туман.
Солнце угасало. Наступала осень.
Листья, порхая в воздухе, посыпались на землю и скрыли пригорок, на
котором только что стояли гномы.
Они вернутся опять - но не раньше, чем засияет весеннее солнышко.
Из всего племени гномов один только Чудило-Мудрило остался на земле,
опоздав на сход.
Старенький, одинокий, тихо бродит он по снегу лунными ночами,
подставляя под серебряные лучи озябшие руки.
Один седой Чудило-Мудрило ходит по свету в своем колпачке и кафтане и
топорщит косматые брови. На поясе у него связка ключей - он запирает на
замок колокольчики и ландыши, чтобы они не будили спящие луга и леса.
Один Чудило-Мудрило бродит по свету, нижет инея жемчужные бусы. О
славе он больше не помышляет, ведь это она отравила честолюбием его душу и
стала причиной всех бед.
Присмиревший, притихший, бродит он по свету, не важничает и всякую
тварь жалеет.
Тяжелые минуты пережил он, услышав от Сарабанды, что гномы, спасаясь
от морозов, скрылись под землю.
Но потом смирился со своей участью и частенько сиживал с маленьким
музыкантом под старым дубом, слушая его песни.
Своей многотомной "Истории гномов" он, наверное, так никогда и не
напишет.
Но кому нужна книга, которую огонь может сжечь, а ветер развеять?
Он пишет другую, лучшую книгу - живую.
Сядет у кроватки и рассказывает детям, когда им не спится, про короля
Светлячка, про его мантию, золотую корону и скипетр с сияющим брильянтом,
про Хрустальный Грот, мечи, щиты и латы, вспоминает о великом весеннем
походе на Петровой телеге, о кладах, о своих верных товарищах - гномах и о
сиротке Марысе.
Как-то долгой зимней ночью рассказал он и мне эту историю, а я ее
записала.