Н.Я.Дьяконова. Джон Китс. Стихи и проза
----------------------------------------------------------------------------
John Keats
Poems. "Lamia", "Isabella", "The eve of St. Agnes", and other poems
Джон Китс
Стихотворения. "Ламия", "Изабелла", "Канун св. Агнесы" и другие стихи
Издание подготовили: Н. Я. Дьяконова, Э. Л. Линецкая, С. Л. Сухарев
"Литературные памятники". Л., "Наука", Ленинградское отделение, 1986
Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Первый биограф и первый датель Китса Ричард Монктон Милнз
(впоследствии лорд Хотон) свел краткую жнь поэта к простой формуле:
"Несколько верных друзей, несколько прекрасных стихотворений, страстная
любовь и ранняя смерть". В этой формуле все правда, в ней нет ничего, кроме
правды, но всю правду о поэте она не передает. Не передает потому, что
создает образ скорбный и меланхолический, образ человека, которому почти
ничего сделать не удалось.
Спору нет, литературная деятельность Китса продолжалась немногим более
шести лет (1814-1819) и кончилась тогда, когда для него только наступала
пора зрелости. Ведь он умер двадцати пяти лет, а писать перестал за год до
смерти. Нить существования оборвалась прежде, чем было
...дано
Страницам, словно житницам, вместить
Бессчетных мыслей зрелое зерно...
("Когда мне страшно..." - "When I Have Fears...",
январь 1818: Сергея Сухарева).
Но как бы много ни предстояло еще совершить поэту - его гибель была
одной самых тяжких потерь, когда-либо понесенных английской литературой -
он успел сделать очень много для славы своей страны. Успел оставить
проведения, которые не только "пленяют навсегда" ("a joy for ever"), но и
вдохновляют поэтов грядущих поколений, становятся новой вехой в движении
поэзии. Китс понимал значение собственного творчества; несмотря на частые
сомнения и лихорадочные поиски, - он всегда чувствовал, как мало у него
времени, - он жил и творил с полным напряжением всех душевных сил, с верой в
свое првание. Он пылко любил жнь, природу, искусство, любил
доверительное общение с блкими людьми, веселье и бесцеремонные остроты в
дружеском кругу, с удовольствием писал шуточные стихи и письма обо всем на
свете, полные милой чепухи вперемежку с глубокими мыслями и прозрениями. Ни
история, ни внутренний мир поэта не укладываются в речение биографа.
* * *
Китс родился в Лондоне 31 октября 1795 г. Отец его содержал конюшню и
сдавал в наем лошадей. Скромный достаток семьи позволил дать мальчикам -
Джону, Джорджу и Тому приличное по тем временам образование: с 1803 по 1811
г. они учились в хорошей закрытой школе в городке Энфилде. Сын директора
школы Чарльз Кауден Кларк, в более поздние годы видный литератор, был
учителем и другом Китса; он первый познакомил мальчика со старой английской
поэзией. "Старому поэту" Эдмунду Спенсеру посвящено первое дошедшее до нас
стихотворение Китса ("Подражание Спенсеру" - "Imitation of Spenser", январь
- февраль 1814). В 1804 г. умер его отец, а в 1810 - мать. - Небольшое
состояние, унаследованное братьями, позволило им закончить годы учения, а
Джону - получить медицинское образование: с 1811 до 1815 г. он был учеником
врача Хэммонда в городе Эдмонтоне и затем продолжал занятия в одной
больниц Лондона, пока в июле 1816 г. не выдержал экзамен, давший ему право
заниматься медициной. Этим правом Китс не воспользовался: когда он, по
собственному рассказу, во время сложной операции поймал себя на посторонних
мыслях, более блких к стихотворчеству, чем к хирургии, он отказался от
врачебной карьеры и решил посвятить себя одной поэзии.
В этом решении Китса поддержал Ли Хент (1784-1859), редактор
популярного и крайне левого литературно-политического журнала "Экзаминер"
("The Examiner", 1808-1821). Почитателем этого журнала Китс стал еще раньше
под влиянием Чарльза Кларка. В феврале 1815 г. он написал приветственный
сонет "В день выхода мистера Ли Хента тюремного заключения" (Written on
the Day that Mr Leigh Hunt Lett Prison). Ли Хент провел в тюрьме два года за
статью, в которой позволил себе оскорбительные и девательские замечания по
адресу принца-регента, будущего короля Георга IV. Фактический правитель
государства был назван "нарушителем слова, бесчестным распутником,
презревшим семейные узы ради игроков и женщин легкого поведения". {Blunden
Е. Leigh Hunt: A Biography. London, 1930, p. 69.}
В мае 1816 г., еще до личного знакомства с Китсом, состоявшегося лишь
осенью, Хент опубликовал первое появившееся в печати его стихотворение -
сонет "К Одиночеству" (О Solitude, октябрь 1815), а 1 декабря 1816 г. в
статье "Молодые поэты" рекомендовал его вниманию читателей вместе с Шелли и
Рейнолдсом. В доказательство необычайного таланта Китса Хент приводит первую
его истинную творческую удачу - сонет "После прочтения Гомера в переводе
Чапмена" (On First Looking into Chapman's Homer, октябрь 1816).
Хент не только помог Китсу поверить в свои силы, не только расширил его
литературный кругозор, познакомив его с поэтами итальянского Возрождения и
бавив его от влияния подражательных авторов-сентименталистов второй
половины XVIII в., но ввел его в круг передовых людей Англии, которых тогда
называли радикалами. Так обозначали сторонников радикальных общественных
реформ, т. е. тех, кто сопротивлялся господствовавшему в те годы режиму
политической реакции и настаивал на расширении прав трудового народа, на
деятельной помощи ему перед лицом экономических бедствий; бедствия эти
надвинулись на страну вследствие длительных войн с Францией и завершающегося
промышленного переворота. В "Examiner", например, Хент публиковал такие
статьи, как "О распространении света просвещения на бедняков" (On Extending
to the Poor the Blessings of Education, март 1814), "О положении бедняков в
Англии" (State of the English Poor, январь 1818). {См.: Leigh Hunt's
Political and Occasional Essays Ed. by Houtchens L. N. and C. W. London: New
York, 1962.}
Из неприятия социальной действительности и вместе с тем критики
оптимистического рационалма просветителей предшествующего века, не
предвидевших в своих теориях последствий ни подготовленной их идеями
французской революции 1789 г., ни экономической победы буржуазии, родилось
английское романтическое движение. {См.: Hancock A. E. The French Revolution
and the English Poets. Port Washington: New York, 1967; Harris R. W.
Romanticism and the Social Order (1780-1830). London, 1969.} Важнейшими
поэтами старшего поколения романтиков были Блейк, Вордсворт, Скотт,
Кольридж, а младшего поколения - Байрон, Шелли, Китс. Теоретиками
романтма стали вслед за Кольриджем критики-эссеисты Лэм, Хэзлитт, Хент.
При существенных различиях политических взглядов (от консерватма поздних
Кольриджа и Вордсворта до революционных убеждений Шелли), при расхождении
эстетических концепций (от идеалистически понимаемого прекрасного у Блейка и
Кольриджа до материалистически ориентированных литературных воззрений Скотта
и Байрона), всех романтиков объединяет протест против бесчеловечности
буржуазного строя. Объединяет их также скептическое отношение к отвлеченной
рассудочности философов XVIII в. и доверие к истинности чувства, отход от
классицистической поэзии, ограниченной правилами и абстрактностью
словоупотребления, и приверженность к стихийному искусству мастеров
Возрождения, к народной поэзии. Объединяет их и обращение к конкретному,
индивидуальному, к смелой символике, к раскрепощению и обновлению
поэтической речи.
К романтическому кругу идей приобщил Китса Хент. Юноша был окрылен
поддержкой нового друга и посвятил ему первый свой поэтический сборник,
озаглавленный "Стихотворения" (Poems, март 1817).
Рецензии на него были благоприятны, но автор мечтал о более серьезном
труде. В апреле 1817 г, он уехал Лондона, чтобы в уединении, без помощи и
вмешательства друзей, работать над поэмой "Эндимион" ("Endymion"). Она
должна была стать испытанием его сил и таланта. В июне Китс вернулся в
Лондон, где почти до конца года продолжал трудиться над черновым, а до
середины марта 1818 г. над окончательным вариантом своей поэмы. Она была
опубликована в апреле 1818 г.
К этому времени Китс начинает тяготиться опекой Хента. Его утомляет
поверхностность суждений старшего друга, они кажутся ему легкомысленными и
самонадеянными. Своим учителем он отныне считает видного радикала Вильяма
Хэзлитта (1778-1830). Блестящий критик, знаток Шекспира, историк английской
поэзии и театра, политический писатель, он бесстрашно нападал на лиц,
облеченных высшей властью, и на важнейшие общественные институты своего
отечества. {См.: Дьяконова Н. Я. Лондонские романтики и проблемы английского
романтма. Л., 1970 (главы "Вильям Хэзлитт" (с. 93-126) и "Ли Хент" (с.
127-146)).}
Ненависть к реакционным правителям, угнетающим народ и терзающим его
войнами, соединялась у Хэзлитта с пылкой любовью к искусству, которое
рисовалось ему землей обетованной, не подвластной ни тиранам, ни праздным
богачам, врагам людей труда. Воплощение нравственной свободы, поэтической
смелости, психологической глубины и художественного совершенства Хэзлитт
вслед за своим учителем Кольриджем видел в Шекспире. Такое истолкование его
творчества целиком принял Китс. Он благоговейно учал каждую строчку
Шекспира (в том числе сравнительно мало вестных в те времена сонетов) и
самые задушевные свои мысли о поэзии формулировал, опираясь на его опыт.
Под влиянием глубокой трактовки поэзии Возрождения у Хэзлитта и в
скрытой полемике с Хентом Китс с февраля по апрель 1818 г. пишет поэму
"Изабелла, или Горшок с базиликом" (Isabella; or, The Pot of Basil) на сюжет
пятой новеллы четвертого дня "Декамерона" Боккаччо.
Блкий друг Китса, молодой поэт Джон Гамильтон Рейнолдс (1794-1852)
одновременно пересказал две другие новеллы того же дня, но, сочтя себя
недостойным выступить вместе с Китсом, опубликовал свои пересказы только
после его смерти.
В июне 1818 г. вместе с молодой женой уехал в Америку брат Китса
Джордж; после его отъезда Китс с другом Чарльзом Брауном отправился в
пешеходное путешествие по Шотландии и Ирландии (июнь - август 1818 г.). Свои
впечатления он выразил в письме-дневнике младшему брату Тому и в ряде
стихотворений.
Вернувшись в Лондон, он застал брата тяжело больным туберкулезом,
унаследованным от матери, и целиком посвятил себя самоотверженному уходу за
больным. В ту же осень во влиятельных консервативных журналах "Блэквуд
Эдинборо Мэгезин" ("Blackwood's Edinburgh Magazine") и "Куортерли Ревью"
("Quarterly Review") появляются уничтожающие рецензии на "Эндимиона".
Обозреватель первого журнала беспощадно девался над "спокойным,
невозмутимым, слюнявым идиотмом" поэмы и советовал "Джонни" оставить стихи
и "вернуться к своим склянкам и пилюлям".
Меньше всего это была литературная оценка: рецензент второго журнала
Крокер не отказывал Китсу в даровании, снисходительно говорил о "проблесках
таланта", о "лучах фантазии", но считал его жертвой ученичества в "школе
Кокни". В обычном понимании "Кокни" - это лондонские обыватели "ншего
общества", люди с вульгарными манерами, вкусами и речью; в устах торийских
критиков это была презрительная кличка, которой они наградили не получивших
университетского образования и вышедших " нов" литераторов-радикалов,
противников консервативной политики, милитарма и церкви. В центре
нападения оказались Хент, Хэзлитт, Китс. Поэту особенно досталось за
тираноборческое вступление к III песни "Эндимиона".
Том Китс умер 1 декабря. Еще до его смерти Китс начал работу над
вдохновленной Мильтоном поэмой "Гиперион" ("Hyperion"), которую, однако,
весною забросил. От нее Китс отвлекался еще в январе ради поэмы "Канун
святой Агнесы" ("The Eve of St. Agnes", январь 1819), внушенной любовью к
хорошенькой и милой соседке Фанни Брон, которая стала его невестой.
Весной 1819 г. написаны многие лучших стихов Китса, в том числе
знаменитые оды, вершины английской лирики.
Летом и осенью 1819 г. Китс работал с огромным напряжением. Подгоняли
его не только страсть к поэзии, но бедность и упорное стремление преодолеть
препятствия на пути к женитьбе. В эти месяцы создана его поэма "Ламия"
("Lamia"), драма "Оттон Великий" ("Otho the Great") - вместе с Чарльзом
Брауном, и новый фрагментарный вариант поэмы "Гиперион", отрывок "Канун
святого Марка" ("The Eve of St. Mark").
В конце года Китс все чаще ощущает нездоровье, утомление, все труднее и
мучительнее его борьба за существование, непрестанная нужда и зависимость от
друзей. В письмах его все сильнее звучат пессимистические мотивы; начатые
осенью сатирическая поэма "Колпак с бубенцами" ("The Cap and Bells") и
трагедия "Король Стефан" ("King Stephen") остались незавершенными.
В феврале 1820 г. сильное горловое кровотечение не оставляет у Китса
никаких сомнений относительно характера его постоянного недомогания.
Короткие улучшения сменяются новыми приступами болезни, творческая
деятельность его замирает. Благоприятные рецензии на опубликованный в июне
сборник ""Ламия", "Изабелла", "Канун святой Агнесы" и другие стихотворения"
провели на него мало впечатления, хотя авторами двух них были такие
влиятельные критики, как Чарльз Лэм и редактор "Эдинборо Ревью" Френсис
Джеффри.
В сентябре 1820 г. Китс вместе с преданным ему молодым художником
Джозефом Северном, автором нескольких вестных портретов поэта, поехал в
Италию, где после нескольких мучительных месяцев умер в Риме 23 февраля 1821
г. На его могиле Северн написал: "Здесь покоится прах молодого английского
поэта, который на смертном одре в горечи сердца, замученного злобным
могуществом врагов, повелел начертать на своей надгробной плите: Здесь лежит
некто, чье имя написано на воде". Над этими словами была ображена лира с
порванными струнами. Много лет спустя на могиле поставили памятник, а дома,
в которых он жил - в Риме и в Хэмпстеде, в то время пригороде Лондона, -
превратили в музеи.
Потрясенный смертью Китса Шелли посвятил ему одно самых
замечательных своих проведений - элегию "Адонаис" ("Adonais", 1821).
Следуя традиции древнегреческой элегии, преломленной сквозь влияние
мильтоновского "Лисидаса" ("Lycidas", 1638), Шелли оплакивает молодого
поэта, жертву преследования и слепой ненависти. Он ображает друзей,
горестно провожающих его в безвременную могилу, рассказывает о том, как
скорбит о нем дивно воспетая им природа, предрекает ему бессмертие на
небесах и вечную жнь в сердцах людских. Такой эпитафией мог бы гордиться
самый возвышенный гений.
* * *
За краткий шестилетний период своего развития поэзия Китса отразила
основные вехи английской поэзии за пятьдесят лет: от неоклассицма и
сентименталма второй половины XVIII в. через романтм школы Вордсворта, с
одной стороны, и Хента - с другой Китс приходит к новым формам
романтического искусства. {Биографию Китса см.: Hilton Т. Keats and His
World. New York, 1971. Общую характеристику поэтического развития Китса см.:
Bate W. J. John Keats. Harvard Univ. Press, 1963 (2nd ed. 1978). Также:
Дьяконова Н. Я. 1) Китс и его современники. М., 1973; 2) Английский
романтм: Проблемы эстетики. М., 1978, гл. 6 - Китс (с. 165-191).}
Его первые стихи мало самостоятельны и вторят то Спенсеру, то Мильтону,
то их более поздним почитателям XVIII в. Акенсайду, Коллинзу, Грею, Шарлотте
Смит. Уже в лирике 1814-1816 гг. развиваются две занимавшие юного поэта
темы: красота и благотворность природы и общественное служение. По его
мнению, достоин славы только тот поэт, который в свой смертный час сможет
сказать, что его стихи, подобно набату, звали в бой патриотов и пугали
властителей: {О "возмутительных взглядах" Китса см. письмо его дателя
Хесси к Северну 27 февраля 1821 г., написанное уже после смерти поэта:
Rollins Н. Е. More Letters and Poems of the Keats Circle. Harvard Univ.
Press, 1955, p. 117.} послание "Моему брату Джорджу" ("Epistle to My Brother
George", август 1816). Аналогичные мотивы звучат в сонете "К Миру" ("On
Peace", апрель 1814), в оде "К Надежде" ("То Норе", февраль 1815), в
стихотворении "Строки, написанные 29 мая, в годовщину реставрации Карла II,
под звон колоколов" ("Lines Written on 29 May The Anniversary of the
Restoration of Charles the 2nd", май 1815), в сонете "Написано отвращения
к вульгарному суеверию" ("Written in Disgust of Vulgar Superstition",
декабрь 1816).
В обращении "К Надежде" Китс взывает: "Не дай мне видеть, как вянет
честь моей страны... Не дай мне видеть, как Свобода, завещанная патриотом,
великая в простом одеянии, угнетена гнусным пурпуром двора, как она, умирая,
склонила голову". Здесь очень явно влияние абстрактной неоклассицистической
лексики Томаса Кэмбелла, автора описательной поэмы "Радости надежды" ("The
Pleasures of Hope", 1799). От этого влияния, мы уже знаем, позднее бавил
Китса Хент, который в программном стихотворении "Пир поэтов" ("The Feast of
the Poets", 1811) поднял знамя восстания против классицистов и объявил
свободу версификации и возвращение к непринужденности поэтической речи
главной задачей современных авторов. Примером для них должны послужить
"старые поэты". Хент научил своего юного последователя по-новому читать их
проведения. Критическая часть программы Хента расчистила путь Китсу,
положительная же ее часть вскоре была им отброшена.
Большее значение, чем политическая тема, имела в лирике Китса тема
природы и искусства, которое себя ей посвятило. Характерен, например, сонет
"Как много славных бардов..." ("How Many Bards...", март 1816), где мысли о
поэтах давно прошедших времен ассоциируются со сладостными звуками и
ощущениями, вызываемыми "пением птиц, шепотом листьев, голосом вод...
приятной музыкой". Все больше растет поэтическая смелость Китса, богатство и
разнообразие создаваемых им образов природы, воспроводящих
непосредственные чувственные впечатления от окружающего. Таковы стихи "Если
б ты во время оно" ("Hadst Thou Lived in Days of Old...", февраль 1816), "Я
вышел на пригорок и застыл" ("I Stood Tip-toe Upon a Littje Hill...",
декабрь 1816).
Попыткой соединить обе темы - общественного долга поэта и преклонения
перед могуществом и щедрой красотой природы - является исполненное серьезных
раздумий стихотворение "Сон и Поэзия" ("Sleep and Poetry", декабрь 1816), в
котором освободившийся от классицистических условностей поэт, постигая мир
красоты, создает вдохновленные им и вдохновляющие, возвышающие читателей
строки. Чрезвычайно существенно, что в восприятии Китса с самых ранних
времен нет твердого разграничения между реальностью и поэзией. И та и другая
для него равноправные источники прекрасного. Так, в ранее названном сонете
"После прочтения Гомера в переводе Чапмена" (1816) открытие захватившего его
поэтического проведения сравнивается с открытием вселенной; великий поэт
отождествляется с великим исследователем, с бесстрашным путешественником,
перед которым расстилаются неведомые дотоле просторы земли, неба и моря.
Этапы такого открытия прослеживаются в сонете "Равнины наши застилала
мгла..." ("After Dark Vapours...", январь 1817), где сложный путь
поэтических ассоциаций воспроводит постепенное приближение к тайнам жни,
смерти и искусства. Посредниками между знанием и неведением оказываются
поэты: открытие поэзии Возрождения (тоже, как мы видели, опосредованное)
ведет к открытию поэзии древности; современник Шекспира Чапмен подарил Китсу
Гомера; бесчисленные античные аллюзии в пьесах Шекспира, а также драматургов
его плеяды (Марло, Лили, Бомонта, Флетчера, Дрейтона, Бена Джонсона)
показали ему путь к мифологии и литературе древней Греции.
Самым полным воплощением новых исканий Китса стала поэма "Эндимион"
(1817). Воплотила она и внутреннюю борьбу поэта между его пониманием своего
писательского долга, побуждающего его ображать реальную жнь со всеми ее
тяготами и несправедливостями и тем самым служить людям, и стремлением к
прекрасному искусству, противостоящему этой жни. Исходя общего для всех
романтиков трагического восприятия непримиримого разлада между идеалом и
реальностью, Китс пытался преодолеть его - создать искусство, которое бы
увековечило красоту, вытравленную современной действительности. С одной
стороны, он считает необходимым ображать "борьбу и муки человеческих
сердец" ("the agony and strife of human hearts" - "Сон и поэзия"), с другой
стороны, болезненно ощущает губительный для искусства антиэстетический
характер "скучной жни, лишенной вдохновения и бредущей черепашьим шагом" -
("this dull, uninspired snailpaced life" - "Эндимион", IV, 25).
Как отчетливо говорит символика поэмы, влюбленный в богиню Луну пастух
Эндимион - это поэт, страстно ищущий прекрасное. Но он неудачлив в своих
поисках, пока далек от "несчастий, сердечных мук, терзаний, болезней и
угнетения". {Письмо Джону Гамильтону Рейнолдсу 3 мая 1818 г., с. 229.}.
Познав их, проявив жалость и деятельную доброту, отрешившись от
эгоистической поглощенности собственными чувствами, он нашел свой идеал и
нашел его на земле, в несчастной земной женщине. В ней обретает он свою
богиню, и сам приобщен к бессмертным.
Преломленный через поэзию Ренессанса греческий миф {См.: Evert W. H.
Aesthetic and Myth in the Poetry of Keats. Princeton Univ. Press, 1965, p.
90, 132-133, 146-147. 155; Tate P. W. From Innocence to Experience: Keats's
Myth of the Poet. - Salzburg Studies in English Literature, 1974.} помогает
Китсу выразить искания поэта нового времени и решить вопрос, волновавший его
на всем протяжении его краткого творческого пути - вопрос об отношении
поэзии к действительности.
Счастливый исход поисков Эндимиона был, однако, невозможен для Китса.
Его героя окружала гармонически прекрасная атмосфера мифа и сказки,
вечнозеленые и благоухающие рощи; ему же приходилось наблюдать родную
страну, стремительно меняющуюся под натиском индустриалации. Уродливости и
пошлости действительности поэт противопоставляет искусство, впитывающее в
себя все то, чем она могла бы и должна была стать и не стала.
Эти эстетические концепции сложились у Китса под влиянием Хэзлитта.
Ученик и почитатель блестящего поэта и мыслителя Кольриджа, одного
зачинателей романтма в Англии, он воспринял основные принципы эстетики
своего учителя, испытавшей в свою очередь сильное воздействие немецкой
идеалистической философии и теории искусства. Особенное значение для
Кольриджа имели идеи Шеллинга. Определяя отношение искусства к природе,
немецкий философ пишет: "Если бы действительное на деле было противоположно
истине и красоте, художнику незачем было бы его идеалировать и возносить
на высшую ступень: для создания чего-либо подлинного и прекрасного ему
надлежало бы все это искоренить, ничтожить. Но как что-либо могло бы быть
действительным, не будучи истинным, и чем была бы красота, не будь она
полноценным, лишенным каких-либо ъянов бытием?" {Шеллинг Ф. В. Об
отношении образительных искусств к природе. - В кн.: Литературная теория
немецкого романтма. Л., 1934, с. 299.}
Отождествляя вслед за шеллингианцами Кольриджем и Хэзлиттом красоту в
искусстве с ображением прекрасного объекта, Китс пришел к выводу, что
современность не может быть источником высокой поэзии для того, кто
неспособен раскрыть "идею Красоты, заключенной во всех явлениях" ("the idea
of Beauty in all things"). {Письмо Джорджу и Джорджиане Китсам 14-31 октября
1818 г., с. 250.} По мысли поэта, красота скрыта во всем, составляет
истинную суть вещей. "Я могу уверовать в истинность того или иного явления,
только если ясно вижу, что оно прекрасно". {Им же 16 декабря 1818 - 4 января
1819 г., с. 254.} Характерно, что в каталоге прекрасных явлений,
перечисленных в вестном вступлении к "Эндимиону", среди источников
"радости навеки" на равных правах фигурируют стихийные силы природы и
"чудесные рассказы", исполненные благоговения перед нею.
Поиски прекрасного для Китса были единственным путем к подлинному
знанию. С характерным для романтиков восприятием действительности не только
в том виде, в каком она представляется при непосредственном наблюдении, но и
в свете искусства прошлых времен он обращается к "старым поэтам", прежде
всего к поэтам Возрождения, чтобы они служили ему образцом, эталоном,
мерилом совершенства. Одним таких образцов послужил Китсу Боккаччо.
Китс испытал влияние не только любимых Хентом поэтов Италии, но и
"итальянской" поэмы своего первого учителя - "Повести о Римини" ("The Story
of Rimini", 1816), написанной на сюжет V песни Дантова "Ада". Однако к
середине 1818 г., преодолев влияние Хента, Китс стал работать над
собственной "итальянской" поэмой "Изабелла, или Горшок с базиликом", все
время внутренне с ним споря, бегая характерных для старшего поэта
нагромождений поэтических красот. Китс явно хочет приблиться к простоте
Боккаччо, к его бесхитростному рассказу о загубленной любви, о злых братьях,
убивших возлюбленного сестры.
В отличие от Боккаччо Китс со свойственным ему отвращением к буржуа
приписывает своим персонажам корыстолюбивые мотивы: они уничтожают бедняка
Лоренцо в надежде на богатого и знатного зятя. Зато он блко следует своему
источнику, повествуя о любви Изабеллы, которая была сильнее смерти и
кончилась лишь с ее собственной жнью. {Подробный анал поэмы см.: Leoff
E. A Study of John Keats's Isabella. - Salzburg Studies in English
Literature, 1972, p. 24-214.}
Китс не раз говорил о любви как о великой силе, преображающей людей,
позволяющей им выйти за пределы своего ограниченного эгоистического
внутреннего мира и раскрывающей неведомые для них самих духовные
возможности. Только такую любовь Китс считает достойной человека. Ему
кажется, что, ображая ее, он приближается к поэзии Возрождения,
воспевавшей безмерность и неудержимость чувств. Китс не замечает, как далеко
отступает он от Боккаччо, заменяя его краткий рассказ подробным описанием
всех стадий развития любви, особенно подчеркивая томление, ожидание,
напряжение чувства, боль потери, верность не только до гроба, но и за
гробом.
Любовь в его ображении торжествует над смертью не только потому, что
она сильнее, но и потому, что одержала победу над всей оставшейся за
пределами любви жнью. Эта жнь оказалась просто зачеркнутой,
несуществующей. В ображении Боккаччо и других писателей Возрождения любовь
становится частью борьбы за самоутверждение личности, у романтика Китса
беспредельность чувства возвышает героев над внешним миром и царящим в нем
угнетением. Они живы одной любовью, которая вытесняет все остальные
проявления "я", стирает их индивидуальность, сводит характеры к чистой
абстракции страсти, выключает их реальной действительности.
Полемируя с поверхностной эстетацией явлений у Хента и следуя более
глубокой трактовке поэзии Возрождения у Хэзлитта, видевшего в ней воплощение
такой силы и совершенства чувств, которые необходимы для рождения подлинной
красоты, Китс смело вводит в рассказ (и в то же время и в английскую
литературу) новый тип деталей - деталей антипоэтических и даже безобразных.
Как и Хэзлитт, он верит, что "совершенство всякого искусства заключается в
силе его воздействия, способной гнать все несообразности, связав их тесным
родством с Истиной и Красотой". {Письмо Джорджу и Томасу Китсам 21 декабря
1817 г., с. 211.}
Как и Хэзлитта, так называемый аморалм Боккаччо пленял Китса
смелостью, внутренней чистотой, свободой от условностей и лицемерия. Именно
эти черты он передал в своей версии старинной новеллы, показывая новые пути
творческого восприятия поэзии прошлого. Проведение мастера Возрождения,
вновь воссозданное романтическим поэтом, предстает перед нами, обогащенное
трагическим опытом иной социальной эпохи.
* * *
Несмотря на многие удачи, на строфы, исполненные поэзии, Китс был почти
так же недоволен "Изабеллой", как и "Эндимионом". Она казалась ему
сентиментальной и субъективной, не возвышающейся до искусства, которое несет
людям знание и свет. {Письмо Джорджу и Джорджиане Китсам 17-27 сентября 1819
г.} Он понимал, как важно для него обуздать собственный талант, подвергнуть
его строгой дисциплине. В течение нескольких месяцев он писал сравнительно
мало, преимущественно лирические стихотворения, но почти все они блистали
новной и свежестью, которые сохранили и для взыскательных, иронических
читателей XX в. Китс непрерывно экспериментирует, попеременно обращаясь к
сонету и оде, к лирической песенке и балладе, к детским стишкам и
философским размышлениям. Столь же разнообразна и тематика, его стихов: от
торжественных посвящений великим поэтам, до веселых шуток и пародий.
Среди сонетов выделяются "Гомеру" ("То Homer") - певцу, которому царь
богов открыл звездное небо и помог в самой слепоте обрести зрение трижды
более острое, чем у зрячих; два сонета, обращенные к великой тени Бернса. Из
философских стихов особенную вестность приобрели строки "Где же он и с кем
- поэт?.." ("Where's the Poet?..", 1818): "Это человек, который один может
стать тем, чем уже стали или станут все остальные люди. Он равен и королю и
нищему, ему внятен и птичий гам и львиный рык". {Этому стихотворению
созвучен сонет "Поэт" ("The Poet"), принадлежность которого Китсу считается
недоказанной, хотя чрезвычайно вероятной. Здесь тоже прославляется зрение
поэта: "...оболочка всего сущего открыта ему до самой сердцевины,
обнаруживая добро и зло, показывая то, что недоступно учености".}
Любопытно, как часто возвращается Китс к поэзии-познанию и
противопоставляет ей муки неведения. В сонете "На вершине Бен Невис" ("Read
Me a Lesson, Muse", август 1818) он сетует на смутность доступного человеку
понимания вещей: так же, как и путник, он видит лишь скалистые камни у ног
своих да туман над головой, и они окружают его в мире мысли и духовных
свершений.
Поэтическое познание для Китса означает прежде всего восприятие жни в
ее неразрешимых противоречиях, в ее крайностях, то увлекательных, то
мучительных. Из стихотворений этого рода особенно полюбилась читателям песня
"Здравствуй, радость, здравствуй, грусть..." ("Welcome, joy, arid welcome,
sorrow...", октябрь 1818), целиком построенная на совмещении несовместимого:
печальных лиц в ясную погоду, веселого смеха среди грома, хихиканья при виде
чуда, младенца, играющего черепом, Клеопатры в царственных одеждах со змеею
на груди.
В этом обостренном внимании к противоречивости вселенной проявляется
романтический характер мировоззрения Китса, причастного диалектике и чуждого
представлению о застывших, законченных формах. Даже огромная скала,
неподвижная каменная глыба в его восприятии обладает голосом - диким криком
летающих над нею водяных птиц - обладает прошлым, уходящим в далекие
времена, когда она впервые вознеслась волн морских, когда по склонам ее
внезапно бросились вн могучие потоки, когда ее со всех сторон закрыли
облака. Хотя жнь ее состоит "двух мертвых вечностей" ("two dead
eternities") - замечательный пример характерной для романтиков образной
конкретации отвлеченных понятий, - породили ее катаклмы природы,
гигантские землетрясения ("То Ailsa Rock", июль 1818).
На противоречии между абсолютной внутренней свободой и скудностью
внешних возможностей, между царственной щедростью и нищетой построены образ
цыганки Мэг и баллада, ей посвященная ("Старуха Мэг, цыганка" - "Old Meg She
Was a Gipsy...", июль 1818); она показывает, как сильно Китс был вовлечен в
романтический культ народной поэзии.
Диалектический процесс мышления отразился и в обоих вариантах поэмы
"Гиперион", где поэт в поисках эстетической доктрины, которая была бы
одновременно и моральной доктриной, пытается дать всеобъемлющее обозрение
человеческих страданий и вместе с тем их объяснение. {Grundy I. Keats and
the Elizabethans. - In: John Keats: A Reassessment / Ed. by K. Muir.
Liverpool, 1958, p. 11; Ende S. A. Keats and the Sublime. Yale Univ. Press,
1976.} Проблема, занимающая Китса, - это проблема борьбы как закона
человеческого существования. Правящие миром титаны были мудры, благородны,
но на смену им пришли боги Олимпа, существа более высокого порядка, более
блкие людям и их заботам. Страдания титанов кажутся Китсу необходимыми в
ходе исторического прогресса, но вызывают его сочувствие. Древний миф
переосмысляется и подчиняется сложной философской концепции, решающей вопрос
о судьбах человечества в самом широком смысле этого слова. Только среди
мифологических персонажей Китс находит желанную поэтическую свободу.
"Гиперион" не был закончен, так как Китс почувствовал, что ни душевный,
ни общественный его опыт не адекватны проведению столь обширного
философского замысла. К тому же исторический оптимм этого замысла вступил
в противоречие с постепенно возраставшими пессимистическими тенденциями
мысли поэта. "Зло, которое он видел в людях, и тирания правительства,
которую он наблюдал, разрушили его веру в возможность совершенствования
человеческой природы и общества". {Finney Cl. L. Evolution of Keats's
Poetry. Harvard Univ. Press, 1936, vol. 2, p. 473. письмо Джорджу и
Джорджиане Китсам 14 февраля - 3 мая 1819 г.,}
Забегая вперед, скажем здесь, что через несколько месяцев Китс вернулся
к "Гипериону", но снова создал лишь фрагмент под названием "Падение
Гипериона. Видение" ("The Fail of Hyperion. A Dream" июль - сентябрь 1819).
{Датировку двух "Гиперионов" см.: Stillinger 3. The Texts of Keats's Poems.
Harvar Univ. Press, 1974, p. 230, 259.} Герой-поэт, испытавший смертные
муки, с величайшим трудом восходит по ступеням неведомого, затерянного в
лес} алтаря. Он спрашивает жрицу, за что оказана ему такая высокая милость.
Она отвечает: "Никто не может взойти на эту высоту, кроме тех, для кого
несчастья мира - несчастья, не дающие им покоя". Она объясняет пришельцу,
что истинные поэты вообще не появляются здесь: "...они ж ищут иных чудес,
кроме лиц человеческих, не ищут иной музыки, кроме звуков счастливого
голоса... А ты здесь потому, что ты хуже, чем они. Какое благо ты и твое
племя можете принести великому миру? Ты что-то вроде мечтателя, лихорадочной
тени самого себя..." В ответ на пылкий протест поэта, защищающего своих
собратьев по перу, - среди ни) ведь есть и мудрецы, и гуманисты, исцелители
человечества, - голос таинственной тени возвещает, что истинный поэт являет
прямую противоположность мечтателю и в отличие от него расточает благо.
Таинственная жрица оказывается богиней Монетой, хранительницей
печального алтаря, воздвигнутого в память о великих боях между титанами и
олимпийцами. В поучение поэту Монета рассказывает об этих прошлых сражениях.
Так Китс возвращается к первому "Гипериону". По-видимому, история
трагических событий, лежащих у истоков седой старины, должна была помочь
поэту осознать свой долг перед человечеством и слабого мечтателя
превратиться в "мудреца, гуманиста и исцелителя". Насколько бы это Китсу
удалось и удалось ли бы вообще, можно только догадываться.
Под влиянием строгой торжественности Мильтона и Данте - их больше всего
учал Китс во время работы над "Гиперионом" - поэт отказывается от внешних
эффектов, от красивых поэтмов и сосредоточивает все силы на том, чтобы
описать процессы величественные и грандиозные словами, которые были бы под
стать такой задаче. Хотя в центре его внимания перевороты в судьбах
человечества вообще, они вовлекают в свою орбиту судьбы индивидуальные, и
Китс замечательно рисует их трагм. Образы поверженного титана Сатурна и
контрастирующего с ним еще не нложенного, но уже обреченного властителя
солнца Гипериона говорят о глубине мысли, поразительной для такого молодого
поэта.
Но Китсу хотелось испытать себя и в другом - хотелось проверить, как
далеко увлечет его поэтическая фантазия, как сможет он проникнуть в царство
сказки и легенды. Так появляется поэма "Канун святой Агнесы", вдохновленная
проведениями английского Возрождения и, в меньшей степени, современной
Китсу романтической поэзией.
Так же как "Изабелла", новая поэма рассказывает историю любви,
прекрасной и самозабвенной, такой любви, которая не допускает ничего рядом с
собой и поглощает любящих без остатка. Морозной зимней ночью в таинственном
средневековом замке, которым владеют кровожадные, жестокие бароны,
преодолевая тысячи опасностей, соединяются влюбленные Порфиро и Маделина.
Она с трудом убежала бального зала в свою далекую от назойливого веселья
опочивальню. Там она, следуя древним поверьям, должна, не вкусив ни крошки,
молча раздеться и лечь в постель, глядя прямо перед собой и напряженно думая
о далеком возлюбленном. Тогда ей милостью святой Агнесы явятся во сне
"видения любви и восторга".
Между тем юноша Порфиро тайно пробирается в замок своей милой, хотя
знает, что "сотни мечей" грозят ему здесь, где даже "псы ненавидят его род".
Проникнув в комнату Маделины до ее прихода, Порфиро видит, как она совершает
обряд в честь святой Агнесы, ложится, сотвррив молитву, и засыпает.
Дрожащими руками он готовит у ее головья пир, а затем заботится о том,
чтобы сон ее стал явью. Соединенные вечными узами любовники тайком покидают
"предательский замок" с его "варварскими ордами", "подобными гиенам врагами"
и убегают в бурю и ночь.
При всей фантастичности истории Порфиро и Маделины она необыкновенно
реальна, дышит жнью и страстью, так как в область воображения перенесено
очарование чувственного мира - пленительная женская красота, любовные ласки,
лунный свет, преломленный через яркие краски витражей, аромат заморских
фруктов и угощений. Между тем действительность символирована в поэме
"ночными кошмарами" пирующих баронов. Так реальный фон действия превращается
в поэме в ряд жутких, словно искаженных гримасой видений, а фантазия
оказывается истинной и живой.
То, что в эпоху Возрождения и в особенности в древние времена греческой
свободы составляло богатство полной до краев жни, теперь в прозаическом
обществе современности вращается: природа обезображена городской культурой
("казармами в самых чудесных местах", как писал приятелю Китс),
непосредственность чувственного восприятия притуплена условностями,
отношения людей запятнаны нетерпимостью и неискренностью, искусство
контролируется органами правительства - торийскими журналами, "невидимыми
звеньями, связующими литературу с полицией". {Из открытого письма В.
Хэзлитта обозревателю В. Гиффорду. Цитировано Китсом в письме Джорджу и
Джорджиане Китсам 14 феваля - 3 мая 1819 г., с. 259-260.}
Чтобы воспровести подлинное великолепие реального мира, даже природы,
верил Китс, нужно отвлечься от той конкретной формы, в которую ее воплотило
буржуазное общество, и тогда это великолепие, озаренное воображением,
засверкает еще ярче. Отсюда богатство реальных поэтических деталей, которыми
он наполняет самые фантастические свои описания. Только в сфере воображения
может проявиться и любовь, у цивилованных людей XIX в. трусливая и
расчетливая. Только всемерное удаление от губительной для искусства и
чувства современности может, по мысли Китса, спасти любовь от оскудения, а
поэзию от фальши и унылых прозамов.
В то же время, стремясь передать в поэме безмерность чувства,
восхищавшую его в проведениях "старых мастеров" и особенно Шекспира, Китс
гоняет своего повествования все, что не лежит непосредственно в сфере
эмоций. Его герои целиком сводятся к овладевшей ими страсти, которая
вытесняет все остальное, стирая, сводя на нет их индивидуальность. В отличие
от вдохновивших их Ромео и Джульетты, ярких, выразительных персонажей,
упорно борющихся, отчаянно сопротивляющихся, Порфиро и Маделина скользят
перед нами, как прекрасные тени, лишенные какой бы то ни было
определенности, как чистые абстракции любви. {По глубоко верному наблюдению
Гегеля, любовь - один основных мотивов у романтиков, так как в ней
заключен "отказ от своего самостоятельного сознания и отъединенного
для-себя-бытия... Субъект в этом одухотворенном природном отношении
растворяет свое внутреннее содержание" (Гегель Г. В. Ф. Романтическая форма
искусства. - В кн.: Гегель Г. В. Ф. М., 1969, т. 2, с. 275).} Последнее
выражение принадлежит Хэзлитту, которому, как мы видели, Китс следует в
понимании поэзии вообще и поэзии Возрождения в частности: "Ромео, - писал
критик, - отвлечен от всего, кроме своей любви и поглощен ею одной. Он сам -
только в Джульетте". {Hazlitt W. Characters of Shakespeare's Plays. London,
1817, p. 113.} Героини Шекспира, по мнению Хэзлитта, "существуют лишь в
своей привязанности к другим. Они - чистые абстракции любви. Мы так же мало
думаем об их личности, как они сами, ибо нам доступны тайны их сердца, и это
гораздо важнее". {Ibid., p. 2.}
Отсутствие выраженных индивидуальных черт у героев не помешало зримой
конкретности и лирической насыщенности в их описании. Недаром они вдохновили
художников прерафаэлитов, создавших в середине века вестные полотна на
сюжеты поэм Китса. В краткой истории молодого поэта "Канун святой Агнесы"
выделяется счастливой гармонией эмоционального и чувственного, пластического
и красочного, мелодического и ритмического, фантастического и реального
начал. Здесь он был самим собой, писал быстрой и уверенной рукой.
* * *
Уже весной 1819 г., ставшей последней творческой весной Китса, сомнения
в плодотворности бранного им пути все больше овладевают его душой.
Сомнения эти растут в течение лета и осени - и не успевают найти решение:
вступила в свои права смертельная болезнь, положившая конец трудам, а затем
и дням поэта.
Китс не завершил начатую в феврале 1819 г. поэму "Канун святого Марка"
("The Eve of St. Mark"), которая, как и "Агнеса", должна была повествовать о
героине, живущей в пленительном мире воображения. Во всей английской
литературе немного строк более совершенных, чем необычайное по своей
поэтической точности описание старинного городка накануне церковного
праздника и юной читательницы, овеянной поэзией средневековья и самозабвенно
погруженной в непостижимые божественные книги. Поэт видит, слышит, осязает,
вдыхает все, о чем пишет, и передает это в поразительном разнообразии
прелестных деталей, освещенных единством настроения и чувства. Читатель
воспринимает описанное с чудесной отчетливостью - от узоров, начертанных
вечерним солнцем на оконных стеклах, до святого звона колоколов, от ощущения
ткани тончайшей белны до неуловимого аромата девичьей светлицы.
Несмотря на блестящее начало, Китс бросил "Канун святого Марка". Он
мучительно страдал от сознания своего неведения людских дел, он жаждал
подлинного знания. {Письмо Джорджу и Джорджиане Китсам 14 февраля - 3 мая
1819 г., с. 262.} Эти чувства выражены уже в сонете "Чему смеялся я..."
("Why Did I Laugh Tonight...", март 1819), где смерть кажется поэту более
желанной, чем разочарование в силе фантазии. Между тем уход в подвластный ей
мир все чаще представляется этически неоправданным, хотя в нем одном он
находил источник вдохновения, тогда как реальность подсказывала ему только
пародии. {О пародии Китса на Байрона см.: Ricks С. Keats and Embarrassment.
Oxford, 1974, p. 75.}
Объекты такой пародии перечислены в стихотворении, написанном в апреле
1819 г.: тут и скверные стихи современного поэта, и проповедь, пронесенная
в приюте для вставших на путь истинный проституток, и слеза, уроненная на
ханжеский роман, и чаепитие со старой девой, и модная шляпка, заслоняющая
сцену, и сонет Вордсворта, самое построение которого в виде каталога
пародирует Китс (""Обитель Скорби", автор мистер Скотт" - "The House of
Mourning Written by Mr Scott", апрель 1819). Ни о чем подобном он писать не
может, но творить прекрасное в отвлечении от него не хочет.
Почти во всех стихах этой весны попеременно звучат то ужас возвращения
к реальности после того как миновали обольщения мечты и фантазии (баллада
"Безжалостная прекрасная дама" - "La Belle Dame sans Merci", апрель 1819),
: Wigod J. The Darkening Chamber: The Growth of Tragic Consciousness in
Keats. Salzburg Studies in English Liteiature, 1972, p. 155-156; Foss B. La
Belle Dame sans Merci and the Aesthetics of Romanticism. Wayne State Univ.
Press, 1974.} то блаженство сновидений и грез (сонеты "Сон. После прочтения
отрывка Данте о Паоло и Франческе" - "A Dream. After Reading Dante's
Episode of Paolo and Francesca", апрель 1819, и "Сну" - "To Sleep", апрель
1819). Сомнения и колебания, терзавшие Китса, отразились в его одах,
"великих одах", как справедливо именуют их английские критики. {John Keats:
Odes / Ed. Q. S. Fraser. London, 1971; Gittings R. The Odes of Keats.
London, 1970.} Вполне уверен он только в том, что его првание - поэзия и к
ней одной должен он устремить все свои помыслы, не жалея трудов для того
чтобы вырвать мертвые листья ее лаврового венка, чтобы не поранить ее
ножки, чтобы освободить ее от всех цепей, кроме гирлянд цветов ("Уж если
суждено словам..." - "If by Dull Rhymes...", апрель 1819).
Хотя точная датировка од невозможна, вестно, что первой была "Ода к
Психее" - "Ode to Psyche", апрель 1819), воспевающая прекрасные
мифологические существа, соединенные вечной и совершенной любовью.
Классическая древность оживает и в прославленной "Оде греческой вазе" ("Ode
on a Grecian Urn", май 1819). {Усердие комментаторов Китса так велико, что
создалась обширная литература о том, которую вазу собранных в Британском
музее проведений искусства воспел поэт. См.: Geppert E. С. A Handbook to
Keats's Poetry. Ann Arbor, 1963, p. 570-571.} Творение прошлых времен, ваза
с рельефными ображениями юношей и дев, побуждает поэта горестно размышлять
о безотрадной действительности. Трагический пафос стихотворения заключается
в том, что о ней не может заставить забыть даже красота несравненного
искусства. Характерно, что ображения на вазе вызывают у поэта грустные
ассоциации: собравшиеся у "зеленого алтаря" наводят его на мысль о городке,
ими безвозвратно покинутом, - ведь искусство запечатлело их уход навек.
Стилистический строй оды определяется единством многообразия: ряд
ображений - девы, убегающие от преследующих их юношей; самозабвенный
флейтист; влюбленные, страстно стремящиеся друг к другу; торжественное
шествие и жертвоприношение - очень различны, н объединены общностью
мироощущения и мысли; интонации стихотворения тоже разнообразны: от
медлительной, традиционно одической, до прерывистой, динамичной,
обусловленной быстрым чередованием вопросов и восклицаний. Сквозь безличную
объективность, сквозь покой созерцания, приличествующие оде, прорываются
лирическая субъективность, отчаяние и страсть поэта. {Lyon Н. Т. Keats'
Well-Read Urn. New York, 1958; также: Shuster G. N. The English Ode from
Milton to Keats. Columbia Univ. Press, 1940, p. 268-287.}
Такая же трагически окрашенная двойственность звучит и в последовавшей
за "Греческой вазой" "Оде соловью" ("Ode to a Nightingale", май 1819).
Движение мысли в этой оде сложно, отражая противоречия в создании поэта.
Соловей в его оде - легкокрылая птица радости и лета. Эта радость
захватывает поэта и распространяется им на окружающее (строфы II, IV, V,
VII). Однако она не дает ему забыть ни беспощадную реальность, ни
собственные страдания (строфы I, III, VI, VIII).
После внутренней борьбы, определяющей развитие стихотворения, поэт
возвращается к себе, к своим тяжелым мыслям. {См.: Дьяконова Н. Я. Three
Centuries of English Poetry. Ленинград, 1967, с. 161 -165; также: Ragussis
M. The Subterfuge of Art: Language and the Romantic Tradition. Baltimore;
London, 1978.} Внутри контраста между миром соловья и миром людей,
составляющего основу стихотворения, нагнетается множество второстепенных
противопоставлений, множество тщательно разграниченных оттенков в пределах
единого явления. Все стихотворение напоминает спор поэта с самим собой, но
сталкиваются не отвлеченные интеллектуальные концепции, а глубоко и
болезненно пережитые эмоции. Это определяет и непосредственную яркость
образов, и частые, иногда неожиданные повороты от одного настроения к
другому, от утверждения к самоопровержению. Как справедливо заметил Клод Ли
Финни, оды Китса выражают тщету и неадекватность романтических попыток
бежать печальной действительности. {Finney Cl. L. The Evolution of Keats's
Poetry.., vol. 2, p. 609-610.}
Глубокой грустью проникнуты также "Ода Меланхолии" ("Ode on
Melancholy", май 1819) и "Ода Праздности" ("Ode on Indolence", май - июнь
1819), по общему мнению критиков уступающие своим предшественницам. {См.:
Bloom H. The Ode to Psyche and the Ode on Melancholy. - In.: Keats. A
Collection of Critical Essays / Ed. by W. J. Bate. Englewood Cliffs, 1964,
p. 91-101.} В последней Китс даже отрекается от поэзии и мечтает только о
сладостном уединении и удалении от дел, от суетного здравого смысла.
Он продолжает писать, он лихорадочно ищет новых поэтических
возможностей, но с лета 1819 г. у него очень мало удач. Мешали усилившаяся
болезнь, бедность, безденежье, полное отсутствие прнания со стороны
критики и публики. Не удалась его трагедия "Оттон Великий" ("Otho the
Great", июль-август 1819), написанная на сюжет, который предложил ему Браун.
Следуя своему главному учителю Шекспиру, Китс хотел образить трагические
столкновения, борьбу, страдания, гером и смерть. Однако, рисуя конфликт
между отцом и сыном, между императором Оттоном и принцем Лудольфом, Китс не
сумел создать ни значительных характеров, ни убедительной мотивировки
чувств. "Шекспировскими" были в его пьесе лишь отдельные ситуации, некоторые
черты героев и множество лексических заимствований.: Beaudry H. R. The
English Theatre and John Keats. - Salzburg Studies in tnglish Lterature,
1973, p. 178-189.}
Гораздо более значительна поэма "Ламия" ("Lamia", июнь - сентябрь
1819). Сюжет ее подсказан "Анатомией Меланхолии" прозаика XVII в. Роберта
Бертона, где приводится отрывок сочинения греческого писателя Филострата:
Ламия - змея, с помощью Гермеса принявшая облик прекрасной женщины. Она
обольстила коринфского юношу Ликия и увлекла его в роскошный дворец, где они
были счастливы, пока философ Аполлоний не раскрыл обмана, и тогда Ламия
исчезла, а Ликий, лишившись любви, тут же Рационалист уничтожил поэзию
и фантазию, олицетворенную в Ламии, а поэт - Ликий - не смог пережить ее
гибель.
Отношение Китса к Ламии противоречиво: с одной стороны, она претерпела
мучительную боль (scarlet pain), прежде чем приняла свое пленительное
обличие, с другой стороны, она - оборотень, змея и не может не отталкивать;
с одной стороны, она пробуждает в своем возлюбленном подлинно поэтическое
чувство, с другой - она ведет его к забвению всего, кроме любви и бездумных
радостей, и тем самым препятствует познанию истины, т. е. поэзии в настоящем
смысле слова.
По-видимому, в "Ламии" Китс по-новому подходит к давно мучившему его
вопросу о том, смеет ли поэт предаться воображению, презрев свой долг
говорить о "борьбе и муках" людей, смеет ли он во имя этого долга и верности
жненной правде жертвовать поэзией. Печать болезненной двойственности лежит
на "Ламии" и проступает сквозь поэтические описания любви и красоты. Горькой
иронией окрашены пылкие прнания Ликия, обращенные к змее, его мольбы
остаться с ним и приказать богиням-сестрам править звездным небом, сияя
серебром вместо нее. Он пьет до дна чашу ее красоты и не подозревает, что
чары ее бесовские, что она, несмотря на свой девичий вид, глубоко, до
"красной сердцевины души", сведуща в науке любви, в искусстве отделять боль
от блаженства, которые во всякой страсти тесно переплетены. С новой для
Китса психологической тонкостью подчеркнуто бессилие знаний и колдовства
Ламии перед лицом любви, заставившей ее рассудку вопреки покориться желанию
Ликия првать толпу, а с ней Аполлония, в свидетели - и разрушители - ее
счастья. {См.: Little Judy. Keats as a Narrative Poet. Univ. of Nebraska
Press, 1975, p. 8789; Parsons С. О. Primitive Sense in "Lamia". Folklore,
London, 1977, vol. 88, p. 203210; Brisman L. Romantic Origins. London, 1978,
p. 60-66.}
* * *
Проявившаяся в "Ламии" неудовлетворенность миром воображения, сознание
его иллюзорности побуждают Китса обратиться к миру людей. Он знает, что
истинный поэт должен найти красоту в самой жни, в ее крайностях уродливого
и прекрасного, но для этого надо было приблиться к ее реальной,
общественной оболочке, к ее конкретным проявлениям. Во второй половине 1819
г. Китс стремился к этому, пробуя разные жанры, возвращаясь к эпосу
"Гипериона", к сатире (в стихотворении "Компания влюбленных" - "A Company of
Lovers", сентябрь 1819, и в неоконченной поэме "Колпак с бубенцами" - "The
Cap and Bells", ноябрь - декабрь 1819) {См.: Simpson D. Irony and Authority
in Romantic Poetry. London, 1979.}, к драматургии (фрагмент "Король Стефан"
- "King Stephen", ноябрь 1819). Однако до конца реальность остается для него
"потоком грязи, который уносит душу в ничто", как писал он в своем
программном стихотворении "Сон и поэзия" еще в декабре 1816 г.
Единственными прнанными успехами этих тяжелых месяцев были
посвященный невесте сонет "Звезда" ("Bright Star", октябрь - ноябрь 1819)
{Датировка "Звезды" вызвала много споров. Ряд авторитетных критиков
(например, К. Л. Финни) относили его к весне 1819 г., но в 1970-х гг.
большинство критиков высказалось в пользу осени. Анал "Звезды" см.:
Дьяконова Н. Я. Китс и его современен. М., 1973, с. 141-144.}, поразительный
по смелости образов и поэтических ассоциаций, по силе чувства, слитого с
глубокими раздумьями, и ода "К осени" ("То Autumn", сентябрь 1819).
Запечатлевая как будто лишь непосредственные наблюдения, она проникнута
зрелой мыслью и теплотой искренности. Особенная, щемящая прелесть
стихотворения заключена в том, что, хотя в нем воспроведены лишь самые
обыденные явления сельской жни, тех, что сотни раз замечали все, они в
то же время ображены в неожиданном освещении, с неожиданной точки зрения,
по законам поэтического воображения и предстают перед читателями как бы
впервые. Обычное восприятие осени как поры уныния и угасания не
опровергается, но ощущается лишь смутно, отступая перед обилием
прощального пира природы. Все стихотворение, как и другие великие оды,
строится на тонком, едва уловимом сопоставлении. Читатель узнает давно
знакомое и родное - и ошеломлен новной; его захватывают расточительное
богатство описания и вместе с тем абсолютная простота составляющих оду
элементов, строгая ее объективность и напряженность определяющего ее
лирического настроения. Приметы осени зримы, слышны, осязаемы, чувственно
реальны - и в то же время одухотворены диалектическим сопряжением
завершающегося расцвета и начинающегося увядания. Одухотворяет Китсову осень
и воплощение ее в образе тоже противоречивом: она и терпеливая, заботливая
хозяйка, не гнушающаяся никаким трудом, но она и беспечная деревенская
девушка, засыпающая у несжатой полосы.
Каждое явление познается в его нынешнем состоянии, но так, что можно
провидеть его будущее; оно воспринимается и в статике, и в динамике. Осень
задремала, одурманенная маками, и время остановилось; бежали ее серпа
ближние колосья с запутавшимися в них цветами (в том числе и усыпительными
маками - характерный пример конкретности и точности поэтического зрения
Китса), но еще несколько минут - ив умелых ее руках они превратятся в сноп,
который она понесет через ближний ручей.
До уровня поэтического поднимаются заведомо прозаические веялка, гумно,
пресс, выжимающий яблочный сок, наливающаяся от зрелости тыква;
непритязательные деревенские картинки переходят в полные сдержанной грусти
размышления о вечном круговороте природы, в котором все закономерно и
прекрасно.
В 1820 г. Китс готовил для печати свои поэмы, а написал всего несколько
полных отчаяния стихотворений. К двадцати четырем годам его поэтический путь
был пройден. До последнего он продолжал писать только письма, к которым
питал пристрастие с самых юных дней. Характерно, что корреспонденты Китса -
братья, сестра, невеста, друзья - тщательно сохраняли эти письма; впервые их
собрал и в 1848 г. опубликовал первый биограф и датель Китса уже названный
Ричард Монктон Милнз.
Письма поэта не только дают важнейший материал для исследователя как
творчества Китса, так и общих принципов романтической поэзии, - они имеют и
большое художественное значение: искренние, непосредственные, красноречивые,
они создают облик гениального юноши, страстно преданного искусству, всегда
неудовлетворенного, постоянно размышляющего, вновь и вновь формулирующего
трудные для него общие теоретические положения о сущности и назначении
поэзии, о ее аксиомах и законах.
Почти во всех письмах серьезнейшие утверждения и выводы перемежаются то
с веселыми рассказами о смешных происшествиях, о сотнях досадных и нелепых
мелочей, о знакомствах и встречах, о разговорах и спорах, об играх и
забавах, то с задушевными прнаниями, грустными и трудными. На страницах
писем впервые появляются и многие стихи Китса, иногда комические и
малоприличные, иногда философские и трагические. Очень ясно видно, как
интимные переживания, переданные в письмах, тут же словно переливаются в
стихи.
Ни на что не претендуя, не исправляя и не совершенствуя свои послания,
Китс совершенно для себя незаметно вписал новую страницу в историю
английской эпистолярной прозы, страницу безыскусную, естественную, живую и в
то же время необыкновенно многозначительную, психологически увлекательную.
Она раскрывает становление поэта, его усилия преодолеть "сопротивление
материала" - антипоэтической действительности, - познать мир, его
окружающий, и воспровести его "по законам красоты". Письма Китса - это и
повесть о формировании личности, и дневник, сосредоточивший в себе юношеский
опыт и воспитание чувств, и нескончаемая исповедь, почти лишенная обычного,
даже небежного для исповеди эгоцентрма, и лаборатория творчества, и
автопортрет, тем более ценный, что вовсе не преднамеренный и не рассчитанный
"на публику".
Хотя нельзя согласиться с мнением Т. С. Элиота, будто Китс в стихах не
так велик, как в письмах, {Eliot Т. S. The Use of Poetry and the Use of
Criticism. Harvard Univ. Press, 1933, p. 91-93. См. также Елистратова А.
Эпистолярная проза романтиков. - В кн.: Европейский романтм. М., 1973, с.
309-351; Allott M. John Keats. London, 1976, p. 48-54. (Writers and Their
).} но еще менее справедливо пренебрежение к ним. Они служат неоценимым
комментарием к личности и творчеству поэта, его современникам и к его эпохе.
Конечно, единственна и неповторима прежде всего поэзия Китса, но учение
писем полнее раскрывает ее смысл и очарование. Не меньше, чем его стихи, они
покоряют целеустремленностью, неутомимостью и смелостью его исканий,
теоретических и художественных. И в тех и в других утверждаются новые формы
постижения действительности, новые стилистические принципы, резко
противоположные господствовавшим тогда эстетическим понятиям. Они строятся
на максимально конкретном описании любого предмета и вовлечении его в
возможно более широкую орбиту с помощью многочисленных, не лежащих на
поверхности ассоциаций. Эти ассоциации порождены силой воображения,
воспринимающего каждый предмет в контексте, который определяется единством
интеллектуальных и эмоциональных потенций поэта.
Упорные поиски Китса устремлены к истине и красоте: он пишет друзьям о
"бесчисленных соединениях и отталкиваниях", которые "возникают между умом и
тысячами его подсобных материалов, прежде чем ему удается приблиться к
восприятию Красоты - трепетному и нежному, как рожки улитки". {Письмо
Бенджамину Роберту Хейдону 8 апреля 1818, с. 225. О развитии поэтического
чувства у Китса см.: Matihey F. The Evolution of Keats's Structural Imagery.
Bern, 1974, p. 240-244.} Китс верил, что подлинная сущность всякого явления,
его "истина", есть заключенное в нем прекрасное начало. Оно может быть
затемнено, скрыто от равнодушных глаз, вращено уродливыми
обстоятельствами, но оно неистребимо. Только увидеть его дано лишь тем, кто
обладает проникновенным творческим воображением. Им и суждено разгадать
скрытую красоту, т. е. сущность вещей.
Истинной сущностью человеческой души являются, с точки зрения Китса,
доброта, любовь, жажда истины, способность к радости и наслаждению. Но у
большинства современных людей, не ведающих иных страстей, кроме
корыстолюбия, и иных чувств, кроме мелких и дряблых, эта истинная сущность
предстает в искаженном виде. Поэт жалуется, что его душит отвращение при
мысли о пошлостях, которые ему приходится ежедневно выслушивать: "...озеро
прямо-таки заражено присутствием франтов, военных и модных дам - невежеством
в шляпках с лентами...". {Письмо Томасу Китсу 25-27 июня 1818 г., с. 229.}
"Боже милостивый! Нельзя обладать тонкой душой и быть пригодным для этого
мира". {Письмо Джону Гамильтону Рейнолдсу 22 ноября 1817 г., с. 209.}
Вспоминая о печальной судьбе Бернса, Китс говорит, что он тоже должен был
"притупить свою тонкость вульгарностью и сливаться с окружающим... Мы живем
во времена варварства". {Письмо Томасу Китсу 3-9 июля 1818 г., с. 231-232.}
Истинной поэзией будет, по мнению Китса, не та, которая ограничивает
себя "миром досягаемого", где нельзя найти проявлений гуманности,
терпимости, свободомыслия, глубины чувств, пылкого воображения, а та, что
выйдет за пределы "досягаемого", отбросит внешнюю, временную оболочку,
скрывающую от обыденного взора подлинную красоту человеческой природы.
Отождествляя прекрасное в искусстве с тем, что кажется ему прекрасным в
жни, не видя, что источником прекрасного искусства она может быть и тогда,
когда лишена красоты, Китс посвящал себя поэзии, возвышающейся над
временным, случайным и исторически преходящим. Даже в лирических стихах, где
он по необходимости остается в пределах реальности, его эмоции ливаются
через посредство образов поэтического ряда.
* * *
Позиция Китса обусловлена, как мы знаем, специфическими черта ми
поэтики романтма в интерпретации блких ему критиков и эстетиков Хента,
Хэзлитта, Лэма.
Служение красоте, завещанное поэту предшественниками, было позднейшими
его почитателями - писателями, критиками, художниками второй половины XIX в.
- вырвано философского и общественного контекста его эпохи и истолковано
как первая дань теории "искусства для искусства", как доказательство
безразличия ко всему, что лежи" за пределами искусства. Но от такого
поверхностного эстетства Китса спасла вера в поэзию как источник
нравственного возрождения человечества, убеждение в том, что, постигая
истину и красоту, воображение поэта не позволяет ему мириться с
действительностью и подсказывает ему творения, ей противостоящие,
утверждающие достоинство и свободу личности.
Как показывает последняя, едва ли не самая славная победа Китса - ода
"К осени", - он шел к углублению своего понимания того, что художник может
найти прекрасное в жни, какой бы безотрадной она ни была. Но искания его
оборвались тогда, когда он успел только поведать миру о восторгах и муках,
неразлучных с упорными поисками полноты знания и отражающих ее новых
принципов художественности.
Не понятый современниками, Китс был воспринят на родине чуть ли не
через четверть века после смерти, а в других странах - лишь в XX столетии. В
дореволюционной России его знали очень мало. Одной главных причин была
сложность, косвенность его реакции на центральные общественные проблемы века
и вместе с тем необычайная образная насыщенность его стиха, дерзость его
словесных находок. Воспровести их средствами другого языка можно только
ценой усилий по меньшей мере героических и только при таком высоком общем
уровне переводческой культуры, какого не было и не могло быть в те годы.
Считанные переводы, {См. приложенную библиографию русских переводов
стихотворений Джона Китса (с. 384). Одним ранних переводчиков Китса еще в
1930-х гг., был Эрик Горлин, молодой поэт трагической судьбы, павший при
обороне Ленинграда. К сожалению, его переводы не были нами найдены.}
несколько сжатых очерков не давали русской публике представления о
поэтическом даре Китса.
Лишь в 1940-х гг. были опубликованы переводы Б. Пастернака и С.
Маршака, и одновременно стали появляться заметки, диссертации, журнальные
статьи. Большое число переводов и работ о Китсе увидало свет лишь в
1960-1970-х гг. Переводчики Е. Витковский, Г. Гампер, Т. Гнедич, И.
Дьяконов, А. Жовтис, Игн. Ивановский, Г. Кружков, В. Левик, И. Лихачев, М.
Новикова, А. Парин, А. Покидов, В. Потапова, В. Рогов, С. Сухарев, О.
Чухонцев, Арк. Штейнберг и многие другие познакомили советских читателей
середины и конца XX в. с поэтом начала XIX. Готовившие предлагаемое дание
надеются, что оно углубит это знакомство.