Екатерина Кокурина. Истории с Небес
---------------------------------------------------------------
© Copyright Екатерина Кокурина
From: [email protected]
Date: 8 May 2003
Текст книги публикуется с любезного разрешения автора и дательства
"Летний Сад". Официальный выход книги намечен на конец мая 2003 г.
Приобрести "Истории с Небес" можно будет в московских магазинах:
"Летний Сад" - Большая Никитская, 46
Книжная Лавка при РГБ - Воздвиженка, 3/5, 1-й (читательский) подъезд
"Московский Дом Книги" - Новый Арбат
"Библио-Глобус" - Маросейка
"У Кентавра" - ул. Чаянова
---------------------------------------------------------------
Откроет книгу вертопрах,
Прочтет о старых временах --
И отшвырнет подальше том,
Не разобрав, что толку в нем.
Откроет умный человек --
Поймет, что было так вовек:
Слепец там не найдет пути,
Где зрячему легко пройти.
Когда я умер, ко мне подошел ангел и сказал: "Пойдем, Господь прывает
тебя!" Я последовал за ангелом, и мы долго шли по дивным землям, описать
чудеса которых я не в силах, пока не пришли к престолу Всевышнего. Он
восседал там, в ослепительном сиянии, грозный и кроткий. Я пал ниц и услышал
мягкий голос:
-- Подымись! Я знаю тебя и твою жнь. Ты всегда искал свет и истину и,
хотя порой грешил и заблуждался, не свернул на ложный путь. А потому, желая
наградить тебя, Я дарую тебе то, чего твоя душа всегда жаждала более всего.
Отныне ты сможешь Творить,
и творения твои будут оживать и жить той жнью, которую ты им
предопределишь.
-- Господи, -- в страхе и растерянности ответил я Ему, -- Разве я Бог,
и разве вправе принять такой дар? Сам я несовершенен,
я только подобие Твое, а творения мои будут еще более несовершенны.
Безрадостно будут жить они, словно уродливые дети, а я стану терзаться их
страданиями.
Он помолчал недолго, а после сказал с улыбкой:
-- Хорошо. Тогда сделай так. Придумай истории о тех, кого бы ты хотел
сотворить, и покажи Мне. Если Я увижу, что замысел твой хорош, Я Сам оживлю
его. Иди же, и не торопись -- у тебя впереди Вечность.
Тогда я поклонился и пошел исполнять Божье повеление. Ангел привел меня
в странное место, где не было совсем ничего, и на прощанье сказал: "Вокруг
тебя -- Пустота. По твоему слову она станет тем, что пожелаешь". И ангел
покинул меня, оставив наедине с Пустотой.
Я долго бездвижно созерцал ее, не зная, с чего начать. И тогда пришло
мне на ум создать волшебные истории, населив их всеми чудесными существами,
о которых я когда-то слышал. Ибо сказки, печальные и смешные, я любил
всегда, и порой жалел, что мне не суждено жить в одной них. И, подумав
так, я начал создавать Пустоты свои творенья.
Долго трудился я, сколько -- не знаю, ибо там, где я был, Времени нет.
И настал день, когда снова пришел ко мне ангел и сказал: "Господь желает
взглянуть на твои труды". Вновь я был приведен пред очи Всевышнего. Он
указал мне место у подножия Своего трона и спросил:
-- Есть ли творения, которые ты хотел бы Мне показать?
-- Да, Господи, -- ответил я. -- Вот, взгляни, что я смог создать.
История о последнем странствии Транквилия
О странствующем волшебнике Транквилии и о том, как он окончил свои
странствия, повествует эта история.
Никто не знает доподлинно, где родился Транквилий. Иные говорят, что в
Риме, -- хотя у магов давна был обычай брать латинские имена. Другие
считают, что в Наварре или Лангедоке -- лицом Транквилий был похож на
южанина. На самом же деле у Транквилия не было родины, ибо домом его был
весь Подобно Вечному Жиду бродил он по свету и редко спал дважды под
одной крышей. Точно вестно, что он бывал в Московии и у мавров; легенды
гласят, что бывал он и в Китае, и в той загадочной стране в глубинах Африки,
где золотые слитки лежат под ногами словно булыжник. А в христианском мире
не осталось места, где не побывал бы Транквилий.
Невестно, где и у кого Транквилий обучался волшебству. Ни один маг
того времени не упоминает его среди своих учеников. Зная независимый нрав
Транквилия, легко предположить, что он никогда не имел наставника, а был
талантливым самоучкой. Еще совсем молодой, лет двадцати с небольшим, он уже
неплохо владел магией. Говорят, примерно в это время он и попал в одну
тех неприятных историй, которые порой случаются с молодыми волшебниками. Это
научило его осторожности.
Он был красив, но не той красотой, что бросается в глаза. Среднего
роста, сухопарый, Транквилий прекрасно ездил верхом и ловко обращался с
любым оружием. Несведущие люди обычно принимали его за небогатого рыцаря.
Верхом на могучем вороном коне, разодетый в темно-синий бархат, с гордо
поднятой головой и мечом у пояса, Транквилий действительно больше походил на
воина, нежели на волшебника. Он коротко стриг свои мягкие темные волосы и
носил небольшую бородку. Лицо у Транквилия было смуглое, с приятными чертами
и большими карими глазами. Невероятно живые, они имели тысячу самых разных
выражений: могли светиться нежностью, теплом и состраданием, могли холодно и
яростно сверкать, словно глаза хищной птицы, а порой в них горела
непреклонная, стальная воля. Транквилий умел настоять на своем, когда нужно,
и был крайне опасным противником. У него имелись враги, но он предпочитал о
них не помнить, а враги на горьком опыте научились оставлять его в покое.
Этот опасный человек, этот волшебник, пусть и не самый могущественный,
удивителен тем, что не любил лишний раз пользоваться магией и никогда не
применял ее как оружие. Ясный разум, отзывчивое сердце и добрый меч выручали
его лучше любых заклинаний.
Транквилий странствовал по срединным графствам Англии. Ему нравился
этот край, приветливый и цветущий, еще не слишком испорченный людьми --
огромные дикие леса, полные всякого зверья, а меж ними поля, небольшие
деревни и замки. Он бывал здесь раньше, и не раз, но его успели позабыть --
оно и к лучшему... Тогда он был слишком молод и горяч, жнь в нем бурлила,
находя выход в опасных приключениях. Все это в прошлом -- Транквилий
вспоминал былого себя с грустной усмешкой. Теперь, возмужав, повидав столько
настоящего горя, он не стал бы, как раньше, рисковать головой ради первой
встречной красотки. Чем дольше он жил на свете, тем больше ценил жнь.
Право, к чему накапливать опыт и знания, если можно потерять все в
одночасье? Конечно, убить мага куда сложнее, чем обычного человека, но...
Транквилий лучше других знал, как ловко умеет Смерть наносить удары в спину.
На теле его было немало шрамов, остались они и в душе, и меньше всего ему
хотелось наживать новые...
Транквилий как раз выехал леса на большую дорогу, когда увидел
нечто, заставившее его позабыть о мудрых рассуждениях. По дороге сплошным
потоком двигались люди: множество крестьян, мужчины, женщины и дети. Их было
столько, что вполне хватило бы на большую деревню. Крестьяне вели с собой
коров и лошадей, тащили все, что могли унести. Дети плакали, и испуганные
матери тщетно пытались их утешить. У мужчин были суровые, пасмурные лица.
Транквилий с умлением и болью наблюдал за толпой беженцев. Он видел,
что людей этих гонит прочь от родных очагов ужас и беда. Решив разузнать,
что же случилось, Транквилий окликнул одного мужчину:
-- Эй, постой! Чьи вы люди?
Крестьянин остановился и неохотно поднял на Транквилия глаза:
-- Были леди Леноры.
-- Скажи мне, неужто на благословенную Англию напал враг -за моря?
-- Куда хуже! -- отвечал тот. -- С врагом мы бы как-нибудь да
справились. Нет, господин. Наша леди Ленора прогневила Господа.
-- Прогневила Господа? -- переспросил пораженный Транквилий. -- И что
же с ней стало?
Крестьянин махнул рукой назад:
-- Поезжай и посмотри сам! Верхом всего час, сразу за мостом. Клянусь,
ничего ужаснее видеть тебе не приходилось!
-- Но подожди... -- начал было Транквилий, однако крестьянин прервал
его:
-- Прости, господин, но я хочу до ночи оказаться как можно дальше от
того места! Если желаешь узнать, каков себя Божий гнев, -- поезжай и
посмотри.
-- Ладно, ступай, -- кивнул Транквилий. -- Да поможет вам Бог!
Крестьянин торопливо побрел дальше, а Транквилий, помедлив немного,
повернул коня в ту сторону, откуда шла толпа.
На дороге Транквилий встречал все новых и новых беженцев. Он не
заговаривал с ними, рассудив, что бесполезно добиваться от перепуганных
людей толковых объяснений. В душе он клял свое любопытство и сам себя
уговаривал повернуть обратно, но упрямо продолжал ехать вперед.
Наконец, поток беженцев иссяк. А вскоре вдали показалась узенькая
речушка и мост. Транквилий остановил коня и вгляделся. Ничего подобного он
прежде не видел: за мостом, на другом берегу реки, простиралась непонятная
чернота. Но он чувствовал ужас
и боль, что исходили -за реки.
Волшебник весь подобрался и пустил коня шагом. Чем ближе подъезжал он к
мосту, тем сильнее были волны ужаса, плывущие навстречу. Он начинал
понимать, почему люди так поспешно покинули эти места.
На мосту Транквилий вновь осмотрелся. Чернота начиналась сразу за
мостом, словно кто-то провел ее границу по реке. Трава была черной, как
после пожара. Чуть поодаль стояли деревья, лишенные листьев и тоже черные --
не деревья, жалкие скелеты деревьев. Транквилий спешился и осторожно
потрогал придорожную траву. Она была ъедена чем-то наподобие ржавчины и
под его пальцами сразу рассыпалась в прах. Деревья, когда волшебник
рассмотрел их поближе, тоже оказались покрыты странной коростой, черной и
отвратительной, похожей на язвы прокаженных. В воздухе стоял тяжелый смрад
гниения.
-- Больше похоже на происки дьявола, чем на Божий гнев... --
пробормотал Транквилий.
Ужас душил его, но он стиснул зубы и поехал дальше по черной дороге.
Вскоре слева показалась деревушка -- черные крыши, черные стены, черные
колосья на полях. Двери многих домов были распахнуты настежь. Транквилий
подъехал поближе и крикнул:
-- Эй, есть здесь кто живой?!
Ответом было молчание. Ничего живого не осталось -- все, что могло
бежать, в страхе бежало прочь. Транквилий видел, сколько людей лишились
крова, и в сердце его зажглась ярость. Кто-то повинен в этом кошмаре. Это не
Божий гнев, но омерзительная, чудовищная магия -- весь опыт волшебника
говорил об этом. И, стоя посреди ъеденной черной проказой деревни,
Транквилий торжественно поклялся, что найдет виновного и сделает все, что в
его силах, дабы по заслугам покарать его.
Первым делом он собирался повидать леди Ленору. Именно ее обвиняли
крестьяне в том, что случилось с этой несчастной землей. Рассудив, что
дорога рано или поздно приведет его к хозяйке, Транквилий вскочил на коня и
во весь опор помчался вперед.
Когда Транквилий завидел впереди замок, он сдержал бег коня и удивленно
присвистнул. Замок возвышался на крутом холме, и его черные стены, покрытые
жуткой коростой, бессильно вздымались в небо, словно руки, молящие о пощаде.
Волшебник явственно ощущал, что перед ним -- самое сердце боли и ужаса. Но
если во всем повинна леди Ленора, к чему было ей поганить стены собственного
замка? Транквилий озадаченно нахмурился: что-то здесь не сходилось.
Вокруг замка раскинулся маленький городок, такой же опустевший, как и
те деревни, что встретились Транквилию по пути. Волшебник направился к
воротам замка и обнаружил, что решетка поднята. Это ему не понравилось, но,
как бы там ни было, отступать он не собирался.
Транквилий въехал во внутренний двор, встретивший его гулким эхом.
Здесь тоже не было ни души. Волшебник накинул поводья на столб коновязи,
обнажил меч, прошептал молитву и вошел в замок.
Едва он перешагнул порог, как липкий ужас накрыл его с головой. Сердце
стучало, на лбу проступил пот, в голове навязчиво билась одна мысль: нужно
скорее бежать отсюда. Собрав всю волю, Транквилий отогнал наваждение и
медленно пошел дальше. Коридоры и лестницы были пустынны и молчаливы, стены
кругом покрыты черной коростой. В поисках людей Транквилий открывал одну
дверь за другой, заглядывал во все комнаты, но везде находил лишь следы
поспешного бегства. Он громко звал, но никто не откликался. Замок был мертв.
Наконец, Транквилий вошел в огромный почернелый зал, где хозяева в
прежние счастливые времена устраивали пышные пиршества, и снова крикнул, не
особенно надеясь услышать ответ:
-- Есть здесь кто живой?
-- Кто это? -- донесся до него тихий голос, больше похожий на стон.
Транквилий пригляделся и увидел в дальнем углу зала, у потухшего очага,
темную фигуру в высоком кресле. Он подошел поближе и помертвел. Это была
женщина -- нет, скорее это было нечто, когда-то бывшее женщиной. Она
бессильно полулежала в кресле и пыталась поднять голову, чтобы посмотреть в
сторону незнакомца. Ее голову и руки сплошь покрывали черные струпья,
которых сочился зловонный гной. Даже там, где положено быть волосам, на ее
голове осталось лишь несколько жидких русых прядей среди мерзких язв. За всю
жнь Транквилию не доводилось видеть ничего отвратительнее.
-- Кто здесь? -- вновь простонала несчастная, с трудом приоткрыв
залитые гноем глаза. -- Кто Вы?
Транквилий, пересиливая отвращение, убрал меч в ножны. Потом он подошел
поближе и встал поодаль, но так, чтобы она могла его видеть.
-- Не бойтесь, -- сказал он как можно мягче, -- я всего лишь странник.
Я ищу леди Ленору. Не можете ли Вы сказать мне, где она?
Женщина все же сумела приподнять голову. Глаза ее были омутами боли.
Она сказала:
-- Я -- леди Ленора. Что Вам угодно?
От жалости и умления Транквилий потерял дар речи. Он в упор смотрел
на женщину, пока разум его тщился осознать услышанное.
-- Я -- леди Ленора, -- повторила женщина. -- Что Вы хотите от меня? Я
Вас не знаю!
-- Миледи, -- заговорил тогда Транквилий, и голос его дрожал, --
миледи, я сказал Вам не всю правду. Я не просто странник; я -- странствующий
волшебник. Мое имя -- Транквилий. Есть вещи, которые благородный человек, а
тем более волшебник, стерпеть не может. Несчастье, постигшее Вашу землю,
заставило меня дать клятву найти виновника и жестоко отомстить ему.
Сознаюсь, сперва я думал, что во всем виновны Вы. Но теперь я вижу, что Вы
поражены тем же недугом. Миледи, я друг Вам. Умоляю, доверьтесь мне и
расскажите, кто наслал черную проказу?
Когда леди Ленора выслушала его, на ее ъязвленных губах появилось
подобие улыбки.
-- Волшебник! -- воскликнула она, подняв глаза к небу. -- Благодарение
Господу, мои молитвы услышаны! Только волшебник и может мне помочь!
-- Итак, я прав в своих догадках? -- спросил Транквилий. -- Черная
проказа вызвана злой магией?
-- Проклятием! -- чуть слышно прошептала леди. -- Проклятием чародея!
Он проклял меня и все, чем я владею.
-- И могу я узнать, миледи, как Вам удалось столь неосторожно навлечь
на себя проклятие чародея?
Из воспаленных глаз женщины скатилось несколько крупных слезинок. Она
молчала. Транквилий почувствовал себя виноватым. Он преклонил колено перед
креслом и ласково дотронулся до плеча несчастной:
-- Простите, миледи, кажется, я был жесток. Простите!
Со сдавленным криком она отшатнулась от него:
-- Не прикасайтесь ко мне! Отойдите! Ведь Вы даже не знаете, заразна ли
эта болезнь!
-- Я ухаживал на Востоке за больными чумой, -- попытался успокоить ее
волшебник. -- Я не боюсь ни Вас, ни Вашей болезни.
Но леди Ленора продолжала кричать:
-- Нет, нет, прошу Вас! Вы -- единственный человек, проявивший ко мне
сострадание. Я не прощу себе, если Вы заразитесь!
-- Хорошо, хорошо, только не волнуйтесь, -- сказал Транквилий, отходя
от кресла на несколько шагов. -- Вот так: видите,
я отошел. А теперь все же расскажите об этом проклятии. Расскажите все,
что помните.
-- Я слишком хорошо помню, как это было, -- удрученно ответила она.
-- Быть может, сейчас в это трудно поверить, -- начала леди Ленора свой
рассказ, -- но еще несколько дней тому назад я была хороша собой и полна
сил, владела обширными и плодородными землями. Сознаюсь, с детства мне был
присущ один недостаток -- гордыня. Из-за моей гордыни все и случилось.
У меня есть сосед, лорд Арнульф. Владения его расположены к северу
отсюда. Это человек нкого происхождения, грязными интригами добившийся
земель и титула. Ко всему прочему он стар, уродлив и, как я теперь точно
знаю, занимается черной магией. Он не раз пытался завязать со мной дружбу,
но я бегала его общества.
И вот, три дня назад, лорд Арнульф явился в мой замок. Он приехал не за
чем-нибудь, а чтобы посвататься ко мне! "Дорогая леди, -- сказал он с
отвратительной усмешкой, -- Ваши чары давно пленили меня! Я уверен, Вы
будете мне отличной супругой. К тому же, было бы неплохо объединить наши
земли -- ведь женщине, должно быть, тяжко управлять таким большим поместьем.
Что Вы на это скажете?"
Я рассмеялась и сказала, что он, наверное, шутит. Но мерзкий старик
продолжал настаивать. Конечно, ему нужна была не столько я, сколько мои
земли. Его настырность вывела меня терпения. И тогда я сказала ему, что
вижу все его плутни насквозь. Я посмеялась над ним, над его уродством и
нким происхождением.
-- Ах, миледи, как опрометчиво! -- воскликнул Транквилий. -- А Вы знали
тогда, что лорд Арнульф занимается чернокнижием?
-- Такие слухи до меня доходили, но я не придавала им значения, --
грустно ответила леди Ленора. -- Да, господин волшебник, Вы правы, я была
неосторожна. Конечно, не нужно было все это говорить, достаточно было просто
отказать лорду Арнульфу и поскорее отделаться от него. Во всем виновата моя
гордыня.
-- Что же было дальше?
-- Лорд Арнульф пришел в бешенство. Его глаза стали похожи на змеиные,
и он прошипел: "Вот как, моя прекрасная леди? Я для тебя недостаточно хорош?
Надеешься найти себе кого-нибудь получше? Не выйдет! Я проклинаю тебя и все,
чем ты владеешь!
У тебя не будет больше красоты, которой ты так кичишься, а твои богатые
земли станут бесплодной пустыней! Все будут бежать прочь, едва завидев тебя,
и последний нищий откажется взять тебя в жены!" И лорд Арнульф плюнул мне в
лицо. Не успела я кликнуть слуг, как он выбежал замка и ускакал прочь.
-- И проклятье тут же поразило Вас?
-- Нет, это случилось на следующее утро. Меня разбудили громкие,
испуганные крики в замке. Едва я открыла глаза, как почувствовала во всем
теле нестерпимую боль, словно с меня содрали кожу. Я поднесла руки к глазам
и увидела...
Голос ее сорвался. Транквилий поспешно сказал:
-- Довольно, миледи, не терзайте себя этим воспоминанием. Но
расскажите, почему же все Ваши слуги бежали прочь? Почему оставили Вас одну,
без помощи и поддержки?
-- А Вы бы на их месте что сделали?! О, простите, Вы действительно
поступили иначе... Они боялись. Разнесся слух, что я прогневила Господа и
получила заслуженное наказание. Я могла рассказать им правду, но что это
менило бы? Они испугались бы еще сильнее. Многие плакали, когда уходили,
но никто не решился остаться. Никто, даже слуги, знавшие меня маленькой
девочкой, даже моя старая кормилица...
Леди Ленора горько зарыдала. Транквилий, несмотря на запрет, подошел к
леди и обнял ее, словно ребенка.
-- Утешьтесь, миледи, -- повторял он снова и снова. --
Я знаю, какую боль причиняет предательство старых друзей. Вы ни в чем
не виноваты, поверьте!
-- Я знаю! -- проговорила она сквозь слезы. -- И слуг я тоже не виню!
Но если б Вы знали, как страшно было одной здесь, в этом кошмарном черном
замке!
-- Теперь Вы не будете одна. Я буду с Вами. Я помогу Вам.
-- Да, и заразитесь от меня! Не смейте, не прикасайтесь ко мне!
-- Я -- волшебник, миледи, -- серьезно сказал Транквилий, мягко
пресекая все ее попытки оттолкнуть его. -- Я, правда, не очень много знаю о
проклятиях, но одно могу сказать точно: эта болезнь предназначена Вам, и
только Вам. Она не заразна.
-- Вы уверены? -- затихнув, спросила леди Ленора. -- Вы не обманываете
меня?
-- Я никогда никого не обманывал. И если я обещал, что не покину Вас в
несчастье, Вы должны мне верить.
-- Я верю Вам, -- прошептала она, покорно опустив свою ужасную голову
ему на грудь. -- Мне некому больше верить и не на кого надеяться! Господь
послал мне Вас, Транквилий!
Они долго просидели так, он тихо баюкал ее и шептал слова утешения.
Транквилий сам не знал, откуда в нем столько сострадания к этой
обезображенной, больной женщине. Казалось, она пробудила все доброе, что
было в душе волшебника, и он не променял бы это мгновение на все золото
мира.
Когда в окна заглянул вечер, Транквилий вспомнил, как много нужно
сделать, и сказал:
-- Миледи, я хочу серьезно поговорить с Вами. Отныне я -- Ваш врач. Так
решила сама Судьба. Здесь нет женщин, чтобы помочь мне, поэтому придется
нарушить приличия. Мне нужно осмотреть Вас. Вы не должны стыдиться меня, как
не стыдитесь врача.
-- Хорошо, -- безропотно согласилась леди Ленора. -- Я сделаю все, что
Вы скажете. К тому же, не думаю, что хоть один мужчина польстится на меня
сейчас...
Транквилий бережно отнес ее в спальню, положил на постель
и снял заскорузлое от гноя платье. Все тело леди Леноры было черным,
сплошь в язвах. Спокойно и решительно Транквилий обмыл ее тело, а потом
смазал язвы целебным бальзамом, который всегда имел при себе. Закончив, он
надел на нее чистую сорочку и укрыл одеялом.
-- Теперь отдыхайте. Постарайтесь уснуть. Я лягу в соседней комнате,
только позабочусь о своем коне. Если я буду нужен Вам -- зовите.
-- Вы и так сделали для меня слишком много, -- пряча глаза, сказала
леди Ленора. -- Скажите, неужели я не вызываю у Вас отвращения?
В ответ он почтительно поцеловал ее руку:
-- Спите, миледи. Завтра я собираюсь сделать кое-что посерьезнее. Я
нанесу вит лорду Арнульфу. Кажется, нам с ним есть о чем поговорить.
Транквилий проснулся на рассвете, отдохнувший и полный решимости. Он
быстро оделся, перепоясался мечом и зашел проведать леди Ленору. Она еще
спала, и Транквилий решил не будить ее. Тихо закрыв за собой дверь, он
покинул замок. Путь его лежал на с
По дороге волшебник сначала обдумывал, что он скажет лорду Арнульфу. Но
он так мало знал о противнике, что ничего не мог предугадать. Поэтому
Транквилий отбросил ненужные мысли
и положился на Бога. Господь не оставит того, кто бьется за правое
дело.
Увидев впереди полосу зелени, Транквилий понял, что блится граница
владений леди Леноры. И хотя он ехал теперь по земле врага, он почувствовал
облегчение, видя вокруг яркие, полные жни краски.
Правда, земля эта была не такой уж радостной. Деревни выглядели убого,
люди жили куда бедней, чем повсюду в Англии. Поморщившись, Транквилий
подумал, что, вдобавок ко всем прочим недостаткам, лорд Арнульф еще и
скряга.
Замок лорда только подтвердил догадку волшебника. Он выглядел
обветшалым и неухоженным, хотя стены были прочными и высокими. Подъехав к
воротам, Транквилий громко постучал. К его удивлению, ворота тут же
распахнулись.
Привратник, мрачный желтолицый старик, выглядел так, словно никогда не
ел досыта. Он был одет в черное с головы до ног.
-- Ты от гробовщика или от могильщиков? -- тут же спросил он у
Транквилия, не дав тому и рта раскрыть. Транквилий немного растерялся и
сказал в ответ:
-- Да нет, не то и не другое. Я просто путник. Мне нужно повидать лорда
Арнульфа.
-- Хозяин умер, -- бросил старик и начал закрывать ворота.
-- Постой! -- воскликнул Транквилий, придерживая дверь. -- Как это --
умер?
-- Вот так -- взял да умер! Как люди умирают?
-- Не может быть! И давно это случилось?
-- Вчера вечером. Подавился за ужином рыбьей костью -- тут ему и конец.
Транквилий стоял и растерянно взирал на привратника. Он никак не мог
поверить, что старый чародей Это перечеркивало все его планы.
Привратник подождал немного и снова стал закрывать ворота. У волшебника
мелькнуло подозрение, что его дурачат.
-- Погоди! -- повелительно остановил он привратника. --
Я должен взглянуть на лорда Арнульфа.
-- Ты же сказал, что ты не от гробовщика и не от могильщиков, -- кисло
ответил старик. -- Никто другой хозяину уже не понадобится.
-- Но я проделал немалый путь, чтобы повидаться с лордом Арнульфом, --
возразил Транквилий. -- Я хочу увидеть его, пусть даже мертвого, и
помолиться за его душу.
-- Да уж, это ему не повредит! -- пробурчал старик и сплюнул. -- Ладно,
пойдем.
Пустыми холодными коридорами он провел Транквилия в комнату, где на
столе лежало тело тощего, скрюченного старика, несомненно мертвое. Несколько
минут волшебник постоял над ним, думая о том, что теперь делать. Он приехал
сюда для битвы, но оказалось, что враг уже повержен. И нельзя сказать, что
это радовало Транквилия.
Наконец, Транквилий поблагодарил привратника и отправился в обратный
путь. При мыслях о том, что он скажет леди Леноре, сердце его тоскливо
сжималось.
Транквилий застал леди Ленору в большом зале, в том же кресле, что и
накануне.
-- Слава Богу, Вы вернулись! -- воскликнула она, увидев его. -- Я так
боялась, что с Вами что-нибудь случится!
-- Кое-что действительно случилось, миледи, но не со мной. Лорд Арнульф
Ее глаза умленно распахнулись:
-- Вы убили его?!
-- Увы, не мне принадлежит эта честь. Он был уже мертв, когда я
приехал. Лорд Арнульф умер вчера вечером. И теперь он отвечает за свои
преступления не предо мной, но перед Всевышним...
-- Не могу сказать, что сожалею о его смерти, -- жестко проговорила
леди Ленора. -- Я очень рада, что Провидение бавило нас от этого
отвратительного человека!
Транквилий подумал с грустью, что бедняжка не может даже представить,
чем смерть чародея обернется для нее самой. Как открыть ей правду?
-- Миледи, -- начал он, тщательно подбирая слова, -- боюсь, радость
Ваша преждевременна. Знаете, зачем я ездил к лорду Арнульфу? Я хотел
припугнуть его, если понадобится -- сразиться
с ним, и, так или иначе, заставить снять с Вас проклятие. Это было
лучшим, самым простым выходом. Но Смерть, увы, опередила меня, и теперь эта
возможность упущена.
-- Вы хотите сказать, -- испуганно прошептала леди Ленора, -- что
проклятие не умерло вместе с ним? А я думала...
-- Нет, -- покачал головой Транквилий. -- Проклятие не умирает вместе с
чародеем. Оно остается. И теперь, когда лорд Арнульф на том свете, снять
проклятие будет куда сложнее. Честно говоря, я не знаю, как это сделать...
Леди Ленора стойко приняла Помолчав, она сказала:
-- Ну что же, значит, так тому и быть. Благодарю Вас, Транквилий, за
все, что Вы сделали для меня. Вы самый добрый и благородный человек,
которого я знаю. Теперь же, я думаю, Вам нужно уехать и предоставить меня
моей судьбе.
-- Нет, миледи, я никуда не уеду, -- твердо ответил Транквилий. --
Разве я не говорил, что не покину Вас в беде?
-- Но к чему Вам понапрасну страдать вместе со мной?! -- воскликнула
она. -- Ведь лечить меня Вы все равно не можете!
-- Я не говорил, что не могу лечить Вас, -- возразил волшебник. -- Я
сказал лишь, что пока не знаю, как это сделать. Но я надеюсь придумать
что-нибудь -- и придумаю, будьте уверены. Только я хочу, чтобы Вы знали: это
может занять немало времени. Нужно набраться терпения.
Леди Ленора посмотрела на него с благодарностью:
-- Транквилий, Вы еще лучше и благородней, чем я думала! Клянусь, я
буду слушаться Вас во всем, буду ждать столько, сколько потребуется! Но
скажите, что Вы собираетесь теперь делать?
Транквилий загадочно улыбнулся:
-- А мы уже делаем, миледи! Прямо сейчас мы боремся с проклятием!
-- Как это? -- озадаченно спросила леди.
-- Сейчас я объясню. Проклятие -- особый вид магии, и бороться с ним
обычным волшебством крайне сложно. Если я попытаюсь снять его, оно может
перейти на меня или усилиться. Но проклятие можно расшатать, и тогда оно
рухнет само. А это проклятие, похоже, уже пошатнулось.
-- Разве?
-- Да, миледи. Насколько я помню, Вам было обещано, что все будут
бежать прочь, едва завидев Вас. Так вот, эта часть проклятия потеряла силу:
нашелся человек, который не убежал.
-- Кажется, я понимаю... -- неуверенно проговорила леди Ленора. -- Ваше
присутствие как-то ослабляет проклятие -- Вы это хотите сказать? Но, по
правде говоря, ничего ведь не менилось...
-- Вы ошибаетесь, миледи. Я хорошо помню тот ужас, который
почувствовал, едва ступил на Вашу землю. Еще больший ужас охватил меня,
когда я вошел в замок. Разве теперь ничего не менилось?
-- Вы правы! -- воскликнула леди Ленора. -- Этот ужас терзал и меня.
Наверно, -за него замок покинули все слуги. Я действительно не чувствую
его со вчерашнего вечера!
-- А я могу сказать Вам точно, когда он исчез. Это случилось в тот миг,
когда я обещал, что не оставлю Вас одну.
-- Так вот оно что! Неужели все так просто?
-- Вот именно, -- кивнул Транквилий. -- Но это только начало. Нужно
придумать, какой еще удар можно нанести по проклятию. И у меня, кажется,
есть одна мысль. Я хочу попытаться вернуть Вам прежний облик.
-- О, я и не мечтала об этом! -- радостно улыбнулась леди Ленора, но
тут же стала серьезной и твердо добавила:
-- Но я соглашусь, только если Вы поклянетесь, что это не опасно. Я не
хочу, чтобы проклятие перешло на Вас!
-- Не перейдет, -- успокоил ее Транквилий. -- Я не собираюсь снимать
проклятие -- я лишь хочу увидеть Вас такой, какая Вы на самом деле. Быть
может, это сработает.
-- Тогда я согласна. Давайте попробуем прямо сейчас!
-- Подождите, я еще не все сказал. Это не опасно ни для меня, ни для
Вас, но несколько минут Вам будет очень больно. Боль будет такая, словно Вас
окунули в расплавленный металл.
Леди Ленора пожала плечами:
-- Я и так беспрестанно испытываю боль и готова вытерпеть все что
угодно, лишь бы стать прежней.
-- Хорошо, миледи, тогда мы попробуем. Но Вы не должны отчаиваться,
если нас ждет неудача.
Она ответила ему взглядом, полным решимости:
-- Я обещала Вам, что буду терпеливой.
Волшебник помог леди подняться и отвел ее к большому окну. Там он велел
ей встать так, чтобы свет падал на нее, закрыть глаза и ни в коем случае не
открывать их. Она послушно выполнила его указания.
Транквилий сосредоточился на свете. Он вбирал его, пока не почувствовал
себя наполненным. После этого волшебник перевел взгляд на леди Ленору и
запечатлел ее облик в памяти. Тогда он закрыл глаза и приступил.
Волшебник вызвал нынешний облик леди, и он предстал перед ним во всех
отвратительных подробностях. Она стояла, залитая ярким светом. Транквилий
приказал себе забыть обо всем, кроме желания увидеть ее подлинный облик. Он
стал все больше усиливать свет, черпая его нутри. Вскоре свет засиял белым
золотом, стал плотным и текучим. Он окутывал женщину с головы до ног подобно
атласному покрывалу. Откуда-то далека донесся тихий стон леди Леноры. Не
отвлекаясь, Транквилий еще больше усилил свет, и тот закипел, словно
расплавленный металл в горне. Теперь он совершенно скрывал женщину, позволяя
угадывать лишь очертания ее фигуры. Леди Ленора вдалеке пронзительно
кричала. Транквилий поддерживал кипение света, пока не почувствовал себя
полностью опустошенным. Тогда он приказал чарам пасть и посмотрел на ту, что
стояла перед ним.
Он увидел женщину редкой красоты. У нее были тонкие черты, гладкая
белая кожа и пышные русые волосы. Глаза ее были закрыты. Транквилий перевел
дух и хрипло сказал:
-- Миледи, все уже кончилось. Откройте глаза!
Леди Ленора вздрогнула и повиновалась. Волшебник взглянул в ее глаза и
почувствовал, что теряет разум. Глаза были бездонными, цвета весеннего неба.
Они блестели слезами от волнения и перенесенной боли. Транквилий никогда не
видел ничего прекраснее этих глаз. Он смотрел и смотрел в них, не в силах
оторваться, уплывая все дальше.
Леди Ленора рассмеялась, и ее смех вывел Транквилия забытья. Она
лукаво сказала:
-- Судя по Вашему восторженному виду, все получилось. Прежде Вы никогда
не смотрели на меня так!
Транквилий покраснел:
-- Но, миледи, не забывайте, я никогда не видел Вас раньше! То, что я
видел, не было Вами.
-- Где зеркало? -- просияв, воскликнула леди Ленора. -- Я хочу поскорее
взглянуть на себя! Пойдемте, прошу Вас!
-- Конечно, миледи, -- улыбнулся Транквилий. -- Вы хорошо себя
чувствуете?
-- О, прекрасно! Я совершенно здорова!
В одном покоев они нашли зеркало, и леди Ленора долго с радостной
улыбкой любовалась своим отражением. Транквилий восхищенно наблюдал за ней:
леди была не только очень красива, но полна жни и очарования. Каждое ее
движение было женственным и грациозным. Волшебник был счастлив, что
благодаря ему к этой чудесной женщине вернулась красота.
Вдруг леди Ленора громко вскрикнула и выронила зеркало. Побледнев, она
повернулась к волшебнику и испуганно спросила:
-- Что это черное появилось у меня на щеке? Транквилий, взгляните
скорей!
Действительно, на нежной щечке леди был отчетливо заметен небольшой
черный бугорок. Увидев его, Транквилий едва не зарыдал от отчаянья -- это
было именно то, чего он опасался. Невероятным усилием он взял себя в руки и
сказал:
-- Простите, миледи, но проклятие, кажется, оказалось сильнее моей
магии...
-- О нет! Нет! -- простонала она, ломая руки. -- Я не хочу вновь терять
мою красоту! Это несправедливо!
-- Миледи, не нужно отчаиваться! Вы обещали мне, что будете терпеливы!
Прошу Вас, не плачьте!
-- Но ведь все получилось! -- воскликнула она сквозь слезы. --
Получилось! Почему же теперь проказа возвращается?
-- Потому, что я не устранил ее причину. Я смог лишь на время вернуть
Вам истинный облик. Я боялся, что так и случится, но должен был
попытаться...
Когда Транквилий проносил эти слова, голос его предательски дрогнул.
Еще никогда он не чувствовал себя таким глупым и бессильным.
Леди Ленора почувствовала боль в его голосе и, позабыв о себе,
принялась утешать волшебника:
-- Транквилий, дорогой мой, только не вините себя! Вы сделали все, что
могли, -- кто станет требовать большего? Вот, смотрите, я уже не плачу. И Вы
тоже не расстраивайтесь! Ничего ведь не потеряно. Не удалось в этот раз --
значит, удастся в следующий.
Пока она говорила, на ее лице проступали новые и новые язвы. И каждая
разрывала Транквилию сердце. Вся боль, что он знал прежде, была ничем по
сравнению с этой. Нужно было что-то ответить леди, но он молчал, боясь не
справиться с голосом. Волшебник только порывисто сжал ее руку, надеясь, что
она поймет.
Через час тело леди Леноры вновь покрылось коростой. По ее глазам
Транквилий видел, что вернулась и боль. Но она держалась так, словно это не
имело значения, даже пыталась улыбаться. Транквилий упрекал себя в
неосторожности -- было жестоко давать леди Леноре надежду, которой суждено
разбиться вдребезги.
Но где-то в глубине души Транквилий был рад, что хоть ненадолго увидел
настоящую леди Ленору. Если раньше он испытывал к ней сострадание, теперь
его чувства стали глубже. Он полюбил ее.
Ночью Транквилий лежал без сна, слушал, как за стеной тихо плачет леди
Ленора, и молился, чтобы когда-нибудь ему дано было осушить эти слезы.
Дни превращались в недели и месяцы, а в черном замке ничто не менялось.
Леди Ленора по-прежнему страдала, и Транквилий не мог ей помочь. Он
перепробовал все заклинания, все уловки, какие мог придумать, -- тщетно.
Каждая новая бесплодная попытка приносила еще больше разочарования и боли.
Леди Ленора старалась достойно нести свой крест, но порой у нее
недоставало сил. Каждодневные страдания подтачивали ее волю. Иногда она
погружалась в такую бездонную пучину отчаянья, что Транквилий просто не
знал, что с ней делать. В такие дни леди Ленора не вставала с постели,
ничего не ела, -- только лежала и безучастно смотрела перед собой, а глаз
ее ручьями текли слезы. Потом, когда приступ тоски проходил, она умоляла
Транквилия простить ее и клялась, что больше такое не повторится. Но оба
знали, что обещаниям этим не стоит верить.
Несмотря ни на что, Транквилий продолжал заботливо ухаживать за леди
Ленорой, проявляя поистине чудеса терпения. Каждый день он обмывал ее тело и
смазывал язвы бальзамом. Это, конечно, не могло лечить проказу, но
приносило хотя бы небольшое облегчение. Волшебник развлекал леди рассказами
о своих путешествиях и приключениях -- редка ему даже удавалось рассмешить
ее. Когда леди Ленора, безмолвная, недвижимая, лежала и часами смотрела в
никуда, Транквилий садился рядом, брал ее за руку и тихо нашептывал, что он
здесь и не покинет ее.
Но и у волшебника случались приступы тоски. Он был настоящим бродягой,
давна привык к вольной жни на просторе. Жнь на одном месте, да еще
столь мрачном, как этот замок, несказанно тяготила его. Иногда Транквилий
брал коня и исчезал на день-другой, не сказав леди Леноре ни слова.
Подставляя лицо свежему ветру, он скакал прочь от замка, от черной проказы и
-- будем честными -- от леди Леноры. Транквилий горячо любил ее, но в
глубине души мечтал о том дне, когда она исцелится, а он сможет отправиться
в новое странствие. Искушение бросить все и уехать было порой велико, но
после дня, проведенного на воле, он возвращался в замок, всегда возвращался.
И леди Ленора встречала его так, словно ничего не случилось, хотя каждый раз
ее терзали опасения, что она никогда больше не увидит волшебника.
Когда Транквилий исчерпал свои знания, он едва не впал в отчаянье.
Целыми днями бродил он по замку, бормоча что-то под нос, ощряя разум в
поисках нового средства. Он знал, что решение есть, должно быть, и злился на
себя за слепоту. Но судьбе было угодно, чтоб истина открылась Транквилию
совершенно случайно.
Однажды весной, когда прошел уже почти год со дня встречи волшебника с
леди Ленорой, Транквилий, в который раз, сбежал замка. Он скакал по
черной, мертвой земле, где весна и не думала наступать, прочь, туда, где
распускались цветы и пели птицы. Едва выехав за пределы владений леди
Леноры, Транквилий спрыгнул с коня и бросился наземь, в траву. Он зарылся в
нее лицом, с упоением вдыхая аромат жни, земли и свежести. Кошмары,
мучившие его в замке, отступили.
Немного придя в себя, Транквилий сел, сорвал несколько травинок и стал
задумчиво их разглядывать. В голове его, вот уже много дней, вертелись слова
проклятия; он переставлял их так и эдак, смутно чувствуя, что в них есть
подсказка. Но уловить ее смысл волшебнику не удавалось. Он снова стал
повторять эти слова и вдруг з Все было так просто, что даже не
верилось.
Ведь он сам когда-то объяснял леди Леноре всю слабость магии против
проклятия. И в тот единственный раз, когда Транквилию удалось поколебать
проклятие, он вовсе не пользовался магией. Он просто наперекор всему сделал
то, что, как утверждалось, никто не сделает.
-- Последний нищий откажется взять тебя в жены... -- задумчиво
проговорил волшебник. Вот она, разгадка. Кто-то должен взять леди Ленору в
жены. Но нечего и надеяться: никто, кроме него самого, не решится на это.
Транквилий порывисто вскочил на ноги и принялся расхаживать туда-сюда,
обдумывая то, что пришло ему на ум. Ему не слишком нравилось это средство.
Жениться на леди Леноре? Но Транквилий не хотел жениться ни на ком, даже на
той, которую нежно любил. Что будет тогда с его свободой? Он окажется
привязан к жене, семье, дому и всему прочему. А уж если появятся дети...
Нет, как ни любил он леди Ленору, свобода была дороже.
Быть может, в словах проклятия содержится еще какой-нибудь намек? Нет,
больше ничего. Похоже, это единственное средство. Подумав так, Транквилий
почувствовал, что сам себя загнал в угол.
Волшебник метался в поисках выхода, пока не взглянул себе под ноги и не
заметил, что ступает уже не по зелени, но по черной, иссохшей земле леди
Леноры. Он стоял у самой границы. Транквилий огляделся, и зрелище это
поразило его в самое сердце: цветение весны, а рядом -- гниение смерти.
-- Эта земля никогда больше не узнает весны, -- прошептал он. --
Никогда, если я не спасу ее. Леди Ленора так и будет жить под тенью
проклятия. Лишь я могу ей помочь. Да и сам я -- велика ли цена моей свободе?
Я просто трус и мальчишка, если боюсь пожертвовать такой малостью!
Транквилий решился, и все сомнения оставили его. Подозвав коня, он
помчался обратно в замок.
Леди Ленора горевала, сидя в своем кресле, когда в зал, словно смерч,
ворвался Транквилий и закричал прямо с порога:
-- Миледи, мне нужно поговорить с Вами! Я нашел средство, верное
средство!
-- Быть может, не нужно больше всего этого? -- тихо проговорила она в
ответ. -- Я уже почти смирилась с тем, что есть...
-- Нет, миледи, прошу Вас, выслушайте меня! Это средство совсем другое,
и, я уверен, оно поможет!
Ему удалось пробудить любопытство леди. Она немного оживилась и
спросила:
-- И что же это за средство?
-- Вам нужно выйти замуж!
-- Что? -- воскликнула она. -- Да Вы шутите! Мне -- выйти замуж?!
-- Да, миледи, и чем скорее, тем лучше. Подождите, не говорите ничего,
сначала выслушайте меня.
Транквилий кратко рассказал ей, в чем суть того, что он задумал. Леди
Ленора слушала его с недоверием.
-- Ну хорошо, -- сказала она, когда волшебник закончил. -- Допустим, Вы
правы и это поможет. Но все равно -- ни один человек не согласится взять
меня в жены!
-- Вы ошибаетесь. Такой человек есть. Я не стал бы предлагать то, что
неосуществимо. Миледи, прошу Вас, ответьте: хотите ли Вы стать моей женой?
Леди Ленора посмотрела на него как на безумца:
-- О Боже, я должна была догадаться! Транквилий, Вы сошли с ума!
-- Вы сомневаетесь во мне? Но я не раз доказывал Вам свою преданность.
А если Вас беспокоит, не будет ли это мезальянсом, то могу заверить, что
происхожу хорошего, хотя и не самого знатного рода. Правда, у меня нет
тому никаких доказательств...
-- Замолчите, Транквилий! -- с негодованием воскликнула леди Ленора. --
Как Вам не стыдно! Неужели Вы думаете, что ваша родословная имеет для меня
какое-то значение? Кто бы ни были Ваши предки, Вы -- благороднейший человек
на свете! Даже королева не совершила бы мезальянс, выйдя за Вас!
-- Значит, Вы согласны?
-- Нет, и тысячу раз нет! Я не собираюсь злоупотреблять Вашим
благородством!
-- Но почему же злоупотреблять...
-- Потому! -- закричала она, ударив кулаками по подлокотникам кресла.
-- Потому, что Вы готовы обременить себя совершенно ненужной Вам женой,
только бы снять с меня проклятие! Но я никогда -- слышите, никогда! -- не
пойду на это! Лучше сгнить заживо!
И тут Транквилий понял причину ее негодования. Она считала, что он
хочет жениться на ней только ради того, чтобы снять проклятие. Он никогда не
говорил леди Леноре о своей любви.
-- Миледи, -- сказал он тогда, нежно взяв ее за руку, -- Вы не правы.
Вы не будете ненужной мне женой -- напротив, будете самой желанной и
обожаемой!
-- Вы лжете! -- крикнула она, вырывая руку. -- Как прокаженная может
быть желанной и обожаемой?!
-- Я никогда не лгу, и Вам это вестно. Миледи, я люблю Вас!
Пожалуйста, верьте мне!
-- Тогда Вы еще безумней, чем я думала! Как можно любить женщину,
покрытую язвами?
-- Но если Вы станете моей женой, -- лукаво улыбнулся волшебник, -- то
не будете больше покрыты язвами. А я отлично помню, как прекрасны Вы на
самом деле. Видите, какой я хитрец?
-- Транквилий, -- устало сказала леди Ленора, -- у меня нет больше сил
спорить с Вами. Хорошо, пусть будет так, как Вы хотите. Я согласна стать
Вашей женой. Но не вините меня, если все пойдет не так, как Вы задумали!
-- Тогда мы придумаем что-нибудь еще, -- невозмутимо ответил
Транквилий.
Опасаясь, что сомнения одолеют леди Ленору и она передумает, Транквилий
начал действовать немедленно. На следующее утро он объявил леди Леноре, что
отправляется за священником. Та снова попыталась отговорить его, но
волшебник был непреклонен.
-- Вы обещали слушаться меня во всем, -- сказал он, -- а теперь
перечите своему будущему мужу?
Леди Ленора тяжко вздохнула и прошептала:
-- Делайте что хотите. Я вижу, мне уже не остановить это безумие.
Транквилию далеко не сразу удалось отыскать священника, который
согласился бы поехать с ним в замок леди Леноры. По правде говоря,
последнему он просто пригрозил, что станет жить с леди Ленорой во грехе, и
грех этот неминуемо падет на голову того, кто отказался обвенчать их.
Вернувшись в замок, Транквилий попросил священника подождать немного, а
сам направился в покои своей невесты. Он застал ее в сильнейшем волнении.
-- Пойдемте, дорогая, -- сказал Транквилий. -- Нехорошо заставлять
святого отца ждать. Он и так проделал ради нас немалый путь.
-- Уже? -- воскликнула в ужасе леди Ленора. -- Но у меня нет даже
подвенечного платья!
-- Не беда: то, которое на Вас, очень красиво. В конце концов, я женюсь
не на платье!
Леди Ленора хотела еще что-то возразить, но Транквилий подхватил ее под
руку и почти насильно повел туда, где их ожидал священник.
-- А что, если я скажу "нет", когда меня спросят, хочу ли я быть Вашей
женой? -- воинственно спросила леди.
-- Тогда я приведу другого священника, -- ответил волшебник, не сбавляя
шаг. -- Вы не скажете "нет". Разве Вы не хотите стать здоровой? И потом,
скажите честно, разве я Вам так отвратителен?
-- Нет, нет! -- горячо воскликнула леди Ленора и осеклась. Даже под
язвами было заметно, что она покраснела. Больше она уже не пыталась спорить.
Транквилий не подал виду, что заметил ее смущение, но с радостью подумал про
себя, что нравится леди Леноре.
Увидев невесту, священник в ужасе замер, а потом бросил на Транквилия
взгляд, полный сочувствия.
-- Вы уверены, сын мой, что хотите жениться на этой женщине? --
осторожно спросил он.
-- Да, отец, -- твердо ответил Транквилий. -- Именно этого
я и хочу.
-- Хорошо, -- покорно вздохнул священник, -- тогда приступим к обряду.
Транквилий никогда до этого не присутствовал на венчании
и подивился тому, как быстро все кончилось. Он удивился бы еще больше,
если б узнал, насколько священник сократил обряд, мечтая поскорее покинуть
замок прокаженной. Транквилий с опаской ждал, что ответит леди Ленора на
древний вопрос. Помедлив мгновение, она сказала "да".
-- Объявляю вас мужем и женой, -- торжественно провозгласил священник и
поспешно добавил:
-- Вам не обязательно целовать ее! Это всего лишь обычай,
не более!
-- Мне нравится этот обычай! -- с улыбкой сказал Транквилий и
осторожно, стараясь не причинить боли, поцеловал свою жену в губы.
-- И что же дальше? -- с вызовом спросила леди Ленора, когда священник
покинул их. -- Чем кончится этот фарс?
-- Это не фарс, дорогая, -- серьезно ответил Транквилий. -- Мы
совершили сейчас важное магическое действие.
-- И где же его плоды?
-- Подождите немного. Мы совершили еще не все необходимые магические
действия.
-- Что? Это еще не конец? Что еще Вы собираетесь от меня потребовать?
Транквилий нежно обнял ее и прошептал:
-- Ничего такого, дорогая, поверьте! Только то, что муж вправе просить
у жены. Вас.
Его слова так поразили леди Ленору, что она едва не упала.
-- Вы ведь это не серьезно, Транквилий? -- сказала она умоляюще. -- Не
можем же мы... Ну, Вы понимаете...
-- Но мы должны, -- сказал волшебник, -- и, мне кажется, можем.
-- Но я не могу! -- воскликнула она. -- Как можно, когда я...
-- Больны, хотите Вы сказать? Но ради того, чтобы исцелить Вас, мы все
и затеяли.
-- Но разве это так необходимо? -- вновь взмолилась она.
-- Да. Я понимаю, как Вам тяжело и неприятно, но вынужден настаивать.
Мы должны разделить ложе, иначе брак не будет считаться совершившимся.
Боюсь, у нас нет другого выхода.
-- И Вы знали! -- гневно вскричала леди Ленора. -- С самого начала Вы
знали, что придется это сделать, и не сказали мне!
-- Да, миледи, -- грустно ответил Транквилий, -- наверно, я поступил не
лучшим образом. Но я не думал, что сама мысль о том, чтобы разделить со мной
ложе, так отвратительна для Вас...
-- О Господи, при чем здесь это?! Вы -- красивый мужчина и вовсе мне не
отвратительны. Я, я отвратительна! Мне страшно представить, что вы будете
прикасаться ко мне, ласкать это черное, покрытое язвами тело... Транквилий,
умоляю Вас, бавьте меня от этого!
-- Вы все сказали? -- сурово спросил волшебник.
Леди Ленора испуганно кивнула.
-- А теперь послушайте меня. Вы правильно заметили -- с самого начала я
знал, что нужно будет так сделать. И если пошел на это -- значит, согласен.
Это Вы вбили себе в голову, что отвратительны, -- я же этого никогда не
говорил. Да, Вы больны и несчастны, но не отвратительны. Я люблю Вас, и это
единственное, что имеет для меня значение. Я хочу исцелить Вас, даже
наперекор Вам самой. И, если понадобится, я возьму Вас силой. Надеюсь все
же, до такого не дойдет...
Транквилий смолк и устало вытер пот со лба. Леди Ленора смотрела на
него как завороженная.
-- Мне кажется, Вы так и не поверили, что я люблю Вас, -- горько
промолвил, наконец, Транквилий. -- Иначе Вы бы поняли, как мало значат для
меня Ваши язвы.
-- Вы правы, -- вдруг сказала леди Ленора, -- я не поверила Вам. Но
теперь, кажется, верю. И я согласна выполнить свой супружеский долг. Но,
прошу Вас, давайте подождем, когда стемнеет...
-- Благодарю Вас, миледи, -- с чувством сказал волшебник.
Когда Транквилий проснулся, он поспешно взглянул на жену, лежащую
рядом, и надежды его рассыпались в прах. Черная проказа никуда не исчезла --
язвы по-прежнему покрывали леди Ленору. Что-то пошло не так, и волшебник не
знал причину.
Он сел на постели и закрыл лицо руками, пытаясь собраться с мыслями.
Прошедшая ночь была сущей пыткой. Леди Ленора позволила ему сделать с собой
все, что нужно, но ни ему, ни ей это не доставило ни малейшей радости. Ее
тело, одервеневшее, зажатое, казалось, молило об одном: пусть это кончится
как можно скорее! И Транквилий, не желая причинять лишние страдания,
торопился и был небрежен. Честно говоря, и сам он, оказавшись в постели с
женщиной, сплошь покрытой коростой, не чувствовал особой страсти. Конечно,
он храбрился перед леди Ленорой накануне, когда утверждал, что вовсе не
замечает ее язв. На самом деле, порой ему становилось очень не по себе.
Транквилий надеялся, что хотя бы смог скрыть это от жены.
Но неужели все было напрасно? Неужели он где-то просчитался? Транквилий
покачал головой: если так, леди Ленора никогда не простит ему ошибку.
Он потянулся за одеждой и з Стена напротив была просто стеной
серого камня, никакой коросты на ней не было. Транквилий обвел взглядом
комнату и нигде не увидел даже следов черной проказы. Тогда он поспешно
оделся и бросился к окну.
Утреннее солнце заливало склон холма, покрытый нежной, только что
пробившейся травкой. На деревьях, уже не черных, появились крохотные клейкие
листочки. В небе с громким щебетом носились ласточки. Проклятие оставило эту
землю.
-- Значит, все было не зря! -- прошептал волшебник. На глазах его
блеснули слезы радости.
Он обернулся -- и встретил взгляд леди Леноры. Приподнявшись на локте,
она следила за ним -- напряженно, недобро. Транквилий сделал вид, что не
заметил этого.
-- Доброе утро, дорогая! -- воскликнул он с улыбкой. -- Вставайте
скорей и взгляните: Ваша земля вновь стала прежней!
-- А я -- нет! -- отрезала леди Ленора. -- Хотя сделала все, что Вы
потребовали. Чего же еще Вам не хватает, чтобы снять с меня проклятие?
-- Да, Вас мне действительно не удалось лечить, -- покорно согласился
Транквилий. -- Но зато мы лечили Вашу землю. Разве это совсем не радует
Вас?
-- Не очень, -- отозвалась она. -- Особенно когда я вспоминаю, чем мне
пришлось за это заплатить.
Ее слова больно хлестнули Транквилия. Он помрачнел и проговорил:
-- Не Вам одной пришлось платить, миледи. Я тоже кое-чем пожертвовал.
Например, своей свободой.
-- Ах, вот оно как! -- воскликнула леди Ленора.-- Значит, я была права,
когда говорила, что Вы не очень-то жаждете заключать этот брак!
Транквилий почувствовал, что угодил в ловушку. Он примирительно сказал:
-- Давайте не будем считаться, это просто глупо! Сейчас имеет значение
только то, что я -- Ваш муж, а Вы -- моя жена. И я люблю Вас, на самом деле
люблю, что бы Вы ни думали об этом.
-- Да, Вы -- мой муж, а я -- Ваша жена. С этим уже ничего не поделать.
Но, как бы там ни было, я прошу Вас впредь ночевать в другой комнате.
-- Отлично, миледи, -- сухо бросил Транквилий. -- Ваши желания
полностью совпадают с моими!
Он вышел и с грохотом захлопнул за собой дверь.
Нещадно нахлестывая коня, Транквилий стремительно мчался по вновь
зеленеющим полям леди Леноры. Бешенство душило его, на глаза то и дело
набегали злые слезы. Значит, вот какова ее благодарность за все, что он для
нее сделал! Он пожертвовал ради нее всем, что имел, а у нее не нашлось для
него даже доброго слова!
Конь под волшебником споткнулся. Оторвавшись на миг от горестных
размышлений, Транквилий увидел, что бока несчастного животного покрыты
кровью и пеной. Он едва не загнал коня насмерть.
Транквилий позволил коню перейти на шаг и ласково потрепал его шею:
-- Прости, дружок! Конечно, ты не виноват, что леди Ленора так жестока!
Когда конь немного остыл после бешеной скачки, Транквилий спрыгнул
наземь и сел под цветущим деревом. Он тоже чувствовал себя загнанным
насмерть.
Почему же, почему замужество не лечило леди Ленору? Почему
подействовало только на то, чем она владела? Он сделал все, что мог. Разве
не так?
И какого черта она попрекает его тем, что он не хотел на ней жениться?!
Все равно ведь женился! Ради нее, ради того, чтобы она стала здоровой! Что
еще может иметь значение?
Он любит ее, любит сильнее, чем что бы то ни было в этом мире... И
вдруг Транквилию показалось, что земля уходит у него -под ног. Это ложь.
Он лжет сам себе. Куда больше, чем леди Ленору, он любит свою свободу.
Да, он женился на ней, но не по своей воле, а потому что не было
другого выхода. И леди Ленора, как истинная женщина, почувствовала эту
фальшь. Его любовь была похожа на сделку. Разве не мечтал он, как отправится
в новое путешествие, едва леди Ленора исцелится?
Он, словно скряга, трясся над своей свободой и стал ее рабом, когда мог
целиком отдаться любви и стать по-настоящему свободным... Транквилий
застонал -- каким он был трусом! Он столько говорил о любви, толком не зная,
что это такое. Теперь он понимал: любовь -- это отречение. Когда любишь,
отдаешь всего себя другому человеку. И не ждешь ничего взамен. Но он боялся
силы настоящей любви. А без любви брак мертв. Немудрено, что проклятие не
оставило леди Ленору!
Разве сегодня ночью он вел себя так, как должно любящему?
В его сознании соседствовали две разных женщины: одна -- прекрасная,
которую он любил и желал, и другая -- омерзительная, которую он терпел, в
надежде обрести первую. Но на самом деле обе женщины были единым целым, и,
любя одну, нельзя было не любить и другую. Теперь Транквилий видел это ясно.
Волшебник поспешно вскочил. Он должен немедленно вернуться в замок и
просить прощения у леди Леноры. О Боже, только бы она простила его!
Едва Транквилий вбежал в двери замка, он увидел леди Ленору, которая
спускалась по лестнице, тяжело опираясь на перила.
-- Транквилий! -- воскликнула она немного смущенно. -- Я услышала, как
Вы подъехали, и решила встретить Вас. Я хочу попросить у Вас прощения...
-- Но, миледи, -- перебил ее волшебник, -- это не Вы, а я должен
просить прощения!
-- Нет, дайте мне закончить. Я должна виниться за то, что наговорила
Вам сегодня утром. Это было жестоко и несправедливо. Я так раскаиваюсь, что
обидела Вас!
-- Увы, многие Ваших упреков были справедливы... -- опустил голову
Транквилий.
-- Неправда! Во всем виновата я! Я сомневалась, что Вы любите меня, --
а сама даже не нашла в себе сил сказать Вам о своей любви. Но теперь, пока
не поздно, я хочу, чтобы Вы знали: я люблю Вас. Очень люблю!
-- Ленора! -- выдохнул растроганный Транквилий и хотел заключить ее в
объятия, но она отстранилась.
-- Подождите! Я еще не все сказала. Когда Вы уехали, я долго думала и
поняла: Вы были правы. Я на самом деле вбила себе в голову, что
отвратительна. Из-за этого я и не могла поверить, что Вы меня любите. Мне
казалось, что такую, как я, невозможно любить. Я сама себя заключила в
клетку, которой не было выхода. Вы протягивали мне руку помощи, а я
упрямства и гордыни отталкивала ее. А сегодня ночью... я так себя запугала,
так боялась показаться Вам отвратительной... Я не смогла, как мне того
хотелось, ответить на Вашу любовь.
-- Ленора, -- сокрушенно сказал Транквилий, опускаясь перед ней на
колени, -- я тоже должен повиниться перед Вами. Вы были правы, когда
сказали, что я не хотел жениться на Вас. И я скажу Вам, почему: я боялся
потерять свою свободу. Но теперь я хочу по своей воле отдать и мою свободу,
и всего себя в Ваши руки. Я -- Ваш, и ничего не прошу взамен!
Не вставая с колен, не поднимая лица, он молча ждал, что она ответит.
Вдруг он почувствовал, как нежная рука опустилась на его голову, мягко
взъерошив волосы.
-- Транквилий! -- донесся до него тихий шепот. -- Я тоже хочу быть
Вашей...
Он поднял голову и увидел прекрасные глаза, яркие, словно весеннее
небо. Они смотрели на него так ласково, они звали. И когда Транквилий
поцеловал леди Ленору, он не думал о том, есть ли язвы на ее губах, -- он
знал лишь, что любит ее, любит всей душой. А леди Ленора, отвечая на
поцелуй, забыла обо всем, кроме желания любить и быть любимой.
Они не спали всю ночь и только на рассвете ненадолго забылись сном, не
выпуская друг друга объятий. А когда Транквилий пробудился, то увидел,
что на его плече мирно покоится русая головка прекраснейшей женщин. Не
помня себя от счастья, он провел рукой по белоснежной шее, по точеному плечу
-- и подивился гладкости ее кожи. Он долго смотрел на нее и не мог
наглядеться. Потом он стал целовать ее сомкнутые веки, желая вновь заглянуть
в чудесные голубые глаза.
Наконец, леди Ленора проснулась. И первое, что она увидела, была ее
белая рука, лежащая на груди мужа. Леди Ленора вскрикнула и поднесла руку к
лицу.
-- Не может быть, не может быть! -- снова и снова повторяла она, плача
от радости.
Потом, когда волнение немного улеглось, леди Ленора обратила к
Транквилию светящееся любовью лицо и сказала:
-- Это Вас я должна благодарить! Когда б не Вы, я никогда не стала бы
прежней. Ваша любовь исцелила меня!
-- Вы сделали для меня еще больше! -- отозвался волшебник. -- Только
благодаря Вам я смог обрести себя!
Так заканчивается история о последнем странствии Транквилия -- ибо с
тех пор он перестал быть странником. Всю оставшуюся жнь волшебник провел
рядом с леди Ленорой. Господь наградил их за все перенесенные испытания
долгой и счастливой жнью. Умерли они в один день.
И не правы те, кто считает, будто Транквилий много потерял, оставшись
навсегда возле юбки. Сам он только смеялся над подобными речами и повторял,
что нашел в леди Леноре куда больше, чем просто жену.
Когда я закончил мой рассказ, Господь, следивший за ним очень
внимательно, ободряюще улыбнулся и проговорил:
-- Ну что ж, весьма неплохо для начала! Зло попрано, добро торжествует
-- так и должно быть. И Мне особенно нравится, что именно любовь оказалась
лучшим лекарством!
-- Поверишь ли, история эта случилась на самом деле. Я знал их обоих, и
Транквилия и леди Ленору. Конечно, кое-что я менил и приукрасил, но суть
осталась прежней.
-- Я рад, -- сказал Всевышний, -- что на свете еще есть люди, подобные
Транквилию. Что может быть лучше бескорыстной помощи ближнему!
Эти слова кое-что мне напомнили, и я дерзнул возразить:
-- Но не всегда. Порой помощь ближнему оборачивается большим
несчастьем!
-- Быть может, ты и прав. Когда же так бывает?
-- Если помощь используют во зло. И я знаю одну историю, повествующую
об этом. Не желаешь ли услышать ее?
-- Охотно, -- ответил Он. -- Особенно если твоя история назидательна.
Случилось это во времена, когда волшебство еще не покинуло мир, а песни
ценились дороже золота. Тириэль был прославленным бардом, придворным певцом
князя Эймрата. Немало песен сложил он, и некоторые поют до сих А в
мастерстве игры на лютне не было и нет ему равных. Но за этот дар заплатил
он седыми волосами. Вот как это было.
Однажды солнечным весенним утром Тириэль, которому в ту пору минуло
тридцать лет, задумчиво брел по лесу, прислушиваясь к пению птиц. Лес этот
был велик и древен, и ходили про него разные смутные слухи. Тириэль забрел
уже довольно далеко, светлых дубрав -- в сумрачный ельник, когда до него
вдруг донеслись дивные звуки. Сначала он подумал, что это поет какая-то
незнакомая птица, но потом начал разбирать слова и понял -- так может петь
только человек. Поспешив на голос, Тириэль увидел между деревьями просвет и
вышел на заросшую бурьяном прогалину. Посредине ее лежал большой черный
камень, похожий на древний алтарь, а рядом с ним стояла девушка и пела.
Песня ее была знакома Тириэлю: о королеве эльфов, полюбившей смертного,
который отверг ее любовь. Тириэль долго стоял в тени дерева и слушал, все
больше убеждаясь, что голоса прекраснее он не слышал никогда. В нем были и
звон капели, и журчание говорливого потока, и щебет птиц, и серебристый шум
березовой листвы. Тириэль подумал, что стоило жить только ради того, чтоб
услышать такое чудо, а свое собственное пение он не мог вспоминать иначе,
как со стыдом. И в сердце своем дал он клятву больше не петь никогда.
Наконец, Тириэль шагнул вперед, и девушка, увидев его, смутилась и смолкла.
Она была очень худенькая и совсем молодая, на вид не старше семнадцати
лет. У нее были черные волосы, серые глаза и ослепительно белая кожа,
казавшаяся прозрачной. Одежда на ней давно превратилась в лохмотья, а взгляд
был грустный и потерянный. Когда Тириэль приблился, она сжалась в комочек,
словно испуганный звереныш.
-- Не бойся, дитя! -- сказал Тириэль. -- Я услышал твое дивное пение, и
оно поразило меня до глубины души. Я -- бард, и пение всю жнь было моим
ремеслом, но сегодня я понял, как мало умею. Прошу тебя, скажи, как твое
имя?
-- Лойсинн, -- тихо ответила девушка.
-- Кто научил тебя петь, Лойсинн?
-- Никто.
-- У тебя есть родные, друзья?
-- Нет.
-- Совсем никого? Я вижу, тебе плохо живется. Когда ты последний раз
ела?
-- Не помню.
-- Бедное дитя! С твоим чудесным даром ты должна бы есть на золоте и
одеваться в шелка! Ну ничего, мы это исправим. Послушай меня, Лойсинн! Ты
очень хорошо поешь и могла бы зарабатывать этим на жнь. Я хотел бы, чтобы
ты пошла со мной. Мой голос по сравнению с твоим -- ничто, но я неплохо
играю на лютне. Я -- Тириэль, придворный бард князя, и я клянусь, что желаю
тебе только добра. Ты веришь?
-- Да, -- ответила Лойсинн не очень уверенно, но перестав дрожать.
-- Ты пойдешь со мной?
-- Да, -- сказала она тихо.
Так Тириэль встретил Лойсинн. С тех пор вся его жнь пошла иначе, но
нельзя сказать, что счастливее. Началось все с того, что вскоре Тириэль
перестал быть бардом князя. Не прошло и недели, как его господин, человек
еще нестарый и крепкий, неожиданно захворал какой-то странной болезнью и
Сын его, новый князь Эймрата, не пожелал оставить Тириэля при себе,
хотя раньше очень любил его песни. Он намекнул Тириэлю, что если бы тот пел
сам, как прежде, и прогнал чужачку Лойсинн, то мог бы остаться. Бард с
негодованием отверг это предложение. Чудесный голос Лойсинн значил для него
больше, чем княжеское золото.
За эти дни Тириэль успел очень привязаться к Лойсинн. Она же оставалась
все такой же грустной и тихой, мало говорила, еще меньше ела и никогда не
смеялась. Тириэль жалел ее, считая, что причина ее грусти -- большое горе.
Поэтому он старался быть с ней мягок и надеялся, что время и доброта лечат
ее раны. Он заметил, что люди недолюбливают и бегают Лойсинн, и в душе
проклинал их жестокость. Все прнавали, что Лойсинн прекрасно поет, но
слушать ее не любили. Это было выше разумения Тириэля. Но он твердо,
наперекор всему решил добиться для Лойсинн славы и богатства. Быть может,
уже тогда он полюбил ее, хотя и не думал об этом.
Покинув княжеский двор, Тириэль и Лойсинн стали ходить по ближним
селениям и петь на свадьбах и праздниках. Но если раньше люди зазывали
Тириэля к себе и гордились, если знаменитый бард посещал их, то теперь,
когда с ним была Лойсинн, они смотрели на него косо, а то и вовсе гнали
прочь. "Приходи один! -- говорили они. -- Бард Тириэль для нас всегда
желанный гость. А вот чужачки нам не надо!"
Горько было Тириэлю видеть такую черствость и несправедливость. К тому
же, он был небогат, а заработки случались все реже и реже. Не раз он жалел,
что дал клятву никогда не петь, но мысли о Лойсинн и ее дивном голосе
придавали ему стойкость. Теперь он знал, что любит ее, но молчал о своей
любви.
Лойсинн за это время менилась. Лохмотья она давно сменила на платье
серого шелка, худоба ее уже не была столь сильной, а в глазах порой
что-то загоралось. Но молчалива она была по-прежнему и на невзгоды никогда
не роптала.
Однажды, уже осенью, Тириэля неудержимо потянуло в лес. В то время он
слагал балладу о своей несчастной судьбе, а лесная тишина всегда приносила
ему вдохновенье. Поэтому, оставив Лойсинн в их маленьком домике, он пошел в
тот самый лес, где когда-то встретился с ней. Точно так же, как полгода
назад, брел Тириэль по лесу, только не слышно было птичьего щебета, а под
ногами шуршала палая листва. Долго бродил Тириэль, подбирая рифмы, и уже под
вечер вышел на опушку, где встретил странного незнакомца.
Этот человек средних лет был высок ростом, белокур и одет в ярко-синюю
длиннополую одежду. По виду он напоминал чужеземца -- странника или купца.
Лицо у него было приятное и благородное, а взгляд, казалось, пронзал до
глубины души. Завидев Тириэля, незнакомец окликнул его по имени, поклонился
и заговорил. Он назвался Ойниром и сказал, что родом он далека и
странствует по земле в поисках мудрости и красоты. О мастерстве Тириэля он
давно наслышан, и теперь явился в этот край, чтобы послушать его пение. Тут
незнакомец еще раз поклонился и попросил Тириэля уважить его желание и спеть
что-нибудь.
Тириэль был польщен такой просьбой, но помнил о Лойсинн и своей клятве
и потому ответил:
-- Я был бы рад спеть, но недавно я дал клятву не петь никогда, и
теперь могу только сыграть для тебя на лютне. А если ты действительно ищешь
красоту, я могу проводить тебя к деве, голосу которой завидуют ангелы. Имя
ей -- Лойсинн.
Ойнир нахмурился:
-- Как мог певец дать клятву не петь? Разве может земля не родить, а
небо не проливаться дождем? Клятва эта нечестива, и не стоит ее исполнять.
-- Но я дал ее, и исполню, -- возразил Тириэль. -- Когда я услышал, как
поет Лойсинн, я понял, что мой голос жалок и смешон. Тогда и дал я эту
клятву.
-- Одна красота не может быть лучше другой, -- проговорил О --
Пусть эта дева поет прекрасно, ты сам -- певец, и люди любят твои песни.
Твой дар дан тебе свыше, и отвергать его -- кощунство. Поэтому и сказал я,
что эта клятва нечестива. Прошу тебя, забудь о ней и порадуй меня своим
пением. Я награжу тебя так щедро, как ты и не мечтаешь.
В душе Тириэль давно жалел о поспешной клятве. Петь для него было
величайшей радостью; лишившись ее, он истосковался. К тому же Ойнир с
первого взгляда пробудил в нем уважение и приязнь, и Тириэлю не хотелось
огорчать его отказом. Да и награда была бы очень кстати. Поэтому Тириэль
подумал немного и согласился. Он достал заплечного мешка лютню, сел на
поваленное дерево и запел песню о деве, провожающей суженого на суровую
битву.
Странное дело! Стоило ему только тронуть струны, как он почувствовал,
что в душе его родилась неведомая сила. А когда он запел, то словно сам был
той девой, ибо горечь разлуки и тоска звенели в его голосе. На мгновенье
Тириэль даже увидел всадника на боевом коне, выезжающего за ворота замка, и
белое пятно девичьего платья на стене. И когда голос его умолк под тихий
перебор струн, Тириэль не сразу очнулся, пораженный увиденным и испытанным.
Молча сидел он погруженный в себя, когда услышал мягкий голос Ойнира:
-- Да, Тириэль, ты достоин зваться бардом! Давно никто не приносил мне
такой радости, как ты сейчас. Прошу тебя, спой еще что-нибудь!
Тогда Тириэль запел о ратнике, князь и дружина которого полегли в
жестокой сече, а он единственный успел укрыться в лесу. И вновь сила пришла
к барду. Он видел поле, над которым каркали вороны, и множество мертвых
витязей в рубленных доспехах. Он видел, как один них, раненный,
проливает слезы и стенает у лесного ручья. И голос Тириэля был полон скорби,
словно он сам был тем ратником. А когда он допел до конца, Ойнир сказал ему:
-- Прекрасна песня, прекрасен певец! А теперь позволь мне высказать
последнее желание. Давно мечтаю я услышать песню, сложенную в этих краях --
о королеве эльфов, полюбившей смертного. Прошу тебя, спой мне ее!
-- Нет! -- воскликнул Тириэль. -- Попроси меня спеть любую другую
песню, и я с радостью исполню твое желание. Но эту песню пела Лойсинн, когда
я ее встретил, и мне никогда не превзойти ее искусство. Ты убедил меня
отказаться от моей клятвы, но не требуй от меня слишком многого.
-- Разве плохо ты пел сейчас? -- возразил О -- Разве так мало у
тебя веры в свое мастерство? Пусть страх покинет твою душу, -- продолжал он,
кладя руку на чело барда, -- пусть в ней останется только жажда красоты и
вера! Пойдем!
И он повел удивленного Тириэля вглубь леса. Бард послушно следовал за
Ойниром, чувствуя как покой и уверенность в своих силах разливаются в его
душе. Он начал догадываться: все, что с ним происходит -- неспроста, да и
Ойнир -- не простой смертный.
Вскоре они вышли на прекрасную поляну, окруженную кленами в осенних
уборах. Все здесь было залито теплым светом заходящего солнца. Посреди
поляны лежал большой белый камень. Ойнир подвел Тириэля к нему и велел сесть
рядом и прислониться к камню спиной. Тот подчинился и поразился ласковому
теплу, струившемуся от камня.
-- Ну, бард Тириэль, -- ласково сказал Ойнир, -- спой же мне песню о
королеве эльфов!
Тириэль тронул струны и запел. Никогда, ни до ни после, не был его
голос так нежен и чист, никогда он не струился так плавно. И сила, что
пришла к нему на этот раз, была огромна. Он увидел златокудрую деву,
стройную и величавую, с лицом прекрасным, как сама Любовь. Она стояла рядом
с ним, и казалось, порой ее чарующий голос вторил Тириэлю. А когда песня
кончилась, она взглянула ему прямо в глаза, махнула рукой на прощание и
медленно растворилась в лучах солнца.
-- Что это было? Кто это был? -- взволнованно спросил очнувшийся
Тириэль у Ойнира.
-- Это была королева эльфов. На этом самом месте много лет назад она
впервые спела эту песню. И сейчас она пришла послушать, как ее поет
смертный. Мне кажется, она осталась довольна тобой.
-- Странные вещи творятся в этом лесу... -- задумчиво проговорил
Тириэль.
-- Странные, но лес этот и сам странен. Далеко не все его тайны ты
видел. Эта часть леса называется Священной Рощей, и эта поляна -- ее сердце.
В стародавние времена здесь собирались друиды, и их волшебство до сих пор
разлито в воздухе. Ты чувствуешь его?
Тириэль молча кивнул, задумчиво глядя на белый камень.
Тем временем солнце все больше склонялось к западу, и лучи его покинули
поляну. Медленно опускались сумрак и прохлада.
-- Вечереет... -- сказал О -- Пора подумать о ночлеге. Прошу тебя,
будь сегодня моим гостем, раздели со мной ужин и кров. Я остановился на
постоялом дворе неподалеку.
Тириэль, которому не хотелось расставаться с дивным странником, с
радостью согласился. Не мешкая отправились они к постоялому двору и
добрались туда, когда уже совсем стемнело. Освещенные окна радостно
подмигивали путникам, обещая добрый ужин и отдых. Ойнир провел Тириэля в
свою комнату и там, за бутылкой старого вина, долго рассказывал о чудесах
земли, которых повидал немало. Тириэль и через много лет с восхищением
вспоминал этот разговор и мудрость своего хозяина.
Поужинав и наговорившись вдоволь, они легли спать. Тириэль долго не мог
заснуть, но потом усталость навалилась на него, и он увидел странный сон. Он
сидел за столом в огромном пиршественном зале какого-то замка. Вокруг сидело
множество людей, у всех у них был можденный вид и обтрепанная одежда. Едва
успел Тириэль все это разглядеть, как -за стола поднялась мерзкая
скрюченная старуха, одетая в лохмотья. Указав на Тириэля черным узловатым
пальцем, она заговорила вгливым голосом:
-- Так это ты пел сегодня песню о деве? Плохо ты пел, певец тебя
никудышный. Голос-то хлипкий -- куда уж тебе!
И так она долго насмехалась над Тириэлем, а люди вокруг роптали, а
потом вскочили и хотели его убить. Но вдруг послышался громкий шум, словно
тысяча человек колотили по чему попало,
и толпа отступила, и все снова расселись по своим местам.
Тогда вперед выступил маленький старикашка, такой же оборванный, как
старуха, и сказал:
-- Так это ты пел сегодня песню о ратнике? Ну и наглости у тебя,
бесстыжий скоморох! Куда тебе петь -- иди к бабам за прялку!
Снова толпа стала надвигаться на Тириэля, но опять послышался грохот и
помешал им. Злобно глядя на него, они расселись за столом.
Тут откуда ни возьмись среди них появилась Лойсинн. Она насмешливо
поглядела на Тириэля и сказала:
-- Напрасно ты пел песню о королеве эльфов! Куда тебе, жалкий пес, до
моего искусства!
Вновь толпа подступила к Тириэлю, и злобой горели их глаза, но
послышался шум еще громче, и с жутким воем все они исчезли, а Тириэль
проснулся.
Он удивился, что тот шум, который он слышал во сне, никак не смолкает,
огляделся кругом и вдруг увидел Ойнира, колотящего по всему, что только
может греметь.
-- Что ты делаешь? -- воскликнул Тириэль.
-- Спасаю тебя, -- невозмутимо ответил О -- Ты только что бежал
страшной беды. Не рассказывай мне свой сон, я и так его знаю.
И он слово в слово рассказал Тириэлю обо всем, что тот видел во сне.
Тириэль молча слушал с разинутым ртом, не в силах уразуметь, что происходит
и что ему делать. Рассказав все до конца, Ойнир сказал:
-- Мы должны немедленно идти, вставай и следуй за мной. Возьми, это
тебе пригодится.
С этими словами он вытащил складок своего одеяния два меча в синих
ножнах и протянул один них Тириэлю. Тот молча взял его, чувствуя, что для
вопросов и споров нет времени.
Они быстро выскользнули дома и побежали к лесу. По дороге Ойнир
приказал Тириэлю рубить мечом все, что он увидит, и ничего не бояться.
Тириэль молча кивнул -- рядом со своим спутником он стал тверд и бесстрашен.
Едва они приблились к лесу, как странные тени бесшумно выскользнули
-за деревьев и накинулись на них. Это были духи в серых полуистлевших
саванах, их глаза горели багровым огнем,
а сморщенные рты жутко ухмылялись. Духи уже тянули к ним иссохшие
хищные руки, и ужас сковал Тириэля, но Ойнир наотмашь рубанул ближнего
мечом, и дух с воплем, леденящим кровь, пропал, оставив лишь лоскутья
савана. Тогда Тириэль опомнился и, воодушевленный примером, стал рубить
направо и налево. Вскоре раздался последний ужасный вопль, и только клочья
савана на земле напоминали о духах.
-- Быстрее! -- крикнул Ойнир и устремился вглубь леса.
Тириэль смутно помнил, что было потом, да и не любил вспоминать.
Казалось, они до бесконечности будут пробираться по ночному лесу, где чуть
не -за каждого куста высовывался новый пррак. Они вновь и вновь
сражались с ними, убивали и мчались дальше. Во тьме Тириэль потерял всякое
направление, но Ойнир, казалось, точно знал, куда им нужно, и спешил туда
о всех сил.
Наконец, они увидели впереди свет костра и поспешили к нему. Только
тогда Тириэль понял, где они. Это была та самая поляна, где Тириэль весной
встретил Лойсинн. И Лойсинн вновь стояла там.
В свете костра ее лицо казалось можденным и тоскливым. Волосы
перепутались и космами спадали на серое платье. Лойсинн ждала их и знала,
кого увидит. Заслышав шаги, она подняла голову и жалобно сказала Тириэлю:
-- Тириэль, Тириэль, защити меня! Умоляю, спаси меня и отведи домой!
Вспомни, как на этом самом месте ты клялся, что желаешь мне только добра!
Но не успел Тириэль ответить, как Ойнир, не говоря ни слова, ударил ее
мечом прямо в сердце, и она упала с душераздирающим воплем. Тут разум
Тириэля помутился от любви и скорби. Что-то крича, заливаясь слезами, он
бросился к Лойсинн, проклиная Ойнира.
-- Опомнись! -- крикнул О -- Посмотри на нее!
Тириэль взглянул и отпрянул -- там, где должно было лежать тело
Лойсинн, были только клочья серого савана. В эти мгновенья скорби, муки и
ужаса смоляные кудри Тириэля стали снежно-белыми.
Когда Тириэль понял, кем была Лойсинн, он со стоном рухнул на землю и
залился слезами. Ойнир подошел к нему, обнял за плечи и принялся утешать:
-- Ну полно, полно! Все уже кончилось. Обмануться может каждый, а она
обманула бы кого угодно.
-- Что все это значит? -- сквозь рыдания спросил Тириэль. -- Умоляю,
объясни мне, иначе я сойду с ума!
-- Это место, -- помолчав, заговорил Ойнир, -- называется Черная Роща.
Она почти такая же древняя, как Священная, но ее история совсем иная.
Когда-то некроманты приносили здесь, на этом алтаре, -- он указал на черный
камень, -- человеческие жертвы. И та, которую ты знаешь как Лойсинн, была
одной них. Она была очень могущественна и искусна в черной магии. Голос у
нее уже тогда был прекрасный, и она задумала страшное дело. Она научилась
делать песни орудием смерти и так находить для себя души новых слуг. Не одно
столетие она, давно мертвая как человек, но все еще живая,
совершенствовалась в этом черном искусстве. И когда она достигла в нем
высот, она решила, что пришло ее время. Ей нужен был помощник, и она выбрала
тебя, зная, как дорого для тебя искусное пение. Она явилась тебе и
обольстила своим чудесным голосом и невинным видом. Ты сделал как раз то,
что ей было нужно -- отвел ее к людям. Первой ее жертвой пал князь Эймрата.
Но люди чувствуют злую силу, потому они и стали бегать ее. А ты,
ослепленный, еще осуждал их!
-- О, если б я знал! -- воскликнул Тириэль. -- Вина моя так велика, что
я не знаю, смогу ли заслужить прощение!
-- Ты повинен только в неосторожности и слепоте, -- мягко сказал О
-- Успокойся, теперь она мертва навсегда и опасности для людей больше нет. А
прощение ты уже заслужил, помогая мне сегодня. Я прощаю тебя.
Тириэль удивленно смотрел на благородное лицо Ойнира, словно светящееся
собственным мягким светом. Теперь он был совершенно уверен, что перед ним --
нечто большее, чем человек.
-- Кто ты, господин? -- спросил он тихо.
-- Я? -- переспросил Ойнир с легкой улыбкой. -- Ну ладно, скажу. Я --
Небесный Певец.
Тогда Тириэль пал перед ним на колени и снова стал молить о прощении.
-- Но я ведь уже простил тебя, -- сказал Небесный Певец, ласково
поднимая его. -- Мало того -- я обещал тебе награду за пение и не забыл об
этом. Я дарю тебе золотые струны для лютни, услышав которую люди будут
смеяться и плакать. Теперь мне пора, я ухожу. А ты помни сегодняшний урок и
не давай больше нечестивых клятв.
И, пронеся эти слова, Небесный Певец растаял в воздухе. Тириэль
взглянул -- синий меч в его руке превратился в благоухающую фиалку.
С тех пор как не стало Лойсинн, Тириэля покинули все беды. Люди вновь
стали звать его на праздники, князь вернул свою милость. Золотые струны на
его лютне звенели так нежно, что люди смеялись и плакали. Но глядя на седые
волосы и печальные глаза Тириэля, люди думали, что ничто в этом мире не
дается даром.
Дослушав до конца, Господь соволил милостиво похвалить меня:
-- Мне нравится и эта история. Определенно, у тебя есть талант
рассказчика. Скажи Мне только, кто такой этот Небесный Певец?
-- И сам не знаю, -- ответил я. -- Его образ часто являлся мне во снах
и приносил радость и вдохновенье, но кто он и откуда взялся -- я не могу
сказать...
-- Тогда, наверное, это был Я, -- задумчиво протянул Всевышний. -- Я
являлся людям во стольких ипостасях, что многие позабыл. Но этот Ойнир очень
похож на Меня в былые времена -- Мне тогда еще не прискучили дела смертных.
Я искоренял зло всеми способами, пока не увидел, что там, где Я срубаю у
чудища одну голову, вырастает десяток новых! Даже не в дьяволе тут дело --
куда страшнее, что зло слишком крепко пустило корни в сердцах людей! И, пока
люди не менятся, Мне, как это ни печально, часто приходится предоставлять
их самим себе...
Господь умолк, словно погрузился в раздумья, а потом вспомнил обо мне и
сказал:
-- Ну да ладно, вернемся к твоему рассказу. По правде говоря, Мне стало
очень любопытно, что это за история о королеве эльфов, полюбившей смертного?
Ты ее, случайно, не знаешь?
Я, не без торжества, воскликнул:
-- Конечно знаю, Господи! Именно эту историю я и собирался Тебе
поведать!
История о печальной любви королевы эльфов
Минуло немало лет с тех пор, как в Эймрате жил некий юноша по имени
Труан. Происходил он славного, но обедневшего рода. Мать Труана умерла,
когда он еще лежал в колыбели, отец вскоре погиб в походе. Мальчика взяли на
воспитание дальние родичи, но он видел от них мало любви.
Достигнув восемнадцати лет, Труан получил скудное наследство,
оставленное отцом. Он без сожаления покинул приемных родителей, видевших в
нем лишь обузу, и вернулся в родной дом. Там и зажил он в полном
одиночестве.
От прочих смертных Труан не отличался ничем, кроме необычайной красоты.
Всякий, кто смотрел на него, невольно вспоминал рассказы про эльфов --
странно ли, что многие всерьез считали красивого юношу подменышем? Разве
могут у обычного человека быть такие сияющие золотом кудри, такие глубокие
темно-зеленые глаза, такой тонкий стан? Вот и выходило, что красота
приносила Труану больше огорчений, чем радости. С детства его дразнили
"эльфийским отродьем" и "подменышем", да и когда он повзрослел, невежды
по-прежнему сторонились его.
Труан с малолетства был влюблен в Энсинн, дочь Корбала Черное Дерево.
Девушка эта, хорошенькая и свежая, как многие юные девушки, была первой в
танцах, и от женихов у нее не было отбоя. Но привлекала их вовсе не красота
Энсинн. Корбал Черное Дерево был богачом и владел лучшими землями в округе,
а Энсинн была его единственным чадом.
Не зря Корбал заслужил свое прозвище -- душой он был жесток и черен. Он
видел, как вокруг его дочери вьются падкие на мед пчелы, и это ему совсем не
нравилось. И однажды Корбал объявил, что отдаст дочь только за того, чье
богатство будет не меньшим, чем его собственное. Женихи Энсинн недовольно
загудели и унеслись прочь, к более доступным цветам. Не с кем стало бедняжке
танцевать на гуляньях, никто уж не шептал ей на ушко, как она прекрасна. От
этого Энсинн, привыкшая к другому, сникла и загрустила.
Тогда Труан, единственный, кто любил девушку ради нее самой, явился к
Корбалу и принялся умолять отдать ему Энсинн.
-- Поверь мне, Корбал, -- говорил он, -- когда б Энсинн была нищей в
рубище, я все равно любил бы ее и только ее! Знай, не в богатстве тут дело!
-- Дело всегда в богатстве! -- оборвал его Корбал. -- Энсинн пока не
нищая. Нищий здесь ты, да и говорят про тебя всякое разное. Я никому не верю
на слово, а уж тебе -- и подавно! Условие одно для всех, и я от него не
отступлюсь. Возвращайся, когда разбогатеешь -- тогда и посмотрим!
И Труан ушел ни с чем, опечаленный, потерявший всякую надежду. Легко
сказать -- разбогатей! А как это сделать, если не знаешь даже, с чего
начать?
Сколько ни ломал Труан голову, но так и не смог придумать способа
выполнить условие Корбала. Пришлось ему смириться с тем, что Энсинн
достанется другому -- а то и вовсе никому.
От невеселых дум стал Труан мрачен. Он и раньше любил одиночество,
теперь же совсем перестал выносить людей. Часто уходил он в лес, чтобы там
погоревать над своей несчастной судьбой. И однажды в лесу случилось с ним
чудо.
Как-то по весне Труан в который раз скрылся от назойливых людских
взглядов в лесу. Он долго шел понурив голову, не разбирая дороги, а когда
осмотрелся, то понял, что забрел в совсем незнакомое место.
Перед ним была красивая поляна, поросшая ровной и мягкой травой. Вокруг
стояли величавые клены. Посреди поляны лежал большой белый камень, покрытый
древними полустершимися рунами.
Пока Труан рассматривал открывшееся ему место, недоумевая, почему он не
бывал здесь раньше, вдалеке послышался топот копыт и нежный звон. Вскоре
-за деревьев на поляну вылетел тонконогий молочно-белый конь в зеленой
упряжи, украшенной золотыми бубенцами. На коне сидела молодая женщина. Едва
взглянув на нее, Труан понял, что перед ним -- знатная госпожа, и
почтительно преклонил колено.
Женщина небрежно кивнула в ответ и уже проскакала было мимо, как вдруг,
случайно обернувшись, встретилась глазами с юношей. В тот же миг дама
внезапно осадила коня, так что тот глухо заржал и встал на дыбы. Не успел
Труан вмешаться и помочь ей, как всадница твердой рукой заставила коня
замереть и, бросив поводья, легко, словно пушинка, спорхнула наземь.
-- Кто ты такой? -- спросила она Труана, не отрывая от него умленных
глаз. -- Если ты моих подданных -- почему я тебя не знаю? А если ты
смертных -- почему так походишь на эльфа?
Труан, потерявший дар речи, в ответ лишь растерянно смотрел на нее.
Дама эта была не тех, кого ожидаешь встретить в лесу. Она была прекрасна,
как сама любовь, а в облике ее и манерах сквозило подлинное благородство,
даже величие. Кожа у дамы была белоснежная, глаза -- ярко-зеленые, как
умруды, и словно мерцали нутри. Тяжелые волосы цвета старого золота были
перевиты мелким жемчугом и уложены в высокую прическу. Простое платье
гладкого белого атласа, лишенное всяких украшений, облегало ее тонкий стан,
а с плеч спускался богато расшитый золотом плащ зеленого бархата.
-- Отвечай же! -- воскликнула дама в нетерпении. -- Или ты проглотил
язык? Почему ты молчишь?
-- Госпожа... -- с трудом выдавил себя Труан. -- Госпожа, я не знаю,
что ответить тебе...
-- Госпожа? -- рассмеялась дама. -- Как непочтительно! Ты разве не
догадался, кто я такая?
И тут Труан наконец понял. Он уставился на нее широко раскрытыми от
восторга глазами и выпалил:
-- Не может быть! Так Вы и есть королева эльфов, о которой в народе
сложено столько песен?! Ну и ну!
-- А обращаться ко мне следует так: Ваше Величество! -- добавила
королева.
-- Так Вы действительно существуете? И все, что поют о Вас -- правда?
-- Кто это усомнился, что я существую? -- нахмурилась королева. -- Но
постой, ты так и не ответил на мой вопрос! Хотя, думается, я и сама знаю
ответ. Таким бестолковым может быть только смертный!
-- Вы правы, Ваше Величество, -- скромно подтвердил юноша. -- Я --
всего лишь простой смертный. Зовут меня Труан.
-- Поразительно... -- пробормотала королева, внимательно вглядываясь в
него. -- И лицо, и даже глаза -- все как у эльфа! Ты уверен, Труан, что в
тебе нет эльфийской крови?
-- То же самое говорят обо мне в народе. Но сам я ничего не знаю об
этом. И, по правде сказать, эти разговоры принесли мне немало горя!
-- Вот как? -- сочувственно спросила королева. -- Мне жаль тебя,
смертный с лицом эльфа и печалью в глазах. Расскажи мне о своем горе -- быть
может, я смогу ему помочь?
Тогда Труан стал рассказывать ей, как он осиротел так рано, что совсем
не знал родительской любви. Как молва о том, что он подменыш, с самого
детства отравляла ему жнь. Как -за бедности и людских пересудов он
остался одинок и во всем мире нет у него ни единого друга. О многом
рассказал Труан, лишь о своей любви к Энсинн умолчал -- боль и стыд накрепко
запечатали ему уста.
Королева молча слушала его рассказ, а когда он закончил -- положила
узкую, прохладную ладонь на лоб юноши и мягко сказала:
-- Я заговорю твою боль. Обида уйдет, не оставив следа. Забудь о злых
речах глупцов! Смотри на солнце -- оно светит и для тебя!
Пока она говорила, покой и свежесть ливались на Труана, залечивая
сердечные раны. Душа его словно омылась в прозрачном роднике, вернув себе
чистоту и силу. Юноша замер, наслаждаясь этим чувством, а когда королева
отняла руку от его лба -- упал перед ней на колени и смущенно забормотал
слова благодарности.
Королева ласково подняла его с колен:
-- Не нужно, Труан! Это такая малость! Я рада, что хоть немного смогла
помочь. Ты нравишься мне, как до тебя не нравился ни один смертный, и я
хотела бы стать твоим другом. Что ты на это скажешь?
Труан, вместо того чтобы обрадоваться словам королевы, испуганно
посмотрел на нее и неуверенно проговорил:
-- Ваше Величество... Вы оказываете мне большую честь... Слишком
большую! Мне кажется, я недостоин Вашей дружбы!
-- Ты чего-то боишься! -- сказала королева удивленно. -- Но чего?
-- Ваше Величество... не знаю, как и сказать...
-- Говори же, прошу тебя!
-- В песнях, что поют про Вас, говорится: если молодой мужчина
встретится с Вами, он может пропасть навсегда. Вы обольстите его и заберете
в свою страну. И я боюсь, как бы это не случилось со мной...
-- Какие глупости! -- возмутилась королева. -- Ваши песни просто лживы!
Поверь, мой мальчик, многие смертные желали попасть в мою страну, но мало
кому это удавалось. Чтоб я обольщением и обманом заманивала их туда? Быть
может, кое-кто и мечтает об этом, но подобного никогда не бывало! Тебе
нечего бояться, Труан. Ты веришь мне?
Труан заглянул в ее мерцающие, такие живые и искренние глаза и ответил:
-- Да, Ваше Величество.
-- Значит, мы друзья? -- с сердечной улыбкой спросила королева.
-- Я почту за счастье, если Вы одарите меня своей дружбой.
Королева улыбнулась ему так нежно, что у юноши перехватило дыхание. Она
сказала:
-- Благодарю тебя, Труан! Я так рада, что ты больше не боишься меня!
Сейчас, как мне ни жаль, я должна покинуть тебя. Но когда ты захочешь вновь
увидеться с другом -- приходи на это место. Оно связано с древней магией, и,
если ты позовешь, я услышу, где бы ни была, и явлюсь так быстро, как только
смогу! А теперь прощай! До встречи!
-- До встречи, Ваше Величество!
Еще раз улыбнувшись на прощание, королева легко взлетела в седло,
помахала юноше рукой и ускакала. А Труан остался стоять у белого камня,
прислушиваясь, как звон бубенчиков растворяется
в лесной тиши, едва веря в то, что случилось с ним. Сердце его было
переполнено королевой эльфов.
Три дня Труан провел в мучительных раздумьях. Образ прекрасной королевы
стоял у него перед глазами, почти совсем затмив собою Энсинн. Юноша
проклинал себя за неверность прежней возлюбленной и боялся, что причина тому
-- эльфийские чары. Но королева была так хороша собой, так нежна и добра!
Она так искренне желала быть ему другом! Мог ли он сомневаться в ней, если
она поклялась, что не будет обращать против него свои чары? Всю жнь Труан
мечтал о друге, но то, что подарила ему Судьба, было куда больше любых его
мечтаний. И его тянуло пойти в лес и вновь увидеться с королевой, -- но тут
он вспоминал об Энсинн и стыдился себя и своих желаний.
На четвертый день Труан все же не выдержал и поспешил
в лес. Встав у белого камня, он позвал королеву и стал ждать. Прошло
уже с полчаса, и сомнения прокрались в душу юноши, но тут он услышал
знакомый звон и топот копыт. Вновь белоснежный конь вылетел на поляну, и
королева эльфов приветствовала юношу:
-- Ах, Труан! Как я рада, что ты не забыл о нашем уговоре! Прости, что
заставила ждать, -- я явилась так быстро, как только смогла!
На королеве было длинное голубое платье диковинной ткани, мерцающей
подобно солнечным бликам на воде. На лебединой шее сияло ожерелье звезд
-- и Труан подумал, что это вполне могут быть настоящие звезды, спустившиеся
с небес чтобы порадовать ее. Роскошные волосы королевы были распущены, и
ветерок шаловливо перебирал мягкие золотые пряди. Труан, завороженный
красотой королевы, поспешил подать ей руку, и она спрыгнула с коня, такая
легкая, словно совсем лишенная веса.
-- Ваше Величество, Вы так прекрасны, что смертный недостоин смотреть
на Вас, -- еле слышно проговорил Труан.
К его удивлению, королева слегка покраснела.
-- Смертные редко меня видят, -- ответила она, опустив глаза. -- Но ты
не простой смертный, Труан, ты друг мне!
И она улыбнулась юноше так доверчиво и нежно, что тот, не найдя
подходящих слов, смог лишь кивнуть в ответ.
-- Что мы будем делать? -- спросила королева. -- Ты хотел о чем-то
поговорить со мной или позвал просто так?
-- Я скучал без Вас, -- ответил Труан и вновь удивился тому, как она
смутилась. -- И мне все равно, чем заняться -- лишь бы быть с Вами!
-- Замечательно! -- рассмеялась королева. -- Тогда я покажу тебе мой
лес! Ручаюсь, ты многое здесь не видел!
-- Я думал, что исходил весь лес, но лишь три дня назад впервые попал
на эту поляну.
-- Мне странно, что ты оказался здесь именно в тот миг, когда я
проезжала мимо. А теперь я слышу, что ты не бывал здесь раньше. Как же так
получилось?
-- Мне кажется, -- ответил Труан задумчиво, -- меня вела Судьба...
Королева внимательно посмотрела на него, но ничего не сказала.
С тех пор Труан и королева эльфов встречались у белого камня чуть не
каждый день. Они гуляли по лесу и беседовали, все лучше и лучше узнавая друг
друга. Вскоре Труан совсем перестал опасаться чар королевы. Она могла быть
смешливой и простой, как деревенская девчонка, могла быть величественной,
как настоящая королева, но никогда не бывала ни злобной, ни надменной.
Мягкость и доброта были сутью ее природы, и Труан вновь и вновь благодарил
Судьбу, подарившую ему такого друга.
Лишь одно порой смущало юношу: он никак не мог понять, зачем
могущественной королеве эльфов понадобилась дружба простого смертного. Что
находит она в нем? Он чувствовал себя ребенком у ее ног -- так велика была
ее мудрость. Но королеве, казалось, ничуть это не мешало, и она с
удовольствием делилась с Труаном всем, что знала. Она никогда не давала
понять, что он хоть в чем-то ниже ее, но сам он не мог отделаться от этой
мысли. Королеве Труан ничего не говорил, боясь обидеть или огорчить ее.
И еще одно терзало сердце Труана -- Энсинн. Ее облик все больше
стирался его памяти. Он редко вспоминал о ней -- по правде сказать, рядом
с королевой думать о ком-то другом было просто немыслимо. Да и оставшись
наедине с собой, Труан куда чаще думал о королеве, чем об Энсинн. По
сравнению с королевой Энсинн была такой незначительной и блеклой... И все
же, казалось юноше, забывать о той, кого любил так долго -- предательство.
От этого он чувствовал себя еще более недостойным. Иногда ему хотелось обо
всем рассказать королеве, спросить совета, -- но он боялся, что ей вряд ли
это понравится.
К тому же Энсинн была недоступна. И, хотя Труан все еще любил ее, он
был иногда даже рад, что меньше думает о ней, -- так было легче.
Уже кончилось лето, и клены вокруг заповедной поляны стояли в уборах
золота и багрянца, когда королева однажды сказала Труану:
-- Мне надо поговорить с тобой об одном очень важном деле. Обещай, что
внимательно выслушаешь!
Труан заметил, что королева печальна, а в глазах ее стоят слезы.
Недоумевая, что могло так сильно ее расстроить, он сел рядом и сказал как
можно ласковее:
-- Конечно, я выслушаю Вас! Что случилось?
Королева заговорила, с трудом подбирая слова:
-- Ах, Труан, ты и не знаешь, что скоро нас ждет разлука! Едва выпадет
первый снег, я не смогу больше приходить к тебе. С наступлением зимы я не
должна покидать свое королевство, и так каждый год, до следующей весны. Лишь
когда распустятся первые цветы, я смогу прийти сюда вновь. Мое сердце болит,
когда я думаю, как долго не увижусь с тобой!
По щеке королевы скатилась слезинка. Труан, которого тоже огорчила эта
новость, сказал, желая хоть немного утешить ее:
-- Мне тоже будет нелегко не видеться с Вами. Но подумайте, Ваше
Величество, ведь это -- не навсегда, а всего лишь на несколько месяцев!
Пройдет зима, наступит весна, и мы снова будем вместе! Нужно смириться с
тем, что мы не можем менить...
-- Нет, можем! -- воскликнула королева. -- Я долго думала и приняла
решение. Я не хочу расставаться с тобой, даже на несколько месяцев. Я хочу,
чтобы ты поехал вместе со мной в мою страну!
Труан молча смотрел на нее, не веря своим ушам. А королева тем временем
продолжала:
-- Подумай сам -- что удерживает тебя здесь? У тебя нет ни родных, ни
друзей -- никого, кто любил бы тебя. Если ты сделаешь, как я прошу, то ни в
чем никогда не будешь знать нужды. Я рассказывала тебе о моей стране; ты
знаешь, как она прекрасна! Там -- вечное лето. Там цветы, чудеснее которых
нет нигде. Там я смогу быть с тобой всегда! Я никого еще не просила об этом,
Труан, но тебя -- прошу. Поедем со мной!
Она посмотрела на него с мольбой. Труан не отвечал -- былые подозрения
и страхи зашевелились в его душе. Потом он сказал, не глядя на нее:
-- Ваше Величество, когда-то давно Вы обещали, что никогда не станете
заманивать меня в свою страну. Как так случилось, что Вы не держите слово?
Королева вспыхнула:
-- Но Труан, разве ты не понимаешь, я не заманиваю тебя! Это же совсем
другое!
-- Я давно хотел спросить Вас, -- перебил ее Труан, -- зачем я вообще
Вам понадобился? Что такого Вы находите во мне, чего нет в Вашей прекрасной
и полной чудес стране? Мне это кажется странным!
Изумрудные глаза королевы широко распахнулись от умления. Еле слышно
она проговорила:
-- Как, Труан, ты не знаешь? Но ведь я люблю тебя!
От ее слов Труан окаменел. Это было совсем не то, что он ожидал
услышать. А королева снова заговорила, и голос ее дрожал от волнения:
-- Я полюбила тебя еще в день нашей первой встречи. Ты думаешь, я всем
подряд предлагаю свою дружбу? Думаешь, у меня нет других забот, кроме как
бродить по лесу со смертными? Но я люблю тебя, и мне все равно, смертный ты
или эльф. Мне казалось, что ты все понимаешь, что ты тоже любишь меня, хоть
и не проносишь слов любви. Но теперь настало время их пронести! Скажи,
Труан, ты любишь меня?
-- Ваше Величество, -- хрипло ответил Труан, -- простите, что я был так
слеп и глуп! Но я люблю и всегда любил другую женщину!
Королева отшатнулась от него, прижав руку к груди, побледнев от боли.
-- Другую женщину?.. -- только и смогла она вымолвить. -- Но почему ты
никогда не говорил мне о ней?
Труан, чувствуя себя палачом, упал перед ней на колени и забормотал:
-- Умоляю, простите, Ваше Величество! Во всем повинна моя глупость! Я
не хочу причинять Вам страдания! Видит Бог, Вы очень дороги мне, Вы -- мой
единственный друг! Прошу Вас, давайте навсегда забудем об этом разговоре!
Пусть все будет как раньше!
Пока он говорил, королеве удалось взять себя в руки.
-- Нет, Труан, теперь я хочу знать всю правду! Расскажи мне о той,
которую любишь. Как ее зовут?
-- Энсинн.
-- Красивое имя, -- бесцветным голосом сказала королева. -- А что, она
тоже любит тебя?
На мгновение Труан замялся, но все же ответил:
-- Я думаю, да.
-- Ну так расскажи мне о ней. Расскажи мне об Энсинн.
Труан посмотрел на королеву. Она была бледна как смерть, но лицо ее
выражало непреклонную решимость. И юноша понял, что, хочет он того или нет,
но ему придется все рассказать ей.
Тогда Труан заговорил. Сбиваясь, перескакивая с одного на другое, он
рассказал об Энсинн и о том, почему не может жениться на ней.
Королева слушала молча, глядя куда-то вдаль. Когда Труан закончил свой
рассказ, она все так же смотрела вдаль, словно обдумывая что-то. Труан со
страхом гадал, что же она собирается делать. Вдруг королева сказала:
-- Я все поняла. Ты виноват предо мной: не нужно было так долго
скрывать свои чувства. Но и я виновата пред тобой -- мне следовало
догадаться раньше! Или хотя бы спросить тебя. Прости, Труан! Я постараюсь
все исправить.
Труан недоуменно спросил:
-- Что Вы хотите исправить?
-- Скажи, -- спросила королева, внимательно глядя на него, -- если ты
будешь богат, Корбал Черное Дерево отдаст за тебя дочь?
-- Он сказал: "Разбогатей -- тогда и поговорим!" Но, мне кажется,
отдаст. Ему все равно, кто станет мужем Энсинн -- были бы деньги!
Королева стремительно поднялась на ноги.
-- Жди меня здесь и не вздумай никуда уходить! Я сейчас вернусь.
-- Но что Вы задумали?
-- Я задумала, -- ответила королева, садясь на коня, -- помочь тебе
выполнить условие Корбала и стать мужем той, которую ты любишь. Жди меня
здесь!
Она хлестнула коня и ускакала. Труан умленно глядел ей вслед.
Он не ждал ничего подобного. Он боялся, что королева разгневается, быть
может, даже убьет его. Или станет мстить Энсинн, отнявшей у нее любимого. Но
то, что она собиралась сделать, было выше его разумения. Он и не
представлял, как велико ее благородство.
А сам он нок и достоин презрения. При мысли о том, как он обошелся с
королевой, Труан застонал. Пусть бы она убила его -- он это заслужил. Как он
мог не разглядеть ее любовь -- ведь она никогда ее не скрывала! Сколько раз
он видел, как любовь светится в ее взгляде! Но ему было удобнее ничего не
замечать, считая нежность всего лишь проявлением дружбы. Он и сам был
почтительно нежен с королевой -- потому она и решила, что он любит ее!
Теперь же все кончено. Королева оскорблена и не захочет больше его
видеть. Ему будет так не хватать ее! И вдруг блеснуло нежданное озарение: а
что, если он, сам того не ведая, влюблен в королеву, просто боится себе в
этом прнаться?
Юноша горько рассмеялся -- надо же, как разыгралось воображение! Он
любит Энсинн, он всегда любил только ее. Но почему тогда ему стало так
тоскливо при одной мысли, что он больше не увидит королеву? Почему он все
время думает о ней, вспоминает ее, а не Энсинн?
Труан вскочил и принялся расхаживать вокруг белого камня, пытаясь
собраться с мыслями. Даже если он действительно любит королеву -- она ему не
пара! Она -- порождение другого, волшебного мира, и любой смертный ничтожен
по сравнению с ней. Она -- могучее дерево, а он -- лишь росток у подножия.
Пусть сейчас она влюблена -- скоро Труан надоест ей, она разочаруется. Да и
кем он будет в ее стране? Любовником, игрушкой? Он даже не знает, есть ли у
нее супруг. По сути, он ничего не знает о ней!
Он знает только, что королева прекрасна, добра и благородна. Труан
застонал еще громче. Он уже умирал от тоски по ней! Быть может, нужно
сказать ей об этом, попросить подождать, пока он разберется в своих
чувствах? Но сказанного не воротишь. Королева не поймет, если он теперь
заговорит о своей любви и муках, она лишь станет еще больше презирать его!
А Энсинн? Что делать с ней? Неужели он предаст ее сейчас, когда
наконец-то появилась надежда получить ее в жены? Конечно, Энсинн далеко до
королевы, но, может, это и к лучшему? Она такая же простая смертная, как он
сам, она ему ровня. Она станет ему женой, будет принадлежать ему и только
ему, не то что королева.
И Труан решился. Пусть королева прекрасна, пусть он любит ее -- он все
равно останется с Энсинн. Так будет лучше для всех.
Королева воротилась через час. Завидев ее, Труан вскочил и протянул
было руку, чтобы помочь ей сойти с коня, но королева словно не заметила
этого. Поспешно спрыгнув наземь, она протянула юноше маленький золотой
ларчик, украшенный яркими зелеными камнями.
-- Возьми, это тебе. Эта вещица поможет тебе получить Энсинн.
-- Что это? -- удивленно спросил Труан.
-- Ларчик волшебный. Что бы ты ни положил в него -- все превратится в
золото. Вот, смотри.
Королева сорвала алый кленовый лист и положила на дно ларчика. Потом
она захлопнула крышку, помедлила пару мгновений и открыла вновь. Внутри
лежал кленовый лист, во всем подобный прежнему, но чистого золота.
-- Теперь ты будешь богат, Труан, -- сказала королева. -- Но будь
осторожен. Если ты разбогатеешь слишком быстро, о тебе пойдут толки и
пересуды. Лучше не торопись и начни с малого.
И не показывай ларчик никому, даже Энсинн!
-- Ваше Величество, -- проговорил растроганный Труан, вертя ларчик в
руках, -- это слишком ценный подарок! Я не могу принять его.
Королева только махнула рукой в ответ:
-- Пустое! Тебе ларчик нужнее, чем мне. К чему мне золото? Должна ведь
я чем-то одарить тебя на прощание!
Труан этого ждал, но сделал вид, что не понял:
-- Как, Ваше Величество, Вы хотите распрощаться со мной? И я никогда
больше не увижу Вас?
-- Именно, -- кивнула королева. -- И не спорь -- уходи! У меня и так
разрывается сердце!
-- Хорошо, Ваше Величество, -- тихо сказал Труан, -- я уйду. Но я не
могу расстаться с Вами вот так. Прошу Вас, поцелуйте меня на прощанье! Всего
один раз!
-- Нет! -- воскликнула королева. -- Нет! Ты принадлежишь другой
женщине! Уходи же, не делай мне больно!
Увидев, что она едва сдерживает слезы, Труан сдался. Он сунул ларчик в
карман и в последний раз посмотрел королеве в глаза:
-- Прощайте, Ваше Величество. Я никогда не забуду Вас!
-- Прощай, моя любовь... -- еле слышно выдохнула королева.
Едва юноша скрылся за деревьями, королева рухнула на землю, закрыла
лицо руками и зарыдала.
С тех пор случайные путники не раз видели королеву эльфов, сидящую в
одиночестве у древнего белого камня. Она оплакивала свою отвергнутую любовь,
а порой пела песню, печальнее которой не слышал никто живущих. Один
странствующий бард услышал дивную песню от начала до конца и сумел запомнить
слова. Песня эта так полюбилась людям, что спустя много лет ее все еще пели
в Эймрате.
А что же Труан? Люди немало удивились, когда узнали, что у него
завелись деньги. Хоть юноша был осторожен и, помня совет королевы, богател
не слишком быстро, без толков и пересудов все равно не обошлось. Тем, кто
напрямик спрашивал, откуда он взял столько золота, Труан отвечал, что нашел
клад, спрятанный одним его предков в доме. Ему поверили, и толки вскоре
прекратились.
Когда прошло полгода с тех пор, как королева подарила Труану волшебный
ларчик, юноша явился к Корбалу и посватался к Энсинн. Корбал, уже слыхавший
о свалившемся на Труана богатстве, не стал возражать. И Энсинн стала женой
Труана.
Первое время все шло прекрасно. Молодые жили богато, не зная ни в чем
недостатка. Труан был рад, что получил любимую в жены. Энсинн тоже была рада
-- она наконец бавилась от власти отца, жестокого скупердяя. Но счастье их
было недолгим.
Вскоре Труан понял, как плохо знал Энсинн. Он считал ее веселой и
доброй -- а она оказалась капрной и сварливой. Целыми днями бранилась она
со слугами, с соседями, с мужем. Стоило отказать ей в малейшей прихоти -- и
Энсинн заливалась слезами и кричала, что Труан скаред похуже Корбала. Больше
всего на свете любила она наряжаться и часами вертелась перед зеркалом,
забросив дом и хозяйство. На наряды и украшения Энсинн тратила столько, что,
не будь у Труана волшебного ларчика, они пошли бы по миру. А главное --
Труан понял, что Энсинн не любит его и никогда не любила. Она вышла за него,
как вышла бы за любого другого -- лишь бы стать хозяйкой в своем доме и
бавиться от Корбала.
Как жалел теперь Труан о том, что сделал! С какой тоской вспоминал
королеву эльфов! О, если б только можно было вернуть тот осенний день, когда
он отверг любовь королевы и потерял ее навеки!
Однажды, когда Труан прожил с Энсинн уже немало тоскливых лет, бедный
бард подошел к воротам его дома и попросил дозволения показать хозяину свое
искусство.
-- Отчего же, спой что-нибудь, -- сказал ему Труан. -- Но только не пой
веселых песен -- у меня тяжело на душе, и они будут не к месту. Спой лучше
что-нибудь грустное!
-- Хорошо, господин, -- кивнул бард. -- Я спою тебе самую грустную
песню, которую знаю.
Он тронул струны и запел ту самую песню, что сложила королева эльфов о
своей печальной любви. Едва услышав первые строки, Труан менился в лице.
Каждое слово было ему словно нож в сердце. Он не сомневался, что песня эта
-- о нем, но никак не мог понять, откуда бард все узнал. Ведь он никому и
словом не обмолвился о том, что было между ним и королевой!
Когда же бард умолк, Труан схватил его за ворот и воскликнул:
-- Умоляю, скажи, где услышал ты эту песню?! Я озолочу тебя, только
скажи мне правду!
-- Успокойся, господин, -- отвечал перепуганный бард. -- Конечно, я
скажу тебе. Три или четыре года назад я шел лесом -- здесь, неподалеку.
Вдруг я увидел прекрасную златокудрую деву, что сидела на поляне у белого
камня. Она пела эту самую песню, и по лицу ее струились слезы. Она не
заметила меня, а я стоял, пораженный ее красотой и горем, и слушал. А потом,
когда она смолкла, я тихо ушел -- мне не хотелось ее тревожить. Но песню я
запомнил слово в слово. Знаешь, кто была та дева?
-- Знаю... -- тихо проговорил Труан. -- Это была королева эльфов...
-- Как ты догадался?! -- вскричал удивленный бард. -- Это и правда была
она!
Труан выгреб карманов все золото, которое там было, и сунул его в
руку барду.
-- Возьми, это тебе. Но поклянись, что никому не расскажешь!
-- Что не расскажу? -- не понял бард.
Он с ужасом посмотрел на золото:
-- Господин, но это слишком много за одну песню!
-- Нет, бери, ты достоин и большего, -- сказал Труан. -- А теперь
прощай. И спасибо тебе за то, что открыл мне глаза!
И он стремглав выбежал за ворота и помчался к лесу. Бард проводил его
умленным взглядом и только покачал головой.
Труан мчался по лесу, словно олень, по следу которого идет свирепая
свора. Ветки хлестали его по лицу, в боку кололо, но он не замедлял бега. По
щекам катились слезы -- казалось, им не будет конца.
Наконец, впереди показалась знакомая поляна и белый камень. Труан
остановился, стер с лица пот и слезы и закричал:
-- Ваше Величество! Заклинаю, услышьте меня! Прошу Вас, придите ко мне,
как когда-то! Я знаю, что виноват перед Вами, -- но я должен увидеть Вас!
Только один раз увидеть -- или я умру!
Так он долго звал и рыдал, а потом голос охрип и перестал его
слушаться. И не было в тот день на всем белом свете человека несчастней.
Вдруг вдали послышался нежный звон. Труан вновь заплакал: он узнал его.
Белоснежный конь легкой тенью скользнул меж деревьев, и на поляну выехала
королева эльфов.
На ней было серебряное платье, украшенное сапфирами, и синий, как
ночное небо, длинный плащ. Не сходя с коня, королева молча смотрела на
Труана, и перед глазами его промелькнули счастливые дни, когда они вместе
гуляли по лесу. Теперь он знал, что всегда любил только ее -- а все
остальное было ложью и мороком.
-- Зачем ты звал меня? -- наконец нарушила молчание королева. -- Мне
кажется, мы уже все сказали друг другу!
-- Сегодня я услышал от барда песню, которую Вы сложили о нас, --
проговорил Труан, не сводя с королевы глаз.
Она вздрогнула:
-- Откуда люди узнали об этой песне? Я сложила ее не для них и не для
тебя!
-- Я в жни не слышал песни прекрасней, -- продолжал Труан, словно не
уразумев ее слов. -- И печальней я тоже ничего не слышал. Она пронзила мое
сердце. Знаете, Ваше Величество, отчего я плачу? Я понял, что не могу жить
без Вас!
Королева побледнела, но взгляд ее не смягчился. Она сказала с самым
невинным видом:
-- Как поживает Энсинн, твоя любовь, твоя жена? Надеюсь, вы счастливы?
-- Зачем Вы так, Ваше Величество, -- с укором сказал Труан. -- Это не
похоже на Вас, ведь Вы всегда были добры! Зачем Вы глумитесь надо мной?
-- Я всего лишь спросила, как поживает женщина, ради которой ты оставил
меня, -- холодно проговорила королева. -- Что здесь такого?
-- Что мне сказать Вам... -- опустил голову Труан. -- Как объяснить...
Энсинн -- ничтожество, и я не хочу даже говорить о ней! Вся моя жнь с ней
-- тоска. Тоска по временам, когда Вы любили меня!
-- Прошлое не воротишь, Труан. Мне жаль, что моя песня причинила тебе
боль.
Труан опустился перед королевой на колени и стал целовать край ее
плаща.
-- Умоляю, простите меня, забудьте жестокие слова того, кто ничего не
знал о любви! Я любил Вас всегда, но сам не понимал этого. Если б Вы только
знали, как я жалею теперь о том, что сделал! Так не длите пытку -- простите
глупца!
-- Тебе не нужно просить о прощении, -- печально ответила королева. --
Я давно уже простила тебя.
-- Тогда -- я Ваш раб навеки! Я готов следовать за Вами, куда ни
прикажете. Прошу Вас, возьмите меня с собой в Вашу страну!
Королева вдруг склонилась над Труаном, ее длинные волосы коснулись его
лица.
-- Когда-то давно, -- медленно заговорила королева, и слова ее падали,
словно гранитные глыбы, -- когда ты был для меня самым дорогим на свете, я
умоляла тебя поехать со мной. Высокородные эльфы добивались моей руки, но я
хотела сделать своим супругом тебя, потому что никого и никогда не любила
так сильно. И никто не смог бы мне помешать! Ты стал бы велик, как ни один
смертный, а я помогла бы тебе быть достойным такого величия. Но ты боялся
меня и не верил себе. Ты сделал свой выбор, и только ты виноват, если он
оказался неверным. А теперь ты просишь, чтоб я взяла тебя в мою страну
рабом. Но мне не нужны рабы! И я никогда не прошу дважды. Судьба навеки
развела нас, нам нечего больше сказать друг другу. Возвращайся в свою жнь,
где мне никогда не было места. Я же вернусь в свою, где больше нет места
тебе.
Труан попытался схватить королеву за плащ, но она вырвалась его рук
и, хлестнув коня, помчалась прочь. У края леса она остановилась и крикнула:
-- И не зови меня больше -- я не приду!
Она ускакала. Труан остался. Душа его была мертва. Он в последний раз с
тоской взглянул на белый камень, а потом, опустив голову, побрел к тому, что
сам для себя выбрал. Навеки.
Господь воскликнул:
-- Истинно, вот они, люди! Боятся неведомого, боятся того, что кажется
им чересчур прекрасным, -- и крепко держатся за серое и обыденное только
потому, что слишком к нему привыкли! Алмаз готовы променять на кусок стекла!
Был даже один, что сменял право первородства на миску похлебки! Помнишь
Исава?
-- Да, Господи, -- грустно отвечал я.
-- Но хуже всего, что, упустив свое счастье, люди принимаются
жаловаться Мне! Только и слышу от них: "Господи, за что?! Господи, почему?!"
Да вот потому! Умнее надо быть или хотя бы смелее!
Но помогать трусам и глупцам!..
И Всевышний в негодовании покачал головой. Помолчав немного, Он вновь
заговорил, и в голосе Его слышна была горечь:
-- Но больше всего Мне жаль эту бедняжку, королеву эльфов. Скудную же
награду получила она за свою любовь! Да разве люди способны оценить такое!
Порой Мне кажется, что люди совсем позабыли, что на свете есть настоящая
любовь!
Тут я осмелился возразить:
-- Нет, Господи, не позабыли. Мне вестна история, где говорится о
любви еще большей и о том, как любовь эта сгубила смертную девушку. Если
желаешь, я расскажу Тебе.
-- Что же, послушаем, -- кивнул Он в ответ, и я принялся за новый
рассказ.
История о Дженни и Ганконере
Гордая Дженни Уиллоу, дочь фермера Фрэнка Уиллоу, была самой красивой
девушкой в Англии. По крайней мере, так считали все парни в деревне
Литтлбридж и на пять миль вокруг. У Дженни были пушистые каштановые волосы,
огромные темно-синие глаза и точеный носик. Она была стройна и гибка, как
молодая ива, а двигалась так ящно, что ей позавидовала бы любая знатная
леди. О ту пору, когда началась эта история, Дженни едва минуло восемнадцать
лет.
Надо сказать, что Дженни была красавицей неприступной и уже разбила
немало сердец. Не то чтобы она была жестока -- просто, если поклонник ей не
нравился, она ему так и говорила, и в выражениях не стеснялась. О, Дженни
знала себе цену! Втайне она мечтала выйти за джентльмена, лучше городского,
-- какие только фантазии не рождаются в девичьих головках! И деревенские
парни, один за другим, получали от ворот поворот.
Такая красавица, как Дженни, имеет право и покапрничать -- так
считали почти все. Почти все, кроме отвергнутых воздыхателей. Правда,
родители Дженни тоже были не в восторге от капров дочери. Не раз Фрэнк
Уиллоу пытался наставить ветреную девчонку на путь истинный, но все без
толку.
-- Дженни, скажи-ка мне, -- говорил он ей, посасывая неменную трубку,
-- почему я больше не вижу у нас Долговязого Тома? Раньше он почти каждый
день заходил.
-- Да потому, что я ему напрямик сказала: нечего тебе здесь ошиваться,
все равно замуж я за тебя не пойду! -- нимало не смутившись отвечала Дженни.
-- Господи! -- охал Фрэнк. -- Так прямо и сказала? Но, дочка, Том ведь
славный парень, а его отец владеет прекрасной землей! Зачем ты прогнала его?
-- А вот затем, -- говорила Дженни, мило улыбаясь, -- что даже ты,
батюшка, называешь его "Долговязым" -- чего же ждать от остальных?! Я не
хочу, чтобы моему мужу мальчишки кричали вслед: "Дядя, достань воробушка!"
На такое заявление Фрэнку нечего было возразить, и он, нахмурив брови,
молча раскуривал трубку. Тогда в разговор вступала миссис Уиллоу.
-- Дженни, -- говорила она укорненно, -- а что ты наговорила Джеку
Дэниэлсу? Недавно я встретила его у калитки, и он был мрачнее тучи.
-- Да ничего такого, -- грациозно пожав плечиками, отвечала Дженни. --
Просто спросила у него, отчего у всех кузнецов такие красные рожи.
-- Как тебе не стыдно! Ты же знаешь, что Джек работает подмастерьем в
кузнице!
-- Потому я его об этом и спросила, -- бесхитростно объясняла Дженни.
-- По правде, у него рожа тоже красная...
Миссис Уиллоу возмущенно смолкала, не зная, что и сказать, а потом,
строго покачивая головой, выговаривала дочери:
-- Ох, Дженни, плохо все это кончится! Скоро не останется ни одного
парня в округе, который посватался бы к тебе! Всех разогнала! За кого же ты
собираешься замуж?!
-- Там видно будет, -- беспечно отвечала Дженни. -- И вообще, куда мне
торопиться -- я еще так молода! Замуж выйти всегда успею!
Что было делать с этой девчонкой! Она всеми вертела, как хотела -- даже
отцом и матерью. И родители махнули на ее капры рукой, надеясь, что все
само как-нибудь образуется.
Их надежда окрепла, когда в Литтлбридж переехал с севера Робин Джилфри
со своей матерью. Казалось, уж он-то завоюет сердце Дженни! Робин был
парень, каких поискать: красивый, высокий, стройный. К тому же серьезный и
работящий -- все спорилось в его руках. Правда, мать его была желчная старая
карга, похожая на ведьму, -- так что с того?
Робин не бежал чар Дженни, и вскоре каждый вечер его можно было
видеть у ее калитки. Дженни поначалу весьма благосклонно принимала его
ухаживания, и все вокруг заговорили о скорой свадьбе. Но не успели Фрэнк
Уиллоу и его старуха вздохнуть с облегчением, как Дженни разрушила их
надежды. Одним майским вечером она вернулась с прогулки сердитая и с порога
заявила:
-- Ну все, хватит с меня Робина Джилфри! Сегодня в последний раз с ним
гуляла!
-- Господи! -- в ужасе ахнула миссис Уиллоу. -- Что ты говоришь,
дочка?!
-- Говорю, что мне надоел Робин Джилфри, и больше он здесь не появится!
-- Ты с ума сошла! Что он такого натворил?
-- Ничего! Да только невесело с ним гулять! Думаешь, он хоть раз
рассказал мне что-нибудь веселое? Как же! Все молчит и смотрит, смотрит так
серьезно, пристально, что делается не по себе и холодный пот прошибает. Я
ему говорю: "Робин, что ты такой неласковый?" А он мне в ответ: "Я так
сильно люблю тебя, Дженни, что мне трудно шутить и смеяться с тобой. Мне
хочется просто сидеть рядом и смотреть на тебя".
-- И это все? -- не поверила своим ушам миссис Уиллоу. -- Из-за такой
ерунды ты поссорилась с ним?
-- Ну да. Сегодня я ему так и заявила, когда он попросил меня выйти за
него: не могу я быть ему женой, раз он такой неласковый! Да мне порой
страшно с ним делается, а уж скучно -- всегда! Как же жить с таким мужем?
Нет слов описать, как рассердилась миссис Уиллоу на свою дочь. Она
закричала:
-- Ах ты, вертихвостка! Все ей шутки да веселье! Отшила такого хорошего
парня! Конечно, где тебе понять, что Робин и человек серьезный, и влюблен в
тебя всерьез! Тебе лишь бы балагурить и хихикать с парнями у калитки!
Неласковый! Ишь!
Тут Дженни расплакалась, да так горько, что мать еще немного поворчала
и стала ее утешать. Через полчаса они уже совсем помирились и успокоились,
как вдруг раздался стук в дверь. Миссис Уиллоу открыла и в ужасе замерла на
пороге: перед ней стояла старая миссис Джилфри, мать Робина.
Старуха, исподлобья взглянув на миссис Уиллоу, прошамкала:
-- Что, так и будешь держать меня за дверью? Пусти-ка, я пришла
поговорить с твоей дочкой!
-- Ее нет дома... -- начала было выкручиваться миссис Уиллоу, чувствуя,
что пахнет скандалом. Но старуха тут же ее перебила:
-- Эй, не ври мне! Я знаю не хуже тебя, что она здесь! И я хочу сказать
ей пару слов.
Она ловко отодвинула в сторону растерявшуюся миссис Уиллоу и вошла в
дом. Дженни, услышав, кто пришел, рядно перепугалась и хотела было
выскочить на кухню, но старуха остановила ее:
-- Иди-ка сюда, красавица! Что же ты бежишь от меня, как от чумы? Или
ты боишься?
Это задело Дженни за живое, и всегдашнее бесстрашие вернулось к ней.
-- Чего мне бояться? -- с вызовом спросила она. -- Я не сделала ничего
дурного, чтобы бояться!
Ее слова привели миссис Джилфри в ярость.
-- А, ты не сделала ничего дурного, -- прошипела она. -- Да, только
выставила моего сына на посмешище. Завлекла его, поиграла и выбросила, когда
надоел. Ах ты, шлюшка!
Дженни покраснела, но не от стыда, а от бешенства. Миссис Уиллоу
кинулась было на защиту дочери, но Дженни сказала ей: "Погоди, мама!" и
повернулась к старухе.
-- Миссис Джилфри! -- проговорила она ледяным тоном и высокомерно, как
королева. -- Мне непонятно, по какому праву вы врываетесь сюда и оскорбляете
меня в моем собственном доме!
Я никогда не "завлекала" вашего сына -- это он не давал мне проходу
своими ухаживаниями! И я никогда ничего не обещала Робину. А если
деревенские сплетницы решили, что мы жених и невеста, то это не моя вина. И
что такого в том, что я не хочу больше, чтобы он за мной ухаживал? Мне
кажется, я могу сама выбирать себе мужа, а замуж за Робина я не собираюсь!
Это не я, а вы выставляете его на посмешище! Если он чем-то недоволен, то
пусть сам придет и скажет, а вам, дорогая миссис Джилфри, здесь делать
нечего!
И Дженни повернулась и пошла прочь, считая разговор оконченным.
-- Нет, постой! -- завопила старуха и вцепилась в руку Дженни своими
желтыми скрюченными пальцами. -- Я еще не все сказала, что хотела! Тебе мой
сын пришелся не по нраву тем, что он якобы неласковый. Говори, так или нет?!
-- Какое вам дело? Отпустите мою руку! -- крикнула Дженни, пытаясь
вырваться цепких пальцев старухи, но тщетно. -- Ну, так, так!
-- Значит, мой сын неласковый? -- проговорила старуха с недоброй
усмешкой. -- Ну что ж, красавица, обещаю тебе, -- скоро будет у тебя
ласковый любовник! Вот тогда ты наплачешься и пожалеешь, да будет поздно!
Миссис Уиллоу в негодовании бросилась на старуху, но та уже выпустила
руку Дженни и проговорила так, словно ничего не случилось:
-- Любезная миссис Уиллоу, не буду больше отнимать у вас время!
Прощайте!
И, сказав так, миссис Джилфри невозмутимо удалилась.
Пару минут мать и дочь стояли оглушенные, не в силах пронести ни
слова. Наконец, миссис Уиллоу медленно проговорила:
-- Ах, Дженни, не нравится мне, что эта карга тебе наобещала! Все про
нее говорят, что она ведьма -- и, верно, неспроста! Боюсь, как бы она не
наслала на тебя сглаз, или порчу, или еще что похуже!
-- Ну что ты, матушка! Не может такого быть! -- ответила ей Дженни
беспечным голосом, но на сердце у нее было невесело, ибо она сама в глубине
души верила, что миссис Джилфри -- ведьма.
Однако в ближайшие дни ничего плохого ни с кем не случилось, и чем
больше времени проходило, тем больше забывалась эта история.
Спустя пару месяцев, теплым июльским деньком, Дженни, захватив
корзинку, отправилась в лес. Корзинку она взяла больше для вида -- на самом
деле ей хотелось посидеть где-нибудь в тиши и помечтать. Невдалеке от опушки
была уютная тенистая лощина, вся заросшая колокольчиками. В деревне
говорили, что там водится нечистая сила, и старались обходить лощину
стороной. Дженни пошла прямиком туда -- ей не хотелось, чтобы кто-нибудь ее
потревожил.
В лощине было чудесно. Теплые лучи солнца, пробиваясь сквозь листву
могучих деревьев, становились зеленоватыми. Тут и там виднелись огромные
замшелые корни, на которых так удобно сидеть. Колокольчики были в самом
цвету -- когда Дженни устроилась на большом корне, ее со всех сторон
окружили нежные белые и голубые чашечки. Дженни прислонилась к дереву и
вздохнула, -- так хорошо стало у нее на сердце.
Она долго сидела, размышляя о том, о чем обычно размышляют молоденькие
девушки, как вдруг до нее донеслись нежные звуки. Замечтавшейся Дженни
показалось было, что это звенят голубые колокольчики, перекликаясь с белыми,
и возглас восторженного умления сорвался с ее губ. Тут звуки немного
приблились, и стало ясно, что совсем неподалеку кто-то играет на флейте.
Ах, как сладко пела флейта в руках неведомого музыканта! Ее трели были так
хороши, так невыразимо прекрасны, что на глаза Дженни навернулись слезы. Она
вскочила на ноги, готовая бежать навстречу дивной музыке, и вдруг увидела
самого музыканта.
По лощине брел молодой мужчина, задумчиво наигрывая на флейте. Никогда
еще Дженни не встречала такого красавца. У него была небольшая золотистая
бородка и длинные кудри. Зеленовато-карие глаза незнакомца смотрели мягко и
ласково. Одет музыкант был как фермер, но эта простая одежда сидела на нем
так ловко и ящно, что казалась придворным нарядом. Дженни, завороженная,
смотрела, как он идет ей навстречу, а сердце ее сжималось и трепетало от
неведомого доселе чувства.
Вдруг дивный напев оборвался. Музыкант заметил Дженни, опустил флейту и
посмотрел на нее долгим взглядом, от которого девушка зарделась. Потом он
вежливо поклонился ей и хотел было идти дальше, но Дженни, всплеснув руками,
преградила ему путь.
-- Постой! -- взмолилась она. -- Не уходи так быстро! Я не знаю твоего
имени, но если ты сейчас уйдешь, это разобьет мне сердце! Я и не знала, что
музыка бывает так прекрасна! Прошу тебя, сыграй еще что-нибудь для меня!
Музыкант улыбнулся, глядя ей прямо в глаза, и ответил:
-- Как могу я отказать прекраснейшему цветку Англии! Для тебя, Дженни
Уиллоу, я сыграю свою лучшую мелодию. Присядь со мной здесь, под деревом, и
слушай!
Дженни села, не отрывая от него глаз, он опустился на траву рядом с
ней, поднес флейту к губам и заиграл. О, что это была за музыка! Дженни
захотелось одновременно засмеяться и расплакаться, пуститься в пляс и
умереть. Сердце ее нывало от сладкой тоски, а нежный взгляд незнакомца
заставлял его биться все сильней и сильней. Она не знала, сколько времени
прошло, но когда музыка кончилась, ей казалось, что она прожила целую жнь.
А незнакомец все смотрел на Дженни, и во взгляде его она читала любовь.
Никогда еще никто не смотрел на нее так ласково, так нежно, и Дженни
почувствовала, что сейчас растворится в теплых лучах этих глаз. И когда
незнакомец бережно обнял ее, она сама потянулась губами к его губам, ибо
жаждала поцелуя. А поцелуй этот был прекрасен, как звездное небо, и длился
целую вечность. Когда же он кончился, они долго молчали, ведь слова порой
лишни. Но Дженни не давал покоя один вопрос, и она наконец решилась его
задать.
-- Скажи, как зовут тебя? -- спросила она тихо, боясь разрушить чары.
Незнакомец с готовностью ответил:
-- Мое имя -- Ганконер, а живу я здесь неподалеку.
-- Почему же я никогда не слышала о тебе? Я знаю всех наших соседей.
Ты, наверно, живешь здесь недавно?
-- Нет, -- улыбнулся он, -- я живу здесь очень давно. Но я живу один,
почти ни с кем не вожу знакомства -- потому ты и не знала обо мне до сих
А вот я не раз слыхал о красоте Дженни Уиллоу, но не верил, пока сам не
увидел.
Дженни смутилась и стала похожа на алую розу, а он нежно взял ее руки в
свои и сказал:
-- Посмотри, как прекрасно вокруг! Я всегда прихожу сюда, когда цветут
колокольчики. Не хочешь ли побродить со мной и полюбоваться на них?
Дженни радостно кивнула, и они побрели куда глаза глядят. О, как хорошо
им было вместе! Ганконер то наигрывал на флейте, то принимался рассказывать
Дженни волшебные истории о цветах, зверях и птицах. Они плели венки, они
смеялись и весело болтали о всяких пустяках, а когда уставали --
присаживались под деревом и отдыхали в объятиях друг друга. Дженни казалось,
что этот чудесный день никогда не кончится. Но вскоре -- она и не заметила
как -- на землю легли синие тени, а вечерний лес стал задумчив и тих.
-- Тебе пора домой, Дженни, -- сказал тогда Ганк -- Смотри, уже
темнеет.
-- Как! Уже! -- воскликнула огорченная Дженни. -- Да, ты прав, мне
нужно идти.
В молчании они добрели до опушки и остановились, чтобы попрощаться.
Дженни так не хотелось расставаться с любимым! Ее сердце щемило, словно
предчувствуя грядущие печали. И она спросила, заглянув ему прямо в глаза:
-- А завтра я увижу тебя?
-- Конечно! -- с ласковой улыбкой ответил Ганк -- Скажи только,
где?
-- Приходи завтра на то же место, где мы встретились впервые. О,
неужели это было сегодня! Мне кажется, что с тех пор прошло много лет, что я
знаю тебя всю жнь.
-- Мне тоже, -- эхом отозвался он.
-- Поцелуй меня на прощанье, -- робко попросила Дженни.
Он исполнил ее просьбу, а потом грустно сказал:
-- Прощай, Дженни!
-- Глупый, что же ты грустишь? -- нежно сказала Дженни, обвив его шею
руками. -- Не "прощай", а "до свидания"! Ведь мы увидимся завтра!
-- До свидания, Дженни, -- послушно повторил Ганк
-- До завтра, любимый!
И Дженни побежала через поле к родительскому дому. Ганконер долго
смотрел ей вслед, потом поднес флейту к губам, дал несколько грустных
трелей и исчез среди деревьев.
Как ни старалась Дженни скрыть свои чувства -- сияющие глаза, пылающие
щеки и радость, разливавшаяся вокруг нее подобно аромату цветка, тут же
выдали ее. Миссис Уиллоу не стала ее ни о чем расспрашивать, -- лишь окинула
долгим, внимательным взглядом. Но когда ужин подошел к концу и Дженни,
пожелав всем доброй ночи, убежала в свою комнату, миссис Уиллоу
многозначительно сказала мужу:
-- Старик, кажется, наша девочка в кого-то влюбилась!
-- Не может быть! -- Фрэнк был так ошарашен словами жены, что чуть не
выронил трубку о рта. Несколько минут он молча переваривал новость, а
потом спросил:
-- И в кого же это? По-моему, в округе не осталось парня, которого она
не отшила!
На это миссис Уиллоу только пожала плечами и ответила:
-- Всегда кто-нибудь найдется, рано или поздно!
Фрэнк еще немного помолчал, а потом рек:
-- Ну и слава Богу! Может, наконец кончатся эти ее выкрутасы! Девчонке
давно пора замуж!
-- Лишь бы человек был хороший, -- задумчиво протянула миссис Уиллоу.
-- Ладно, там увидим. Не будем пока ее расспрашивать, а то еще спугнем.
Дженни -- девочка порядочная, всякие вольности никому не позволит, тут я
спокойна. Она и сама нам вскоре все расскажет.
На том они и порешили.
На следующий день Дженни, едва взошло солнце, тихо выскользнула дому
и поспешила в лес. Всю ночь она провела не сомкнув глаз, в сладких мечтах о
любви. Девушке думалось, что ее возлюбленный тоже не может дождаться часа
встречи; он, верно, уже бродит там, в лощине, тоскуя по ней. И от этих
мыслей Дженни пускалась бегом, не разбирая дороги. Как на крыльях летела
она, и сердце ее замирало, предвкушая счастье, ждущее совсем рядом. Но когда
Дженни, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, прибежала на место, где накануне
встретила Ганконера, там не было ни одной живой души, кроме птиц, щебечущих
на деревьях.
-- О! -- прошептала Дженни. -- Конечно, я пришла слишком рано. Он будет
здесь с минуты на минуту.
Она была немного разочарована, но совсем не расстроилась, а вместо
этого вспомнила, что почти всю дорогу бежала бегом.
-- Господи, на кого я похожа! -- сказала она самой себе. -- Волосы-то
как растрепались! Что он подумает, если застанет меня в таком виде!
И Дженни присела, достала кармана зеркальце и начала торопливо
прихорашиваться. Наконец, зеркало сказало ей, что лучше выглядеть просто
невозможно. Она устроилась на корне поудобней и стала терпеливо ждать.
Так Дженни сидела полчаса, и час, и другой. От каждого лесного шороха
она вздрагивала и начинала радостно улыбаться, надеясь увидеть того, кого
так ждала, но то опять был не он, и радость сменялась разочарованием. Уже
утро стало днем, и яркий свет полуденного солнца проник сквозь листву, а
Ганконера все не было и не было. Дженни начала чувствовать досаду.
-- Что-то он не торопится! -- пробормотала она недовольно. И внезапно
ужасная мысль полыхнула в ее голове: "А вдруг он совсем не придет?! Но нет,
что это я! Конечно, он, может быть, не смог прийти сегодня -- кто знает, что
случилось? -- но тогда он обязательно придет завтра! К тому же до вечера еще
далеко -- подожду еще немного!"
И Дженни опять принялась ждать. Но теперь бедняжке не сиделось на месте
-- то и дело ей чудился звук шагов, и она вскакивала, как потревоженная
лань. Она перебирала в уме всевозможные причины, одна страшнее другой,
которые могли помешать Ганконеру прийти, и от этих вымышленных несчастий
страдала так, словно все они уже случились. На дне ее прекрасных глаз
затаились тревога и боль. Ей стало казаться, что она ждет вовсе не там, где
нужно -- вдруг он здесь, совсем рядом, вон за теми деревьями? Она
стремительно вскочила и помчалась туда, но его и там не было. Тогда Дженни
принялась метаться по лощине, и каждое дерево, каждый куст казались ей теми
самыми, а Ганконера не было нигде. В ее пылающей, страдающей головке все так
перемешалось, что она уже не могла сказать точно, где ей нужно ждать. Как
бледная тень бродила Дженни туда-сюда, не находя покоя, пока не заметила
вдруг, что лес потемнел. Солнце клонилось к закату. Целый день она прождала
напрасно, пора было возвращаться домой.
Встревоженные мистер и миссис Уиллоу в один голос ахнули, когда Дженни
вошла и скорее упала, чем села, на стул.
-- Что с тобой, доченька? -- принялась допытываться миссис Уиллоу. --
На тебе лица нет! Почему ты такая бледная и почему твое платье все в репьях
и сухих листьях? Где ты пропадала целый день?
-- Я гуляла в лесу, -- отвечала Дженни тихим, безжненным голосом.
-- В лесу? Что же ты там делала?
-- Ничего. Просто гуляла.
И Дженни закрыла руками лицо и горько зарыдала.
Растерянная миссис Уиллоу умоляюще взглянула на мужа:
-- Отец, с нашей девочкой что-то случилось! Поговори хоть ты с ней,
может, тебе она расскажет!
-- Дженни, детка, -- осторожно начал мистер Уиллоу. -- поговорим.
Тебя, случайно, никто не обидел? Не бойся, расскажи мне!
Но Дженни в ответ только качала головой и плакала еще горше.
Несчастные родители, не зная, что делать с ней, и видя, что от их
расспросов становится только хуже, решили отложить все до завтра. Постепенно
Дженни перестала плакать, но мертвенная бледность и потухший взгляд говорили
о том, что она молча страдает. Как ни уговаривали ее поесть, Дженни не
смогла проглотить ни кусочка. Тогда мать отвела ее в спальню, уложила, как
ребенка, велела выспаться получше и назавтра никуда не ходить. Дженни в
ответ промолчала.
Всю ночь Дженни то ненадолго забывалась беспокойным сном, то гадала,
придет ли Ганконер на следующий день. Она с нетерпением ждала рассвета и,
когда небо за окном только начало светлеть, неслышно встала, оделась и
поспешила прочь дому, пока никто не остановил ее. Еще быстрее, чем
накануне, помчалась она к лощине, мечтая лишь об одном: чтобы он был там и
ждал ее. О, она не раздумывая простила бы вчерашнее мучительное ожидание --
только бы увидеть его!
Но Ганконера не было. Напрасно Дженни бродила по лесу, напрасно звала
-- он снова не пришел. А Дженни, полубезумная, вся в слезах, все ждала, и
звала, и надеялась, не в силах поверить, что любовь может быть предана так
жестоко. Рыдая, вспоминала она его ласковый взгляд, его нежные слова,
поцелуй на прощанье -- разве мог он обмануть? Нет, это нежданная беда
задержала его, не дала прийти! Он придет, рано или поздно -- придет! И она
снова принималась метаться и звать.
Давно перевалило за полдень, когда Дженни услышала вдалеке ответ на
свой зов. Она бросилась было бежать в ту сторону, но ноги вдруг подкосились,
и бедняжка упала наземь, в отчаяньи проклиная свою слабость. Тогда Дженни
о всех сил закричала:
-- Я здесь! Здесь! Я жду тебя!
Кто-то отозвался, уже ближе, и вскоре послышались шаги. Измученное
личико Дженни озарилось; собрав последние силы она встала и пошла навстречу
любимому -- и вдруг увидела своего отца. Это он шел сквозь заросли, спеша на
ее зов. Дженни вскрикнула, перед глазами у нее все поплыло, и она лишилась
чувств.
Когда она очнулась, то увидела перед собой расстроенное лицо отца.
-- Дженни, деточка, -- заговорил Фрэнк срывающимся от волнения голосом,
-- наконец-то я тебя нашел! Как же ты могла так исчезнуть! Мы с матерью
места себе не находили, и вот я пошел искать тебя в лесу. Слава Богу, ты
нашлась, ты жива! Но скажи, родная моя, почему ты убежала, ведь ты больна! И
что ты делаешь в этом проклятом месте?
Дженни в ответ молчала, замкнувшись в своем горе. Тогда Фрэнк снова
заговорил:
-- Дженни, я вижу, случилась беда. Прошу тебя, расскажи мне все как
есть! Ведь я люблю тебя больше жни, ты -- мое единственное дитя! Если бы
ты знала, как я мучаюсь, глядя на твои страдания! Расскажи мне, что тебя
терзает, и мы вместе что-нибудь придумаем!
И Дженни, не устояв перед мольбами отца, тихо сказала:
-- Я встретила в лесу одного человека и полюбила его. Мы договорились
встретиться снова, но я жду, а он все не приходит...
-- Где встретила? Здесь?
Дженни кивнула.
-- Странное место для встречи, -- пробормотал Фрэнк. -- Это не к добру.
А что за человек? Как его имя? Скажи мне, девочка, не бойся!
-- Он музыкант и чудесно играет на флейте. А зовут его Ганк Я не
спросила, где он живет, потому что...
Тут Дженни испуганно смолкла -- так побледнел вдруг ее отец, такое
отчаянье отразилось на его добром лице. Он долго молчал, а затем медленно
проговорил:
-- Такой беды я не ждал! Я-то думал, это деревенский проказник!
-- В чем дело? Ты что-то знаешь о нем! Расскажи! -- взмолилась Дженни,
вцепившись в его руку. -- Я люблю его, я на все готова, только бы увидеть
его снова!
Фрэнк поглядел на нее так, точно у него разрывалось сердце, потом обнял
и сказал:
-- Мужайся, девочка! Выслушай меня до конца и не перебивай. Больше ты
его никогда не увидишь. Ты должна вырвать эту любовь с корнем, иначе
погибнешь! Ганконер -- не человек. Он фейри, и его другое имя -- Ласковый
Любовник. Я вижу, ты вздрогнула -- да, это с ним тебе напророчила встречу
миссис Джилфри, проклятая ведьма! Но с ней мы еще разберемся, послушай лучше
о Ганконере. Когда цветут колокольчики, он в образе златокудрого юноши
бродит по лощине с флейтой в руках. Музыкант он действительно чудесный,
только среди фейри есть такие, но горе той девушке, которая услышит его
флейту! В этой музыке -- необоримые любовные чары, и все, кто слышат ее,
влюбляются в Ганконера. Он же так хорош собой, так нежен и учтив, что,
право, не полюбить его -- выше девичьих сил! Но, очаровав девушку и проведя
с ней день, Ласковый Любовник навсегда исчезает. А несчастная девушка,
подобно тебе, целыми днями бродит по лесу, плачет, зовет и ждет, пока горе и
тоска не сведут ее в могилу. Он не придет, Дженни, он никогда не приходит!
Молю тебя -- забудь его, иначе ты зачахнешь от тоски и умрешь!
-- Нет! -- воскликнула Дженни, ломая руки. -- Я не верю тебе, этого не
может быть! Даже если он -- фейри и все, что ты рассказал мне -- правда, я
все равно люблю его! И я не хочу, не могу забыть его! Я знаю, когда-нибудь я
снова увижу его, -- я буду ждать и надеяться! Ганконер любит меня, и однажды
он придет! Он не может быть так жесток и бессердечен, как ты говоришь!
-- Дело не в том, что он жесток, -- возразил ей отец. -- Кто знает, что
творится в голове у фейри? Может быть, Ганконер на следующий день уже
забывает о вчерашней возлюбленной. А может, ему нравится очаровывать
девушек, а все, что у людей бывает потом, для него не интересно. Но он
никогда не приходит. Я слышал рассказы стариков, ведь ты -- не первая, кто с
ним встретился.
Я своими глазами видел, когда еще был мальчишкой, как от любви к
Ганконеру зачахла Молли Рединг. Она, как ты, встретила его летом, и зима еще
не наступила, когда ее отвезли на погост. А какая была девушка -- красавица,
веселая, смешливая! И что ты думаешь? За несколько месяцев истаяла и умерла!
Дженни, доченька, прошу тебя, не упрямься, -- не жди его, забудь!
Но как ни уговаривал Фрэнк Уиллоу свою дочь, как ни умолял, -- все было
напрасно. Дженни продолжала твердить, что любит Ганконера и будет ждать его.
Фрэнк попробовал пригрозить, что запрет ее -- она не отступилась. О, как она
рыдала, как заклинала не мешать ей ждать любимого! Наконец, расстроенный,
сам едва не плачущий, Фрэнк сказал:
-- Ладно, дочка, не будем сейчас спорить. Пойдем лучше домой, там твоя
мать сходит с ума от волнения. Ведь она так и не знает, где ты и что с
тобой!
День уже клонился к вечеру, но Дженни не соглашалась уйти леса, пока
не зайдет солнце.
-- Подумай, отец, вдруг он придет, а меня здесь не будет! -- говорила
она жалобно. -- Тогда он, конечно, решит, что я его забыла!
В горестном молчании отец и дочь дождались заката и пошли домой. Дженни
так ослабела, что еле шла, и Фрэнку приходилось поддерживать ее.
Нет слов, чтобы описать радость миссис Уиллоу при виде дочери, и ее
горе, когда муж рассказал о Ганконере. Миссис Уиллоу тоже слыхала о нем и
сразу поняла, что случилось. Она заплакала и принялась укорять себя за то,
что не предупредила дочь об опасности.
-- О, Дженни, почему я не рассказала тебе о проклятом фейри! Почему не
запретила ходить в лощину! -- повторяла безутешная мать. -- Я-то думала, что
Ганконера нет больше в наших краях, ведь лет сорок о нем никто не слышал! И,
подумать только, ради моей девочки эта дрянь вылезла норы! А эта ведьма,
миссис Джилфри! То ли знала все наперед, то ли сама и приманила Ганконера!
Ох, с каким удовольствием я выцарапаю ей глаза!
И миссис Уиллоу хотела было бежать к Джилфри и перейти от слов к делу,
но Фрэнк остановил ее:
-- Жена, с ведьмой Джилфри мы еще успеем потолковать! Посмотри лучше,
как мучилась Дженни! Ее надо уложить, накормить и позвать врача и
священника. Не знаю, кто них ей верней поможет, да и поможет ли хоть
кто-нибудь... Пойду приведу обоих, а ты пока займись остальным.
Разумные слова мужа охладили боевой пыл миссис Уиллоу, и она, позабыв о
мести, принялась хлопотать вокруг Дженни. Бедняжка так устала и
исстрадалась, что с трудом понимала, что происходит вокруг, только все
повторяла:
-- Мама, мама, прошу тебя, позволь мне завтра пойти в лес!
-- Пойдешь, мой ангел, пойдешь, -- отвечала, глотая слезы, миссис
Уиллоу. -- Только сначала ты должна выздороветь. Вот, покушай, а то совсем
ослабела!
После обещания матери отпустить ее в лес Дженни немного успокоилась,
покорно и безжненно, словно кукла, позволила раздеть, уложить и накормить
себя. Было видно, что она не может думать ни о чем, кроме завтрашней встречи
с Ганконером. Ее лицо то омрачала тоска, то озаряла надежда.
Не прошло и получаса, как Фрэнк Уиллоу вернулся, ведя за собой целителя
души и целителя тела. Доктор Кроу, сухонький желчный старик, с головы до ног
одетый в черное, не скрывал, что басням о Ганконере не верит. Он, тем не
менее, был отменно вежлив и обещал сделать все, что только в его силах, дабы
вернуть Дженни здоровье. Напротив, преподобный Фокс в Ганконера верил, но не
скрывал, что не знает, как поступить. Это был толстенький, кругленький
человечек, любивший покушать и поговорить и ненавидевший все сложное и
непонятное.
Первым за Дженни принялся доктор Кроу. Он тщательно осмотрел ее,
сосчитал пульс, постучал молоточком по коленям, совершил еще с полдюжины
загадочных манипуляций, хмыкнул и заявил:
-- Любезный мистер Уиллоу, ваша дочь здорова. Разве что пульс у нее
немного ускорен, но это можно отнести за счет волнения. Ее нервы в некотором
возбуждении, в связи с чем я рекомендую принимать бром. В остальном эта
девица так же здорова, как и любая другая особа ее возраста.
-- Но, доктор, -- проговорил растерянный Фрэнк, -- посмотрите, как она
страдает! Может, есть еще какое средство?
В ответ доктор Кроу саркастически усмехнулся:
-- Дорогой мистер Уиллоу, к сожалению, наука не знает средства от
любви. Что поделать, медицина не всесильна! Попробуйте лучше бром, он
чудесно успокаивает нервы. С вас за осмотр три шиллинга.
И, получив свою мзду, доктор пожелал всем спокойной ночи и удалился.
Все взгляды устремились на преподобного Фокса. Священник переминался с
ноги на ногу, на лице его были написаны беспокойство и растерянность. Он
чувствовал, что от него ждут каких-то слов, но никак не мог смекнуть, что же
следует сказать. Наконец, преподобный Фокс решился.
-- Дженни, дочь моя, -- заговорил он елейно. -- Не хочешь ли покаяться
в греховной любви к отродью нечистого?
Ах, как вскинулась Дженни на эти слова!
-- Преподобный отец! -- воскликнула она. -- Да как вы смеете называть
мою любовь греховной! Нет никого лучше и прекраснее того, кого вы обозвали
"отродьем нечистого"! А если вы думаете, что несколько поцелуев -- это
смертный грех, то нет ни одной девушки в Англии, не заслуживающей
преисподней!
-- Вот видите! -- скорбно развел руками преподобный Фокс, глядя на
родителей Дженни. -- Она не хочет покаяться, а раз так -- Церковь бессильна!
-- Как это бессильна?! -- возмутился Фрэнк. -- Ну сделайте же
что-нибудь: побрызгайте святой водой, почитайте молитвы! Неужели ничем
нельзя помочь?
-- Все это прекрасно помогло бы, чтобы отвадить фейри. А здесь, я так
понимаю, нужно его, наоборот, привадить, -- не без яда ответил преподобный
Фокс. -- Нет, дорогие мои, пока эта заблудшая душа не раскается в своей
любви и не обратится к Церкви за утешением, я ничем не могу ей помочь!
-- Дженни, девочка, покайся! -- стала умолять ее мать, но Дженни, не
говоря ни слова, гневно сверкнула глазами и отвернулась.
-- Как она может покаяться, она же под властью колдовства! -- не
унимался Фрэнк. -- Снимите с нее чары фейри, и, я уверен, через пять минут
она раскается во всем!
-- Ну хорошо, я попробую, -- вздохнул преподобный Фокс и раскрыл
Библию.
Целый час он читал над Дженни молитвы, гонял нее всех вестных
бесов, кропил святой водой и окуривал ладаном. Все было напрасно. Наконец,
преподобный Фокс, отирая пот со лба, захлопнул Библию и сказал:
-- Не знаю, что сильнее -- чары фейри или упрямство вашей дочери! Нет,
здесь Церковь бессильна!
И священник, вслед за доктором, отправился восвояси, а несчастные
родители остались наедине со своим горем, лишенные всякой помощи и
поддержки.
Вскоре соседи узнали о беде, приключившейся с Дженни Уиллоу. Узнали они
и о том, что причиной той беды было проклятие старухи Джилфри. Скорбь и гнев
охватили тогда всех в Литтлбридже, и народ собрался перед домом Джилфри,
крича проклятия ведьме и угрожая ей расправой. Но никто не отвечал им, а
когда они ворвались в дом, то увидели, что птички улетели. Предупредил ли
кто ведьму, что злое дело вышло наружу, или она сама с помощью своего
черного искусства прознала о том, -- но ни миссис Джилфри, ни ее сына никто
больше не видел. Так еще одна подлость осталась не отмщенной.
А Дженни день ото дня становилось все хуже. Никто, взглянув на нее, не
поверил бы, что еще недавно она была прекраснее всех в Англии. Дженни таяла,
как свечка в печи. Она исхудала, платье висело на ней как на вешалке, в
движеньях не осталась и следа прежней грации. Лицо ее так побледнело и
осунулось, что казалось восковым. Глаза запали от горьких слез, волосы
тронула седина. Люди жалели Дженни, но побаивались -- ведь она зналась с
фейри -- и считали помешанной. Никто не заговаривал с ней, а дети, едва
завидев, пускались наутек.
Но любовь, причинявшая Дженни столько страданий, давала ей и силы
терпеть. Вопреки всему она надеялась, что Ганконер не разлюбил ее, что она
увидит его вновь. День за днем, не слушая уговоров и упреков, ходила Дженни
в лес и ждала любимого. Лето кончилось, наступила промозглая и ветреная
осень. Не знающий сострадания ветер и колючий дождь добавили немало глубоких
морщин на лице Дженни. Потом пришла суровая зима. Жестокий мороз выпил
последние соки ее мученного тела, а ее кожа, некогда такая мягкая и
нежная, стала похожа на старый пергамент. Наконец, наступила весна и вселила
радость во все сердца. Только Дженни не радовалась журчанию ручьев и щебету
птиц -- она умирала. Холод и сырость сделали свое дело: Дженни стала
кашлять, на ее щеках проступили алые пятна, метка чахотки. В начале лета
Дженни слегла, и думали уже, что больше она не встанет. Но ее несгибаемое
упорство заставило болезнь на время отступить, и к июлю Дженни стало немного
лучше.
Едва у Дженни нашлись силы, чтобы подняться с постели, как она по
проторенной за год тропинке побрела к лесу. Качаясь на непослушных ногах, то
и дело присаживаясь, чтобы передохнуть, она добрела до лощины и
остановилась, еле сдерживая рыдания. Все было совсем как в тот раз. Теплое
солнце пробивалось сквозь листву, мягкий мох манил усталых путников, и
колокольчики, цветущие колокольчики повсюду... О, какая боль сжала сердце
Дженни! Право, куда легче было сидеть здесь в дождь и стужу, чем снова
увидеть эту благодать! И Дженни хотела было упасть в траву и дать волю
слезам, как вдруг услышала вдалеке нежные звуки флейты.
Веря и не веря, Дженни, замерев, слушала чудесное пение. Вскоре
послышались легкие шаги, заросли колокольчиков заколыхались и расступились,
и перед Дженни предстал Ганк Он шел, наигрывая на флейте, все такой же
прекрасный, сияющий молодостью и красотой. Дженни ахнула, голова у нее
закружилась, и она как во сне шагнула ему навстречу.
Увидев ее, Ганконер резко оборвал мелодию и опустил флейту. На лице его
появилось удивление, потом разочарование, потом отвращение. Но Дженни,
ослепленная радостью, не видела этого.
-- Здравствуй! -- тихо проговорила она, протягивая к возлюбленному
руки. -- Я все же дождалась! О, как долго я ждала тебя!
Она хотела заключить его в объятья, но Ганконер отпрянул в сторону и
грубо спросил:
-- Чего тебе от меня надо, старуха?
-- Старуха? -- переспросила пораженная Дженни. -- Это я, Дженни Уиллоу!
Ты разве не помнишь меня?
-- Я помню Дженни Уиллоу, прекраснейший цветок Англии, мою былую
возлюбленную, -- мечтательно ответил Ганк -- Я так давно расстался с
ней -- и не сосчитать, сколько дней прошло! Она была лучше всех, дивная
роза... Но ты, мерзкая старуха, на нее ничуть не похожа!
-- Но это же я, твоя Дженни! -- повторяла она, горько плача. -- С тех
пор как мы виделись, прошел целый год, и весь этот год я тосковала и ждала.
Все говорили мне, что напрасно я жду, -- но я знала, что наступит день,
когда я вновь тебя увижу! И вот этот день пришел! Быть может, я и впрямь
подурнела от страданий, но ведь все это -- -за любви к тебе! Узнай же
меня, обними и утешь!
-- Что же это за любовь, от которой страдают и юные девушки
превращаются в старух! -- возмущенно сказал Ганк -- Нет, я знаю другую
любовь, от которой становится радостно и все вокруг расцветает. Только такую
любовь я понимаю, а все остальное -- ерунда, придуманная людьми! Ступай
прочь, старуха! Даже если ты на самом деле Дженни Уиллоу -- тем хуже для
тебя! Я хочу помнить юную Дженни, прекрасную Дженни, а не тощую ворону!
Сказав так, он оттолкнул цеплявшуюся за него Дженни и зашагал прочь. Но
позади него вдруг раздался странный звук. Обернувшись, Ганконер увидел, что
Дженни, все так же протягивая к нему руки, медленно падает наземь. Ее
исстрадавшееся сердце не выдержало последнего удара. Она тихо, жалобно
застонала и затихла навек. Пожав плечами, Ганконер отвернулся и пошел
дальше, как ни в чем не бывало наигрывая на флейте.
На следующий день Фрэнк Уиллоу нашел тело дочери в лесу. Все знали, что
этим кончится, днем раньше, днем позже. Но никто так и не узнал, что Дженни,
на горе себе, все-таки дождалась Ганконера.
Умолкнув, я заметил, как по щеке Всевышнего скатилась слезинка.
Прнаюсь, мне это немало польстило, ибо показывало, что мой дар рассказчика
не пропал втуне.
-- Бедная девочка! -- проговорил Господь с состраданием. -- Ты был
прав, смертные еще не забыли, что такое любовь! Но знаешь, королева эльфов
Мне нравится больше -- она сама брала свою судьбу, а твоя Дженни все-таки
была околдована!
Я склонил голову в согласии.
-- Но этот негодяй Ганконер! -- гневно воскликнул Отец Небесный. --
Каков мерзавец! И что, неужели на Моей Земле действительно водятся такие?
-- Так гласят легенды. Не знаю, много ли в них правды...
-- В легендах всегда есть правда, -- убежденно сказал Господь. --
Просто смертные слишком мало задумываются об этом и не знают, как ее
распознать. А Ганконером и ему подобными
Я займусь! Они поплатятся за свою чудовищную, отвратительную
жестокость!
-- Тогда позволь рассказать Тебе о существе еще более ужасном и
зловредном, чтобы Ты, когда будешь карать, не забыл и про него.
-- Как?! Неужто можно быть еще хуже Ганконера?
-- Да, Господи. Вот послушай...
История о гибели юного Конрада
Ничего нет удивительней тяги людей к неведомому. Чужедальнее и давно
минувшее манит куда сильнее ближнего и знакомого. И не всегда этого
выходит благо.
Конрад был отпрыском одной знатнейших семей Кента. С самого детства
был он одержим мечтой повидать землю скоттов, лежащую на севере. Каждого
встречного рыцаря, монаха, бродячего певца расспрашивал он о той земле.
Перед его мысленным взором вставали суровые горы, бурные водопады, тихие
печальные озера и унылые пустоши Скоттии. Про скоттов говорили, что народ
они угрюмый и негостеприимный, чуждающийся пришельцев с юга, но это не
охлаждало желания Конрада, ибо он мало верил тем рассказам.
Едва Конраду исполнилось семнадцать лет, он испросил у отца дозволения
повидать Получив благословение, а также доброго коня и доспехи, Конрад
ранним майским утром покинул родительский дом в сопровождении двух
оруженосцев -- старого Томаса, ходившего в походы еще с отцом Конрада, и
юного Уильяма, своего ровесника. Едва выехав за пределы отцовских владений,
Конрад, как и следовало ожидать, повернул на с
Долго ехал он по цветущим английским землям, встречая всюду самый
лучший прием, ибо лицом был прекрасен, нравом скромен, а в кошельке его
радостно звенело немало золота. Конь под Конрадом был мышиной масти, статный
и горячий, покрытый голубой шелковой попоной с золотым шитьем. Сам всадник
был также облачен во все голубое с золотом, а у пояса его висел добрый меч,
вовсе не игрушечный, -- несмотря на юные года, Конрад был уже мужественным и
закаленным воином. Следом за ним оруженосцы везли копье и бело-синий щит с
золотым грифоном.
Так они ехали, покуда не добрались до сумрачной Нортумбрии, где впервые
почувствовали дыхание севера. Места вокруг становились все печальнее, города
и селения -- малочисленней и беднее, люди -- суровее. Чувствовалось, что
край этот часто тревожат войны. Оруженосцы Конрада стали редка со вздохами
вспоминать оставленные позади веселые земли, но юноша упорно ехал все дальше
и дальше на с
Наконец, маленький отряд приблился к границе Скоттии и пересек ее.
Поначалу край вокруг мало чем отличался от Нортумбрии, разве что был еще
беднее и малолюднее, да народ говорил на чужом языке. Но по-английски многие
ъяснялись свободно, а Конрада принимали радушно. Стоило же Конраду
заговорить о своей давней любви к Скоттии и желании увидеть своими глазами
всю красоту здешних земель, как хозяева расцветали, наперебой рассказывали о
самых красивых местах и провожали юношу улыбкой и благословением, не взяв за
постой ни гроша. Многие просили Конрада погостить у них подольше, но он
вежливо отказывался и ехал все дальше и дальше на север, ибо стремился к
горам, считая их подлинным сердцем этой страны.
Чем дальше на север продвигался Конрад, тем чаще слышал рассказы о
всяких чудесных и жутких тварях, живущих по соседству. Леса и горы, холмы и
озера -- все здесь было густо заселено разным волшебным народом, уже давно
редко попадавшимся в Англии. Были среди этих существ и добрые, но все больше
-- коварные и злобные, ненавидящие род людской. Конрад не знал, стоит ли
верить подобным рассказам, привыкнув дома считать их суевериями простого
народа, но здесь в них верили, казалось, совершенно все, и даже монахи.
Решив, что рано или поздно прояснится, сколько в этих рассказах правды,
Конрад слушал их вежливо, но сам ни о чем не расспрашивал.
Июльским вечером, незадолго до заката, Конрад увидел далеко впереди, в
лиловой дымке, горы. С каждым днем они становились все ближе и ближе,
суровые очертания все больше заслоняли горонт, пока не наступил день,
когда Конрад и его спутники очутились прямо у их подножия. Со стесненным
сердцем смотрел Конрад на каменные твердыни, -- стесненным от радости, что
наконец добрался до желанной страны, но и не только. Ибо в эту минуту в его
душе родилось какое-то жуткое предчувствие. Но Конрад был молод, крепок
духом, и, отогнав непрошеные мрачные мысли, твердой рукой направил коня на
узкую горную тропу.
Здесь, в горах, стало сложнее найти гостеприимный очаг. Народ тут жил
по большей части совсем нищий, и путешественникам часто приходилось
довольствоваться овсяной лепешкой на ужин и охапкой соломы вместо постели.
Горцы были суровы и немногословны, словно мрачная природа того края наложила
на них свой отпечаток, но обычаи гостеприимства чтили свято, и вовсе не
недостаток радушия был причиной такой скудости, а только бедность. Томас и
Уильям все чаще принимались ворчать, мол, не пора ли поворачивать к дому, но
Конраду нравились и горы, и люди, здесь живущие, -- он и слышать не хотел о
возвращении. Так, мало-помалу, они продвигались все дальше на север, пока
однажды вечером не остановились на ночлег у бедного пастуха.
Из всех нищих хижин, что они повидали, эта была самой нищей, а хозяин
ее был настолько угрюм и молчалив, что за весь вечер не пронес и десятка
слов. На Конрада он смотрел редко, а когда все же поднимал на него взгляд, в
глазах его было беспокойство, словно он хотел что-то сказать, но не решался.
Наконец, утром, перед самым отъездом, когда Конрад уже вскочил на коня,
пастух подошел к нему и сказал, глядя прямо в глаза:
-- Рыцарь, опасайся Бааван Ши!
-- Что это за Бааван Ши, и почему я должен опасаться? -- спросил
удивленный юноша.
-- Это самая жуткая и кровожадная тварь на свете! -- ответил пастух.
Конрад понял, что пастух говорит об очередном сверхъестественном
чудовище, а он уже немало наслушался всяких россказней о них и не хотел
слушать новые. Поэтому он вежливо поблагодарил за предупреждение и
попрощался. Отъехав немного, Конрад обернулся и увидел, что пастух с
тревогой смотрит ему вслед. Ворон сел на можжевеловый куст возле хижины и
хрипло, насмешливо закаркал.
И снова тень предчувствия омрачила сердце Конрада. Но он, подумав, что
это -- последствия дурно проведенной в душной хижине ночи, не обратил на
тоскливые мысли внимания и поспешил догнать своих оруженосцев.
От хижины пастуха дорога полого шла вн, пока не спустилась в узкую
долину, зажатую между двух выщербленных временем скал. Солнечные лучи почти
не достигали ее, она была сумрачна и прохладна. По дну долины бежал быстрый
горный поток, шумевший и бурливший на перекатах. Кое-где росли чахлые от
недостатка света деревья. Дорога, идущая вдоль реки, была каменистой, но
довольно ровной.
Конрад ехал молча, опустив голову и прислушиваясь к цоканью копыт
своего коня по камням. В голове его теснились жуткие образы Бааван Ши,
порожденные разыгравшимся воображением. То чудовище представлялось ему
огромным червем, то -- кошмарным трехглавым псом, то -- великаном с рогатой
головой. Конрад начинал уже жалеть, что не расспросил пастуха об этом чудище
поподробнее -- ведь явь, скорей всего, оказалась бы куда безобиднее
вымыслов, мучающих его.
Внезапно Конрад остановил коня, знаком приказал остановиться
оруженосцам и насторожился -- что-то было не так. Юноша прислушался, и ему
показалось, что вокруг слишком тихо. Сейчас, когда смолкли шаги коней,
тишину в долине не нарушал ни один звук, кроме шума бурлящей воды. Конрад
огляделся по сторонам, посмотрел на небо: ни птицы, ни другой живой твари не
было видно вокруг. Даже ветра не было в долине. Тишина и безжненность
вызывали содрогание.
Оруженосцы, казалось, ничего не замечали, и Конрад тронул коня, чтобы
долгой остановкой не вызвать вопросов, на которые он не смог бы ответить.
В этот миг тишину нарушил звук хлопающих крыльев -- то летел огромный
черный ворон. Конраду на миг показалось -- тот самый, которого он видел у
хижины пастуха, но потом он подумал, что такого просто не может быть. Ворон
летел нко, кося в сторону людей черным глазом-бусиной, а пролетая над
Конрадом, хрипло и торжествующе каркнул. Пролетев еще немного, ворон сел на
дорогу невдалеке от Конрада и вдруг исчез, -- а на его месте появилась
девушка в зеленом платье.
Конрад застыл, не веря своим глазам; Уильям за его спиной охнул, а
Томас вполголоса выругался от неожиданности. Тем временем девушка грациозно
подошла к Конраду и с легким поклоном проговорила, не обратив внимания на
то, что Конрад и его спутники поспешно осенили себя крестным знамением:
-- Приветствую тебя, доблестный рыцарь!
Не в силах сразу ответить девушке, Конрад пораженно рассматривал ее.
Она была высока и стройна; ярко-зеленое, очень длинное, богато расшитое
золотыми цветами платье пышными складками охватывало ее тонкий стан. Голова
девушки была непокрыта, и ее чудесные волосы, рядом с которыми и золото
показалось бы тусклым, свободно ниспадали почти до самой земли. Лицо у нее
было белее слоновой кости, а огромные глаза -- зеленее умрудов. Нежные
алые губки приветливо улыбались, и была она так очаровательна и мила, когда
смотрела на Конрада, ожидая ответа, что юноша невольно залюбовался ею. Дар
речи, наконец, вернулся к нему, и Конрад ответил так вежливо, как только
мог:
-- Привет и тебе, прекрасная дева, так напугавшая нас своим неожиданным
появлением! Скажи, разве не ты только что была тем черным вороном?
Нимало не смутившись, девушка рассмеялась и ответила:
-- А, так вот почему ты и твои спутники осенили себя крестом!
Я вижу, вы нездешние -- скотты так привыкли к разному волшебству, что
таким пустяком их не удивишь! Да, ты прав, я умею оборачиваться в разных
птиц... Но, -- добавила она, укорненно глядя на Томаса, снова
перекрестившегося, -- это вовсе не значит, что меня нужно бояться!
Конрад счел нужным вступиться за Томаса:
-- Не сердись на него, девица, к твоим речам и вправду нужно
привыкнуть. Ты права, мы не здешние. Я -- Конрад Кента, а это мои верные
слуги. Могу ли я спросить о твоем имени?
-- Мое имя -- Морлана, -- ответила девушка, -- и я -- родная племянница
феи Морганы, если ты слыхал о такой.
-- Моргана? -- пораженно воскликнул Конрад. -- Та самая Моргана, жившая
во времена Короля Артура?
-- Она самая, -- скромно подтвердила девушка. -- Но я хотела бы
объяснить, почему я появилась пред тобой так неожиданно. О рыцарь, я прошу
твоей помощи и защиты!
С этими словами Морлана неожиданно упала перед Конрадом на колени.
Юноша поспешно соскочил с коня и помог ей подняться, взволнованно говоря:
-- О дева, не тебе падать предо мной на колени! Хоть ты и ошибаешься,
называя меня рыцарем -- я еще слишком молод и не заслужил золотых шпор -- я
обещаю помочь тебе, если только это
в моих силах!
Морлана одарила его нежным взглядом огромных, полных слез глаз, и
Конрад почувствовал, что краснеет. Потом она заговорила, и ее чарующий голос
проник в самые тайные глубины души юноши:
-- Конрад Кента, хоть ты и молод, но вижу я на твоем челе знаки
грядущих великих деяний! И кто знает, быть может, сегодня ты совершишь
первое них!
Эти слова разожгли в душе Конрада тайную страсть. Как и все юноши, он
мечтал о подвигах и славе, и, услыхав о знаках великой судьбы на своем лице,
возгордился, словно уже заслужил ее. Он удивлялся, как это никто до сих пор
не разглядел его величия, которое эта прекрасная и мудрая дева увидела
сразу. Пылко и нетерпеливо он попросил Морлану рассказать, что за помощь ей
требуется, чувствуя, что сегодня он мог бы убивать драконов дюжинами.
Печально вздохнув, Морлана сказала:
-- Рассказ мой будет короток. Мой дворец неподалеку отсюда. В нем
немало богатств: драгоценные каменья, ткани, волшебные вещи, доставшиеся мне
по наследству. Но самое ценное, что есть во дворце -- книга заклинаний. Ее
подарила мне Моргана, моя тетка, и с помощью этой чудесной книги я приобрела
власть над всем сущим. Вчера я с утра покинула дворец, оставив книгу крепко
запертой в ларце, а вернувшись вечером, увидела, что дом мой разграблен.
Жуткое чудовище, живущее в этих горах, ворвалось во дворец и, перебив немало
моих верных слуг, унесло в свое логово множество сокровищ. Но самое ужасное
-- пропала моя книга! Если б чудовище не украло и ее, я могла бы сама, с
помощью могущественных заклятий, отомстить и вернуть все свои драгоценности.
Но теперь -- о, горе! -- книга пропала, и я бессильна вернуть и ее, и все
остальное! Поэтому я так обрадовалась, когда узнала, что доблестный рыцарь
странствует в наших краях. Я поспешила ему навстречу, обернувшись вороном,
чтобы сократить свой путь. И теперь, Конрад Кента, я умоляю тебя: покарай
чудовище и верни мне книгу! Ты заслужишь мою вечную благодарность, богатые
дары, а главное -- славу храброго воина, которая разнесется по всему миру!
Сверкнув очами, Конрад воскликнул:
-- Клянусь тебе, Морлана, гнусный вор будет наказан! И не ради богатых
даров и славы буду я биться с чудовищем, но потому, что защищать обиженных
-- святая обязанность каждого рыцаря. Но скажи мне, Морлана, -- добавил он,
словно его осенила догадка, -- как зовется это чудовище? Быть может, имя ему
-- Бааван Ши?
Девушка бросила на Конрада быстрый взгляд и странно рассмеялась:
-- Да, его и впрямь зовут так. Откуда ты знаешь?
-- Я уже слыхал о нем. Мне говорили, что это самая кровожадная тварь на
земле. Так ли это, Морлана? Поведай мне, как выглядит Бааван Ши?
Лицо Морланы стало недобрым, она молчала, и Конрад решил, что ей так
ненавистно это чудище, что она не хочет даже говорить о нем. Но потом она
все же сказала:
-- Еще сегодня ты увидишь его своими глазами и сам решишь, есть ли
твари кровожаднее. Уж не боишься ли ты, Конрад Кента?
-- Я? -- оскорбленно вскинулся юноша. -- Чего мне бояться? Кем бы ни
был Бааван Ши, клянусь, ему не уйти от меня! Мы немедленно пойдем к его
логову!
Морлана оглянулась на оруженосцев, которые с открытыми ртами слушали их
разговор, и сделала Конраду знак подойти поближе. Он повиновался, и она
зашептала тихо-тихо:
-- Послушай моего совета, Конрад Кента: прикажи своим оруженосцам
дожидаться нас здесь. Если они пойдут с тобой, тебе придется разделить с
ними славу.
-- Почему? -- спросил Конрад. -- Рыцарю негоже странствовать без
оруженосцев. Я прикажу им не вступать в сражение с чудовищем, и они не
посмеют ослушаться. Они всего лишь слуги.
-- О, Конрад, -- покачала головой Морлана, -- ты еще молод и не знаешь,
какие злые у людей языки. Найдутся злопыхатели, которые скажут, что без двух
оруженосцев такой неопытный мальчишка никогда не справился бы с чудовищем. И
хотя на твоих слугах не будет вины, они невольно омрачат блеск твоей славы.
Сделай, как я советую, и никто не посмеет очернить тебя.
Конрад помрачнел при мысли, что кто-то сможет опорочить его подвиг, и
сказал:
-- Ты права, девица! Я сделаю как ты говоришь.
И он повернулся к оруженосцам:
-- Вы слышали рассказ этой благородной девы? Я отправляюсь вместе с ней
к логову Бааван Ши, а вам приказываю дожидаться меня здесь. Если я не
вернусь до заката -- переночуйте у того пастуха, что приютил нас сегодня, а
утром я приду прямо к его хижине.
Томас, донельзя удивленный таким приказом, осмелился возразить:
-- Господин, мы не можем так поступить. А вдруг тебе понадобится наша
помощь? Твой отец для того и послал нас с тобой, чтобы мы оберегали твою
жнь и не отставали от тебя ни на шаг. Позволь нам и на этот раз
последовать за тобою, тем более что дело, за которое ты взялся, опасно.
-- Я не ребенок, -- гневно воскликнул Конрад, -- и не нуждаюсь в
няньках! Делайте так, как я сказал!
-- Господин, -- попросил Томас, -- позволь сказать тебе пару слов
наедине.
Конрад нехотя приблился к нему, и верный оруженосец зашептал ему на
ухо, поминутно оглядываясь на Морлану:
-- Господин мой, прошу тебя, не верь этой женщине. Она колдунья, и у
нее недобрые глаза. Кто знает, правда ли все то, что она рассказала? Лучше
бы тебе совсем не ходить с ней, а уж тем более негоже идти одному. Ведь это
она подговорила тебя, чтобы ты оставил нас здесь? Интересно, для чего ей это
понадобилось? Подумай -- а не собирается ли она заманить тебя в ловушку?
-- Замолчи, негодяй! -- прервал его разъяренный Конрад. -- Как ты
смеешь клеветать на даму столь благородную и прекрасную! Посмотри на нее --
разве весь ее чудесный облик не подтверждает ее слова?
-- Да... Облик... -- задумчиво проговорил Томас. -- А знаешь ли,
господин, что мне показалось? Когда она упала на колени, ее длинное платье
немного приподнялось, и, клянусь спасением моей души, я увидел, что вместо
ног у нее -- маленькие копытца!
В ответ Конрад наотмашь ударил его по щеке. Томас пошатнулся и едва
удержался на ногах, на глаза его навернулись слезы боли и обиды. Уильям в
страхе и недоумении смотрел на своего господина, который всегда был добр со
слугами и ни разу ни на кого не поднял руку. Никогда еще он не видел в его
лице такой злобы.
-- Скотина! -- задыхаясь от гнева прошипел Конрад. -- Быть может, это
отучит тебя заглядывать под юбки знатным дамам! Клянусь, если еще раз я
услышу от тебя подобную мерзость -- можешь прощаться со своей жалкой жнью!
А теперь -- замолчи и выполняй мой приказ!
Он резко повернулся и подошел к Морлане, которая стояла поодаль,
спокойная и невозмутимая.
-- Благородная Морлана, -- сказал он почтительно, хотя голос его все
еще дрожал после яростной вспышки, -- я готов следовать за тобой!
-- Прекрасно, Конрад Кента! -- сказала она, ласково улыбнувшись. --
Будет лучше, если коня ты оставишь со своими слугами -- там, куда мы
направляемся, ему не пройти.
Конрад сделал знак Уильяму, и тот торопливо подхватил поводья коня,
боязливо косясь на юношу.
-- Куда же мы направляемся? -- спросил Конрад.
-- Сначала -- по этой дороге, через долину, а потом -- наверх, в горы.
Там ты и увидишь Бааван Ши!
С этими словами Морлана сделала Конраду знак следовать за собой, и он
поторопился вслед за ней, навстречу своему первому подвигу.
Долго шли они в молчании, дева -- впереди, Конрад -- чуть поодаль.
Конрад был мрачен: теперь, когда гнев схлынул, он чувствовал стыд за то, что
ударил верного слугу, много лет честно служившего его семье. Юноша никак не
мог забыть полный слез взгляд Томаса и побледневшее, испуганное лицо Уильяма
-- никто и никогда не смотрел на него так. И Конрад искренне каялся в своем
поступке. Пусть даже слуга позволил себе слишком многое -- все равно, бить
его было негоже.
Тут его размышления прервал ласковый голос:
-- Конрад Кента, почему ты так печален?
Он поднял голову и увидел, что Морлана остановилась и смотрит на него с
нежным состраданием. Покраснев при мысли, что она может приписать его
невеселый вид страху, Конрад поведал ей правду.
Выслушав его до конца, Морлана рассмеялась:
-- И только-то! Но это же пустяки! Напротив, я считаю, что ты был прав,
не позволив мужлану порочить честь дамы. И я благодарю тебя за это.
-- Откуда ты знаешь, что он порочил тебя? -- спросил удивленный Конрад,
вежливости умолчавший об этом.
-- О, я не слепая, и видела, как он смотрел на меня! Я не понравилась
деревенщине с первого взгляда. Теперь он научится, по крайней мере, держать
свои дерзости при себе. А тебе нечего стыдиться: ты поступил как настоящий
рыцарь!
Конрад с сомнением покачал головой.
Тогда Морлана взяла его под руку и заговорила вкрадчиво и доверительно:
-- Не терзайся, мой юный рыцарь! Нет ничего постыдного в том, чтобы
ударить слугу. Есть же поговорка: "Скотина и мужик созданы для плетки". Я
знавала немало благородных людей, и все они считали так. Даже если ты
думаешь, что был не прав -- дай ему денег, когда вернешься. Он выпьет за
твое здоровье и забудет все обиды.
Ее слова лились целебным бальзамом на совесть Конрада, и он перестал
думать об этом. К тому же чудесное ощущение блости прекрасной девы, все
еще державшей его под руку, настроило его на совсем иной лад. Да и кто смог
бы думать о слуге, вдыхая аромат ее волос и чувствуя тепло ее тела? Конрад
смотрел на алые губы и думал, что отдал бы все на свете за один поцелуй.
Морлана глядела на него с нежностью и ожиданием. Казалось, ее глаза говорят:
"Не медли, Конрад! Поцелуй меня! Чего ты ждешь?" Но Конрад был молод и очень
скромен. Он привык быть почтительным с женщинами, а потому с сожалением
отстранился от Морланы и вежливо спросил, не пора ли им идти дальше.
-- О да! -- ответила дева, и во взгляде ее мелькнуло разочарование и
что-то еще.
Они продолжили свой путь.
Вскоре дорога начала забирать вн и вправо, и Морлана сказала, что они
должны оставить ее и взять левее. Поначалу путь по горам не был труден --
тут и там находились попутные тропки. Но вскоре подъем стал заметно круче,
тропинки исчезли, а некоторые места были столь опасны, что их приходилось
преодолевать чуть не ползком. Конрад, непривычный к горам, с каждым шагом
чувствовал наваливающуюся усталость и все больше поражался, глядя на
Морлану. Казалось, она ничуть не устала и длинное платье не мешало ей ловко
прыгать с камня на камень. Морлана, уловив взгляд Конрада, обернулась и
сказала ободряюще:
-- Ну же, рыцарь, соберись с силами! Нам осталось совсем немного
подняться. Здесь рядом есть место, где мы сможем отдохнуть.
И действительно, не прошло и получаса, как они, вскарабкавшись на
последний уступ, выбрались на относительно ровное место. Конрад огляделся:
унылое плоскогорье уходило вдаль. Ни травинки, ни деревца не росло здесь --
лишь груды мрачно-серых камней громоздились вокруг. Сердце Конрада вновь
тронула тень предчувствия -- странное ощущение, что он уже где-то видел все
это. Но где? Разве только во сне?
-- Мы почти у цели, -- сказала Морлана, прервав его размышления. --
Логово Бааван Ши совсем блко. Но ты должен отдохнуть, прежде чем сражаться
с чудовищем. Пойдем!
И она указала на каменное строение, стоявшее неподалеку -- единственный
прнак того, что до них здесь бывали живые существа. Подойдя поближе,
Конрад увидел, что это небольшая беседка, сложенная все тех же серых
камней и полуразрушенная. Выглядела она неприветливо, но Морлана, не
раздумывая, быстро скользнула внутрь, и Конрад поспешил за ней.
Внутри было так же неприглядно, как снаружи. В воздухе застоялся запах
сырости и плесени, на полу лежали кучи полуистлевшего мусора. Вдоль стен шли
широкие каменные скамьи, кое-где зиявшие трещинами. Конрад подивился, зачем
они пришли сюда, и спросил у Морланы, не лучше ли устроиться отдохнуть на
камнях снаружи.
-- Нет, -- возразила Морлана, -- там опасно. Кто знает, вдруг Бааван Ши
вылезет логова и обнаружит нас? Сюда же чудовище и не подумает сунуться,
клянусь тебе!
И она неожиданно расхохоталась, словно сказала что-то очень смешное. Но
когда Конрад стал спрашивать, чему она смеется, дева только качала в ответ
головой и смеялась еще веселей.
Наконец, она успокоилась и уютно устроилась в уголке. Конрад сел в
соседнем углу, с таким расчетом, чтобы видеть вход. Сладко потянувшись,
Морлана проговорила:
-- Было бы славно отдохнуть, поспать часок. Я думаю, мы вполне можем
это сделать.
И сказав так, закрыла глаза и задремала. Конрад же и не пытался заснуть
-- он сказал себе, что должен стеречь сон девы, и тихо сидел, не отрывая от
нее глаз.
Как хороша она была спящая! Нежный румянец окрасил ее щеки, и столько
покоя было на ее лице! Золотые волосы окружали ее головку сияющим нимбом,
широкий рукав во сне открыл точеную белую ручку. Конрад сел поближе и долго
смотрел, как вздымается ее грудь, когда она тихо дышит. Как сладостно было
бы коснуться ее губ! Не будем осуждать Конрада -- он был еще очень юн и
никогда доселе не видел дев столь прекрасных. Он склонился над девой и
коснулся ее губ своими.
Дева тут же проснулась. Ее глаза широко раскрылись, когда она
посмотрела на Конрада. Тот смущенно отпрянул, покраснел и не знал, что
сказать. Морлана как-то странно смотрела на него, но без гнева и
негодования. Поэтому Конрад набрался смелости и, встав на колени, прнался
ей, что полюбил ее с первой минуты их встречи. Он смиренно просил прощения
за свой поступок, ибо не совладал с собой. И он просит Морлану сказать,
стоит ли ему хоть сколько-нибудь надеяться на ее любовь.
Пока он говорил, она смотрела на него все нежнее, а когда он задал
последний вопрос -- зарделась и смущенно потупилась. Потом она подняла
глаза, и Конрад прочитал в них ответ.
-- Ты любишь меня? -- спросила Морлана, и глаза ее лучились нежным
зеленым светом.
-- Да! -- пылко ответил Конрад и попытался заключить ее в объятия, но
она ловко увернулась и спросила снова:
-- Хочешь ли ты принадлежать мне душой и телом?
-- Клянусь, это единственное, о чем я мечтаю с той минуты, как увидел
тебя!
-- Хорошо, Конрад, -- сказала дева, и в глазах ее мелькнуло торжество.
-- Я исполню твою мечту. Дай я обниму тебя!
Ее руки быстро обвились вокруг плеч Конрада, и он подивился их силе. Он
словно был связан крепкими веревками, а тело его вдруг отяжелело, и он не
мог шевельнуть даже пальцем. Дева нежно целовала его шею, а потом Конрад
внезапно почувствовал резкую боль и вскрикнул -- острые зубы Морланы жадно
впились в его плоть.
Не выпуская юношу объятий, она взглянула на него -- жут-ко-зеленые
бездонные глаза, губы, перепачканные кровью. Она проговорила, улыбаясь:
-- Конрад Кента, твоя кровь слаще меда! Радуйся: теперь ты
принадлежишь мне, как и желал! От души твоей мне немного пользы, и вскоре
она отправится к Высшему Судье. А тело твое сполна насладится перед этим
моей любовью. Глупый мальчишка, ты не знал, что любовь -- это боль? А пока
ты будешь наслаждаться, спроси себя -- так ли уж страшна Бааван Ши? Ибо
Бааван Ши -- это я!
Оруженосцы напрасно ждали Конрада до самого вечера и, следуя его
приказу, как стемнело вернулись к хижине пастуха. Он впустил их и подивился,
почему с ними нет их господина. Уильям начал было что-то возбужденно
говорить, но Томас жестом прервал его и коротко рассказал, что случилось с
ними за этот день.
Услышав о вороне, превратившемся в деву в зеленом платье, пастух
вздрогнул и лицо его потемнело. А когда он услышал, что Конрад ушел вместе с
ней, он поспешно перекрестился и воскликнул:
-- Господи, спаси и сохрани рыцаря! Но ведь эта дева и была Бааван Ши!
-- Как! -- вскричал Томас и железной рукой сгреб пастуха. -- Почему же
ты не предупредил нас!
-- Я говорил рыцарю, -- пролепетал пастух, -- но он не пожелал меня
выслушать. Здесь нет моей вины!
Томас отпустил его и приказал рассказывать все, что он знает о Бааван
Ши.
-- Выглядит она как золотоволосая дева в зеленом платье, -- испуганно
заговорил пастух, -- но может оборачиваться вороном. Узнать ее можно по
оленьим копытам, которыми кончаются ее ноги. Нет ничего страшнее ее чар для
мужчины, особенно молодого и красивого! Ибо дева эта, обольстив мужчину,
выпивает него всю кровь без остатка!
Томас схватился за голову.
-- И я отпустил с ней молодого господина! -- в ужасе вскричал он.
-- Но скажи, -- добавил он, немного успокоившись, -- неужели для него
нет никакого спасения?
-- Только если он сможет устоять перед чарами Бааван Ши, -- ответил
пастух. -- Она не боится ничего, даже серебра и Святого Креста, но
бессильна, пока мужчина не скажет, что отдается ей душой и телом. Но она так
прекрасна, что тот, кто не знает, что за тварь перед ним, охотно говорит ей
об этом. Поэтому, едва увидев юного рыцаря, я хотел предупредить его о
Бааван Ши. Быть может, я был недостаточно настойчив...
-- Мы должны немедленно идти искать господина! -- воскликнул Томас.
-- Идти в горы ночью -- безумие! -- сказал пастух. -- Мы и рыцарю не
поможем, и шеи себе сломаем. Логово Бааван Ши далеко, в гиблом месте. Туда и
днем не очень-то легко дойдешь,
а в темноте -- и думать нечего!
Томасу ничего не оставалось, как согласиться подождать до утра.
Как только рассвело, оруженосцы и пастух отправились на поиски Конрада.
Несколько часов они пробирались короткой тропой, местами крутой и
осыпавшейся, и еще до полудня выбрались на то самое унылое плоскогорье.
-- Вот логово Бааван Ши! -- сказал пастух, указывая на каменную
беседку. -- Здесь всегда находили тех, кто отдался ей душой и телом.
-- А нам она не опасна? -- испуганно спросил Уильям.
-- Нет, -- ответил пастух. -- Ведь мы знаем, что такое она на самом
деле!
Они подошли к беседке. У самого входа их поджидал на камне огромный
черный ворон. Завидев их, он хрипло каркнул, засмеялся по-человечьи и взмыл
ввысь. Пастух, сдвинув брови, следил, как ворон исчезает вдали, а потом
сказал:
-- Это была она. Боюсь, мы не найдем рыцаря живым!
Оруженосцы перекрестились и вошли внутрь. На каменном полу лежал юный
Конрад, бледный и безмолвный. Ни капли крови не осталось в его теле, а на
шее темнела маленькая ранка.
Нет нужды рассказывать, как оруженосцы вернулись с телом молодого
рыцаря домой и как велико было горе его родителей. Скажем лишь, что Конрад,
по молодости и безрассудству, сам шел
к своей гибели и сделал все, чтоб ее ускорить. Упокой, Господи, его
душу!
-- Я смотрю, фейри в Моем мире совсем распоясались! -- вскричал
Господь, едва я закончил. -- Где это видано! Кто они такие! Ну уж Я займусь
этим проклятым племенем!
Зрелище Божьего гнева так устрашило меня, что я пал пред ним на колени
и взмолился:
-- Прошу Тебя, Господи, не суди поспешно! Поверь, далеко не все фейри
заслуживают Твоей кары!
Всевышний немного смягчился и с улыбкой спросил:
-- Ты о них печешься? Я вижу, фейри милы тебе. Почему?
-- Потому, что Твой мир без них оскудеет. Потому, что многие них
прекрасны и добры. Разве сам Ты не пожалел благородную и несчастную королеву
эльфов?
-- Верно, -- кивнул Господь. -- Но это единственная история всех,
что Я от тебя услышал, где фейри не обращались бы дурно с людьми.
-- Поверь, я знаю и другие истории, в которых не фейри притесняют
людей, а, напротив, люди обращаются с ними самым ужасным образом.
-- Тогда рассказывай, послушаем!
И я поскорее начал рассказ, пока Он не передумал.
История о расплате Мак-Грогана
Когда-то, не так уж давно, жил в Эдинбурге человек, богаче которого не
было на всем белом свете. Пожелай он -- и мог бы построить дворец одного
золота, от пола до крыши. Звали богача Мак-Гроган, и сердце его было самым
черствым во всей Шотландии. Богатство свое он нажил тем, что по дешевке
скупал зерно, а в неурожайные годы продавал его втридорога. Напрасно вдовы и
сироты молили его о горсточке муки -- что ему были их слезы! Мак-Гроган не
гнушался и давать деньги в рост, хотя вестно, что это запрещено Божьим
законом. Мзду он брал такую, что даже ростовщики-евреи осуждающе качали
головами. Но Мак-Грогану было все равно, что о нем говорят люди.
Дом его был самым большим и роскошным в городе. Все в доме было самым
лучшим, самым огромным, самым дорогим -- на это Мак-Гроган не жалел денег.
Он гордился своим домом -- быть может, то было единственное на всем белом
свете, что он любил. Но, говоря по чести, выглядел дом мрачновато, -- ведь
выстроен он был на слезах и крови.
Жил Мак-Гроган одиноко, хотя немало женщин мечтали выйти за его
сундуки. Но он не нуждался в семье и предпочитал покупать ласки продажных
женщин. Даже девки ненавидели Мак-Грогана и брали за свои услуги втрое
больше против обычного, -- потому что он заставлял их проделывать такие
гнусные и отвратительные вещи, что нам с вами о том знать совсем незачем.
Слуги редко терпели нрав Мак-Грогана дольше недели. За малейшую
провинность он стегал их кнутом, а провинностью могло стать что угодно, ведь
жестокий богач требовал, чтобы слуги предугадывали все его прихоти. К тому
же он хотел видеть слуг всегда униженными и подобострастными. Какой
шотландец потерпит такое?! Наши отцы, благодарение Господу, не так нас
воспитывали! Так что вскоре Мак-Гроган не мог найти прислугу ни за какие
деньги. Послушайте, что он тогда придумал. Бог весть где он раздобыл двух
черных невольников. Были они высоки, крепко сложены, с лицами уродливыми и
злобными. Звали рабов Абу и Мирза. Первым делом Мак-Гроган бил их до
полусмерти -- чтоб знали, кто здесь хозяин. Черные великаны безропотно
вынесли побои и -- удивительно! -- привязались после этого к Мак-Грогану как
собаки. Лучших слуг он не мог и пожелать! Рабы безукорненно выполняли всю
работу по дому и угождали хозяину, как только могли. Мак-Гроган брал их с
собой повсюду, ибо уже не мог без них обойтись, и они следовали за ним, как
две черные тени. Эдинбуржцы боялись рабов Мак-Грогана больше, чем дьявола,
чем доставляли богачу огромное удовольствие.
Любимыми развлечениями Мак-Грогана были охота и рыбалка. Больше всего
ему нравилось глядеть, как собаки рвут на части лисицу, или вонзать нож в
горло упавшего без сил оленя, или сворачивать голову трепещущей птице. Когда
он ловил рыбу, то крючок всегда старался вырвать вместе с внутренностями.
Глаза его, обычно тусклые и безжненные, при этом начинали блестеть, а губы
раздвигались в хищной ухмылке. Теперь вы знаете, каков был Мак-Гроган.
Люди ненавидели его, и кто станет их в этом винить? Даже прокаженных не
так бегали, как Мак-Грогана. Другие богачи, конечно, вели с ним торговые
дела, но при встрече лишь холодно кланялись. Охотиться и рыбачить
Мак-Грогану приходилось в одиночестве -- никто не желал смотреть на его
уверства. Так и жил он, жестокий и всеми проклинаемый.
Как-то в начале лета Мак-Гроган отправился рыбачить на одно северное
озеро. Поселился он в рыбацкой хижине, стоявшей у самого берега. Из
Эдинбурга на дюжине повозок привезли драгоценные ковры, шитые золотом
занавеси, даже огромную кровать и любимое кресло Мак-Грогана. Молчаливые
чернокожие рабы трудились не покладая рук, пока не превратили бедную хижину
в маленький роскошный дворец, достойный своего взыскательного хозяина. А
ближе к вечеру пожаловал он сам и, едва передохнув с дороги, поспешил
предаться любимой забаве.
Ночь была ясная и теплая, озеро тихо шептало, рассказывая самому себе
бесконечную историю. Мак-Гроган, оставив рабов отсыпаться после дневных
трудов, сел в маленькую лодочку, отплыл на десяток ярдов от берега и
принялся удить. Клев был отменный, и даже мошкара не досаждала, так что
вскоре Мак-Гроган пришел в то умиротворенное состояние души, когда жнь
кажется прекрасной, а невозможного просто не существует. Тем временем взошла
огромная полная луна и проложила сверкающую дорожку на черной воде.
Мак-Грогану нравилось смотреть на луну -- ярко-золотой диск напоминал ему о
тысячах таких же сияющих монет, томящихся в его сундуках. Замечтавшись и
совсем позабыв о рыбе, он любовался блеском воды и сожалел лишь об одном --
что небесное золото никак нельзя превратить в земное.
Многие говорили потом, что Мак-Гроган сам виноват в том, что случилось
с ним дальше. Мечтать в лунном свете -- право, что за занятие для такого
солидного человека! Удил бы себе преспокойно рыбу, не глядя на небо -- это
дело голодных поэтов и юных любовников. Кое-кто и вовсе сомневался, что
Мак-Гроган мог вот так размякнуть и расчувствоваться. По их мнению, не таков
он был, и все тут. На это должно возразить, что даже у самых черствых и
жестоких людей бывают порой мгновения, когда душа их пробуждается и жаждет
чудес и красоты. Как бы то ни было, история моя истинна -- ни выкинуть
слово, ни прибавить.
Итак, Мак-Гроган сидел в своей лодочке и наслаждался лунным светом.
Внезапно его привлекло какое-то движение и тихий плеск воды неподалеку.
Сначала он было решил, что это играет рыба, но любопытства осторожно
подплыл поближе и, приглядевшись, обомлел. Глазам его предстало настоящее
чудо, чудеснее которого и помыслить нельзя. В черной воде, освещенные зыбким
золотистым светом, плавали множество крохотных женщин, дивно прекрасных.
Ростом они были около двух футов, тонкие, ящные тела были обнажены и
отливали перламутром, а длинные зеленые волосы обволакивали их, словно
мягкие водоросли. Красота маленьких женщин была совершенна. Лица у них были
тихие и задумчивые, а глаза, казалось, мягко светились.
-- Черт меня побери!.. -- прошептал Мак-Гроган, не найдя более
подходящих слов для чувств, обуревавших его. Что и говорить, не все
красноречивы в такие волнующие минуты.
Маленькие женщины при звуке человеческого голоса встрепенулись, их
нежные личики исказил ужас. В одно мгновение, без единого всплеска, они
исчезли в глубинах озера, словно их вовсе не было. Мак-Гроган долго
всматривался в темную воду, но так больше и не смог увидеть чудесных
красавиц.
И тотчас дьявольская жажда обладания стала нашептывать Мак-Грогану
гнусные мысли. Он был тех людей, что не могут просто любоваться
прекрасным -- нет, они хотят заполучить его только для себя, запереть на
замок и даже блко не подпускать никого другого.
В эдинбургском доме Мак-Грогана был красивый фонтан, в котором
резвились золотые рыбки. Почему бы, подумалось ему, не поймать дюжину
озерных красавиц и не запустить их в фонтан вместо рыбок? Вот это была бы
роскошь! Настоящее чудо, принадлежащее ему со всеми потрохами! Чем больше
Мак-Гроган думал об этом, тем сильнее ему хотелось стать единственным на
свете владельцем чуда. И он не мешкая развернул свою лодку, причалил к
берегу и поспешил к дому.
-- Вставайте, черные бездельники! -- закричал Мак-Гроган на своих
рабов, с грохотом распахнув дверь. -- А ну, вставайте, ленивое отродье! Где
тут у вас сети? Доставайте их, да поскорее! Мы идем рыбачить на озеро, и вам
ни в жнь не догадаться, что мы будем там ловить!
Абу и Мирза тут же вскочили и засуетились в поисках сетей. Они давно
привыкли к невероятным причудам Мак-Грогана и ничему уже не удивлялись.
Хозяин желает рыбачить посреди ночи -- значит, нужно рыбачить.
Не прошло и получаса, как Мак-Гроган и его слуги стояли на берегу
озера.
-- Теперь слушайте, мерзавцы, и запоминайте каждое слово! -- грозно
проговорил Мак-Гроган. -- Мы будем ловить не рыбу, а кое-что получше! Здесь,
в этом озере, так и кишат маленькие женщины
с зелеными волосами. Не знаю, что они такое, но они мне очень
понравились. В моем фонтане красотки будут смотреться как нельзя лучше. Я
хочу, чтобы вы закинули сети посреди озера и поймали дюжину-другую. Ясно
вам?
Рабы почтительно поклонились.
-- Тогда приступайте. Да поторопитесь, -- луна скоро зайдет!
Чернокожие принялись за дело, а Мак-Гроган стал в нетерпении
расхаживать вдоль берега, вергая потоки отвратительных ругательств.
Луна давно зашла и небо начало светлеть на востоке, когда Абу и Мирза
вернулись с уловом. Едва лодка причалила к берегу, Мак-Гроган, алчно потирая
руки, бросился к ней.
На дне лодки лежали, опутанные сетью, пятнадцать крошечных озерных
красавиц. Они испуганно жались друг к другу и беззвучно рыдали. При виде
такого богатого улова Мак-Гроган довольно осклабился и протянул было руку к
одной пленниц, как вдруг его слуги заступили ему дорогу.
-- Господин, не касайся их, -- в один голос воскликнули рабы. -- Эти
женщины обожгли нам руки, пока мы доставали сеть воды. Они холоднее льда,
но обжигают как пламя.
Мак-Гроган поспешно отдернул руку. Он долго пожирал плачущих красавиц
глазами, а потом проговорил:
-- Нужно подумать, как доставить их в Эдинбург. Интересно, долго ли они
протянут без воды? Лучше не рисковать -- посадим их в бочку, уж так-то они
доедут как миленькие. Не беда, если пара-тройка и помрет по дороге -- тут их
много.
И он, хищно улыбаясь, заглянул пленницам в глаза:
-- Ну что, мои красотки, вас ждет путешествие!
В этот миг первый луч солнца вырвался -за горонта и озарил небо.
Озерные женщины пронзительно вскрикнули и задрожали всем телом, словно от
нестерпимой боли. В несколько мгновений их прекрасные перламутровые тела
оплавились, словно лед в печке, а потом растаяли вовсе. На дне лодки
остались лишь лужицы воды да пустая сеть.
Мак-Гроган так умился, что на время потерял дар речи. Но вскоре он
опомнился и тут же накинулся на своих рабов:
-- Это еще что такое?! Куда вы смотрели, скоты? Почему ничего не
сделали? Глупые ленивые твари!
Абу и Мирза молча слушали хозяина, понурившись, словно побитые псы.
Мак-Гроган долго еще бушевал, вымещая на слугах злость и досаду. Чудо было
уже у него в руках -- и водой ускользнуло сквозь пальцы!
Мак-Гроган не привык отказывать себе ни в чем. Видение золоченого
фонтана, в котором резвятся зеленовласые малютки, преследовало его
неотступно. Мак-Гроган поклялся в своем сердце, что завладеет этим чудом, и
со свойственным ему упорством принялся добиваться цели.
Для начала он наведался в соседнюю деревню и расспросил об озерных
девах старожилов. Ему рассказали, что красавицы эти зовутся асраи и
приходятся не то дочерьми, не то внучками самому Водяному. Летними ночами, в
полнолуние, они порой поднимаются озерных глубин на поверхность, чтобы
полюбоваться лунным светом. Солнечного же света асраи не выносят, -- от
самого крохотного лучика их тела тают, превращаясь в лужу воды.
Разузнав все это, Мак-Гроган поразмыслил и смекнул, что главное в
поимке асраи -- уберечь их от света солнца. Фонтан, в котором он собирался
заточить прекрасных пленниц, стоял посреди огромной залы, и окон там было
великое множество. Не беда, решил Мак-Гроган, на окна можно повесить плотные
занавеси, а залу освещать свечами. Он тут же послал в Эдинбург Мирзу, велев
заказать шторы тяжелого черного бархата и проследить, чтобы их развесили
в зале. Абу тем временем отправился к деревенскому бочару и купил у него
большую бочку. Бочар, рядно напуганный видом чернокожего, клялся и
божился, что в бочке нет ни единой щелки. На закате бочку привезли к дому у
озера. Все было готово к ночной охоте.
Едва взошла луна, Мак-Гроган и его слуга расставили сети и, подождав
немного, вытянули их с уловом. На этот раз им, правда, повезло меньше --
лишь одиннадцать асраи трепыхалось в сетях. Мак-Гроган был не очень доволен,
но рассудил, что снова закидывать сеть нет времени. Задолго до рассвета
озерных дев осторожно пересадили сачком в бочку, потом закрыли ее и
тщательно законопатили. Бочку поставили на телегу, и Мак-Гроган уселся рядом
с ней, чтобы лично проследить за доставкой своего сокровища. Абу стегнул
коня, и прекрасные асраи отправились в Эдинбург.
Казалось, все идет как нельзя лучше. Мак-Гроган, терпеливо перенося
неудобства, трясся в телеге, то и дело прислушивался к плеску воды в бочке и
гадал, как там пленницы. Его немного тревожило, не задохнутся ли асраи, не
повредит ли им дорожная тряска. Увы -- до самого Эдинбурга он не мог
заглянуть в бочку и убедиться в сохранности бесценного груза. К тому же,
если эти асраи и передохнут, в озере их еще осталось предостаточно. Подумав
так, Мак-Гроган перестал беспокоиться.
На закате Мак-Гроган и его груз прибыли в Эдинбург. Зал с фонтаном
Мак-Гроган нашел таким, каким хотел видеть -- на всех окнах черные бархатные
занавеси, в громадных люстрах горят сотни свечей. Черные слуги бережно и
торжественно внесли в зал бочку, повинуясь знаку господина, открыли ее и
отошли в сторону. Мак-Гроган, вооруженный сачком, с жестокой улыбкой
победителя на губах, медленно подошел к бочке, заглянул в нее -- и
отшатнулся, бледный от ярости.
-- Какого черта! -- прошипел он. -- Бочка пуста!
Абу и Мирза от страха стали серыми. Они упали на колени, не смея
поднять глаза, и застыли в ожидании жестокой кары. Но в чем была их вина?
Даже Мак-Гроган на сей раз почувствовал, что наказывать рабов не за что. Он
сам стерег бочку всю дорогу, и если асраи исчезли у него -под носа, то при
чем здесь слуги? Но куда же они подевались?
Мак-Гроган снова заглянул в бочку и тщательно перемешал ее содержимое
сачком. Вода, только вода, и ни одной зеленовласой красотки. Тогда Абу,
смекнувший, что гроза на сей раз прошла мимо, осмелился подать голос:
-- Господин, вы же сами видели, как озерные девы превращаются в воду.
Мудрено ли, что одну воду не отличить от другой...
-- Молчать! -- рявкнул Мак-Гроган. -- Как могли они превратиться в
воду, если ни единому лучу солнца в бочку было не попасть? Это ты, скотина,
позволил бочару подсунуть тебе бочку со щелями!
Абу в ужасе зажмурился -- он сам дал повод Мак-Грогану выместить
разочарование на нем. Что тот и сделал, обломав о спину раба сачок. Заодно
досталось и Мирзе -- просто за компанию.
Как бы там ни было, но асраи вновь ускользнули от Мак-Грогана. Была б
его воля -- от бедного бочара не осталось бы мокрого места. Пришлось
смириться и стиснув зубы, начать все с начала.
По заказу Мак-Грогана кожевники сплошь обтянули бочку толстой черной
кожей -- уж теперь-то ни один проклятый луч солнца не смог бы заглянуть в
нее! Вновь Мак-Гроган со слугами отправились на озеро и принялись за охоту.
На этот раз они поймали всего семь асраи, и только скорое наступление утра
удержало Мак-Грогана от того, чтобы закинуть сети еще раз. Со всеми
предосторожностями озерные девы были пересажены в бочку и доставлены в
Эдинбург.
Мак-Гроган с замирающим сердцем открыл бочку и довольно усмехнулся --
все семь красавиц по-прежнему были там. Дорожная тряска не повредила асраи,
они были все так же прекрасны и все так же горько рыдали. Когда Мак-Гроган
склонился над ними, девы в ужасе закрыли лица руками.
-- Нечего пугаться, мои малютки, -- сладенько пропел Мак-Гроган. --
Посмотрите лучше, в какой роскоши вы будете жить отныне!
Ему не терпелось увидеть наяву, а не в мечтах, как асраи будут
плескаться в фонтане, и он немедля пересадил их туда, сел рядом и стал
любоваться. Абу и Мирза стояли неподалеку и ухмылялись.
Снаружи, за черными бархатными шторами, день клонился к вечеру. Солнце
заходило, и в последний предзакатный миг яркий луч, наперекор всем
преградам, прорвался внутрь и упал прямо на фонтан.
Асраи пронзительно закричали от боли, Мак-Гроган -- от бессильной
ярости. Если б он мог, то уничтожил бы солнце своими руками. А в фонтане уже
никого не было -- прекрасные озерные девы растаяли бесследно.
Мак-Гроган, не помня себя, подскочил к окну, сквозь которое в его дом
проник дерзкий пришелец.
-- Как?! Кто?! -- рычал он, брызгая слюной и потрясая кулаками.
Рабы в непритворном ужасе рухнули на пол и прикрыли руками головы.
-- Мирза! -- истошно завопил Мак-Гроган. -- Ублюдок, поганый
черномазый, разве я не говорил тебе, что окна должны быть завешены так, чтоб
не было даже крохотной щелки?!
-- Говорил, господин, -- еле слышно пролепетал раб.
-- А это что? Вот это! -- и Мак-Гроган показал пальцем на едва заметную
щель между шторой и подоконником.
-- Господин! Пощади! -- только и смог выдавить в ответ Мирза.
Но Мак-Гроган, не слушая его, уже схватил плеть и принялся охаживать
несчастного по чему ни попадя. Как ни старался Абу съежиться и стать
незаметным, побоев перепало и ему.
Избив рабов в кровь и слегка утолив свою злобу, Мак-Гроган приказал им
наутро приготовиться к новой поездке на озеро. Любой другой на его месте
давно бы сдался и отказался от безумной мысли держать асраи, словно рыбок, в
фонтане, -- но только не Мак-Гроган. Жажда обладания не знает покоя, она
день и ночь грызет сердце того, кто позволил ей завладеть собой.
Тихое темное озеро с умлением наблюдало за странными людьми, что
вновь и вновь возвращались и закидывали сети в его чрево. Мак-Грогану с
каждым разом везло все меньше -- всего четыре асраи бились и рыдали в сетях.
-- Это никуда не годится! -- в сердцах воскликнул Мак-Гроган. -- Всего
четыре штуки -- курам на смех! Эй, бездельники, ну-ка закиньте сеть снова!
Да поживей, нам нужно поспеть до рассвета!
Рабы повиновались. Когда спустя некоторое время они стали вытаскивать
сеть, то почувствовали небывалую тяжесть.
Глаза Мак-Грогана загорелись:
-- Похоже, нас наконец-то ждет богатый улов! Тяните же, мерзавцы,
тяните! Поосторожней, не порвите сеть!
Абу и Мирза тянули о всех сил, так что вздувались жилы на руках и пот
проступал на лбу. Медленно, дюйм за дюймом, сеть поднималась воды. Внутри
нее шевелилось нечто огромное, зеленое и бесформенное. То были совсем не
асраи. Прежде чем Мак-Гроган успел чертыхнуться, громадная зеленая рука с
перепонками между пальцев играючи разорвала сеть, и на поверхность всплыл не
кто иной, как сам Водяной.
Был он так велик, что дух захватывало, а видом сильно напоминал
лягушку. Только лягушка эта была размером со слона. Круглая, шишковатая
голова Водяного была безволосой, глаза -- выпученными, а ушей не было вовсе.
Когда Господин Озера с угрозой воззрился на сидящего в утлой лодчонке
Мак-Грогана, тому стало очень не по себе.
-- Так это ты обижаешь моих внучек?! -- прогрохотал Водяной, и рука его
потянулась к лодке.
-- Гребите, скоты, гребите, не то нам конец! -- не своим голосом
закричал Мак-Гроган остолбеневшим чернокожим. Те опомнились, судорожно
схватились за весла и принялись грести.
Но где им было тягаться с Господином Озера! В несколько мгновений он
догнал лодку и остановил ее одной громадной рукой. Другой же рукой он
схватил Мак-Грогана за шкирку и, словно крысу, поднял в воздух.
-- Говори же, зачем обижал моих внучек?! -- снова загремел Водяной.
-- Это не я! Клянусь, это все они! -- верещал Мак-Гроган, дрыгаясь и
виваясь, в напрасной надежде ускользнуть железных пальцев.
-- Они! Они -- слуги, а приказывал им ты! Это -за тебя тридцать три
моих возлюбленных внучки расстались с жнью! А вон еще четверо горько
рыдают в твоей лодке! Ну, говори, зачем ты все это затеял?
-- Нечаянно! Нечаянно! -- хрипел Мак-Гроган.
-- Тогда вот твоя расплата! -- прогудел Господин Озера и ду-нул на
Мак-Грогана, отчего тот сразу перестал дергаться, покрылся инеем и застыл,
превратившись в статую зеленого льда.
Водяной довольно хмыкнул, небрежно бросил оледеневшего злодея в лодку,
а потом повернулся к асраи.
-- Внученьки! -- ласково позвал он, раскрывая объятия. В тот же миг
озерные девы выпрыгнули лодки, подплыли к своему деду и радостно
прильнули к нему.
-- Впредь будьте осторожнее! -- выговаривал Господин Озера внучкам,
нежно поглаживая их по волосам. -- Ослушницы! И на что вам сдался этот
лунный свет? Лучше играйте на глубине, в моих дворцах -- там ни один
жестокосердый человек до вас не доберется!
Асраи смущенно кивали, не отводя от Водяного сияющих глаз.
-- А теперь -- быстро домой! Уже скоро рассвет!
Прекрасные зеленовласые девы бесшумно исчезли в озерной глубине. Тогда
Водяной наконец обратил внимание на застывших в испуге Абу и Мирзу.
-- А это у нас кто? -- нахмурился он. -- Сдается мне, что вы не совсем
люди! Или совсем не люди...
Тут Господин Озера сложил пальцев левой руки колечко и принялся
сквозь него рассматривать слуг Мак-Грогана.
-- Ну да, ну да... -- приговаривал он. -- Рога... И хвост... И
копыта...
Пока он говорил, Абу и Мирза стремительно менялись. Вначале на их
головах выросли рожки, потом пониже спины появились коровьи хвосты, а ноги
стали копытами. Подбородки их заострились, черты стали резче, и не было уже
никакого сомнения, кто они такие на самом деле.
-- Бесы! -- подытожил Водяной, донельзя довольный этим разоблачением.
-- И что же вы тут делаете?
Абу и Мирза переглянулись, вытянулись по стойке смирно и хором
ответили:
-- Приставлены к мерзопакостному грешнику Его Высочеством Вельзевулом!
-- Ну и натерпелись вы, наверно, от него! -- презрительно хохотнул
Водяной.
-- Да уж, -- мрачно ответил Мирза. -- Сколько побоев мы от него
вынесли, сколько гнусной брани! Но ради того, чтобы заполучить душу, и не
такое приходится терпеть. Хуже другое -- он теперь твой, а нам придется
возвращаться к Его Высочеству ни с чем, поджав хвост. И задание провалили,
и, получается, зря терпели этого хама столько лет. А уж мы бы ему все
припомнили!
Господин Озера задумчиво посмотрел на статую Мак-Грогана, потом на
бесов, и на его лягушачьих губах появилась усмешка:
-- А может, отдать его вам? Я слыхал, Вельзевул знает толк в пытках...
Бесы рухнули на колени и загомонили, перекрикивая один другого:
-- Не сомневайтесь, ваше высокоблагородие! Уж мы постараемся! Будем
вашими вечными должниками! Он нам за все ответит!
-- Ладно, ладно, -- замахал руками Водяной. -- Так и быть, забирайте
его! То, что он слегка замороженный, вам не помешает -- как только прибудете
на место, от адского огня он сразу же и оттает. А теперь -- чтоб и духу
вашего тут не было!
Бесы в последний раз нко поклонились, сгребли Мак-Грогана и исчезли в
клубах вонючего серного дыма.
Наутро рыбаки нашли на озере пустую лодку, и ни следа Мак-Грогана или
его слуг. Решили, что они утонули, хоть не все в это поверили -- ночь-то
была совсем тихая. Но никому и в голову не пришло, что все было так, как
было на самом деле...
-- Неплохая история, -- одобрил Всевышний мой рассказ. -- Теперь ты
понимаешь, что дьявол в Моем мире тоже нужен? Многие дивятся, как это Я
терплю его -- при Моем-то могуществе! Но должен же кто-то воздавать по
заслугам таким, как Мак-Гроган!
Я лишь почтительно кивнул в ответ. Этот вопрос давно занимал меня, но
кто я такой, чтобы спорить о подобных материях со Всевышним?..
А Он тем временем продолжал:
-- Знаешь, ты все же не убедил Меня, что фейри достойны Моей милости.
Возьми этих асраи: спору нет, они красивы и зла в них нет, но нет и никакой,
даже самой маленькой, пользы! Разве не так?
-- Спору нет, пользы от них немного. Но есть чудесные цветы, что радуют
глаз, и Ты позволяешь им быть.
-- Это другое дело. С растений нельзя спрашивать так строго, как с
разумных существ.
-- Хорошо, а как же брауни? Ты не станешь отрицать, что они приносят
немало пользы!
-- Брауни? -- нахмурился Господь. -- Что-то Я запамятовал, это кто
такие?
-- О, позволь мне рассказать Тебе чудесную историю о маленьком брауни!
Ты сразу перестанешь гневаться на фейри, едва услышишь ее!
-- Ну, хорошо!
История о маленьком брауни и Рыжем Патрике
Темной осенней ночью банши сидела на каменной стене и рыдала. Звук ее
плача, не похожий ни на что на свете, был тоскливее волчьего воя и протяжнее
криков полуночной птицы. "Муж мой, о, муж мой!" -- стенала банши, оплакивая
неведомого покойника. Некому было услышать ее причитания -- в усадьбе все
крепко спали, не зная, что Смерть стоит на пороге.
Маленький брауни услышал плач банши еще дали. Он, как всегда,
собирался пойти в усадьбу, чтобы помочь людям по хозяйству, и уже предвкушал
вкусный ужин, оставленный для него на крыльце -- чашку свежих сливок, а
может, и медовый коржик. Но, едва он заметил тень на стене и услышал горькие
рыдания, бедняга почувствовал, как могильный холод пробрал его до самых
костей. Он остановился в нерешительности, а потом начал медленно и тихо
подкрадываться к банши, ступая неслышно на своих лягушачьих лапах. Подойдя
совсем блко, он вгляделся повнимательнее в фигуру, кутавшуюся в серый
плащ, -- да, это была банши, ее длинные, багрово-рыжие волосы вились по
ветру, словно языки пламени. Брауни почтительно прокашлялся и сказал:
-- О банши, я знаю, это не мое дело, но скажи мне, кого ты оплакиваешь
сегодня ночью?
Резко повернувшись, банши в упор взглянула на брауни, пронзив его
взглядом мертвых глаз. Ее бледное, безжненное девичье лицо казалось белее
белого платья. Смерив бедного брауни ледяным взором, от которого он
почувствовал себя совсем маленьким и беззащитным, банши заговорила тихим
глухим голосом:
-- А, так это маленький брауни осмелился заговорить со мной? С чего это
тебя занимают людские дела? Ну да, ты так давно живешь с людьми бок о бок,
что стал беспокоиться о них, словно они тебе родные. Что же, почему бы не
сказать тебе, над кем Смерть уже занесла свою косу? Завтра умрет Рыжий
Патрик: по дороге на ярмарку он упадет с лошади и сломает себе шею.
Брауни испуганно ахнул:
-- Как! Мой хозяин! Такой добрый, такой щедрый! Но почему? О, банши,
скажи, что ты пошутила!
-- Я не умею шутить, -- ответил ему жуткий голос. -- Если я говорю, что
Рыжий Патрик умрет -- значит, он умрет.
И банши отвернулась от брауни, словно ей больше нечего было ему
сказать.
Маленький брауни вовсе не отличался храбростью. Но сейчас, при мысли,
что его дорогому хозяину грозит смерть, он совсем забыл, как опасна банши, и
гневно закричал:
-- Но почему ты хочешь смерти хозяина?! Что он тебе сделал? Я не
позволю тебе убить его! Убирайся прочь!
Он хотел было еще что-то добавить, но тут банши соскользнула со стены и
оказалась прямо перед ним. Внезапно она стала ростом с высокое дерево,
протянула руку и двумя пальцами схватила брауни за шкирку. Но только тот
подумал, что ему настал конец, как банши опустила его на землю и уменьшилась
до прежних размеров. Вновь накинув соскользнувший плащ, она сказала:
-- Ты глупец и ведешь себя нагло, но мне жаль тебя. Ты один нас,
хоть и печешься о людях больше, чем следует. Напрасно ты обвиняешь меня в
том, что я хочу смерти Рыжего Патрика -- мне нет никакого дела ни до него,
ни до других людей. Не могу сказать, чтобы я любила их, как ты, но и смерти
им не желаю. И убивать я никого не собираюсь. Я -- не Смерть, а всего лишь
ее глашатай. Мой долг -- возвестить о ее приближении. Все остальное меня не
касается.
-- Прости меня, банши, -- сказал все еще дрожащий брауни, -- я так
расстроился... Теперь я понимаю, что несправедливо обвинял тебя. Но скажи,
неужели нет никакого средства обмануть Смерть и не отдать ей моего хозяина?
-- Обмануть Смерть? -- хоть банши и уверяла, что не умеет шутить, но
сейчас ее голос звучал с девкой. -- Ты, жалкий лягушонок, хочешь обмануть
Смерть? И ты ждешь, чтоб я помогла тебе ради какого-то червяка, которого ты
зовешь своим хозяином? О, нет, Смерть нельзя обмануть. Все уже взвешено на
весах Вечного, и менить ничего нельзя. Поэтому предоставь Рыжего Патрика
его судьбе, а сам займись своими делами и не мешай мне заниматься моими.
И банши, давая понять, что разговор окончен, медленно взлетела на
стену, и ее леденящие сердце вопли раздались вновь.
Маленький брауни смущенно потоптался на месте, но, смекнув, что больше
банши все равно ничего не скажет, тяжело вздохнул и поплелся к усадьбе. Он
машинально подошел к крыльцу, как делал это каждый вечер, и увидел
приготовленную для него чашку сливок. Рядом лежал аппетитный медовый коржик.
Тут брауни не выдержал: рухнув на ступеньки, он закрыл огромными лапами свое
сморщенное личико и заплакал.
"Хозяина завтра ждет смерть, -- проносилось в его голове, -- а он даже
не ведает об этом, мало того -- заботится обо мне, и коржик для меня припас!
А я? Неужели я ничего не сделаю для него и позволю Смерти забрать его? Но
что я могу? О, какое злосчастье!"
И брауни со всей силы ударил кулаком по ступеньке. Потом он долгое
время тихо сидел, уткнувшись носом в колени, совершенно раздавленный горем и
сознанием своей никчемности. Время шло, а к нему все не приходила стоящая
мысль. Наконец, брауни приподнял голову, и на его уродливой мордочке
появилась слабая улыбка: "Как она сказала? Поедет на ярмарку и упадет с
лошади? А если не поедет на ярмарку? -- маленький брауни так разволновался,
что вскочил на ноги и принялся кругами ходить по двору. -- Да, а если Рыжий
Патрик не поедет завтра на ярмарку, -- ведь ему не с чего тогда будет
падать! И не от чего будет умирать! И мой дорогой хозяин останется жив!
Йиие-ху! Как я здорово все придумал!" И брауни даже подпрыгнул от радости.
Но потом он опять помрачнел и насупился. "Легко сказать -- не поедет на
ярмарку! Уж я-то знаю, как упрям Рыжий Патрик -- если он решил ехать, то
точно поедет, и даже все духи Ада не смогут остановить его. Тем более, он
хочет поскорее продать овец, пока они в цене. Вон они, стоят в загоне, уже
приготовленные к завтрашнему дню. А потом, неужели я должен сам пойти и
сказать ему? О нет, нет!"
Брауни пришел в такой ужас от этой мысли, что даже зажмурился. Надо
заметить, эти славные создания так переживают -за своего безобразного
облика, что о всех сил стараются не показываться людям. Не раз бывало, что
брауни, бывший любимцем семьи, пока он оставался невидимой тенью, становился
невыносим и омерзителен людям, стоило его кому-нибудь увидеть. Поэтому для
каждого брауни главнейший закон -- никогда и никому не попадаться на глаза.
Он не сделает этого даже ради спасения собственной жни. И даже ради
спасения жни хозяина.
Маленький брауни сосредоточенно размышлял, пытаясь найти способ
заставить Рыжего Патрика остаться дома, несмотря на все его упрямство. Вдруг
он хлопнул себя по лбу и рассмеялся: "Вот глупая башка! А овцы-то! Те,
которые в загоне! Там не меньше сотни, и если я их выпущу и разгоню по всей
округе, их придется собирать до самого вечера! А к тому времени на ярмарку
будет ехать уже поздно! И Рыжий Патрик останется дома, не упадет с лошади и
не умрет! Какой я молодец! Как славно все придумал!"
И брауни, как никогда довольный собой, заторопился к овечьему загону,
позабыв даже про ужин. Уже возле самого загона он остановился, втянул в себя
теплый овечий запах и обдумал все еще раз. "Да... хозяину это, конечно, не
понравится. Он будет в ярости. А вдруг он догадается, что это сделал я?
Тогда не видать мне больше ни сливок, ни коржиков... Ну и ладно! Зато Рыжий
Патрик останется жив!" Брауни решился, и, не думая больше о последствиях,
быстро вытащил засов и распахнул дверь.
Овцы дремали, сбившись для тепла в один курчавый шерстяной клубок. Они
давно привыкли к брауни и не обратили на него никакого внимания. Овцам
совсем не хотелось выходить теплого загона в ветреную осеннюю ночь, но
брауни, владевший искусством приказывать животным, нким голосом пропел им
несколько непонятных слов, и они встрепенулись, тихо заблеяли и пошли вслед
за ним. Казалось, они поняли, что шуметь не следует, и можно было только
дивиться, как неслышно ступает такое большое стадо. Брауни вывел овец за
ворота и погнал в сторону пустошей -- он рассудил, что там им грозит меньше
всего опасностей, да и собрать их там будет непросто. Отведя стадо на
достаточное расстояние от дома, он громко и пронзительно завопил, хлопая при
этом каждую подвернувшуюся под руку овцу по спине. Овцы, отчаянно блея, в
ужасе начали разбегаться в разные стороны. Через пару минут все стадо
рассеялось по пустоши. Брауни вздохнул и вытер пот со лба: "Надеюсь, их не
задерут волки... Этого я себе никогда не простил бы. Ну что ж, дело сделано,
и сделано на совесть. До рассвета остался всего час -- нужно пойти и
посмотреть, что будет твориться в усадьбе, когда там обнаружат мою
проделку". При мысли о гневе Рыжего Патрика брауни стало не по себе, но он
подумал, что другого выхода у него все равно не было. Не мог же он позволить
хозяину умереть!
Усталый и сонный (ему давно уже пора было на покой), брауни дотащился
до усадьбы и спрятался в сарае, где хранились плуги, бороны и другие вещи,
которые не могли никому понадобиться до самой весны. Здесь он был в
безопасности -- даже если кто и зайдет в сарай, тут немало темных уголков, в
которые можно забиться и остаться незамеченным. Маленький брауни в
неможении упал на кучу соломы и, несмотря на свое решение не спать, сразу
же задремал.
Его разбудил громкий голос Рыжего Патрика, кричавшего на работников.
Брауни тихо сполз с соломы и приник глазом к маленькой щелке.
-- Как -- разбежались?! -- кричал Рыжий Патрик, крупный, хорошо
сложенный мужчина едва за тридцать. У него было круглое лицо, обычно
добродушное и славное, но сейчас побагровевшее от негодования. Он стоял
посередь двора, одетый в свой лучший наряд, с хлыстом в руках. Поодаль
жались смущенные и растерянные работники.
-- Как это -- все овцы разбежались?! -- снова завопил Рыжий Патрик. --
А вы, олухи, куда смотрели? Дрыхли, пьяные бездельники? Небось, и загон не
заперли на ночь?
Один работников, Старый Джош, осмелился возразить:
-- Да нет, хозяин, я сам вечером проверил, заперт ли загон. И, будь
уверен, засов был на месте. Ума не приложу, как он мог утром оказаться на
земле. Если хочешь знать, я думаю, это проделка брауни.
Брауни почувствовал, что краснеет. "Догадливый, старый хрыч, -- подумал
он с негодованием. -- Тебе-то что за дело до всего этого!"
-- Брауни? -- переспросил Рыжий Патрик. -- Ты бы, Джош, лучше помолчал
и не возводил на него поклеп. Наш брауни один работает больше, чем все вы,
вместе взятые! И не разу он не проказничал, как порой делают другие его
племени. Моя хозяйка никогда не забывала поставить ему чашку сливок -- я сам
за этим слежу! Так с чего бы ему вдруг устроить мне такую пакость?
Маленький брауни сжался в комочек, не зная, куда деваться от стыда. "О
хозяин, как ты добр! -- думал он. -- Ужасно, но это действительно сделал я.
Я не мог поступить иначе! Клянусь, теперь я буду работать еще старательней!"
-- Ну ладно, -- решительно проговорил немного успокоившийся Патрик. --
Что толку стоять и молоть языками? Не важно, как и почему, но овцы
разбежались, и надо поскорее их собрать, пока их не задрали волки.
Отправляйтесь, и не показывайтесь мне на глаза, пока не соберете всех до
единой. На ярмарку сегодня не поедем -- все равно не успеть.
И он резко повернулся и направился к дому, чтобы снять праздничную
одежду. Брауни перевел дух -- его план удался! Довольно посапывая и
поздравляя себя, он поглубже закопался в солому и заснул сном праведника.
Тем временем Рыжий Патрик говорил жене:
-- Как ты думаешь, Мардж, мог это и вправду быть брауни? Сегодня утром
я заметил, что чашка со сливками на крыльце осталась полной и коржик лежал
на месте. Такого никогда раньше не случалось. Может, ему чем-то не
понравилось наше угощение, и он поэтому напроказил?
-- Не знаю, Патрик, -- задумчиво проговорила его жена. -- Брауни порой
бывают очень обидчивы. К тому же, не забывай, они не люди и мыслят иначе,
чем мы с тобой. Может, он оставил угощение нетронутым потому, что не
приходил вчера?
-- Ладно, не будем ломать голову, -- решил Патрик. -- Будем надеяться,
что, даже если овец выпустил брауни, больше он ничего подобного делать не
будет. А ты не забудь сегодня вечером налить ему сливок, да проверь, чтоб
они были самые лучшие.
Брауни проснулся уже вечером, когда работники, посланные искать овец,
начали один за другим возвращаться. Он ужасно обрадовался, когда услыхал,
что ни одна овца не пропала -- наверное, даже сам Рыжий Патрик не радовался
этому сильнее. Брауни тихо сидел в своем закуточке и ждал, когда люди
отправятся спать. По правде сказать, он сильно проголодался, -- ведь вчера
ночью он совсем забыл поужинать.
Наконец, последнее окно господского дома потухло, и усадьба погрузилась
в сонную тишину. Брауни тихонько выбрался сарая и первым делом отправился
на поиски ужина. Он пришел в восторг, когда увидел чашку сливок на обычном
месте -- значит, хозяин не сердится на него! Сливки были нежные и жирные, а
кроме того Мардж, желая порадовать брауни, поставила на крылечко тарелку с
мясным пирогом. Голодный брауни уписывал угощение так, что любо-дорого было
посмотреть. Когда с едой было покончено, он устроился поудобней, чтобы
немного передохнуть. Ночь выдалась теплая и погожая. Сытый и довольный,
брауни сидел и смотрел на звезды, радуясь, что все так хорошо кончилось.
Внезапно до его слуха донесся какой-то странный звук. Брауни
насторожился. Снова тот же звук разбил зеркальную тишину ночи, и брауни,
узнав его, в ужасе з Это рыдала банши.
Скатившись с крыльца, брауни, не разбирая дороги, кинулся искать банши.
На этот раз она сидела на большом камне у ворот, волосы у нее были
иссиня-черные, а лицо, когда она повернулась к брауни, оказалось лицом
уродливой старухи. Пока брауни пытался отдышаться и хоть немного собраться с
мыслями, банши первая заговорила с ним.
-- Что, маленький брауни, -- медленно проговорила она, -- не ожидал
вновь увидеть меня так скоро? Ты думал, что ловко все устроил, спас хозяина!
Нет, не все так просто. Да, Рыжий Патрик прожил этот день, но Смерти некуда
спешить. То, что не удалось взять сегодня, она возьмет завтра. И не тебе с
ней бороться.
Слезы текли по мордочке брауни, тихие слезы отчаянья. Взглянув в глаза
банши, он увидел в них могильный холод и безжалостность. Он хотел было
убежать, но банши остановила его:
-- Погоди! Подойди поближе!
Брауни как во сне повиновался ей. Ледяные пальцы банши прикоснулись к
его голове, она развернула его лицом к свету и долго рассматривала своими
ужасными глазами. Наконец она задумчиво сказала:
-- Кто бы мог подумать, что в такой невзрачной оболочке таится такое
прекрасное сердце! Я не встречала еще подобной преданности ни среди людей,
ни среди духов, ни среди народа холмов... Не ради твоего хозяина, маленький
брауни, но ради тебя и твоей любви к нему я открою тебе одну тайну. Я скажу
тебе, что нужно сделать, чтобы Рыжий Патрик остался жить.
-- Что? -- встрепенулся брауни. -- О, скажи, умоляю! Я все сделаю ради
него!
-- У Смерти, -- тихо-тихо зашептала банши, -- есть только три дня на
исполнение приговора Вечного. Если она не успеет, ей придется ждать до
следующего случая, а он может не наступить много лет. Один день уже прошел.
Нужны еще два. Если ты сможешь сделать так, чтобы Рыжий Патрик остался в эти
дни дома, Смерть не решится подкрасться к нему. Ведь она должна поразить его
верхом на лошади, по дороге на ярмарку -- это условие приговора. Она не
посмеет ослушаться. Поэтому, если хочешь сохранить Рыжему Патрику жнь --
делай все, что угодно, опять выпускай овец...
-- Ты знаешь? -- перебил ее сконфуженный брауни.
-- Знаю, и, по-моему, неплохо придумано. Сердце подсказало тебе, как
нужно поступить. Так вот, делай, что сочтешь нужным, но не позволяй хозяину
уехать в эти два дня. Это единственный способ спасти его.
-- А потом, когда пройдут эти дни, он будет в безопасности? -- спросил
брауни, захлебываясь от возбуждения.
Банши молча кивнула.
-- О банши, как несправедливы те, кто говорит, что тебя нельзя
разжалобить! Теперь я вижу, ты вовсе не жестока! Спасибо тебе, спасибо!
Брауни показалось, что на морщинистом лице старухи промелькнула слабая
улыбка. Она сказала:
-- Еще никто не говорил мне "спасибо", маленький брауни, а ведь мне уже
больше тысячи лет, и я немало потрудилась на своем веку, оплакивала самых
доблестных воинов и прекрасных леди! Я не жалею, что рассказала тебе эту
тайну -- у тебя действительно чудесное сердце... А теперь иди, потрудись
ради своего хозяина, а я должна трудиться ради моего.
Брауни еще раз прошептал слова благодарности и поспешил к усадьбе.
Банши проводила его долгим взглядом, потом поплотнее завернулась в свой
серый плащ и снова зарыдала.
Когда брауни подошел к овечьему загону, он внезапно насторожился.
Втянув воздух, он почувствовал, что к запаху овец примешивается и другой --
человеческий! Что бы это могло значить?
С минуту брауни недоуменно смотрел на дверь загона, и вдруг догадался.
Рыжий Патрик не желал больше рисковать своими овцами и велел кому-то
работников ночевать в загоне. А значит, брауни не удастся сегодня выпустить
овец.
Да, это был удар для маленького брауни. Нужно было придумать какой-то
новый способ удержать Рыжего Патрика от поездки на ярмарку, да побыстрее.
Отойдя подальше от овечьего загона, брауни сел на землю и задумался. "Да уж,
-- раздраженно бормотал он, -- нелегко спасать того, кто не хочет быть
спасенным и мешает тебе, как может! Ну да ладно, придется пораскинуть
мозгами. Без чего Рыжий Патрик не сможет поехать на ярмарку? Овец ему надо
продать, а чтоб добраться до ярмарки, ему нужен конь. О! Конь! Почему бы мне
на этот раз не разогнать коней вместо овец? Прекрасная мысль!" И брауни,
потирая лапы, направился к конюшне.
Рыжий Патрик был человеком зажиточным, и на его конюшне стояло
полдюжины верховых коней и столько же рабочих. Когда брауни отворил дверь
конюшни, кони тихонько заржали, приветствуя его, -- они любили брауни,
который каждую ночь чистил их, а по праздникам заплетал гривы в косички.
Брауни приложил палец к губам, прывая к тишине, а потом начал петь то же
заклинание, что вчера овцам. Кони, слушая его, кивали головами, словно
соглашались с каждым словом. Закончив петь, брауни с большим трудом
вскарабкался на гнедого жеребца Рыжего Патрика, и конь тихо и осторожно
вышел за дверь. Остальные кони так же тихо последовали за гнедым.
Вскоре кони прибавили шагу -- они уже были достаточно далеко от
усадьбы, и услышать их никто не мог. Добравшись до пустоши, брауни соскочил
с рослого жеребца и запел новое заклинание. Услыхав первые слова, кони
навострили уши, выгнули шеи и принялись, раздувая ноздри, пританцовывать на
месте. Они вновь почувствовали себя юными жеребятами, пасущимися на весеннем
лугу. Им хотелось бегать и играть, а о возвращении домой они даже не
помышляли. Наконец, брауни дал громкий веселый клич, и все кони, дико
заржав, прянули от него в разные стороны. Их топот вскоре стих вдали.
Брауни усмехнулся: "Ну что ж, славно сработано! Будем считать, что у
коней сегодня праздник -- эк они припустили! Пусть порезвятся, им это пойдет
на пользу".
Не спеша -- времени у него было предостаточно -- брауни добрался до
усадьбы и залез в сарай. Сидя на куче соломы, он еще с часок поразмышлял о
том о сем (например, о том, чем он так уж пришелся по душе банши, -- ведь
любой на его месте не мог поступить иначе), а потом сладко заснул.
Хоть брауни и знал, что утром Рыжий Патрик будет бушевать, но, услышав
сквозь сон его голос, так перепугался, что скатился с соломы, словно ему
отвесили затрещину. Он и не представлял, что его хозяин может так
разозлиться.
-- Что? -- вопил Рыжий Патрик, яростно потрясая кулаками. -- Вчера
овцы, а сегодня -- кони?! Все до единого? И опять никто ничего не слышал,
никто ничего не знает! Ну, это уж чересчур!
Дрожащий брауни сжался в комочек и не смел даже выглянуть во двор
сквозь щелку.
-- Хозяин, позволь мне сказать, -- услышал он голос Старого Джоша. --
Провалиться мне на месте, если это сделал не брауни! Где это видано, чтоб
кони посередь ночи отправились гулять! К тому же не только горячие жеребцы,
но и смирные работяги-мерины! Да ни один человек не смог бы выманить их
ночью теплой конюшни! Такое под силу только брауни.
-- Брауни? -- протянул Рыжий Патрик, и было слышно, что он сомневается,
но уже почти верит этому. -- Брауни, говоришь? Ну, не знаю, не знаю...
Брауни чуть было не закричал: "Хозяин, но ведь я сделал это ради
тебя!", но вовремя зажал себе рот лапой. Во дворе повисла тишина -- Рыжий
Патрик так глубоко задумался, что совсем забыл о работниках, ждущих его
приказаний. Наконец он очнулся и снова набросился на них:
-- А вы что стоите, бездельники? Живо отправляйтесь искать коней! На
ярмарку сегодня опять не попадем, а овцы того и гляди упадут в цене! Не
знаю, кто вредит мне -- брауни или кто другой, но кончится это тем, что я
разорюсь!
Работники бросились исполнять его приказание, а Рыжий Патрик задумчиво
побрел к дому.
Никогда еще брауни не чувствовал себя таким несчастным. Он понимал, что
Рыжий Патрик уже почти убежден в его вине, а если и нет... Завтра ведь
придется сделать то же самое, и уж тогда-то хозяина оставят последние
сомнения. "О, какой я злосчастный! -- горевал брауни. -- Видно, платой за
жнь хозяина будет его любовь ко мне! Ох, как это тяжко! Но что поделать --
не могу же
я позволить ему погибнуть!"
А Рыжий Патрик позвал жену и спросил ее:
-- Ну, слыхала новость? Джош утверждает, что это сделал брауни, и я,
кажется, начинаю ему верить. А ты что думаешь?
-- Не знаю, что и сказать, -- проговорила Мардж. -- Странно все это.
Одно могу сказать точно: сегодня брауни приходил. Он выпил сливки и съел
пирог.
-- А сделал он что-нибудь по хозяйству?
-- По-моему, ничего.
Рыжий Патрик со всех сил ударил кулаком по столу:
-- Вот поганец! Мы его кормим, а он не работает, да еще и пакостит!
Знаешь что, сегодня не давай ему сливок -- пусть задумается!
-- Патрик, -- несмело сказала Мардж, -- а ты не думаешь, что он может
обидеться на нас еще сильнее?
-- Пусть обижается! Пусть проваливает ко всем чертям! Я не позволю
всякой нечисти деваться надо мной.
Вот так и получилось, что вечером, когда брауни вылез своего убежища
и отправился на поиски ужина, его ждало горькое разочарование. На крылечке,
впервые в жни, ничего не было. Брауни растерянно стоял, глядя на крыльцо и
все глубже понимая, в какую он впал немилость. Это было ужасно. Наверно, он
простоял так довольно долго, потому что очнулся лишь тогда, когда услышал
голос банши.
Она возвышалась прямо за его спиной. Сегодня на ней под серым плащом
было темно-зеленое платье, а лицо ее было все в трупных пятнах. Банши снова
тихо окликнула его.
В этот миг банши была единственным существом, способным понять горе
брауни, и ему захотелось поделиться с ней своим несчастьем. Грустно-грустно
маленький брауни проговорил:
-- Банши, банши, посмотри, сегодня мне не дали моих сливок!
Казалось, он до сих пор не мог поверить в это.
Голос банши звучал почти сочувственно, когда она ответила:
-- Но ты ведь знал, что так будет! Я говорила тебе, что люди не стоят
твоей любви.
-- Нет! -- запальчиво возразил брауни. -- Хозяин ни в чем не виноват!
Он ведь ничего не знает! Он не понимает, что я сделал все это для его же
пользы. Главное -- спасти ему жнь, а потом я буду работать о всех сил, и
он простит меня! Ведь правда, банши?
Банши молчала.
-- Да, простит, я знаю, что простит. Он добрый, он не умеет долго
сердиться. Я тоже не сержусь на него. Просто я немного огорчился...
-- Понимаю, -- сказала банши. -- Значит, ты не передумал?
-- Конечно, нет! Как я могу передумать! Остался всего один день!
-- Ну что же... Я думаю, мы с тобой больше не увидимся, маленький
брауни. Но я никогда не забуду тебя и твое прекрасное сердце. Желаю удачи.
Прощай!
-- Прощай, банши. Спасибо, что ты была так добра ко мне, хоть я этого и
не стою.
Банши взмахнула на прощанье рукой и медленно растворилась в ночи.
Маленький брауни стоял, шмыгая носом, и чувствовал себя ужасно одиноким.
Но времени горевать у него не было. Последний раз бросив горестный
взгляд на крыльцо, брауни побрел к конюшне. Здесь его ждало еще одно
разочарование: в конюшне были люди. Рыжий Патрик сделал все, чтобы помешать
ему.
Брауни уже думал о таком повороте дел. У него в запасе остался один
заговор, для которого не обязательно было проникать в конюшню, но ему ужасно
не хотелось им пользоваться. До этого он не причинял никакого вреда
имуществу своего хозяина -- овцы и кони благополучно вернулись домой. Но это
заклинание...
Однако выбора у брауни не оставалось. Удрученно вздохнув, он принялся
ногой чертить на земле перед конюшней какие-то загадочные знаки -- круги,
зигзаги, точки. При этом он негромко напевал песню, звучащую, по правде
сказать, не очень добро. Заговор был непростым, и пел он довольно долго.
Наконец, брауни трижды тихонько заверещал и умолк. Заклинание было готово.
Еще раз вздохнув, брауни старательно затер ногой все следы на земле и,
понурившись, пошел прятаться в сарай.
Голод и грустные думы всю ночь не давали брауни сомкнуть глаз. Ранним
утром, когда темнота в сарае черной сделалась серой, брауни услышал, как
в господском доме хлопнула дверь. Немного погодя -- другая. Истошно
заголосил петух, заквохтали куры. Усадьба просыпалась.
Вот работники, ночевавшие с конями, отворили дверь и начали седлать
хозяйского гнедого. Вдруг один них дал приглушенный возглас и склонился
к ногам коня. Выпрямившись, он с испуганным лицом побежал осматривать ноги
других коней. И каждый раз снова вскрикивал. Брауни со слезами стыда на
глазах наблюдал за результатами своего заклинания. "Ну, -- думал он, -- по
крайней мере, оно подействовало".
Работник, осмотрев всех коней, выскочил конюшни и начал созывать
всех, кто был поблости. Каждый по очереди осматривал ноги коней и хмыкал.
За этим занятием их и застал Рыжий Патрик, выйдя во
-- Ну что? -- спросил он недовольно. -- Лошадь оседлана?
Работники с вытянувшимися лицами обернулись. Какое-то время никто
них не решался подать голос, но наконец кто-то справился с собой и испуганно
ответил:
-- Хозяин, ты не поверишь, но все лошади до единой охромели!
На Рыжего Патрика, когда он услышал эту новость, было страшно смотреть.
Он покраснел, потом побледнел, глаза его метали молнии.
-- Все... лошади... охромели??? -- только и смог выдавить себя он.
-- Да, хозяин, все, и даже старая кобыла, на которой возят навоз.
-- И это дело рук брауни? -- проревел Патрик.
-- Конечно, брауни! -- вмешался Джош. -- Кому еще под силу такое?
Хлыст в руках Рыжего Патрика сломался пополам.
-- Ну, попадись мне только этот паршивец!!! -- воскликнул он. --
Перепортить всех моих коней! Да я шкуру с него заживо спущу! Третий день
подряд он не дает мне добраться до ярмарки,
а овцы все дешевеют и дешевеют! Но уж сегодня я туда попаду, пусть хоть
все брауни мира захотят мне помешать! Колум!
-- Да! -- откликнулся самый молодой работников.
-- Беги во весь дух к соседу Киллигану -- это всего-то миля! -- и
попроси у него взаймы лучшего коня! Он не откажет, он добрый малый. А потом
во весь опор скачи сюда. А вы, -- обратился он к остальным работникам, когда
Колум припустил к воротам, -- выгоняйте овец! Не пройдет и получаса, как мы
отправимся на ярмарку!
Ошарашенный брауни не мог поверить своим ушам. Такого поворота дел он
не ожидал. Навлечь на себя гнев хозяина, согрешить против его имущества -- и
все напрасно! "Может, Киллиган не даст ему лошадь?" -- утешал себя брауни,
от души надеясь, что так и случится. Так он надеялся и терзался, не зная,
что предпринять, пока не услышал дробный топот копыт.
Во двор влетел огромный черный конь, на широкой спине которого
испуганно жался Колум. С большим трудом работник остановил коня и спрыгнул
наземь. Конь злобно косился на него и возбужденно переступал ногами.
-- Вот, хозяин! -- крикнул Колум. -- Мне дали коня. Но будь осторожен
-- это такая зверюга, что я еле проскакал на нем милю! Три раза пытался меня
сбросить!
Брауни в ужасе смотрел на жуткого коня, которого, казалось, сама Смерть
приготовила для Рыжего Патрика. А тот беспечно ответил:
-- Ничего, будет артачиться -- отведает плетки! -- и вскочил в седло.
-- Все готовы? -- спросил он у работников, ведущих овец.
-- Да!
-- Тогда с Богом!
И тут брауни решился. Забыв, что брауни нельзя попадаться людям на
глаза, он во весь дух помчался к двери сарая, пулей выскочил во двор и
схватил черного коня под уздцы.
-- Хозяин! -- закричал он жалобно и умоляюще. -- Хозяин! Не езди на
ярмарку!
Рыжий Патрик недоуменно смотрел на странное существо и проникался к
нему все большим омерзением. Это, несомненно, был брауни -- кто еще это мог
быть? Он был ростом не больше четырех футов, при этом ноги у него были очень
короткие, а руки почти касались земли. И ноги и руки заканчивались огромными
лягушачьими лапами. Голова брауни была огромной и круглой, выпученные глаза
-- словно плошки, а носа, как у прокаженного, не было вовсе, на его месте
зияли только две ноздри. Одет он был в грязно-коричневые лохмотья. К тому же
голос у брауни был тоненький и вгливый. В общем, более отталкивающее с
виду существо трудно вообразить.
-- Хозяин! -- снова заверещало мерзкое существо. -- Прошу тебя, не езди
на ярмарку!
Гнев охватил Рыжего Патрика:
-- А, так это ты, мозгляк, мешаешь мне уехать! -- закричал он. -- Прочь
с дороги, дьявольское отродье!
Но брауни продолжал о всех сил цепляться за поводья и что-то
верещать. Тогда Рыжий Патрик оттолкнул брауни и направил коня прямо на него.
Конь подмял брауни своей могучей грудью, и тот упал наземь. В одно мгновение
конские копыта переломали ему все кости.
Рыжий Патрик, даже не оглянувшись, во весь дух поскакал вперед.
Работники, несмотря на его приказ, немного задержались, чтобы поглазеть на
мертвого брауни. С умлением они увидели, что тельце брауни начало быстро
испаряться, пока не превратилось в облачко серого дыма. Застыв на секунду в
воздухе, облачко с горестным вздохом рассеялось. Работники переглянулись,
перекрестились и поспешили вслед за хозяином.
А вечером они вернулись и принесли мертвое тело Рыжего Патрика. Конь
сбросил его, а сам ускакал. Больше этого коня никто не видел.
-- Нет предела человеческой глупости и самонадеянности! -- возгласил
расстроенный Всевышний, дослушав историю маленького брауни. -- Другой бы на
месте этого Патрика задумался, прислушался к голосу сердца, -- но нет, в
упрямстве и ослеплении он помчался навстречу смерти, да еще и растоптал по
дороге своего верного друга! Ты прав: гневаться на фейри, услышав о славном
маленьком брауни, просто невозможно. Но люди! Теперь Я гневаюсь на них. Как
можно быть столь слепыми?!
-- Увы, -- грустно ответил я. -- Быть может, причина такой слепоты --
несовершенство человеческой природы... Одно без сомнения верно: тот, кто
мнит себя мудрым и безупречным, совершает ошибки еще худшие.
-- Это так, -- подтвердил Господь. -- Гордыня -- мать всех грехов. Но с
чего ты заговорил об этом?
-- Я вспомнил одну историю о человеке, вся жнь которого была сплошным
заблуждением. А все потому, что он был ослеплен своей страстью и никогда не
смотрел на себя со стороны.
-- Таких историй Я знаю немало, -- сказал Господь. -- Но если твой
рассказ будет занимательным, Я с удовольствием послушаю еще одну.
История о Фреаваре, повелителе Стихий
Жил средь англов муж по прозванию Фре Господь при рождении не
одарил его ни богатством, ни древностью рода, а воинской славы и достатка
Фреавар сам не пожелал и с малолетства предпочел книги оружию. Когда
сверстники его учились сидеть на коне и владеть мечом, Фреавар целыми днями
корпел с монахами над пергаментом и к десяти годам был сведущ в искусстве
чтения и письма поболее своих учителей. Родные дивились его страсти к
чтению, но были довольны и втайне мечтали, что Фреавар когда-нибудь станет
отцом-настоятелем, а то и епископом.
Был Фреавар высок и хорош собой, но от бессчетных часов за книгами
спина его сгорбилась, а лицо стало бледным, землистым. Но взор его был суров
и ясен и, казалось, проникал в самые глубины. Он так и не дал обетов
Господу, хотя жнь вел такую, что не по силам многим монахам. Ел он совсем
мало, вина не пил вовсе, одевался бедно. В чистоте и целомудрии его никто не
сомневался, ибо Фреавар не смотрел на женщин, а когда смотрел -- не видел.
Весь пыл, все силы юности отдал он книгам, читая и перечитывая все, что
только мог достать, и неутолимая жажда познать неведомое вела его в этих
трудах.
Людей Фреавар бегал, считая разговоры их пустыми, и вскоре люди тоже
стали чуждаться его. Мрачная, одинокая жнь Фреавара была им непонятна, ибо
он наотрез отказался принять духовный сан, но жил в миру отшельником.
Поговаривали, что жнь такая неугодна Богу, а Фреавар попал в сети
нечистого. Когда до Фреавара дошли эти речи, он усмехнулся, собрал то
немногое, что имел, и навсегда покинул родные места.
Долго скитался он по миру, и вела его все та же жажда знаний. Много где
побывал Фреавар, но видел везде лишь одно -- книги и свитки. Не раз отдавал
он последнее, чтобы заполучить редкостную рукопись, и зарабатывал на хлеб
самым черным трудом. Так в скитаньях минуло немало лет, и юность его
отцвела, сменившись зрелостью.
Однажды, в далекой восточной земле, Фреавар остановился переночевать у
богатого купца. Купец этот, смуглый сухонький старичок, был охоч до
диковинок и длинных рассказов и привечал чужеземцев. Долго расспрашивал он
Фреавара о его родине и ее обычаях, а потом, узнав, что гость ищет редкие
книги, влек сундука древнюю рукопись. Переплет ее, некогда богато
украшенный странными узорами, от времени истерся и потрескался. Открыв
книгу, Фреавар увидел, что страницы сделаны какого-то незнакомого
материала, не похожего на пергамент.
-- Это папирус, -- сказал ему купец. -- Книга эта -- Египта. Мой
прадед привез ее оттуда, и уже тогда она была древней.
Фреавар попытался прочесть хоть строчку, но не смог -- язык, на котором
была написана книга, был ему неведом.
-- О чем эта книга? -- спросил он купца.
-- Никто не знает, -- ответил тот. -- Я показывал ее многим мудрецам, и
никто не смог прочитать ни слова. Не знаю, зачем она понадобилась моему
прадеду -- быть может, ему нравились узоры на переплете...
Фреавара так поразила и увлекла мысль о словах, которые еще никто не
читал, что он стал просить позволения скопировать книгу.
-- Тебе она нужна? -- поразился купец. -- Ну так бери ее! Быть может,
она принесет тебе пользу, а у меня она без толку пылится в сундуке.
Фреавар начал было отказываться, но щедрый хозяин стоял на своем.
-- Бери, бери, чужеземец! -- повторил он. -- Пусть это будет наградой
за долгий рассказ, которым ты меня потешил!
И Фреавару ничего не оставалось, как с благодарностью принять книгу в
Так Фреавар стал обладателем диковинной египетской книги. Немало дней и
ночей провел он над ней, силясь разгадать, о чем же она. Но все усилия его
были тщетны -- странные символы, повествующие о неведомом, оставались немы.
Эти неудачи лишь еще больше разожгли желание Фреавара прочесть таинственную
книгу. Странствия стали уже для него привычны, и он отправился в далекий
Египет.
Но и в Египте никто тех, к кому он обращался, не смог прочесть
книгу. Многие говорили ему, что она -- на древнем тайном языке, но
сомневались, остался ли на всей земле хоть кто-то, помнящий этот язык.
Однажды, уже почти отчаявшись, Фреавар брел по пыльной улице, залитой
ослепительным солнечным светом, и думал, где бы ему укрыться от зноя. Вдруг
он увидел старика, сидящего у дверей дома и читающего какой-то манускрипт.
Волосы и борода старика были белы, как лунь, а горбоносое лицо поражало
благородством и красотой. Недолго думая Фреавар подошел к старику и, вежливо
поприветствовав, спросил, не может ли он помочь перевести редкую рукопись.
-- Отчего бы нет, -- ответил старик. -- Мне ведомы многие языки, и я с
удовольствием помогу тебе, если сумею.
Тогда Фреавар достал свою книгу и протянул старику. Тот взял ее,
открыл, и лицо его вдруг преобразилось: брови сурово нахмурились, глаза
негодующе засверкали. Он отбросил книгу, словно она жгла ему руки, и сказал
гневно:
-- Я думал, старое зло умерло, но оно воскресло! Скажи мне, чужеземец,
кто ты и для чего принес мне эту книгу?
Фреавар, удивленный его словами, ответил:
-- Я уже сказал тебе. Эта книга досталась мне случайно, и я даже не
знаю, о чем она. Но я хочу узнать, и потому ищу того, кто мог бы прочесть
мне ее.
Старец окинул Фреавара внимательным взглядом, кивнул, и сказал, уже
спокойнее:
-- Да, похоже, ты говоришь правду. Ты действительно не читал эту книгу.
Послушай, чужеземец, что я скажу тебе, и знай, что я говорю от чистого
сердца! Эта книга -- зло, такое страшное зло, что ты даже не можешь
помыслить! Есть вещи, которых лучше не знать, и книга эта -- них. Я
советую тебе немедленно сжечь ее.
-- Как! -- воскликнул Фре -- Сжечь не читая? О нет, так я не смогу
поступить ни с одной книгой, а тем более с этой! Почтеннейший, ведь ты
понимаешь, что в ней написано! Прошу тебя, прочитай ее мне, и если я увижу,
что она так плоха, как ты говоришь, я конечно сожгу ее!
-- Я вижу, обладание этой книгой лишило тебя разума, -- горько
проговорил старик. -- Да, я понимаю, о чем она, и потому не стану читать ее
ни одному человеку. А ты, если упорствуешь в своем ослеплении, можешь пойти
к ведьме Бельмис -- она с удовольствием прочитает ее тебе! Но я еще раз
говорю: будет лучше, если ты сожжешь книгу!
-- Бельмис? А где ее дом? -- спросил Фре
-- Где может быть дом ведьмы? У кладбища! -- вскричал старик с
негодованием. -- А теперь оставь меня, нечестивец, раз ты не хочешь
прислушаться к моим речам!
И с этими словами старец вскочил и скрылся в доме, раздраженно хлопнув
дверью перед самым носом остолбеневшего Фреавара.
"Старик совсем выжил ума!" -- подумал Фреавар и, не медля,
направился к кладбищу.
Кладбище было огромным и очень старым, многие могилы совсем занесло
песком. Возле кладбища ютилось несколько убогих лачуг, и Фреавар долго ходил
среди них, расспрашивая всех встречных, где можно найти "госпожу Бельмис",
но люди, едва услышав его вопрос, испуганно шарахались в сторону. Наконец,
кто-то указал ему дом ведьмы, стоявший в одиночестве по другую сторону
кладбища.
Хижина ведьмы так заросла грязью, что дали Фреавар принял ее за кучу
мусора. Но, подойдя поближе, он увидел, что это все-таки дом, и у него даже
есть вход. Постучав, Фреавар открыл дверь и вошел. Едва войдя, он чуть не
лишился чувств от спертого и полного подозрительных запахов воздуха внутри.
Запах шел и от котла на очаге, в котором бурлило странное варево, и от
курящихся жаровень на треногах, и от сухих трав, развешанных вдоль стен.
Фреавар начал оглядываться в поисках хозяйки, но тут груда грязных тряпок у
очага зашевелилась, и перед ним предстала "госпожа Бельмис".
Это была нестарая еще женщина, жирная, рыхлая и отвратительно грязная.
Ее черные волосы висели сальными космами, а круглое рябое лицо застыло в
нехорошей усмешке. Она подошла
к Фреавару вплотную, и запах, исходящий от нее, победил все прочие в
доме.
-- Пришел, голубчик! -- заворковала ведьма медовым голоском. -- И за
чем же? Может, за отравой -- вести недруга? Или за приворотным зельем --
соблазнить неприступную красавицу? А может, твоей подружке нужно вытравить
плод? У Бельмис есть все, она всем помогает... Ну, выкладывай! -- вдруг
рявкнула она, словно потеряв терпение. -- Чего тебе надо?!
-- Госпожа Бельмис, -- пробормотал Фреавар, опешивший от такого приема,
-- мне сказали, что вы можете прочесть одну книгу... Книга эта на древнем
языке, и сам я не могу ее прочитать.
-- Ну так давай ее сюда, посмотрим!
Фреавар достал книгу и, не без содрогания, протянул ведьме. Послюнив
черный палец, Бельмис перевернула первую страницу и вдруг застыла, словно
ваяние.
-- Сокровище нашлось! -- шепнула она восхищенно. А потом упала на
колени перед Фреаваром и раболепно проговорила:
-- Приказывай, о господин! Я к твоим услугам!
Фреавар несказанно удивился такой перемене в ней, но решил
воспользоваться случаем и суровым голосом приказал:
-- Читай!
Ведьма отвесила ему нкий поклон и начала нараспев читать:
"Ты, ищущий подлинного знания, возрадуйся, ибо цель твоя блка! Здесь
ты найдешь не только знание, но и власть, и могущество, о котором и не
мечтал. Только скажи "абраксас", и все это -- твое!.."
Дальше в книге говорилось о Стражах Четырех Стихий: Земли, Воды, Огня и
Воздуха. Каждый Стражей наделен огромной мудростью и властью и готов
сложить их к ногам того, кто знает Истинное Слово. Затем рассказывалось, как
вызывать Стражей, что при этом делать и какие слова говорить. После этого
шло что-то совсем непонятное, о башне и плате.
Чем дальше Фреавар слушал, тем больше поражался: что такого худого
нашел в этой книге давешний старец? "Власть, могущество, а главное --
знание! И все это доступно мне, стоит лишь сказать одно слово, -- думал он.
-- И чем все это плохо? Ведь Стражи -- не бесы, не слуги диавола. Нет ничего
греховного в том, чтобы пользоваться их услугами. А он говорил -- сожги
книгу! Старый глупец!"
И Фреавар, не дослушав книгу до конца, приказал ведьме еще раз
прочитать о вызове Стражей, да помедленней, чтобы он мог все записать.
Стражей можно было вызывать лишь по одному, и нельзя пользоваться
услугами двух Стражей одновременно. Первым следовало вызвать Стража Земли.
Для этого нужно было удалиться в пустынное место и там сложить алтарь
камней. Потом смешать четыре вида благовонных смол и возжечь их на алтаре,
читая заклинание. А когда Страж явится, сказать "абраксас", и он склонится
перед Словом.
Когда Фреавар подробнейшим образом записал все указания, он поднялся и
отобрал у ведьмы книгу. Он бросил ей монетку и, не сказав на прощанье ни
слова, ушел. Приобретя все необходимое, на следующий день он удалился в
пустыню и отыскал подходящее место. Там, потратив на это немало усилий,
Фреавар сложил каменный алтарь. С замирающим сердцем он зажег благовония на
алтаре и начал медленно читать заклинание. Едва он пронес первые слова,
как земля задрожала, и с каждым новым словом дрожала все сильнее.
Испуганный, но и обрадованный, Фреавар продолжал читать. Он с трудом
удерживался на ногах, ибо земля под ним ходила ходуном. Наконец прямо перед
Фреаваром медленно разверзлась огромная трещина. Казалось, могучая рука
двигает камни нутри, открывая их, словно дверь. Пораженный Фреавар
отступил от трещины, машинально дочитывая последние слова заклинания, и
вдруг вскрикнул: трещины показалась громадная рука, потом -- другая, а
потом -- голова. Страж Земли внял его прыву.
Страж выбрался трещины и встал перед Фреаваром во весь рост, сложив
руки на груди и мрачно глядя на потревожившего его смертного. Было в нем не
меньше сорока футов, а все тело его выглядело сложенным огромных плит
черного камня. Тело было совершенно нагим и бесполым. Фреавар, судорожно
сглатывая, немигающим взглядом смотрел на Стража, ужасаясь его мощи и
величию. Он чувствовал себя ничтожным перед лицом этой силы.
Медленно задвигались челюсти Стража, и раздался глухой голос, от
которого вновь задрожала земля:
-- Это ты звал меня, червяк? Ну что ж, прощайся с жнью!
Огромная рука Стража потянулась к Фреавару, и тот подумал уже, что
погиб, но успел вспомнить, что нужно сказать Слово.
-- Абраксас! -- о всех сил крикнул он и увидел, что рука Стража
остановилась на полпути. Потом черная громада пришла в движение, и Страж
Земли встал пред Фреаваром на колени.
-- Ты -- господин! -- сказал он, склонив голову. -- Приказывай!
Ликование охватило Фреавара, когда он увидел каменного гиганта на
коленях перед собой. Да, Книга не солгала ему! Ему подвластна теперь такая
сила, что сам Мерлин по сравнению с ним -- слабое и неразумное дитя!
-- Расскажи мне все о Стражах и о том, что они могут! -- приказал он
Стражу. -- Расскажи то, чего нет в книге!
Страж усмехнулся:
-- Подожди, господин. Первым делом ты должен приказать мне построить
Башню.
-- Башню? -- переспросил недоуменно Фре -- Какую башню?
-- Твою Башню, -- ответил Страж Земли. -- Ту Башню, что до конца дней
твоих отделит тебя от мира, а мир от тебя. Это условие. Ведь ты читал Книгу.
Тут Фреавар с ужасом вспомнил, что прервал ведьму в тот самый момент,
когда она читала что-то о башне.
-- Что это значит -- "отделит тебя от мира, а мир от тебя"? -- спросил
он Стража.
-- Это значит, -- ответил тот, -- что ты навсегда отречешься от мира и
людей и проживешь всю жнь в одиночестве. Только так можно владеть Словом.
У Фреавара сжалось сердце.
-- А если я откажусь?
-- Тогда я убью тебя прямо сейчас, -- невозмутимо сказал Страж. --
Нельзя владеть Словом и ничем не заплатить за это.
-- Я согласен, согласен! -- в страхе закричал Фре --Приказываю
тебе построить Башню!
-- Слушаюсь, -- вновь склонил голову Страж. -- Позволь же мне,
господин, доставить тебя к месту, достойному тебя и твоей Башни.
С этими словами Страж положил левую ладонь на землю, и Фреавар,
поколебавшись мгновение и сообразив, что отступать поздно, взобрался на нее.
Рука гиганта бережно подхватила его, каменные пальцы сомкнулись над головой.
Фреавару показалось, что он очутился в огромном склепе черного камня. Ни
звука не доносилось до него, ни лучика света, лишь тихо колыхались и
подрагивали стены. Фреавар понял, что Страж Земли куда-то несет его, и
немного успокоился за свою жнь. Самообладание вновь вернулось к нему, и он
принялся размышлять о том положении, в котором очутился. "Как мог я не
дослушать Книгу до конца? -- сокрушался Фре -- Но теперь уже поздно,
ничего не менишь. Да и так ли уж это страшно -- жить без мира и людей?
Разве это не справедливая плата за знание и могущество?" Он стал вспоминать,
было ли что-то дорогое для него в том мире, что он потерял навеки, и
обрадовался, когда понял, что не было. Люди же вставали перед ним безликой
толпой, -- так мало знал он их, так мало они его занимали. Эти размышления
укрепили волю Фреавара, он подумал, что все складывается прекрасно. Наконец,
усталость одолела его, и он заснул сном младенца.
Проснулся Фреавар от яркого света, залившего все вокруг. Он вскочил на
ноги и увидел, что Страж держит его на раскрытой ладони, указывая на что-то
впереди.
-- Господин, -- почтительно сказал Страж, -- вот место, о котором я
говорил. Нравится ли оно тебе?
Фреавар увидел, что они стоят перед узкой горной грядой, вздымающей
ледяные пики высоко в небо. Подножие гор покрывал лес, деревья были огромны
и незнакомы Фреавару. Хрустальный водопад, сияющий и гремящий, нвергался с
каменного уступа в небольшое озеро. Фреавар обернулся назад, -- там
простиралась бесконечная степь, она цвела и благоухала медом.
-- Дивное место, -- прошептал Фре
-- Господин, здесь никогда не ступала нога человека. Эта земля лежит за
морями, и никто в твоем мире даже не подозревает, что она существует. Хочешь
ли ты, чтобы здесь стояла твоя Башня?
-- Да, -- ответил Фреавар, -- лучшего места и быть не может.
-- Тогда позволь мне начать строительство.
-- Погоди, -- сказал Фреавар, который от голода был уже еле жив. --
Было бы неплохо, если б сначала ты накормил меня.
-- Прости, господин, -- сокрушенно сказал Страж. -- Я совсем забыл, что
ты нуждаешься в пище. Но это легко исправить.
Страж осторожно опустил Фреавара на землю и хлопнул в ладоши. В тот же
миг перед Фреаваром возник каменный человек. Он был похож на Стража, но
ростом всего восемь футов, а тело его было белого мрамора. Он пал ниц,
ожидая приказаний.
-- Этот элементал позаботится о пище для тебя, -- сказал Страж. --
Скажи ему, чего ты желаешь, и все будет доставлено. Я же тем временем буду
строить Башню.
-- Долго ли ты будешь ее строить? -- поинтересовался Фре
-- О нет, господин, -- улыбнулся Страж Земли. -- Она будет готова к
тому времени, как ты пообедаешь.
С этими словами он поклонился и направился к горам.
-- Чего желает господин? -- подобострастно спросил мраморный элементал.
Фреавар стал называть самые невероятные кушанья, многие которых он
никогда в жни не пробовал. Но, что бы он ни назвал, элементал кивал в
ответ и говорил: "Будет исполнено, господин!" Наконец фантазия Фреавара
иссякла, и он сказал:
-- Ладно, на первый раз достаточно.
Элементал поклонился, хлопнул в ладоши, и рядом с ним очутились четыре
таких же беломраморных человека, несущие стол, заставленный всевозможными
яствами. Они поставили стол перед Фреаваром, поклонились ему и исчезли.
Вместе с ними исчез и первый элементал.
Фреавар, не теряя времени даром, начал есть, с любопытством поглядывая
на то, что происходило у подножия А происходило там, надо сказать,
нечто невероятное.
Вокруг Стража Земли собралось множество элементалов самых разных
пород камня. Иные них были огромны, лишь немногим уступая Стражу в росте,
другие -- чуть выше обычного человека. По знаку Стража самые высокие и
мощные них за несколько минут заложили огромный круглый фундамент на
берегу озера. Затем их сменили другие, пониже ростом. Ловко, словно играючи,
перекидывали они друг другу громадные гранитные глыбы и укладывали их
ровными рядами. Башня росла так быстро, что Фреавар засомневался -- уж не
сон ли он видит? Элементалы остановились только тогда, когда Башня высотой
почти сравнялась с горами. Тогда принялись за дело самые маленькие них,
ждавшие своей очереди. Они стали облицовывать Башню разноцветным камнем,
выкладывая чудесные узоры, возвели купол, покрыв его золотой чешуей,
вставили окна прозрачного хрусталя. Часть них тем временем трудилась
внутри, отделывая покои. Закончив свой труд, все элементалы поклонились
Стражу и исчезли.
Фреавар, позабыв о еде, восхищенно взирал на Башню. Она стояла, гордая
и прекрасная, пронзая золотым куполом облака. Узоры на ее стенах мягко
светились, хрустальные окна сверкали так ярко, что слепили глаза. "Так вот
каково будет отныне мое пристанище? -- подумал Фре -- Ни один король не
мог похвастать такими палатами! Что ж, в такой "тюрьме" я согласен жить до
конца моих дней!"
-- Господин, -- сказал Страж Земли, приблившись к Фреавару, -- Башня
готова. Не желаешь ли взглянуть на свои покои?
О, что это были за покои! Все комнаты были круглыми, и каждая комната
занимала целый этаж. На обивку стен пошли такие драгоценные ткани, что
Фреавар даже не знал их названий. Мебель, богато украшенная золотом и
каменьями, была самых редких пород дерева. Ноги по щиколотку утопали в
пушистых многоцветных коврах. Роскошь, сияющая и пышная роскошь окружала
Фреавара. Ослепленный и оглушенный ею, он переходил комнаты в комнату, а
им все не было конца. Совсем обессилев, Фреавар опустился в золоченое кресло
и задремал, так и не досмотрев все покои своего нового жилища.
Так Фреавар стал магом, хозяином Слова, повелителем Стихий. Несколько
дней подряд он бродил по Башне, присаживался то здесь, то там, гладил мягкие
ковры, перебирал безделушки, и на губах его играла радостная улыбка. Страж в
эти дни не показывался, но стоило Фреавару позвать -- появлялись элементалы,
готовые исполнить любой его приказ.
Наконец, Фреавару наскучило такое времяпрепровождение, и ему пришло в
голову покинуть Башню ради прогулки в степь. Он спустился в огромный нижний
зал, такой высокий, что потолок лишь смутно угадывался в полумраке. Окон в
этом зале не было, его освещали факелы, горевшие ровным разноцветным
пламенем. Фреавар раз и другой обошел зал в поисках двери, но тщетно.
Рассерженный и недоумевающий, он хотел было начать снова, но тут его кто-то
окликнул. Фреавар испуганно обернулся и увидел Стража Земли.
-- Господин, -- спросил Страж, -- что заставляет тебя бродить здесь?
-- Я хочу выйти погулять и ищу дверь, -- ответил Фре -- Я помню,
что вошел в нее, -- да и как бы я мог войти, если б ее не было? -- но куда
она подевалась теперь?..
-- Господин, -- покачал головой Страж, -- ты меня удивляешь. Как
коротка твоя память! Вспомни свое обещание отказаться от мира. Да, здесь
была дверь, но больше ее нет, как нет и нужды в ней. Ты не можешь покинуть
Башню.
-- Как! -- воскликнул Фре -- Но я хотел лишь немного прогуляться и
тут же вернуться обратно! Неужели даже это запрещено?!
-- Не я устанавливаю запреты, -- невозмутимо ответил Страж. -- Но я
слежу за их исполнением. Ты останешься в Башне до конца твоих дней, как и
обещал.
Фреавар молча, с посеревшим лицом, повернулся и пошел было прочь, как
побитый пес, но Страж снова окликнул его:
-- Господин, я, как и прежде, твой покорный раб и жду приказаний.
Теперь, когда все условия исполнены, я могу поведать тебе все, что знаю и
что ты желаешь узнать. Быть может, ты хочешь узнать побольше о Стражах
Стихий?
В глубине души Фреавар почувствовал, что его подкупают как ребенка:
сиди спокойно, а мы расскажем тебе сказку. Но стародавняя жажда знаний была
так сильна, что он тут же забыл все обиды и сомнения.
-- Да, расскажи мне о Стражах! -- воскликнул он, задрожав от радости.
Страж величественно взмахнул рукой, и рядом с Фреаваром очутилось
резное кресло с высокой спинкой.
-- Присядь, господин, -- мягко сказал Страж Земли. -- Рассказ будет
долгим.
В те дни, когда Господь только творил этот мир, Он вдохнул жнь в
Стихии, создав элементалов, а самых могучих них сделал Стражами, наделив
их властью над остальными. Стражи и элементалы немало потрудились над этим
миром, а когда он был создан -- поставлены следить за порядком в нем. Все
они начально были равны друг перед другом. Но восстал Люцифер и, желая
заполучить себе столь бесценных слуг, начал нашептывать каждому Стражу, что
он несправедливо обойден, что его Стихия достойна быть первой и попирать
остальные. Так он по капле вливал яд в уши Стражей и смущал их помыслы.
Когда же все Стражи стали втайне мечтать о власти над другими, Люцифер
придумал Слово. Он открыл его каждому Стражу, обещая, что оно даст ему
желанную власть. Но Отец Лжи, конечно, солгал, ибо задумал сам
воспользоваться Словом, чтобы поработить Стражей.
Вскоре Люцифер был нвергнут, так и не успев довести свой замысел до
конца. Стражи, узнав об этом, явились пред Господом, рассказали обо всем и
стали молить о прощении. Господь выслушал их и простил, но в наказание за
то, что они внимали лжи, оставил Слово в силе. Отныне и до конца мира Стражи
были обязаны повиноваться любому, знающему его.
Прошло не одно тысячелетие, прежде чем Слово стало вестно людям.
Жрецы Египта сумели раскрыть эту тайну и написать Книгу. Не раз переходила
она рук в руки, делая смертного повелителем Стихий, порой исчезая, но
всегда появляясь вновь. В последний раз Книга пропала так надолго, что
думали уже, что она утрачена навсегда. Кто-то радовался этому, кто-то
скорбел. Но Книга вновь нашлась, и повелителем Стихий стал Фре
Когда Страж дошел в своем рассказе до этого места, Фреавар беспокойно
заерзал.
-- А не мог бы ты научить меня языку, которым написана Книга? --
спросил он. -- Мне стыдно прнаться, но мне лишь читали ее вслух, да и то
не до конца.
Страж покачал головой:
-- Это не в моей власти. Для этого тебе нужно вызвать Стража Воды, это
его дело. А нам пора расстаться.
-- Разве власть твоя так мала? -- удивился Фре
Тогда Страж Земли объяснил ему, что власть и знания поделены между
Стражами, сообразно со свойствами их Стихий. Страж Земли ведает материей и
творением, Страж Воды -- знанием и заполнением, Страж Огня -- чувством и
разрушением, Страж Воздуха -- духом и пустотой.
-- Тогда я хочу как можно скорее вызвать Стража Воды! -- воскликнул
Фре -- Нет ничего, что я ценил бы больше знаний! Как мне это сделать?
Страж Земли усмехнулся и поведал ему.
И вот пред Фреаваром явился Страж Воды. Он был полупрозрачен и создан
серебряных струй и голубых кристаллов льда. Услышав Слово, Страж Воды
грациозно склонил голову и прожурчал, что ожидает приказаний повелителя.
-- Я желаю учить тот язык, на котором написана Книга, -- заявил
Фре
-- Нет ничего проще, господин, -- ответил Страж. -- Ты уже знаешь его.
И в тот же миг Фреавар понял, что действительно знает тайный язык.
-- Как это может быть? -- умленно спросил он Стража. -- Я выучил язык
в одно мгновение?
-- Зачем тратить время на то, что можно сделать в один миг? Пусть
бестолковые школяры заучивают и зубрят -- я владею ключами к подлинному
знанию, а ты можешь пользоваться этим, когда пожелаешь.
-- Значит, мне стоит только пожелать узнать что-либо, и этого
достаточно?
-- Именно так, -- подтвердил Страж Воды.
У Фреавара перехватило дыхание при мысли о тех безграничных
возможностях, что открылись перед ним. Поблагодарив Стража, он отпустил его
и, оставшись один, достал заветную Книгу. Бегло пролистав описание ритуалов
вызова, Фреавар принялся читать те строки, что не дослушал у Бельмис. Там
действительно говорилось, что платой за обладание Словом должен стать отказ
от мира. Это он уже знал. А вот дальше было еще кое-что, чего он не ведал.
Книга бесстрастно гласила: "Страшна будет расплата построившего Башню".
Фреавар похолодел. Что скрывалось за этими словами, полными угрозы? Муки ада
или что-то еще худшее? Фреавар стал лихорадочно искать в Книге хоть малейший
намек на то, что его ожидает, но тщетно. "Страшна будет расплата
построившего Башню", -- медленно повторил он тогда, вслушиваясь в свой
голос, и ему стало так страшно, как не было никогда в жни.
Сначала Фреавар хотел спросить у Стража Воды, что значат эти слова, но,
как следует поразмыслив, решил молчать. Сердце подсказывало ему, что на этот
вопрос Страж все равно не ответит, даже если знает, о чем идет речь. И
Фреавар решил ждать, понадеявшись, что случайное слово кого-нибудь
Стражей приоткроет завесу над этой тайной.
Много лет подряд Фреавар день за днем вызывал Стража Воды и задавал ему
бесчисленные вопросы, утоляя свою жажду знания. Он узнал все о сотворении,
цели и сущности мира, узнал и о других мирах, дивных и чуждых. Жнь
Фреавара текла размеренно и однообразно, но ему не было скучно. Все, что он
только мог пожелать, доставлялось ему по первому слову, а беседы со Стражем
были для него и трудом, и развлечением.
Но однажды, когда голову Фреавара уже тронула седина, он почувствовал
смутную, гнетущую тоску. Чем больше узнавал он, тем более пустой и
бесцельной казалась ему жнь. Ни в чем не найдя утешения, Фреавар спросил у
Стража, не знает ли он причины этой необъяснимой тоски.
-- О господин, -- ответил Страж Воды с грустью, -- я вижу, что больше
ничем не могу помочь тебе. Ты должен вызвать Стража Огня, ибо тоска -- это
чувство, а чувства -- его дело. Мне жаль будет расставаться с тобой -- о
всех, когда-либо владевших Словом, ты единственный, кто так сильно стремился
к знанию. Я рассказал тебе почти все, что знаю сам. Но теперь пришло время
расстаться. Вызови Стража Огня, он рассеет твою тоску.
Фреавар последовал этому совету, и вскоре Страж Огня предстал перед
ним. Он был создан черно-алой раскаленной лавы, окруженной всполохами
пламени. Склонившись перед Словом, Страж Огня прогудел нким, как колокол,
голосом, что он ожидает приказаний.
-- Я тоскую, -- сказал ему Фре -- Меня перестало радовать то, что
радовало всегда. Страж Воды сказал мне, что ты в силах помочь.
-- Да, я знаю, в чем дело, -- кивнул Страж. -- Тебе скучно, а когда
скучают -- нужно развлечься. Твой ум устал накапливать знания, ему нужна
новая пища. начнем войну -- вот достойное мужчины развлечение!
-- Войну? -- недоуменно переспросил Фре -- Но ради чего и против
кого?
-- Неважно! Ради ничего и против всех!
-- А разве это не будет нарушением обещания отказаться от мира? --
осторожно спросил Фре
-- Конечно нет, -- засмеялся Страж Огня. -- Ты же не собираешься сам
идти на войну! Ты будешь управлять, не покидая Башни, а сражаются пусть
другие!
-- А нет ли других развлечений, не столь кровавых?
-- Есть, и немало. Но война лучше всего. Подумай, господин, стоит ли
жалеть тот мир, который для тебя так мало значит? Кроме того, есть немало
других миров, с ними тебя и вовсе ничто не связывает. Мы можем повоевать и
там.
-- Но мне совсем не хочется воевать! Вряд ли это рассеет мою тоску.
Может быть, женщины...
-- Женщины -- часть мира, от которого ты отказался, -- веско сказал
Страж. -- Вместо них я могу предложить тебе вот это.
И по знаку Стража перед Фреаваром появилась стайка дев, нежно
улыбающихся и дивно прекрасных. Они не стояли на земле, а парили в трех
дюймах над ней, и линии их тел порой становились неясными, словно размытыми.
-- Кто они? -- удивился Фре
-- Они -- ничто, мираж, обман чувств. Но для тебя они почти так же
реальны, как человеческие существа. Они будут добры и покорны и с радостью
исполнят любое твое желание. Нравятся они тебе, господин?
-- Не знаю... Они, конечно, прекрасны... Но я так мало знаю о
женщинах...
-- А они и не женщины! Оставляю тебя с ними, господин, и желаю приятно
провести время!
И Страж Огня, посмеиваясь, удалился.
Несколько недель Фреавар провел с пррачными девами, и они развлекали
его как только могли. Поначалу тоска Фреавара отступила, но вскоре явилась
вновь, ибо девы ему быстро прискучили. Он почувствовал, что они -- лишь
бездушные куклы, покорно выполняющие его повеления. Фреавар снова вызвал
Стража Огня, и тот придумал новые развлечения, но все они были такими же
пррачными -- обманом чувств, пустотой. Когда Фреавар пожаловался на это
Стражу, он услышал в ответ:
-- А чего ты ждал? Есть лишь одно истинное развлечение -- война.
Прислушайся к моему совету и оставь сомненья!
К тому времени Фреавар уже так велся от тоски, что не раздумывая
согласился с тем, что обещало ему хоть какое-то развлечение. Он приказал
Стражу Огня начать войну в одном отдаленных миров.
Вскоре Фреавар понял, что Страж Огня был прав -- война действительно
оказалась достойным развлечением. Как захватывающе было управлять тысячами
жней, держать в руках судьбы, переставлять армии, как фигурки на доске! По
его слову империи рушились и воздвигались вновь. Не видя крови и страданий,
Фреавар совсем перестал чувствовать угрызения совести. Война была лишь
игрой, прванной развлекать и рассеивать скуку. Едва закончив одну войну,
он начинал другую, и так проходил год за годом.
Но однажды утром Фреавар проснулся раньше обычного от странной душевной
боли. Казалось, кто-то шептал ему: "Фреавар, опомнись! Посмотри, кем ты
стал! Что ты сделал со своей жнью?" Фреавар стал перебирать в памяти года,
проведенные в Башне, и ужаснулся -- по всему выходило, что ему уже около
семидесяти лет. Он взглянул на свои руки, дотронулся до лица -- так и есть,
кожа дряблая, кругом морщины. Длинная борода бела, как снег. Куда ушли годы?
Фреавар застонал и обхватил голову руками. Так он просидел очень долго, и
так нашел его Страж Огня.
-- Что с тобой, господин? -- участливо спросил Страж.
-- Не знаю... -- еле слышно пробормотал Фре -- Странные мысли
смущают мой покой. Мне кажется, я погубил свою бессмертную душу.
Лицо Стража стало очень серьезным, и он сказал:
-- Если так, то тебе пора вызвать Стража Воздуха. Душа -- это не мое
дело. Я старался сделать для тебя все, что мог, но здесь я бессилен.
Фреавар обратил к Стражу осунувшееся лицо и спросил с надеждой:
-- А что, Страж Воздуха сможет вернуть мне радость и исцелить от этих
мыслей?
-- Там будет видно, -- неопределенно ответил Страж Огня.
И вот последний Стражей Стихий, Страж Воздуха, явился к Фреавару и
склонился перед Словом. Фигура его была человеческой, но плоть --
белоснежным облаком. Фреавар, сидевший у огня, ибо его била дрожь, с мольбой
протянул к Стражу Воздуха руки и взмолился:
-- Спаси меня от меня самого! Скажи, что за жуткие мысли не дают мне ни
спать, ни есть?
-- Это твоя совесть, -- ответил Страж. -- Она долго спала, а теперь
проснулась.
-- Совесть? -- недоверчиво переспросил Фре -- Ну хорошо, пусть
так. Что нужно сделать, чтобы она замолчала?
-- Совесть нельзя заставить замолчать.
-- Что? -- вскинулся Фре -- Я вызвал тебя, чтобы ты мне помог, а
ты говоришь, что помочь нельзя! Где же твое могущество?
-- Мое могущество в том, чтобы утешать и облегчать боль, -- тихо
ответил Страж Воздуха. -- Больше я ничего не могу сделать, ибо для тебя
настал час расплаты.
В ушах Фреавара зазвучали слова, прочитанные им давным-давно и почти
позабытые в круговерти дней: "Страшна будет расплата построившего Башню". Не
помня себя от страха и злобы, он закричал, брызгая слюной и размахивая
руками:
-- Ах, расплата! И что же со мной сделают? Черти поволокут меня в ад и
будут поджаривать на сковороде? Или еще того хуже? Ну, говори -- наконец-то
я узнаю, что вы для меня приготовили!
-- Глупец! -- грустно проговорил Страж, покачав головой. -- Ты так и не
понял! Не будет ни чертей, ни ада -- к чему они? Расплатой была твоя жнь!
Эти слова как громом поразили Фреавара, ибо в тот миг он наконец все
понял. Горькая правда встала перед ним в беспощадной наготе. Он -- седой
старик, развалина, его жнь еле теплится. Куда же ушла его жнь? В
пустоту. На что он ее потратил? На тщеславную погоню за знаниями, не давшими
ничего ни ему самому, ни миру. Он не сделал ни одного доброго дела, --
только от скуки заливал землю кровью. Он никогда никого не любил --
единственными женщинами, которых он знал, были прраки и миражи. Люди? Что
он для людей? Нет никого, кто бы вспомнил его добрым словом. И ради этого
стоило жить?
-- Да... Пустота... Кругом -- одна пустота... -- пробормотал
обессилевший Фре Но вдруг его гордый дух воспрял в последний раз: он
схватил с полки Книгу и, потрясая ею, гневно закричал:
-- Вот он, корень зла! Нет, это и есть само зло! Будь ты трижды
проклята, проклята вовек! Пусть я буду последним, кого ты погубила!
Прокричав эти слова, Фреавар с размаху бросил Книгу в огонь, и в тот же
миг упал рядом бездыханный. Раздались оглушительные раскаты грома, черная
молния сверкнула и поразила купол Башни. С жутким грохотом Башня
нвергнулась вн -- ибо не было больше у нее хозяина.
Так погиб Фреавар, последний повелитель Стихий. Так вместе с ним
погибла Книга. Так Стражи Стихий обрели наконец покой -- до тех пор, пока не
найдется дерзкий безумец, который воскресит древнее зло.
-- Я понял, -- неожиданно заявил Всевышний, когда я смолк. -- Я понял,
почему то и дело гневаюсь то на фейри, то на людей. Дело в тебе и в твоих
историях! Все истории, что ты рассказал Мне, грустные, и одна кончается хуже
другой! Право, куда это годится?!
-- Прости, Господи, -- сокрушенно и пристыжено ответил я. -- Быть
может, я видел столько несправедливости и зла, что мне сложно сочинять
истории со счастливым концом. Ты же знаешь, как редко такое бывает на самом
деле! К тому же, не скрою, была у меня одна задумка. Я замечал, что люди,
услышав историю с хорошим концом, утешаются тем, что все страдания героев
вознаграждены, и тут же забывают преподанные историей уроки. Если же история
кончается плохо, это заставляет людей дольше помнить о горестях полюбившихся
героев и, быть может, не повторять их ошибки.
-- Я понимаю, -- кивнул Господь. -- Это похвальное желание, -- если б
дело касалось сочинительства для людей. Но Я -- не человек, и не делаю
ошибок! Нет нужды учить Меня на чужом примере: Я сам пример всему, что
существует в этом мире!
-- О Боже, конечно! -- воскликнул я, не на шутку испугавшись, что Он
меня неправильно понял. -- Поверь, мне и в голову не приходило учить Тебя --
Тебя! -- чему бы то ни было!
-- И еще кое-что не пришло тебе в голову. Если Я сочту твои истории
достойными, Я дам им жнь. И все то горе, что ты напридумывал, случится на
самом деле. Ты этого хочешь?
-- Нет, -- ответил я, склонив голову. -- Я не хочу множить горе. Просто
я слишком увлекся и забыл...
-- Отныне помни! Неужели ты не знаешь ни одной истории с хорошим
концом?
-- Конечно, знаю. Не знаю только, как она Тебе понравится...
История о Коротышке Мэтте и клураканах
Очень немногие тех, кто не бывал в Ирландии, слыхали о клураканах. А
между тем истории о них рассказывают там повсюду. Клураканы -- маленькие
веселые старички в красных курточках
и шапочках, блкие родичи домовых. От всех прочих подобных существ их
отличает огромная любовь к горячительным напиткам, особливо к доброму элю.
Поэтому селятся клураканы исключительно в винных погребах и подвалах,
поближе, так сказать, к предмету своей любви. Они следят, чтобы не
испортилось вино, не прокисло пиво, а при случае не отказывают себе в
удовольствии промочить горло. Говорят, если хозяин погреба соблюдает
умеренность, то и клуракан будет пить в меру, но если хозяин -- пьяница, от
клуракана ему не будет никакого спасения. Вот и история, которую я вам
расскажу, утверждает то же самое.
Коротышка Мэтт был хозяином постоялого двора неподалеку от Голвея. Дела
его шли не слишком хорошо: место было не бойкое, постояльцы заглядывали
редко, к тому же Мэтт был большой любитель с самого утра пропустить
глоточек. К первому глоточку он, как водится, тут же добавлял второй, ко
второму -- третий, и к полудню уже совсем лыка не вязал. В этом блаженном
состоянии он и пребывал до самого вечера, а назавтра начиналось то же самое.
Наружность Мэтта красноречиво повествовала о его битвах с зеленым змием --
краснющий нос, осоловелые глаза, реденькие волосенки, торчащие как пакля.
Коротышкой же Мэтта прозвали недаром -- был он маленький и весь какой-то
хлипкий.
Погреб у Мэтта был что надо: если все остальное хозяйство он давно
забросил, то за погребом, по понятной причине, следил денно и нощно. Погреб
был сложен огромных камней, с потолком таким высоким, что человек
среднего роста мог идти не нагибаясь. Здесь в любую погоду было прохладно и
сухо, пол устилали чистые ароматные опилки. По всем стенам шли сплошные ряды
дубовых полок с бутылями, бутылочками и бутылищами -- были тут и вина, и
настойки, и бренди, и все, что душе угодно. На полу стояли разномастные
бочонки с пивом и элем всяких сортов. Мэтт был не простой пьяница, которому
лишь бы выпить, а что -- неважно; нет, Мэтт был настоящим ценителем,
разбирался и в пиве, и в заморском вине. Да только не впрок оно ему шло,
потому как не знал меры.
Каждый месяц Мэтт проверял свои запасы: сколько чего вышло, да не надо
ли чего прикупить. И вот однажды получилось у него, что за последний месяц
он выпил чуть не втрое больше обычного!
-- Да не может такого быть! -- пробормотал Мэтт, почесывая в затылке.
-- Чтоб мне лопнуть, если я все это выпил! И постояльцев почти не было,
значит, они мне помочь не могли. К тому же я отродясь не пил летом джин --
только зимой! -- а тут в августе пропало пять бутылок! И куда ж оно все
делось?
Мэтт долго стоял, покачиваясь (время шло уже к обеду), посреди погреба,
пытаясь решить этот сложный вопрос, но это ему так и не удалось, и он пошел
обедать, в сердцах хлопнув дверью. Пообедав и немного отойдя, Мэтт решил
приделать на дверь погреба еще один замок и выкинуть эту историю головы.
Но на этом дело не кончилось. В сентябре обнаружилось, что выпито еще
того больше, к тому же пропала бутылка старого бренди, которое Мэтт берег
для себя на случай простуды. Становилось ясно, что его кто-то злонамеренно
обкрадывает, и Мэтт решил во что бы то ни стало выяснить -- кто?! Весь
следующий месяц Мэтт неусыпно следил за дверью в погреб и готов был
поклясться -- никто кроме него туда не заходил. Каково же было его
умление, когда и в октябре он недосчитался многих дорогих своему сердцу
бутылок!
-- Что же это такое? -- недоумевал Мэтт. -- Уж не нечистый ли строит
мне козни? Отродясь ни о чем подобном не слыхивал!
Мэтт долго еще терзался бы этими вопросами, когда б ему не помог
случай. Как-то утром он проснулся раньше обычного и решил, по своему
обыкновению, пропустить с утречка кружечку доброго эля. Обнаружив, что в
доме все пиво вышло, Мэтт взял большой кувшин и полез в погреб. Едва
приоткрыв дверь, он услыхал тихое чмоканье, как будто кто-то торопливо пил
что-то очень вкусное. Мэтт не растерялся. "Ага! -- подумал он. -- Кажется,
сейчас я поймаю этого неуловимого вора!" И тихонько скользнул в погреб.
Спустившись, он смекнул, что чмоканье доносится дальнего угла, от
самой большой бочки с пивом. Стараясь ступать неслышно, Мэтт прокрался туда
и застыл, вглядываясь в полумрак. То, что он там увидел, заставило его
взвыть от ужаса.
А увидел он маленького, ростом не больше двух футов, старичка, от души
присосавшегося к крану огромной пивной бочки и причмокивающего от
удовольствия. На старичке была красная курточка и того же цвета
остроконечный колпачок. Услыхав жуткий мэттов вопль, старичок обернулся,
тоже вскрикнул -- тоненько, как цыпленок -- и собрался было улнуть. Но тут
ему не повезло -- Мэтт уже очухался и не желал упускать вора, кем бы он там
ни оказался. К тому же клуракан (а это был именно он!) только что рядно
хлебнул пивка и немного отяжелел, а Мэтт был настолько трезв, насколько это
вообще было для него возможно. Поэтому он выиграл короткое состязание в
беге, и через полминуты уже держал за шкирку трепыхающегося и вжащего
клуракана.
Только тут Мэтт смог как следует рассмотреть диковинного вора. Свой
колпачок клуракан где-то потерял и теперь сиял розовой лысиной, окруженной
взлохмаченными седыми волосами. Из-под густых седых бровей сверкали
маленькие и хитрые глазки. Носом клуракан превосходил самого Мэтта -- до
того он был ярко-красный.
-- Да... ну и фитюлька! -- глубокомысленно проговорил Мэтт. -- А пьет
почище лошади!
-- Хозяин, гляди, у тебя пиво вытекает! -- хитро пропищал клуракан. И
действительно, в пылу погони Мэтт не обратил внимания, что кран бочки все
еще открыт.
Но если клуракан собирался воспользоваться замешательством Мэтта и
сбежать -- он жестоко просчитался. Не спуская со своей добычи глаз, Мэтт
завернул кран и спросил:
-- И кто же ты такой?
-- Я -- честный ирландец, хозяин! Не станешь же ты сердиться на
честного ирландца за то, что у него пересохло в горле и он позаимствовал у
тебя немножко пива -- кстати, кисловатого...
-- Ты мое пиво ругать не смей! -- рявкнул обиженный Мэтт. -- Лучше
скажи, сколько вас таких здесь было?
-- Каких -- таких? -- озадаченно переспросил клуракан.
-- Ну, таких малявок, как ты. Это ж надо, сколько вы всего повыпили!
Видать, вас тут было не меньше дюжины!
-- Да что ты, хозяин, -- обиделся в свою очередь клуракан. -- Никого
кроме меня тут не было! Если б я привел друзей, твоего погреба нам хватило
бы ненадолго!
-- Ты хочешь сказать, что один выпил такую прорву? -- спросил Мэтт и от
души расхохотался.
Клуракан нахохлился от обиды:
-- Ну да, я один. А ты что, мне не веришь?
-- Кто ж тебе поверит, фитюлька!
-- Я тебе не фитюлька! -- закричал разгневанный клуракан. --Я --
клуракан, происхожу древнего уважаемого рода и такого глупого верзилу,
как ты, мог перепить еще грудным младенцем!
Но Мэтт, не обращая никакого внимания на древность рода клуракана,
продолжал хохотать. Клуракан же еще больше разошелся:
-- Ах, ты мне не веришь! Ах, вот как! А ну, давай поспорим, что я выпью
больше тебя, а когда ты свалишься под стол -- еще и за твое здоровье выпью!
Тут Мэтт перестал хохотать. Как всякий ирландец, он обожал биться об
заклад, к тому же он подумал, что запросто перепьет хвастливого клуракана. И
он сказал:
-- Ладно, давай поспорим! И на что же мы будем спорить?
Клуракан почесал лысину одной рукой, потом второй, а потом сказал:
-- Слушай, ты не мог бы опустить меня вн? Когда я вишу в воздухе, мне
плохо думается.
-- А ты не сбежишь? -- подозрительно спросил Мэтт, слышавший, что
подобным тварям верить нельзя. Но клуракан смерил его таким оскорбленным
взглядом, что Мэтт, не говоря ни слова, опустил его на пол.
Клуракан, действительно, и не думал сбегать. Недоверие Мэтта к его
питейным талантам задело его за живое. Теперь для него стало делом чести
доказать глупому верзиле, как жестоко он заблуждался. И, конечно, получить с
него за это как следует. Поэтому через пару минут сосредоточенных
размышлений клуракан воскликнул:
-- Придумал! Если ты проиграешь, то навсегда оставишь меня в покое,
позволишь пить сколько влезет и угощать друзей -- за твой счет, разумеется!
-- А если я выиграю? -- спросил Мэтт. Его гораздо больше интересовал
этот вопрос, потому что он не сомневался, что выиграет.
-- А если ты выиграешь -- я покажу тебе богатый клад и навсегда оставлю
в покое, уйду куда глаза глядят.
При слове "клад" Мэтт оживился.
-- Клад? -- переспросил он. -- Вот это здорово. А ты не врешь?
-- Клянусь чем хочешь. Я их много знаю.
-- Ну что же, твои условия хороши и справедливы. Идет!
И они ударили по рукам.
Оружием поединка с общего согласия выбрали эль -- напиток почтенный и
всеми любимый. Мэтт наполнил огромный кувшин лучшим элем, какой только
нашелся в его погребе, достал самые большие кружки, и соперники уселись друг
против друга за столом неструганых досок. Вернее, это Мэтт сидел за
столом -- клуракану, -за маленького росточка, пришлось устроиться прямо на
столе. От закуски -- недостойной уловки в честной борьбе -- оба с
негодованием отказались.
Клуракан, важный как король, восседал на столе, болтал ногами и хитро
посматривал на Мэтта. Под нос он бурчал не то какую-то песенку, не то
стишок. Когда Мэтт поставил перед ним кружку с элем, клуракан заметно
приободрился. Двумя руками он с большим трудом поднял огромную (и не только
для него) кружку, похмыкал, понюхал, отхлебнул глоточек и сказал с довольным
видом:
-- Да, хозяин, это знатный эль! Не то что та кислятина, какую мне
пришлось сегодня пить! Видно, до этой бочки я еще не успел добраться... Твое
здоровье!
Мэтт, раскрыв рот, смотрел, как содержимое кружки с неимоверной
скоростью исчезает в объемистом брюшке клуракана. Допив до дна, клуракан с
блаженным вздохом поставил кружку на стол, достал кармана крохотную
трубочку и закурил. Только тут Мэтт вспомнил о своей кружке. Он отпил
несколько добрых глотков, и вдруг почувствовал -- что-то не так. Это был
эль, и на вкус, и на вид, и на запах, да только вот в голову он бил почище
неразбавленного виски! Мэтт был закаленным бойцом, но, выпив не так уж
много, стремительно начал "косеть". Догадавшись, что тут дело нечисто, Мэтт
подозрительно взглянул на клуракана. Тот, как ни в чем не бывало, попыхивал
своей трубочкой, но что-то в выражении его лукавых глазок не понравилось
Мэтту. Он грохнул кружкой по столу, опять схватил клуракана за шкирку и
завопил:
-- Слушай, ты, клу... кла... в общем, как там тебя! Прнавайся, что ты
сотворил с моим элем?!
-- Эй, хозяин, не сердись, не сердись, -- закричал во все горло не на
шутку перепуганный клуракан. -- Я пошутил, только пошутил!
-- Хороши шуточки! Вот и верь тебе после этого, жулик! Где это видано
-- эль шибает в голову хуже виски! Что ты в него подсыпал, поганец?!
-- Ничего! Клянусь, ничего! Я его только заколдовал! Это была шутка!
-- Заколдовал... -- Мэтт был так поражен, что даже перестал сердиться.
До этого дня он ни разу не встречался с подобными существами, и даже
подумать не мог, что эта забавная красноносая фитюлька способна на такое.
Глядя на клуракана с внезапно проснувшимся уважением, Мэтт осторожно посадил
его обратно на стол и спросил:
-- А ты что угодно можешь так заколдовать?
Клуракан, почувствовав, что буря прошла стороной, обрел былую
самоуверенность. Он не спеша одернул свою уже рядно помятую курточку и
только потом ответил:
-- Ну, вообще-то, нет. Воду так не заколдуешь. А вот любое пиво или
вино -- это можно. Когда наступают сухие времена, и глоточек пива -- и то
трудно раздобыть, это заклинание бывает очень кстати.
-- Еще бы! -- протянул восхищенный Мэтт, вспомнив свои собственные
сухие времена. Но тут ему в голову пришла новая мысль, и он спросил,
пристально глядя клуракану прямо в глаза:
-- Это все здорово. Вот только скажи мне, -- для чего ты сделал это
сейчас? Не для того ли, чтобы обыграть меня, а?
Клуракан смущенно заерзал на месте, но все же ответил:
-- Если честно, то да. Очень уж мне хотелось тебя обыграть. Но теперь,
клянусь, не буду делать ничего подобного -- или пусть я помру от жажды!
Такой страшной клятве Мэтт не мог не поверить. К тому же клуракан
говорил с таким жаром и выглядел так искренне раскаявшимся, что ему поверил
бы кто угодно.
И эта славная парочка, примирившись и позабыв взаимные обиды, вновь
уселась за стол и продолжила состязание. Кружка за кружкой исчезали в их
глотках, потом они очень душевно спели все песни, какие вспомнили, пуская
слезу в самых грустных местах. Кувшин они опростали, пришлось идти в погреб
за добавкой. Потом Мэтт вдруг обнаружил, что жалуется клуракану на жнь,
обвиняя весь мир в черной неблагодарности. Клуракан сочувственно поддакивал,
не забывая, однако, следить, чтобы эль в кружках не переводился. Увидев, что
и этот кувшин опустел, он снова послал Мэтта
в погреб. Выпив еще три кружки, Мэтт почувствовал, что все тело его
наполняется туманом, мягким и теплым. Как во сне он вновь наполнил кружки,
выпил и провалился в черную бездну.
Из забытья Мэтта вывел ехидный голосок клуракана:
-- Ну что, хозяин, и кто нас фитюлька? Быстро же ты сдался -- у
меня-то хмеля ни в одном глазу! Твое здоровье!
Послышалось бульканье и сопение, и Мэтт, с трудом оторвав фиономию от
стола, мутными глазами уставился на клуракана, который, наклонив кувшин, с
удовольствием допивал него остатки эля. Голова у Мэтта раскалывалась,
перед глазами плавали зеленые круги.
-- Водички!.. -- слабым, умоляющим голосом простонал Мэтт. Клуракан тут
же оторвался от кувшина, с жалостью посмотрел на Мэтта и побежал за водой.
Через пару минут он вернулся с ковшиком, полным чистой, прохладной воды
колодца, и сказал, протягивая его Мэтту:
-- Давай-ка, хозяин, соберись с силами и доползи до постели! Я бы рад
тебе помочь, да ростом маловат.
Мэтт, фыркая и постанывая, огромными глотками влил себе в пасть сколько
смог воды, а остатки вылил на голову. Взглянув на клуракана слегка
прояснившимися глазами, он проговорил:
-- Да... Ну и горазд ты, братец, пить... Что же, ты выиграл, и выиграл
честно. А теперь я пошел спать.
И он, кряхтя, выбрался -за стола и по стеночке отправился в свою
комнатушку. Там он, не раздеваясь, упал на кровать и тут же заснул тяжелым
пьяным сном.
На следующее утро Мэтт проснулся чуть живой. Кряхтя и чертыхаясь, он
сел на кровати и принялся вспоминать, что же вчера было. Мэтт не раз слыхал
от знающих людей, что все пьяницы рано или поздно начинают видеть чертенят,
и теперь гадал, был клуракан на самом деле, или он, что называется, допился.
Самое ужасное -- он никак не мог решить, что хуже. Наконец, Мэтт
почувствовал, что без глоточка пива решить этот вопрос он не в силах. С
большим трудом он поднялся и потихонечку, стараясь не делать резких
движений, поплелся в погреб. Открыв дверь, он застыл на пороге, разинув рот.
Посреди погреба лежала перевернутая вверх дном большая кадушка, а
вокруг нее, как вокруг стола, сидела развеселая компания маленьких старичков
в красных колпачках. Было их полдюжины,
и каждый держал в руке стакан с вином. По запаху Мэтт тут же определил,
что это старый портвейн, гордость его погреба. Завидев Мэтта, старички
оборвали удалую песню, которую распевали,
и радостно замахали ему ручонками, как старому другу, приглашая
присоединиться к своей компании. Обалдевший Мэтт стоял на пороге, словно
пустил там корни, и подумывал, не сошел ли он с ума, но тут один
старичков поднялся на ноги, и Мэтт узнал в нем своего победителя.
-- Доброе утро, хозяин! -- приветливо сказал клуракан. -- Позволь
представить тебе моих старых друзей. Я пригласил их, пользуясь своим новым
правом принимать и угощать гостей. Надеюсь, ты помнишь наш вчерашний уговор
и не возражаешь?
-- Да... -- пролепетал Мэтт. -- То есть, нет... То есть, не возражаю...
-- Вот и чудесно, хозяин, я знал, что ты человек, на слово которого
можно положиться! Не желаешь ли присоединиться к нам? Мы будем очень рады!
-- Я... Нет... Спасибо...
-- Ну что же, если передумаешь -- всегда пожалуйста. С таким славным
человеком, как ты, и клуракану выпить приятно! А если тебе что-нибудь здесь
понадобится -- не стесняйся, заходи, ты нам не помешаешь!
-- Да... я вот... пивка налить...
Клуракан сделал вежливый приглашающий жест рукой, и Мэтт, опасливо
поглядывая на теплую компанию, бочком пробрался к первой попавшейся бочке,
нацедил пива и поспешил убраться восвояси. Едва он закрыл за собой дверь,
как услышал, что клураканы вновь затянули песню, еще разухабистей прежней,
время от времени прерывавшуюся звонким хохотом. Веселье продолжалось как ни
в чем не бывало.
Мэтт на полусогнутых ногах добрался до кухни, упал на стул и принялся
жадно глотать пиво прямо кувшина. Немного утолив жажду, он вытер пот со
лба и жалобно проговорил:
-- Господи!..
Ополовинив кувшин, он пробормотал:
-- По крайней мере, теперь я уверен, что они мне не чудятся... Как он
вчера сказал? Твоего погреба нам ненадолго хватит? Да...
Отпив еще немного, он перевел дух и сказал, уже спокойней:
-- Что же, проиграл -- плати! Никто еще не говорил про Мэтта, что он не
держит слова!
Когда же у кувшина показалось дно, Мэтт улыбнулся, ударил себя кулаком
по колену и заявил:
-- А этот клуракан славный парень! Веселый такой, и пить умеет. Да и
другие, верно, не хуже. Одно слово -- настоящие ирландцы!
И, примирившись с тем, что все равно нельзя было менить, Мэтт
принялся готовить себе завтрак. Из погреба до него порой долетали обрывки
песен и тоненький клураканий хохот, и тогда лицо Мэтта омрачалось -- но
вскоре прояснялось вновь. А один раз он даже поймал себя на том, что
напевает вместе с клураканами славную песенку, любимую им больше других.
С тех пор все так и шло. Что ни день -- у клураканов был праздник. Мэтт
поначалу не принимал их приглашений вместе выпить и посидеть -- очень уж
нелегко ему было видеть, как его выпивка исчезает в их бездонных глотках. Но
потом он перестал об этом думать и целыми днями просиживал вместе с
клураканами за столом-кадушкой, потягивая пивко, распевая песни и радуясь,
что теперь он может пить в такой душевной компании. У Мэтта никогда не было
друзей, разделявших его любовь к спиртному, и он быстро сдружился с
клураканами, понимавшими его как никто другой. Клураканы тоже очень
привязались к Мэтту. Так в веселых пирушках проходили день за днем и неделя
за неделей.
Как-то поздним утром Мэтт, едва продрав глаза, пошел в погреб проведать
своих новых друзей. Вчерашняя попойка по размаху превосходила все
предыдущие, и Мэтт, не выдержав, первым отправился спать, покинув веселье в
самом разгаре. Мэтта теперь непросто было чем-то удивить, но, едва войдя в
погреб, он охнул -- до того потрясающая картина предстала его взору.
По всему погребу в самых невероятных местах и позах валялись мертвецки
пьяные клураканы. Один лежал на кадушке, держа в объятьях пустую винную
бутылку. Другой громогласно храпел, уткнувшись лицом прямо в пивную кружку.
На полу, раскинув руки-ноги во все стороны, лежали еще трое. И наконец,
старый знакомец Мэтта удобно устроился прямо под открытым краном пивного
бочонка, да так и заснул, и теперь плавал в огромной луже, благоухающей
пивом.
Первым делом Мэтт ринулся закрывать кран бочки, но было уже поздно --
все пиво давно вытекло. Потом он выловил клуракана пивной лужи, ужасаясь
при мысли, что тот утонул, -- но нет, он посапывал, живехонький. Когда Мэтт
встряхнул его, он пробормотал: "Славное пивко!", пару раз причмокнул и снова
заснул сном младенца. Мэтт встряхнул его еще разок, посильнее, и клуракан,
выпучив заплывшие глаза, уставился на него:
-- А? Что? -- завопил он во всю глотку, а потом, узнав Мэтта, добавил
плаксиво: -- Ой, хозяин, голова раскалывается, не тряси меня!
Другие клураканы проснулись от его воплей и, ошарашено оглядываясь по
сторонам, пытались подняться. Со всех сторон доносились жалобные стоны, охи
и ахи -- наконец-то Мэтту представилась возможность узреть клураканье
похмелье! Честно говоря, зрелище было душераздирающее, и Мэтт, горя желанием
хоть чем-то помочь страдальцам, принес ведерко воды и бестолково засуетился
вокруг клураканов, умоляя их выпить хоть глоточек. Но воду клураканы с
отвращением отвергли.
-- Пивка бы! Пивка, хозяин! -- постанывали они, умоляюще глядя на
Мэтта. Тот, схватив кувшин, кинулся выполнять их просьбу. Открыв кран одной
бочки, Мэтт чертыхнулся -- пустая! -- и поспешил к другой. Та тоже оказалась
пустой. Похолодев, Мэтт бросился к третьей, потом -- к четвертой, пятой...
Нигде ни капли.
-- Неужто все пиво вышло? -- пробормотал, не веря своим глазам, Мэтт.
-- Ладно, хозяин, не пивка -- так винца! Ну его, это пиво! -- застонали
клураканы еще жалобней.
Мэтт начал обшаривать полки в поисках вина. Страшное подозрение
закралось в его сердце. Он осматривал и ощупывал полку за полкой -- но
тщетно. Нигде ничего.
Убедившись, что страшное подозрение полностью оправдалось, Мэтт рухнул
на пол прямо там, где стоял, и закрыл лицо руками. Клураканы, не сообразив,
что означает этот полный отчаянья жест, снова загомонили:
-- Эй, хозяин, если нет вина, то дай виски, или наливки, или бренди,
или джина -- ну хоть чего-нибудь!
Мэтт медленно отнял руки от лица, и клураканы смущенно умолкли -- таким
они его еще не видели. В глазах Мэтта была жуткая тоска, по щекам катились
крупные как горох слезы.
-- Боюсь, мои маленькие друзья, -- тихо проговорил Мэтт, -- мне нечего
вам дать. Ничего не осталось, погреб пуст.
И, помолчав, добавил:
-- Придется вам искать новое пристанище. Веселые времена кончились, --
денег у меня почти нет, придется продать этот постоялый двор, чтобы на
старости лет не остаться без куска хлеба. Поищите себе нового хозяина, я на
это больше не гожусь.
И удрученный Мэтт снова закрыл лицо руками. Перед ним проносились
прраки нищей старости, когда ему негде будет взять даже маленькую кружечку
пива. Одинокий, всеми покинутый, страдающий от жажды -- вот каким он будет
отныне.
Притихшие клураканы грустно и виновато смотрели на Мэтта, не решаясь
пронести ни слова. Им хотелось утешить его, но они не знали, как это
сделать. Они и представить себе не могли, что их веселый праздник для
кого-то кончится так печально. Наконец, один клураканов -- наш старый
знакомец, победивший Мэтта в состязании -- с решительным видом встал,
прокашлялся и заговорил, как никогда серьезно:
-- Хозяин, никуда мы отсюда не уйдем! Ты, видать, невысокого о нас
мнения -- мол, попировали, а как угощение кончилось, так и убрались
восвояси. А тебя бросили, в одиночестве и нищете.
Ну уж дудки! Ты славный человек: щедрый, добрый, умеешь держать слово.
Мы от тебя не видели ничего, кроме хорошего, мало того -- мы твои друзья, и
это для нас большая честь. Ты ничего не жалел для нас, и мы долго пили за
твой счет. Ну что же, теперь настала твоя очередь пить за наш!
Остальные клураканы, выслушав эту речь, одобрительно загомонили. "Верно
говорит! Молодец, парень!" -- неслось со всех сторон. Клуракан важно
раскланялся и сел, ожидая, что ответит Мэтт.
Тот, растроганный и благодарный, грустно улыбнулся и сказал:
-- Мои дорогие друзья, спасибо вам на добром слове! Ваши намерения
прекрасны и благородны, но по силам ли они вам? Разве у вас есть деньги?
Тут клураканы расхохотались. Мэтт непонимающе смотрел на них, не в
силах уразуметь причину такого веселья. Нахохотавшись вволю, клураканы
вытолкнули вперед того же самого оратора, и тот, все еще посмеиваясь, начал
такую речь:
-- Эх, хозяин, ты все еще не понял, с кем имеешь дело! Есть ли у нас
деньги? Да каждый нас знает не меньше десятка кладов, таких богатых, что
одного хватит, чтобы напоить всю Ирландию! Ты забыл, что я говорил тебе в
самый первый день? Ведь я обещал тебе показать один них, если ты
выиграешь! Теперь вспоминаешь?
Да, Мэтт действительно вспомнил. А клуракан продолжал:
-- Сейчас мы быстренько наведаемся к ближайшему кладу и притащим его
сюда. А ты во весь дух беги к купцам и заказывай у них вино и джин, виски и
бренди и, конечно, добрый эль! Да побольше -- нужно достойно отпраздновать
такой прекрасный день! И не бойся -- если деньги выйдут, мы принесем еще! С
нами не пропадешь!
Мэтт снова заплакал, но теперь уже от радости, и кинулся обнимать своих
славных и верных друзей. От всей души поблагодарив клураканов, он последовал
их совету и поспешил к купцам.
Вернулся Мэтт уже под в Купцы, обрадованные таким большим заказом,
обещали прислать все завтра поутру. Когда Мэтт вошел в погреб, у него
захватило дух -- вдоль стены рядком стояла дюжина потемневших от времени
глиняных горшков, и каждый них был доверху набит золотыми монетами! А
рядом, гордые и довольные собой, сидели маленькие старички в красных
колпачках.
С тех пор Мэтт и клураканы зажили еще лучше и веселее, чем раньше. Ни в
чем они себе не отказывали, ни в чем не знали недостатка. Каждый вечер в
погребе вокруг кадушки собиралась милейшая компания, звучали песни и
пронзительный клураканий хохот. И если вы найдете неподалеку от Голвея
маленький постоялый двор -- зайдите и убедитесь, что все, здесь
рассказанное, -- чистая правда!
-- Ну, а это уж совсем никуда не годится! -- возмутился Отец Небесный,
едва дослушав историю о клураканах. -- Ты разве не знаешь, что пьянство --
смертный грех?! А ты его чуть ли не прославляешь! Как ты только додумался
сочинить такую безобразную историю!
Я попытался защититься:
-- Но она ведь не только о пьянстве! Разве в ней не говорится ни о чем
другом?
-- По Мне -- так нет! -- отрезал Он.
-- Но здесь идет речь и о благородстве, и о преданности...
-- Тоже Мне, благородство и преданность! -- презрительно фыркнул
Всевышний. -- Пьяное благородство! Преданность одного собутыльника другому!
В Моих глазах все это имеет мало цены! Право, ты Меня разочаровываешь. Или
ты не знаешь другого благородства?
-- Почему же, знаю, -- ответил я, немного уязвленный. -- Я могу
рассказать тебе историю о двух благородных друзьях, которые, даже став
врагами, не утратили своего благородства. Решай сам, кто них Тебе больше
по душе!
-- Рассказывай, там будет видно!
История о короле Финварре и похищенной душе
Мое предание древнее, чем людская память, и я расскажу его, не менив
ни слова.
Благородный Брандан владел обширными землями в Мунстере. Был он
прославлен честностью, отвагой и милосердием. Слово Брандана ценилось дороже
золота. Он никому не чинил обид, защищал слабых, пригревал убогих. Любой,
кто просил у него помощи, не уходил с пустыми руками.
Замок Брандана стоял на крутом зеленом холме, а неподалеку от него
возвышался еще один холм, немногим меньший. Под холмом были владения
Финварры, короля эльфов, он получил их в дар от самого Брандана. Вот как это
случилось.
Однажды Брандан, желая развлечься, приказал устроить большую охоту.
Ранним утром пестрая кавалькада рыцарей, прекрасных дам и челяди выехала
замка и направилась к лесу. Воздух звенел от смеха и шуток, горячие кони
ржали, псы на сворках возбужденно лаяли, предчувствуя забаву. Благородный
Брандан, облаченный в ярко-красный наряд, ехал во главе процессии, беседуя с
ловчими.
Вдруг он бросил взгляд на дорогу и увидел бредущего навстречу человека,
который появился словно ниоткуда. Человек этот был одет в ветхие лохмотья,
но лохмотья те были зеленого бархата, а лицо его не было ни молодым, ни
старым. Вид незнакомец имел гордый и благородный, хотя можденный. Увидев
его, Брандан понял, что перед ним, без сомнения, человек знатный. Он
приказал остановиться, поприветствовал незнакомца и начал участливо его
расспрашивать о том, кто он такой и какие несчастия его постигли.
Тот вежливо ответил на приветствие, внимательно посмотрел на рыцаря и
воскликнул:
-- Сдается мне, что ты -- Брандан, прозванный Благородным. Хвала
Судьбе, что свела меня с тобой! Прошу тебя, сойди с коня и побеседуй со мной
наедине!
Рыцарь, удивившись этим словам, спросил:
-- Но как твое имя?
-- Я могу поведать его тебе только наедине! -- повторил незнакомец.
Брандан поколебался, но решил уступить его просьбе. Он спрыгнул с коня
и отошел вместе с диковинным человеком в сторону.
-- Прошу тебя никому не открывать то, что я сейчас поведаю, --
заговорил незнакомец, и горькая гордость мелькнула в его глазах. -- Ты
видишь перед собой несчастного Финварру, короля эльфов. Был я некогда велик,
внушал трепет своим врагам, а ныне скитаюсь и нет у меня пристанища! Народ
мой рассеян, замки пали, войско погибло!..
-- Но как же случилось так? -- воскликнул рыцарь, не ждавший подобного
рассказа. -- И почему ты решился открыть это именно мне?
-- Королевство мое захватили карлики, пришедшие с севера. Их было так
много, что никто не смог бы выдержать их натиск! Что же до того, почему я
открылся тебе... Позволь сказать напрямик. Благородный Брандан -- моя
последняя надежда. Слава о твоем благородстве дошла и до эльфов. Клянусь, я
искал тебя не затем, чтобы причинить вред! Напротив, я смиренно прошу о
помощи!
И Финварра склонил голову в поклоне. Брандан задумчиво посмотрел на
него, и сострадание родилось в его душе, ибо во всю свою жнь не видел он
никого благороднее Финварры обликом и уверился в правдивости его речей.
-- Какую помощь могу я оказать тебе? -- спросил рыцарь участливо. --
Скажи, и, если только это не будет грозить гибелью моей бессмертной душе,
клянусь, я исполню твою просьбу!
-- Благодарю тебя! -- с достоинством промолвил Финварра, приложив руку
к сердцу. -- А прошу я лишь одного: позволь мне и остаткам моего народа
поселиться на твоей земле! О, не думай, мы не будем мешать твоим людям, не
причиним им никакого вреда! Мы строим наши дворцы внутри больших холмов --
так отдай нам тот холм, что возвышается рядом с твоим замком. Весь народ
эльфов навеки будет твоим союзником, а Финварра -- другом!
И ответил тогда Брандан:
-- Да будет так! Дарю тебе тот холм, что ты пожелал, но смотри, помни
свою клятву и не причиняй мне и моим людям зла!
Так Финварра и его народ нашли приют на земле Брандана. Финварра
сдержал клятву: эльфы пришли и поселились под холмом так тихо и незаметно,
что люди и не подозревали о новых соседях. Втайне были отстроены палаты для
короля Финварры, и он вновь воцарился над своим народом. Брандан тоже
сдержал клятву: ни один человек не услышал от него ни слова о высоком
вельможе в зеленом бархатном плаще, что являлся порой в замок и подолгу
беседовал с хозяином. Ибо Брандан и Финварра полюбили общество друг друга и
прониклись взаимным уважением. Король эльфов не раз повторял Брандану, что
тот может рассчитывать на любую помощь, какая только понадобится. Брандан же
не скрывал от него ни дел своих, ни помыслов. Когда была у него в том нужда,
он приходил к холму эльфов, звал своего друга, и тот выходил к нему. Не раз
Финварра давал рыцарю советы в трудный час, и велика была их мудрость.
Многих бед бежал Брандан благодаря дружбе короля эльфов.
Долгие годы длилась эта достойная восхищения дружба меж благородным
рыцарем и благородным эльфом. Но случилось так, что в один день приязнь
обратилась в ненависть, а Брандан и Финварра стали врагами. Что же было тому
причиной? Конечно женщина!
О, дочери Евы, как часто вы приносите горе! Сколько раз становились вы
причиной ссоры, яблоком раздора! Ради вашей благосклонности брат идет против
брата, а друг -- против друга, позабыв о клятвах и долге. Но можно ли винить
вас в том? Ведь и сами вы немало страдаете от мужских распрей. Видно, так уж
устроен мир, и всем нам остается только смириться с тем, что мы не властны
менить. А истории о короле Финварре разумный влечет такой урок: когда
между друзьями встает любовь к женщине, всякой дружбе приходит конец.
Прекрасная Эдайна была единственной дочерью старого Уриена. Некогда был
Уриен могучим рыцарем, но многочисленные раны и тяжкие лишения, что он
претерпел в походах, подточили его здоровье. Не стало у него сил надеть
доспехи и сесть на боевого коня. Прознав о том, враги Уриена (а враги
найдутся у каждого честного человека) возрадовались, пришли на его земли и
осадили замок. Из последних сил выдерживал старый рыцарь осаду, надеясь лишь
на Бога. Когда Брандан узнал об этом злом деле, то, не медля, во главе
большого отряда отправился на помощь Уриену. Через три дня трубы Брандана
запели под стенами замка, и злодеи, не ждавшие его, дрогнули и побежали. Но
ни один не ушел далеко -- все полегли под беспощадными мечами.
Брандан и его дружина с великим почетом были приняты в замке.
Благодарность Уриена не знала границ. Был устроен пышный пир в честь
Благородного Брандана, приготовлены самые тонкие и редкостные кушанья,
созваны лучшие барды и музыканты. На том пиру Брандан впервые увидел Эдайну.
Была она тонка, как древко копья, и гибка, как зеленый побег. Глаза
Эдайны были подобны прозрачным горным озерам, а волосы отливали червонным
золотом. На всем свете не было девы более кроткой, нежной и прекрасной, чем
дочь Уриена. Брандан воспылал к ней любовью столь сильной, что весь вечер
был молчалив и задумчив и не отрывал от Эдайны взора. Он не притронулся к
драгоценным яствам, не слышал музыки и песен, не смеялся шуткам. Когда к
рыцарю обращались с речами, он отвечал невпопад -- одним словом, вел себя
как без памяти влюбленный. Под конец пира он наконец заметил, что все вокруг
смотрят на него -- кто с улыбкой, кто с тревогой, кто с недоумением. Тогда
Брандан устыдился и, не желая больше быть посмешищем для людей (так ему
мнилось), пожаловался на усталость и в одиночестве удалился в отведенные ему
покои. Но стоило рыцарю покинуть пиршественный зал, как тоска по прекрасной
Эдайне принялась грызть его сердце. Такова уж любовь -- что бы мы ни делали,
она не дает нам передохнуть и даже самого разумного человека превращает
порой в безумца.
Все это было внове Брандану, ибо, хоть был он зрелым мужем, доселе ни
одна женщина не пробуждала в нем любви. А потому всю ночь он провел в
раздумьях о том, как следует ему поступить. Сердце его говорило, что нужно
как можно скорее идти к Уриену и просить руки прекрасной Эдайны. Можно не
бояться отказа -- отец ее будет счастлив породниться с Благородным
Бранданом. Но тут рыцаря охватило сомнение -- а так ли хороша Эдайна душой,
как обликом? Кто знает, вдруг она черства, лжива, злобна? Не раз слыхал он,
что после свадьбы в женщине порой открываются такие черные глубины, о
которых муж ее не мог и помыслить! И чем дольше Брандан думал, тем хуже
понимал, что ему делать. Он боялся открыться в любви к Эдайне и просить ее
руки, боялся и уехать, не сказав никому ни слова. Наконец, уже под утро,
совсем мучившись, Брандан решил пока скрывать свои чувства и как можно
скорее посоветоваться с верным другом, Финваррой. Мнилось ему, что так он
бежит многих бед, но на деле вышло иначе.
Наутро Брандан приказал дружине собираться в обратный путь. Как ни
уговаривал его Уриен погостить подольше, рыцарь был непреклонен, ссылаясь на
неотложные дела. Он заверил Уриена
в вечной дружбе и распрощался с ним самым сердечным образом, а
прекрасной Эдайне на прощанье почтительно поклонился. По дороге домой
Брандан был печален и задумчив, то останавливался и с тоской смотрел назад,
то принимался горячить коня, торопясь вперед. Едва отряд достиг замка, как
Брандан, даже не передохнув с дороги, поспешил к эльфийскому холму.
-- Финварра! -- воскликнул рыцарь, подойдя к холму. -- Тебя зовет
Брандан! Прошу тебя, друг мой, выйди скорее ко мне, ибо никогда я не
нуждался так сильно в твоем совете!
Через несколько мгновений в воздухе замелькали белые искры, и король
эльфов явился на зов. Он поприветствовал Брандана и спросил, какую помощь
может оказать своему другу. Брандан поведал Финварре о любви, помутившей его
разум, не дающей ему ни минуты покоя, и стал просить совета -- как следует
ему поступить? Стоит ли добиваться прекрасной Эдайны, или лучше не
поддаваться коварному чувству и забыть о ней?
Выслушав его до конца, Финварра погрузился в раздумья. Наконец, он
проговорил:
-- Мне сложно постигнуть чувства смертного, но все же попробую помочь
тебе. Вот что я думаю: если дева хороша и обликом, и нравом, будет глупостью
не посвататься к ней. Но я не раз слышал, что любовь застилает людям глаза,
и они видят не то, что есть, а то, что хотят увидеть. Ты же сейчас в
смятении и не можешь понять, где черное, а где белое. Самым разумным будет
подождать, пока чувства твои улягутся, и тогда только принять окончательное
решение.
-- Но как могу я ждать?! -- возразил ему Брандан. -- Мысли об Эдайне не
дают мне ни есть, ни спать, и каждый день, проведенный вдали от нее, подобен
веку. Мне думается, Финварра, что придется ждать немало, прежде чем чувства
мои успокоятся. А тем временем, кто знает, Эдайна может выйти за другого!
И он горестно умолк. Молчал и Финварра, размышляя о том, чем же помочь
другу. Вдруг Брандана осенило:
-- Финварра! -- радостно воскликнул он. -- Я знаю, что делать! Я
приглашу Уриена вместе с дочерью погостить в моем замке. Он не откажется,
ибо высоко ценит мою дружбу. Я устрою пир в их честь, ты же будешь на том
пиру и сам посмотришь на Эдайну. Тебе я всегда доверял как самому себе,
сейчас же -- даже больше, чем себе. Взор твой не помутнен любовью, а
мудрость и знание людей помогут тебе понять, какова на самом деле дочь
Уриена! Согласен ли ты оказать мне такую услугу? Клянусь, я не знаю другого
средства решить это дело!
-- Но, друг мой, -- возразил Финварра, -- как могу я решать за тебя в
таком деле? Что будет, если я ошибусь? Быть может, есть какой-нибудь другой
способ?
Но Брандан так умолял и упрашивал, что в конце концов король эльфов
согласился.
-- Хорошо, -- сказал он. -- Я поступлю так, как ты просишь, хотя сердце
говорит мне, что оба мы горько пожалеем об этом.
Вскоре Брандан послал к Уриену гонца, приглашая приехать навестить его
вместе со всеми блкими. Уриен с радостью принял приглашение. Не прошло и
недели, как он приехал и привез с собой почти весь свой двор и всю родню, и
среди прочих -- прекрасную Эдайну.
У Брандана было уже все готово к празднествам в честь гостей. В
огромном зале расставили столы и накрыли их тончайшими скатертями. Брандан
сидел во главе, как и подобает хозяину, справа от него усадили Уриена, слева
-- Эдайну. Все гости на том пиру -- а было их более трех сотен -- ели с
серебряных блюд и пили позолоченных кубков. Не было там недостатка в
самых лучших кушаньях, а пиво и вино лились рекой. Наконец, когда гости
насытились и пожелали послушать музыку, в зал вошел бард, с головы до ног
одетый в зеленое, почтительно поклонился хозяину и попросил позволения
сыграть и спеть перед благородным обществом. И был тем бардом Финварра, по
уговору с Бранданом принявший такой облик, чтобы взглянуть на прекрасную
Эдайну. Когда ему было дано позволение, бард взял в руки резную арфу с
золотыми струнами и, глядя прямо в глаза Эдайны, запел песню, подобно
которой не слышал никто в землях Эрин.
Говорилось в той песне о прекрасной и беспечальной жни под холмом, во
дворце короля эльфов; о чудесах, неведомых смертным; о несметных богатствах;
о веселье и празднествах; о реках, струящих молоко и мед; о дивных деревьях
и цветах, что растут в королевском саду; о невиданных зверях и птицах, что
бродят там. Недаром говорят, что нет никого искуснее эльфов в музыке и
пении. Золотые струны арфы нежно звенели и щебетали под рукой Финварры, а
голос его был столь сладостен, что, пока песня звучала, все молча слушали и
дивились, не в силах оторваться.
Один лишь Брандан не был очарован песней -- быть может, потому, что уже
слышал от короля про все эти чудеса, но скорее оттого, что непрестанно
следил за Финваррой и Эдайной. И было ему в том мало радости. Едва Финварра
вошел в зал и взглянул на Эдайну, как Брандан заметил в его глазах
полускрытый огонь, которого не видал доселе. И мнилось Брандану, что
неспроста король запел эту песню, слишком похожую на обольщение. Эдайна же
не отрывала взора от дивного барда, она была захвачена прекрасным пением, и
лицо ее выражало восторг. О, сколько боли доставил Брандану этот взгляд,
обращенный на другого! Он все больше мрачнел и не раз порывался приказать
Финварре замолчать, но, взглянув на очарованные лица гостей, не посмел. К
тому же он помнил, что сам просил Финварру взглянуть на Эдайну -- что же,
тот это и делал. Но подозрение, горчайшее подозрение родилось в душе
Брандана и жгло его словно каленое железо.
Наконец Финварра окончил свою чудесную песню и согнулся в почтительном
поклоне. Любой бард на его месте поступил бы так же, но Финварра был не
бардом, а королем, и кланяться ему не пристало. Брандану показалось, что
поклонился Финварра не всем гостям, а одной лишь Эдайне, и от этого гнев его
стал неудержим. Потому, когда гости стали восторгаться искусством барда и
просить его спеть еще, Брандан резко поднялся с места и надменно проговорил:
-- Охота вам слушать всякие россказни и сказки об эльфах! Нет слов, пел
он недурно, но хватит с него и одной песни. Есть здесь и другие барды,
желающие порадовать нас своим пением, послушаем же их!
Все вокруг недоуменно замолчали, ибо не в обычае Брандана было
отказывать гостям в их просьбах. Финварра же молча взглянул на Брандана, и в
глазах его рыцарь увидел насмешливое презрение. Потом он повернулся и пошел
прочь. Но тут прекрасная Эдайна поднялась со своего места и окликнула барда.
Финварра тут же обернулся на ее зов, и вот что она сказала:
-- Горько мне видеть, что так мало почета оказано певцу столь дивному!
Быть может, наш хозяин, Благородный Брандан, пресыщен искусством бардов и
оно ему кажется пустячным. Мне же не доводилось встречать никого, кто пел бы
лучше тебя. Прошу тебя, в благодарность за ту радость, что ты нам доставил,
возьми этот перстень!
Финварра принял от нее перстень, поцеловал его и с достоинством
удалился. Брандан же онемел от гнева, а когда наконец смог заговорить,
горькими были его слова.
-- Прекрасная дочь Уриена, -- сказал он. -- Велики, верно, богатства
твоего отца, если ты раздаешь драгоценные перстни нищим певцам!
Странными показались Эдайне его речи, особенно горечь, что слышна была
в них.
-- Не в богатствах дело, -- возразила она. -- Когда б этот перстень был
последним, что я имела, я и тогда отдала бы его барду. Благодаря его
искусству я словно наяву побывала при дворе короля эльфов и увидела все
тамошние чудеса. Разве не стоит это щедрой награды?
Брандан промолчал, ибо понял, что гнев его непонятен ни ей, ни всем
вокруг. А еще понял он, что Эдайна так же прекрасна душой, как и обликом,
что она прямодушна, честна и благородна.
И он стал казнить себя за то, что не увидел этого раньше. Теперь
Брандан хотел одного -- поскорее попросить руки девы. Но не поздно ли? Не
откажут ли ему? Ревность и страх родились в его душе. Ревность, ибо знал он,
что Финварра, как никто другой, достоин любви и уважения. Страх, ибо
казалось ему, что Эдайна уже полюбила Финварру, а ему самому теперь не на
что надеяться. Потому весь остаток пира Брандан был молчалив и мрачен, гости
же, видя это, тоже поскучнели.
Невесело кончился этот пир, -- все только и ждали, когда можно будет
подняться и уйти. Брандан -- потому что страстно желал объясниться с
Финваррой, гости -- потому что хозяину они были в тягость. Но все на свете
имеет конец, кончилось и это застолье. Брандан сразу же поспешил в свои
покои, где, согласно уговору, его ожидал Финварра.
Король эльфов выглядел столь невозмутимым и полным достоинства, что
Брандан сдержал рвущиеся с уст гневные слова и вежливо спросил:
-- Что скажет мой друг Финварра о прекрасной Эдайне теперь, когда он ее
увидел?
Финварра ответил не сразу, а когда заговорил, голос его прозвучал
фальшиво:
-- Ничего хорошего. Дева, конечно, красива, но внутри пуста, как бывают
пустыми крепкие с виду орехи. Душа ее мелка и суетна. Ты поступишь мудро,
если забудешь ее.
-- Ты лжешь, эльфийский скоморох! -- вскричал Брандан с негодованием.
-- Уж не потому ли ты стремился очаровать ее своим сладким голосом, что она
так ничтожна?! Позор тебе, предатель!
Финварра одним прыжком вскочил с кресла, лицо его исказила ярость.
-- Уж не меня ли ты называешь "скоморохом" и "предателем"? -- угрожающе
процедил он. -- Презренный смертный, ты, кажется, забыл, с кем
разговариваешь! Мой род немеримо древнее твоего, а мое могущество огромно!
Но, памятуя о тех благодеяниях, что ты оказал мне, и о нашей былой дружбе, я
на этот раз пощажу тебя. Остерегайся, однако, впредь проносить подобные
слова!
Я прошу прощения за свою ложь: мне казалось, что так будет лучше для
всех. Прнаю, прекрасная Эдайна пленила мое сердце, и я всерьез намерен
добиться ее любви. Но я не хочу, чтобы ты причинял себе боль, становясь моим
соперником.
-- Я становлюсь тебе соперником? -- не поверил своим ушам Брандан. --
Но я полюбил Эдайну задолго до тебя! Как смеешь ты заступать мне дорогу? Как
смеешь с вожделением смотреть на женщину, которую я люблю?
-- Неужто? -- презрительно бросил Финварра. -- Еще недавно ты не знал,
нужна тебе Эдайна или нет! Как быстро ты все понял, едва она приглянулась
кому-то другому! В любом случае, пока что она не твоя. Я имею на нее столько
же прав, как и ты. Пусть прекрасная Эдайна сама выберет, кто ей больше по
нраву.
-- А ты, о Финварра, по-моему, слишком уверен в ее выборе, -- не без
яда проговорил Брандан. -- Думаешь, песенка о чудесных чертогах под холмом
так сильно пленила ее сердце? Да она уже завтра и помнить не будет о ней!
-- Увидим, Благородный Брандан, увидим, -- в том же тоне ответил
Финварра. -- Перстень, что она подарила мне, говорит о другом.
Упоминание о перстне совсем лишило Брандана разума. Он закричал:
-- Ты получил его обманом! Ты не имеешь права им владеть! Отдай его
мне!
-- Ну уж нет! Я не отдам его и за все сокровища мира! Эдайна сама
носила его, и это первый подарок, что она мне сделала! Кто ты такой, чтобы
требовать его у меня?!
-- Кто я такой? -- задохнулся Брандан. -- Я тот, благодаря кому ты,
нищий и бесприютный, получил убежище для себя и своего народа! Или ты забыл
тот день? Тогда ты немало твердил о благодарности, но теперь, я вижу, все
клятвы вылетели у тебя головы! Недаром говорят, что только безумец может
верить эльфу, пусть даже он и король!
Эти слова поразили Финварру в самое сердце. Лицо его омрачилось, он
долго молчал, а потом невыразимо печально проговорил:
-- Не думал я, что когда-нибудь услышу от тебя такой упрек... Сейчас, о
Брандан, никто не назвал бы тебя Благородным! Вспомни, сколько добра я тебе
сделал! Если бы не эта злосчастная любовь, что встала между нами, нашей
дружбе только смерть положила бы конец! Ты сам виноват в том, что случилось.
Будь Эдайна твоей женой, я превозмог бы свое чувство к ней. Но не теперь,
когда она свободна. Мне больно терять такого друга, как ты, но терять Эдайну
-- еще больней! И я не отступлю ни перед чем, чтобы заполучить ее!
-- Никогда! Клянусь, никогда ты не получишь ее! Я не тех, кто
отнимает подаренное, но на дружбу мою больше не надейся! Убирайся в свой
прекрасный дворец под холмом и не попадайся мне на глаза!
-- Хорошо, Брандан, я уйду, -- устало ответил Финварра. -- Было бы
умнее тебе уступить, но если хочешь вражды -- ты ее получишь! Я мог бы убить
тебя прямо сейчас, но я помню свою клятву и никогда не причиню тебе или
твоим людям вреда. К тому же Эдайна и так будет моей!
И сказав так, Финварра взмахнул рукой и исчез.
С тех пор в замке никогда не видели вельможи в зеленом плаще. Страже
был отдан приказ без промедления убить его, если только он подойдет к
воротам. А Брандан, обезопасившись от соперника, не стал терять время даром.
Он окружил Эдайну неустанным вниманием и заботой, исполнял ее малейшие
прихоти -- словом, ухаживал за девой по всем правилам. Кто смог бы устоять
перед такой осадой? Эдайне кружило голову, что столь прославленный муж
обратил на нее свой взор, к тому же Брандан был еще не стар, хорош собой,
обходителен и богат. И Эдайна, хоть и не испытывала к Брандану любви, весьма
благосклонно принимала его ухаживания. Сердце ее было свободно -- или ей так
казалось --а соблазн стать женой Благородного Брандана был велик. Уриен же
несказанно радовался такому обороту дела и, когда Брандан явился к нему
просить руки Эдайны, ответил немедленным согласием.
Брандан торопился со свадьбой. Финварра бесследно исчез и не делал
ответных ходов в игре, и это немало тревожило рыцаря. Не таков был король
эльфов, чтоб уступить без боя. И Брандан жаждал как можно скорее назвать
Эдайну женой перед алтарем -- он надеялся, что это положит конец притязаниям
Финварры. Уриен во всем шел ему навстречу, и свадьбу договорились сыграть
через две недели.
Брандан приготовил богатый выкуп за невесту -- золото и каменья,
серебряные кубки и драгоценные ткани, коней и соколов. А Эдайна целыми днями
трудилась со своими женщинами над приданым, дабы никто не сказал, что она
пришла в дом мужа в одной сорочке. Шили они тончайшего полотна скатерти,
и простыни, и рубахи, и все прочее, что нужно молодоженам. А тем временем в
замок со всех сторон везли горы провии для свадебного пира. Не было там
недостатка ни в мясе, ни в дичи, ни в бесценных плодах заморских земель,
ни в сладком вине -- ибо Брандан желал, чтобы свадьба его по пышности не
уступала королевской.
Но вот все приготовления были сделаны. Настал долгожданный день
свадьбы.
Всю ночь Брандан провел без сна и задремал только на рассвете. Но едва
сон смежил его веки, как раздался громкий стук в дверь. Брандан вскочил с
постели и поспешил отворить. На пороге стояли перепуганные женщины, служанки
Эдайны. Лица их были заплаканны, и они в ужасе глядели на рыцаря, не в силах
вымолвить ни слова. Страх сжал сердце Брандана ледяными пальцами.
-- Что случилось? -- спросил он, стараясь говорить ровно, чтобы не
напугать женщин еще больше. -- Почему вы будите меня в такой ранний час?
Почему оставили свою госпожу одну? Говорите, женщины!
-- Господин! -- пролепетала одна них. -- Поклянись, что не обрушишь
на нас свой гнев! В том, что случилось, нет нашей вины!
-- Да что такое случилось?! Говори!
-- Госпожа Эдайна пропала! Она просила разбудить ее пораньше, чтобы не
торопясь одеться и причесаться как должно невесте. Но когда мы на рассвете
стали стучаться в ее покои, никто не ответил на наш стук. Мы решили, что
госпожа крепко спит, и попробовали открыть дверь -- она была не заперта. Мы
вошли и тут же увидели, что постель госпожи пуста!..
Брандан, услышав то, что боялся услышать больше всего на свете, со всех
ног помчался к покоям Эдайны. Едва он ворвался в опустевшую комнату, как
странный запах, терпкий и нежный, запах эльфийской магии, защекотал его
ноздри и наполнил душу отчаяньем. Не помня себя от горя, Брандан бросился к
постели Эдайны. Простыни еще хранили тепло ее тела, а возле подушки лежало
не замеченное служанками письмо. Письмо, скрепленное зеленой печатью
Финварры.
"Привет Благородному Брандану! -- гласило письмо. -- Да будет тебе
вестно, что я, Финварра, не забыл наш В эту минуту прекрасная Эдайна
уже пирует со мной в чертогах под холмом, и ты никогда больше не увидишь ее.
Не могу сказать, что дева последовала за мной по своей воле -- когда я
увидел ее, она спала, а мне стало жаль будить ее. Но не сомневаюсь, когда
Эдайна проснется, она поблагодарит меня. Я знаю, что в ее сердце нет любви к
тебе. А потому оставь все как есть, о Брандан. Это последний совет твоего
бывшего друга, а ныне врага, короля Финварры".
Рука Брандана судорожно смяла письмо, он опустил голову и застыл. Долго
стоял он так, сокрушенный, а тем временем по всему замку разнесся слух об
исчезновении невесты. Старый Уриен, едва услышав злую новость, поспешил на
поиски Брандана и нашел его стоящим в забытьи посреди комнаты Эдайны. Уриен
окликнул рыцаря раз и другой, но тот не отвечал, погруженный в пучину
отчаянья. Тогда Уриен гневно вскричал:
-- Что ж ты стоишь здесь, словно обратился в столб?! Не горю нужно
предаваться, а искать негодяя, похитившего мою бедную девочку!
-- Нет нужды его искать, -- медленно проговорил Брандан. -- Я знаю, кто
похитил Эдайну и где она сейчас.
-- Тем лучше! Прикажи седлать коней, мы помчимся туда, отмстим и вернем
мое дитя!
-- А не хочешь ли узнать сначала, куда мчаться и кому мстить? Твоя дочь
приглянулась самому Финварре, королю эльфов. Он при помощи магии проник сюда
и перенес ее в свои чертоги под холмом. Там и нужно ее искать.
-- Ты шутишь? -- недоверчиво спросил Уриен. -- Ведь не может это быть
правдой!
Брандан одарил его взглядом, полным ярости:
-- А ты думаешь, я могу шутить в такой час? Похож я на шутника?!
И он рассказал Уриену обо всем, что раньше скрывал: о том, как
встретился с Финваррой, о своей дружбе с ним, о том, как они стали врагами,
а в конце показал ехидное письмо.
-- Эльфы... -- пронес пораженный Уриен, когда Брандан закончил свой
рассказ. -- Кто бы мог подумать... Вот что я скажу тебе, о Брандан: ты вел
себя как последний глупец! А скрывать все это от меня, отца Эдайны, было
преступно!
Боль и гнев закипели в душе Брандана, и слова его звенели как сталь,
когда он ответил:
-- Клянусь, я сделаю для ее спасения все, что можно! И даже то, что
нельзя! Я сейчас же соберу всех, кто способен держать в руках лопату, и мы
выкопаем ход к подземному дворцу эльфов. Быть может, это устрашит Финварру.
-- Думаешь, он испугается, сынок? -- покачал седой головой Уриен. -- Да
и хватит ли у тебя сил на такое?
-- Я доберусь до Финварры, даже если мне придется срыть до основания
проклятый холм, который сам же ему подарил!
И Брандан немедленно приступил к делу. Он собрал всех людей, какие
только нашлись в замке, вооружил их заступами и лопатами и повелел вырыть
глубокую яму на вершине холма Финварры. Целый день они копали не покладая
рук. К вечеру в холме зияла яма, уходившая вглубь на десяток ярдов. Но когда
утром они вернулись туда, где накануне трудились целый день, то застыли в
недоумении: от ямы не осталось и следа.
Люди стали испуганно перешептываться об эльфах и колдовстве, потом
попытались взбунтоваться. Угрозами и посулами Брандан вновь заставил их
работать. Еще один день они трудились и выкопали гораздо больше, чем
накануне. Но когда начало смеркаться, копать по-прежнему оставалось немало.
Брандан понимал, что бесполезно и пытаться заставить людей работать ночью,
когда так сильна власть волшебства. А потому он отпустил их восвояси, а сам
с полудюжиной храбрецов остался охранять яму.
Они не осмелились развести костер и ждали в темноте, сами не зная чего.
Тишина угнетала, но никто не решался пронести хоть слово. До полуночи все
было спокойно. Но после полуночи земля вокруг них задрожала. Брандан
поспешно засветил факел и увидел, что яма стала немного меньше. Лишенные
травы края ямы медленно сходились, словно края заживающей раны. Брандан
пришел в ярость оттого, что труд еще одного дня будет уничтожен, и в
остервенении начал наносить по земле удары мечом. Воины последовали его
примеру. Но все было напрасно -- края ямы продолжали сходиться, медленно и
неумолимо.
-- Постойте! -- крикнул тогда один воин. -- Быть может, их остановит
имя Спасителя?!
Брандан, а следом его дружина пали на колени и стали читать "Отче наш",
осеняя крестным знамением непокорную землю. Сначала им показалось, что
молитва подействовала -- земля перестала дрожать, края ямы на полпути
остановились. Но потом под землей вдруг что-то загудело, послышались глухие
удары, и щель захлопнулась с гулким, раскатистым звуком. Люди в отчаянье
смолкли, глядя на то место, где прежде была яма, не зная, что сказать и что
сделать. Пока они смотрели, на месте ямы начала пробиваться молодая травка.
Она быстро росла, и через пять минут от плеши не осталось и следа. Холм
вновь был целехонек, и в нетронутой зелени его склонов Брандан почувствовал
насмешку.
Дружинники растерянно посмотрели на рыцаря.
-- Господин! -- сказал, наконец, старший них. -- Мы ничего не можем
поделать с эльфийским колдовством. Мечи оказались бесполезны, молитва --
тоже. Если ты думаешь, что мы могли еще что-то сделать и не сделали --
покарай нас!
Брандан печально покачал головой в ответ, не отрывая взгляда от холма.
Он долго молчал, а потом хрипло крикнул:
-- Финварра! Ты победил, но победил бесчестно! Тебе помогла колдовская
уловка, недостойная мужчины и воина. Я прываю тебя выйти и сразиться со
мной один на один, иначе я во всеуслышанье назову тебя трусом!
И Брандан стал напряженно прислушиваться к ночной тишине, ожидая
ответа. Вдруг темнота взорвалась яркими белыми искрами, и перед ним появился
Финварра. Король был одет в свой обычный наряд зеленого бархата, в руках
он держал два меча.
-- Никто еще не осмеливался обвинять меня в трусости, -- спокойно
промолвил Финварра, глядя Брандану прямо в глаза. -- Я готов сразиться с
тобой. Вот, возьми любой этих мечей -- они равно хороши, твоему до них
далеко. Я не надел доспехов, ибо их нет на тебе. Как видишь, я поступаю
честно. А теперь попытайся убить меня, если так хочешь.
Брандан рывком скинул плащ, не глядя схватил протянутый меч и приказал
воинам расступиться. Те неохотно подчинились, исподлобья поглядывая на
Финварру.
Едва противники заняли свои места, как Брандан сделал молниеносный
выпад, целясь Финварре прямо в горло. Тот ловко отскочил и чуть заметным
движением кисти отвел Вновь Брандан бросился на короля, и вновь клинок
его рассек лишь воздух. Финварра не нападал сам, но ловко, играючи отбивал
все удары Брандана. Заметив это, рыцарь впал в еще большую ярость. Он
ринулся напролом, надеясь смять безукорненную защиту, и клинок его был уже
в дюйме от сердца Финварры, как вдруг запястье Брандана пронзила боль и меч
выпал его руки. Финварра не мешкая приставил свой меч к горлу рыцаря.
-- Вот и снова, друг мой Брандан, я могу убить тебя и не убью, --
печально, без тени злобы пронес король. -- Я все еще чту свою клятву.
Прости мне ту царапину на руке, что я нанес тебе, защищая свою жнь.
Тем временем дружинники Брандана, видевшие опасность, угрожающую своему
господину, но не слышавшие слов Финварры, обнажили мечи и плотным кольцом
обступили эльфа. Тот спокойно и бесстрастно приготовился защищаться. Но не
успели воины наброситься на него, как Брандан закричал:
-- Прочь! Не трогайте его! Мы бились один на один, он победил честно, и
подлостью будет, если вы сейчас нападете на него всем скопом! Кто сделает
еще шаг, будет иметь дело со мной!
Воины поспешно отпрянули. На лице Финварры появилась слабая улыбка.
-- Я счастлив, о Брандан, что ты все так же благороден, -- сказал он.
-- Приятно иметь такого врага. Прощай.
И король эльфов растаял в воздухе подобно дымку.
В тягостном молчании возвратился отряд в замок. Когда Уриен услышал от
Брандана о происшедшем, он сперва впал в ярость и принялся осыпать эльфов
бранью, а потом вдруг смолк, склонил голову и зарыдал. Успокоившись, Уриен
посоветовал Брандану смириться с небежным и не пытаться больше взять
приступом эльфийский холм. На следующий день старый рыцарь, сокрушенный и
отчаявшийся, вернулся в свои владения.
Так бесславно закончилась попытка Брандана освободить Эдайну. Но,
несмотря на горькое поражение, в сердце своем он не сдался, ибо любовь
неустанно жгла его. Думал он, что непременно должен быть какой-то способ
развеять чары Финварры, да только какой?
Скорбь и печаль воцарились в замке; скорбь и печаль, как два
кровожадных чудовища, день и ночь терзали рыцаря. Не одну неделю Брандан в
тоске бродил вокруг эльфийского холма, тщетно раздумывая о его
неприступности. И однажды, присев отдохнуть, услышал он тихие голоса,
ведущие меж собой такую беседу.
-- Финварра счастлив! -- промолвил нежный девичий голос. -- Он залучил
в чертоги под холмом прекрасную Эдайну. Брандан никогда уже не увидит ее!
-- Ошибаешься! -- возразил нкий голос. -- Брандан еще может ее
вернуть. Если б только он догадался, когда копал яму, посыпать землю солью,
волшебство Финварры стало бы бессильным. -- На этом голоса смолкли, а
Брандан рухнул на колени и вознес горячую молитву Господу, благодаря Его за
нежданную удачу.
Не мешкая, рыцарь вновь собрал всех, кого мог, и принялся копать яму,
беспрестанно посыпая землю солью. На этот раз ничто не мешало работе, и к
исходу второго дня землекопы подобрались уже совсем блко ко дворцу
Финварры. До них стали доноситься щемящие сердце звуки эльфийской музыки, а
потом люди услышали голоса.
-- Финварра печален, -- грустно пронес первый. -- Он знает, что когда
лопаты смертных коснутся дворца, стены его рассыплются в прах, и все мы
погибнем.
Другой голос ответил:
-- Но если король вернет Эдайну, люди оставят нас в покое, и мы будем
спасены!
И множество голосов на разные лады взмолилось:
-- Король, спаси нас, отдай людям Эдайну!
Тогда Финварра с тоской и болью воскликнул:
-- Прикажи своим людям отложить лопаты, о Брандан, и на закате
завтрашнего дня я верну тебе Эдайну!
-- Откуда мне знать, Финварра, -- крикнул в ответ Брандан, -- что ты не
обманешь меня?
-- Клянусь словом короля, ты получишь то, что желаешь больше всего!
Приходи завтра на закате к Эльфийскому Фонтану, что в лесу на востоке от
твоего замка. Там будет ждать тебя Эдайна.
Тогда Брандан приказал землекопам остановиться. Торжествуя победу, он
вернулся в замок и послал к Уриену гонца с радостной вестью.
На закате следующего дня Брандан с небольшим отрядом верных людей
подъехал к Эльфийскому Фонтану. Так звался родник, бьющий зеленой,
покрытой мхом скалы, и был он говорлив и прозрачен. Рядом со скалой, под
корявыми древними ивами, Брандан увидел двух всадников. То были Финварра и
Эдайна. Финварра, верхом на тонконогом вороном коне, одетый во все черное,
печально смотрел на воду. На груди его сиял ярким белым светом большой
камень. В руке король держал поводья белоснежного коня Эдайны. Дева с головы
до ног была в белом, а лицо ее было скрыто под длинным покрывалом. Услышав
шум приближающегося отряда, Финварра поднял голову и сказал:
-- Привет тебе, о Брандан! Как видишь, я не обманул тебя. Я здесь, и со
мной Эдайна.
-- Привет и тебе, король, -- ответил Брандан. -- Я рад, что ты здесь и
мне не придется больше раскапывать твой холм.
-- Ты дерзок, Брандан, -- покачал головой Финварра. -- Ты все время
забываешь, что только старая клятва мешает мне решить дело в свою пользу. Но
что толку препираться с тобой? Вот Эдайна, забирай ее и уезжай!
-- Не так быстро, -- возразил Брандан. -- Сначала я хочу взглянуть на
ее лицо и убедиться, что здесь нет обмана и это на самом деле Эдайна!
Финварра молча дал деве знак, и она откинула покрывало. Рыцарь
судорожно вздохнул: перед ним действительно была Эдайна. Лицо ее было
печально, глаза опущены, и она ни словом, ни взглядом не поприветствовала
Брандана. Он подумал, что это следы страданий, вынесенных ею в заточении, и
мысленно поклялся когда-нибудь припомнить это Финварре.
Эдайна же поспешила вновь опустить покрывало.
-- Ты доволен, Брандан? -- спросил Финварра. -- Это и есть то, что ты
желаешь?
-- Да, это она. мне ее поводья, мы уезжаем.
-- Погоди, -- сказал Финварра, и голос его дрогнул. -- Скажи мне
сначала, все ли ты получил, что хотел?
Брандан недоуменно посмотрел на него:
-- Я не понимаю тебя, король. О чем ты толкуешь?
-- О, так, пустяки, -- неопределенно ответил Финварра, сжав в руке
белый камень на своей груди. -- Просто хотел быть уверенным, что ты доволен.
-- Конечно, я доволен, -- заверил его Брандан, все еще не понимая. --
Ты, может быть, хочешь, чтобы я обещал не раскапывать больше твой холм?
Клянусь, я оставлю эльфов в покое, ведь Эдайна теперь со мной.
-- Это больше, чем я рассчитывал, Благородный Брандан. Благодарю тебя.
Прощай!
-- Прощай, Финварра!
Брандан, ведя в поводу коня Эдайны, поспешил к замку. По дороге он стал
осторожно расспрашивать деву о том, что было с ней в плену у Финварры. Но
Эдайна ничего не отвечала на его вопросы, как будто вовсе не слышала их.
Решив, что она слишком устала, Брандан не стал настаивать и умолк.
Вот они въехали во двор замка. Со всех сторон сбежался народ, чтобы
поглазеть на деву, вернувшуюся от эльфов. Но Брандан бросил на них свирепый
взгляд, и зеваки поспешили убраться восвояси. Тогда рыцарь спрыгнул с коня и
протянул Эдайне руку, чтобы помочь ей спешиться. Но Эдайна продолжала молча
сидеть на коне, словно не замечала его руки. Брандан окликнул ее -- она не
ответила. Брандан, раздраженный ее странным поведением, вскричал:
-- Что случилось с тобой, Эдайна? Чем обидел я тебя? Почему ты молчишь,
когда я к тебе обращаюсь, почему ведешь себя так, словно меня нет здесь
вовсе?! И почему на лице твоем до сих пор это проклятое покрывало?
Эдайна молчала. Тогда Брандан, заподозрив неладное, сорвал покрывало с
ее лица -- и ужаснулся. Лицо девы было лишено всякого выражения, малейшего
следа мысли или чувства. Она безучастно смотрела прямо перед собой неживыми
глазами и, казалось, могла просидеть так целую вечность. Позвав на подмогу
людей, Брандан осторожно снял Эдайну с коня и на руках отнес в ее покои. Там
он вверил ее заботе женщин, а сам стал размышлять, что теперь делать. Но
сколько он ни думал, ничего не приходило в голову. И Брандан решил подождать
Уриена и посоветоваться с ним.
Не прошло и недели, как Уриен, загнав по дороге немало коней, прибыл в
замок. Он бросился к Брандану, крепко обнял его и стал благодарить за
спасение дочери. Но недолгой была радость старого рыцаря -- Брандан
рассказал ему, какой странной вернулась Эдайна эльфийского плена. Уриена
это новость едва не убила. Он долго молчал, погруженный в невеселые думы, а
потом сказал:
-- Я уже слыхал о таком. Говорят, этот недуг поражает всех, кто побывал
у эльфов. И я молился, чтобы этого не случилось с Эдайной. Теперь же нам
остается только првать самых лучших лекарей и надеяться на Бога. Но, по
правде сказать, я ни разу не слышал, что кто-то лечился от этой напасти.
Вскоре лекари заполонили весь замок. Были среди них и простые люди
окрестных деревень, были и приезжие знаменитости. Каждый советовал свое
средство лечения, спорил со всеми прочими,
и не раз едва не доходило до драки. Но Эдайна по-прежнему молчала. Что
на ней, бедной, только ни испробовали -- и все напрасно. Кончилось тем, что
Брандану надоели слоняющиеся по замку и не приносящие пользы бездельники, и
всех лекарей в одночасье выгнали за ворота. А Уриену рыцарь сказал:
-- Что толку в этих горлопанах? Эльфы наслали болезнь, и лишь эльфы
знают, как с ней справиться. Как жалею я теперь, что обещал Финварре больше
не раскапывать его холм!
-- Да, сынок, -- пробормотал Уриен, -- ты поступил опрометчиво...
-- Сделанного не воротишь, -- отвечал Брандан. -- Но не все потеряно.
Однажды нам уже повезло: эльфы сами подсказали мне, как до них добраться.
Кто знает -- вдруг нам повезет еще раз?
И вновь Брандан в тоске и печали бродил вокруг эльфийского холма. И
однажды, когда рыцарь стал уже отчаиваться, услышал он такие голоса.
-- Финварра счастлив! -- сказал юный голос. -- Он ловко обманул
Брандана -- отдал ему только тело Эдайны, а душу оставил себе.
-- Молчи о том, в чем не смыслишь! -- сурово оборвал другой голос. --
Финварра поклялся королевской клятвой и сдержал ее! Он сказал: "Ты получишь
то, что желаешь больше всего". Финварра мудр, он читает в сердцах, и он
увидел, что Брандан много думает о теле Эдайны и очень мало о ее душе. А для
Финварры душа Эдайны была дороже всех сокровищ. Потому он взял душу девы и
заключил в белоснежный сияющий камень. Теперь она всегда с ним, на его
груди. Финварра оказался прав -- Брандан так до сих пор и не понял, почему
молчит прекрасная Эдайна.
-- А может ли Брандан сделать так, чтобы душа Эдайны вернулась в ее
тело? -- спросил первый голос, и Брандан замер, боясь упустить хоть слово.
-- Есть способ, но едва ли он додумается до него. Он должен позвать
душу Эдайны -- так, чтобы она услышала его, где бы ни была, -- а после
рассказать ей о том, что она сильно любит и чего сейчас лишена. Тогда душа
девы затоскует и вернется в тело, а белый камень Финварры опустеет и не
будет больше сиять.
-- Что же дева любит и по чему тоскует?
-- Не знаешь ты, не знаю и я. Кто может знать людские помыслы? Только
король Финварра, но и от него многое сокрыто.
На этом голоса смолкли. Брандан же принялся размышлять, что сильнее
всего любит и о чем тоскует Эдайна. И много разного приходило ему в голову,
да только слишком плохо знал Брандан ее душу и не был уверен, что сможет
разгадать эту загадку. А потому он пришел к Уриену, рассказал ему о том, что
узнал, и стал спрашивать совета.
Уриену мало понравилось то, что он услышал.
-- Сын мой, -- строго промолвил он, сдвинув брови. -- Нужно ли нам
связываться со всяким колдовством? Не лучше ли будет позвать священника?
-- Но эльфы ничего не говорили о священнике, -- возразил Брандан. -- А
в том, что мы собираемся сделать, нет ничего неугодного Богу.
Уриен покачал головой, пробормотал что-то нелестное об эльфах, но все
же сдался.
-- Что моя дочь любит больше всего? -- задумчиво протянул он. -- Эдайна
всегда была примерной дочерью, любящей и ласковой. Когда мы с ней
расставались, она сильно скучала по мне, а как радовалась встрече! Быть
может, и сейчас, сидя в этом проклятом камне, она вспомнит старого отца и
захочет увидеть его?
Брандан кивнул:
-- В том, что ты сказал, есть смысл. Пойдем же, попытаемся вернуть ее!
Они пришли в покои Эдайны, где та сидела, бледная и молчаливая, под
неусыпным присмотром служанок. Брандан дал женщинам знак уйти, и те с
поклоном удалились. Тогда Брандан попросил Уриена сесть в стороне и ни в
коем случае не вмешиваться, что бы ни случилось. Потом он взял холодную руку
Эдайны, на мгновение прикоснулся к ней губами и стал звать, вкладывая в
слова всю душу:
-- Эдайна! Эдайна! Где бы ты ни была, молю, услышь меня!
Долго звал он и чувствовал, что уходит все дальше в пустоту. Но вдруг
тихий женский голос медленно пронес: "Я сплю, но слышу тебя, о Брандан!
Что ты хочешь сказать мне?" Брандан взглянул на Эдайну -- она не шевелилась,
не говорила ни слова. Он посмотрел на Уриена и встретил его вопросительный
взгляд: старый рыцарь ничего не слышал. Тогда Брандан уверился, что ему
ответила душа Эдайны.
И он стал рассказывать о ее отце, о том горе, что постигло его, когда
они расстались, о том, как Уриен тоскует по ней и хочет ее видеть. Он
подыскивал самые сильные слова, надеясь тронуть душу девы, он взывал к ней
снова и снова, но она не отвечала. Брандан замолчал и взглянул на Эдайну --
та все так же безучастно глядела в пустоту. И понял Брандан, что потерпел
неудачу.
Уриен тоже увидел это и спросил:
-- Что теперь будем делать, сынок? Я вижу, моя дочь не слишком сильно
любит меня.
-- Дело не в том, что она не любит тебя, -- возразил Брандан, -- а в
том, что еще сильнее любит что-то другое. Вспомни, Уриен, постарайся!
Старый рыцарь задумался, а потом сказал:
-- Ничего не могу припомнить, разве вот это... С детства Эдайна больше
всех других развлечений любила охоту и коней. Бывало, целыми днями скакала
она по лесам и полям. Вернется -- конь весь в мыле, волосы растрепаны, а
лицо так и светится счастьем. Как ни корили ее женщины, что негоже девице
вести себя подобно сорванцу, -- все напрасно! Видно, то говорила моя кровь.
Я в юности был такой же... Не знаю, сынок, поможет ли это тебе, но больше
мне ничего не приходит в голову, слишком я устал и расстроился.
-- Что ж, -- ответил Брандан, -- попытаемся еще раз.
Вновь стал он звать Эдайну, и вскоре ее душа ответила: "Зачем ты
тревожишь мой сон, Брандан? Что еще нужно тебе?"
Тогда стал он рассказывать ей о том, как радостно скакать на коне по
зеленым лужайкам в такой денек, о том, что конь ее на конюшне нетерпеливо
бьет копытом, прывая свою хозяйку. Долго описывал рыцарь все это самыми
яркими красками, а когда воображение его иссякло, умолк и взглянул на
Эдайну. Та сидела неподвижно и все так же глядела в пустоту. Брандан
посмотрел на Уриена -- и увидел, что старика сморил от усталости сон. И он
понял, что Уриен ничем больше не сможет помочь ему.
Боль и горечь охватили тогда Брандана. "Верно, прав Финварра: не знаю я
душу Эдайны! -- подумалось ему. -- Но как хочу я вернуть ее! Не для себя, а
просто потому, что нет сил видеть ее такой. Она так прекрасна, она была так
полна жни -- и вот, она ли это сидит здесь, мертвая для мира и людей?
Неужели я не смогу пробудить ее от этого кошмарного сна?"
В этот миг луч солнца проскользнул в окно и упал на лицо Брандана. Он
зажмурился от этой игривой ласки -- и вдруг все понял. Не теряя ни минуты,
стал он снова взывать к душе Эдайны.
На этот раз он звал очень долго, но наконец она ответила: "Почему ты не
оставишь меня в покое, Брандан? Я выслушаю тебя, но в последний раз!"
И Брандан стал рассказывать ей о солнце. О том, какая это благодать --
солнечный свет на твоем лице. Он знал, что в чудесных чертогах Финварры
всего довольно -- нет только солнца. И он чувствовал, что душа Эдайны
тоскует именно об этом.
На этот раз Брандан не был многословен, но говорил с таким пылом, что
старый Уриен проснулся и с удивлением начал прислушиваться к его речам.
Когда же Брандан смолк, старик вскричал:
-- Взгляни, сын мой! Взгляни скорей на нее!
Впервые за много дней лицо Эдайны порозовело. Ее страшные пустые глаза
закрылись, а дыхание стало ровным и глубоким, как во сне. Брандан и Уриен с
замиранием сердца смотрели, как душа девы возвращается в тело.
Наконец, Эдайна медленно открыла глаза и осмотрелась вокруг.
-- Кто нарушил мой дивный сон? -- с тоской проговорила она. -- Сон, в
котором я была возлюбленной Финварры, короля эльфов, и покоилась на его
груди?
Брандан и Уриен недоуменно переглянулись. Не таких речей они ждали.
Потом Брандан решился заговорить.
-- Это я нарушил твой сон, -- сказал он. -- Я вернул тебя людям, с
которыми ты должна быть, твоему отцу, что любит тебя больше жни, и себе
самому, тосковавшему по тебе день и ночь, о Эдайна!
Взор ее остановился на нем, и не было в прекрасных глазах ни нежности,
ни тепла.
-- Ты! Я помню другой сон, не столь сладостный, в котором ты должен был
стать моим мужем.
-- То был не сон, Эдайна. Так было на самом деле.
-- Ах! -- воскликнула она. -- Теперь я все вспомнила! Король эльфов
тоже не приснился мне! Я была его возлюбленной, а потом пришли враги,
требовавшие отдать меня им. Тогда Финварра взял мою душу и поместил в белый
камень, чтобы я всегда покоилась на его груди, а тело, пустое, лишенное
души, отдал врагам.
-- Не врагам, Эдайна! Финварра обманул тебя! Не враги, а твой отец и я,
твой жених, хотели отнять тебя у Финварры, хитростью умыкнувшего тебя
замка в самый день нашей свадьбы!
-- Не враги? Отец и жених? Но кто же они, как не враги, если хотели
разлучить меня с возлюбленным?
Брандан лишился дара речи, услышав такое. Тогда Уриен, сохранивший
самообладание, вступил в разг
-- Дочь моя! -- сказал он ласково. -- Разве ты не помнишь меня?
Эдайна посмотрела на него, и взгляд ее смягчился.
-- Да, отец мой, -- проговорила она, -- конечно, я помню тебя. Ты был
добр ко мне.
-- Почему тогда ты зовешь меня врагом? Ведь я всегда любил тебя и
заботился о твоем благе. Когда ты исчезла, мир померк для меня, ничто не
согревало мою одинокую старость. Что же странного в том, что мне хотелось
вернуть тебя?
Эдайна помолчала несколько мгновений, а потом сказала:
-- Но до этого ты согласен был расстаться со мной. Вот стоит человек,
которому ты хотел отдать меня в жены.
-- Это совсем другое дело! Каждому отцу приходится смириться, что дочь
выйдет замуж, а Брандан -- достойнейший мужей! С ним ты жила бы в счастье
и достатке.
-- Значит, Брандан хорош, и потому ты согласен был расстаться со мной,
отдав ему, -- задумчиво проговорила Эдайна. -- А чем плох Финварра? Он
король, он благороден, он богат!
-- Но он эльф! -- воскликнул Уриен. -- И он украл тебя!
-- Ну и что?! А если потом я полюбила его?
-- Но мы не знали! Как мы могли догадаться об этом?
-- Почему же вы не спросили меня! -- воскликнула она гневно. -- Ты,
отец, готов был отдать меня человеку, которого я не любила, только потому,
что он родовит и богат. И ты, Брандан, прозванный Благородным, был согласен
на это! Хвала Всевышнему, не допустившему такое! Только рядом с Финваррой, в
эльфийских чертогах, узнала я, что такое любить! Потому я и согласилась
оставить ему свою душу. Потому я и возвращаюсь к нему прямо сейчас.
И она устремилась к дверям. Уриен попытался заступить ей дорогу, но
Брандан остановил его.
-- Я не стану удерживать тебя, Эдайна, -- заговорил Брандан. -- Прошу
только выслушать меня на прощанье.
Она застыла в дверях, умленно глядя на него, а он продолжал:
-- Только сейчас понял я, как злы были мои дела. Ослепленный, я хотел
любви только для себя, забыв, что у тебя тоже есть сердце. Теперь завеса
пала с моих глаз, и я желаю тебе счастья, пусть даже и не со мной. Прощай!
Эдайна медленно подошла к нему и приложила руку к его груди.
-- Воистину, здесь бьется благороднейшее сердец! -- прошептала она.
-- Как горько мне, что я не могу ответить на твою любовь, о Брандан! Прости
и прощай!
-- Я тоже отпускаю тебя, доченька, -- сквозь слезы проговорил Уриен. --
Быть может, про эльфов напрасно говорят столько дурного... Будь счастлива!
Эдайна крепко обняла его. Потом они вместе вышли во двор замка, прошли
через ворота и медленно направились к эльфийскому холму. По дороге все трое
молчали. Приблившись к холму, Эдайна простерла руки к небесам и
воскликнула:
-- Финварра, где бы ты ни был, во имя нашей любви, приди ко мне!
Через мгновение в воздухе замелькали ослепительно-белые искры, и
Финварра явился на ее зов.
Король почтительно поклонился деве и грустно промолвил:
-- Белый камень перестал сверкать, и я понял, что твоя душа вернулась к
телу. Я подумал, что теперь уже навек потерял тебя. Может ли быть, что
прекрасная Эдайна сама зовет меня, презренного колдуна-эльфа?
-- Да, Финварра. Я пришла сказать, что хочу вернуться к тебе и остаться
с тобой навсегда.
Внимательный взгляд Финварры остановился на Брандане:
-- А ты, друг мой и враг мой, что скажешь на это?
-- Ничего, -- сдержанно ответил Брандан. -- Я отказался от всех прав на
Эдайну, и она вольна сама распоряжаться собой.
Финварра недоуменно покачал головой и обратился к Уриену:
-- А ты, достопочтенный Уриен? Неужели ты смирился с тем, что твоя дочь
достанется эльфу?
Старый рыцарь поджал губы:
-- Я уже все сказал и повторять не стану. Не то что мне нравится ее
выбор, но если уж так вышло... Смотри же, будь с ней ласков, или я найду
тебя и на краю света!
-- Не беспокойся, искать не придется, -- примирительно ответил
Финварра. Потом он помолчал немного и задумчиво пронес:
-- Да, Брандан, благородство -- это тяжкая ноша! Боюсь, я не смогу
вынести его, если останусь здесь. А потому я благодарю за приют, что ты
подарил моему народу в тяжкий час, и покидаю твои земли.
-- Как? -- не поверил своим ушам Брандан. -- Ты вновь уходишь
скитаться? А как же Эдайна?
-- Нет, не скитаться. Недавно я получил вести от родичей -за моря.
Они, удрученные моей судьбой, собрали большое войско, чтобы помочь мне
отвоевать свои земли. Я не хочу больше быть королем только по имени. Завтра
же мы отправляемся в поход. Попрощаемся же навеки.
-- Прощай! Удачи тебе, о Финварра! -- искренне проговорил Брандан.
-- Прощай! Удачи тебе! -- эхом повторил Уриен.
Финварра долго всматривался в их глаза, потом лицо его дрогнуло, словно
от боли. Он приложил руку к сердцу и поклонился до самой земли -- не как
король, а как последний нищий. Обняв Эдайну за плечи, он взмахнул рукой, и
оба исчезли.
Спустя несколько месяцев к Брандану верхом на чудесном коне явился
вестник, одетый в зеленое. Он привез бесценные дары и привет от короля
Финварры и поведал, что тот гнал карликов своих пределов и воцарился во
славе. Эдайна правила вместе с ним.
Уриен беспечально дожил до глубокой старости и терпеть не мог, когда
при нем ругали эльфов. Брандан же до конца своих дней так и не взял жены,
ибо слишком сильно любил Эдайну. Он не оставил наследников, и после его
смерти все земли отошли церкви.
На этом кончается древнее предание о короле Финварре и похищенной душе.
-- Да... -- задумчиво протянул Господь. -- Задал ты Мне задачу! Как
решить, кто благородней, король или рыцарь, если один ничем не хуже другого?
Давно Я не слышал историй о столь достойных людях...
-- И все же, -- настаивал я, не в силах обуздать любопытство. -- Кто
нравится Тебе больше -- Брандан или Финварра?
-- Пожалуй, все-таки Брандан. Он ни разу не опустился до обмана, а
король Финварра порой лукавил.
-- Но это же истинно эльфийская черта! Лукавить, но никогда не лгать.
Загадывать загадки, которые может разрешить только мудрый, внимательный и
терпеливый. Нельзя ждать от эльфа, что он станет вести себя как человек!
-- Тут ты прав, -- кивнул Всевышний. -- Но люди редко умеют разгадывать
загадки эльфов -- им больше нравится считать их лжецами. Да, если вдуматься,
то Финварра благородней Брандана, -- ведь только он смог по достоинству
оценить душу прекрасной Эдайны!
-- Мне думается, Брандан тоже смог. Просто ему понадобилось на это
больше времени.
-- Тогда Я не могу решить, кто них благородней! И, знаешь ли, эти
разговоры о благородстве Мне порядком поднадоели. Когда хорошего чересчур
много, оно становится в тягость. Вот если б ты рассказал Мне историю о
простых людях, не королях и не волшебниках, а о самых обычных человеках,
которых множество повсюду...
-- Охотно! -- ответил я. -- Я расскажу Тебе историю о болтуне.
История о том, как мистер Хатчинсон учил пикси трудиться
Ах, если кого и полно на свете -- так это болтунов!
В старые времена жил где-то в Дербишире некий мистер Хатчинсон -- по
правде сказать, зануда ужасный. Был он уверен, что ему вестен верный
способ бавить мир от всякого зла и напастей, и он проповедовал его направо
и налево. Соседи не знали, плакать им или смеяться, когда мистер Хатчинсон
заходил к ним в гости и заводил свою волынку. Он принимал вид такой елейный
и благочестивый, что куда там пастору, и говорил ласково, увещевательно:
-- Трудитесь, дорогие мои, трудитесь! Помните, что Господь заповедовал
Адаму добывать хлеб в поте лица его, а потому праведная жнь немыслима без
труда! Ибо труд есть опора и спасение от всяческих бед, и даже нечистый
отступает перед праведным тружеником, а все козни его становятся бессильны.
Потому снова говорю я вам -- трудитесь, трудитесь!
Проговорив так с полчаса и нагнав на всех сон и тоску, мистер Хатчинсон
отправлялся проповедовать дальше. Немудрено, что соседей все чаще и чаще не
оказывалось дома, когда он заходил к ним с витом. Тогда мистер Хатчинсон
перенес свою деятельность в места общественные, главным образом в питейные
заведения. Трудно поверить, но он ни разу не был бит -- верно, потому, что
люди смотрели на него как на чудака и все прощали.
Надо сказать, что сам мистер Хатчинсон не очень-то следовал заповеди,
данной Адаму. Отец его занимался скобяной торговлей и оставил единственному
сыну кое-какие деньги. Мистер Хатчинсон поначалу пытался продолжать дело
отца, но потом заботы о благе человечества стали отнимать у него столько
времени, что торговлю пришлось прикрыть. Однако денег у него было
достаточно, чтобы держать слугу и кухарку. Без них мистер Хатчинсон совсем
бы пропал, ибо принадлежал к той трогательной породе неумех, которые сами и
яйцо не могут сварить.
Как-то раз летним вечером мистер Хатчинсон отправился в кабачок
"Зеленый Лев", знаменитый своим чудесным портером, где пронес очередную
проповедь о пользе труда. Посетители "Зеленого Льва", разморенные жарой и
пресловутым портером (который и вправду был хорош), слушали мистера
Хатчинсона вяло, отмахиваясь от его пламенных речей, как от жужжания
назойливой мухи. Лишь один них проявил к мистеру Хатчинсону некий интерес
и завел с ним оживленный разг Был то человек пришлый, никому не
вестный, то ли фермер, то ли торговец скотом, и мистер Хатчинсон был для
него в новинку.
-- Вижу я, -- начал незнакомец, -- что вы человек достойный, праведный.
Потому хочу задать вам вопрос, который давно меня беспокоит. Как вы думаете,
пикси -- божьи твари или нет?
-- Пикси? -- озадаченно переспросил мистер Хатчинсон. Пикси не входили
в его компетенцию. -- Никаких пикси на свете нет!
-- А все же, -- не унимался незнакомец, -- все же, если б они были --
кто они? Божьи ли твари?
-- Бесовское отродье! -- недолго думая, ответил мистер Хатчинсон. --
Да, бесовское отродье и больше ничего!
-- Почему же? -- спросил незнакомец недоуменно. -- Ведь пикси хороши
собой, нрав у них веселый, и во всех сказках говорится об их справедливости
и доброте. А что порой они капрны -- невелика беда!
-- А вы хоть раз слыхали о пикси, что они трудятся? Хоть в одной
сказке? Все, кто не трудится -- бесовское отродье, это ясно как день!
И мистер Хатчинсон пронес еще одну пылкую проповедь против пикси,
обвиняя их в тунеядстве. По ходу дела он так разгорячился, что закончил ее
такими словами:
-- Тьфу, пропади они пропадом! Чума на них и на все прочее бесовское
племя!
Сказано было весьма неосторожно. Все знают, как обидчивы пикси. Даже
те, кто в них не верит (ну, разве самую малость), остерегаются так
отзываться об этих маленьких, но очень могущественных созданиях. Мистера
Хатчинсона может винить только то, что жара и портер даже святого сделают
невоздержанным на язык.
На следующее утро после этого знаменательного разговора мистер
Хатчинсон проснулся в прекрасном настроении. Позавтракав, он отпустил
прислугу -- в тот день была ярмарка -- и устроился
в кресле подремать над нравоучительной книгой. Но едва мистер Хатчинсон
начал уютно клевать носом, как до него донесся странный мелодичный звон,
похожий на звук разбитого стекла. Решив, что где-то бедокурит кошка, мистер
Хатчинсон вскочил было с кресла, но тут же упал обратно, дав
душераздирающий крик, ибо глазам его предстала невероятная картина.
Прямо перед ним стояли четверо крохотных человечков, разряженные в шелк
роз и бархат фиалок. На головах у них были зеленые колпачки, на ногах --
остроносые башмаки, украшенные колокольцами. Кудри у всех были длинные,
золотисто-рыжие, личики -- хорошенькие и вообще-то очень симпатичные, но в
тот миг искаженные гневом. Мистер Хатчинсон снова начал вопить, но тут один
человечков заговорил нежным голоском, похожим на щебет птицы:
-- Замолчи, глупый человек! Замолчи сам, или мы тебя заставим! Скажи
лучше, как ты посмел вчера прывать чуму на наш народ?
Мистер Хатчинсон булькнул и замолчал, глядя на пришельцев выпученными
от ужаса глазами. Не было никакого сомнения: перед ним стояли пикси, те
самые пикси, существование которых он вчера отрицал. Мало того, он
действительно позволил себе несколько чересчур сильных выражений в их адрес.
Зная рассказы о пикси, было от чего прийти в ужас! Но мистер Хатчинсон, при
всех его слабостях, не был трусом, а потому постарался взять себя в руки и
хоть немного привести мысли в порядок.
-- Вы кто? Вы -- пикси? -- спросил он, стараясь выиграть время.
-- Да, -- ответили человечки гневно, -- мы те самые пикси, которых ты
проклинал! И мы хотим знать -- почему?! Говори немедленно, пока мы не
превратили тебя в слняка!
-- Я прошу у вас прощения, -- торопливо залепетал мистер Хатчинсон,
стараясь не думать о слняках. -- Да! Прощения! Я был пьян! Я ничего такого
не хотел! Поверьте!
-- А почему ты называл нас "бесовским отродьем"? -- не унимались пикси.
Тут мистер Хатчинсон првал на помощь свой дар проповедника и стал
объяснять им, почему те, кто не трудятся, не могут быть никем, кроме как
бесовским отродьем. Чем дальше он говорил давно знакомые слова, тем больше
воодушевлялся, и речь его зазвучала весьма убедительно. По крайней мере,
пикси слушали его очень внимательно, и выражение гнева на их лицах стало
сменяться улыбками.
-- Поэтому вы видите, дорогие мои, -- закончил свою речь мистер
Хатчинсон, -- что в моих словах не было ничего личного, а только
справедливое прнание фактов! Факты -- неумолимая вещь, друзья! Труд --
основа и опора всякого божеского порядка, и те, кто не исполняет этот завет
Господа нашего, не могут считаться божьими тварями. А те, кто не есть божьи
твари -- есть твари бесовские!
И он торжественно замолчал, пытаясь понять, какое впечатление провел
своей проповедью на пикси. Теперь, когда они улыбались, мистер Хатчинсон
увидел, что они, в сущности, очень милы,
и искренне раскаялся в сорвавшихся вчера недобрых словах.
Тем временем пикси о чем-то вполголоса посовещались, потом один них
выступил вперед и заявил:
-- Глупый человек! В ваших дурацких россказнях о нас нет ни слова
правды! Если ты не слышал, что мы умеем трудиться, то это не наша вина. Мы
можем прямо сейчас, у тебя на глазах, сделать любую работу по дому. Тогда ты
возьмешь свои слова назад, и мы поладим!
-- Хорошо, я согласен, -- торопливо сказал мистер Хатчинсон.
Пикси радостно захлопали в ладоши и закричали:
-- Говори, что нам делать! Говори, что нам делать!
Мистер Хатчинсон огляделся, пытаясь придумать для пикси задание, но
ничего такого не увидел. Тогда он отправился на кухню, а пикси пошли следом,
смеясь и громко болтая. На кухне взор мистера Хатчинсона упал на большую
бочку, в которой держали воду для хозяйства. Сейчас она была почти пуста, и
мистер Хатчинсон воскликнул:
-- Придумал! Видите эту бочку? Натаскайте-ка воды колодца, чтоб она
стала полной!
-- Хорошая работа! Хорошая работа! -- закричали в ответ пикси и
принялись за дело.
Рядом с бочкой стояло ведерко, но пикси, как ни старались, не смогли
поднять его -- таким оно было для них огромным. Тогда они нашли маленький
ковшик, который как раз могли нести вчетвером,
и с этим ковшиком побежали во двор к колодцу. Мистер Хатчинсон остался
дожидаться их на кухне. Прошла минута, и пять, и десять -- пикси все не
возвращались. Наконец, они вернулись. Мокрые с головы до ног, пикси, пыхтя и
отдуваясь, тащили ковшик, в котором воды было на донышке. Плюхнув ковшик у
бочки, пикси взглянули друг на друга и жалобно заголосили:
-- Ах, наши кафтанчики, наши чудесные нарядные кафтанчики! Они
насквозь, насквозь мокрые!
Потом они посмотрели, сколько воды принесли, посмотрели на громадную
бочку, и мордашки у них стали совсем несчастные.
-- Плохая работа! Плохая работа! -- загомонили они, обиженно глядя на
мистера Хатчинсона.
А один них сказал так:
-- Глупые люди! Как у вас все сложно и тяжело! Мы делаем по-другому:
смотри!
И он щелкнул пальцами -- раз! -- и огромная бочка оказалась
полным-полна чистой, прозрачной водой. Потом пикси добавил:
-- Нет, можно сделать и лучше!
Он снова щелкнул пальцами -- и вместо воды в бочке оказалось
белоснежное парное молоко. Мистер Хатчинсон стоял, открыв рот и хлопая
глазами. Довольные пикси засмеялись, лукаво посмотрели на мистера Хатчинсона
и закричали:
-- Ну что, видел, как мы работаем?! Доволен ты нашей работой?
-- Конечно, конечно, -- поспешил ответить тот. Хотя то, что он видел,
трудно было назвать работой, мистер Хатчинсон твердо решил быть всем
довольным и больше не ссориться с пикси.
-- Тогда давай другую работу! нам другую работу!
Мистер Хатчинсон взглянул на кухонный стол и увидел, что кухарка
собиралась печь хлеб, но не успела просеять муку. Тогда он сказал пикси:
-- Видите этот мешок с мукой? Просейте муку вон в ту кадку и замесите
тесто!
-- Хорошая работа! Хорошая работа! -- закричали пикси в ответ.
Они отыскали сито, и двое стали держать его над кадкой, а двое --
сыпать муку мешка. Но мешок был слишком большим и тяжелым, а потому они
его не удержали, и он полетел прямо в кадку, а вместе с ним и сито, и пикси.
Поднялось огромное облако муки и окутало всю кухню. Пикси, чихая, с трудом
вылезли кадки -- хорошо еще, что целые и невредимые. Но их мокрые одежки,
валявшись в муке, стали белым-белы.
Пикси посмотрели друг на друга и запищали:
-- Ах, наши кафтанчики, чудесные нарядные кафтанчики! Они были мокрые,
а теперь стали белые, совсем-совсем белые!
Потом они взглянули на тот разгром, который учинили, и завопили:
-- Плохая работа! Плохая работа!
И один них сказал:
-- Нет, так работать, как вы, люди, нельзя! Лучше мы сделаем все
по-другому.
И он хлопнул в ладоши -- раз! -- и вся мука оказалась в кадушке, мало
того -- тесто было уже замешено. Пикси подумал, подумал и добавил:
-- Раз уж тесто готово, почему бы не испечь хлеб?
Он опять хлопнул в ладоши, и вместо теста кадушка оказалась полной
свежего хлеба, ароматного и румяного. Пикси перестали кукситься, заулыбались
и закричали:
-- Ну что, умеем мы работать? Доволен ты нашей работой?
-- О да! -- заверил их мистер Хатчинсон.
-- Тогда давай другую работу! нам скорее другую работу!
Мистер Хатчинсон снова осмотрелся вокруг и заметил, что кухонный очаг
совсем зарос сажей и копотью. Недолго думая, он приказал пикси:
-- Вычистите этот очаг так, чтобы сверкал!
-- Хорошая работа! Хорошая работа! -- радостно закричали пикси.
Они подбежали к очагу и принялись старательно тереть его ветошью. Но
очаг был очень велик, а ручонки пикси -- очень малы, и толку от их стараний
было немного. Зато перемазались они так, что стали чернущие и грязнущие.
Промучившись минут пять, пикси стали переводить дух, взглянули друг на друга
и чуть не заплакали:
-- Ах, наши кафтанчики, чудесные нарядные кафтанчики! Они были мокрые,
потом были белые, а теперь стали черные, совсем-совсем черные!
Потом они посмотрели, много ли сделано, и совсем расстроились.
-- Плохая работа! Плохая работа! -- закричали они.
И снова один них сказал:
-- Неужели вы, люди, делаете всю эту ужасную, грязную, тяжелую работу?!
Ведь это можно сделать так легко!
И он свистнул, и в мгновение ока очаг стал таким чистым, что ни
пятнышка сажи на нем нельзя было отыскать. Пикси с минутку подумал и заявил:
-- Нет, так плохо, ведь ты хотел, чтобы он сверкал!
Он снова свистнул, и -- мистер Хатчинсон едва смог поверить своим
глазам -- очаг оказался сплошь выложен драгоценными камнями. Они сияли так
ярко, что глазам было больно. Пикси развеселились:
-- Ну что, здорово мы работаем? Доволен ты нашей работой?
-- Да... -- с трудом смог вымолвить мистер Хатчинсон, пораженный всем,
что увидел, до глубины души.
-- И ты не станешь больше называть нас "бесовскими тварями"?
-- Нет, никогда в жни!
-- Вот и хорошо! Вот и славненько! -- зачирикали довольные пикси.
И они хотели было пуститься в пляс, но при взгляде на свои погибшие
кафтанчики опять немножко расстроились и передумали. Пикси о чем-то
посовещались между собой, а потом заявили мистеру Хатчинсону:
-- Мы трудились для тебя полдня, устали и испортили свои красивые новые
кафтанчики. Будет справедливо, если мы возьмем тебя с собой в нашу страну,
чтоб ты тоже немножко потрудился для нас!
-- Подождите! Подождите! -- закричал мистер Хатчинсон, но было уже
поздно. Он услышал нежный звон, перед глазами у него замелькало, а потом он
обнаружил, что стоит на лужайке, покрытой мягкой ярко-зеленой травой.
Вокруг, куда ни глянь, росли чудесные цветы, и со всех сторон к нему бежали
любопытные пикси. Он понял, что пикси перенесли его в Волшебную Страну, и
сердце его упало. Смертным не место в Волшебной Стране. Выбраться нее в
обычный мир очень непросто, а те, кому это удавалось, потом всю жнь не
могли забыть ее и тосковали. Но мистер Хатчинсон решил не падать духом и
постараться сделать все, чтобы уже сегодня вернуться домой.
Тем временем доставившая его четверка пикси куда-то исчезла и вернулась
через пару минут расфуфыренная, одетая во все новое. Они весело подбежали к
мистеру Хатчинсону и спросили:
-- Ну как, нравится тебе наша страна?
-- Она прекрасна, -- ответил мистер Хатчинсон, и не покривил душой.
Никогда он не видел такого веселого неба, таких ярких красок и небывалых
цветов. Даже воздух здесь был какой-то особенный, ароматный и нежный.
Казалось, все вокруг полно смешливого, искрящегося веселья. Мистер Хатчинсон
вдруг почувствовал, что помолодел на пару десятков лет, и ему перестало так
уж сильно хотеться домой. Но он знал, что таковы чары Волшебной Страны и
смертным нельзя им поддаваться.
Пикси, собравшиеся поглазеть на человека, хотели было устроить вокруг
него веселый хоровод, но четверка одернула их:
-- Нет, погодите, сейчас не время для веселья! Сначала этот человек
должен потрудиться для нас, как мы трудились для него, а вот потом...
-- А потом, -- осмелился вставить слово мистер Хатчинсон, -- я прошу
вас отправить меня домой.
-- Как? -- удивились пикси. -- Ты не хочешь повеселиться с нами? Глупый
человек! Ну хорошо, пусть будет по-твоему. А теперь вот тебе первое задание!
Видишь эти синие цветы, что растут неподалеку?
Мистер Хатчинсон оглянулся и увидел множество красивых и нежных цветов,
похожих на колокольчики. На их чашечках тут и там сверкали бусинки росы.
-- Эти цветы, -- объяснили ему пикси, -- мы называем "росинки". Мы
собираем с них росу и пьем вместо вина. А сейчас ты должен собрать столько
росы, чтобы наполнить эту бочку!
Бочка была немногим больше обычного стакана, и мистер Хатчинсон
приободрился. Задание казалось ему не таким уж сложным, к тому же его
утешало, что пикси обещали не удерживать его и отпустить домой. Он взял
"бочку" и крохотную золотую ложечку, которой надо было собирать росу, и
отправился трудиться. Пикси гурьбой побежали за ним, чтобы посмотреть, как
он справится с их работой.
Однако собирать росу оказалось куда как непросто. Здесь требовались
ловкость и усердие, а мистер Хатчинсон не отличался ни тем, ни другим.
Лепестки "росинок" были такие гладкие, что стоило легонько тряхнуть цветок
-- и вся роса летела на землю. К тому же ложечка была такой малюсенькой, что
мистер Хатчинсон мог держать ее только двумя пальцами, а о том, чтобы ловко
орудовать ею, не было и речи. Вскоре мистер Хатчинсон понял, что набрать
стакан росы для него не легче, чем вычерпать море. Пикси, глядя, как он
неловко топчется в зарослях "росинок", тоже это поняли.
-- Глупый человек! -- закричали они презрительно. -- Ты упрекал нас,
что мы не трудимся, а сам не можешь справиться с такой легкой работой!
Хватит проливать драгоценную росу, иди сюда!
Мистер Хатчинсон, пунцовый от досады и смущения, подошел к ним и
сказал:
-- Я так неловок оттого, что эта ложечка чересчур маленькая для меня.
-- Зато твоя бочка была чересчур большая для нас, но мы не жаловались!
-- совершенно справедливо возмутились пикси.
Мистер Хатчинсон выглядел таким пристыженным и несчастным, что пикси
вскоре пожалели его и перестали ругаться.
-- Ну ладно, -- сказали они, -- не расстраивайся. Сейчас мы дадим тебе
такую легкую работу, что ты точно с ней справишься! Знаешь ли ты, чего мы
печем хлеб?
Мистер Хатчинсон, конечно, не знал.
-- Видишь пылинки, что кружатся в солнечном луче? Мы ловим их,
просеиваем и печем них хлеб. Вот тебе сито, вот мешок. Набери для нас
полный мешок пылинок!
"Сито" было размером с наперсток, а "мешок" сшит двух лепестков
розы. Мистер Хатчинсон совсем пал духом, но покорно взял и то, и другое и
принялся ловить пылинки. Они весело плясали в солнечном луче, ловко
ускользая от всех неуклюжих попыток мистера Хатчинсона поймать их. Он
кидался за ними то туда, то сюда, размахивая крошечным мешком, но не смог
поймать и дюжины. Пикси недоуменно смотрели, как мистер Хатчинсон мечется по
лужайке, словно слон, решивший поступить в кордебалет, а потом не выдержали
и расхохотались:
-- Глупый человек, прекрати, а то мы надорвем животы от смеха! Так ты и
за год не наловишь мешок пылинок! Как же ты мог упрекать нас, что мы не
трудимся? Сам-то ты совсем не умеешь работать!
Понурый вид мистера Хатчинсона вновь заставил пикси смягчиться.
-- Прости нас, -- попросили они. -- Мы больше не будем насмехаться над
тобой. Вот тебе последнее задание -- может, хоть его ты выполнишь! Мы
собираемся завтра на бал к Золотой Королеве и уже сшили чудесные наряды, но
наши башмаки нечищены. Почисть их для нас!
Перед мистером Хатчинсоном тут же выросла горка крохотных башмачков,
ему дали пару щеток, размером с ноготь минца, и он скрепя сердце приступил
к работе. Башмаки пикси были сделаны, как и вся их одежда, лепестков
цветов, а подметки были жучиных крылышек. Они были такие хрупкие, что их
было боязно даже взять в руки, не то что чистить. К тому же они были сплошь
увешаны крохотными колокольцами, за которые то и дело цеплялась щетка. Когда
мистер Хатчинсон порвал первый башмачок, пикси хором стали его утешать: мол,
ничего страшного, это бывает. Когда он порвал второй, они принялись кричать,
чтобы он был осторожнее. Когда же он порвал и третий, и четвертый, и пятый,
пикси отобрали у него щетки и заявили:
-- Такому работничку, как ты, ничего нельзя давать в руки! Посмотри,
что ты наделал! Ты что, хочешь чтобы мы отправились на бал к Королеве
босиком?
Мистер Хатчинсон принялся оправдываться и просить прощенья, но на этот
раз пикси были неумолимы.
-- Ты говорил о нас, бесстыжий болтун, что мы "бесовские твари", потому
что, якобы, не умеем работать! Но мы сделали всю тяжелую и грязную работу в
твоем доме, не жалуясь и не прекословя. А вот ты -- ты и есть настоящая
бесовская тварь, потому что умеешь работать только языком и портишь все, к
чему ни прикоснешься! Тебя нужно как следует наказать!
Мистер Хатчинсон упал на колени и стал умолять пощадить его.
-- Я вижу теперь, -- причитал он, -- как не прав я был! Все беды -- от
моего длинного языка, которому я давал волю! Но теперь, обещаю, я буду
следить за своими речами и не позволю себе ни одного лишнего слова!
-- Разве можно верить людским обещаниям? -- презрительно сказали пикси.
-- Нет уж, мы сами позаботимся, чтобы ты впредь не распускал язык! Отныне,
как только ты захочешь поучать кого-нибудь, твоего рта будет нестись лишь
хрюканье и лай. А теперь проваливай, и радуйся, что так легко отделался!
Перед глазами мистера Хатчинсона вновь засверкало, в ушах зазвенело, а
через несколько секунд он уже сидел в своем кресле, растерянный и
оглушенный. С полчаса он приходил в себя, а потом отправился на кухню, чтобы
проверить, не привиделись ли ему эти необычайные приключения.
Едва он вошел туда, как зажмурился от нестерпимого сияния драгоценных
камней в кухонном очаге. Пикси не стали отнимать у него этот дар, а может,
самоцветы так мало стоили в их глазах, что они и вовсе не придали этому
значения. Еще теплый хлеб лежал на столе, а бочка была полным-полна молока.
Убедившись, что ему ничего не померещилось, мистер Хатчинсон запер на замок
дверь кухни, чтобы бежать расспросов слуг, и отправился в "Зеленый Лев"
успокоить свои расстроенные нервы кружечкой портера.
Усевшись в уголке и прихлебывая душистый портер, мистер Хатчинсон
почувствовал нестерпимое желание пронести свою всегдашнюю проповедь. Да и
все посетители искоса посматривали на него, словно удивляясь, что это мистер
Хатчинсон помалкивает. Мистер Хатчинсон встал, принял подобающий
благообразный вид и заговорил... если, конечно, это можно так назвать. С уст
его слетало лишь "хрю-хрю" и "гав-гав", а больше -- ни слова!
-- О! -- сказал кабатчик. -- Такая рань, а наш праведник уже надрался!
Мистер Хатчинсон, не помня себя от стыда, поспешно выскочил за дверь, и
больше в "Зеленом Льве" его не видели.
С тех пор с мистером Хатчинсоном проошла разительная перемена,
которой не могли нарадоваться его соседи. Он стал молчалив и тих, поучений
от него больше никто не слышал, а когда ему задавали вопрос, относящийся к
его прежним проповедям, отказывался даже заводить об этом разг Кроме
того, он вновь занялся торговлей, поставив ее на самую широкую ногу, -- ибо
самоцветы пикси, вопреки обыкновению, так и не превратились в мусор и
черепки.
-- Славно! -- со смехом воскликнул Господь. -- Ай да пикси! Ловко
усмирили болтуна! И поделом ему: больно много развелось разных умников да
проповедников, готовых поучать ближнего до седьмого пота. Нет бы посмотрели
прежде на себя!
-- Они не умеют, -- вставил я. -- Они от всей души считают, что,
сотрясая воздух, делают важное и нужное дело.
-- Да уж! Жалко, не всегда находится на них управа... Этот глупый
мистер Хатчинсон еще легко отделался! Наказание посуровей подошло бы ему
куда лучше!.. Что это ты так помрачнел?
-- Я вспомнил одну историю, -- ответил я неохотно, -- которую, по
правде сказать, не слишком хочу Тебе рассказывать. Она очень страшна. В ней
говорится о черствой женщине, предавшей ни в чем не повинное существо, и о
том, какое воздаяние она получила.
-- А воздаяние было справедливым? -- нахмурился Всевышний.
-- О да. Тем эта история и страшна.
-- Ну-ка, рассказывай! -- велел мне Господь. -- Теперь Я должен это
услышать. Мне хочется узнать, что вселяет в смертных настоящий страх.
Вот история Уэльса.
В полумиле от маленькой деревушки Кьюри стоял старый х Там в
полном одиночестве жила немолодая англичанка, миссис Пампкинс. Никто точно
вам не скажет, почему она там поселилась -- говорили, что в молодости она
была прислугой, а хутор получила в наследство от покойного мужа. Миссис
Пампкинс была небогата и держала трех коров, чтобы прокормиться. Она сама
ухаживала за ними, сама кормила и доила. Масло и сметана у нее были
отменные, и в деревне их охотно покупали. Если б не строптивый и нелюдимый
нрав миссис Пампкинс, соседи с радостью завели бы с ней дружбу. Но гордячка
англичанка как будто считала жителей Кьюри людьми второго сорта, а потому,
после нескольких робких попыток с ней поладить, они оставили миссис Пампкинс
в покое.
Миссис Пампкинс не отличалась приятной внешностью. Худая и костлявая,
она держалась так прямо, словно проглотила палку. Лицо у англичанки было
тех, что принято называть "лошадиными", а холодные бесцветные глаза ничего
не выражали, кроме презрения ко всему миру. Она одевалась в глухое
темно-коричневое платье, висевшее на ней как на вешалке, а -под чепчика у
нее не выбивался ни один волосок. Миссис Пампкинс исправно посещала церковь
и была бы во всех отношениях безупречной особой, если б не одна тайная
слабость. Дело в том, что миссис Пампкинс была ужасно скупа.
Торговаться с ней было сущим наказанием. Каждый полупенс она отстаивала
с таким холодным упорством, что хозяйки вскоре сдавались и рады были еще
приплатить, только бы она оставила их в покое. А миссис Пампкинс невозмутимо
удалялась, даже не сказав ни одного доброго слова на прощание. Нищим она ни
разу не подала даже куска хлеба. Чему дивиться -- миссис Пампкинс не любили.
"Ах! -- вздыхали женщины. -- Если б ее масло не было таким душистым, а
сметана -- такой белоснежной!" Но масло и сметана были так хороши, что им
оставалось только терпеть. Мужчины же каждый вечер обсуждали в пивной,
сколько миссис Пампкинс скопила денег и где она их прячет. Нельзя сказать,
чтобы кто-то так уж сильно желал англичанке зла, но многие сходились на том,
что ее неплохо бы проучить.
Однако страшное несчастье, которое приключилось с миссис Пампкинс,
заставило всех жителей Кьюри содрогнуться.
Началось все в чудесный сентябрьский вечер, когда поля в свете
заходящего солнца становятся синими, а теплый воздух пахнет вином. Миссис
Пампкинс доила пеструю корову, сосредоточенно наблюдая, как молоко пенится в
подойнике. Корова спокойно жевала жвачку, лишь редка встряхивая головой,
чтобы бавиться от докучливых мух. Миссис Пампкинс рассеяно бросила взгляд
в дальний угол коровника и вдруг замерла: она увидела, что там шевелится
что-то темное и мохнатое. "Собака, что ли?" -- подивилась миссис Пампкинс,
но тут непонятная тварь встала на задние лапы, и стало ясно, что это никакая
не собака. Существо было похоже на пятилетнего ребенка, но только сплошь
обросшего шерстью и коренастого. У него было морщинистое темное личико,
маленькие веселые глазки, похожие на поросячие, и огромные остроконечные
уши. Одето оно было в мешковатые коричневые штаны.
-- Не бойся, хозяйка, -- сказала тварь грубоватым голосом, явно
обращаясь к миссис Пампкинс.
-- Что? -- пораженно переспросила англичанка, не ждавшая, что подобное
существо вдруг заговорит с ней.
-- Я говорю: не бойся меня! -- повторило оно, подходя поближе. -- Я не
причиню тебе вреда! Я -- только бедный странник, ищущий приюта.
-- Бедный странник, ищущий приюта... Но кто же ты такой?
-- Здешние кличут меня Бубах. Зови и ты меня так.
Миссис Пампкинс как завороженная смотрела на него, не зная, что ей
делать. Не сказать, чтобы она так уж испугалась -- скорее растерялась. Тут
она заметила, что корова все так же безмятежно жует жвачку, не обращая на
странного гостя никакого внимания. Это почему-то успокоило миссис Пампкинс,
и она нашла в себе силы спросить:
-- А что ты такое?
-- Ты ведь Англии, да, хозяюшка? Там живут мои родичи, вы зовете их
брауни. Ты о них слыхала?
Миссис Пампкинс понимающе кивнула. Конечно, она слыхала о брауни.
-- Ты домашний дух, -- заключила она.
-- Не совсем домашний, -- поправил ее Бубах. -- И не совсем дух. Но в
общем ты права. Я живу рядом с людьми и помогаю им, чем могу. В награду я
прошу лишь немного сливок.
-- А что ты делаешь здесь, в моем коровнике?
-- Об этом я и хотел потолковать с тобой. Я рад, что ты не боишься
меня. Иногда люди непонятно почему боятся меня.
Сказав так, Бубах робко улыбнулся миссис Пампкинс и продолжил:
-- Мои хозяева -- славные люди! -- переехали в большой город. Я не смог
последовать туда за ними. В городах не место таким, как я. Теперь у меня нет
хозяев, и вот я брожу в поисках пристанища. Быть может, ты разрешишь мне
поселиться здесь?
И Бубах снова робко улыбнулся и умоляюще посмотрел на миссис Пампкинс.
Та оценивающе поглядывала на него, размышляя, будет ли ей от Бубаха польза и
не будет ли смертным грехом пустить его в дом. Наконец, она спросила:
-- Говоришь, умеешь работать?
-- Да, хозяйка, -- поспешно заверил ее Бубах. -- Ты будешь довольна. Я
все умею делать и к тому же знаю рецепт самого вкусного масла на свете!
-- Подожди меня здесь! -- приказала миссис Пампкинс и пошла в дом за
Библией. Вернувшись, она ткнула ее под нос Бубаху и строго спросила:
-- А это ты чтишь?
Бубах спокойно взглянул на Библию и ответил:
-- Нам запрещено касаться этой Книги. Она написана не для нас. Но я не
боюсь ее -- я не бесов. Я помню времена, когда Книга еще не была
написана, а Закон не был дан. Если не знаешь, можно ли оставить меня здесь
-- спроси у священника.
-- Так я и сделаю, -- кивнула миссис Пампкинс. Тут ей в голову пришло
еще одно соображение, и она поинтересовалась:
-- А сколько сливок ты хочешь за работу?
-- О, немного! -- улыбнулся Бубах. -- Одну такую миску утром и одну
вечером.
Миссис Пампкинс, сдвинув брови, взглянула на миску, вмещавшую полпинты.
-- Но это слишком много! -- возмутилась она. -- Хватит с тебя и одной
миски утром, а на ночь есть вредно!
-- Но, хозяйка... -- начал было возражать Бубах, однако англичанка не
дала ему договорить.
-- Больше одной миски в день я тебе все равно не дам! -- заявила она
тоном, не терпящим возражений.
Бубах осекся, внимательно посмотрел на нее и угрюмо сказал:
-- Ну, тогда я пошел. Мне всегда давали две миски сливок в день за мою
работу, и я не согласен на меньшее. Прощай, хозяйка!
Он собрался было уходить, но миссис Пампкинс остановила его.
-- Погоди... -- крикнула она, кусая губы. --Ладно, я согласна на две
миски сливок в день... пока. Я посмотрю, как ты будешь работать, и если
замечу, что ты ленишься...
-- Что ты, что ты, хозяйка! -- перебил ее радостный Бубах. -- Я не буду
лениться, клянусь тебе! Ты не пожалеешь, что согласилась оставить меня!
Так миссис Пампкинс стала хозяйкой Бубаха. К ее несказанной радости, он
отказался поселиться в доме, а выбрал себе под жилье уютную, заросшую
орешником лощину рядом с хутором. С первого же дня англичанка убедилась, что
не зря разрешила ему остаться. Бубах работал за троих, ловко и споро. В
мгновение ока он подоил коров, задал им корм, до блеска вычистил коровник и
бережно процедил молоко. Управившись со всем этим, Бубах принялся сбивать
масло по своему чудесному рецепту. Когда миссис Пампкинс попробовала масло,
последние сомнения покинули ее. Она и не знала, что масло может быть таким
вкусным. Единственное, что немного удручало ее -- это две миски сливок.
В ближайшее воскресенье миссис Пампкинс, как и обещала, посоветовалась
насчет Бубаха со священником. Священник Кьюри был кроткий человек,
веривший в глубине души, что зла просто не существует. Он заверил миссис
Пампкинс, что такие твари, как Бубах, добры и безобидны и нет никакого греха
в том, чтобы пользоваться их услугами. Когда же англичанка поинтересовалась,
нельзя ли обратить Бубаха в христианскую веру, священник рассмеялся:
-- О, миссис Пампкинс!.. Бубах стар, как эти холмы. Он прекрасно помнит
времена, когда о Спасителе никто и не слыхивал. Потребуется не одна тысяча
лет, чтобы он обратился!
Миссис Пампкинс сокрушенно покачала головой, сухо поблагодарила доброго
священника и удалилась.
С появлением Бубаха миссис Пампкинс начала очень быстро богатеть.
Вскоре в ее стаде было уже не три коровы, а целая дюжина. Вместо того чтобы
продавать масло в Кьюри, миссис Пампкинс стала возить его в город, и
городские хозяйки были готовы платить за ее масло любую цену,-- так оно
пришлось им по вкусу. Англичанка накупила себе шелковых платьев и по
воскресеньям ездила в церковь на двуколке, а высокомерия в ней стало
столько, что она перестала замечать тех, кто с ней здоровался. В Кьюри не
знали, что и подумать о ее богатстве, но многие говорили, что дело тут
нечисто.
Нежданная удача не лечила миссис Пампкинс от скупости. Она
по-прежнему считала каждый пенни, и когда прикидывала, сколько сливок выпил
за все время Бубах, ее черствое сердце обливалось кровью. Бубах же души не
чаял в своей хозяйке и работал о всех сил. Ему и в голову не приходило,
что миссис Пампкинс может быть чем-то недовольна. Так прошло несколько лет.
Однажды вечером, в канун Дня Всех Святых, миссис Пампкинс собиралась
уже отправиться на покой, как вдруг услышала громкий стук в дверь.
-- Кто там? -- спросила она раздраженно.
Из-за двери раздался взволнованный голос Бубаха:
-- Отвори, хозяйка! Отвори скорей!
Поморщившись, миссис Пампкинс открыла дверь и встала на пороге.
-- Чего ты хочешь? -- ледяным голосом спросила она. -- Уже поздно, и
мне некогда с тобой разговаривать!
Но Бубах не заметил ее тона -- он трясся от страха.
-- Хозяйка! Пришла беда! -- испуганно запричитал он. -- В наших краях
объявилась Дикая Охота! Они гонятся за мной! Умоляю, пусти меня в дом --
сюда Охотники не посмеют войти!
-- Но мы же договорились, -- сухо сказала миссис Пампкинс, -- что ты не
будешь ночевать в доме. Что это еще за Дикая Охота, которой ты так боишься?
-- О, это ужас! Ужас! Черные всадники на черных, дышащих огнем конях, и
с ними огромные черные псы с горящими глазами!
Я уже слышу стук копыт! Прошу тебя, хозяйка, спаси меня, пусти в дом!
Но миссис Пампкинс была не расположена прислушаться к мольбам Бубаха.
-- Что за бред ты несешь?! -- заявила она. -- Черные всадники, черные
псы! С чего ты взял, что им нужен ты? Иди-ка, любезный, проспись, а утром
поговорим.
И миссис Пампкинс собралась было захлопнуть дверь, но Бубах удержал ее.
-- Хозяйка, подожди! Поверь мне! Они уже совсем блко! Разве ты не
чувствуешь их ледяного дыхания? Не слышишь лай жутких псов и звуки рога?
Тут миссис Пампкинс заметила, что небо заволокло черными, как сажа,
тучами. Порывы ледяного ветра стали гнуть деревья, срывая с них последнюю
листву. Издалека до нее донеслись нкие, заунывные звуки рога и
возбужденный лай собак. Миссис Пампкинс поежилась. Не слушая Бубаха, она
стояла на пороге и смотрела вдаль. Внезапно на вершине ближнего холма
появилось несколько черных точек, они начали стремительно приближаться, и
вскоре уже можно было различить двух всадников и свору огромных собак вокруг
них.
-- Видишь теперь? Видишь? -- закричал Бубах. -- Скорее, пусти меня в
дом и закрой дверь! Мы еще успеем спрятаться от них!
-- Ерунда! -- отрезала миссис Пампкинс. -- Это, верно, лорд Дарсей и
его ловчий. Возвращаются с охоты и заплутали в лесу. Я подожду их здесь --
быть может, им нужно указать дорогу.
И она вышла во двор и захлопнула за собой дверь. Увидев это, Бубах
рухнул на землю и залился слезами, но миссис Пампкинс не обратила на него
никакого внимания.
Тем временем земля задрожала от топота коней, и во двор хутора, подобно
вихрю, ворвались всадники и их свора. Миссис Пампкинс, вскрикнув, отступила
-- одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что это не лорд Дарсей.
Бубах скорчился на земле, дрожа и причитая. Всадники, одетые сплошь в
черное, в одинаковых рогатых шлемах, круто осадили коней. К ужасу миссис
Пампкинс, ноздрей коней при этом вырвались языки пламени. Охотники
пристально посмотрели на англичанку, и та похолодела -- таким могильным
ужасом веяло от них. Их лица, полускрытые шлемами, ничего не выражали.
Удостоив миссис Пампкинс одним-единственным взглядом, Охотники отвернулись
от нее и, казалось, перестали замечать ее присутствие. Миссис Пампкинс
каким-то шестым чувством поняла, что они не причинят ей вреда, и перевела
дух. Сегодня Дикая Охота искала другую добычу.
По молчаливому знаку одного Охотников черные собаки, каждая ростом с
теленка, окружили Бубаха тесным кольцом и свирепо уставились на него
горящими глазами. Бубах, увидев это, пронзительно закричал, задыхаясь от
страха:
-- Хозяйка! Скорей! Сотвори молитву! Только это может спасти меня! ОНИ
не выносят святых слов молитвы! Я не могу помолиться сам, так помолись за
меня! Во имя всего добра, что я тебе сделал, заклинаю, помолись и спаси меня
от НИХ!
Он стонал и плакал, но миссис Пампкинс, поджав губы, молчала,
бесчувственная к его мольбам. Наконец она небрежно бросила:
-- Как же, стану я молиться за тварь, не прнающую Христа и лишенную
бессмертной души! Мне нет дела до тебя! Спасайся как знаешь!
И едва она проговорила эти жестокие слова, Охотник взмахнул рукой, и
псы, кровожадно рыча, набросились на Бубаха. Несчастный Бубах дал
душераздирающий вопль и начал было отбиваться от собак, -- но где ему было
справиться с такой свирепой сворой! В одно мгновение собаки разорвали его на
клочки и сожрали. Охотники бесстрастно наблюдали за кровавым пиром, а миссис
Пампкинс, которой вдруг стало очень худо, не выдержала и отвернулась. Когда
с Бубахом было покончено, один Охотников вскинул рог и протрубил сигнал,
собирая свору. В зловещем молчании Охотники развернули коней и поскакали
прочь, за ними по пятам бежали собаки.
Едва топот копыт Дикой Охоты стих вдали, миссис Пампкинс в неможении
присела на крыльцо. Нечего говорить, зрелище кровавой расправы потрясло ее,
хоть ей и не было жаль Бубаха. Напротив, жестокая скупердяйка радовалась,
что больше не нужно будет транжирить на него сливки. Ей и в голову не
приходило, что Бубах вдесятеро отрабатывал свое пропитание. Немного придя в
себя, миссис Пампкинс взглянула на то место, где псы растерзали Бубаха, --
лишь несколько пятен крови выдавали, что здесь случилось. Подумав, она смыла
кровь водой и отправилась спать. Всю ночь ей снились черные всадники и
собаки с горящими глазами и вздыбленной шерстью.
Не прошло и нескольких дней, как миссис Пампкинс пришлось скрепя сердце
прнать, что Бубах немало делал для нее. Как она ни старалась, как ни
металась, у нее не было сил все успеть. Разросшееся хозяйство и дюжина коров
были не по плечу одной женщине, даже такой упрямой. Можно было, конечно,
нанять пару работников, тем более что деньги на это были. Но миссис
Пампкинс, привыкшая к одиночеству и ценившая его превыше всего, не желала и
думать об этом. К тому же вместе с Бубахом пропал и чудесный рецепт масла, и
вскоре англичанка растеряла почти всех покупателей. Деньги стремительно
таяли, несколько коров пали от какой-то непонятной болезни. Вскоре миссис
Пампкинс пришлось продать и лошадь, и двуколку, и шелковые платья, а в стаде
ее осталось, как до Бубаха, всего три коровы. Теперь она снова ходила в
церковь пешком, а лицо ее стало еще надменнее и суровее. Даже те, кто жалел
миссис Пампкинс, не смели сказать ей ни слова в утешение, так неприступна
она была. Многие же потирали руки, узнав о несчастьях англичанки, и
говорили, что справедливость наконец восторжествовала. Но все эти несчастья
были только началом расплаты!
Ровно через год после гибели Бубаха, в такой же осенний вечер накануне
Дня Всех Святых, миссис Пампкинс допоздна хлопотала по хозяйству и закончила
все дела только когда совсем стемнело. Она собиралась уже идти ложиться
спать, как вдруг до нее донеслись далекие звуки рога и собачий лай. Внезапно
поднявшийся ледяной ветер чуть не сбил женщину с ног. Растерянная, немного
испуганная, миссис Пампкинс подняла глаза -- и увидела на гребне холма
очертания двух всадников и своры псов. Вот когда англичанка испугалась
по-настоящему. Не было и тени сомнения -- Дикая Охота преследовала новую
жертву.
В слепом ужасе миссис Пампкинс бросилась к дому. Она захлопнула за
собой дверь, задвинула все засовы, закрыла и заперла ставни. Только тогда
она почувствовала себя в безопасности и немного успокоилась. Присев у едва
тлеющего очага, миссис Пампкинс стала прислушиваться к звукам, доносящимся
снаружи.
Сначала ничего не было слышно -- лишь ветер завывал да испуганно
стучало сердце. Потом раздался дробный топот копыт, он все приближался, и
вот Охотники, как и год назад, во весь опор влетели во двор хутора. "Они
пришли за мной! -- пронеслось в голове у англичанки. -- Какое счастье, что я
успела спрятаться в доме! Они не посмеют войти сюда!" Несколько секунд во
дворе было тихо, лишь собаки вжали и поскуливали перед дверью. Вдруг
послышались медленные, тяжелые шаги. Кто-то подошел к двери. Миссис Пампкинс
замерла, боясь пошевельнуться. Она надеялась, что Охотник, увидев, что дверь
заперта, повернется и уйдет, но жестоко просчиталась. Дверь задрожала под
могучими ударами кулака в стальной перчатке и, не выдержав, слетела с
петель. Миссис Пампкинс пронзительно закричала: на пороге, в окружении
огромных псов, стоял Охотник в черном плаще и рогатом шлеме.
Лицо Охотника, когда он увидел миссис Пампкинс, осталось таким же
бесстрастным. Он сделал несколько шагов вперед, небрежно взмахнул рукой --
и, по его знаку, собаки в одно мгновение окружили миссис Пампкинс тесным
кольцом. Их ощеренные морды с горящими глазами оказались так блко от
англичанки, что она едва не потеряла сознание от ужаса. Но вдруг
спасительная мысль явилась ей: "Молитва! Я должна помолиться! Это спасет
меня, заставит их убраться отсюда!" Миссис Пампкинс рухнула на колени и,
глядя прямо в жуткое лицо Охотника, начала читать "Отче наш".
Она ждала, что, услышав святые слова молитвы, он отшатнется и бросится
прочь, в преисподнюю, откуда в недобрый час явился. Но Охотник все так же
стоял, скрестив руки на груди, и суровым, немигающим взглядом смотрел ей в
глаза. Миссис Пампкинс осеклась на полуслове и замолчала, не в силах
постигнуть, что же случилось. На лбу ее выступили крупные капли пота, она
беспомощно глядела на Охотника, как кролик на удава. И тут Охотник
заговорил.
-- Не поможет! -- глухо пронес он, и в голосе его не было насмешки --
скорее печаль.
-- Почему? -- непослушными губами пробормотала похолодевшая миссис
Пампкинс.
-- Не поможет! -- повторил Охотник громко. -- Молитва не поможет тому,
кто предал!
И, сказав так, он подал собакам знак. Злобно рыча, псы набросились на
миссис Пампкинс, и через пару минут от нее осталось не больше, чем год назад
от Бубаха, -- только пятна крови на полу.
Когда собаки покончили с англичанкой, Охотник подозвал их, медленно
вышел во двор и вскочил в седло. Всадники вонзили шпоры в бока коней, и
Дикая Охота унеслась прочь.
Весть о страшной гибели миссис Пампкинс распространилась по округе
быстрее пожара. Невозможно описать тот ужас, который охватил людей, когда
стало вестно, что англичанка нашла смерть от Дикой Охоты. Один фермер в
тот вечер возвращался домой мимо хутора, и едва не умер со страха, когда
мимо него, подобно вихрю, проскакала пррачная кавалькада. Но хуже всего,
что не осталось даже тела, чтобы похоронить его по христианскому обряду, --
ничего, кроме пятен крови и обрывков коричневого платья.
Но скажите, было ли это слишком жестокой карой за предательство?
* * *
-- Нет, кара была не слишком сурова! -- твердо сказал Всевышний. --
Какой мерой мерите, такой и вам отмерится. И, Я думаю, ты знаешь это не хуже
Меня. Потому ты и трепещешь.
-- И Тебе совсем не жаль ее?! -- воскликнул я. -- Пусть миссис Пампкинс
была алчной и черствой -- кто знает, что сделало ее такой?
Взгляд Небесного Отца смягчился. Он сказал:
-- Возлюбленный сын мой, нет такого негодяя и грешника, который не
вызывал бы во Мне жалости! Но жалость и милосердие не отменяют
справедливости. Быть может, Я простил бы миссис Пампкинс -- да, Я бы
наверняка так и сделал, -- но прежде она должна была получить воздаяние по
делам своим. Большинство людей только таким путем приходят к раскаянью.
Его доводы были безупречны, но что-то мешало мне принять их. И я
спросил:
-- А как быть, если ни в чем не повинный человек испытывает невыносимые
страдания? Где же здесь справедливость?
-- Мне кажется, ты спрашиваешь не просто так, -- проницательно заметил
Господь. -- Какая еще история пришла тебе на ум?
-- Да, мне действительно вспомнилась одна история; она куда страшней
той, что Ты только что услышал.
-- И в ней, должно быть, речь идет о страданьях ни в чем не повинного
человека? Так расскажи Мне эту историю, а Я попытаюсь ответить, есть ли в
ней справедливость.
-- Хорошо, -- кивнул я. -- Мне бы очень хотелось услышать, что Ты об
этом скажешь.
Конунг Альфдуин правил на севере, в Эденрике. Был он владыкой сильным и
справедливым, магия и науки в его времена расцвели пышно, как никогда
доселе. У Альфдуина был единственный сын Вульфгар, которого он любил так
сильно, как только может отец любить свое дитя. И Вульфгар был достоин такой
любви. Во всем королевстве не было юноши столь смелого, благородного и
образованного. Он бегло говорил на семи языках, был сведущ в военном
искусстве и никогда не отступал в бою. Со старшими Вульфгар был почтителен,
с бедными -- милостив, с врагами -- неумолим. Роста он был невысокого, но
сложен на диво, а лицом чист и светел. Не только конунг -- все в Эденрике
любили Вульфгара и каждый день благодарили Господа за то, что когда-нибудь
этот безупречный юноша будет править страной.
Среди советников Альфдуина были мудрецы и маги со всех краев земли.
Один них, по имени Мамбрес, знаниями затмевал прочих. Конунг доверял ему
как самому себе, он же отплатил владыке черным предательством. Замыслил
Мамбрес вести правителя злой магией, а после смерти его захватить престол
и править самому. Но Господь не дал свершиться подлому делу: Альфдуин был
предупрежден, а Мамбрес -- схвачен.
Когда привели Мамбреса пред очи конунга, он каялся и рыдал, но в душе
лелеял мысли о мести. Альфдуин поначалу хотел воздать заговорщику по
заслугам -- снять голову с плеч. Но потом сердце его тронули лживые слезы
Мамбреса, и он не стал казнить чародея -- лишь отправил в гнание. И много
горя вышло этого.
Едва Мамбрес покинул Эденрик, как отбросил притворство и прислал к
конунгу гонца с дерзким письмом, в котором клялся вести и Альфдуина, и
весь род его. "Ты был так глуп, -- писал чародей, -- что не принял легкую
смерть моих рук, и так самонадеян, что дал мне уйти. То, что я готовлю
тебе ныне, будет хуже смерти. Надеюсь, это вестие лишит тебя сна!"
Получив письмо Мамбреса, конунг стал проклинать свое мягкосердечие, но
то, что сделано, уже не воротишь. Он послал верных людей по следу чародея,
чтобы те нашли и убили его. Но Мамбрес словно провалился сквозь землю, и
никто не знал, где его искать. Тогда конунг удвоил стражу в своем замке,
приказал тщательно проверять всю пищу и одежду и неусыпно следить за
чужеземцами. Да только знал Альфдуин, что от чародейства так не спасешься, и
неспокойно было у него на душе.
Несколько лет прошли беспечально, и конунг стал уже думать, что угрозы
Мамбреса были лишь пустой похвальбой. И тогда нагрянула беда.
Однажды рано утром опочивальни сына Альфдуина донесся ужасный крик.
Сбежавшиеся стражники и челядинцы нашли Вульфгара на полу. Обеими руками он
сжимал босую ногу, которой торчал длинный черный шип, и кричал так
страшно, словно с него заживо сдирали кожу. Послали за лекарями, и те
поспешили явиться. В несколько мгновений шип был влечен ноги Вульфгара,
и крики его наконец смолкли. Тем временем подоспел встревоженный конунг и,
узнав в чем дело, рассердился на сына.
-- Ответь мне, Вульфгар, -- проговорил он сурово, -- когда ты успел
стать таким неженкой? Разве этому учили тебя? Ты воин, и должен безмолвно
переносить и большие страдания, чем крохотная колючка в ноге!
Вульфгар был бледен, лоб его покрывали капельки пота, а в глазах
плескался ужас.
-- Есть вещи, которые человек вынести не в силах, -- еле слышно
пронес он. -- Когда проклятый шип вонзился мне в ногу, я почувствовал, что
душа выходит меня вместе с криком,
и сейчас внутри меня какая-то странная пустота...
От этих слов Альфдуину стало не по себе. Он вопросительно посмотрел на
лекарей, но те лишь недоуменно пожали плечами.
-- Шип самый обычный, -- сказал один них. -- В горах полно такого
колючего кустарника. И он не отравлен, насколько я вижу.
-- Как он мог попасть сюда? -- спросил конунг.
-- О, тысячей способов! Например, упал с чьего-нибудь плаща. Можно
гадать целый день, но так и не найти причину!
-- Ну что же... Позаботьтесь как следует о ранке, а колючку дайте мне.
Я хочу сохранить ее. А ты, -- обратился король к сыну, -- как чувствуешь
себя сейчас?
-- Уже лучше, отец, -- ответил Вульфгар с усталой улыбкой. -- Прости,
что причинил тебе столько беспокойства.
Альфдуин кивнул, потрепал юношу по плечу и, осторожно взяв шип двумя
пальцами, отправился к себе. Он долго рассматривал шип со всех сторон, но
так и не заметил ничего подозрительного. Конунг вздохнул и хотел было
выкинуть колючку в окно, но в последний миг передумал, завернул в шелковый
плат и спрятал в потайной ларец.
Через неделю от ранки на ноге Вульфгара не осталось и следа, да только
с этой самой ногой не все было ладно. Ноготь на большом пальце почернел,
стал твердым, как сталь, и начал расти прямо на глазах. Уже не ноготь это
был, а коготь. Лекари попытались его срезать -- но лишь напрасно обломали о
черный коготь все свои ножи и щипцы.
Но не это было самым странным. Куда больше удивляло и удручало другое.
С того дня, как шип вонзился в ногу Вульфгара, нрав юноши стал меняться, и
не к лучшему. Прежде сдержанный
и спокойный, он теперь выходил себя от всякой мелочи и принялся
срывать дурное настроение на слугах. Грубые окрики, ругань и тычки Вульфгар
раздавал направо и налево, без тени причины. Казалось, ему нравится видеть в
глазах челяди страх и обиду.
Вульфгар всегда был похвально умерен в еде и питье, теперь же почти
целый день он проводил за столом, забросив ради пьянства и обжорства все
прежние занятия. Ел он жадно, разрывал мясо руками, так что подлива летела в
стороны, с урчанием обсасывал кости, и требовал еще и еще. А вина Вульфгар
каждый день поглощал столько, сколько раньше не выпивал и за месяц. С каждым
днем лицо его все больше краснело, глаза мутнели, тело теряло стройность и
расплывалось.
А однажды к конунгу пришел Ингельд, старший тюремщик, и рассказал о
странном и зловещем. Вульфгар каждый день стал являться в тюрьму и
приказывал, чтобы его пустили посмотреть на пытки. Никто не решился отказать
сыну владыки. Но при виде крови и страданий в глазах Вульфгара разгорался
такой жестокий огонь, и он так настойчиво требовал, чтоб пытка не
прекращалась, хоть
в том и не было нужды, что даже палачам становилось не по себе.
Ингельду все это очень не понравилось. Он не знал, что делать, и решил обо
всем доложить конунгу.
Альфдуин немедленно послал за сыном. Тот явился, по обыкновению
осоловевший от вина, на ходу дожевывая какой-то кусок. При виде старшего
тюремщика он недобро нахмурился.
-- Расскажи мне, сын мой, для чего ты ходишь смотреть на пытки? --
строго спросил конунг.
Вульфгар криво ухмыльнулся и дерзко ответил:
-- Меня это забавляет! Мне нравится смотреть, как мерзавцам пускают
кровь!
-- Но разве пристало тебе развлекаться видом страданий? -- воскликнул
Альфдуин, едва сдерживая гнев.
-- А почему бы и нет? Мои развлечения никого не касаются! -- нахально
заявил Вульфгар и добавил, с угрозой глядя на тюремщика:
-- И тебя тоже, ябедник! Мы с тобой еще потолкуем...
-- Не сметь! -- оборвал его конунг. -- Не сметь угрожать верному слуге!
Ты забыл, сын мой, кто здесь приказывает?!
Вульфгар испуганно съежился, но глаза его стали еще злей. Альфдуин
смотрел и не верил: это ли его любимый сын? Где его благородство, где, на
худой конец, его отвага? Откуда в нем эта отвратительная трусливая злоба?
-- Отныне я запрещаю тебе присутствовать при пытках, -- отчеканил
конунг, пристально глядя Вульфгару в лицо. -- Я запрещаю тебе и блко
подходить к тюрьме. Если я услышу, что ты снова угрожаешь Ингельду -- пеняй
на себя! А теперь прочь с моих глаз!
Видно было, что Вульфгара распирает от злобы, но он не решился
возразить, молча отвесил неуклюжий поклон и вышел. Конунг повернулся к
Ингельду:
-- Ты проследишь, чтобы мой приказ был выполнен. Но сохрани все в
тайне. И не забудь дать мне знать, если Вульфгар снова осмелится угрожать
тебе или показывать свой дурной нрав!
Когда тюремщик удалился, Альфдуин долго еще сидел, глядя в пустоту, и
еле слышно бормотал:
-- Я не узнаю своего сына! Боже, боже, что с моим мальчиком?!
Спустя несколько дней к конунгу прибежал посланник от лекарей и стал
умолять поспешить в покои наследника. Там Альфдуина уже ждали. Вульфгар
сидел на постели, лицо его было мертвенно-белым от ужаса, а вокруг тесным
кольцом стояли шестеро лекарей. Они молчали и выглядели очень
встревоженными.
-- Что случилось? -- требовательно спросил конунг, поглубже спрятав
страх.
-- Болезнь вашего сына пошла еще дальше, -- ответил один лекарей. --
Вот, взгляните...
Альфдуин посмотрел и тихо застонал. Все ногти на правой ноге Вульфгара
стали черными и удлинились, а вокруг тут и там пробивались мелкие зеленые
чешуйки, подобные змеиным.
-- Это случилось в одну ночь! Еще вчера был черным только один ноготь!
-- жалобно всхлипнул Вульфгар и тут же исступленно закричал на лекарей:
-- Сделайте же что-нибудь! Что вы стоите, как пни!
Лекари стали успокаивать юношу, а Лондин, старейший и мудрейший них,
незаметно отвел конунга в сторону.
-- Господин мой, -- сокрушенно пронес он, -- покарайте нас! Мы и
знать не знали, что так будет!
-- К чему все это, Лондин? -- устало ответил Альфдуин. -- Скажи лучше,
в чем причина этого жуткого недуга?
-- Увы, мы не знаем причины болезни. Ни один нас даже не слышал ни о
чем подобном.
-- Но есть же у вас хотя бы догадки!
-- Да, повелитель. Во-первых, мы думаем, что болезнь вызвана магией.
Во-вторых, нам кажется неслучайным, что поражена ею та самая нога, в которую
не так давно вонзился шип.
-- Ты хочешь сказать?.. Да, я понимаю...
-- Позовите магов, мой повелитель. Они могут знать то, чего не знаем
мы.
Альфдуин послал за магами. При дворе их было четверо, не считая
учеников, и все они тут же явились. Каждый долго осматривал Вульфгара, после
чего на юношу наложили чары сна и покоя, чтобы он отдохнул от волнений.
Посовещавшись, маги объявили конунгу, что сомненья нет -- в тело наследника
через ногу вошло некое зло. Прежде чем сказать что-то еще, они захотели
увидеть шип. Альфдуин со всеми предосторожностями достал колючку ларца и
передал чародеям. Те по очереди разглядывали ее, посыпали разными порошками,
загадочно размахивали руками и бормотали что-то под нос. Конунг терпеливо
ждал. Покончив наконец со всем этим, маги снова посовещались, и один них
от имени всех рек следующее:
-- Безусловно, на колючке остались следы того же зла, что проникло в
тело Вульфгара. Шип был отравлен -- не ядом, но магией. Ни один нас,
однако, так и не смог определить, какое же заклинание было наложено на шип.
Не можем мы и с уверенностью сказать, кто сотворил чары. Но, по нашему
скромному мнению, подозревать следует в первую очередь Мамбреса. Как маг он
не имеет себе равных, а его злоба и ненависть к роду Альфдуина всем
вестна. Таким образом, здесь мы имеем и мотив, и возможность...
-- Достопочтенные чародеи, -- перебил его конунг, -- благодарю, но не
виновник гнусного дела нужен мне сейчас. Для этого у нас еще будет время.
Скажите лучше, можно ли чем-то помочь моему сыну?
Маг развел руками:
-- Когда не знаешь причину, как можно влиять на следствия? Нам не
вестно, как действует заклинание, и если мы попытаемся вслепую
противостоять такой сильной магии... никто не скажет, что может проойти.
Риск слишком велик, а надежда на успех ничтожна.
Лицо Альфдуина окаменело:
-- Иными словами, достопочтенные маги, вы умываете руки?
-- О нет, повелитель. Но прежде, чем что-то делать, мы должны более
тщательно учить этот шип, просмотреть древние книги, понаблюдать за
течением болезни. Отныне все наше время будет посвящено этому. И если только
есть средство помочь наследнику, мы его найдем.
-- Но сколько времени уйдет у вас на... подготовку?
Чародеи смущенно пожали плечами. Кто мог что-то предсказать в таком
непростом деле? Они даже не знали, по силам ли им эта задача, лишь обещали
сделать все, что возможно. И конунгу пришлось довольствоваться смутной тенью
надежды.
Усталым жестом он отпустил магов и лекарей и, оставшись наедине с
сыном, присел у головья постели. Вульфгар спал, лицо его было тихим и
спокойным, светлые кудри разметались по подушке. Отец долго всматривался в
бесконечно дорогое лицо, с болью в душе подмечая тот отпечаток, что уже
оставил на нем недуг.
Он понимал, что следы эти остались не только на теле, но и в душе его
сына. Жестокость, трусость, неумеренность не были присущи Вульфгару от
природы, -- лишь вызваны в нем чьей-то недоброй волей. Конунг обещал самому
себе быть впредь снисходительным к сыну, несчастной жертве вражьей злобы. С
трепетом размышляя о будущем, он попытался представить, что ждет Вульфгара.
И, вспомнив о страшных посулах Мамбреса, впервые по-настоящему испугался.
Сердце Мамбреса было чернее самого мрака. Он был не тех, кто способен на
милосердие и прощение. Выждав удобный момент, он без единого колебания нанес
удар, и не конунгу, а его ни в чем не повинному сыну -- злодей знал, что так
будет куда больнее! В тот миг Альфдуин не сомневался, что во всем виновен
Мамбрес. И он похолодел, ибо не в силах был даже помыслить, какую кошмарную
участь приготовил Вульфгару лютый враг. Да, это могло быть куда страшнее
смерти!
Тоскливой чередой шли дни. Вульфгару становилось хуже и хуже. Все ногти
на его правой ноге превратились в зловещие черные когти. Ступня сплошь
поросла тусклой зеленой чешуей и так увеличилась и искривилась, что прежняя
обувь никак не налезала. Теперь Вульфгару приходилось на правой ноге носить
уродливый сапог, огромный и причудливый. С каждым днем зло в нем пробиралось
все дальше -- вот уже голень начала покрываться чешуей, а затем и бедро.
Больно было смотреть, как наследник ковыляет по замку, неуклюже прихрамывая
и волоча за собой искалеченную ногу. Но конунгу еще больнее было то, что с
каждым днем возлюбленный сын его все меньше походил на себя.
С тех пор как Вульфгару запретили любоваться пытками, он стал каждый
день покидать замок и искать развлечений в городе. Вскоре он сошелся с
отъявленными негодяями и головорезами; по каждому давно плакала веревка. С
ними он дни и ночи напролет бражничал в мерзостных притонах, где процветали
порок и разврат. А тем временем в народе о Вульфгаре поползли недобрые слухи
и сплетни.
Альфдуин пытался отговорить сына от столь недостойного поведения, но, в
жалости своей, был слишком мягок там, где следовало приказывать. Добрые
увещевания были для Вульфгара пустым звуком, -- он лишь смеялся над ними и
еще больше наглел. Уже мало было ему только пьянствовать и буянить в
компании подонков, он втайне жаждал других развлечений.
Как ни бились лекари и маги, сколько бессонных ночей ни проводили над
книгами -- все напрасно. По-прежнему не знали они, что за болезнь вселилась
в наследника и как ее лечить.
А злой недуг не медлил. Прошел всего месяц, и на левой ноге Вульфгара,
доселе здоровой, появился первый черный коготь. Альфдуин предвидел, что так
будет, но боль его от этого не становилась слабей.
Недаром говорят: беда не приходит одна. Все новые беды, подобно
зловещим черным воронам, слетались в Эденрик. В темных закоулках столицы
стали находить трупы женщин и детей. У несчастных были переломаны руки и
ноги, вспороты животы, перерезано горло. Тела были так истерзаны и
увечены, что казались сплошной кровавой раной, и становилось их все больше
и больше. Ужас и боль расползлись по городу; с наступлением темноты люди
боялись даже выглянуть на улицу. Но это не помогало -- почти каждое утро
находили труп новой жертвы, а иногда и не один. Стражники, оставив все
прочие дела, снова и снова прочесывали город в поисках ненавистного убийцы
-- все тщетно.
Как-то ночью стражники, обходившие в тысячный раз самые темные и
зловещие трущобы, услыхали неподалеку истошные женские вопли. Бросившись на
крик, они стремглав вбежали в мрачный узкий переулок и застали там жуткую
картину. На земле, в луже собственной крови, билась в предсмертных муках
истерзанная женщина. Над ней стоял некто, с ног до головы закутанный в
черный плащ, и спокойно, невозмутимо наблюдал за страданиями своей жертвы.
Он был так захвачен кровавым зрелищем, что не замечал стражников, пока те не
подобрались к нему вплотную.
Тяжелая рука десятника опустилась на плечо убийцы:
-- Ты арестован! И не пытайся сопротивляться -- каждый нас с
радостью прикончит тебя, проклятый ублюдок!
Человек в плаще вздрогнул всем телом и неловко попытался вырваться, но
услышал звон стали и трусливо затих. Десятник приказал:
-- Ну-ка, мечи в ножны! Возьмем его живым -- зачем лишать народ радости
полюбоваться на казнь? И засветите фонарь. Нужно взглянуть, что за птицу мы
поймали!
При этих словах пленник неожиданно захихикал. Едва фонарь зажегся,
стражники в ужасе отпрянули: перед ними, с подлой ухмылкой на лице, стоял
Вульфгар, сын Альфдуина, наследник Эденрика.
-- Что, все еще хотите прикончить меня? -- спросил он с девкой.
Стражники остолбенели. Больше всего им хотелось в этот миг оказаться
где-нибудь как можно дальше. Один лишь десятник, человек бывалый, сохранил
спокойствие. Его рука по-прежнему держала Вульфгара железной хваткой.
-- И что с того, что он -- сын конунга? -- сурово спросил десятник. --
Он -- убийца! Его руки в крови, да что там -- он столько крови пролил, что
мог бы в ней искупаться! Вот тело ни в чем не повинной жертвы прямо у его
ног! Что же -- вы, может, хотите отпустить его?
Вульфгар было встрепенулся, но стражники, уже опомнившись, вновь
окружили его тесным кольцом.
-- Так-то лучше, -- мрачно кивнул десятник. -- Мы свой приказ
выполнили. Теперь отведем его в замок, и пусть с этим гнусным делом
разбираются другие. Ну, пошли!
Посреди ночи конунга разбудил растерянный, испуганный начальник стражи.
Трепеща и неловко запинаясь, он поведал, что кровавый убийца пойман на месте
преступленья, поведал и то, кем оказался злодей. Весть эта пронзила
Альфдуина жгучей, нестерпимой болью, но, помня о своем долге правителя,
внешне он остался спокоен. Не медля ни минуты вскочил он с постели, оделся и
приказал привести преступника.
Когда Вульфгара ввели, Альфдуин велел страже подождать за дверью.
-- Владыка, -- попытался возразить начальник стражи, -- наш долг
повелевает охранять тебя!
-- Ничего, -- отрезал конунг, -- я справлюсь и сам. У меня есть меч, а
он безоружен.
Помедлив немного, стражники поклонились и вышли, оставив отца наедине с
сыном, конунга наедине с убийцей.
Альфдуин долго всматривался в лицо сына, впервые в жни не зная, что
ему сказать. Он страдал безмерно, так, словно сам был повинен в убийствах --
не предотвратил, не углядел, как далеко зашла подлая болезнь. Вульфгар же
отвечал на этот взгляд отца наглым безразличием -- так был уверен, что тот
ничего ему не сделает. Наконец, Альфдуин справился со своей болью и тихо
спросил:
-- Сын мой, прошу тебя, скажи, почему ты убил стольких людей?
-- Ради удовольствия, конечно! -- оскалился Вульфгар в свирепой
ухмылке.
-- Как ты можешь говорить такие страшные слова! -- взмолился Альфдуин.
-- Разве ты не понимаешь...
-- Нет, это ты ничего не понимаешь! -- рявкнул Вульфгар, словно потерял
терпение. -- Эта жажда крови, она исходит нутри, самых глубин сердца, и
унять ее невозможно! Она неистребима! Она сильнее голода, сильнее похоти,
сильнее всего на свете! Я не могу сопротивляться зову своей природы!
-- Но раньше твоя природа не была столь кровожадна, -- горько возразил
конунг.
Вульфгар одним прыжком оказался прямо перед ним, и Альфдуин отшатнулся
при виде его бешеной злобы.
-- Это тебя мне следует благодарить, отец мой, -- сквозь зубы процедил
Вуль -- Тебя и твоего прежнего дружка, Мамбреса, которого ты не
удосужился вовремя убить. Я расспрашивал магов; сначала они отпирались, но
потом, когда я их как следует припугнул, все мне рассказали. О шипе, о
неведомом яде и о том, кто, скорее всего, был тому причиной. Это -за тебя
я стал таким, отец мой! Себя и вини, не меня!
-- Уже много лет я каждый день казню себя за неуместную мягкость к
Мамбресу, -- невыразимо печально промолвил Альфдуин. -- Но то, что сделано,
не исправишь. Скажи лучше, что делать мне с тобой?
Этот вопрос озадачил Вульфгара.
-- Как -- что? Ведь я -- твой единственный наследник! Конечно,
простить! Иначе кому ты оставишь престол?
Конунг пристально рассматривал его. Ни тени раскаянья.
-- Один раз я простил негодяя, и сам видишь, что этого вышло, --
медленно проговорил Альфдуин, и каждое его слово падало так, словно было
свинцовым. -- Стоит ли повторять ошибку?
Вульфгар забеспокоился, почувствовав, что угодил в ловушку. Вся его
наглость тут же улетучилась, сменившись трусливым заискиваньем.
-- Но, отец мой... -- пролепетал он. -- Повелитель... Неужто ты
собираешься казнить меня, как того хотят презренные смерды?..
Конунг молчал. Вульфгар пал перед ним на колени и залился слезами:
-- О, пощади, пощади меня! Не отнимай у меня жнь, что даровал
когда-то! Клянусь, это не будет ошибкой! Ведь я -- не бесчестный Мамбрес, я
-- твой родной сын! Я стану таким, каким ты захочешь, буду подчиняться тебе
во всем!
Он с надеждой заглядывал в глаза отца, но лицо Альфдуина окаменело.
Тихо, но твердо конунг пронес:
-- Как могу я тебе верить? Ты же сам недавно сказал, что твоя жажда
крови неистребима...
Вульфгар пронзительно вскрикнул и забился у ног отца. Голос его
срывался, и он, сквозь рыдания, твердил лишь одно слово:
-- Пощады!.. Пощады!..
Альфдуин почувствовал, что сердце его сейчас разорвется. Боль, гнев и
жалость к сыну душили его. О, Мамбрес заставил его до дна осушить чашу
страданий!
-- Встань! -- приказал он Вульфгару. -- Я пощажу тебя -- ибо знаю, что
не ты, а чудовищная болезнь повинна в преступлениях. Но, памятуя о твоей
ненасытной жажде крови, отныне я сделаю все, чтобы помешать тебе убивать! Я
запрещаю тебе покидать замок, а в покоях твоих день и ночь будет дежурить
стража. Так, под арестом, ты и будешь жить до тех пор, пока лекари и маги не
найдут способ лечить твой недуг!
Притихший Вульфгар поднял голову и еле слышно спросил:
-- А если средства от моей болезни нет? Что же, я всю жнь просижу под
замком?
-- Не стоит думать о худшем, сын мой, -- мягко ответил Альфдуин.
Вульфгар кивнул. Помолчав с полминуты, он заговорил, и голос его был
голосом прежнего Вульфгара:
-- Клянусь, я сделаю все, чтобы выполнить твою волю и заслужить
прощение! Еще посмотрим, кто сильней -- я или злые чары Мамбреса!
Народ жаждал казни Вульфгара. Узнав, что конунг пощадил его, люди стали
роптать. "Когда-нибудь он станет властвовать над нами! -- говорили многие.
-- Он, жестокий и подлый злодей, кровавый убийца! Но пусть не надеется, мы
не потерпим его на троне!" И, хоть до бунта пока не дошло, гнев тлел в
народе подобно углям, готовым вот-вот разгореться.
А Вульфгар день и ночь сидел в своих покоях под неусыпной охраной. Как
ни старался он не уступать проклятой болезни, она то и дело напоминала о
себе вспышками бешенства. И тогда Вульфгар забывал обо всем, кроме безумной
ненависти; казалось ему, что наказание чересчур сурово, что отец лишил его
всех радостей жни. Несчастный то кидался на стражников, то рыдал и каялся.
Уже и вторая нога его покрылась чешуей по самое бедро, стала такой же
уродливой и кривой. А маги и лекари по-прежнему тщетно искали средство от
недуга.
Когда прошел месяц с тех пор, как раскрылись кровавые злодеяния
Вульфгара, ко двору явился чужеземный купец и вручил Альфдуину глумливое
послание от Мамбреса.
"Я слыхал, -- говорилось в письме, -- что сын твой делает успехи.
Подумать только, замучил до смерти стольких невинных людей! К тому же,
говорят, то были все женщины и дети! Прнаюсь, я и не мечтал ни о чем
подобном, когда подбросил в его опочивальню маленький шип. Думаю, ты и твои
безмозглые маги уже догадались, что здесь не обошлось без Мамбреса. Но вам
самим ни в жнь не узнать, что же я сделал с драгоценным наследником!"
"Так почему бы не поведать, что ждет Вульфгара дальше? Новости об
убийствах так порадовали меня, что я и тебе, Альфдуин, хочу доставить
радость. Я сам, своими руками, отравил тот шип кровью живого гоблина и
наложил заклятие перерождения. Ручаюсь, ни один твой чародей даже не
слыхивал ни о чем подобном! И теперь твой сын медленно, но верно становится
гоблином. О, то, что он уже сделал, -- это цветочки! Он только начал входить
во вкус кровавых забав! Гоблинам жестокость присуща от природы, так же как
подлость, хитрость и трусость".
"И не надейся, знание болезни не поможет ее исцелить. Даже я, хоть и
наложил заклятие, не знаю способа снять его. Что уж говорить о тех
пустоголовых ничтожествах, что ты собрал вокруг себя и называешь магами! Так
что тебе никогда не вернуть возлюбленного Вульфгара -- теперь вместо него
есть только гнусный гоблин. Ты можешь убить его, но вылечить -- никогда!"
"Итак, ненавистный Альфдуин, теперь ты понял, что есть вещи пострашнее
смерти? Твой враг на веки вечные, Мамбрес".
Перо не в силах описать, что за боль, яростную и безысходную, испытал
Альфдуин, читая это письмо! Лицо его стало бледнее самой смерти, глаза
метали молнии. Не медля ни мгновения, он приказал схватить и допросить гонца
Мамбреса, надеясь, что тот наведет на след своего господина. Едва
перепуганного купца увели, конунг созвал магов на совет.
В гробовой тишине было зачитано вслух отвратительное письмо.
-- Что скажете, достопочтенные чародеи? -- спросил Альфдуин, уже
овладевший собой. -- Быть может, враг мой Мамбрес зря похваляется своим
необоримым могуществом? Слыхал ли кто вас о заклинании, что он называет
"перерождением"?
Маги растерянно переглянулись и покачали головами, даже не пытаясь
скрыть свое замешательство.
-- Это невозможно! -- воскликнул один них. -- Вот так запросто
превратить человека в гоблина? Мамбрес лжет, он смеется над нами!
-- Теоретически, конечно, такое возможно... -- протянул другой чародей.
-- Но вот практически... У подобных заклинаний всегда есть слабая сторона...
-- Согласен, -- кивнул третий маг. -- Вопрос в том, какова она и как ее
определить?
-- Это сложнее, чем искать иголку в стоге сена! -- отрезал четвертый.
-- Не потому, что мы глупее Мамбреса. Но он мог выбрать такую слабость, о
которой мы просто не сможем догадаться. А еще того хуже, если, как он пишет,
"он сам не знает, как снять заклятие"! Тогда чаши искали равновесие без его
ведома, и невестно, что было брано!
И маги принялись ожесточенно спорить, засыпая друг друга непонятными
словами. О повелителе они совсем позабыли. А тот слышал только:
"дуальность", "закон пяты", "силовой поток", "уравновешивание чаш",
"бесконечная вариантность" -- и ломал голову над тем, что же все это значит.
Но Альфдуин понимал, что Мамбрес задал его магам непростую задачу, и
терпеливо ждал их решения, не вмешиваясь в
Конунг ждал долго, пока терпение его вконец не истощилось. Чародеи,
похоже, собирались препираться целую вечность. И Альфдуин, истомленный
невестностью, прервал их:
-- Так что же, уважаемые маги? Есть ли надежда исцелить наследника?
Маги смолкли на полуслове. Было заметно, что никому них не хочется
отвечать на вопрос конунга.
-- Не так все просто, повелитель, -- заговорил наконец старший
чародеев. -- Позволь вкратце ложить основные законы, которым небежно
подчиняется всякое заклинание. Суть любой магии состоит в менении. Так,
можно превратить сухую ветку в цветущий куст, -- но нельзя создать тот же
куст ничего. Это под силу только Богу. Чародей же прикладывает свою силу
к существующему предмету и меняет его нужным образом.
-- Это мне понятно, -- кивнул конунг.
-- Но это еще не все, повелитель. Природа и Божественный Закон не
терпят грубых вторжений в свою суть, а потому любое действие мага встречает
противодействие. Чем большую силу необходимо вложить в заклинание, тем
больше будет и противодействие. А выражается это противодействие, в
частности, законом ахиллесовой пяты.
-- Что за закон? -- переспросил Альфдуин. -- Впервые слышу о таком!
-- Немудрено, повелитель. Этот закон вестен только магам. А звучит он
так: ни одно менение не вечно, Природа стремится вернуться в начальное
состояние, и потому у каждого заклинания есть своя ахиллесова пята. Проще
говоря, нет такого заклинания, которое нельзя было бы снять...
-- Но это же прекрасно! -- воскликнул конунг. -- Достопочтенный
чародей, ты возвращаешь мне надежду!
-- Увы, повелитель, надежда эта не так велика, как может показаться.
Ахиллесова пята -- или, проще говоря, слабость заклинания -- тем больше, чем
большее менение было совершено. В случае с Вульфгаром менение было
огромным -- значит, велика и слабость. Это заклинание должно сниматься очень
легко. Но вот как?
-- Что значит -- как? Вы же маги, кому как не вам знать, как снять
заклинание!
-- Нет, знать мы не можем -- можем лишь догадываться.
-- Так догадайтесь же, и поскорее! -- пробурчал конунг, которому
смертельно надоели объяснения.
Но чародей, не обращая внимания на недовольство владыки, продолжал:
-- Обычно, когда маг творит заклинание, он заранее рассчитывает, как
можно его снять. Это называется "уравновесить чаши весов". На одну чашу мы
кладем нужное нам менение, а на другую -- то, что приведет предмет в
первоначальное состояние. Например, если мы превратили сухую ветку в куст,
мы можем уравновесить это так: куст снова станет веткой, если на него сядет
птичка. Или: дева проснется от векового сна, если ее поцелует витязь...
-- Достопочтенный маг, -- вскричал конунг, -- умоляю, ближе к делу!
-- Еще немного терпения, повелитель, -- примирительно сказал маг. -- Я
как раз перехожу к главному. К огромному нашему сожалению, заклинание,
наложенное Мамбресом на наследника, придумано им самим. Оно нигде не
упоминается, ни в одной книге по магии -- а мы, поверьте, прочитали их
немало! Очень сложно снять заклинание, используемое впервые, ведь чародей,
создавая его, был волен уравновесить чаши весов так, как ему
заблагорассудится. Есть, конечно, общие законы, но они... слишком общие.
Кроме того, здесь присутствует дополнительная сложность. Если Мамбрес
действительно и сам не знает, как снять заклятие с Вульфгара, это может
означать только одно: он не потрудился уравновесить чаши. Но чаши все равно
нашли равновесие -- иначе заклинание не сработало бы -- и сделали это
случайным образом. А если так, то слабостью этого заклинания может быть все,
что угодно, бесконечное множество как простых, так и крайне сложных
предметов и действий.
-- Понимаю... -- уныло протянул конунг.
-- Надеюсь, повелитель, теперь сложность нашей задачи ясна. Это все
равно что пойти туда -- не знаю куда, принести то -- не знаю что.
Альфдуин долго сидел в молчании, а потом еле слышно пронес:
-- И что же? Неужели не стоит даже пытаться?
Старый маг посмотрел на конунга с неподдельным состраданием и ответил:
-- Ну почему, мы, конечно, можем попробовать что-то сделать. Только
шансы на успех очень невелики...
Его перебил другой чародей, помоложе:
-- Нечего сластить пилюлю! Какое там -- невелики! Ребенку ясно, снять
такое заклинание -- дело безнадежное! Тут о другом надо подумать!
-- О чем же? -- спросил Альфдуин.
-- О том, кто взойдет на трон после нынешнего конунга. Прости,
повелитель, я не умею складно говорить, но никто не живет вечно! Хочешь ли
ты, чтобы после твоей смерти страной правил гоблин, кровожадный, подлый и
трусливый?
-- Конечно, не хочу, -- проговорил конунг, стараясь подавить возмущение
подобной наглостью. -- Потому и нужно во что бы то ни стало расколдовать
наследника!
-- Но это невозможно! Всегда найдутся те, кто будут утешать тебя,
поддерживать надежду и просить подождать еще немного. Я же говорю прямо: это
заклинание снять нельзя! Значит, если мы не хотим отдать весь Эденрик на
поругание гоблину, остается одно. Повелитель, прошу не гневаться и дослушать
меня до конца!
-- Говори.
Маг помедлил, оглянулся по сторонам, словно в поисках поддержки, и
пронес тихо, увещевательно:
-- Мы должны умертвить гоблина, пока не поздно.
-- Что?! -- вскричал конунг. -- Ты предлагаешь мне убить собственного
сына?
-- Не сына, -- покачал головой упрямый маг, -- а гнусного гоблина.
Вульфгару мы помочь не в силах, а гоблин угрожает всей стране. Если на то
пошло, будет куда лучше и милосерднее бавить Вульфгара от мучений, чем
длить его пытку.
Чародеи возмущенно зароптали, а конунг медленно поднялся на ноги,
грозный и гневный.
-- Изменник! -- отчеканил он. -- Подлый менник! Уж не письмо ли
Мамбреса подсказало тебе эту мысль? Теперь я вспоминаю, ты когда-то был его
учеником и любимцем!
-- Неправда! -- пролепетал маг, устрашенный зрелищем гнева властителя.
-- Мамбрес тут ни при чем! Я лишь радею о пользе Эденрика!
-- Как же, о пользе! Ты поешь с чужого голоса, и, сдается мне, я знаю с
чьего! Стража! Взять его! Отведите менника туда же, куда купца! Допросить
с пристрастием, если нужно -- применить пытку!
Дюжие стражники схватили чародея и, заломив ему руки за спину, повлекли
к выходу зала совета.
-- Ты пожалеешь! -- закричал маг. -- Придет день, и ты, Альфдуин,
пожалеешь, что не прислушался к моим словам!
Когда его увели, конунг обратился к оставшимся:
-- Надеюсь, вас не смутили речи предателя. Я желаю и приказываю, чтобы
вы продолжали искать способ лечить моего сына. Моя казна в вашем
распоряжении, не думайте о затратах. Главное -- не теряйте надежду, как не
теряю ее я!
Чародеи почтительно поклонились и удалились.
Мало что удалось узнать допросов мага и купца. Маг и под пыткой
упрямо твердил, что знать не знает ничего о Мамбресе и не видел его с тех
пор, как того гнали, а совет убить наследника он дал конунгу от чистого
сердца. Купец же получил письмо на постоялом дворе от некоего пилигрима. Тот
умолял передать послание Альфдуину и сулил, что тот наградит гонца как
подобает. Простодушный купец взялся за это дело, не мысля ничего дурного. Он
ни сном, ни духом не ведал, от кого письмо и о чем там говорится.
Поразмыслив, Альфдуин приказал отпустить купца, а мага оставил в темнице,
надеясь со временем узнать от него больше.
Через несколько дней перерождение коснулось рук Вульфгара. Ногти на
пальцах превратились в когти, вокруг начала пробиваться зеленая чешуя. Потом
чешуя перебралась с кистей на локти, а оттуда и на плечи. Руки несчастного
стали длинными, ниже колен, и узловатыми. Нрав Вульфгара становился все
нелюдимей, припадки бешенства -- все чаще и сильней.
А маги тем временем день и ночь бились над загадкой Мамбреса, но
по-прежнему тщетно.
Однажды утром замок конунга всполошила страшная весть: на черной
лестнице, ведущей в погреба, нашли растерзанное тело молодой служанки.
Виновника не пришлось долго искать -- он прятался неподалеку в темном углу и
рыдал, сам в ужасе от содеянного. Но едва люди обступили Вульфгара, как
кровавое безумие вновь овладело им, и он стал бросаться на всех вокруг,
рыча, царапаясь и кусаясь, словно дикий зверь. Немалого труда стоило связать
его и утихомирить.
Стражники, охранявшие наследника в ту ночь, пали ниц перед конунгом и
прнались, что несчастье случилось по их вине. Накануне Вульфгар был
небывало кроток и разумен, с надеждой говорил о скором выздоровлении и даже
шутил. Он рано лег спать, а вскоре сон начал одолевать и его стражей.
Обманутые спокойным видом узника, они понадеялись на крепкие замки на дверях
и задремали. Когда же они очнулись, то, к ужасу своему, увидели, что уже
настало утро, запоры взломаны, а Вульфгар исчез.
Конунг, донельзя огорченный новым злодеянием сына, не был склонен к
милосердию. Он сурово наказал провинившихся стражников, а для Вульфгара
решил найти темницу понадежней.
К замку примыкала древняя башня, сложенная огромных камней, мрачная
и высокая. Там, на самом верху, и заточили Вульфгара. В его маленькой
каморке не было ничего, кроме стола, стула и кровати. Окна -- вернее, узкие
бойницы -- были забраны прочной решеткой. Железный люк в полу запирался
намертво. Чтобы помешать новому побегу, вся башня сну доверху была набита
охраной. День и ночь полсотни отборных воинов стерегли наследника, сменяясь
трижды в сутки.
Вульфгару очень не понравилось новое место заключения. Едва стражники
втолкнули его, связанного по рукам и ногам, в люк, он яростно закричал:
-- Это ли подобающее жилище для сына Альфдуина?! Негодяи, да как вы
смеете!
-- По приказу конунга, -- ответили стражи, которым велели поменьше
разговаривать с узником и не потворствовать ему ни в чем.
-- Так значит, мой отец приказал запереть меня в этой птичьей клетке?
Хорошенькое дело! Он ведь обещал, что будет держать меня в моих покоях,
пусть под стражей! Обманщик! Мерзавец! Палач! Но почему, за что он так со
мной?!
Из памяти Вульфгара уже гладилось совершенное им злодеяние, и он от
души негодовал, мысля о поступке Альфдуина как о неслыханной подлости.
-- Но-но, полегче! -- небрежно бросил один стражников. -- Будешь
бушевать -- останешься связанным! Конунгу виднее, где тебя держать.
Столь непочтительное обращение привело Вульфгара в ярость. Брызжа
слюной, он завопил:
-- О, отец мой, ты за это заплатишь! Я отомщу! Клянусь, я своими руками
разорву тебе горло!
Так он бесновался, бедный безумец, пока стражникам не надоело его
слушать. Так и не сняв с Вульфгара веревок, они захлопнули и заперли люк. Но
еще долго верхней каморки неслись рыдания и жуткие проклятия конунгу
Альфдуину.
А тот, когда ему донесли об угрозах Вульфгара, только покачал головой и
горько сказал:
-- Несчастный! Злой недуг совсем лишил его разума. Надеюсь все же, что
он одумается -- моя ли здесь вина? Разве мог я позволить ему вновь и вновь
убивать?
Перерождение Вульфгара шло все стремительней. Вскоре пришел черед
туловища. Оно сгорбилось и иссохло, стало скрюченным и покрылось
отвратительной зеленой чешуей. Теперь лишь голова Вульфгара оставалась
прежней, и выглядело это нелепо и жутко.
Вместе с новым телом Вульфгар приобрел нечеловеческую силу и ловкость.
Стражники боялись лишний раз войти к нему -- многие уже испытали на себе
крепость черных гоблинских когтей, что
с легкостью разрывали кольчугу. Лишь раз в день какой-нибудь смельчак
отворял люк и, прикрывшись щитом, быстро кидал узнику пищу и тут же спешил
убраться восвояси. Порой, когда безумие ненадолго покидало Вульфгара, он
умолял стражников остаться и поговорить с ним хоть немного -- так тосковал
он по людям. Но те уже знали, что верить ему нельзя -- только что кроткий и
дружелюбный, он мог в одно мгновение превратиться в кровожадного безумца и
начать бросаться на всех подряд. И они оставляли мольбы узника без ответа.
Одиночество еще больше ожесточило Вульфгара. День и ночь метался он по
комнате, словно дикий зверь в клетке, и видения кровавых забав неотступно
стояли перед его глазами. Он выкрикивал проклятия страже, Мамбресу, всему
миру. Но больше всех Вульфгар, глухой к голосу разума, винил в своих
несчастьях отца. Снова и снова клялся он отомстить Альфдуину самой страшной
местью.
А конунг, зная об этих клятвах, остерегался навещать сына. Он не видел
Вульфгара ни разу с тех пор, как того заключили в башне. Лекари и маги,
опасаясь за свою жнь, также не посещали узника. Только стражники, что день
и ночь стерегли наследника, рассказывали им о течении его болезни.
Несмотря на неусыпную охрану, однажды Вульфгар едва не вырвался на
свободу. Притаившись у люка, он дождался, когда стражник принесет ему пищу.
Стремительный, как змея, и куда более опасный, Вульфгар схватил несчастного
за горло и в одно мгновенье придушил, да так ловко, что тот не успел дать
ни звука. Кое-как напялив на себя кольчугу и шлем и прихватив секиру,
Вульфгар начал осторожно спускаться по узкой лестнице, надеясь остаться
незамеченным. Но весь облик его столь мало походил теперь на человеческий,
что первый встречный стражник, заметив руки до колен и сгорбленное тело,
окликнул беглеца. Тот в ответ что-то пробурчал и хотел было проскользнуть
мимо, но стражник заступил ему дорогу.
Взметнулась тяжелая секира -- и стражник пал, разрубленный надвое. Но
на шум падения и предсмертный крик уже бежали другие. Вульфгар ждал их, с
оружием наготове.
-- Брать живым! -- крикнул десятник. -- Конунг приказал беречь жнь
наследника!
Они обступили Вульфгара, стараясь выбить секиру его рук, но на узкой
лестнице было слишком тесно, и это помогало беглецу. Он ловко отбивался от
наседавших стражников, то и дело нанося смертельные удары. Тогда кто-то
воскликнул:
-- Арканы! Несите арканы, мы его свяжем!
Принесли арканы, и это решило дело. Отчаянно сопротивлявшегося
Вульфгара в несколько минут опутали веревками, обезоружили и водворили
обратно в его узилище.
Когда конунг узнал, что Вульфгар пытался бежать и перебил едва не
половину охраны, гневу его не было предела. Он велел в наказание посадить
пленника на хлеб и воду, а охрану удвоить. Еду Вульфгару отныне носил не
один человек, а полдюжины, и все бдительно следили за каждым его движением.
А перерождение уже достигло головы Вульфгара. Уши его увеличились,
размером сравнявшись с ослиными, а глаза, напротив, стали крохотными и
налились кровью. Нос Вульфгара теперь напоминал корявую брюкву. Длиннющие
желтые клыки торчали смрадной пасти, и когда Вульфгар впадал в бешенство,
с них начинала капать пена. Светлые кудри его выпали, а вместо них выросло
нечто вроде бурой пакли. Даже стражники, хорошо помнившие, каким Вульфгар
был раньше, не могли смотреть на него без содрогания.
Перерождение завершилось. Теперь Вульфгар во всем был подобен гоблину.
Он потребовал сшить себе новую одежду -- по гоблинскому вкусу. Одежда эта
состояла грязно-серых штанов до колен, кожаной жилетки мехом наружу и
красного колпака. Речь Вульфгара стала невнятной, грубой, сплошь злобных
проклятий. Он плохо понимал людей и, когда к нему обращались, отвечал обычно
утробным рыком. Одна мысль, одно желание жило в нем -- отомстить конунгу,
лишившему его свободы. И гоблинская хитрость вскоре подсказала Вульфгару
план нового побега.
После того как Вульфгар убедился, что люк охраняют надежно, он задумал
бежать через окно. Железная решетка была столь прочной, что даже гоблинской
силы не хватало, чтобы погнуть ее или выломать. Зато раствор, на котором
держалась решетка, поддавался, пусть неохотно, острым черным когтям. Каждый
день Вульфгар по нескольку часов отковыривал мельчайшие песчинки вокруг
железных прутьев, пока руки его от усталости не сводила судорога. Дело
продвигалось, хоть и медленно. Через несколько недель решетка уже качалась,
и Вульфгар решил, что час его настал.
Ночью, когда в замке все стихло, Вульфгар разорвал все свои простыни и
связал полос ткани длинную веревку, которой должно было с бытком
хватить на то, чтобы спуститься вн. Потом он поднатужился и выломал
решетку. Длиннорукий как обезьяна, Вульфгар ловко спустился по веревке к
подножию башни.
Наконец-то он очутился на свободе! В его темном, почти зверином
сознании тут же проснулась жажда кровавых забав. Рядом был город, где он
легко нашел бы себе развлечение, а потом можно уйти в горы, найти там
своих... Вульфгар не знал, что гоблины так же охотно убивают чужаков, как и
людей -- его тянуло к проклятому племени, к которому он, волей судьбы,
теперь принадлежал. Но здесь, в замке, у него оставалось еще одно дело --
месть! Он вспомнил все обиды, что чинил ему конунг (Вульфгар давно уже не
думал о нем как об отце), сжал кулаки и зашипел от злобы.
Неслышно, черной тенью Вульфгар прокрался к тому крылу замка, где были
покои конунга. Ему требовалось оружие, и вскоре он раздобыл его, прыгнув
сзади на одинокого стражника. Тот рухнул, истекая кровью разорванного
горла. Вульфгар подобрал его алебарду и пару раз взмахнул ею на пробу. В его
жилистых руках тяжелая алебарда ходила легко, словно перышко. Довольно урча,
облывая кровь с когтей, Вульфгар двинулся дальше.
Чем дальше он шел, тем больше стражников попадалось навстречу. Всех он
убивал, кого быстро и бесшумно, кого после недолгой схватки. Он торопился
добраться до конунга, пока замок не поднялся по тревоге. Путь Вульфгара был
щедро усеян трупами и залит кровью.
Альфдуин с недавних пор почти не спал по ночам -- горькие думы не
давали ему покоя. Вот и в ту ночь он сидел при свечах, задумчиво перебирая
пергаменты, хотя мысли его были далеки от дел и указов.
Внезапно дверь отворилась. Нахмурившись, конунг поднял голову,
недоумевая, кто мог потревожить его в такой час, да еще и без стука. В
дверях стоял ощерившийся гоблин с огромной алебардой стражника в руках. С
алебарды на пол капала кровь.
-- Вульфгар? -- выдохнул конунг, не веря своим глазам. Он, конечно,
знал, что перерождение его сына завершилось, но лишь теперь увидел это
воочию.
Гоблин дал короткий рык и захлопнул за собой дверь, не сводя красных,
горящих злобой глазок с конунга. Альфдуин похолодел и нащупал рукоять меча у
пояса. Верный клинок лег ему в руку и придал спокойствия и уверенности.
-- Что ты делаешь здесь? Снова бежал? Почему на тебе кровь? -- медленно
поднявшись с кресла, спросил Альфдуин, и голос его звучал ровно.
Гоблин, словно не слыша, что к нему обращаются, двинулся на конунга,
держа алебарду наперевес.
-- Стой! -- крикнул Альфдуин повелительно. -- Несчастный, ты
собираешься убить меня, своего отца?!
Гоблин зарычал, обнажил ужасные желтые клыки и, размахивая алебардой,
прыгнул на конунга. Но ему не удалось застать Альфдуина врасплох: тот
отскочил в сторону и в одно мгновение влек меч ножен.
Гоблин застыл на месте, напряженный, недовольный появлением меча в руке
конунга. Пока он обдумывал следующий удар, странное чувство возникло у
Альфдуина. Чем дольше смотрел он на мерзкую тварь, что жаждала его крови,
тем больше поражался отсутствию даже отдаленного сходства с Вульфгаром. Мало
того -- это был гоблин, самый настоящий гоблин, и ни единой человеческой
черты не было в нем!
Тем временем гоблин вновь двинулся на конунга. Зеленая чешуя стояла
дыбом, с длинных клыков падала пена, крохотные глазки горели жутким, злобным
огнем. И тогда что-то сломалось в душе Альфдуина.
-- Каким глупцом я был! -- вскричал он. -- Это уже не Вульфгар, теперь
я вижу это ясно! Маг был прав -- это гнусный гоблин, а гоблина нужно убить!
И конунг ринулся вперед, думая уже не о защите -- нет, кровь его
кипела, меч был нацелен прямо в горло врагу.
Началась жестокая сеча. Поначалу Альфдуин, воин опытный и искусный,
теснил гоблина, но тот ловко защищался, и меч конунга ни разу не коснулся
его плоти. Альфдуин был уже немолод и вскоре начал уставать. Гоблин же,
казалось, не знал усталости вовсе. Едва конунг ослабил свой натиск, как враг
его торжествующе зарычал и перешел в наступление. Сильный и стремительный,
он наносил один страшный удар за другим, и Альфдуин едва успевал уклоняться
от них. Мало-помалу он оказался зажатым в угол и понял, что это -- конец...
Сверкающая сталь взмыла над Альфдуином и, со свистом рассекая воздух,
вонзилась в его грудь. Алая кровь брызнула во все стороны, окатила гоблина,
залила все вокруг. Конунг упал, разрубленный надвое. Но рядом, взвыв, словно
ошпаренный, упал замертво и его убийца.
Вскоре в покои конунга сбежались люди, разбуженные криками и звоном
стали. Взорам их предстала страшная картина -- все в комнате было
перевернуто вверх дном, а в дальнем углу в огромной луже крови лежал мертвый
конунг. Рядом с ним корчился в мучительных судорогах здоровенный гоблин.
Люди хотели было схватить убийцу конунга, в котором прнали Вульфгара,
но с ним, на глазах у всех, стало происходить нечто необычайное. Мерзкая
чешуя на его теле в нескольких местах лопнула и отвалилась клочьями,
обнажив, однако, не мясо, а чистую белую кожу. Туловище Вульфгара вытянулось
в длину, перестав быть горбатым и скрюченным. Руки его, напротив,
укоротились, чешуя и когти слезли с них, как перчатки. То же происходило и с
ногами Вульфгара, и с головой.
-- Чудо! Чудо! -- перешептывались люди. -- Вульфгар гоблина снова
превращается в человека! Позовите магов, скорее, скорее!
Но, пока бегали за магами, все уже кончилось. Поднятые с постели,
запыхавшиеся чародеи увидели сына конунга, лежащего в забытьи среди остатков
чешуи. Лицо его выражало крайнее страдание. Едва маги обступили Вульфгара,
он пришел в себя.
-- Кровь! Кровь! О Боже! -- пробормотал он еле слышно. Потом Вульфгар
открыл глаза, взгляд его скользнул по толпящимся вокруг людям и остановился
на мертвом теле Альфдуина.
-- Что это? -- вскрикнул Вуль -- Отец мой мертв... Кто убил его? И
почему я лежу здесь? Что было со мной?
Не успели ему ответить, как он обхватил голову руками и дал ужасный
вопль, полный тоски и боли:
-- Молчите, молчите! Я все вспомнил! Какое горе! Какой позор! Я сам
убил его!
И несчастный обнял тело отца и зарыдал. Зрелище страданий Вульфгара так
разрывало сердце, что все, кто были там, тоже принялись плакать. Лишь маги
остались невозмутимы, а двое них помогли Вульфгару подняться и стали
утешать его и расспрашивать.
Узнав, как все было, старший чародей торжественно рек:
-- Итак, теперь нам все ясно! Кровью все началось, кровью и
закончилось! С помощью крови гоблина подлый Мамбрес наложил на тебя,
Вульфгар, страшное заклятие. С помощью крови твоего отца заклятие было
снято. Возблагодарим же Провидение и восславим молодого конунга!
-- Молчи, проклятый! -- воскликнул Вульфгар, гневно сверкнув очами. --
За что нам славить Провидение? Альфдуин, благородный и справедливый, мертв.
Что же до меня, то я -- не конунг, а презренный убийца, заслуживающий казни.
-- Но ты -- наследник Эденрика, -- нахмурившись, возразил маг. -- А что
до убийств -- можно ли винить тебя в них, если ты был околдован?!
И он обратился к стоявшим вокруг:
-- Что скажете, добрые люди? Виновен ли Вульфгар, сын Альфдуина, в
убийстве?
-- Нет! Не виновен! -- закричали растроганные люди.
-- Хотите ли Вульфгара своим конунгом?
-- Да! Пусть конунгом будет Вульфгар и никто другой!
-- Вот видишь, повелитель, -- сказал маг Вульфгару. -- Люди выбрали
тебя. Они хотят забыть все ужасы, вызванные Мамбресом, -- так забудь о них и
ты!
Вульфгар долго молчал, и слезы текли по его щекам. Потом он поднял
голову и сказал:
-- Пусть будет так, как хочет народ Эденрика! Я стану вашим конунгом,
хоть и мыслю себя недостойным. А раз я теперь конунг, то слушайте первое мое
повеление!
Люди притихли, а Вульфгар перевел взгляд на магов и отчеканил:
-- Отныне и навсегда объявляю любую магию и магов, а также всех прочих
чародеев и чернокнижников, вне закона! Те же, кто уличены в занятиях магией,
должны покинуть Эденрик в три дня, или будут схвачены и казнены! Такова воля
конунга!
Чародеи, не ожидавшие такого поворота, зароптали и принялись было
спорить, но Вульфгар остановил их повелительным жестом:
-- Вы хотели забыть ужасы Мамбреса? Мы их забудем! Хватит с нас магии и
бед, что она причиняет! Я сам немало страдал по вине чародеев, -за них я
стал отвратительным гоблином-убийцей, на мне кровь отца! Вы назвали меня
конунгом -- так не перечьте теперь моей воле!
А люди, что недолюбливали зазнавшихся магов и боялись чародейства,
радостно воскликнули:
-- Хвала Вульфгару! Хвала молодому конунгу!
Похоронив и оплакав отца, Вульфгар воцарился в Эденрике. Все маги были
с позором гнаны страны, и никто не жалел о них. Вульфгар стал лучшим
конунгом, которого знал Эденрик. Он был справедлив, милосерден и правил в
мире. При нем было возведено множество великолепных церквей и монастырей.
Если отец его Альфдуин приближал к себе чародеев и мудрецов, то вокруг
Вульфгара собрался весь цвет христианской церкви. За это в народе конунга
Вульфгара прозвали Благочестивым.
-- Почему тебе кажется, что в этой истории нет справедливости? --
спросил Всевышний. -- Ведь кончилось все хорошо, и страдания Вульфгара были
не напрасны -- он стал милосерднее и благочестивее своего отца, удалил
страны обманщиков, зовущих себя магами. Разве этого мало?
-- Но как же? А кровь его отца? А страдания тех несчастных, которых он
жестоко замучил? Они что, тоже обернулись во благо?
-- Да, -- невозмутимо ответил Господь. -- Так и случилось, и Я не
понимаю, что тебя смущает. Альфдуин, одержимый гордыней и тщеславием, сам
приблил к себе недостойных чародеев. Он виноват в собственной смерти куда
больше Вульфгара. А что до прочих... Век человеческий короток, и страдание
-- удел каждого. Эти смерти научили молодого конунга милосердию и, быть
может, предотвратили несчетное множество других смертей. И потом, откуда ты
знаешь, вдруг эти несчастные после смерти сподобились мученического венца?
Мудрость Его стократно превосходила мою, но я, понимая это, все же
никак не мог принять Его доводы. И я уцепился за последнее возражение, что у
меня оставалось:
-- Хорошо, но Ты согласен, что Вульфгар страдал незаслуженно? Или,
по-Твоему, он получил воздаяние за грехи отца?
-- Это ерунда, -- поморщился Господь. -- Нет никакого воздаяния за
грехи отцов -- его придумали жестокие люди. Но позволь Я тоже спрошу тебя
кое о чем. Когда молодая здоровая женщина умирает от родов -- это
заслуженно? А если умирает ее невинное дитя? А когда приходит наводнение,
или чума, или голод -- справедливо ли это? Чем же страдания твоего Вульфгара
больше тех, что Я назвал?
-- Наверно, ничем, -- пристыжено ответил я. -- Но, Господи, как же это
страшно -- час за часом превращаться в гоблина!
-- Вот оно! -- вскричал Всевышний. -- Я так и думал: все дело в страхе!
Потому ты и споришь со Мной. Сын Мой, ты рассказал Мне немало историй,
многие которых были страшными и описывали страдания. Но ты, хоть и
испытывал жалость, не возмущался судьбе других героев. А история Вульфгара,
по той или иной причине, сильно пугает тебя.
-- Да, -- прнался я, -- когда я думаю о том, что он испытал, моя
кровь превращается в воду.
-- Не позволяй страху овладеть тобой! Если люди чего-то боятся, страх
разрастается в их сердцах и становится непобедимым! Только сильный духом
может устоять перед ним.
-- Воистину так! -- воскликнул я. -- И я вспоминаю одну историю,
повествующую именно об этом!
-- Так гони свой страх и расскажи Мне ее.
История о синелицей старухе
Инвернесс -- край суровый и дикий, людей здесь живет совсем немного.
Зато и в глубинах моря, и среди скал, говорят, обитают жуткие твари, встреча
с которыми не предвещает ничего доброго.
Небывалая буря разыгралась в тот вечер у берегов Инвернесса. Море
гудело и клокотало, огромные сые волны вгрызались в скалы и рассыпались
пеной и брызгами. Косой дождь, казалось, решил смыть с лица земли все живое.
Горе тем, кто окажется в море в такую погоду...
Ветер завывал в трубе убогой лачуги, ютившейся у мрачного берега. Рыбак
Джон и его жена в молчании сидели у очага. Джон курил трубку, Мэри штопала
белье, но время от времени один них отвлекался от своего занятия и
напряженно прислушивался к шуму дождя и ветра. Благодарение Господу, думала
Мэри, у них есть крыша над головой, пусть дырявая, но все же лучше, чем
ничего.
А каково сейчас тем, кто в пути?..
Словно в ответ на ее мысли, раздался громкий, торопливый стук в дверь.
Джон и Мэри недоуменно переглянулись.
-- Кого это принесло в такую чертову погоду? -- пробурчал рыбак.
Мэри перекрестилась:
-- Не чертыхайся, накличешь беду! В такую ночь только и жди несчастья!
Ну же, погляди, кто там, за дверью!
Джон, прихватив на всякий случай топор, подошел к двери и громогласно
вопросил:
-- Кто там?!
-- Путник, ищущий приюта, -- донеслось -за двери. -- Впустите, люди
добрые -- клянусь Пресвятой Девой, я честный человек, не разбойник!
Джон недоверчиво хмыкнул, но дверь все же открыл. Ветер, обрадованный
тем, что нашел наконец лазейку, с победным воем ринулся внутрь хижины.
Незнакомец поспешно перешагнул порог и налег всем телом на дверь, пока рыбак
возвращал засов на место. Оскорбленный таким отпором, ветер взвыл еще
ужасней, но прнал свое поражение и отступил.
Путник откинул промокший капюшон с лица, и все подозрения насчет
разбойников тут же покинули хозяев. Это был человек совсем еще молодой, лет
двадцати трех, не более. Он не был красавцем, но весь облик его был
необычайно приятен и располагал к доверию. Улыбка юноши была открытой и
смелой, яркие голубые глаза искрились весельем, а жесткие рыжие волосы,
мокрые насквозь, задорно торчали во все стороны.
-- Уф! Ну и погодка! -- со смехом проговорил он, снимая плащ. -- Какое
счастье, что я нашел такой чудесный приют! Сердечно благодарю вас!
-- Что, сильно льет? -- поинтересовался рыбак.
-- Не то слово! Я уж начал думать, не решил ли Господь покарать наши
грехи новым потопом? Мне-то что -- бывало и похуже! Но со мной друг, не
жалующий воду -- да что там, вода для него просто гибель!
-- Друг? -- недоуменно спросил Джон. -- Это какой еще друг? Где же он?
-- Да вот здесь, в мешке! Сейчас я вас с ним познакомлю, но сначала
позвольте представиться самому. Люди зовут меня Аллан-Волынщик.
Хозяева в один голос ахнули. Во всей Шотландии не было человека,
который не слышал бы имени Аллана. Несмотря на молодость, он считался лучшим
волынщиком после прославленных МакКримонсов -- а их, как гласят легенды,
сами фейри учили музыке. Вожди кланов наперебой сулили Аллану неслыханные
деньги, если только он согласится служить им. Но юношу не прельщало
богатство. Он предпочитал оставаться вольным бродягой и кочевал по
Шотландии, везде встречая восторженный прием.
-- Вот радость-то! -- только и смог вымолвить Джон. -- Для нас это
большая честь! Мэри, накрывай скорее на стол! Просим прощения, господин
Аллан, но мы люди бедные и не сможем угостить вас как следует...
-- Какое там! -- махнул рукой Аллан. -- Со вчерашнего дня у меня
маковой росинки не было во рту. Я буду рад и сухой горбушке! И прошу вас,
достопочтенные хозяева, не называйте меня "господином"! Я -- просто Аллан,
бродяга Аллан!
Он снова рассмеялся, и смех этот был таким заразительным, что Джон и
Мэри не удержались и стали ему вторить.
-- А вот и мой друг, о котором я говорил, -- и Аллан поднял свой мешок,
давший при этом протяжный и жалобный вопль. -- Сдается, это ему я обязан
тем, что повсюду меня так тепло встречают!
С этими словами Аллан влек мешка волынку. Любовно и ласково
касаясь ее, он внимательно проверил, не пострадала ли она от дождя. Все
оказалось в порядке.
-- Слава Богу! -- воскликнул Аллан. -- Я было испугался, что она
промокла! Волынка эта особенно дорога мне -- мастер, что делал ее, недавно
Другого такого искусника не было во всей Шотландии! Если с моей
волынкой что-то случится, не знаю даже, где сыскать ей замену.
Тем временем Мэри собрала нехитрое угощение.
-- Садись, Аллан, откушай что Бог послал, -- по-матерински тепло
сказала она.
-- Благодарствую, -- с поклоном ответил волынщик.
Усевшись за стол, Аллан не стал терять время даром. Еда исчезала с
невиданной быстротой, -- по всему было заметно, что он здорово голодался.
Но шутить Аллан не переставал ни на минуту. Откусывая от жесткой краюхи, он
восхищенно закатывал глаза и говорил:
-- Право, лучшего хлеба мне еще не доводилось пробовать! Он как доброе
вино: выдержанный и с букетом. Прошу вас, дорогая хозяйка, скажите, где
живет ваш хлебопек? Я должен нанести вит этому великому человеку и
засвидетельствовать ему свое почтение!
-- Что ты, Аллан, -- смущенно отвечала Мэри, -- откуда у нас быть
хлебопеку? Я сама и пеку хлеб.
Тогда он стал с жаром умолять ее открыть рецепт. Он клялся, что не
раскроет драгоценный секрет ни единому человеку. Мэри, красная от
удовольствия и смущения, не выдержала и засмеялась, расхохотался и Джон, и
только Аллан с самым серьезным видом продолжал поглощать еду, но в глазах
его плясали веселые искры.
-- Какая дивная селедка! -- сказал он Джону. -- Должно быть, поймать ее
стоило большого труда!
-- Да разве это труд, -- отвечал Джон. -- Обычное дело! Выходишь в
море, забрасываешь сети...
-- Неужели! -- воскликнул Аллан с несказанным удивлением.-- Дорогой
хозяин, вам не следовало делать это ради меня! Выходить в море, забрасывать
сети... Понятно теперь, почему эта селедка такая жирная! Но я съел бы и
тощую, а вам не пришлось бы столько трудиться...
-- Постой-ка, -- перебил его рядно удивленный Джон. -- Ты разве
знаешь другой способ ловить селедку?
-- Конечно! В такую погоду, когда не поймешь, где больше воды -- здесь
или в море, селедка, сбитая с толку, часто летает по небу вместе с дождем.
Нужно только развесить сети на крыше -- увидите, сколько глупой селедки туда
набьется! Правда, она будет тощая, не то что эта. Такой толстой селедке ни в
жнь не взлететь!
Мэри прыснула, как девчонка. Джон, похлопав глазами в умлении,
наконец догадался, что его разыгрывают. Он с улыбкой хлопнул Аллана по плечу
и сказал:
-- Ну и мастер ты морочить голову! И где только ты этому научился?
-- У знатных господ, -- тут же ответил Аллан, дожевывая последний
кусок. -- Они еще не то вам расскажут, если их спросить, почему одни
работают с утра до ночи и живут впроголодь, а другие ничего не делают и
катаются как сыр в масле. По этой части я в сравнении с ними жалкий неуч!
Он встал -за стола, еще раз поклонился хозяевам, и сказал, протянув
руку к волынке:
-- А теперь, дорогие хозяева, позвольте отблагодарить вас за чудесный
ужин. Пора показать вам, что я умею не только есть и болтать!
Но едва он снова уселся, достал волынку и собрался заиграть, как в
дверь раздался гулкий стук. БУМ, БУМ, БУМ -- вот как звучал он, и дверь от
него сотрясалась. Все переглянулись.
-- Кого там еще черт принес?! -- недовольно проворчал Джон, и тут же
спохватился: -- О, простите, господин Аллан! Я вовсе не имел в виду...
Подождите пару минут, пока я разберусь с теми, за дверью.
-- Только, прошу тебя, не гони их! -- сказал Аллан. -- Не дело в такую
погоду отказывать людям в пристанище.
Джон согласно кивнул и, взяв топор, подошел к двери. Едва он подошел,
как снова постучали: БУМ, БУМ, БУМ.
-- Кто там? -- крикнул Джон.
-- Бедная старая женщина, -- раздался -за двери странный голос,
нкий и хриплый. -- Пустите обогреться!
Джон, помедлив мгновение, снял засов и открыл дверь. Там действительно
стояла женщина, но вид ее был таков, что заставил рыбака в ужасе
отшатнуться. Это была старуха, очень высокая, сложенная покрепче иного
мужчины. У нее были серые, растрепанные как пакля волосы. Единственный глаз,
огромный и налитый кровью, вперился в Джона. На месте второго глаза было
жуткое бельмо. Но отвратительней всего была кожа старухи -- морщинистая и
неровная, она имела темно-синий цвет. Старуха стояла на пороге и пристально,
недобро смотрела на Джона, а дождь окутывал ее брызгами.
"Прокаженная!" -- пронеслось в голове у перепуганного рыбака, едва
старуха шагнула через порог. Он подумал, не вытолкать ли ее, пока не поздно,
за дверь, но потом устыдился своих мыслей.
С трудом справившись с дрожью в руках, он закрыл дверь и вернул на
место засов.
Старуха продолжала стоять у двери, словно чего-то ожидая. Мэри, еще не
рассмотревшая толком ее лица, решила ободрить гостью.
-- Проходите, матушка, погрейтесь у очага! Будьте как до... -- начала
она и осеклась, потому что в этот самый миг старуха повернулась к ней. От
страха Мэри замерла с открытым ртом, позабыв, что хотела сказать. Старуха
стояла недвижно и молча рассматривала хозяйку. От ее взгляда по спине у Мэри
поползли мурашки. Она беспомощно посмотрела на мужа, но Джон, растерянный и
бледный, ничем не смог успокоить жену.
Один лишь Аллан при виде синелицей старухи не выказал ни страха, ни
смущения. Он вежливо поднялся со своего места и поклонился, приветствуя ее.
-- Добрый вечер, матушка! -- сказал славный малый. -- Как же вы
замерзли! Даже лицо совсем посинело! Позвольте, я помогу вам снять мокрый
плащ, а после поставлю для вас скамеечку у огня, чтоб вы побыстрее
согрелись.
Он хотел было перейти от слов к делу, но тут старуха, впервые с тех
пор, как переступила порог хижины, заговорила.
-- Нет! -- прохрипела она, злобно уставившись на Аллана. -- Мне хорошо
и здесь! Я не люблю сидеть у огня, и мой плащ мне не мешает!
-- Зря вы так, матушка, -- укорненно покачал головой волынщик. --
Вон, и по голосу слышно, как вы замерзли -- он у вас совсем осип. Так
недолго и простудиться!
В ответ старуха рассмеялась. От ее жуткого смеха рыбак и его жена
вздрогнули.
-- Хо-хо-хо! -- смеялась старуха, прищурив свой единственный глаз и
показывая зубы, как ни странно, белые и крепкие. -- Сколько живу на свете,
еще ни разу не простужалась, особливо в такую славную погодку, как сегодня!
Хо-хо-хо!
"Какая же она ужасная! -- думала Мэри, глядя на старуху совсем так, как
кролик смотрит на удава. -- Словно кошмарного сна! И какая огромная! Могу
поклясться, она была меньше, когда вошла. Кто же она такая?"
А старуха и на самом деле стала больше. Если поначалу ее голова не
доставала до потолка по меньшей мере на фут, то теперь между потолком и ее
макушкой осталась от силы ладонь. Джон тоже это заметил, и ужас еще крепче
сковал его. "Оборотень! -- подумал он. -- Точно, оборотень -- больше быть
некому! Господи, спаси и сохрани нас!"
Тем временем Аллан, как ни в чем не бывало, продолжал болтать со
старухой.
-- Да, матушка, здоровью вашему можно только позавидовать. Надо же --
дожить до таких преклонных лет и ни разу не простудиться! Хотя чему тут
удивляться -- и рост, и телосложение у вас внушительные, как у настоящей
богатырши!
-- Не жалуюсь, -- заявила старуха, опуская голову на грудь, чтоб не
подпирать ею потолок.
-- Конечно, я не смею вам указывать, -- вежливо сказал Аллан, -- но вы
бы, право, лучше присели. Разве удобно стоять на ногах и то и дело стукаться
головой о потолок?
Старуха поразмыслила немного и кивнула:
-- Твоя правда! Я, пожалуй, присяду.
И она уселась прямо на пол, подальше от очага. Ноги ее при этом
протянулись на половину комнаты.
-- А теперь, когда вам удобно, -- вновь заговорил Аллан, -- позволите
ли усладить ваш слух музыкой? Видите ли, я -- волынщик, и перед вашим
приходом как раз собирался сыграть песенку-другую для гостеприимных хозяев.
-- Музыка? -- скривилась старуха. -- Не шибко-то я в ней разбираюсь. Но
если уж затеял -- давай, так и быть, играй свою музыку.
-- Покорнейше благодарю, -- учтиво ответил Аллан и заиграл. Что и
говорить, музыкант он был от Бога, каких поискать! Он играл чудесные
старинные плясовые, одна веселее другой, и веселье это было таким задорным,
что страх стал постепенно отпускать Джона и Мэри. Старуха же, явно мало что
понимавшая в музыке, поначалу глупо таращилась на Аллана, а потом свесила
голову набок, прикрыла свой единственный глаз и задремала.
Тогда Аллан на минутку перестал играть и запел на веселый мотив такую
песенку:
-- Не пугайтесь вы старуху,
Фиддл-диддл-пам-пи-дум!
Не дрожите вы от страха,
Фиддл-диддл-пам-пи-дум!
Испугаешься старуху,
Фиддл-диддл-пам-пи-дум!
Сразу вырастет она,
Фиддл-диддл-пам-пи-дум!
Так пел он, со значением поглядывая то на старуху, то на Джона с Мэри.
Хозяева слушали песенку с недоумением, а Джон хотел уже спросить, что, черт
побери, все это значит -- но тут старуха встрепенулась и заворочалась.
Аллан, ни секунды не медля, вновь заиграл, да еще веселее прежнего. Поглазев
немного по сторонам, старуха успокоилась и опять задремала -- видно, музыка
была для нее лучше снотворного.
А Аллан, дождавшись, когда старуха заснет покрепче, запел новую
песенку:
-- Ну-ка, смейтесь и танцуйте,
Фиддл-диддл-пам-пи-дум!
Веселитесь и дурачьтесь,
Фиддл-диддл-пам-пи-дум!
От такого тарарама,
Фиддл-диддл-пам-пи-дум!
Уберется прочь она,
Фиддл-диддл-пам-пи-дум!
Тут он вскочил с лавки и, ни на миг не переставая играть, принялся
приплясывать на месте, выделывая такие потешные коленца, что рыбак и его
жена так и покатились со смеху. Мэри толкнула мужа в бок:
-- Что, муженек? Слышал, что говорит Аллан? Придется нам с тобой
тряхнуть стариной! Вставай, да попляшем!
-- Плясать? -- заартачился Джон. -- Ни за что на свете! И потом, я
никак не пойму...
-- После поймешь! А теперь давай пляши -- или ты не хочешь бавиться
от этой мерзкой старухи?
И, чуть не силком сдернув мужа с места, Мэри стала отплясывать с ним
под ручку. Сначала у них получалось не больно хорошо -- ведь с тех пор, как
они молодыми плясали на гуляньях, прошло уже немало лет. Но потом они
разошлись, разгорячились и принялись так топать и гикать, что пол заходил
ходуном.
Топот и взрывы смеха разбудили старуху. Она, разинув рот, уставилась на
танцующих. Вид у нее был при этом глупее некуда, и, взглянув на нее, все
засмеялись еще громче. Старухе это очень не понравилось.
-- Это что за тарарам?! -- злобно забубнила она, вскочив на ноги. --
Что за гвалт, что за дурацкий смех?! А ну, немедленно прекратите!
Но ее никто не слушал. Веселье продолжалось. Меж тем, взглянув на
старуху, Мэри заметила, что голова ее вновь не достает до потолка на добрую
ладонь.
-- Джон, смотри, старуха стала меньше! -- зашептала она на ухо мужу.
-- Да... ох! Да, -- запыхтел Джон, красный как рак. -- Только не могу я
больше плясать!
-- Еще как можешь! И будешь плясать как миленький, покуда старуха не
уберется прочь!
И они плясали, и плясали, и плясали, а старуха поначалу ругалась, и
плевалась, и размахивала руками, но потом, заметив, что никто не обращает на
нее внимания, начала медленно пятиться к двери. Это была уже не та
богатырша, что подпирала головой потолок -- нет, теперь она съежилась и
ростом стала не больше Мэри, и все продолжала уменьшаться. Вжавшись спиной в
дверь, старуха испуганно заверещала:
-- Выпустите меня! Скорей, выпустите! Мне пора! У меня дела!
Аллан опустил волынку и сказал:
-- Вот как, матушка? Хотите уйти посередь праздника? А может, попляшете
с нами?
-- Нет!!! -- завопила старуха, росту в которой было уже не больше
четырех футов. -- Я не умею плясать! Выпусти меня, мне пора идти!
-- Хорошо, матушка, как пожелаете, -- пожал плечами волынщик. Он не
спеша подошел к двери и сдвинул засов. Едва он приоткрыл дверь, как старуха
поспешно юркнула в узенькую щель -- только ее и видели! Аллан довольно
ухмыльнулся, захлопнул дверь и заложил засов.
-- Уф! -- в один голос выдохнули Джон и Мэри и, отдуваясь, рухнули на
лавку. Лица у обоих цветом напоминали свеклу.
-- Молодцы, хозяева! -- рассмеялся Аллан. -- А знаете, кого мы
прогнали? Я сразу узнал ее, едва увидел синее лицо и единственный глаз. Это
была Мулиартех, что живет на дне моря! Старики рассказывали мне о ней.
-- Мулиартех? -- с опаской переспросил Джон. -- А кто она такая, и чего
ей здесь было нужно?
-- Ничего хорошего, уж поверьте! Она редко появляется среди людей --
только в самую ужасную бурю -- и всегда в обличье синелицей одноглазой
старухи. На самом же деле Мулиартех -- огромный морской змей. Она любит
людской страх -- он для нее слаще любого угощения! От него она распухает,
становится все больше и больше. Поэтому, когда встретишь Мулиартех, ее
нельзя бояться. Будешь бояться -- она будет расти, а потом, когда заполнит
собой весь дом, перекинется в жуткого змея, свой истинный облик.
-- И что потом? -- жалобно спросил Джон.
-- Потом? Дом развалится на куски, а людей Мулиартех поймает и утащит
на дно моря. Вот почему нельзя бояться Мулиартех!
"Хорошо, что мы не знали всего этого раньше, -- подумала Мэри. -- Если
б знали -- точно достались бы Мулиартех! Как можно знать о такой жути и не
испугаться? Только настоящий храбрец вроде Аллана способен на это!"
-- Спасибо тебе, Аллан, -- сказала она. -- Если б не ты, мы бы пропали.
Спасибо, что спас нас!
-- Ерунда, -- смущенно ответил волынщик. -- Я же и себя спас, разве не
так?
-- А она не вернется? -- снова спросил Джон. -- Вдруг она снова явится
завтра?
-- Ну нет! -- с улыбкой ответил Аллан. -- После того, чем мы ее сегодня
угостили? Да она теперь до конца времен будет обходить ваш дом стороной!
-- Вот видишь, -- назидательно сказал Господь, -- страх можно и нужно
побеждать!
-- Конечно, -- согласился я. -- Если б не Аллан, не его бесстрашие,
конец у этой истории был бы совсем другой!
-- И еще его знания, -- добавил Всевышний. -- Он знал, с кем имеет
дело, знал, что бояться нельзя. Слабый боится знаний, слабый всего боится.
Но для сильного духом знания -- лучшее подспорье. Страх -- это враг, а когда
знаешь врага, половина дела уже сделана!
-- А если ошибаешься? Люди часто думают, что они что-то знают, на самом
же деле им это только кажется.
-- Лучше не иметь никакой пищи, чем питаться ядом. Лучше ничего не
знать, чем заблуждаться.
-- Но иногда бывает очень сложно отличить знания от заблуждений, --
печально сказал я. -- Даже лучшие нас порой ошибаются.
-- Человек имеет право на ошибку. На свете много лжи, и любой человек
рано или поздно попадает в ее сети. Даже лучший лучших.
-- Да, я знаю одну такую историю. Она повествует о благородном и
достойном человеке, который ошибся самым ужасным образом. И мне хотелось бы
знать, простительны ли подобные ошибки?
-- Рассказывай, -- кивнул Господь. -- Я постараюсь ответить на твой
вопрос.
История о том, как сэр Лайонел ошибся
Некий сэр Лайонел, один рыцарей Круглого Стола, был добрым человеком
и доблестным воином. Его прванием было уничтожать злобных чудовищ, где
только ни встретит. Немало потрудился он, очищая землю от мерзких тварей,
всю жнь провел в тяжких странствиях. Сэр Лайонел отличался скромностью,
потому о подвигах его не сложено песен. Но историю о том, как легко
ошибиться, он не раз рассказывал в назидание всем, кто хотел послушать.
Однажды сэр Лайонел, как всегда в одиночестве, странствовал вдоль
западного берега Англии. Земли, которые он проезжал, были унылы и пустынны,
и часто рыцарь не мог отыскать даже места для ночлега. Погода стояла хмурая
и промозглая, сырой, не по-летнему холодный ветер пробирал до костей. Сэр
Лайонел истосковался по теплу очага. Он был бы рад даже нищей рыбацкой
хижине, лишь бы посидеть под крышей, у огня, рядом с людьми. Рыцарь слыхал,
что где-то неподалеку должно быть аббатство, и велика была его радость,
когда однажды под вечер он заприметил вдалеке серые стены. Уже смеркалось,
когда сэр Лайонел подъехал к аббатству. Оно было совсем небольшим и, судя по
виду, очень бедным. Тропинка, ведущая к воротам, так заросла крапивой, что
рослый конь сэра Лайонела по самую грудь погрузился в зеленое море. У ворот
сэр Лайонел помедлил и огляделся. Его печалило и настораживало здешнее
запустение, но ночевать под кустом ему опостылело. И закованный в железо
кулак рыцаря гулко застучал по двери.
Устало откинувшись в седле, сэр Лайонел принялся ждать. Но там, за
воротами, торопиться не собирались. Прождав довольно долго, сэр Лайонел
снова забарабанил в дверь и закричал:
-- Эй! Святые отцы! Есть здесь кто живой?
Немного погодя он услышал медленные шаркающие шаги, а затем хриплый
голос пролаял:
-- Убирайся! Не мешай нам молиться Господу!
-- Прости, что прервал вашу молитву, святой отец, но мне нужен приют на
ночь, -- вежливо ответил рыцарь.
-- Поди прочь, попрошайка! Нам некуда пустить тебя и нечего дать.
Давай, проваливай!
-- Так-то вы принимаете странников! -- гневно воскликнул сэр Лайонел.
-- Да ты знаешь, с кем разговариваешь? Открывай, или я разнесу ваши гнилые
ворота и половину аббатства заодно!
Послышалось поспешное шарканье, загремели запоры, и в дверях появился
тощий хмурый старик в грязном балахоне, подпоясанном веревкой. Он взглянул
на статного белого коня, богатые доспехи, посмотрел на длинный меч у пояса
рыцаря, и принял самый подобострастный вид.
-- Прости, высокородный сэр, -- проговорил он гораздо вежливее. --
Откуда мне было знать, что здесь рыцарь? Я думал, это какой-нибудь нищий.
Добро пожаловать в нашу скромную обитель!
-- Что, нищего ты бы не впустил? -- спросил сэр Лайонел, грозно сдвинув
брови. -- А как же помощь бедным? Я вижу, здесь не очень чтят эту заповедь.
-- Милорд, мы сами нищие, и нам неоткуда ждать помощи. Но мы не
жалуемся, о нет, не жалуемся! На все воля Божья!
И, молитвенно воздев очи к небу, привратник впустил рыцаря за ворота.
Внутри обители царило еще большее запустение, чем снаружи. Пустынное
подворье окружали премистые строения грубого серого камня. Сэр Лайонел
спешился и протянул поводья монаху. Тот принял их с раболепным поклоном.
-- Отведи коня на конюшню и позаботься о нем как должно, -- велел
рыцарь.
Монах снова поклонился, собираясь выполнить приказ, но в голове сэра
Лайонела мелькнуло подозрение, и он поспешно добавил:
-- Погоди, я сам пойду с тобой и за всем присмотрю.
Конюшня аббатства была пуста, не считая тощего ослика, ютившегося в
дальнем углу. Под ногами чавкала гнилая солома. Сэр Лайонел помог монаху
расседлать коня и завести его в денник. Пока рыцарь обтирал и чистил коня,
монах принес ведро воды и охапку прошлогоднего сена.
-- Это все, что у вас есть? -- нахмурился сэр Лайонел. -- Быть может,
ты поищешь получше и найдешь немного овса?
Старик понурился и жалобно заглянул рыцарю в глаза:
-- Милорд, овес давно съели мы сами. Бог свидетель, это лучшее, что я
смог найти!
-- А почему прошлогоднее? Взгляни, оно же серое и жесткое! Как можно
таким кормить коня?
Монах совсем сжался:
-- В этом году у нас нет сена. Прости, милорд, я не виноват!
Сэр Лайонел махнул рукой, не желая больше спорить. Он подождал, пока
старик задаст коню корм, и спросил:
-- Где ваш аббат? Я хочу его видеть.
-- Отец-настоятель с братией только что сели за трапезу. Пойдем, я
провожу тебя.
Трапезная скупо освещалась чадящим светильником. За грубым деревянным
столом сидели отец-настоятель и четверо монахов. Все они были худы, лица их
носили явные следы недоедания. Едва сэр Лайонел вошел, на него устремились
любопытные и немного испуганные взгляды. Потом, по знаку аббата, монахи
встали и нко поклонились. Настоятель еще раз внимательно посмотрел на
рыцаря и проговорил:
-- Добро пожаловать, сын мой, в нашу скромную обитель. Давно не
принимали мы такого благородного гостя! Я -- отец Бертран, настоятель
аббатства.
Сэр Лайонел в ответ поклонился и назвал себя. Отец Бертран вежливо
попросил гостя разделить с ними трапезу, заранее попросив прощения за ее
скудость. Перед рыцарем поставили деревянную миску, наполненную жидкой
капустной похлебкой, аббат прочитал молитву, и все молча принялись за еду.
Сэр Лайонел подивился жадности, с которой монахи накинулись на пустую
похлебку. Когда с ней покончили, один монахов принес полкаравая черствого
серого хлеба и кусок засохшего сыра. Каждый получил по небольшому ломтю того
и другого. Сыр и хлеб исчезли в одно мгновение. Смекнув, что это все, сэр
Лайонел осмелился спросить:
-- Святой отец, сегодня ведь вторник? Разве нужно во вторник так строго
поститься?
Отец Бертран тяжко вздохнул и ответил:
-- Нет, сын мой. Но нищета наша так велика, что в постные дни мы совсем
не едим. А хлеб бывает на нашем столе только по воскресеньям.
Глаза у монахов были голодные, и сэр Лайонел почувствовал вину за то,
что отнял у несчастных часть их и без того малой доли. Стараясь не задеть
ничьих чувств, он сказал:
-- Святой отец, пошли кого-нибудь на конюшню, где остались мои пожитки.
Там есть кое-какая еда, и я буду рад поделиться ею с вами.
От этих слов монахи оживились. Один них тут же выскочил -за стола
и побежал на конюшню. Вернувшись вскоре с большой холщовой сумой, монах с
поклоном подал ее сэру Лайонелу. Рыцарь влек сумы увесистый окорок,
мешочек сухарей, флягу вина и положил все это на стол. Монахи уставились на
эту нехитрую снедь так, словно она была золота. Один только отец Бертран
при виде еды сохранил остатки самообладания.
-- Сын мой, -- неуверенно пробормотал он, -- мы не можем бездумно
пользоваться твоей щедростью. Места здесь дикие и пустынные, и тебе негде
будет пополнить свои запасы...
-- Пустяки, святой отец, -- перебил его сэр Лайонел. -- Обо мне нечего
беспокоиться. Я человек бывалый и не пропаду, что бы ни случилось.
Не слушая возражений аббата, он нарезал ветчину толстыми сочными
ломтями и, подавая пример, взял себе один. Худые руки несмело потянулись к
окороку. Отец Бертран вздохнул:
-- Ты щедр, милорд! Да вознаградит тебя Господь за доброту!
Пока монахи жадно поглощали ветчину с сухарями, сэр Лайонел налил
каждому по стакану вина, не забыв и про себя. Сытная еда и доброе вино
преобразили монахов: на лицах появились довольные улыбки, голодный блеск
исчез глаз. Святые отцы от всей души поблагодарили рыцаря за невиданно
обильный ужин, пожелали ему покойной ночи и удалились, оставив наедине с
аббатом.
Когда монахи ушли, сэр Лайонел встряхнул флягу:
-- Здесь есть еще вино, отец Бертран. Почему бы нам не посидеть за
стаканчиком и не побеседовать?
-- Охотно, сын мой, -- улыбнулся аббат.
Сэр Лайонел наполнил стаканы и осторожно завел разговор о том, что
разбудило его любопытство:
-- Я немало поездил по свету, бывал во многих монастырях и аббатствах,
но, честно прнаюсь, первый раз вижу святых отцов в таком бедственном
положении. Прошу тебя, поведай, отец Бертран, в чем его причина?
Отец Бертран помолчал, заглянул в свой стакан, отпил немного вина и
только потом ответил:
-- На все Божья воля! Быть может, Он послал нам это испытание, дабы
укрепить наш дух. Не мы одни бедствуем, сын мой. Вся округа голодает, и те
крестьяне, что раньше исправно доставляли нам хлеб насущный, теперь не могут
прокормить даже свою семью. Если б ты знал, милорд, сколько детей умерло за
последний год! Наша обитель никогда не была богатой, и у нас нет золота,
чтобы послать кого-нибудь туда, где можно купить еды. Так и перебиваемся и
неустанно молим Господа отвратить от нас гнев.
-- А отчего случился такой голод?
-- Причины самые обычные. Плохой урожай прошлой осенью, суровая зима,
поздняя весна, сырое и холодное лето. В этом году хлеба будет еще меньше, и
немногие доживут до следующей весны...
-- И часто такое случается в ваших краях?
-- Впервые на моей памяти. Бывали, конечно, неурожайные годы и раньше,
но чтоб такое...
Отец Бертран умолк, погрузившись в невеселые думы. Молчал и сэр
Лайонел, размышляя о том, что услышал. Не верилось ему, что Господь может
так сурово карать своих детей. Где это видано, чтобы монахи съели даже овес
с конюшни!
-- Позволь спросить еще об одном, святой отец, -- снова заговорил
рыцарь. -- Нет ли в ваших краях чудовищ, великанов, драконов и прочих
отродий нечистого?
Аббат удивленно посмотрел на него:
-- Почему ты спрашиваешь, милорд?
-- Потому, что всю свою жнь я посвятил тому, чтобы очистить от
чудовищ христианские земли. И, где бы я ни странствовал, везде задаю этот
вопрос. К тому же, не буду лукавить, не верю я, что ваши беды посланы Богом.
То, что ты рассказал, куда больше напоминает козни дьявола. Потому я и хочу
узнать, нет ли в округе его слуг.
Отец Бертран немного подумал, а потом ответил:
-- Я слыхал об одном таком создании, что живет неподалеку... Но, право,
не думаю, что оно повинно в голоде. Это чудовище живет в пещере в прибрежных
скалах и питается одной рыбой. Рыбаки называют его Ву
-- А как выглядит этот Вулвер?
-- О, весьма неприглядно! Телом он схож с человеком, но повыше, и
сплошь покрыт бурой шерстью, голова же у чудища волчья.
-- Оборотень! -- воскликнул сэр Лайонел и перекрестился.
-- Не знаю, быть может. Но, как бы то ни было, Вулвер никогда не
причинял людям вреда.
-- Мой опыт говорит другое, -- возразил рыцарь. -- Подобные твари
недаром внушают нам страх и отвращение: вид их гнусен, но сущность -- еще
того хуже. Зло -- их стихия, они им дышат и питаются. Многим них нет
нужды совершать злые поступки. Одно то, что Вулвер живет рядом с вами, могло
быть причиной неурожая. Я уже двадцать лет истребляю чудовищ и, поверь,
знаю, о чем говорю!
Отец Бертран во все глаза смотрел на него:
-- Ну... Если ты так уверен... Конечно, опыт в таких делах стоит
немало! И что ты собираешься делать?
-- Расскажи мне, где живет Вулвер, и завтра же я отправлюсь туда,
покончу с проклятым чудовищем и привезу тебе его голову. Вот увидишь, голод
сразу же прекратится!
-- Хвала Всевышнему, пославшему нам тебя! -- воскликнул аббат и
принялся объяснять дорогу к пещере Вулвера.
Утром сэр Лайонел отстоял с монахами мессу и собрался в путь. Перед
отъездом он уговорил отца Бертрана принять в дар почти все золото, бывшее у
него при себе, и взял с аббата обещание немедленно отправить посланца за
хлебом и другими припасами. Отец Бертран со слезами на глазах благословил
его.
-- Возвращайся, сын мой, мы будем молиться за тебя, -- проговорил на
прощанье аббат.
-- Я вернусь еще сегодня и привезу тебе голову чудища! -- крикнул в
ответ сэр Лайонел и выехал за ворота.
Путь его лежал вдоль берега моря, мимо маленькой деревушки, к пещере
Вулвера. Сэр Лайонел ехал, нко надвинув капюшон на лицо, -- с неба
моросило не переставая. Серые волны, рябые от дождя, с мерным шелестом
вгрызались в берег. Пахло солью и гнилыми водорослями. Тут и там виднелись
мрачные скалы, ъеденные морской водой. Миновав деревню, сэр Лайонел стал
внимательно осматриваться вокруг, ибо цель его блилась. Завидев
раздвоенную скалу, покрытую слоем сухих водорослей, он спешился. Там была
берлога Вулвера, и рыцарь не хотел раньше времени предупреждать его о своем
появлении.
Коня не к чему было привязать. Сэр Лайонел приказал ему ждать, не сходя
с места. Вышколенный боевой конь застыл, словно беломраморная статуя,
недоверчиво косясь на море. Рыцарь проверил, легко ли выходит ножен меч,
и направился к раздвоенной скале, стараясь ступать как можно тише.
Запах гнили становился все сильней, а вскоре к нему прибавился и другой
-- запах тухлой рыбы. На пути сэра Лайонела все чаще попадались кучки рыбьих
костей и чешуи. Смекнув, что это остатки пиршеств Вулвера, рыцарь удвоил
осторожность. Он долго не мог разглядеть, где же вход в пещеру, а когда
наконец заметил, то поразился, как кто бы то ни было может здесь жить. Это
был узкий лаз, не больше двух футов вышиной, выходящий к самому морю. Волны
то и дело с рокотом заползали в пещеру, и рыцарь поежился, представив себе,
как сыро и холодно должно быть там, внутри. Он невольно посочувствовал
Вулверу, по доброй воле живущему в таком отвратительном месте.
Сэр Лайонел поплотнее закутался в плащ и, пригнувшись, начал
протискиваться между холодными, оскллыми камнями. Футов десять он прополз
на четвереньках, потом ход расширился, и ему удалось встать во весь рост.
Вскоре каменные стены расступились, пол резко пошел вн, и рыцарь, вверив
себя Господу, неслышно спрыгнул в логово Вулвера.
К его удивлению, в пещере не царил кромешный мрак, да и пахло не так
скверно. Свет и воздух проникали внутрь через многочисленные трещины в
скале. Сэр Лайонел влек меч ножен и огляделся. В дальнем углу пещеры
лежало что-то темное и мохнатое. Это и был Ву
Сэр Лайонел, умевший, когда нужно, подкрадываться не хуже кошки,
подобрался к чудовищу вплотную и, держа меч наготове, стал с интересом
рассматривать его. Вулвер спал, свернувшись клубком, и больше всего походил
на огромную собаку. Во сне он тихонько поскуливал и постанывал, словно ему
снилось что-то очень страшное. Бурая свалявшаяся шерсть клочками покрывала
его исхудалое тело. Более жалкое создание невозможно было представить. Это
было совсем не то, что ожидал увидеть сэр Лайонел. Рыцарю стало не по себе
от того, что он должен сделать. Медленно, словно нехотя, он занес над
Вулвером меч -- и остановился. Потом опустил меч. Он не мог убить спящего
Вулвера, хоть и понимал, что так будет проще. Это было бы подло, это было бы
недостойно. Пусть эта жалкая тварь, по крайней мере, сможет защищаться. И
сэр Лайонел, проклиная в душе свою неожиданную слабость, отступил на пару
шагов и крикнул:
-- Эй, ты! А ну, вставай!
Вулвер подскочил, словно ошпаренный, прижался к стене и ис-пуганно
воззрился на меч в руке рыцаря. Его тощее тело сотрясала дрожь, желтые глаза
от ужаса стали огромными, как плошки. Не пытаясь защититься или убежать, он
глядел на сэра Лайонела так, как смотрят на палача -- с безнадежной
тоскливой мольбой. От этого взгляда по спине у рыцаря побежали мурашки, а
голос его предательски дрогнул, когда он снова закричал:
-- Я пришел убить тебя! Защищайся!
Но Вулвер и не думал бороться за свою жнь. Он рухнул на колени и,
глядя в глаза рыцаря пронзительным жалобным взглядом, стал стонать и
заламывать руки. В движениях Вулвера было столько человеческого, что сэр
Лайонел невольно отступил еще на шаг назад. Все его существо возмущалось
против такого убийства. Но тут он взглянул на отвратительную волчью морду
Вулвера, на огромные клыки, торчащие пасти, и сердце его охватил гнев.
Перед его мысленным взором промелькнули невинные дети, умирающие от голода.
И сэр Лайонел, не давая позорной слабости вновь охватить себя, ринулся
вперед и одним ударом снес Вулверу голову с плеч.
Хмурый и недовольный собой, сэр Лайонел выбрался пещеры с головой
чудовища в руке и побрел к своему коню. Приторочив голову к луке седла, он
повернул коня в сторону аббатства.
Едва миновав деревню, сэр Лайонел повстречал двух рыбаков,
возвращавшихся домой с уловом. Завидев рыцаря, они опустили свою ношу на
землю и склонились в нком поклоне. Сэр Лайонел милостиво кивнул им и хотел
уже проехать мимо, как вдруг заметил, что рыбаки во все глаза смотрят на
голову Вулвера.
-- Вот уж не думал, милорд, что в наших краях водятся такие огромные
волки, -- умленно проговорил старший рыбак. -- Славная была охота!
-- Волки? -- переспросил сэр Лайонел. -- Это не волчья голова,
любезный. Это голова Вулвера. Слыхал о таком?
Рыбаки разинули рты, потом побелели от ужаса и медленно перекрестились.
"Значит, не таким уж безобидным был этот Вулвер! -- подумал про себя рыцарь.
-- Вон как они перепугались одной только головы его!".
Меж тем рыбаки заметно погрустнели, а тот, что помоложе, спросил:
-- А зачем ты убил его, милорд? Разве он что-нибудь натворил?
-- А ты что, как будто жалеешь его? -- спросил удивленный сэр Лайонел
-- Еще бы, милорд! -- бесхитростно ответил юноша. -- Он ведь был нашим
кормильцем!
-- Как это -- кормильцем?!
-- О, милорд, не было на свете никого добрее Вулвера, хоть вид у него и
неприглядный! Он, как мы, ловил рыбу, и не только для себя. Уже много лет
бедняки и вдовы почти каждое утро находили у себя на крыльце его подарок --
отменную свежую рыбину. А когда случился неурожай и люди голодали и умирали,
Вулвер спас многих -- когда б не его рыба, может, все мы были бы уже мертвы.
-- А с чего ты взял, что рыбу приносил вам Вулвер? -- нахмурился сэр
Лайонел.
-- Кто же, как не он, милорд! Только он мог рыбачить в любую погоду,
даже когда мы не решались -за шторма выйти в море. Он не любил
показываться людям на глаза -- может, стеснялся, что такой некрасивый,
может, еще почему. Но многие видели, как он приходил по ночам, а утром на
пороге всегда лежала рыба. В последнее время он стал приносить еще больше --
видно, хотел, чтобы всем хватало.
Сэр Лайонел вспомнил, как поразила его худоба Вулвера, -- и похолодел.
Теперь он понял: несчастный отощал оттого, что последним куском делился с
людьми.
-- Ты говоришь правду? -- хмуро спросил он у юноши.
-- Да, милорд, -- ответил тот, испуганно опустив взгляд.
-- Он не врет, милорд, -- вмешался в разговор старший рыбак. -- Любой в
деревне скажет о Вулвере то же самое.
Сэр Лайонел смотрел на уродливую голову и молчал.
-- Так за что ты убил его, милорд? -- несмело повторил свой вопрос
молодой рыбак.
-- Я и сам себя об этом спрашиваю, -- еле слышно пробормотал сэр
Лайонел. Не сказав больше ни слова, он вонзил шпоры в бока коня и поскакал
прочь.
Сэр Лайонел скакал во весь опор, не разбирая дороги. Мир плыл перед его
глазами, а в ушах раздавались предсмертные стоны Вулвера. Непоправимость
содеянного еще больше растравляла боль. Сэр Лайонел чувствовал себя гнусным
убийцей, слезы текли по его лицу при мысли о том, что он сделал.
Окровавленная голова Вулвера, висевшая у седла, моталась взад и вперед,
мертвые глаза смотрели на рыцаря с немым укором.
Впереди показалось аббатство. Сэр Лайонел сдержал бег коня, вытер слезы
и медленно въехал в ворота. Навстречу ему спешил улыбающийся отец Бертран.
-- Сын мой, ты вернулся! -- радостно воскликнул аббат. Тут он заметил
голову Вулвера и добавил еще радостней:
-- Я вижу, ты вернулся с победой! Пойдем же, послушаем твой рассказ о
битве!
Сэр Лайонел медленно спешился, еще раз посмотрел на мертвую голову и
упал перед аббатом на колени.
-- Отец, я хочу покаяться! -- пробормотал он, закрыв лицо руками. -- Я
совершил отвратительное злодеяние!
Отец Бертран встревожено воззрился на рыцаря, улыбка его потускнела.
-- Что случилось, милорд?
-- Я ошибся, -- с трудом заговорил сэр Лайонел. -- Я ошибался с самого
начала. Мне казалось, что я уничтожу злобное чудовище, а вместо того я убил
благороднейшее существо! И все потому, что
в гордыне своей полагал, что мне дозволено решать, кто достоин жить, а
кто -- нет!
-- О чем ты говоришь, сын мой? -- растерянно спросил отец Бертран.
Тогда сэр Лайонел поведал ему все, что узнал у рыбаков. Он плакал,
сокрушался и умолял святого отца назначить ему самую суровую епитимью. Но на
аббата его рассказ не провел особого впечатления.
-- Милорд, -- сказал он мягко, -- ты, право, преувеличиваешь свою вину!
Пусть этот Вулвер был не таким уж злым, -- все равно он был чудовищем! Я и
не знал, что в деревне принимают его подарки, -- не то я бы давно им
запретил. Надо же! Кормиться нечестивыми трудами какого-то Вулвера! Так что
утешься и забудь об этом.
-- Ах, святой отец, -- возразил рыцарь. -- Если б ты видел, как жалобно
смотрел он на меня! Боюсь, я никогда не смогу забыть такое!
-- Будет, будет! Ты покаялся, и грех, если он и был, тебе отпущен.
Подымись с колен, милорд!
Сэр Лайонел неохотно поднялся.
-- У меня есть еще один долг. Скажи, как нам похоронить его голову? Я
не успокоюсь, пока не предам ее земле!
-- Похоронить? -- удивленно поднял бровь отец Бертран. -- Думаю, в этом
нет нужды, сын мой. К чему хоронить голову твари, лишенной души? Брось ее в
море, да и дело с концом!
Сказав так, он тут же попятился, ибо рыцарь прожег его гневным
взглядом, способным испепелить всю обитель.
-- Ну и черствое у тебя сердце, отец! -- процедил сэр Лайонел сквозь
зубы. Не удостоив больше аббата ни словом, ни взглядом, он вскочил на коня и
помчался прочь.
Сэр Лайонел похоронил голову несчастного Вулвера в соседнем лесу и
прочитал над ней все молитвы, какие знал. Он навсегда запомнил суровый урок:
внешность, уродливая или благородная, не имеет значения. Добро и зло часто
таятся там, где не ждешь.
-- Итак, ты хочешь знать, простительна ли ошибка сэра Лайонела? --
спросил Отец Небесный. -- А сам ты как думаешь?
-- Мне кажется, простительна: ведь он раскаялся в том, что совершил.
-- Да, -- кивнул Господь, -- Я уже говорил тебе о том, как важно
искреннее раскаянье. Но есть и еще кое-что: сэр Лайонел усвоил урок, который
преподала ему жнь. Один раз ошибиться может каждый, но дважды... Так
поступают лишь глупцы и безразличные ко всему люди. И вторые куда хуже
первых.
-- Безразличные люди? Какие они? Расскажи мне о них.
-- Я думаю, ты их видел не раз. Есть люди, для которых Добро и Зло,
Истина и Ложь, Красота и Уродство ничего не значат. Горе не заставляет их
страдать, а радость -- смеяться. Им все равно, кому служить и ради чего.
Даже собственные желания они не уважают. Они -- живые мертвецы.
-- И какая судьба ждет их после смерти?
Господь пожал плечами:
-- Мне они не нужны, дьяволу -- тоже. Пустота поглощает их души. Их
ждет небытие.
-- Ты хочешь сказать, -- умился я, -- эти люди хуже злодеев?
-- Конечно. Злодей может раскаяться и переродиться, а безразличному
человеку раскаянье так же чуждо, как и все остальное.
-- И ничто не может их пробудить, вдохнуть жнь в эти мертвые души?
-- Бывает и такое, -- вздохнул Он, -- но очень редко. Знаешь, что Я
скажу тебе? Ничего нет хуже безразличия, отнимающего любую надежду. И
закончим на этом. Эти люди и печалят Меня, и вызывают отвращение. Расскажи
Мне лучше историю о тех, кому небезразлично Добро и Зло. Расскажи о Красоте
и Уродстве, о Смелости и Подвигах. Расскажи о прекрасных, живых душах.
-- Охотно, -- ответил я. -- Мне самому претит безразличие.
История о Фахане и Яблоне
Удивительно прекрасен был дворец владыки сидов Ллинмара Сероглазого.
Двадцать четыре разноцветных башни -- по числу часов в сутках -- пронзали
небо. Острый купол каждой башни был усыпан драгоценными камнями: этот --
кровавыми рубинами, тот -- синими, как сумеречные тени, сапфирами, остальные
-- другими чудесными каменьями, для многих которых нет имени в
человеческом языке. С первым лучом солнца башни вспыхивали разноцветным
огнем, и их сияние на много миль заливало окрестности. Ночью купола радужно
искрились, отражая свет звезд.
Стены дворца, сложенные огромных мраморных плит, белели, как снежные
вершины Их белна навевала покой и прохладу. Золотые узоры на стенах,
сотворенные руками мастеров-кудесников, показывали все чудеса Девяти Миров.
Были здесь диковинные звери и невиданные цветы, прекрасные девы и
благородные воины. Стоило задержать на них взгляд -- и они оживали, и песня
начинала литься их уст, а в воздухе разливалось нежное благоухание.
Да, дворец был прекрасен. Но еще большим чудом был сад, окружавший
дворец. Сад был так велик, что тот, кто попадал сюда впервые, боялся
заблудиться среди бесконечных рощ и цветников. Серебристый шепот фонтанов,
сладкоголосое пение птиц, незнакомые ароматы плодов и яркие цветы -- все
завораживало, кружило голову, пьянило. В самой середине сада стояла Яблоня.
Невольный трепет охватывал каждого, кто приближался к ней.
Это был дар Богини Дану своим детям. Во всем саду не было дерева
прекраснее Яблони. Ее отливавший серебром ствол был стройным и величавым, а
тонкие ветви походили на нежные руки танцующих дев. Изумрудные листья всегда
трепетали, повинуясь нездешнему ветру, даже тогда, когда воздух был тих.
Лишь раз в сто лет Яблоня цвела и давала плоды. Цветы ее были подобны
благоуханной морской волне, обрызгавшей пеной ветви. Плоды Яблони были
светло-золотыми, едва тронутыми с одного бока алым румянцем. И не было в
королевстве сидов ничего драгоценнее этих яблок, ибо они давали вечную
молодость тому, кто отведает их.
Раз в столетие король Ллинмар созывал всех сидов на праздник Яблони. И
на этом празднике каждому его подданному доставалось по кусочку чудесного
яблока. Потому и были сиды столь прекрасны, что силы Яблони хранили их
молодость, и годы не оставляли следов ни в сердцах, ни на лицах. И так
продолжалось века в век.
Время быстро бежит в радостной земле сидов. Вновь наступил тот год, что
бывает однажды в столетие. Ранним майским утром король Ллинмар проснулся в
своей опочивальне. Сладостный и прохладный запах лился в окно, и король с
наслаждением вдохнул его и почувствовал, как последние обрывки сна унеслись
прочь. Радуясь бодрости и гибкости своего тела, он торопливо накинул плащ и
вышел в сад.
Солнце еще не взошло, и в предрассветной серой дымке все казалось
полупрозрачным и тихим. Роса тяжелыми перлами клонила вн листья. Король
Ллинмар быстрым легким шагом направился
к Яблоне.
Чем ближе он подходил, тем сильней и прекрасней становился аромат.
Вокруг Яблони уже собрались сиды, разбуженные так же, как их король.
Менестрели с арфами и лютнями в руках ждали первого луча солнца, чтобы
воспеть Дар Богини. Придворные, вздыхая и восторженно перешептываясь,
наслаждались ароматом, успев позабыть за сто лет, как он чудесен. Чуть
поодаль в радостном молчании стоял Гвион, сын короля.
Завидев повелителя, сиды почтительно расступились. Король Ллинмар
подошел к Яблоне так блко, что мог бы коснуться рукой ее серебряного
ствола. Он увидел смутно белеющие цветы, благоухание которых давало силу и
радость сердцам. Король услышал тихие шаги и обернулся -- то был Гвион.
-- Яблоня вновь зацвела! -- сказал он, вкладывая в эти нехитрые слова
всю душу.
-- Да, хвала Богине! -- ответил король, и в этот миг оранжево-алый луч
солнца вырвался -за горонта и коснулся Яблони. Сотни белоснежных цветов
полыхнули розовым огнем от его ласки. Нежный крик дала лютня в руках
менестреля, ей вторила арфа. Король Ллинмар стоял, смотрел на Яблоню, и на
глазах его были слезы.
Он думал о том, что вся красота, что есть в мире -- ничто в сравнении с
Яблоней. И о том, что велика щедрость Богини Дану, вручившей столь бесценный
дар своим детям. И о том еще думал король, что он должен бережно хранить
этот
Дослушав до конца длинную песню менестрелей и вдоволь насмотревшись на
цветущую Яблоню, сиды задумчиво побрели ко дворцу. Гвион шел рядом с отцом,
и король Ллинмар почувствовал, что сын хочет о чем-то спросить его. Отстав
от придворных, король опустился на резную скамью у щебечущего фонтана,
сделал сыну знак сесть рядом и спросил, ласково глядя в глаза:
-- Тебя что-то тревожит, мой мальчик?
-- Да, отец, -- сразу же отозвался Гвион. -- Скажи мне, почему мы
каждые сто лет собираемся на праздник и съедаем по кусочку яблока? Ведь
плоды Яблони дарят
вечную
юность, и достаточно отведать яблоко лишь однажды.
Или название обманчиво, а действие яблока длится только сто лет?
-- Ты задал хороший вопрос, Гвион. -- медленно проговорил король. --
Враги порой обвиняют нас в том, что мы чревоугодничаем, напрасно переводим
драгоценные яблоки, хотя могли бы принести многим счастье, подарив им вечную
молодость. Но для людей вечная молодость не счастье, а бремя. Этот дар
Богини предназначался только нам, и мы не имеем права нарушать ее волю.
Злобные же твари, потомки фоморов, еще того меньше достойны вечной юности.
-- А если тебя волнует, мой мальчик, для чего мы раз в сто лет
устраиваем праздник, я расскажу тебе о странных людях. Эти многомудрые люди
решили, -- на губах короля появилась насмешливая улыбка, -- что женщину
можно любить только ради того, чтобы иметь от нее детей. А просто так, не
ради потомства, желать женщину грязно и грешно...
-- Как же так!.. -- начал Гвион, но покраснел и осекся.
-- Продолжай, не бойся, -- подбодрил его отец.
-- Но ведь Любовь прекрасна сама по себе! И глупо думать, что ее
единственная цель -- рождение детей!
-- Ты говоришь правильно, сын мой. Эти люди хотят видеть грязь там, где
ее нет, потому что этого требуют их грязные души. Теперь ты лучше поймешь,
почему глупо обвинять сидов в чревоугодии. Яблоня -- сама Красота, и раз в
сто лет мы познаем ее так же, как познают возлюбленную. Она и есть
возлюбленная сидов. Да, мы уже обрели вечную молодость, и нам нет нужды
вкушать плоды Яблони каждые сто лет, но души наши все так же жаждут Красоты.
Поэтому мы вновь и вновь собираемся на этот праздник.
Отец и сын долго сидели в молчании, прислушивались к плеску фонтана и
думали об одном.
Промелькнул май, цветы на Яблоне осыпались, и на их месте появились
маленькие золотистые завязи. Летнее солнце заботливо грело яблочки, дожди
поили их небесной влагой. Король Ллинмар каждый день приходил проведать
Яблоню и полюбоваться на ее золотые плоды. В конце первого месяца осени он
увидел, что на них появился алый румянец. В тот же день король объявил, что
долгожданный праздник состоится через три дня.
На следующий день в королевский дворец начали прибывать гости. Все
ссоры и обиды были забыты ради великого праздника, и не было такого сида,
который отверг бы приглашение короля. Новоприбывших первым делом провожали в
тронный зал, где среди парчи и гобеленов были установлены два высоких кресла
для короля Ллинмара и королевы Медб. Владыка, облаченный в расшитую золотом
ярко-зеленую мантию, ласково приветствовал гостей, щедро их одаривал,
расспрашивал о новостях. Его супруга была одета в платье бледно-голубого
бархата, отороченное горностаем, поверх которого был накинут белоснежный
плащ. На лице королевы была серебряная полумаска, -- она никогда не снимала
ее на людях, ибо красота Медб была так совершенна, что каждый, увидевший ее
лицо, мог умереть от любви и тоски. Голубые глаза королевы ласково сияли
сквозь прорези маски, а ее голос звенел, как весенний ручей, когда она
редка обращалась к гостям с вопросом. После церемонии приветствия гости
отправлялись в свои комнаты, чтобы отдохнуть с дороги.
С каждым днем гостей становилось все больше, но дворец короля был столь
велик, что места хватало всем. Смех и песни звенели повсюду, ибо сиды --
веселый народ. Каждый хоть один раз сходил взглянуть на Яблоню, и каждый
уносил с собою ее прекрасный образ, греющий сердце.
Наконец настал канун долгожданного праздника. В этот вечер сиды рано
разошлись на покой, ведь торжества начинались с рассветом. Вскоре погасли
последние окна, и белоснежный дворец затих, объятый сном, -- лишь свет звезд
искрился на башнях.
Ровно в полночь мирно дремавшие у входа в сад стражники были разбужены
странным шумом, доносившимся -за ограды. Звук был такой, словно в воздухе
свистел огромный бич, а когда он опускался -- трещало дерево. Стражники
испуганно переглянулись и во весь дух помчались на шум.
Поначалу они пробирались между деревьями, но вскоре их взору предстала
ужасная картина. Чудесные цветы были вытоптаны, бесценные деревья --
сломаны, мало того -- разнесены в щепки. Даже трава вокруг деревьев
почернела, словно выгорела. Так было уничтожено все на сотни шагов вокруг.
Стражники застыли в ужасе и умлении, но вдруг один них заметил вдали
черную тень, крушащую деревья. Он указал на нее товарищам, и они поспешили
вперед, на бегу готовя оружие к бою.
Пока они бежали, неведомый враг успел погубить целую рощицу персиковых
деревьев, и теперь стоял, примериваясь к огромному инжиру. Услышав позади
шум, он одним прыжком повернулся
и оказался лицом к лицу с сидами. Вид его был так страшен, что даже
самые смелые них не смогли сдержать вопль ужаса.
Это было чудовище десяти футов вышиной. У него была только одна рука,
растущая прямо груди, и одна короткая нога. Голова чудовища напоминала
гнилую корявую тыкву, уши были длинные, как у зайца, и острые на концах, а
посреди лба сверкал единственный, налитый кровью глаз. Огромная смрадная
пасть щерилась в гнусной ухмылке. В руке чудовище держало боевой цеп, на
бессчетных цепях которого угрожающе покачивались шипастые, отравленные
"яблоки". На темени страшилища торчал хохолок темно-синих перьев, который
при виде сидов начал вставать дыбом.
-- Кто ты такой, и как смеешь бесчинствовать в саду владыки Ллинмара?
-- гневно спросил, скрывая дрожь в голосе, начальник стражи Фе
В ответ чудовище расхохоталось и ответило:
-- Фахан зовусь я,
Дом мой -- камень,
А право мое
Сейчас ты узнаешь!
И с этими словами Фахан с размаху опустил свой цеп на голову Фейнира.
Тот рухнул, не успев даже вскрикнуть. А Фахан ловко отпрыгнул от нацеленных
на него копий стражи и сказал так:
-- Вы, мелкота,
Королю доложите:
Фахан пришел!
Пусть трепещет от страха!
Все, что цветет,
Мне ненавистно;
Яблоню вашу
Хочу погубить!
Стражники надвинулись на него и попытались поразить копьями, но копья
бессильно отскакивали от Фахана, не причиняя ему никакого вреда. А Фахан
смеялся и снова и снова опускал свой ужасный цеп, нанося смертельные раны.
Вскоре все сиды пали наземь, кто бездыханный, кто жестоко раненный. А
Фахан, оглядев поле боя, еще раз расхохотался и принялся вновь крушить
деревья.
Так, сея вокруг смерть и ужас, добрался он до Яблони. Прекрасное дерево
тихо шелестело нежной листвой, золотые яблоки мягко светились в темноте.
Увидев Яблоню, Фахан сказал, и слова его сочились злобой:
-- А, вот и ты,
Ненавистное древо!
Яблоко дай мне,
А после -- умри!
Сказав так, он сорвал одно яблоко. Когда его лапища прикоснулась к
Яблоне, листва на ней заволновалась, словно в бурю, а ветви отпрянули от
чудовища. Дерево тихо, умоляюще вздохнуло, но некому было защитить его, и
цеп Фахана опустился на Яблоню, круша и ломая серебряные ветви. Золотые
яблоки, со звоном упавшие на землю, он растоптал, листья почернели и засохли
от яда. Наслаждаясь ненавистью, Фахан наносил удар за ударом, пока от
чудесного дерева не осталось лишь жуткое месиво щепок и черной листвы.
Только тогда цеп в руке Фахана остановился. Чудовище захохотало, радуясь
своему жуткому делу, а потом топнуло ногой и исчезло, словно провалилось
сквозь землю.
Когда поутру сиды проснулись, ждал их не праздник, но горе. Не было ни
песен, ни веселого пира -- лишь рыдания и стоны над погибшей Яблоней. С
содроганием слушали сиды рассказ оставшихся в живых стражников о чудовище,
погубившем за одну ночь целый сад.
Король Ллинмар сидел на троне молчаливый и мрачный. Он думал о том, что
не уберег Яблоню, и теперь красота ее умерла, быть может, навеки. От этих
мыслей слезы струились по лицу короля, а рука его тянулась к мечу у пояса.
О, как мечтал король отомстить ненавистному Фахану! Но больше мести жаждал
король возродить Яблоню, а потому первым делом созвал советников и мудрецов
и спросил их, как это сделать.
Молчали советники, не желая еще больше огорчать короля. Наконец, один
них сказал:
-- О владыка, от черного яда нет исцеления! Им пропиталась даже земля,
и корни Яблони тоже мертвы. Нет никакой надежды, что Яблоня оживет.
Тихий вздох отчаянья прошелестел в зале, а король Ллинмар еще ниже
склонил голову.
-- Нет, надежда есть! -- прозвучал вдруг нежный голос королевы Медб,
дотоле молчавшей. -- Нужно найти Фахана -- у него должно быть хоть одно
яблоко! Клянусь, он сорвал его себе, ибо даже чудовища мечтают о вечной
юности!
Услышав это, король Ллинмар поднял голову, глаза его блеснули.
Советники загомонили:
-- Да, он взял яблоко, нет сомненья! Соблазн вечной юности велик, и
злодей не мог устоять!
-- Тем лучше! -- сказал король, и в голосе его прозвучала сталь. -- У
нас было два дела: месть и спасение Яблони. Теперь эти два дела стали одним.
Нужно немедля найти Фахана и отнять у него яблоко, а заодно взыскать с него
за все то горе, что он причинил нам. Но только где искать его? Кто знает,
какое зло породило его и в какой гнусной норе он скрывается ныне?
Вперед выступил Камлах. Прославленный как мудрейший сидов, жил он на
свете так долго, что помнил времена войн с фоморами. И сказал Камлах:
-- Откуда берутся все злые отродья? Он -- фоморов, я помню такого.
Фахан -- порожденье скал и пустыни, лютый враг всему, что растет и цветет.
Искать его надо там, где земля всего бесплодней.
-- Черные Скалы! -- воскликнул король. -- От моря до моря нет края
бесплодней! Клянусь, Фахан скрывается там!
-- Быть может, и там, -- степенно ответил Камлах. -- Есть еще пара
мест, но они куда отдаленней. К примеру...
Но тут речь Камлаха прервали. Юный Гвион, с суровым лицом стоявший в
стороне, вдруг стремительно подошел к трону и, преклонив колено, так
обратился к королю:
-- Владыка сидов и отец мой! Молю тебя, позволь мне отправиться на
поиски Фахана! Праведный гнев пылает в моем сердце, ибо гнусное отродье
посягнуло на самое святое и драгоценное -- на Красоту! Клянусь, я найду
Фахана и отомщу ему за каждую слезинку, что проливает ныне наш народ!
И ответил ему король Ллинмар:
-- Возлюбленное дитя мое! В этот скорбный час твои речи даруют надежду!
О, если бы не мой сан -- как хотел бы я встретиться с Фаханом лицом к лицу!
Но я -- король, а место короля -- на троне. Долг не позволяет мне ехать
самому. Но я рад, что вместо меня поедешь ты, мой сын! Поезжай, и
возвращайся со славой!
Так Гвион взял на себя это нелегкое дело. Весь остаток дня он провел с
мудрецами, наставлявшими его перед дорогой. Лишь вечером он смог наконец
поговорить с матерью.
Королева была печальна и бледна. Сердце ее сжималось при мысли о
невзгодах и опасностях, угрожающих сыну. И она сказала ему на прощанье:
-- Будь осторожен, Гвион, мой мальчик! Найти Фахана -- только полдела,
нужно еще его победить. Ты слышал рассказ стражников? Обычное оружие
чудовище не берет. Ты доблестный юноша, но ты еще молод, и горячность может
повредить тебе. Сначала узнай способ убить Фахана, и лишь потом выходи на
битву. И помни, что помощь может прийти откуда не ждешь.
И королева, улыбнувшись сквозь слезы, благословила сына.
Ранним утром Гвион отправился в путь. Он был облачен в золоченые латы,
сиявшие так ярко, что витязь казался ослепительной вспышкой света. Конь под
ним был золотисто-гнедой, носивший гордое имя Пламенный. Это был лучший конь
во всей стране, стремительный и не знающий устали. На копье Гвиона
развевался зеленый флажок с королевским гербом. Все, кто только был во
дворце, собрались посмотреть на его отъезд, и теперь восхищенно
перешептывались, восторгаясь статью коня и осанкой всадника. Провожаемый
последними напутствиями и пожеланиями удачи, Гвион выехал за ворота и
обернулся. Король и королева смотрели ему вослед с любовью и надеждой. Гвион
еще раз поклонился им на прощание и, пришпорив коня, в мгновение ока скрылся
вдали.
Осень уже вовсю хозяйничала на земле, когда Гвион достиг Черных Скал.
Место это, пустынное и неприютное, тянулось на много миль, простираясь до
самого моря. Земля здесь была столь бесплодна, что даже сорняки и колючки не
пытались выжить. Повсюду бурой, спекшейся почвы торчали зловещие черные
камни, подобные гнилым зубам во рту великана.
Конь под Гвионом нервно заржал и попытался повернуть назад.
-- Стой, Пламенный, -- приказал Гвион, крепче сжимая поводья. -- Верный
товарищ мой, неужто ты струсил? Ведь сюда мы и стремились -- что поделать,
раз Фахан выбрал себе такое неуютное жилище!
Пламенный остановился, опустив голову и прядая ушами, потом медленно и
неохотно пошел вперед. Гвион ласково потрепал шею коня, тоже чувствуя
нестерпимое желание развернуться и бежать прочь этих мест. Серо-лиловое
небо казалось небывало нким. Ветер, порывы которого были злобны и хлестки,
как удары бича, нес мелкую черную пыль, забивавшуюся в глаза и оседавшую на
одежде. Мрачные черные камни громоздились вокруг и угрожающе нависали над
всадником, словно спрашивая: зачем пожаловал? И ни звука вокруг, кроме
завывания ветра и медленных, глухих шагов коня.
-- Эй, Фахан, -- крикнул наконец Гвион, не стерпев угрожающего
молчания, -- выходи на бой, если ты не трус! Немалый путь проделал я, чтоб
встретиться с тобой лицом к лицу! Выходи же --
я знаю, ты слышишь меня!
В ответ на эти слова -под земли раздался глумливый хохот, а ветер,
рассвирепев, рванул так, что едва не выбил Гвиона седла.
-- Фахан, -- в ярости вновь закричал он, -- я не ребенок, нечего пугать
меня ветром! Ты смеешься надо мной? Вольно тебе смеяться, сидя в своей норе!
Вылезай, сойдемся в битве -- тогда и посмотрим, кто посмеется!
Ветер тут же стих, словно по знаку, и Гвион услышал -под земли такие
слова:
-- Пошел ты прочь,
Собачье мясо!
Камень найди мой --
Тогда потолкуем!
-- Камень? -- крикнул Гвион. -- Ну что ж, я найду твой камень!
Он огляделся, пытаясь приметить камень или скалу не такую, как прочие.
Увидев невдалеке большую круглую скалу, Гвион ударил по ней:
-- Вот твой камень!
Голос захохотал и ответил:
-- Не тот!
Тогда витязь стал медленно объезжать проклятое место и ударять по всем
камням, хоть немного отличавшимся от других. Но камней в Черных Скалах было
немало, и каждый них был непохож на соседей. Снова и снова слышал Гвион
гнусный хохот и ответ: "Не тот!" В отчаянье, Гвион начал было ударять по
всем камням подряд, но быстро опомнился, ибо и за несколько лет он не смог
бы найти единственный нужный.
-- Вдоволь ты поглумился надо мной, Фахан, -- сказал он. -- Хватит с
тебя! Я уезжаю, но я вернусь и найду твой камень -- тогда мы потолкуем!
Сказав так, Гвион повернул коня и поскакал прочь.
Долго скитался Гвион, расспрашивая всех встречных о Фахане, и искал сам
не зная что. Два раза возвращался он к Черным Скалам и пытался раскрыть
секрет камня Фахана, но безуспешно. Фахан, словно устав потешаться над ним,
молчал, и Гвион напрасно бродил средь камней.
Осень сменилась зимой, а зима -- весной. Однажды, когда на земле уже
воцарилось лето, Гвион медленно ехал по лесной дороге. Было жарко, и юноша
думал, где бы напиться. Тем временем деревья расступились, и Гвион увидел по
левую руку поляну, покрытую прекрасной зеленой травой. Вдалеке, среди кустов
шиповника, журчал прозрачный родник. Гвион радостно поскакал к нему, и вдруг
услышал странные тоненькие голоса, звучащие жалобно и сердито.
-- Он топчет нас! Ах, он топчет нас! -- доносилось откуда-то сну.
Гвион остановился, осмотрелся вокруг, но никого не заметил. Он посмотрел
вн -- но и там не было ничего, кроме земли
и травы. Не зная, что и подумать, он снова тронул коня.
-- Ах, скорей бы этот мужлан убрался отсюда! Нам больно! -- запищали
голоса.
-- Кто здесь? -- воскликнул Гвион. -- Кто разговаривает со мной?
-- Листья и Травы. Твой конь своими ужасными огромными копытами ступает
так тяжело, что топчет нас целыми сотнями! А вдруг ты пустишь его пастись --
что тогда с нами будет?
И Травы, ужаснувшись, подняли такой гомон, что Гвион едва сумел
докричаться до них:
-- Эй, да вы умеете говорить? Может ли быть такое? Прошу вас, простите
моего коня и меня, мы очень хотим пить, потому и поехали напрямик к роднику.
Мой конь постарается ступать осторожнее и, обещаю, я не позволю ему здесь
пастись. Но скажите, какое чудо дало вам дар речи?
-- Мы -- дети Богини Дану! Этот родник принадлежит ей, и все, кто пил
него, получают дар речи. Все Деревья, Кустарники и Травы в округе
питаются этой водой и могут говорить.
Гвион подивился такому чуду и возблагодарил Богиню за щедрость. Потом
он подумал, что Зеленый Народ может знать средство против Фахана, и спросил:
-- Маленькие господа! Не слыхали ли вы о чудовище по прозванию Фахан?
Быть может, вы знаете, чего он боится и как найти его камень?
-- Да, мы слыхали о таком, -- отвечали Травы тихо. -- Мы боимся его,
боимся даже его имени. Правда, куда больше, чем нас, он терзает Деревья, --
мы слишком малы и ничтожны для его злобы! Но мы не знаем, чего он боится.
Спроси Шиповник! Он растет возле самого родника, и в нем столько силы
Богини, что он должен знать!
Гвион поблагодарил Травы за добрый совет и направился к роднику. Первым
делом он напился сам и напоил коня. Пламенный, едва отведав воды, встряхнул
золотой гривой и звонко заржал:
-- Клянусь, вот прекрасная водица! Приятно пить, а еще приятней --
говорить!
-- Пламенный! -- воскликнул Гвион. -- Ты тоже обрел дар речи?
-- Что ж тут удивительного, -- ответил конь. -- Ты ведь слышал, что
сказали маленькие господа. О, как я благодарен им и Богине! Наконец-то я
могу сказать тебе, что подкова на моей задней правой ноге вот-вот отлетит!
-- Если ты благодарен Травам, то должен обещать мне, что не станешь
пастись здесь.
-- Конечно, -- серьезно сказал Пламенный. -- Я и сам это прекрасно
понимаю.
Оставив коня утолять жажду, Гвион подошел поближе к зарослям Шиповника.
Кусты его были сплошь усыпаны ярко-розовыми цветами и пахли так чудесно, что
кружилась голова. Гвион молча стоял, не зная как обратиться к Шиповнику и с
чего начать, как вдруг услышал нежный, ласковый голос:
-- Привет тебе, Гвион, сын Ллинмара. Присядь рядом со мной и расскажи,
что гнетет твое сердце?
Повинуясь голосу, Гвион сел и начал рассказывать о горе, постигшем
сидов, о смерти Яблони и бесплодных поисках Фахана. Долго рассказывал он, а
когда закончил -- обратился к Шиповнику с такими словами:
-- Прекрасный Шиповник, поведали мне, что ты знаешь, чего боится Фахан.
Прошу тебя, если знаешь, -- скажи!
Вот что ответил Шиповник:
-- Юноша! Дело твое благое, и я с радостью помогу тебе. Да, я знаю, как
можно убить Фахана, нашего старого врага. Для этого нужно особое оружие, и
добыть его нелегко. Лишь деревянным мечом можно поразить Фахана, а меч этот
должен быть вырезан тела живого дерева, которое согласилось умереть ради
других. Вокруг тебя -- заповедный лес, пьющий родника Богини. Иди и
спроси Деревья, -- быть может, ты найдешь того, кто тебе нужен. Дерево,
согласившееся умереть, сруби и вырежи него длинный двуручный меч. Только
таким мечом сможешь ты убить Фахана.
-- А как найти его камень?
-- Это легче. Сорви зеленую, живую ветку и возьми ее с собой в Черные
Скалы. Как только прикоснешься веткой к камню Фахана -- она засохнет и
рассыплется в прах в твоей руке.
От всей души поблагодарил Гвион Шиповник и, собираясь уходить, спросил
напоследок:
-- Многое ведомо тебе. Быть может, ты знаешь, есть ли у Фахана чудесное
Яблоко? Весь народ сидов надеется, что я смогу добыть его и возродить
Яблоню.
-- Нет, -- сказал Шиповник. -- Про то ведомо только Фахану.
Когда Гвион вошел в заповедный лес, то сразу почувствовал, что Деревья
рассматривают его и ждут, что он скажет. Не по себе стало ему от этой мысли,
но вспомнил он, что иного пути нет.
И воззвал Гвион к Деревьям:
-- Братья мои! Как младший к старшим пришел я. О страшном и небывалом
хочу вас молить. Много дней преследую я Фахана, злобную тварь, убийцу
Яблони, мечтающего вести все, что растет и цветет. Ни железо, ни сталь не
берут его. Поведали мне, что убить его можно лишь тем, что ненавидит он
больше всего на свете -- деревом. Для этого один вас, милые братья,
должен согласиться умереть. Из поверженного тела его я сделаю меч, и тем
мечом убью злодея, терзающего Зеленый Народ. Братья! Есть ли среди вас тот,
кто готов положить жнь за правое дело?
Молчали Деревья. Молчал Дуб, нахмурясь, думая невеселую думу. Гордые
Ясени молча стояли и презрительно, свысока посматривали на Гвиона. Щеголи
Клены тихо шелестели листвой, самозабвенно любуясь своим нарядом. Они не
хотели умирать.
Снова воззвал к ним Гвион:
-- Знаю я, что о многом прошу. Смерть никому не мила: ни человеку, ни
зверю, ни дереву. Что мне сказать вам? Пока жив Фахан, ни один вас не
может вздохнуть спокойно. Жуткие сны тревожат вас -- о шипастых "яблоках" и
черном яде. Разве вы не хотите, чтоб Фахан умер? Разве не радует вас, что
те, кто сейчас только семечко или желудек, никогда не будут дрожать от
страха пред ним? О братья, неужто нет среди вас смельчака, готового
пожертвовать жнью?
Задрожали Осины, затрепетали в страхе. Черная Ель бросила в Гвиона
шишкой. Плакучая Ива еще ниже опустила ветви, словно сгорбилась под
непосильной ношей. Нет, никто не хотел умирать.
Долго бродил по лесу Гвион и с мольбами обращался к Деревьям. Молча
слушали они, не откликаясь на его прывы. Наконец, обессилевший Гвион вышел
на поляну, где стояла древняя Береза, вся дуплистая и почерневшая от
старости. Там упал он в траву и долго смотрел ввысь, на прозрачное, чистое
небо. Потом Гвион поднялся и сказал:
-- Ну что же, не мне винить вас, братья. Оставайтесь с миром, растите и
зеленейте. Видно, придется мне напрасно пасть в битве с Фаханом -- ибо
вернуться к отцу и объявить ему о своем бессилии я не смогу. Прощайте!
Но едва Гвион пронес эти горькие слова, как услышал скрип за своей
спиной. Старая Береза склонилась к нему и пронесла тихим надтреснутым
голосом:
-- Что это ты говоришь, сынок? Зачем тебе, такому молодому, умирать?
Или я ослышалась? Туговата я стала на ухо...
-- Нет, матушка, -- ответил ей Гвион, -- ты расслышала правильно.
-- Ну-ка, сынок, расскажи мне все с самого начала, -- ворчливо сказала
Береза и добавила: -- Не дело юношам мечтать о смерти.
Тогда все поведал ей Гвион -- о гибели Яблони, о празднике, ставшем
горем, о долгих поисках Фахана и о том, как узнал он наконец способ сразить
чудовище, да только без толку. Молча слушала Береза его рассказ, а когда он
закончил -- сказала:
-- Э, сынок, не у тех ты спрашивал! Разве они, сильные и крепкие,
согласятся умереть раньше срока? Вот я -- другое дело. Не сегодня-завтра
меня повалит ветер, так что смерть мне не страшна. В стволе моем, правда,
кругом дупла и труха, но, я думаю, можно найти местечко покрепче и вырезать
меч...
-- Неужто ты согласна умереть, матушка? -- спросил Гвион, и жалость
колыхнула его сердце.
-- Про то я тебе и толкую, -- проворчала Береза. -- Конечно, я могу
простоять с грехом пополам еще десяток лет... Летом хорошо, воздух легкий и
птицы поют -- совсем забываешь о старости. А вот зимой плохо -- стоишь и все
ждешь, что тебя повалит жестокий в Но чем без толку гнить в этом лесу,
я лучше после смерти послужу доброму делу. Да, сынок, я согласна умереть.
Иди за топором.
-- Топор у меня с собой, -- тихо промолвил Гвион.
Обнял он корявый, растрескавшийся ствол Березы и ласково сказал ей:
-- Клянусь тебе, матушка, не зря ты умрешь! Будет прославлена твоя
благородная жертва всеми, кто только услышит о ней. Прощай!
-- Прощай, сынок, удачи тебе, -- тихо промолвила Береза.
Тогда Гвион со слезами на глазах достал острый топор и вонзил его с
размаху в белый ствол. Вздрогнула Береза, в последний раз заскрипела и пала
наземь.
С деревянным мечом в руках и сгорькой скорбью в сердце Гвион вернулся к
роднику. Пламенный, завидев его, недоуменно заржал:
-- Эй, хозяин, ты, верно, впал в детство? К чему эта палка в твоих
руках? Или ты хочешь вызвать на бой чертополохи и репейник?
-- Молчи, неразумный, о том, чего не смыслишь, -- строго ответил Гвион.
-- Этому мечу нет цены, за него заплачено жнью.
Конь осекся и, винившись за дерзость, стал расспрашивать, о чем это
Гвион толкует. Услышав о смерти благородной Березы, Пламенный нко склонил
гордую шею и сказал:
-- Истинно, всегда так бывает: чтобы отнять жнь негодяя, приходится
жертвовать жнью прекрасной и светлой. Ты прав, господин, этот меч
бесценен. Теперь мы во что бы то ни стало должны победить Фахана, -- иначе
жертва Березы станет бесплодной, а нам не будет прощенья.
Не сказав ни слова в ответ, Гвион вскочил в седло и подъехал к
Шиповнику.
-- Прекрасный Шиповник, -- обратился он к нему, -- совет твой не пропал
даром. Вот меч, о котором ты мне поведал. Я отправляюсь в Черные Скалы на
битву. Позволишь ли взять с собой твою благоуханную ветку?
-- Бери, -- ответил Шиповник. -- Да будет с тобой благословение Богини!
Гвион сорвал цветущую ветку и поклонился на прощание. Потом он
пришпорил коня и поспешил к Черным Скалам.
Ничто не менилось в проклятом месте. Лето ли, зима -- в Черных Скалах
всегда было равно пустынно и неприютно. Все так же ярился злобный ветер, и
мрачные мертвые камни громоздились вокруг. В предвкушении долгожданной
встречи с Фаханом сердце Гвиона билось так сильно, что юноше казалось, что
стук его разносится окрест и пробуждает древнее зло, спящее под землей.
Пламенный, которого вода чудесного родника сделала весьма разговорчивым,
впервые за несколько последних дней примолк и тревожно осматривался вокруг.
Гвион достал дорожного мешка бережно хранимую ветку шиповника и
подивился, что она ничуть не завяла. Казалось, ее сорвали минуту назад. Быть
может, чары Богини хранили ее. Едва ветка оказалась в руках Гвиона, земля
вокруг задрожала, словно в бессильной ярости, а ветер принялся хлестать с
невиданной силой. Крепко сжимая ветку в руке, чтоб ветер не вырвал ее и не
унес прочь, Гвион поскакал к тому месту, где Фахан впервые заговорил с ним.
Думалось ему, что именно там должно быть логово злодея.
Гвион стал подносить ветку к камням, стараясь не пропустить ни один.
Начал он с больших и дали заметных, потом проверил и те, что были
поменьше, и самые маленькие и невзрачные, все тщетно. Ветка шиповника
оставалась такой же зеленой и благоуханной. Гвион хотел было последовать
дальше, как вдруг Пламенный обратился к нему с такими словами:
-- Взгляни, господин, здесь есть еще один камень, который ты не
заметил. Смотри, он совсем плоский и занесен песком и пылью. Сердце говорит
мне, что это неспроста. Прошу тебя, проверь его!
Гвион не стал спорить, поднес к камню ветку и вдруг вскрикнул: в
мгновение ока ветка почернела и рассыпалась прахом в его руке.
-- Эй, Пламенный, -- радостно воскликнул Гвион, -- похоже, мы
наконец-то нашли проклятый камень!
И он соскочил с коня, ударил по камню кулаком и закричал:
-- Вот твой камень, Фахан! Я отыскал его -- теперь ты выйдешь ко мне,
или я ославлю тебя, как старую бабу!
Из-под камня донесся злобный голос:
-- Рано ликуешь,
Глупый щенок!
Камень нашел ты --
И смерть заодно!
И в тот же миг Фахан явился пред Гвионом. Был он, однорукий и
одноглазый, все так же ужасен, и все тот же смертоносный боевой цеп был при
нем. Гвион, доселе не видавший Фахана, хоть и слыхал, как он страшен, не
смог сдержать крик ужаса при взгляде на чудовище. Фахан довольно
ухмыльнулся, и глаз его налился кровью, а синий хохолок на голове встал
дыбом. Он сказал:
-- Что ж ты кричишь?
Смерти боишься?
Вороны будут
Жрать твое мясо!
Но Гвион уже справился со страхом и так ответил Фахану, доставая
заветный меч:
-- Нет, Фахан, не меня, а тебя станут жрать вороны, если только им
придется по вкусу такая падаль! Видишь этот меч в моей руке?
Фахан взглянул и узнал свою смерть. Яростно взревев, он взмахнул цепом,
желая искрошить им и Гвиона, и ненавистный меч. Но Гвион был начеку и успел
отскочить от страшного удара. Не дожидаясь, пока Фахан опомнится и нанесет
новый удар, Гвион выкрикнул имя Богини и вонзил деревянный меч в поганое
брюхо по самую рукоять.
Фахан дал такой жуткий вопль, что его услышали и по ту сторону моря,
а потом пал наземь, и земля содрогнулась. Прямо на глазах у Гвиона плоть
Фахана обратилась в груду камней, посреди которой торчал деревянный меч, а
рядом с мечом лежало золотое яблоко.
Не помня себя от радости, Гвион бросился к яблоку и бережно поднял его.
Яблоко светилось в его руке нежным золотым светом и источало такой аромат,
словно было сорвано лишь вчера.
-- Взгляни, Пламенный, -- обратился к коню юноша, -- Фахан все же
сорвал одно яблоко для себя, как и предсказывала моя матушка! Но проклятое
брюхо страшилища не смогло поглотить благословенный плод!
-- Да уж, -- радостно поддакнул конь, -- на этот раз Фахан проглотил
чересчур большой кусок!
-- Мы должны поторопиться домой и обрадовать весь народ сидов! Яблоко
нашлось, и Яблоня будет возрождена! Я возьму с собой и меч, принесший нам
победу. Его место -- в сокровищнице короля, на самом почетном месте, ибо
мало какому мечу выпадала такая славная судьба!
-- Да, -- сказал Пламенный, внезапно погрустнев, -- этим мы хоть
немного почтим память Березы. Где бы мы были сейчас без нее?
Гвион взглянул на коня и опустил голову.
С отъездом Гвиона тревога поселилась под крышей дворца короля Ллинмара.
И, хотя надежда вновь увидеть витязя жила в каждом сердце, невесело стало
при дворе. Каждый день королева Медб в одиночестве поднималась на самую
высокую башню и часами глядела вдаль, пока слезы не выступали у нее на
глазах. Тогда королева, охваченная страхом и тоской, в молчании спускалась
вн, и король, едва посмотрев на нее, с грустью вздыхал.
В то утро, когда минул год со дня смерти Яблони, королева, как всегда,
поднялась на башню и принялась смотреть на дорогу, по которой ее сын
отправился навстречу неведомым испытаниям. Не прошло и получаса, как вдалеке
показалось облачко пыли, оно стремительно росло, и вскоре уже можно было
разглядеть масть коня и доспехи всадника. Сердце королевы забилось, словно
птица в клетке, и она срывающимся от волнения голосом принялась звать:
-- Эй, кто-нибудь! Скорее сюда! Скорее!
На зов королевы прибежали стражники, и она стала умолять их:
-- Взгляните, что за всадник едет сюда? Слезы застилают мои глаза,
зрение меняет мне! Быть может, это Гвион, мой сын?!
-- Конь под рыцарем гнедой, -- сказал один стражник. -- И, сдается мне,
он похож на Пламенного.
-- А доспехи у всадника золоченые, -- подхватил другой. -- Они сияют
ярче солнечного луча!
-- Дайте-ка взглянуть мне, -- приказал начальник караула. Он долго
всматривался, прищурив глаза, в растущую точку и наконец рек:
-- На флажке королевский герб! Нет сомнения, ваше величество, это
высокородный Гвион!
Королева Медб, едва услыхав эти слова, вскрикнула и стремительно
побежала по лестнице вн. На бегу она кричала:
-- Радость, о сиды, радость! Мой сын Гвион вернулся!
Новость эта переполошила весь дворец, и отовсюду к главным воротам
стали сбегаться сиды. Король Ллинмар, позабыв о королевском достоинстве,
бежал впереди всех. Тем временем королева приказала распахнуть ворота, -за
которых уже доносился топот копыт. Спустя несколько мгновений, что
показались всем вечностью, во двор замка влетел прекрасный гнедой конь.
Всадник в золоченых латах легко соскочил наземь, сорвал с головы шлем и под
ликующие крики нежно обнял королеву. Этот миг был столь долгожданным и
прекрасным, что не только королева заплакала от радости, не только нежные
дамы, но и у многих суровых мужей на глазах показались слезы.
Тем временем король Ллинмар подошел к Гвиону и королеве, в свою очередь
крепко обнял сына и сказал:
-- По твоему радостному лицу, мой витязь, вижу я, что не зря ты провел
целый год вдали от нас! Подробный рассказ о твоих странствиях мы выслушаем,
как только ты отдохнешь с дороги. Лишь одно скажи немедля -- ибо весь народ
наш ждет с нетерпением этих слов! Удалось ли тебе отыскать драгоценное
Яблоко?
-- Да, отец! -- звонко рассмеялся Гвион. И, достав Яблоко, бережно
хранимое у сердца, он высоко поднял его так, чтобы всем вокруг было видно.
Прекрасное Яблоко сияло в его руке, нежный аромат донесся до тех, кто стоял
там. Послышался шепот восторга, но он вскоре утих, ибо слишком велика и
полна была радость сидов, чтобы говорить. В торжественной тишине Гвион с
поклоном подал Яблоко королю и сказал такие слова:
-- Король и отец мой! Вручаю тебе то, что принадлежит тебе и твоему
народу по праву! Вот плод от Яблони, данной нам в дар Богиней, последний и
единственный на свете! Пусть же всякое зло отступит ныне от нас и горе
покинет все сердца! Ибо Фахан, враг сидов, убийца Яблони, сражен моей рукой!
И ответил король Ллинмар:
-- Возлюбленный сын мой! Принимаю от тебя бесценное сокровище сидов и
клянусь сберечь его хотя бы ценой собственной жни!
Так Гвион, сын Ллинмара, после нелегких испытаний вернулся домой с
победой. Так было возвращено Яблоко.
Мудрецы выбрали день и место, и во время пышного празднества Гвион
бросил Яблоко в землю. Деревянный меч в тот же день с почетом перенесли в
королевскую сокровищницу и положили на вышитую золотом подушку. Пламенный,
достойнейший коней, получил в награду свободу и право самому бирать
себе всадника. С тех пор никто, кроме Гвиона, не осмеливался ездить на нем
верхом.
Яблоня быстро пошла в рост. Вскоре тоненькое деревце с серебряным
стволом уже шелестело в саду, принося покой и радость сидам. Ее неусыпно
охраняли, чтобы никакое зло больше не коснулось бесценного дара Богини Дану.
Осталось досказать еще об одном важном событии. Ровно через год после
возвращения Яблока Гвион пожелал взглянуть на славный меч и отправился в
сокровищницу. Едва взяв меч в руки, он увидел, что на нем появились побеги,
украшенные клейкими ярко-зелеными листочками. Он поспешил рассказать об этом
чуде королю. Владыка сидов возрадовался и повелел посадить молодую березку
рядом с Яблоней. Деревце, выросшее меча, сохранило дар речи, и каждый,
кому доведется побывать в саду короля Ллинмара, пусть непременно повидает
Березу и побеседует с ней. Мудрость и благородство ее не имеют себе равных.
Когда я закончил, Всевышний выглядел весьма довольным.
-- Прекрасно! -- сказал Он. -- В этой истории и намека нет на
безразличие! Сразу видно, ты старался.
-- И да и нет, -- ответил я несмело. -- Конечно, я старался -- как
всегда. Но, видишь ли, эту историю я берег про запас. Она -- последняя
тех, что я успел сочинить.
-- Вот как? Хмм... Ну что ж, ты и так сделал немало. Хотя постой...
Кое-что ты все же не сделал. Одной истории не хватает.
-- Не хватает? Неужели? Но, право, я не знаю, о какой истории Ты
говоришь...
-- О Пути. О долгих странствиях. О достижении цели. Некогда это
называли "имрам". Понимаешь, о чем Я?
-- Да.
-- Тогда ты должен сложить такую историю. Прямо сейчас. Пусть она будет
итогом всему. И пусть в ней будет побольше чудес!
-- Но я не могу...
-- Можешь. Должен. Без этой истории все потеряет смысл.
Господь смотрел на меня очень серьезно. Я вздохнул:
-- Хорошо, я попытаюсь...
История о плавании к острову Аваллон
Честный Кулдуб, сын Лугайда, был молодым купцом Коннахта. Был у него
корабль, прочный и быстрый, на котором возил он зерно, воловьи шкуры и мед
Эрин за море. Обратно вез Кулдуб мечи и шелка, вино и пряности и все
прочее, что охотно покупают богатые люди.
Вот как-то раз Кулдуб погрузил на свой корабль отборное зерно и мед и
отплыл торговать на Юг. Два дня плыли они при попутном ветре вдоль берегов
Мунстера. На третий же день люди Кулдуба заметили, что вдалеке, в открытом
море, борется с волнами маленькая лодочка без паруса, а ветер относит ее все
дальше и дальше от берега. Кулдуб приказал кормчему приблиться к лодке,
ибо был человеком добрым и не мог оставить ближнего в беде.
Когда подплыли они поближе, то немало удивились, увидев в лодке седого
старика, одетого в рубище холстины. Он сидел, скрестив руки на груди, и
глядел вдаль, на Запад, в то время как весла лежали без дела на дне лодки.
Рядом лежал и свернутый парус.
-- Этот человек, как видно, сошел с ума, -- сказал кормчий Кулдубу. --
Посмотри, он плывет в открытом море без паруса и весел!
-- Тем лучше, что мы оказались рядом, -- ответил Кулдуб. -- Мы спасем
несчастного!
И он громко крикнул:
-- Эй, на лодке! Не нужна ли помощь?
Старец обернулся и смерил корабль внимательным взглядом. Потом он
крикнул в ответ:
-- Какая помощь может требоваться тому, кого ведет сам Господь?! Не
нужна ли помощь вам, дети мои?
Казалось, такой ответ свидетельствует о явном безумии. Но Кулдуб,
вглядевшись повнимательней в лицо старца, не заметил никаких прнаков
сумасшествия. Напротив, глаза его лучились светом мудрости, а лицо выражало
спокойную уверенность.
-- Кто ты такой, и почему плывешь по воле волн, без паруса и весел? --
спросил Кулдуб.
-- Я отшельник с острова Айона, зовут меня Иарбонел. Я плыву на Запад,
на остров Аваллон, как повелел мне Господь.
После этих слов Кулдуба покинули последние сомнения. Святые отцы с
Айона славились мудростью и благочестием, но никак не безумием. И Кулдуб
вежливо предложил:
-- Не поднимешься ли к нам на корабль, святой отец, не расскажешь ли о
своем чудесном и диковинном плавании?
-- Охотно, сын мой, -- кивнул Иарбонел. -- Тем более, что мне кажется:
встреча наша предопределена свыше.
Лодку закрепили у борта корабля, старцу помогли подняться на палубу, и
все моряки собрались послушать Иарбонела, взирая на него кто со страхом, кто
с любопытством.
-- Тридцать лет прожил я отшельником на острове Айона, -- начал свой
рассказ святой отец. -- Братья обители, основанной Святым Колумом, давали
мне пищу, как духовную, так и телесную. Жил я в крохотной хижине, спал на
голом полу, питался овсяными лепешками, пил только воду и неустанно, день и
ночь, молился Господу о спасении. И вот, десять дней назад, было мне
ниспослано видение. Златокудрый ангел в белоснежных, ярко сияющих одеждах
спустился с небес и сказал: "Встань, Иарбонел! Господь повелевает тебе
свершить небывалое во славу Его! Ты поплывешь на Запад, за пределы этого
мира, и будешь плыть, пока не достигнешь острова Аваллон. Там, в Тир-На-Ног,
Стране Вечной Юности, живет народ, прекрасный и мудрый. Они не рода
Адама, но Господь заботится и о них. Весть о Спасителе до сих пор не
достигла Аваллона. Ты бран, чтобы проповедовать Слово Божье в Стране
Вечной Юности". Я пал ниц и ответил: "Повинуюсь воле Божьей! Я готов
отправиться в путь прямо сейчас. Но скажи, где взять мне корабль для столь
дальнего плавания и как нанять команду? Эта бедная хижина -- все, чем я
владею". Ангел улыбнулся: "Пусть это тебя не тревожит! Пятнадцать спутников
будет у тебя. Господь пошлет тебе и корабль, и все, что нужно, чтобы
добраться до Аваллона. Отплыви завтра же на Запад в лодке, но не ставь парус
и не трогай весел -- и Господь направит тебя!" И, сказав так, ангел исчез.
-- В тот же день, -- продолжал Иарбонел, -- я рассказал о своем видении
настоятелю обители, и он согласился с тем, что я должен следовать господней
воле. Мне дали лодку, немного припасов, и наутро я простился с братьями и
отплыл на Запад. Прнаюсь, не без страха отправился я в плавание. Первое
время я все ожидал, что лодка опрокинется, а я найду конец в морской пучине.
Но мое суденышко плыло вперед и вперед, все время на Запад, и страх вскоре
оставил меня. Я устыдился своих сомнений в Божьей благости и долго молился о
прощении. Хоть плыл я без паруса и без весел, лодку мою несло по морю так
быстро, словно ангелы влекли ее. Как видите, я проделал немалый путь за
десять дней!
-- И вот теперь, -- заключил свой рассказ старец, -- я здесь, на этом
корабле. И сдается мне, что неспроста встретился я с вами! Быть может, вы и
есть те, кого обещал послать мне Господь? Тогда
я спрашиваю вас: хотите ли оставить все свои дела и плыть со мной за
пределы мира смертных, на остров Аваллон, в Тир-На-Ног?
-- Клянусь, -- воскликнул Кулдуб, -- вот чудесная история! Начало
приключения превосходно, так неужели мы отступим и не увидим его конец?!
Почтенный Иарбонел, я первый с радостью соглашаюсь быть твоим попутчиком и
отдаю в твое распоряжение себя и мой корабль!
И он повернулся к морякам:
-- А вы что скажете? Есть ли средь вас смельчаки, что хотят увидеть
Страну Вечной Юности?
Первым откликнулся Айлиль-кормчий:
-- Вот уже семь лет я служу тебе, Кулдуб, а до того служил твоему отцу.
Мы вместе бороздили моря, были вместе всегда, и в штиль, и в бурю. Я не
привык бросать своего господина, какое бы опасное дело он ни замыслил. Я
поплыву с тобой, Кулдуб, за пределы мира, как поплыл бы хоть в преисподнюю!
Другие моряки один за другим присоединялись к Иарбонелу и Кулдубу. Кого
манили приключения; кто, как и кормчий, был верен своему господину и не
желал оставлять его; кто мечтал о богатствах, которыми, говорят, полны земли
за пределами мира. Но нашлись и такие, которые ни за что не хотели
ввязываться в столь опасную затею.
-- Плыть за пределы мира со старым безумцем! -- говорили они. -- Ну уж
нет! Может, этого Аваллона и вовсе нет на свете! Кто знает, что за земли
лежат за пределами мира, и есть ли они там вовсе? А если даже и есть --
какие ужасные опасности там подстерегают? Мы хотим вернуться в Коннахт, к
нашим семьям!
Их трусливые речи прервал Кулдуб:
-- Замолчите, старые бабы! Трусы нам все равно не нужны! Те, кто боятся
плыть с нами, могут взять лодку и убираться восвояси! Берег Эрин блко, вы
достигнете его до захода солнца. Вот вам деньги, чтоб было на что добраться
до дому.
Те, кто не желали плыть к Аваллону, стали было уговаривать остальных
последовать их примеру, да только никто их не слушал. Тогда, ворча и
переругиваясь, они влезли в лодку и отчалили.
Иарбонел пересчитал оставшихся и восторженно воскликнул:
-- Знаменье! Божье знаменье! Вас ровно пятнадцать, и я -- шестнадцатый.
Так и сказал мне ангел: "Пятнадцать спутников будет у тебя". Теперь я
уверен, что встречу нашу предопределил Господь!
Остальные согласились с ним. Кулдуб же сказал:
-- И еще об одном позаботился Господь. Корабль наш гружен зерном и
медом, а это значит, у нас достаточно припасов, чтобы плыть к Аваллону
немедля! Так вперед, посмотрим же, что приготовила нам Судьба!
И корабль развернулся и поплыл на Запад.
Первое время плыли они мимо островов, где жили простые люди, бедные
рыбаки и пастухи. Но вот, на седьмой день с начала плавания, впереди
показался первый диковинный остров. Был он невелик и совершенно лишен всякой
растительности. Голые серые скалы высились тут и там, вид их наводил тоску.
Посреди острова стояла огромная ветряная мельница, крылья которой вертелись
с жутким скрипом.
-- Вот и первое чудо! -- воскликнул Кулдуб. -- Кто же построил столь
громадную мельницу, и что за зерно мелет она здесь, посреди моря? Да и на
мельника было бы любопытно взглянуть, если он под стать своей мельнице!
Давайте же сойдем на берег и все разузнаем!
-- А вдруг здесь водятся великаны? -- испуганно спросил один
моряков. -- Им эта мельница очень даже подошла бы! Может, не стоит
причаливать к этому острову?
-- Мы пустились в плавание в поисках чудес, -- возразил ему Кулдуб, --
а ты хочешь бежать от первого, что нам встретилось! Сидел бы тогда дома!
Иарбонел и другие поддержали Кулдуба, и корабль пристал к острову. Все
сошли на берег, кроме двух моряков, которых оставили стеречь корабль. Тут
дверь мельницы распахнулась, и навстречу им вышел мельник-великан. Ростом он
был с колокольню, а то и повыше. Спутники Кулдуба вскрикнули и хотели было
пуститься наутек, но великан отвесил им поклон и с довольной улыбкой сказал:
-- Давненько же никто не навещал меня! Заходите, будьте моими гостями!
Тогда мореплаватели набрались смелости и, вежливо поблагодарив за
приглашение, последовали за хозяином. Он привел их в комнату, что была
больше любого собора. В очаге жарилась целая дюжина быков, нананных на
громадный вертел, словно цыплята. Поодаль стояли громадные бочки с пивом.
Усевшись прямо на пол, путники стали вволю угощаться, а хлебосольный
великан их радушно потчевал. Когда они наелись, хозяин принялся
расспрашивать Кулдуба о том, что творится в мире. Кулдуб долго рассказывал о
том и о сем, а потом решился спросить:
-- Не сочти за обиду, но что же ты мелешь на своей мельнице здесь,
посреди моря? Разве есть тут зерно?
Великан расхохотался:
-- Поверь, мне не приходится сидеть без дела! Половина зерна вашей
страны мелется здесь. Все, что приносит людям горесть, мелется на этой
мельнице.
Люди притихли, с ужасом глядя на зловещего мельника, а Иарбонел,
который не ведал страха, ибо вел его Господь, строго спросил:
-- Кто же поставил здесь эту мельницу и приставил тебя к ней?
-- Тот же, Кто сотворил небо и землю, -- ответил великан. -- Эта
мельница стояла от века и простоит еще столько же, ведь без горя нельзя в
этом мире.
Тогда путники, которым стало не по себе от слов мельника, поскорее
распрощались с ним, вернулись на корабль и отплыли прочь от страшного
острова.
На следующий день вдали показался другой остров, куда больший, чем
первый. Решив на сей раз быть осторожнее, мореплаватели, прежде чем
высаживаться, обошли его кругом, и сильно подивились тому, что увидели. Был
этот остров разделен пополам высокой медной городью с единственными
воротами посредине. С обеих сторон городи были богатые земли, но по одну
сторону -- страна сплошь белого цвета, а по другую -- только черного. Тут и
там виднелись города и замки, люди работали на полях, паслись животные, и
все -- одного цвета. Даже трава и деревья были либо белоснежными, либо
угольно-черными.
Земли эти выглядели уютно и приветливо, и путники хотели уже пристать к
острову, как вдруг увидели отряд белых воинов, собравшийся у ворот. Лица у
них были суровые, по всему было видно, что они собираются идти войной на
соседей. Военачальник выкрикнул приказ, и отряд ринулся в ворота. Но тут
случилось чудо: едва белые воины ступили на черную землю, как тут же сами
приняли черный цвет, побросали наземь мечи и, казалось, совершенно забыли о
войне. Неуверенно оглядываясь по сторонам, они разбрелись кто куда и через
несколько минут смешались с другими черными людьми.
Путники недоуменно переглянулись, но не успели они сказать хоть слово,
как Иарбонел воскликнул:
-- Смотрите, смотрите!
У ворот собрался другой отряд, на сей раз черный. Так же суровы были
воины, так же крепко сжимали мечи в руках. Но и они, едва пересекли ворота,
вмиг черных стали белыми, выронили оружие и рассеялись по белой стране.
Кулдуб бросил на черную половину острова белый платок, и он вмиг
обратился в черный. И тогда мореплавателям стало по-настоящему страшно.
-- Бог уберег нас! -- сказал Иарбонел. -- Сойди мы на этот остров, мы
тут же стали бы во всем подобны его обитателям. Как те белые и черные воины,
мы забыли бы, кто мы есть и куда направляемся!
Все перекрестились, прочитали благодарственные молитвы и поплыли
дальше, радуясь спасению от опасности.
В тот же день, к вечеру, встретился им еще один остров. Был он очень
велик, но земли на нем было мало: всю северную его половину занимало
огромное озеро, полное бурлящей воды, а южную половину -- такое же громадное
озеро бушующего огня. Лишь посреди острова, между двумя озерами, был узкий
перешеек, где зеленела трава, росли деревья, и возвышалась стройная белая
церковь, увенчанная крестом.
-- Здесь живут христиане! -- воскликнул Иарбонел. -- Сойдем же на берег
и поприветствуем их!
Едва они пристали к острову, как колокола зазвонили к вечерне. Путники
поспешили покинуть корабль, чтоб помолиться Господу в Его храме. У самой
церкви встретились им семь прекрасных юных дев, одетые в белое. Подняв глаза
к небу, молитвенно сложив руки, девы чистыми и нежными голосами пели псалмы
и гимны во славу Господа. Мореплаватели, пораженные их неземной красотой, не
стали прерывать эту странную службу вопросами, а опустились рядом на колени
и принялись молиться кто как умел.
Когда на Западе угас последний луч солнца, девы смолкли. Старшая них
радушно приветствовала путников.
-- Добро пожаловать на наш остров! -- сказала она. -- Мы редко
принимаем гостей, ибо мало кто решается на плавание, подобное вашему.
Радостно видеть, что набожность ваша не уступает смелости!
-- Позволь сказать, что и нам радостно видеть в тебе и твоих подругах
столь редкостный союз красоты и благочестия, -- ответил Иарбонел. --
Отрадно, что и здесь, на краю света, прославляют Господа!
-- Не по своей прихоти живем мы здесь. Господь поставил нас охранять
весь тварный
При этих ее словах кое-кто мореплавателей не смог сдержать улыбку --
так нелепа показалась им мысль, что семь слабых женщин охраняют целый
-- Вы напрасно не верите мне, -- печально сказала дева. -- Видите эти
озера? В одном них собрана вся мощь водной стихии, в другом -- вся ярость
огненной. Если бы не наши каждодневные молитвы, эти две стихии овладели бы
всем миром. Для того и живем мы на этом острове: чтобы отвращать беду. Так
повелел нам Господь.
Тогда Иарбонел начал было рассказывать о цели их плавания, но дева
прервала его:
-- Не трать слов понапрасну. Я знаю, кто вы, знаю, куда плывете. Могу
также сказать, что все вы, кроме одного, черного сердцем, успешно достигнете
Аваллона, хоть встретите в пути еще немало приключений и опасностей.
Особенно остерегайтесь Острова Женщин! Лучше обойти его стороной, ибо там
вас могут задержать, и надолго!
-- Кто же нас черен сердцем?! -- пылко вскричал Кулдуб. -- Скажи и
это, если уж сказала так много!
-- Узнаете в свой срок, -- мягко ответила дева. -- А теперь прошу
разделить с нами трапезу.
На этом острове путники провели ночь, и весь следующий день, и еще одну
ночь, ибо Иарбонел хотел о многом расспросить мудрых дев. Наутро
одиннадцатого дня плавания они отчалили, провожаемые добрыми напутствиями.
Два дня корабль плыл по пустынному морю, и лишь на третий день впереди
показалась суша. Был этот остров невелик и еще более странен, чем то, что
видели путники доселе. Со всех сторон окружала его высокая стена золотого
пламени, и лишь в одном месте той огненной стены была открытая медная дверь.
Когда путники подплыли вплотную к двери, то сквозь нее увидели весь остров.
Восхитительное зрелище открылось их взору. Среди пологих холмов,
покрытых нежной зеленой травой, влекла свои воды прозрачная река. Кругом
росли деревья, похожие на яблони, но с огромными алыми цветами. Множество
людей, мужчин и женщин, прекрасные обликом, в роскошных одеждах, пировали,
сидя под деревьями с золотыми чашами в руках. Воздух вокруг них был наполнен
чудесной музыкой, но музыкантов нигде не было видно.
Мореплаватели долго рассматривали остров, дивясь и восторгаясь.
Наконец, Кулдуб воскликнул:
-- Друзья мои, взгляните, чего здесь бояться? Поистине, земли более
прекрасной и мирной нет на свете! Давайте же войдем в эту дверь и
присоединимся к пирующим!
Все с радостью согласились, лишь Иарбонел возразил:
-- Отчего же тогда эта прекрасная и мирная земля окружена стеной огня?
Не затем ли, чтобы оградить ее от всего прочего мира? Разумно ли нам
нарушать сию границу?
Но никто не прислушался к словам старца, -- так запало им в сердце
желание попасть на дивный остров. И, по приказу Кулдуба, корабль причалил у
самой двери. Все, кроме Иарбонела, спрыгнули на белоснежный песок и
направились к пирующим.
В тот же миг музыка смолкла, а люди, сидевшие под деревьями, вскочили,
уронив наземь золотые чаши. Лица их при виде пришельцев исказил ужас,
мужчины побледнели, женщины зарыдали. Раздался громкий крик: -- "Вот они!
Вот они!" -- словно люди на острове ждали и боялись прибытия корабля.
Кулдуб и его спутники в растерянности застыли, глядя с умлением на
тот страх, что вызвало их появление. Тогда Иарбонел крикнул им:
-- Возвращайтесь! Скорее, возвращайтесь! Глупцы, разве вы не видите,
что наделали?!
А на острове творилось нечто непостижимое. Река стремительно начала
мелеть, трава побурела и пожухла, цветы завяли, листва на деревьях пожелтела
и стала опадать. Но страшнее всего было то, что прямо на глазах у испуганных
пришельцев лица прекрасных людей покрывались морщинами, а роскошные их
одежды превращались в лохмотья.
-- Назад! Скорее на корабль! -- вновь закричал Иарбонел, и его слова
наконец были услышаны. Стремглав бросились моряки к кораблю, поднялись на
борт и отчалили.
Едва покинули они остров, как дивная музыка раздалась снова.
Оглянувшись, мореплаватели увидели, что река стала полноводной, трава и
деревья зазеленели, а люди, вновь ставшие молодыми и прекрасными, расселись
по прежним местам и, как ни в чем не бывало, продолжили прерванное веселье.
Тогда все стали просить Иарбонела объяснить, что же случилось с ними на
диковинном острове.
-- Я думаю, -- ответил Иарбонел, поразмыслив немного, -- что остров,
виденный нами -- часть Земли Бессмертных. Веками и тысячелетиями пируют они,
и музыка, доносящаяся с небес, хранит их от старости и смерти. Когда же вы
ступили на остров, то принесли с собою смерть. Ваша несовершенная, бренная
природа заставила музыку смолкнуть. Вы видели, что тогда случилось. Еще
немного, и эти люди умерли бы и обратились в прах, а чудесный их остров стал
бы пустыней! Хвала Всевышнему, мы успели отчалить до того, как это
проошло!
-- Страшно подумать, -- воскликнул Кулдуб, -- что мы могли стать
причиной такого несчастья! Но скажи, не нанесли ли мы этой прекрасной земле
непоправимый ущерб?
-- Не беспокойся, сын мой. Все дело в небесной музыке. Ты сам видел:
едва музыка вновь зазвучала, она залечила раны земли и вернула молодость
людям. Однако впредь мы должны быть осторожнее. Все, к чему мы привыкли,
осталось далеко позади. Мы попали за пределы нашего мира, и кто знает, какие
еще чудеса нам встретятся.
Все согласились с Иарбонелом и поклялись впредь считать его старшим над
собой и беспрекословно исполнять все, что он повелит.
На следующий день, ранним утром, впереди показалась новая земля, и
вовсе необычайная. Остров этот был похож на огромный зеленый гриб с короткой
и тонкой ножкой и широкой плоской шляпкой. Мореплаватели дважды обошли
вокруг острова, дивясь его виду, и только на третий раз заметили маленькую
дверцу у основания ножки. Едва они собрались высадиться и разузнать, кто
живет здесь, как вдруг дверца распахнулась, и наружу высыпали несколько
дюжин карликов, все ростом не более двух пядей.
Карлики были разряжены в лиловые и желтые кафтаны и красные колпаки. У
каждого в руках было по топорику, за расшитым золотом поясом торчал кинжал,
за спиной висел круглый щит с шипами посредине. Лица у карликов были
уродливые и злобные, и, едва завидев корабль, они принялись наперебой
выкрикивать угрозы.
-- Эй, кто это там плывет?! -- вопили они. -- Никак, людишки! Что,
заритесь на наше золото? Давай, давай, подплывай-ка ближе! Уж мы угостим
вас! Угостим от души! Топором -- по голове, а в брюхо -- кинжал! Что,
струхнули?! Эй, хэй, плывите же, плывите сюда!
Так они орали и бранились, сопровождая и без того гнусные слова
отвратительным кривляньем и плевками в сторону корабля. Поначалу моряки
отвечали на брань смехом, но карлики не унимались и бесновались пуще
прежнего. Тогда Кулдуб, выведенный терпения мерзкой руганью, воскликнул:
-- Неужели мы будем терпеть поношение от столь мелких и наглых тварей?
Или мы не мужчины? Давайте же, как они сами просят, пристанем к острову и
укоротим наглецам языки!
Многие моряки стали вторить Кулдубу. Их жадность раздразнили крики
карликов про золото, -- да и кто не знает, что богаче карликов никого нет на
свете? Несмотря на то что наглецы имели весьма грозный вид и были вооружены
до зубов, ростом они были так малы, что совсем не вызывали страха.
Иарбонел был против высадки на остров. Он сказал:
-- Вот так -за мелкого и недостойного порой теряют подлинно великое.
Или вы забыли, что Сам Господь повелел нам достичь Аваллона? Разумно ли
подвергать наши жни риску, когда дело не выполнено?
-- Какой тут риск! Да могут ли эти козявки причинить нам вред! --
рассмеялся кормчий.
-- Могут, уж поверь мне, -- серьезно ответил Иарбонел. -- Кто знает,
сколько еще карликов скрывается в засаде внутри этого странного острова? Их
топоры и клинки могут быть отравлены, так что от малейшей царапины ты умрешь
в страшных муках. К тому же, как я слышал, подобные твари весьма сильны в
чародействе. Я не стану утверждать этого наверняка -- если желаете,
проверьте сами!
Кое-кто прислушался к словам мудрого старца, но не все. Золото карликов
стояло у них перед глазами и помутило их разум. Тогда Кулдуб сказал:
-- Только вчера мы выбрали Иарбонела старшим над нами, поклялись
слушаться его во всем. А вы уже сегодня позабыли об этом! Пусть маленькие
негодяи остаются на своем острове и бранятся нам вслед! Мы же поплывем
дальше, к Аваллону, и ответим на насмешки презрением!
Так они и поступили. Вскоре стихли голоса карликов, скрылся вдали их
остров, и только бескрайнее море простиралось вокруг корабля. Но кое-кто
моряков втайне был недоволен, злился на Иарбонела и мечтал о золоте.
К вечеру следующего дня подплыли они к небольшому острову, где неведомо
кем был разбит прекрасный сад, полный ярких цветов и усыпанных плодами
деревьев. Посреди сада стоял большой дом серого камня. Выглядел он просто
и уютно, и, после недолгих размышлений, Иарбонел разрешил всем покинуть
корабль и сойти на землю.
Путники побродили по саду, полюбовались на диковинные деревья и цветы,
но, по приказу Иарбонела, ни к чему не прикасались. Потом подошли они к дому
и долго звали хозяев, но никто не вышел на зов. Иарбонел легонько толкнул
дверь, и она распахнулась.
-- Ну что же, давайте войдем, -- сказал старик. -- Но помните: не
трогайте ничего, что бы вы ни увидели!
Внутри дома была единственная большая комната, украшенная резным
деревом и пестрыми коврами. В каждом углу комнаты стоял широкий столб
темного мрамора, и с одного столба на другой прыгал странный кот, огромный,
с круглыми золотыми глазами и алой чешуей вместо шерсти. Если не считать
кота, во всем доме не было ни души. В середине комнаты стоял длинный стол,
покрытый тонкой узорчатой скатертью, уставленный всевозможными кушаньями и
напитками. Вокруг стола расставлены были резные кресла, и было их ровно
шестнадцать. Вокруг, в шкафах, стоявших повсюду вдоль стен, лежали золотые
ожерелья, браслеты, перстни -- все тончайшей работы, усыпанные драгоценными
каменьями. Рядом стояли чаши и блюда золота, полные алмазов, жемчугов и
рубинов. При виде таких несметных сокровищ у всех захватило дух.
-- Странные здесь хозяева, -- сказал Кулдуб. -- Уходят невестно куда,
приготовив угощение, и даже не запирают дверь, хотя дом битком набит
золотом!
-- Это все неспроста, -- откликнулся Иарбонел. -- Вы заметили, мест
вокруг стола ровно столько, сколько нас! Мне кажется, неведомый хозяин
желает, чтобы мы откушали за его столом.
В тот же миг кот, не сводивший с Иарбонела глаз, согласно мяукнул.
-- А вдруг это просто совпадение? -- спросил Кулдуб. -- Вдруг здесь
живет шестнадцать людей... или еще кого?
-- Нет, -- покачал головой Иарбонел. -- Таких совпадений не бывает. Да
и кот этот непростой. Быть может, он и есть хозяин?
Кот снова мяукнул, словно подтверждая слова старика.
-- Ну ладно, -- рассмеялся Кулдуб, -- раз уж здесь нет никого другого,
будем считать хозяином кота! Почтенный кот, позволите ли отведать угощение,
столь любезно приготовленное вами к нашему приходу?
Кот замурлыкал, всем своим видом показывая, что не возражает.
Путники расселись за столом и вволю подкрепились. Все время, пока
длилась трапеза, кот не сводил с них глаз и ласково мурлыкал. Когда они
насытились, солнце уже зашло и настала пора ложиться спать. Посовещавшись,
решили не возвращаться на корабль, а переночевать в доме.
Наутро мореплаватели позавтракали остатками вчерашнего угощения и
собрались уходить. Кулдуб на прощание вежливо обратился к коту:
-- Благодарим за гостеприимство! Просим прощения, если что не так. Нам
пора плыть дальше.
Кот приосанился и важно мяукнул.
-- И охота шутить с безмозглой зверюгой! -- воскликнул тогда один
моряков. -- Скажи-ка лучше, неужто мы уйдем отсюда, не прихватив с собой
хоть кое-что этих сокровищ? Здесь всего полно, так что хозяева и не
заметят, если чего будет недоставать!
-- Как тебе не стыдно, -- одернул его Иарбонел. -- Мы провели под этим
гостеприимным кровом ночь, нас накормили и напоили, а ты хочешь отплатить за
все добро воровством?
-- Оставь эти нравоучения для дураков, старик! Воровство -- это когда
отбирают у бедных, а здесь все ломится от золота! Будет только справедливо,
если богатеи поделятся с нами!
И моряк направился к одному шкафов. Тем временем кот, пристально
глядя на него, выгнул спину дугой так, что чешуя встала дыбом, и угрожающе
зашипел.
-- Стой, несчастный! -- воскликнул тогда Кулдуб. -- Чует мое сердце: от
твоей жадности будет беда!
-- Такая трусость смешна! -- нахально ответил тот. -- Кого тут бояться
-- кота? Ну нет -- я поклялся вернуться этого плавания богатым! Никто не
сможет мне помешать!
И он открыл шкаф и снял с полки золотое ожерелье. В тот же миг кот
соскочил со столба, бросился на вора и одним взглядом обратил его в пепел.
Все случилось так быстро, что никто не успел даже вскрикнуть. Расправившись
с вором, кот презрительно фыркнул и вспрыгнул обратно на столб.
-- И поделом ему! -- промолвил Кулдуб, едва к нему вернулся дар речи.
-- Вот он, черный сердцем, о котором нас предупреждала мудрая дева с острова
Огня и Воды!
Он поднял ожерелье, положил на прежнее место и обратился к коту:
-- Ты видел -- в том, что случилось, нет нашей вины! Так не гневайся на
нас и позволь уйти с миром!
Кот, чешуя которого уже улеглась, внимательно посмотрел на гостей и
милостиво мяукнул. Тогда, опасаясь, как бы он не передумал, они поспешно
удалились и в тот же час отчалили.
На следующий день, после полудня, впереди показалось новое чудо.
Посреди моря на высокой отвесной скале стоял неприступный замок. К воротам
замка вел узкий мост прозрачного стекла, выгнутый дугой подобно арке.
Мореплаватели один за другим пытались добраться до ворот, но мост, едва
на него ступали, каждого отбрасывал назад. Убедившись, что все попытки
пройти по мосту тщетны, они стали громко звать, надеясь, что в замке их
услышат. Тогда ворот вышла девушка, одетая в золотое и белое, прекрасная,
как ангел. Ступая легко, словно в танце, она дошла до середины моста,
остановилась и посмотрела на корабль серьезно, без тени улыбки. Кулдуб
крикнул ей:
-- Приветствуем тебя, прекрасная дева! Дозволь нам войти в твое жилище,
не откажи в приюте! Мы -- странники, видали немало чудес, и можем позабавить
тебя рассказами о них в благодарность за гостеприимство.
Дева внимательно посмотрела на него, и взгляд этот, казалось, пронзил
его насквозь.
-- В этом доме нет места для забав и похвальбы, -- ответила она, и
голос ее, хоть и нежный, прозвучал твердо. -- Плывите дальше с миром, я не
могу впустить вас.
Кулдуб, не ожидавший такого отпора, растерянно посмотрел на спутников.
Тогда кормчий попытался разжалобить и смягчить деву.
-- Девица, -- проговорил он умоляюще, -- твой отказ приводит нас в
отчаянье! Мы не разбойники, не нужно нас бояться! Сжалься, впусти нас -- вот
уже много дней мы не спали под крышей и не ели досыта!
В ответ дева бросила на него такой взгляд, что бедному кормчему
захотелось провалиться сквозь землю.
-- Ложь не поможет! -- еще жестче, чем раньше, сказала дева. -- Вчера
вы ночевали под крышей, корабль ваш полон припасов. Плывите дальше с миром,
я не могу впустить вас.
Кормчий покраснел и спрятался за спинами товарищей. Тогда Иарбонел так
обратился к суровой деве:
-- Я вижу, дева, тебе многое открыто! Ты читаешь в сердцах людей,
словно в книге! Загляни же в мое сердце! Господом нашим, ради которого
пустился я в это нелегкое плавание, прошу тебя -- позволь нам войти в твой
замок!
Улыбка расцвела на устах девы, когда она взглянула на Иарбонела. Она
сказала:
-- Привет тебе, мудрый Иарбонел! И тебе привет, смелый Кулдуб! И вам
привет, Бран и Конал, Голл и Финген, Марк и Лугайд, Домнал и Туан, Эоган и
Кормак, Энгус и Снедгус и Айлиль-кормчий! Я давно уже ожидаю всех вас!
Прошу, войдите в мой дом и будьте гостями!
-- Благодарим за приглашение, -- вежливо ответил Иарбонел, -- но как
пройти нам по этому мосту, столь крутому и узкому? Всякий раз, как пытались
мы это сделать, он отбрасывал нас назад.
-- Теперь мост не будет вам преградой, -- улыбнулась дева. -- Идите за
мной!
Махнув им рукой, она повернулась и легким шагом пошла к воротам. Следом
за ней, один за другим, все мореплаватели преодолели мост и вошли в замок.
Там их уже ждало угощение. Дева, назвавшаяся Мугайн, усадила путников
за стол и каждому предложила его любимое кушанье. Сама же она ела лишь хлеб,
запивая его водой. Впрочем, воду пришлось пить всем -- вина или пива на
обильном столе не было вовсе.
Пока сидели они за столом и Иарбонел беседовал с Мугайн, моряки
исподтишка разглядывали хозяйку, любуясь ее неземной красотой. Но больше
всех пялил глаза Кулдуб, пленившийся Мугайн, не устрашась ее суровости.
Думалось ему, что коль он молод и недурен собой, то не встретит у девы
отказа. И вот, вечером, когда все ложились спать, а Мугайн собралась уйти в
свои покои, Кулдуб подошел к ней и стал ласково и тихо уговаривать разделить
с ним ложе.
Мугайн молча выслушала его, а потом строго взглянула ему прямо в глаза
и сказала:
-- Только твоя молодость, Кулдуб, виняет такие слова! Слыхала я, что
в иных местах так принято, но не здесь! Мне неведом грех. Обещай, что не
станешь больше говорить со мной об этом!
Кулдуб, не ждавший такой отповеди, смутился и обещал, что не будет
впредь заводить о таком речь. Но потом, когда Мугайн ушла, стал он думать
про себя, что слова ее -- обычная женская уловка: стоит быть понастойчивей,
и он добьется того, чего желает.
На следующий день Кулдуб стал уговаривать товарищей остаться погостить
в замке.
-- Все мы устали, -- говорил он, -- никто не знает, что ждет нас
впереди. Так давайте же отдохнем в этом мирном месте еще хоть денек, а потом
с новыми силами поплывем дальше!
Иарбонел, которому полюбились мудрость и простота Мугайн, поддержал
Кулдуба, не ведая, что тот замыслил.
День они провели за беседой и игрой в фидхейл. Кулдуб не сводил с
Мугайн глаз, придумывая обольстительные слова и мечтая, чтобы вечер наступил
поскорее. Она же была с ним так же вежлива и проста, как со всеми прочими --
не больше.
Вечером, после ужина, Мугайн поднялась и попрощалась с гостями до
завтра. Едва она вышла -за стола, Кулдуб подошел к ней и снова завел речь
о том же. Пока он говорил, Мугайн не проронила ни слова, а потом сказала:
-- То, о чем ты говоришь, для меня ново. Мне нужно подумать. Я дам тебе
ответ завтра.
Кулдуб не стал ей перечить, решив про себя, что нужно лишь выждать,
чтобы плод дозрел, а после сорвать его. Довольный собой, он улегся спать.
Когда же утром Кулдуб и его спутники пробудились, то обнаружили себя на
корабле в открытом море, и нигде не было видно и следа того острова.
-- Как это странно! -- подивился Иарбонел. -- Я думал, Мугайн рада нам.
Неужели мы чем-то прогневали хозяйку?
Кулдуб смолчал, хоть и знал, в чем тут дело. Он затаил на Мугайн обиду,
и неутоленное желание по-прежнему жгло его. А Иарбонел, так и не узнав
правды, велел не терять понапрасну время и плыть дальше, на Запад.
Спустя три дня впереди вновь показалась земля. Остров этот был сплошь
покрыт буйной зеленью. Вокруг огромных кряжистых деревьев, поросших мхом и
лишайниками, обвивались гибкие ползучие растения, их цветы распространяли
сильный, дурманящий аромат. Деревья тоже были усыпаны цветами и земля под
деревьями. Казалось, все, что только может цвести, цветет здесь.
Среди этого пышного, нуряющего обилия возвышался дворец. Он был
столь же пестр и ярок, как и все вокруг. Все краски и украшения, какие
только есть на свете, были собраны в одном месте, и выглядело это довольно
нелепо. Из окон дворца доносилась сладкая музыка, поначалу приятная, -- но
очень скоро она утомила слух, и путникам захотелось заткнуть уши. Не менее
сильно им хотелось заткнуть нос, чтоб бавиться наконец от назойливых
ароматов цветов, и закрыть глаза, пресытившиеся пестротой.
-- Мне здесь не нравится, -- скривился Иарбонел. -- И как только может
кто-то жить в таком безобразном месте?
Пока мореплаватели разглядывали остров, ворот дворца высыпали
женщины, похожие на ярких, диковинных птиц. Они были в полупрозрачных
одеждах, почти не скрывавших наготу, на шее у каждой было широкое ожерелье,
в ушах качались серьги, на щиколотках и запястьях звенели десятки золотых
браслетов. Красавицы, смеясь и щебеча, немного поглазели на моряков, а потом
выстроились в торжественную процессию и направились к кораблю.
-- Думается, это и есть Остров Женщин, -- поморщился Иарбонел. -- Вы
помните, нам советовали обойти его стороной. Отчаливаем!
-- Подожди! -- воскликнул Кулдуб. Желание, не дававшее ему покоя вот
уже несколько дней, при виде стольких полуголых красавиц еще больше
распалилось. -- Не можем же мы вот так сбежать! Это просто женщины -- какой
будет вред, если мы перемолвимся с ними словом?
Иарбонел нахмурился:
-- Не думаю, что предупреждение мудрой девы было пустяком! Она
говорила, что здесь нас могут надолго задержать. Нечего болтать с этими
бесстыжими курицами! Эй, кормчий, отчаливаем!
Но Айлиль не услышал крика старца, а может, сделал вид, что не услышал.
Пока Кулдуб с Иарбонелом спорили, все моряки -- и кормчий в их числе --
столпились у левого борта, жадно разглядывая женщин, их гладкие бедра и
колышущиеся груди.
Тем временем вереница красавиц приблилась к кораблю. Вперед вышла
пышнотелая темноволосая женщина с затейливой короной на голове. Она была
постарше остальных, но не менее хороша собой. Подарив морякам
обворожительную улыбку, она проговорила медовым голоском:
-- Привет вам, дорогие гости! Ваше прибытие нас несказанно обрадовало!
Что ж вы не сходите на берег? Мы приготовили праздничное пиршество в вашу
честь! Уже накрыты столы, откупорено лучшее вино, а музыканты настраивают
свои лютни и лиры. Все это ждет вас во дворце. Добро пожаловать!
На ее речь моряки ответили веселыми криками и хотели уже сойти на
берег, но Иарбонел заступил им дорогу. Глядя на женщину с едва скрытым
отвращением, старик спросил:
-- А кто вы такие будете? И почему, не зная нас, так нам рады?
-- Я -- королева этого острова, а это -- мои дочери. На нашем острове
давно уже нет ни единого мужчины, а корабли так редко заплывают сюда, что мы
едва не позабыли, как мужчины выглядят! Что тут странного -- мы радуемся
тому, чего нам не хватало!
Моряки радостно загомонили, предвкушая небывалые удовольствия, и,
отпихнув Иарбонела, гурьбой повалили на берег. Женщины встретили их криками
восторга и забросали цветами. А Иарбонел, оставшись в одиночестве на
корабле, кричал вослед спутникам:
-- Вернитесь! Безумцы, вернитесь! Нас ждет Аваллон! Неужели ради
смазливых баб вы предадите дело Господа?!
Но никто не слушал его. Для каждого уже нашлось по красотке, а то и по
две. Женщины висли на моряках, прижимались к ним всем телом, подставляли
губы для поцелуя, кокетливо хихикали, когда мужчины щупали их украдкой.
Веселая компания направилась ко дворцу, оставив Иарбонела в отчаянии взывать
к Небесам.
Во дворце началось пиршество. Кушанья на столе были либо сладкими, либо
пряными, запивали их приторным, густым, как кровь, вином. Женщины кормили
моряков рук и с томными улыбками смотрели, как те жадно облывают их
пальцы. Все разгорячились от вина и поцелуев и с нетерпением ждали ночи. А
когда стемнело, стоны и сладострастные вздохи заполнили весь дворец.
День проходил за днем, а Кулдуб и его спутники все так же пировали с
королевой и ее дочерьми, день и ночь проводя в бесконечных усладах. Редко
вспоминали они о своем путешествии и, верно, позабыли бы его вовсе, когда б
не покинутый корабль у берега. И моряки, и женщины старались пореже
подходить к кораблю -- Иарбонел, упрямо не желавший присоединяться к
товарищам, встречал их горькими упреками, заклинал одуматься и продолжить
плавание. Женщин же он осыпал такими жуткими проклятиями, что те с плачем
бросались прочь.
Однажды, спустя месяц пребывания на острове, Кулдуб гулял вокруг дворца
с самой младшей дочерью королевы. Девушка эта была очень хороша собой и
несказанно глупа и болтлива. И Кулдуб, зная об этом, решил задать ей вопрос,
что давно не давал ему покоя.
-- Скажи-ка, милая, -- спросил он как можно небрежней, -- а куда
подевались все ваши мужчины? Ведь они у вас были когда-то -- иначе откуда у
королевы столько дочерей?
Девица в ответ презрительно рассмеялась:
-- Эти дураки от нас сбежали! Давно, когда я еще только родилась на
свет. Представляешь, им наскучили женщины! Мы хорошо с ними обращались, не
хуже, чем с вами, -- а они отплатили нам черной неблагодарностью! Но вы-то
не такие глупые, правда? Вы не станете убегать?
-- Ну что ты, конечно нет! -- заверил ее Кулдуб.
-- Вот и прекрасно. Разве вам плохо здесь? К тому же, скажу по секрету:
лучше вам и не пытаться покинуть наш остров. Моя матушка -- колдунья, и она
знает, как вам помешать! Раз уж мы заполучили мужчин, то не хотим снова
остаться без них!
Эти неосторожные слова развеяли сладкие чары, и Кулдуб внезапно понял,
как смертельно надоело ему безделье, чересчур пряные кушанья и слишком
доступные ласки. Он готов был на все, только бы тотчас же оказаться на своем
корабле и вольно плыть вперед, к Аваллону, по белопенным волнам. Но,
сдержавшись, он как мог успокоил дочь королевы и, дабы отвлечь ее, ловко
перевел разговор на другое. Вскоре Кулдуб распрощался с девушкой и поспешил
к своим товарищам, чтобы рассказать им о том, что узнал.
Когда моряки услышали, что хитрые женщины держат их в плену,
негодованию не было предела. Не одному Кулдубу наскучил Остров Женщин.
Месяц, проведенный здесь, теперь казался морякам целым веком, а мысль о том,
что придется остаться на острове навсегда, привела их в ужас. Они стали
наперебой кричать, что хотят поскорее отплыть к Аваллону, и умоляли Кулдуба
придумать, как это сделать.
-- Нечего и ждать, добром нас не отпустят! -- удрученно сказал Кулдуб.
-- Ах, как я теперь жалею, что мы ослушались Иарбонела! Нужно рассказать ему
обо всем и смиренно попросить прощения -- тогда мудрый старец наверняка
что-нибудь посоветует.
На том и порешили. Наказав товарищам вести себя так, словно ничего не
случилось, Кулдуб тем же вечером тайком пробрался на корабль. Иарбонел
встретил его не слишком приветливо.
-- А, отступник! -- сказал он нахмурившись. -- А я-то, старый осел,
верил тебе, любил, как родного сына! Что же ты теряешь здесь время -- иди,
веселись с блудницами!
Кулдуб упал перед стариком на колени и нко склонил голову:
-- Прости, отче! Ты, как всегда, был прав. Но похоть не дала нам
прислушаться к твоим словам! Теперь же все мы только и мечтаем плыть с тобой
дальше, к Аваллону!
-- Вот как? -- переспросил Иарбонел уже мягче. -- Мне радостно это
слышать, дитя. Я не держу ни на кого зла -- приходите, и мы сразу же
отправимся в путь!
-- Увы! -- вздохнул Кулдуб. -- Не все так просто.
И он рассказал, что смог выведать у болтливой женщины.
-- Так я и знал! -- воскликнул Иарбонел, дослушав до конца. -- Я сразу
подумал, что нам здесь подозрительно сильно обрадовались! Теперь понятно
почему -- вы для них не гости, которые могут уйти, когда пожелают, но скорее
рабы, нежданно полученные во владение.
-- Помоги нам, отче! -- взмолился Кулдуб. -- Нам совсем не хочется
промучиться на этом проклятом острове всю жнь!
-- Не падай духом, сынок, -- улыбнулся старик. -- Мы обязательно
что-нибудь придумаем!
-- Договоримся, -- сказал Иарбонел, -- что все явятся на корабль завтра
в полдень. И пусть никто не пропускает срок, если не хочет остаться здесь
навсегда! Как только наступит полдень, мы поднимем якорь.
-- А как же чары королевы? -- растерянно спросил Кулдуб. -- Разве мы
ничего не сделаем, чтобы защититься от них?
-- Все равно мы не знаем, что это за чары, -- пожал плечами старик. --
Быть может, тебя обманули и никакого колдовства вовсе нет! Нам придется
попытаться бежать, чтоб узнать, на что оно похоже.
-- Да, -- согласился Кулдуб, -- я вижу, по-другому не выйдет. И я
объясню это всем.
Он распрощался с Иарбонелом, пообещав, что завтра в полдень люди будет
на борту.
Никто не пропустил назначенный час. Но когда уже собрались они отплыть,
то увидели женщин, спешащих к берегу во главе с королевой.
-- Быстрее! Отчаливаем! -- приказал Кулдуб. -- У них нет ни корабля, ни
лодки -- в открытом море мы будем в безопасности!
Корабль медленно отошел от берега. К тому времени, как подоспели
женщины, широкая полоса прибрежных волн отделяла от них корабль.
Женщины принялись рыдать, простирая руки к морякам, а королева
закричала:
-- Куда же вы, дорогие гости? Почему убегаете, не сказав ни слова?
Неужто мы чем-то обидели вас?
-- Прощайте, Ваше Величество! -- крикнул в ответ Кулдуб. -- Нас ждут
неотложные дела! Мы больше не можем оставаться с вами!
Королева нахмурилась, в руке ее появился какой-то круглый предмет.
Иарбонел, не сводивший с нее настороженных глаз, сумел разглядеть, что это
большой клубок золотых ниток. Королева обмотала кончик нити вокруг пальца, а
потом бросила клубок вслед удаляющемуся кораблю и воскликнула:
-- Эй, Кулдуб, лови!
Хоть Кулдуб и не собирался делать то, что скажет королева, его рука
каким-то непостижимым образом, словно сама по себе, вытянулась вперед и
схватила летящий клубок. Едва клубок коснулся ладони Кулдуба, как намертво
приклеился к нему. Королева довольно усмехнулась и принялась за свой кончик
нитки подтягивать корабль к берегу.
Иарбонел подскочил к Кулдубу и закричал:
-- Брось клубок! Слышишь? Скорее, брось этот проклятый клубок!
-- Я не могу! -- беспомощно ответил Кулдуб. -- Он словно прирос к моей
руке!
-- Ну, так оборви нитку! Быстрей -- разве ты не видишь, что делает эта
гнусная баба? Дай-ка, я сам!
Иарбонел принялся о всех сил дергать нитку, пытаясь оборвать ее -- но
куда там! На вид золотая, на деле она была прочнее железа. Ни старец, ни
моряки, пришедшие к нему на помощь, сколько ни бились, так и не смогли
разорвать нить королевы.
Тем временем до берега оставалось уже всего ничего. Королева, недобро
улыбаясь, подтягивала корабль все ближе и ближе. Видя это, Кулдуб впал в
отчаянье.
-- Друзья мои, это я повинен во всем! -- восклицал он, проливая слезы.
-- Бросьте меня за борт вместе с этим поганым клубком, а сами скорее плывите
прочь! Иарбонел, прикажи им!
-- И не подумаю! -- ответил Иарбонел. -- Сын мой, не годится нам
спасаться такой ценой!
-- Тогда отрубите мне руку! Скорее, не то будет поздно!
-- Это мы тоже не станем делать. Послушайте меня -- и ты, Кулдуб, и все
остальные! Не падайте духом! Не давайте запугать себя! Пусть на этот раз нас
задержали -- посмотрим, удастся ли это сделать дважды! Крепитесь, не теряйте
надежду. Усыпите их подозрения притворным послушаньем. Пусть думают, что вы
смирились с судьбой. А через три дня, ровно в полдень, мы вновь попытаемся
отплыть. Смотрите же, не пропустите день и час!
Едва он договорил, как корабль, содрогнувшись, вонзился в прибрежный
песок и з
-- Я могла бы наказать вас, неблагодарные, заковать в цепи! -- сказала
королева, гневно сверкая очами. -- Но мое колдовство и так держит вас не
хуже железа! Как могли вы так дурно отплатить за наше гостеприимство?! Не мы
ли старались о всех сил, ничего не жалели, только бы ублажить вас? И что
же? Они хотят сбежать, даже не попрощавшись!
Она повернулась к Иарбонелу:
-- А ты, старый негодник! Я уверена, это ты подбил всех бежать!
Немедленно сойди на берег -- мне надоело, что ты сидишь на этом корабле,
словно облезлая ворона на ветке!
-- Нет, Ваше Величество, -- вежливо ответил старец. -- Ваше
гостеприимство мне не по душе -- больно смахивает оно на неволю! Пожалуй, я
останусь там, где я есть.
-- Ну и оставайся! -- махнула рукой королева. -- Сиди здесь, пока твои
кости не станут прахом! Ты слишком ничтожен, чтобы тратить на тебя время!
Иарбонел едва заметно усмехнулся. Он и раньше догадывался, что над ним
королева не имеет ни малейшей власти, -- теперь же убедился в этом воочию.
А королева обратилась к морякам:
-- Пусть то, что случилось сегодня, будет вам наукой. Никому не удастся
покинуть мой остров, пока я того не пожелаю! А теперь живо, сходите с
корабля и ступайте за мной!
Понурившись, молча проклиная злую судьбу, моряки вернулись во дворец.
Там все пошло по-старому: пиршества, назойливые ласки и безделье. Женщины
вели себя так, словно ничего не случилось, лишь редка в глазах их мелькало
торжество. Мужчины же, помня совет Иарбонела, старались выглядеть
раскаявшимися и послушными, но втайне каждый считал часы до назначенного
срока.
И вот, спустя три дня, Кулдуб и его товарищи вновь явились к кораблю.
Не мешкая ни мгновения, они поставили парус и отплыли. Но женщины появились
на берегу еще быстрее, чем в прошлый раз. Королева была в ярости, волосы ее
выбились прически и вились по ветру, глаза метали молнии.
-- Я заставлю вас пожалеть об ослушании! -- выкрикнула она с угрозой. В
руках ее появился золотой клубок. -- Лови, Кулдуб!
Кулдуб почувствовал, что неведомая сила вновь завладела его рукой,
заставляя потянуться к летящему клубку. Но тут стоявший рядом Иарбонел,
который только и ждал этого мига, ловчился
и сумел поймать клубок прежде Кулдуба. Королева на берегу покачнулась и
вскрикнула от досады.
-- Что, Ваше Величество? -- рассмеялся Иарбонел. -- Вам не нравится моя
ловкость? Еще бы -- ведь мы-то с Вами знаем, что предо мной все Ваши чары
бессильны! Прощайте! И мой Вам совет: больше не заманивайте путников!
Договорив, Иарбонел бросил клубок в море. Королева и ее дочери
бессильно глядели с берега вослед кораблю, уходящему все дальше и дальше на
Запад.
Когда Остров Женщин растаял в синей дали, моряки окружили Иарбонела и
принялись наперебой благодарить и расспрашивать, как удалось ему справиться
с королевой-чародейкой.
-- Дети мои, мне странно, что вы до сих пор не поняли, -- улыбнулся
старец. -- Единственный всех, я с самого начала отказался и от пагубных
наслаждений, и от власти королевы. Разве может какая-то чародейка
властвовать над тем, чьи помыслы чисты и обращены к Богу?
От Острова Женщин семь дней плыли они по бескрайнему, пустынному морю,
а на восьмой день увидели далеко-далеко на Западе зеленоватое, цвета молодой
листвы, сияние. Моряки, столпившись на палубе, умлялись и гадали, что это
может быть. Их спор прервал Иарбонел:
-- Друзья мои, конечно же это Аваллон -- мое сердце чувствует его!
Никто не усомнился в словах старца -- у каждого при взгляде на сияние
сердце то радостно билось, то замирало в странной тоске. Лица моряков
просветлели, и корабль огласили радостные крики.
Сияние медленно приближалось. Ночью оно было ярким, как зарево, а на
следующее утро стало огромным, величественным. На границе моря и небес
появилась отчетливая линия берега. Около полудня со стороны острова
прилетели золотистые птицы, похожие на лебедей, прекрасные, как райское
видение. Они долго кружили вокруг корабля и кричали, печально и нежно, а
потом улетели обратно, к Аваллону.
Вскоре на острове, который был весьма велик, уже можно было различить
белоснежные горы, зеленые леса и серебристые озера и реки. До путников
донеслось дивное благоухание, от которого хотелось и смеяться и плакать. Чем
ближе подплывал корабль к Аваллону, тем сладостней оно становилось.
На закате, когда алые лучи солнца смешались с ярким сиянием Аваллона,
мореплаватели бросили якорь в маленькой бухте. Иарбонел, едва ступив на
белый песок, пал на колени и обратил очи к небесам:
-- Благодарю Тебя, Отец, что сподобил меня узреть чудеснейшее
сотворенного Тобой! Клянусь, я буду верным пастырем неведомому народу, к
которому послан с радостной вестью об Искуплении!
Кулдуб и моряки последовали примеру старца и, опустившись на колени,
нехитрыми словами воздали хвалу Всевышнему. Когда же поднялись они на ноги,
то увидели, что от ближней рощи к ним направляется какой-то человек.
-- Иарбонел, -- едва слышно шепнул Кулдуб, -- я все хотел спросить
тебя: кто живет здесь? Эльфы?
-- Я и сам не знаю точно, -- тихо ответил Иарбонел. -- Но, ради Того,
Кто послал меня, буду любить их, кем бы они ни оказались. И вас прошу о том
же.
Тем временем незнакомец подошел поближе. То был юноша, по виду не
старше двадцати лет, высокий и стройный. Он был одет в узкие штаны и
короткую тунику зеленого шелка, длинные светлые кудри его охватывал
тонкий обруч золота и самоцветов. Лицо юноши было необычайно прекрасно, а
большие, немного печальные глаза мягко светились, словно осенние звезды.
-- Добро пожаловать на Яблочный Остров! -- пронес он певучим голосом.
-- Я -- Луор рода Мейнира. Прошу вас, назовите ваши имена и поведайте,
что привело вас на Аваллон?
Иарбонел выступил вперед:
-- Я -- отшельник Иарбонел, отдавший всю жнь служению Богу, Который
Един. И я пришел к народу Аваллона, дабы поведать благую весть. Сын Божий
был рожден среди людей и кровью и мукой Своей искупил грехи мира.
Луор слегка нахмурился:
-- Прнаюсь, почтенный Иарбонел, слова твои выше моего разумения. Но
если ради того, чтоб рассказать нам об этом, ты проделал столь долгий и
трудный путь, -- думается, весть воистину велика! Лишь Старшие могут решить,
так ли это. Тебе будет открыт путь в Тир-На-Ног, где ты сможешь поговорить
со Старшими. А кто эти люди с тобой?
-- Это храбрые и славные моряки, без помощи которых я никогда не
добрался бы до Аваллона. Мы вместе прошли немало испытаний, и за каждого
них я могу поручиться головой.
-- Если так, им будет позволено сопровождать нас до границы Тир-На-Ног.
Но дальше путь им заказан.
-- Прошу тебя, благородный Луор, -- пылко воскликнул Кулдуб, -- дозволь
и нам взглянуть на Страну Вечной Юности! Надежда увидеть ее вела нас подобно
путеводной звезде. Будет жестоко лишить нас этой радости!
-- Ты говоришь неразумно, -- покачал головой -- Я не лишаю вас
радости, но хочу отвратить несчастье. Знаешь ли ты, что ни один смертный не
останется неменным, едва войдя в пределы Тир-На-Ног? Готовы ли вы к этому?
Решайте сами. Любой, кто отважится, может войти в Тир-На-Ног.
-- Что значит "не останется неменным"? -- подозрительно спросил
кто-то моряков.
-- А вот это я как раз и не могу предсказать, -- развел руками --
Боюсь, что и Старшие не смогут ответить на твой вопрос. Каждый смертный
меняется по-своему: одни становятся сияющими и прекрасными, другие
превращаются в мерзких чудовищ. Прошлое, жнь за пределами Аваллона почти
совершенно стираются их памяти -- и то, что любили они, и то, что
ненавидели. Они становятся
другими
-- вот все, что я могу сказать. И все они
-- слышите, все до единого! -- остаются на Аваллоне навсегда.
Моряки испуганно переглянулись.
-- А как же Иарбонел? Он что, тоже может превратиться незнамо в кого? И
все забудет?
-- Все может быть, -- пожал плечами -- Но это -- плата за встречу
со Старшими. Они никогда не покидают пределы Тир-На-Ног, и только они могут
решить, стоит ли весть того, чтобы к ней прислушаться.
-- Не бойтесь, дети, -- с мягкой улыбкой сказал Иарбонел, прерывая
возмущенные возгласы своих товарищей. -- Или забыли вы, что Сам Господь
ведет меня? Если я смог добраться до Аваллона, неужели отступлю перед
последним испытанием?
И он повернулся к юноше:
-- Что же, Луор, мы согласны. Веди нас!
-- Уже вечер, -- мягко возразил -- В путь отправимся завтра.
Сейчас вам нужно отдохнуть и подкрепиться. Пойдемте!
Он повел мореплавателей вглубь острова, туда, где тихо шелестели
деревья. Первые звезды, мерцающие на Востоке, провожали их взглядом.
Сладостный запах обволакивал путников, тот самый, что доносился до них
еще в море.
-- Скажи, Луор, что пахнет так дивно? -- спросил Кулдуб.
-- Яблони Аваллона. Больше нигде не найдешь ты подобных деревьев.
Взгляни!
И правда, яблони обступили их со всех сторон. Были здесь стройные и
могучие деревья в полном соку, были и старые, с шершавыми дуплистыми
стволами, были и совсем юные, едва пробившиеся семечка. Листва их
отливала серебром, белоснежные цветы, казалось, светились в темноте. О, с
чем сравнить аромат благословенных яблонь Аваллона? Он проникает в самое
сердце, заставляя его трепетать в сладкой тоске, он полон печального
волшебства, как ничто другое в Аваллоне. Кто хоть раз увидел яблони
Аваллона, не забудет их вовек...
Подкрепив силы сочными яблоками, все улеглись спать на мягкой траве,
прямо под деревьями. И сон их в ту ночь был тих и спокоен, подобно сну
малого ребенка.
Наутро все чувствовали себя свежими и полными сил. Луор повел путников
по лугам и яблочным рощам, мимо говорливых, холодных как лед ручьев и белых
вестковых скал, что стояли тут и там подобно часовым. В полдень, когда
люди устали и почувствовали жажду, проводник остановился у одного ручьев
и спросил:
-- Какой сегодня день в смертном мире?
-- Воскресенье, -- недоуменно ответил Кулдуб.
-- Вам повезло, -- улыбнулся -- По обычным дням в этом ручье
струится молоко, и только по воскресеньям и в дни больших праздников --
вино. Прошу вас, отведайте!
Моряки утолили жажду чудесным вином и пошли дальше. Вскоре увидели они
другой источник, вытекавший расколотого надвое белого камня и
разливавшийся в небольшое прозрачное озеро.
-- Воды этого источника, -- сказал Луор, -- исцеляют любую болезнь и
дают тому, кто искупается в нем, вечное здоровье. Даже в старости будет он
силен и крепок. Некогда сюда был привезен король Артур, и здесь исцелился он
от смертельной раны.
-- Король Артур? -- воскликнул Кулдуб. -- Он здесь, на Аваллоне? Мы
можем увидеть его?
-- Я не могу открыть вам, где сейчас король Артур, -- уклончиво ответил
-- Время, назначенное ему, еще не пришло. Но те вас, кто страдает
недугами, могут омыть свои тела в этом озере.
Нужно ли говорить, все тут же последовали его совету -- какой человек
не мечтает о вечном здоровье! Один лишь Иарбонел остался стоять на берегу,
не отводя жаждущих глаз от Запада.
-- Почему ты не купаешься? -- спросил его -- Ты старше их всех,
и, верно, недугов у тебя куда больше. Или ты не веришь в волшебную силу
источника?
-- Верю, -- просто ответил Иарбонел. -- Но еще больше я верю в Того,
Кто ведет меня. Я и так буду здоров, если Он пожелает. А если нет -- неужели
я пойду против Него? Скажи лучше, далеко ли еще до Тир-На-Ног?
-- Будем у ворот завтра к полудню. Ты не боишься того, что ждет тебя?
-- Напротив, не могу дождаться часа.
Луор внимательно посмотрел на старика, но промолчал.
Вскоре они двинулись дальше, и к вечеру прошли немалый путь. Ночевали
снова под открытым небом, в яблоневой роще. Когда же они пробудились, то
увидели далеко на Западе яркую, сияющую белной полосу.
-- Это -- Стена Тир-На-Ног, -- сказал -- Теперь уже недолго.
Остановившись неподалеку от Стены Тир-На-Ног, путники разглядывали ее с
благоговейным трепетом. Стена тянулась с Севера на Юг, и не было ей ни
конца, ни края. Отвесная, высокая, неприступная, она была сложена
огромных глыб странного белого камня, светящегося нутри. Поверхность Стены
была совершенно гладкой, словно только что вышла -под резца каменщика, и
не было на ней ни зубцов, ни бойниц. Немного к Северу виднелась ящная арка
ворот. Сами ворота были массивного чеканного золота.
Подойдя к воротам, Луор сказал:
-- Здесь кончается наш путь. Перед вами -- Единственный Вход. Но
пройдет сквозь него только один. Или, может, кто-то еще хочет попытаться?
Он обвел моряков взглядом, но никто не вымолвил в ответ ни слова.
-- Пора прощаться, -- медленно заговорил тогда Иарбонел. -- Мне жаль
расставаться с вами, но чему быть -- того не миновать. Кланяйтесь от меня
зеленым берегам Эрин!
Со слезами на глазах моряки по очереди обняли мудрого старца, которого
за долгие дни плавания успели полюбить всей душой. Многое им хотелось
сказать ему, но слова почему-то не шли на язык. Печалясь и страшась
неведомого, смотрели они, как Луор подошел к воротам и трижды гулко ударил в
них.
-- Кто ищет пути в Тир-На-Ног? -- прожурчал -за ворот громкий и
певучий нечеловеческий голос.
-- Луор рода Мейнира, и со мной посланник от Единого Бога, желающий
видеть Старших.
-- Так пусть войдет, -- пронес странный голос, и створки ворот стали
медленно отворяться. Повеяло теплом и благоуханием незнакомых цветов.
Внутри, за стеной, виднелись странные золотые башни, ящные и сверкающие,
яркий цветочный ковер меж ними и серебристая дорога, бегущая куда-то вдаль.
-- Ты готов, отшельник Иарбонел? -- спросил Луор, перешагнув порог.
-- Да, -- спокойно ответил старик. Обернувшись к товарищам он крикнул:
-- Прощайте! Прощайте! Не тревожьтесь за меня!
И, сложив руки, склонив голову в молитве, Иарбонел прошел сквозь арку.
Его былые спутники, затаив дыхание, ждали. Едва нога старца ступила на землю
Тир-На-Ног, он дивно преобразился. Его простые холщовые одежды растаяли, и
под ними проступили другие, сияющие, снежно-белые. Стан, согнутый годами,
распрямился, а ростом Иарбонел в мгновение ока стал так велик, что головой
едва не достиг неба. Вместо седин по плечам его вились длинные золотые
кудри. А когда Иарбонел повернул голову, тихий стон вырвался у моряков -- на
них смотрел лик ангела, божественно прекрасный, юный и кроткий.
Ангел взмахнул рукой и ласково улыбнулся. В тот же миг золотые створки
ворот со звоном сомкнулись и разделили смертных и бессмертных.
-- Мы тоже могли бы, -- пробормотал тогда Кулдуб, задыхаясь от
волнения. -- О, я знаю, я всей душой чувствую -- мы тоже могли бы пройти в
ворота рядом с Иарбонелом и стать тем же, кем стал он! Почему же, почему мы
испугались?
-- Не обольщайся, -- оборвал его Айлиль. -- Кто знает, кем бы мы стали?
-- Рядом с Иарбонелом, с его святостью, его любовью, мы просто не могли
превратиться во что-то иное, -- не унимался Кулдуб. -- Теперь же все
потеряно!
-- Ничего не потеряно! Мы наконец-то вернемся на родину, по которой
давно уже тоскуем. Хватит с нас чудес и приключений! Разве ты не хочешь
вернуться?
Кулдуб долго молчал, а потом проговорил, и голос его звучал глухо:
-- Да, я хотел бы вернуться, взглянуть на родной край, на лица друзей и
любимых. Но поверьте: мое сердце и сердце каждого вас останется здесь, у
ворот, сквозь которые мы не решились пройти.
Так кончается история о плавании к острову Аваллон.
-- Это последняя история, что я сочинил, -- сказал я Господу, смиренно
опустив взгляд. -- Я собрал в ней все чудеса, о которых слышал. Быть может,
Ты решишь, что чудес слишком много и намешаны они бестолково... Прости, если
так. Я очень старался.
-- Итак, это конец твоих историй? -- задумчиво спросил Он.
-- Да, конец историй, конец службы... Теперь Тебе осталось только
вынести решение. Каким оно будет? Станешь ли Ты давать жнь моим историям?
-- Конец... -- вновь повторил Всевышний.
-- То, что казалось тебе концом, обернулось началом, -- улыбнулся
Господь.
-- Но я не понимаю...
-- Хочу тебя поздравить: ты с честью выдержал испытание. Теперь ты
принят в Школу Творцов, Я сам когда-то в ней учился...
-- Школа Творцов? Ты в ней учился? О чем Ты говоришь?
-- Сейчас Я объясню. Как ты думаешь, тот мир, что тебе вестен --
единственный?
-- Не знаю... Наверное, если есть один мир, могут быть и другие.
-- Правильно, -- кивнул Он. -- Или Множество, или Пустота.
Один-единственный мир был бы нелепицей. Да, миров столько же, сколько
помыслов, но не все они существуют Здесь и Сейчас. Есть те, которые уже
были. Есть те, что еще только будут. И у каждого мира -- свой Творец.
-- Но мне казалось, -- робко проговорил я, -- Ты -- начало всему, что
существует...
-- В этом мире -- да. Но не в других. Если бы Я сотворил все миры до
единого, они были бы похожи, как горошины. Кому это нужно?
Он поднялся со своего престола и взмахнул рукой. В тот же миг все, что
окружало нас доселе, исчезло. Мы стояли на огромной лестнице, свежий ветер
шевелил наши волосы. Ступени белого камня простирались столь широко, что
им не было ни конца, ни края. Я взглянул вн и увидел, что далеко-далеко,
на самой границе зрения, белые ступени исчезают во мраке. Посмотрел наверх
--
и увидел все те же ступени, уходящие ввысь, залитые ослепительным
золотым светом.
-- Пришла пора показать тебе сущность бытия, -- заговорил Господь. --
Эта Лестница бесконечна. Каждое существо, обладающее бессмертной душой,
поднимается по ней -- или опускается. Бесконечно. Сейчас мы стоим на том
месте, куда добрался ты. Как видишь, мрак ты оставил далеко вну. Но и до
истинного света пока не добрался. У тебя еще многое впереди.
-- А Ты? -- осмелился спросить я. -- Разве Ты не на самом верху этой
Лестницы?
-- Я же говорю тебе, Лестница бесконечна. Да, Мое место гораздо выше. К
сожалению, Я не имею права показать тебе его. Но если б ты стоял там,
залитый светом, то, подняв голову, увидел бы все ту же Лестницу, ведущую на
такие высоты, о которых ты ныне не можешь помыслить. Ты увидишь это сам,
когда станешь Творцом. И тогда ты сам решишь, чему дать жнь.
-- Стану Творцом? Я, простой человек, стану подобным Тебе?
-- Я тоже не всегда был тем, кто Я сейчас. Когда-нибудь Я стану чем-то
еще большим. Я не могу объяснить тебе, на что это будет похоже -- ты просто
не поймешь. Но, поверь Мне, так будет.
-- Но разве я достоин?
-- Недостойных нет. Все рано или поздно пройдут этот путь. И твое время
пришло.
Взволнованный, но и вдохновленный Его словами, я смотрел вперед, на
белые ступени, ведущие к Свету. И сделал первый шаг на нелегком пути к
золотому замку, что ярко сиял и звал меня.
7 января 2000 г. -- 14 апреля 2002 г.,
Москва