-----------------------------------------------------
: Виктор Атапин
-----------------------------------------------------
Ночевали на чердаке пустой заброшенной сторожки на слежавшихся,
потерявших запах листьях. Петр Николаевич проснулся, когда сквозь дырявую
сухую крышу начал пробиваться слабый свет. Сын его, Алексей, посапывал,
неловко подворотив руки, завернув голову телогрейкой, раскидав голенастые
ноги с большими ступнями. Из-под бока у него торчал приклад ружья.
Петр Николаевич обулся, напряженно, боясь сорваться, слез по приставной
лестнице, в которой не было многих перекладин. Слез, постоял, смотря на
белеющий восток, неподвижные деревья, на мокрые отяжелевшие кусты, потом
медленно обошел сторожку.
Раньше здесь был загон для скота, ночевали пастухи, пахло дымом,
молоком и навозом. Земля была истоптана, скользка от коровьих лепех...
Теперь уж лет пять все было заброшено, поскотина местами повалилась, подле
сторожки буйно росла крапива с бледно-зелеными большими листьями. Во всем
проглядывали заброшенность, запустение, глушь была на месте человеческого
жилья.
Дверь в сторожку была сорвана, и Петр Николаевич вошел внутрь. Стекол в
окнах не было, только в одном торчал запотевший осколок, ставший от
старости, дождя и солнца сым. По углам лежали кучи листьев, печки
вынута дверца, сняты чугунные плитки, теперь она зияла черной холодной
пустотой. Почему ушли отсюда люди? Где пасут теперь свой скот?
Петр Николаевич присел на листья в углу, медленно закурил, долго следил
темными невеселыми глазами, как дым вытягивается в окно, запутывается в
толстой, пыльной паутине. Пахло в сторожке сухой глиной от печки, старым
деревом; окон тянуло свежестью травы, чистым и печальным воздухом, и Петр
Николаевич задумался с погасшей папиросой о том времени, когда он, совсем
молодой, охотился в этих местах.
Было тогда ему двадцать лет. Ошалевший, как молодой жеребенок, почти
больной от счастья, целый месяц бродил он один или с отцом по этим певучим
просторам, спал в шалаше или в стогах крепким молодым сном, просыпался на
рассвете, и жнь лежала перед ним -- нетронутая, бесконечная, радостная.
Потом бродил по озерам, лугам, по сумрачным борам, был несказанно счастлив
своей молодостью, силой, готов был плыть за подстреленным чирком по ледяной
воде, готов был выхаживать десятки километров в надежде подстрелить юркого
бекаса. И еще -- и это, пожалуй, самое главное -- он был влюблен тогда,
беспрестанно со сладкой тоской думал о ней, и казалось ему по молодости, что
еще не то будет в жни, что пока еще не настоящее счастье, а гораздо
большее, невыразимое счастье будет впереди.
Сколько миновалось, сколько прожитого навсегда ушло памяти, но этот
тихий светлый край и то время, когда он здесь скитался, так и запомнились
как лучшее в жни, как самое чистое. И он помнил все-все дни и все места,
где у него была счастливая охота, помнил приметные деревья, потаенные
родники, помнил даже, о чем он думал в то время.
Теперь он снова приехал сюда, уже не один, а с сыном, и, когда ехал,
было томительно-радостно, что он опять увидит все, а теперь стало тяжело --
так все неузнаваемо менилось, так все постарело, поблекло... Все не то,
все не то, только рассвет и роса на траве, запахи -- все те же, вечные,
навсегда те же! И странно до восторга было думать, что еще тысячи людей,
может быть и не родившихся даже, будут так же просыпаться когда-нибудь и
глядеть на рассвет, туманы на лугах, будут дышать крепкими грустными
запахами земли.
Сын скоро проснулся, завозился на чердаке. Потом заскрипела лестница,
послышался прыжок на землю.
-- Отец! -- негромко позвал Алексей.
Петр Николаевич вздохнул, провел рукой по лицу, вышел. Алексей,
расставив длинные в лыжных брюках ноги, смотрел вверх, лицо его было
испуганно и восторженно.
-- Тсс! -- Он схватил отца за руку.-- Слышишь?
-- Нет... Что такое? -- спросил Петр Николаевич, напрягая слух.
-- Ну как ты не слышишь! -- прерывающимся шепотом сказал Алексей и
посмотрел на отца круглыми счастливыми глазами.-- Осы! Их там три гнезда,
вчера в темноте не видать было... Я случайно зацепил, как загудели! Слышишь?
-- Алексей с восторженным ужасом опять посмотрел вверх.
-- Да, да, гудят! -- подтвердил Петр Николаевич, улыбаясь.
Но он не слышал никакого гудения, и на сердце у него стало нехорошо.
"Вот уже и слышать хуже стал..." -- подумал он и, чтобы совсем не
расстроиться, заторопился.
-- Пойдем, пойдем! -- пробормотал он.-- Поздно уже... Рюкзаки, ружья
где?
-- Сейчас! -- сказал сын и беззвучно полез на чердак. Так же неслышно,
с серьезным лицом он передал отцу один и второй рюкзак, ружья, тяжелые
патронташи, натянул новые сапоги, спустился и тут только перевел дух.
-- Пошли! -- громко и бодро сказал Петр Николаевич и первый зашагал по
траве за поскотину, туда, где, он знал, должна быть тропинка.
Тропинку долго не могли найти, промокли от росы, пошли наугад к темному
высокому бору. Ноги вязли в траве, поляны были белыми от ромашек. "Сколько
добра пропадает, не косят, какая глушь!" -- горько думал Петр Николаевич.
Алексей шел сзади, спотыкался на кочках, часто и громко зевал, в рюкзаке у
него брякало, этот равномерный слабый звук все что-то напоминал Петру
Николаевичу и никак не мог напомнить.
Когда вошли в бор, сразу стала видна старая тропа. В бору было
сумрачно, глухо; только оттуда, где за плотным рядом сосен лежала старица,
робко пробивался голубой неверный свет. Немного погодя там, в таволговых
кустах, запикала птица, песня ее была в два колена, очень проста: "пи-пи,
пи-пи..." Алексей снова зевнул, споткнулся.
-- Далеко еще? -- сонно спросил он.
И будто ждал этого вопроса,-- в той стороне, где было совсем еще темно,
взорвался глухарь и с частым тугим лопотом потянул между стволов. Идущие
вздрогнули, остановились, у Петра Николаевича зашлось сердце: значит, и
сейчас тут есть глухари!
-- Фу, как напугал! -- засмеялся он.-- Идем, потом поохотимся, хватит
еще!
Но Алексей, не слушая, свернул с тропы и хищно пошел по беззвучному
мху, по хвое и бруснике, держа ружье в руках. Петр Николаевич напряженно
смотрел сыну вслед, каждую секунду ожидая выстрела, потом поправил ружье и
тихо пошел дальше по тропе.
Он вышел на опушку, сел на поваленное дерево и стал ждать. Впереди было
небольшое поле в тумане, за ним опять лес, потом снова должно быть поле,
потом маленький еловый колок, затем кочковатая сырая луговина с жесткой
осокой и наконец -- озеро, место всех давних охот.
Скоро показался Алексей и пошел к отцу, надевая ружье и смахивая что-то
с лица.
-- Ну что? Ничего не попалось? -- спросил Петр Николаевич.
-- Ничего! -- точно радуясь, ответил Алексей.-- Зато глухо как! Грибов
сколько, ягод... Как хорошо! Неужели мы тут целый месяц проживем! Здорово!
-- И прекрасно поживем! -- Петр Николаевич любовно посмотрел на сына.--
Тебе понравилось? Я боялся, не понравится... А ты у меня молодец!
Они пошли заросшей тропинкой через луг к новому лесу, но теперь впереди
шел Алексей, а Петр Николаевич смотрел на него и думал, какой у него вырос
большой сын и как хорошо, что он именно с сыном приехал сюда.
Уже солнце поднялось высоко и роса держалась только в тени под кустами,
когда охотники подошли к озеру. Они не торопились особенно, наслаждались
глухой тишиной и потаенностью, подолгу сидели на опушках, смотрели, как тихо
встает солнце, слушали стеклянный скрип журавлей, стуки дятла, пронзительный
крик кобчика...
Подойдя к озеру, Петр Николаевич снял кепку, пригладил поредевшие
волосы, стал жадно оглядываться. Как все менилось!
Озеро стало меньше и постарело как будто... Один узкий и мелкий конец
его совсем зарос осокой и камышом; сильнее разрослись и наклонились к воде
деревья, больше было на темной воде листьев кувшинок.
"Ну, здравствуйте! -- думал, волнуясь, Петр Николаевич.-- Здравствуйте,
кусты, и деревья, и озеро! Здравствуйте, цветы и осока! Вот я опять с вами.
Вы долго меня ждали, снились мне, и я пришел..."
Неуверенно, с трудом отыскал Петр Николаевич ту поляну, где у них с
отцом горел когда-то, почти не переставая, костер, кипятили чай, и набивали
патроны, и тихонько пели песни на два голоса. И поляна стала маленькой,
чужой, и нельзя было понять: то ли она заросла, то ли, как почти все давно
ушедшее, представлялась в памяти более значительной, чем на самом деле. Петр
Николаевич, моргая, чувствуя выступающие на глазах слезы, махнул сыну рукой.
-- Пройди вдоль озера... Посмотри там... Иди, иди!
Алексей внимательно взглянул на отца, покраснел и ушел, торопливо шурша
сапогами, горбатя худую спину. Петр Николаевич снял рюкзак, опустился на
колени, стал перебирать траву руками. "Должно же что-нибудь остаться! -- с
наивной верой думал он.-- Тут было так много золы, углей, головешек... Даже
нижняя лапа сосны была подпалена!" Он мельком глянул вверх: серебрились в
солнечном луче иглы, опутанные тонкой радужной паутинкой, неподвижно млели
крепкие, зелено-бурые шишки, толклись комары... Он разгреб траву, раздвинул
ромашки на длинных крепких стеблях, но ничего не было, только сырая земля,
старые прелые листья, маленькие липкие маслята; ползали муравьи, кровавыми
каплями дрожала земляника. "Конечно... круговорот вещей,-- растерянно и
огорченно думал Петр Николаевич.-- Все проходит, все меняется... Да полно,
тут ли мы были тогда?" Он встал, огляделся: здесь где-то под елью был у них
шалаш. Где его искать? Это был такой прекрасный, такой прохладный днем и
теплый ночью шалаш! Так хорошо строили они его с отцом... Где же эта ель? Не
приснилось ли ему все на самом деле?
Шумел вершинами плотный лес, в просветах виднелось бледно-голубое небо,
вспыхивали светлой нанкой листья осин, солнечный теплый свет дрожал на
толстых сумрачных стволах, а вну было царство валежника, мертвых, на вид
совсем свежих берез, папоротника...
Петр Николаевич стал лазить под елями, царапал лицо и руки, оглядывался
на поляну, стараясь не отходить далеко. Ружье мешало, и он снял его,
прислонил к дереву. Попадалось много грибов, костяники, в лицо дышало
влажным грибным духом, пряным запахом опавшей хвои. Петр Николаевич
машинально срывал костянику и сосал, чувствуя кисловатый холодок на языке и
в носу. Наконец он наткнулся на старую толстую ель, оглянулся на поляну,
опять посмотрел на ель, и ему показалось, что здесь. Тут на стволе должна
быть зарубка -- на ней держалась с одной стороны хребтина шалаша,-- он это
помнил. Но по мощному в наплывах смолы стволу ничего нельзя было узнать.
Тогда Петр Николаевич снова встал на колени, принялся задумчиво перебирать
старый .хлам, годами скопившийся под елью. И он нашел то, что искал: гнилые,
почерневшие палки, на концах которых был виден срез от удара топором; еще и
еще...
Да! Вот все, что осталось от прекрасного крепкого шалаша,-- одни гнилые
палки.
Петр Николаевич встал, отряхнул колени, выдрался густоты, посмотрел
сквозь листья на верхушку ели. Какая же она старая! Сколько лишаев! Вон и
вершина совсем засохла... Скоро то, что когда-то было маленькой пушистой
зеленой елочкой, совсем высохнет, умрет. Проходит жнь!
Отыскав ружье, он вышел на поляну и остановился, бездумно засмотревшись
на ромашки. Потом вспомнил, как перекликался с отцом, переломил ружье, вынул
патроны, приставил стволы к губам, и над лесом полетел зовущий печальный
певучий звук и замер где-то за озером.
-- Ого-го-о! -- откликнулся совсем рядом мальчишеский басок.
Послышался шорох, Алексей подошел с виноватым лицом, и Петр Николаевич
понял, что он никуда не
уходил, сидел поблости, ждал, пока отец найдет, что ему нужно.
-- Как это ты? -- умленно спросил Алексей.
Петр Николаевич показал, Алексей тотчас радостно переломил свое ружье,
затрубил что есть мочи, и опять волнующий, будто тридцатилетней дали,
полетел над лесом и озером зов.
-- Ну вот, тут и будем жить,-- негромко сказал Петр Николаевич.
-- Ты тут жил с дедом тогда... Да? -- краснея, спросил Алексей.
-- Вынимай топор, надо шалаш делать,-- глухо отозвался отец, роясь в
своем рюкзаке и не глядя на сына.
Долго рубили жерди, устраивали, поправляли, заколачивали, покрывали
шалаш двойным рядом еловых лап, старались, чтобы шалаш стоял под елью точно
так же, как стоял раньше. Петр Николаевич все вспоминал, как делал его отец,
точно так же делал сам, и точно так, как когда-то запоминал он, теперь
смотрел во все глаза, помогал и запоминал его сын.
Часам к двум,-- когда шалаш был совсем готов, когда все рюкзаков
было разложено и поверх еловой подстилки постелили еще куртки и телогрейки и
разулись, чтобы отдохнуть,-- стал натягивать дождь. Быстро надвигались
темные облака, один за другим закрывая голубые просветы вверху. Лес смолк,
потемнел, в шалаше от этого стало еще лучше. Ждали сильного дождя, но начало
робко капать, трогая цветы и листья, и пошел обложной, реденький, теплый
дождик.
Охотники сидели в шалаше и были счастливы от усталости, оттого, что
успели устроиться и могут переждать непогоду, от тишины и от едва слышного
шур-стения дождя по листьям. Все скоро опять отсырело, но пахло уже не тем
чистым и грустным запахом росы, как давеча утром, а грибами, мокрой землей,
горькой осиновой корой, березовым листом, и было немного душно.
Алексей скоро откинулся лицом в угол шалаша к толстому стволу и уснул.
Петр Николаевич подвинулся ближе к нкому входу, стал смотреть на повисшие
мокрые пряди берез, на поникшие ромашки на поляне. Он сидел, как часто
сиживал раньше, обхватив колени руками, тихонько пел. Пел он все печальные
старые русские песни, в которых говорится о разлуке, о смерти, о несбывшейся
любви, о раздольных полях, о тоске и сиротливых ночах... Пел и вспоминал
многое своей жни, мечтал о чем-то, смотрел на хмурое небо и
присмиревший тихий лес. Потом замолчал, стал думать о сыне и никак не мог
понять, чего же больше в его мыслях: радости или ревности...
Потом он задремал, побежденный усталостью, склонясь головой на колени,
но и в дремоте его не покидало ощущение тоски, сожаления по чему-то навсегда
утраченному. Свешенная рука его затекла, набухла и была похожа на мертвую. А
дождь все крапал, все шелестел в листьях осин и в траве, сырело и сырело
кругом, и только под елью, где стоял шалаш, было сухо.
Проснулись они к вечеру, когда дождь кончился, взяли ружья и пошли
мокрым лесом. С ветвей капало: капли были крупные; далеко слышалось: тук!
тук! тук! Солнце заходило, слабо и желто просвечивая сквозь лес. В лесу
стоял золотистый прозрачный пар, отпевали последние минуты птицы. Такой же
пар висел над озером, жемчужно сверкали осока и кусты, чуть заметно
колыхалась вода: где-то плавали утки.
Долго и осторожно переходили с места на место, пока вдруг не увидели
уток, плавающих блко от берега, но далеко от того места, где они вышли к
воде. Маскируясь, долго рассматривали уток в бинокль, потом попятились,
неслышно и быстро перебежали верхом и в замеченном месте стали пробираться к
берегу. Сквозь просветы ветвей показалась темная вода и на ней освещенные
желтым солнцем утки.
-- Обожди... дай я, дай я...-- умоляюще зашептал Алексей.
Петр Николаевич подвинулся и сейчас же вспомнил, что и он так же просил
отца, и отец часто уступал ему. Алексей положил стволы ружья на сучок,
прицелился, лопатки его дернулись. "Тааах-тиииу-туууххх!" -- широко
рассыпалось эхо, дым выскочил клубком на воду.
Охотники, уже не боясь, треща сучьями, продрались к берегу и еще успели
заметить трех уток, стремительно уходящих над озером. А две утки остались на
воде. Одна лежала неподвижно, желтея брюшком, другая завалилась на бок,
старалась нырнуть, но только опускала голову в воду, слабо подрагивала
крылом. Дым от ружья, смешиваясь с туманом, расходился пеленой по воде.
-- Подожди, тесину срубим! -- возбужденно сказал Петр Николаевич,
снимая ружье и доставая т
Но Алексей не слушал. Морщась, не спуская глаз с шевелившейся еще утки,
переживая свой первый выстрел, он стянул сапоги, помотал ногами, сбрасывая
портянки, стал раздеваться. Тогда Петр Николаевич покорно положил топор,
присел на сгнившее бревно и закурил.
Сын разделся, вздрагивая длинным худым телом, быстро покрывшимся
гусиной кожей, полез в воду. Он ступал осторожно, нащупывал дно, отводил
руками стебли кувшинок, ухал, но потом не выдержал, бросился и поплыл.
Доплыв до уток, он повернул сияющее лицо к берегу.
-- Отец! -- крикнул он, задыхаясь от холодной воды.-- Лезь купаться!
Как здорово дымом пахнет! Сероводородным и табачным... Ого-го-го!..-- И он с
восторгом нырнул, замолотил ногами, потом вынырнул, захлебнувшись и
отфыркиваясь, и поплыл назад, по очереди перебрасывая уток.
А Петр Николаевич вдруг вспомнил, похолодев, как в такой же вечер
подстрелил утку на другом озере, километрах в двух от этого, и поплыл за
ней, а отец сидел на берегу, отдыхая, и курил, и дым от выстрела и табака
стлался по воде, и так прекрасно, волнующе пахло, что он крикнул об этом
отцу и стал тоже барахтаться от восторга и шуметь.
Да, все то же... И жнь по-прежнему прекрасна, и будет такой всегда,--
всегда будут пылать, багроветь и зеленеть закаты и разгораться тихим светом
восходы, всегда будут расцветать цветы и расти трава, и новые люди будут
приходить на место стародавних охот...
Радостно и печально до сердцебиения стало ему. Он больше не мог сидеть
и курить, бросил папиросу и пошел, не разбирая дороги, по мокрой траве в
глубь темнеющего, примолкшего леса.
А сын его долго гулко хлопал ладонями по воде, плескался, кричал на
разные голоса, вызывая эхо, смотрел на таинственный противоположный берег,
подернутый уже синей дымкой потухающего дня. Потом вылез-- дрожащий,
посиневший,-- быстро оделся, поскакал на одной ножке, погладил теплых уток с
мокрыми лапами, прижмуренными бирюзовыми глазами и каплями крови на клювах,
увидел недокуренную папиросу, оглянулся и воровато закурил, неумело
затягиваясь, выкатывая глаза, кашляя и улыбаясь от не омраченного ничем
счастья.
1956