---------------------------------------------------------------
E. Ionesсo.
Oriflamme
(1962)
Перевод А. Гаврилова
(Из кн.: Эжен Ионеско.
Носорог
. Москва: "Текст", 1991)
& spellchecked by Alexandr V. Rudenko (18 червня 20)
---------------------------------------------------------------
-- Почему,-- спросила меня Мадлен,-- ты не заявил вовремя о его смерти?
Или не избавился от трупа раньше, когда сделать это было проще?
Ах! Я ленив, апатичен, неорганизован и так устал, что ничего не могу
делать. Я никогда не помню, куда засунул свои вещи. Я всегда трачу на поиски
кучу времени, дергаюсь, извожу себя, разыскивая их по ящикам, залезая под
кровати, роясь в чуланах, двери которых всегда за мной захлопываются. Я
начинаю столько всего, чего никогда не заканчиваю, бросаю свои проекты на
полдороге, все планы оставляю невыполненными. А раз нет настоящей цели, нет
и силы воли!.. Если бы не приданое моей жены, если бы не ее скудные
доходы...
-- Уже десять лет прошло!.. В доме уже попахивает. Соседи волнуются --
спрашивают, откуда этот запах. Рано или поздно они узнают... И все из-за
твоей безынициативности. Придется теперь все рассказать полиции. Шуму
будет!.. Если бы мы хоть могли доказать, что он действительно умер десять
лет назад: десять лет -- это срок давности!.. Заяви ты вовремя о его смерти,
сейчас нам бы уже ничего не грозило!.. Никаких волнений!.. Нам не пришлось
бы прятаться от соседей, мы могли бы, как все, принимать гостей!..
"Но, Мадлен, послушай, нас бы арестовали, срок давности тогда еще не
истек, десять лет назад нас посадили бы в тюрьму или отправили на гильотину,
это же очевидно!" -- хотел ответить я. Попробуйте объяснить женщине, что
такое логика!.. Я не стал ее перебивать и старался не слушать.
-- Из-за него у нас все так плохо! Ничего не получается! -- продолжала
вопить Мадлен.
-- Это лишь твои предположения.
-- К тому же он занимает самую красивую комнату в квартире -- нашу
спальню, где мы провели наш медовый месяц!
Должно быть, в десятитысячный раз я сделал вид, что направляюсь в
туалет, а сам повернул по коридору налево, чтобы посмотреть на мертвеца в
его комнате.
Я открыл дверь. Надежда оказалась тщетной: сам по себе он не исчезнет
никогда. Он вырос еще больше. Скоро ему потребуется второй диван. Борода у
него уже до колен. С ногтями проще -- их ему стрижет Мадлен.
Послышались ее шаги. Мне никогда не удавалось побыть с трупом наедине.
Несмотря на бесчисленные меры предосторожности, она всякий раз заставала
меня врасплох. Подозревала меня, шпионила за мной, не давала мне свободы
передвижения, звала меня, следила за мной, всегда была рядом.
У меня бессонница. У Мадлен -- нет. Несмотря на несчастье, на нас
свалившееся, спит она очень хорошо.
Иногда, посреди ночи, в надежде воспользоваться темнотой и сном Мадлен,
я аккуратно, чтобы не заскрипели пружины, встаю с постели, затаив дыхание,
добираюсь до двери, но едва дотягиваюсь до дверной ручки, как зажигается
лампа на тумбочке. Мадлен, уже спустив ногу на пол, окликает меня: "Куда ты?
К
нему?
Подожди меня!"
В другой раз, думая, что она занята на кухне, я спешу в комнату
мертвеца с безумной надеждой побыть с ним наконец хоть несколько секунд без
свидетелей. Она уже там -- сидит на диване, держа покойника за плечо в
ожидании моего появления.
Так что и на этот раз я не удивился, когда увидел, что Мадлен идет за
мной по пятам, готовая, по своему обыкновению, осыпать меня упреками. Когда
я обратил ее внимание, как красиво, сверкая в полутьме комнаты, горят глаза
у мертвеца, она, совершенно бесчувственная к очарованию этого довольно-таки
необычного зрелища, воскликнула:
-- За десять лет ты не удосужился закрыть ему глаза!
-- Верно,-- с жалким видом согласился я.
-- Как же можно,-- продолжала она,-- быть таким легкомысленным? Ты не
можешь утверждать, что у тебя не было времени -- ты целыми днями ничего не
делаешь!
-- Не могу же я думать обо всем!
-- Ты ни о чем не думаешь!
-- Хорошо. Я знаю. Ты мне это говорила сто тысяч раз!
-- Если знаешь, почему не исправляешься?
-- Ты сама могла, между прочим, опустить ему веки!
-- Нет у меня других дел, как все время бегать за тобой и начинать, что
ты не собираешься продолжить, заканчивать, что ты не доделал, повсюду
наводить порядок. 'На мне -- вся квартира, кухня; я стираю, готовлю, натираю
паркет, меняю белье ему и тебе, вытираю пыль, мою посуду, пишу стихи,
которые потом продаю, чтобы пополнить наши жалкие доходы, пою при открытом
окне, чтобы соседи не догадались, что у нас что-то не так,-- ты же прекрасно
знаешь, что служанки у нас нет. А с тем, что ты зарабатываешь... если бы не
я...
-- Ну ладно, ладно,-- ответил я подавленно и хотел выйти из комнаты.
-- Куда ты? Ты опять забыл закрыть ему глаза! Я вернулся, подошел к
покойнику. Какой же он старый, старый! Мертвые стареют быстрее, чем живые.
Кто бы мог узнать в нем того красивого молодого парня, который однажды
вечером, десять лет назад, зашел к нам в гости, тут же влюбился в мою жену и
-- воспользовавшись моим пятиминутным отсутствием -- стал ее любовником?
-- Видишь,-- сказала мне Мадлен,-- если бы на следующий день после
убийства ты пошел в участок и сказал, что убил его в приступе гнева -- а
это, кстати, чистая правда,-- из ревности, то следствия даже не начинали бы,
поскольку это преступление совершено на почве страсти. Тебе бы дали
подписать маленькое заявление, потом тебя отпустили бы, заявление засунули в
папку, и дело было бы закрыто, давным-давно забыто. А из-за твоей лени мы
влипли вот в такую историю. Каждый раз, когда я тебе говорила: "Сходи
заяви!", ты мне отвечал: "Завтра, завтра, завтра!.." Уже десять лет все
завтра -- и вот теперь... Все из-за тебя, из-за тебя!..
-- Схожу завтра! -- ответил я, надеясь, что она от меня отцепится.
-- О, я тебя знаю, никуда ты не пойдешь. К тому же теперь-то зачем?
Слишком поздно. Никто не поверит -- спустя десять лет,-- что ты убил его в
приступе гнева! Когда ждут десять лет, это уж в самом деле похоже на
предумышленное убийство. Не знаю, что им говорить, если мы действительно
решим покончить с этой историей!.. Он постарел; может, сказать, что это твой
отец и ты убил его вчера. Однако это, наверное, не очень хорошее оправдание.
-- Нам не поверят. Нам не поверят,--пробормотал я. По натуре я реалист;
у меня, может, и не хватает силы воли, зато я умею рассуждать. Поэтому для
меня всегда невыносимо отсутствие логики у Мадлен, ее голословные
утверждения.
-- Посмотрим, может, что-нибудь сообразим,-- сказал я и сделал пару
шагов.
-- Ты сейчас опять забудешь закрыть ему глаза! Думай хоть немного о
том, что тебе говорят! -- заорала Мадлен.
Прошло две недели. Он старел и рос все быстрее и быстрее. Нас это
пугало. По всей видимости, неизлечимая болезнь мертвых развивалась в нем в
геометрической прогрессии. Как он мог заразиться ею у нас в доме?
Он уже не помещался на диване. Пришлось стащить его на пол. Зато нам
вновь достался диван, который мы переставили в столовую. Впервые за десять
лет я смог прилечь после завтрака и заснуть, но крики Мадлен меня тут же
разбудили.
-- Ты что, оглох? Ты себя особенно не утомляешь, целыми днями спишь...
-- Это потому, что я не сплю ночью!
-- ...будто в доме ничего не происходит. Послушай! Из комнаты мертвеца
доносился треск. Должно быть, с потолка сыпалась штукатурка. Стонали стены,
распираемые неодолимой силой. Пол во всей квартире, даже в столовой, дрожал
и раскачивался, как палуба корабля. Разбилось окно. Стекло разлетелось на
мелкие кусочки. К счастью, это окно выходило во внутренний дворик.
-- Что подумают соседи! -- заламывала руки Мадлен.
-- Пойдем посмотрим!
Мы едва успели сделать два шага в сторону комнаты, как дверь не
выдержала, с грохотом треснула, упала -- и показалась огромная голова
лежащего на полу старика, взгляд его был устремлен в потолок.
-- У него открыты глаза,-- прошептала Мадлен. Действительно, глаза были
открыты. Они стали громадными, круглыми и, как две фары, освещали весь
коридор холодным белым светом.
-- Хорошо, что он вышиб дверь,-- сказал я, чтобы успокоить Мадлен.--
Теперь у него много места. Коридор длинный.
-- Тоже мне оптимист! Посмотри!
Зрелище было тревожное. Он удлинялся на глазах. Я провел мелом черту на
полу в нескольких сантиметрах от его головы. Вскоре голова достигла черты и
поползла дальше.
-- Надо действовать,-- решил я.-- Ждать действительно больше нельзя.
-- Наконец-то,-- сказала Мадлен.-- Проснулся, понял все-таки. Уже
давным-давно, мой бедный друг, надо было действовать.
-- Может быть, еще не поздно!
Я понял, что был не прав. Дрожа всем телом, я попытался извиниться.
-- Идиот! -- ответила Мадлен, словно желая тем самым придать мне
смелости.
До темноты я ничего не мог предпринять. Был июнь, предстояло ждать еще
несколько часов. Несколько часов -- это очень много; я бы успел отдохнуть, о
чем-нибудь помечтать или поспать, если бы не Мадлен, взволнованная больше
обычного. Подумайте только -- ни минуты покоя, непрерывные проповеди,
постоянное "я же говорила". Ох уж эта ее мания всегда быть правой!
Но голова мертвеца все приближалась, вот она уже в холле -- все ближе и
ближе к столовой, дверь в которую вскоре пришлось открыть. Звезды едва
начали загораться на небосклоне, а его голова уже была на пороге. Надо было
ждать, пока на улице станет меньше народа. Наступило время ужина, но есть не
хотелось. Пить--да, но чтобы пройти на кухню за стаканом, пришлось бы
перешагнуть через труп. Даже на это маленькое усилие мы были не способны.
Света мы не зажигали. Его глаза достаточно освещали комнату.
-- Закрой ставни,-- посоветовала Мадлен. Потом, указав пальцем на
голову мертвеца, добавила: -- У нас теперь все пойдет наперекосяк.
Голова уже добралась до края ковра, отодвинула его и смяла. Я приподнял
голову: "Так она не попортит ковер".
Все-таки я чувствовал себя довольно подавленным. Эта история --
длившаяся столько лет... К тому же сегодня мне было особенно не по себе,
поскольку я был вынужден "действовать". Временами у меня по спине пробегала
струйка пота. Я вздрагивал.
-- В конце концов, это просто ужасно,-- с отвращением вскрикнула
Мадлен.-- Такое только с нами могло случиться!
Я посмотрел на ее бледное, искаженное лицо. Мне стало ее жалко. Я
подошел к ней и нежно сказал:
-- Если бы мы действительно любили друг друга, все это не имело бы
значения.--Я умоляюще сложил руки.--Давай любить друг друга, Мадлен, прошу
тебя. Я знаю, любовь победит все, она может изменить нашу жизнь. Ты
понимаешь меня?
Я попытался ее поцеловать. Она высвободилась, взгляд ее был сух, губы
твердо сжаты.
-- Я в этом уверен,--пробормотал я. Потом меня понесло.-- Вспомни.
Когда-то каждый восход для нас знаменовал новую победу! Мы стояли у врат
мира. Помнишь? Помнишь? Вселенная была -- и в то же время ее не было, или
она становилась лишь прозрачной тканью, сквозь которую со всех сторон сиял
ослепительный свет, славный свет, свет нескольких солнц. Свет проникал в нас
нежным теплом. В мире, лишенном тяжести, мы чувствовали себя такими легкими,
мы изумлялись своему существованию, мы радовались бытию. Это и есть любовь,
это и есть молодость. Если бы мы захотели чего-то, захотели от всей души,
нам все было бы подвластно, мы запели бы гимны радости!
--Не говори глупости,--ответила Мадлен.--Любовь не поможет нам
избавиться от этого трупа. Ненависть, кстати, тоже. Здесь дело не в
чувствах.
-- Я избавлю тебя от него,-- сказал я, безвольно опуская руки.
Я ушел в свой угол, забился в кресло. Замолчал. Мадлен, насупившись,
принялась шить.
Я посмотрел на голову мертвеца, которая была всего в полуметре от стены
напротив. Он успел еще больше состариться. Странно, мы ведь, несмотря ни на
что, привыкли к нему; и вдруг я понял, что мне искренне жаль расставаться с
ним. Если бы он лежал спокойно, мы бы еще долго держали его у нас, может
быть, всегда. Все-таки он вырос, состарился у нас в доме, рядом с нами. Это
нельзя сбрасывать со счетов! Чего вы хотите, ко всему привыкаешь, таково
сердце человеческое... Дом покажется нам совсем пустым, подумал я, когда его
не станет... Сколько воспоминаний он в нас будил! Он был немым свидетелем
целой жизни, не всегда приятной, разумеется. Можно даже сказать, не всегда
приятной именно из-за него! Но ведь жизнь это не всегда сплошное веселье!..
Я едва уже помнил, что убил его я, или, скажем мягче, казнил, в минуту
гнева... или негодования... Мы давно молча простили друг друга... если уж
говорить по большому счету, виноваты были оба. Но смог ли
он
все забыть?
Мадлен прервала ход моих мыслей.
-- Он уперся лбом в стену. Пора действовать!
-- Да! -- решился я.
Я встал. Открыл ставни. Посмотрел в окно. Как красива летняя ночь!
Было, очевидно, часа два после полуночи. На улице -- никого. Во всех домах
темные окна. В небе над головой -- круглая, сияющая луна, живая звезда.
Млечный Путь. Туманности, множество туманностей, дороги в небе, ручьи,
жидкое серебро, осязаемый свет, бархатный снег. Белые цветы, букеты, букеты,
сады в небе, мерцающие леса, прерии... И пространство, пространство,
бесконечное пространство!..
-- Ну, о чем ты думаешь? -- спросила Мадлен.-- Нельзя допустить, чтобы
нас заметили. Я послежу за улицей.
Она вылезла в окно. Добежала до угла улицы, посмотрела налево, направо,
потом махнула мне рукой:
"Давай!"
Река была метрах в трехстах от дома. Чтобы добраться до нее, предстояло
пересечь две улицы и пройти маленькую площадь Т., где была опасность
натолкнуться на загулявших американских солдат, которые наведывались в бар и
бордель, принадлежащие владельцу нашего дома. Не налететь бы в темноте на
какую-нибудь лодку, вытащенную на берег: для этого придется сделать крюк,
что еще больше осложнит всю затею. Но выбора у меня не было. Без риска не
обойтись.
Бросив последний взгляд на улицу, я взял мертвеца за волосы, с трудом
приподнял, положил его голову на подоконник и спрыгнул на тротуар. ("Только
бы он не свалил горшки с цветами",-- подумалось мне.) Я потащил его наружу.
Казалось, я волоку спальню, коридор, столовую, всю квартиру, весь дом; потом
-- будто я вырвал из самого себя, через рот собственные внутренности,
легкие, сердце, скопище неясных чувств, неосуществленные желания, зловонные
мысли, затхлые, гниющие образы, развращенную идеологию, разложившуюся
мораль, отравленные метафоры, тлетворные газы, цепляющиеся к органам, как
растения-паразиты. Я мучился ужасно, я не мог больше, я истекал слезами,
кровью. Надо было терпеть, но как это было тяжело! Да еще страх, что кто-то
может меня заметить! Я вытащил из окна его голову, длинную бороду, шею,
туловище, я уже оказался у ворот соседнего дома, а ноги его все еще
оставались в коридоре. Мадлен подошла ко мне, она дрожала от страха. Я
потянул еще -- изо всех сил, с огромным трудом сдерживаясь, чтобы не
закричать от боли. Я продолжал пятиться ("На улице -- никого,-- говорила мне
Мадлен,-- во всех окнах погашен свет") и добрался наконец до угла улицы,
повернул, перешел, повернул, перешел. Тело наконец целиком вылезло из окна.
Мы оказались прямо в центре маленькой площади Т., освещенной, как днем. Я
остановился. Вдали послышался шум грузовика. Завыла собака. Мадлен не
выдержала: "Брось его и пошли домой!"
-- Это было бы неосмотрительно! Если хочешь, возвращайся. Я справлюсь.
Я остался один. Удивительно, насколько легче стал труп. Он здорово
вырос, но исхудал, потому что все эти годы ничего не ел. Я начал крутиться
на месте, мертвец, как лента, оборачивался вокруг меня. "Так будет легче
нести его до реки",-- подумал я. Увы! Когда его голова оказалась у моего
бедра, она вдруг издала долгий пронзительный свист мертвецов. Его ни с чем
нельзя было спутать.
На этот звук со всех сторон отозвались свистки полицейских! Залаяли
собаки, поехали поезда, зажглись окна, выходящие на площадь, в них
показались лица, американцы в форме вывалились с девушками из бара.
На углу улицы появились двое полицейских. Они бежали ко мне, они были
уже в двух шагах. Мне пришел конец.
Вдруг борода мертвеца раскрылась, как парашют, увлекая меня вверх за
собой. Один из полицейских подпрыгнул изо всех сил -- слишком поздно, он
ухватил только мой левый башмак. Я сбросил ему и второй. Американские
солдаты в восторге щелкали фотоаппаратами. Я поднимался очень быстро, а
полицейские грозили мне пальцами и кричали: "Мошенник! Ах, мошенник!" Во
всех окнах аплодировали. Лишь Мадлен в своем окне, взглянув на меня, бросила
с презрением: "Ты не умеешь быть серьезным! Ты, может быть, и взлетел, но не
поднялся в моих глазах!"
Я услышал еще, как американцы приветствовали меня криками: "Хелло,
бой!" -- они думали, что стали свидетелями спортивного достижения. Я бросил
вниз свою одежду, сигареты -- полицейские их поделят. Затем гигантской
орифламмой я пролетал лишь млечные пути -- на полной скорости, на полной
скорости.