---------------------------------------------------------------
Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома
и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По любым вопросам, касающихся этого произведения
обращайтесь непосредственно к переводчику:
Сергей Борисович Ильин, [email protected]
---------------------------------------------------------------
© Copyright 1994 Сергей Ильин, перевод
---------------------------------------------------------------
Перевод с английского Сергея Ильина
Февраль, три часа дня. Высокое синее небо. Знамена и
флаги, и стайки людей между ними. Приветствия и печаль.
Большой черный ящик поднимается из глубокого трюма,
раскачиваясь высоко над бортом парохода. Несколько грузчиков
стягивают шапки и капюшоны. Вполголоса переговариваясь, мягко
опускают ящик на рельсовую тележку и, подталкивая ее, увозят в
эллинг.
Корнелиус Кристиан стоит под буквой последней буквой
названия города, глядя на приближающегося таможеника.
-- Мне очень жаль, сэр. Я понимаю, сейчас не время
приставать к вам с вопросами, но если вы сможете пройти со мной
в контору, я постараюсь покончить с этим как можно быстрее. Это
всего лишь формальность.
Проход по пирсу сквозь грохот тележек, дуновенья духов,
мимо мехов и твида, к теплому домику, где клекочут пишущие
машинки. Рослый смуглый таможеник, кулак с карандашом лежит на
листке бумаги.
-- Я так понимаю, это случилось на борту судна.
-- Да.
-- Вы американец, а ваша жена была иностранкой.
-- Да.
-- И вы хотите похоронить ее здесь.
-- Да.
-- Видите ли, мы обязаны уточнять такие вещи, а то потом
неприятностей не оберешься. Но обременять вас больше, чем
нужно, мы не хотим. Дети путешествовали с вами.
-- Только я и моя жена.
-- Понимаю. Также остальное ваше имущество, собственность,
личные принадлежности. Ни произведений искусства, ни
антиквариата. Вы ничего не ввозите.
-- Нет.
-- Распишитесь вот здесь. Ну все, и если у вас возникнут
какие-нибудь сложности, без колебаний обращайтесь прямо ко мне.
Тут написано мое имя, я все улажу. Просто найдите Стива Келли,
на таможне меня знают. Сюда только что звонили из Погребального
дома Вайна. Я ему сказал, что все в порядке, он говорит, вы
можете зайти к нему в офис или позвонить в любое время, днем
или вечером. Так что не волнуйтесь.
-- Большое спасибо.
Таможеник похлопывает Кристиана по плечу.
-- И вот еще что, мистер Кристиан, обратитесь к грузчику,
такой парень в меховой куртке. Скажите ему, Стив говорил, что
вы поможете мне с вещами. О'кей. Ни о чем не тревожьтесь.
-- Спасибо.
Снаружи скрежет лебедок, цокот высоких каблуков, кипы
пестрого багажа, цветные наклейки. Высоченный борт парохода. Мы
подгялись на него, когда он покачивался на волнах в гавани
Корка. Крепкое, холодное судно. Все зябко кутались, пока буксир
волок его по неспокойной воде. Оставляя на берегу розоватые
домики, из которых каждое утро винтом уходит в небо дым
горящего торфа. Черные клепки стального корпуса. Я шел за ней
следом. По трапу, качавшемуся над водой. А теперь сквозь толпу
людей, принимающих друг друга в объятия. Вот этот грузчик в
меховой куртке, крюк засунут под мышку. Бугристые челюсти.
-- Извините, Стив сказал, что вы поможете мне с вещами.
-- А, да, конечно. Об чем разговор. Много у вас.
-- Три небольших чемодана, две сумки.
-- О'кей. Вы давайте сейчас идите за мной. Я их сложу на
транспортер. А вы меня подождете у лестницы внизу. Такси.
-- Да, пожалуйста.
Под крышей на решетчатых фермах полно указателей. Денег не
взял. Траеспортер, громыхая, тащит вниз ящики и чемоданы.
Бестолковщина и толкотня. При таком обращении с багажом гроб
может треснуть и развалиться. Как орут эти таксисты.
Гранд-Сентрал, пять зеленых. Пенсильванский, три пятьдесят.
Лицо у грузчика в шрамах, руки упер в бока.
-- Мистер Кристиан, этот парень отвезет вас куда захотите.
Багаж погружен.
-- Вот.
-- Нет-нет. Денег не надо. За любезность я денег не беру.
Вы тоже кому-то поможете. Так оно и пойдет по свету.
-- Спасибо.
-- Не на чем.
Корнелиус Кристиан, открывает дверцу поблескивающей
машины. Со все[ сторон сигналят. Водитель в зеленой фуражке
оборачивается.
-- Куда едем, приятель.
-- Не знаю. Пока не придумал.
-- Послушайте, у меня нет целого дня в запасе. Мне еще
одно судно встречать.
-- Вы не знаете, где бы я мог снять комнату.
-- Я же не справочник, приятель.
-- Любое место.
-- Тут целая куча отелей.
-- Может быть, вам известно какое-нибудь место, где можно
снять комнату.
-- Для людей вроде вас пансион -- самое милое дело. Знаю я
тут несколько дыр. Только искать, это ж время уйдет. Если
каждому искать комнату, ноги протянешь с голодухи. Такими
делами шиш чего заработаешь. О'кей. Есть одно местечко в
Вест-Сайде, рядом с музеем.
Такси разворачивается. Другие люди с улыбками, с пальто в
руках, рассаживаются по машинам. Путешествие окончено. Многие
подружились. А мы ползем вверх по холму, к ревущему шоссе.
-- Не мое дело, конечно, но как это парень вроде вас
отмахал такой конец, а податься ему некуда. По разговору вы не
из тех, у кого не бывает друзей, да и по виду тоже. Ну да
ладно. Все люди разные. Только и знаю, что твержу это жене, а
она все равно не верит. Думает, все вроде нее. А далеко вас
носило.
-- Я там учился в университете.
-- Там хорошее образование. Плохо, небось, одному.
-- Нет, я люблю одиночество.
-- Ну и правильно. Хотите чувствовать себя одиноким, ваше
полное право. Да только посмотрите вокруг, какое уж тут
одиночество. Вид у всех такой, будто вот-вот все взорвется. А у
меня и вовсе образина, как у макаки. Знаете почему. Потому что
у меня был зоомагазин, пока один мой родственничек не
додумался, как огрести уйму денег. Я и вылетел в трубу, в
результате. Теперь вот баранку кручу. Здесь все, как
вздрюченные, и все норовят деньгу с лету урвать. Что за жизнь.
Вертишься, вертишься, а потом уж и остановиться не можешь.
Кристиан складывает на коленях руки в белых перчатках.
Автомобили текут по шоссе. Вой проносящейся мимо полицейской
машины.
-- Слыхали, малый один за десять центов мать родную
угрохал. Люди, вроде меня, хочешь не хочешь, а вынуждены целый
день дуть молоко, чисто младенцы. Говорю вам, это преступление.
Из самого себя кишки выматывать. Жуть какая-то. В этом богом
проклятом городе от иностранцев не продохнешь. Думаешь, чего их
сюда навалило, в Европе им не сидится. Вы иностранец.
-- Нет.
-- А сошли бы за иностранца. По мне-то, мистер, все едино,
иностранец вы или нет. Моя мама сюда из Минска приехала.
Облака сереют, уходя на восток. Внизу вдоль берега
намерзает лед. Дымное красное слабое солнце.
Такси сворачивает с шоссе. Между опорами идущей поверху
улицы. Вон там можно выпить пива. Табуретки у стойки, опилки.
Грузчики с крюками. Как говорится, помалкивай, целее будешь. В
толпе безопасно. Протолкаться, орудуя локтями, туда, где вокруг
одни рукава и ладони, чтобы их пожимать и трясти.
-- О'кей, мистер, приехали. С вас пять зеленых.
Красновато-серый камень, его называют песчаником. Железная
ограда. За которой много лет назад жил богатей. Высокие
ступеньки. Первые пять долларов.
-- Вы позвоните хозяйке, мистер, а я затащу ваши чемоданы,
так не разбогатеешь, но уж больно вид у вас одинокий. Миссис
Гроц о вас позаботится. Она с приветом, да кто теперь без него.
Миссис Гроц, косоглазая, завернувшись в черное пальто с
воротником из черно-бурой лисицы, стоит в дверях.
-- Что вам здесь нужно, мистер.
-- Он в порядке, ма, только что из Европы, учился в
университете. У него просто нет друзей.
-- Друзья должны быть у всякого.
-- Откуда ты знаешь, может, он в них не нуждается.
-- Оттуда, чокнутый ты таксист, что дружба -- это все.
-- Вот и жена считает меня чокнутым, а детишки думают,
будто я господь бог.
-- Отправляйся домой, чокнутый таксист. Идите за мной,
мистер, у меня есть хорошая комната.
Волоку чемоданы вслед за крупной кормой, всползающей вверх
по лестнице. В луковое зловоние. И запах пыли.
-- Для меня, мистер, на лестницу влезть это труд. Все
приходится делать самой. После мужа. Упал и помер, как был, в
одних подштанниках. Прямо у меня на глазах. Такое потрясение.
Пошел свет выключать да ничком и рухнул. Я с тех пор нервная,
вся трясусь. Вот как мужья-то иногда мрут. А то думают, будто
они такие воспитанные, что тихо помирают в больнице.
Комната с высоко поднятыми красными шторами. Двойная
кровать вроде той, что я видел однажды в Вирджинии, когда вышел
гулять на улицу и забрался в стоявший под жарким солнцем
фургон. Всегда хотелось уметь запасаться на зиму теплом.
-- Четыре доллара пятьдесят за ночь или двадцать в неделю.
Видите, у меня тут радио, полки, газовая плита, горячая вода.
Радио громко не включайте.
-- Я вам дня через два скажу, надолго ли я задержусь.
-- Будем считать, до пятницы, а там уж решайте. Забавный у
вас говор, английский. В университете так выучились говорить.
-- Выучился немного.
-- Или может вы с таким выговором и родились.
-- Не знаю.
-- Давайте четыре доллара пятьдесят центов.
Вот ты
И купил себе
Бруклинский
Мост
Новый мир. Открываю, положив на постель, чемоданы. Включаю
обогреватель. Мимо еще одной мрачно окрашенной двери выхожу в
прихожую. Темным-темно. Только машины проплывают по улице,
словно лодки с цветными фонариками.
В ванной комнате, нахожу выключатель. На полу скомканное
зеленое полотенце. Поднимаю сиденье. Убедительная просьба ко
всем джентльменам. В детстве ты никогда сиденья не поднимал, и
мама говорила тебе: поднимай сиденье. Подбери полотенце.
Возвращаюсь. А на этой двери табличка под целлофаном. Все, что
мне остается теперь, это ждать, ждать и ждать. Должно пройти.
Ей никогда не приходилось укладываться и в чемодане у нее
полная каша. Я называл ее неряхой, почему ты не складываешь
одежду. Придется идти туда. В похоронное бюро. Умойся хотя бы.
И побыть-то с ней рядом некому. А я и сам переполнен смертью.
Надеюсь, мне удастся спустя столько лет найти туда дорогу. Во
сколько это мне обойдется. Вот так под конец оказаться в земле
среди множества посторонних людей.
Кристиан спускается по ступенькам на улицу. Серый твид
согревает спину. Белые перчатки на руках. Улица полна теней. И
запаркованных темных машин. А впереди по ходу старые стылые
пальцы деревьев. После такого обилия океана. Не знаю я, что мне
сказать этому человеку. Он, наверное, будет в черном. Дать ему,
что ли, на чай или сигару. Он может подумать, что я
недостаточно переживаю или не способен сосредоточиться на
мыслях о смерти.
Высокие серые окна музея. Вот и спуск в подземку. Все
вокруг жуют резинку. Турникет совсем как на скачках. Как
аккуратно входит монетка. Дзынь и там. Мог бы спуститься прямо
под поезд. Позволить ему с громом промчаться по мне. До чего
тут надо дотронуться, чтобы током убило. А как они догадаются,
что меня следует отвезти туда и положить рядом с Элен. Напиши
на чем-нибудь и сунь в бумажник. В случае моей смерти доставьте
меня в Погребальный дом Вайна и похороните вместе с Элен. До
того искромсало, что оставшиеся куски можно запихать в тот же
гроб. Просто я не смог свыкнуться с мыслью, что ты будешь
мерзнуть, а последние твои слова были о том, чтобы тебя
похоронили в земле. И ты всегда накладывала вокруг глаз зеленые
тени. Приближалась ко мне, шелестя шелковым платьем и по звуку
казалось, будто внутри у тебя пустота. Прислушивалась глазами.
А в первый день на море я не позволил тебе потратить два
доллара на шезлонг. Теперь-то я бы позволил. Теперь я бы все
тебе позволил. Элен, ты могла бы взять два шезлонга или три, я
бы ничего не сказал. Дело же не в деньгах. Я не хотел, чтобы ты
простудилась, потому что вид у тебя был такой нездоровый, ты бы
там закоченела, никто же не знал, до чего ты больна. Вот я и
выдернул полотенце. Выдрал его у тебя прямо из рук, когда ты
сказала, что не прочь потратить два доллара. Не в деньгах дело,
я бы порвал эти два доллара прямо здесь, на платформе. Нет,
господи, все же в деньгах. И я тебя потерял.
Голова никнет. Побелевшей костяшкой тру кожу под глазом.
Мужчина делает шаг в мою сторону.
-- Эй, приятель, с тобой все в порядке.
-- Да, все в порядке. Пыль попала в глаза.
-- О'кей, приятель, я просто на всякий случай.
Поезд, ревущий в туннеле. Вымахивает на станцию. Что-то
свиристит под полом вагона. Дверь с урчанием закрывается. Потом
вверх, наружу, пересекая каждую авеню, когда краснеет свет и
машины, скользя, застывают. И все так ново вокруг и так старо.
Давно, еще в юности, прогуливаясь здесь, я услышал, как
автомобиль заверещал и сбил мальчишку. Видел его плечо в белой
рубашке. И задавался вопросом, может быть, люди соберутся
вокруг него, чтобы ему было теплее, а не сбегут, как я.
Там, дальше, где улица опускается вниз, эстакада с поездом
на ней, высокие здания и река. Уже близко. Вот здесь. Двойные
занавешенные двери, две елочки по сторонам. Толкаю, вхожу.
Господи, разве тебе здесь место. Холл с мягким ковром,
впечатление роскоши. Теплый зеленый свет омывает стены. Все
здесь такое мягкое. Это неплохо. Вон открытая дверь. Она
поблескивает, я стучу. Мужские черные туфли и черные носки на
подвязках торчат из-под стола. Шевелятся и сияют. Передо мною
его рука.
-- Добрый вечер. Вы мистер Кристиан, не так ли.
-- Да.
-- Простите, что вынудил вас прийти. Я мистер Вайн,
садитесь, пожалуйста.
-- Спасибо.
-- Вы курите. Сигарету. Сигару.
-- Нет, спасибо.
-- Ну что же, устраивайтесь поудобнее. Нам нужно обсудить
лишь несколько мелочей. Человек из таможни, с которым вы
разговаривали, позвонил нам после того, как вы покинули пирс.
Очень любезно с его стороны, что же касается меня, то я
определенно сделаю все, что смогу, мистер Кристиан. Вот только
здесь распишитесь.
-- Спасибо.
-- Я не просто человек, который работает в этом бизнесе.
Для меня он очень многое значит, и если я могу кому-то чем-то
помочь, я делаю это с радостью. Имейте это в виду.
-- Вы очень любезны.
-- Выше себя, конечно, не прыгнешь, мистер Кристиан. Но мы
стараемся проникнуться скорбью клиента. Я договорился о
похоронах в Зеленом Доле. Вы Нью-Йорк знаете.
-- Да, я здесь родился.
-- Ну, значит, и Зеленый Дол вам известен. Одно из
красивейших кладбищ мира, всегда приятно его навещать. Моя жена
тоже там похоронена, так что я знаю, это место, где царит
покой. Мы понимаем, что значит скорбь, мистер Кристиан. Я
возьму на себя заботы обо всех мелочах, вы сможете потом
поговорить с моими сотрудниками. Все будет происходить под моим
личным руководством. Мы подготовим похороны к тому сроку, какой
вы укажете.
-- Нельзя ли сделать все завтра утром.
-- Да. Но достаточно ли времени даст это скорбящим.
Извещение появится только в завтрашней "Дейли Ньюс", у них
будет всего лишь пара часов, чтобы добраться сюда.
-- Я буду единственным скорбящим.
-- Понимаю.
-- Никто не знал, что мы приезжаем в Нью-Йорк.
-- Я могу отвести вам маленький покой, прямо за
вестибюлем.
-- Всего на несколько минут. Я хочу, чтобы церемония была
очень короткой.
-- Понимаю. Насчет цветов.
-- Я предпочел бы что-нибудь простое. Возможно, венок и на
нем "моей Элен".
-- Разумеется. Что-нибудь простое. Я сам позабочусь об
этом. Мы стараемся подружиться с печалью, мистер Кристиан. Так
легче ее познать. Что вы скажете о стекле. Оно прочнее всего.
-- Да, хорошо.
-- А где вы остановились.
-- Рядом с Музеем Естественной истории.
-- Приятное соседство. В этом здании многое наводит на
размышления. Мы пришлем за вами машину.
-- Мне придется отдельно ее оплатить.
-- Входит в стоимость похорон, мистер Кристиан. Когда вам
будет удобно -- девять тридцать, десять, назовите любое время.
-- Девять тридцать подходит.
-- Мистер Кристиан, вы не против того, чтобы немного
выпить перед уходом. Глоток шотландского.
-- Да, пожалуй. Вы ирландец, мистер Вайн.
-- Мать была ирландка. А отец немец.
Мистер Вайн, слегка подергивая головой и помаргивая,
пересекает мягкий канареечного цвета ковер. Сует опрятную белую
ладошку под ярко освещенную картину. Солнечный свет, сочащийся
сквозь горные сосны, и бронзовая табличка с названием "Под
зимним солнцем". Панели расходятся. Полки с бутылками,
стаканами и белой дверцей холодильника. Пьет, надо думать, как
рыба. Каждую ночь его выволакивают отсюда, точно труп. А мне не
хватает смелости сказать ему, что я вырос в Бронксе.
-- Содовой, мистер Кристиан.
-- Пожалуйста.
-- Как вы это произнесли. Всего одно слово. Я могу по
вашему выговору сказать, что вы человек образованный, мистер
Кристиан. И имя ваше мне нравится. Сам-то я особого образования
не получил. Разведывал нефть в Техасе, потом стал управляющим
на промыслах. Глядя на меня, такого не скажешь, верно. Оставил
школу в девять лет. Меня всегда тянуло к этому бизнесу, но
возможность прослушать школьный курс представилась мне лишь к
тридцати годам. Я тогда уже на флоте служил, а потом, после
флота, учился на курсах для владельцев похоронных бюро. Эта
работа дает ощущение близости к людям. В ней есть свое величие.
И искусство. Когда понимаешь, что ты способен сделать для
людей, которые поступают к тебе совершенно беспомощными.
Воссоздать их такими, какие они были при жизни. Позволяет
умерять людские скорби. Вы -- человек, с которым я могу
говорить свободно, личность с достойным складом ума. Эти вещи я
всегда чувствую. А есть, знаете, такие, что просто с души
воротит. Единственное, что не нравится мне в этом бизнесе, это
обилие шарлатанов, уж я их понавидался. Ну, давайте еще по
одной, за ваше здоровье.
-- Спасибо.
-- Некоторые считают меня человеком, чересчур откровенным,
но я испытываю чувство глубокого удовлетворения оттого, что
люди препоручают мне всех членов своих семей до последнего, и
это в таком огромном городе, как наш. Я открыл еще одно
отделение на пятидесятых западных улицах. Но здесь мне нравится
больше, здесь я начинал. Две мои дочурки выросли, они теперь
взрослые женщины. Здесь встречаешь людей самых разных занятий.
Я отчасти философ и мне кажется, что все, чему тебе суждено
научиться, ты изучишь, просто делая для людей то, что должен
делать, и в этом смысле я никогда не упускаю возможности
пополнить свое образование. В сущности говоря, у меня ведь нет
никакого диплома. Что представляется особенно грустным, когда
хоронишь людей, у которых он есть. И все же главное в том, как
человек себя ведет. Вот почему я понял о вас все, едва
таможеник сказал по телефону, что вы настоящий джентльмен. Вы
не будете против, если я покажу вам, как тут у нас все
устроено. Если вам не хочется, я не обижусь.
-- Нет, я не против.
-- Вы почувствуете, что она здесь как бы у себя дома, а
это утешительное чувство. Пойдемте, у нас сегодня пустовато,
всего двое усопших да и те в филиале, хотя, вообще говоря, в
это время года бизнес наш оживляется.
Мистер Вайн встает. Мягко наклоняет вперед корпус.
Встряхивает головой, поднимает одно плечо к уху. Морщинки у
глаз, волосы стоят торчком. Держит дверь приоткрытой. С улыбкой
на склоненном лице.
-- Я никогда не стремился слишком расширить дело, в
большом предприятии теряется персональный подход. Обстановка в
заведении должна быть теплая, интимная, чтобы люди чувствовали
себя, как дома. Я назвал филиал "Погребальным домом", перемена,
которая требует кое-каких расходов, потому что тут у нас на
неоновой вывеске стоит слово "бюро". У меня такое чувство, что
оно производит отчасти гнетущее впечатление. Как будто тут
что-то такое для бедных. Мне по душе слово "дом". Я не хочу
нагонять на людей тоску, я им улыбаюсь. Смерть это
воссоединение. И также своего рода пауза в жизни других людей.
Вы меня понимаете.
Низкий коридор. Мистер Вайн легкими прикосновениями
направляет мистера Кристиана сквозь строй неярких светильников,
по веренице мягких ступеней.
-- Здесь у нас различные покои. В этих двух имеются
отдельные уборные. С самого начала пользуются большим успехом.
Я не стал бы упоминать об этом в присутствии большинства людей,
но кончина дорого человека стимулирует у многих определенные
функции. Вы обратили внимание, как я использую зеленый свет,
как отсвечивают стены, это достигается с помощью особого сорта
стекла. В Нью-Йорке такого больше нет. Вы не против того, что я
все вам показываю.
-- Нет, все в порядке.
-- Через несколько лет я открою еще один филиал, за
городом. Для многих людей сельская местность символизирует мир
и покой. Помните картину -- лес под зимним солнцем. Она и
навеяла мне эту мысль. С улицы покой не приходит. Тут еще эта
железная дорога, слышите. Кажется, будто поезд рушится вниз.
Жду не дождусь. Просто зубы из головы вытрясает. Но я научился
мириться с этим. Здесь у нас часовня. Я решил сделать ее
круглой, это как бы подобие нашего мира, и опять-таки главный
мотив -- зеленый. А та дверь ведет в служебные помещения. Мы их
называем студиями.
-- Все очень красиво.
-- Приятно слышать. Я польщен. И надеюсь, вы будете
довольны, что обратились ко мне. Мне всегда хотелось, чтобы
люди уходили от меня с чувством удовлетворения. Вы можете
доверять мне и знайте, что я отношусь к своей работе с
уважением. Любить свое дело -- это счастье. Кроме прочего, оно
позволяет мне встречаться с людьми, подобными вам. Я никогда не
ошибаюсь в людях. Я видел слезы истинной смертной тоски и знаю:
они струятся не по щекам. А это самый большой из наших покоев,
первый, с которого я начал. Здесь побывала пара-другая
выдающихся личностей. Мистер Селк, промышленник. Мне выпала
честь схоронить его. Когда здесь кто-либо покоится, мы зажигаем
свечу за тем зеленым стеклом. По-моему, это придает или вернее,
как бы это сказать, сообщает происходящему некий благоговейный
оттенок.
-- Да, сообщает.
-- А теперь ступайте домой. Выбросьте из головы все
заботы. И как следует выспитесь. Помните, должно пройти
какое-то время. Но время -- друг всем нам. И помните также, что
я всегда здесь и ко мне можно обратиться с какой угодно
просьбой. Утром за вами придет наша машина. Доброй вам ночи,
мистер Кристиан.
Мистер Вайн с Кристианом обмениваются рукопожатием. Вайн
вручает Кристиану проспект. Толчок, дверь открывается в
холодное электрическое свечение улицы. Последняя улыбка, взмах
ладони.
Продуваемый ветром каньон Парк-авеню. Наперерез по зимнему
городу. Холод асфальта под подошвами. Швейцары, потирающие
руки, постукивающие каблуком о каблук, бросающие взгляды
вверх-вниз по улице. Начинающийся снегопад. Похоже на первую
мою зиму в Дублине. Когда небеса месяцами так и оставались
серыми. И я купил плотные шерстяные одеяла, пахнувшие овцами.
Кристиан, погрузив руки в карманы, едет пустой подземкой
на северо-запад. Снова в тени музея. Шагая вдоль каменных
зданий. В одном из которых мне предстоит пережить эту ночь.
Музыка, долетающая из-за двери с табличкой под целлофаном.
Тусклый свет в прихожей, запах мастики. Пыль в носу. Орущий
голос. Заткнулся.
Надо войти в эту дверь и заснуть. Раздвигаю тяжелые
красные шторы, чтобы меня разбудил утренний свет. Снег несется
под уличным фонарем. Чужой дом кажется в большей мере своим,
если в нем полно незнакомцев. Элен, я не привел бы тебя в
комнату вроде этой. В ней мне начинает казаться, будто я
ввергаю тебя в нищету, потому что ты в подобных местах никогда
не бывала. Тебе больше шли ванные комнаты с блестящими
вешалками и горячими полотенцами. Не этот пластиковый хлам. Не
может быть, чтобы она была в студии, пока мы разговаривали с
Вайном. Мы бы так разговаривать не могли. Но так мы и
разговаривали. Будто о пирогах, персиках, яйцах. Элен не пирог,
не персик и не яйцо. Она моя. Забери ее оттуда. Ушла. Туда, где
она всего ко мне ближе. Спит, лежа поверх моего мозга. Она
ходила со мной по всему кораблю, когда мне стало невмоготу
выносить, как они пялятся и шепчутся, где бы я ни появился. Наш
стол в середине столовой. Все они думали о дне, когда им
представится радостная возможность покрасоваться в бумажных
шляпах и с шариками в руках, а Элен сидела за столиком и
плакала, розовый носовой платок торчал из рукава, бисер, как
упавшие с лица крохотные капли, и никто из них больше ни разу
тебя не увидел. Они даже приходили к моей каюте, когда ты
умерла, послушать, плачу я или нет. И стюард, который сказал,
что они не станут тебя обмывать. Всунул загорелую рожу в дверь
и тихо прикрыл ее, увидев меня распростертым на койке. А перед
тобою он дверь просто захлопнул. Оба мы были совершенно
беспомощны, ни сказать ничего не могли, ни сделать. Я держал в
кулаке три доллара и смотрел, как его загорелая лапа
поднимается, втягивает их и тихонечко затворяет дверь.
Официант, наполнявший наши тарелки едой, которая нам была не
нужна, подошедший на второй день, чтобы сказать, ваша жена
совсем ничего не ест, и я ответил нет. А в завтрак опять
подошел и сказал, что он извиняется, не его дело, конечно,
просто метрдотель ему велел, вот, он принес тарелку с семгой.
Старался держаться как можно дальше от меня, до последнего
завтрака, только тогда подошел, надеясь на чаевые, и спросил,
может, я беженец. Я вышел наружу и, ухватившись за поручни,
смотрел на чужой плоский берег с хрупкими белыми пальцами в
небе. В этой каюте, Элен, где ты испустила дух, там мне
приходилось лежать по ночам между бессонными простынями, без
тебя.
Тьмою полно
Мое горе
Звук лопаты, скребущей на улице снег. Судно свистит на
реке. Звон и уханье в трубах, идущих вдоль стен. Порывистый
ветер снаружи, от которого пляшут стекла. Стук в дверь.
-- Мистер Кристиан, там к вам мужчина пришел.
-- Пожалуйста, скажите ему, что я сейчас выйду.
Кристиан смотрит сверху на улицу. Мужчина в темном
пиджаке, зеленая рубашка, черный галстук. Лысеющая голова без
шляпы, седые пряди волос. Длинный черный автомобиль. За мной
приехал. Не могу заставлять его ждать. Не могу помешать им
зарыть тебя в землю, покрытую снегом.
В дверях миссис Гроц, сгорбленная, пар от дыхания в
холодном воздухе, потирает руки. Наблюдая, как Кристиан,
миновав ее, сходится с водителем на ступенях крыльца.
Торжественным мягким голосом, водружая черную фуражку на
голову.
-- Вы мистер Кристиан. Я из Погребального дома Вайна.
-- Простите, что заставил вас ждать.
Гроц выставляет ногу в шлепанце чуть ли не в снег. Пытаясь
расслышать получше. Выпучивается, открывает рот.
-- Эй, в чем дело. Кого покалечило. У вас неприятности. Вы
похоронщик.
Кристиан, остановившись, поворачивается. Плотнее
натягивает перчатки. Снизу вверх смотрит на миссис Гроц.
-- Моя жена.
-- В чем дело, вы разве женаты. Где ваша жена. Что такое с
вашей женой.
-- Она умерла.
-- Мистер. Ох, мистер.
Впереди парк, катальная горка в бархатистом снегу. Все
такое белое, рождественское. Птицы принимают снежные ванны.
Снегоочистители сгребают все в кучи, ленты транспортеров
переливают в грузовики. У меня нет черного галстука. Но вполне
подойдет и зеленый, мистер Вайн. Люди, мимо которых мы
проезжаем, провожают взглядами дорогую машину.
-- Вам удобно, мистер Кристиан.
-- Да, спасибо.
-- Вот, раскидывают соль целыми лопатами. А потом, как
снег подтает, она с покрышек передней машины летит тебе в
стекло. Проблема. Поневоле подумаешь, знают ведь, что каждый
год снег валит, могли бы и придумать чего.
-- Да.
Утреннее солнце сверкает в прорезях поперечных улиц,
ложится тенями в парке. Эти высокие отели. В которые входят
стройные женщины. Туда, где мягко горят светильники. И все
боятся друг друга. И еще, может быть, мистера Вайна с его
персональным подходом.
Зеленая неоновая вывеска. Похоронное бюро Вайна. Все зовут
его домом. Перед фасадом стоит грузовик управления по уборке
мусора. Какие-то оборванцы мечут в него снег. Мистер Вайн машет
рукой. Лицо у него какое-то красное.
-- С добрым утром, мистер Кристиан. Пришлось сказать этим
людям, чтобы убрали отсюда свой мусоровоз. Пожалуйста, сюда,
мистер Кристиан.
Вайн толкает дверь. Крепко стискивает ладонь, покачивает
головой, трясет руку. Будто воду из ушей вытрясает после
купания. Наконец, кивком указывает, куда идти.
-- Я выбрал мою любимую музыку, мистер Кристиан. Ваша
супруга прекрасна. Она ожидает вас. Наша мисс Мускус в вашем
распоряжении. А если понадоблюсь я, вы просто нажмите вот эту
кнопку. Все в порядке.
-- Да.
Молодая женщина выступает из тени. Не могу взглянуть ей в
лицо. Вижу лишь стройную лодыжку и голень. И слышу ее
сочувственный голос.
-- Я Элейн Мускус, ассистент мистера Вайна. Позвольте ваше
пальто.
-- Я, пожалуй, останусь в нем. Пока.
-- Музыку еще не включили. И если вам что-то понадобится,
все что угодно, я здесь для того, чтобы вам помочь.
-- Спасибо.
В комнате сумрак. Окна на улицу задернуты шторами. Зеленый
свет теплится за стеклом. Мерцающий черный гроб. Пьедестал,
венок, освещенный зеленым. "Моей Элен" выведено крохотными
белыми головками ландышей. Столик с Библией. По стенке стулья
для скорбящих. Даже мои цветы подсвечены. Деньги, наверное,
лопатой гребет. Хорошо, хоть гроб черный. Окажись он зеленым, я
бы не вынес. Ну, иди, преклони колени. Как мягко, и мне не
видно тебя. Вижу лишь вершинки костяшек на руках. Тебе не
пришлось пожимать руку Вайну, мою он чуть не сломал. Если бы ты
пошевелилась, ты не смогла бы сесть в этом стеклянном ящике.
Прости, мне не хватает храбрости взглянуть на тебя. Потому что
тогда я бы запомнил тебя мертвой навеки. Чем и кончает всякая
плоть и всякая кровь. Детей у нас не было. Ты не оставила
ничего, кроме боли и тоски по тебе. А я не хотел расходов,
ребенок ведь стоит денег. Я и с лишним пенни боялся расстаться.
Единственная причина. Да, знаю, ты умоляла меня, а я всегда
отвечал давай подождем. И мы ждали. Гроб такой гладкий. Смешно,
я провел рукою по дну, проверяя, не прилепил ли там кто жвачку.
Вайн никогда бы такого не допустил. И хотя он наверняка
тронутый, он даровал мне утешение, потому что я знаю, никто над
тобой не смеется и не отпускает шуточек по поводу смерти.
Приходится опускать голову, чтобы ненароком не взглянуть на
тебя. Думал, что заплачу, и не могу. Элен, мне хочется, чтобы
мы отличались от всех остальных. Меня раздирает вопль,
обращенный к чему-то, создавшему нас такими, какие мы есть. Оба
мы ничего не значим. На корабле ты сказала, что пойдешь
приляжешь в каюте. Те первые американцы, с которыми ты
познакомилась, попросту изнурили тебя. А я так гордился, что
везу тебя к себе на родину. Хотел, чтобы они тебе понравились.
И даже после, когда тебя не стало, я не желал, чтобы кто-либо
подходил и трогал меня за руку или похлопывал по спине, говоря,
мне очень жаль, что так получилось с вашей женой, крепитесь или
там что-то еще, -- только они. Я хотел, чтобы кто-то проявил
хоть какое-то сочувствие. Какое угодно. Но ни единая душа на
этом клятом корабле и близко ко мне не подошла, разве что за
деньгами. И ты каждую секунду уходишь все дальше. Вырыли яму с
отвесными стенами и не успеет стемнеть, как тебя засыплют
землей. Я часто желал тебе смерти. Хотел получить свободу. То
были черные помыслы гнева. Но они не покидали моей головы. Надо
подняться. Глянуть в окно.
Беззвучно ступая по полу. Раздвигаю плотные шторы. Улица,
залитая светом позднего утра. И согбенные холодом люди.
Напротив магазин, "Марри. Дешево и сердито". Вайн сказал, когда
будете готовы, нажмите кнопку. Взял ли он обычную помаду, чтобы
подвести тебе губы. Или черпнул из баночки, из которой они
берут помаду для всех. Для всех разновидностей губ. Обращая их
в губы одной разновидности, блестящие, без морщинок, красные,
перезревшие. У Вайна торчал из кармашка зеленый платок. Чего он
так взъелся на этот цвет. Жизнь его, надо думать, состоит
большей частью из шепота, покачивания головой, потирания
ладоней и четырех слов: мы позаботимся обо всем.
Кристиан отворачивается от окна. Мистер Вайн, склонясь над
гробом, стирает со стекла влажную муть.
-- Должно быть, небольшое внутреннее испарение, мистер
Кристиан. Но мне ненавистна даже мысль, что такое прелестное
лицо окажется искаженным. Губы женщины это самое прекрасное,
что в ней есть. Я всегда мысленно отмечаю женщин, которые в
разговоре смотрят мужчине не в глаза, а на губы. С вами все в
порядке.
-- Да. Как вы считаете, не пора уже отправляться.
-- Да, через пару минут. В большом прощальном покое
сегодня с утра изрядное оживление. В нашем бизнесе ничего
заранее не скажешь.
-- Мистер Вайн, мне кажется, что вы, пожалуй, слишком
много говорите о вашем бизнесе. Я ничего не имею против, но это
меня угнетает.
-- Ну, не сердитесь. Я порой увлекаюсь. Хочется, чтобы
каждый чувствовал себя здесь как дома и не относился к
погребальному бизнесу, как к чему-то особенному. Людям стоило
бы знать о нем больше. Я уж и собственные похороны подготовил.
Не надо сердиться. Когда подобное случилось со мной, и на месте
вашей жены оказалась моя, я счел, что мне необходимо как-то
развлечься, сам взялся за организацию всей церемонии и, знаете,
почувствовал себя гораздо лучше. Вот я и подумал, что вам это
тоже будет интересно.
-- Это не развлечение.
-- Смотрите на это проще, мой мальчик. Помните, вы не
одиноки в вашей беде. Если я чересчур разболтался, извините
меня. Это отнюдь не в моих правилах. Но сердись не сердись, а
ее ведь все равно назад не вернешь. Красота -- вот
единственное, что следует помнить. Постарайтесь помнить о
красоте. Ну, бросьте, вы мне по душе, держитесь молодцом.
-- У меня жена умерла.
-- Я знаю.
-- Тогда о каком, к дьяволу, молодце вы толкуете.
-- Если я правильно вас понимаю, мистер Кристиан, вы
предпочли бы, чтобы в дальнейшем я передал руководство
кому-нибудь другому. Я могу, если желаете, препоручить вас
моему ассистенту.
-- Ну, хорошо, хорошо. Я не хотел вас обидеть. Пусть все
остается как есть. Понимаете, я волнуюсь насчет денег и того,
что мне делать дальше.
-- Вот что. Выслушайте меня. Я вам прямо скажу. Я ни из
кого денег клещами не тяну. Этот бизнес я веду на иных
принципах. У вас будет столько времени, сколько вам
потребуется, и даже больше. Понимаете. А если не хватит и
этого, я сам что-нибудь придумаю. Конечно, если бы вы не
приехали сюда из другой страны, совершенно одинокий, я бы не
стал взваливать на себя подобные хлопоты, но вы производите
впечатление порядочного человека. Я даже думаю, что человек
вашего склада мог бы преуспеть в нашей профессии, а с моей
точки зрения это комплимент. Вы -- джентльмен. И если вы, когда
все закончится, захотите еще раз заглянуть к нам и побеседовать
со мной я буду рад. Здесь для вас всегда найдется место,
помните об этом. Если вы примете такое решение, я сочту его
честью для себя. И давайте на этом закончим, мистер Кристиан.
Вы готовы.
-- Вполне.
-- Вы могли бы подождать с шофером.
-- О'кей.
-- Мы позаботимся о вас, Кристиан, помните, это не смерть.
Все это жизнь.
Выхожу в холл. И сквозь завешенные двери. Поднять воротник
пальто. Шофер курит сигарету. Одна серая прядь свисает,
загибаясь, влезая в ухо. Кристиан коротко кашляет. Шофер
вылезает, чтобы открыть дверцу. Мелькают желтые в белую полоску
носки.
Машина вытянулась поперек дороги. Перед Похоронным бюро
Вайна застыл катафалк. Выходят трое мужчин, потирая руки в
зеленых перчатках, притоптывая по затвердевшему снегу. В конце
улицы по железной своей эстакаде с ревом проносится поезд.
Мусоровоз, нагруженный снегом, уехал. Шофер выпускает колечко
дыма. И оборачивается.
-- Не хотите одеяло, мистер Кристиан. Обернете ноги, если
станете замерзать. За городом всегда на несколько градусов
холоднее.
-- Благодарю.
-- Вон, уже выходят, мистер Кристиан.
Мистер Вайн, стоя в сторонке, придерживает дверь. Гроб на
четырех плечах. Как у слона, четыре черных ноги. Вайн
встряхивает головой, склоняет ухо к плечу, потирает. Снова
уходит внутрь. Выходит в черном пальто, листок бумаги в руке,
без шляпы, глаза сияют. Переходит улицу. Осторожно переступая
черными мерцающими ботинками через хребтики снега. Наклоняясь к
водительскому окну.
-- Чтобы не терять времени, Чарльз, мы отправимся по
ВестСайд-драйв. Поедете к Парку и пересечете город по Пятьдесят
Седьмой. С вами все в порядке, мистер Кристиан.
-- Да.
Мимо, прерывая Вайна, пролетает машина. Мир представляется
ему чем-то таким, что он похоронит, не сегодня так завтра.
Военными маневрами под шелест песка и гравия. Полагаю, именно
этим мы все и кончим. Сопротивляться бессмысленно. Он лишь
старается оказать нам любезность. Впервые в жизни человек мне
предложили работу.
Катафалк отчаливает. Вайн машет рукой. Мы едем следом. До
конца улицы. Еще один поезд. Разбудит Элен. В здешних окнах
полным-полно холодильников. Говорят, отдают задаром. Почти.
Только сунься вовнутрь и совершишь такую покупку, что после сам
в нее не поверишь. Мне начинает казаться, что мир вокруг меня
опустел. Скоростное шоссе идет по скругленью земли. Все вокруг
понимают, почему я еду в этой машине, а Элен едет в своей.
Два черных экипажа несутся по Пятьдесят Седьмой улице.
Мимо Оперного театра на углу. Мимо людей, в ожидании автобуса
сбившихся в кучку под полотняным навесом. Там, где кончается
город и протекает Гудзон, распахивается небо. Вверх по пандусу,
вливаясь в поток машин на ровной белизне скоростного шоссе.
Взлетая на мост через реку Гарлем. Дальше, дальше, вот и
красные черепичные крыши домов за безлиственными деревьями.
Там, у самой кромки воды, живут богачи.
Дорога, изгибаясь, уходит в пригородный лес. Бежит сквозь
него, играя, точно козленок. И заслышав ее, неподвижно замирает
олень. Чтобы избегнуть вражеских глаз. И бурундуки в рыжих
полосках бегают вверх и вниз по стволам. Некогда по этой
булыжной дороге шли трамвайные рельсы. Не говори никому ничего.
Ты же не хочешь, чтобы мир был посвящен в твою жизнь. Или даже
то озеро, что мы оставили в долине вместе с болотом и площадкой
для гольфа. Громоздкие цепи от столба до столба. Высокие
железные ворота. За ними гробницы с витражными окнами.
Некоторые еще и со шпилями. Тебя заносят вовнутрь и оставляют
лежать. В этот холодный день. Мерзнут костяшки. Покоятся груди.
Которых уже не вкусит никакая любовь. Не усладит и не унежит.
Приветственно машет человек в мягкой серой форме. Мистер
Вайн соступает в снег. И поднимается по ступеням в серый
каменный дом. В тонких венах плюща. Возвращается, чтобы
сказать.
-- Несколько минут задержки. Простая формальность. Чарльз,
подайте машину вперед, прямо ко входу и подождите нас.
Шофер разворачивается, лед хрустит под колесами.
-- Это пустяки, мистер Кристиан. Обычное установление
личности. Они обязаны знать кого хоронят.
Гроб на четырех плечах скрывается под навесом, а там и
внутри приземистого строения, приткнувшегося к склону холма.
Опять ее станут разглядывать. Разве они нас оставят в покое.
Так и будут орать на меня, будто я неодушевленный предмет. Если
у тебя есть птичка, и она от тебя улетает, ты выбегаешь из
дому, чтобы поведать всем на свете об этой беде. А тебе
говорят: заткнись, нарушитель спокойствия.
Выходят. Вставляют его обратно и вкатывают. Урчат
двигатели, мы трогаемся с места. Сколько извилистых дорог и
деревьев. Люди под камнем. Все белое, белое. Замерзшие
серебристые ветви. Всюду пересечения тропок. Склепы на холмах.
В печали склоненные головы. Не верится, что я когда-то работал
здесь, подстригая траву. Летняя молния в небе. Вплавленная в
дверь холодная бронзовая женщина. Лицо под монашеским капюшоном
и рука у щеки. Не подпускает внешний мир к богатым костям
внутри. Мужчина и женщина из белого мрамора стоят на своей
скале. Вглядываясь в море. Где терпят крушение корабли. И люди
уходят под холодную воду. Следующая ты.
Здесь деревьев нет. Четверка мужчин стоит у палатки.
Сметает снег. Холмик, покрытый поддельной травой. Кларенс Вайн
приближается к нашей машине.
-- Мистер Кристиан. Я подумал, что поскольку у вас нет
религиозных предпочтений, мне следует самому прочитать
что-нибудь над могилой. И если вы не против, я скажу Чарльзу,
чтобы он дал могильщикам несколько долларов, стандартные
чаевые.
-- Да.
-- Тогда пойдемте.
Полого всходящий холм. На мили и мили за ним лежит снег.
Выцветая под окоченевшими темными деревьями. Высокое серое
небо. Помнящее девушек, которых ты любил. Отнимают от губ
сигарету, целуют. Танцевальные оркестры играют. Копятся
любовные воспоминания. Смерть ничего не оставит. Кроме ночей на
Рождество. В которые замирает весь год. Эти польские работяги,
вынимавшие лопатами грязную землю. В день получки они
облизывают губы и сидят потом всю ночь за покером, пьют вино.
На самом краю города. Там где однажды полиция забрала чью-то
жену, которая, вцепившись в тротуарный турникет, орала так, что
пришлось посадить ее под замок. Больше ее не видно, потому что
она свихнулась. Любит тебя, как только можно любить. Стирая и
стряпая. Штопая и ожидая. Каждой жилочкой тела, пока та не
лопнет.
-- Вы просто постойте вот тут, мистер Кристиан, а я
прочитаю несколько слов, они у меня с собой.
Корнелиус Кристиан стоит рядом с Кларенсом Вайном. Который
держит наотлет клочок бумаги. Кивает могильщикам. Напрягаются
обнявшие гроб веревки. Голос, дымком плывущий по воздуху.
-- Мы собрались здесь по-братски, чтобы помолиться за душу
неведомого нам человека. Птицы, цветы, деревья, все они --
жизнь, и все, что мы видим вокруг, возродится весною. И
погребение это -- тоже жизнь, и для нас, для живых, оно хранит
в себе красоту, способную облагородить наше существование,
наградив нас поцелуем нежности, умеряющей его муку. Мы
собрались, чтобы увидеть, как земля упокоит одну из нас, ту,
которую все мы будем любить и помнить вовеки. Предадим же ее
ныне в руки Божии. Давай, мужики.
И млечная
Жизнь
Заживо
Тонет
В бурой
Грязи
Холодно просыпаться в такие утра. Промозглый ветерок
сочится в чуть приоткрытое окно. Лежишь, глядя в потолок с
розетками и гипсовыми листочками. Внизу на улице клацают
мусорные ведра и крышки контейнеров. Мусорщики приехали. И весь
день воздух продирает ропот и рев, гудок океанского лайнера.
Новый мир. Осевшая наземь сажа марает мои подошвы.
Новорожденные тараканы норовят украдкой протыриться за
умывальник. В ванной комнате все зеленое. Драная занавеска душа
в лианах и тропических листьях. Крохи розоватого мыла. Ошметки
длинных светлых волос. Город обступает и давит тебя. Пока ты не
выйдешь, чтобы купить три булочки в сладко пахнущей маленькой
пекарне. И газету в киоске, чуть дальше по улице. Каждое утро
приносишь ее к себе и читаешь. Иных зарезали, а тех стоптали.
Кофе кипит в старой помятой кастрюльке. И ты сидишь здесь столь
блистательно неизвестный. Выпьешь чашку, полезет какашка.
Сегодня в одиннадцать тридцать. Кристиан минует темную
прихожую. Толкает дверь, резное стекло, красное дерево, и по
ступеням выходит из пыльного дома на улицу. Оделся в лучшее,
что у меня есть. Каждый день пересчитываю оставшиеся доллары.
Их сорок семь, лежат, пока я сплю, на каминной полке, в
коробке. Вижу и чувствую каждый десятицентовик, выскальзывающий
у меня из пальцев. Забираемый рукой, испытывающей большую
радость, чем моя. Вталкиваемый в турникет. Или в щель, под
которой распахивается окошко, а в нем ломоть ржаного хлеба с
ветчиной и листом салата.
Жду автобуса у белого каменного здания. Внутри которого
тебе расскажут всю историю Нью-Йорка. Выцветшие страницы
зеленых книжиц с именами людей. Кузнецов, пекарей, свечных дел
мастеров, живших сто лет назад. Когда на месте парка грудами
лежали валуны. Теперь мамаши, качая коляски, катят детишек. Все
прилежно укутаны, чтоб не продуло. Вайн сказал по телефону, что
будет рад меня видеть.
Автобус застревает на углах. За улицей видна средь
деревьев низкая крыша заведения, называемого "Таверна на
Лужку". Люди лезут в автобус. Щелкает турникет. Сыплются
монетки. Затем, как из маслобойки, белая струйка билетов.
Глаза, единожды скользнув по тебе, словно бы исчезают. Только
что с моего пиджака отлетела пуговица. Среди такого множества
ног мне ее нипочем не найти. Поминаю Господа-Бога. Разваливаюсь
на части. Придется прикрывать локтем свисающую нитку. Вайн
скажет, приятно увидеться с вами. Господи, как замечательно,
что есть человек, который хочет видеть меня. Собери в кулак все
силы духа. И держи их покрепче, чтобы не просочились сквозь
пальцы. Сторонись страхов. Первое, что я сделал, когда снова
вышел на люди после похорон. Начистил ботинки.
Автобус с грохотом проносится мимо пьедестала с мужской
фигурой на нем. Говорят, именно он открыл эти места. Вот его и
поставили здесь, отлив из металла. Вокруг день и ночь клекочут
клаксоны, потоком льются машины. Приготовься, скоро выходить. В
автобус влезает человек в серой шапчонке. Улыбка раздвигает
просторные, утыканные щетиной толстые щеки. Идет по проходу,
радостно приветствуя пассажиров. И садится в печальном
молчании, потому что никто не ответил ни на приветствия, ни на
улыбку. Я киваю ему, и глаза его немедленно вспыхивают. У них в
желтом доме все любезны друг с другом.
Шагаю по городу на восток. Ветер кусается и взвивает в
воздух песок и обрывки бумаги. Далеко впереди, где-то над
Флашингом, он разрывает тучи, обнажая синее небо. Ребенком я
думал, что это такой удивительный гигантский унитаз. В который
какают великаны.
Как темно здесь, между домами. Машины подкидывает на
выбоинах в асфальте. Толстые железные крышки люков лязгают,
вздрагивая под колесами. И из-под них вырываются небольшие
клубы пара. Пиджак остался без пуговицы. Для этого города --
верный признак, что ты покатился вниз. А для друзей повод
побыстрее найти себе новых знакомых.
Теперь вместо неоновой вывески, немного ниже нее,
бронзовая доска. На ней огромными буквами "Вайн". Над именем
слова помельче: "Погребальный Дом". Видать, дела у него идут
лучше некуда. И совсем высоко "Инкорпорейтед". Высота, с
которой он может отпустив трапецию, спланировать прямиком в
огромную груду долларов.
Кристиан протискивается в сверкающие стеклянные двери.
Красновато-желтый ковер. Под пальмой в горшке черная урна с
белым песком, чтобы гасить сигареты. Стучу в дверь Вайна,
главный декоративный мотив которой -- роскошь в современном ее
понимании. Зеленый свет, на прошлой неделе казавшийся теплым,
заметно похолодал.
-- Войдите. А, мистер Кристиан. Приятно видеть вас. Ну-ка,
позвольте ваше пальто. Присаживайтесь. На улице нынче холодно.
-- Холодно и ветрено.
-- Ну что, мистер Кристиан, обжились на новом месте.
-- Вроде бы да.
-- Рад. Все требует времени. Вы молоды. Понемногу события
жизни стирают самые мучительные из наших горестей. Будь это
иначе, город заполнили бы плачущие калеки. Однако, вы, я
полагаю, были бы не прочь обсудить ваше положение.
-- Да.
Вайн в своем вращающемся кресле. Свет сбоку падает ему на
лицо. Вайн клонит круглую голову набок. Встряхивает кистями
рук, выпрастывая манжеты рубашки, такие белые, тугие. С
искорками бриллиантов. Коротко остриженные волосы, чуть
тронутые сединой, стоят торчком. Опрятный, подобранный, с
мерцающими глазами, утопающий в кожаном кресле. Теребя пальцем
пару кожаных перчаток у себя на столе. Мир почти неприметно
оседает. На ковер, по которому ты беззвучно ступаешь, входя
сюда с грязной улицы.
-- Могу ли я задать вам всего один вопрос, Кристиан. Я
хочу спросить вас, как мужчина мужчину. Здесь для вас найдется
место. Говорю это совершенно серьезно. Жалование неплохое. Но
это было бы только началом. А существует еще и будущее. Могу
вас в этом заверить. Согласитесь ли вы работать у меня.
Кристиан склоняет голову. Поскольку вышедшие из-под
контроля глаза, уставились в потолок. Быстро верни их на
уровень горизонта. Рот заливают потоки слюны. Сглони и
постарайся не пожимать плечами.
-- Мистер Вайн, я пока не решил, чем собираюсь заняться.
Когда я в первый раз услышал, что вы будете рады меня увидеть,
я едва не выпалил, Господи, как хорошо, что есть кто-то, кто
хочет видеть меня. Со времени похорон мне почти не приходилось
разговаривать с кем бы то ни было.
-- Ну что же, в таком случае, я рад вас видеть, мистер
Кристиан.
-- Мистер Вайн, я не знаю, сколько я вам должен. Но все
мое достояние составляет сорок шесть долларов девяносто два
цента. Я не могу оплатить даже присланный мне счет за
перевозку, хранение и выгрузку моей жены с корабля. Так что мне
остается полагаться лишь на ваше милосердие.
-- Минутку, мистер Кристиан. Всего одну минутку, мой
мальчик. Вам вовсе не нужно полагаться на мое милосердие. Это
замечание мне не нравится.
-- Ну, может, не на ваше. Но в милосердии я нуждаюсь.
-- Возможно, вы в нем и нуждаетесь, однако на мое
милосердие вам полагаться совершенно не нужно. Вам не следует
даже мысли такой допускать. Я предлагаю вам возможность принять
на себя определенную роль в рамках нашего возвышенного
служения. Я сознаю, что людей заурядных это занятие не
привлекает. но я вам вот что скажу. Я хорошо разбираюсь в
людях. И я различаю в вас, Кристиан, творческие способности,
которые позволят вам посвятить жизнь выполнению этой
благородной миссии. Я убежден, что вы сможете добиться
выдающегося положения.
-- Вы хотите, чтобы я приходил сюда и возился здесь с
мертвецами. С людьми, которых я даже не знаю.
-- Если вы пожелаете посвятить себя этому священному
ремеслу, я буду только рад. Но я предпочел бы, чтобы вы были
как бы лицом нашего дома. Ну и возможно, внештатным помощником
в студии.
-- Внештатным помощником. Чтоб мне пропасть, мистер Вайн.
-- Вы, может быть, удивитесь, мистер Кристиан, но именно
эта часть моей работы наполняет меня величайшей гордостью, не
говоря уж, -- а большинству людей я бы этого и не сказал, -- об
удовольствии. Если вы найдете, что она лишает вас душевного
покоя, я ни на чем настаивать не буду. Истинная природа ваших
обязанностей здесь будет состоять в том, чтобы умерять горе
осиротевших членов семьи. Исполнять своего рода благодетельные
формальности, выказывая сочувствие, столь необходимое, когда
перед семьей разверзается смертная бездна. Я знаю, вы человек
искренний. Я знаю, что вам присуща культура и элегантность
манер. Всем этим вы обладаете, Кристиан.
-- Сколько я вам должен, мистер Вайн.
-- Вам нет необходимости задавать мне этот вопрос.
-- И все же, сколько.
-- Четыреста восемьдесят шесть долларов, сорок два цента.
Включая налоги.
-- Мама родная.
-- Мистер Кристиан, тут нет ничего страшного. Не надо так
пугаться.
-- А как вы хотите чтоб я пугался. Эти деньги вместе со
ста восемьюдесятью шестью долларами, которые я должен
пароходной компании, составляют почти семь сотен. Как я смогу
их выплатить.
-- Выслушайте меня, мистер Кристиан. Я уже говорил вам
прежде и скажу еще раз. Я ни из кого денег клещами не тяну. В
моем бизнесе большинство людей оплачивает свои счета. Назовите
это суеверием, но люди не любят делать долги на смерти дорогого
и близкого существа. А если существо близкое, но не так чтобы
очень дорогое, они с тем большей радостью платят за избавление
от него. Так что я не страдаю от недостатка средств и не требую
от вас немедленной уплаты. У вас есть время. Много времени.
-- Сколько.
-- Шесть месяцев. Если потребуется, то и больше. Без
процентов.
-- Восемьдесят шесть долларов в месяц.
-- Восемьдесят один, Кристиан, восемьдесят один доллар и
семь центов.
-- Да, но ко мне того и гляди заявится человек из
пароходной компании.
-- Вы можете без всяких затруднений получить аванс в счет
жалованья.
-- Я стану изгоем.
-- Я был бы менее чем чистосердечен, если бы не признал,
что люди не будут валиться один на другого, запинаясь о край
ковра в спешке пожать вам руку или познакомиться с вами. Даже
из друзей многие от вас отвернутся. Но вы бы удивились, если б
узнали, насколько более глубокие связи с людьми порой дает эта
профессия. Знаете, где я познакомился со своей женой. У
прилавка аптеки, в которой подыскивал губную помаду нужного мне
оттенка. Таковы факты. Я ходил тогда в учениках у владельца
похоронного бюро. Она спросила меня в тон каким волосам и
глазам я пытаюсь подобрать помаду. Перед этим я поднял
коробочку с бикарбонатом соды, которую она обронила. В
благодарность она указала мне нужный оттенок. Именно тот,
который я выбрал сам. Мы вместе вышли на улицу. Никогда я не
видел столь синих глаз и столь белой кожи. Я объяснил ей, зачем
мне нужна помада. Ее это немного смутило, но потом она все
поняла. Мы возвратились в аптеку и выпили по стакану содовой с
малиновым сиропом. До сих пор помню звук наших шагов, ее и
моих, на ступеньках аптеки. У нее были щиколотки, какие
встречаются разве только у ангелов. Через семь месяцев мы
поженились. И в смерти она остается мне столь же близкой.
-- Мистер Вайн.
-- Называйте меня Кларенсом, через "а". Приемные родители
дали мне имя Тобиас, но при крещении я был наречен Кларенсом.
Извините, я на минутку отвлекусь, забыл предупредить мисс
Мускус о произведенных мной изменениях в музыкальной программе.
Мисс Мускус, я счел, что семье Рикардо, четвертый покой,
подойдет нечто более энергичное, но, думается, сейчас, перед
закрытием гроба, музыку следует немного замедлить. О'кей.
Спасибо. Вот вам пример решения, требующего деликатности,
мистер Кристиан, и такие решения приходится принимать
постоянно. Я питаю уверенность, что на вас можно возложить
ответственность подобного рода.
-- Мистер Вайн, я бы не взялся решать, какая мелодия
пригодна для каких похорон.
-- Пожалуйста, называйте меня, если можете, Кларенсом. Мне
бы это было приятно.
-- Пока я не оплатил мой счет, мне было бы удобнее
называть вас мистером Вайном.
-- Что ж, если таковы ваши чувства, будь по-вашему.
Глаза Вайна мерцают в мягком желтоватом свете лампы. Палец
подталкивает вверх и вниз переключатель внутренней связи.
Трепет далекой торжественной музыки. Опрятный маленький узел
черного галстука плотно впаян в тугой воротничок. Сильная
красноватая шея, которую он поворачивает и скручивает. Я стал
бы лицом его заведения. Подпрыгивающим и хлопающим в ладоши на
холоде. Ободряя клиентов. Сюда, ребята. К мистеру Вайну. Знает
скорбь как свои пять пальцев. На пару выйдет дешевле. Его
губная помада пойдет вам куда больше той, которой вы мазались
до сих пор. Вы себе лежите в гробу, а муж прям оторваться от
ваших губ не может. Сюда, ребята, сюда. Со мной случилось то
же, что с Вайном, правда, я свою жену не бальзамировал и
повстречался с ней не в аптеке. Какие крохотные у него ступни.
Он выглядит куда более крупным, чем есть на самом деле.
Человеком, повелевающим армиями и кораблями. И побеждающим в
битвах. Глазея между тем на женские губы. Каковым манером он
теперь и достигает оргазма.
-- Вы что-то призадумались, мистер Кристиан.
-- Просто любуюсь вашими зелеными шторами.
-- Я никогда не впускаю сюда дневного света. Это
подталкивает мой разум к дальним скитаниям. Я ведь техасец,
скитания у меня в крови. Что за прекрасное слово, не правда ли.
Техасец.
-- Да.
-- Мир полон прекрасного. Сегодня ранним утром я пытался
заставить этих сукиных детей убрать машину с моей грузовой
площадки. И мимо прошли три девушки. Они направлялись в
привилегированную частную школу, расположенную чуть дальше в
этом же квартале. Молодые грациозные девушки. Что-то их
рассмешило. Это было прекрасное зрелище. Они не сознавали своей
грации. Девушки из хороших домов в верхней части Ист-Сайда, они
приезжают в этот район железной дорогой. А прямо в тени под ее
эстакадой лежат люди, потерпевшие крах. Мужчины, которые могли
быть такими же, как отцы этих девушек. Много зарабатывать,
нести груз огромной ответственности. А теперь они не
зарабатывают ничего. Я хоронил одного из них. Он все
попрошайничал на углу. Я иногда и сам приезжаю по железной
дороге. И я, бывало, подавал ему четвертак. Всего год назад он
был вице-президентом компании на Уолл-стрит. Но заглянув в
самую глубину его глаз, можно было увидеть, что он родом из
Мичигана -- просто несчастный ребенок, затерявшийся в огромном
городе. Его супруга с детишками и поныне живет в Форест-Хиллс,
в Куинсе, хороший просторный дом сельской архитектуры. И
знаете, никто из них не явился на похороны. Сказали, если
придется, они в состоянии доказать, что не знают, кто он такой.
Вот вам человеческая низость, омерзительная до тошноты. Но я
все еще не утратил веры в природу человека. Встречаются люди,
подобные им. А встречаются и подобные вам. Люди высоких
достоинств. Для определения которых мне довольно просто назвать
вас джентльменом.
-- Сколько мне будут платить.
-- Вы поразительный человек, мистер Кристиан. О'кей, вы
будете получать семьдесят пять в неделю. Плюс аннулирование
долга через шесть месяцев. Пока не набьете руку, поработаете
под началом у Фрица. У него, правда, сейчас пневмония. Но вы
всегда можете попросить совета у мистера Хардвика из нашего
вест-сайдского филиала, если, конечно, поблизости не будет
меня. Он там главный. А пока похозяйничайте здесь с мисс
Мускус. Время от времени советую вам приглашать выпить
какого-нибудь доктора или медицинскую сестру. Они могут
оказаться подспорьем в нашем бизнесе. В девять утра мы все
собираемся здесь, в холле. Так сказать, для разминки.
-- Жмуриков разминаете.
Вайн выпячивает нижнюю губу. Задирает подбородок.
Выжидающе смотрит на выжидающего Кристиана. Делает глубокий
вдох. И медленно выдыхает.
-- Мне не понравилось то, что вы сказали. И надеюсь, что
больше я подобного не услышу. Это слово здесь не в ходу. Я
сознаю, что порой люди вынужденно прибегают к цинизму. Чтобы
совладать со своим страхом. Нередко приходится слышать и
язвительные замечания по нашему адресу. Однако я не меньше
прочих люблю и уважаю занятие, которое меня кормит. Но забудем
об этом. Подождите, пока я открою отделение в фешенебельной
части Ист-Сайда, вот тогда вы сможете себя проявить. Этот
филиал будет предоставлять наилучшие в городе погребальные
услуги. Большей торжественности, способной сообщить
изысканность или внушить благоговение, приличествующее проводам
человека в последний путь, желать уже никому не придется.
Книги в стеклянном шкафу за головою Вайна, тисненые
золотом кожаные переплеты. "Современная погребальная наука",
"Анатомия и посмертная санитария", "Органическая химия",
"Анатомия для бальзамировщиков" и "Руководство по
бальзамированию" Чемпена. Вайн откидывается назад. Пальцы его
крепко сжимают карандаш. На губах улыбка.
-- И еще, мистер Кристиан, в этом костюме вам будет
жарковато. В зимние месяцы термометр у меня показывает в
точности семьдесят восемь с половиной градусов. Скорбь требует
строго выверенной температуры. Уверяю вас. Одно из тех правил,
которые я соблюдаю неукоснительно. Другое -- всегда быть на
высоте. Отсюда вы отправитесь к "Братьям Брукс", угол Мэдисон и
Сорок Четвертой. Скажете на третьем этаже, что я вас прислал.
Они знают, что делать. Это за мой счет. И поверьте, Кристиан, я
очень рад, что вы приняли это решение. Надеюсь, у вас никогда
не будет повода о нем пожалеть.
Вайн встает. Поворачивается к библиотечному шкафу.
Извлекает том "Современной погребальной науки". Сдувает немного
воображаемой пыли и вручает его Кристиану. Уже провожая его под
локоток до двери.
-- Пойдемте, я вас представлю мисс Мускус.
По канареечному ковру пересекаем тускло освещенный холл.
Вот где я буду стоять завтра утром. С тупо ноющей болью, уже
ощущаемой мною в заднице. Мне и теперь уже кажется, что я
провел здесь целую жизнь. Мимо проходят двое мужчин в черных
пальто и шляпах и холеная стройная блондинка в мехах. Вайн
мягко кивает. Губы его произносят слова, которых никто не
способен расслышать. Это, надо полагать, сочувственный шепот.
Темные дверные проемы, зашторенные двери, ведущие в зеленое
мерцание прощальных покоев. Мисс Мускус в темно-коричневом
платье. Поднимается из-за стола. В крохотном кабинетике.
Высокий зеленый конторский шкаф с двумя серебряными кубками
наверху. Колонны с каннелюрами, подпирающие марширующую
барабанщицу.
-- Мисс Мускус, мистер Кристиан будет работать у нас.
-- Я очень рада.
-- Он обладает нужными качествами.
-- Я в этом уверена. Сказать не могу, до чего я рада.
Рукопожатия. Кристиан склоняется к светловолосой мисс
Мускус. Длинные хрупкие пальцы. И мягкая влажная ладонь.
Золотой браслет спадает на запястье, когда она отнимает руку. И
синяя вена вздувается вдоль костяшек. Лицо, покрытое ровным
загаром. Говорит "до свидания" с улыбкой, в которой чувствуется
дух товарищества. Поблескивают зубы. И груди цветут под
коричневой тканью.
Вайн ведет Кристиана под руку. Мимо готически заостренных
дверей часовни. Внутри которой в стоящей на алтаре синего
стекла дарохранительнице с золотым верхом горят четыре свечи.
Вот и еще один цвет получил свой шанс. Под круглым сводом две
коленопреклоненных фигуры. Похожие на маленьких детей. Поникшие
головы, согбенные хрупкие плечи. Сердце мое колотится. Пока мы
продвигаемся в том направлении. Туда, к той самой двери.
-- А теперь сюда, Корнелиус, вас не смущает, что я назвал
вас Корнелиусом.
-- Нет.
Узенькая прихожая. Здесь холоднее. Наставление пожарного
департамента на стене. Топор с красной ручкой в стальных
зажимах. За стеклянной дверцей здоровенное медное рыло
брезентового рукава, намотанного на медное колесо. Что может
загореться в такой холодрыге. Дверь растворяется. Не могу
отвести глаз. Некуда глядеть, разве что на потолок с двумя
большими квадратами световых люков. Холодный серый свет на двух
фигурах в белых халатах и масках. Каждая склонилась над еще
более хладным телом. Головы покойников откинуты на столы из
нержавеющей стали. Еще двое под зелеными простынями. Тележки с
трубками, рулонами ваты, бутылками. И запах в воздухе. Который
въедается в легкие. Чтобы уж больше их не покинуть. Скрючивая
пальцы на ступнях. Как же я теперь выйду отсюда. Унизительно,
когда тебя так растягивают. Протыкая ноздри иголкой с ниткой.
Вкатывая целые колбы жидкости в руку. Которой ты не можешь
поднять, чтобы дать насильнику в рыло. Хватит.
Вайн резко оборачивается, ловя покачнувшегося и нырнувшего
головою вперед Кристиана. С губ его с шумом срывается воздух.
Похоронщики бегут, огибая столы. Один подхватывает Кристиана за
спину, другой за ноги. Вайн держит голову и плечи. Втроем
укладывают его на бальзамировочный стол. Распускают галстук.
Расстегивают рубашку. Отчего отлетает еще одна пуговица.
Катится по красным плиткам пола. И замирает. Пара дырочек в
перламутре -- хоть для глаз, хоть для нитки. Пришейте ее
обратно, пожалуйста.
Покуда
Не наступила
Фатальная
Трупность
Вкупе с финальным
Окоченением.
Утро понедельника белым-бело от снега. Повалившего ночью.
Шум машин невнятно доносится с дальнего конца улицы, оттуда,
где она пересекается с авеню. Просыпаюсь и вижу сосульки на
оконной фрамуге. Первый рабочий день, а я уже опоздал на час. В
этом доме и унцией тепла не разживешься.
Кристиан влезает в темный твидовый костюм. Чуть увлажняет
волосы. Сдержанно мочится в умывальник. Веющий мочою парок
ударяет в ноздри. Снаружи еще падают хлопья. Мужчина в куртке
из грубой шотландки, в кожаной шапочке и черных меховых
наушниках разгребает лопатой снег. К железной оградке привязан
полицейский пес. Сейчас пойду глядеть смерти в лицо. День за
днем.
Глухие звуки, указывающие на приближение мусорщиков. По
радио сообщают температуру, двадцать два градуса. Напротив
через улицу на окне открываются ставни. В воскресенье я
наблюдал, как эта девушка раздевалась. На ней красное кимоно.
Берет бутылку с молоком. Сняла с себя все до белья, а закончив
расчесывать волосы, погасила свет. Никого не волнует, что ты не
досмотрел представления до конца.
Кристиан пересекает темный холл, направляясь в ванную
комнату. Чтобы снова узреть этот цвет. Подобный волне тошноты.
В зеленом море печали. Вонь формалина. Все еще чувствую
слабость. Всякий раз, как вспомню о том холодном дне. Позже
Вайн налил мне стакан бренди из обнаружившейся в
бальзамировочной бутылки. Я поспешил убраться на улицу. Мисс
Мускус одарила меня еще одним влажным рукопожатием, надолго
приставшим к ладони. Поехал подземкой на юг. И стоял, поджидая
парома. На крайней оконечности города. Терзаясь желанием
увидеть небо и глотнуть воздуха. Которого в этом сортире днем с
огнем не сыскать. Потратил вечер пятницы на то, чтобы трижды
пересечь гавань туда и обратно. Смолол два пакета арахиса,
расфасованного в Саффолке, штат Вирджиния. Гульнул в счет
будущего жалованья. Кроме того, съел пару сосисок с горой
горчицы и кислой капустой и выпил два стакана шипучки. И поныне
бурлящей у меня в животе. Хотел сказать мистеру Вайну, до чего
я рад влиться в его дело. А кончил тем, что едва не сыграл в
ящик. Эти двое в масках смотрели на меня сверху вниз. Я на них
только раз взглянул и тут же опять отключился. Черт, ни клочка
туалетной бумаги. Использую единственный мой чистый носовой
платок. Во время последней поездки на пароме, уже на закате,
вытирал промокал им глаза, заслезившиеся от ветра. Точечки
тусклого света в высоких зданиях прямо по курсу. Пассажиры,
открывающие сдвижные двери, чтобы постоять на палубе. Холодный
воздух, хлынувший внутрь. Рвущее волны толстозадое судно. Со
множеством лиц на рядах деревянных скамей. Самым неприятным я
мельком показывал обложку погребального руководства. Те, кто
сумел разобрать слова, отворачивали морды черт знает с какой
поспешностью. Чтобы полюбоваться проплывающим мимо океанским
лайнером. Освещенные палубы. Крохотные темные фигурки, стоящие
под спасательными шлюпками. Вымпелы трепещут на тросах,
натянутых между трубами. Грустно глядеть, как проходит мимо
гигантский силуэт и дым чернее черного уплывает в небо. Потом
кто-то стукнул меня по плечу. И я увидел лицо. Улыбающегося,
машущего серой шапчонкой. Толстолицего малого из автобуса.
Которому я дружески кивнул, как это принято у него в желтом
доме. Странно довольное урчание слетало с его губ. Пока я
старательно тряс его руку. Кто-то уже лупит в дверь сортира.
Кристиан открывает. Изжелта бледная потная косоглазая
образина миссис Гроц. Седые курчавые волосы сегодня еще
курчавее и седее. Образина перекошена. Крупная костлявая лапа
придерживает на груди расшитый маргаритками халат. Или
петуньями. В общем, семейство белладоновых. Если как следует
приглядеться. Чего я лучше делать не стану. Поскольку вид у нее
такой, словно она сейчас начнет извергаться.
-- Мне нужно с вами поговорить.
-- Да.
-- Вы думаете мой дом это по-вашему что.
-- О чем вы.
-- Вы похоронщик. Я видела книгу. Похоронщик, так.
-- Нет.
-- А книга зачем.
-- По-моему это не ваше дело.
-- Вы хотите, чтобы я всех жильцов потеряла, я тут
работаю, из сил выбиваюсь. Мне следовало по вашему выговору
догадаться. А похоронная машина. Наплел мне с три короба, жена
у него умерла. А сам, небось, извращенец, потому у вас и
платья-то женские.
-- Прошу прощения.
-- Думает, влез сюда, так ему теперь все с рук сойдет,
псих ненормальный.
Кристиан протискивается вон из ванной комнаты. Минуя
взбухающие буфера миссис Гроц. У которой спрятана в складках
платья свинцовая труба. Фута примерно в два длиной. Торчит
наружу. Что за гостеприимная страна, будь она проклята.
Торопливо сматываюсь из холла. В свою комнату. И больше никогда
не оставляй дверь открытой. А то она увидит постель,
разбросанную, словно взрывом. Это мне ночью приснился сон.
Будто Кларенс Вайн открыл новую похоронную контору на верхнем
уровне вокзала Гранд-Сентрал. И народ поволок туда своих
покойников. Из Миссисипи и Бостона. Поезда, груженые трупами.
Из Бронксвилла, Крествуда и Такехо. Команды похоронщиков,
одетых в футбольную форму, чеканя шаг, проходят маршем по
пандусу Сорок Второй улицы. Вайн с балкона на Вандербилт-авеню
рычит в мегафон команды. Приказывая уложить тела нескончаемыми
рядами, чтобы он мог обозреть их в бинокль. Огромные синие
сводчатые потолки сотрясает органная музыка. Я тоже там.
Стараюсь отвечать последнему писку моды. Надел темную мягкую
шляпу. Толпы жителей пригорода безмолвно и неподвижно стоят с
газетами в руках, напуганные до усеру. А мне приятно видеть
Вайна. Подхожу к нему. Дружески пинаю локтем в спину. Спрашиваю
на лучшем моем американском языке, ну как делишки, Кларенс. Он
отвечает, ба, как поживаешь, малыш, рад тебя видеть, делишки
что надо, лучше некуда. Если есть желание побальзамировать,
бери себе любого кадавра.
Кристиан оборачивается, чтобы закрыть дверь спальни.
Миссис Гроц, всунув в щель ногу, наваливается на дверь, норовя
не дать ей закрыться. Но Кристиан в броске захлопывает ее.
Бумм. Свинцовая труба валится на пол. Кристиан задвигает
щеколду. Кулаки мымры молотят по красному дереву филенок. Добро
пожаловать на Вест-Идиот стрит.
-- Что вы себе позволяете в моем доме. Мне такие умники не
нужны. Слышите. Убирайтесь, пока я не вызвала копов. Грязный
бездельник.
Бьется всем телом о дверь. Из задвижки летят шурупы. После
очередного удара плечом. Собачье рычание. Дверь медленно
подается. Клетчатая лапа мужчины, сгребавшего снег на улице.
Кристиан прибегает к занятному, выученному в университете
приему: оттолкнувшись ногой от стены, с маху врезается в дверь,
отчего она вновь захлопывается. Горловой всхлип миссис Гроц, ее
туфелька на высоком каблуке застряла в щели. И лопнула. Жаль,
ступни внутри не было. Пожалуй, хватит проявлять
необщительность. Спрашиваю у долбаеба в клетчатой куртке, давно
ли его кастрировали, и что еще я могу для него сделать. Под вой
полицейской сирены, налетающей вдоль по улице.
-- Извращенец. Вот погоди, доберется до тебя мой
племянник, Винни Костолом.
Дыхание слегка отдает чесноком. Какая жалость, что это
чудотворное луковичное растение вынуждено разлагаться в каких
ни попадя ртах. Осеняя своим ароматом гнусные словеса. Для
граждан подобного сорта бальзамирование -- это квинтэссенция
справедливости. Сирена смолкает. Снаружи хлопают дверцы машины.
Полиция. Обвиняется в том, что завладев учебником похоронщика,
пытался выдать себя за женщину. Топот ног на лестнице. Голоса
за дверью.
-- Арестуйте его. Он вуду. Колдун. Там внутри извращенец.
-- Полегче, леди. Что происходит. Откройте.
-- Он носит женские платья.
-- Ладно, леди. Он вооружен.
-- Откуда мне знать. Но только у меня геморрой начался с
тех пор, как он въехал.
-- Вы видели револьвер или нож.
-- Я видела грязные картинки с мертвецами, вот что у него
там такое. Без одежды. Даже яйца видать.
-- О'кей, леди, это колдовство нам известно. Эй, вы там,
откройте. В последний раз говорю.
Кристиан тянет дверь на себя. Четверо ожидают в тени.
Рычит и щерится пес. Две синих фуражки, две формы. Плевать им
всем, что я недавно овдовел. Прямо на меня наставлен револьвер.
Пристрелят еще до того, как я успею выкрикнуть, что меня
подвела общая культура. Поднимаю руки. Ширинка расстегнута.
Плюс с особой злонамеренностью размахивал елдаком. Между тем
как на иллюстрированной странице красовались ничем не прикрытые
мужские яйца. Зашивать намертво рты в студии Вайна, похоже,
будет большим облегчением.
-- О'кей, приятель.
-- Это он. А платья вон там. В чемодане. Я говорила. И по
говору слыхать, что он в платьях ходит.
-- Леди, дайте нам слово вставить. О'кей, опустите руки.
Что вы можете на это сказать, приятель.
-- Это одежда моей жены.
-- А где ваша жена.
-- Умерла.
-- Он ее зарезал.
-- Заткнитесь, леди. Что вы хотите этим сказать, приятель.
-- Только то, что я сказал, -- умерла.
-- Слушай, друг, ты, давай, не умничай.
-- Я и не умничаю. Она умерла. Ее похоронили чуть больше
недели назад. А это ее одежда.
-- Ладно. Теперь насчет грязных картинок. Где они.
-- Вот здесь, я полагаю.
-- Вы полагаете.
-- Но это всего лишь руководство для погребальных дел
мастеров.
-- Это вы что ли погребальных дел мастер.
-- Да, я. Я посвятил свою жизнь этому возвышенному
служению.
-- Вы кончайте шутки шутить. Чего ж вы тогда живете в этой
дыре. Все известные нам похоронщики живут на Парк-авеню.
-- Арестуйте его.
-- В последний раз, заткнитесь леди, или мы вас арестуем.
Все, что рассказывает этот малый, совершенно нормально. Во
всяком случае, для нашего участка. И вы можете это доказать.
Там на табличке имя Корнелиус Кристиан, это ваше.
-- Да.
-- А вообще-то, кто нас сюда вызвал. О'кей, не важно.
Ну-ка умолкните все и перестаньте пихаться. Леди, у вас телефон
есть.
-- Есть. Заплатите и пользуйтесь.
-- О'кей, приятель. Куда мне позвонить, чтобы проверить
ваши слова.
-- В Погребальный дом Вайна.
-- Да ну. Это Кларенс Вайн, что ли.
-- Да. И я опаздываю на работу.
-- А, так вы у него работаете. Я раньше тот район
патрулировал. Ну как же, Кларенса я знаю. Отличный малый. И
дела у него идут что надо, скоро уже третий филиал откроет в
Ист-Сайде. На пять этажей под землю уходит. Будет на что
посмотреть. Да, кто бы мог подумать. О'кей, леди, представление
окончено.
-- Так чего, с ним все по закону что ли.
-- Вот именно.
-- Но он же похоронщик.
-- Он в своем праве, леди.
-- Тогда пусть и живет, где похоронщики. А не в доме с
нормальными людьми.
-- Это не по нашей части, леди.
-- А если это сосало заразу какую с трупов притащит.
-- Слушайте, леди, ведите себя прилично. Угомонитесь, пока
не нарвались на неприятности. Если вас что-то не устраивает,
позвоните уполномоченному по здравоохранению. Из-за таких вот
убийства и происходят. Радуйтесь, что он не заклинатель змей с
клубком кобр под кроватью. И кстати, наймите кого-нибудь, чтобы
посыпал солью лед на вашем крыльце.
-- Этим занимается мой племянник, Анджело.
Весь отряд удаляется. Оставив на полу ступневидные лужи
растаявшего снега. Кристиан надевает серое твидовое пальто,
хватает руководство. Быстро вниз по лестнице. Мимо сальной
физиономии миссис Гроц, ощерившейся из-за двери. Приятно знать,
от чего именно люди взъедаются на тебя. И обзывают сосалом. А
это, стало быть, Анджело, брат Винни Костолома. Четыре свирепых
карих глаза -- два принадлежат его псу, два других он сам
поднимает на меня от лопаты. Полицейские в патрульной машине.
Один манит рукой. Другой что-то пишет в записной книжке.
Опускает стекла. Я слишком опаздываю, придется ловить такси.
-- Эй, мистер Кристиан, идите сюда, садитесь. Мы вас
подбросим. Нам по дороге.
Прыгнув через сугробик прямо в канаву. Кристиан забирается
на заднее сиденье патрульной машины. Сквозь шелест помех голос
объявляет по радио. Двигаться к пересечению Пятой с
Пятидесятой. Вызываются все машины, на шестнадцатом этаже
мужчина грозится спрыгнуть на Пятую авеню.
Взвывает сирена. Патрульная машина срывается с места.
Заснеженной вихлявой дорогой проносится сквозь парк. Влетев в
Охотничьи Ворота, вылетает в Ворота Рудокопа и мчит по Пятой
авеню. Дама, укутанная в меха, оборачивается и смотрит, как
поднимает лапку, чтобы пописать, ее пудель в норковой шубке. С
приятностью отмечаю, что пока мы взрывали колесами снег меня
наградили парой-тройкой уважительных взглядов. Без сирены никто
бы и внимания не обратил. Этот прыгун может оказаться нашим
клиентом. Которого придется соскребать с тротуара. Если,
конечно, это не шестнадцатый этаж кукольного домика. Может,
правда, вляпаться в крышу автомобиля. Или приземлиться на
головы пятерке прохожих сразу. Тогда Вайну достанутся шестеро.
Пожарная машина. Веют флаги. А впереди всех -- я.
-- Да, мистер Кристиан. Если этот парень оттуда соскочит,
он все вокруг мозгами забрызгает. Веселая у нас работа. Скажите
Кларенсу, Дик ему кланялся. А адрес вам лучше сменить.
Шагаю по городу на восток. Навесы на остановках здесь
темно-зеленые. И покрыты мантией снега. Из-под колес автобусов
летят серые комья талого снега. У грузового подъезда вайновский
пикап. На улице пусто. Не считая одинокой фигурки, которая
тащится куда-то, прикрыв понурую голову большим бурым
конвертом. Коммерцию не остановишь. Снег даже на поезде, с
ревом летящем над улицей. Ну давай, заходи. Тепло и уютно. В
ботинке тает.
-- Где вы были, Кристиан. Вы опоздали.
-- Простите, мистер Вайн. Квартирная хозяйка пыталась
вышвырнуть меня из дому, решив, что я похоронщик. У нее
предвзятое отношение к этой профессии. Приезжали полицейские.
Один из них знаком с вами. Дик.
Темная фигура Вайна укоренилась в самой середине
канареечного ковра. Галстучная заколка с жемчужиной.
Указательные пальцы согнуты, по ним вверх и вниз проскальзывают
большие. Он готов облаять меня, выгнать вон, вручить мне счет
за похороны жены. А я стою перед ним, оттаивая, наслаждаясь
теплом. В первый раз получил работу. В этом новом мире, полном
возможностей, от которых дыбом встают волосы, если не фаллосы.
-- О'кей. Постарайтесь, чтобы это больше не повторялось.
Извините, если я показался вам резким, но нам сейчас не хватает
рук. У Фрица уже двусторонняя пневмония. А по коротким волнам
передали сообщение, что какой-то человек того и гляди выпрыгнет
из окна на углу Пятой и Пятидесятой. Если снегу еще навалит,
число таких людей возрастет. Они сигают из окон, будто
кукурузные зерна с раскаленной докрасна сковородки. После
каждой метели.
-- Я прошу прощения, мистер Вайн. Больше не повторится.
-- Ну хорошо, тогда за дело. У нас двое усопших, мисс
Мускус во втором покое занимается семейством Бреннан. Я хочу,
чтобы вы с вашим пониманием этикета взяли на себя четвертый
покой. Соурпюссы. Там никаких хлопот не предвидится. Кортеж
будет готов через полчаса. Поедете в Зеленый Дол. Погребение в
мавзолее. Думаю, вы с этим справитесь.
-- Думаю, да.
-- Ваш водитель, Чарли, знает, что нужно сделать на
кладбище. Так, теперь снимайте пальто. Протрите туфли,
причешитесь. И тихо входите. За дверь справа регулятор
температуры, показания скорее всего нормальные, но вы все равно
сделайте вид, будто что-то там поправляете. Дает людям
ощущение, что о них заботятся. Миссис Соурпюсс ни с кем не
спутаешь, блондинка, представьтесь ей как мой ассистент.
Усопший занимался оптовой продажей женского платья, крупное
дело. Вам следует лишь приглядывать, чтобы все шло гладко. Там
никто от слез не промокнет. О цветах я сам позабочусь. А вы
поедете с Чарли и с гробом.
Блондинка в черном. Третьего дня видел ее в холле. Сидит,
читая раскрытый на коленях модный журнал. По углам застыли двое
джентльменов. Еще один, стоящий прямо за дверью, оглядывает
меня сверху донизу. У гроба преклонила колени и поникла главой
пожилая женщина. На усопшем синий деловой костюм. Видел его на
столе, когда падал в обморок. Нынче он лет на двадцать моложе.
В очках и, господи-боже, в старом итонском галстуке. Встань
здесь. Проверь термостат. Прошу прощения, сэр. Оп-ля.
Температура-то на градус ниже, чем следует. И зеленый свет
малость резковат. Музыка смахивает на замедленную польскую
польку. А ну, еще шажок вперед. Жена, должно быть, вдвое моложе
его. Масса золотых украшений на обоих запястьях. И на пальце
бриллиант размером с желудь. А садиться мне разрешается.
Пожалуй, не стоит. Экие она ноги-то отрастила. Черные чулки
мерцают в изумрудном свете. Представься.
-- Прошу меня извинить. Я мистер Кристиан. Ассистент
мистера Вайна. Надеюсь, все в порядке. Могу я что-нибудь
сделать для вас.
-- В общем, да. Вы не добудете мне пачку "Глазок".
-- Прошу прощения.
-- "Глазок".
-- А что это.
-- Сигареты.
-- О. Разумеется.
-- Вставьте их в счет.
Кристиан трусит по улице. Стараясь попадать в оставленные
кем-то следы. Мимо мрачной статуи индейца у табачной лавки,
который, прикрыв щитком ладони глаза, всматривается в решетки и
фермы, чьи перекрестья проступают сквозь неослабевающий снег.
Под рушащийся сверху железнодорожный гром кричит продавцу
"Глазки", и тот протягивает пачку. Написано, с ментолом. И
коробок спичек в придачу, задаром. В Европе пришлось бы
платить. Подумал, наверное, что я чокнутый, бегаю тут без
пальто. А я превосходно себя чувствую в эту минуту. Снег
очистил воздух, и люди как-то изменились, посвежели. У
некоторых совершенно фантастические ноги. Все это внушает
надежду. Что я смогу добиться на этой работе успеха, может быть
сногсшибательного. Глядишь, еще и Вайну нос утру по части шика
и роскоши ритуала. Заведу себе венский оркестр. И еще, поставлю
у входа двух лбов с пиками и в доспехах, пускай охраняют. А
похоронный салон уйдет у меня под землю на восемь этажей. И
ведь всего только час назад я был извращенцем. Замогильным
сосалом, разносящим заразу.
-- Мадам.
-- Спасибо. Что за любезный молодой человек. Большое
спасибо.
-- Всегда рад служить вам, мадам.
-- Я миссис Соурпюсс. Вы, наверное, читали о нас в
газетах.
-- Сожалею, но по-моему не читал.
-- Все это так ужасно. А вы не из Нью-Йорка, верно.
-- В настоящий момент нет.
-- Мне сразу так показалось. Вы говорите, как англичанин.
-- Спасибо.
-- Как это милого молодого человека вроде вас занесло в
подобное место.
-- Как вам сказать, мадам, пожалуй, это можно назвать моим
призванием.
-- Вы что же, призыв услышали. Исходящий отсюда.
-- Именно. Такова моя миссия. Надеюсь, что усердный труд
позволит мне добиться заметного положения. Быть может даже
открыть со временем собственное дело.
-- На редкость неромантическое стремление.
-- Я хочу помогать людям. И моя профессия предоставляет
такую возможность.
-- Вы говорите совершенно как мистер Вайн.
-- Мне очень лестно это слышать.
-- А вас от всего этого не тошнит.
-- Мадам, утешать осиротевших, скорбящих о своей потере,
есть необходимая предпосылка моего душевного мира.
-- Да ну вас, вы меня разыгрываете. Но произношение у вас
великолепное. Хотите сигарету.
-- Нет, благодарю вас. Вы позволите.
Кристиан вытягивает зажигалку миссис Соурпюсс из ее туго
обтянутой черной перчаткой руки. По которой каскадом спадают
золотые браслеты. У нее твердая и сильная линия челюсти.
Светлая, гладкая кожа. Зеленовато-синие глаза. Наклонись чуть
ближе. К ее духам. Глаза скорее синие, чем зеленые. А я, когда
входил сюда этим утром, ожидал, что на меня пахнет формалином.
Кабы позавтракал, могло бы и вырвать. Прямо на Вайновский
канареечный ковер. Тяжелая зажигалка. Должно быть, литое
золото. Вот, значит, валится на тебя с небес дерьмо чуть ли не
водопадом. Особенно с потолка спальни, которую ты снимаешь. И
вдруг замираешь с эрекцией, норовящей высадить тебе нижнюю
челюсть. Оттого, что углядел бедра скорбящей вдовицы. Есть от
чего офигеть.
-- Скажите, мистер Кристиан. Господи, какие у вас чудные,
изящные руки. Вы на кладбище поедете.
-- Да, поеду.
-- Я была бы вам очень признательна, если бы вы поехали в
моей машине. Мне бы хотелось иметь в дороге собеседника.
-- Я спрошу у мистера Вайна. Уверен, что он согласится. Мы
стараемся помочь нашим клиентам всем, чем только можем.
Брови Кристиана удивленно приподнимаются в изумрудной,
будто в ночном клубе, полутьме. Скромно ретируюсь.
Останавливаюсь посреди коридора, чтобы в льющемся с потолка
свете осмотреть свои руки. Да. Пожалуй, и впрямь великолепны.
Надо обождать, придумать как опустить мой налившийся кровью
перпендикуляр, а то Кларенс подумает, будто я пытался уделать
им скорбящую вдовушку. Он прав. Жизнь прекрасна. Для тех, кто
посвятил ее избавленью от мертвых. Единственное, что меня
теперь остановит, это полный провал.
Или
Помирать
Вдруг станет
Немодно
Автомобиль у мадам серый. С крохотными круглыми боковыми
окошками сзади. Вроде иллюминаторов на корабле. Длинная антенна
торчит над заснеженной крышей. Внутри меховая полость с темным
отливом. В последний раз окинул взглядом мистера Соурпюсса. Чье
спокойствие и лысина представляются безграничными. Нарумяненные
полные щеки. Денег, наверное, целую кучу огреб. Печать молчания
на устах. Иначе я бы спросил у него, как это ему удалось.
Пока мы едем по Пятьдесят Седьмой улице, миссис Соурпюсс
мурлычет неторопливую польскую польку. Порой поворачиваясь,
чтобы оглядеть витрину очередного модного ателье. Улыбается,
встречаясь со мной глазами. Малый, вначале торчавший у
термостата, стоял, из конца в конец озирая улицу, а двое других
наблюдали, как я влезаю в ее лимузин. И жевавший резинку шофер
миссис Соурпюсс, пророкотал нечто неразличимо неласковое и
захлопнул за мной дверцу.
Снег, ставший глубже, замедляет движение. Белые холмики
брошенных автомобилей. В небе темные тучи. Буксир волочет
вокруг пирса океанский лайнер с красной трубой. В
увеселительном парке за темными холодными водами Гудзона торчат
над отвесными скалами вагончики русских рельсовых горок.
Школьником заехал туда однажды, после ежегодной июньской
лодочной прогулки. Тогда это был мой город. Теперь принадлежит
Вайну. Который молча уставился на меня, когда я сообщил. О
требовании миссис Соурпюсс, чтобы я ее сопровождал. Я стоял,
ожидая. Вайн сидел. За столом, сплошь покрытым листами
архитектурных планов. Прижатых с одного угла черной книжицей,
на который красным выведено "Нью-Йоркский Светский Календарь".
Теперь он уже выяснил, что я там не значусь, и вправе спросить,
какого, собственно, дьявола ты пытаешься втереться в знакомство
к скорбящим. Но он опустил глаза на чертежи. О'кей, Кристиан. И
добавил, сию минуту по радио сообщили, будто надвигается
настоящая снежная буря, убедитесь, что Чарли надел цепи на
колеса всех машин. У Чарли, когда я к нему подошел, приятным
образом вылезли на лоб глаза. И он сказал, мистер Кристиан, а
вы-то что здесь делаете. Я сказал, работаю. И он сказал,
господи-иисусе.
Миссис Соурпюсс курит сигарету за сигаретой. Я раз за
разом щелкаю ее зажигалкой. Клубы дыма из-под черной
широкополой шляпы. Наклоняется, стряхивая пепел в выдвинутую из
ореховой спинки водительского сидения пепельницу. Общается с
ним через микрофон, похожий на чайное ситечко. Его зовут Глен.
Он все бросал на меня нехорошие взгляды в зеркальце заднего
вида и в конце концов до того увлекся сооруженьем глумливой
гримасы, что врезался в зад катафалка. Из которого, ругаясь и
размахивая кулаками, выскочил Чарли.
-- Черт тебя подери, ты что, тупорылый, не видишь, что я
впереди, ты же мог усопшего покалечить или еще что.
Миссис Соурпюсс, смеясь, прикрывает ладонью рот. И
оборачивается, уставясь прямо на мое укрытое мехом лоно. Поверх
которого я со страшной скоростью вращаю большими пальцами.
-- Вы увлекаетесь спортом, мистер Кристиан.
-- Порой надеваю перчатки. Я занимался боксом.
-- Вот как.
-- И очень хорошо умею за себя постоять.
-- Но будет просто ужасно, если что-нибудь случится с
вашими руками. Вы любите хорошие книги, музыку.
-- Да, люблю.
-- Я тоже. По-настоящему хорошие книги. Очень люблю
хорошие книги.
-- И я.
-- Я так и знала. Это у вас на лице написано.
Высоким мостом проезжаем над водами, там, где Ист-Ривер
впадает в Гудзон и тут же из него выпадает. Покидаем остров
Манхэттен. Приземляемся в Бронксе. Миссис Соурпюсс снимает
шляпу и откидывает голову назад. Приоткрывает рот, проводя
снутри языком по каждой щеке. Стряхивает с сигареты пепел и
основательно затягивается. Впереди нас везут ее мужа. На белом
атласе гроба, покрытого венками и цветами. Горе людское
снашивается быстро. Думаешь, оно не пройдет никогда. Тут-то оно
и проходит.
-- Как ваше имя. Не могу же я все время называть вас
мистером Кристианом.
-- Корнелиус.
-- У вас наверное были старомодные родители, раз они так
вас назвали.
-- Они были иммигранты и рано оставили меня сиротой.
-- Как грустно.
Машины на шоссе стараются держаться подальше от похоронной
процессии. Метель, все спешат по домам. На каменистых пригорках
притулились дома, где живут люди, которые, кажется, надежно
защитились от жизни. За этими уютными окнами. В комнатах, по
которым можно прогуливаться. С холодильниками, набитыми
мороженым, оливками, острым сыром. Кружками болонской колбасы и
кусками ростбифа, уже готовыми лечь между намазанными майонезом
ломтями ржаного хлеба. Садишься на большой диван посреди
просторной гостиной. Впиваешься зубами в еду и смываешь ее
содовой вниз. В большом камине полыхает пламя. Батареи дюжинами
тренькают по всему дому.
-- Где это мы, Корнелиус. Далеко еще.
-- Недалеко, мадам.
-- Сделайте одолжение, бросьте вы эту мадам. Я от нее я
ощущаю себя старухой.
-- Простите.
-- Меня зовут Фанни. Так где мы.
-- В Бронксе.
-- Что-то не похоже на Бронкс.
-- И все-таки это Бронкс. В нем есть и леса, где водятся
олени, рыба, ондатры, опоссумы, совы, змеи.
-- Вот не ждала от этакой дыры. Интересно, скоро сюда
доберется цивилизация. Эй, похоже мои слова задели ваши
чувства.
-- О нет.
-- Чего уж там нет.
-- Я вырос в Бронксе.
-- Шутите. Смотрите-ка. Снова лес. В точности как вы
сказали.
-- А на кладбище имеется озеро с утками.
-- Шутите.
Вьющейся по лесу дорогой кортеж взбирается по холму.
Лишенный цепей серый лимузин оскальзывается на льду. Сзади идут
еще две машины. Белые клубы выхлопных газов вырываются из-под
катафалка. В котором Элен и я, в котором мы ожидали на
перекрестках зеленого света. Посреди моего родного,
романтического Бронкса. Я был мальчишкой только что из
Бруклина, новичком в этих местах, оказавшимся вдруг на улице.
Подружился с пареньком по имени Билли, у которого только что
умерла мать. Он все упрашивал меня. Опробовать боксерские
перчатки, которые ему подарили на Рождество. Его отец, сидя в
последнем ряду, наблюдал, как мы скачем по рингу. Я думал, горе
не позволит ему драться по-настоящему, а он отмутузил меня до
икоты.
-- Что это там, Корнелиус.
-- Последняя станция городской железной дороги.
-- А вон, где "Викки" написано, бар?
-- Да.
Миссис Соурпюсс достает из черной блестящей сумочки
новенькую, еще хрустящую десятидолларовую бумажку. Приподняв
брови, берет микрофон и приказывает Глену затормозить. Катафалк
едет дальше, пересекая широкую авеню, две машины следуют за
ним. Человек в серой форме знаком велит им остановиться сразу
за воротами.
-- Корнелиус, голубчик, окажите великую милость, купите
мне бутылку виски.
-- Разумеется, конечно. Какой-нибудь определенный сорт.
-- Канадского.
Вступаю под крышу населенного призраками строения. Сколько
раз я сходил здесь с поезда или садился в него, в самом конце
линии -- или в начале, если вы направляетесь в город. Бармен с
засученными рукавами. Коммивояжеры, сгорбившиеся в круглом баре
над выпивкой. Звон бубенцов из музыкального автомата, сани
мчатся по снегу. Кто-то из посетителей говорит, вот что нам и
вправду понадобится, если через час эта штука не кончится.
Снаружи снег повалил еще гуще. Провисшие телефонные
провода над уходящей на север аллее. Черная высокая железная
изгородь по другую сторону улицы. А за ней кровли громадных
мраморных мавзолеев. Есть и гранитные, серые. Ели, заиндивевшие
клены, дубы и буки. Вся смерть, какая там есть, надежно укрыта.
Холодно, бело, одиноко. Миссис Соурпюсс открывает стеклянный
шкафчик.
-- Выпейте немного, Корнелиус, нас ожидает зверский холод.
-- Нет, спасибо. Не могу, пока я на службе.
-- Вы называете это службой.
-- Нет.
-- Ну так глотните немного.
-- Я думаю, все же не стоит.
-- Ну будьте лапушкой. Вы же не ждете, что я буду сидеть,
проливая слезы.
-- Я полагаю, что одни горюют больше, другие меньше.
-- Да идите вы. Большинство радо-радешенько. Если не
ребенка хоронят.
-- Вот сдача.
-- Оставьте себе, она ваша.
-- Прошу прощения, но я не могу ее принять.
-- Знаете, еще минута и я вам медаль повешу на грудь.
Такой вы, черт побери, замечательный. Возьмите.
-- Ну хорошо, большое спасибо.
-- Было бы о чем говорить. Ради чего же я замуж-то
выходила. Ну, за встречу.
Фанни основательно отхлебывает виски, глотает так, что
кадык ходит вверх-вниз. А мне не терпится снова увидеть ее ноги
в черных чулках. Вайн не сказал ни слова о чаевых. Как о части
того, что составляет мой фантастический оклад жалованья. Если
прибегнуть к старомодному обороту. Бросить их Вайну, дабы он
еще пуще уверовал в могущество своего красноречия. Фанни
достало двух фраз и гаргантюанской щедрости, чтобы избавить
меня от пожизненного самоуважения. Почти на семь долларов
богаче. Хватит, чтобы купить шипучки и груду сосисок и кататься
целый день на пароме, да еще и на пиццу останется.
-- Корнелиус, вы ведь сильный, правда. Не позволяйте
никому прикоснуться ко мне.
Теперь она хочет знать, похож ли я на Самсона. Глен на
переднем сидении опять ухмыляется. Думает, что уже все насквозь
знает. Как он сейчас подвезет нас к дверям мавзолея Соурпюссов.
Давя встречных покойников. Как замельтешат перед ним служители.
И как он даст мне возможность отойти в сторонку и пересчитать
деньги.
-- Я была замужем за футболистом, Корнелиус. Он мог
держать меня над головой на одной ладони. Но не мог и гроша
заработать. Плакал, как дитя, когда я его бросила. И вроде как
немного повредился в уме. Пытался убить меня, когда я
отказалась вернуться. Если он ждет где-нибудь здесь, дайте ему
как следует, ладно.
Дорога вьется, спадая и поднимаясь, перебирая вид за
видом. Проезжаем статую мальчика, сидящего на скамье, скрестив
ноги в бриджах. С красной гвоздикой в руке. Я был одет точно
так же, когда проиграл мой первый бой. Меня за тупость оставили
на второй год. И я решил что смогу побить второго по силе
малого в классе. А у него оказались под свитером книги, о
которые я только кулаки отбил. Вколотил меня в живую изгородь,
так что я даже расплакался. Теперь вот миссис Соурпюсс желает,
чтобы я звезданул по чугунной челюсти какого-то здоровенного
живоглота.
-- Скажу вам правду, миссис Соурпюсс. Я очень силен. Но
этот ваш первый муж.
-- Второй.
-- Пусть будет второй. Судя по описанию, он человек не
маленький. Вы действительно полагаете, что он может нас здесь
поджидать. Я к тому, что мы, конечно, стремимся по возможности
во всем идти навстречу клиенту. Однако я бы не отказался от
чьей-либо помощи.
-- Со мной три частных детектива. Но мне хотелось бы
обойтись без стрельбы.
-- Без стрельбы. Миссис Соурпюсс. Это почтенное кладбище.
Здесь имеются определенные правила. Если начнется стрельба,
меня просто уволят. Толкотня и давка -- вещи на похоронах
обычные. Но применения огнестрельного оружия мистер Вайн
безусловно одобрить не сможет.
Вон в ту сторону мы ехали с Элен. Дешевые могилы. Ряд за
рядом. А если свернуть сюда, дело может кончиться тем, что наши
зубы заскачут по всей гробнице, будто игральные кости. Если нам
их прежде не высадят пули. Кругом расступаются в заснеженном
изяществе величественные строения. За любым из которых может
сидеть второй муж миссис Соурпюсс. Глядя в оптический прицел
здоровенной винтовки. Остаток футбольной команды вылетает
сбоку, размахивая томагавками. Мало переменились эти места с
той поры, когда здесь охотились индейцы.
Прямо по курсу восемь человек в зеленом. Уходит вверх
накрытая тентом тропа. Купол мавзолея покоится на колоннах,
арочные витражные окна. Кедры у входа. Кортеж останавливается.
Вот те на. К похоронной процессии добавились еще две машины.
Кларенс несомненно предпочел бы, чтобы я действовал,
основываясь на собственном суждении. Залечь на полу лимузина. И
после того, как бойня окончится, доставить уцелевших в
больницу. А Чарли свезет покойников к Вайну.
-- Миссис Соурпюсс, я не хотел бы показаться вам
негалантным, но, прежде чем мы выйдем. Замечаете ли вы
где-нибудь вашего второго мужа. Вон в той машине. В ней кто-то
сидит. Ради вашей же безопасности нам следует удостовериться,
прежде чем выходить.
-- Вилли пробитый. Врежьте ему покрепче и все. Вы боитесь,
Корнелиус.
-- Нет, я не боюсь. Просто немного встревожен. Я к тому,
что мне придется поговорить с кем-то из кладбищенской
администрации. Всякий прискорбный инцидент дурно отражается на
величественности ритуала. Обычно они здесь подобного не
допускают.
Чарли выкручивает и дергает ручку на дверце катафалка.
Которую заело после наезда глумливого Глена. Присутствуй здесь
Вайн, он бы уже с воплями лез на стену мавзолея. Тем временем
Чарли наваливается на гаечный ключ. И плюхается задницей в
снег. Отчего на лице представителя администрации выражается
серьезное недовольство. Возможно, это не только первое, но и
последнее мое погребение. Тянут-потянут, уже втроем. Хлоп. Еще
один рюхнулся. Представитель все больше мрачнеет. Так, давайте
теперь вчетвером. Сдвинулась. Взвыла. Открылась. Всю дверцу
перекосило. Фанни стискивает мою руку. Я вылезаю из лимузина,
хером вперед.
-- Боже мой, Корнелиус. Что за дуболомы.
Сопровождающие собирают цветы, зачерпывая их прямо
охапками. Шестеро из них, все в зеленых шапочках, вытягивают
гроб. Аккуратно прилаживают его себе на плечи. Чарли стоит,
наблюдая за ними, лицо у него пепельно-серое, в седых космах
застревают снежинки. Указатель на зеленом столбике гласит:
"Райская Авеню". Вместо: "Для тех, кто еще не вляпался по самые
уши". Фанни прихорашивается. Щелкает золотой пудреницей. Тонкий
запах пудры ударяет мне в нос. Вот туда и пойдем. Тщеславие
впереди. Насилие сзади.
-- Пожалуйста, скажите мне, если увидите его, миссис
Соурпюсс.
-- Кого.
-- Вилли.
-- Не беспокойтесь, вы его сразу заметите, в нем шесть
футов росту.
Миссис Соурпюсс в черных резиновых ботиках с высокими
каблуками. Кристиана трясет. Задерживаемся под навесом, точь в
точь таким же, как у Вайна на входе. А пальто-то я на работе
оставил. Здесь, на свежем воздухе, запах ее духов усиливается.
Черные ноги на белом фоне. Все ждут. Из двух других машин
выбирается странная компания. Четыре женщины в черных шляпах и
длинных вуалях. Троица дотемна смуглых мужчин, один в
ниспадающей рясе. Три детектива: двое стоят на верхней
ступеньке, один по другую сторону дороги.
-- Кто эти люди в черном, миссис Соурпюсс.
-- Крестьяне. Мужнины родственники. Я позволила им немного
развлечься на свой манер. Потому что больше им ничего не
обломится. Кучка иммигрантов. Им придется вернуться в свою
Болгарию.
Возьми ее за пушистый локоть. Ветра пронизывают мой твид.
Вместе с ощущением ее правой груди. Охлаждая мой перпендикуляр.
Который встает всякий раз, как встает она. Ступеньки чисто
выметены. Самое время сказать ей любезность. Пока тут не
запахло неподобающим поведением.
-- Вы очень привлекательно выглядите, миссис Соурпюсс.
-- Держу пари, что вы говорите это всем вашим клиентам.
Холодный мглистый интерьер. Запах цемента и штукатурки.
Едва не ответил миссис Соурпюсс. Что она -- первый клиент, с
которым я познакомился. Она неподвижно стоит рядом со мной.
Пока вокруг потеснее сбиваются люди. У рослого бородача в
черной рясе оказался с собой небольшой алтарь. В витражных
окнах коленопреклоненные ангелицы с венками. Под одной написано
"Pax Vobiscum
<$F>
". Все, что
мне следует сделать, это восстановить членство в атлетическом
клубе, где меня когда-то научили махать кулаками, и поскорее
вернуть себе прежнюю форму. Трагедиям свойственно случаться так
же нежданно, как часам останавливаться именно в тот самый миг,
когда ты на них поглядишь. Тут-то и ударяет гонг, и ты
основательно получаешь по морде, и начинается раунд. Выходи и
дерись. Особенно приветствуются удары ниже пояса. Так что
ничьим яйцам у нас спокойно повисеть не дают. Мои так и вообще
раскачиваются в благоговейном трепете. Свисая с очень крутого
рога. Восставшего в честь Фанни.
С потемневших небес по-прежнему сыплются хлопья. По
дорогам кладбища ползут снегоочистители. Мистера Соурпюсса в
его водонепроницаемом, со свинцовыми швами гробу поднимают,
чтобы навек упокоить под огромной плитой розоватого мрамора.
Пока иммигранты бормочут молитвы. А мы спускаемся по ступеням.
Кто-то хлопает меня по плечу. На правой руке сам собою
сжимается кулак. Самое верное -- двинуть эту орясину Вилли по
корпусу так, чтобы из него пыль полетела. Поразительно, до чего
я, оказывается, храбрый. Впрочем это был Чарли, негромко и
грустно спросивший меня, поеду ли я назад в катафалке. Я
ответил да. Миссис Соурпюсс ответила нет. И утянула меня,
закостеневшего, в свою машину. Где пальчиками сжала мое колено.
-- Ах вы, бедный мальчик. Давайте я вам руки разотру.
И бедный старый Чарли. В карих глазах которого достаточно
горя, чтобы открыть ссудную кассу печалей. Остался раздавать
чаевые, между тем как мы отчалили. И не торопясь, покатили по
петлистым дорожкам. Снабдить один из этих мавзолеев кроватью и
очагом, хорошая бы вышла квартирка. При том, что на ночь ворота
здесь запираются, можно было бы выходить гулять по вечерней
тиши. В валенках. В окружении красоты. Вдали от квартирных
хозяек. Резать коньками лед замерзшего озера. Избегая лишь
проруби посередке, вкруг которой замерли утки и гуси. Каменный
мостик. Синяя сойка, заверещав, взлетает на ветку дерева. Там,
за участком небольших надгробий просвечивает сквозь изгородь
красный фасад пожарного депо. Судя по его виду, внутри тепло и
уютно. А если пройти мимо старых могил вон по той аллее, как
раз попадешь туда, где я старшеклассником стриг летом траву. И
казался себе парикмахером, ровняющим зеленые волосы, что
выросли сразу у всех мертвецов.
-- Миссис Соурпюсс, если вы остановитесь здесь, я смогу
сесть на поезд.
-- Разве вы не собирались остаться со мной.
-- Ну, я же не знаю, куда вы направляетесь. Да и у мистера
Вайна наверное есть для меня какое-нибудь занятие в городе.
-- Со жмуриками.
-- Это слово у нас не в ходу.
-- У нас. У кого это у нас.
-- Ну, у мистера Вайна. И видимо, у меня. Мы предпочитаем
использовать слово "усопший" вне студии и слово "тело" внутри.
-- И видимо, у меня. Как вы это сказали. Обожаю ваш
выговор. И видимо, у меня. Глотните-ка виски, Корнелиус. Я
просто подшучиваю над вами. У вас едва ли не самое
привлекательное и невинное лицо, какое я видела в жизни.
-- Я не столь уж невинен.
-- Ну давайте, глотните. Тут как раз на глоток и осталось.
Вам случается хоть изредка расслабиться, поразвлечься. Вы так
ужасно серьезны. Надо же и веселиться время от времени.
-- Видите ли, у меня очень много неприятностей.
-- Ради бога, да у кого же их нет. У всех свои
неприятности. Возьмите меня. У меня только что муж в ящик
сыграл. Что тут можно поделать. Приходится с этим мириться.
Ладно. Глен, тормози.
Останавливаемся на мосту. Под которым проходит поезд,
льется поток машин, и течет река Бронкс. Миссис Соурпюсс,
звякая бутылкой о край стакана, выливает последнюю каплю.
Остальное, должно быть, выдул сукин сын Глен. Дотянулся сквозь
сдвижное окошко и пару раз хлебанул. А теперь опять проезжается
по мне пакостным взглядом. Пока мы стоим. Запарковавшись
напротив станции. Из которой сквозь амбразуру доносится:
Нью-Йоркский Центральный. Южное направление. Снизу подлетают,
качаясь, крыши вагонов. Поезд мчит в Коннектикут. Возвращая
отцов к их маленьким семьям. Жалобно стонущим про все самое
лучшее. Что можно купить за деньги. Я пересек океан,
возвращаясь к этой глухой человечьей стене. И боюсь взглянуть
людям в глаза. Или высечь искру сочувствия из их замороженных
лиц. В ужасе перед кем-то, кто ткнет в меня пальцем и скажет,
виновен. Ибо думает. Что вся эта проклятая богом система до
краев налита дерьмом.
-- Вы же без пальто, Корнелиус. Замерзнете до смерти.
-- Там есть зал ожидания.
-- Так ведь метель.
-- Поезда ходят.
-- А посмотрите там, на холме симпатичная уютная
забегаловка. Пойдемте туда. Умираю, как хочется сандвича с
курицей. Позвоните оттуда мистеру Вайну. У вас же обед бывает.
-- Нет.
-- Да пойдемте. Должен, наверное, существовать профсоюз
похоронных служащих. Он вашего Вайна в тюрьму упечет, что это
такое, держать людей без обеденного перерыва.
-- Ну хорошо.
-- Глен, высади нас вон там, видишь, "Харчевня Рандеву".
Возьми себе чего-нибудь поесть и жди на стоянке.
Внутри тепло, за круглой стойкой бара позвякивает стекло.
Бар точно такой же, как и у прочих ворот кладбища. Чтобы
осиротевшим членам семьи было где упиваться своими печалями.
Органная музыка. Омывает клиентов. Медная подставка для ног.
Два окошка глядят в снегопад. Через боковую дверь вваливаются
еще посетители, из постоянных. Подружки невесты в розовых
платьях и темноволосая девушка со знакомым лицом, облаченная в
подвенечное платье. Устремляются к расположенным за баром
ресторанному и танцевальному залам. Куда и я сопровождаю миссис
Соурпюсс в ее резиновых ботиках. Сквозь неяркие огни,
вспыхивающие в темноте. Круглолицый официант склоняется,
забирая пустой стакан и опорожняя пепельницу. Зимний вечер. Мой
первый рабочий день в новом мире. Напротив, через скатерть,
светловолосая вдовушка в черном. Заказывает два многоэтажных
сандвича с курицей, бутылку пива, виски и содовую. Официант
кивает.
-- Договорились, ребята.
Миссис Соурпюсс встает. Кладет ладони на тело прямо под
грудью и плотно проводит ими по одежде вдоль живота. Набирает
полные легкие воздуха. Выпячивает грудь. Приподнимает брови.
Берет сумочку. И, трепеща ресницами, улыбается мне сверху вниз.
-- Извините меня, Корнелиус, я пойду напудрю нос.
На столе остается книжка в черном кожаном переплете.
Страницы с золотым обрезом, замочек в виде золотого сердечка.
Рядом с ней сложенная газета. Все это миссис Соурпюсс принесла
с собой из машины. В тусклом свете заглядываю в раздел
новостей. Заголовок. В Бронксе бешеная собака нападает на
человека. И еще один. Врач прыгнул навстречу смерти. Рядом
колонка некрологов.
Гарри З. Соурпюсс, 67 лет, выходец из Болгарии, швейный
патент которого революционизировал в нашей стране производство
женского платья, скончался в четверг от сердечного приступа.
Прежде чем основать всеамериканскую империю, сделавшую его
миллионером, он был полунищим бродячим точильщиком. Возвел в
центральной части города небоскреб Соурпюсс, крыша которого
воспроизводит очертания храма Александра Невского в Софии.
Мистер Соурпюсс был также известен как основатель значительного
числа фондов и пожертвователь средств для различных болгарских
программ. Погребальная церемония состоится в понедельник в 11
часов утра в "Погребальном доме Вайна". Останки будут
перенесены в Зеленый Дол. Покойный оставил вдову, до замужества
Фанни Джексон, и двух братьев, Шелдона и Исаака.
Кристиан раскрывает другую сложенную страницу. "Уолл-стрит
Джорнал". Заголовок на три колонки. "Битва в Совете директоров.
Жена основателя корпорации "Соурпюсс" судится с мужем".
Господи-иисусе, закрой сию же минуту. У всех свои неприятности.
Даже у богатых. С такими мягкими, материнской складки губами.
Как ей судиться. Такие умные, всепонимающие глаза. Широкое
лицо, зачесанные назад волосы, веснушчатая кожа под слоем
пудры. Должно быть, внутри у нее бушует темные гнев,
вырывающийся наружу, растопырив тигриные когти. Пока она не
получит то, что ей нужно. И снова не расплывется в улыбке.
Официант составляет на столик сандвичи и бутылки. Кристиан
сует ему пять долларов из собственных чаевых. Хватило бы на
покупку кое-какого белья. Пяти пар новых носков. Трусы почти
истлели в паху. И на одном из носков, которые нынче на мне, две
дыры -- на пальцах и пятке. Сегодня утром в похоронной конторе
нарочно передвигался шаркающей походкой, чтобы крохотное солнце
плоти не проглянуло из-под штанины. Сообщая миру о прочей
укромно укрытой ветоши.
-- Убирайся вон, оставь меня в покое. Я здесь не одна.
Кристиан поднимает глаза. Великан со светлыми волосами,
выбивающимися из-под синей с золотом шапочки. В просторном
сером пальто с тающим на плечах снегом. Стоит за спиной миссис
Соурпюсс, которая едва достает ему до плеча.
-- Это с кем же ты. С этим. Ты кто такой, паренек.
-- Я здесь с миссис Соурпюсс.
-- Вон чего, а что ты скажешь, если я тебе в морду дам.
Потому как мне не нравится, что ты здесь с миссис Соурпюсс.
Кристиан медленно встает, отодвигая кресло. Поднимает
перед собой обе руки. Удивительно, до чего торопливо колотится
сердце. И горбятся плечи. Мгновенно создавая пусть и
недолговечный образ затаившейся в тени обезьяны. Вилли способен
держать на ладони вытянутой руки целую задницу. Та же модная в
этом сезоне глумливая гримаса, что и у Глена. А теперь губы его
разъезжаются в улыбке. Слабый вызывает у сильного замечательный
аппетит. Потребность вытрясти из него заживо душу.
-- Паренек, ты случаем не мастер джиу-джитсу или еще там
чего, ты, может, собираешься вышвырнуть меня отсюда.
-- Нет. Но если вы не оставите эту леди в покое, я
собираюсь сломать вас пополам.
-- Хе-хе-хе. Ну давай, сделай шажок, посмотрим, как ты
меня будешь ломать.
-- Прошу вас, Корнелиус, я позову управляющего. О господи,
не надо.
Кристиан обходит вокруг стола. Приближается к Вилли.
Улыбка которого становится еще шире, когда руки Кристиана
протягиваются к его лацканам. Вилли выставляет вперед
здоровенные лапы. Неожиданно Корнелиус хватает его за пальцы,
быстрым движением выкручивает их, переворачивая ладони, и
отгибает книзу, к запястьям, так что Вилли, вякнув от боли,
привстает на носки.
-- А теперь, неотесанный олух, ты пообещаешь оставить эту
леди в покое.
-- Ах ты маленький... эй, полегче, ты же мне пальцы
сломаешь.
-- Заткнись.
-- Мальчик, если мне только удастся вырваться, я тебя до
смерти зашибу.
-- Я сказал, заткнись. Еще раз откроешь хлебало, я
переломлю тебе запястья, как одуванчики. На колени.
-- Не могу, пальцы отвалятся.
-- Давай-давай, опускайся.
-- Да опускаюсь я, опускаюсь, ради иисуса, ты же их
отломаешь.
-- Теперь голову назад. Подальше.
-- Что ты хочешь со мной сделать, ради иисуса, я же тебе
ничего не сделал.
-- Ты показался мне на глаза без моего на то разрешения.
-- Так ты все-таки мастер джиу-джитсу.
-- Я всего лишь храбр и силен. В следующий раз я сверну
тебе шею, завяжу на ней ноги бантиком и отправлю тебя в подарок
городскому управлению по уборке мусора.
-- О'кей, ты меня сделал.
-- Когда я тебя отпущу, сложи ладони и помолись.
Попробуешь встать, сломаю пополам.
Кристиан выпускает Виллины пальцы. Ладони у того свисают,
обмякая в запястьях, подрагивая. Вилли смотрит в пол. Затем
поднимает глаза на Кристиана, который, широко расставив ноги
все в той же обезьяньей стойке, отвечает ему грозным взглядом.
В дверях собралась небольшая толпа зрителей. Один рассказывает,
что я беру десять долларов, то есть если потом вызывают
доктора. Через чье-то плечо внутрь заглядывает Глен, и
заглянув, вынимает изо рта сигару. Управляющий проталкивается
сквозь толпу.
-- Эй, что здесь происходит. Прекратите.
Кристиан, поддерживая под локоток, уводит безмолвную
миссис Соурпюсс. Снова они протискиваются между свадебными
гостями. Назад, в круглый бар, к гардеробной, где Фанни
оставила шубку. И боковой дверью наружу, мимо торгового
автомата. Фанни опускает монетку, получает пачку сигарет. На
свежем морозном воздухе я укрываюсь за какими-то жалкими
кустиками и со свирепым наслаждением мочусь. Затем мы
пересекаем заснеженную автостоянку. Фанни старается укрыть меня
своими мехами. Сзади трусит Глен.
-- Это был Вилли, миссис Соурпюсс, неужто это был Вилли.
-- Да, это был Вилли.
-- Господи, вот не думал, что доживу до этого дня.
Пожалуйста, в эту сторону, мистер Кристиан. Я тут снежок
утоптал. Ничего, дверцу я для вас сам открою.
Миссис Соурпюсс головою вперед ныряет в лимузин, серый, с
иллюминаторами. Меня не отпускает нечестивое желание влезть
рукою под складки хлипких модных одежд, какие там есть у нее
под норкой. И добравшись до места, хапнуть полную жменю ее
трепетной задницы. Глен придерживает дверь. Я вступаю в машину.
Под громко произносимое: да, сэр, мистер Кристиан, конечно,
сэр. В такие минуты начинаешь думать, что
Счастье
Это
Большая кошка
С мышкой
На квадратной миле
Линолеума
Стою на пышном, темно-бордовом ковре Фанни Соурпюсс. В ее
квартире на двенадцатом этаже, в восточной части города,
неустанно звонит телефон. В руках у меня высокий стакан со
скотчем, налитым поверх пляшущих кубиков льда и сдобренным
пузырящейся содовой. В этих просторных апартаментах
полным-полно мраморных столиков и икон. Глядящих на серую,
прометенную ветром шиферную крышу посольства, чей флаг
развевается среди снега и тьмы.
Благосклонный Глен, перемалывая челюстями целые палочки
жевательной резинки, отвез нас в город, держась под эстакадой
железной дороги. По брусчатой авеню с трамвайными рельсами,
носящей имя Белые Равнины. Мимо высоких сугробов, нанесенных к
фасадам домов, мимо заметенных снегом ступенек парадных и
козырьков над ступеньками. Заглохшие, зарывшиеся в снег пустые
машины выстроились вдоль улиц, обратившихся в белые пустыри.
Большой лимузин, скользя и кренясь, переехал мост, ведущий в
Манхэттен. Огни барж на реке и лед, намерзший вдоль берегов.
Под меховой полостью ладонь миссис Соурпюсс отыскала мою. И
когда мы остановились у заиндевевшего дверного козырька в
середине каньона Парк- авеню, она сказала, вам лучше зайти,
выпить чего-нибудь горячего. Швейцар-ирландец в сером кафтане и
сапогах проводил нас до лифта по выложенному черной и белой
плиткой холлу.
-- Клянусь всевышним и всеми силами его, вам повезло, что
вы вернулись невредимой с мужниных похорон.
-- Да. Это мой племянник, мистер Пибоди.
На подоконнике укрылся от ветра голубь, припал к снегу, по
временам вздергивает крылья. Просто чтобы почувствовать, как
здесь тепло и мягко. Я гляжу сквозь метель. На желтый свет в
окнах. Город замер. Я же не мог оставить вдову. Тем более, что
мы заблудились в метели. Поверьте мне, мистер Вайн, это
случилось где-то в богом забытом Бронксе, к востоку от
Истчестерской бухты. К западу от острова Гарт. На котором
заключенные закапывают ампутированные руки и ноги и
невостребованных покойников целиком. И честно, Кларенс, я
только и думал о том, сколько вы денег из-за меня потеряете.
-- Как вы насчет мясного ассорти, Корнелиус. У меня есть
немного картофельного салата. Не стесняйтесь. Будьте как дома.
Кристиан сидит за черным концертным роялем. Наигрывая
грустный мотив. Руки взметаются и ниспадают по клавишам
гладчайшей слоновой кости. Глядя на пушистую, белую глиняную
собачку. Фанни в зеленых одеждах, не скрывающих ног, порхает
туда-сюда. Слышно, как она на повышенных тонах препирается с
кем-то, затем хлопает дверь. Возвращается со здоровенным блюдом
в руках. Опускает его на кофейный столик перед диваном. Горка
ржаного хлеба, подобие белой бадейки, полной кубиков масла.
Чаши с оливками, швейцарский и острый итальянский сыр,
картофельные чипсы и тарелки с колбасой: ливерной, болонской,
салями.
-- Идите сюда, Корнелиус. Приступайте. Чего вы ждете.
Сама остается стоять, прикрыв глаза длиннющими ресницами.
Плотно охваченная пояском из серебряных пряжек. Золотые
домашние туфли, волосы стянуты под затылком ленточкой из
черного атласа. Опускается на колени. Снизу вверх глядит на
меня. Сияя светлой, искусно созданной красой. А я между тем
впиваюсь в бутерброд с сыром и болонской колбасой. Намертво
спаянными горчицей. Вслед за которым я отправляю каскад оливок.
-- Ах вы голодный мальчик. Вы не будете против, если я
посижу здесь и полюбуюсь на вас.
-- Нет.
-- Вы всегда были таким бесстрашным.
-- Да.
-- Как это у вас получается.
-- Я не знаю.
-- По-моему, я никогда еще не встречала человека,
подобного вам. Достаточно посмотреть, как вы на пианино
играете. Так красиво. Так легко. Вам есть, чем похвастать -- не
одной только выдержкой. Не понимаю, что вы делаете в похоронном
бизнесе. Для человека вашего класса существуют сотни куда более
достойных занятий. Хотите, я поговорю с моим адвокатом.
-- Миссис Соурпюсс.
-- Как торжественно.
-- Когда речь заходит о моем бизнесе, я становлюсь
торжественным. Подвизаться в погребальном деле, означает быть
своего рода блюстителем. Как живых, так и мертвых. Это
достойное поприще. Я мог бы даже сказать, что в нем
присутствует нечто, сопричастное искусству. Не говоря уж о том,
что смерть -- это своего рода обновляющая пауза в жизни тех,
кто остался здесь.
-- Вот с этим я согласна.
-- К тому же это занятие позволяет мне встречаться с
людьми, подобными вам. И, надеюсь, вы поверите мне, миссис
Соурпюсс, если я скажу, что видел слезы истинной смертной тоски
и знаю: они струятся не по щекам.
-- Сила господня. Сидеть здесь вот так. С похоронных дел
мастером. Нет, вы поймите меня правильно. Я против вашего
бизнеса ничего не имею. Но это действительно нечто. Слышите, у
меня телефон со стенки срывается. Это потому что каждый мужик,
какого я когда-либо знала, сейчас звонит сюда. Ждет не дождется
возможности примчаться ко мне. Чтобы я уронила голову ему на
плечо. И вот она я. Гарри отбросил коньки. А я рассиживаюсь с
человеком, который его схоронил.
-- Я всего лишь принимал в этом участие. И надеюсь, не
показался вам чрезмерно навязчивым.
-- Какое там навязчивым. Вы защитили меня. Такому долдону,
как Вилли, подобного унижения хватит до скончания века. Он же
больше ничего не умеет. Только выпятить грудь и объявить: щас я
тебя прикончу. Голыми руками.
Миссис Соурпюсс накалывает на вилку оливку. Кончиком языка
облизывает ее. Затем обнимает зеленый шарик губами и всасывает.
Чтобы пережевать и запить виски с содовой. Она сидит бочком,
опираясь о пол ладонью. Большой овальный бриллиант на пальце
переливается синевой и вспыхивает белым пламенем. Приподнимает
ногу, чтобы туфелькой постучать по моей подошве. Свет от ламп
расходится веером по стенам. Золотые с синим и красным иконы в
позолоченных рамах. Воздетые кресты. Головы святых. Фотографии
и зарисовки храма Александра Невского. А у меня трусы совсем
истлели в паху.
-- У вас очень милая квартира.
-- Гарри получает долю доходов с этого дома. Теперь, если
верить моему адвокату, это моя доля. Я тут снесла уйму стен,
которые понастроила его первая жена. Вкус у нее был -- курам на
смех. Дерьмо, а не вкус. Ну я и пригласила двух педиков.
Плясали они тут, плясали, обили все тканями. Камин вот, видите,
обложили синей и белой плиткой. Вроде ничего получилось. Вон
там висят шары из зеленого стекла, так они в них напихали
настоящих рыбацких сетей. Это, говорят, изящный морской стиль.
А стены, говорят, в наши дни полагается затягивать тканью. В
наши дни. Какие такие дни, черт его знает. Через месяц они мне
заявляют, что наступает весна, и ни один человек, который хоть
что-то собой представляет, не допустит, чтобы его застукали в
зимних стенах. Ну, я с ними согласилась. Начали они сбивать
штукатурку до самых кирпичей. Все лето корячились. Теперь,
говорят, у вас это выглядит как осенний сплав леса в Новой
Англии. В конце концов я велела к чертовой матери убрать все со
стен, заштукатурить их и выкрасить в оранжевый цвет.
-- Вышло очень красиво.
-- Налейте себе еще виски, Корнелиус.
-- Спасибо. А вам.
-- Да. Дополна. Я, наверное, могла бы сказать, что у меня
есть все, о чем мечтает большинство женщин. Я почему-то всегда
была уверена, что создана для красивой жизни. И уж во всяком
случае не для той, какую вела моя мать. Она все гладила в
подвале, гладила. А потом поднималась наверх и накрывала нашей
лучшей скатертью стол к воскресному обеду. С ума можно спятить
от скуки. Я с пяти лет все время пыталась удрать из дому. В
шестнадцать выскочила замуж и тут же развелась. В семнадцать
опять вышла. Сидела в жуткой норе, дыра дырой, пока Вилли
пытался заработать на жизнь, играя в футбол, а зарабатывал
только очередной перелом переносицы. Мы с ним никуда не
выходили. Он не позволял мне завести друзей или пригласить
кого-нибудь в гости. И вот однажды, ровно в три часа смертельно
скучного дня. Сижу, читаю журнал. Помню каждый предмет, бывший
тогда на столе. Пачку ньютонок. Стакан молока. Читаю, значит,
что поевши свеклы, станешь писать розовым. Это и было самым
интересным, что меня ожидало в жизни. Ну я и слопала две
свеклы, которые собиралась почистить. Да заодно уж едва початую
коробку печенья. И вот, переворачиваю страницу. А там орава
каких-то олухов и дурацкая моторная лодка на тропическом
острове, которым владеет некий хмырь. У него еще собственное
поле для гольфа и гидросамолет. И девки дуют на пляже мятный
сироп. И я сказала, задерись оно все конем, если я не уйду
отсюда и не пойду туда. Быстро-быстро. Так я и сделала. И вот,
добралась, и до старости еще далеко, и видит бог, мне здесь
хорошо. По крайней мере, я надеюсь, что дальше будет лучше. Как
только я покончу со всеми этими чертовыми неприятностями.
Потому что совершенно невозможно понять, в безопасности ты,
наконец, или нет. Вот как сегодня. Детективы уходят. Появляется
Вилли. А они мне обходятся в сотню долларов за день. Хотя это,
в общем, недорого, если сравнить с расходами Гарри, у которого
в восьми штатах сидела в дюжине, примерно, отелей ровно дюжина
сучек и все в очень дорогих люксах. Как раз сейчас они оттуда
съезжают. Я каждой из них сама позвонила. Сообщила приятную
новость. Что больше им ничего не обломится. Все на выход.
Потому как отламывать теперь буду я. И знаете, милый мальчик. Я
вам вот что хочу сказать. Впрочем, господи-боже, для чего я все
это рассказываю. Что в этом поймет счастливое дитя, вроде вас.
Хотя мне кажется, что вы все понимаете. Судя по тому, как вы
сидите молча и слушаете. Лучше бы я была сиротой, как вы.
Миссис Соурпюсс привстает. Чтобы сменить пластинку в
проигрывателе. На котором изысканными буквами написано:
Стромберг Карлсон. Поднимает руки, изогнувшись, проезжается
бедрами по полу. Глядя на Кристиана, у которого торчит из рта
половинка последнего бутерброда. Опуская левую руку, она
вытягивает правую, а после снова взлетает левая, покачиваясь,
будто змея. Непонятно, чего теперь делать с набитым ртом. Жуй
давай. В такт музыке.
-- Я хочу вас кое о чем спросить, Кристиан. Я совсем
ничего про вас не знаю. Вы, случаем, не женаты.
-- Нет.
-- Хотя все равно звонить вашей жене уже поздновато. Да и
кто будет сидеть у телефона и ждать. Надо жить собственной
жизнью. На этом все и держится. Думаешь-думаешь, как бы убить
вечерок. И в конце концов, отправляешься в Рокфеллер-центр
кататься на коньках и каждый раз, как поднимаешь глаза, знаешь,
что половина из тех, кого ты видишь, детективы. Приглядывают за
девочками. Которые выписывают на льду пируэты. Корнелиус,
пригласите меня на танец.
Кристиан дожевывает последний, приятно отзывающийся
чесноком кусочек салями. Шкурка с которого обвила пару моих
коренных зубов и не желает слезать. Каждая оконная штора
снабжена висящим на веревочке вязанным колечком -- вставишь
палец, потянешь, они и опустятся. Далеко от Вест-Сайда. За
парком, обратившимся ныне в холмистую снеговую пустыню.
Проживают люди с деньгами. Которые льются рекой из какой-то
тайной кладовой, упрятанной в самое чрево этих гигантских
строений. Чтобы они могли жить уютно и на широкую ногу. Нежа
свою зрелую плоть. Если они позволят тебе хотя бы присесть
среди этого великолепия, ты уже не захочешь его покинуть. Пока
ты сюда не попал, ты робеешь, как в начале нового учебного
года. Осень. Входит мальчик, источающий аромат свеженьких, еще
скрипучих тетрадок, как сладко пахнет у них между страниц. Все
линейки пусты. Тебе предстоит заполнить их отточенным наново
карандашом. Прошлогодние тетрадки заброшены. Еще один шанс. И
может быть, в этот раз меня не оставят за тупость все в том же
классе.
-- Уй-й-й. Ффуу. Корнелиус. Все замечательно, но у меня
как раз на этой ноге вросший ноготь. Если не можете иначе,
наступайте лучше на другую.
-- Простите, я не очень силен в танцах.
-- Вы неплохо справляетесь.
Чувствую, как ходят ее зеленые бедра. Как поворачиваются в
их сочленениях кости. Живая плоть и живые хрящи под моей рукой.
В этом оранжевом аду. Скрылся от мира. Туда, где никто меня не
станет искать. Тепло, как под одеялом. Ее руки обнимают меня.
От дыхания веет яблоками. От шеи духами. Глаза из-за длинных
ресниц кажутся больше, чем они есть. Все эти мужики, что
звонили по телефону. Возможно, уже катят сюда на санях, звеня
мудями. Влетают и видят меня. По горло набитым салями и
оливками по самую задницу. Пуговицы отстреливаются от ширинки.
Под напором моего флагштока.
-- Корнелиус, вы просто букет всех лучших человеческих
качеств.
-- Прошу прощения.
-- Ну знаете, как говорят, хороший вышел бы муж для
хорошей девушки. Вы такой воспитанный. Я когда-то закончила
курсы ораторского искусства. Но мне кажется, что я буду лучше
излагать свои мысли, да и вообще лучше делать что бы то ни
было, если немного выпью. Я вас, случаем, не пугаю.
-- Нет.
-- Ну бросьте, не говорите мне, что все ваши скорбящие
ведут себя точно так же. Танцуют после мужниных похорон.
-- Ну, пожалуй, это поведение нетипично для человека,
который понес утрату.
-- А я, сколько себя помню, всегда знала, что я не такая,
как все. Наши соседи по улице. Только о том и думали, какие они
крутые удальцы. Они это были они, а я это я. Я-то точно знала,
что я как раз и есть крутой удалец. Просто я решила, что мое
место здесь, а не там, и считала, что всем это следует
понимать. Уй-й. На сей раз мозоль. Слушайте, а что это вы все
молчите. Только и слышно от вас -- да, нет, извините. И больше
ничего. Постойте-ка, а это случайно не вы, не сочтите меня
чудовищем, но все же -- не вы бальзамировали Гарри. Хотя может
быть, вам не стоит этого мне говорить.
-- У меня иные обязанности -- представлять как бы лицо
нашего похоронного дома.
-- Звучит так, словно вы продаете билеты в кино или еще
что-нибудь в этом роде.
-- Нет, я не бальзамировал вашего мужа.
-- Ну и хорошо, я и сама догадалась, -- знаете, обычно по
рукам чувствуешь, чем они занимались, и начинаешь думать, за
каким дьяволом им это понадобилось, и еще -- я может быть и
привереда, но существует много такого, к чему не хочется
допускать чужие руки, особенно если они уже сделали кое-что.
Давайте выпьем. Я хочу сказать, устроим настоящий загул. Мне
нужно развеяться. Давайте во имя божие разнесем эту халупу
вдребезги.
Миссис Соурпюсс взвешивает в ладони овальную штуковину из
стекла с выгравированным на ней лебедем. И запускает ее через
комнату, так что штуковина ахается о стену над проигрывателем и
рушится на пластинку.
-- Валяйте, Корнелиус, что вы стоите. Господи-боже, не
видите, что ли, я из сил выбиваюсь, круша эту халупу.
Присоединяйтесь.
-- Миссис Соурпюсс, это же ценные вещи.
-- Еще бы не ценные, я ради них собственную задницу
продала. Вы дьявольски правы, ценные-преценные. А задница моя,
что вам -- не ценная. Да это самая ценная богопротивная задница
в Нью-Йорке. Она миллионы стоит. Миллионы.
-- Совершенно с вами согласен.
-- Вы совершенно согласны. Как мило. Наконец и вы что-то
сказали. Очень этому рада. А теперь, Корнелиус, я вам вот что
скажу: на кой черт мне задница, стоящая миллионы, если миллионы
у меня уже есть. Единственный смысл миллионной задницы в том,
чтобы продать ее за миллионы. Я свою продала. И получила
миллионы. Но задница-то все равно при мне. Наверное, придется
опять ее продавать, за новые миллионы. Вот в чем ответ. Новые
миллионы. А теперь, давайте. Разнесем здесь все вдребезги. Мне
уже сто лет как не терпится добраться до этих богомерзких икон.
Ваша вон та. И та. Во, я этому сучьему потроху архиерею
попала-таки прямо в глаз. Кого это он, мать его, благословлять
тут надумал. Давайте. Подбейте глаз и тому ублюдку тоже.
-- Миссис Соурпюсс. Я бы с большим удовольствием помог вам
в разрушении вашей собственности. Но.
-- Ну так и помогайте.
-- Если мистер Вайн узнает, что я приехал к вдове домой и
все переломал у нее на квартире, перебил стекла на картинах,
вообще обратил ее жилище в руины, я думаю, ему это не
понравится.
-- Если ему это не понравится, я куплю его на корню.
-- Мистер Вайн -- владелец очень крупного дела.
-- Не для меня. Я могу купить его на корню, он и моргнуть
не успеет. Слушайте, вы что хотите мне праздник испортить. Куда
подевалась удаль, с которой вы так лихо поставили Вилли на
колени.
-- Я бываю резок, когда в этом есть необходимость, миссис
Соурпюсс, вообще же я болезненно робок.
-- Ну и робейте себе на здоровье, а я пока разломаю к
разъебаной матери импортное французское восемнадцатого века
вымазанное говенным золотом бюро, вернее, я не знаю, что это
такое, но только эта толстопузая вислогрудая сука, первая
женушка Гарри, отвалила за его вшивые инкрустированные цветочки
семнадцать тысяч долларов. А вы посмотрите. У меня еще один
вонючий лебедь остался. И-и. Хрясь.
Стеклянный лебедь с треском приземляется в самую середину
столика. На пол со стуком слетают книга, ваза и солонка. Мне
столько, может, за всю жизнь не заработать. А она стоит посреди
комнаты с расширившимися от счастья глазами.
-- Ну кто бы подумал, оно, оказывается, крепкое.
Попробуйте теперь вы.
-- Мне, пожалуй, лучше уйти, миссис Соурпюсс.
-- Вы хотите бросить меня здесь одну.
-- Да, я, пожалуй, домой пойду.
-- Не бросайте меня. Не делайте этого. Пожалуйста.
-- Мне завтра на работу, а из-за снега встать придется
пораньше.
-- У меня никого не осталось. Никого. Я же черт знает
какая несчастная. Хоть бы раз получить то, чего я хочу. Пока не
стала старухой. О иисусе, я плачу. Плачу. Наверное, я слишком
чувствительная. Я не хотела, чтобы так получилось. Всего месяц
назад я думала, что умираю. И каждая гадина из моих друзей
надеялась, сволочь, что так и будет. Клянусь, я когда узнала об
этом, слово дала, что хрена я помру для их удовольствия. О
иисусе, я плачу. Не покидайте меня, Корнелиус, умоляю вас, не
покидайте. Я сделаю все, что хотите, если вы меня не покинете.
-- Я вас не покину.
-- Ну, идите сюда. Идите. В первую же секунду, как вы
подошли ко мне в похоронном бюро, я вас захотела. Иисусе, вы
сказали, могу я что-нибудь сделать для вас. Я могла получить
любого. Любого, кого захочу. Вам приятно, что я вас хочу.
-- Ну, в общем, да, мне приятно, что вы испытываете
подобное чувство, миссис Соурпюсс.
-- Не надо так больше, не надо. Перестаньте. Никогда
больше не называйте меня миссис Соурпюсс. Я Фанни Джексон.
Королева говенного мая. Никогда никогда никогда больше не
называйте меня миссис Соурпюсс. Никогда.
-- Хорошо.
-- Поцелуйте меня. Ради христа, поцелуйте.
Миссис Соурпюсс, не сняв сандалий, поднимается на цыпочки.
Вросший ноготь выкрашен в золотистый цвет. Обвивает шею
Кристиана руками. Вдовец и вдовица. В обнимочку. Проигрыватель
скрипит и повизгивает. Губы ее, словно разломанный надвое
крупный и мягкий персик. Углубляюсь. Тону. В мелких
расщелинках. Люди ждут. В безмолвии снегов. Пока те растают.
Тогда они соберут листочки бумаги, конверты и снова полезут
наружу. Чтобы тратить поздние утра и ранние вечера, слоняясь от
сортира к холодильнику. По тысячам и тысячам этажей. Выросших
из земли, на которой я был рожден. В этом городе, где я ходил в
школу по замерзшей дорожке. Где стоял, смирный и большеглазый,
уверенный, что всякий может протянуть руку и прикоснуться к
миру, и мир возражать не будет. А детишки гнали меня взашей, не
желая со мною играть. И однажды. Всего один раз. Какой-то
мужчина меня приласкал. Когда я с душой, полной забот и
страхов, ковылял на маленьких ножках. Принарядившийся впервые в
жизни. Причесанный, умытый, в матросском костюмчике. Замер
посреди разбитого тротуара. И этот высокий мужчина подошел,
навис надо мной и улыбнулся и потрепал меня по голове, мягко и
ласково. Это было начало нового мира. В котором я с тех самых
пор все ищу ту улыбку. Миссис Соурпюсс, я понимаю, что вы
хотите сказать. Сердце человека бездумно выставляет свои
сокровища напоказ. И они лежат, правда, недолго. Пока не
приходит пора новой алчбы. Отнимающей их у вас. И когда годы
ожесточают человека. Он норовит вернуть их назад. Осушить
слезы. Собрать воедино бесценные мгновенья. Пройти по шатким
камушкам мимо лиц, видом своим отравляющих душу. Все мои сорок
девять долларов не купят мне пассажирского места на спине у
блохи, чей полет завершается на вашей стоящей миллионы долларов
заднице. Но мертвая, она достанется Вайну. И он посочувствует
вам. Бесплатно. У него и так дела идут, будь здоров. Вот сюда.
Проходите, пожалуйста. Тут у нас мертвые задницы.
-- О боже, Корнелиус, как мне нравятся ваши губы. Вы как
дитя. Моя бедная деточка. У меня не было детей, а я всегда
хотела ребенка, и чтобы он был в точности, как вы. Правда.
Поговорите со мной. Ну же. Поговорите. Скажите Фанни.
-- Я не знаю, что мне сказать.
-- Фанни, Фанни, черт побери, назовите меня Фанни, хотя бы
разок, ну пожалуйста.
-- Фанни.
-- Ну как, ничего себе не поранили.
-- Нет.
-- Простите меня за слезы, всю физиономию мне измочили, до
подбородка. Но это не слезы истинной смертной тоски. Это
оттого, что я себя чувствую, как на сковородке. Сила господня,
мне нужно, чтобы мне поскорее вставили. Ваш босс, мистер Вайн,
говорит, что стремится удовлетворить любые нужды клиента. Вот
почему вы не можете отсюда уйти. Потому что я на вас жалобу
накатаю. Если вы сию же минуту не вытащите свои причиндалы. Сию
же минуту.
Фанни, будто галстук, повисает на груди Кристиана, рот у
нее приоткрыт, зубы поблескивают, руки слабеют. Выступает из
сандалий. Звонит колокол. Внизу по улице пролетает пожарная
машина. Любой отдал бы немалые деньги, чтобы развернуть такую
покупку. Слой за слоем. Наполняя ее кладовую золотом.
-- Ну иди же ко мне, мой большой, мой сильный похоронщик,
иди, вскрой меня.
Взяв
За
Дрожащие
Щечки
Поутру ослепительно синее небо. Сильный холодный ветер. Со
свистом летящий за окнами. Затылок Фанни лежит на подушке,
ладонь откинутой руки глядит в потолок. Разинутый рот, при
каждом вдохе что-то всхрапывает в горле и в хребтике носа. Чуть
заметно темнеют корни светлых волос.
Зябко и страшно. Поверх звенящей и звякающей отопительной
батареи в оконную щель пробивается сквознячок. Все пересохло во
рту и в носу тоже. Кларенс будет стоять посреди канареечного
ковра. Как адмирал на мостике своего корабля. Палубу которого я
драю. Приговоренный военным судом за опоздание на вахту.
Уматывай, а то проснется. Ступня торчит из-под одеяла. Прошлой
ночью мы содрали с себя всю одежду. Беги на работу, пока она у
тебя еще есть.
В отделанной розовым мрамором ванной Кристиан натягивает
штаны, уминая в них свисающие края рубашки. Умудрился спустить
трусы в унитаз миссис Соурпюсс. Они, натурально, застряли, чаша
унитаза заполнилась водой. Залил весь пол. Он и сейчас еще
мокрый. Пришлось засунуть туда руку по самое плечо, чтобы
извлечь проклятое тряпье. Проснулся ночью. В комнате, полной
зеркал. Обливаясь холодным потом. Услышал, как деловито
тренькает под кроватью ее телефон. Она сказала, не уходи
далеко, мой красавчик. Поработай в свое удовольствие. У тебя не
резак, а золото. Он так замечательно дергается. Упомянутый
орган и оставался в ней, когда я заснул. И когда проснулся.
Увидев во сне, как она лежит рядом со мной уже остывшая.
Помощник Вайна снял с уставленной химикатами полки какую-то
мазь и подал мне. Сказав, попробуйте, мистер Кристиан, по
нашему опыту, помогает. У нее были сухие зубы и мертвый язык.
Свисавший сбоку изо рта. Две холодных руки оковами сжимали мне
шею. Пока снова не прозвонила внизу пожарная машина. Тогда она
обратилась в Элен. И я проснулся, сжимая себя руками.
Закрывай двери потише. Теперь на цыпочках через холл. С
другого его конца доносятся какие-то звуки. Это там оранжевая
гостиная. Которую она разносила. Ну-ка быстро, вон в тот
коридор. На столике зеркало и ваза с пластмассовыми цветами.
Белая перламутровая кнопочка, нажимаем. Звук поднимающегося
лифта. Внушающий человеку желание как можно быстрее удрать. От
ужасов жизни. К служению смерти. Каковая, вполне вероятно,
поджидает меня на улице в виде фатальной простуды.
-- А-а, с добрым вас утречком, мистер Пибоди. Такой
снежной бури в городе еще не бывало. Видели, как ночью
полыхало. Тут рядышком, за углом. Две сирены выли, не
переставая. Два человека сгорело, семеро пожарных в больнице.
Вы что же, прямо так выходить собираетесь.
-- Да.
-- Так вы же двух кварталов не пройдете. Без сапог, без
пальто.
-- Я люблю свежий воздух.
-- Большим надо быть энтузиастом.
Кристиан скачет из одной колеи, оставленной машинами
вблизи тротуара, в другую. Пересекая расчищенные участки бегом.
И перепрыгивая через сугробы, наметенные на углах. Спешит в
деловую часть города. Мимо мочащихся псов, выведенных на
прогулку швейцарами из богатых домов Парк-авеню. Опаздываю на
сорок минут. Оба шнурка на ногах развязались. Руки слишком
закоченели, чтобы завязывать. Предоставь разговаривать Вайну.
Все что нужно, это подсунуть ему главную тему его жизни, и
пусть сам себя слушает. Ботинки промокнут насквозь. Причиндалы
обледенеют. И жалкое выражение примерзнет к лицу.
Вайн, ноги циркулем, стоит в самом центре холла. Руки
сцеплены за спиной. Один глаз немного косит. Втягивает и
выпячивает подергивающиеся губы. Я пролетаю через двойные
качающиеся двери парадного, одним ударом распахивая обе
половинки.
-- Где вы, черт побери, были. Посмотрите на часы.
-- Мистер Вайн. Все дело в метели. Я к ним еще не привык.
-- Это не повод, чтобы в таком виде бегать по улицам.
Ступайте немедленно ко мне в кабинет. Пока вас никто не увидел.
Волосы Вайна торчат пуще обычного. Из своего кабинетика
высовывается мисс Мускус. Пытаюсь помахать ей ладошкой. В
надежде получить ответный дружеский привет. Но ладошка застыла
от холода. На столе у Вайна бумажный стаканчик и картонный
контейнер с горячим кофе. На полу рулоны архитектурных
чертежей.
-- Итак, вчера вас на работе не было и сегодня вы тоже
появились черт знает когда. По вашему у нас здесь что,
состязания вольных ковбоев. Почему вы вчера не вернулись.
-- Вдова, мистер Вайн, была ужасно напугана. Она
страшилась за сохранность собственной жизни.
-- Уезжая отсюда, она ничего не страшилась. Она даже
читала какой-то паршивый журнал.
-- Да, но на кладбище положение несколько ухудшилось.
-- Чарли сказал, что все шло по плану, и что вы уехали с
миссис Соурпюсс.
-- Она попросила меня об этом. Она была в отчаянии.
-- Кристиан, после того, как тело погребено и вы вышли из
ворот кладбища, у вас не остается никаких обязательств перед
семьей усопшего. И какого, спрашивается, дьявола вы являетесь
сюда, не завязав шнурки, без пальто и, черт подери совсем, с
двумя оторванными пуговицами. Я чувствую себя оскорбленным.
-- Конечно, мистер Вайн, я не могу вас за это винить, вы
вправе на меня обижаться.
-- Ах вы не можете меня винить. И я вправе обижаться.
Можете побиться о заклад, что я вправе. Достаточно посмотреть,
в каком виде вы вломились сюда нынче утром. Одно это может
стоить мне целого поколения клиентов. Почему вы не вернулись
вчера на работу. Я ведь сказал вам, что во время метели
возрастает число самоубийств, вы же знали об этом.
-- Да.
-- Так какого же дьявола вы себе позволяете.
-- Прошу вас, мистер Вайн, не кричите, я понимаю, что
опоздал. И что выгляжу несколько неопрятно. Я понимаю, что у
вас много работы с самоубийцами. Но я и сам всего лишь жертва
обстоятельств.
-- Это вы бросьте. За кого вы меня принимаете. Ваше дело
-- работать. Чем вы хотите закончить, торговлей горячими
сосисками с лотка. Если вам по душе канава, в конце этой улицы
найдется сколько угодно свободного места. Но у меня разрывается
сердце, когда я вижу, как идет прахом жизнь человека, подобного
вам. Я дал вам шанс. Вы занимаете видное и сопряженное с
определенной ответственностью положение. И как же вы, черт
возьми, поступаете.
-- Мистер Вайн, пожалуйста, не отнимайте у меня моих
обязанностей.
-- Назовите мне хотя бы одну причину для этого.
-- Я спас жизнь вдовы. На нее покушались.
-- Ни о каких покушениях Чарли мне ничего не рассказывал.
-- Это случилось после.
-- Что значит после.
-- После кладбища. Произошла стычка.
-- Каким это образом. Вы же сидели в ее машине.
-- Понимаете, так уж вышло, я хочу сказать, что он мог,
наверное, напасть на нас в снегопаде. Но он напал внутри.
-- Внутри машины.
-- Нет.
-- Где же.
-- Внутри строения.
-- Не стройте из себя дурачка, Кристиан. Я желаю знать
факты и немедленно. Иначе нам придется расстаться.
-- О господи, мистер Вайн, пожалуй, правильно будет
назвать это чем-то вроде придорожной закусочной.
-- Закусочной.
-- Мистер Вайн, прошу вас, вы так произносите это слово,
что мне становится не по себе. Ну, может, и не совсем
закусочная. Здание было очень поздней григорианской
архитектуры.
-- Еще две секунды, Кристиан, и я позвоню миссис Соурпюсс.
-- Прошу вас, в этом нет никакой необходимости. Я расскажу
вам все подробнейшим образом. На нас набросился ее муж.
-- Муж, Кристиан, если вы запамятовали, лежал в гробу.
-- Я говорю о втором муже, о том, который был до
покойника.
-- Вы хотите сказать, до усопшего.
-- Да, и миссис Соурпюсс страшно переживала его кончину.
-- Вздор.
-- Нет, правда, мистер Вайн, эта смерть проняла ее до
печенок. Она умоляла меня достать ей бутылку виски. И немного
выпила. Мне пришлось помочь ей подняться по ступенькам. Чтобы
сохранить ее достоинство. Спросите у Чарли. Дело не в чаевых
или в чем-то подобном. Но она сказала, делайте что хотите,
только не оставляйте меня одну. Мистер Вайн, вы же знаете, для
меня все это ново. Я хотел как лучше. Я полагал, что должен
действовать, основываясь на собственном суждении.
-- Если оно способно привести вас в забегаловку, ни в коем
случае. Мистер Соурпюсс был мультимиллионером. Там могли
оказаться газетные репортеры. И я бы просто погиб. Мой
сотрудник в забегаловке с самым близким усопшему человеком. Они
бы от меня мокрого места не оставили.
-- Не надо так расстраиваться, мистер Вайн.
-- Расстраиваться. Я торчал здесь, дожидаясь вас. Ночью
послал к вам домой машину, и квартирная хозяйка плюнула
водителю в лицо. Едва он упомянул ваше имя. Расстраиваться,
видите ли, не надо.
-- Ну хорошо, пусть. Увольняйте меня. Как-нибудь я
расплачусь с вами за похороны Элен. Снег буду на улицах
чистить. Но я вам одно скажу, мистер Вайн, я выплачу долг до
последнего пенни. Я всю дорогу бежал бегом. Без пальто, по
жуткому холоду, лишь бы добраться сюда как можно скорее.
-- Сядьте, Кристиан, сядьте. Выслушайте меня. Я вынужден
доверяться людям. Я из кожи готов вылезти, чтобы дать вам
возможность себя проявить. Потому что вы один из самых
достойных людей, каких я когда-либо знал. Но посмотрите, в
каком виде вы явились сегодня на работу. Вы уже подвели меня.
Дважды.
Темные мерцающие глаза Вайна. Глядят далеко за пределы
этого мира. Озирая его державу. Он стоит посреди вестибюля и
ждет. И подданные его приходят один за другим. В руки его
предавая плоть свою. Каждый принимает помазание его печалью.
Тихо опускаясь на атлас в зеленом свете, среди горящих свечей.
Его одиночество манит вас. Приидите. И покойтесь с миром.
-- Корнелиус, этой ночью я возвратился домой. Присел на
кухонный столик. Растрескавшийся и выщербленный, потому что
сделан он из фарфора. На нем стоял пакет с молоком. И лежал
кусочек засохшего кекса. Дочь иногда заходит ко мне, после того
как сделает все уроки. Я размышляю о том, что случилось за
день. И порой она некоторое время стоит рядом со мной. Я ощущаю
щекой ее волосы. Точь в точь, как ее мать. Когда она стряпала,
и я подходил, чтобы поцеловать ее, нос у нее был выпачкан в
муке. В этой женщине была вся моя жизнь. Я каждый день
оплакиваю ее смерть, в душе. На этом самом столе она готовила
верхнюю корочку для пирога. И сейчас рука моя сама ложится на
место, где, я знаю, лежала ее. Я любил эту женщину, я любил ее.
Глаза Вайна наполняются слезами. Он отворачивает поникшую
голову. Опирается ладонями о край письменного стола. Пальцы
растопырены. Белый лунный серп на кончике каждого блестящего
ногтя. Мягкая ткань пиджака туго облекает спину. На улице
нарастают и снова стихают стрекот и свист сгребающего снег
бульдозера. Слышится музыка.
-- Простите, Кристиан. Я просто перенервничал. Я не знаю,
что с вами делать. Если я задам вам еще вопросы, получится
только хуже, я знаю. Я хотел бы, чтобы мы были друзьями. Не
только потому, что нас объединяет утрата женщин, которых мы
любили, но и потому, что я вижу в вас начатки будущего величия.
Дело, которым я занимаюсь. В нем вся моя жизнь. Каждое утро я
встаю в шесть часов. Объезжаю наши филиалы. Чтобы выяснить, не
случилось ли где пожара или чего похуже. И потом работаю до
поздней ночи. Видите бумажный пакет, в нем мой ланч.
Бутерброды, которые я готовлю прежде чем лечь спать. Первые
несколько пенни в моей жизни я заработал, похоронив домашнюю
птичку приятеля. Выставил ему счет на семь центов. И даже
предложил на выбор коробку из под сигар или обувную. Он
предпочел обувную, она была подешевле. Я выкрасил ее в черный
цвет, вымочив вату в синьке, которую взял у матери. Мне всегда
хотелось заниматься именно этим делом.
-- Мистер Вайн, не могу ли я попросить у вас немного кофе.
-- Разумеется, можете. Кофе достаточно. Если вам не
хватит, мы еще за ним пошлем.
-- Спасибо. Большое вам спасибо.
-- Пожалуйста, Кристиан.
Вайн снимает трубку зазвонившего телефона. Прижимает ее к
уху плечом. Одной рукой придерживает на столе блокнот, другой
пишет. Тихое журчание его голоса. А в дверях появляется мисс
Мускус. В том же самом коричневом платье, волосы собраны на
затылке. Награждает меня кислой улыбочкой. Никто меня нынче не
любит. Вот потеряй-ка эту работу и попроси у миссис Соурпюсс
денег взаймы. Ночью она мне язык чуть ли не в глотку засунула.
От банка такого дружелюбия не дождешься.
Вайн кладет трубку. Дописывает в блокноте несколько слов.
Мисс Мускус, держась за дверную ручку, наклоняется вперед. У
нее маленькие уши. Мускулистые икры. Лакированные туфельки на
высоких каблуках, походка чуть косолапая, голубиный шаг. В
детстве я полагал, что это такой новомодный способ спортивного
бега. Пока не треснулся мордой об землю.
-- Мистер Вайн, простите, что прерываю вас и мистера
Кристиана, но вест-сайдский филиал забит под завязку.
-- Вы хотите сказать, исчерпал все свои резервы.
-- Да, это я и имела в виду. Они просили узнать, не можем
ли мы, начиная с семи вечера, разместить еще двоих, говорят,
что с лицами проблем не будет.
-- Кристиан, вы как, сегодня вечером свободны.
-- Да, сэр, разумеется. Целиком и полностью.
-- О'кей, мисс Мускус, берем. Похоронная процессия Марио
отбывает у нас в два тридцать. А тащить их в Южный Куинс
неудобно. Я сам все обговорю с вест-сайдским отделением.
-- Очень хорошо, мистер Вайн. Я около пяти выйду купить
еды, и если мистера Кристиана это устроит, могу и ему принести
что-нибудь.
-- Вы согласны, Кристиан. На ланч времени не будет.
-- Да, сэр.
-- Мисс Мускус, позаботьтесь о Корнелиусе, посмотрите,
нельзя ли подыскать для него другую обувь. Да, и брюки ему
следует отгладить.
-- Конечно, мистер Вайн. Пойдемте со мной, мистер
Кристиан.
-- И Корнелиус. Будьте на высоте.
-- Да, сэр, мистер Вайн.
Мисс Мускус кивает, приглашая Кристиана следовать за ней.
Что он и делает. Проглотив остатки кофе. Мимо ее кабинетика.
Мимо часовни. В дверях которой стоит, прижав к лицу платочек,
женщина. С покрасневшими глазами и носом. В черной вуали поверх
черных волос. Сзади нее -- мужчина, положивший руку ей на
плечо. Стайка детишек на сиденьях часовни. В последнем ряду
молятся три коленопреклоненных монашенки. Мимо проплывают еще
два скорбных лица с остановившимися, полными страха глазами.
Нам сюда. Опять эта дверь, ведущая к трупам. Пожарное
снаряжение. Как бы объяснить мисс Мускус, что я туда не хочу.
Впрочем, мы входим в другую дверь.
-- Сюда, мистер Кристиан, вы здесь уже бывали.
-- Нет.
-- Вы хорошо себя чувствуете.
-- Да. Все в порядке.
-- Это кладовка, мы здесь держим припасы. Помещения для
прощаний связаны с бальзамировочной через тот коридор. Мистер
Вайн предпочитает держать эту дверь постоянно закрытой. Потому
что скорбящие утаскивают любую вещь, которая не прикована
цепью. Поотвинтили у нас все купленные за границей дверные
ручки из старинного хрусталя. Вы какие носки предпочитаете.
-- Шерстяные, если можно.
-- У нас и шелковые есть, если они вам больше нравятся.
-- Нет, шерстяные будут в самый раз.
Подол платья мисс Мускус приподнимается, открывая
мускулистые ноги, когда она склоняется над большим комодным
ящиком. Вытянув его из-под занимающего всю стену стеллажа. Два
открытых гроба стоят на козлах, один обтянут лиловой тканью,
другой малиновой. Башмаки, рубашки, костюмы. Очень похоже на
флотский цейхгауз. Раз тут столько добра, может, попросить у
нее трусы. Ну вот, он опять торчком. Самое время. И трусов нет,
чтобы не дать ему разгуляться. Она непременно заметит.
-- Вот эти должны подойти. Какой у вас размер обуви.
-- Пятнадцать-девять. И двойной первый в ширину.
Мисс Мускус держит в руке пару черных туфель. С
заостренными носами. И в щегольских дырочках. Вроде тех,
которыми молодец, лезущий вверх по служебной лестнице, давит
пальцы оставшихся ниже. Надо немного наклониться вперед. Чтобы
его не было видно. Орган, черт бы его подрал. А то она может
счесть это оскорблением. Между тем, как я намеревался всего
лишь порадовать ее.
-- Садитесь, мистер Кристиан.
-- Да, конечно.
-- Снимайте обувь. И дайте мне ваш пиджак. Я попробую
подобрать для него пуговицы.
Кристиан снимает обувь. Мускус ищет пуговицы. Засовываю
носки в карман. Где они приятным комочком, прохладным и
влажным, приникают к бедру. Если ты уделал одну незнакомую
женщину. У органа возникает потребность уделать другую. Зад у
нее, как два глобуса. Просто слюнки текут. Где-то стучат
молотки. И что-то пилят. Вайн обратил похоронное дело в отрасль
тяжелой промышленности.
-- Ну, как вам туфли.
-- Отлично.
-- Смотрите. Пуговицы не совсем как ваши, но ничего
заметно не будет.
-- Да.
-- Снимайте брюки.
-- Прошу прощения.
-- Вы разве не хотите, чтобы я их погладила.
-- По-моему, они и так ничего.
-- Мистер Вайн любит, чтобы брюки у всех были со стрелкой.
-- Но это же твид. Некоторая мешковатость для него, что
называется, de rigueur
<$F>
.
-- Не знаю, что это за ригор, но мистер Вайн любит, чтобы
была стрелка. Это займет не больше минуты.
-- Мисс Мускус, у меня под брюками нет ничего, кроме
подола рубашки. Я сегодня утром так спешил на работу, что забыл
о нижнем белье.
-- Не страшно. Я лишена предрассудков. Да и вряд ли вы от
меня ожидали иного.
Кристиан стоит, расстегивая штаны. Мисс Мускус
отворачивается. Откашливается, вновь выдвигая ящики и укладывая
в них непригодившуюся обувь. Подол рубашки Корнелиуса красивыми
складками драпирует торчащий орган. Мисс Мускус берет
протянутые ей брюки. Глядя мне прямо в глаза. Кожа ее покрыта
персиковым пушком. Мой голый и твердый долдон не покрыт ничем.
-- Мисс Мускус, мне хочется от души поблагодарить вас за
все, что вы для меня делаете.
-- Всегда к вашим услугам.
-- Сколько я понимаю, вам очень нравится ваша работа.
-- Да, нравится. Здесь так интересно. И так почетно
работать с великим человеком вроде мистера Вайна.
Мисс Мускус раскладывает приделанную к стене гладильную
доску. Втыкает вилку в две маленьких дырочки. Укладывает и
расправляет брючины. Снимает с руки золотой браслет.
Спрыскивает тряпочку водой из бутылки.
-- А что вы делали перед тем, как заняться погребальным
бизнесом.
-- Пыталась стать манекенщицей. Но, видимо, у меня
недостаточно красивая внешность. Мне всюду говорили, что с
фигурой у меня все в порядке, а вот лицо подвело. И я вернулась
в школу, чтобы закончить учебу.
-- По-моему, вы очень красивая.
-- Ну, не знаю, спасибо.
-- Вы увлекались спортом.
-- Да, очень. Я больше всего успевала по основам
гражданственности и физкультуре. Была капитаном болельщиков,
потом маршировала с оркестром. Выиграла чемпионат Бронкса по
упражнениям с жезлом и ежегодный кубок, учрежденный мистером
Вайном.
-- Подумать только.
-- И он предложил мне работу. С тех пор я ни разу об этом
не пожалела. Здесь можно встретить таких известных людей. Вот
прямо сейчас в третьем покое лежит усопший, которого убила
жена, ударила доской по голове. О них во всех газетах писали, в
ней всего весу было девяносто восемь фунтов, а в муже целых
двести. Просто чудо, как ей это удалось. А во втором покое,
рядом с часовней, мальчик, которого убила та банда. Хорошего
воспитания, из хорошей семьи. Они кололи его ножами, пока он не
умер. И в лицо, и в тело. Двадцать две колотых раны. Мистер
Вайн сам готовил его. Я вам потом покажу, он просто
восхитительно выглядит. Даже и не найдешь, куда его ткнули. Ну
вот, теперь вашим брюкам надо с минуту посохнуть.
Мисс Мускус вешает штаны Кристиана на козлы для гроба.
Надевает браслет. Поворачивается ко мне лицом. Я сижу, подол
рубашки торчит. Точь в точь ее носик. Плечи ее чуть сутулятся.
Когда она проходит мимо, чтобы запереть еще одну дверь, ту, что
у нас за спиной.
-- Мне не хочется, чтобы кто-нибудь вошел сюда, мистер
Кристиан, пока вы в таком виде. Люди могут легко прийти к
неправильным выводам. Если войдут. У нас сегодня такая суета и
беготня.
-- Мисс Мускус, могу я вас кое о чем попросить.
-- О, разумеется.
-- Я надеюсь, вы не обидитесь.
-- Не обижусь.
-- Вы не могли бы дотронуться до меня.
-- Вот так просьба. То есть я, конечно, не то чтобы
обижаюсь, но как-то не понимаю, что вам ответить.
-- Вы хотите сказать, что не дотронетесь.
-- Мы же все-таки на работе. И вообще это как-то нахально
с вашей стороны. Кроме всего прочего, я вас почти не знаю.
-- Это помогло бы вам узнать меня лучше.
-- Видите ли, я не из тех, кто возбуждается по малейшему
поводу.
-- Я просил всего лишь о трогательном дружеском жесте.
-- Уж больно вы шустрый. С чего вы вообще взяли, что я
занимаюсь такими делами.
-- Какими.
-- Ну вот этими, трогаю.
-- А вы не занимаетесь.
-- По-моему, это касается только меня.
-- Речь шла всего лишь о маленькой ласке, для
препровождения времени, пока подсыхают брюки.
-- Мне кажется, что вам не следовало позволять себе
подобную фамильярность, мистер Кристиан, тем более в таком
костюме, как ваш. Я знаю, есть девушки, которые ведут себя
развязно, только я не из них, хоть у меня и широкие взгляды. Но
я на вас не обиделась.
-- Тогда не стойте так далеко от меня.
-- Милость господня, приходится. У меня еще работы по
горло.
-- Я все любуюсь вашими пальцами. Они так изящно сужаются
к ногтям. И этот мягкий персиковый пушок. Он у вас и на
предплечьях тоже, и на лице, не так ли. Прошу вас, можно мне.
Просто потереться об него. Прошу вас.
-- Обыкновенные волоски и ничего больше.
-- Прошу вас. Подойдите поближе.
-- Вы меня даже еще никуда не пригласили.
-- Я только и мечтаю куда-нибудь вас пригласить. Ну,
подойдите же. Всего одно прикосновение.
-- Я помолвлена и скоро выйду замуж.
-- Он тоже похоронщик.
-- Нет, он продавец. И знаете, мне кажется, вы только
притворяетесь таким наглецом. Вы совсем не похожи на людей
подобного рода.
-- Мисс Мускус, я теперь один в этом мире. И такие вот
шаловливые нежности, чистые и безгрешные, часто бывают способны
вырвать меня из объятий уныния, в которое я порой погружаюсь.
-- Милость господня, я сожалею, конечно, что вы такой
одинокий, но любой человек временами впадает в уныние. Не
всякому же сразу дается все, чего он желает. Вы меня просто
удивили. Не ожидала от вас, вы такой образованный, приехали из
Европы. И вообще это непорядочно, приплетать сюда вашу жену.
Она была одной из самых красивых усопших, какие к нам
когда-либо поступали. Простите. Но так мне кажется. Вот,
пожалуйста, вы уже можете надеть брюки.
-- Весь этот город против меня.
-- И вовсе нет. Вовсе нет, если вы не жалеете сил. И
пожалуйста, не думайте, будто я не оценила того, что вы мне
сказали. Я бы с удовольствием вас потрогала, если бы мы имели
время узнать друг друга получше. Мистер Вайн говорит, что вы
очень умный. И что вам предстоит долгий путь, но вы доберетесь
до самой вершины.
-- Да как спрыгну оттуда.
-- А вот это цинизм.
-- Как ваше имя, мисс Мускус.
-- Элейн. Друзья зовут меня Персиком.
-- Ах, Персик, может быть вы хотя бы погладите меня по
щеке.
-- Вы никак не поймете. Мне бы хотелось, чтобы вы сначала
как-то справились со смертью вашей жены. А уж потом.
-- Уж потом.
-- Ну, потом. Потом я не знаю. Милость господня,
времени-то. Мне пора за работу.
В отглаженных брюках я наблюдаю, как в похоронное бюро
Вайна струйкой втекают школьники, как мисс Мускус разбивает их
на пары, которым предстоит до вечера сменяться у гроба. По
тихому сигналу звонка. Родственники курят в вестибюле. Чуть
повизгивая, открывается и закрывается дверь уборной. Мисс
Мускус приносит масленку, я смазываю петли. Она улыбается мне.
Отчего мой долбак снова встает. Потом ко мне подходят два
мальчика.
-- Мистер, вы тут работаете.
-- Да.
-- Мы вот из дому растение принесли, в горшке, и хотели
поставить его рядом с гробом нашего друга, который скончался, а
нас не пускают. Вы не могли бы его где-нибудь поставить от нас.
Они все с розами пришли. Конечно, наше растение не такое
шикарное. Но на цветы у нас денег нет.
-- О'кей, малыши. Идите за мной.
Кристиан входит в прощальный покой. Мертвый мальчик, руки
уложены одна на другую. И обвиты молитвенными четками. Чуть
заметные розовые следы на лице. Там где входил нож. Белый,
ничем не закрытый гроб под балдахином из папоротниковых ветвей.
Чуть светится красная лампочка, как у ночной медсестры. Подушка
из цветов. Маленькая светлая головка, вьющиеся волосы. Кристиан
снимает с растения обертку и ставит его в середину
задрапированного зеленой тканью алтаря.
-- Ну вот, малыши.
-- Огромное вам спасибо, мистер. Он был нашим лучшим
другом. Мы не питаем зла к его убийцам. Он все равно умер. Так
что чего уж теперь. Но мы хотим, чтобы полиция их поймала. И
чтобы они получили по заслугам.
Темнеет. Вайн покидает свой кабинет. Унося рулоны
чертежей. Мисс Мускус придерживает перед ним раскачивающуюся
дверь. Я проверяю температуру и развожу людей по нужным им
прощальным покоям. Принимаю пальто, вешаю их в маленькой
гардеробной. Двое дают мне по четвертаку. Читаю газету во время
долгого визита в сортир. Где некогда я размышлял и грезил
наяву. О том, как я явлюсь в этот новый мир. И озаренный
солнцем пронесусь над хайвэями, раскинув руки крестом. Над
землей, усыпанной деньгами. И закричу от радости, набивая ими
карманы. И богатый и сильный, вскарабкаюсь на небеса. Вместо
того, чтобы сидеть здесь. Всеми покинутый, с прохудившейся
задницей. Глядя на черно-белые заголовки. В конурке со
стальными серыми стенами. Изнывая в надежде на то, что мисс
Мускус опустится на колени и возьмет его в рот. Да только
каждому хочется дуть в свою дуду, не в твою. Какой бы радостный
гимн она ни играла.
Понемногу люди уходят в холодную ночь, где лед хрустит под
колесами автомобилей. Уносят свои печали домой, чтобы лечь с
ними спать. Сижу голодный до десяти, когда возвращается мисс
Мускус и приносит еду. В большом буром бумажном пакете. Я жду,
откинувшись в стоящем у стенки кресле. Сложив руки на лоне.
Облизываясь, пока она вытаскивает опрятные белые сверточки. И
раскладывает их, не разворачивая вощеной бумаги. Булочки с
тмином и вирджинской ветчиной. Контейнер горячего кофе, кексы с
корицей. Пара маринованных огурчиков и прямоугольные картонные
тарелочки с картофельным салатом.
-- Надеюсь, вам понравится то, что я принесла. Ну и денек
сегодня. И холодина же там. Ноль градусов. Так поздно кто из
скорбящих уже вряд ли придет. Я заперла входную дверь. Нет, вы
только подумайте, кто-то все же звонит с улицы. Пойду открою.
Вы ешьте.
Что-то странное. Заставляющее человека подняться. Именно в
тот миг, когда он с наслаждением набил себе рот едой, она комом
встает в горле так что приходится ее проталкивать силой. Надо
пойти, посмотреть. Входят два полисмена. Уважительно снимают
фуражки, останавливаются, что-то спрашивая. Мисс Мускус машет
рукой в мою сторону. Сдвигаю мошонку немного влево, поближе к
ноге. Хорошо бы отлить. Вся троица поворачивается, чтобы
взглянуть на меня. Господи, теперь-то я что натворил. Не считая
непристойного предложения насчет дотронуться. Только-только
почувствовал себя здесь как дома. Начал получать искреннее
удовольствие от приглушенного шепота, жутковатых негромких
стенаний. Горе, мир и покой. Синие мундиры приближаются.
-- Вы Корнелиус Кристиан.
-- Да.
-- Мы из полиции. Не делайте глупостей и поднимите руки
повыше.
-- Прошу прощения.
-- Вы арестованы по подозрению в убийстве. Обыщи его, Джо.
Кристиан медленно поднимает руки. Мисс Мускус
отшатывается, забыв закрыть рот. Полицейский, стоя за спиной
Кристиана, охлопывает его сверху вниз по телу. И по карманам.
Извлекая из одного еще влажный комочек носков. Из прощального
покоя выходит скорбящая, согбенная голова ее резко
вздергивается, и прижатый к лицу платочек падает на пол.
Достаточно пустякового происшествия, чтобы все их скорби как
ветром сдуло. Когда тебя сажают в тюрьму. Другие обретают
свободу. И глядят на тебя.
И
Бормочут
Милость
Господня
Патрульная машина, подвывая, несется по льдистым улицам.
Тормозит у красной кирпичной стены полицейского участка. В
западной части города. Вверх по каменным ступенькам между двух
круглых фонарей. Внутри конторские столы, полисмены в рубашках.
Потом через темно-бурую дверь. К зарешеченным камерам.
Кристиан сидит на дощатых нарах. С подушкой и одеялом.
Напротив лежит, подложив под голову руки, человек и негромко
бормочет ебена мать, и пялится в потолок. Джо, полицейский,
долбивший по клавишам пишущей машинки, все качал головой, пока
я сидел за его столом и отвечал на вопросы, и в конце концов
предложил мне сигарету. Сказав, как это представительному,
приличного вида малому вроде вас влетело в башку пойти и
кого-то кокнуть.
Перед самой полуночью. Во второй мой рабочий день.
Оказаться в тюрьме, обвиненным в убийстве. Он сказал, что там
полно моих отпечатков. Я сказал, где это там. Ты, дружок, сам
знаешь где. Такой шикарный парень, а людей убиваешь из
дешевенькой пушки. Сиди теперь здесь и жди, пока в голове
перестанут роиться кошмарные видения. Изрешеченное пулями
мягкое, гибкое тело миссис Соурпюсс. Швейцар видел, как я
входил и как уходил. Да, но когда я уходил, она казалась живой
и даже храпела. Они спросили, зачем я это сделал. И мне
захотелось вдруг стать не собой, а мистером Пибоди.
По коридору приближается громкий голос. Знакомый рокот
спокойных и властных слов. Отпирая камеру, звякает ключ. Входит
мистер Вайн.
Корнелиус встает. Стойка смирно, руки по швам. На Кларенсе
Вайне черное пальто с атласным воротом. С шеи струится белый
шелковый шарф. Черные перчатки смяты в ладони, щеки румяны,
глаза влажны.
-- Кристиан. Вы снова ищете повод опоздать на работу.
-- Я невиновен.
-- Не надо так волноваться.
-- Клянусь, я не убивал миссис Соурпюсс. Когда я уходил,
она спала.
-- Что значит миссис Соурпюсс спала.
-- Спала. С ней все было в порядке.
-- Погодите-ка минутку, Кристиан, это следует прояснить.
-- Я только и видел, как ее ступни торчали из-под одеяла.
-- Так, понимаю. Торчали. Из-под одеяла. Да, это
впечатляет. А где были вы.
-- Стоял с ней рядом. Ну, то есть, я пошел одеваться в
ванную, чтобы ее не будить.
-- Понятно. Джентльмен в будуаре. Мда, все это весьма
интересно, Кристиан.
-- Там такой длинный коридор, и когда я уходил, мне
послышались какие-то звуки. Может быть, Вилли решил ей
отомстить.
-- Ну что же, пожалуй, и я могу считать себя отомщенным за
то, что пришлось просыпаться, еще не заснув. Я не знаю, кто
такой Вилли, но на ваше счастье неплохо знаю начальника
тутошнего участка. Если бы не это, вам пришлось бы провести
здесь всю ночь.
-- Значит, меня отпускают.
-- Так сказал мне сержант.
-- Но почему, разве они поймали убийцу.
-- Двадцать минут назад его сцапали в Бруклине.
-- Ффуу, слава те господи. И кто это сделал.
-- Ее племянник. Из него все еще вытряхивают признание. И
кстати, Кристиан, жертвой была некая миссис Гроц.
В среду утром, как и в остальные утра этой недели я пришел
на работу на девятнадцать минут раньше срока. Их могло быть и
двадцать, но я позволял себе минуту радостного молчания перед
дверьми миссис Гроц. Может быть все-таки этот город пригоден
для чистых душою. После ареста Кларенс Вайн угостил меня ужином
-- две чашки горячего шоколада и два куска торта с лимонными
меренгами. Кроме того, он прочитал мне небольшую лекцию о
беспутной жизни и кончине на электрическом стуле. А когда я
отъезжал в такси, он сказал, Кристиан, возможно, им следовало
засадить вас совсем за другое преступление. За пожирание
женских сердец.
В ту ночь я лежал в постели, прикрыв ладонями свои
детородные органы. И размышляя об электрическом стуле. Не
доставляющем, если верить Вайну, радости ни зрению, ни
обонянию. Тем не менее недостатка в людях, которые валят в
Синг-Синг, чтобы поучаствовать в представлении, не наблюдается.
На стенах фотографии прежних клиентов. Попадаются приятные
лица. Примерно такие, какое было бы и у вас, Кристиан, если бы
вам привелось угодить на это теплое место. Их бьют
электрическим током. Сначала дают хорошую, щедрую порцию.
Предполагается, что она вас прихлопнет мгновенно. Потом в
течение двух минут по пятисот вольт каждые тридцать секунд.
Пока вы не перестанете дергаться. Если и это не срабатывает,
вас потрошат, чтобы выяснить, что за притча. Один малый дважды
выбирался из такой передряги. Пил слишком мало воды и от этого
плохо проводил электричество. Которое прогревает спинной мозг.
Сердце еще горячее, когда его вынимают при вскрытии. Сначала
такое приятное, мягкое, а после сморщивается, кровь темнеет и
сердце затвердевает. Мало хорошего, если люди, умирая,
продолжают еще что-то чувствовать.
При моем возвращении мисс Мускус беззвучно хлопала в
ладоши. Поднявшись на цыпочки в своем темно-синем платье.
Сказала, милость господня, мистер Вайн не поверил, когда я ему
сообщила, что вы арестованы. И принесла мне самые изысканные
деликатесы для маленькой трапезы, которую мы разделили, сидя за
ее столом. Показала газетные фотографии, сделанные, когда она
выиграла тот чемпионат. Сапоги, колготки и юбочка из тонкого
атласа. Ей понравился костюм, полученный мною у "Братьев
Брукс". Продавец которых сообщил доверительным тоном, будто я
один из редких клиентов, чья фигура идеально подходит для их
моделей.
В субботу, после полудня. Сидел в одиночестве, уже
четырежды пересчитав недельную получку. Листал "Светский
Календарь". Ни единый Кристиан не упомянут среди всех этих
внушающих благоговейное почтение именитостей. К которым я бы с
огромным удовольствием примазался. Родился в Бруклине, вырос в
Бронксе, вознесся до данного перечня. И тут же адрес стоящей на
Багамах яхты. А следом за именем список клубов. Покачиваясь и
приседая под тяжестью набитой приглашениями сумки, входит
разносчик утренней почты. Не угодно ли сыграть в теннис, а
затем отобедать с титанами индустрии. Под ласковыми улыбками их
распутных, не вылезающих с искусственных катков жен,
претерпевших не одну косметическую операцию.
Тут зазвонил телефон. Будьте добры, не могу ли я
переговорить с мистером Кристианом. Я ответил, говорите. Она
говорит, вот, надумала тебе звякнуть, это Фанни, как поживаешь.
-- Отсидел в тюрьме за убийство.
-- Уже.
-- Я его не совершал.
-- Ну, зашел бы как-нибудь повидаться, скажем, в
понедельник, в восемь.
В воскресенье перестирал все носки, рубашки, трусы и
развесил на веревке, натянутой поперек холодной комнаты. Жильцы
дома орут так, что за дверьми слышно. Жалуются на холод. В
пятницу весь день проработал. Сначала в малиновом гробу, потом
в лиловом. Вайн кричал на меня каждый раз, как я улыбался,
серьезнее Кристиан, вы же испортите снимки. Изумительно удобные
мягкие подушки. Мисс Мускус пудрила мне лицо и пальчиками
укладывала как следует волосы. И фотограф, стискивая
лампочку-вспышку, прятался за ящиком камеры, накрывался
тряпицей и говорил, замерли, снимаем, готово.
Вайн заплатил мне за позирование дополнительных десять
долларов. Сказал, что когда дело доходит до изображения трупа,
во мне просыпается неподдельный талант. Премного благодарен.
ответил я из гроба. А мисс Мускус помогла мне вылезти и
умиротворяюще погладила по руке. После чего укатила с хахалем в
мюзик-холл "Радио-Сити", а оттуда в танцевальный клуб. Я
подглядывал в щель между вайновскими портьерами, как хахаль
открывает перед ней дверцу машины. Судя по кузову его
двухместки и по кокетливой шляпчонке на голове, ему хватило бы
и одного хорошего пенделя в брюхо. Которым я наградил бы его с
удовольствием и совершенно бесплатно.
А в предыдущий рабочий день, ближе к вечеру. Во время
короткой передышки после возни с богатой итальянской мамашей,
чей толстый отпрыск погиб в автомобильной аварии. И которая,
посидев немного и посодрогавшись в рыданиях, бросилась к гробу,
чтобы осыпать поцелуями лицо усопшего и размазала ему по
физиономии всю косметику. Так что мисс Мускус в конце концов
пришлось увести ее в уборную. А я тем временем читал у нее в
кабинетике дневную газету. И размышлял о Фаннином, похожем на
драгоценный камень пупке. Подобрав ноги на кресло, опершись
локтем о колено и уткнув подбородок в ладонь. Потом занялся
изучением крохотных серебряных сисек девицы с жезлом на
завоеванном мисс Мускус кубке, украшенном также гравированной
надписью "Дар Похоронного бюро Вайна". И услышав шаги. Сказал,
ну, как делишки, Персик, как у нас нынче насчет дотронуться. И
поскольку молчание затянулось, поднял глаза.
-- О, простите, мистер Вайн, я думал, это мисс Мускус.
-- Кристиан, порой я гляжу на вас и только диву даюсь. Вам
это известно.
-- Да, мистер Вайн.
-- Дверь не заперта, а вы тут раскорячились будто бегун на
старте.
-- Виноват.
Вайн также сказал, что поскольку воздух прогревается и
снег тает, в ближайшие дни людей начнут косить пневмония с
гриппом. И вода заструится по сложенным из песчаника ступеням
дома мамаши Гроц. У которой обнаружилась целая банда близких
родственников, сбежавшихся, чтобы присмотреться к ее владениям.
Как-то, выглянув из двери, я не сразу приметил скрюченного
горбом адвоката, пришедшего собирать квартирную плату. А потом
объявился вислоухий чернявый хам с предложением отдать ему
ключ, чтобы он мог на досуге осмотреть мою комнату. Я на самом
что ни на есть рафинированном английском языке спокойно ответил
ему сквозь дверную щель. Убирайся отсюда к собачьей матери.
Пока я не вышел. И не скормил тебя по кусочкам чайкам.
Предварительно оторвав твою вшивую голову. И забив тебе в жопу
пожарный гидрант. И включив его. Дабы ты узнал напоследок, что
такое слоновий клистир.
В понедельник над городом обморочно синее небо. По улицам
плавно плывет ароматный воздух. Обвевавший мне сзади уши, когда
я направился к парку. Решив пешком пройтись до работы. Чтобы
выгадать на автобусном билете. И обрести форму, потребную для
выполнения произнесенных мною угроз. Справедливость следует
восстанавливать без промедления. Прошелся вдоль озера.
Запузырил в уток парой камней. Легко взбежал на каменистый
пригорок и пересек поле, именуемое здесь Зеленым лугом. Который
покрыт белесой травой и бурой грязью и никогда не бывает
зеленым. Спустившись из парка в зоологический сад, прошел мимо
медведей. Тюлени бултыхались в воде, крутясь колесом кто
вперед, кто назад. Верблюд мочился. Зебру донимала эрекция. И
упущенные детишками цветные воздушные шарики застревали в
ветвях деревьев. А я шагал себе на Пятую авеню. Упругой
походкой. Только что не обращаясь с веселыми приветствиями к
людям. Для которых это -- несомненный знак, что тебя выпустили
из желтого дома проветриться. И едва какая-то матрона
скривилась, узревши мою веселость. Я прошептал. Какого рода
гнусной присыпкой вы пользуетесь, чтобы предохраняться, мадам.
Размашистым шагом Кристиан доходит от Пятьдесят Шестой до
Седьмой улицы. Движение плотное. Прямо из тротуара, мерцая,
вырастают богатые магазины. Витрины со шторами, блеск
драгоценностей. Маняще разложенных на потребу женщинам.
Осторожно вылезающим из лимузинов. Приобретайте бриллианты
поутру. Чтобы к полудню уже сидеть в косметической маске.
Мужчины с волосистыми запястьями, суетясь, прилаживают к
покрытой флоридским загаром коже, свернутый колечком локон
обесцвеченных волос. Массивные, могооконные мавзолеи вздымаются
в небеса. Откуда блеклые голуби осыпают балконы и подоконники
легкими оскорблениями. Зато внутри шикарная чистота. В которой
когда-нибудь я укроюсь во всем своем великолепии, укрыв заодно
и тайну моих несметных богатств. Заведу себе отдельную комнату,
где можно будет невозбранно чихать и пукать.
Этим утром на мисс Мускус нечто облегающе розовое.
Упокоился широко известный в театральных кругах рекламный
агент. С лучшими из моих выражений лица и манерами жду у дверей
покоя. Меня могут "открыть" в любую секунду. И вместо тюремного
срока дать мне главную роль. В кино. Удалого романтического
мудозвона. Плюс несусветное жалованье, которое мне раз в неделю
будут привозить на тележке. Мисс Мускус, грудь колесом, соски
торчат из-под платья, вальсирует взад-вперед по канареечному
ковру. Попка мотается, как флаг под ураганом. Свисающий с моего
флагштока, который вынуждает меня присесть. Впрочем, никто не
приходит попрощаться с усопшим и с его курчавой седой
шевелюрой, кроме раввина в широкой мантии и старенькой тощей
жены, ковыляющей, опираясь на трость и на руку привратника из
ее многоквартирного дома. Правда, гроб покрывают венки. От
Джимми с оркестром. От Талли, который в турне. От Зики, который
Человек-Цеппелин. От Перта Амбоя.
Я помогаю мисс Мускус в приготовлении гроба. Обкладываем
его ландышами. К семи вечера мы остаемся наедине с усопшей
шишкой шоу-бизнеса. С его ввалившимися глазницами. И большим
крючковатым носом. Мисс Мускус стоит на коленях и, все еще не
теряя надежд, что ее возьмут и откроют, составляет список имен,
по ее представлениям знаменитых. Я кладу руку ей на плечо. Она
оборачивается, поднимает глаза и улыбается. Как и следует
кинозвезде, ослепительно вспыхивают зубы. И уж не знаю, что
заставляет меня сделать это. Кроме моего выдохшегося чувства
юмора. Но благословляя мисс Мускус на славную участь. Я беру
украшенную одиноким перстнем с крупным бриллиантом руку
усопшего. И преодолев ее сопротивление, приподнимаю и кладу
туда, где только что лежала моя. На спину мисс Мускус. После
чего на цыпочках удаляюсь. Оставляя их наедине друг с другом.
Пусть он сделает ей рекламу.
Из стеклянного цилиндра Кристиан достает бумажный
стаканчик. Нажимает ногой педаль новенького охладителя,
утопленного в стене вестибюля и отделанного терракотовой
плиткой. В этот миг входит с улицы Кларенс Вайн, на нем
распахнутое пальто, черный чемоданчик в руке.
-- Как идут дела, Кристиан. Много народу собрал О'Шонесси.
В театральном мире он был заметной фигурой.
-- Нет, мистер Вайн.
-- Да, для жены это удар. Она говорила, у него полно
друзей. Господи, Корнелиус, до чего я устал. Сукины дети грозят
забастовкой. И едва ли не каждый наемный рабочий этого города
торчит на строительной площадке с протянутой рукой. Так и
хочется вручить им по бусине, за которые когда-то купили эти
места.
Из покоя О'Шонесси доносится протяжный, кровь леденящий
вой. Брови Вайна сходятся. Как два линейных корабля, что
сталкиваются в море. А у меня на загривке дыбом встает волос. И
какая-то кишка начинает дрожать в животе. Или две.
-- Что там за чертовщина творится, Кристиан.
-- Не знаю.
Вайн роняет чемоданчик на стол в вестибюле. Кристиан
следом за ним мчится по коридору, и оба влетают в зеленый
сумрак прощального покоя Исидора О'Шонесси. Мисс Мускус
навзничь лежит на полу. Раскинув в стороны руки и ноги. Разинув
рот. Розоватое платье задрано, открывая мускулистые бедра. Туго
подтянутые чулки пристегнуты к резинкам ярко-красного пояса. С
края гроба свисает рука усопшего. Пальцы касаются ландышей.
Обоняя
Их аромат
Когда все
Что нам требуется
Это
Нюхательные
Соли
На скорую руку оценив сложившуюся в Похоронном бюро Вайна
эмоциональную атмосферу, Корнелиус спешит покинуть его. Унося
ноги, пересекает город. Выходя из тени только затем, чтобы
заскочить в какой-нибудь отель и нервно пописать. Проникая туда
сквозь бронзовые вращающиеся двери с мерцающими, округлыми
цельного стекла окнами по сторонам. Угол Четвертой авеню и
Пятьдесят Пятой улицы. Тесаные глыбы серого камня, наваленные
одна на другую.
-- Мужской туалет вниз по лестнице, потом немного вперед и
направо, сэр.
Парень имеет представление о том, как следует
разговаривать с джентльменом. Лучшее, что я могу сделать в
минуту душевного непокоя, это притвориться еще неопытным, но
крупным администратором. И когда кто-то, отступив в сторонку,
указывает мне дорогу. О боже милостивый, какое дивное
облегчение. Вот человек, которого мне вовсе не обязательно
истреблять. Посидел нынче за столом мисс Мускус, для практики.
Выстроил целую империю похоронных бюро самообслуживания (цены
договорные). При каждом -- свой крематорий, он же тепловая
электростанция. Вольты и амперы скорбей. Электродвижущая сила
горящих сердец. Потом вошел Чарли и сказал, неплохо смотришься,
Корнелиус.
Перехожу Пятую авеню и сворачиваю направо. Мимо сложенной
из песчаника церкви. Органная музыка внутри. Надо написать в
Спортивный клуб, восстановить свое членство. Раз я теперь с
каждым днем становлюсь богаче. Доллар за долларом. Тогда я
смогу показать этим принимающим томные позы международным
знаменитостям, где раки зимуют, а то каждый из них, слонявшихся
в том отеле по холлу, считает себя бог весть какой кучей дерьма
на ровном месте.
Пятьдесят Седьмая и Пятая. Самое что ни на есть средоточие
богатств этого города. Так сильно действующих мне на нервы, что
меня снова подмывает пописать. Ожидая, когда переключится
красный свет. Заглядываю в мусорную урну. Кто-то выбросил
книгу. "Как принимать сулящие прибыль решения в период
продолжающегося экономического спада". Вместо, насколько я
понимаю, "заводящих в тупик решений в период торгашеского
террора".
-- О, какое прелестное зрелище. Сэр, вы не позволите мне
сфотографировать вашу дочурку.
Мужчина с фотокамерой останавливает другого -- с дочкой.
Она застывает под ярко расцвеченным зонтиком, в дождевичке. И
как на заказ, начинается дождь. Сияет счастливой улыбкой, когда
разряжается вспышка. Люди оборачиваются, поглядеть, что
случилось. В такие незначащие мгновения. Мир замечает -- ты
здесь. Вышел прогуляться. И тебя вдруг заметили. Секунда
приятного признания. Будет чем утешаться в часы беспросветного
мрака.
Кристиан, обогнув плещущий, залитый светом фонтан,
проходит под украшенными ватными шариками ветвями деревьев.
Протискивается сквозь ряды урчащих лимузинов. Поднимается по
темно-красным ковровым ступеням, рассекая поток людей,
нисходящих к распахнутым дверкам машин. Людей, одетых во все
самое лучшее. Их деньги прекраснее, чем сама красота. А Вайн
говорил мне, вы знаете, Кристиан, что пожирает наш город. Кроме
зависти и мздоимства. Тараканы.
Маленькая, вся в зеркалах мужская уборная. Вот и еще раз
пописал. В булькающий фаянс. Дал прислужнику десять центов на
чай. За то, что он повернул крантик, наполнил для меня
умывальник и выложил маленькое полотенце. И тут какой-то
богомерзкий сукин сын дает ему четвертак. А прислужник ничего
для него не сделал. Ну, может быть, капли пересчитал, которые
тот стряхнул с конца. Что в совокупности делает сукина сына
большим человеком. Одним из людей, расфуфыренных до того, что
для придания его чванству законченной формы остается только
отвесить такому звонкую плюху по обширной, мясистой, осененной
бакенбардой щеке. Дабы втемяшить ему немного смирения.
Кристиан не спеша проходит мимо изящной оградки, за
которой наяривают музыканты. Скрытые пальмами. И мраморными
колоннами. Несколько горластых женщин ожидают, когда их
пропустят вовнутрь. Сожженная солнцем кожа безвкусно украшена
золотом и бриллиантами. В самый раз для воров. Налететь и
содрать драгоценности с гладких кичливых телес. Иди-ка ты в
другой холл. Мимо лотка с газетами, книгами, конфетами,
журналами и жевательной резинкой. Открываются и закрываются
двери лифтов. Телефон звонит на стойке распорядителя. Одетого
совершенно как Вайн. С понимающей миной произносящего да. В тот
миг, как кто-то ко мне прикасается. Мягко-мягко трогает за
плечо. В точности так, как я положил мертвую руку на спину мисс
Мускус. Я оборачиваюсь и вижу лицо. Лучащееся улыбкой под
шляпкой из разноцветной соломки.
-- Простите, вы не Корнелиус Кристиан. Ой, ну конечно. Я
просто не могла поверить, что это ты. Ты меня помнишь. Шарлотта
Грейвз. Шла за тобой от самой Пятьдесят Седьмой. Оттуда, где
мужчина фотографировал девочку. И только теперь набралась
отваги спросить.
-- Рад, что ты это сделала.
-- Ты так замечательно выглядишь. Господи, прямо изыскано.
Ужас, до чего приятно тебя видеть. Лет, наверное, пять да нет,
господи, семь прошло. Когда ты вернулся.
-- В прошлом месяце.
-- А произношение-то какое. По-моему, просто чудесное. И
чем занимаешься. Ты здесь остановился.
-- Работаю.
-- Наверное, что-нибудь важное.
-- Исполнительный психопомпос.
-- Не знаю, что это значит, но звучит ужасно солидно.
-- В общем, неплохая работа.
-- О господи. А я по-прежнему никто. Университета и того
не окончила. Но как я рада видеть тебя. Я слышала, ты даже
женился.
-- Жена умерла.
-- Ой, прости, ради бога.
-- Все уже в прошлом. Я бы с удовольствием как-нибудь
встретился с тобой. Ты где живешь.
-- Все там же, в Бронксе. И в той же квартире. Я
возвращалась с Лексингтон-авеню. Ходила любовалась витринами. У
меня встреча с подругой. В театр собирались.
-- Можно, я тебе позвоню.
-- Это будет чудесно. Ну, мне пора. Уже опаздываю, а у
меня билеты. Господи, но как я рада, что все же решилась. Я
даже ждала, пока ты выйдешь из уборной. И все время думала, не
может такого быть. А потом подумала, очень даже может. Ты так
возмужал. Тебе это к лицу. Мой номер по-прежнему есть в
телефонной книге. До свидания. Пожалуйста, позвони.
Теперь ступай на восток, а там повернешь на север. После
того, как ты чуть не наврал первой девушке, которая когда-то
тебя полюбила. Там можно срезать краешком парка. Где затаились
ночные грабители. Которые быстренько зажмут тебе шею борцовским
захватом или приставят нож к горлу. Если раньше не втопчут тебя
в землю, накинувшись сзади. Так что оглядывайся. В холле, где
мы с ней встретились, мерцают огни. Большие дома изгоняют дома
поменьше. Вырастая все выше, выпячивая набитые окнами груди и
говоря маленьким грязным крышам внизу. Давайте, мотайте отсюда.
Пока вас не сплющило моей тенью. А вон на дереве какое-то
объявление.
Больная диабетом собака нуждается в лечении.
Очень. Пожалуйста, позвоните по телефону Баттерфилд 8297.
Спросить Джулию.
Теперь по Парк-авеню. Туда, где в конце каньона стоит
домина со шпилем. Ждет, покуда в один прекрасный день не
подрастет кто-нибудь повыше и не прикажет ему убираться.
Шарлотта Грейвз. Какие улыбки она расточала мне несколько лет
назад. И как я трясся перед свиданием, подходя к ее дому.
Потому что до того дня ни один мальчик не просил ее выйти к
нему. А у меня уже было целых три подружки. Все как одна чистые
перед господом. Которому я тогда еще не пробовал грозить
кулаком.
Еще два квартала. Там у двери швейцар в синей ливрее.
Ковыряет во рту зубочисткой. Номер дома вверху, на навесе.
Дождь стучит по нему. Поверни по цементной панели налево. Войди
в обшитый деревом вестибюль. Мистер Келли. Сидит перед огромным
мраморным камином. Созерцая черные с белым квадраты мраморного
пола. И грезя об утраченном троне.
-- А-а, добрый вечер, мистер Пибоди. Похоже, весной
запахло. Такой дождина смывает зиму прочь. Еще немного и на
каждом углу можно будет жарить яичницу. Вы к тете, не так ли.
-- Прошу прощения.
-- К тете, к миссис Соурпюсс. Вы ведь к ней направляетесь.
Если вы раньше мне не соврали, значит, сейчас это чистая
правда.
Кожаное кресло и небольшой письменный стол в стенной нише.
Видимо, здесь обычно сидит управляющий зданием. Келли
раздвигает двери лифта. У него красноватая лунообразная
физиономия, начинает лысеть. На ходу немного сутулится. Смыкая
двери, он слегка наклоняет голову к плечу, оглядывая меня
сбоку.
-- Занятная история. Тут у нас через улицу убийство
случилось. На следующую ночь после пожара. Через пару часов,
как уехала ваша тетя, миссис Соурпюсс. В аэропорт, а оттуда во
Флориду. И значит, заходит этот детектив и желает узнать не
видал ли я кого подозрительного. А я тут никаких других и не
вижу. Три пули всадили человеку в башку, пока он брился. А
коронер в суде заявляет, конечно, что он-де упал с бритвой в
руках да сам и зарезался. В этом городе даже в собственной
ванной комнате не знаешь, в безопасности ты или нет, вот что я
вам скажу.
Миссис Соурпюсс. В длинной белой струящейся мантии.
Улыбается. Отступает, распахивая дверь. Белый капюшон вокруг
побронзовевшего лица. Длинные дымчатые ресницы приглашают меня
войти. На каждой руке новый комплект драгоценностей.
Позванивающих, когда она отбирает мое серое твидовое пальто. И
повесив его на плечики, заталкивает между другими в большой,
полный мехов гардероб. Прежний оранжевый ад стал теперь белым.
Иконы исчезли. Их заменили рисунки с изображеньями птиц. На
кофейном столике журнал, парусный спорт. И стеклянная чаша,
наполненная масляными глазками зернистой икры.
-- Я временно помешалась на белом цвете, Корнелиус. И пью,
никак не напьюсь, шампанское. Хочешь.
Из стоящего на полу у кресла ведерка миссис Соурпюсс
извлекает запотевшую бутылку и, аккуратно обернув горлышко
салфеткой, наполняет два бокала.
-- Ну, как дела.
-- Хорошо.
-- Получили клиента из дома напротив.
-- Вроде бы нет.
-- Тот же этаж, что у меня. Его убили. По-моему, это его
жена укокошила, у нее пентхауз на крыше с псарней на восемь
пуделей. Он еще остыть не успел, а я уже видела, как она с
дружком в одном белье дует шампанское из пустых пивных
жестянок. У меня такой сильный бинокль, что я могу пересчитать
волоски на груди у этого пугала. Он, может, и нынче там. Ну,
так как ты.
-- Хорошо.
-- А как Вайн.
-- И мистер Вайн хорошо.
-- Я как раз недавно его счет оплатила. Содрал с меня
столько, что я попросила моих детективов его прощупать. И
вообрази, читаю их отчет. И глазам своим не верю. Безупречно
честен. Больной, наверное. Или придурок. Хотя не такой уж он и
придурок. Ты вот, наверное, не знаешь, что у него контрольные
пакеты акций в двух компаниях, одна занимается сносом домов, а
другая санитарной обработкой.
-- Не знаю.
-- Ну знай теперь. И никто на него ничего не имеет. Ваш
мистер Вайн безупречен.
-- Что ж, я полагаю, так оно и есть.
-- А я полагаю, что мне мозги засирают. Непременно у него
рыло в пуху.
-- Не думаю, чтобы мистер Вайн заслуживал подобного
замечания.
-- Ты шутишь. Он вытуривает из здания крыс, клопов и
тараканов. Потом вселяет людей. А потом может вообще его
снести. И начать все сначала. Он еще и вдовец. У него все
козыри на руках. Ну ладно, ты-то как. Как поживают твои
прекрасные элегантные белые руки. Нравятся тебе ковры на полу,
специально им в тон подбирала. А ты меня даже не обнял, не
поцеловал. Знаешь, я во Флориде играла в гольф, так меня чуть
не ужалила громадная гремучая змея. Только бы ты меня и видел.
Что, опечалился бы небось. Да выпей же ты шампанского, я желаю
услышать парочку комплиментов. У меня к тебе, кстати,
малоприятный разговор. Ты, оказывается, тогда первый день
работал у Вайна. Бог ты мой, я была готова убить тебя. И ведь
поверила во все то дерьмо, которым ты меня потчевал.
-- Прошу прощения.
-- Ах-ах, прошу прощения. С каким гонором он это
произносит. Ради христа, разговаривай по-человечески. Где это
ты обзавелся таким произношением.
-- Я всегда разговаривал именно так, как сейчас.
-- Херня. Знаешь, что я о тебе думаю. Я думаю, что ты
дешевка.
Посерев лицом, Кристиан поднимается на ноги. Кулаки
стиснуты, челюсти сжаты. В легких замер воздух. Позволь
человеку подобраться к тебе поближе. Позволь ему заглянуть в
твою полную любви ко всему живому, безупречно чистую душу. И он
вырежет на ней слово "ненависть". Клеймо его бытия. В этом раю
небоскребов.
-- Эй, что ты задумал, Корнелиус.
-- Я ухожу.
-- С чего вдруг. Из-за того, что я сказала.
-- Да.
-- Надо же, без шуток.
-- Всего наилучшего.
-- Да погоди ты, я пошутила. Скажите. Какой обидчивый.
-- Ты чертовски права, я обидчивый. Со мной никто еще так
не разговаривал.
-- Ну и не разговаривал, ну и ладно. Хочешь, чтобы я
извинилась. Извинюсь. Что ты взвиваешься, будто шутиха.
-- Ты чертовски права, именно так я и взвиваюсь. Я не из
твоих обсирающихся со страху крысят, рыскающих по этому городу.
Я встаю и сражаюсь.
-- Ладно-ладно. Встаешь и сражаешься. Я тебе верю. Я
последний человек, которому ты должен это доказывать. Присядь.
Ну, прошу тебя. Просто мне показалось, что ты хотел меня
обдурить. Я и обиделась. Ну, подумай, приходит человек и
говорит, что он профессиональный похоронщик. Ты ему веришь.
Отдаешь себя в его руки. Я ведь себя отдала в твои руки,
правда.
-- А я и есть. Похоронщик. И ты получила от меня
профессиональные услуги. Хотя я всего лишь новичок.
-- Ты новичок. Надо же. Интересно, что будет, когда ты как
следует развернешься. С твоим-то красивым печальным лицом. Ну,
иди сюда. Сядь. Я извиняюсь. Слушай, нельзя же по всякому
поводу вставать и сражаться. Иногда следует уступать, ослаблять
сопротивление. Все так делают. И это вовсе не глупо. Иди сюда.
Здравствуй. Ну, перестань хмуриться. Такой симпатичный мальчик.
-- Не называй меня мальчиком.
-- Ффуу. Простите, мистер Кристиан. Я хотела спросить,
нельзя ли мне включить музыку. Вы знаете, мне случалось
доводить до слез по-настоящему сильных мужчин. Которым
казалось, будто они могут мной помыкать. Мужчин гораздо,
гораздо интереснее вас. Хотя, конечно, никому из них не
доводилось занимать столь важного поста при дверях.
Кристиан резко поворачивается. Колено его цепляет и
сбрасывает на пол мягкую белую диванную подушку. Он подбирает
ее и швыряет поверх фортепиано. Миссис Соурпюсс опускает крышку
проигрывателя. На лице ее медленно скисает ухмылка. Глубокие
трепетные пульсации виолончели. Кристиан уже в холле,
распахивает дверь гардероба. Внутри загорается свет. Поверх
множества шуб из лис, соболей, норки, бобра, леопарда и может
быть даже бурундука и белого медведя. Вытягиваю мое пальтецо.
Сотканное из овечьей шерсти с Внешних Гебрид. Долгая дорога
назад. Туда, где соленый морской ветер свил и очистил эти
шерстинки. Завывая над вересковыми горными склонами. Светлая
сила. Трепетные нити жизни. Осенняя паутина. Облекающая тебя
непрочным покоем.
-- Да подожди же ты хоть минуту, Корнелиус. Ты мне
нравишься, я отношусь к тебе с уважением. Давай покончим с
этим.
-- Покончим с чем.
-- Не из чего нам ссориться. Я многое могу для тебя
сделать. Что ты торчишь в своем сраном похоронном бюро. С этими
упырями. Давай, мы из тебя сделаем что-нибудь стоящее.
-- Что ты такое несешь. Я никому ничего не позволю из меня
делать.
-- Ладно-ладно. Никто из тебя ничего делать не станет. Но
разве плохо быть вице-президентом или кем-то еще. Ты только
скажи, кем.
-- Меня не купишь. И мистер Вайн не упырь.
-- Ну, послушай. Давай отведаем икры. Просто ты. И я. И
шампанское. Совсем как в Европе. Я все это для тебя
приготовила. Хотела сделать сюрприз. И заумную музыку. Лимоны.
Тосты вон под салфеткой. Я даже таскалась в самый Вест-Сайд,
чтобы купить особого масла. А мы зачем-то затеяли с тобой эту
дурацкую перепалку. Ну, иди сюда. Сними пальто. Ты самый
настоящий независимый мужчина. Я готова с этим согласиться.
Просто я к таким не привыкла. Пока. Пускай. Но я учусь. Вот.
Иди сюда. Посмотри.
Миссис Соурпюсс опускается на колени и ничком вытягивается
на полу. Белая мантия опадает на восточный с золотой оторочкой
ковер. Медленно поворачивает голову, чтобы взглянуть снизу
вверх. На Кристиана. Сквозь разделяющиеся пряди светлых волос.
-- Растопчи меня. Я серьезно. Давай.
Кристиан глядит на распростертое тело. Жрица, ожидающая
посвящения. Чтобы затем стряпать, шкрябать, ублажать и обожать.
Долбака, который сейчас возвышается над нею. Пока не получит от
него по морде. Пожалуй, стоит для практики побалансировать на
ее ягодицах. Перед ждущей меня впереди долгой прогулкой по
канату. Натянутому над моим скромным достатком.
-- Иисусе-христе. Ну и каблуки у тебя. Какой ты тяжелый.
Кристиан соступает на пол с упроченного катанием на
коньках зада миссис Соурпюсс. Где он стоял, укоренив по ступне
на каждой крепкой округлости. Пока она не отвела руки назад и
не сгребла меня за лодыжки.
-- Я вовсе не просила меня убивать. Я хотела сказать,
пройдись по мне. Легко. Ставя одну ногу зараз. Может быть, даже
без обуви. И без пальто.
Кристиан сбрасывает туфли. Некогда принадлежавшие
мертвецу. И все еще разгуливающие среди живых. В том холодном
заиндевелом мавзолее, когда мультимиллионера Соурпюсса подняли,
чтобы поместить в его нишу. Мне показалось, я слышал, как она
произнесла, поехал, старый пердун. Она дернула меня за рукав и
содрогнулась. Как грустно, что она не способна грустить.
Теперь-то уж и подавно, теперь она получила все его деньги. И
пару ног, которые будут ее топтать.
-- Вот так лучше. А так совсем хорошо. Господин.
Сладенький мальчик. Теперь каждый раз, как ляпну что-нибудь,
буду твоей рабыней. Честное слово. Сейчас я тебе покажу. Мне
вправду этого хочется.
С улицы наплывают звуки. Клекочут клаксоны. Визжат
покрышки. Вдоль авеню завывают сирены. Гулко гудит самолет.
Почти и не слышно ни виолончели, ни того, кто быть может на
цыпочках подкрадывается ко мне со спины. Пока я бреду следом за
ползущей на четвереньках миссис Соурпюсс. Назад в алебастровую
чистоту. К дивану. Она неторопливо опускает меня на подушки.
Она стоит у моих ног на коленях. Стягивает оба носка. Баюкает
мои пятки в ладонях.
-- Ну и лапы у тебя. Прости. Нет, лапы потрясающие. Просто
прекрасные. Длинные, тонкие, нежные, как твои руки. Ну-ка
спрыснем их немного шампанским. Для вкуса. Я хочу тебя съесть.
Миссис Соурпюсс поочередно берет губами каждый из пальцев,
начиная с мизинца. Большому щекотно. Нежно посасывает их. Рука
ее тянется к моему поясному ремню. Закрываю глаза, ослепленный
искристым блеском ее бриллиантов. Свиристит молния на ширинке.
Она стягивает с меня брюки. А вот у этих трусов в паху полный
порядок. Спортивная раскраска. И полоски, тонкие, как на
леденце. Могла бы даже попробовать их на вкус. Пока спускала. Я
выбираюсь из пиджака. Она говорит, нет господин. Оставь это
мне. Моя рабыня. Моя оказать тебе большая услуга. Твоя не
двигаться. Моя есть скво. И моя хочет скушать тебя, ням-ням.
Твоя ходила за мной на невольничий рынок. А моя вся черная.
Может даже полячка. Мерзкая испорченная рабыня. Моя сделает
все, чего желает большой сильный прекрасный вождь. Моя его
скушает.
Воет виолончель. Я купил какой-то никому не пригодившийся
лоскут, шоколадно-желтый с красным углом. Вроде украшения для
вигвама. Купил и повесил дома на стену. Над катышками пыли,
забившими все щели в полу. И около полуночи слушал по радио.
Как замирает симфоническая музыка. И мягкий голос что-то
мурлычет о том, как заботы и горести, затмевающие наш день,
сворачивают шатры и, словно кочевые арабы, безмолвно уходят
прочь. Забирая с собою любящих жен. И злые перестают мордовать
добрых. Была и у меня спутница жизни. Было, с кем строить
жизнь. Избывать на общем ложе свои прегрешения и ночные страхи.
Плечом к плечу. Пока оно у нее не подломилось под градом
ударов. И я остался один. За дверью каюты судового врача.
Огромное судно гудело в тумане посреди океана. Белая крепость
твоей исхудавшей груди. В которую я стучался, надеясь, что ты
впустишь меня. Чтобы мне внутри прокричать мои несбыточные
обещания. Поедем ко мне на родину, сказал я. К клюкве и тыквам,
и парадам четвертого июля. Пусть даже к бесплодному берегу, по
вдоль которого я пробегал ежедневную милю по твердой
песчанистой почве. Через пустырь, где тек небольшой ручей.
Отбывая свой срок во флоте. Я служил на десантном корабле.
Выходившем в море, едва лишь забрезжит день. Чтобы угостить вас
бронебойным снарядом. Вместо сладкого поцелуя. Серебро в
волосах миссис Соурпюсс. Лижет мои колени, продвигается вверх
по бедрам. И берет меня в рот. Совсем как наш корабельный кок.
Джентльмен из Вирджинии, который охотился с гончими псами и
жарил себе на углях куски украденного у нас мяса. Который пек
золотистый, воздушнейший, вкуснейший бисквит, а вечерами пускал
по кругу альбомчик с вклеенными в него фотографиями не
стесненных одеждами тел, сплетающихся с другими нагими телами,
образуя подобье лавины разного рода входных отверстий. У всего
экипажа немедля вставало. То самое, что кок уплетал даже без
соли, стоя посреди камбуза на коленях и обслуживая всех по
порядку. В соответствии с воинским званием. Между тем как
вокруг бешено заключали пари. Насчет того, сколько членов
понадобится, чтобы набить коку утробу. Включая и то, что он
заглонет на второе. Помощник боцмана, ведший подсчеты, уверял,
что новейший рекорд составляет двадцать три или лестные для
экипажа две с четвертью морских сажени солопов. То был
счастливый корабль. Приятно качавшийся на волнах. Пока
считавший очки, оснащенный чудовищным членом помощник боцмана,
два года прослуживший во флоте, награжденный Пурпурным Сердцем,
а также одной Бронзовой и одной Серебряной звездой, не разодрал
в состояньи экстаза какой-то кровеносный сосуд в глотке у кока.
И бедный кок, лишившись возможности брать в рот чужие махалки,
попытался засунуть свою в задний проход одного неохочего,
съехавшего на библии помощника машиниста, спавшего койкой ниже.
Кок проложил себе курс сквозь обшитую шелком дырку в своем
холщовом гамаке. Весь экипаж умолял молящегося машиниста не
отказывать коку в его вазелиновом удовольствии. Чтобы нас
по-прежнему вкусно кормили. И чтоб без помехи вращался винт
корабля. Пока заживает коково горло. Столь похожее на ладошку
миссис Соурпюсс. Нежно сжимающую меня. Пробегающую на цыпочках
по натянутым у меня в мозгу арфовым струнам. Чья музыка
напоминает благоуханный солнечный день. На море. Боцман свистит
в свою дудку, сушить якоря. Мое-то флотское звание казалось мне
слишком незначительным. И я произвел себя сам. В адмиралы. С
яркой улыбкой и с кожей морского волка, продубленной солнцем и
солью. С оснасткой, натянутой туго, как крохотные морщинки, что
разбегаются от глаз миссис Соурпюсс. Она все почмокивает.
Смакуя овоидные самоцветы. Рот ее округлился. Губы плотно
смыкаются, съехав до середины моего стояка. Чтобы поднять глаза
и встретить мой взгляд. И оторвавшись от двух ласковых
иссиня-зеленых заводей. Я погружаю палец вовнутрь. И пробую,
как там на вкус. Сладкая черная патока. Сладкая, словно песня.
Которую пели девушки из того клуба в Аннаполисе. Так, что слезы
наворачивались мне на глаза. Наверное, и ныне мурлычат ее
где-нибудь. Все в белом и синем. А может и сплошь в коричневом.
Нежными ртами девушек из светского общества. Каждая, будто
принцесса, вознесенная на пьедестал. Матери их содрогнулись бы
от рыданий. Узнав, что дочурки вытворяют такое. С каким-то
курсантом. Который твердит нараспев.
Если найдешь себе
Друга
Доброго друга
И верного
Употреби его
Прежде
Чем он тебя
Употребит
Четыре бутылки шампанского под розовыми колпачками.
Высосанные с тостами, лимоном и икрой. Покамест Фанни Соурпюсс,
виляя голым задом, ползла между нашими заездами по длинному
белому ворсу ковра к окнам, выходящим на Парк-авеню, чтобы в
большой бинокль полюбоваться на голозадое же представление,
задаваемое женой-убийцей и ее хахалем в квартире напротив. За
их наполовину приспущенными шторами.
Голый Кристиан восседал на кофейном столике, размахивая
руками. В такт французским часам с органчиком, отпевающим время
сквозь музыкальные трубы, торчащие из золоченой шкатулки,
увенчанной двумя херувимами верхом на рогатых козлах. Горестно
тряс солопом, упрашивая бога явить милосердие и доброту моему
романтическому Бронксу. Благословить всех, кто живет в нем и
умирает. К северу отсюда, за тремя тоннелями и четырнадцатью
мостами. Под плоскими, промазанными варом крышами. В домах,
исчерканных зигзагами пожарных лестниц. В теснящихся по холмам
серобурых кирпичных ульях. Переполненных итальяшками,
ирландцами, еврейчиками и черномазыми.
Так хорошо было лежать в постели с другим человеческим
существом. Пока у Фанни не затрепетали твердея, соски, и она не
проснулась, вся в поту, хватая ртом воздух. Сказала, что ей
приснился ужасный сон, будто она облысела. Включила свет.
Прижимая ладонь ко лбу. Черная щетинка под мышкой. Легла на
бок. Большая родинка в самой середине спины. Разговорилась,
уткнувшись ртом в бок подушки. Рассказала, что сделала пять
абортов. За три года, проведенных в разъездах. Не получалось
поездом, летела самолетом. Моталась взад-вперед по восточному
побережью, будто черт на резиночке. Обыгрывая олухов в карты по
пассажирским вагонам с барами, и за несусветно высокую цену
сношаясь с кем ни придется. И каждый говнюк, в которого она
сдуру влюблялась, в конце концов выкидывал ее, будто пустую
коробку из-под готового завтрака. Пока в один прекрасный день,
в самый разгар ее несчастий, она, принимая холодный душ, не
поумнела. И не встала на ступенях самого модного отеля
Палм-Бич. Морской бриз вздувал ее тонкое белое платьице,
прижимая его к покрытым свежим загаром ногам, волосы плескались
по плечам. И старый богатый сукин сын в новенькой
шафранно-желтой открытой машине подкатил по изогнутому пандусу.
И едва увидев ее, вмазался сзади в большущий черный лимузин.
Расплющив собственной мордой сигару. Потому что она ему
улыбнулась. Это и был мистер Соурпюсс.
-- Ширинку он у меня расстегнул в два счета. Вместе с
бумажником. Пока адвокаты разводили с ним его первую жену.
Мозги у этой стервы и тогда были набекрень, но когти во все его
капиталы она запустить все же успела и бог ты мой, как же она
этими когтями орудовала. Меня она пыталась посадить под арест.
Сыпала сахар мне в бензобак. У меня был белый спортивный
автомобиль, так она через весь багажник намалевала красными
буквами: шлюха. Разбрасывала по моей квартире собачье дерьмо.
Кончилось тем, что она вцепилась мне в волосы в холле
"Уолдорф-Астории", а я откусила ей мочку левого уха и послала
ее в нокаут. Но эта манда не угомонилась. До сих пор со мной
судится. Временами, Корнелиус, я чувствую себя до того погано.
Ты знаешь, врачи мне обе титьки чуть не отрезали. Я точно тебе
говорю. А у меня такие красивые титьки. Как по-твоему.
Фанни садится в постели, выпятив налитые, белые с розовыми
сосцами груди. Кожа между ними вся в морщинках и мелких
веснушках. Две складочки жира лежат поперек живота. Спросил,
как она, еще состоит у меня в рабынях. Она сказала, отстань, у
меня голова болит.
Мой собственный череп наутро вибрирует, а колени дрожат.
Проснулся в темной комнате, кругом зеркала. Глянул в окно.
Вентиляционные шахты и трубы дымоходов, прикрученные болтами к
пасмурным, покрытым копотью стенам. Угрюмые стекла чужих окон.
И где-то далеко внизу мяукает кошка. Голышом ковыляю в поисках
телефона. Каковые сменяются поисками грейпфрутового сока для
моего пересохшего рта. Надо смочить язык, чтобы он снова мог
шевелиться. Вроде бы мельком увидел профиль Глена вынимающего
из буфета бутылку. Когда заворачивал в длинный коридор. Выпадаю
в конце коридора сквозь вращающуюся дверь. Только затем, чтобы
наткнуться на толсторукую смуглую женщину, сидящую за кухонным
столом с чашкой кофе, раскрытым журналом и половинкой булки с
корицей во рту. Она подскакивает, опрокинув чашку, и пятится.
Заслоняясь рукой, будто я -- готовая прыгнуть и цапнуть собака.
Необъятная грудь вздымается под синим форменным платьем с белым
воротничком, она вопит, тыча пальцем в мои причиндалы. Не
подходи ко мне близко, не подходи.
Обмотавшись розовым полотенцем. Звоню из гостиной. Пол
покрывают бутылки из-под шампанского, подушки и выдранные из
парусного журнала страницы. Ночью все лежит себе тихо-мирно, а
поутру вдруг наскакивает на тебя. Четверть первого.
Разговариваю с Фрицем. Который не верит, что я смертельно
болен. Дрожь, колотье и боль в голове и в конечностях. Вот
рядом доктор сидит, отойти боится. Градусник в заднем проходе.
К одному из яиц прижат стетоскоп. Дабы выяснить, скоро ль оно
рванет. Врач, который меня консультирует, говорю я ему,
считает, что к завтрему я буду в порядке. Насколько я слышу,
отвечает Фриц, вы и сегодня в порядке. Позволяю часам отщелкать
минуту в совершенном, страшном молчании. Требуется немалое
время, чтобы проглотить оскорбление. Перевариваю его уже под
холодным душем. А теперь пора уходить.
Одеваясь, обнаружил, что мои овоидные самоцветы, как и
душа, съежились и усохли. Эфиопской наружности джентльмен свез
меня в лифте вниз, сообщив, что смена мистера Келли
закончилась. Увидел Глена, читающего газету в сером лимузине у
входа. Пригнувшись, повернул на углу на запад, пересек Мэдисон
и Пятую. Сошел по серым ступеням, миновав увитый плющом фасад
управления зоосада. И по вихлявой тропинке спустился под
каменный мостик. Своды которого исписаны разными разностями.
Джули сосет. Марта берет в ухо. А Фанни Соурпюсс съела меня с
потрохами. Сказав, что у нее нет в этом мире ни приюта, ни
жизненной цели. Есть только то, чего жаждут все остальные.
Деньги.
В этот вторник грязь растопилась под солнцем сразу после
полудня. Я дышал во все легкие. Выветривая алкоголь. Шел себе,
такой маленький на фоне далеких многооконных горных пиков, со
всех сторон указующих в небо. Вскарабкайся туда и станешь
богатым. Утяни шнурки из ботинок всех этих седых толстозадых
чучел. Восседающих за своими столами на каждой ступеньке
лестницы, решая, как бы меня попроще спихнуть. Белесая зимняя
травка вылезает из трещин на серых боках валунов. Там, внизу,
где развеваются флаги, вся эта публика катается на коньках. А
на вершине того холма она играет в шашки и в шахматы. И еще я
слышу, как вертится карусель. Воздух тих. Орут и играют дети.
Корнелиус Кристиан лихо взбегает по ступеням Спортивного
клуба. Бронзовая табличка извещает, что внутрь допускаются
только члены клуба. Вхожу с таким видом, словно я тут хозяин. И
тут же человек в зеленой форме спрашивает, член я или не член.
Член, а как же. Кристиан, клоун кавказской расы. Из рода
человеческого.
Я часто сюда захаживал несколько лет назад. Неторопливо
пересекал мраморный пол, чтобы сдать пальто. Добродушный
джентльмен приветствовал меня из-за стойки. За которой
виднелись плечики, крючки и бирки для сумок. В зеленых кожаных
креслах сидели многообразные миссис Соурпюсс. Ожидая, когда
мужья их пропарятся. Чтобы этой ночью бросить к их ногам
боготворящий их мир.
-- Вот сюда, сэр, к следующему лифту.
Мужская рука в белой перчатке указывает мне путь мимо
мерцающих бронзой дверей. Дрынь-брынь, бегут огоньки. Пятый,
пожалуйста. Все так приветливы и дружелюбны. Разве кто
огрызнется порой, да и то еле слышно. Что-то вроде решетчатой
клетки с человеком внутри. Укладывает мой бумажник и мелочь в
бурый бумажный пакет. Жмет железную рукоять. Прищипывая края.
Примерно как с бедрами Фанни. Ущипнешь. Застряв между ними. Они
и раскроются.
Вдоль темноватых рядов именных нумерованных шкафчиков.
Служитель говорит, вот хорошее место. Рядом с главным проходом.
Глубоким голосом убеждает меня купить спортивные туфли,
суспензорий, трусы и рубашки. Все с эмблемой клуба, пурпурной
стрелой. Раздеваюсь между темно-зелеными шкафчиками. Совсем как
в давние годы. Глядя поверх деревьев в окно. По извилистым
парковым дорогам проползают машины. И ночами, когда огоньки
опрыскивали эту серую даль. Опуская небо пониже. Коля его и
клеймя. Ты смотрел из окон в безопасности и тепле.
Звуки спортивных схваток. Вдоль длинного коридора. Лязг
фехтовальных клинков. Топот бегущих ног. Хруст сгибаемых
коленок. Вот в эту дверь. На стенах фотографии бойцов, одни
сплошь в мускулах, другие -- сплошная улыбка, но каждый стоит,
изготовясь к удару. Атлеты вхожи туда. Куда другие и нос сунуть
боятся. Потому как у них кулаки. Светловолосый мужчина сидит за
столом. Склонившись над дневным выпуском газеты. Неторопливо
поворачивается, чтобы взглянуть. Недоуменно хмурится.
Откладывает газету. И восклицает.
-- Ну ты подумай. Да это ж Корнелиус Кристиан. Где тебя
столько лет носило.
-- В Европе.
-- Без шуток. Ну кто бы подумал. Что ж, рад тебя видеть,
чемпион. Слушай, а ты неплохо выглядишь. Нет, это ж надо. В
Европе. Как они там, поумнели.
-- По-моему, да.
-- Это хорошо. А то валят оттуда валом какие-то недоделки.
Да, вот это сюрприз. Года три, наверно, прошло, или четыре.
-- Семь.
-- Ну ты подумай. Семь лет. Помнишь Адмирала. По-прежнему
тут. И куча морских капитанов. Судьи. Мэры. Актеры.
Промышленники. А я все еще пытаюсь продавать свою антикварную
мебель. Этой ораве крохоборов. Ну не желают они покупать моих
шератонов с чиппендейлами. Слова для них длинноваты, не
понимают. Лучшая подлинная старинная мебель, какую когда-либо
делали у меня в задней комнате в Бронксе. Однако, послушай,
Корнелиус, ты и вправду здорово выглядишь. Тут, знаешь, форму
держать невредно. В городе черт знает что творится с
преступностью. С ума можно спятить. Даже честный преступник и
тот не чувствует себя в безопасности. Теперь уже убивают прямо
в подземке. То есть, если ты ночью добрался до дому живым,
считай, что тебе повезло. Собственно и днем то же самое.
Слушай, а что ты поделываешь, Корнелиус, работаешь где-нибудь.
-- Да.
-- И кем.
-- Ну, пожалуй, меня можно назвать распорядителем.
-- Распорядителем. Это которые раздают бесплатное пиво.
Прислал бы, что ли, и мне приглашение.
-- Всенепременно.
-- Корнелиус, голубчик, ты даже не представляешь, до чего
я рад тебя видеть.
В это зале с зеленым полом. В которую входят Адмирал и
Судья. Под уханье боксерской груши. Под звуки колоколов и сирен
пожарных машин, летящих внизу по улице. Сердце мое согревается.
Вот первый человек, который рад меня видеть. Его искрящиеся
голубые глаза. Ублаготворенное круглое брюхо. Изгоняют
одиночество прочь. Вселяют надежду. Именно в тот миг, когда я,
упав на колени, возносил лихорадочные мольбы. О драгоценный
мир, услышь мой тоненький голос. Разреши мне сказать би-бип.
Прежде чем ты велишь мне заткнуться.
-- О, Адмирал, вы помните Корнелиуса Кристиана.
-- Нет.
-- Что. Корнелиуса Кристиана не помните. Бронксовский
Бомбардир, чемпион в среднем весе. Лучший хук левой и встречный
правой, какой вы когда-либо видели.
-- Нет. Не помню. Но ему не мешает побриться.
-- С какой это стати.
-- С такой что он весь зарос.
-- Да ну вас, Адмирал, ничего он не зарос. Мы все тут
бреемся каждый день.
-- Мне это все едино, но женщинам подобная щетина
представляется оскорбительной.
-- Что вы на это скажете, Корнелиус, оказывается, бороды
оскорбляют женщин. Может, Судье пора уже выписать ордер на ваш
арест. Это, может, в Европе заросших любят. А американской
женщине подавай голенького. Есть у вас, что на это ответить,
Корнелиус.
-- Американская женщина это всего лишь товарная единица.
-- Что. Погодите, Корнелиус, давайте без длинных слов. Вы
хотите сказать, что они покупаются и продаются. Вроде как скот.
На предмет извлечения прибыли.
-- Да.
-- Ну ты подумай. Пойду-ка я, пожалуй, домой, пересчитаю
своих дочерей.
О'Рорк стоит, уперев руки в боки. Клетчатый купальный
халат свисает ниже колен. Шея обмотана полотенцем. Они с
Адмиралом пролезают под канатами ринга. А я на цыпочках
удаляюсь. Под звуки ударов по корпусу и свист пролетающих мимо
носа перчаток. Сладкий запах пота и теплых пушистых полотенец.
Наилучшего качества белье. Во всем здании не сыщешь ни единого
пальца с грязью под ногтем. За всю ночь ни разу не пукнул. Так
в себе и держал. Чтобы не доставить огорчения Фанни. А она в
благодарность чуть не сдула меня с кровати. Решила, должно
быть, что я жираф. У них один писает, а другой это пьет. С
большим удовольствием. Руки и ноги ее все еще обнимают меня.
Чувствую их вкруг себя, спускаясь по серым ступеням. Она
сказала, что женщины всегда ее ненавидели. И что она ненавидит
женщин. Мотнув головой в сторону окон. Опуская бинокль и
говоря, не могу навести на резкость. Эти двое напротив как раз
раскочегарились. Она спросила меня, что там творится. И я
вывалил на нее кучу бесстыжей лжи.
Через черные вращающиеся двери. К запаху полотенец и
спиртовых притираний. Ряды обшитых панелями кабинок для
переодевания. В каждой свой обувной рожок. Широкий лик
автоматических весов. На которые я встаю, и стрелка показывает
сто шестьдесят четыре. Сосуд с голубоватой водой, полный
расчесок. Баночка вазелина. Тазы и зеркала. Плиточные стены и
пол. Вода, плещущая в просторном иссиня-зеленом плавательном
бассейне. Голые мужчины и мужчины в полотенцах. Фанни сказала,
что первая пара мужских яиц, какую она увидела, принадлежала ее
отцу, и хотя он был милейший человек, ей они показались
противными. А потом сказала, но твои мне нравятся. Они так
славно блестят, когда их сильно сжимаешь. И Корнелиус, почему
бы тебе не преподнести мне сюрприз. Подарить, что-то ценное.
Чтобы я ощутила себя любимой. Придумай что-нибудь. Что-то
по-настоящему чудесное. Потому что, иисусе-христе, они пытаются
прикончить меня и нет никого, Корнелиус, кому я могу верить. Я
ведь нужна тебе не из-за денег, правда. Ты знаешь, о чем я. О
чем я говорю. Мне необходим кто-нибудь рядом. Это все равно как
прогулка, прогуливаться можно только в толпе. Потому что
одинокие люди достаются акулам.
Кристиан, завернувшись в полотенце. Входит в огромное
сводчатое помещение с искрящимся зеленым бассейном. Оглядываясь
на часы. Самое начало четвертого. Под сенью пальм возлежат в
шезлонгах обернутые в простыни джентльмены. Читают, беседуют,
курят и спят. Имена, громко выкликаемые перед началом публичных
выступлений. Наманикюренные руки, привычно снимающие телефонные
трубки. Чтобы назначать свидания дамам и заключать сделки на
другом конце города. Блефовать и заставлять противников
раскрывать свои карты. Наступать на чужие мозоли. И играть
роли, приносящие прибыль, не снившуюся никакой кинозвезде.
Маленькая черная шкала на стене показывает сто сорок
градусов. Нажатием бронзовой ручки открываю стеклянную дверь.
Проникая в полную пара пещеру. Вылитый остров Мэн. Когда вдоль
берега зажигают огни. И безутешные сирены воют в тумане. Сижу
на деревянной скамье, слушая доносящиеся сквозь пар голоса. Да
сбросил я десять фунтов, потом во Флориду поехал, возвращаюсь,
готово, прибавил семнадцать, а что поделаешь, есть-то надо,
могли бы открыть чего-нибудь, чтобы пища была не такая
питательная и не нужно было голодать.
Кристиан сооружает из полотенец подушку, чтобы прилечь в
горячем тумане. Лежит, уставясь в белый потолок. Тепло, покой.
Мышцы расслабляются. Пузырятся бисерины пота. Пар проникает в
легкие. Вы приходите в этот город. Полными, как я, пылких
надежд. Которым суждено обернуться печалями. И тогда вы
возводите серые стены, крепкие, необоримые. И горести ваши
отступают в испуге. И слагаются в сердце вашем в башню,
подобную небоскребу. И всякий может прийти. И приходит. Чтобы
качнуть эту башню, и обрушить и разрушить ее. Душа моя
погребена под обломками. А эти вот все, толкатели, зубы свои
украшают коронками, укорачивают у хирурга носы и ушам придают
приятную форму. Приобретая приличный вид. Чтобы с улыбкой
миновать ваших привратников и войти прямиком в вашу жизнь.
Видел плакат, не упустите возможности поработать в центральной
части города. Еще одно злопыхание в адрес Бруклина и моего
Бронкса. Чьи обитатели выползают наверх из подземки. Продавая
рубашки, обувь и мыло каждодневно и бесконечно притекающим в
город важным особам. Щеголяющим перстнями с эмблемами колледжей
и такой имеющим вид, будто они сей минут на халяву покатят
обратно в Скарсдейл и Коннектикут, дуя дорогой коктейли и
расплачиваясь фальшивыми долларами. И возвращающимся вместо
этого в Хиксвилл, рядом с Куинсом. А здесь загорелые члены
клуба поудобней устраиваются на скамьях. Каждый с бумажным
стаканчиком ледяной воды или пива. Шипит, прибавляясь, пар.
Пора мне подняться на ноги и возгласить о моей победе.
Забравшись на гору долларов. Все, что мне требуется в виде
приюта и жизненной цели. Тем более, что прочих отменных
достоинств у меня уже пруд пруди. Не хватает разве мерцающей,
будто звезда, дыры, вроде той, что украшает задницу Фанни.
Морщинки, точно лучи райских огней. Любуйся ими, пока меркнет
мир. И к душе подбирается страх. И матери разбегаются, спасая
детей. Что они делают. Увидев, как обезьяны товарищески
тараканят друг друга. В каждом из обезьянников каждого зоосада.
Воздев багровые елдаки. И нацелив их в яркокрасные задницы. Еще
один голос сообщает в тумане, что не прочь бы пройти
какую-нибудь процедуру искусственного старения, ибо успех
пришел к нему в слишком юные годы.
Приняв душ и поплавав, Кристиан садиться в шезлонг.
Закутанные в полотенца и простыни, краем бассейна. Туда-сюда
гуляют купальщики. Поочередно плюхаются. Баламутя воду.
Некоторые останавливаются, чтобы потрепать других по колену и
побеседовать. Привет, Джон, ну как ты. Рад тебя видеть. Как
вообще дела. Да все хорошо. Просто отлично. А чей-то голос
раздается рядом со мной.
-- Простите, вы не заняты.
-- Нет.
-- Не возражаете, если я с вами поговорю. О, не
беспокойтесь, вы можете в любую минуту попросить меня
удалиться. Я заведую отделом в универмаге. Вас как зовут. Я
хочу сказать, вы не против, что я вас спрашиваю. Вы можете в
любую минуту попросить меня удалиться. Знаете, вы так хорошо
сложены. Ничего, что я спросил ваше имя. Я не имел в виду
ничего дурного.
-- Я, пожалуй, предпочел бы не называть его, если вы не
против.
-- О, я не против. С другой стороны, какой человеку вред
от того, что кто-то узнал его имя. Только имя, фамилии не надо.
Я и подумал, почему бы вам его мне не назвать. Тем более, что
вы можете в любую минуту попросить меня удалиться.
-- А не могу ли я прямо сейчас попросить вас об этом.
-- О, разумеется. Я не возражаю. Некоторым людям кажется,
что они лучше других. Вот вы, например, у вас такой выговор. Ну
кажется и ладно, их личное дело. А вы не могли бы сказать мне,
чем вы занимаетесь.
-- Я прозектор. Произвожу вскрытия, придаю лицам
покойников приятное выражение и накачиваю их бальзамировочным
раствором.
-- Да, ну что же, приятно было познакомиться с вами. И
поговорить. Теперь и не скажешь заранее, где наткнешься на
человека, не принадлежащего к твоему кругу.
Джентльмен встает и уходит. В соседнем шезлонге покоится
некто с головой, замотанной в полотенце, только дырочка
оставлена, чтобы дышать. Рука, которую я, похоже, где-то видел,
медленно приподнимает белые складки хлопковой ткани. Еще не
увидев лица, слышу голос. Звучание которого я уже с легкостью
узнаю. По ноткам, обличающим честность мысли и великодушное
понимание. На каковое мне теперь только и остается надеяться.
-- Ну знаете, Корнелиус. Вы меня допекли. Какого дьявола
вы здесь делаете.
-- Мистер Вайн, я все могу объяснить.
Даже то
Почему луна
Порой
Принимает
Такую форму
А вовсе
Не этакую
Всю следующую неделю. Умеренных ветров и температур.
Каждое божье утро на нашей улице у крыльца соседнего особняка
стоял мой толстолицый чокнутый друг по автобусу и парому.
Выходя за пакетом молока, я видел, как он снизу вверх улыбается
моему окну. И распахивая пальто. Показывает большой
бело-красно-синий плакат.
ЛЮБЕЗНОСТЬ ПОДОБНА ЛЮТИКУ
Во вторник я помахал ему рукой. В серой шапчонке и длинном
сером обмотанном вокруг шеи шарфе. Он, пятясь, поднялся на одну
ступеньку. И с широкой ухмылкой отвел одну полу своего пальто.
Показав мне три слова. А затем расхохотался и отпахнул другую
полу. Как раз в этот миг девушка, за раздеванием которой я
наблюдал, опасливо вышла из дому. И увидела, как я взмахом руки
приветствую лозунг моего благодушного друга.
НИ ЗА ЧТО НИ ПРО ЧТО
В то утро между мной и мистером Вайном состоялась беседа,
способная прочистить если не душу, то уж кишечник наверняка.
После произнесенной им на краю бассейна бурной тирады,
содержавшей рекомендации побриться и руки в ноги доставить мою
задницу в похоронное бюро. И оставаться там, пока не уйдет
последний скорбящий. И вновь прибыть ровно в девять утра. Я
стоял теперь на ковре перед его столом. Пытаясь поправить дело.
Хотел даже сказать, ни за что ни про что. Но взамен нервно
отдал честь. И он откликнулся, вольно, Кристиан. Я расставил
ноги и сцепил руки за спиной. Смущенный пехотинец, если не
военный моряк. И не снеся предварявшего выволочку молчания,
необдуманно выпалил.
-- Ради бога, мистер Вайн, я понимаю, что действительно
это заслужил.
-- Действительно это что.
-- Ну, наверное, чтобы вы на меня наорали.
-- А вы полагаете, что я этим и ограничусь.
-- Возможно, я заслужил и худшее. Мне нечем оправдать мое
вчерашнее поведение. Я сам не понимаю, почему я не пришел на
работу.
-- Зато я понимаю. Вы всю ночь прокувыркались с миссис
Соурпюсс.
-- Нет, мистер Вайн, ну что вы. Какое ужасное обвинение.
На самом деле, я до полуночи катался на пароме, до
Стэйтен-Айленда и обратно. И даже взял с собой похоронное
руководство. Изучал его по дороге. Меня продуло и утром я
паршиво себя почувствовал.
-- Ах, паршиво. Ничего, сейчас вам станет еще паршивей.
Поскольку я точно знаю, где вы были. Поскольку эта белобрысая
шлюха, миссис Соурпюсс, распорядилась, чтобы за мной последили.
А это означает, что мне пришлось распорядиться, чтобы последили
за ней. И должен вам заметить. Мне это не совсем нравится.
Слышите. Мне это не нравится.
-- О'кей, мистер Вайн, вы меня уложили на обе лопатки. Но
я так вам скажу. Я был глубоко потрясен. Когда она сказала мне,
что позволила себе подобный поступок. Я действительно испытал
потрясение.
-- Какого черта с вами происходит, Кристиан. Неужели вы
собственной выгоды понять не способны. Или просить вас вовремя
приходить на работу, означает просить слишком многого.
-- Нет, мистер Вайн.
-- Тогда с какой стати вы стараетесь вывести меня из себя.
Я слышал, что вы говорили человеку у плавательного бассейна.
Тому, кто работает у меня, говорить подобного не пристало. Черт
возьми, не понимаю, зачем я это делаю. Но я намерен дать вам
еще один. Вы слышите, один. Последний шанс. И если вы снова
оступитесь. Больше у нас с вами подобных дружеских бесед не
будет.
-- Спасибо, мистер Вайн. Спасибо. Нет, правда, большое
спасибо.
-- Не нужны мне ваши спасибо. Просто идите и подготовьте
покой номер два. Я хочу, чтобы вы дважды проверили в нем каждый
дюйм, все должно быть в полном порядке. Особая расстановка
цветов. Гробы со стеклянными крышками. Освещение, туалетная
комната, все. У нас сегодня выставляется для прощания парный
гроб. Впервые в Нью-Йорке.
-- Неужели.
-- Да. Двое усопших. Мистер и миссис Дженкинс. На ее
цветочном панно выложено "Эсме", а на панно мужа "Путси". Если
бы вы серьезно относились к работе, вы бы не пропустили
фотографию, занимавшую всю первую страницу "Дейли Экспресс". На
их домик в Астории рухнул огромный вяз.
-- Господи, ужас какой.
-- Я получил конфиденциальные сведения. Отправился прямо
туда. Это рядышком с газовым заводом фирмы "Консолидейтед
Эдисон". На котором работал мистер Дженкинс. Просто везение и,
разумеется, желание быть на высоте. Ее дочери пришлась по вкусу
моя идея. Они были любящей четой. Тридцать лет счастливой жизни
в тех местах. В их истории присутствует трагический оттенок --
они так любили дерево, росшее рядом с их очаровательным
домиком, а оно-то и придавило обоих прямо в постели.
-- Мне как-то даже в голову не приходит более ужасных
проявлений стихийных сил. Их, должно быть, раздавило в лепешку.
-- Поясничную часть и грудную клетку. Лица почти не
пострадали. Плевральную полость нам пришлось восстанавливать.
Тут есть своего рода мораль, Кристиан. Впрочем, не знаю. Такого
рода напасти повергают меня в изумление. Даже то, что
выпестывает человек, способно его погубить. Но по большей части
совершаемые в этом городе убийства представляют собой акты
непосредственного осуществления правосудия. В девяноста девяти
процентах случаев люди просто-напросто получают воздаяние за
собственную грубость. Вот в чем причина убийств, Кристиан. В
невежливости. И может быть, мне следует рассказать вам кое-что.
Всего через несколько дней после погребения вашей жены. Я
случайной увидел вас. Помогающим крупной и полной цветной
женщине пройти с покупками через дверь. А потом вы еще
постояли, держа дверь открытой. Люди проходили через нее один
за другим. И никто даже не кивнул вам и не сказал спасибо. Но
вы все равно держали ее. Как человек, слишком воспитанный,
чтобы захлопнуть дверь перед чьим-то лицом. Мне не хотелось
навязывать вам свое общество, иначе я непременно подошел бы,
чтобы пожать вашу руку.
-- Я что-то ничего такого не помню, мистер Вайн. Вы
уверены, что это был я.
-- Это были вы. У меня почти безупречная память на лица,
живые и мертвые. И кстати о лицах. Эти ваши снимки в гробу уже
принесли значительные результаты. Директор Рочестерского бюро
сказал, что ему еще не приходилось видеть подобного
классического благородства, присущего одновременно и гробу, и
усопшему. Со времени публикации рекламы заказы у нас возросли
на пятьдесят процентов.
-- Что же, я очень этому рад, мистер Вайн.
-- Говорю вам, Кристиан, здесь у нас перед вами
открывается очень почтенное будущее.
Вайн поводит плечами и шеей. Тугие сверкающие белизной
манжеты рубашки. Булавка с жемчужиной в черном шелковом
галстуке с маленькими пурпурными стрелами Спортивного клуба. Он
совсем недавно подстригся. Кладет поверх стола вытянутые руки.
Складывает ладони, скрещивает наманикюренные пальцы.
Наклоняется вперед. Голос торжественен и мягок.
-- Кристиан, я прихожу сюда в такое же утро, как это. В
мир и молчание. К музыке и мечтам. К людям и их печалям. Они
обступают меня. Как будто собственная моя смерть день за днем
дарует мне утешение. Сердца скорбящих раскрываются, чтобы
принять в себя горе. Пока тело покоится здесь. Жизнь ушла из
него. Иногда -- загубленная ненасытной женой. Мое же утешение в
том, чтобы вернуть разрушенному лицу что-то от его детской
невинности, от грез и упований. Разгладить оставленные
тревогами борозды. Старческие морщины вкруг глаз. Порою я в них
вижу детей. И мне не раз случалось плакать над ними. Печаль --
это уединенный сад. Обнесенный высокими каменными стенами. И я
никогда не покину его.
-- Я понимаю вас, мистер Вайн.
-- Не думаю, Кристиан. Но хочу, чтобы поняли. И чтобы
когда-нибудь вы отдали этому служению всего себя целиком.
-- Наверное, вас бы порадовало, если бы я поработал в
студии.
-- Да, Кристиан, разумеется.
-- Я бы, пожалуй, попробовал. Если мне позволят сделать
все самому. С моим собственным усопшим.
-- Я предоставлю вам такую возможность.
-- О'кей, мистер Вайн.
-- Да, кстати, Кристиан, я и не знал, что вы член
Спортивного клуба.
-- Я получил членство за достижения в боксе. Когда учился
в школе.
-- Вы боксируете.
-- Да, сэр.
-- Что ж, я был бы не прочь иногда поспаринговаться с
вами, Кристиан. Я тоже немного боксировал, когда служил на
флоте.
-- В любое время, сэр.
-- При условии, хоть мне и не хочется портить вам
настроение, что это будет не то время, за которое я вам плачу.
Вы обладаете множеством дарований, Кристиан. Все, о чем я вас
прошу. И это не так уж много. Просто будьте на высоте. Сможете.
-- Да, сэр. Смогу. Я в этом уверен.
-- Хорошо.
В среду хоронили чету усопших, вышибленных на тот свет
огромным вязом. Фриц, чьи черные волосы разделял посередине
пробор, отдавал мне приказы таким тоном, точно боялся, что в
один прекрасный день я могу отнять у него работу. Сотрясался от
кашля, в легких его что-то ухало. Готовая реклама похоронных
услуг. Давясь, зашелся над крылом лимузина, то еще утешение для
членов семьи. А я, прежде чем отчалить в Асторию, прокрался в
кабинет мисс Мускус, намереваясь стянуть у нее несколько
бумажных носовых платков. Там она меня и застукала. Подкралась
в своем коричневом платье почти вплотную. Персиковая кожа ее
покраснела до помидорных тонов. Она недавно выщипала брови,
чтобы придать лицу нечто египетское. На шее бусы из поддельного
жемчуга. У меня в кулаке ком бумажных салфеток, у нее --
карандаш, которым она в меня ткнула. Отчего мгновенно вздулась
спереди пола пиджака. Вздутие, впрочем, опало, как только она
открыла рот.
-- Вы позволили себе отвратительно грязную шутку.
-- О чем вы говорите, мисс Мускус.
-- Вы знаете, о чем. Я не доносчица, но если вы
собираетесь все отрицать, да еще воруя у меня носовые платки, я
немедленно отправлюсь к мистеру Вайну. И вы знаете, чем это
кончится.
-- Ну хорошо. Это сделал я.
-- Зачем. Все, что я хочу знать. Зачем.
-- Понятия не имею. Вроде как дал вам благословение. Рукою
почившего представителя шоу-бизнеса. Просто подвернулась его
рука. Я решил, что это вас позабавит.
-- По-вашему, это забавно. Вот, значит, какие у вас
представления.
-- Понимаете, мисс Мускус, тут у нас как-то все
мрачновато.
-- Когда я обо всем рассказала моему другу. Он до того
разъярился, что хотел прийти сюда и избить вас.
-- Мисс Мускус, вы лучше предупредите вашего друга, что я
умею постоять за себя.
-- Он прошел отборочные соревнования в турнире "Золотая
перчатка".
-- Мне все равно, что он там прошел. Отсюда он вылетит.
Прямо сквозь стену.
-- Батюшки, какой вы грозный.
-- Совершенно верно, когда нужно, я грозный.
-- Знаете, после того что вы себе позволили, мне стало
казаться, будто я вам совсем не нравлюсь. И между прочим, могли
бы попросить разрешения, прежде чем брать мои носовые платки.
-- Вы не правы, мисс Мускус, вы очень мне нравитесь. И я
извиняюсь, я как-то не подумал, что вы обидитесь, если я
позаимствую платок-другой.
-- Вам, наверное, в тот раз показалось, что на мне
чересчур облегающее платье.
-- О нет. У вас чрезвычайно волнующая фигура.
-- Вы и вправду так думаете.
-- Да.
-- Ну ладно, будем считать, что мы друг друга поняли. Но я
хочу, чтобы вы сию же минуту поклялись, что никогда больше
ничего такого не сделаете.
-- Клянусь.
Парные похороны привлекли массу фоторепортеров. Когда мы
наконец закрыли большой гроб, приглашенные похоронных дел
мастера изучили особое воздухо- и водонепроницаемое уплотнение
в середине его сдвоенной крышки. Стрекотали камеры, сияли
лампы. У себя в кабинете Кларенс разносил напитки, улыбаясь и
радуясь комплиментам коллег. Даже мисс Мускус вцепилась мне в
руку и сказала -- как волнующе, правда. Пальцы ее мгновенье
помедлили. Мы глядели друг другу в глаза. Она сказала, мистер
Вайн непременно достигнет самой вершины. И мы оба пойдем рядом
с ним, и никакие ужасные устарелые строительные нормы, никакие
пожарные и санитарные правила, которыми они изводят его, не
смогут нас остановить.
В ту триумфальную среду особенно мощномошоночный Кристиан
склонился к мисс Мускус. Опершись ладонями о ее стол и вытянув
шею, чтобы чмокнуть ее в носик. Она закрыла глаза и потянулась
к нему губами. И разумеется в ту же секунду появился хрипатый
Фриц. И мигом услал меня назад в битком набитый покой Эсме и
Путси Дженкинсов. Чья дочь лезла из кожи вон, стараясь продать
кому-нибудь историю своей жизни. Сверкали вспышки. Из других
покоев лезли пронырливые скорбящие. Пахло какой-то гадостью.
Вайн, смущенно склонив голову, обозревал всю эту полезную в
рекламном отношении суматоху. И в конце концов, подняв ладони,
сказал, довольно.
К трем часам мы уже готовы были отъехать. Обмен
рукопожатиями с почетными гостями. Какой-то репортер даже
спросил мое имя. Мы были маленькой, счастливой, уверенно
выходящей вперед командой. Я все время пил холодную воду. И то
и дело бегал пописать, от нервов. И вдруг оказалось, что рядом
со мной стоит Кларенс. Оба журчим. Сказал, вот если бы
одновременно загибалось побольше мужей и жен. Можно было бы
надписывать, как на полотенцах или халатах, "он" и "она".
В три ноль пять снаружи взревели полицейские мотоциклы.
Лимузины чинной чередой покатили по улице, сворачивая под
эстакадой железной дороги. Даже сторож стоящего через улицу
склада выволок наружу стул, чтобы сидя полюбоваться зрелищем. А
у массивной краснокирпичной стены этого самого склада одиноко
стоял. Ожидая, когда я выйду. Толстолицый. С обычной ухмылкой
распахнувший пальто. Чтобы показать мне новый плакат.
УМАЛИТЕСЬ И ДОБРОДЕТЕЛЬСТВУЙТЕ, БЛУДОДЕИ
Солнце, садясь, отбрасывает на восток длинные тени.
Вереница автомобилей пересекает мост Куинсборо. Сигарообразный
клочок земли в водах Ист-ривер. Остров Благоденствия. Вон в то
здание можно въехать на грузовике и лифт опустит тебя прямо на
остров. Там множество всяких больниц. Благотворительных и
исправительных заведений. Богаделен. Для престарелых, слепых и
хроников. Для нервных больных. И для обреченных на смерть. А
раньше тут располагался живописный свиной выгон.
Вайн сказал, что таких похорон у него еще не было.
Приветственное послание от мэра. Пятеро полицейских на
мотоциклах возглавляют процессию, ревут, расчищая дорогу,
сирены. Вайн лично руководит операцией. Едет вместе с капитаном
полиции из Астории. Чарли и я в машине, везущей цветы.
Указатели на Маспет, Флэтбуш, Озон-Парк. Набитый всякими
сведениями Чарли говорит, что некогда здесь, на Северном берегу
стояла китайская ферма, на которой выращивали китайские овощи.
И устремляется мимо газового завода. Вдоль улиц выстроились
люди. Со шляпами и шапками в руках. На горизонте видны
самолеты, взлетающие с недалекого аэродрома. Вот и остров
Рикерс показался на Ист-ривер. Чарли сообщает, что он на три
четверти состоит из земли, вынутой при строительстве подземки.
И я вспоминаю, что когда был мальчишкой. Я, наверное, должен
был видеть все это. Отправленный из Бруклина родным дядей.
Вместе с младшим братишкой, которого я держал за руку. Чтобы
поселиться в задней комнате, почти под самой крышей. С
приемными матерью и отцом, с приемной сестрой и еще одним
братом. И я все время мочился в постель. А та женщина кричала
на меня по утрам. Только и было у меня развлечений тем летом,
что вытянуться ночью на подоконнике и созерцать мой Бронкс.
Ожидая, когда в небо взовьются первые фейерверки. Всемирной
выставки. На ней были такие пилон и сфера, похожие на хрен с
яйцами. Эрекция в парке Флашинг-Медоу. Я представлял, как в нем
все зелено, сколько там молока и меда, и как по нему
прогуливаются люди со всех концов света, и как им на руки
слетают белые ангелы, а изо ртов у всех торчат палочки от
леденцов, вкуснее которых и быть не может. Каждую ночь я плакал
во сне, оттого что братишка все время спрашивал, почему папа и
мама никогда к нам не приходят. И все время просил, ну,
пожалуйста, пожалуйста, ты же старший, приведи их ко мне.
Приходилось слезать с подоконника и долго держать его за руку.
А иногда, темными вечерами в просверках молний, он вставал на
колени и со слезами, струившимися по щекам, молил бога вернуть
назад хотя бы мамочку, раз уж папочку никак нельзя.
Во время погребения начался град. Он колотил по крышке
большого гроба, отчего лицо Вайна недовольно морщилось. Гул
машин на бульваре Астория. Бесплодный ландшафт, сплошь
надгробные камни. Проплешины мертвой седой травы. Единственный
мавзолей на склоне холма. Умирать лучше медленно, чтобы видеть,
как близится к концу твоя жизнь. Упадешь на ходу, и никто не
будет знать, куда тебя сунуть.
Тем вечером в студии я защемил себе нос бельевой
прищепкой. И Джордж преподал мне первый урок бальзамирования.
Присыпанные тальком руки в плотно облегающих резиновых
перчатках. Сказал, чтобы я остерегался порезов. Я стоял в
пучеглазых очках и свежем, только что из стирки белом халате.
Над девушкой двадцати трех лет. Скончавшейся от двустороннего
воспаления легких. Густые черные волосы, сморщенные соски на
плоской груди. Лобок, выбритый перед недавней операцией.
Забраться на стол и улечься между ее мосластых и хладных колен.
Ублажить ее напоследок, пока не зарыли. И может быть, подцепить
трепака. Или зажечь искру жизни в ее льдисто-синих, словно
птичья раскраска, глазах. Я держал ее, приподняв, за плечи,
пока Джордж подсовывал ей под голову деревянную плашку и
ласково расправлял ее руки. Никакого беспокойства не отразилось
в ее лице, когда мы рассекли ей горло чуть выше ключиц. Темная
ткань сонной артерии, идущей сбоку от белой трахеи. Черное
ночное небо над нами. И свет, омывающий алебастровый труп.
Наверное, уходила из жизни на цыпочках. Из больничной кровати.
На пальце золотое колечко. С гравировкой "Гора Святой Урсулы".
В ту ночь я шагал через город по Пятьдесят Седьмой улице
и, поворотив налево, зашел в стоящий на почти неприметном
возвышении кафе-автомат. За две долларовые бумажки, отданные
мной сидевшей в кабинке женщине, она выгребла на мраморный
прилавок горсть никелевых десятицентовиков и четвертаков. Вышел
наружу, в широкие мрачные тени Пятой авеню, чтобы, набрав
побольше воздуху в грудь, вернуть себе аппетит. Прошелся
взад-вперед вдоль стеклянных дарохранительниц, присматриваясь к
ломтям мяса между краюхами хлеба и выбирая, какой потолще. Все
мои отроческие годы мечтал о таких мгновениях. Когда я смогу
сунуть в щелку никель и отворить все двери, ведущие ко всем
пирогам и пышкам, которых я жажду. И тем показать младшему
брату, какой я волшебник.
Корнелиус Кристиан с бутербродом из ветчины и латука сидит
у окна. Рука сжимает стакан холодного молока, кусок пирога с
брусникой лежит на толстой коричневатой тарелке. Тальк белеет у
меня под ногтями. Закончился самый длинный день моей жизни. И
прожитая этой девушкой жизнь никак нейдет из моей головы.
Когда-то лицо ее освещала улыбка. Шла в школу, несла учебники.
Пила из бутылки содовую. Мать посылала ее в бакалейную лавку. А
я обошелся с ее телом, словно с куском мяса. Обрезал жир с
антрекота. За десять долларов прибавки в неделю. Я дрожал,
протыкая ее надносье. Джордж показывал мне, как дренировать
черепную полость. Теперь я сижу за столом, и лица, которые я
видел у мертвых, живьем проходят по улице. И все глядят на
меня. На ком я теперь смогу снова жениться. И где мне отныне
жить. Где отыщу себе сад, свежий и мягкий. Удаленный от этой
пустыни, в которой сверкает реклама и трубные голоса твердят
тебе: покупай. Соскребаю с пирога крохотные сладкие ягодки.
Прикасаюсь губами к молоку. Струящемуся из крантика, стоит
только поставить стакан и бросить монетку. Слизываю две соленых
слезы, докативших до рта. Господи, не дай мне погибнуть.
Безвестным и одиноким. Чтобы меня подобрали на улице.
Заблудившегося в собственных снах. И никому не нужного положили
на разделочный стол в морге больницы Белвью. Чтобы студенты
практиковались на мне в бальзамировании. А то еще отправят на
вскрытие в медицинскую школу. Просыпаешься, а из твоих сосудов
уже настругали аптечных резинок. Или лежишь в общей куче на
барже, влекомой по Ист-ривер. Придавленный сотнями чужих
трупов. Через Хелл Гейт и дальше по проливу Лонг-Айленд. В
компании разрозненных рук и ног, и ампутированных членов.
Заключенные выроют нам могилу. И на гранитном кресте. Выбьют.
Он Зовет Своих Чад По Имени. И придется мне завопить. Именем
божиим клянусь, я Корнелиус Кристиан. Ни за что ни про что
вдовец.
Мужчина, сидящий напротив за столиком, торопливо собирает
свои богатейские блюдца с томатным пюре, резанной морковью,
сосисками и соусами. Удаляется под взглядами других едоков. А
Корнелиус ударяет кулаком по столу. Так что лязгают вилки с
ножами. Мужчина бегом возвращается, прихватить мягкую шляпу. Из
тех, какие носят олухи, полагающие, будто они вращаются в
свете. Крепись, а то опять распсихуешься. И уже не сможешь
сегодня заснуть. Грозя кулачонками громадному смутному серому
стылому городу. Никогда не сбавляющему хода на время,
достаточно долгое, чтобы его догнать. Каждое скоростное шоссе
так и гудит круглые сутки. Подождите меня. Не слышат. Попробуй,
пробегись по Бродвею, клянча у пешеходов приветствие. Или хотя
бы улыбку хоть на одном лице. Здрасьте. Привет. Ты все же
полегче. Не гони лошадей, после не остановишь. Когда они
поскачут галопом. В те места, куда дядя однажды отправил на
лето меня и братишку. Перепуганных досмерти, так что кровь шла
у нас носом всю дорогу до Маунт-Киско. В большом громыхающем
поезде.
Капли пота на челе Кристиана. Стискивает лоб рукой.
Прежде, чем выйти наружу сквозь вращающуюся дверь, люди
останавливаются, оглядываясь на него. Достаточно встретиться с
ними взглядом, как их точно сдувает. Что представляется мне
утешительным. От них тоже исходит смутное мерцание страха.
Старенький господин, шаркая, подходит, чтобы сесть за стол
Кристиана. Медленно ставит блюдце с чашкой кофе. И тарелочку с
куском кокосового торта, покрытого глазурью, белого сверху и
ананасово-желтого в серединке. Я присматривался к нему, перед
тем как купить кусок пирога с черникой. Убирает поднос, тянется
за сахаром. Стол качается. И старик поднимает глаза на меня.
-- Как вам это нравится. Бомбу они сделали. Ракеты у них
по всему небу шныряют. Думаешь, ну вот-вот изобретут
чего-нибудь, чтобы стол не шатался.
Кристиан останавливается, вглядываясь, каждый раз, когда
видит, как мерцает в окне по другую сторону улицы пианино.
Домой он идет пешком. К своей тараканьей щели в стене. Старик
за столом сказал, что три раза в неделю приходит сюда пешком из
Астории. Дженкинсов он не знал, но читал в газете об их
трагедии. У него своя жизнь, в чужую он не лезет, живет на
покое. А прежде работал сцепщиком на железной дороге. И летом
играл в шахматы в парке. Но только с людьми, которых ценил за
джентльменские качества.
-- Коими, как мне кажется, вы также обладаете, сэр.
Вечер за вечером Кристиан из холла звонил Фанни по новому
платному телефону, но дома ни разу никого не застал.
Единственной живой душой, навещавшей меня или вернее хоть раз
постучавшей в дверь, был горбатый сборщик квартирной платы.
Даже Толстолицый куда-то пропал на неделю. Правда, потом
объявился с утра пораньше и перебудил всю улицу. Разгуливая у
меня под окном, трубя в охотничий рог, толкая перед собою
коляску с негритянским младенцем и размахивая украшенным
шестиугольной звездой белосинеполосым израильским флагом. У
меня слезились глаза оттого, что я полночи не спал, мусоля от
корки до корки чемпеновское "Руководство по бальзамированию".
По утрам я изнуренно сидел на кровати, в тревоге сжимая
ладонями голову. Окончательно отчаявшись, одевался. При покупке
газеты был обманут на десять центов. Уверенность в себе
медленно покидала меня. До скончания дней утыкивать трупы
трубками. И наконец, как-то утром, когда я, пописав, вернулся в
студию. И Джордж, указав пальцем, сказал.
-- Это вам, Корнелиус, с поздравлениями от мистера Вайна.
Ваш первый усопший.
Заросший седым волосом шестидесятипятилетний мужчина.
Владелец двух магазинов, торгующих уцененной одеждой.
Стариковские плечи. Печальное зрелище. Лицо с ввалившимися
щеками, иссеченное глубокими складками. Как только я, натянув
перчатки, приступил к работе, позвонила Фанни. Сказала, что
ездила в Юту. Я сказал, извини, я страшно занят. И не успел я
добавить, что умираю от желания видеть тебя. Держать в руках
теплое, трепещущее тело, по самые щеки втиснувшись в груди
лицом. Обонять запах пота вместо всепобеждающей вони смертной
блевотины. Слышать слова, что слетают с уст. Вместо шепота
гнилостных газов. Прежде, чем я успел промолвить что-либо. На
другом конце линии раздался щелчок и наступило молчание.
Джордж сказал, что усопший отличается низким содержанием
влаги. Убавь процент формалина и не давай ему слишком
пересыхать. Вспрысни сливки в уголки рта и в веки, чтобы
восстановить контур лица. По хорошему шприцу на каждое веко и
запавшие глазные яблоки вылезут, как на дрожжах. Молодость
вернется в пополневшие щеки. Промассируй их и вылепи на лице
выражение озадаченного изумления. Каковое приобрел бы любой,
увидь он себя мертвецом. Видения, коими я пробавлялся последние
несколько дней. Джордж сложил бантиком губы. Наклонил набок
голову, совершенно как Вайн. Отступил на шаг.
-- Да. Да. Цвета резковаты. И спокойствие кажется излишне
одухотворенным. Но в целом недурственно, Корнелиус. Пожалуй,
чуть полноваты щеки. Самую малость. Но для первой пробы сил
очень неплохо.
Мисс Мускус помогла мне обустроить прощальный покой.
Сказала, что пока я работал в студии, она соскучилась без моих
забавных словечек. Вечером мы с ней снова заглянули в покой.
Она говорила о том, в какой восторг ее приводит моя работа.
Когда мы отваливались один от другого. И когда ее хахаль не
трезвонил у дверей. Усопшего звали Гербертом. А его жену
Гарриет. Двойным погребением тут и не пахло. Потому что, видит
бог, жизни в ней было достаточно. Явилась с шестью подругами по
бридж-клубу. Все в меховых шапочках и с горжетками на плечах.
Тесные черные платья, с приколотыми белыми розами. Я глубоко
поклонился. Сказав, добрый вечер, мадам. Каждой из них. При
этом прищелкивал каблуками. Отвел их к расставленным
полумесяцем стульям. Щелкающих корсетами, тараторящих, гладящих
руками в браслетах и кольцах черные сумочки из лакированной
кожи. Нажатием кнопки включил музыку. Подумал еще, что
Герберту, пожалуй, могла бы прийтись по душе тема анданте.
Привносит в происходящее чуток элегантной легкости. Сообщая
утрате оттенок, которым и Кларенс мог бы гордиться.
В дальнем углу Кристиан срезает высохший лист с пальмы,
кадки с которыми Вайн не так давно расставил в каждом покое.
Придерживает сухую бурую ветвь. Силуэт мисс Мускус в проеме
дверей. Едва до тебя дотянутся щупальца мира. Как ты начинаешь
корчиться и резать их, и кромсать. Чтобы непокоренным восстать
в новом с иголочки гневе. Тот старичок в кафе наградил меня
похвалой, в которой я безумно нуждался. Чтобы возжечь
праздничную свечу. Поднять голову и снова дышать. Пробудившись
в холодном поту от сна, в котором я до утра насандаливал Фанни.
На деревьях вылезли зеленые почки. Громадный город глядит в
весну. Надо будет устроить как-нибудь пикник на берегу озерца
или поросшей травою насыпи. Ну, а это еще что такое. Кто-то
шумно набирает воздуху в грудь. Делает это долго, повышая
тональность. Пока не доходит до вопля. Безмерного протеста.
Кристиан пересекает мягкий зеленый ковер. Выходя на
середину арены. Обтянутый розовым атласом гроб под склоненными
ветками папоротника. Красные огоньки по бокам постамента.
Гарриет, в серебряном поясе с пряжкой, глубоко ушедшей в пухлый
живот. То поворачивается к подругам, то снова тыкает пальцем в
Герберта. И наконец обращается к Кристиану. К мягкосердому,
желающему только добра Кристиану.
-- Эй вы, какого черта у вас здесь творится. Кто это. Где
мой Герби. Что вы с ним сделали.
-- Прошу прощения, мадам.
-- Вы из него плейбоя сделали. Вот на кого он похож.
-- Мадам, разве что-нибудь не так.
-- Не так, он еще спрашивает, что не так. Превратили
старика черт знает во что. Размалевали, будто шлюху какую. Он
должен выглядеть мертвым. Мертвым и старым, каким он и был.
-- Мадам, мы подготовили его к погребению по классу люкс.
-- Люкс. Какой еще люкс. По-вашему, сделать из него
жирного клоуна. Это люкс. А по-моему, преступление.
-- Прошу вас, мадам. Пожалуйста. Не так громко. У нас
здесь есть и другие скорбящие.
-- У них есть другие скорбящие. Может, по-вашему у меня
есть другой Герби.
-- Пожалуйста, присядьте, мадам.
-- Сидеть. Когда у меня истерика от того, что я вижу. Я
еще сидеть должна. Это вы у меня все сядете. Когда я
собственного мужа узнать не могу. Вхожу, а тут какой-то чужой
мужчина. Он еще просит меня сидеть.
-- Очень хорошо, мадам, если вам так угодно, вы,
разумеется, можете стоять.
-- Соня, ты видела Герби, когда он умер. Видела, на что он
был похож. Иди, посмотри, на что он похож теперь. Посмотри на
это. Я вам вот что скажу, мистер.
-- Мистер Кристиан.
-- Он еще шуточки отпускает. Плевать мне, христианин вы
или кто.
-- Я отнюдь не шучу, мадам, просто меня так зовут.
-- Так вам и надо. Ничего, погодите, после того, как с
вами разделается мой адвокат, вас будут звать банкротом.
-- Мадам, прошу вас. Наверняка что-то еще можно сделать.
-- Интересно, что вы собираетесь делать. Ну, расскажите
мне. Вытянуть из лица то, что вы в него накачали. Придать ему
вид старика после того, как вы превратили его в мальчишку.
Марджи, иди ты тоже посмотри.
-- Пожалуйста, мадам. Я вас умоляю.
-- Он меня умоляет. Это все, что вы мне можете предложить.
Мольбы. Я не желаю возиться с этим телом. И хоронить его не
стану. Можете оставить его себе.
-- О господи, ну, пожалуйста, мадам. Это моя вина.
-- Ваша.
-- Да.
Кристиан стоит, замерев, руки по швам. Губы сжаты. Его
колотит дрожь. Как крупная, так и мелкая. Гарриет вновь
принимается тыкать пальцем. Горжетка слетает с плеч. Кристиан
ее поднимает. Гарриет отталкивает его руку.
-- Так это вы сделали. С моим Герби. Это ваша работа.
-- Я сделал все, что было в моих силах.
-- В ваших силах, ха-ха. Раскрасил моего мужа, будто
грошовую потаскуху. Что вы сделали с его кожей. Она была
совершенно нормальной. Вы нанесли оскорбление старой вдове.
Марджи, запоминай все, что он говорит, будешь свидетельницей.
-- Мы могли бы предложить вам какое-то возмещение.
-- Возмещение. Марджи, ты слышишь. Этот хмырь говорит, что
я получу возмещение. Что у вас здесь, торговля некондиционным
товаром.
-- Да. Вот именно. И если ты, сука ебаная паскудная, не
перестанешь вонять, я накачаю тебя формалином и толкану
разъездному музею уродов.
-- Что. Как. Что ты сказал. Вдове. Перед гробом мужа, вы
слышали, что он сказал.
Кристиан в ярости вылетает из сумрачного покоя. Минует
мисс Мускус, засунувшую в рот чуть ли не всю ладонь. Последний
проход по канареечному ковру. Выбивался из сил. Хотел сделать
все наилучшим образом. Потел, как последний невольник. Вымыл в
шампуне и уложил каждый его волосок. Отполировал каждый ноготь.
Даже повязал на него свой собственный шотландский галстук.
Просто хочется выть от этой гнусной истории. Многие часы
работы. Грезы и упования. Что вот-де придут люди. Полные
печали. И сердца их забьются быстрее, ибо в душах вдруг оживет
память о прежнем, не разрушенном жизнью лице этого человека.
Тронутом в последние его земные мгновения отсветом юности.
Танцующим последнее па в молчании мира. Проблеск блаженства.
В
Этом
Городе
Горя
Кристиан торопливо шагает на запад. Сквозь дребезжащую
музыку Лексингтон-авеню, мимо широкого Паркового бульвара и
элегантных витрин Мэдисон. Поднимаясь по одной и опускаясь по
другой стороне наводненной людьми Парк-авеню. На перекрестках
задувает порывами холодный восточный ветер. Прилетающий с
Бруклина. Сквозь решетки всех исправительных заведений. Из-за
которых, не мигая, в тревоге таращатся узники.
Вот и те двери, у которых Вайн по его словам видел меня.
Вежливого и выдержанного. Теперь у них стоит мужчина, колотя в
цинковую плошку. Перед ним сидит на коврике собака- поводырь.
Над дорожными знаками, словно большие слезы, свисают два
фонаря. Парковка запрещена, как и проезд грузовиков. Особенно,
когда сюда рекой стекаются люди, привлеченные распродажей.
Чарли сказал, как выйду на пенсию, куплю себе тренировочную
лужайку для гольфа, вот где настоящие деньги. Ведерко с мячами
-- доллар. И сиди, греби их граблями. А если кто в мишень
попадет, тому ведерко задаром, ну они и торчат там целыми
днями, стараются. Сказал, что там всякому хватит места, чтобы
сшибить пару долларов.
Четыре тридцать показывают часы за цельного стекла окном.
Где улыбающиеся девушки в синей форме в два счета превращают
вас в пассажиров авиалиний. Скоро Вайн отправится на свой
обычный ежевечерний объезд. К этому времени меня уже прикончат
и разделают на части. И подадут по большому куску каждой из дам
бридж-клуба Гарриет. Я-то знаю, что я бальзамировщик хороший.
Просто слишком передовой для отсталых людей, которым не достает
культурных критериев, чтобы по достоинству оценить мое
мастерство, для этого требуются знатоки, способные шагать в
ногу со временем. Сквозь окно наверху видны изукрашенные
золотом потолки. За одним из таких одетых камнем, осененных
тенью и закрытых ставнями окон, мог бы стоять и я, бреясь перед
тем, как под вечер помчать через город на свиданье. Созданный
для жизни богатых и родовитых. Каждый день заводил бы себе
новый ночной горшок из нефрита. Но все, что мне остается
сейчас, это топать дальше. Оставаться в вечном движении. В
надежде на мастерский финт утешительной удачи.
Кристиан крейсерским ходом проплывает мимо красно-ковровых
ступеней монументальной гостиницы. И мимо входа в подземку,
которым я не видел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь пользовался.
Стоит, дожидаясь переключения светофора. У только что
выставленного лотка с напитками и натянутого над панелью
полосатого тента кафе, поджидающего беспечных прохожих с
толстыми сигарами во рту. Приметил сидящую там даму с
затейливой башней на голове. Хорошее добавление к моей
коллекции посмертных причесок. Расстроенный муж взревел бы.
Можно подумать, вы мне жену не к похоронам готовили, а к
конкурсу красоты. Можете даже поспорить, сэр. И она победит.
Она, почитай, уже вышла в финал. Ха-ха. Задроченный ты боров.
Кристиан прячет в ладони лицо. Потирает виски у бровей.
Ожидает, когда зеленый свет скажет ему, иди. Увязая в поклепах.
Пересеки, как бы то ни было трудно, улицу и шагай навстречу
жизни. К низу высокого, рыжеватых тонов отеля притулились
закусочная и аптека. В первом ряду ожидающих пешеходов
темноволосая девушка. Улыбается мне. Порыв ветра вздувает ее
белый плащ, показывая цветистое платье. Синий зонт в обтянутой
белой перчаткой руке. Она минует меня, и дуновенье духов
пробивается сквозь автомобильную гарь. Слышал, как она почти
беззвучно прошептала, хелло. Остановись у края панели. Чтобы
обернуться и посмотреть. Как она останавливается. Оборачивается
и смотрит. И улыбается снова.
Кристиан замирает. Может уйти. Если я не сделаю первого
шага. Мне нужно с кем-то поговорить. С кем-то, в ком еще
уцелели душа и разум. Чтобы в любви и радости бороться,
кувыркаясь под грудами грез. Чтобы заставить ее глаза изливать
на меня веру. В мое благородство. Вынырнула из толпы. Потратишь
отложенную двухнедельную квартирную плату, может быть даже
сведешь ее пообедать. В один из баров с уютными кабинками. Где
толстенные ломти ростбифа кладут на ржаной хлеб и не жалеют
подливки. И все это смывается вниз золотыми струями пива.
Имя ее Карлотта. Мягкие, мерцающие, пьянящие губы. Я
спросил, вы позволите вас угостить. Шагая впереди меня, она
спустилась по трем ступенькам и сквозь мотающуюся дверь вошла в
темный бар. Перебирая пальцами голубые и красные бусины на шее.
Официантка спросила, что вы хотите. Я ответил, что она хочет
хлебной водки, а я имбирного пива.
-- Одного пива не подаем.
-- Почему.
-- Потому что не подаем. Только к крепким напиткам.
Кристиан получил имбирное пиво, а Карлотта две водки. На
ногтях у нее большие небрежные ярко-красные мазки. Она вылила
обе водки на кубики льда и перекрестила ноги.
-- Чем вы занимаетесь, если вы не против, что я спрашиваю,
мистер.
-- Я пилот авиалинии.
-- Правда.
-- Да. Только что прилетел из Европы.
-- То-то мне кажется, говорите вы как-то странно. Не
купите мне сигарет.
Вальсирующей походкой подкатывается со своим подносиком
сигаретная барышня. Берет пачку, сдирает целлофан. Кристиан
отдает доллар. И получает вместо сдачи спасибо. Следи за собой.
Не закипай, иначе все кончится еще одной гневной вспышкой. В
этом городе выпустишь что-то из рук, пиши пропало. Что
относится и к оливковым прелестям этой девушки с большими
карими глазами. Если, конечно, я не засуну руку по локоть в
карман и не начну сорить деньгами. И ведь как раз на этой
неделе я выплатил почти половину того, что должен за Элен.
-- Наверное интересно так вот летать повсюду.
-- Да. А чем занимаетесь вы.
-- Вы это про что.
-- Ну, не знаю. Вы сюда откуда приехали.
-- Не думаю, что я должна отвечать на этот вопрос.
-- Почему.
-- Закажите мне сначала еще выпивки.
Кристиан заказывает еще несколько порций. Карлотта
отправляет их следом за первыми. Птичка в клетке за стойкой
бара, не останавливаясь, макает клювик в чашку с водой. В пору
кризиса оставайся твердым и трезвым. И сходи с ума от тревоги.
-- Я из северной части штата. Женева. Это на Фингер-Лейкс.
Хоть и не ваше дело, откуда я приехала.
-- Ну хорошо, а куда вы теперь направляетесь.
-- Назад в свою комнату. Мне целый день рассиживаться не
по карману. Я беру двадцать долларов в час. За десять могу
отсосать.
Во мраке сгущаются крупные тени. К столу приближается
внушительный джентльмен. Привлеченный испущенным Кристианом
воплем страдания. Перешедшего в ярость, когда официантка
хлопнула счетом о стол. И застыла над ним, дожидаясь двадцатки.
Не потеряв ни гроша, выбраться из одного фиаско и лишь затем,
чтобы быть обобранным и впороться в другое. Отправься на поиск
любви, лишишься всех денег. Самое безопасное -- медленно
встать. Пока вышибала рокочет. Поводя бульдозерными плечами.
Выпячивая подбородок. Кривя нижнюю губу. Чтобы показать, какой
он крутняк.
-- Эй, ты шибко умный или чего.
-- Нет, я всего-навсего мирный гражданин.
-- Здесь у нас шуметь не положено, малыш. Потому как, если
кто выступает, мы с ним обходимся грубо. Так что плати по счету
и вали отсюда, пока я тебе башку не отшиб.
Глаза Кристиана пробегаются по телу громилы. Выискивая, не
спрятан ли за какой-либо припухлостью револьвер. Мне повезло,
что с виду я слабак слабаком. Каждому ясно, что меня довольно
пихнуть разок и на пули тратиться уже не придется. Тени
посетителей горбятся над стаканами. Зеркала за батареей
бутылок. Табуретки у бара, чтобы ими размахивать, и пепельницы,
чтобы швыряться. Зеленые с красным вспышки неона мечутся в
темноте. Матерь Божья, Святая Дева Мария, смилуйся надо мной
ради прежних времен. Потому что когда-то приемная мать обратила
меня в католичество. Пожалуйста, не дай мне соскользнуть в
новую бездну. Вайн прав, все убийства в этом городе проистекают
из грубости. Раздается голос Карлотты.
-- Сам говорит, сукин сын, что он пилот авиалинии, а сам
просто паршивый сквалыга.
-- О'кей, ты, летающий умник, ты слышал, что я сказал.
Плати. Расправляй крылышки. И отваливай.
-- Нет.
-- Слушай, я могу еще раз сказать. Плати. И отваливай.
-- А я могу сказать тебе следующее. Попробуй тронуть меня
и у тебя мозги сквозь затылок вылетят.
-- Ба, да ты, похоже, шутник, сынок.
Внушительный джентльмен через плечо окликает бармена в
белой рубашке, и тот вылетает из-за стойки. Кристиан, фехтуя
левой, отступает на шаг. Внушительный джентльмен делает шаг
вперед. Протянув одну руку со здоровенной клешней и сжав другую
в кулак. Официантка, роняя напитки, заслоняется подносом, точно
щитом. Оборачиваются посетители. Воркующий голос наплывает из
музыкального ящика. Хрустят под ногами орешки. В последний раз
виденные в вазочке на столе. О, протыкать бы сейчас дырки
верным моим троакаром в одной из светлых и радостных
бальзамировочных комнат. Но мимо моего носа со свистом
пролетает кулак внушительного джентльмена. Смачно впечатываясь
в Карлотту, которая как раз зачем-то встает. И простонав, кулем
валится на пол. Официантка визжит.
-- Тони, Тони, ты глаз ей выбил, вон он на полу.
Тони смотрит вниз. Достаточно долго, чтобы Кристиан успел
внушить ему мысль, что и вверх смотреть иногда невредно. С
помощью хука правой, которая описывает странно замедленную
дугу, начавшуюся от присогнутых колен Кристиана. И
закончившуюся под челюстью Тони. Заставив его со свернутой шеей
несколько воспарить над землей. С треском врубиться затылком в
скругленье дубовой стойки, раскинуть руки и в мирном покое
осесть, одну лапу засунув в плевательницу, а другую оставив
ладонью кверху лежать на латунной подпорке для ног. Из
барменовых уст с негромким шипением вылетает, иисусе-христе,
он, не успев добежать, тормозит. И медленно отступает, поднимая
руки. Перед приближающимся Кристианом. Кулаки которого
привольно покачиваются у бедер, на концах полусогнутых рук.
-- Не бейте меня, мистер, с этой минуты я ваш союзник,
поверьте. Я только старался, чтобы тут все было культурно.
Официантка, прижав к щекам кулачки, уставилась в пол.
Какой-то голос орет от бара, доктора сюда, да глаз держите в
тепле, они его могут обратно вставить. И дрожащий палец чьей-то
вытянутой руки указывает на Кристиана.
-- Это вон того парня работа. Он ей глаз выбил.
Бармен, с кокетливыми круглыми резиночками на каждом
рукаве, набирается смелости. Обиженно простирает перст,
присоединяясь к поискам справедливости. Успев в поисках
безопасности отступить всего на два шага. Он успевает еще
поднять обе руки, чтобы прикрыться от прыгнувшего вперед
Кристиана, но слишком высоко и слишком поздно, ибо правый кулак
последнего, описав широкую и низкую кривую, с гулким булькающим
звуком врезается бармену под сердце. А молниеносный левый
сминает ему правое легкое. Из нагрудного кармана рубашки
разлетаются спички, сигареты и карандаши. Бармен, наклонясь
вперед, некоторое время висит, мотаясь в метели ударов слева и
справа, а когда она утихает, рушится мордой в собственную
тягучую рвоту.
Двое посетителей перемахивают через стойку. Один мчит к
расположенному в глуби бара сортиру. Еще один, пьяный,
поднимается с табурета. Шляпа сдвинута с потного лба на
затылок. Выпятив губы и нахмурив чело, он болтает пальцем перед
носом налетающего в поисках выходной двери Кристиана. Кристиан
на ходу плюхает тылом ладони по мутноглазой орясине. Шляпа еще
летит по воздуху. Когда Корнелиус, рискуя растяженьем в паху,
проскакивает по лестнице мимо последнего, так и оставшегося за
канатами ринга пьянчуги, который тянет руку, желая хлопнуть
меня по спине.
-- Вот это чемпион. Такого убойного таланта я со времен
Сахарного Рея не видывал.
Кристиан сворачивает направо, и пользуясь небольшим
холмом, как прикрытием, ударяется в бегство. Виляя, несется
средь уличных теней. Зачем облегчать задачу пулям, если дело до
них дойдет. А не дойдет, так хоть потренируюсь, это тоже не
лишнее. Пропади они пропадом, эти жуткие обираловки. Маленькие
храмы корысти. А вам, долбаебы. Нынче меня не достать. Потому
что, иисусе-христе, прежде, чем придет мой конец, я, пожалуй,
присоединюсь к пацифистам. Если понадобится, буду с трусливым
видом разгуливать, прикрываясь мирным плакатом. Вопя,
прекратите давить людям яйца, играть их глазами в бильярд и
прокалывать задницы, долой войну и насилие. Ибо. Сам Корнелиус,
сей испытанный Кристиан, всегда готов с наслажденьем удрать с
поля кровавой брани, в этом можете на него положиться.
Через заднюю дверь проскользнул в Спортивный клуб, столь
удобно стоящий в тени. Мраморная табличка в мужском туалете
гласит: не крадите хотя бы меня, как украли все остальное,
иначе вам голову открутят. Постоял в сортирной кабинке,
восстанавливая дыхание и непринужденность повадки. Эта гроза
позади. Причесываюсь перед зеркалом. Ополаскиваю лицо жидким
мылом и водой. Выхожу и спускаюсь в мраморный холл, осторожно
оглядываясь, не видно ли где Вайна. Перехожу вестибюль.
Заслужил немного отдыха. От бесстыдства и наглости. От гнусной
и гадостной низости. От всяческих беспардонных бандитов. И если
вы в одинокой тоске строите планы. Как вам с честью пробиться
наверх. К приятным прибыткам и сладким достаткам. Дабы вкусить,
наконец, персональный покой. Будьте готовы пускаться на всякие
хитрости.
Бармен с седыми волнистыми волосами. Подходит, чтобы с
певучим ирландским акцентом и веселым мерцаньем в глазах. С
приятностию осведомиться о моих скромных запросах. В этой
низкой, мягко освещенной комнате. Кони и гончие с громом и
гомоном скачут на фреске поверх бутылок за стойкой. Пива хочу.
Пожалуйста. В высоком холодном стакане. Золотое и пенистое,
уношу его к дубовому столику у окна. Написав свое имя и номер.
На листочке розоватой бумаги.
За длинным столом. Возвышаются два повара в белых
колпаках. Над здоровенным филеем. Широкий бок окорока. Точат
ножи. Отрезают парящие ломти. Так аккуратно ложащиеся вам на
хлеб. Подбирают для вас соленый огурчик, накапывают горку
картофельного салата. Все бесплатно. Для тех, кто никогда не
испытывал голода. Восстанавливает силы. Сижу, наблюдая в
чистейшее окно, как меняется свет. В этом городе-храме. Где
органными трубами звенят небоскребы. Трагедия и боль. Едва
прикрытые дурацкой бодростью и вечной улыбкой. По всей Пятой
авеню. И я прихожу и сажусь в вышине на прометенные ветром
камни. Чтобы сыграть на арфе толстенных тросов, тесно натянутых
в готических арках Бруклинского моста. Трепещет торжественная и
грустная музыка. Для всех, кто в печали бредет вдоль улиц и
слышит. Если лязг и дрязг, гуденье и гул когда-нибудь стихнут.
Вы услышите, как я играю. Мелодии тишины. Корнелиус, сей
Кристиан Бронкса и Бруклина. Лишившийся родителей и жены.
Теребит перстами певучие струны. Кисти рук моих прекрасны, так
сказала Фанни Соурпюсс. Пока они не сжимаются, обращаясь в
костистых и жестких вершителей правосудия. Прошло уже несколько
месяцев. Чайки кричали над полоской прибоя. Буксиры тянули
огромное судно. Когда я вместе с зимним приливом воротился на
свою землю. Все лица запрокинулись, ожидая. И даже в горе моем
я подумал, что им нужен я. Владеющий малой сумой красоты,
которую я был им обязан доставить. Дабы глаза их вспыхнули, как
у Шарлотты Грейвз. Той, что первой полюбила меня. Еще
мальчиком. И как она сказала, у вас такой вид замечательный,
господи, прямо изысканный. Так, я надеялся, скажут мне и они,
скажут, о, как ты изменился, какой стал возвышенный и
величавый. Как чудесно, что ты возвратился. И, возвратившись,
нашел, что изменились они. И ничего в их изменениях чудесного
нет. Влачат существование, мучаясь страхом. И норовя
предательски кокнуть любого, кто возвысит свой честный голос.
Официант подносит Кристиану пиво за пивом. Пока не
приходит время вставать. Бормоча одно из самых последних
правил. Поступай с другими так, как они со столь вероломной
радостью поступают с тобой. Джордж, пока я мыл инструменты,
рассказывал мне о жертвах всех нераскрытых убийств, которым
случалось покоиться на наших столах. Пострадавших не за
грубость, а вследствие похоти, жадности и даже глумливого
ликования. А Кларенс Вайн произнес, смерть, вот наша планида.
Мы несем утешение. Умираем сами и даем умирать другим.
У стойки бара Кристиан выпивает последний стакан пива.
Теперь здесь полным полно спортсменов, на каждом костюм в
тонкую полоску, наблюдаются также смешливые стайки легконогих
бадминтонистов. Кое-где за столами видны крепыши из класса
боевых искусств. Натренированные, чтобы отважно пересекать
участок панели, лежащий между парадным подъездом и лимузином.
Одолевать его тройным прыжком, пока не набросились грабители и
наркоманы. ! А уж если какой набросится. Залепить ему по
черепушке и начистить зубы ногой. Что до меня. То как бы я
хотел отыскать хоть одного человека, которого мне бы удалось
удивить. Не отшибая ему напрочь глупой башки. Пока же просто
спустись по ступеням желтоватого мрамора. Вглядываясь в висящий
на стенке портрет фехтовальщика. Умиротворяющее зрелище
благородного самообладания. Выйди сквозь вращающиеся бронзовые
двери. И вперед, к прохладному телу. На которое я смогу излить
мой восторг.
Иду на запад мимо залитых светом парадных подъездов. В
которые входят, из которых выходят низкорослые толстячки,
следом за высокими худощавыми женщинами. Вот оно, игрище всех
Соурпюссов. Платящих полновесной монетой за долевое владение
какой-нибудь образцовой задницей. Легким шлепком направляемой
мимо смятенных швейцаров. И вставляемой в оправу ресторанного
кресла. Как в середку торта вставляется вишенка. Которую каждый
норовит урвать для себя. Теперь на север по Пятой авеню. Тут
еще больше роскошных подъездов. Теснятся дворцы богатеев. Если
свернуть на восток. Между тенями серых каменных многоквартирных
домов. Выйдешь к пустому участку неба. Высокий дощатый забор
окружает большой котлован. Маленькая решетчатая платформа, с
которой можно взглянуть вниз. Груды взорванного камня.
Прикрытые стальными сетками. Одинокий экскаватор. Леса,
уходящие на пять этажей в мрачную, оглушительную тьму. Плотники
в красных касках стучат молотками. Облитые ослепительным
светом. Кто-то гнет проволоку, кто-то режет железо. Огромный
кран, отвалясь от грузовика, задирает в небо стрелу. И на
черной доске. В середине золотом четыре большие буквы.
В А Й Н
На следующем углу Кристиан останавливается. Гудящий поток
застрявших машин -- пробка. Застывает, урча, длинный черный
лимузин. В четырех футах от меня восседает седой джентльмен.
Глубоко утонув в коже обивки. Ноги скрещены, лодыжки укрыты
черным шелком носков. Манжеты рубашки скреплены золотыми
цепочками. Бледная рука подносит к губам замерзший мартини.
Отчего остатки моего износившегося мира осыпаются ветошью. В
поисках утешения поднимаю глаза к окнам Фанни Соурпюсс. Одно, с
парой колонн по бокам и остроконечным карнизом сверху, смутно
светится. Штора приспущена. Сказала, что может пристроить меня.
Сделать вице-президентом компании. Дать водителей и кучу машин,
чтобы те их водили. И я буду сидеть. Еле видный в густом пару.
Такой я стану. Дымящейся кучей говна.
Мистер Келли на вахте. Произносит, хай, мистер Пибоди. И
пока мы поднимаемся, говорит, давненько не виделись. Выхожу в
маленький холл. Жму перламутровую кнопку и жду. Мистер Келли,
прежде чем задвинуть дверцы, сообщает, ваша тетушка дома. Еще с
вечера. Шофер поднялся с ней вместе, покупки подносил. И
Кристиан опять нажимает кнопку. И стучит. Внутри тишина. Затем
легкий скрип. По другую сторону двери. Стою здесь, не нужный.
Решительно никому. Каждому подавай новые лица. Мимо старых,
знакомых, все пролетают галопом. К тому же их оказывается так
приятно топтать. А я боюсь остановиться, задуматься. О том,
какой омерзительной, черт бы ее побрал, борьбой была заполнена
вся моя жизнь.
Кристиан лупит кулаком по белым филенкам. Орет. Фанни,
открой, я знаю, ты дома. И видит ее лицо. За изящной старинной
дверной цепочкой. Оглядывающее меня с головы до ног.
-- Ты пьян.
-- Ты чертовски права, я пьян.
-- А я занята. До свидания.
Дверь закрывается. Еще один миг неизбывной боли оттиснут в
моем паспорте. Всем, кого это может касаться. Не дозволять
подателю сего бесплатно пользоваться какой бы то ни было
задницей. Отказывать ему во всякого рода положенной по закону
помощи, чинить любые помехи. Разрешается также допекать его
всеми возможными способами. На кулаках моих быстро вспухают
костяшки. Фанни внутри. Сокруши ее своим вожделением. Дитятей я
играл в самые грязные, гнусные и гадкие игры. В подвалах. Стоя,
на уединенных аллеях и лежа, на пустырях. Девочки, перед носом
которых я размахивал своей пыркой, спрашивали, а хочешь
посмотреть, что у меня. Всегда отвечал хочу. Из рыцарских
побуждений.
Корнелиус отступает на пару шагов. Нацеливается. В точку
между филенками. Много трогательных воспоминаний растерял я в
горестные минуты. Прикрываю правой рукой запястье левой.
Выставив вперед то плечо, от которого меньше проку. Захлопнула
дверь перед моим лицом. После того, как сама допустила меня до
всех своих полных соблазна укромностей. И вдосталь накушалась
моих овоидных канапе. Пропуская им вслед рюмку за рюмкой, до
краев налитые жизненным соком моих нерожденных потомков. Меня
так просто не вытуришь.
Корнелиус летит через маленький холл. Мимо пластиковых
цветочков. Под белыми потолками. Дверь распахивается, и Фанни
Соурпюсс в пеньюаре золотистого шелка отскакивает назад. А я
продолжаю полет. Со свистом пересекаю прихожую. И сквозь еще
одну дверь, влетаю в гостиную. Уже достаточно медленно, чтобы
краем глаза заметить, как Глен в одних подштанниках удирает на
кухню, волоча за собой штаны.
-- Ну, я же его достану. Я до него доберусь.
-- Оставь его в покое, Корнелиус. Ты пьян.
-- Ты чертовски права, я пьян, а твоего Глена я сейчас
укокошу.
-- Я полицию вызову.
-- Не двигайся.
-- Да остановись же хоть на минуту, Корнелиус, с чего ты
решил, будто имеешь право вот так, без приглашения, врываться в
мою квартиру.
-- Имею.
-- Ни хрена ты не имеешь.
-- Имею. А до Глена я доберусь. Скачет тут без штанов.
Позорник.
-- Ха-ха-ха, чья бы корова мычала.
-- Что он здесь делал.
-- То самое, что и ты, когда сюда приходил.
-- Сука дешевая.
-- Ишь ты, поди ж ты. Боже ж ты мой. Нет, это великолепно.
Я дешевая сука. Я, к твоему сведению, как раз дорогая. А тебе
так и вовсе не по карману. Потому ты меня так дешево и получил.
Что у тебя с рукой.
-- Не твое дело.
-- Ишь ты. Я звоню тебе, а ты отвечаешь мне так, словно во
мне и кошке вываляться противно. А потом врываешься сюда, делая
вид, что я твоя собственность.
-- Ты уезжала.
-- Уезжала, кататься на лыжах. И нечего на меня так
смотреть. Как будто я занималась не только этим. Потому что
именно так все и было. Я могу получить любого мужика, какого
захочу. И в любое время. Что я и делаю. Для меня даже слово
специальное выдумали. Нимфоманка.
Кристиан медленно опускает голову. Разжимая кулаки
выпрямляется. Фанни молча глядит на него. Две крупных слезы
изливаются из Кристиановых глаз. Плюхаются вниз, разбиваясь о
носки моих туфель. После чего впитываются в ковер.
-- О, иисусе-христе, Корнелиус. Что же это такое. О,
иисусе. Это ужас, что ты со мной делаешь. Ты самый
непредсказуемый сукин сын, с каким я когда-либо сталкивалась.
Что мне сказать, чтобы ты забыл о моих словах. Ты просто меня
разозлил. Довел до белого каления. Ну пожалуйста. Все равно
ведь не будет проку. Если я стану просить прощения. Каких ты
слов от меня ждешь. Мы же не можем все быть такими, как ты. Я
так и вообще не уверена, что мне этого хочется. О господи. Ну
прошу тебя. Ты позволишь. Можно, я тебя обниму. Пожалуйста.
Разреши мне хоть это. Мне так этого хочется. Прижаться к тебе.
Потому что мне кажется, что я тебе необходима.
Ты
Крошечный
Человечек
Ночь пролежал рядом с телом, владеющим частью богатств,
которые топчешь, проходя тротуарами этого города. Проснулся от
уханья в трубах. Затянутая в джинсы Фанни принесла мне завтрак.
Тяжело груженый поднос поддерживал ее голые груди. Сказала, что
ей пора на совет директоров. И одевалась, пока я в уюте постели
пытался избыть похмелье, глотая стакан за стаканом
грейпфрутовый сок из бездонной жестянки. Вслед за которым
отважно отправил тарелку длинных и тонких ломтиков бекона,
поджаристые кукурузные оладьи, виноградный джем и кофе.
Прогадился, будто ангел, витающий среди звезд. И принял ванну,
распевая под хлопьями ароматической пены.
Расстроенные глаза Фанни, воротившейся к часу дня. В
аккуратном коричневом костюме она стояла в проеме двери,
стягивая черную пелеринку. Чуть голубели вены под кожей. Я
сидел в белой гостиной, слушая вечерню и думая о Европе. И
когда черного дерева горничная вошла с пылесосом, Фанни
сказала, давай смотаемся куда-нибудь, день нынче такой чудный.
Мы лежали на сером пляже. Длинные волны, накатываясь, били
о песок. Чайки макали в пену клювы. Фанни сказала, что сто лет
не заглядывала в подземку. Да и не хочет заглядывать. Я
ответил, не хочешь, не надо, и ушел от нее на целый квартал.
Она бежала за мной, гневно сверкая глазами. Жестким кулаком
двинула меня по поврежденной руке. Так что плечо у меня вдруг
обмякло и заныло, будто расшатавшийся зуб. И мы, рассмеявшись,
спустились к темной гремучей скоростной линии, из конца в конец
просквозившей город. Я видел глаза Фанни, встревоженные,
ожидающие. Рыщущие по необъятной людской толпе. По толстым
женщинам, укутанным в пальто. По старикам в наглухо застегнутых
на молнии куртках, в белых носках, торчащих из помятых ботинок,
старикам с остановившимися глазами сновидцев. По раввину в
черном, держащему за руку мальчика с широко распахнутыми
глазами. По портрету Мисс Подземки. С такой же улыбкой, какой
улыбалась мисс Мускус. Когда замечала, что я вглядываюсь сквозь
платье в ее прекрасное тело. Солнечный свет. Над островами
бухты Ямайка. За грязью и копотью окон вагона. Лачуги на
болотистых пустошах, илистые бухты. Дым мусорных свалок. И
сойдя на последней станции, мы по чужим мостовым направляемся к
океану. Проходим кварталом пустых серых домов. На дощатом
променаде она крепко стискивает мою руку. Душистый ветерок
вздувает сзади ее волосы. Лежа на песке, обнимает меня. В
аэропорту взлетают и садятся самолеты. Корабли на горизонте.
Теплое солнце. Морем пропахший воздух. Рушатся океанские волны.
Фанни, держа меня за ладонь, произносит, Корнелиус.
-- Может, здесь и находится самая что ни на есть
вселенская задница, но это лучший из дней, какой я помню за
многие годы. И что бы еще не случилось, я всегда буду
счастлива, что повстречала тебя.
До темноты лежим на песке. Ее рука нежно играет с передком
моего пальто. Отчего я, в конце концов, рявкнув, кусаю ее за
горло. Рыча от сладчайшей муки. Пока она сдвигает светлую
голову вниз и в долгой колыбельной проходится по моей флейте
языком и губами. Втискиваю руки под ее пелерину. Грея их об ее
переполненные животворными соками груди. Вдали от всех, в
сереющей вдоль берега тьме. Украшенной вывесками, говорящими,
быстрозамороженный заварной крем, магазин подарков, пицца-парк,
сигары по городским ценам. Мальчишкой я боялся, что в этой воде
таятся акулы. Которые рвут белую кожу мальчика на
кроваво-красные лоскуты. Стягиваю с Фанни штанишки. И мальчик
умирает, покамест люди, голося, выбегают из волн. Пульсирующая
скользкая плоть у нее между ног. Мягкая, уютная, теплая.
Господи-боже, даруй мне победу. Дай честный шанс безработному
похоронному подмастерью. Воспомни ныне благодеяния, кои я
совершал. Изливая живительный сок моей юности на всех
лицемерных соседей, какие были в округе. Оравших на меня и
грозивших мне кулаками, когда я был всего лишь беззащитным
ребенком. Вечерами по пятницам кидавшимся помидорами в сетчатые
по летнему времени окна, дабы украсить их, играющих под окнами
в бридж, подобиями орденов и медалей. Планировавшим набеги с
другими полуночными друзьями. Меня окружали люди с подлостью,
ясно начертанной на лицах, не более чем подлые паскудные крысы,
приговоренные к благому страданию. Здесь, на земле. Особенно в
субботние ночи. В одну из которых мы, натянув по три пары
носков, выкопали каждый цветочек и кустик и заменили весь
паршивый участок огородом соседа. Воскресным утром розы Миллера
цвели в огороде у Даффи. А георгины Даффи сияли красками вдоль
границы Миллеровых владений. Тем утром, подняв глаза от своих
газет, они поугрюмели ровно вдвое. Никак не могли смекнуть,
кому им теперь, едрена вошь, грозить кулаком. Так и стояли, оба
без пиджаков, стояли руки в боки два собственника, два столпа
общины, пытаясь понять, что приключилось. Я как раз семенил
мимо их частоколов в сторону церкви. Впоследствии, вдосталь
наоравшись и взлелеяв самые мрачные подозрения, каждый подал в
суд на другого. А вдохновителем тех ночных трудов был именно я.
Фанни пытается выдавить из моих яиц последнюю каплю.
Пальчиками, словно сливу, выбирает одно. И белый рьяный поток
бьет в нее реактивной струей. Между тем как она, стеная,
восходит по лестнице наслаждения. Темный ветер летит над нашими
головами. Прилив несет с собой холод. Сверкают огни уплывающего
в Европу океанского лайнера. Розовый отблеск солнца на крыльях
несущегося над водой самолета, двигатели которого переходят в
иную тональность, приближаясь к земле. Где-то здесь я впервые в
жизни напился. Приезжал сюда с оравой мальчишек. Из самого
Бронкса. Днями мы купались, а ночами стонали, обожженные
солнцем. И у дверей бара на Сто Третьей улице повстречали
темноглазую красавицу-девушку. С Манхэттена, из Ист-Сайда. А
несколько позже полисмен изловил меня, блюющего на променаде, и
сказал, стыд и срам, такой малыш, а уже надрался.
Мы с Фанни заглянули в угловую аптеку. Под черной с
золотом стеклянной вывеской, на которой значилось "Аптека".
Сели по разные стороны покрытого желтым пластиком столика.
Мужчина в белой куртке и бурых усах подал нам два горячих
шоколада с двойными сливками. И по две булочки каждому,
уложенных на края наших блюдец. С жутким акцентом называя нас
сэр и мадам, поклонился, вручил нам две длинных блестящих
ложечки, и поместил между нами склянку с цветными соломками.
Принес кольцо с салфетками и сказал, ну все, ребята,
угощайтесь. Фанни улыбнулась и накрыла мою руку своей, все ее
бриллианты сверкали, золото тяготило запястье. И снова наружу,
на улицы Фар-Рокавэя.
Всю эту безработную неделю. Я каждое утро лежал в постели.
Завтракая на серебряном подносе с гравированным оленем.
Вглядываясь в опрятный шрифт "Уолл-Стрит Джорнал". С громом
пересыпались туда-сюда драгоценные слитки. Сливались гигантские
компании. Росли в тишине колоссальные прибыли. Часть которых
доставлялась прямо к порогу Фанни. Пока я пил кофе со сливками
и укладывал кружочки болонской и салями между смазанными
маслом, поджаренными до золотого свечения кусками ржаного
еврейского хлеба. И старательно их пережевывал. А в двенадцать,
когда я спускался вниз, мистер Келли говорил мне, хай, мистер
Пибоди, и сообщал, какое сегодня барометрическое давление.
После чего, не утруждая себя попытками соорудить невинную мину,
частенько пукал.
Я заглядывал к чистильщикам обуви, садился на один из их
тронов. Лысый человечек с морщинистыми по локоть руками. Каждое
утро откидывался назад, озирая кожу. Дождавшись приступа
вдохновения, быстро раскладывал вкруг себя отборные баночки с
мазями. Чтобы я мог отправиться на прогулку в сияющих новым
оттенком туфлях. Нос и уши мои наполняли дымные запахи и звуки
сирен. Налетавшие из-за углов. А однажды мне померещилось, что
наступил конец света. Одиннадцать патрульных машин принеслись с
разных улиц. И окружили седенького старичка, что-то бормочущего
по-балтийски и толкающего детскую коляску с самодельной
жаровней для крендельков. Они записали его длинное имя и,
закатив в грузовик лихо дымящее сооружение, с воем умчались. А
он стоял и, роняя слезы, смотрел им вслед. И мужчина рядом со
мной сказал.
-- Вот, полюбуйтесь. Видели, что творят. Могли бы поехать
и забрать дюжину гангстерских воротил, почем зря обирающих
город, а вместо этого отнимают у маленького человека последний
кусок хлеба.
Ближе к четырем заходил в Спортивный клуб. Проводил с
О'Рорком пару раундов -- на кулаках и словесных. С каждым днем
все меньше страшился увидеться с Вайном. Пока однажды под
вечер, когда я лежал в парной на скамье. Размышляя о
богоотвратных денежных реках, текущих через эту страну по
тайным каналам, удить в которых можно лишь по особой лицензии,
коей мне ни единая сволочь не даст. Ко мне подошел служитель и
сообщил, мистер Кристиан, на столе у распорядителя вас ожидает
очень важное письмо. Я уж подумал, что комитет по вопросам
членства большинством голосов выразил мне вотум недоверия и
постановил вышвырнуть вон. Как морального разложенца и
продувного блудодея. Замеченного на пляже в растрепанном и
обсосанном виде. Каковой обсосанный предмет запендрячивал в
сказанную Фанни Соурпюсс.
Получил через мраморную стойку длинный белый конверт. Этим
вечером в холле отмечался избыток пожилых джентльменов
яхтсменской складки. Зашел за колонну и сел в зеленое кресло.
Дабы, вскрыв конверт, прочитать письмо. Написанное мелким
опрятным почерком.
Дорогой Корнелиус,
Я вполне понимаю нерешительность, мешающую вам появиться в
нашем старом отделении. Я сознаю, что в прошлом вы допустили
несколько далеко не похвальных оплошностей, но, хотя на награду
за благоразумие вам рассчитывать не приходится, в последнем из
ваших проступков нельзя винить только вас одного. Я считаю себя
виноватым в не меньшей мере, чем и все остальные. Я безуспешно
пытался связаться с вами по вашему адресу и надеюсь, что это
письмо вас найдет. Я хочу, чтобы вы пришли повидаться со мной.
Каждый день с десяти до часу дня я буду в моем вест-сайдском
отделении. Окажите мне эту услугу.
Искреннейше ваш
Кларенс Вайн
P.S. Остаток вашего долга, составляющий $243.21, я
отныне считаю погашенным.
К.В.
Как-то ночью проснулся. Увидев во сне, что Вайн основал
авиационный погребальный салон. Самолет-катафалк, самолет с
цветами и самолет со скорбящими приземляются на аэродроме, а
вокруг, куда ни глянь, сплошной погост. Лампа на столике рядом
с Фанни горит. Она лежит на спине, лицо скрыто пышной подушкой.
Только-только виднеется из-за края моей. Глаза глядят в потолок
из двух глубоких заводей, чья влага, переливаясь, течет по ее
щекам. Потянулся к руке, хотел спросить, в чем дело. И не
спросил. Из страха коснуться чего-то неприкосновенного,
скрытого в тайных омутах ее горя. Судя по выражению ее лица. От
нее уходило нечто такое, чего она не могла удержать. Вчера я
видел ее знакомых, приветственное махавших ей, покидая обшитый
деревом зал, в котором мы с Фанни встретились, чтобы выпить,
после того, как я, чуть ли не пританцовывая, вернулся из клуба.
С застывшими улыбками они махали ладонями, а она смотрела
сквозь них.
Свозил Фанни на экскурсию, на север, с вокзала
Гранд-Сентрал. Цепляемся друг за друга в крохотном мирке,
который мы выстроили из наших жизней. Сказал, почему бы нам не
пойти и не сесть в первый попавшийся поезд. Только я сначала
пописаю. Поднялся по ступенькам в большой писсуар. Выбрал одну
из мраморных канавок. У которой плечом к плечу стояли три
джентльмена и с одичалыми буркалами лихорадочно тягали себя за
белые напрягшиеся елдаки. В поезде рассказал о них Фанни. Когда
оправился от потрясения. Сказала, жаль, мне не удалось
посмотреть. Ей однажды приснилось, будто ее дрючат в три дырки
-- верхнюю, нижнюю и заднюю -- тремя солопами, да еще по одному
она держит в каждой руке. Охваченная религиозным чувством, что
ее как бы распяли. А меня до самого Маунт-Киско корчила
ревность. Прогулялись по городу. Потом по окрестностям. Слава
богу, хоть остальных четырех я ни разу не видел. Люди,
проносясь по дороге, изумленно глазели на нас. Показал ей белый
обшитый досками дом, в который меня с младшим братом отправляли
на лето. Озеро, где мы купались и байдарочными веслами лупили
по головам бедных, лупоглазых лягушек, которые, мирно
похрюкивая, нежились в воде. Прежде, чем прилечь, загорая,
всегда приходилось оглядываться.
При возвращении в город нас остановили, дабы арестовать за
бродяжничество, полицейские. Фанни помахала у них перед носом
шестнадцатью стодолларовыми бумажками. После чего они
арестовали нас за мошенничество. Потребовались три телефонных
звонка, чтобы найти Фанниного адвоката, только тогда они
извинились и отпустили нас, сказав, что кто-то услышал, как я
разговариваю, и принял меня за шпиона.
Начинался дождь, огромный поезд, гремя, нес нас к городу.
Признал в лицо человека, которого знал в Бронксе мальчишкой. Он
продырявил наши билеты, сделав вид, что никогда меня не
встречал. Единственный ребенок, которому родители дали все.
Даже вставные зубы взамен тех, которые я ему выбил в драке.
Смотрел, как он, возвращаясь в прошлое, в синей кондукторской
форме удаляется по проходу. Папа с мамой баловали его, словно
маленького принца. А после мир мимоходом заехал ему по яйцам.
Фанни купила мне перчатки из крысиной кожи. Ночами она в
пеньюаре и драгоценностях стояла на коленях у маленького
круглого столика в столовой. Покамест я пожирал редкостной
толщины бифштексы и беззащитные насметаненные груды шпината. С
наличностью у меня становилось все хуже и хуже. А в Фанни я
забивался все глубже и глубже. Наши тела хлопались на постели
одно о другое. В потном крещендо. Под льющуюся из приемника
музыку. Садясь голышом за рояль, я исполнял свои произведения.
Под невероятные мелодии, вылетавшие у меня из-под пальцев,
Фанни высасывала из моей флейты собственную замедленную тему.
Можно, пожалуй, сказать, что мой хобот почти и не покидал ее
рта. Если, конечно, не прятался в какой-то иной ее нише. А
однажды мы с ней увидели, как напротив производят арест
женщины-убийцы. Всадившей любовнику в спину семь пуль.
Вспыхивали красные мигалки, синие мундиры втекали в здание.
Потом все уехали в каретах скорой и патрульных машинах. И
прежде, чем мы уснули, убийцу выпустили под залог. Она
триумфально вернулась домой в огромном лимузине, которым правил
шофер.
Нынче утром Фанни повязала мне галстук и сказала, мой
бедный малыш, надень перчатки и пусть Глен отвезет тебя к
Вайну, я настаиваю. Пожалуйста, Корнелиус, ты будешь
чувствовать себя намного уверенней, если приедешь туда в машине
с шофером. Но я отправился пешком. Сверкая полуботинками.
Несгибаемый до конца, чем и славен. Дошел до замысловатого
сооружения из желтого кирпича. Пять этажей. У входа растут в
больших кадках благородные лавры. Холл, застланный коричневатым
ковром. Нигде ни следа зеленого цвета. Мужчина с навощенными
подкрученными усами и в пенсне осведомляется, может ли он быть
мне полезным.
-- Да. Я пришел повидаться с мистером Вайном.
-- В данную минуту он занят. Ваше имя, пожалуйста.
-- Корнелиус Кристиан.
-- О. В таком случае, мистер Кристиан, я полагаю, мистер
Вайн будет рад узнать, что вы пришли. Много о вас наслышан. Рад
познакомиться. Меня зовут Натаниэль Хардвик. Вы извините, я
ненадолго отлучусь. Пожалуйста, присаживайтесь. Вот здесь, если
угодно, разного рода чтение.
Ну и ну. Этот тип похоронит вас, даже если ему руки
связать за спиной. Визитка, брюки со стрелками. Говоря,
складывает, как бы в молитве, ладони. Голос мягок и утешителен.
Призывный голос. Начинаешь испытывать неудобство за то, что ты
еще жив.
Мистер Хардвик с поклоном указывает Кристиану на лифт.
Вверх на два этажа. Мимо с улыбкой кивающей девушки, на столе у
которой, милость господня, стоит еще один кубок Вайна. Направо
по коридору, с фотографиями по стенам, сделанными на похоронах
знаменитостей. В приемную, полную вечнозеленых растений. К
табличке "Посторонним вход воспрещен" на тяжелых дверях.
Которые Натаниэль открывает. В большую комнату. Кларенс за
массивным красного дерева столом, имеющим форму полумесяца. Как
всегда безупречно опрятен, чист и как всегда в темном костюме.
Сидит лицом ко мне в эркере с двумя окнами по бокам. Перед ним
восседают три джентльмена с толстенными сигарами. Один, с
детским личиком, невообразимо толст и как бы вытекает из
кресла. Другой кажется смутно знакомым, голова и челюсть в
бинтах, темные очки, голос сипл, в ширину имеет три фута. У
третьего крючковатый нос, в этом ширины будет фута четыре.
-- Прошу прощения, джентльмены, надеюсь, вы не станете
возражать, я хотел бы представить вам моего помощника, вы не
против, если он посидит с нами.
-- Нет, мы не против. Конечно, пускай посидит. Так вот,
как мы говорили, приятно видеть такое классно поставленное
дело, как ваше, мистер Вайн. Потому мы к вам и пришли.
Предложить вам разные там консультации. Ну, вроде как вам нужны
бабки. А у нас они есть.
-- Я не испытываю недостатка в средствах.
-- О'кей, чего там, это мы тоже понимаем, вы, значит, не
испытываете недостатка в средствах. Но для вашего дела нужен
приток клиентов. Тут мы можем подсуетиться для вашей пользы,
ведь так, Зики.
-- Ясное дело, Тони, хоть струйкой, хоть лавиной, как
мистер Вайн пожелает.
-- Вот, скажем, Зики, у него много чего под контролем.
Взять хоть большие отели. В некоторых, может, по постояльцу в
неделю загибается. Десять-пятнадцать отелей, вот вам и дюжина
трупов в неделю, без перебоев. Ну, может, на пару штук меньше,
которые без денег. Мы тоже разборчивые.
-- Джентльмены, усопших мне также хватает.
-- О'кей, о'кей, я просто подумал, вдруг у вас недостача.
Ладно, а как насчет самых лучших санитарных услуг. У нас
хорошие цены, мы весь ваш мусор, всякие там потроха, вывезем в
два счета. Со всяческим благоговением. Ведь так, Зики.
-- А как же иначе. Устранение с благоговением. И цены
хорошие.
-- Со мной уже сотрудничает прекрасный мусорщик.
-- Ну, не хотите, как хотите. Но мы все равно думаем, что
вам от наших услуг будет одна только польза. Понимаете. Я хочу
сказать, вот вы собираетесь открыть новое заведение. Так что я
хочу сказать, мистер Вайн, мы считаем, что вы человек
преуспевающий. Я ведь чего говорю, вот Зики, он все подсчитал.
А мы когда видим преуспевающего человека, как-то сразу
чувствуем, что у нас есть, чего ему предложить. Чтобы, значит,
ему ничего не мешало. Защиту от пожара, к примеру,
дополнительную. Я хочу сказать, возьмите хоть этот дом. Мать
честная, да случись тут пожар, он же такого натворит. Дом-то не
шибко новый.
-- Я застрахован, джентльмены.
-- Да знаем мы, что вы застрахованы, так ведь, Кармин.
-- А как же.
-- Но только, мистер Вайн, сэр, мы вот чего подумали,
дело-то встанет, а это убытки. Вот нас что беспокоит.
Понимаете.
-- У меня это не вызывает тревоги, джентльмены.
-- Вы простите меня, мистер Вайн, могу я задать вам один
вопрос.
-- Прошу вас, задавайте.
-- Вы посмотрите на нас. Это вот Зики. Некоторые думают,
что он некрасивый, называют его Три Тонны. Но у него хороший
домик во Флэтбуше. Соседи, которыми он гордится. Сын уже учится
на законника, дочка ходит в хорошую школу. Вроде как ваши две.
-- Что вы этим хотите сказать.
-- Да ничего, ничего, поверьте. Знаете, нынче ведь кругом
такая преступность. А мы все вроде как столпы общества, нам же
надо друг за друга держаться. Теперь возьмите Кармина, у него
тоже репутация репутация среди соседей будь здоров. Ну, правда,
друзья называют его Тощим Итальяшкой. Шутят так. Но они его
любят, потому что порядочный семейный человек из Хобокена. Мы,
мистер Вайн, обижать никого не хотим. Понимаете. Я ведь только
это и говорю. Я просто хотел вас спросить, как вы думаете,
стали бы мы, деловые люди, тратить наше и ваше время, если бы
мы всей душой не почувствовали, что можем вам пригодиться,
оказать вам помощь. Реальную помощь, честно, как перед богом. В
годину нежданной нужды, как это у вас, у похоронщиков
называется. Которой не ждешь, не чаешь, пока она не постучит у
порога. А тут как раз и мы. Готовые помочь. Заем, пожалуйста.
Большой заем, еще лучше. Фантастический заем. Мы всегда, что
называется, под рукой. Так что ли, Зики.
-- Так, так.
-- Постойте, а вот этот ваш подмастерье.
-- Мой помощник.
-- Простите, я именно так и хотел сказать, помощник. Как,
вы сказали, вас зовут, молодой человек. Слушайте, я поклясться
готов, что откуда-то вас знаю.
-- Меня зовут мистером Пибоди.
Тони вытаскивает изо рта сигару и подносит к забинтованной
челюсти руку. Склоняет набок большую голову с парой крохотных,
вдавленных в череп ушей. Стряхивает с чудовищного колена
комочек пепла.
-- Занятно, я вас, ей-ей, в лицо знаю откуда-то. Во всяком
случае, по вашему имени сразу видать, что вы, хе-хе, не
какой-нибудь фертик, мистер Пибоди. Но кроме шуток. Может, вы
мне сами чего подскажете. Вы в бейсбол не играете.
-- Нет, не играю.
-- А в футбол.
-- Нет, я противник насильственных видов спорта.
-- Ну, может, хоть в пинокль.
-- К сожалению, нет.
-- Я так понимаю, что люди вроде вас и мистера Вайна,
чересчур заняты. Хотя наша страна обязана своим величием именно
спорту. Ладно, мы не хотим отнимать у вас время. Мы только
хотим, чтобы вы знали, мистер Вайн, что нам иногда кое-что
известно заранее. Например, когда предполагаются большие
похороны. И говоря большие. Я имею в виду большие. Такие, что
могут потянуть тысяч на двадцать долларов. Какой же деловой
человек в здравом уме откажется от подобной возможности. Плюнет
подобному шансу в лицо. А мы за полгода можем вам таких штук
пять устроить. Так что ли, Зики.
-- Так.
-- И комиссионных возьмем всего ничего. Всего-то навсего
пять процентов. Это ж малость. При вашем размахе. И все под
защитой. Я хочу сказать, мы вот только что услышали насчет этой
женщины, которая подала на вас в суд, заявила, будто вы
размалевали ее мужа, как шлюху. Это ж кошмар. Кому нужна такая
реклама. Но можно и без нее обойтись, если объяснить ее
адвокату, что он себе на этом деле шею свернет. Обслуживание с
гарантией, мистер Вайн, никто вас тревожить не будет. Как бог
свят, а, Зики.
-- Как бог свят.
Кларенс Вайн спокойно улыбается. Тони снимает и протирает
темные очки. Зики выпирает из кресла. Здоровенная бычья шея
рвется из белого накрахмаленного воротничка. Золотая цепочка
поперек светло-коричневого жилета. Все в нем выпучено и вздуто.
Колени, локти, глаза. Кресло при каждом его движении
покрякивает и визжит. Кармин начищает ногти, проезжаясь ими
взад-вперед по синему пиджаку. Подставляет растопыренные пальцы
под свет из окна, и легко обдувает каждый по очереди. И
примерно раз в минуту оборачивается назад, к фотографии, на
которой Вайн обменивается рукопожатием с мэром Нью-Йорка.
-- Ну что же, мистер Вайн. Мистер Пибоди. Спасибо, что
потратили на нас ваше драгоценное время. Я, естественно,
надеюсь, что наши сегодняшние усилия еще позволят нам
потрудиться для вас и пополнить ваш счет целой кучей долларов.
Может, желаете съездить с женой на уикэнд во Флориду. Я там
знаю отличнейшее местечко. Вам только и нужно будет приехать
туда и сказать, меня, дескать, Большой Тони прислал. Расходы за
наш счет.
-- Мы с мистером Пибоди вдовцы.
-- Эх ты, жалость какая, да, это плохо. Но разве, двое
крепких мужчин, вроде вас, с такой представительной внешностью.
Ну, то есть, разве любая девушка не почувствует гордости,
окажись она с вами в холле любого отеля Майами-Бич, какой вы
только назовете.
-- Спасибо вам за все, как вы сказали, мистер...
-- Мистер Норд. Тони Норд.
-- Мистер Норд.
-- И мистер Вест с мистером Истом. Легко запомнить, да у
нас и бизнес такой. На все стороны света.
-- Что ж, спасибо, что зашли, джентльмены.
-- Нам это в удовольствие, поверьте. Всего вам доброго,
мистер Пибоди, очень приятно, что вы с нами посидели. Все-таки
я вас где-то видал. Слушайте, а вы случайно на самолетах не
летаете, пилотом или еще кем.
-- Нет. Я и на велосипеде-то езжу с трудом.
Облаченный в синий костюм Тони встает, прилаживая на нос
темные очки. Одновременно поднимается Зики, на котором костюм
шоколадный. Вместе с ним поднимается кресло, ножки торчат из
задницы в стороны. Тони с Тощим Итальяшкой вцепляются в кресло.
Дергают за антикварные ножки и ручки. Вайн торопливо огибает
стол. Дергают втроем. Зики Три Тонны держится за край
Вайновского стола. Одна из ножек ломается. Тони с грохотом
отлетает. Разбивая очки о фотографию Вайна и мэра.
-- Ах, так-растак. Простите, мистер Вайн, за эти поломки.
Слушай, Зики, что за херня с тобой творится. Ты разве не видел,
что тебе в это кресло садиться нельзя.
-- Что ж я, по-твоему, куда ни приду, везде стоять должен,
что ли.
-- Нет, по-моему, ты должен смотреть, куда садишься.
-- Ничего, мистер Вайн, картинку мы починим, а кресел
завтра утром две штуки пришлем.
-- Вообще-то это Луи Каторз.
-- Луи. Я тут прямо на вашей улице знаю одного мебельщика,
тоже Луи. Не волнуйтесь, он точь в точь такое же сделает. Самое
позднее к завтрему.
-- Завязывай, Тони. Чем трепаться про новые кресла. Ты
лучше меня из старого вынь.
Задницу Зики заклинило. Брюки на бедрах того и гляди
лопнут. Рывок. Он успевает лишь крикнуть, убивать-то не надо.
Как кресло соскаивает с него. Содрогается пол. Кларенс Вайн
утирает лоб шелковым темно-зеленым платочком. И компасные
джентльмены, вынув из пепельницы сигары и воткнув их обратно во
рты, на прощанье помахивают ладошками от дверей.
-- Рад был с вами познакомиться, мистер. Опять у меня ваше
имя вылетело из головы, такой приятный, чистый звук.
-- Мистер Пибоди.
-- А, да, Пибоди. Ну, точно я вас где-то видал. И
простите, что мы столько всего наломали, мистер Вайн.
Кларенс стоит над позолоченным креслом. Наклоняется,
разглядывая сломанную спинку и выдранную ножку. Качает головой.
-- Ну вот, Корнелиус, или мне теперь следует называть вас
мистером Пибоди. Вы имели возможность увидеть то, что порой
именуют грубой силой. Для разминки разломавшей одно из моих
кресел. Присаживайтесь. Рад, что вы пришли так удачно.
-- Эти люди пытаются шантажировать вас, мистер Вайн.
-- Если я им позволяю. Да. Если не позволяю. Нет. Хотя
одно могу вам сказать определенно. Люди лезут в этот бизнес с
таким остервенением, будто мы здесь спирт из опилок гоним.
Мертвые не мертвые, на это теперь всем наплевать.
-- Мистер Вайн, я правда очень сожалею о том, что
случилось. Миссис Сильвер действительно подала на вас в суд.
-- Вот письмо от ее поверенного. Но вы не переживайте. Это
моя проблема.
Кристиан наклоняется над письмом. Солнце играет на белом
листке бумаги, дрожащем в его руке. Боль копьем пронзает
желудок. Клекот колоколов, сирены, внизу по улице проносятся
пожарные машины.
Глубокоуважаемый сэр
От имени нашей клиентки миссис Сильвер мы обращаемся к вам
по поводу чрезвычайно дискредитирующего надругательства (в
дальнейшем упоминаемого как Надругательство), имевшего место во
время подготовки к погребению ее покойного мужа Герберта,
который, как повсеместно известно, в течение долгих лет занимал
почетное место в деловом сообществе нашего города.
Упомянутое Надругательство над нашей клиенткой нанесло ее
персоне невосполнимый и губительный ущерб и повлекло за собою
нагноение бородавок по всему ее телу. Ответственность за это мы
возлагаем на вашу фирму, а равно и на вашего служащего
Корнелиуса Кристиана, занимавшегося приуготовлением останков.
Далее, касательно Надругательства, моя клиентка резко
протестует против бесцеремонного обращения, которому она
подверглась во время беседы с вами, имевшей целью уладить
конфликт к удовлетворению всех заинтересованных сторон. Мы
отказываемся понять ваше нежелание призвать вашего служащего к
порядку и потребовать, дабы он принес миссис Сильвер свои
извинения. Его произнесенное пугающим тоном заявление "я
накачаю тебя формалином" содержало в себе прямую угрозу
причинить моей клиентке невосполнимый телесный ущерб, изувечить
ее, уничтожить духовно м подвергнуть ее жизнь жестокой
опасности. Злонамеренное поношение, выразившееся в словах
"толкану разъездному музею уродов" и иных, слишком
оскорбительных, чтобы их здесь воспроизводить, с того самого
дня полностью лишило мою клиентку дееспособности, а причиненное
упомянутыми бородавками обезображивание вынудило ее затвориться
от внешнего мира.
Какой, черт возьми, еще, -- да, я счел возможным прибегнул
к слову "черт", -- какой еще разновидности мучений следует
по-вашему подвергать в наши дни ни в чем не повинного человека,
предающего вечному покою своего возлюбленного супруга. Мы
уверены, что вы предпочтете не доводить дело до суда с
сопутствующей таковому оглаской. В этом случае моя клиентка
готова рассмотреть вопрос об адекватном понесенному ущербу
возмещении причиненного ей острого и продолжительного
заболевания.
Ваши
Бородавер и Блиц.
-- Я кругом виноват, мистер Вайн. О боже ты мой. Меньше
всего я хотел повредить вашему бизнесу.
-- Я в этом уверен, Корнелиус. Я уверен. Но такое может
случиться со всяким. Вы положили душу и сердце, чтобы сделать
все наилучшим образом. Джордж говорил мне об этом. А вместо
благодарности услышали злобную ругань. Никто из нас не питает к
вам недобрых чувств.
Глаза Вайна. Они пронизывают вас. Сквозь все наслоения,
живые и мертвые. Проникая в каждую мысль, какая у вас
рождается. Смешную и печальную, серьезную или веселую.
-- И кстати, Корнелиус, не могли бы вы мне сказать. Как бы
мне к чертям собачьим отогнать от восточного филиала этого
малого с плакатами. Утверждает, будто он ваш друг и будет
ждать, пока вы не выйдете. И каждый проклятущий день у него
новый плакат. О'кей, я уже понял. Вы предпочли бы, чтобы его
оставили в покое.
-- Пожалуй, что так, мистер Вайн.
-- Ну, хорошо. Как-то так получается, что людей мягких и
любящих становится все меньше и меньше. Это как с формой уха.
Ухо прекрасной женщины. Вы знаете, оно понемногу исчезает. Я
желаю вам удачи, Корнелиус. У меня такое чувство, что
когда-нибудь ваше имя будет у всех у нас на устах. И надеюсь, я
смогу тогда без излишнего самообольщения сказать, что мы с вами
были друзьями. Я конечно не знаю, Кристиан. Но мысль об этом
представляется мне бесценной.
На всех
Темных путях
Где должно
Выжить отваге
Чтобы жизнь
Не постигла
Смерть
Корнелиус Кристиан задумчиво бредет по улице, удаляясь от
вест-сайдского отделения Вайна. Глядя на солнце, чьи лучи
заливают широкую, длинную, многолюдную авеню. Грузовики,
легковушки, автобусы, ждущие зеленого света. Стоит среди людей,
собирающихся на переходах. Легко выглядеть симпатичным в таком
море уродливых лиц.
Кристиан замедляет шаг. Большая картинка в окне банка,
улыбающийся мужчина, прикованный цепью к яйцу. Над которым веет
сине-бело-красный, в звездах и полосах флаг нашей страны.
Поверх снующих голов и лиц. По коим Вайн, как он уверяет,
способен прочесть всю жизнь человека. Когда проходит трупное
окоченение и наступает вторичная дряблость. А вот и
кафе-автомат. Выпей стакан молока и съешь кусок яблочного
пирога, пока тебя раздирает тревога. Насчет того, как теперь
отыскать работу.
Смуглая грязная ладонь ложится на руку Кристиана.
Потрепанный прохожий в наглухо застегнутом пиджаке. Синий с
белыми молниями заляпанный супом галстук свисает наружу. Мятые
в трещинах башмаки. Открывает рот, показывая темно-красные
десны и желтые зубы.
-- Друг, десятью центами не поделишься.
-- Извини, не поделюсь.
-- Всего-навсего десять. Что тебе, жалко что ли.
-- Самому нужны.
-- Ну ладно, хоть честно ответил. Но мне, правда, нужны
десять центов.
-- Зачем.
-- Чашку кофе купить.
-- Извини.
-- Друг, ну сделай доброе дело, почувствуешь себя хорошим
человеком.
-- Этого чувства мне итак хватает.
-- Друг, поверь, если бы я мог с тобой чем-нибудь
поделиться, я бы поделился.
-- Ладно. Поделись со мной историей твоей жизни.
-- Зачем.
-- Затем, что я за нее плачу.
-- А с чего ты взял, что я ее продаю.
-- Нужны тебе десять центов или не нужны.
-- За историю моей жизни я возьму двадцать.
-- О'кей, пусть будет двадцать.
-- Друг, на что тебе история моей жизни.
-- А на что тебе двадцать центов.
-- Чтобы купить чашку кофе и булочку.
-- Ну, а я хочу услышать историю твоей жизни, в надежде,
что у меня от нее волосы встанут дыбом.
-- Ты чего, приятель, извращенец что ли какой. Как хочешь,
но за такое я возьму доллар.
-- Получишь два четвертака.
-- Это что же, пятьдесят центов за всю мою жизнь. Да она,
может, целого состояния стоит.
-- Ладно, до свидания.
-- Эй, постой минутку, мистер, давай так, ты мне
четвертак, а я тебе скажу, где я родился.
-- Нет, мне нужна вся история твоей жизни.
-- У меня, может, на рассказ целый час уйдет.
-- Я подожду.
-- Да и народу здесь слишком много, чтобы стоять, пока я
тебе буду рассказывать.
-- О'кей. Давай зайдем в кафе. Куплю тебе чашку кофе.
-- Послушай, мистер, ты сам рассуди, если я пойду с тобой
пить кофе, я же не смогу сшибать десятицентовики у людей,
которых не интересует история моей жизни. Как насчет того,
чтобы оплатить мое время и вообще издержки.
-- Рискни, может, и оплачу.
-- Слушай, друг, при моей жизни еще и рисковать это все
равно, что прыгать в Большой Каньон с арканом на шее. А сам-то
ты кто. На фига тебе история моей жизни.
-- Пока не знаю. Но согласен рискнуть.
-- Приятель, давай договоримся. По честному. Сейчас ты
даешь мне десять центов. А завтра мы встречаемся здесь в это же
время.
Кристиан смотрит ему в глаза. Нужно лишь слегка пройтись
по лицу. Щеки сделать немного полнее. Вымыть шампунем и
расчесать волосы, чисто побрить, и он будет отлично смотреться
в гробу. Нанять скорбящих. И может быть, из его одежд выбежит
таракан. Вроде того, о котором рассказывал Джордж, удиравшего
по краю старого бальзамировочного стола и так разозлившего
Вайна, что он лупил по мраморной столешнице бутылками и все не
мог попасть по удиравшему насекомому и весь облился
бальзамировочной жидкостью.
-- Нет, ты только взгляни, видал, что делается. Пока я с
тобой толкую. Глянь, сколько подачек я может быть упустил. Куча
людей прошла, которые могли дать мне аж по четвертаку. А я
застрял тут, препираюсь с тобой и ничего еще не заработал. Так
недолго и по миру пойти.
-- А ты, выходит, по миру еще не пошел.
-- Нет, друг, ты погоди. Почему это я должен отчитываться
перед незнакомым человеком о состоянии моих финансов.
-- Почему бы и нет.
-- О черт, приятель, я уже дюжины две клиентов упустил.
Слушай, ради христа. Забудь, что я тебя о чем-то просил. Давай
так, я даю тебе десять центов и ты идешь своей дорогой, а я
своей, как насчет этого.
-- Годится.
-- Иисусе-христе, это ж с ума можно спятить, во что
превратился бы мир, если бы все были такими, как ты. На. Держи.
-- Спасибо.
-- О господи, приятель, не надо меня благодарить. Тебе
спасибо.
Кристиан опускает монетку в карман темного твидового
жилета. Проходит мимо овощного магазина, зеленые перчики,
пухлые красные и желтые помидоры, лиловые баклажаны, фрукты,
горками сложенные на тротуаре. Купи себе яблоко. За пять
центов. И еще за пять позвони.
Кристиан заходит в аптеку. Стеклянные шкапы, забитые
лекарствами от пола до потолка. Запахи мыла, зубных паст, пудр
пробиваются сквозь глянцевые упаковки. Усатый мужчина в белой
куртке. Улыбается из под очков. Счастлив за своей небольшой
конторкой, на которой он смешивает снадобья. Черпая из
хранилища накопленных им познаний. Являешься к нему с
пожелтелым лицом, он дает тебе синюю пилюлю, и ты уходишь
зеленый. Способствует усвоению солнечного света. Сейчас он
втолковывает рассматривающей зубную щетку женщине, что в
прошлом году дантисты говорили, будто чистить зубы следует
движениями вверх-вниз, а в этом году говорят -- взад-вперед,
так что наверное самое лучшее это совершать круговые движения,
пока они между собой не договорятся.
В телефонной будке Кристиан вверх-вниз водит пальцем по
именам. Записывает номер на обороте визитной карточки Вайна.
Вставляешь монетку в щель и слышишь, как она, звеня и звякая,
падает. Далеко за многоквартирными утесами Бронкса, там где в
лесах и в юной зелени проходит северная граница города, звонит
телефон. На другом конце многомильного провода. Алло. Алло.
-- Будьте добры, могу я поговорить с мисс Грейвз. С
Шарлоттой Грейвз.
-- Я слушаю.
-- Это Корнелиус Кристиан.
-- О, привет, как чудесно, что ты позвонил. Знаешь, просто
удивительно, я всего минуту назад о тебе вспоминала. Вернее, о
моем самом первом свидании. С тобой.
-- А не могли бы мы куда-то пойти. Еще раз. Сегодня.
-- Ой, я бы с радостью, но я сегодня в гости иду.
-- О.
-- Погоди, а может и ты со мной пойдешь.
-- Это было бы наглостью.
-- Да нет. Ничего подобного. Пожалуйста. Пойдем. Я могу
привести с собой, кого захочу.
-- О'кей.
-- Может быть, заглянешь ко мне. Это как раз по дороге.
Помнишь, где я живу.
-- Отлично помню. Когда.
-- В восемь. Ой, Корнелиус, мне прямо не терпится с тобой
повидаться, господи, я так рада, что ты позвонил, просто как с
неба свалился.
-- Ну хорошо. Значит, до вечера.
-- Да.
-- Всего доброго.
-- Всего доброго.
Таскайся теперь по улице. Пустое время. До восьми часов.
Отдай его Фанни. Она будет ждать. Что я возвращусь. Трепеща
страхом. Как затрепетал, когда она опять рассказала мне обо
всех этих солопах, одновременно засаженных ей в глотку. О том,
как она сверхъестественно содрогалась в приступе истерического
восторга. Ласковые белые струи, стекающие по рукам. Нежное
шевеление в горле, взад-вперед. Странно усталое выражение,
растекающееся по ее тонкому лицу. Два потемневших глаза словно
плывут по разгладившейся, умягченной семенем коже.
Корнелиус Кристиан пересекает улицу и входит в Центральный
Парк. Взгляни себе под ноги и увидишь множество вдавленных в
асфальт колпачков от бутылок. Чета толстых серых белок удирает
от собаки на дерево. Вся эта огромная страна. Один гигантский
возбудитель аппетита. Чудовищное оскорбление для чувствительной
души. Подойди к первой попавшейся благопристойной даме из тех,
что сидят по скамейкам. И спроси. С ужасающей вежливостью. Не
могу ли я воспользоваться вашим служебным входом, мадам. Для
доставки катастрофического пистона. От вашего местного
поставщика.
По извилистой тропке неторопливо взбираюсь на вершину
каменного холма. Сложив за спиною руки. Солнце греет лицо.
Безмолвные мужчины толпятся вокруг бетонных шахматных столов.
Пальцы постукивают, губы напучены, взгляды устремлены на
смердящие смертью и душегубством шахматные доски. А вон
готовится объявить скисшему противнику шах и мат, старик,
обнаруживший во мне джентльменские качества, когда я сидел в
кафе-автомате. Со всех сторон обложенный злою судьбой.
Брошенный в море безмолвных страданий. Одно утешительное
словечко и ты уже не утонешь.
Внизу под другим каменистым склоном матери, отцы и дети
катаются на карусели. Мальчики с девочками верхом на деревянных
пони. Под духовую музыку вертится большая платформа. Кое-кто из
родителей, кто пожуликоватей, тоже норовят прокатиться. Стою
здесь, навсегда отлученный от похоронного дела. Будет с Вайна
уже содеянных мною благодеяний, не хватало еще просить, чтобы
он снова взял меня на работу. Вот и брожу теперь, томимый
тоской по погребальной конторе. И окоченением члена. Тоской по
мягким коврам, по которым бродит печаль. По плывущим над ними,
похожим на пухлые щечки, одетым прохладною кожей всхолмиям зада
мисс Мускус. Между которыми я так глубоко и так неустанно
вбивал свою сваю. Не зная, что ей сказать по завершеньи
оргазма. Кроме, давай повторим как можно скорее.
К четырем оказался в зоопарке, у бронзового глокеншпиля.
Мускусные запахи и разрозненные взревы крупных кошек. Чертовски
самоуверенным выглядит этот подпирающий стену служитель в
выцветшей темнозеленой форме. Уже смывший струей из шланга все
дерьмо. После того, как тигры налопались мяса. Башенные часы
вызванивают мелодию на радость аудитории из детей с воздушными
шариками. Постой среди них, живых и безмятежных. Пока из теней
не выскользнет какая-нибудь новая гнусь и не предложит тебе
купить за пять зеленых одну такую таблеточку, полный восторг. И
как только ты, обеднев на указанную сумму, поскачешь домой,
попробовать, гнусь свалит тебя подножкой, распорет бритвой
штаны и попятит бумажник. Господь всеблагой. Приходится
сражаться. Продирая себе когтями дорогу сквозь толпу серых умов
и поседелых голов, усохлых солопов и сморщенных мошонок,
отсиженных задниц и отвислых пуз. В которой все говорят мне
нет. Мы не дадим тебе буйно резвиться там, наверху. Где доллары
лежат под ногами, будто осенние листья. Чуть ли не по колено. И
все продолжают падать.
В синем, душистом великолепии этого вечера Кристиан
неторопливо шагает к востоку. Вступает в мраморный особняк,
полный живописных полотен. Бойкий джентльмен с часовой
цепочкой, щеголеватый, будто свежая куча какашек. Это картинная
галерея, куда люди приходят вынюхивать прибыль, скрытую в
красках и контурах. Наносимых на холст непорочными недоумками,
взыскующими красоты. И продаваемых желающим приобрести вес в
обществе богатым мандавошкам. С лучшим моим акцентом негромко
сообщаю.
-- Говно.
-- Прошу прощения, сэр.
-- Я сказал, говно.
-- Мне так и послышалось, сэр, что вы именно это сказали.
-- Да, вот именно, это я и сказал.
-- Позвольте осведомиться, сэр, относится ли ваша оценка к
какому-то определенному произведению. Если так, возможно, я
смогу быть вам полезен. Видите ли, я целиком с вами согласен.
За одним или с двумя исключениями.
Улыбаясь, он делает шажок по мраморному полу. Приятно
зауженный коричневый костюм. Собирается провести Кристиана по
галерее. Как будто я обладатель платинового ночного горшка.
Должно быть, решил, что я занесен в "Кто есть кто". Или хотя бы
не занесен в чудовищный том "Кто есть никто". Открывает
зеркальные двери в личные апартаменты. Сокровища мирно покоятся
по затянутым тканью стенам. В ожидании моего кивка. Трепета
узнавания. Ух ты, какая роскошная живопись.
Снова на улице. С обновленной верой в собственную
элегантность. Мужчина со средствами. Принадлежащими женщине.
Завязший на Пятой авеню. С бледнорукой и бледноногой Фанни
Соурпюсс. Мимо проходят мать с дочерью, глаза у обоих
спокойные. Стало быть, где-то потеет муж и отец. Людские головы
волнуются в солнечной пелене, рябя, словно луг, поросший
цветами. Если не слишком вглядываться. В хари, достойные
упырей.
А вот и оно. Уверенно подрастающее величественное
сооружение Вайна. Один этаж за другим. Шестеро в красных
касках. Стоят вокруг длинного грузовика о шестнадцати колесах.
Грубые желтые ботинки. Ладони в рукавицах вцепились в оттяжки.
Поднимая на воздух большую цистерну. В которой Вайн будет
хранить формалин. Там, глубоко внизу он станет брить мертвецов
в парикмахерских креслах. Как будто жизнь вообще ничего не
значит. А она и не значит. После того, как тебе отрывают
голову. Чтобы выяснить, что там внутри. А то подожди еще.
Поживи. Может быть, кто-то подарит тебя улыбкой. И ты его за
это пристрелишь. Чтобы не допустить падения уровня смертности.
И роста уровня вежливости.
Кристиан проталкивается между прохожими. Остановившимися
посмотреть. Никто из вас и не знает, что я знаком с Вайном.
Лично. И когда Господь легонько стукнет вас по плечу. Я готов.
Дабы обновить это здание. Набальзамировать тело прямо на той
вон балке. Трубы свисают вниз, словно морские водоросли. Я
неторопливо ввожу троакар. Как насчет вас, мадам. Почему бы не
выставить вашу задницу для прощания. Лицом вниз, ягодицами
вверх. Усопшее ню. Революция в отрасли.
Окно гастронома. Икра и сыр. Радости, которыми одарила
меня Фанни. В первые из часов совершеннейшего покоя, выпавших
мне в этом новом мире. Осторожно, мимо проходит мужчина с
собакой. Эту породу я знаю с детства. Вот такая же наскочила на
моего пса, когда он еще был щенком, и укусила его. А грязный
гад, ее хозяин, смеялся.
Кристиан отступает в дверной проем. Желая получше
разглядеть мужчину в сером фланелевом костюме легкоатлета и
кудрявого голубоватой масти пса на фасонисто изукрашенном
кожаном поводке. Ждет, когда можно будет перейти через улицу.
Сидящая в машине женщина включает зажигание. Машина, взрыкнув,
оживает, приходит в движение. С треском корежит другую машину,
стоящую впереди, отлетает назад, и на полном газу врезается в
третью, стоящую сзади. Отступаю поглубже в дверной проем. Как
всякий добропорядочный житель Нью-Йорка. Мужчина с голубоватой
кудрявой собакой грозит женщине кулаком. Через окно осыпает ее
ругательствами. Водительша уже ошалела от страха. Всем своим
видом безмолвно молит о помощи. Мужчина орет, воздевая руки, и
вместе с собакой подбегает к капоту разбитой первой машины как
раз в тот миг, когда женщина снова ударяет по ней, бросив свою
вперед так, что покрышки с визгом скребут по асфальту, оставляя
дымящийся след. Светло-зеленое пустое авто срывается с места и
переезжает мужчину в сером костюме вместе с голубоватым псом.
Оба лежат, каждый в своей луже крови. После того как
завершается буйство самодвижущихся экипажей. Прибывают пожарные
машины, скорая помощь, полиция. Группа крепких граждан
приподнимает автомобиль. Врач покачивает головой над трупами
человека и собаки. Угодивших в пасть безалаберной
справедливости. Через несколько месяцев оба достались бы
Кларенсу. Всего-то через улицу перетащить. И лежали бы хозяин с
питомцем в общем гробу.
День внезапно становится хмурым. Ступай, отмутузь как
следует грушу, впивая атлетические ароматы Спортивного клуба.
Адмирал попукивает, отрабатывая крученый хук левой, повергающий
противника в прострацию. Обильно намылившись, смываю под душем
желтовато-белую пену и выпиваю стакан пива. И вновь на восток.
Среди мужчин и женщин в золоте и мехах. Спускаюсь в подземку на
Лексингтон-авеню. Давка, час пик, безмолвные утомленные лица.
Обдающие друг друга дыханием. Чья-то рука пытается расстегнуть
мне ширинку. Преуспев, залезает пальцами под крайнюю плоть. И
остается там до самого Бронкса, а я даже не знаю, кому мне
заехать в морду. За аренду моих причиндалов без согласия
владельца.
Последняя платформа, с которой открывается вид на леса и
на поле для гольфа. Спускаюсь по смутно различимым железным
ступенькам и встаю в хвост людей, ждущих автобуса. Лицо. Два
синих глаза. Девушка, сидевшая в школе передо мной. Любил ее.
Целых два месяца. Предавался соблазнительным помыслам, что
стоит-де мне захотеть, и она станет моей девчонкой. Но дальше
улыбок дело у нас не пошло. Теперь она отделена от меня девятью
годами.
Кристиан дергает за шнур, останавливая автобус. На
ближайшем углу расположены большая заправочная станция и бар.
Площадки для метания подков и игры в шафлборд за деревьями.
Четвертого июля здесь завершались парады. Брал с собой младшего
брата, покупал ему мороженое. Вон туда, по обсаженной деревьями
улице. Вдоль домов, в которых жили мои друзья. Вот здесь я и
рос в невиданной невинности. Крохотная душонка, такая
прекрасная, полная такого страха. Запуганная большими, подлыми
образинами. Никогда не забуду. Отважных мальчиков, они были
старше меня. И они сказали хулиганам, не принимавшим меня
играть в лапту и в хоккей, что они им морды набьют. Одарили
меня надеждой, единственной какая когда-либо была у меня.
Таскаемого от одних приемных родителей к другим и обратно.
Живущего в ожидании руки, которая вцепится в меня и опять
потащит куда-то. Вместе с плачущим младшим братом. Согревать
новые холодные сердца и чужие постели. К людям, которые
требовали, чтобы я называл их дядей и тетей. А сами относились
ко мне, как к приблудной кошке.
Все те же синевато-серые тротуары. Исшарканные
бродягами-безработными. На этом углу в цементе выдавлено имя
моего лучшего друга. Все, что от него осталось. После одного
Рождества, после месяца жутких морозов. Сообщили по телефону,
что он погиб. Я пошел в церковь и сидел там внизу, у дальней
стены, среди пения и благовоний. Думал о лете, о кленовых
листьях. Как они разрастаются, обращая улицы в туннели. И если
ты умираешь, то поднимаешься в небо, туда, где аэропланы и
только два цвета, белый и синий. А тут все золотое и красное.
Его пришлось еще везти сюда из Флориды, где месяцами сияет
солнце. Где большие жуки шмякаются об оконные стекла, и поля
для гольфа покрыты мягкой травой. Одной одинокой ночью его
погрузили в идущий на север поезд, завернув перед этим во флаг.
Укрывший его холодное, белокожее, улыбающееся лицо. Те же
синеватые тротуары, что и сейчас, покрывали тогда здешнюю
твердую, словно камень землю. Но выбоины, оставленные детьми,
уже поистерлись. Мальчишками мы оба ходили в католический храм.
Прислуживали при алтаре, стараясь душой прикоснуться к Богу. По
субботам воровали вишни и яблоки. А по воскресеньям поклонялись
духу святому. Проводили ночи на реках, в лунном свете скользили
по озерам на лыжах. И каждое лето, барахтаясь в волнах, чернели
под солнцем. Поезд шел по плоской, лежащей на уровне моря
земле, подбираясь к Вирджинии со стороны Эмпории. По
темно-зеленым холмам Мэриленда. К Ньюарку, где за болотами тебя
облепляют в ночи крохотные белые мерцающие существа, и когда ты
въезжаешь в бесконечный туннель, тебе разрывает уши грохот
реки, и вылезая на свет, ты, наконец, останавливаешься у
длинной платформы. На которую его выкатили из поезда и опять
закатили, но уже в грузовик со стоящим рядом солдатом. Свет
печален, ярок флаг. Здесь его встречают. Чтобы снова везти на
север, в Бронкс. В последний месяц войны. Столько лет прошло.
Леса, по которым мы играли в охотников, стреляли белок и ловили
за хвост змей. Привязали к дубу качели, высоко, я так и не
решился их испытать. Все тогда покрывала зелень, залитая сочным
солнцем. Ночи напролет мы болтали с подружками, прислонясь к
чьей-то ограде. Вымыв уши, и доведя до здорового блеска лица,
волосы и ботинки. Ехали в какой-нибудь бар и, приехав,
говорили, привет, надо же, где повстречались, вот здорово.
Играли в игры, в которых душа уходит в кончики пальцев. А во
время войны он уехал туда, где нет деревьев, где люди живут,
попирая других, и так все и тянется, пока не кончится
коридором, полным серого кафеля и гула чужих шагов в тишине. В
печальный и тягостный день. Я проехал по авеню под грохочущей
эстакадой железной дороги. И остановился в мрачном и сером
проулке. Спросил человека в дверях, он тихо ответил, лейтенант
выставлен для прощания в седьмом покое, по коридору направо.
Имя на черной табличке, в которую вдвигаются белые буквы, потом
выдвигаются, вдвигаются новые и так далее. Обменялся кивками и
рукопожатиями с другими друзьями. Некоторые улыбались,
прищурясь, и говорили, хорошо, что ты здесь. Опустился у гроба
на колени, помолиться. Первыми умирают те, у кого самые чистые
души. Хотя и он как-то раз двинул меня по зубам, на которых у
меня скрепы стояли, и раздавил мою модель самолета. И еще я
любил его сестру. Он лежал под стеклом, туда я заглядывать не
хотел. На следующее утро отслужили мессу, и гроб вместе с
людьми выплыл на жуткий холод. И череда черных машин потянулась
снова на север, к кладбищу, которое здесь называют вратами рая.
Я ехал в последней машине, с его подружками, шмыгавшими
заложенными носами. Съезд с шоссе, дорога, ведущая в горы мимо
лотка с горячими сосисками, последние золотые листья болтаются
на деревьях, белые снежные островки, разбросанные по лесу.
Зеленая палатка, рулон искусственного дерна, развернутый в
грязи. За надгробиями могильщики натягивают шапки и куртки,
серая толпа европейских работяг, ладони мирно свисают поверх
гладкого коверкота. Выстраиваются солдаты, что-то вдруг
трескается в небе, смертоносный звук прокатывается по долине и
возвращается, отразившись от дальних холмов. Я стоял за
людскими спинами и даже не видел, как его опустили в землю.
Подружки его плакали, одна закричала, ее пришлось придержать, и
она осела на землю, утонув нейлоновыми коленками в грязи, и все
мы стали молиться и повторять про себя.
Что-то вроде
Обещаю тебе
Обещаю
Вверх по трем кирпичным ступенькам. Сетчатая летняя дверь.
Покоробившаяся за зиму. Внутри за подъемными жалюзями темно.
Звоню в дом Шарлотты Грейвз. Нагибаясь, заглядываю в окно. И
вижу всплывшие из памяти красные стены и черный гроб. Сетчатая
дверь раскрывается наружу, красного дерева дверь со стеклянными
занавешенными филенками раскрывается вовнутрь. Обнаруживая
широкую улыбку Шарлотты.
-- Ой, ну входи. Как ты рано. Я еще только наполовину
готова. Перчатки снимешь.
-- Конечно.
-- Ой, какие милые.
-- Французская крысиная кожа, замечательно гладкая и
мягкая.
Гостиная с синим ковром и коричневыми покойными креслами.
Такая же, как в те годы. Когда матери говорили, ты так
проносишься через гостиную, словно это зал ожидания. Выпускная
фотография Шарлотты, стоящей между других девушек в белых
платьях. На пороге супружества. Или в начале череды лет,
ведущей к участи старой девы.
-- Ой, дай-ка я тебя рассмотрю. Ты выглядишь как человек,
много чего повидавший в жизни. Глупо звучит, я знаю. Но я-то
совсем ничего в ней не повидала. Пива тебе принести.
-- Да, пожалуйста.
-- Конечно. Сейчас. Я так разволновалась, что прямо не
знаю, за что хвататься. Только что вымыла голову. А волосы
высохли и торчат куда-то не туда. Видимо, не в том пиве я их
отполаскивала. Мам, где ты, Корнелиус Кристиан пришел.
Услышав, как выкрикивают твое имя, ощущаешь легкую дрожь.
Вот он я, пришел. Туда, где знаю каждую улицу и каждый дом. И
каждое летнее утро, начиная с восьми утра. Бежал по панелям в
остроносых туфлях без шнурков. На кладбище, стричь траву.
Откладывал деньги. Чтобы пригласить на свидание знакомую
девушку из богатой семьи. Забраться наверх, к ней, в ее
ослепительный мир. Далекий от моего, бедного и сиротского. Я
был ничем не хуже других. Но не имел тому доказательств.
-- О, привет, вот и ты, Корнелиус. Ну-ка, ну-ка,
замечательно выглядишь. Ни капельки не изменился.
-- Спасибо.
-- Разве что говорить стал чуть-чуть по-другому. Шарлотта
мне вывалила для стирки и глажки весь свой гардероб. Можно
подумать, что бедняжка ни разу еще на свидание не ходила.
Добрые улыбчивые глаза миссис Грейвз. Вызывающие у
человека желание почаще представать перед ними. Мне всегда
хотелось, чтобы она была моей матерью. Что за горе поразило ее.
Окрасив волосы сединой. Она всегда с радостью принимала меня. В
уютный мир своей добродушной красы. Во всех прочих домах мне
приходилось стоять в прихожих. Ожидая. А она приглашала зайти.
Приносила стакан шипучки и тарелку с печеньем.
У крыльца сигналит машина. Шарлотта выводит Кристиана.
Представляет его. Это Корнелиус Кристиан, Фреда, Джоан. Это
Стен, это Марти. Все сидят, разбросав с небрежным изяществом
руки по спинкам сидений синего урчащего автомобиля.
Мягко рокочущий двигатель, визг покрышек на поворотах.
Негромкие беззаботные голоса. Сыновья и дочери любящих мамочек
и выдающихся папочек. Разговаривают о том, кто в каком
университете учился. Специализируясь по радостям жизни. А я
мимо курносого личика девушки гляжу в окно, на залитую светом,
летящую мимо траву. Принадлежащую к другому миру. Разносчик
газет. Мотался по этим улицам взад-вперед. Думал тогда, что
стану миллионером. Со множеством книг в сафьяновых переплетах,
чтобы в них справляться о разных вещах. Каждый вечер грузил на
себя целую кипу. Худой ручонкой складывал газету и швырял на
безрадостные веранды. А иногда и в распахнутое окно.
Развлечения ради. Полагая, что я в нем нуждаюсь.
Кристиан, стиснутый мягкими бедрами. Этой весенней ночью.
Мускусный запах Шарлотты. Сочный и сладкий. То, что ты любил,
было всего только грезой. Звук. Новый с иголочки мир
заснеженных елей. Свет из зимнего окна, когда ты взял ее за
руку. Все забирая с собой, в ночные сны. Вместе с доверчивым
шепотом. О том, что этот крытый шифером островерхий дом за
деревьями когда-нибудь станет твоим. А вот и бакалейная лавка,
где я выудил из стакана семь плававших в нем кубиков льда и
сказал здорово своему конкуренту, тоже разносившему газеты. Как
раз по этой дороге у нас шла граница, сюда мы ходили за
ягодами, за виноградом, а иногда перелезали через заборы за
персиками. По пятницам я собирал плату и большинство должников
говорило мне, завтра придешь, я же, внутренне протестуя, лишь
отворачивал опечаленное лицо и бормотал, всего-то пятнадцать
центов. Можно было подумать, что всякий раз, позвонив у дверей,
я совершал преступление, и даже те у кого вместо простого
звонка чуть ли не куранты играли, неделями не возвращали мне
долга. Они там внутри сидели в тепле и читали, купаясь в
ароматах бифштексов и пиццы. А я с растрескавшимися на морозе
губами приплясывал на замерших ногах. И думал, что того и гляди
умру. Но в солнечные дни дороги под деревьями близ реки
казались тихи. Зеленая трава, обрывы, холмы, горбатые мостики
над железной дорогой. Прохладные летние прихожие, где так
приятно щелкнуть каблуками и закружить, спускаясь вниз,
привычной ладонью скользя по перилам. А вот и та улица. Большой
кирпичный дом с боковой дверью. Которую в день платежа
едва-едва приоткрыла женщина в черном купальнике. Напугала меня
до колик уже тем, что пригласила войти. Четыре часа, чащобная
тишь раннего вечера. Стоял в прихожей, пока она, закрыв дверь,
рылась в сумочке. Вся мокрая, капающая. Сказала, куда ты
спешишь, не уходи, я дам тебе вишневого соку. Схватила меня за
руку и держала, глядя в глаза и облизываясь. И все повторяла,
что ей сорок лет. А я повторял, вы должны мне тридцать центов
за две недели. Дала мне доллар. Я взял большую монету с
изображением треснувшего колокола и выудил из кармана какую-то
мелочь. Она же расстегнула мне ширинку и извлекла наружу мой
крантик. В ту же минуту опрыскавший жидким мылом весь пол. И
она сказала, ах ты мерзкий мальчишка, ты мне ковер испачкал,
пшел вон отсюда. Взрослые, как своего добьются, враз забывают о
справедливости.
Эта тенистая дорога, по которой мы катим. Эти легкие,
ласковые, не знавшие страдания голоса. Между старыми большими
домами пристроились новые белые коробки. А, вот и еще один. С
большой скучной верандой. Девочка-итальянка из моего класса. В
ней все было большим. И сердце, и бюст. Сказала, наверное,
паршиво быть сиротой. И что если я приду к ней домой, когда не
будет родителей, то она угостит мне желе и мороженым. Так и не
пошел, потому что никогда толком не знал, хорошо человек ко мне
относится или плохо. Столько раз ошибался. Нарывался на злобную
брань. Вместо того, чтобы тихо гулять по улицам с моими
"Новостями Бронкса". Звонил в звонки, стучал в двери. Говоря,
пожалуйста, заплатите мне. И из дверей высовывались головы с
осовелыми после ланча глазами, слишком озадаченные, чтобы мне
отказать. Я ставил в книжечке крестик против их адреса и,
прибегая к собственной выдумки заклинанию, пытался внушить им
чувство, что это еще не конец света. Но попадались и
бессердечные люди, обзывавшие меня лгуном и лентяем. Дрыхнущим
под деревьями, а после приходящим лупить в двери и свистеть в
прихожих. Я что-то такое шептал насчет свободы, а они орали,
чтоб я тебя больше не видел, и хлопали дверьми. И я уходил,
заливаясь слезами отчаяния. Все они еще пожалеют, когда найдут
меня в канун Рождества голодного, босого и замерзшего до
смерти. И как-то в один воскресный вечер той черной зимы. Я
написал поперек первой страницы газеты. Как вы себя чувствуете,
обжулив ребенка. В понедельник пришлось чуть ли не ползком
пробираться по улицам. Из всех окон торчали взъяренные лица. А
на одной веранде мужчина грозился кулаком, обещая раскроить им
мою башку. Я же от всей перепуганной души пожелал ему сдохнуть
и убежал.
Шарлотта Грейвз, протянув руку, касается укрытой крысиной
кожей ладони Кристиана. И улыбается. Автомобиль, покачиваясь,
пролетает один поворот за другим. Сворачивает на подъездную
дорожку. За лужайками и подстриженными кустами возвышается дом
с крестообразными оконными рамами и заостренной кровлей. Синеют
спрыснутые желтым светом ели. Вход, что у твоего замка. Хлопают
дверцы машины. Громкие приветствия внутри. Двигаюсь вослед
худощавым ногам Шарлотты. По мягкому ковру. Пока кто-то не
тормозит ее, придержав за руку. И я по ступенькам спускаюсь в
просторную комнату. Огромный сложенный из камня камин. Высокий
темноволосый малый в желтой рубашке с пристегнутым пуговицами
воротничком.
-- Привет, а вас я вроде не знаю.
-- Корнелиус Кристиан.
-- А я Стен Мотт. Вон та женщина с золотистыми волосами,
моя мать, а тот с седыми, отец. Давайте, наваливайтесь.
-- Прошу прощения.
-- Ну, на пиво или чего вы хотите выпить. Кстати, а вы,
по-моему, забавный.
-- Спасибо.
Кристиан отступает к оставленному свободным участку стены.
Рядом с мраморной каминной доской. Картина, на которой корабль
с раздутыми парусами летит по сине-зеленому гневному морю.
Ступени под аркой, ведущие вверх, к огромной обеденной зале.
Серебряные вазы на столах. Такой большой груди, как у Шарлотты,
я ни у кого больше не видел. Просидел с ней три свидания в
темноте кинотеатра и выпил три стакана ананасовой, прежде чем
решился к ней прикоснуться. После чего сразу почувствовал себя
гнусным мерзавцем.
Седоголовый отец Стена в одной рубашке с закатанными по
локоть рукавами. Поджаривает в камине булочку, насадив ее на
длинную вилку. Щипчиками извлекает из булькающей чаши дымящуюся
сосиску.
-- Вам как, с горчицей.
-- Да, пожалуйста. Спасибо.
-- Вы кто, сынок.
-- Пожалуй, я еще не настолько стар, но зовут меня
Корнелиусом Кристианом.
-- Во как. Ну, а я уже настолько стар, чтобы приходиться
Стену отцом. А ничего у вас язык подвешен. Всегда надеялся
поближе сойтись с друзьями Стена, да как-то возможности не
представлялось. А хочется почаще встречаться с молодыми людьми.
Когда молодежи не видишь, голова начинает работать на
стариковский манер. Э, да никак это ты, Шарлотта.
-- Здравствуйте, мистер Мотт.
-- Да брось ты своего мистера Мотта. Я тут как раз говорил
этому молодому человеку, что все не получается у меня почаще
встречаться с вами, ребятки. Слушай, а ты что ни день, то
хорошеешь. Совсем как твоя матушка. Чуть не женился на ее
матери когда-то. Самая красивая девушка была в те времена. Да
только она дала мне от ворот поворот.
Вечеринка в полном разгаре. Бухает музыка. Все больше
прибывает радостных физиономий. Скромницы-девушки ожидают того,
кто подберет ключик к замку их любви. Громко излагают
затасканные мысли. Взгляды устремлены на наряды. Ножки врозь,
сафьяновая обувь. И разная прочая. А мистер Мотт продолжает
очаровывать свою состоящую из двух человек аудиторию.
-- Как начинаешь забывать, когда в последний раз видел
хорошенькое личико, значит, считай, старость подкралась.
-- Вам просто хочется меня развеселить, мистер Мотт. Вы
уже познакомились с Корнелиусом, это мой старый друг. Он только
что вернулся из Европы, долго там жил.
-- Вот как. Я теперь нечасто бываю в Европе. Но женщины
там. В них определенно есть что-то такое. Господи, Париж.
Лондон. Какие женщины. Не знаю, что в них такое. Но, ей-ей,
что-то есть. Вы понимаете, о чем я, Корнелиус.
-- Полагаю, что да, сэр.
-- Мистер Мотт, Корнелиус был женат, но жена его умерла.
-- О, весьма соболезную, право. Вот и еще булочка
поджарилась, хотите, с сосиской. А как вы теперь проводите
время, Шарлотта. На лыжах в этом году катались.
-- Я же работаю, мистер Мотт. Послушать вас, так у меня
бог весть сколько свободного времени. А я работаю сорок девять
недель в году.
-- Ну что же, а я пятьдесят две. Мой доктор мне все
повторяет, сократись Джим, сократись, так больше нельзя.
Пришлось сократиться. Урезать восемнадцатичасовой рабочий день.
Аж до шестнадцати. Докторов надо слушаться. Приедешь в этом
году погостить к нам на озеро, Шарлотта.
-- Хотелось бы, мистер Мотт.
-- Вот умница-девочка. И друга своего привози. Я стараюсь
выбираться отсюда на несколько дней. С прошлого года, когда
начал вдруг видеть это чертово красное пятнышко. Как только
уезжаю туда, оно исчезает, а стоит вернуться, и оно
возвращается. Ба, да вот оно, черт бы его побрал. Торчит прямо
над углом камина. А попытаешься вглядеться в него, тут же
срывается с места и плывет через все поле зрения. Во, готово,
уже уехало. На другой конец комнаты. Каждый раз ускользает,
никак я его не ущучу. Но видит бог, всегда возвращается и все
начинается заново. И ни один врач, похоже, не знает, что это
такое, я уж всех шишек на восточном побережьи перебрал.
-- Но это же ужасно, мистер Мотт, может быть, вы
переутомились. Или еще что-нибудь такое.
-- Что поделаешь, Шарлотта, связался я с этими свечами
зажигания, так уж надо и дальше их делать. Но в общем доктора
это самое и говорят. Я тут сходил к одному малому, который
уверяет, что выдумал особый способ лечения, надо, дескать,
просто лежать и петь, негромко. Закрывает он мне лицо маской. Я
говорю, ребята, надеюсь, вы хорошо понимаете, что делаете. Вот,
значит, напеваю я сквозь эту маску, а в глазах у меня
разноцветные огоньки играют. Потом колокольчики зазвенели. Я уж
было решил, что на небо попал. Только когда счет получил и
дошло, что я еще на земле. Однако, хватит вам ребятки торчать
тут и слушать старого чудака. Идите, веселитесь, мое дело
обслуга. Вас всю ночь буду обслуживать без очереди, так что
приходите за добавкой.
Смущенный профиль Шарлотты Грейвз. Выступающий из длинных
струистых волос. Мгновение она стоит, сложив на груди руки и
глядя в пол. Соседская девочка. Чистая и безмятежная. А я уже
сидел по горло в клоаке, курил и проповедовал греховную
философию. Тащился в школу, ледяной ветер задувал мне в
штанины. Однажды увидел как моя приемная мать с ее грязными
белесыми космами и белесыми валиками жира на боках, скачет
верхом на моем приемном отце у них в спальне. Шел мимо, а дверь
была чуть-чуть приоткрыта. До того распыхтелся, что пришлось
прикрывать рот ладонью, пока я на них таращился. Так хотелось
увидеть побольше, что не знал, куда и смотреть. Во всех
прочитанных мной гадких книжках говорилось, что таким образом
делают детей. Но у них уже был маленький сын, из которого я
однажды вытряс душу. За то, что он довел моего братишку до
слез. И приемные родители призвали меня на кухню. Я стоял, а
они сидели. Рассказывая, как они отправят меня в тюрьму. В
субботу приехал под вечер из Рокавэя мой дядя. Все настороженно
расселись в маленьком заднем саду. У дяди были большие сильные
руки, он вытащил из кармана потертого пиджака бумаги и выписал
им чек.
-- Ты знаешь, Корнелиус. Господи, я даже не знаю, как это
сказать, ну в общем я тобой вроде как горжусь. Мистер Мотт
столько всего тебе рассказал про себя. Как будто вы с ним
старые друзья.
-- Судя по этому дворцу, дышащему вульгарностью нувориша,
мистер Мотт в состоянии купить меня и продать.
-- Господи, Корнелиус, перестань, зачем ты так, еще
кто-нибудь услышит. Ты меня удивляешь. Пойдем, потанцуем.
Шарлотта тянет Кристиана за руку. Свет в ее волосах цвета
золотистой соломы. Через холл. Покидая его бессмысленное
убранство. У одного моего детского приятеля был дома лоток для
спуска белья. Из ванной комнаты прямо в подвал. Первое из
увиденных мной чудес света. Снова вниз по лестнице. В
продолговатую комнату. Лакированные сосновые полы, навощенные
для танцев. Большой музыкальный автомат с веером бегущих по
кругу красок. Фотографии бейсболистов и футболистов на стенах.
А на одной мистер Мотт стоит под пальмой посреди поля для
гольфа. Покачиваясь, кружась и клонясь, танцуют пары. И
замирают. Услышав громкий треск и увидев голубой электрический
посверк. Свет гаснет. Женский визг. Нервный смешок. Молчание.
Тишина. И голоса в темноте.
-- Что-то случилось с музыкой.
-- С домом что-то случилось.
-- Ради христа, давайте выбираться отсюда.
По лестнице спускается мерцающий свет. Загораются спички.
Мистер Мотт бесстрашно пытается выяснить. Что произошло. Малый
в двуцветных полуботинках и белых бумазейных носках с начесом.
Поворачивается к своей партнерше с высокомерно задранным
носиком и яркой светлой челкой.
-- Видала, какой мистер Мотт решительный. Враз овладел
ситуацией. И тут же ее оценил. Я к тому, что этот мужик с ходу
вникает в детали, не сойти мне с этого места. Важного человека
сразу видать, ты еще моргнуть не успел, а он уже решение
принял.
Мистер Мотт щелкает зажигалкой над музыкальным ящиком.
Встав на колени, заглядывает умолкшему монстру за спину. Еще
одна вспышка. Одновременно с которой мистер Мотт спиной
отлетает по воздуху и приземляется в центре комнаты.
Постанывая, лежит на полу. Но малый в двуцветных полуботинках
тянет свое.
-- Ну ты смотри. Где тут ближайшее бомбоубежище, не
знаешь. Электричество, прямо как живое, так по стене и полезло.
Своими глазами видел.
Несколько фигур вокруг мистера Мотта. Рука его медленно
поднимается, чтобы тылом ладони вытереть лоб. Девицы в панике
удирают по лестнице. Визжа и толкаясь. И кто-то бухает в двери
лифта.
-- Лучше не торчать тут внизу, целее будешь.
-- Не паникуй.
-- Слыхали его, не паникуй. Ты вот давай спустись и здесь
это скажи.
Загорается свет. Стен рядом с распростертым отцом.
Несколько человек возвращаются и медленно разбредаются по
комнате кто куда. Окружают мистера Мотта. Стен отстраняет их,
вытянув руку.
-- Отойдите все назад, отойдите, он в порядке. Ну ты
даешь, пап, что случилось.
-- Все хорошо, помоги мне подняться. Бренди мне принесите.
Хорошего, из кладовки. Что за чертовщина с этим проклятым
ящиком. Уберите его отсюда, пока он никого не убил. Все в
порядке, ребята, я в норме. На волос бы в сторону и каюк. Один
из тех случаев, когда проверяется твоя способность действовать
в критической обстановке. Но вроде обошлось.
-- Да уж, мистер Мотт.
-- В такие минуты вся жизнь так и пролетает перед глазами.
Как ты купался, как рыбу ловил, как тебя били, чтобы не лез с
советами в чужую игру. Вы, парни, небось, знаете, как это
бывает.
-- Мистер Мотт, я думаю, это вроде как на фронте. Когда
подорвешься на мине.
-- Терри, мальчик, это ты точно сказал. Вот почему нашим
парням, если дело дойдет до бойни, лучше иметь опыт по этой
части. У меня есть магнитофонная пленка с записью звуков боя.
Хорошо бы вам, парни, ее как-нибудь послушать. Будь у меня
побольше времени, я бы только ее и слушал. Ладно, парни, вы
меня извините, со мной все в порядке. Но я лучше пойду прилягу.
Хотя наверное что-то все же не так, красное пятно куда-то
запропастилось.
Мистеру Мотту помогают добраться до раздвижной двери в
стене. Оборачивается, чтобы всем помахать на прощание, пожелать
доброй ночи. Дверь разъезжается. С жужжаньем, щелчками и
лязгом. Мистер Мот уезжает. Наверх. В собственном лифте.
Мальчик Терри, потирает ладони. Стен открывает банку с
пивом.
-- Давайте, ребята, неприятно, конечно, что так вышло с
папой, но мы же повеселиться собрались.
-- А он у тебя храбрец, Стен. Так все хладнокровно
воспринял.
-- Да, Терри, я тоже так думаю.
-- И соображает быстро. Как он нас всех успокаивать начал.
-- Да уж, а народ-то как по лестнице дернул.
-- Знаешь, Стен, тут ведь могла начаться настоящая паника.
-- Ну, ведь не началась же.
-- Вот тут ты прав, Стен, тут ты прав. Но ты должен
признать, что это твоему отцу надо спасибо сказать, его
выдержке. Хотел бы я иметь такого отца.
-- Да, Терри. Да, я знаю.
-- Во всяком случае, Стен, меня поразило, как он с ходу
овладел ситуацией.
-- Как медведь слонихой.
Стен резко разворачивается, шаря глазами по лицам.
-- Кто это сказал.
Это был
Я
Толпа
Остолопов
Свет ранней зари. Угол Пятой и Пятьдесят Седьмой улицы.
Корнелиус Кристиан сидит на сдвоенном медном патрубке пожарного
гидранта, торчащем из каменной стены под надписью "Здание
Производственного Треста". В квартале от него прогулочным шагом
передвигается одинокая фигура. Грузовик управления по уборке
мусора, серая, похожая на неуклюжее насекомое машина, едет,
поливая сточную канаву водой и продирая ее вращающейся щеткой.
Мигает светофор. Зеленый, желтый, красный. И ветерок, сдувая
покидающие меня иллюзии, уносит их вдоль по улице.
Шарлотта заявила, что я был пьян и вел себя неуважительно.
С людьми, которые всего только старались быть со мною
любезными. Уверял их, что я похоронщик. Бальзамирующий их
папочек. Изнуренных, сломленных рабочих кляч, уже отвопивших
свое в ночных кошмарах. Породивших сыночков, которые выросли и
стали подобны богам. Настолько же честные и отважные, насколько
вороватыми и трусливыми были их папаши.
Слезы стояли в глазах Шарлотты. Когда я прощался с ней на
крыльце.
-- О, Корнелиус, не может быть, чтобы ты действительно так
думал. Наша страна совсем не такая.
Я наклонился, чтобы поцеловать ее. Легко коснулся губами
губ. И убежал, громко крича. Нации нужен король. Перескочил
через изгородь и, не выбирая направления, целую милю тащился
подлеском, продираясь через кусты. На мощеной лесной дороге
остановил машину. Сообщил, что выпал из самолета. Парашют
зацепился за дерево. А я свалился мордой в колючую чащу. Малого
так взволновал мой рассказ, что у него баранка в руках
заплясала. Сказал, что я мог бы продать эту историю киношникам.
Надо только немного углубить интригу. Он бы с удовольствием
взял на себя обязанности моего агента. В конце концов я
объяснил ему, что осуждаю алчность и отвергаю оппортунизм. А он
сказал, что ему вообще-то в другую сторону.
Кое-как вскарабкался по ступенькам станции. Нависающей над
закусочной, в которой я разжился виски для Фанни. Встретил
пьянчугу, пошатываясь, выползавшего из последнего вагона.
Путаясь в слогах и тыча пальцем. Он заявил, что теперь его
место прямо вон там. Спросил у него, где было там и когда было
теперь. Он пробурчал, что там было вон там, а теперь было прямо
теперь. В общем, довольно верно. Белые надгробные камни и
мавзолеи, воздвигнутые на земле, в которой зарыта моя Элен. В
этой огромной ночи он единственный странник, сознающий, куда
бредет. Там, на вечеринке, мальчик Терри рассказал мне, что
Стену, видать, придется жениться. Потому что его девушка, когда
он расположился на ней, сказала. Не бойся, можешь в меня
спустить. Оказывается, она уже при брюхе. И при адвокате тоже.
Стенов папаша рвал и метал. Отправил ее в Париж, чтобы она там
сделала аборт и посетила всех, какие есть, прославленных
модельеров. Месяца через три она возвратилась, гораздо лучше
одетая, с гораздо большим пузом и уже с двумя адвокатами.
Теперь ей в Венецию хочется. А я, когда был мальчишкой, хотел
лишь одного, чтобы кто-нибудь сводил меня на родео.
Сижу, обтрепанный и ободранный. Насупротив огромной
витрины, в которой выставлены бриллианты и бусы. В уютные
утренние часы женщины, подобные Фанни, выступают из пузырящейся
ванны. И припудрясь и надушившись, танцующей поступью минуют
вечно прищуренных детективов, заходя вовнутрь, чтобы купить
себе к завтраку изумрудов. В поезде, которым я доехал до
города, был еще только один пассажир, спросивший меня, не
нуждаюсь ли я в медицинской помощи. Я ответил, нуждаюсь, в
психиатрической. Но когда он рванул к дверям, я его успокоил.
Сказал, что со мной все в порядке. Просто у нас сию минуту
закончился ночной кросс знаменитостей. Пересекли всю страну.
Преследуя благотворительные цели. И мой шофер, он бежал сзади
меня, нес мою глюкозу, сломал ногу. Поезд качало, и автограф,
который мне пришлось дать, вышел немного шатким. Пассажир
уставился на него, потом сказал, сроду о вас не слышал, мистер,
но все равно, большое спасибо.
Кристиан ладонью захватывает прядь волос. Тянет ее книзу,
закрывая левый глаз. Этот одинокий прохожий уже близко.
Останавливается, смотрит. Должен же он увидеть, это просто на
мне написано. До чего мне необходим человек, который сводит
меня на родео. Прохожий делает шаг. Вновь останавливается и
оглядывается.
-- Бездельники проклятые, чтоб вам пусто было.
Кристиан поднимает глаза. Нет больше на Пятой авеню ни
единой души, кажется, могла бы эта ходячая гнида ощутить прилив
братской любви. Проникнуться сочувствием к моему горю. Горю
отставного бальзамировщика, нуждающегося в работе. Озирающего
это устланное асфальтом ущелье в поисках друга. И видящего лишь
трех воробьев, вспорхнувших на край мусорной урны. Так нет же.
Он издевательски морщит нос и кривит губы, изрыгая
ругательства. А я ощущаю себя слишком усталым, чтобы прямо
сейчас преподать этой нации урок. Достойного поведения ранним
утром в общественном месте.
-- Что ты здесь делаешь, педик паршивый. Вот такие
бездельники и позорят этот прекрасный район. Я тебя за два
квартала углядел, расселся тут.
Мужик, чем дальше отходит, тем храбрее становится. Извлеки
я что-либо отборное из котла, в котором кипят у меня гневные
тирады, и предъяви ему, сукин сын наверняка удерет. Лови его
потом. Всегда полагал, что если уж рявкать, то громко.
Предоставляя человеку честный шанс убраться подальше от моей
плотоядной пасти. Пристыженно свешиваю голову. Усугубляя его
отвагу. Пусть этот простодушный мудак подберется поближе, чтобы
еще раз меня обложить. И мы с ним сольемся в экстазе, который
он не скоро забудет.
Кристиан роняет чело на скрещенные руки. Мужчина опять
останавливается, оглядывается и поворачивает назад. Медленно
приближается к сокрушенно замершему Кристиану. Встает всего
футах в десяти. Подойди поближе, ты, неотесанный хам. Чтобы я
мог закогтить тебя в один благословенный прыжок. Издаю
сдавленный стон. Распространяя благоухание отверженности. Он
подступает поближе, желая присмаковаться.
-- Безобразие, уселся рядом с таким богатым зданием, да
еще весь отрепьях, бесстыжий бездельник.
Кристиан взвивается в воздух. Двуногий, двурукий.
Сграбастывая этого общественного обвинителя с Пятой авеню.
Который лишь сдавленно ахает, когда добрый старый мускулистый
Корнелиус заламывает ему за спину руку, пригибая его лицом к
тротуару. Всегда любил этот рычаговый захват. Позволяет жертве
проникнуться здравым смыслом. Перед тем, как ты отломаешь ей
задницу.
-- Что вы делаете, вы меня ограбить хотите. Только не
убивайте.
-- Не рассчитывай на прощение, негодяй. Как ты посмел
привязаться ко мне, пока я дышал свежим воздухом, погрузившись
в столь необходимый мне сон на этом прекрасном бульваре.
-- Ой, ну больно же. Я спину у доктора лечу. Вы, наверно,
актер, сынок.
-- Принц-сирота.
-- Чего это вы такое говорите.
-- Так вот, пока я еще не лишил тебя всех прав человека,
ответь мне, чем ты зарабатываешь на жизнь.
-- Эй, это вы про политику чего-то, а я простой таксист,
христом-богом клянусь, сынок. И больше ничего. Простой таксист.
Я никому зла не делаю.
-- Ты только что злонамеренно нарушил мое уединение.
-- Нет, без шуток, я никому не делаю зла. Я же не знал,
что вы тут уединяетесь. Вы только не убивайте меня, ладно. Вы,
должно быть, актер, сынок. Ну конечно актер. Хотите, я вам мои
деньги отдам, у меня, правда, всего тринадцать долларов, берите
их себе. Только не убивайте.
-- А почему ты решил, будто тебе повезет настолько, что я
тебя всего лишь убью.
-- О господи, я думал вы просто безобидный бездельник,
нет, без шуток. Я же не знал, что вы грабитель.
-- Ты хотел добавить сэр.
-- Да, сэр, хотел, сэр.
-- Ты назвал меня педерастом.
-- Ох, нет, но это же еще до того, как я понял, что вы
грабитель. Сэр.
-- Когда ты в последний раз приносил клятву верности своей
стране.
-- Господи, сэр, не хочу я в политику лезть и все такое.
Отпустили бы вы меня, а. У меня сердце больное.
-- А теперь, предосудительная и поганая гнида, позволь
преподать тебе кое-что по части хороших манер. Сейчас я научу
тебя не разевать глупую пасть там, где джентльмен вкушает
заслуженный отдых.
-- Нет-нет-нет. Как рыба буду молчать, ей-богу. И вы
никакой не грабитель.
-- А, так выходит, я педераст.
-- Нет-нет-нет. Мне просто в голову что-то вскочило, я и
не понимал, чего я такое говорю.
-- Знай же, ничтожество, что я и есть педераст.
-- Господи, да они же отличные ребята, нет, без шуток, я
правда так считаю. По мне чем больше педерастов, тем и лучше. Я
подозреваю, что у меня зять педераст, и ничего, терплю ради
дочери. У меня два хороших внучка, а от дочери с зятем я ничего
и не слышал, кроме как дай-дай-дай.
-- Ты, значит, мудак не простой, а добросердечный.
-- О господи, христа ради, не надо так со мной
разговаривать, лучше отпустите меня, клянусь, я даже не пискну,
когда вы меня станете грабить. Мне через полчаса на работу.
Если я во время в гараж не приду, они меня искать поедут.
-- Повторяй за мной.
-- Все что хотите, друг.
-- Я неблаговидная, никчемная, омерзительная свинья.
-- Больно длинное первое слово, мне такого не выговорить.
Можно, я просто скажу, никчемное говно.
-- Нельзя.
-- Друг, я вас умоляю, пожалейте меня. У вас там чего,
ножик или еще чего-нибудь.
-- Я собираюсь подвергнуть тебя оскоплению.
-- Ну, умоляю вас. Вы так странно говорите, совсем как
профессор из колледжа, я не могу поверить вашим словам.
-- Я повторю их. Я собираюсь подвергнуть тебя оскоплению.
Опустись на колени и руки держи за спиной. Будешь дергаться, я
проткну тебе этим ножом становой хребет. Так что когда твои
ноги ударятся в бегство, чтобы спасти тебе жизнь, голова знать
об этом не будет. Одно движение и ты обратишься в покойника, а
не в скопца. Мне же достаточно будет, чтобы подобные тебе не
рождались больше на этой земле. Я намереваюсь превратить ее в
приятное место. Только для приятных людей.
-- О господи, друг, да простит тебя Бог за то, что ты так
со мной поступаешь.
-- Заткнись. Еще одно слово или движение и я воткну этот
нож тебе в шею. А теперь гляди прямо перед собой, на здание. И
не двигай глазами.
Кристиан на цыпочках отступает. И проворно улепетывает по
Пятой авеню. Хозяин невесть откуда взявшейся машины
притормаживает, чтобы разглядеть воспитуемого, и тут же
уматывает, оставив запах жженой резины. Простой таксист так и
стоит на коленях. Содрогаясь от страха. Наконец, с леденящим
кровь воплем -- нет, не-ет, падает на руки и оборачивается,
чтобы взглянуть на рассветное небо над Пятой авеню. Из которого
на него должно пасть слепящее лезвие.
Кристиан, со слезящимися от ветра глазами, выбрасывая
колени вверх. Мчится в северном направлении и сворачивает за
угол большого магазина игрушек. Поезда и плюшевые мишки в
витрине. Каждое паршивое Рождество моего детства. Как только я
заводил игрушку, она сразу ломалась. Собственным детям приемные
родители дарили игрушки, которые тем удавалось расколотить,
лишь потратив на это весь день.
Сворачиваю под знакомый навес. Большая тяжеленная дверь с
забранным железной решеткой стеклом отперта. Распахиваю ее.
Нынче на вахте смуглый парень, дрыхнет, вытянув ноги. Протирая
глаза, выскакивает из стоящего в холле большого кресла. Увидев
меня, с шумом втягивает воздух. Один носок на нем желтый,
другой голубой. Пока поверишь глазам, ты уже приобрел
косоглазие.
-- Эй, как вы вошли, это что, налет.
-- Нет, не волнуйся. Я к миссис Соурпюсс.
-- Ничего себе, не волнуйся. Нынче уж и молящихся по
церквам грабят. А миссис Соурпюсс вас разве ждет. В такую рань.
-- Да.
-- Я лучше позвоню.
-- Ни хрена ты не позвонишь.
-- Я что, у меня должность такая, я же могу лишиться
работы.
-- Ты можешь лишиться жизни.
-- Эй, чего это вы, мистер.
-- Мистер Пибоди.
-- Мистер Пибоди, про которого Келли говорил.
-- Да.
-- Другое дело, что же вы сразу не сказали. Это вы того
верзилу скрутили. Футболиста, который раньше был мужем миссис
Соурпюсс. Глен рассказывал Келли. Слушайте, так он же вдвое
больше вас. Говорят, он просил, чтобы вы его пожалели, точно
ребенок. Не, без шуток, вы и на вид не очень крутой, разве вам
такое по силам.
-- Все может быть.
-- А можно я вас скрутить попытаюсь. С виду-то вы не очень
крепкий.
-- Схвати меня. Как хочешь. Любым захватом.
-- Ладно. О'кей. Постойте. Вот я сейчас попробую
борцовский захват. О'кей.
Лифтер застегивает форменную тужурку. Сзади обхватывает
шею Кристиана рукой и, сгибая ее, сдавливает Корнелиусу горло.
-- Ну что, мистер Пибоди. Давайте. Попробуйте вырваться.
Ха-ха. Нелегкая штука.
Ногами кверху лифтер взвивается в воздух. И ахается
афедроном о выложенный белой и черной плиткой пол. Медленно
садится и, опершись сзади руками, приходит в себя. Никто тебе
не верит. Если ты хочешь всего лишь мирно ходить по земле.
Приходится отшибать людям задницы. На каждом шагу.
Лифтер, прихрамывая, движется к лифту. Высаживая Кристиана
на этаже Фанни, говорит, да, ничего себе вышел курбет. Стою в
вестибюле. Впервые услышав это слово. Принял его за название
такой штуки у женщины. До которой она тебя допускает. Когда ты
на ней женишься по окончании школы. Где у меня было двое
друзей, Питт и Мигер, мы с ними играли в салки и в индейцев.
Мигера я однажды поколотил. Потому что он был слишком большой.
Разбил ему нос. И учитель сказал, что я должен во всем
признаться. Мы с Мигером много обо всем разговаривали. Питт
согласился, когда Мигер сказал, что я умный, только не хочу
выставляться. А под Рождество мне дали в пьесе роль Скруджа,
потому что Мигер на что-то обиделся и заявил, что не будет его
играть. Девочка, в которую я был влюблен, играла ангела. Я чуть
с ума не сошел от злости, когда погас свет, и Питт стал ее
щупать. У нее были крылышки феи и волшебная палочка. Во время
репетиции я сидел у задника, а рядом сидел ангел. Она сказала,
подвинься, дай я тоже присяду. И я сидел, надеясь, что все
заметят, кто рядом со мной. До того она всегда меня прогоняла.
Она ходила в белых туфельках на высоких каблуках, всегда
начищенных. А когда я в классе заглянул ей через плечо, хотел
посмотреть, как она пишет, она сказала, нечего сдувать. У нее
были карие глаза и русые волосы. Когда я глядел на нее, она
говорила, чего уставился, занимайся своими делами. Однажды она
прыгала с девчонками через скакалку, а я остановился,
полюбоваться, и она сказала, не перестанешь пялиться, мы уйдем.
Только когда я получил в школьной пьесе главную роль, она и
обходилась со мной по хорошему. Но больше никто мне таких ролей
не давал.
Дверь отворяется. Фанни в длинной просторной сорочке.
Поворачивается ко мне спиной, так что просвечивающая синеватая
ткань обвивает ее складками. Через прихожую Кристиан проходит
за ней в белую комнату. Настольная лампа с фарфоровыми листьями
и херувимами выключена. На лице у меня заготовленное выражение.
В ответ на раскаты в ее голосе, вернее, почти что в шепоте.
-- Где тебя, к дьяволу, носило, сукин ты сын.
-- Там.
-- Что с тобой приключилось.
-- Ничего.
-- Ты весь ободран. Я целый день прождала, будь ты
проклят. В конторе Вайна сказали, что ты ушел от них в полдень.
-- Решил устроить себе долгую прогулку.
-- Прогулку. Чего это ради.
-- Мне хотелось побыть одному.
-- Одному. Чтобы явиться сюда как ни в чем не бывало в
пять тридцать утра. Если тебе хочется побыть одному, катись
отсюда к чертовой матери.
-- О'кей.
Кристиан поднимается. Полной достоинства поступью следует
в холл. Мимо маленькой карты на стене, которой я до сих пор не
замечал. Карты острова. Кладу ладонь на перламутровую кнопку.
Чтобы нажать на нее в последний раз. В спину мне смотрят глаза.
Ну и черт с ней. Пусть так. Навсегда. Назад в жестокий мир.
Именно в ту минуту, когда я ощутил нужду в шелковых простынях,
в холодной подушке, в том, чтобы голова моя утонула в мягких
грудях, чтобы меня обнимали истомленные руки. В привозном
грейпфрутовом соке, в длинных ломтиках бекона, в золотистом
поджаренном хлебе.
-- Ладно. Возвращайся. Я не хочу, чтобы ты уходил.
Кристиан вышагивает назад. Следом Фанни, закрывшая дверь.
Сядь и возьми со столика модный журнал. Чтобы быстро занять
мозг какой-нибудь глупостью. Фанни, остановившись, набирает
полную грудь воздуху, руки на бедрах, лицо нахмурено.
-- Ради христа. Неужели тебе не известно, что значит
тревожиться о человеке, гадать, куда он подевался, не случилось
ли с ним чего. Неужели ты не можешь понять. Каким несчастным
себя чувствуешь при этом. Где ты был.
-- Заблудился на острове Стэйтен.
-- Не пудри мне мозги.
-- Я, пожалуй, пойду.
-- Господи, как-нибудь я позволю тебе уйти и не попрошу
вернуться. Я тебя убить готова. Трахался, скорее всего, с
какой-нибудь дешевой лоханкой. Вроде этой мисс Мускус, которая
вертит задом в похоронном бюро.
Фанни со вздохом опускается на просторную пухлую белую
софу. Кристиан неторопливо листает журнал, разглядывая щедро
украшенных драгоценностями женщин в вечерних платьях. Между
страницами заложена старая фотография. Порыжевшая и
потрескавшаяся по краям. Мужчина стоит на крыльце. В руке
колокольчик, за спиной колесо в деревянной раме. Из под
вязанной шапочки торчат крупные уши. Кристиан вытягивает руку с
фотографией в сторону Фанни.
-- Это кто.
-- Мой муж. Ходил по домам, точил ножи. Начал с нуля.
-- Ты, наверное, жалеешь теперь, что он умер.
-- Может быть.
-- Понятно.
-- У него хватало воспитанности предупреждать меня, что он
уходит на всю ночь.
-- Дрючить цыпочек в дюжине разных отелей.
-- Он заработал себе это право, красавчик.
-- Не смей называть меня красавчиком.
-- Красавчик.
-- Не смей называть меня красавчиком.
-- Убить тебя мало.
-- В этом городе меня уже многие пытались убить.
Кристиан раскрывает свой гладкой черной кожи бумажник.
Извлекает два снимка. Общий вид и крупный план. Корнелиус с
ангельским видом покоится в вайновском гробу. Встает и, подойдя
к Фанни, подносит снимки к ее лицу.
-- Вот, пожалуйста. Это я. Уже умер.
В глазах Фанни, взглянувшей на снимки и выбившей их из
руки Кристиана, мелькает страдальческое выражение.
-- Не лезь ко мне с этой гадостью.
Кристиан подбирает снимки. Укладывает их обратно в
бумажник. Развернувшись, отходит к стене. Чтобы разглядеть
подвешенную за лапки птичку с синими, серыми и черными
перышками. Подписано "Райская птица Наследного принца
Рудольфа".
-- О господи, Корнелиус, прости, я не нарочно, я просто
испугалась, увидев эти картинки. У меня последнее время что-то
неладное с головой, такая усталость. Сижу одна в этой паршивой
норе. Мне просто хотелось, чтобы ты взял меня с собой. Ты такой
молодой. А я чувствую себя жутко несчастной. Выйду за богатого
старика. Потом он помрет, а я буду богатой. Вот как я всегда
думала.
-- И вышла и теперь ты богата.
-- Богата.
-- Так в чем же дело.
-- В тебе. Ты приходишь сюда, берешь, что тебе нужно, а
после ищи тебя свищи. Женись на мне.
-- Как.
-- Это все, что ты можешь сказать. Как.
Посверкивающие бриллиантами напряженные пальцы Фанни
Соурпюсс. Глубоко ушедшие в обивку софы. В свете раннего утра
она неотрывно смотрит на Корнелиуса Кристиана. Грохают три
выстрела. Потом четвертый. В тот миг, как она вскакивает,
стиснув кулаки и дрожа.
-- Что это, Корнелиус.
-- Стрельба.
-- Так рано.
-- Ранняя стрельба.
-- Это внизу, на улице.
-- Да, внизу на улице.
Фанни перебегает ковер, сорочка ее взметается. Волосы
рассыпались по плечам. Брак это тюрьма. Где ты будешь делать
то, что она тебе прикажет. Из-за денег, ради которых она вышла
замуж.
-- О боже, троих уложили. Троих мужчин.
Опустившись на колени, оба смотрят в окно, Фанни
прижимается к Кристиану. Поворачивается, чтобы поцеловать его в
щеку. Пальцы ее снимают с пиджака приставшую сосновую иголку.
Между тем как со всех пустых дальних улиц налетают звуки сирен.
Ветерок колышет занавеску в открытом окне. Одиннадцать зеленых
с белым патрульных машин. Сверкают красные мигалки. Швейцар
Фанни, потирая ушибленную мной задницу, разговаривает с
полицейскими. Три всклокоченных человека в пижамах высовываются
из окошек посольства. Один поднимает на нас глаза. Делаю ему
ручкой. Но он, похоже, не усматривает в этом ни шутки, ни
проявления дружелюбия.
Освещенные зарей медицинские кареты увозят тела. Фанни
задумчиво наблюдает, как я раздеваюсь ко сну. Издалека еще
долетают звуки сирен. Кончился долгий день. В угрюмом и
суетливом городе. Где за каждой стеной дрыхнут чужие люди. Умри
и ты мгновенно исчезнешь. Из мыслей и воспоминаний. Привидения
и того от тебя не останется. Уже снесли дом, в котором умерла
наша мама. И где мы с братишкой стояли, шепча. Что она
предстала пред очами Господними. Ночи напролет она кашляла.
Когда она лежала в гробу, мой дядя из Рокавэя поцеловал ее.
Слезы текли у него по лицу. Его оттащили, рыдающего,
хватающегося за голову. У нее были светлые, уложенные колечками
волосы. Такие тонкие, а вены были толстые, синие. Ладони Фанни
сложены на простыне, которую она натянула поверх груди. Стоит
ей увидеть моего молодца, как у нее начинают двигаться губы.
Дрожь пробивает меня при мысли, что это лежит моя мать. Без
отца, бывшего серой и мрачной тенью. Вешавшей шляпу и пальто
снаружи на дверь. В последний раз видел его, когда он явился с
бутылкой виски в ту комнату с печкой посередине, где, замерзая,
жила наша мама. Постиранное белье сушилось на трубе, выходившей
на улицу сквозь дырку в окне. Пьянство у моего отца было в
крови, так говорил дядя, и я слышал, как он сказал. Я люблю
тебя, Нен. Он забрал меня и брата, купил нам новые черные
костюмчики с короткими штанами и лоснистые черные галстуки. Я
стоял на сером крыльце погребальной конторы. Рядом за углом
прямо под открытым небом торговали ювелирными изделиями. Очень
хотелось, чтобы все увидели, какой я симпатичный и как хорошо
одет. Но только старый китаец с косичкой меня и заметил. И дал
мне какую-то странную комковатую конфету. При моем приближении
Фанни начинает трясти. Она закрывает глаза. Кладет ладонь на
волосы. Женись и будь богатеем. Останься свободным и будь
бедняком. Деньги всегда были тем, чего всем не хватало. Пока
дядя не отослал нас туда, где по его словам был свежий воздух и
лес, чтобы играть. Мигер подружился со мной, когда умерла его
мать. Он научил меня, как выстоять. В этом гнусном мире. Где
нет ничего, кроме лжи. Я рассказал ему, как однажды скормил
монетку одному из автоматов, из которых можно, управляя чем-то
вроде маленького подъемного крана, вытащить губную гармошку, и
получил всего навсего шоколадную конфетку с ликером. Мы с ним
удирали с уроков в полуразрушенный дом. Отец его был в отъезде,
тянул где-то телефонные линии. И после школы Мигер сам себе
готовил спагетти. А поев, сам мыл тарелку. Он говорил, что Богу
молиться -- пустая трата времени. Монахини ублажаются свечками.
А священники все дрочилы. Потому они и носят с собой такие
большие белые носовые платки. Говорил, что в школе все меня
считают тупицей, а он знает, какой я умный. Мы курили с ним
сигареты на чердаке заброшенной фабрики. Мигер, закинув ногу на
ногу, говорил, что больше никому не позволит собой командовать.
Ни учителям. Ни полицейским. И никому другому, пропади они все
пропадом. Волосы он зачесывал назад, разделяя в середине
пробором. Говорил, что я маленький, но второго такого бойца он
не встречал. Что кулаки у меня летают так быстро, что их и
увидеть не успеваешь. И рассказывал, как харить девчонок.
Завести в кусты и трахнуть об землю. Для того они и существуют,
а еще им положено убираться в доме, мыть посуду и не мешать
тебе сидеть в большом удобном кресле и ничего не делать. Кроме
того бабе следует молчать в тряпочку, если конечно ты не
хочешь, чтобы она что-нибудь сказала. Правда, они вместо этого
ищут себе богатых мужей, чтобы можно было самим ничего не
делать. Только слоняться по дому и дуть кофе чашку за чашкой.
Его отец подрядил прибираться в доме бывшую сиделку. Мигер
залез на чердак и провертел в потолке ванной комнаты дырочку. В
субботу мы наблюдали, как она лежит на спине в ванне. Вода
намочила волосы у нее между ног. Мигер сказал, что там
находится щелка, куда вставляют. Потом мы с ним ходили по
ребятам, у которых были сестры, и Мигер проделывал дырки в их
потолках. И все сидели вокруг и дрочили. Каждый чердак в
округе. Был залит спермой. Пока не пошла купаться чья-то
мамаша. И не началась драка. Тот мальчишка сказал, я не позволю
вам пялиться на мою мать. Мигер сзади зажал ему локтем горло,
чуть не придушил. Они боролись, пока с потолка на мамашу в
ванне не посыпалась штукатурка. Целых три мили мы тогда
пробежали. И спрятались в лесу. Отец мальчика долго еще
объезжал в машине окрестности, разыскивал нас. Мигер сказал,
что мамаша ему понравилась, потому что у нее эти штуки такие
здоровые. И что нам повезло, остались без матерей. А то
захотелось бы нам их отодрать, и пошли бы дети, и они
приходились бы нам братьями. Фанни, втягивая щеки, почмокивает.
Девочки, поцеловав меня, обычно потом вытирали губы. Потому что
я был далеко не красавец. Впрочем, Мигер сказал, что в темноте,
когда мы будем всей шоблой трахаться после окончания школы, я
покажусь не хуже других. Там ведь не поймешь, чья нога или
сосок у тебя во рту. В словаре это называется извращением.
Фанни тянет руку. Свой дорогостоящий кулачок. Чтобы понежить
мою мошонку в украшенной драгоценностями ладони. Возьми эту
женщину и пусть она станет твоей законной, венчанной женой. Она
каждый день бывает у парикмахера. Она купила первый в Нью-Йорке
дом со сдвоенным лифтом. Она сдает квартиросъемщикам целую
улицу. И владеет семью заводами, производящими горы ткани.
Обладай ею и оберегай ее. Пока она богатеет. А резец мой
изнашивается. Доколе смерть вас не разлучит. И не отвалится в
небесах твой елдак. Ибо там счастье вечное и богатства уже не
нужны. В то время как на земле они способны избавить тебя от
ада. Возьми меня, стонет Фанни. Школьницей в пору летней жары
она голышом лежала в постели. Размышляя о том, что в такое
время делают богачи. Открытые окна. Слышно было, как футах в
двадцати от нее, в соседнем доме старенький мистер Приббль
уламывает жену, чтобы та ему дала. Корнелиус, когда я была
маленькой, этот костлявый старый пердун лазил ко мне под
платье. Я хотела, чтобы все любили меня. Пыталась покончить с
собой. Перерезала запястья. Если бы только я встретила тебя
тринадцать лет назад. До того, как погубила свою жизнь. Решив,
что ничего хорошего меня уже не ждет. А значит и жить не стоит.
Мне казалось, что я стою посреди пустой железнодорожной
станции. После того как все поезда и все люди ушли.
Кристиан тычется в шею Фанни Соурпюсс, целуя ее. Часть
меня лежит у нее внутри. Столь нежно укутанная. Ее мир гибнет,
а мой живет. Ноги это последнее, что покидает женщину, уходя
дорогами старости. Корнелиус, послушай меня. Имея деньги, ты
можешь за все заплатить. За косметический ремонт любви.
Дрыхнуть до десяти утра или до двух пополудни. Ты знаешь, вон
там в сейфе свалены акции, ценные бумаги и облигации,
приносящие дивиденды. А если они ничего не приносят, так у тебя
всегда есть револьвер, чтобы из него застрелиться. У меня куча
поверенных, черт бы их всех подрал. Не знаю, кто хуже, они или
родственнички-шантажисты, которые, пока я не стала богатой,
орали, что я поблядушка. Теперь каждый из них желает, чтобы я
купила ему силосное зернохранилище да еще и финансировала
бесперебойную работу его верзохи. Я нуждаюсь в тебе, Корнелиус.
Женщине нельзя оставаться одной в этом мире.
Где
Жадные
Ждут
И посмеиваются
Листва на залитом солнцем дереве под окном Кристиана
становится все темнее. Ветра топорщат ее до конца июня. Датчане
отпраздновали День Конституции, шведы устроили в парке
фестиваль народных и праздничных танцев. И толпа миловидных
молодых людей отплясывала вдоль краев тротуара, отдирая антенны
у автомобилей.
Фанни в пятый раз вышвырнула меня из дому. И мне,
оказавшемуся без пенни в кармане, осталось только читать
фолиант с объявлениями о работе. Горбун высоким вежливым
голоском сказал через дверь, что уважает меня как джентльмена и
очень просит заплатить за жилье. А пароходная компания прислала
двух грубых агентов по взысканию долгов, пригрозивших выломать
эту ебаную дверь к чертовой матери.
Завтракает Кристиан в кафе-автоматах, сливая в одну
недопитые чашки кофе. И поворовывая жаренную фасоль у тех, кто
отправляется на поиски кетчупа. Пока в конце концов не получает
кредит у ирландского бакалейщика за углом, благодаря тому, что
каждый день, беседуя с ним, прибегает ко все более крутому и
все более провинциальному ирландскому акценту. Сидя у окна,
читаю газеты, тщательно отобранные мною в мусорном баке. За
окном кипит жизнь, компания расфуфыренных отроков раскидывает
отбросы по ступенькам и швыряется кирпичами в веерное окошко
над дверью привратника, и тот, выскочив, грозится им кулаком. А
однажды вдруг объявляется мой друг из желтого дома, в белых
шортах, в теннисных туфлях и в бейсбольной шапочке. И с новым
плакатом.
ПОВЕРЖЕН ВО ПРАХ
Сладостным утром, как раз в ту минуту, когда я, стоя на
ступенях крыльца, пытался одновременно рыгнуть и чихнуть, меня
окликнул незнакомый мужчина. Я поначалу подумал, что он хочет
удостовериться, не со мной ли он встречался на соревнованиях,
которых на моем счету числятся дюжины. Но он шустро всучил мне
повестку. Явиться в суд во вторник, в десять часов.
В последней чистой рубашке и последних целых носках
Кристиан отправляется в Спортивный клуб, поплавать. Соскребаю
грязь с подошв большой мягкой щеткой и сосной пахнущим мылом.
Мимо, тряся моржовыми складками жира, вразвалочку фланируют
члены клуба. А я могу неделями вообще ничего не есть. И едва я
укладываю на скамью мои кости и ставшую великоватой кожу, как
меня выкликают к телефону.
-- Корнелиус.
-- Да.
-- Это Шарлотта Грейвз. Надеюсь, я тебе не очень помешала.
Ну как ты.
-- Впал в нужду.
-- Ой, а что такое.
-- Нуждаюсь в работе.
-- Так ты бы повидался с мистером Моттом.
Кристиан, одевшись и причесавшись, спускается в подземку,
перескакивая по три ступеньки зараз. Гром поездов лупит его по
мозгам. Напротив него сидит чернокожий джентльмен. Плечи его
подпрыгивают, кулаки колотят по коленям, он поет, щас как
жахну, щас рвану, подожгите мне фитиль. Щас шарахну, все
порушу, только пыль пойдет столбом. Уступите мне дорогу, потому
что щас рвану.
Кристиан выходит. Вверх по темным ступеням, потом
затененной узенькой улочкой. Взгляни на летящие вверху облака и
ты ощутишь, как на тебя рушится мир. Над убойной силы
бронзовыми дверьми высечено в камне увенчанное изображением
орла огромное слово Мотт. Красноватого мрамора холл. Справочный
указатель на стене, важно надутые рожи, шныряющие взад-вперед с
чемоданчиками.
Кристиан взвивается в лифте наверх. Выходит в широкий
коридор, устланный коричневатой ковровой дорожкой. Сельские
виды на стенах, череда холмов, зеленые изгороди. Кони, скачущие
через ограды. Тихо и скромно приблизься к столу регистраторши.
Что стоит посреди сверкающего, холеного холла.
-- Могу ли я быть вам полезной, сэр.
-- Видите ли, я просто зашел кое с кем повидаться.
-- Кого вы хотите видеть.
-- Ну, вообще-то я тут знаю только одного человека.
-- Боюсь, я обязана выяснить, кого именно вы хотите
увидеть.
-- Я хочу сказать, что это не так уж и важно, я просто шел
мимо, дай, думаю, зайду.
-- Простите, но пока вы не сообщите мне, какое у вас дело
и какого отдела или конкретного человека оно касается, я не
смогу вам помочь.
-- Хорошо, я хотел повидаться с мистером Моттом.
-- С мистером Моттом.
-- Да, с мистером Моттом.
-- Вам известно, кто такой мистер Мотт.
-- Да. Владелец или что-то вроде этого. Я хочу с ним
повидаться.
-- Это невозможно.
-- Почему.
-- Вы договаривались о встрече.
-- Нет.
-- Тогда это совершенно невозможно.
-- Я его друг.
-- Извините, но за вами стоят люди, вы их задерживаете.
-- Мы живем в демократической стране.
-- Будьте любезны, вы задерживаете людей.
-- Я требую, чтобы вы связались с мистером Моттом и
сказали ему, что пришел Корнелиус Кристиан.
Кристиан нависает над столом, упираясь в него ладонями.
Испарина на челе. Вновь наступает миг, когда мир еще раз
пытается помешать мне как следует развернуться. Эта сучка сидит
между мною и выживанием. Постукивая по блокноту пакостными
карандашом. И самодовольно ухмыляясь.
-- Боюсь, если вам не было назначено.
-- Правильно боитесь, мадам, потому что для мистера Мотта
куда предпочтительнее потратить на вас пять секунд, чем
увидеть, как пять полицейских патрулей станут с криками носится
по этому зданию, разыскивая меня после того, как я подвергну
вас заслуженному телесному наказанию, а все эти люди, что ждут
сзади меня, разбегутся, спасая собственные шкуры. Что, клянусь
богом, непременно случится, если вы сию же минуту не свяжетесь
с мистером Моттом и не скажете ему, что пришел Корнелиус
Кристиан.
Регистраторша пальчиками с кроваво-красными ногтями. Берет
телефонную трубку. Заводит брови и легко фыркает носом.
-- Тут пришел один джентльмен, Корнелиус Кристиан, он
хочет повидаться с мистером Моттом. Нет, не назначено. Но он
настаивает. Да. Очень.
Прикрыв ладошкой трубку. Регистраторша поднимает глаза на
Кристиана. Народ между тем так и валит из лифта.
-- В чем состоит ваше дело.
-- Я ему сам доложу.
-- Он сам доложит.
Какой-то деятель с ворчанием норовит отпихнуть меня, тыкая
в спину острым углом конверта. Господи, что за город. Никому
даже в голову не приходит пожертвовать тебе и двух минут
собственной жизни ради спасения двадцати пяти миллионов твоей.
А у девицы уже отвисает челюсть. Она снова поднимает глаза.
-- Мистер Кристиан, извините меня. Вам надо было сразу
сказать мне, кто вы. Вас примут немедленно. Вы только пройдите
к секретарше, последняя дверь налево по коридору.
-- Спасибо.
На этом создании божием зеленая блузка и серая фланелевая
юбка. Проводит меня через холл. Потом через другую приемную.
Мимо цветов. Затем небольшая, обшитая деревом прихожая и дверь,
которую она передо мной открывает. Приятно хоть на минуту вдруг
оказаться важной персоной.
Огромная комната, окно. Вид на город. Насосные станции на
плоских, залитых варом крышах. Статуя женщины, воздевшей факел
над серо-зеленой гаванью Нью-Йорка. Плывут навстречу друг другу
два плоскодонных парома. И одетый в синий костюм мужчина с
аккуратно причесанными седыми волосами протягивает мне руку.
-- Кристиан, мальчик мой, вы ли это.
-- Да, мистер Мотт, это я.
-- Вечеринка моего сына, не так ли.
-- Да, сэр.
-- Ну что же, садитесь, рад вас видеть. Закуривайте, мой
мальчик. Хорошая сигара. Как раз вчера ее купил, я имею в виду
табачную компанию. Люблю сразу испытывать свой новый продукт.
-- Спасибо.
-- Ну-с, что мы можем сделать для вас.
-- Мистер Мотт, я хотел бы зарабатывать деньги.
-- Ничего более разумного давно уже ни от кого не слышал.
И что же. Чем, по-вашему, мы можем помочь. Вы хотите что-нибудь
нам предложить.
-- Себя.
-- Прекрасно, еще один прямой ответ. Мне это нравится.
Осмысленность цели. Вас ведь зовут Корнелиусом Кристианом, не
так ли.
-- Да.
-- Хорошо, я буду называть вас Корнелиусом. Итак,
Корнелиус, вы хотели бы зарабатывать деньги. Взгляните-ка вон
туда, вниз. Уолл-стрит и Нью-йоркская гавань. Ногу негде
поставить. Как, по-вашему, мы оказались здесь, наверху.
-- Я полагаю, с помощью лифта.
-- Мой мальчик, я говорю о разнице в уровнях.
-- О.
-- Изобретательность. Вот слово, которое мы здесь
употребляем. Повторите его.
-- Изобретательность.
-- Вот и умница. Я вас запомнил. Вы пришли с этой чудесной
девушкой, с Шарлоттой. Только что из Европы, верно. И у вас
несчастье с женой. По поводу которого я выразил вам мои
соболезнования. Потом короткое замыкание в музыкальном ящике.
На минуту мне показалось, будто я на войне. Кое-какие из ваших
замечаний, донесшихся до моих ушей, я запомнил. Будьте уверены.
-- Да, при коротком замыкании я присутствовал.
-- Ладно, вот что я вам скажу. У меня сейчас дел по горло,
погодите минутку.
Мистер Мотт склоняется над столом, нажимает на рычажок.
Левая рука стряхивает пепел с сигары.
-- Мисс Писк, свяжите меня с отделом кадров, с мистером
Гау. Подойдите к окну, Корнелиус, полюбуйтесь пока видом. Ага.
Привет, Говард. У меня тут молодой человек, друг моего
мальчишки. Желает зарабатывать деньги. Поговорите с ним,
покажите, что тут у нас к чему. Он считает, что мы можем найти
ему применение. Корнелиус, у вас есть сейчас свободное время.
-- Да.
-- Хорошо, Говард, займитесь этим. Как, детишки, Говард,
о'кей. Давно не виделись. Хорошо. Что ж, Говард, вот
постареете, детишки подрастут, тогда и жизнь станет менее
шумной. Отлично. Хорошо. Да. Это отлично. О'кей, Говард. Пока.
Ну, вот, Корнелиус, наш мистер Говард о вас позаботится.
Посмотрит, что мы можем сделать. Возможно, мы с вами еще
поболтаем. Я люблю беседовать с молодыми людьми, когда
представляется такая возможность. Ну-с, так что это за слово.
-- Какое слово.
-- То слово. Которое мы здесь употребляем.
-- О. Изобретательность.
-- Молодчина, Кристиан. О'кей.
-- Надеюсь, вам удалось справится с пятном. Ну, с тем,
красным, которое все время плавало у вас в глазах.
-- В памяти вам не откажешь, мой мальчик. Нет, не
откажешь. Память делает деньги. Запомните эту фразу. А слова
творят чудеса. Это тоже запомните.
-- Вы были ко мне чрезвычайно добры, мистер Мотт.
-- Для молодых людей готов на все и в любое время. Не
пропадайте. Мистер Гау сидит пятью этажами ниже.
-- Еще раз больше спасибо.
Неспешно и гордо Кристиан выступает по коридору. Открывает
пошире рот, чтобы вставить в него сигару. У столика
регистраторши выпускает облако дыма. И еще одно, напоследок, из
дверей лифта. В котором я опускаюсь к коридорам поуже с
дорожками синего цвета. Прохожу через комнату, битком набитую
столами. Пустые лица сидящих за ними.
Кристиан вступает в кабинет с бледно-зелеными стенами. Еще
одно окно. Медленно проплывают черные с красным трубы
океанского лайнера. Флаги веют над чудовищными черно-белыми
палубами. Кто-то уплывает. Из этой юдоли скорбей. За столом
сидит, улыбаясь, мужчина в роговых очках. Секретарша закрывает
дверь за моей спиной.
-- Мистер Кристиан, я полагаю.
-- Да.
-- Я Говард Гау.
-- Здравствуйте. Я подумываю перебраться в Бронкс.
Кристиан прижимает ладонь ко рту. Дым сочится сквозь
пальцы.
-- О чем вы подумываете.
-- О, простите, мистер Гау. Похоже, я перенервничал. Мне
вдруг ни с того ни с сего пришел в голову Бронкс. Когда-то там
были сплошные луга, я читал об этом в старом путеводителе.
-- А.
-- Да, ха-ха. Я и подумал, может, хоть часть этих лугов
уцелела.
-- Мы здесь производим свечи зажигания, мистер Кристиан.
-- Конечно, конечно. Я и на минуту не позволил себе
усомниться в этом.
-- Что касается лугов, то в Бронксе их не осталось.
-- И в этом я тоже не сомневаюсь.
-- А в чем вы сомневаетесь, мистер Кристиан.
-- Да, собственно, ни в чем. Совершенно ни в чем не
сомневаюсь. То есть, существуют, конечно, вещи, которые мне не
по душе, это так. Но я ни в чем не сомневаюсь. Даже в том, что
когда-то вон тот залив бороздили на своих каноэ самые настоящие
индейцы.
-- Ну хорошо, вернемся все же в двадцатый век.
-- С удовольствием.
-- Вы, стало быть, желаете, чтобы мы нашли вам какое-то
применение.
-- Я был бы счастлив, если бы вам это удалось.
-- Вопрос в том, мистер Кристиан, какое именно применение
мы можем для вас найти. Я вижу вы курите сигары и
разговариваете этак на английский манер. Вы, случаем, не в
Бронксе выучились так говорить.
-- Если строго придерживаться фактов, я выучился этому с
помощью книг. А сигарой меня угостил мистер Мотт.
-- Послушайте, я вовсе не хотел вас обидеть. Ниоткуда же
не следует, что вы не знали заранее о стремлении мистера Мотта
сообщить здешней обстановке нечто английское. Вы заметили, в
коридорах у нас висят сцены из сельской жизни в Англии. Мы
высоко ценим царящую у нас атмосферу.
-- Да, скромно и зелено. Так, знаете, по-деревенски. Мне
нравится.
-- Очень рад. На наш взгляд это приятно контрастирует с
производимой нами продукцией. Вообще говоря, в эстетическом
плане мы развивались вместе с ней. И достигли хорошего уровня,
который можно использовать в качестве трамплина. Однако, по
существу дела, чем бы вы хотели у нас заниматься. Какова ваша
квалификация, ваша ученая степень.
-- Ну, если строго придерживаться фактов, мистер Гау.
-- Да, правильно. Факты. Именно они нам и требуются,
Кристиан, факты.
Кристиан вытягивает из бокового кармана носовой платок.
Может быть, если говорить сквозь ткань, она смягчит мои слова.
А дым скроет возникшее на лице выражение.
-- Мистер Гау, я не сдал, кажется, два или три экзамена по
разным предметам и потому меня не допустили до защиты диплома.
В то время голова у меня была забита совершенно иными
проблемами. Понимаете, я всегда питал глубокий интерес к
природе человека, ну вот и отвлекся.
-- Простите, мистер Кристиан, но насколько я понял,
степени вы не приобрели.
-- Как вам сказать. Разве что по горестям и скорбям. Но я
был к этому близок. Погодите, этого записывать не надо.
-- Не беспокойтесь, Кристиан, я всего лишь помечаю для
памяти некоторые факты. По моим наблюдениям, у вас живая,
образная речь.
-- Но я действительно едва не защитил диплома. Честное
слово.
-- Успокойтесь, молодой человек. Успокойтесь. Мы
производим свечи зажигания. Вы хотите зарабатывать деньги.
Правильно. Знаете, я вижу, что вам действительно этого хочется,
так.
-- Да.
-- Я рад, что ваше желание искренне.
-- Спасибо.
-- Ну вот, мы уже немного продвинулись. Вы, осмелюсь
предположить, друг сына мистера Мотта. Мистер Мотт человек
доброжелательный, но очень занятой, так что найдем мы для вас
место или не найдем более-менее зависит от меня, это вам
следует понимать. Чем бы вы предпочли заниматься, производством
или управлением.
-- Вообще-то, лучше бы управлением, если это возможно.
-- Будьте добры, пододвиньте немного графин с водой в мою
сторону. Хотите воды.
-- Большое спасибо.
Кристиан берет стакан. Поднимает его к свету.
-- У вас в глазах появилось отсутствующее выражение,
мистер Кристиан. О чем-то задумались.
-- Да понимаете, за этой водой стоит целая история.
-- Вот как.
-- Вы, пожалуй, сочтете меня ненормальным, мистер Гау.
-- Я готов подождать, пока у меня не сложится
окончательное впечатление. Итак, что за история.
-- Видите ли, эта вода поступает к нам по акведуку
Катскилл.
-- Факт, достаточно широко известный.
-- Из водохранилища Ашокан.
-- Этот факт, возможно, известен в меньшей степени.
-- Мальчиком я читал в книге по географии, как его
строили. Вам не скучно.
-- О нет. Я весь внимание.
-- Так вот, я сознаю, что это может показаться смешным, но
я никак не могу забыть, во что обошлось строительство этого
водохранилища. Пятнадцать тысяч акров. Семь поселений ушло под
воду. Тридцать два кладбища, на которых пришлось извлечь из
земли две тысячи восемьсот тел.
Стакан, поднесенный Гау ко рту, замирает. Вдалеке самолет
рассекает небо. Где-то над Хобокеном. Над серыми болотными
пустошами, свалками, трясинами и тиной. Там, под трепещущими
сережками, поставлю я свой вигвам. Чтобы последние перед
голодной смертью минуты провести среди одиноких уток и чаек.
-- Да, молодой человек, вы просто набиты фактами.
-- Быть может, мы с вами впиваем чью-то душу.
Гау отталкивает стакан подальше. Смахивает с галстука
каплю.
-- М-да.
-- Мистер Гау, я счастлив, что мне довелось испить этой
воды. Спасибо.
-- Довольно об этом. И я полагаю, что нам пора
восстановить структуру наших исходных отношений. Вас ведь все
еще интересует работа.
-- О да.
-- О'кей. Нам нужны люди, полные идей. Идеи прежде всего.
В связи с этим стоит упомянуть, что полнокровные идеи для нас
предпочтительней тех, от которых мороз продирает по коже. Вы
печатаете на машинке.
-- Как вам сказать. В детстве мой дядя позволял мне играть
с маленькой пишущей машинкой, однако, в настоящий момент это
вряд ли дает мне право считать себя обладающим нужной
квалификацией, хотя подобный навык принадлежит к числу тех, с
которыми я способен быстро освоиться. Я довольно легко
справляюсь с самыми разными вещами.
-- Например, с защитой диплома.
-- Послушайте, мистер Гау. Я пришел к вам в поисках
работы. Я не хочу создавать у вас ошибочное представление о
себе или пытаться представить себя в ложном свете, однако я
ведь уже сказал вам, что питаю интерес к человеческой природе.
-- Это вы сказали.
-- Да, у меня нет диплома. О'кей. Возможно, обучаясь в
университете, я позволил себе слишком увлечься исследованиями
человеческой природы. Кстати сказать, потом я это дело бросил,
так как разочаровался в человеческой природе, обнаружив, что
она слишком схожа с моей.
-- Да-а, мистер Кристиан, таких кандидатов на рабочее
место у нас еще не бывало.
-- И тем не менее, я, к вашему сведению, далеко не дурак.
-- Вот что, мистер Кристиан. Вы не будете против, если я
не стану сегодня водить вас по зданию. Я к тому, что вам
следует понять -- пока мы не выяснили, чем вы можете у нас
заниматься, показывать вам, как тут у нас все устроено, особого
смысла нет. Я знаю, мистер Мотт один из добрейших людей, каких
только можно пожелать себе в знакомые, знаю, что ему хочется
вам помочь, но основной вопрос в конечном итоге состоит в том,
чем можете помочь нам вы. Ведь так.
-- Видимо, так.
-- Вы человек весьма представительный, у вас прекрасно
подвешен язык и, к слову, мне нравится, как у вас завязан
галстук, и сам галстук хороший, в нашем бизнесе человеку, с
таким узлом на галстуке всегда можно доверять. Я просто хочу,
чтобы мы оба смотрели фактам в лицо. И консервативный костюм
тоже о многом свидетельствует. Только факты, Кристиан. Только
факты.
-- О'кей.
-- У нас освободилось место полномочного курьера. Доставка
и разноска различных важных документов. Расходы, такси и все
прочее. Очень хорошее место для начинающего.
-- Господи-боже, да мне уж скоро тридцать стукнет. Вы
предлагаете мне разносить бумаги. Стать мальчиком на
побегушках.
-- К чему такие слова, Кристиан. К чему такие слова. Речь,
скорее, идет о работе доверенного агента по доставке, и
разумеется, вы можете потребовать, чтобы вас называли
исполнительным курьером.
-- Но что скажут друзья, которые у меня были когда-то и с
которыми я могу встретиться вновь. Они же помрут от радости.
Начнут смеяться и остановиться не смогут. Я, знаете ли,
все-таки в университете учился.
-- Многие, очень многие учились в университете, мистер
Кристиан. С другой стороны, мистер Мотт в университете не
учился, а вот однако же управляет бизнесом, охватившим двадцать
девять штатов. Как раз вчера к ним присоединился Техас.
-- И потом, это ведь не первая работа, на которую я
поступаю.
-- Что ж, я человек широких взглядов. Я, мистер Кристиан,
знаете ли, целиком открыт для разумных доводов. Чем именно вы
занимались. Поймите, моя задача не в том, чтобы создавать
безвыходное положение для любого претендента на рабочее место.
Моя задача -- обеспечить, чтобы первоклассную работу исполнял
первоклассный специалист. О'кей. Итак, опытом какой именно
работы вы обладаете.
-- А это существенно.
-- Решать можете только вы сами. Я лишь пытаюсь помочь.
Проверяя вашу квалификацию. Мне нужно знать, для какой работы
вы подходите наилучшим образом. К чему клонятся ваши истинные
интересы. Понимаете, наше предприятие таково, что когда
возникает необходимость, мы все, образно говоря, снимаем
пиджаки и закатываем рукава. И кстати сказать, должность
исполнительного курьера могла бы помочь выявить ваши
способности. Вы понимаете, что я имею в виду.
-- Откровенно говоря, я был, ну, в общем, у меня есть
определенный опыт.
-- О'кей. Но откровенность требует фактов, Кристиан. Кем
вы работали.
-- Ну, пожалуй, меня можно было бы назвать чем-то вроде
уполномоченного. Специалистом по налаживанию отношений с
людьми. Как я уже говорил, я считаю себя прежде всего знатоком
человеческой природы.
-- Да, я помню, вы уже три раза это сказали. Стало быть,
вы занимались связями с общественностью.
-- В общем и целом, да, пожалуй что так. Я не вдавался в
подробности, потому что у меня тогда голова была забита
совершенно иными проблемами.
-- Что это была за фирма.
-- Если строго придерживаться фактов.
-- Вот-вот, Кристиан, фактов.
-- Она принадлежала человеку по имени Вайн. По-моему, там
еще значилось инкорпорейтед.
-- Как вы сказали.
-- Вайн.
-- Что он производит. Только коротко.
-- Смерть.
-- Как вы сказали.
-- Смерть.
-- Что это значит.
-- То самое и значит, смерть. В одно слово.
-- То есть он что же, людей убивал.
-- Нет, он их хоронил.
-- Вы имеете в виду похоронную фирму.
-- Поскольку мы решили ограничиваться одним словом, да,
похоронную. Мистер Вайн утверждал, что я обладаю превосходными
профессиональными данными.
-- Ну знаете, Кристиан, я только одно могу сказать, да
поможет мне бог. Честно говоря, я не знаю, что мне с вами
делать. Вон там пепельница для вашей сигары. Пододвиньте,
пожалуйста, то кресло сюда и присядьте. За всю мою
предшествующую работу мне еще не приходилось рассматривать кого
бы то ни было в свете или, если позволите, во тьме подобных
обстоятельств. И долго вы этим занимались.
-- Ну, как вам сказать, в общем недолго. Мистер Гау, я вас
прошу только об одном, дайте мне возможность себя проявить.
Один-единственный шанс, не более.
-- Успокойтесь. Не надо так волноваться. Я должен
подумать. Ну и собеседование. Вы меня полностью сбили с толку.
Я хотел бы задать вам один вопрос, вы позволите. Извините, я
отвлекусь на секунду. Мисс Келли, будьте добры, включите мне
запись музыкального сопровождения, которую мы приготовили к
пятнице, для совещания с нашими чикагскими представителями.
Бойкий голос, явно принадлежащий распорядительной женщине,
отвечает, сейчас, мистер Гау. Негромко вступают скрипки. Мистер
Гау склоняет озабоченное, сосредоточенное лицо.
-- Корнелиус. Послушайте-ка, скажите, вы специально
подыскивали себе такую работу. Если вам не хочется, можете не
отвечать.
-- Скончался близкий мне человек.
-- Горестно слышать об этом. Кстати, как вам музыка.
-- Приятная.
-- Успокаивает, не правда ли. По-моему, это одно из самых
успешных нововведений мистера Мотта по части деловой практики,
почти как изобретение колеса. Но что же вы, Корнелиус, не
вешайте носа. Конечно, тут есть определенная сложность. Дело в
том, что сведениям о вашей работе в погребальном бизнесе вряд
ли удастся вызвать у мистера Мотта прилив удовлетворения, на
самом-то деле, одно упоминание о ней вызовет скорее отлив.
Однако, прежде чем мы продолжим нашу беседу, я должен кое-что
вам сказать. Знаете, вы мне понравились. На мой взгляд вы нам
подходите.
-- Спасибо.
-- Большинство людей, которые попадают ко мне по протекции
мистера Мотта, не стоят, говоря строго между нами, и
собственного веса в бумаге. Вы же произвели на меня впечатление
человека, наделенного воображением. Как вы считаете, если я
определю вас в наш отдел генерации новых идей, сможете вы
выдвинуть какие-нибудь новые идеи. Это будет испытанием ваших
способностей, понимаете.
-- Идей насчет чего.
-- Ну давайте, Корнелиус, докажите, что я не зря с вами
вожусь. Быстро. Идею. Мы производим свечи зажигания. Мистеру
Мотту нравятся эффектные фразы. Придумайте что-нибудь, быстро.
-- В данный момент мой мозг совершенно пуст.
Гау протягивает руку к пульту и щелкает переключателем
внутренней связи.
-- Мисс Келли, мы собираемся провести мозговой штурм,
запустите нам через десять секунд что-нибудь быстрое секунд так
на сорок пять.
Невозмутимый голос мисс Келли. Пуск через десять секунд,
говорит она. А я чувствую себя так, словно мне тоже приказывают
спустить. Уложив мой член на гильотину. Восемь секунд на
оргазм, иначе чик и нету.
-- Господи, мистер Гау, у меня полная сумятица в мыслях.
Вся моя половая, простите, вся моя жизнь зависит от того, что я
скажу.
-- Не надо так к этому относиться. Думайте. Одно
предложение. Одна идея, стишок, все, что угодно, не важно что,
лишь бы оно высвечивало неоспоримый факт.
-- Но все известные мне факты куда-то вдруг подевались.
-- Поднапрягитесь, поднапрягитесь, молодой человек.
-- Честное слово, мистер Гау, я не понимаю, в какую
сторону броситься. Все факты меня покинули.
-- Догоните их и верните, молодой человек, слушайте
музыку. Я уверен, вам это по силам. Думайте о чем-нибудь,
имеющем отношение к свечам зажигания. Нет, думайте о деньгах.
Деньги, молодой человек, деньги. Думайте о них.
-- Я думаю. Постойте. Если у вас есть душа, ее озарит
свеча Мотта, душа любого мотора.
-- Вот именно, мой мальчик, вот именно. У вас получилось.
-- Когда вы сказали про деньги, мистер Гау, эти слова как
будто сами откуда-то выскочили прямо мне в голову.
-- Тут нечего стыдиться, мой мальчик. Я должен сказать
мисс Келли. Отлично, мисс Келли, сработало, очень точный выбор,
пометьте эту мелодию.
-- Хорошо, мистер Гау.
-- И запишите также, что у нас появился и уже приступил к
работе новый сотрудник отдела генерации новых идей.
-- Да, мистер Гау, непременно.
-- Ну вот, мой мальчик. Вот вы и с нами.
Кристиан обмякает, чувствуя покой и подавленность.
Довольный Гау сидит, выложив ладони на стол.
-- Вы приняты, молодой человек.
-- То есть вы меня берете.
-- Конечно.
-- Вот так просто.
-- Вот так просто.
-- Вам не кажется, что вы поспешили. Наверное, нужно
сделать что-то еще. Может быть, бумаги какие заполнить. Я не
могу поверить, что со мной такое случилось.
-- Корнелиус, на мой взгляд, вы обладаете всем, что нам
нужно. Да. Если у вас есть душа, ее озарит свеча Мотта, душа
любого мотора. Ну и ну, слушайте, давайте выпьем еще по стакану
воды. Да. Изобретательность.
-- Творит индустрию.
-- Мисс Келли, вы слышите, что здесь происходит.
-- Да, мистер Гау, слышу, это какое-то чудо.
-- Запишите и это.
-- Уже, мистер Гау.
-- Немедленно сообщите обе фразы мистеру Мотту. Он должен
услышать из прямо сейчас. Изобретательность творит индустрию.
Дополнение к любимому слову мистера Мотта.
-- Но мистер Гау, это ужасно, я хочу сказать, что вы,
по-моему, переоцениваете меня. Какие-то несколько слов.
Гау откидывается в своем вращающемся кресле. Поднимает
руку в сером рукаве, чтобы медленно опустить ее, указуя перстом
на просителя, страдающего болезненной скромностью.
-- Когда мы находим человека, Корнелиус, с головой,
способной рождать такие слова, мы покупаем эту голову.
-- Мистер Гау, может, мне все-таки лучше поработать
мальчиком на побегушках.
-- Мисс Келли, я хочу, чтобы вы громко сообщили нам ваше
мнение о присущей мистеру Кристиану способности к
словотворчеству.
-- Весьма впечатляюще.
-- Вы слышали, молодой человек.
-- Мистер Гау, я должен сказать вам правду, хотя нет,
наверное, лучше не надо. Но я же не смыслю ни аза, ни в свечах
зажигания, ни в индустрии. Знаю только, что и то и другое
каким-то образом приносит деньги.
-- А разве этого не достаточно, молодой человек. Деньги
содержат в себе момент истины. Не огорчайте меня, Корнелиус. Я
хочу, чтобы вы работали у нас. Потому что я столько времени
просидел здесь с вами, не зная, что вы, черт возьми, без малого
гений.
-- Я всего лишь нормальная в разумных пределах личность.
-- Далеко не нормальная, молодой человек. Я в этом уверен.
-- Прошу прощения.
-- Нет, вы погодите. Не спешите. Ага. Ну-ка, давайте еще
раз восстановим структуру наших исходных отношений. Мисс Келли,
позаботьтесь, чтобы нас с Корнелиусом в течение пяти минут
никто не отвлекал. И никаких звонков.
-- Конечно, мистер Гау. Музыкальное сопровождение
потребуется.
-- Пока нет, спасибо.
Гау встает. Обходит стол, подергивая вперед-назад головой
с каштановыми вьющимися волосами. Приближается к окну. Негромко
гудит ветер. Кристиан поднимается, встряхивает, расслабляясь,
руками. Проводит за спиной Гау два хука, левой и правой. Белое
экскурсионное судно поднимается по реке. Гау оборачивается,
вновь наставляя на Кристиана указующий перст.
-- Корнелиус, я буду говорить с вами прямо. Вам нравится
побеждать.
-- Полагаю, что так.
-- Ответьте мне да или нет.
-- Полагаю, что да.
-- Я собираюсь поставить на кон всю мою жизнь. Знаете
почему. Потому, что вы мне нравитесь. Когда вы только вошли
сюда, я решил, что передо мной очередной сопливый ломака из
университетских интеллектуалов. Однако вы проявили настоящий
класс. Основательность и глубину, которых рубашкой с галстуком
не заменишь.
-- Если вы про мою работу в похоронном бюро, то я просто
не сумел найти другой, когда вернулся из Европы.
-- Вот о ней я и хотел сказать. О Европе. Это она наделила
вас нужными качествами. Чем-то таким настоящим.
Рафинированностью. И знаете что. Я верю в вас абсолютно. Вы
можете достичь в нашем деле ослепительного успеха.
-- Спасибо, мистер Гау, но я думаю, что вы совершаете
ошибку. Я всего лишь произвожу подобное впечатление. Кое-какие
из моих мыслей и верований способны вызвать у вас отвращение. Я
без малого преступный тип.
-- Ничего себе заявление. Вас просто переполняют идеи, мой
мальчик, вот и все. Преступного в вас не больше, чем во мне. Я
хочу сказать, что мы с вами похожи. И знаете что. Я, наверное,
лет на десять старше вас. У меня жена, дети, хороший дом на
Лонг-Айленде. Это все истинные ценности. Хотя, конечно, и у
меня есть свои болячки. Но я вам о другом собирался сказать.
Вон там лежит бинокль. Наведите его на окно. Давайте. На Статую
Свободы. Нашли ее. Теперь немного левее.
-- Да.
-- Видите там барки.
-- Кажется, вижу.
-- Это отбросы. Каждый день их везут, с утра до вечера.
Вниз по Гудзону, по Ист-ривер, отходы, которые больше ни на что
не годятся. И где-то там их сваливают. Меня это ужасно
угнетает, Кристиан. Сваливают, понимаете. Может быть, и не в
реку, но вы поняли, что я хотел сказать.
Кристиан неторопливо обходит стол Гау. Подталкивает
пальцем его кресло, проверяя, легко ли оно вращается. Сидение
поворачивается. Кристиан плюхается на него и вытягивает ноги.
-- Мистер Гау, я давно расстался с честолюбивыми
помыслами.
-- Никогда не произносите ничего подобного, мой мальчик.
Вам не следует этого говорить, мне слышать. А я чего только не
наслушался.
Тугая складка на брюках мистера Гау. Серых в тонкую синюю
полоску. Золотистая пряжка на туфлях. Он стоит в самом центре
ковра. Точно там, где стоял я, когда вошел. И мы смотрели в
лицо фактам. В которых глупости было больше, чем вымысла.
Стараясь достигнуть полного понимания. Исчерпывающей ясности.
После чего нам оставалось бы лишь пристрелить друг друга.
-- Корнелиус, мне хочется, чтобы вы называли меня
Говардом. И я прошу вас, примите эту работу без дальних слов,
сделайте мне личное одолжение. Я уверен, вы справитесь с ней
блестяще. Окажите мне такую услугу. Слушайте, меня смех
разбирает, я вас уламываю, чтобы вы согласились на нас
работать, хотя еще десять минут назад я гадал, как бы мне
повежливей вас спровадить.
-- Списать в отбросы.
-- Ну, в общем и да, и нет.
Щеки мистера Гау обвисают, почти неприметно. Глаза, как у
побитой собаки. Внезапно из репродуктора слышится голос мисс
Келли.
-- Простите, что прерываю, мистер Гау, но мистер Мотт
требует, чтобы вы немедленно явились к нему, в зал приемов.
-- Спасибо, мисс Келли. Ну вот, мой мальчик. Что я вам
говорил. Еще раз прошу вас, пожалуйста, без дальних слов.
Просто покажите себя, как показали передо мной. Оставайтесь
самим собой. Только никаких упоминаний о вашей прежней работе.
Мистер Мотт не переносит, когда от него укрывают факты, но я
полагаю, рискнуть стоит. Все о чем я вас прошу, это легкая,
почти неприметная улыбка. Только не такая, как сейчас.
-- Со мной все в порядке, мистер Гау. Просто кое-что
вспомнил.
-- Я ничего не имею против, мой мальчик, кто из нас по
временам не печалится. Но мы обязаны излучать уверенность в
собственных творческих силах. Ну-ка, повторите еще раз ту
фразу.
-- Ту, что насчет индустрии.
-- Да. С убежденностью.
-- Мне кажется, я придумал фразу получше.
Изобретательность сотворила Мотта, Мотт творит индустрию.
-- Корнелиус, вам нужно лишь помнить то, что я сказал. Я и
не знал, что вы гений.
Со свежим
Девизом
Понятным
Последнему
Дураку
От лифта Гау идет впереди. Его изящные каблуки постукивают
по полу коридора. Кристиан на шаг сзади. Огромный белый со
сводчатым потолком амфитеатр. Залитый светом ламп,
установленных по углам под полами из матового стекла. Перед
обширной белой завесой лицом к двум хлипеньким черным стульям
сидит на позолоченном троне мистер Мотт. Ощупываю языком
широкий прогал между двух передних зубов. Раздается раскатистый
голос мистера Мотта.
-- Говард, вы разглядели то, чего я разглядеть не смог, во
всяком случае, с первого взгляда.
-- Я тут не при чем, Стив. Это мисс Келли выбрала
правильное музыкальное сопровождение.
-- Садитесь, Кристиан. Ну-с, давайте еще раз послушаем,
что вы там сочинили.
-- Стив, он придумал кое-что получше, но не хотел этим
хвастаться.
-- Да уж похвастайтесь, Кристиан.
-- Изобретательность сотворила Мотта, Мотт творит
индустрию.
-- Весьма удачно. Нет, право же, весьма удачно. Ну-ка, еще
раз, но только погромче. Как можно громче.
-- Изобретательность сотворила Мотта, Мотт творит
индустрию.
-- Неплохо. И даже хорошо. Молодость несет новизну. Вы,
разумеется, не ожидаете, что вам много за это заплатят.
-- Нет, мистер Мотт, но мне кажется, что это хорошая
фраза.
-- О, фраза хорошая. Молодость несет новизну. Что же,
сынок, я вижу, вы не пытаетесь нас одурачить.
Гау, не вставая, подается вперед. Мотт покачивает носками
своих сверкающих черных туфель, погруженных в пушистый белый
ковер, что лежит под его ногами. Гау, опершись о колена
локтями, слегка поддергивает накрахмаленные манжеты рубашки.
-- Ничуть не пытается, Стив.
-- Нет, Говард. Он нас не дурачит. Так вот, рискуя
показаться чрезмерно самовлюбленным, чего мне вовсе не хочется.
Я все же попробую обрисовать в общих чертах принципы. В
соответствии с которыми лично я веду дела. Не спешите вывести
из того, что я вам скажу, будто я считаю себя наделенным
каким-то там царственным величием. Тем не менее, я испытываю
удовольствие, воспринимая творческие импульсы, поступающие из
областей, лежащих вне доступной мне сферы. К сожалению,
способностью испускать подобные импульсы наделены немногие, к
тому же порой встречаются импульсы хоть и творческие, но
отвратительные. Впрочем, в данную тему мы углубляться не будем.
Интеллект это самое дешевое, что можно купить за деньги. При
всем при том, в нем время от времени возникает необходимость, и
если я усматриваю возможность купить светлую голову за
подходящую цену, я ее покупаю. Не нервничайте, Кристиан, с
головой у вас все в порядке. Однако любая голова, черная,
белая, твердолобая, десяти футов в поперечнике или размером с
пинг-понговый мячик хороша лишь тогда, когда она работает. Я не
собираюсь давить вас своим величием. И потому скажу лишь, что
на мой взгляд у вас есть будущее, Кристиан. А теперь поговорим
о прошлом.
-- Стив, мы обсудили с ним его прошлое.
-- От повторения, Говард, вреда никому не будет.
-- Я полагал, что мы могли бы заняться этим потом. С
прошлым у него все в порядке.
-- Да, но мне интересно. В тот раз, на вечеринке, вы,
Кристиан, сделали множество весьма уместных замечаний и, может
быть, несколько неуместных. Меня интересует, где же это такой
остроумный молодой человек работал.
-- Стив.
-- Говард, дайте юноше слово сказать.
-- Стив, вы полагаете, что при нашей нехватке времени нам
стоит именно сейчас вдаваться в обсуждение этой темы.
-- Моим обыкновением, Говард, всегда было обсуждать что бы
то ни было именно, как вы выразились, сейчас. Поскольку после
все мы уже можем очутиться на том свете. Вы меня поняли.
Некоторое время назад Кристиан окончил университет, что было
дальше.
-- Да, но Кристиан это особый случай.
-- Почему.
-- Я считаю, что он обладает редкостными творческими
способностями.
-- Вот как.
-- Но вы же сами его слышали, Стив, у него прирожденный
дар слова.
-- Говард, я, пожалуй, нажму кнопку, чтобы раздернуть
занавеси.
-- Как вам будет угодно, Стив.
-- Обычно я людям этого не показываю. Но мне хочется,
Говард, чтобы вы взглянули. Как там, никакие барки мимо Статуи
Свободы не проплывают. Вам известно, чем они нагружены, Говард.
-- Полагаю, что известно, Стив.
-- Ну так вот, это мой личный предметный урок. С
демонстрацией наглядных пособий.
-- Я хорошо вас понял, Стив.
-- Сегодня здесь, Говард, а завтра там.
-- Я прекрасно вас понял, Стив.
-- Итак, поскольку все присутствующие хорошо меня
понимают, я хотел бы услышать о вашей, Кристиан, предыдущей
карьере. Не то, чтобы я собирался оплачивать ваше прошлое, нет,
только будущее. Тем не менее прошлое способно дать нам
представление о будущем.
-- Мистер Мотт, я занимался приемом посетителей в фирме
"Вайн Инкорпорейтед". В похоронном бюро.
-- Говард.
-- Да, Стив.
-- Говард, я к вам обращаюсь.
-- Я слышу, Стив.
-- Что вы можете сказать по этому поводу.
-- Мистер Мотт, меня выгнали из школы за мошенничество и
вранье. Диплома я в университете не получил. После университета
я занимался тем, что подготавливал и препровождал людей к месту
их последнего упокоения. И ни разу кроме, быть может, одного
случая, ничто неподобающее не испортило торжественности
церемонии.
-- Стив, в сущности говоря, это была работа для
специалиста по налаживанию отношений между людьми. Серьезным
знатоком которых является Кристиан.
-- У меня имеются собственные глаза и уши, Говард.
Отношения бывают разные. Как и знатоки. Но позвольте мне
сообщить вам три важных новости. Жизнь существует для того,
чтобы жить. Грош это грош. А доллар это доллар. И в упоминании
о деньгах я вульгарности не усматриваю. Я трижды в день меняю
рубашку. Подобно людям на грязной работе. К слову сказать,
вчера я летел из Вашингтона, и стюард спросил меня, не
родственник ли я тем Моттам, у которых мавзолей на Троггз-Нек,
а когда я ответил да, он сказал, что его отец как раз
присматривает за этим мавзолеем. Вот вам один из сюрпризов,
которые преподносит жизнь. И вот вам молодой человек, по имени
Кристиан, который сообщает мне, что он мошенник и врун, что у
него нет диплома, и что он способен без сучка и задоринки
отправить человека к месту его последнего упокоения. Руководить
империей Мотта и моргом это разные вещи. И я хотел бы знать, за
кого меня, собственно говоря, принимают. Почему мне с самого
начала не предоставили голые факты.
-- Не позволяйте фактам одурачить вас, Стив.
-- Вам не кажется, что вы немного торопитесь, Говард.
-- Я считаю, что последние по времени факты важнее
предшествующих.
-- Я вовсе не собираюсь давить вас своим величием, Говард,
но все же я придерживаюсь того мнения, что факты прошлого
предрекают будущие факты.
-- Вы ошибаетесь, Стив.
-- Повторите еще раз, Говард.
-- Вы не всегда досконально правы в своих суждениях о
людях.
Кристиан поднимается. Разеваю в горестном изумлении рот,
чтобы титанам индустрии сразу стало понятно, как я встревожен
образовавшейся в их взаимопонимании брешью. В которую я роняю
одну саднящую чушь за другой.
-- Я полагаю, что мне лучше уйти.
Мотт воздевает царственную руку.
-- Останьтесь, Кристиан, мы с ним быстро выясним
отношения.
-- Но мистер Мотт, мне и в голову не приходило, встревать
между двумя людьми. Разрушать их дружбу.
Негромкий смешок Мотта. Бледная улыбка на лице Гау. И
широко раскрытые глаза Кристиана, взирающие на них с невинным
вопрошанием.
-- Я понимаю, что нахожусь в сердце деловой империи, но
разве вас не связывает дружба.
-- Кристиан, вам присуще обыкновение задавать слишком
много прямых вопросов.
-- Но мистер Мотт, когда пытаешься прояснить для себя все
в подробностях, без этого не обойтись.
-- Прошу вас, Стив, Кристиану всего лишь хочется
достигнуть с нами взаимопонимания. Он действительно стремится
принести нам пользу.
-- О'кей, Кристиан, пока вы ничего не достигли и не
принесли, присядьте. Послушать вас, так вы вовсе не врун и
мошенник. Я всего лишь хочу понять, чего вы, собственно,
стоите. Я не хочу быть грубым или обидеть вас. Но мне сдается,
что под вашей мягкой, невинной личиной таится изрядное
высокомерие. Сказать по правде, я отчетливо ощущаю, что меня
пытаются облапошить. Одно это ваше замечание насчет дружбы и
нежелания встревать между двумя людьми чего стоит. Да-да. А в
тот раз, на вечеринке у моего сына. Вы помните мой дом. Ну а я
помню кое-что о нем сказанное. Дворец вульгарности. Не стройте
невинной физиономии. И не думайте, что я спланировал это
заранее, заманив вас сюда с мистером Гау, чтобы задать вам
жару. Вы произвели на меня сильное впечатление, но не считайте
себя способным обвести нас всех вокруг пальца.
-- Стив, мне еще не приходилось встречать человека,
равного чистосердечием Кристиану.
-- Говард, вы считаете человека чистосердечным, если он
откровенно говорит вам, что он мошенник и врун. Что он в поте
лица трудился в похоронном бюро, провожая людей к месту их
последнего упокоения. И если он, послушав немного музыки,
принимается изрекать эффектные фразы. Не будьте таким наивным,
Говард. Наш Кристиан способен всю ночь ослеплять вас девизами,
один лучше другого.
-- Но разве не грустно будет, Стив, если мы оставим втуне
подобный талант.
-- Дело в том, что я знаком с прошлым Кристиана. И кстати,
Кристиан, я хочу, чтобы вы имели это в виду - Шарлотта
замечательная девушка. Даже и не помышляйте о том, чтобы
обмануть ее доверие. Если вы себе это позволите, вам придется
иметь дело со мной и моим сыном, Стеном.
-- Я полагал, Стив, что Кристиан для вас величина
неизвестная.
-- Этого просто не может быть, раз он встречается с моей
девочкой, с Шарлоттой. Я распорядился, чтобы к нему
присмотрелись. Я любил мать этой девушки. Шарлотта мне все
равно что дочь. И если она водит знакомство с дурными людьми, я
должен об этом знать.
-- Я думаю, мистер Мотт, мне лучше уйти.
-- А вы не хотите немного пооскорблять нас перед уходом,
Кристиан. Назвать нас вульгарными напыщенными ничтожествами.
-- Что заставляет вас думать, будто вы вправе так со мной
разговаривать, мистер Мотт. Вы полагаете, что мне нечего вам
противопоставить.
-- Не надо мне угрожать.
-- Я вам не угрожаю.
-- Послушайте, Стив, прошу вас. Я не желаю в этом
участвовать.
-- Вы, Кристиан, насколько я понимаю, думали, что если вы
предпримете лобовую атаку, просто заявитесь к нам прямо с
улицы, то нам покажется, будто вас бог послал. Что нам не
хватит решимости вникнуть в ваши прошлые делишки. Кстати
сказать, что там приключилось между вами и вашей женой, дело,
разумеется, ваше. Но только вы до сих пор не оплатили счет
пароходной компании. Хотя и это тоже ваше дело.
-- Благодарю вас.
-- Но кое-какие из ваших дел, Кристиан, затрагивают
непосредственно меня.
-- Стив, Стив, неужели во всей этой ситуации нет ни
единого проблеска. Кристиан не сказал мне, что он женат.
-- А он и не женат.
-- Тогда какую роль играет во всем этом жена.
-- Никакой. И не будет играть.
-- Вы хотите сказать, что она померла.
-- Именно по этой причине наш Кристиан и занялся
похоронным делом.
-- Стив, надеюсь, я не был невежлив. Все это выше моего
разумения.
Гау снимает и протирает очки. Кристиан оборачивается,
намереваясь достичь с ним взаимопонимания.
-- Судя по всему, мистер Мотт не желает без необходимости
контактировать с растленными личностями и шарлатанами, мистер
Гау.
-- Будет, будет, Кристиан. Вы уже доумничались до вызова в
суд.
-- Мистер Мотт, я пришел к вам с открытым сердцем, чтобы
работать и зарабатывать деньги.
-- И полагали, будто мне не хватит духу сказать вам в
лицо, что я знаю вам настоящую цену. Известно ли вам, Говард,
что наш Кристиан весьма скор на расправу.
-- О господи, Стив, вы на две головы впереди меня.
-- Он способен забить человеку в глотку все его зубы. И
даже завоевал на ринге несколько титулов.
-- Стив, я не понимаю, от бокса-то какой вред.
-- Очень большой, если бокс внушает человеку уверенность в
том, что он в состоянии выйти из любой ситуации, проложив себе
дорогу кулаками.
-- Нелепейший вздор, мистер Мотт.
-- Нечего корчить передо мной британца, мальчишка.
-- Нечего называть меня мальчишкой.
-- Стив, Стив. Неужели мы не способны привнести в эту
ситуацию новое содержание и преобразовать ее в иную, которую
удастся как-то разрешить. Как вы полагаете. Я думаю, что
несмотря на все произнесенные здесь неприятные слова, мы в
основе своей люди, расположенные к добру. И что у нас еще
сохранилось нечто такое, из чего могут быть извлечены
конструктивные решения.
-- Решение любой ценой, так что ли, Гау. Ты готов
Кристиана медом обмазать, лишь бы нам было легче его
переваривать.
-- За три с половиной года, что я работаю здесь, никто еще
так со мной не разговаривал.
-- Ладно, ладно, Говард, будем считать, что я на миг
поддался эмоциям.
Кристиан в слепящем алебастровом свете. Медленно
поднимается на ноги. Стряхни со своей личности крошево
попреков, придирок, издевок и мерзостей, которыми тебя осыпали.
Следовало бы поклянчить, забиться в припадке на манер того
негритоса, что куролесил в подземке. Закатить этой белой швали
целый спектакль. Но ради блага Говарда Гау ограничимся легким
мерцанием в глазах. Отчасти вкрадчивым. Оно позволит тебе
продвинуться вглубь вражеской территории еще до того, как
начнется настоящая драка.
-- На миг, в течение которого мне пришлось сносить
оскорбления, впрочем, вы, мистер Мотт, сказали то, что считаете
правдой, и на том спасибо.
Говард Гау подхватывает крохотный факел взаимопонимания.
Палец его указует на обреченного, голос эхом отдается в
сводчатых потолках.
-- Вот она, возможность все начать заново. Разве после
того, как была сказана правда, все мы не почувствовали
облегчения. Разве атмосфера не разрядилась. Возможно. Хотя бы
немного. Мы всего-навсего пережили ситуацию, в которой без
особой на то нужды были извлечены на свет события личной жизни
человека, в которую были привнесены личные обстоятельства и
люди дали волю чувствам, слишком гневным, чтобы их можно было
выразить словами.
-- Я ни разу и пальцем не тронул мою жену, когда она
заболела, мистер Мотт.
-- Хватит, вы пытаетесь смутить нас вашей искренностью.
-- Просто я считаю, что вам следует знать об этом. Смерть
жены была для меня ударом, и я, мысленно следуя за нею, быть
может углубился в странные области горя.
-- Стив, я и в самом деле горжусь тем впечатлением,
которое произвел на меня Корнелиус. И я сознаю, что вы
говорили, повинуясь давлению сведений, которые вполне могли
оказаться плодами чьего-то воображения.
-- Почему мне не предоставили голых фактов, Говард, вот
все, что меня интересует. И чего вы, собственно, могли ожидать,
пытаясь укрыть от меня эти факты. Похоронное бюро. Вы хоть
представляете, во что оно может обратить цены на принадлежащую
нам недвижимость.
-- Я виноват, Стив.
-- Конечно, Говард, я был, возможно, отчасти несдержан.
Извините меня, Кристиан, мне не следовало подобным образом
припутывать сюда ваши личные обстоятельства.
-- Быть может и я, мистер Мотт, сказал нечто такое, чего
говорить не следовало.
-- Ладно, я хоть и председатель совета директоров, а все
же готов признать, что я определенно наговорил лишнего.
-- Мы все наговорили лишнего, Стив.
Кристиан на несколько шагов отступает, не желая обременять
своим присутствием особу индустриального короля. Пряча за
спиной сигару, стряхивает с нее пепел.
-- Ну что же, мне, пожалуй, пора.
Сияющие глаза мистера Мотта. Черные шелковые носки. Точь в
точь как на Вайне. Он стремительно вскакивает и приближается к
смущенному Кристиану. Голос, открывающий горизонты.
-- Мы найдем для вас место, Кристиан.
Гау, радостно улыбаясь, потрясает у лица сцепленными
руками.
-- От сумбура к стройности.
Кристиан, не пройдя и половины пути к раздвижным дверям.
Единым махом перешагивает с этих скользких стеклянных полов. В
кущи коммерции. Покамест Мотт прочищает горло для нового
изречения.
-- Мы сможем найти для вас применение, Кристиан.
Гау потрясает над головой крепко стиснутым кулаком.
-- Стив, я рад, что вы это сказали.
-- А я, Говард, рад, что мне хватило величия, чтобы это
сказать.
И
Клянусь
Царственным нашим величием
Сказанное
Дорого стоит
Кристиан проходит сквозь стайку вспархивающих голубей и
поднимается во широким серым ступеням между чудовищными
столпами, подпирающими сей дворец правосудия. В котором каждому
из встречных не мешает умыться. Судя по грязным взглядам,
которые они на меня бросают.
В этот солнечный день. Не вмещающий ни единой причины, по
которой миру надлежит и дальше вращаться. Если не считать того,
что я спрыснулся средством от пота под мышками и между ногами,
сообщив себе свежий, но мужественный аромат. Дабы получше
пахнуть в суде. Поскольку я уже две недели обливаюсь потом в
империи Мотта. Пачкая бумагу словами, от которых мне хотелось
смеяться, а Говарду Гау плакать. Он приходил в мою кабинку и
слезно жаловался. Что такое, Корнелиус, довольно шутки шутить,
моя пятилетняя дочь и та бы справилась лучше.
Поднимаюсь в лифте с господами при чемоданчиках.
Законники, как саранча, сбиваются в стаи, всегда готовые пасть
на любой зелененький доллар, зажатый в ручонке ответчика или
истца. Ехал сюда подземкой и слышал, как один мужчина жаловался
другому, что двадцать пять лет прожил бок о бок с соседом и
ничего о нем не знает, на что другой сказал, ну так я со своим
прожил сорок два года и тоже с ним не знаком. А в прошлую
полночь женщина, живущая через улицу напротив, целый час
просидела, выставив из окна голую задницу. Видимо, пыталась
наладить знакомство. С соседями.
Кларенс Вайн в своей сверкающей безупречности. Блестящие
черные туфли, фетровая шляпа в руке. Покручивает шеей в
туговатом воротничке, подергивает плечом. Не отрывая спины от
зеленой стены, оборачивается, улыбается и протягивает руку
Корнелиусу Кристиану.
-- Задали вы нам хлопот, Корнелиус. Где вы были. Мои
адвокаты хотели проинструктировать вас.
-- Простите, мистер Вайн. Вы же меня знаете.
-- Я вас знаю, Кристиан.
-- Что я должен говорить.
-- Самое лучшее это сказать правду. Вас, вероятно, вызовут
на свидетельское место вслед за миссис Сильвер.
-- Боже правый.
-- А эта женщина, Корнелиус, притащила сюда весь свой
бридж-клуб. Честно говоря, я не думаю, что у нас есть хотя бы
один шанс.
-- Мне ужасно жаль.
-- Плюньте. Главное сражаться.
Зал суда заполняется. Две команды законников обмениваются
документами, передавая их над скамьями, столами и стульями.
Миссис Сильвер с дамами из бридж-клуба по флангам ест меня
глазами. Шарканье ног по половицам. Встать, суд идет. Из-за
дощатой двери выходит судья. Взбирается на дубовый свой трон,
зевает, прикрывшись ладошкой, и сквозь очки озирает лица
собравшихся. Вайн стоит, плотно сжав губы. Желтолицый секретарь
произносит, миссис Сильвер, будьте добры занять место для дачи
свидетельских показаний.
-- Клянетесь ли вы говорить всю правду и ничего, кроме
правды, и да поможет вам Бог.
-- Да уж будьте уверены.
-- Сообщите ваше имя и адрес.
-- Гарриет Сильвер, Отель "Апторп", Западная авеню
Центрального Парка.
К свидетельскому месту приближается джентльмен. В
поблескивающем синем костюме. Серое лицо со щучьими челюстями и
запавшими глазками.
-- Будьте добры рассказать суду, миссис Сильвер, что с
вами случилось днем двадцать восьмого марта.
-- За день то того умер Герби, я была в глубоком трауре.
-- Вас томила горечь утраты.
-- Конечно, шутка сказать, он так неожиданно умер, я даже
не успела понять, что случилось. И всего через два дня после
медицинского осмотра, на который его отправила компания по
страхованию жизни. Меня словно оглушило. Подруги говорили,
незачем тебе еще взваливать на себя эти похороны. Говорили,
останься дома, ляг в постель, отдохни. Но я такая
сентиментальная. Я хотела бросить на мужа последний взгляд,
чтобы сохранить его в памяти, как драгоценность. Там было
темновато. Мои глаза не сразу привыкли к освещению.
-- Вы говорите о похоронном бюро Вайна, миссис Сильвер.
-- Конечно. Но когда я наконец смогла его разглядеть. Мне
захотелось поскорей отвести глаза. Я сказала, это не мой Герби.
Губная помада, румяна, щеки пухлые, а у него всегда были
ввалившиеся. Я сначала подумала, что это его конкуренты, враги,
что они и здесь не оставили его в покое, подменили тело. Я
сказала служителю, извините меня, пожалуйста. Кто это. А он
сказал, что это мой муж. Я говорю нет, я не туда попала.
Отведите меня в правильную комнату. А он говорит, леди, это
тот, кого мы забрали из вашей квартиры. Представляете себе, он
сказал забрали.
-- Это тот самый служитель, который в настоящий момент
присутствует в зале суда.
-- Да, он здесь, вон он сидит.
Жир складочками свисает с руки миссис Сильвер, которую она
поднимает, указывая пальцем. Мало приятного, когда все
оборачиваются, чтобы посмотреть на тебя. И судья сдвигает на
нос очки, вглядываясь поверх оправы.
-- Итак миссис Сильвер, готовы ли вы к даче дальнейших
показаний.
-- Можно мне выпить воды.
-- Разумеется, миссис Сильвер, мы вас не торопим.
-- Это все сердце.
-- Вы продолжите, когда почувствуете себя готовой.
-- Я готова.
-- Что вы ощутили в тот день, миссис Сильвер, увидев тело,
выставленное в той комнате в похоронном бюро Вайна.
-- Мне показалось, что я попала в какой-то бродвейский
балаган. А служитель сказал, чтобы я заткнулась.
-- И вы заткнулись.
-- Ну уж нет. Я потребовала, чтобы мне показали Герби. И
тут я увидела его нос. Уж нос-то Герби я где угодно узнаю, вот
я и подошла поближе, чтобы его разглядеть. И увидела это
безобразие.
-- Под этим безобразием, вы, конечно, подразумеваете
покойного мистера Сильвера.
-- Да, вот именно. У меня просто ноги подкосились. Голова
пошла кругом. Это был Герби. Только совершенно, совершенно
чужой, словно какой-нибудь человек в подземке. Я уже
почувствовала, как у меня бородавки вскрываются. Так он меня
потряс.
-- И что же произошло вслед за этим, миссис Сильвер.
-- Я сказала, что вы с ним сделали. А служитель говорит,
это у нас такой люкс. Я сказала, люкс. Это по-вашему люкс. Вы,
говорю, превратили его в шлюху. Тут он и предложил мне
возмещение убытков.
-- И что вы ответили.
-- Что я могла ответить на подобное оскорбление, только
одно -- нет.
-- И служитель извинился перед вами.
-- Нет.
-- Что же он сказал.
-- Он сказал, я буду накачивать тебя формалином, пока ты
не лопнешь, и что он продаст меня в музей уродов, сказал,
перестань тут вонять, паскудная ебаная сука.
-- И что мистер Кристиан сделал после этого.
-- А что ему было делать. Он уже наделал достаточно.
-- Он продолжал вам угрожать.
-- Может продолжал, может пончиками торговал, мне уже было
все равно. Я потеряла сознание. И очнулась в больнице, вся в
бородавках. Да еще меня там успокоительными накачивали.
-- И как вы себя чувствуете с того дня.
-- Какие это чувства, я все равно что в камере пыток. Вот
как я себя чувствую. Я уже восемь раз падала в обморок. Один
раз свалилась прямо в холодильник. Голова все время болит.
После бородавок у меня нервная трясучка. Сердце стало сдавать.
По ночам мне все время чудится лицо Герби, так что спать я
совсем не могу. И с почками что-то случилось, я теперь по
двадцати раз на дню бегаю в туалет. А до этого потрясения мне
двух раз хватало, ну трех, если уж очень понервничаю.
Кристиан озирается по сторонам. Серое небо в окне. В
середине зала суда сидит человек, перебирая пальцами клавиши
машинки, словно играя. Каждое слово записывает. Для вечного
сохранения. Что вы сделали с моим Герби. Ну, попортил, ну что
теперь. Молитесь, чтобы явилось некое чудовищное бедствие и
стерло воспоминания о недавнем кошмаре. Вроде моих воспоминаний
о том, как отец во время одного из его запоев заявил, что любит
угрей. Пусть они даже извиваются на тарелке. Сказал матери, что
покажет ей, как он умеет заботиться о семье. И вернулся средь
ночи. С угрями. С целой коробкой, они, корчась, рассыпались по
всему дому. Отец разбудил меня, чтобы я посмотрел. Мы с
братиком стояли и вопили от страха. А мать лупила отца кулаками
по лицу.
-- Корнелиус Кристиан, займите свидетельское место.
Кристиан восходит по истертым ступеням, убирая рукою назад
красивые пряди волос. Испытывая некий зуд. Блохи, что ли,
скачут по этой палате правосудия. Представитель истца тоже
почесывается. Единственно, чем можно их распугать, это пукнуть
как следует. И навлечь на себя обвинение в покушении на
достоинство суда. Посредством смертельной газовой атаки.
-- Клянетесь ли вы говорить всю правду и ничего, кроме
правды, и да поможет вам Бог.
-- Пожалуй что так.
-- Да или нет.
-- Я что, обязан быть столь категоричным.
-- Да.
-- Но разве это не ущемляет моих демократических прав. Тем
более, что я сию минуту выслушал совершенно беспардонное
вранье.
Судья громко бьет молотком по столу. Одновременно
поворачиваясь и стягивая очки на кончик носа. Чтобы вглядеться
в свидетеля. И спросить.
-- Клянетесь вы или не клянетесь, пожалуйста, ответьте
либо да, либо нет. И больше не позволяйте себе подобных
замечаний у меня в суде. Вы кто в этом деле.
-- Не знаю, по-видимому, бальзамировщик, ваша честь.
-- В таком случае отвечайте на вопрос, клянетесь ли вы
говорить правду.
-- Да, ваша честь. Клянусь говорить правду.
-- Сообщите ваше имя и адрес.
-- Корнелиус Кристиан. Насчет адреса я в настоящий момент
не уверен. Понимаете, квартирную хозяйку застрелили, и там есть
один горбун, который все время приходит за квартирной платой,
хотя в преступлении обвинили ее племянника.
-- Отвечайте на вопрос, каков ваш адрес.
-- Так ведь, судья, я потому и говорил, что мне врать не
хочется. Я не живу, где жил, поскольку меня там окончательно
допекли.
-- А я упеку вас в тюрьму, если немедленно не получу хоть
одного прямого ответа. И я попросил бы представителя ответчика
вместо того, чтобы чесаться, призвать своего свидетеля к
порядку, я не намерен терпеть у себя в суде нелепых выходок
подобного рода, понятно.
-- Да, ваша честь. Но не позволите ли мне указать, что
мистер Кристиан весьма своеобразный молодой человек. Говоря
точнее, он страдает чрезмерным чистосердечием. Он вовсе не
хотел оскорбить кого-либо.
-- Вы хотите, чтобы я оштрафовал вас обоих за неуважение к
суду.
-- Нет, ваша честь.
-- Ну так поговорите с вашим клиентом. Это ведь ваш
клиент.
-- В общем и целом, видимо, да, хотя я познакомился с ним
всего минуту назад.
-- И тем не менее вы сочли возможным заключить, что он
страдает чрезмерным чистосердечием.
-- Эту информацию мне предоставил мой клиент мистер Вайн,
ваша честь.
-- Я вижу, так мы ни до чего не договоримся. Ну-с, мистер
Кристиан, ваше полное имя.
-- Да, ваша честь. Корнелиус Медовиус Кристиан. Родился в
Бруклине, вырос в Бронксе.
-- Родословную докладывать не обязательно. Где вы живете.
-- Ваша честь, нельзя ли мне сообщить вам это в
конфиденциальном порядке. Понимаете, тут еще припуталась
пароходная компания, которая перевозила тело моей жены.
-- О господи, будьте любезны, прекратите это. Что вы себе
позволяете, в конце-то концов. При чем здесь пароходная
компания. Что еще за тело. И какое отношение имеет к делу ваша
жена.
-- Ваша честь, она скончалась на борту корабля. Видимо,
тут и кроется причина того, что я втянул мистера Вайна в эту
неприятную историю. Мне нужно было оплатить счет похоронной
конторы.
-- Возражаю, ваша честь, возражаю. Клиент противной
стороны расходует время суда на не имеющую отношения к делу
болтовню. Я прошу вашу честь установить адрес свидетеля.
-- Не нервничайте, адвокат. И не указывайте мне, что я
должен делать у себя в суде. Суд именно этим и занимается. И вы
тоже, будьте добры, перестаньте чесаться.
-- Приношу свои извинения, ваша честь.
-- Ну хорошо, мистер Кристиан, успокойтесь. Мы понимаем,
что у вас могут иметься причины, по которым вы не желаете
обнародовать ваш адрес, но суд требует, чтобы вы это сделали.
-- Да, ваша честь. Я живу невдалеке от Музея Естественной
истории. Значит, пойдете по Западной авеню Центрального Парка,
знаете, на которой находится Музей города Нью-Йорка. Там еще на
стенах развешаны фотографии пароходов на Гудзоне. Ну вот, и
если вы направитесь в ту сторону.
-- Мистер Кристиан, перестаньте впустую расходовать время
суда. Даю вам последнее предупреждение.
-- Я только объясняю, как легче дойти до моего жилья.
-- Назовите нам улицу и номер дома.
-- А не могу я просто объяснить, как туда добраться.
-- Нет, не можете. И прежде, чем вы продолжите, позвольте
вам заметить, что вы оказываете медвежью услугу и себе, и
своему нанимателю.
-- Это предвзятость, ваша честь.
-- Если вы окажете мне любезность и замолчите, я сам
скажу, что это такое. И кроме того, я оштрафую всех
присутствующих за неуважение к суду, если они немедленно не
перестанут чесаться. Что на вас всех напало. Итак, мистер
Кристиан, без проволочек, ваш адрес.
-- Это угол Сорок Шестой западной и, по-моему, Семьдесят
Шестой улицы, но только на табличке, которая на углу квартала,
написано Семьдесят Седьмая, я так думаю, что это дети
исправили, в шутку.
-- Это еще что за новости.
-- Так ваша честь, я ведь с самого начала и пытался
втолковать вашей чести, что мне, может быть, придется сказать
вам ложь, хотя я-то буду говорить чистую правду.
-- Я намерен предоставить вам последний шанс. В качестве
вашего адреса мы запишем угол Сорок Шестой западной и Семьдесят
Шестой улицы.
-- Но ведь это неправда.
-- Умолкните, это правда. Итак, адвокат, вы можете подойти
к свидетелю и опросить его.
-- Мистер Кристиан, состояли ли вы в штате у мистер Вайна.
-- Видите ли, я как-то заглянул к нему и...
-- Будьте добры, отвечайте на вопрос только да или нет,
этого достаточно.
-- Ну, судя по всему, да. У меня не было ни гроша в
кармане. Я только что сошел с корабля.
-- И чем вы занимались у мистера Вайна.
-- Проверял показания термометров, разводил родственников
усопших по разным покоям, даже бегал за сигаретами для
скорбящих, которые в них нуждались.
-- Это вы готовили тело усопшего, известного вам под
именем мистер Сильвер.
-- Да. Он у нас в задней комнате лежал. Видок у него был,
хуже некуда.
-- А подготовкой других тел вы занимались.
-- Да, конечно. Вместе с Джорджем. Он мне показывал разные
приемчики.
-- Вы имеете в виду методы и процедуры.
-- Да.
-- Так вы сказали, что мистер Сильвер выглядел ужасно.
-- Да. Хотя я чувствовал, что под внешней оболочкой
скрывается облик юноши.
-- Как же вы смогли это почувствовать.
-- Ну, просто сразу было видно, что он человек
одухотворенный. Что, может быть, жизнь была к нему не слишком
добра. Ему приходилось платить подоходный налог, и вероятно,
люди кричали на него поверх заваленного рубашками прилавка,
вообще были с ним нелюбезны. И все такое. Но я сознавал, что
передо мной лишь внешняя оболочка его человеческой сущности.
Что при жизни он, может быть, даже любил классическую музыку.
Адвокат миссис Сильвер хлопает бумагами об стол и
одновременно с этим встает, размахивая по воздуху левой рукой,
а правой скребя подмышкой.
-- Ваша честь, я возражаю против безумного направления,
которое принимает исследование обстоятельств дела. Никто не
способен, взглянув на труп, определить его отношение к
классической музыке.
-- Отклоняется. Нет ничего невозможного в том, что мистер
Кристиан, смог различить в этом человеке нечто большее, чем
просто кожа да кости. Продолжайте.
-- Итак, не могли бы вы сказать нам, мистер Кристиан, на
что были направлены ваши усилия при подготовке тела мистера
Сильвера.
-- Я пытался найти применение великому искусству, в
которое посвятил меня мистер Вайн. Мистер Вайн говорил мне, что
способен прочесть по лицу человека всю историю его жизни. И
что, постигнув ее, ты обретаешь способность показать красоту
его прошлого. Выпавшие ему радостные мгновения. Понимаете,
нужно лишь возвратить на место запавшие глаза. Чтобы они стали
такими, какими были, когда человек ночью на кухне трепал по
голове своего пса, закусывая после просмотра телевизионных
программ стаканом молока и булочкой с корицей. Подобные минуты
являются, быть может, счастливейшими в жизни человека. Я всегда
питал склонность к изучению человеческой природы.
Адвокат миссис Сильвер снова вскакивает, ковыряя левой
рукой в паху. Блохам нравятся укромные уголки.
-- Возражаю, ваша честь. Это совершенно невероятная чушь.
Бессмыслица.
-- Возражение принимается. Пусть адвокат ответчика
объяснит суду, какое отношение имеет мужчина, гладящий пса на
кухне, к принесенной истцом жалобе. Миссис Сильвер обвиняет
ответчика в том, что, размалевав ее мужа до неузнаваемости, он
причинил ей душевную травму.
-- Ваша честь, я только пытаюсь показать, что мистер
Сильвер, представший перед миссис Сильвер, был, в сущности,
лишь омоложенной и более отвечавшей истине версией ее мужа.
Подобно рваному и запачканному живописному полотну, найденному
на чердаке под слоем пыли и затем безупречно восстановленному.
Поверенный миссис Сильвер хлопает себя ладонью по лбу.
Плечи его внезапно белеют, осыпанные низвергшейся перхотью.
-- Возражаю. Ради всего святого, уж не желает ли противная
сторона предположить, что муж миссис Сильвер был грязен, что
его покрывали некие наслоения, и что его, так сказать,
выбросили вон, подобно ненужному сору.
-- Да, именно таково наше предположение. Что касается
мистера Кристиана, то он всего лишь пытался вернуть это
отвергнутое тело в такое состояние, чтобы всякому, кто его
любил, было приятно посмотреть на него, покоящегося на смертном
одре.
Адвокат миссис Сильвер падает в свое кресло и еще три раза
кряду хлопает себя по челу. Новый снежный заряд перхоти.
Оставаясь сидеть, адвокат обеими руками чешется подмышками.
Судья наклоняется, вглядываясь в его неистовое ерзанье.
-- С вами все в порядке, мистер Блиц.
-- Я лишь пребываю во временном ошеломлении, вызванном
последним замечанием противной стороны.
-- Ну-с, если адвокат мистера Кристиана закончил, вы,
возможно, пожелаете провести перекрестный допрос свидетеля.
В глазах Блица загорается некое подобие жизни. На лбу
Кристиана испарина. Стираю ее тыльной стороною ладони. Окна
наливаются серостью. Раскаты далекой грозы. Так и подмывает
выскочить наружу. И дунуть по улицам в Чайна-таун.
-- Итак, мистер Кристиан. Вы производите впечатление
достойного молодого человека.
-- Благодарю вас.
-- До мистера Сильвера вам приходилось бальзамировать
чье-либо тело.
-- Да. Я ассистировал при бальзамировании нескольких тел.
-- А до того вы прошли курс обучения.
-- Нет. Но я был знаком со множеством мальчиков, которые
интересовались диким животным миром, и мы вместе читали книги
по таксидермии. Я научился также свежевать бурундуков и
обрабатывать ондатровые шкурки. Вы желаете, чтобы я продолжал.
-- Да, мистер Кристиан, продолжайте пожалуйста.
Кристиан окидывает взглядом лица людей, набившихся в зал
суда. Ненадолго задерживается на адвокате мистера Вайна,
медленно опускающего лоб на сложенные руки. Вид у него такой,
будто он здорово чем-то расстроен. А у самой задней стены.
Стоит мой толстолицый друг из желтого дома. Рывком раздергивает
пиджак. Из-под которого глядит новое послание.
БЛОХИ
-- Ну так вот, я хотел сказать, что занимался этим в
отроческую пору. Уже после того, как осиротел.
-- И вы, мистер Кристиан, сочли это своего рода курсом
обучения, который позволил бы вам в дальнейшем стать искусным
похоронных дел мастером.
-- Как вам сказать, сдирать с животных шкуру и
изготавливать чучела, это работа, требующая определенного
мастерства.
-- О, я и на минуту не позволил себе предположить, мистер
Кристиан, что эта работа не требует мастерства. Я лишь хотел бы
указать, что к этому, возможно, и сводился весь имеющийся у вас
опыт, перед тем как вы стали бальзамировщиком и принялись
готовить к погребению человеческих существ.
-- Нет, почему же, я изготовил еще чучело каймановой
черепахи. Самой крупной, какую когда-либо отлавливали в
Бронксе. У нее были такие челюсти, что она могла рельсу пополам
перекусить.
-- О. Продолжайте, прошу вас. Не обращайте на меня
никакого внимания, мистер Кристиан. Изумленное выражение на
моем лице есть не более чем свидетельство наслаждения, с
которым я вас слушаю.
-- Ну слава богу, а то я, глядя, как вы скребетесь, решил,
что это у вас от чесотки. И несколько сбился с мысли.
-- Прошу меня извинить. Так лучше. Видите, я засунул руки
в карманы. Ну-с, что там насчет каймановой черепахи.
-- Вам действительно хочется это услышать.
-- Мне хочется услышать лишь то, что по вашему мнению
поможет нам убедиться в наличии у вас опыта по части
погребального дела.
-- Ну, я не хотел бы вводить суд в заблуждение. Просто я
кое-что знал о том, как набивать чучела животных, чтобы они
выглядели совершенно живыми. Однажды мы сделали чучело большой
мокасиновой змеи. И засунули его через окно в парадную прихожую
одного дома, дело было субботним вечером, когда в дом обычно
гости сходились, так они у нас все единого мигом попрыгали из
окошек. Кроме тестя, он был калека, ездил в инвалидном кресле,
и они его выкатили через сетчатую летнюю дверь да так, знаете,
безжалостно, даже открыть ее не потрудились.
Судья, уронив голову на руку в черной мантии. Лупит по
столу молотком, который держит в другой руке.
-- Если кто-нибудь еще раз засмеется, я прикажу очистить
зал суда. Хватит с меня и того, что все вы чешетесь, как
безумные. Можно подумать, вас клопы заедают.
-- Так оно и есть, ваша честь.
-- В таком случае скажите спасибо, что это клопы, а не
мокасиновые змеи. Продолжайте, мистер Кристиан.
-- Да я, собственно, хотел только показать, что способен
изготовить реалистичное и совсем как живое чучело.
Сбоку сидит на скамье джентльмен в собственной судейской
мантии. Он и ведет себя, как судья, лупя кулаком одной руки по
ладони другой, наподобие беззвучного молотка. В процессе
судоговорения. Кто-то тайком открывает коробку с завтраком и
вгрызается в бутерброд. А мистер Блиц покачивается взад-вперед
на каблуках. Выставляя напоказ несколько великоватые
хромированные пряжки на полуботинках. И задирая подбородок,
посылает в мою сторону струю неароматного дыхания.
-- А вы большой любитель розыгрышей, мистер Кристиан.
Пугаете добрых людей до того, что они съезжают с ума и прыгают
в окна.
-- Это неправда.
-- В чем же тогда правда, мистер Кристиан.
-- Видите ли, доброго в них было мало. Скаредные, низкие
люди, которые каждую пятницу усаживались вечером с хайболлами
вокруг стола и играли в бридж. Я был в то время безнадзорным
ребенком. Да и лет мне было не больше двенадцати.
-- И как только вам исполнилось тринадцать, вы больше
ничего такого не делали, мистер Кристиан.
-- Нет, почему же. Делал и немало.
-- О, так расскажите же нам. Что вы там делали. В такой
приятный знойный день хорошо посидеть, послушать разные байки.
-- Вообще-то я не думаю, что они имеют отношение к
данному делу.
-- Напротив, очень даже имеют. Они могут доказать нам, что
вы просто веселый молодой человек, любящий время от времени
посмеяться.
-- Ну, я иногда собирал собачий помет. Сваливал его
кое-кому на веранду и забрасывал палыми листьями.
-- А, так то была осенняя эскапада, мистер Кристиан.
-- Совершенно верно. А потом я поджигал листья и нажимал
кнопку звонка, люди выскакивали из дому и, увидев, что у них
веранда горит, начинали затаптывать листья.
-- То есть, излагая ваш рассказ более вульгарным, если
позволите, языком, эти не в чем не повинные люди в панике
топтали собачье дерьмо.
-- Возражение, ваша честь, возражение. Мистер Блиц не
вправе продолжать эти совершенно ни к чему не ведущие выпады.
Мистер Кристиан ничем не отличался от любого юноши,
подрастающего в замкнутой общине и изводящего соседское
старичье. Я, когда был мальчишкой, запускал соседям живых змей
в трубы отопления, и те падали им на головы с потолка.
Могучий раскат грома, вспышка молнии. Люди в зале суда
пригибают головы. Дождь барабанит по стеклам. Сгущается
темнота. Загорается свет. Мой толстолицый друг ухмыляется и
покачивает вверх-вниз головой -- да, да. Публика продолжает
чесаться, а мистер Блиц наставляет палец на Кристиана.
-- Не в том ли состоит правда, мистер Кристиан, что мысль
разукрасить мистера Сильвера на манер какой-нибудь карнавальной
вертихвостки показалась вам дьявольски забавной. И единственно
потому, что вид доведенных до ярости людей доставляет вам
чрезвычайное удовольствие. Вам захотелось посмотреть, как
ничего не подозревающая женщина переживет самое сокрушительное
из выпавших ей в жизни испытаний. Да вы еще и пригрозили, что
набальзамируете ее.
-- Я думал, что это ее успокоит.
-- Успокоит. Стало быть, в качестве успокоительного
средства вы предлагаете людям бальзамирование.
-- Некоторых оно погружает в вечный покой.
-- О, люди, сидящие в зале суда, могут покатываться со
смеху, мистер Кристиан, но мне это смешным вовсе не кажется.
Накачаю тебя формалином. Толкану разъездному музею уродов.
Перестань вонять, паскудная ебаная сука. Вы произносили эти
слова, мистер Кристиан, чтобы успокоить миссис Сильвер.
-- Я думал, что крепкие выражения смогут ее отвлечь.
-- Отвлечь.
-- Ну хорошо, это слово вырвалось у меня случайно.
-- Мне представляется, что не одно только это слово, но и
множество иных, мистер Кристиан. В том числе и накачаю тебя
формалином. И толкану музею уродов. Этим вы полагали отвлечь
миссис Сильвер.
-- Я полагал, что это сможет благотворно сказаться на ее
поведении.
-- Ах, на ее поведении.
-- Да, она вела себя безобразно.
-- Вам ли судить об этом, мистер Кристиан. Человеку,
разбрасывающему собачье дерьмо по верандам добропорядочных
граждан.
-- Вы не смеете ссылаться на эти факты. Я поведал о них
суду доверительным образом.
-- Смею, мистер Кристиан, разумеется смею. Вы же посмели
выставить останки мистера Сильвера на посмешище и до конца
жизни изуродовать воспоминания миссис Сильвер о муже. Я, видите
ли, не смею. Еще как смею. Больше того, я смею надеяться, что
ваши дерьмовые выходки будут красоваться в заголовках газет от
побережья до побережья.
-- Довольно, адвокат.
-- Но ваша честь, мистер Кристиан сам ознакомил нас со
своими разудалыми похождениями.
-- Прошу вас ограничиться рамками перекрестного допроса.
-- Очень хорошо. Мистер Кристиан. Кто вы такой.
-- Прошу прощения.
-- Я спрашиваю, кто вы. Некоторое время назад вы назвали
себя сиротой.
-- Я Корнелиус Медовиус Кристиан, из бруклинских
Медовиусов и бронксовских Кристианов, морем приплывших сюда из
Европы.
-- Понятно. Происхождение, осмелюсь сказать, не весьма
почтенное.
-- Мои родители были впавшими в бедность, добронамеренными
людьми, гордившимися теми возможностями, которые предоставила
им эта страна. А вас с вашими вульгарными издевками они не
сочли бы достойным даже презрения.
-- Насколько я понимаю, нам предстоит вкратце ознакомиться
с известными вам крепкими выражениями.
-- И ровно через секунду ты, раболепный, пакостный пердун,
вылетишь у меня из этого зала через окно.
-- Вот это уже на что-то похоже, полный букет. Нет, прошу
вас, ваша честь, пусть мистер Кристиан продолжает.
-- Адвокат, вы нанесли мистеру Кристиану оскорбление. Если
он вам накостыляет, я сочту его поступок не более чем
непосредственным осуществлением правосудия. И оштрафую вас за
неуважение к суду, поскольку вы вынудили его прибегнуть к
кулачной расправе.
-- Ваша честь, подобным образом судебных заседаний не
ведут.
-- Уж не вы ли, грошовый пакостный адвокатишка,
намереваетесь учить меня вести судебное заседание.
-- Нет, ваша честь. Фу-ты, ну-ты, оказывается, это я
кругом виноват. Простите, мне необходимо принять одну из моих
сердечных пилюль. Господи, как паршиво я себя чувствую. Я хотел
сказать, что с моим клиентом обошлись здесь несправедливо. Вот
перед вами молодой человек, рассказавший, как он изготавливал
чучела черепах. Как он разбрасывал собачье дерьмо по верандам
честных граждан. Едва успевшим распробовать курочку, которую
они сварили себе на обед. Как он подбрасывал ядовитых змей
людям, собравшимся для игры в бридж. В тот самый миг, когда
кто-нибудь играл, быть может, большой шлем. И вот перед вами я,
обвиненный в неуважении к суду лишь за то, что этот человек
принимается размахивать кулаками, когда ему приходит в голову
такая фантазия. Это что же, одна из наших новых свобод.
Способных губительно сказаться на всем нашем образе жизни. Вот,
стало быть, до чего докатился наш город. Где уже и травка,
растущая в ящике под окном, не чувствует себя в безопасности.
Где даже мертвому телу остается рассчитывать лишь на удачу. К
чему же тогда всю жизнь бороться, если за гробом вас ожидает
самое большое за всю вашу жизнь оскорбление. От какого-то
уборщика туалетов. Никакие полмиллиона долларов никогда не
искупят для миссис Сильвер того ужаса, который ежедневно и
ежеминутно преследует ее наяву и во сне. И что за страшная
мысль. Ведь когда она умрет, то же самое может случиться и с
нею. Тяжким бременем ложится на бедную вдову эта изматывающая
ее нервы тревога. Ведь и ее могут засунуть в ящик, словно
какую-нибудь грошовую шлюху из темного переулка. И это в то
время, когда ей только бы и радоваться жизни. Когда и на нее,
наравне с другими ее вдовыми подругами, снизошло наконец
блаженство счастливого покоя, когда муж уже не приходит домой,
хватаясь руками за голову от деловых забот. Когда ее еще
моложавое тело могло бы покрываться золотистым загаром на
лучших пляжах береговых отелей Флориды. Раскинувшихся там, где
лежало некогда множество осушенных ныне болот. И где она тоже
могла бы лежать, погрузившись в мечтательные мысли о доме, в
котором ей предстоит скоротать остаток дней. В котором
единственной ее сердечной заботой была бы забота о том, где
отыскать подходящие антикварные вещи, способные облагородить
эту крепость, воздвигнутую ею в раю. Вместо того, чтобы
мучиться здесь. В пропыленном, кишащем клопами зале суда. Во
время страшной грозы. Вот, значит, что получила она от мужа за
долготерпение, за все годы, отданные им торговле. Когда покрой
воротничков менялся столь быстро, что муж ее буквально
заболевал, обнаруживая у себя на руках груды никчемных
финтифлюшек, ибо новое поколение мелких служащих требовало от
одежды лишь мимолетного удовлетворения. Да, я вправе это
сказать. Вот к чему пришел современный мир. Вон он сидит на
свидетельском месте. Изощренный во всех грязных приемах,
имеющих целью извести зрелого гражданина, доведя его до могилы.
У которой его поджидает последнее издевательство. В самом его
гробу. Там, где ему долженствует покоиться с миром. Он покоится
с ужасом. В эти дни, когда нашим жизням каждодневно угрожает
опасность, выходим ли мы из наших домов или даже сидим в них
безвыходно. Последним, на что нам оставалось надеяться, была
похоронная контора. Неужели и она станет отныне обителью
страха. Пот прошибает меня. Вот все, что я могу вам сказать. Но
тебе, человек, которого звали когда-то Гербертом Сильвером, я
скажу кое-что еще. Где бы ты ныне ни был. Спи, милый принц.
И ноги
В небесах
Смотри
Не промочи
В день дачи свидетельских показаний, когда злые букашки
скакали с человека на человека, и заседание пришлось перенести
в другой зал вследствие обилия исков, поданных публикой в связи
с причинением телесных повреждений посредством укушения
блохами. Корнелиус Кристиан сошел со свидетельского возвышения,
сделал четыре шага и рухнул без памяти. И падая, грезил о
Фанни. Как будто она девочка с черной ленточкой в светлых
волосах, а я мальчик в единственном и самом лучшем моем
костюме. И я приглашаю ее на первый в жизни танец. Мы скользим
с ней по полу. На ней цыганское платье. И она шепчет мне в ухо.
Корнелиус, какой зубной пастой ты пользуешься.
Вайн треплет Кристиана по спине. Команда вайновских
адвокатов отряхивает мою одежду. Прикрыв зонтом, меня сводят по
ступеням здания суда и усаживают в лимузин Вайна. Печально
глядит Толстолицый. Впрочем, улыбка его расцветает вновь, когда
он распахивает пиджак, демонстрируя новый плакат.
СОБАКА ЛАЕТ ВЕТЕР НОСИТ
Чарли мчит меня через город. На Тридцать Третью, угол
Пятой. Дождь затопляет улицы. Люди скачут от подъезда к
подъезду. Мимо бессчетных окон, в каждом из которых красуется
изделие и имя изготовителя. Коммерция процветает. В телефонной
книге не протолкнуться от адвокатов. Готовых схватить клиента
за руку и провести его по жизни, оберегая от всяческого
надувательства. Большое облегчение -- снова увидеть серьезную
физиономию Чарли.
-- Здорово ты там поработал, Корнелиус. В землю, можно
сказать, втоптал этого наглого адвокатишку, который разлетелся
куш сорвать с мистера Вайна. Знаешь, когда помирает законник,
одним счастливым человеком, наверное, больше становится. В этом
зале суда прямо как будто видишь с птичьего полета весь мир.
От лимузина Чарли сопровождает Кристиана к одному из
шестидесяти семи лифтов. Через огромный розового мрамора
вестибюль. Взлетаем, так что уши закладывает, на
головокружительный восемьдесят пятый этаж. Выходим, оставляя
сзади прочую публику, стремящуюся на крышу небоскреба. Идем по
коридору с полами, покрытыми резиновым матом, мимо матовых
стеклянных дверей. Цифры и имена. А на этой написано: доктор
Педро.
Женщина в белом халатике поднимается на изящные ножки,
чтобы проводить Кристиана сквозь дверь. Махонький беловолосый
доктор, поблескивая глазами, сидит за столом. Внизу дождь
поливает город. Виден Гудзон и парк Палисейдс за ним. А в
северной стороне -- кусочек Центрального Парка и все безумные
улицы Гарлема. Уходящие к грустному, никем не воспетому
готическому великолепию Бронкса.
-- Входите, что с вами такое стряслось, молодой человек,
садитесь. Вы добрый друг Кларенса. Кларенс малый хороший,
толковый малый. Выбрал себе работу, лучше не надо. Мимо него не
проскочишь, а эму всех дел -- людей по ящикам раскладывать. И
лечить никого не надо. Немного свечей, музыки, цветов, потом
небольшая поездка. Знаете, почему я со своей приемной так
высоко забрался. Я вам скажу. Чтобы можно было взглянуть вниз и
увидеть всех придурков до единого. Они тут кишмя кишат. Хотите
жить долго. Не надо молиться богу. Доймете его, он вас приберет
пораньше. Ну, так что там с вами случилось. Вот со мной ничего
не случается. Восемьдесят шесть лет. А знаете, почему со мной
ничего не стрясается. Я вам скажу. Потому что я ерунды не
болтаю. Оттого и дожил до восьмидесяти шести. Так что,
говорите, с вами случилось.
-- Упал в обморок на суде.
-- Ловко. Сколько пальцев я поднял.
-- Три.
-- Голова часто болит.
-- Нет.
-- Хорошо. Теперь расстегните ширинку, посмотрим, что у
вас там интересного. Неплохо. Коснитесь носков ног. Отлично. Со
стулом все в порядке.
-- Да.
-- Хорошо. Хорошая еда, хороший стул, хорошая работа и
ничего, кроме долгой жизни, вас прикончить не сможет. Я пошлю
Вайну счет, а вы после этого будете жить долго и счастливо.
Годится.
-- О'кей.
-- Похоже, у вас есть голова на плечах. Вы как, человек
толковый.
-- Надеюсь, что так.
-- Что ж, оно в этом городе не повредит. Здесь все либо
торгуют, либо воруют. И все волнуются насчет преступности. Но я
вам вот что скажу. Без преступности наш город сразу бы
развалился. Ко мне кто только не ходит. И каждому подавай укол
в задницу. Хрен им в жопу всадить, и то проку было бы больше.
Но в этом городе никто не чувствует себя хорошо без иголки в
корме. Ну-с, я достаю вот эту. Толстая, как сигара. Они уже и
штаны спустили, но как завидят меня с этой штукой в руках, так
сразу бежать порываются. Я говорю, куда это вы собрались. А
они, господи помилуй, док, вы что, собираетесь мне в зад этакую
громилу воткнуть. Я, говорю, слишком стар, чтобы утешать вас
враньем. Ясное дело, я собираюсь воткнуть вам в задницу эту
большую иглу. Сами просили. Я хороший врач, потому и игла у
меня большая. Нет, такой иглы они не хотят. И знаете, что я им
прописываю. Епитимью. Отправляйтесь, говорю я, домой и займите
чем-нибудь ваши брови. Бог наделил человека бровями, чтобы они
не давали поту глаза выедать. Идите и отскоблите как следует
пол на кухне. Преклоните колени. Говорю я им. Эта чертова
публика думает, что можно всю жизнь просидеть на своих дурацких
жирных плоских задах, а потом получить укольчик и снова стать
здоровым. Чушь собачья. Так что катитесь отсюда, с вами все в
порядке. Только на сифон не нарвитесь или на трепака. И с
мандавошками тоже поаккуратней. А как прогадитесь, подмывайте
задницу с мылом. Проходите три мили в день. А придурков не
слушайте. Да, подождите-ка. Прежде, чем вы уйдете. Знаете, как
убедиться в том, что женщина действительно красива.
-- Нет.
-- Очень просто. Женщина и в самом деле кажется вам
красивой, если вас тянет поцеловать сиденье ее толчка. Всего
хорошего. Остерегайтесь придурков. Эй, погодите минуту. Знаете,
что такое бог.
-- Нет.
-- Бог это ваши желания. А каковы ваши желания. Побольше
задниц и побольше денег. Вот это и есть бог, много задниц и
много денег. Всего хорошего. Трепака тоже остерегайтесь. Его,
кстати, и через рот можно получить. Погодите минуту. Знаете, я
холостяк. Трех подружек похоронил. И сам должен был умереть уже
три раза. А как вы думаете, почему я не умер. Потому что всегда
говорил женщине, что ей следует делать. Всего хорошего. Нет,
погодите минуту. Не забывайте. Главное, следите, чтобы к вам
придурки не лезли. Знаете, почему. Потому что с одним из них вы
только что познакомились.
В тот день Чарли подвез меня на мою тенистую боковую
улочку. По Пятой авеню. В потоке желтых таксомоторов. Люди
ждут. Швейцары дуют в свистки. Люди стоят под дверными
навесами. Средь молний, грома и ветра. Заворачивающего изнанкой
наружу парковую листву. Город промыло дочиста. Пыль и копоть
снесло в водостоки. Можно накладывать заново. А я заползаю в
свою конуру. И включаю купленный мной телевизор. Последить за
придурками.
Взялся исполнять совет доктора Педро. Хватило на несколько
минут. Отвернул ковер. И принялся отскабливать пол. Чуть не
задохся от пыли. А на следующий день меня вызвал к себе Говард
Гау.
-- Что с вами происходит, Кристиан. Мне то и дело на вас
жалуются.
-- Я очень сожалею, мистер Гау, но похоже, путь наверх
оказался для меня крутоват.
-- Давайте поговорим откровенно, Корнелиус. Мы все здесь
одна команда. Спросите себя сами. Отдаете ли вы нашему делу все
свои силы. Может быть, словотворчество это не тот вид
деятельности, который вам в настоящее время требуется. Что вы
скажете о торговой сфере. Я знаю, вы человек хладнокровный и
умеющий ясно выражать свои мысли.
-- Да, пожалуй, это мои сильные стороны.
-- Но способны ли вы к напряженной работе, Кристиан.
Достаточно напряженной, чтобы освоиться с торговлей среди вихря
непрестанных изменений. В условиях постоянного возникновения
новых рыночных концепций.
-- Мистер Гау, честно говоря, в настоящую минуту я навряд
ли смогу продать даже шланг, насос или вентиль пациентам
сумасшедшего дома, которые затеяли сооружать для своего
заведения движок, а он у них загорелся, и теперь они сооружают
новый, чтобы потушить тот. Я подвел моего прежнего нанимателя
под иск о полумиллионной компенсации за причиненный ущерб.
-- Это вы лихо, Корнелиус, что лихо, то лихо. Надеюсь, с
нами вы так поступить не собираетесь.
-- Нет-нет. Я это к тому, что проку от меня черта с два
дождешься.
-- Да ну вас. Быть того не может. Знаете что, отдохните
пару деньков. А когда вернетесь, я вас введу в курс дела насчет
торговли. Но Корнелиус, будьте со мной честны. Могу ли я
всецело положиться на вас по торговой части. Вправе ли я
надеяться, что из вас получится напористый работник, способный
ради заключения сделки перерезать конкуренту горло, способный,
покинув это здание, землю рыть в поисках новых сфер приложения.
В сущности, все что от вас требуется, это просунуть ногу в
нужную дверь и не позволять ей закрыться. Вот только сможет ли
человек, вроде вас, стерпеть пару пинков по лодыжке. При
существующем в настоящее время широком спектре деловых
возможностей вам придется максимально напрягать все ваши
способности. Не обманите мою веру в вас. В отделе жалуются, что
каждый день, стоит им оглянуться, они видят вас, наблюдающим
через окно за демонтажом здания напротив. Конечно, такое
зрелище любого заворожит. Я и сам -- видели вчера, малый один
мотался на балке, господи, смотреть было страшно, под ним
пятьдесят этажей, а он работает да еще и какой-то чертов
сандвич жевать ухитряется. Я даже лицо руками закрыл и
подглядывал сквозь пальцы. Говорят, они нанимают для этой
работы индейцев-могавков.
Четыре дня я не показывался в конторе, и каждый день
отправлялся после полудня на поиски какой-нибудь бабы. Наконец
на выходе из парка присмотрел одну подходящую, со здоровенными
сиськами. Пока я собирался пригласить ее выпить со мной
содовой, она сама спросила меня, где тут переправа на остров
Стэйтен. Я открыл было рот, чтобы сказать ей, как я рад, что
она задала мне этот вопрос, но не смог произнести ни единого
слова. Потому что увидел прямо за ее головой газетный киоск, а
в нем газету с заголовком.
КОШМАРНОЕ БАЛЬЗАМИРОВАНИЕ
КРИСТИАН ВЫТАСКИВАЕТ ВАЙНА ИЗ-ПОД СОЗРЕВШИХ
ГРОЗДИЙ ГНЕВА, ГРОЗИВШИХ ИЗЛИТЬСЯ НА НЕГО
ПОЛНОВЕСНЫМИ ТРЕБОВАНИЯМИ ВОЗМЕЩЕНИЯ УЩЕРБА
Девушка ждала ответа, а я стоял, как оглушенный. Пока,
наконец, дар речи не вернулся ко мне, и я не указал ей на
стопку газет. Сказав, это я. Она отступила на шаг. И я
взмолился.
-- Честное слово. Вон, в заголовке. Я не обманываю, не
уходите. Я вас до самой переправы доведу.
-- Вы хорошо себя чувствуете.
-- Да, вы извините, такое совпадение. Мое имя в заголовке.
Вы не будете возражать, если я прочитаю, что там написано.
-- Конечно, конечно.
Как полагают, в отклонении Судьей Торном иска с
требованием компенсации в полмиллиона зеленых за причиненный
ущерб, поданного в гражданский суд миссис Гарриет Сильвер,
решающую роль сыграли показания симпатичного блондина по имени
Корнелиус Медовиус Кристиан. Медицинский эксперт сообщил суду,
что вследствие потрясения, испытанного миссис Сильвер в
похоронном бюро Вайна, где она увидела останки своего покойного
мужа Герберта, "размалеванные до неузнаваемости", ее преследует
страх перед смертью, отравляющий все ее существование. Однако,
как сказал, оглашая свое решение, Судья, следует принимать во
внимание то обстоятельство, что готовивший останки к погребению
мистер Кристиан улучшил внешний вид тела, и что после
выполнения им своей работы, состояние такового во всяком случае
не ухудшилось, вследствие чего суду остается только решить,
вызван ли ущерб, причиненный миссис Сильвер, именно "чудовищным
разочарованием", которое она испытала, увидев тело покойного
мужа, подготовка которого к погребению ей не понравилась. Судья
заявил, что несмотря на чрезвычайно пылкие речи адвоката истца,
данная ситуация схожа с той, которая может возникнуть при
отделке жилого помещения. Один человек, войдя в это помещение,
скажет "какая красота", а другой -- "что за чертовщина у вас
тут стряслась". Это, стало быть, вопрос вкуса. Но если суд
примется удовлетворять иски о возмещении ущерба, исходя из
вкусовых соображений, то в него поналезет столько народу, что и
для клопа не останется места. Последнее замечание Судьи
относится, как полагают, к множеству судебных дел, возбужденных
против администрации города людьми, которых во время процесса
покусали клопы.
Кристиан складывает газету. Набирает полные легкие
воздуху, умеренно сдобренного выхлопными газами. Вот я и снова
вправе с уверенностью взирать на окружающую действительность.
До преуспеяния рукой подать, осталось только позвонить в три
тысячи разных мест. И тогда я смогу, наконец, надежно укрыться
в комнате, увешанной зелеными коврами. На какой-нибудь из
вершин горной гряды этих зданий. А пока поговори с девушкой,
она ждет.
-- Простите, что так вышло. Но я впервые увидел свое имя в
газете. Вдруг возникает такое странное ощущение, что вот он ты.
Здесь на странице, именно ты и никто иной.
На девушке розовая тонкая блуза, плещущая поверх лилового
свитерка в обтяжку, а надо всем этим масса вьющихся светлых
волос. С близкого расстояния выглядит она похуже, чем издали.
Издали вид был -- пальчики оближешь. Но если присмотреться, то
и вблизи ничего. Мы срезаем угол парка, проходя мимо мемориала
в честь погибших на море. Она украдкой поглядывает на меня. Я
уже убедил ее, что поездка на пароме опасна, да и вообще это
пустая трата времени. И на половине пути по Южной улице
Центрального Парка, как раз когда я собираюсь обратить стопы
наши вспять, к кровати. Около нас, взвизгнув, останавливается
длинный серый лимузин с шофером и иллюминаторами вместо задних
окошек.
Появляется Фанни Соурпюсс. Груди подскакивают под цветным
летним платьем, сандалии хлопают. Бесчисленные браслеты бряцают
на длинных загорелых руках. Она подходит к нам по
восьмиугольным асфальтовым плитам. И, приподняв брови,
обращается к девушке с вопросом.
-- Как ты посмела, шлюшка, таким манером разгуливать с
моим мужем.
Девушка, в надежде на добрый совет, бросает взгляд на
Кристиана, затем в удивлении отступает назад.
-- Эй, что за шутки, кто вы такая.
-- Я его жена, и если ты не уберешься отсюда к чертям, я
тебе глаз подобью. И уши отгрызу.
-- Господи, да вы, никак серьезно.
-- Серьезно-серьезно. Катись отсюда.
Я стою и смотрю, как она уходит, бросив через плечо один
изумленный взгляд. Грудь у Фанни вздымается, глаза сверкают.
Щеки раскраснелись.
-- А ты, проклятый ты сукин сын. Что за крашенную манду ты
подцепил, кто она такая.
-- Я показывал ей дорогу.
-- Дорогу, чтоб я пропала. Ты собирался ее отодрать.
-- Откуда ты знаешь, ты же только что вылезла из машины.
-- А то я не понимаю, когда мужик собирается кого-нибудь
отодрать. И кроме того, я следила за тобой с той минуты, как ты
вышел из дому.
Глен сидит, жует резинку, уставясь вперед сквозь ветровое
стекло. Машина стоит во втором ряду. Парные послеполуденные
часы. Швейцары дуют в свисточки, с визгом останавливаются
такси. Небо заволакивает дымчатая пелена. Это на западе
собираются грозовые тучи. Люди замедляют шаг. Чтобы поглазеть
на Фанни, которая стоит, покачиваясь, уперев кулак в бок. Снова
увидеть ее нос, глаза и губы, все ее лицо и медлительный взор.
И ощутить запах ее духов.
-- Послушай, это была порядочная девушка.
-- Порядочная, чтоб я пропала, девушка порядочной не
бывает. Я-то знаю, чего этим чертовым девкам нужно. Можешь мне
не рассказывать. Порядочная девушка. Хрена лысого она
порядочная.
-- Ты вторгаешься в мою личную жизнь.
-- Вот именно. Вторгаюсь в твою личную жизнь. А ты,
небось, считаешь себя черт знает каким красавцем, разгуливаешь
по городу, как призовой петух.
-- Сказать по правде, я сегодня все утро корчился от
застенчивости.
У Фанни опускаются руки. Долгий безмолвный взгляд. В
глазах ее медленно загорается свет. Разгораясь все ярче, пока
губы растягиваются в слабой улыбке.
-- Боже ты мой, Корнелиус, такого, как ты, даже во сне не
увидишь. Мне не по силам с тобой порвать. Ты мой собственный,
мой бесценнейший похоронщик, а я тебя выгнала. И все потому,
что не могла спокойно смотреть, как ты жрешь мою первосортную
еду, дуешь напитки и нежишься в моей шикарной ванне. Только
поэтому.
-- А что мне, по-твоему, следовало делать.
-- Поступить на работу в фирму, которая сносит дома. Чтобы
тебя осыпала пыль, чтобы пот стекал по лицу, чтобы твои вены и
мускулы вздулись, а руки покрыл загар.
-- Мать честная, это что еще за извращение.
-- Поедем, Корнелиус. Давай поедем домой и трахнемся.
Забираемся в лимузин. Глен оборачивается и приветствует
Кристиана, касаясь козырька черной фуражки. Боится, что я ему
пальцы поотломаю, за те его шалости с длинными, истомленными
ножками Фанни. Которые так приятно обернуть вокруг себя перед
сном. Лето распалило меня до того, что мне хочется съесть ее
целиком. В машине тишина и покой. Не говоря уже об отсутствии
тараканов. Знакомые выпуклости обшивки. Синие и белые пакетики
и коробки. А также пакетищи и короба. С названиями магазинов,
свидетельствующими, что внутри награда за возвращение в мой
дворец.
Проезжаем угол Пятьдесят Седьмой и Пятой. Переливчатые
краски толпы. Овеваемой прохладой богатых магазинов. Нынешним
утром улицы залило свежее, яркое солнце. Падавшее на листву под
моим окном, на выступе под которым, хлопая крыльями, сношалась
чета голубей. И едва я успел насладиться доступной лишь мне
красотой, какой-то закоренелый мудак подкатил в машине и ну
сигналить. И мусорщики заплясали вокруг, лязгая, громыхая, и
усыпая новым сором панель вместе со сточной канавой.
Поднимаемся в лифте. Фанни дрожит и облизывается. Румянец
снова всползает по шее к щекам. Когда мы входим в прихожую
Фанни, лифтер Келли произносит нам вслед.
-- Приятного вам вечера.
Внутри пальмы и обшитые бамбуком стены. Плетеные столики и
стулья. Оранжевые фонарики и чаши с плавающими в них орхидеями.
-- Ну как, Корнелиус, нравится. Я решила покончить со всем
этим белым дерьмом. Какого хрена, пусть пока будут тропики. Для
контраста, а то из кондиционера холодом несет, закостенеть
можно.
На крытом стеклом бамбуковом столике. Пачки белых еще
хрустящих сертификатов. На серых уголках написано, двадцать
пять тысяч долларов. Пачка на пачке. Одна такая бумажка могла
бы переменить всю мою жизнь. Спорхнув на меня с небес во время
моих борений. Не пришлось бы больше откладывать десятицентовики
в сломанную сигарную коробку, пытаясь скопить лишний доллар.
Мог бы сесть в поезд и поехать куда-нибудь. Развалясь во
вращающемся кресле посреди салон-вагона. И заказав столько
банок пива, сколько мне заблагорассудится.
-- О чем задумался, Корнелиус.
-- О поездах.
-- На мои закладные глядишь.
-- Да.
-- Роскошно, правда. По пятьдесят в каждой пачке.
Фанни делает несколько шагов. Останавливается.
Оборачивается. Чтобы вглядеться в меня. Пальмы в горшках по
углам. Голубь гуляет по подоконнику. Фанни падает в бамбуковое
кресло и перекидывает через подлокотник ноги. Длинные темные
царапины выше колен.
-- Изловила тебя с какой-то шалавой. Я бы глаза ей выдрать
могла. Гнала бы ее пинками по улице. Потом заставила бы встать
на колени. И отволокла за космы в сточную канаву. Она бы меня
надолго запомнила.
Кристиан пересекает комнату. Ступая по сплетенным из
пальмовых листьев трескучим циновкам. Застывает над Фанни,
поднявшей взгляд. Ее нежнейших глаз.
-- Ну да ладно, Корнелиус, вот перед тобою курятина. И
виски. И я. Что выбираешь.
-- Я бы предпочел закладные.
-- Тогда извини, я потрачу секунду, чтобы сунуть их в
сейф. Хотя, если ты нальешь мне немного выпить и снимешь штаны.
То и черт с ними, с закладными. Мне не терпится посмотреть, как
он у тебя подрагивает. Блупиди-блуп. С таким звуком твои брюки
падают на пол. Я рада, что ты вернулся. Мне было без тебя
одиноко. Тоскливо.
-- Ты же сама меня выгнала.
-- Знаешь, Корнелиус, мне нужно будет сказать тебе
кое-что. Странно, что ты подумал о поездах.
В эти затененные знойные послеполуденные часы. Теплый
воздух, мрея, струится над городом. Окна у Фанни закрыты, шторы
опущены. Мы обнимаем друг дружку, окруженные нашим маленьким
одиночеством. Срывая и стягивая одежду. Весь мир остается
снаружи -- сегодня, в прошлом году. Ощупывая лежащие на
прилавках товары. Поворовывая по мелочам в магазинах. На что
надеяться замученному голоску, вопящему, давайте по-честному.
Даже взвешиваясь на автоматических весах, я ощущал, как они
наглым тоном поносят меня. Примерно в эти часы швейцары
начинают дуть в свои пищалки. Дамы выходят на ланч. Рубашка
валяется на полу, нынче утром я забрал ее, чистую, у китайца.
Который сейчас потеет в прачечной, среди жары и кухонных
запахов. Ходит туда-сюда, постукивая по бурым пакетам
уведомлением об увольнении, полученным мной и поднесенным ему в
подарок. Радио у него орет, жена сидит над чашкой риса с
палочками для еды. Прошлой ночью кончил во сне, приснилось,
будто стою я на углу Восемьдесят Первой улицы и Парк-авеню. А
мимо, ногами выделывая кренделя, проходит мисс Мускус в желтой
атласной форме барабанщицы с парада. Возглавляя вайновскую
похоронную процессию. Печатает шаг, так что дрожь пролетает по
мышцам. Замечает меня, торчащего у обочины. Я спрашиваю, кого
это хоронят, а она щелкает меня барабанной палкой по кляпу. И
говорит, сам, что ли, не знаешь. Тебя, красавчик. И Фанни молит
меня глазами. Глазами маленькой девочки. Поднимаю ее бедра
повыше. Подсунув ладони под два полушария. И не опуская,
опускаюсь сам коленями на пол. Она хлещет по полу волосами.
Перекатывается из стороны в сторону, в горле ее что-то
повизгивает. Ненадолго укрыться. Среди ее членов. В прохладу от
летнего зноя. Когда из семейных кухонь доносятся гневные крики.
Ночью, пока я пытался заснуть, кто-то над моей головой
сбрасывал с ног обувь. Грозные, одинокие звуки. Фанни вновь
приняла меня. Город опять мой. Покамест мой корешок купается в
источаемом ею елее. Не прогневайтесь, мистер Гау. Я лишь хочу
немного замедлить ход империи Мотта, на всех парах летящей
вперед. Чтобы ее не так шарахнуло при столкновении с
экономическим спадом. Тогда глядишь, и из нас, томных
мечтателей, кому-то повезет уцелеть. Я всегда затруднялся
тянуть лямку в общей команде. Ослабляешь галстук, закатываешь
рукава. И только подналяжешь. Как внезапно грусть с размаху
двинет тебя под дых. И подождав немного, по яйцам. Вот и
ковыляешь в смущении от одной упущенной возможности к другой.
Взять хоть те закладные. Ведь этакий шанс упустил. Когда весь
этот пакостный мир уже расписан на бумажке. Лежащей в каком-то
сейфе. А Фанни начинает шептать. Она шепчет, Корнелиус,
временами мне кажется, что всю меня покрывает млечный сок
ядовитого сумаха. Какой красивой девочкой я была, и каким
отвратным, затянувшимся бедствием оказалась вся моя жизнь. Я
собираюсь сесть в поезд и уехать на запад. Ты слышишь. Через
Алтуну. И Аппалачи, и через всю населенную призраками
Пенсильванию. Где на сараях рисуют шестиугольные знаки, для
защиты от злого духа. И где тебя заставляют делать черт знает
какие вещи из опасения, что твое имя может начинаться на В.
Меня, например, поскольку я была в классе самая крупная,
заставили играть на виолончели. А я попробовала переплыть на
ней речную заводь. Слышал бы ты, как они в голос завыли, когда
обнаружилось, что фанеровка вся отслоилась, а сам инструмент
скрючило кренделем. Сегодня по всему парку на травке валяются
люди. И ни один не знает, какой он счастливчик, живет себе, в
ус не дует. Хотя бы и в такую жару. Помнишь то утро, Корнелиус,
когда я надела джинсы и подала тебе завтрак. Ты еще сказал, что
у тебя от моих титек аппетит разыгрался. А я сказала, что мне
пора на совет директоров. И когда я вернулась, мы отправились в
Бруклин. Через Куинс до самого Рокавэя. Ты тогда слушал
вечерню. А я была знаешь где, я была у врача. Я и не думала
раньше, что во мне столько отваги. Стоит мне увидеть тебя, как
я вся намокаю, и я тогда могу даже бога дернуть за хрен. И
знаешь, я думаю, что если бы мне приходилось каждое утро
вставать и сражаться. Вот как тебе. Человеку, с такими
способностями, которые тем не менее никому не нужны. Я бы не
позволила им заявить, что я умираю. Я не позволила бы сказать,
что им следовало еще несколько месяцев назад отрезать мне
титьки. Потратив на операции целое состояние. Да черт с ним со
всем, с этим дерьмом. Но они все же запугали меня до того, что
я согласилась лечь в клинику. На западе, туда я и поеду
поездом. Подальше отсюда. Я хочу ехать медленно. Прошу тебя,
поедем со мной. Не говори нет. Не позволяй, чтобы этим все у
нас и закончилось. Женись на мне. Когда угасает свет, все
краски темнеют. И ты поражаешься.
Сколь серой
Становится тьма
Когда тьма
Становится серой
Корнелиус Кристиан пережидает жару в прохладной квартире
Фанни. Городские убийцы установили новый рекорд. Самое ходкое
орудие -- нож. Произведено также несколько изнасилований на
крышах. Швейцар Келли, доставивший нам из гастронома груду
деликатесов, сказал, просто диву даешься, до чего еще дойдет
это столетие.
От слова женись в мозгу у меня закрылись все створки.
Сверху вниз смотрю Фанни в лицо. Просит меня войти с ней в мир
богатеев и проводить ее до могилы. В девчачьем возрасте на
зубах у нее красовались проволочные скрепы, а на коленках
болячки. Никогда не купалась в озерах, но любила плавать в
океане.
Еще один день неявки на работу и утомительных кувырканий с
Фанни, ознаменованный после полудня тропическим ураганом. Ветер
с налету ударил по улице. Прямо за нашим окном, как аэроплан,
пролетел по воздуху ресторанный навес. Во всех меню в эти дни
говорится, что яйца вам могут приготовить по вашему вкусу.
Хотите, поджарят на тротуаре. Хотите, спрыснут дождем.
Полотнищами рушится с неба вода. Затопляя улицу. Пожарники
откачивают подвалы. Водостоки бурлят, принимая окурки, собачье
дерьмо, пустые пачки от сигарет. И над городом разносится
умоляющий голос. Человека с глазами, полными слез. Когда буря
затихнет, поезжай в деловой район и купи себе серый костюм в
полоску. Еду подземкой на Уолл-стрит, взглянуть, что творится
на бирже. Мать честная, какие они тут все занятые, даже пиджаки
не успели надеть. Видел брокера, наблюдавшего за легким
столкновением двух такси. Брокер воззвал к мужественным
инстинктам водителей. Вылезайте наружу и накостыляйте друг
другу. Я буду вашим рефери.
Сквозной скоростной линией Кристиан снова едет на север.
Воздух в поезде, как в парной. Мужчина сидит, с улыбкой
уставясь на женщину. Потом кто-то блюет на пол. На следующей
остановке за открывшимися дверьми обнаруживается чернокожий
джентльмен, потрясающий чудовищным членом и произносящий, а вот
кому пососать. Малый в очечках и с кейсом, ахнув, спрашивает,
не повредит ли это здоровью. А сидящий с ним рядом старик,
взглянув на него, отвечает, не спрашивайте меня ни о чем, я в
этом не разбираюсь.
Спасаюсь бегством от новых нападок грозы. Какой-то одетый
в синий костюм несчастный сукин сын, не иначе как из Мичигана,
пытаясь добраться до суши, перебегает улицу, прыгает и влетает
в отрытую экскаватором у обочины яму, а там воды по колено.
Увидевший это таксист гогочет, откинув голову, и впарывается в
автобус.
Дверные проемы забиты людьми. Женщина жалуется другой, за
весь вечер ничего волнующего не случилось. А я вот разволновал
Фанни до того, что она и про закладные забыла. Еще одна
проверка деятельности Вайна, сказала она, позволила установить,
что он нанимает на работу девиц, марширующих на парадах. И
высказала предположение, что когда они выползают из его
квартиры, им и до одного из его лимузинов дотащиться бывает
трудненько. При каковом замечании. Руки у меня зачесались от
желания отвесить ей плюху.
Пересекаю забитый людьми вестибюль. Все как один в
галошах. Спасаются здесь от дождя. Следы ног, брызги, подтеки и
вывернутые ветром зонты. Поднимаюсь на лифте. Снимаю мой серый
костюм в полоску. Переодеваюсь для ринга. Иду туда, где на
белых матах, за красными канатами все делается по-честному, по
справедливости. Включая и переломы челюсти. О'Рурк сидит в
драном халате, положив на стол скрещенные ноги с развернутой на
коленях газетой.
-- Ба, ты подумай, Корнелиус.
-- Привет.
-- Неделю тебя не видал, чемпион, если не две. Чем
занимался.
-- Словотворчеством.
-- Хорошее дело. За деньги.
-- За деньги.
-- Дело хорошее.
Кристиан натягивает черные кожаные рукавицы. Неторопливо
приближается к груше, висящей на маленьком крюке, заделанном в
шаровую опору. Бьет по ней и, пританцовывая, отступает. О'Рурк
поворачивает кудлатую голову, смотрит через плечо.
-- Слушай, Корнелиус, как ты считаешь, мы живем в
свободной стране.
-- А как же.
-- Я вчера ночью разговорился с женой. Знаешь, как это
бывает, заснуть не удается, ну и ввязываешься в какой-нибудь
спор. Ты не будешь против, если я задам тебе вопрос, только
очень личный. И пообещай, что не станешь смеяться, даже если он
тебя насмешит.
-- Не стану.
-- Как по-твоему, может женщина забеременеть, сидя в
ванне. Ты понимаешь. В которой кто-то купался раньше. Только
подумай как следует. Я не требую ответа сию минуту, хотя и
сказал жене, что такого не может быть. Невозможно, говорю, и
все тут. Вопрос тонкий, тут есть над чем помозговать, так что
не торопись. А скажи мне, Корнелиус, у тебя сейчас женщина
есть. А то ты мне кажешься каким-то заброшенным.
-- Да.
-- Да значит есть.
-- Да.
-- Дело хорошее. В наше время это большая проблема, без
шуток говорю, кто-то рядом обязательно нужен. И вы с ней
гуляете, ходите в разные места.
-- Да.
-- Хорошо. Ты в городе с ней познакомился.
-- Я ее знал еще в детстве, до того, как уехал в Европу.
-- Вон оно что. Детская любовь. А я в детстве жену свою
любил. С кем-то еще познакомиться никакой возможности не было.
Как у тебя с формой.
-- Неплохо.
-- Выглядишь ты хорошо. Знаешь, ты как вернулся, тут тебя
многие заприметили. Интересуются. Каждый раз, как ты уходишь,
является Адмирал и спрашивает, ну, что этот малый, Кристиан.
Хочет знать, не отрастил ли ты на него зуб. Говорит, что тебе
следовало остаться в Европе. Я ему кое-что о тебе порассказал.
Но он талдычит, что ты представляешь угрозу для Соединенных
Штатов. По твоему это как, правда, а, Кристиан.
-- Да.
-- Как это. Ты хочешь сказать, что рядом со мной
преступник. А ну, кыш отсюда. Нет, серьезно, Кристиан. Вот
скажи мне. Что ты, к примеру, думаешь об американских женщинах.
-- Шлюхи.
-- Эй, так нельзя говорить.
-- Почему.
-- Потому что это неправда. У меня жена американка. Что же
она, шлюха, по-твоему. Ты вот и Адмиралу то же самое выдал, так
его чуть удар не хватил. Но ты знаешь, что он говорит. Он
говорит, что ты прав. С другой стороны, он еще говорит, что
если когда-нибудь встретиться с тобой на ринге, то убьет тебя
за твои высказывания. Он думает, что люди вроде тебя поощряют
евреев и негров к захвату власти.
-- Правильно думает.
-- Что значит, правильно. А ирландцев куда же девать. Кто,
по-твоему, подает этому городу пример неподкупной честности.
Вот подожди, я все Адмиралу скажу. Он заявится через пару
минут. Надумал маникюр тут себе делать. Между прочим, Адмирал у
нас важная шишка. У него вся нью-йоркская гавань под началом.
Полезное знакомство. Гавань-то та еще. Тихий, гостеприимный
портовый район, где люди знай себе делают друг другу дырки в
головах. А чем занимается Адмирал. Сидит здесь и ногти
маникюрит. Как по-твоему, Корнелиус, следует мужчине ногти
маникюрить. Может, с тех пор, как ты в отъезд подался, мы в
этой стране все в педиков обратились. Ну-ка, скажи, Корнелиус,
не думаешь ли ты, что в этой стране живут одни педики.
-- Думаю.
-- Эй, так говорить нельзя.
-- Почему.
-- Так это же неправда. Вот почему. Возьми хоть меня, я
тебе прямо скажу, если бы я был педиком, откуда бы у меня
взялось десять детей, ты сам подумай. У меня просто времени не
остается на гомосексуализм. Ты понимаешь. Прихожу домой и даже
присесть не успеваю, как детишки уже лезут мне на голову, так
что я чуть с ума не схожу. Да у меня и на нормальный-то секс
времени не хватает. Я потому и спросил тебя насчет этой ванны,
может ли женщина в ней залететь. Ты же интеллигентный малый,
Корнелиус, ответь мне на этот вопрос.
-- По законам физики это возможно.
-- По каким законам. Слушай, Ты мне насчет законов физики
не вкручивай, ты скажи, может она забеременеть или не может. Я
всю ночь с женой проспорил, поспать не успел. Она меня еще
разбудила и говорит, будто знает одну, которая забеременела,
сидя в ванне. Я говорю, заткнись ты, ради христа, если к ней
мороженщик или молочник не заходил, то ладно, забеременела в
ванне, заодно и детей окрестила.
-- Это возможно, вот все, что я могу сказать.
-- Разочаровал ты меня, Корнелиус. Я и жене говорил, если
кто способен разобраться в этом вопросе, так только Корнелиус.
Уж он-то насчет этих микробов да зародышей все до точки знает.
А вот послушай, мне говорили, будто англичанки совсем
безнравственные, как насчет этого. Вроде на них и жениться не
нужно. Потому как они этим делом занимаются для собственного
удовольствия. Во всяком случае, Корнелиус, выглядишь ты
отлично, и хук левый по-прежнему при тебе и встречный правой.
Эй, мне шикарная мысль в голову пришла. Ты знаешь, Адмирал
считает себя великим боксером. Говорит, что он со своим
крученым ударом вообще непобедим, такого, дескать, могучего
удара ни у кого больше нет. Теперь послушай. Знаешь, чем его
можно вывести из себя. Он тебе скажет слово, а ты в ответ два.
Ему и не понравится. Он уж много лет не слышал, чтобы ему кто
перечил. Отличная выйдет штука. Мы устроим так, что вы с ним
проведете пару раундов. Что скажешь. Я ему даже намекну, будто
ты еврей, а Кристианом назвался, чтобы никто не догадался. Как
тебе это.
-- Я и так уж напритворялся по горло.
-- Так смешно же получится. Сделаешь вид. Будто он тебя в
нокаут отправил. Знаешь, как Адмирал обрадуется. Нет, правда,
давай попробуем. А после будешь с ним кататься на яхте.
-- Меня в последнее время столько мордовали в самых
различных смыслах, что мне только поддельного избиения и не
хватает.
-- А ты смотри на это дело проще, это ж для смеха.
-- Я так и смотрю. Но подобный смех убивает душу.
О'Рурк поднимается на ноги. Подбородок задран, кулаки
выставлены вперед. Посылает удары во всех направлениях.
-- Гляди, Корнелиус, ты выходишь на ринг с таким видом,
будто хочешь его убить. Я у вас буду рефери. Несколько прямых
левой, по губам, но не слишком сильных, чтобы его не свалить.
Потом по корпусу. Пусть почувствует удар и поймет, что надо
драться как следует.
-- А если он мне ответит.
-- Ну, чего он там ответит. Не перед маникюршей же.
-- Не знаю, я противник членовредительства.
-- Да какое членовредительство. По-твоему, позволить
Адмиралу снова почувствовать себя молодым это
членовредительство. Как-никак, это ведь он не пускает
иностранцев в Нью-Йорк, а негров не выпускает из Гарлема. Ты
что же, Корнелиус, хочешь чтобы наш город кровью захлебнулся.
Да если в портовом районе нынче все чинно-благородно, так тут
только его заслуга, Адмирала. Ты просто обязан сделать это,
Корнелиус, для блага нашей страны.
-- Вот спасибо. Не ты ли говорил, будто в этом самом
портовом районе люди друг другу дырки в головах делают.
-- Ну чего, ну убивают, так ведь по-честному, ты что,
разницы не понимаешь, а все благодаря Адмиралу. Теперь следи за
мной. Гляди. Левой даешь Адмиралу по челюсти. Потом правой по
пузу. И открываешься. Он бьет в ответ, ты падаешь. Пусть ударит
тебя под конец раунда.
-- Все же подобным образом превращать человека в жертву
это против моих убеждений.
-- Э-э, о чем ты говоришь, разве мы все не жертвы. Слушай,
ты же пока не уехал в Европу был одним из самых шустрых и
крепких бойцов, каких я видел. Что случилось. Ты и сегодня
пришел сюда какой-то печальный. Что тебя мучит, Корнелиус.
-- О'кей, я поспарингуюсь с Адмиралом.
-- И отлично.
Глаза О'Рурка смеются, ладони лежат на бедрах. Он смотрит
на Кристиана. На этом вываленном миром наружу каменном языке. С
торчащими из него серебристыми громадами вкусовых почек. Тебе
дается от силы секунда, чтобы покрасоваться на сцене. Хочешь,
кланяйся, хочешь прыгай с крыши. На краткий миг ты публике
интересен. Потом тебе шикают. А в следующий миг со стороны
подваливает свежая публика и спрашивает, кто это там, черт
побери, летит. И аплодирует, если ты расшибаешься насмерть.
-- А знаешь, Корнелиус, ты изменился. Такой был бешеный
малый. Пороху в тебе хватало на целую армию. Это все, небось,
европейские моральные ценности. С которыми тебе пришлось
воевать. Ну, знаешь, вроде и подружился ты с англичанином, но
он все равно пытается скормить тебе ростбиф, зажаренный еще на
прошлой неделе, а ирландцы так вообще друзьями лишь
притворяются и ростбиф норовят всучить прошлогодний. Только и
слышишь от тех, кто оттуда вернулся, как их обжулили, ограбили
да надули. И никак им не втолкуешь, что их везде надувают,
только и разницы, что здесь это делают, не таясь, прямо под
твоим носом.
Дверь отворяется. Входит Адмирал. Укутанный в белый
купальный халат. Шея обернута полотенцем. На ногах поскрипывают
новенькие боксерские туфли. Черные брови нахмурены. О'Рурк
приветственно разводит руки.
-- А вот и Адмирал. Борец за права белого человека. В чем
нуждается наша страна, так это в том, чтобы каждый в ней стал
ирландцем, верно, Адмирал. Смотрите, и Корнелиус Кристиан тоже
здесь.
-- Вижу-вижу.
-- Зачем вы так, Адмирал, Корнелиус добрый малый. Разве
что нахватался немного либеральных идей. Это все Европа да
тамошнее свободомыслие.
-- Не говорите мне о Европе, я налогоплательщик.
-- Мы все налогоплательщики, Адмирал.
-- А я вот не желаю, чтобы на мои деньги таким, как он,
помогали устраиваться здесь. Критикующим собственную страну.
-- Послушайте, Адмирал, он всего-то сказал, что
американские женщины шлюхи.
-- И я, как ни прискорбно, вынужден был с ним согласиться.
-- Слышишь, Корнелиус. Что говорит Адмирал. Выходит, в
чем-то вы с ним все же сошлись. Наверное, оба правы. Страна от
побережья до побережья так и кишит шлюхами. Хотя постойте-ка. А
как же моя жена. Вы называете шлюхой мою жену. Нет, так нельзя
говорить. Она мать, у нее дети.
-- Я не о женах говорю. Я говорю о живущих на социальное
обеспечение шлюхах, которые прохлаждаются в этом городе и за
которых я плачу налоги.
Адмирал протягивает руки в перчатках О'Рурку, чтобы тот их
зашнуровал. А Кристиан тем временем танцует вокруг
здоровенного, похожего на похоронный, мешка, осыпая его
ударами.
-- Платите, платите, так вам и надо.
-- Как, черт побери, а разве вы налогов не платите.
-- Я пребываю в забвении.
-- Научились, понимаешь, всякие слова говорить. Попали бы
вы на один из моих кораблей. Свобода мысли, будь я проклят,
блядуют на свободе вот и все дела.
-- Послушайте, адмирал, в этом спортзале командую я.
Неприличные выражения запрещаются.
-- А вот попал бы он как-нибудь ко мне на корабль.
-- Но Корнелиус уже служил во флоте, Адмирал. Вы на его
оснастку взгляните. Якоря навесу. Переборки укреплены. Прощай
любимый город, уходим завтра в море. Чтобы повытрясти дерьмо из
пакостных итальяшек. Вперед за Ирландию.
-- Чушь собачья.
-- Какая такая чушь, Адмирал. Вот Кристиан говорит, что
жиды да негритосы заняли в подземке все сиденья. Их, говорит,
надо в масле сварить. Чтобы освободить места для ирландцев.
-- Иных слов я от него и не ждал.
-- А вы подеритесь с ним, Адмирал, подеритесь. В конце
концов, для чего предназначено это место. Как не для упражнения
в мужественных видах спорта. В искусстве самообороны.
-- Я ожидаю мою маникюршу.
-- Кристиан думает, что вы гомосексуалист, Адмирал. Что вы
потому и за ногтями ухаживаете. Дали бы вы ему как следует. И
потом, что это вы здесь салон красоты устраиваете.
-- Как только вы перестанете упражняться здесь в бизнесе,
я начну упражняться в мужественных видах спорта.
-- Как же мне продавать мой антиквариат, если у меня
своего магазина не будет. Я между прочим отличную штуку
придумал, велел насверлить в картинных рамах дырок, чтобы
казалось, будто дерево черви проели. Не хотите купить
кого-нибудь из старых мастеров, Адмирал. Дешево. Повесите у
себя на яхте в кают-компании.
-- Подделки, изготовленные на задворках Бронкса.
-- Подлинники из самых что ни на есть европейских замков.
-- О'Рурк, вы в музее когда-нибудь были.
-- Зачем. Мне и так хорошо. Нанял себе двух молодцов,
только что из университета. Я всегда говорил, если у человека
есть ученая степень, он, когда ворует, сильно нервничает. А
такого легче поймать.
Стук в дверь. О'Рурк орет, милости просим в наш гадюшник.
На пороге нерешительно застывает девушка в белом халатике.
Толкающая перед собой сервировочный столик с серебряным
заварочным чайником и подносиком, полным маникюрных
инструментов.
-- Я ищу Адмирала Брауна.
-- А вот он. Вот этот могучий бык.
-- Заткнитесь, О'Рурк. Входите, юная леди. Как вас зовут.
-- Гертруда. Гертруда Грасиа.
-- Подойдите поближе. Я хочу выпить немного чаю. Не
возражаете, если я буду называть вас просто Гертрудой.
-- Нет, сэр.
-- Меня уже мутит от этого сэра. Зовите меня как хотите,
только не сэром. Я себя от этого сэра недоноском каким-то
чувствую.
-- Вы, Адмирал, кто угодно, только не недоносок.
-- Заткнитесь, О'Рурк.
-- Эй, Адмирал, так не пойдет, я знаю, что у вас в
чайнике.
-- Я всего лишь бросил туда кусок сахара.
-- Вы еще молочка подлейте.
-- Мисс Грасиа, расскажите этому деятелю в дырявом халате,
как вы попросили чаю для Адмирала и как вам дали вот этот
чайник. Так дело было или не так.
-- Так, сэр.
-- Видите, О'Рурк, что я вам говорил, это чай.
-- Виски. Подлейте молочка-то, подлейте. Как тебе это
нравится, Корнелиус. Позор. В храме спортивных свершений. Но
послушайте, Адмирал, почему бы вам перед тем, как вы займетесь
ногтями, не выйти на ринг и не поспаринговаться немного с
Корнелиусом.
О'Рурк включает свет. За окном по ущелью улицы
прокатывается гром. Клаксоны крякают под дождем. Выглянув,
видишь людей без шляп, мокрыми газетами прикрывающих головы. А
ты пока здесь. В привилегированной безопасности. Промыл нынче
задницу, как велел доктор Педро. И оставил Фанни покусывать
губы. После того, как она выпалила, ты ведь хочешь бросить
меня, верно. Позвонил Шарлотте, хотел назначить свидание. Как
много видишь ныне у задних окон автобусов людей, расплывающихся
в загадочных улыбках. Мертвые лица. Лишенные отличительных
черт.
-- Вы меня слышали, Адмирал. Вы испугались.
-- Ха-ха, благодарю за подстрекательское предположение,
О'Рурк. Если вы желаете, чтобы мистер Кристиан вышел со мной на
ринг. Довольно будет его согласия.
Кристиан робко склоняет голову. Демонстрируя трусость.
Сопровождаемую прямым джентльменским отказом.
-- Мне как-то не хочется.
-- Да брось ты, Корнелиус, Адмирал обещает не прибегать к
смертельным ударам. Запомните, Адмирал, крученый удар запрещен,
вы меня поняли. Я не хочу, чтобы кого-нибудь выносили из этого
зала, пока я им заведую. Усвойте это как следует.
-- Но в нем мое главное преимущество.
-- Преимущество-преимущество, какое еще преимущество.
Длинные слова тут тоже запрещены. Дайте мне клятвенное обещание
не прибегать к крученому удару, вот и все что мне требуется, а
преимущества меня не касаются. Видите, Корнелиус, Адмирал дает
клятвенное обещание.
-- Мне все равно как-то не хочется.
-- Что ты в самом деле, Корнелиус. Чего тебе еще нужно от
Адмирала, он же пообещал крученым не бить. Ну-ка, Адмирал,
честное бойскаутское, никаких крученых ударов.
-- Не говорите глупостей, я в жизни не ударил человека,
неспособного за себя постоять.
-- Ну что же, Корнелиус. Выходи с Адмиралом на ринг. Я
тебе советами буду помогать. Давай-давай, пока он не
наманикюрился. Будем считать, Адмирал, что он еврей, а вы
черномазый. И пусть победит сильнейшая раса.
-- Ну ладно, хорошо.
-- Вот и умница, Корнелиус. Адмирал, на мостик. Драться
вполсилы.
-- Для меня, О'Рурк, спорт это встреча равных. Я не стал
бы связываться с человеком, не способным за себя постоять.
-- Корнелиус не калека, Адмирал. Просто если вы обуздаете
себя и не станете прибегать к крученому удару, никто не
пострадает.
-- Я не могу обещать ничего подобного.
-- Так вы ведь уже пообещали.
-- Это мой инстинктивный удар. Все происходит внезапно. Я
сам не знаю, как это случается.
-- Да чего там знать-то, Адмирал, это же очевидно,
достаточно посмотреть на вашу фигуру, двадцатилетний юноша да и
только.
-- Что ж, форму я поддерживаю. Каждый корабль, выходящий в
море под моей командой, неизменно несет на себе здоровый и
тренированный экипаж.
-- А вот скажите, мисс Грасиа, можно ли по виду Адмирала
определить, что он обладает одним из самых страшных ударов,
когда-либо наносившихся на ринге. Он, естественно, не одобряет
таких разговоров. Но вы же не станете этого отрицать, Адмирал.
-- Черт побери, я и не отрицаю. Я даже предпочел бы, чтобы
об этом знало побольше народу. И всякий, кто выходит со мной на
ринг, понимал, какому риску он подвергается.
-- Каждый раз, когда вы покидаете этот зал, Адмирал, я
слышу топот разбегающихся грабителей. Но вы меня просто
убиваете, вы же слышали, как я дважды сказал Корнелиусу, что
крученого удара не будет. Неужели вы из таких спортсменов,
Адмирал.
-- Послушайте, О'Рурк, почему вы не купите себе новый
халат.
-- А этот чем не хорош.
-- Здесь присутствует юная леди. Мне не хочется, чтобы она
решила, будто мы, боксеры, не имеем понятия об изяществе
внешнего убранства.
-- Где это вы откопали такое слово, убранство. Говорите
по-человечески. Вон Корнелиус, в нем тоже никакого изящества не
наблюдается. Он говорил мне, что ношение лохмотьев служит
признаком европейской культуры. Слушайте, вы вообще собираетесь
боксировать с Корнелиусом или нет.
-- Если он готов, готов и я.
О'Рурк перескакивает через скамью. Схватив боксерские
перчатки. Протягивает их Кристиану.
-- Мисс Гертруда, завяжите Адмиралу, ладно. Перчатки, я
имею в виду. Только чтобы шнурки не болтались.
Противники стоят в центре ринга. Между ними громоздится
О'Рурк, одна рука на спине Кристиана, другая у Адмирала на
локте.
-- Так запомните, после команды брек не бить. Никаких
ударов в затылок. Я буду внимательно следить за запрещенными
ударами. Честная схватка двух рас, вот все что мне от вас
требуется.
Звон гонга. Кристиан отпрыгивает назад. И сразу начинает,
пританцовывая и приволакивая ноги, перемещаться из стороны в
сторону. Между тем, как Адмирал, нанеся слегка закрученной
перчаткой прямой левой, по-бычьи бросается вперед. И врезается
в канаты. Бурча, ах ты сукин сын, пока Кристиан на
расставленных ногах сдвигается в сторону. А О'Рурк
присаживается поближе к чайнику.
-- Я, Адмирал, пожалуй, чайку попью.
-- Не смейте трогать мой чайник.
-- Да всего-то глоточек. Ну ты подумай, действительно,
чай.
-- Ах, мерзавец.
-- Вот, значит, вы чем заправляетесь, Адмирал. Теперь
понятно, откуда взялся ваш крученый удар. Корнелиус, как дойдет
до него, сразу ныряй.
Корнелиус все танцует. Аккуратно уклоняется от нового
бычьего наскока, предпринятого Адмиралом. Который наносит хук
справа, разрезая воздух над ушедшей вниз головой Кристиана.
-- Правильно, Корнелиус. Покажи ему, как надо работать
ногами. Заверти его, чтобы он про свой крученый забыл.
Приподнимая брови, Гертруда Грасиа поворачивает к О'Рурку
гладко напудренное лицо.
-- Они друг другу больно не сделают.
-- Чшшшшшш. Мы просто подшучиваем над Адмиралом, его
ударом и паутины не прорвать.
-- О, так это просто шутка.
-- Просто шутка. Так, Корнелиус, держись от его правой
подальше. Кружи. Осторожнее, Адмирал готовит удар. Адмирал,
помните, что я вам говорил. Крученым бейте вполсилы.
-- Заткнитесь.
-- Что же я, не имею права подать совет своему боксеру.
Осторожней, Корнелиус, он усваивает твою манеру. Нет,
Корнелиус, удирать не нужно. Принимай удар, как положено
мужчине. Не трусь. Что сделало нашу страну великой, как не
личная храбрость. Плюс здоровенные бомбы, которые мы себе
завели. А вы-то что же на него не набрасываетесь, Адмирал.
-- Он отступает. Я никак в него не попаду.
-- И не удивительно. Чудо, что он еще на паром не
грузится. Это все ваш крученый, который только что просвистел у
него над ухом. Ты как, Корнелиус, в порядке.
-- В отменном. Разогреваюсь.
-- Я за вами слежу, Адмирал. Мне в моем зале
бесчувственные тела не нужны. Я отвечаю за то, чтобы все здесь
остались в живых. Совсем как на корабле.
-- Кристиан отлично справляется. Без ваших палубных
советов. У него неплохой удар. Я сию минуту один пропустил.
Хороший удар. Вы только не забудьте сказать, если я вам сделаю
больно.
-- Пока не сделали.
-- Ты подумай, да они того и гляди подружатся. Двинь ему,
Корнелиус. Видите, мисс Грасиа. Двое первостатейных мужчин.
Истинные спортсмены. Подлинно мужское искусство. Посмотрите,
как чисто бьет Адмирал. Обратите внимание, как он сгибает
колено, как работает плечом.
О'Рурк наливает чай. Мисс Грасиа подносит чашку к губам. И
фыркает, разбрызгав все, что в ней было.
-- О боже ты мой. Я и вправду думал, что это чай.
О'Рурк встает, потрясая в воздухе кулаком. Адмирал
сбавляет темп. Финтит и напирает. Крякает и пыхтит.
-- Сражайся, еврей. Не вижу активности. Достань этого
араба, Корнелиус, он же открыт от пояса до носа. Вот так, дай
ему, пока он не провел свой крученый. По пузу его. И добавь
левой, боковым его, боковым. Теперь осторожней, Корнелиус, в
этой стойке Адмирал смертельно опасен.
Кристиан опускает перчатки. Выдвигает вперед подбородок.
Пригибается, пропуская адмиралов прямой правой над головой.
О'Рурк скачет по половицам.
-- Я видел, я видел его, это он самый и есть. Крученый,
Адмирал. Ужасный, убийственный удар. В полную силу. Вы
прекрасно знаете, что на близком расстоянии он смертелен.
-- А вы перестаньте дуть мой виски.
-- Ага, признались. Как бы там ни было, я все видел. Если
бы Кристиан не нырнул, собирал бы он сейчас свою голову отсюда
до Уолл-стрит. Пожалуй, пора прекращать бой.
Бум. Перчатка Адмирала встречается с подбородком
Кристиана. Последний, медленно поворачиваясь, рушится на маты и
замирает, раскинув в стороны руки. Гертруда Грасиа вскакивает
на ноги. Прижимая к губам ладони. О'Рурк, подмигнув, толкает ее
назад, на скамью.
-- Эй, вы же его крученым ударили. Вы не можете этого
отрицать, Адмирал. Посмотрите на него, самый что ни на есть
нокаут. Я же вам говорил, не прибегайте к нему, вы сами не
знаете, какая в вас силища.
Прохладный влажный ветер задувает в окно. Далекие всполохи
молний. Адмирал возвышается над поверженным Кристианом.
Задирает подбородок. Триумфально вздымает руку в перчатке.
Неторопливо покачиваясь, пересекает ринг и подныривает под
темно-красные канаты.
-- Куда это вы, Адмирал, постойте, надо его поднять, не
оставлять же вот так. Ему нужно сделать искусственное дыхание.
-- Я его не сильно ударил. Оставьте, пусть полежит. Давно
пора было его проучить. Умнее будет. Впредь не станет болтать
всякую чушь.
-- Что же, Адмирал, позвольте пожать вашу руку. Только не
отрывайте ее. Потрясите немного и все. Не хотелось вам
говорить, но знаете, Корнелиусу Кристиану еще ни разу не
приходилось палубы, как у вас, у моряков говорится, нюхнуть. Я,
конечно, ничего не хочу сказать, но до отъезда в Европу он был
чемпионом Атлантического побережья в среднем весе. Семнадцать
боев закончил чистым нокаутом.
-- Ну, это он мне успел показать. Правда, всего на пару
секунд. Я нередко воздерживаюсь от крученого удара, даже когда
человек будто нарочно раскрывается. Но этот малый уж больно
умничает, себе же во вред. В наши дни по-настоящему сильных
мужчин раз два и обчелся.
-- Да уж, Адмирал, что верно, то верно.
-- Когда я вывел в море мой первый корабль, я каждый божий
день по два часа перед завтраком прыгал на шканцах через
скакалку. В ту пору эту страну населяли не одни лишь нечесанные
слабаки. Таким-то образом я и заработал живот, который вы
называете пивным бочонком. Бочонок гвоздей. А ну-ка вы,
девушка. Ударьте меня в живот. Попробуйте. Смелей. Не
стесняйтесь. Вот так. Каково.
-- О господи, сэр, какой он твердый.
-- Показали девушке броневую плиту, Адмирал. Этот самый
живот, Гертруда, и натолкнул изобретателей на идею. Готов
поспорить, Кристиан руку зашиб, когда попытался съездить вас по
животу.
-- Вот к чему приводит правильный образ жизни, О'Рурк.
-- К полному чайнику, Адмирал.
-- Не обращайте на него внимания, мисс Грасиа.
-- О, я и не обращаю, Адмирал. Только как же мистер
Кристиан, вы уверены, что с ним все в порядке.
-- Приятно, дорогая моя, наблюдать такую участливость в
подобном вам человеке. Утешительное зрелище. Но я вас уверяю.
Через несколько дней он будет как новенький. Пару месяцев не
сможет жевать, а так все с ним будет в порядке. Ну ладно,
хороший выдался вечерок, я нынче поработал на славу.
-- Мне показалось, что он вроде бы дернулся.
-- Не волнуйтесь, Гертруда. Мой крученый никого еще
калекой на всю жизнь не оставил. Вырубить человека, это да, но
не более. Этому есть научное объяснение.
При нанесении удара перчатка вращается, а когда она
попадает в цель, так что человек и глазом не успевает моргнуть,
вращение сообщает ей дополнительную ударную силу. Я несколько
лет экспериментировал, пока не добился успеха, а на мысль меня
навела нарезка в орудийном стволе. Спрысните его водичкой.
-- Нет, Адмирал, вы только взгляните на него. Рухнул,
словно подрубленное дерево. Но надо признать, Корнелиус вел
себя по-мужски. А вам все же не следовало так поступать,
Адмирал.
-- Ему это на пользу. От нынешней изнеженной молодежи,
пока ей копье в задницу не засадишь, никакого проку не будет,
простите мне подобные выражения, мисс Грасиа, девочка моя, но
именно это ей и нужно. Для укрепления станового столба. Но я на
него зла не держу. На ринге я могу выглядеть убийцей, но вне
его я придерживаюсь правил поведения, положенных нормальному
человеку. На моем месте любой прирожденный боксер, увидев, как
он открылся, поступил бы точь в точь, как я.
-- Ваша совесть чиста, Адмирал. Я думаю, может быть,
Корнелиус, и вправду заслужил подобный урок. А с ним и все
прочие, которые полагают, будто наша страна нуждается в
переменах. И что наши жены только о том и думают, как бы
слупить с нас алименты, а после торговать своим телом
направо-налево.
-- О'Рурк, я полагаю, что в присутствии Гертруды подобные
разговоры неуместны.
-- Нет, мне нравятся мужчины, которым противны женщины.
-- Каково, Адмирал. Если бы Корнелиус не лишился чувств,
он бы это замечание оценил.
-- До свидания, О'Рурк.
-- Пока, Адмирал. И помните, с этого дня на ваш крученый
наложен запрет.
Когда бурая дверь, издав щелчок, закрывается, О'Рурк
начинает хихикать. Поворачивается к рингу. Поверженный
Кристиан. Открытые глаза глядят в потолок. Завывает сирена.
Внизу на улице звякает колокол. Где-то полыхает приятное пламя.
-- Великолепно, Корнелиус. Да Адмирал теперь пригласит
тебя на яхту и по всей гавани будет катать. Я чуть было со
смеху не покатился, ты так лихо все разыграл, что я на секунду
подумал, будто он и впрямь дух из тебя вышиб.
Руки Кристиана раскинуты, одна на восток, другая на запад,
параллельно улицам города. Белокурая голова указывает в верхнюю
его часть, а темные подошвы в нижнюю.
-- Эй, Корнелиус, давай вставай, чего ты. Адмирал ушел.
О'Рурк склоняется над Кристианом. Касается его головы.
-- Господи-иисусе, Корнелиус, он и вправду тебя ударил.
Очнись. Фу, черт, похоже без нюхательных солей не обойтись.
На полу из стеганых матов. В Новом Мире цементных и
асфальтовых мостовых. Выброшенный на мель и брошенный нуждой в
руки Фанни Соурпюсс. Окруженный полными страха раболепными
душами. Огромным молчаливым потоком унылых людей, льющимся по
ущельям улиц. Каждый со сломанной картонной коробкой. В которой
он куда-то тащит под мышкой свои мечты. Подобно мне, некогда
ехавшему через Гарлем автобусом, шедшим на север. Когда я был
еще мальчиком. И увидевшему вывеску, продаются ночные выползки
и черви. Автомобили рычат на хайвеях. Ночью, в полдень, утром и
вечером. Негде жить. На заваленном отбросами континенте.
Распори эту почву, пусть я растаю и снова стану бесплодной
землей. И сотвори меня заново, диким, чтобы я, легконогий,
понесся по этому краю. За соляные равнины. И мочился, мча через
Мичиган. Пусть снова восстанут фермеры с иссохшими шеями и
головами кондоров, сидящие, ладонями хлопая себя по коленям.
Предлагающие на продажу собственные штаны и рубашки,
торгующиеся обветренными губами. Вежливые и поверженные. А один
попрошайка отшатнулся. От глумливой ухмылки моего школьного
друга. И я увидел глаза человека. Который увидел меня. После
всех этих лет, проведенных мною в уверенности, что он уже умер.
И он уронил ладонь и поник головой.
Со словами
Прости
Сынок
Просыпаюсь нынешним утром. С грудью Фанни, прижатой к
моему лицу для успокоения челюсти, которая, уверяет Фанни,
распухла. И может быть даже сломана. Именно в тот день, когда я
купил себе серый в полоску костюм, столь благотворно
преобразивший мой облик. Когда начал обдумывать череду
динамичных, полных творческой силы лозунгов, таких, что у
мистера Убю с его жополизами из Мозгового центра Империи Мотта
от зависти глаза на лоб повылазят. Тут-то меня и свалили с ног.
Да так, что не скоро встанешь.
Корнелиус Кристиан отправляется в деловую часть города,
намереваясь проконсультироваться у врача. Длинные
сигарообразные тучи ползут над Хобокеном. Буря сдвигается к
северо-востоку через Патчог, Хамптонс-парк и Саг-Харбор. Тени
зданий втыкаются в парк. Автобус, рыча огромным мотором и
раскачиваясь, катит от остановки до остановки. В прорезях улиц
сверкает жаркое солнце. Видел темнокожего мальчугана, писающего
из окна на шестом этаже. Капли еще не достигли сидящего на
крыльце старика.
Новый день, жизнь пробуждается. Даже здесь, в мрачных
лощинах, полных потных подмышек, толкающих тележки с красными и
голубыми одеждами через квартал, торгующий поношенным платьем.
Грузовики теснятся у обочин. Большие толстые образины
надзирающих, из каждой торчит сигара. Толпа, штурмующая двери
универсального магазина. А я выхожу из автобуса на
Геральд-сквер. Где никто меня не встречает, желая вручить
награду за духовную красоту.
Кристиан опять проникает в пещерообразный подъезд. Вновь
поднимается на восемьдесят пятый этаж. В обществе щебечущих
учеников летней школы и пасущей их учительницы, которая косо
посматривает на меня. Получая в ответ плотоядную ухмылку,
специально приберегаемую мной для совращения малолетних. На
прошлой неделе в приступе безысходной ностальгии написал в
Европу. Умоляя принять меня обратно. В аккурат после того, как
сборщик задолженностей выскочил на меня из-за двери в коридоре.
Требуя оплатить, согласно контракту, образовавшийся в пути
избыток багажа. Ни слова о блюдах, которых она не съела, и
полотенцах, которыми не воспользовалась. Сказал, вот вы мне и
попались, мистер Кристиан. Я ему выдал серию легких прямых
левой. Один, особо удачный, пришелся по горлу и отбросил его на
девицу, тащившую к помойке пакет с объедками. Девица завизжала.
А сборщик задолженностей повернулся к ней с извинениями и тоже
завизжал, поскольку девица немедля звезданула его по яйцам. Я
даже помешкал немного, любуясь, как он корячится. Катаясь по
рассыпанным арбузным коркам.
Пышногрудая медицинская сестра с приколотой к белому
халатику свежей красной розой, открывает передо мной дверь в
приемную доктора Педро. Он сидит без пиджака, напевает, прижав
к румяной щеке скрипку, и заросшей седым волосом жилистой
ручкой пощипывает струны.
-- Эй, что с вами опять приключилось. Кошка язык откусила.
Не можете говорить. Получили по челюсти. Надо было заниматься
любовью, а не войной. С кем подрались-то, с каким-нибудь
уличным мордоворотом. Вы бы подросли сначала. Или уж врезали
ему первому. Какого черта, я вас лечил, старался, выставил
отсюда целехоньким, а вы возвращаетесь побитым, я вот
подумаю-подумаю да и подам на вас в суд. Вы знаете, сколько я
беру за лечение. И не спрашивайте. Вам не осилить. Спросите
лучше, зачем им понадобилось переименовать Одиннадцатую авеню в
Вест-Энд авеню, там где она пересекает Пятьдесят Девятую улицу,
Десятую авеню в Амстердам-авеню, Девятую в Колумбус, а Восьмую
в Западную авеню Центрального Парка. Затем, что этим людям
кажется будто они бог весть какие важные шишки. Только за этим.
А я вот могу отсюда любому придурку в дымоход заглянуть. Пол-то
скребли, как я вам велел. Ну, видите, я так и знал, что не
скребли. И посмотрите теперь на себя, вы уже и говорить не
можете. Что с вами такое, черт побери, вы почему не выполняете
моих указаний. Думаете, я, дожив до моих лет, стану ерунду
пороть. У вас ушиб челюсти, небольшое смещение, но все будет
нормально, ничего не сломано. Единственное ваше приобретение в
том, что теперь никто не сможет обозвать вас сосалом.
Кристиан кивает в знак благодарности. Пот ручейками течет
по лощинке меж ягодицами. В окне над головой моего маленького
скрюченного доктора тень от этого здания на милю уходит по
крышам. На которые, если мне доведется еще раз встретиться с
Адмиралом, я заброшу его одним ударом в пузо, обратив таковое в
сплошной синяк.
-- Эй, погодите минуту. Хотите знать, как стать
счастливым. Я вам скажу. Каждый день проходите по шестьдесят
кварталов. А чтобы к вам не лезли грабители, притворитесь
малость чокнутым. Тридцать кварталов в одну сторону, тридцать в
другую. Потом ступайте в закусочную на Шестой авеню. Потребуйте
вымоченной в хлебной водке горячей копченой говядины от души
обмажьте ее горчицей, да возьмите еще полную тарелку салата из
сырых овощей и бутылку пива. И сидите себе, любуясь на
задрюченные рожи соотечественников. И радуясь, что у вас не
такая.
В лифте полным полно членов союза Дам-Колонисток Америки
-- соломенные шляпки, производимые в Атланте, штат Джорджия, и
корсеты из китового уса. С ними мы летим вниз, к улице, купаясь
в аромате духов. Только, господи-боже, кого-то из едущих в
лифте угораздило вляпаться в собачье дерьмо. Напрягая мои
чревовещательные способности, продавливаю сквозь измученные
челюсти несколько слов. Окольным путем подбираясь к деликатному
предположению.
-- Прошу прощенья, мадам, я случайно встал рядом с вами и
все гадаю, дозволено мне ли будет спросить, вы и ваши подруги
не принадлежите ли часом к Дочерям Американской Революции.
-- Ой, а как вы догадались.
-- Догадался, мадам.
-- Ты только подумай, Джин, этот молодой человек,
догадался, что мы Дочери.
-- У меня сломана челюсть, и я право же сожалею, что
приходится вот так бормотать, но кто-то из вашего сообщества, я
совершенно в этом уверен, наступил на собачьи какашки.
Лицо дамы заливает краска, на шее вспыхивают багровые
пятна. Все разговоры в лифте, которому еще предстоит миновать
пятьдесят два этажа, смолкают. Повисает мучительное молчание. В
последнее время мне как-то не удается должным образом выражать
мои мысли. Но и вонищу я выносить больше не в силах. Вся эта
сволочь таращится на меня. Пока мы целую вечность падаем вниз
так, что закладывает уши. И носы у всех подергиваются,
принюхиваются, значит. Демонстративно принюхиваются ко мне,
чтоб они околели.
Лифт разгружается и загружается снова. Кристиан
протискивается через наполненный трескучими голосами вестибюль.
И выходит на улицу, минуя мужчину, продающего четки и галстуки
в горошек. Когда тебе плохо, ступай на запад, к докам. Где
много больших кораблей, способных унести тебя прочь. Уплывай,
точно так, как приплыл. На чудовищном судне до краев
нагруженном горем.
Кристиан медлит под вывеской, на которой значится
"Таверна". Зайди, выпей стакан пива. Потяни на себя качающуюся
дверь и углубись в темноту. Пройди вдоль длинной стойки из
красного дерева. Здесь прохладнее, чем на улице. Урчат
вентиляторы. Сдувая и унося смрадные запахи лифта. Бармен в
белом переднике поверх живота, похожего на плод авокадо,
вытирает пивную лужу. Прохожу мимо четырех мужиков, погруженных
в истовую беседу.
-- Пора бы уж тебе поумнеть.
-- А тебе не пора, что ли.
-- А я уже поумнел.
-- Ну да, умный нашелся.
-- Слушайте, умники, засохните оба. Возьмем еще по пиву. И
вон тому, который вошел. А то у него вид несчастный.
В знак безмолвной благодарности и в виде приветствия
поднимаю стакан. Потому что, если бы и захотел что-то сказать,
все равно бы не смог. Войди в этот полностью новый для тебя
мир. Наугад выбери место. Заберись на табурет у бара и думай.
Работая в похоронной конторе, я ощущал себя живым, а сейчас в
каждый закоулок моего мозга, крадучись, пробирается смерть.
Ночами весь город лежит без сна и глядит в потолок. Нынче днем
еще один чернокожий джентльмен в поезде подземки размахивал
елдаком. Перед горсткой заебаных белых хуесосов. Зрелых лет
дама с сальным лицом и вязаньем в одной руке вскочила, норовя
вцепиться в него. Негр улепетывал по платформе, заталкивая свою
драгоценность обратно в штаны. А дама валила следом и голосила,
остановись, мне нужно с тобой поговорить. Я же, чтобы немного
развеяться, поднялся наверх и пошел прогуляться по парку. На
залитой солнцем верхушке одного валуна сидели кружком восьмеро
молодцов с накрашенными губами и дружно дрочили. Махали мне
ручками, приглашая присоединиться. Один из них, задавая ритм,
бил в бубен. И проходивший мимо меня пожилой господин в белых
гетрах и хорошем холщовом костюме сказал, добро пожаловать в
желтый дом.
С другого конца бара доносится громкий голос. Рослый,
коротко остриженный мясистый малый в легкой зеленой майке,
скривив рот, обращается к мужчине пониже, одетому в серый
костюм.
-- Если тут такая духота, как ты говоришь, чего ты тогда
сидишь в подобном притоне.
-- А ты.
-- А я сижу здесь, потому что я умный, вот почему.
-- Умный.
-- Ага, умный.
-- А я застрахован на двадцать тысяч долларов.
-- Еще чего-нибудь расскажи.
-- А еще у меня брат живет в Манхэссете, так он
застрахован на сорок пять тысяч долларов.
-- Знаешь что. По-моему, ты просто мешок с говном.
-- Тебе что, завидно, что мой брат застрахован на сорок
пять тысяч долларов.
-- Нет, я тебе завидую. Целый мешок говна.
-- А ну повтори.
-- Ты просто мешок с говном.
-- Нет, ты повтори без улыбки.
-- Ты просто мешок с говном.
-- Ну ладно, только смотри, больше так не говори.
-- Ты просто мешок с говном.
-- Предупреждаю тебя, скажешь еще раз, пожалеешь.
-- Ты просто мешок с говном.
-- Ладно, я подожду, пока ты закончишь, тогда я тебе
покажу.
-- Покажешь, что ты мешок с говном.
-- Это все, что ты можешь сказать.
-- Могу еще раз сказать, что ты мешок с говном.
-- Некоторые просто не способны понять, что уже наговорили
достаточно.
-- Правильно. Потому что уж больно много в тебе говна.
-- Знаешь что, мне твое общество не нравится. Я, пожалуй,
пойду.
Рослый здоровяк протягивает лапу и вздергивает коротышку
так, что тот привстает на носки. Держит его за ворот
поблескивающей нейлоновой рубашки и подтягивает к себе за
галстук, украшенный самыми модными нынче полосками. Двое
собутыльников здоровяка немного подаются назад. А бармен быстро
находит себе занятие, принимается переставлять на полке бутылки
с виски.
-- Куда это ты намылился, фертик, ты разве не слышал, я
сказал, что ты просто мешок с говном. Хочешь выставить меня
вруном перед четырьмя людьми сразу.
-- Я ухожу.
-- Так прав я или не прав.
-- Отпусти меня.
-- А вот эту штуку ты видишь, это кулак. Так прав я или не
прав. Мешок ты с говном или нет.
-- Ладно, во избежание лишних ссор я готов отчасти
признать твою правоту.
-- Ну, так кто ты такой.
-- Не знаю.
-- Слушай, фертик, я с тобой не шутки шучу. Он меня вруном
выставляет. Ты же только что выставил меня вруном. Скажи, я
мешок с говном.
-- Я мешок с говном.
-- Вот видишь, фертик, самому полегчало. И твой брат тоже
мешок с говном. Давай уж, скажи и это.
-- И мой брат мешок с говном.
-- И не застрахован твой брат на сорок пять тысяч
долларов, потому что ни один твой родственник таких денег не
стоит, потому что ты, фертик, мешок с говном, так же как твой
брат и отец твой, и мать тоже.
-- Оставь мою мать в покое.
-- Я сказал, и мать тоже.
-- Не говори такого о моей матери, оставь ее в покое. Что
она тебе сделала. Моя мать хорошая женщина.
-- Может, и была до того как тебя, фертика, выродила.
Коротышка поднимает руки ладонями кверху, пытаясь
заслониться от надвигающегося ужаса. В прикрытых очками глазах
сверкают слезы.
-- Ты здоровенная грязная крыса, вот ты кто. Конечно, ты
можешь сбить меня с ног. Можешь измолотить меня до смерти.
Сволочь здоровая. Ты унизил меня. Это же ужасно, что ты сказал.
Будь я покрепче, ты бы не осмелился.
-- Еще как бы осмелился, фертик.
-- Заставил меня сказать такое о моем брате, об одном из
лучших людей, каких я знаю. Подонкам, вроде тебя только и
радости, что помыкать людьми послабее. Привязался ко мне, а что
я тебе сделал. Чувствуешь себя храбрецом оттого, что я драки
боюсь. Ну, ударь меня по лицу, сломай мне челюсть. Я не
крепкий. Не сильный. Но я же просил тебя, не говори такого про
мою мать. Просил же. А ты все равно сказал. Гадина. Ну, смотри
теперь, не отпускай меня. Забей меня в землю и все. Крыса. Ты
мне сердце разбил.
-- Ты кого это, фертик, крысой тут обзываешь.
-- Тебя. Ты и есть крыса. Назвал мою маму мешком с говном,
до слез меня довел. Я любил ее. Любил мою маму.
-- Слушай, фертик, ты погоди.
-- Не погожу.
-- Да перестань ты, христа ради, плакать, фертик.
-- Не перестану. Ты мне заплатишь за это. Заплатишь.
Потому что моя мама была таким чудесным человеком, каких и не
было больше никогда. Я на колени вставал, я землю целовал, по
которой она ходила.
-- Ну ладно, фертик, ну брось. Беру свои слова назад. Фу,
черт, да кончай же ты реветь, христа ради. Ну, послушай. Ну я
крыса. Вшивая грязная крыса. Да не плачь же ты так,
захлебнешься. Давай по-хорошему, по-честному. Я ведь все это в
шутку наговорил.
-- Ты назвал ее мешком с говном. Она всю жизнь работала,
как проклятая, четверых вырастила. С утра до вечера гладила, во
всем себе отказывала ради нас. Отец ее бил все время. Она
умерла. О господи, мамочка, самая святая из всех людей,
когда-либо живших в царстве божием, она умерла. И я услышал о
ней грязные, гнусные, мерзкие слова, о самом дорогом мне, о
лучшем человеке в мире.
-- Ну, дай мне по роже, фертик. Не стоило мне такого
говорить. Дай. Я тебя понимаю, малыш. Что у меня у самого
матери не было, что ли. И брат у тебя в Манхэссете живет, это
же классный район, его могли и на восемьдесят пять тысяч
застраховать, я бы и то не подумал, что много. Только кончай ты
плакать, Гарри.
-- Мое имя не Гарри.
-- О'кей, а как же тебя зовут.
-- Сильвестр.
-- Сильвестр. А меня Эд. О господи, Сильвестр. Ты же
отличный малый. Правда, отличный. Я извиняюсь. Ну, что мне
сделать, хочешь, на колени встану.
-- Да, хочу.
-- Ну вот, смотри, Сильвестр.
-- Да, так лучше. Теперь приступай к молитве.
Бармен, отвернувшийся, наконец, от бутылок, чтобы взять
тряпку и протереть стойку, медленно приседает. Увидев, как
Сильвестр отступает на шаг. Другие двое пытаются спрятаться
друг за друга. На лице Эда тает улыбка. Коротышка вытаскивает
из кармана крохотный пистолетик. Медленно поднимает руку, все
отшатываются. А здоровенный Эд выставляет ладони перед лицом.
Загораживаясь от пуль. Рот у него кривится, произнося слова,
которые не выходят наружу. И раздирается в вопле, когда в Эда
впиваются пули. Красные дырочки на груди. Ловлю себя на том,
что считаю. Три четыре пять. Эд цепляется руками за подставку
для ног, идущую у него за спиной вдоль стойки. Шесть. Валится
на пол. Подогнув под себя ногу. Один глаз открыт, другой
закрыт. Из уголка рта капает кровь. А я слышу голос Кларенса
Вайна. Повторяющий снова и снова. Невежливость, вот что
является причиной убийств в этом городе. И голос доктора Педро.
Говорящий, проходите каждый день по шестьдесят кварталов. И
сидя над салатом из сырых овощей, любуйтесь задрюченными рожами
соотечественников. Вот один из них передо мной. Лежит на полу
бара. Радуйся, что у тебя не такая рожа, как у него.
Осклабленная
Смертью
Во второй половине того же убийственно жаркого и душного
дня. Кристиан входит в веющий прохладой и сияющий белизной зал
Мозгового центра Империи Мотта. Мистер Убю, глава Мыслителей,
останавливается посреди прохода между столами. Бедра шире плеч.
Уши крупнее ладоней. Тоненьких рыженьких усиков хватает, чтобы
укрыть верхнюю губу. На лысине уложены завитые щипцами длинные,
выцветшие красноватые волосы.
-- Где вас черти носили. Вы слышите. В чем дело. У вас
ларингит.
ПРОСТО ОСЛАБЛЕНИЕ ГОЛОСОВЫХ СВЯЗОК.
-- Новое дело, опять фокусничаете, Кристиан. Хотя на сей
раз вы действительно придумали нечто из ряда вон. Говорить,
стало быть, не можете. Пишете на бумажке. Когда нам не
удавалось добиться от вас, чтобы вы хоть что-нибудь написали,
тогда вы были весьма разговорчивы. Ну, идите. Идите,
повидайтесь с мистером Гау. Не могу сказать, чтобы я в
настоящий момент безумно нуждался в ваших услугах.
Легонько стискиваю зубы. Страсть до чего хочется взять его
за галстук и отхлестать этим самым галстуком по мордасам. Или
вымазать дерьмом. В тон его вульгарно коричневому рабочему
халату. Меня одолевает желание ввязаться в борьбу за власть,
которую он тут ведет. И озарить доступную Мотту сферу очередным
триумфом творческой мысли.
У Гау новая хорошенькая секретарша. Я ее прежде не видел.
Мое исполненное глубины и серьезности молчание, пожалуй,
способно внушить ей мысль, будто я второй помощник начальника
отдела. Приветик, птичка. Почему бы тебе не посидеть с этим
джентльменом в ночном клубе, у него денег куры не клюют.
Посмотришь, как он на равных общается со всякими
знаменитостями. Беби, моя не какой-нибудь прохиндей. Пошли,
повертимся. Моя большой воротила.
-- Мистер Кристиан. Мистер Гау сейчас вас примет. СПАСИБО.
-- Пожалуйста, только я, о господи, простите, я не знала,
что вы глухонемой.
ВСЕГО ЛИШЬ НЕМОЙ, НЕ ГЛУХОЙ.
-- О господи.
Кристиан движется дальше под стрекот пишущих машинок и
щебет телефонов. Всеобщее отсиживание задниц идет своим
чередом. У всех чертовски собранный вид. И все посматривают на
стенные часы. Изображая нервную дрожь, замираю у дверей Говарда
Гау. Посетил большое здание в деловой части города. В самом
начале Бродвея. Постоял у стойки в просторном сумрачном зале.
Нервически заикаясь, прошептал. Сколько стоит самый дешевый
билет на судно, идущее через Атлантику.
-- Мистер Корнелиус, входите, пожалуйста.
Говард Гау, ладони лежат на столе. Все то же желтоватое
лицо. Косой пробор, треть волос туда, две третьих сюда. Разного
рода прохвосты в надежде сойти за напористого всезнайку
прибегают к пропорции два к трем.
-- Садитесь, Корнелиус. Господи, ну и денек. Первая
свободная секунда выдалась. Да, а у нас с вами снова проблема.
Вот в этой папке ваше дело, Корнелиус. Больше взгляда не
требуется. Я только одно могу сказать, худые дела, очень худые.
Опоздания. Прогулы. Найти вас не удается. Сегодня вы вообще
пришли на работу во второй половине дня. Мистер Убю говорит,
что вы теперь общаетесь с окружающими посредством записочек.
Что с вами такое приключилось, почему вы не можете говорить.
Я ДУМАЮ, ЭТО РЕЗУЛЬТАТ НЕРВНОГО СРЫВА.
-- Знаете, Корнелиус, я вам откровенно скажу, вы и в самом
деле были единственным человеком из сотен и сотен, прошедших
передо мной, относительно которого я мог поклясться, что уж
он-то у нас преуспеет. И это буквально разрывает мое сердце.
Разве мы мало вам платим. Ладно-ладно, не надо ничего писать.
Ну вот посмотрите сами, докладная записка. Когда вы не
любуетесь, как за окном сносят здание, или что они там делают,
строят. Фу, черт, вы даже меня запутали. Во всяком случае, если
вы не передаете строителям разные непристойности морскими
сигналами, значит, вы листаете под столом номер "Уолл-стрит
Джорнал", принадлежащий мистеру Убю. Можно подумать, Корнелиус,
что вы на бирже играете. Если вас вообще удается застать на
рабочем месте, так вы либо срываетесь водички попить, либо
возвращаетесь, напившись. Или висите над душой у кого-нибудь,
занятого делом, и отпускаете обескураживающие человека
замечания. В чем дело, Корнелиус, вам не нравится работать у
Мотта. Ладно, если ответ не слишком длинен, напишите его.
ПОХОЖЕ, ЧТО БЫ Я НЕ СДЕЛАЛ, ЭТО НЕ ПРОИЗВОДИТ НА
ОКРУЖАЮЩИЙ МИР НИКАКОГО ВПЕЧАТЛЕНИЯ. МЕНЯ ОХВАТЫВАЕТ ОЩУЩЕНИЕ,
ЧТО Я НИЧЕГО НЕ СТОЮ.
-- Да ну вас, в самом деле, Корнелиус. Так не годится.
Разумеется, чего-нибудь вы да стоите. Знаете, я о вас
рассказывал жене. Так она даже сказала, что хотела бы вас
увидеть. Познакомить вас с нашими детишками. Но вы посмотрите
на дело с нашей стороны. Не знаю, послужит ли это вам
утешением, но готов признать, что четырнадцать ваших ежедневных
визитов в уборную, на мир, может быть, никакого впечатления и
не производят, но нас производят определенно. Хорошо, если у
вас есть, что ответить, напишите.
У МЕНЯ НЕВРАСТЕНИЯ ПОЧЕК.
-- Прискорбно слышать об этом, Корнелиус. Наша компания
предоставляет сотрудникам весь спектр врачебных услуг. Почему
бы вам не пройти осмотр.
Я УЖЕ БЫЛ У ВРАЧА.
-- И каково его мнение, что-нибудь серьезное.
ПО ЕГО МНЕНИЮ, ЕДИНСТВЕННОЕ МОЕ ПРИОБРЕТЕНИЕ В ТОМ, ЧТО
НИКТО НЕ МОЖЕТ ОБОЗВАТЬ МЕНЯ СОСАЛОМ. ПРОСТИТЕ ЗА ВЫРАЖЕНИЕ.
-- Да чего там, Корнелиус, я уже взрослый. Но без шуток,
что за странного доктора вы себе подыскали. Я это только к
тому, что при карьере, которая открывалась здесь перед вами, вы
могли бы вырасти в настоящую знаменитость.
ПО СЛОВАМ МОЕГО ВРАЧА, В ЭТОМ ГОРОДЕ ЧТО НИ ЗНАМЕНИТОСТЬ,
ТО И ПРИДУРОК.
-- Я не собираюсь оспаривать заключений вашего лечащего
врача, Корнелиус, но среди знаменитостей встречаются люди,
занимающие важные посты. Впрочем, как знать, возможно, слава
влечет за собой медицинские проблемы. Как бы там ни было,
Корнелиус, моя проблема состоит в том, что я вынужден сообщить
вам нечто неутешительное. По всем правилам, я вас обязан
уволить. Вы превратили мою жизнь в моральный и этический
кошмар. Я бы даже сказал, что последние дни стали для меня
тяжелым испытанием. Я уверен, Кристиан, что в вашем прошлом нет
ничего порочного или нечистого. Но вы не предоставили нам ни
единой рекомендации, на которую мы могли бы опереться, и помимо
того, что вы работали в похоронной конторе, мы о вас ничего не
знаем. Может быть, вы просто на целый месяц попали в дурную
полосу. Но если вам нужна помощь, почему вы о ней не попросите.
Это избавило бы вас от ощущения, будто вы ничего не стоите. В
конце-то концов, а мы все, мы-то чего, черт возьми, стоим. Если
на то пошло, разве сюда не может в любую минуту явиться
какой-нибудь человек и сесть на мое место. И где я тогда
окажусь.
О МИСТЕРЕ МОТТЕ НЕ СКАЖЕШЬ, ЧТО ОН НИЧЕГО НЕ СТОИТ.
-- Нет, о нем не скажешь. Вот тут я с вами согласен. Он
стоит не меньше ста миллионов.
И ПОТОМУ ОН МОЖЕТ ВОЙТИ, КУДА УГОДНО, И СКАЗАТЬ, ВСЕ ЧТО
ДУМАЕТ.
-- Да, я вас понимаю, это вы точно подметили. А для людей
вроде меня, как я полагаю, в счет идет главным образом сумма
страховки.
НЕ НАДО ГОВОРИТЬ О СТРАХОВКЕ.
-- Почему.
ПОТОМУ ЧТО Я ТОЛЬКО ЧТО БЫЛ В ОДНОМ МЕСТЕ, ГДЕ ЧЕЛОВЕКА ЗА
РАЗГОВОРЫ О НЕЙ ПРИСТРЕЛИЛИ.
-- Неужели. Да, поразительно, на какой теме можно нынче
погореть. Но послушайте, Корнелиус, если позволите, я хотел бы
задать вам один вопрос, только поймите меня правильно и просто
напишите да или нет. Есть ли у вас отец, о которым вы
заботитесь и которого уважаете.
НЕТ.
-- Печально слышать.
ОН БЫЛ ПАРШИВЫМ БЕЗДЕЛЬНИКОМ.
-- О господи, Корнелиус, разве можно так отзываться о
собственном отце.
ОН БЫЛ ШАРЛАТАНОМ, ДЕШЕВКОЙ И ХВАСТУНОМ.
-- Ну перестаньте. Мне больно слышать об этом, то есть
читать. Неужели сын может, повзрослев, сказать такое о своем
отце.
ДА.
-- Должен вам сказать, Корнелиус, вы уж больно сильные
выражения используете. И все же не следует позволять этим
чувствам лишать вас цели в жизни. Знаете, я даже думаю, что был
бы рад, если бы мой мальчишка, Билли, вырос похожим на вас,
Корнелиус. Быть может, именно это вам и требуется, чтобы
добиться успеха. Жена, детишки. Они дают человеку чувство, что
у него есть ради чего бороться и побеждать. Ради сына. Человек
все готов сделать, ради него. Когда будущее твоих мальчик и
девочки становится для тебя самым важным на свете. А как
поступаете вы, и главное, зачем. Таскаетесь от стола к столу и
произносите всякие несуразности, от которых у людей только руки
опускаются. У меня вашими высказываниями целые страницы
исписаны, сплошные жалобы. Просто не знаю, я обязан думать о
всем персонале нашей компании, а я по утрам места себе не
нахожу из-за очередных ваших выходок. И я вам честно скажу,
Корнелиус. Ваше отношение к делу отнюдь не помогает нам
прижимать хвосты конкурентам, подвизающимся в нашей отрасли.
Если говорить прямо, вы саботируете нашу работу. Такое
впечатление будто нам бомбу подбросили или чего похуже. Вы бы
вот приехали в Форест-Хиллс, посмотрели, чего я достиг. Жена,
трое отличных ребятишек. Я все время вожусь по дому, что-нибудь
совершенствую. Недавно вот пристроил к дому крытое заднее
крыльцо, сам, собственными голыми руками. Оборудовал в подвале
еще одну душевую. Вторые рамы на окна поставил. Между прочим,
сокращает расходы на отопление аж на четырнадцать процентов.
Это все подлинные ценности, Корнелиус. Вроде четырех новых
зимних покрышек, которые лежат у меня в гараже, ждут, когда
снег выпадет. Знаете, мне просто не терпится их испытать. Зайду
в гараж, посмотрю на них и сразу начинаю думать о том, как я
после Дня Благодарения покачу по льду да по снегу. Самые лучшие
мысли для жаркого летнего дня. У меня там и огородик есть,
выращиваю целебные травы. Представляете. На работе умаешься, а
вернешься туда, начнешь копаться в земле, благодать. Простите,
я и забыл, что вы мне ничего ответить не можете.
ЗНАЧИТ, У ВАС ТАМ ЦАРЯТ КРАСОТА И ЛЮБОВЬ.
-- Да нет, Корнелиус, что вы. Откровенно говоря. Ближайший
мой сосед жалуется, что я дескать порчу ему воздух, что из-за
моей чесночной грядки у него на задах, на спортивной площадке,
воняет так, будто там целый день итальяшки толкутся. Тут уж
ничего не поделаешь, такого рода этнические проблемы время от
времени обязательно возникают. И хотите верьте, хотите нет, сам
он как раз и есть чистой воды итальяшка.
ВЫХОДИТ, И ТАМ НЕ ВСЕ ТАК ПРЕКРАСНО.
-- Нет, Корнелиус, не все, зачем же душой кривить. Но и
хорошие соседи у меня тоже имеются. Взять хоть того, что
напротив, через улицу. С ним мы живем душа в душу. Он недавно
стал вице-президентом, заведует торговлей в большой
фармацевтической фирме, оперирующей на восточном побережьи.
Гараж себе построил на три машины. Жена у него такая, знаете,
королева красоты. Фигура, доложу я вам. В общем, все при нем. И
в одном вопросе мы с ним совершенно сошлись. Он никогда не
продаст своего дома людям, нежелательным в качестве соседей. И
я не продам. Договорились и скрепили договор рукопожатием.
А ВДРУГ ЭТОТ, КОТОРЫЙ ЖАЛУЕТСЯ НАСЧЕТ ЧЕСНОКА, КАК РАЗ
ТАКИМ И ПРОДАСТ.
-- Что называется точно поставленный вопрос, Корнелиус. Я
рад, что вы его задали. В общем, я не знаю. Этот, конечно,
может. Хотя он, наверное, и так не бедный. Его за три месяца
обокрали уже четыре раза. Моя жена видела, как он с какими-то
парнями что-то такое вывозил из гаража на здоровенном
грузовике. Нас-то обокрали всего один раз. И знаете, в нем есть
нечто странное. Жену его мы почти не видим, да и его самого
тоже. Гости к нему не не ходят. Я много раз пробовал завести с
ним разговор. Не хочет. Я все понимаю, некоторые против, когда
ты выращиваешь чеснок даже в своем собственном огороде. Я на
него не в обиде. Может, у него с налоговой службой
неприятности, мало ли что.
А МОЖЕТ, ОН У СЕБЯ В ДОМЕ ТАЙКОМ САМОГОНКУ ВАРИТ.
-- Ха-ха, отличная шутка, Корнелиус. Вот оно, ваше
воображение. Если бы только мы могли его впрячь в работу. Ведь
вы же любите нашу страну. Неужели вам не хочется для нее
что-нибудь сделать.
Я СЧИТАЮ, ЧТО НУЖНО ОТДАТЬ ЕЕ ВО ВЛАСТЬ НЕГРИТОСАМ.
-- Вообще говоря, довольно спорное высказывание, вам так
не кажется, Корнелиус.
ОНИ ЛУЧШЕ ВОСПИТАНЫ.
-- О господи, Корнелиус, вы совершенно сбились с пути,
этнически говоря. Черт знает, что у вас за взгляды.
К ТОМУ ЖЕ ОНИ НАРОД БУКОЛИЧЕСКИЙ.
-- Ладно, тут я с вами, возможно и соглашусь. Мысль, во
всяком случае, интересная. Но представьте себе, что начнется
резня. Цены на недвижимость колеблются, будто маятник, вот и
долбанет нас этим маятником так, что костей не соберешь. Сами
знаете, и сейчас уже вон какие восстания вспыхивают. Я к тому,
что и Форест-Хиллс тоже может за одну ночь оказаться у черных в
руках. И вы меня простите, Корнелиус, но черта ли нам будет в
их воспитанности, когда они нас резать начнут. Я и сейчас-то не
могу после наступления темноты выйти на мое собственное заднее
крыльцо, крытое, без опасений, что на меня набросится
какой-нибудь черный сукин сын. Выскочит прямо из моего огорода,
черт бы его побрал. У нас уже завелся один такой, что ни месяц,
то и пристрелит кого-нибудь из местных. Я что хочу сказать,
ведь может же он просто отобрать у тебя бумажник, так нет, он
тебя еще и пришибет напоследок. По-вашему это воспитанность.
ГРАБИТЕЛЯМ ПРИХОДИТСЯ ДУМАТЬ О СВОЕЙ БЕЗОПАСНОСТИ.
-- Мать честная, четыре часа уже. Я из-за вас обо всем на
свете забыл. Слушайте, Корнелиус, вы же ни черта не смыслите в
ценах на недвижимость. Возьмите наши места, у нас там даже
теннисный клуб имеется и все равно лежишь целую ночь без сна
рядом с любимым существом и думаешь, а ну как сосед возьмет да
и продаст свой дом кому-нибудь нежелательному. А наутро
вскакиваешь и хватаешься за бинокль, посмотреть не въезжают ли
уже туда темнокожие, обращая в прах все, что ты скопил за
многие годы. Господи, я вам одно могу сказать, вся твоя жизнь
только того и стоит, во что ее может вдруг превратить твой
ближайший сосед. Это если на минуту забыть о вандализме,
пропади он пропадом. О мальчишках, которые бьют стекла или
крадут у тебя машину или аккумуляторы из нее, что еще хуже.
Сидишь потом два часа, пытаешься завестись. Нет, правда,
пообещайте, что вы приедете к нам. С женой моей, с Джин, вы
поладите. Она уже спит и видит, как бы познакомиться с вами.
ТАК Я УВОЛЕН.
-- Ну, Корнелиус, зачем вы опять поднимаете этот больной
вопрос. Решать его придется мне самому. Мистер Мотт считает
необходимым иметь полновесный запас хороших голов, чтобы свежие
идеи прямо рекой текли. Как вода из того водоема, о котором вы
рассказывали, когда в первый раз к нам пришли.
КАК Я ПОНИМАЮ, МИСТЕРУ МОТТУ ЖЕЛАТЕЛЬНО, ЧТОБЫ ДОСТАТОЧНО
БЫЛО ПОВЕРНУТЬ КРАН, И ИЗ НЕГО ВЫТЕКЛА ГЛУБОКАЯ МЫСЛЬ.
-- Правильно.
А Я ПОДНИМАЮ ВСЯКУЮ МУТЬ СО ДНА ВОДОЕМА.
-- Правильно. Нет. Неправильно. Нет. Вы всего лишь
бросаете в него листья и мусор. Но послушайте, неужели вы не
сознаете, что находитесь в обществе тщательно отобранных лучших
молодых умов этой страны. И ведь ваш ум достался вам по
наследству. Потому-то, Корнелиус, мне было так трудно принять
то, что вы сказали о вашем отце. Я не хочу, чтобы мой сын
взирал на своего отца, как на нечто непостижимое. Я бы скорее
умер, Корнелиус, чем сделал что-то такое, чего мой сын стал бы
стыдиться. Пусть меня на дыбу вздернут, пусть пытают. Я все
выдержу. Для моего малыша я герой. Я хочу, чтобы он мог
смотреть мне прямо в глаза. И не думать, что его папочка где-то
там мухлюет, норовя огрести побольше долларов. И когда я
что-нибудь говорю, я хочу, чтобы мой маленький Билли принимал
мои слова все равно как божью истину. Если я говорю, что в
Долине Смерти каждый день льет дождь, значит, Билли должен
сказать, так говорит мой папа, а папа говорит только правду.
Нет, честное слово, приезжайте, Корнелиус, у меня там, конечно,
не дворец, но я уверен, это заставит вас понять, что в нашей
стране существуют не только сорвавшиеся с цепи страхи да
кошмары. Есть в ней и такое, ради чего стоит жить.
Я ПРИЕДУ.
-- Вот и отлично. И знаете, мне, пожалуй, хотелось бы
задать вам еще вопрос. Как бы это, черт, ну вот, скажите, что
чувствует человек, когда он день за днем видит груды мертвых
тел, ну вот как вам приходилось. Может это чему-нибудь его
научить. Я все пытаюсь понять, что же с нами, иисусе-христе, в
конце концов будет.
МЕНЯ ЭТО НАУЧИЛО ТОМУ, ЧТО ЛУЧШЕ БЫТЬ МЕРТВЫМ, ЧЕМ
УМИРАТЬ.
Что лучше
Злосчастья
И
Ликованья
Кошачий
Мяв
Средь ночного
Молчанья
Фанни Соурпюсс в середине ночи. Едва я вхожу,
перекатывается в постели. Открывает один глаз, потом второй.
Щурится, привыкая к свету. Я отпер дверь ключом, который она
мне дала. Ночной швейцар задержал меня на полчаса, показывал
новые выученные им на уроках дзю-до приемы и повторяя, а ну-ка
попробуйте теперь меня так швырнуть, мистер Пибоди.
Пришлось применить зацеп и приложить его об пол. Он чуть
весь дом не перебудил своими пакистанскими воплями. Потом мы
оба стояли и кланялись двум загулявшим жильцам. Вернувшимся
домой на нетвердых ногах. Собственно, как и я, посетивший в
Гринвич-виллидж пять баров. И выпивший в каждом по два пива.
Выслушал кучу придурков, относительно которых меня
предостерегал доктор Педро. Безнадежных в смысле того, чтобы
стать знаменитостями. Потом поплелся пешком через город по
Пятой и завернул в закусочную. И еле унес ноги. Которыми теперь
делаю шаг через бурую тьму в направлении голоса Фанни.
-- Это ты. Сколько времени.
-- Два.
-- Где ты был.
-- Сидел в баре.
-- У тебя все еще каша во рту. Там, наверное, решили, что
ты с приветом. Брось мне сигареты. Никого отодрать не пытался.
-- Нет.
-- А мне только что приснилось будто ты именно этим и
занят. И какая-то курва перекидывает ногу через твой дрын, а он
у тебя чуть не в фут шириной. Хоть на скачках в Хайалиа с ним
выступай. Ну ладно, хорошо хоть вернулся. Господи, какая и
жара. Сукин сын Келли сегодня с полудня до самого вечера
ковырялся в системе кондиционирования. Наконец, сказал, что
напрасно он взялся за такое безнравственное дело. Дескать, если
бог послал нам жару, надо жариться. А после явился этот болван
араб или кто он там, который мне глазки все время строит, и
совсем ее доломал. Теперь весь дом требует, чтобы я ее
починила, как будто я виновата. Ложись. Ты голодный.
-- Нет.
-- Слушай, я что у тебя хотела спросить. Ты жену свою
любил. Мне иногда кажется, что ты холодный, как рыба. Просто
свалил ее в могилу и все. Что ты вообще никому не сочувствуешь.
-- Сочувствую.
-- Ну, ложись.
Каменно-неподвижный лежу рядом с Фанни Соурпюсс.
Дожидаясь, когда она заснет. Чтобы как следует поразмыслить.
Потому что я все же добрался сегодня до закусочной на Шестой
авеню. Чтобы вкусить счастья по рецепту доктора Педро. После
прогулки. Следом туда вошла и уселась напротив меня высокая
светловолосая женщина. В свободном зеленом платье с еще более
зелеными пуговками впереди. Ела жаренную картошку, поливая ее
кетчупом. Ковыряя в тарелке вилкой, оттопыривала мизинец.
Улыбнулась, когда я подтолкнул в ее сторону сахар для кофе.
Сказала, какая жаркая ночь. Я сказал, да. И увидел, как она
спрятала ладони под стол, и принялась там дергать взад-вперед
заевшее обручальное кольцо. Прежде чем заговорить со мной,
некоторое время покусывала губы.
-- Вы здесь часто бываете.
-- Да нет, это мне мой доктор велел.
-- Ваш доктор.
-- Да, он сказал, что тут подходящее место, если хочешь
понаблюдать за людьми.
-- Ну, здесь, конечно, можно увидеть людей, вот только
каких.
Взбитые на макушке волосы, слегка припухлые щеки, немного
отвислая нижняя губа. Зубы выглядят новее всего остального.
Сказала, что одинока, живет в нескольких домах отсюда. Задавая
вопрос, высоко задирает одну бровь.
-- Простите мое любопытство, а чем вы занимаетесь.
Каждый раз, как она наклоняется. Вижу темно-влажный ручеек
между ее грудей. Ненадолго заимствую титул мистера Убю,
полагая, что в такое позднее время он ему не особенно нужен.
-- Возглавляю рекламный отдел в одной промышленной
корпорации.
-- Неужели.
-- Представьте. Вообще-то я сейчас рассматриваю кое-какие
предложения. В моем возрасте занимать пост главы отдела совсем
неплохо, но мне не хочется, чтобы это состояние стало
хроническим.
-- Ха-ха, да, конечно, я вас понимаю. Вы могли бы
сниматься для журнальных обложек или стать актером, или кем-то
еще в этом роде.
-- Во всяком случае, я сейчас серьезно обдумываю другие
предложения и возможности.
-- Вы как-то странно говорите.
-- Это оттого, что я повредил челюсть, играя в поло.
-- Подумать только, так вы в поло играете, это такая игра,
где скачут на лошадях, верно.
-- Играю там у себя, в Вирджинии. По уикэндам.
-- Хорошая игра. Только дорогая.
-- Да, определенных затрат требует. Как и все самое лучшее
в жизни. А чем занимаетесь вы.
-- Я, пожалуй, из тех людей, которые идут, никуда не
сворачивая, по проторенной дорожке. Если вам захочется
пошутить, назовите это карьерой. Я секретарша с юридическим
уклоном. Всю жизнь прожила с матерью, она умерла в прошлом
году. Просто плыву по течению. Вам нравится ватрушка.
-- Да, замечательно вкусная.
-- Я, пожалуй, тоже возьму парочку. У вас такой выговор,
будто вы англичанин.
-- Некоторым из нас, живущих в той части Вирджинии, где
расположены лучшие поместья, присущ подобный выговор.
Допиваю кофе. Беру еще чашку. Она тоже. Рассказывает мне о
матери, работавшей ночной сиделкой во многих богатых домах на
Парк-авеню. И, слегка покраснев, спрашивает, вы не хотите зайти
ко мне, посмотреть ее фотографии, дедушка, пока мы не обеднели,
тренировал лошадей. Фотографий оказалась целая куча.
Поднялись в лифте. Она все тискала ключ от двери, словно
пытаясь его согнуть. Прошли по общему коридору, узкому и
зеленому. Потом в коричневую дверь ее квартиры, мимо крохотной
кухоньки. Маленькая гостиная. Стеклянный кофейный столик. Белая
киска в углу гадит на соломенную подстилку. Стопка книг. Она
сказала, садитесь, пожалуйста, мистер Пибоди, знаете, если вы
не против, я буду звать вас Джейсоном. Я состою в книжном
клубе, Джейсон. Вот чем я занимаюсь всерьез. Читаю. Хотите
чего-нибудь выпить.
Слышно, как на кухне дважды плюхается на пол молочный
пакет. Кристиан сидит, держит в руке стакан молока. Глядя на
женщину, стоящую у книжного шкафа, на полках которого теснятся
умные книги. Там, в закусочной от меня чуть дым под столом не
пошел, когда я увидел, как она кусает ватрушку. Решил, что
доктор Педро не одобрит меня, если я упущу возможность.
Предоставляемую этим безусловно прекрасным созданием. На
предложение полюбоваться фотографиями матери я ответил нет,
спасибо. И тогда она вдруг сказала, я вас очень прошу, не могли
бы вы оказать мне большую услугу. Проводить меня до дому, чтобы
мне не идти одной. Только до двери. Понимаете, в соседнем доме
убили одну девушку, всего три дня назад. А у вас внешность
порядочного человека. Уже поздно и ночь такая жаркая, я боюсь
возвращаться домой одна.
-- Спасибо, мадам. Я чрезвычайно вам благодарен за то, что
вы не сочли меня сексуальным маньяком.
-- Ха-ха, господи, какой вы шутник.
Однако она их все-таки вытащила. Фотографии матери.
Девочка на каменном крыльце, перед увитой плющом дверью.
Девушка в белом, улыбающаяся рядом с сидящей в инвалидном
кресле пациенткой в соломенной шляпе. Подпись, Кеннебанкпорт,
штат Мэн. Когда тебе на колени вываливают столько фотографий,
подняться уже невозможно. Сказала, что зовут ее Лилия, а
фамилия Астр, сплошные цветы. У окна тускло светятся две
керамических лампы. На стенах скучают четыре картины с
какими-то задницами, маслом. Мы просидели с ней почти до
полуночи, уже и коты принялись орать и мяукать внизу, в
закоулках, и давно истекли все сроки, после которых Фанни, как
я знал, открутит мне голову. С криком, где тебя черти носили.
-- Боюсь, мне пора.
-- О нет, прошу вас, не уходите.
-- Ничего не поделаешь, меня матушка ждет.
-- Вы вроде бы сказали, что вы из Вирджинии.
-- Да, она приехала на неделю, за покупками.
-- Пожалуйста, Джейсон, останьтесь, вы у меня первый гость
почти за три месяца. Для меня это едва ли не чудо. Я раньше
состояла в кегельном клубе. Пока в нем не остались одни
женщины. Вы не играете в кегли.
-- Нет, пока нет. Но если я не вернусь домой, моя
кровожадная мамочка пришибет меня кегельным шаром.
-- Ха-ха, в вашем возрасте и такая зависимость от мамочки.
А вот моя мама, как мне кажется, погубила мою жизнь.
-- Знаете, мне иногда хочется вырваться из-под ее опеки,
но она самая милая, самая дорогая мне и самая замечательная
женщина, какую я когда-либо знал.
-- Все же мне кажется, что ей не стоит вас так
ограничивать. Вы, наверное, всю жизнь провели у нее под
крылышком. Я бы хотела как-нибудь с ней познакомиться.
-- Да, ну ладно, мне все же пора.
Лилия склоняется над Кристианом, отталкивая его назад, на
диван, рот ее приоткрывается. Всаживает язык между моими
стиснутыми губами. Слышу, как бухает ее сердце, а она между тем
осыпает мое лицо поцелуями. Женщина, которой я почти и не знаю.
Обливается потом. Пышная, душная грудь. Необычайно сильные
руки, обвивающие тебя так, что и не вырваться. Не причинив боли
этим льнущим лианам. От зажима которых я начинаю отрыгиваться
копченой говядиной.
-- Прошу вас, не уходите. Вы не пожалеете, честное слово.
Это, конечно, не важно, но я однажды победила в чемпионате по
скоростному печатанию на машинке. Вон диплом висит на стене. Не
смейтесь надо мной. Я в отчаянии. И я так одинока. Я не хочу,
чтобы вы уходили. Пожалуйста. Я дам вам пятьдесят долларов.
-- Прошу прощения.
-- Умоляю вас, сто.
-- Мадам, вы говорите невозможные вещи.
-- Вам этого мало, Джейсон, вам хочется больше. Я дам еще.
Все, что хотите. Вам будет приятно со мной. Я хороша в постели.
Честное слово. Я умру, если вы уйдете. Выброшусь из окна.
-- Не стоит этого делать.
-- Я сделаю, Джейсон, сделаю.
-- Я мог оказаться убийцей, который прикончил ту девушку.
-- Господи, какая мне разница. Только не уходите. Лучше
смерть.
-- Давайте поговорим, как разумные люди. На улице полно
мужчин, ищущих женщин.
-- Но я хочу вас. Снова эти волосатые старые сальные яйца.
Неужели я не могу хоть раз побыть с кем-то красивым. У вас
такие прекрасные руки. Я любовалась ими, пока вы ели. И вы
молодой. Хотите, я вас раздену. Я все для вас сделаю.
-- Я должен идти.
-- У меня есть еще деньги.
-- Мадам, мне и в голову не придет брать у вас деньги,
если только, ха-ха, их не окажется действительно много.
-- Меня зовут Лилия. И я не шучу.
-- Послушайте, у меня есть врач, он говорит, что от всего
на свете существует одно лекарство, нужно почаще отскабливать
пол и все будет в порядке.
-- Мне нужен мужчина. Я не могу больше выносить
одиночество. Уже целый год прошел. С прошлого лета в Париже.
Ну, прошу вас, прошу. Как вы не понимаете. Он работал в поезде,
проводником. И он был моим целых три ночи. Он был красивый,
хоть и вонял чесноком и украл у меня багаж и деньги, и все
остальное. Но я бы опять все ему отдала. Неужели вам непонятно,
до чего может дойти женщина. Разве во мне что-нибудь не так,
вот смотрите, я вам покажу. Я не уродка. У меня груди красивые.
Я разденусь, и вы увидите.
-- Прошу вас, не надо, прошу вас.
-- Да, да, вы увидите.
-- Мадам, я все равно уйду, что бы вы не сделали.
-- Это заставит вас передумать, заставит. Вот. Вот так.
Смотрите. Видите.
-- Да вижу. Прекрасная грудь.
-- Потрогайте, ну же, они упругие. У меня не было детей.
Дайте руку. Видите, какие твердые.
-- Да. Очень красивые, твердые, и я человек
сострадательный, мадам. Но мне почему-то кажется, что мы с вами
ужасным образом ошиблись друг в друге.
-- Неужели вы даже эрекции не испытываете, совсем.
-- Понимаете, у меня сейчас столько забот на уме, что я
как-то и внимания не обратил.
-- Дайте, я потрогаю.
-- Нет, пожалуйста, не надо. Там все в порядке.
-- Тогда давайте я вам бедра покажу. У меня очень хорошие
бедра. Ни жира, ничего. Как налитые.
-- Не стоит этого делать, мадам, я и так вижу, что вы
восхитительно сложены.
-- Вы не представляете, какой несчастной я иногда себя
чувствую. Ну, и ладно. И пусть.
-- Прошу вас, мадам, не нужно плакать, все еще будет
хорошо. Просто с моей мамой бывает сложно договориться.
-- Ох, какое мне до этого дело, не надо ничего говорить.
Зачем мне ваши извинения. И ведь я действительно умею любить. А
вы, я даже не знаю, может быть, вы какой-нибудь извращенец.
-- В общем-то да, совсем немножко. Но главная причина в
том, что мне не хочется по возвращении получить чем-нибудь
тяжелым по голове.
-- Вы голубой.
-- Как вам сказать, не очень, но все-таки.
-- А я-то какой себя выставила идиоткой. Вы же отлично
знали, зачем я вас к себе приглашаю.
-- Не знал. Я проводил вас, потому что вы меня попросили.
Как поступил бы любой джентльмен с юга, если бы женщина
попросила, чтобы он ее защитил. У меня есть правила. Я,
например, ни за что не взял бы денег.
-- Не делайте вид, будто вам не нужны деньги. Вы такое же
ничтожество, как я. Глава отдела, скажите на милость. А мне
наплевать, даже если кто-то меня убьет. Лишь бы я могла тем
временем его целовать. Больше мне ничего не нужно. Когда этот
убийца явится, черный, волосатый или жирный. Я буду целовать
его, пока он меня убивает. Потому что он окажет мне черт знает
какую услугу. А вы убирайтесь, уходите отсюда. И бросьте вашу
дурацкую мадам, будто я старуха какая. Оставьте меня.
Лилия опускается на зеленый диванчик. Короткие белые
кружевные рукавчики. Большая складка на животе переливается
через поясную резинку туго натянутых колготок. Клочья утыканных
заколками волос свисают на шею. Слезы текут по лицу. Руки
стиснуты под грудями. Две лампы под остроконечными абажурами из
черного шелка. Скорбный алтарный свет, горящий по обе стороны
от окна в дальнем конце крохотной комнатки. Гудит кондиционер.
Воздерживаюсь от вызванного маринадами и салатом из сырых
овощей желания пукнуть и тем еще сильнее замарать ее жизнь.
Самое малое, что я могу для нее сделать. Пока содрогаются белые
плечи этой гражданки нашего города. У которой по сторонам от
запястий свисают две не тронутых чужой рукой мясистых сумы.
Странно красивых в своем сиротстве. Слезы текут уже по сосцам.
Помедлив, срываются каплями вниз. Маленькие самоубийцы. А она
ожидает, когда придет убийца, чтобы принести священную жертву.
Которая продлит существование этого города. Лишив тебя всех
тщеславных обманов жизни. Псы станут лизать твою кровь.
Вернись, прикоснись к ней, утешь. Скажи, к чему так переживать.
В одном из окошек Бронкса каждый год в июле появляется надпись
"Счастливого Рождества". Сбивая с толку и без того замороченных
пассажиров поезда. А если проехать дальше в ту сторону, то
увидишь над входом в приемный покой больницы Белвью другую
надпись -- "Выхода нет". Веди себя с женщинами
по-джентльменски, всю свою жизнь. Если у нее голод по члену,
накорми. Если отстала от моды, одень. А когда она спросит,
почему бы тебе не поднести мне сюрприз. Двинь ей так, чтоб
легла и не встала, разнообразия ради. И пробуди от сна на
лужайке, где она сможет любоваться красивым штакетником.
Покамест ты подстригаешь траву вокруг пьедестала. Готовя его к
той минуте, когда она, затвердев, обратится в статую.
Боготворимую, как того вечно хотела она, больше уже не льющая
слез.
После
Ухода
Убийцы
Сентябрьские загорающие в парке. Банды бесчинствующих
подростков, размахивающих цепями и начиненными порохом и
гвоздями отрезками труб. Которыми они с удовольствием швыряются
в пешеходов постарше. Фанни сказала, бросил бы ты эту работу.
Уходишь каждый день, и откуда мне знать, где ты шляешься, если
я не могу позвонить в ваш дурацкий Мозговой центр.
В конторе я по-прежнему раздаю направо-налево записки.
Симпатичные коротенькие ответы на важные вопросы. Скажем,
мистер Убю спрашивает, долго еще будет продолжаться эта игра в
молчанку. Отвечаю.
ДОК ГОВОРИТ, ЧЕРЕЗ ПОЛГОДА МОЖНО БУДЕТ ЛЕЧИТЬ.
Убю сказал, что тем временем я мог бы выучиться варить
кофе для прочих заседателей Мозгового центра. Сам он любит,
чтоб было погорячей. Я поднес ему погорячей, подсластив
ароматизированным шоколадом слабительным. Гарантирующим полное
опорожнение даже для бетонированного кишечника.
Проснувшись наутро после вечера, проведенного с Лилией за
молоком и ватрушками, получил по морде от Фанни, заявившей, что
у меня под глазом губная помада. Я объяснил, что это меня
лифтер-пакистанец измазал, что он красится, поскольку того
требует его религия. Мазнул меня губами, когда бился в агонии,
причиненной моим могучим зацепом. Некоторые не желают слышать
ничего, кроме лжи, хотя бы ты даже старался внушить им святую
истину.
Однажды утром появилась полиция. Сообщить, что у
пакистанского джентльмена сломан нос и челюсть тоже, в четырех
местах. Пьяный Вилли зашел поутру и измордовал его до
полусмерти. Разнес вестибюль и высадил входную дверь. Мы лежали
в постели и ничего не слышали. Кроме воплей других жильцов,
грозившихся образовать комитет и вышвырнуть Фанни из дому. А у
меня в голове так и скакали мысли. Бежать отсюда. Бежать.
Как-то вечером отправились с Фанни обедать. В изысканное
заведение с тентом на улице. За нами в другой машине следовал
ее детектив. Фанни надела черное платье с блестками. Весь
ресторан оборачивался, посмотреть. Пили густое красное вино и
ели филе, сидя под старинными потолками, сооруженными всего
месяц назад. Официант заляпал меня майонезом. И вообще вел себя
неподобающим образом. Я только диву давался, какой я,
оказывается, сдержанный. В конце концов Фанни сказала ему,
слушай, сынок, давай уебывай отсюда и позови мне метрдотеля.
Остаток ночи он простоял в углу, протирая вилки и гневно глядя
на нас. Я же сознавал, что этому ублюдку хочется лишь одного,
пойти к шеф-повару и вымолить разрешение плюнуть нам в заварной
крем. И вытереть ноги о наш бифштекс.
Получая каждую пятницу жалованье, отсчитываю очередные
десять долларов, коплю на билет через океан. Для облегчения
охватывающего меня временами нервного напряжения принял
какие-то пилюли. Вырвало. В конце концов заметил в поезде
подземки девушку со спокойным лицом. И опустил глаза на ее
багаж. Чтобы прочитать адрес и выяснить, откуда она приехала
или куда направляется. Там было написано Девон, Англия. Я чуть
не расплакался.
Умники в Мозговом центра треплются о девочках и свиданиях
и все щеголяют в туфлях с тупыми носами, у меня у одного
по-прежнему острые или средней ширины. Особенно гладкая и
гадкая задница, окончившая Йельский университет и проживающая
на Спитн-Дивл, поинтересовалась, в чем дело, Кристиан,
пытаетесь отстать от времени. И я нацарапал записочку на желтом
листке фирменного моттовского блокнота.
ДА, И ЗАТКНИСЬ, ПОКА Я НЕ ОТКРУТИЛ ТВОЮ ПОПУГАЙСКУЮ
ГОЛОВУ.
Прибираюсь у себя на столе. Мистер Убю останавливается
рядом со мной и, прежде чем бегом вернуться в сортир, успевает
сказать.
-- Это все ваши фокусы, не правда ли, Кристиан, но имейте
в виду, подобным образом вы решительно ничего не добьетесь.
Выпала мне и радостная минута, как-то под вечер отправился
посмотреть, нет ли писем, и мельком увидал Толстолицего,
сворачивавшего за угол моего квартала. Все время, пока меня
здесь не было, я скучал по нему. Правда, в восточной части
парка у него появился конкурент. Лысый мужчина, приплясывающий
с плакатиком у ступеней, ведущих с Пятой авеню к зоосаду.
Я ВЕДУЩИЙ ЭКСПЕРТ МИРА ПО КОРМЯЩЕЙ МАДОННЕ
Снова повстречал Толстолицего. Прогуливаясь по
Колумбус-авеню. В попытках истратить как можно больше времени,
принадлежащего империи Мотта. На ознакомление с безумной
архитектурой этого города. И вдруг нате вам, стоит себе перед
матрасным магазином и держит белый плакат, на котором написано
крупными красными буквами.
БОЛЬШЕ НЕ БУДЬ ТАКИМ ПРИВЕРЕДОЙ
Долго приглядывался к Фанни, всю ночь пролежавшей без сна.
Спросил, о чем она думает. Сказала, что думает о времени, когда
работала в химчистке. Целый день на тебя через прилавок
обрушиваются груды испакощенной одежды. Самая грязная работа на
свете. Иисусе, какая это была грязища. У меня руки почернели.
На заре она все же заснула. Старается не спускать с меня глаз.
А когда у меня не встает. Она сжимает твердые беленькие кулачки
и потрясает ими у висков.
-- Ты не любишь меня, не любишь.
Попытался выбраться из постели. Выскользнул из-под
простыни. После того, как мы оба продрыхли заполдень.
Удивительно, что за хреновина творится с женщинами в этой
стране. Протянул руку, желая в виде утешения погладить ее по
груди.
-- Убери от меня свои поганые лапы, раз ты собираешься
целый день проваландаться в этом чертовом Бруклине.
-- В Форест-Хиллс.
-- Какая разница. Одна выгребная яма стоит другой.
Бруклин, Кэнерси, Элмхерст, везде одни и те же олухи с
миленькими женушками, которые похлопывают малюток по
присыпанным тальком задницам.
-- В Куинсе имеется несколько привилегированных жилых
районов.
-- Куча говна там имеется.
-- Я думал, тебе понравился день, который мы провели в
Рокавэе.
-- Конечно понравился, Корнелиус, конечно. Но что ты
хочешь услышать от меня, если ты во сне звал какую-то Лилию.
-- Это цветок.
-- И занюханное женское имя тоже. Путь тебя Глен отвезет.
-- Я и подземкой доберусь.
-- А откуда я буду знать, куда ты отправился.
-- Куда же еще я могу отправиться. Если меня пригласил
Говард Гау.
-- Почему ты не бросишь эту грошовую работу, черт бы ее
побрал.
-- Хочу сохранить самоуважение. Кроме того, мистер Гау
верит в меня.
-- Самоуважение, как же. А то я не видела твоих записочек
и листков, которые ты исписал сверху донизу. Притворяясь, будто
лишился дара речи.
-- Я вынужден это делать. Потому что они только и ждут
повода уволить меня.
-- Корнелиус Кристиан, кого ты пытаешься обмануть. Я могу
сделать тебя богатым. Одним росчерком пера. Дать тебе все, что
ты хочешь. Не будь идиотом.
-- А как насчет мужиков, с которыми ты обманывала меня.
-- Это так, однодневки. Им красная цена десять центов за
дюжину.
-- Ты им платила, что ли.
-- Ну зачем ты такие гадости говоришь. Я еще в состоянии
получить любого мужчину, какого захочу. И он сам мне заплатит.
Сколько спрошу. Я их, если понадобится, могу вокруг экватора
выстроить. И какого дьявола я вообще решила, что способна
чем-то тебе помочь. Ты иногда бываешь таким мерзким мальчишкой.
Брось мне сигареты. Прошлой ночью у тебя даже не встало. Я
знаю, ты трахаешься с кем-то еще. Поймаю, обоих пришибу.
Как у нее водится в такие минуты, она вдруг облизывается и
лицо раздвигает улыбка.
-- Господи, какое удовольствие рассказывать, что я сделаю
с этой лоханкой, с которой тебя застукаю. Сначала я ей сиськи
винтом закручу. Потом отдавлю ей ноги. Клочьями выдеру волосы.
Расцарапаю морду так, чтобы она у нее стала, как у гориллы,
утиравшейся мотком колючей проволоки. Но боже мой, Корнелиус,
почему все это случилось именно со мной. Неужели мне нет
спасения, Корнелиус.
Фанни лежит, недвижно и молча. Посреди своего
полутропического интерьера. Показала мне пачку писем,
разосланных первой женой Соурпюсса. Всем ее родственникам и
отцу с матерью. Во все лучшие магазины и конторы Санта-Клауса.
Дорогой Сосед или Владелец Магазина!
Мне очень жалко Вас, что Фанни Джексон, эта курва и
дешевая шлюха, выросла на Вашей улице или делает покупки в
Вашем магазине. Она теперь крутит с моим мужем, пытаясь
выманить у него побольше денег, чтобы оплатить свои счета. И
живет с ним в разных отелях. Примите мои соболезнования, что у
Вас такая соседка или такая покупательница.
Поверьте мне я Ваш друг.
Облачился в костюм, оставшийся у меня от Похоронного бюро
Вайна. Просторный, из легкой ткани. Во вчерашней вечерней
газете написано, что такие сейчас в самой моде. Темно-зеленый
вязаный галстук. Пожертвованный мне Фанни из коллекции мистера
Соурпюсса. Непривычно жесткий белый воротничок и не отвечающая
ему сорочка в зеленую с синей полоску. Сижу, откинувшись, в
кондиционированной прохладе лимузина. Похлопывая по новенькой
воловьей коже. Окошко к водителю закрыто. Глен, как всегда,
перемалывает чуингам. Мча по вечерней прохладце на Флэтбуш.
Через мост. Мимо угрюмых фабрик. По Бульвару Куинс. Многое
множество жилых домов. Коробки одноквартирных домиков на всех
поперечных улицах. В закусочную так больше и не ходил.
Ограничиваясь куском пирога с черникой и стаканом молока в
кафе-автомате с моего любимого холма на Пятьдесят Седьмой
улице. Снова встретил мужчину, игравшего в шахматы в парке. Он
послушал, как я похрустываю корочкой, и сказал.
-- Знаете, сэр, над нашей страной повисла огромная масса
вранья, и люди чувствуют, что это вранье, но тем не менее
добавляют к нему все новое, так что всех уже накрыла гигантская
ядовитая туча. В один прекрасный день она погрузнеет до того,
что опустится вниз и удушит нас всех до единого.
Вот и кладбище Нью-Кэлвэри. Где в более счастливые времена
люди хоронили своих мертвецов. Водружая надгробия над их
упокоившимися телами. Пока оставшиеся в живых толкали и
отпихивали друг друга. Сохраняя на лицах выражение, говорившее,
не суйся, убьет. На прошлой неделе вышел прогуляться и подумал,
какого черта, почему бы не попробовать притвориться чокнутым.
Выбрав женщину потолще, бочком подбирался к ней. Прерывал ее
хищническую пробежку и произносил, шепотом, с лучшим моим
акцентом. Не пугайтесь, мадам, я не собираюсь грабить или
насиловать вас, я хочу лишь спросить, вокруг вас, случайно, не
располагается эрогенная зона. Одна улыбнулась и ответила,
конечно, но красивый молодой человек вроде вас может проникнуть
в нее в любую минуту. Приободренный, задал следующей даме
совершенно непростительный вопрос, услышав который, она уронила
покупки и завопила, призывая полицию. Внутри тебя понемногу
возводится целый дом. С башенками протеста. Под каменными
кровлями, сооруженными из обломков самоуважения. Посели в нем
страдание. Подобное тому, с каким все эти люди смотрят на
автомобиль, в котором мы едем. Через их обшарпанные кварталы.
Прощай, Вудсайд. Здравствуй, Форест-Хиллс. Если бы только я мог
быть сыном. Ведь существуют же дочери. Американской Революции.
А не жалким приплодом, зачатым здесь, на берегу. Четой простых
иммигрантов. Так и не понявших, что за чертовня их пришибла. Я
же, едва начав говорить, уже пытался заработать хоть пенни у
соседей, сидевших на верандах вдоль улицы. Белая кожа моей
матери, когда она умерла, казалось, поголубела изнутри. И кровь
побурела, подсохнув на простынях. Ни разу меня не шлепнула, не
ударила. Говорила, что я тихий мальчик. А когда вторая приемная
мать застала меня. Дрочившим, засунув крантик в ее словарь. В
надежде заляпать спермой неприличные слова. Она сказала, я тебя
выдеру. Выдеру, мерзкий, маленький бандит. Это случилось еще
перед тем, как я подложил дождевых червей ей в спагетти, и
провертел дырку в стене ванной комнаты, желая посмотреть, как
она там купается. И вытолкнул в прихожую голого братишку. Чтобы
она ошалела при виде его стояка. У нее все лицо вспотело, а
сама она завизжала, они это нарочно, нарочно. Господи, а то не
нарочно. Хочешь поскорее узнать, какая сволота эти взрослые,
стань маленьким мальчиком. И когда ты начнешь подрастать,
обращаясь в миловидного юношу, все соседи немедленно
притворятся, будто это не они всю твою жизнь орали на тебя и
глядели зверьми, что вы, что вы, сроду такого не было. Приятно
становиться все красивей и видеть, как стареют соседи,
заслужившие все, что они теперь получили. И в День
Независимости ударит большой колокол. Когда он звонит, каждый,
еще сохранивший мужество гражданин выходит из своего дома.
Самое время тогда подойти к соседу. Как дела, корешок. И
врезать ему по сусалам. Во имя соседской ненависти. Во имя
того, чтобы в этот день по нашим лужайкам не таскался никто
нежелательный. Ни ирландская шушера, чтоб ей подтереться
трилистником. Ни поляки с ихними собачонками. Ни прочая сволочь
из центральной Европы, которая ссыт в кухонные раковины, прямо
на немытые тарелки. Чтобы по нашим лужайкам гуляли одни только
наши красиво одетые детки, воющие от испуга, глядя, как их
пузатые папочки лупят друг друга по рылам.
-- Вроде здесь, мистер Кристиан. Видите, на лужайке
табличка с номером.
-- О'кей. Подъезжай к обочине и жди. Если я буду
задерживаться, я тебе сообщу.
-- Да чего там, мистер Кристиан, веселитесь, сколько
хотите, сейчас по радио хороший футбол начнут передавать. Я еще
книжку взял про дзю-до, хочу выучить кой-какие из ваших
приемов. Чего же лучше. Приятного вам вечера.
Кристиан поднимается по зеленоватым от мха ступенькам.
Лужайку дугой рассекает дорожка из разномастных и
разнокалиберных камней. Старые дубы и ильмы. Голубые ели по
сторонам от каменного крыльца с дощатой дверью. За окнами,
затянутыми сеткой, темно. А тот дом, надо полагать, принадлежит
итальянцу и, господь милостивый, у входа в него стоит
полицейский.
Кристиан нажимает белую кнопочку, изнутри доносится
колокольный перезвон. На покрытом лаком кружке, отпиленном от
бревна, значится "Здесь живут Джин и Говард". Из-за угла их
островерхого крытого черепицей уютного домика вылетает
веснушчатый мальчишка. Волоча за собой красную тачку. Под
большими раскидистыми деревьями. Видны пристроенный сбоку к
дому итальянца поместительный гараж и широкая подъездная
дорожка. Слышатся легкие шаги. Поскрипывает пол. Красное платье
мелькает за потускневшей медной сеткой двери. Которая
открывается. Тонкие пальцы, вытираемые о передник. Большие
блестящие темные глаза. На лице. Венчающем хрупкое тело.
-- Вы, должно быть, Корнелиус Кристиан.
-- Да, это я.
-- Добро пожаловать, мы очень вам рады, заходите. Говард
на заднем дворе, приколачивает для ребятишек лестницу. Я так
много о вас слышала.
Стойка для зонтов. Две пары галош в ожиданьи зимы. На
полу, выложенном красной плиткой. Полумрак и прохлада. Дальше
гостиная, большой синий ковер под ногами. В арочном проходе
сервированный для обеда стол. Нежные ножки миссис Гау. Покрытые
загаром. Едва приметная белизна по сторонам от ахиллесовых
сухожилий. Маленькая аккуратная попка под красным платьем,
похожая на пару шариков от подшипника. От которых у меня в зобу
спирает дыхание.
-- Пожалуйста, присаживайтесь. Извините за эти дурацкие
комиксы, они у нас по всему дому раскиданы. Я позову Говарда.
Хотите чаю со льдом.
-- Да, с удовольствием, благодарю вас, мадам.
-- Какой вы вежливый, в точности как Говард рассказывал,
мадам и все такое. Ну, присаживайтесь же.
Появляется сияющий Говард. Протянутая ладонь. Брюки цвета
хаки, белая рубашка с открытым воротом, подвернутые рукава. И
синие туфли на резиновой подошве. Такие же, как у Фанни,
называющей их яхтсменками.
-- Привет, Корнелиус, а я думал вы позвоните со станции,
чтобы я вас забрал. Вы что же, пешком пришли.
-- Приехал на машине.
-- Не знал, что вы водите. Постойте-ка, вот здорово, вы
снова заговорили.
-- Да. Я не вожу. Меня привезли.
-- Они уже уехали.
-- Нет.
-- Так позовите ваших друзей, пусть зайдут.
-- Это шофер.
-- Кто.
-- Шофер.
-- Да бросьте, вы надо мной подтруниваете, Корнелиус.
-- Нет.
-- Ну, будь я проклят. Дайте-ка я взгляну. Это вон та
здоровенная, серая.
-- Да.
-- Она же на заказ сделана. Неужели ваша.
-- Пожалуй, можно сказать, что ее предоставили в мое
распоряжение. Наряду кое с чем еще.
-- То-то, Корнелиус, пытались вы меня обмануть, да не
вышло. Я всегда считал вас юношей из богатой семьи, учившимся в
одном из лучших университетов. Соседи решат, что ко мне важная
персона приехала. Приятно, когда у твоего дома стоит такая
машина. Ничего, пусть полюбуются, сукины дети. А, Джин, ты уже
познакомилась с нашим гением.
-- Да. Говард, сдвинь немного стол, чтобы мистеру
Кристиану было удобно сидеть. Вот крекеры, только постарайтесь
не перебить аппетит.
Миссис Гау опускает поднос, сухожилия у нее на руках
обмякают. Вышла со стопкой листков, чтобы мне было на чем
писать. А у меня, едва я приметил сквозь дверь ее небывалую
красоту, всякое притворство отшибло. И ощутив между ног могучий
прилив крови. Я выпалил, да это я.
-- Корнелиус, послушайте, что я вам расскажу. Кровь
господня.
-- Когда ты оставишь это выражение, Говард.
-- Это я от волнения. Слушайте, Корнелиус, будьте как
дома, снимайте пиджак.
-- Нет. Мне и так хорошо, спасибо.
-- Так вот, Корнелиус, по-моему вы гений. У нас тут вчера
вечером такое было. Нынешняя утренняя газета под эту историю
всю первую полосу угрохала. Прикатило двадцать патрульных
машин, все со включенными сиренами. Шуму. Полицейские оцепили
наш квартал. Ведь так, Джин. Вытащили оружие и пошли по дорожке
к дому этого малого. Знаете, что у него там было, вы не
поверите. То есть вы-то как раз и поверите. Перегонная
установка на двадцать, будь я проклят, тысяч галлонов, в
точности, как вы говорили. Здоровенный медный котел, высотой в
два этажа, перекрытие снято, а по всему дому трубы да бочки.
Помнишь, Джин, я как-то сказал, что судя по запаху, который
временами оттуда доносится, этот малый не иначе как горькую
пьет. Но вы-то как обо всем догадались, Корнелиус.
-- Просто сказал первое, что пришло в голову.
-- Ладно, мальчики, я вас пока оставлю вдвоем, мне еще
нужно других двух мальчиков с девочкой покормить и к обеду все
подготовить.
Миссис Гау вытирает руки о фартук. Большой желтый в
середке цветок с синими лепестками. Надо как-то обуздать мысли,
вертящиеся у меня в голове. Отвести глаза от загорелого
шелковисто-гладкого лица. И от губ, крупных и мягких. Кажется,
входя в комнату, она их облизала. Какое там кажется, точно
знаю, облизала. И подшипниковый задок ее, когда она выходит,
только что не вращается.
-- Знаете, Корнелиус, я вам так скажу, я против итальянцев
ничего не имею, но то, что мы избавились от этого макаронника,
меня радует. Он был какой-то чересчур темпераментный, из тех,
кто разрешает споры не разговорами, а убийством. Я уже начал
ощущать, что на меня вот-вот накатит депрессия, как на соседа
напротив. Он, конечно, пока улыбается, но лишь потому, что
думает, будто мне не известно о курсе электрошоковой терапии,
который он проходит. А этот итальяшка и лужайку свою не
подстригал, и своему волкодаву не запрещал гадить на нашей. И
представьте себе, в прошлом месяце именно он сделал одно из
самых больших пожертвований в фонд, который мы тут образовали
для строительства церкви. Может быть, когда у человека
зарастает лужайка, это и означает, что пора преисполниться на
его счет подозрениями. Слушайте, не хотите водки в чай
добавить. Я бы сегодня с удовольствием чего-нибудь выпил.
Говард подливает водки в протянутый Кристианом стакан.
Стебельки мяты кружат, утопая и снова всплывая между кубиков
льда. Маслянистые струйки, извиваясь, клубятся в
желтовато-коричневой жидкости.
-- Да, Корнелиус. Вот вы и здесь. Прикатили в машине с
шофером. Это ваш адрес у водителя на солнечном козырьке,
Вест-Сайд и что-то такое еще.
-- Да вроде того.
-- Вы просто набиты сюрпризами. Состоите в Спортивном
клубе, Убю мне сказал. Я слышал там корты потрясающие,
теннисные и для сквоша. Надо бы начать играть в сквош. А то
Джин говорит, что я стал походить на спущенную шину. Кстати
сказать, мне нравится ваш костюм.
-- Спасибо.
-- Знаете, Корнелиус, я решил, что пора обновить имевшиеся
у меня когда-то навыки самозащиты. Было время, я, возвращаясь
домой, опускал глаза и представлял себе, что вокруг
простирается лес и никаких других домов здесь больше нет. Но
теперь, когда тут по кустам шастает этот малый с пукалкой,
норовя отобрать у тебя все ценное да еще и пристрелить тебя
прямо перед твоим домом, я даже из гаража выхожу с дрожью в
коленках. Придется научиться расшибать подобных паршивцев в
лепешку.
Говард Гау вбивает правый кулак в левую ладонь. Когда я
сказал, что люблю бренди, он предложил съездить, купить самого
лучшего. Задом выводит свой фургончик из гаража на улицу. Где я
говорю, позвольте мне исполнить роль хозяина. Мы усаживаемся в
лимузин, и Глен везет нас по извилистым улицам. Говард так и
вертится на сиденьи.
-- Будь я проклят, Корнелиус, если вы не превзошли все мои
ожидания, у меня от восторга мурашки по коже бегут.
Остановились напротив магазинчика. Принадлежащего местному
старожилу, у которого имеется в запасе хороший коньяк и который
до сих пор сам нарезает ножом ветчину. И снова назад, мимо
домов, имеющих такой вид, словно в них никто не живет. В
обшитое сосновой доской гнездышко Говарда. К коллекции трубок,
которых он никогда не курил. Говорит, его улица не такая
извилистая, как прочие. Но свой комплект важных шишек на ней
также имеется.
-- Пойдемте, Корнелиус, я хочу, чтобы вы кое-что
послушали. У меня есть хорошие записи по-настоящему
первоклассных композиторов. А Джин тем временем детишек уложит.
Гау на всю катушку врубает музыку. Желая, чтобы я оценил
качество акустических систем. Ценой пробитых барабанных
перепонок. Зашел пописать в туалет, расположенный рядом с
входной дверью. Ворсистый зеленый коврик на полу, выложенном
белой и черной плиткой. Большое Г на всех полотенцах, розовых и
голубых. Умывальник с двумя кусками мыла. Испытываю прилив
бодрости, ибо наступает вечер с его прохладой и сумраком.
Детишек загоняют с улицы в дом. Зажигают свет. Полагаю также,
приводят в боевую готовность станковые пулеметы. В кухнях
окрестных домов наблюдается оживление. Говард потягивает свой
особым способом приготовленный напиток. Смешанный еще в
середине дня и с того времени стоявший в холодильнике. Наливает
мне стакан и садится, наощупь отыскивая сиденье. Он переоделся
в чистую белую рубашку и отливающие красным деревом мокасины.
Полка с книгами по управлению бизнесом. И с тремя, посвященными
рыбной ловле.
-- Приятно, Корнелиус, что вы вот так взяли да и приехали.
Познакомились с моей женой, с ребятишками. Слышите, кузнечики.
Пару лет назад у нас тут даже лягушка квакала. Вот ради этого
человек и корячится в наших крысиных бегах, ради того, чтобы
его дети жили немного лучше, чем он. Правда иногда у меня прямо
руки опускаются. Два дня назад смотрю, сидит у на лужайке перед
домом богомол. И как раз проезжает мимо машина, набитая
хулиганьем из Вудхэвена, заметили они его, остановились. И что,
по-вашему, сделали. Размозжили его каким-то грязным булыжником.
Вот что. Одного из самых полезных для человечества насекомых. Я
ушел в дом и заплакал. И теперь скажите мне, как в такое время
решить для себя, что хорошо, а что плохо. Что говорить своим
детям. Что им делать, если ни в чем нельзя быть уверенным. Вот
вы, Корнелиус, вы молодой человек, живущий в сегодняшнем мире,
есть у вас ответ на этот вопрос.
-- Есть. Каждый должен встать на колени и отскоблить пол в
своем доме. И крыльцо тоже. До самого тротуара. Кроме того,
следует содержать свой задний проход в чистоте. И носить с
собой пулемет.
-- Да, Корнелиус, от вашей прямоты порой просто оторопь
берет. Вы, случайно, подрывной деятельностью не занимаетесь,
нет. Знаете, сказанное вами тогда о вашем отце. Сильно меня
поразило. Но и заставило задуматься тоже. О ваших словах насчет
мистера Мотта. Это правда, он входит к вам в комнату и говорит
все, что ему в голову взбредет. Не обращая внимания на чьи бы
то ни было чувства. У нас как-то распродажа была, во время
обеденного перерыва, и я купил себе туфли для гольфа. И как раз
примерял их, когда он вошел в мой кабинет. Так он даже не стал
дожидаться моих объяснений. Сразу сказал, откуда у вас этот
остроносый двухцветный кошмар. Как будто я все время только в
них и ходил. Дело даже не в том, что он назвал их кошмарными,
дело в интонации, с которой он произнес остроносый двухцветный.
Я такое унижение почувствовал. Ну ладно, давайте еще по одной.
На Говарде красные с начесом носки. Мокасины отливают
багровым блеском. Тянется к высокому прямому стакану и, откинув
голову, выливает выпивку в горло. В кухне трудится темнокожая
женщина. Я заглянул туда через окошко в стене, и она чуть
заметно кивнула и улыбнулась. Ответил ей жестом, которым
приветствуют друг друга нежелательные элементы.
-- Знаете, Корнелиус, дело уже дошло до того, что вы
можете принять душ, побриться, причесаться, надеть чистую
рубашку, усесться в новый автомобиль. Так что ни единой
черточки не останется, роднящей вас с человеком никчемным. Но
стоит вам остановиться на каком-нибудь незастроенном участке,
чтобы полюбоваться черным дроздом, как тут же подъедет полиция
и примется задавать вам вопросы. И в конце концов полицейский
скажет, проезжайте, нечего тут болтаться. Я вовсе не отвергаю
нашего образа жизни. Но посудите сами, время от времени кто-то
вдруг обстреливает самые лучшие дома, убивая их обитателей. Так
может быть, с нашими ценностями все же случилось нечто
непоправимое. Я вот заглядываю в собственную душу и задаюсь
вопросом, какие такие жизненные ориентиры я, отец, могу
предложить своим детям. Объяснить им, что когда они вырастут,
их ожидает всеобщая резня, что мир устроен несправедливо. Не
могу я им такого сказать. Дело не в том, Корнелиус, что я
приказываю моим детям каждый вечер вставать на колени и петь
Боже благослови Америку. Но вашу мать, извините за выражение,
когда же наконец этот район обратится в солнечное тихое место,
каким ему и следует быть. Кровь господня, просыпаешься поутру и
обнаруживаешь, что ты, оказывается, жил дверь в дверь с
винокуренным заводом. Вы ведь понимаете, не правда ли, что я
больше ни с единой живой душой не могу вот так обо всем
поговорить. Давайте-ка, друг любезный, я вам выпивки подолью. И
мы совершим возлияние.
Гау подливает Кристиану пахнущей ананасом смеси и,
откинувшись на спинку кресла, поднимает стакан, указывая им в
угол комнаты. Кончик его сигареты вспыхивает, когда он
затягивается.
-- Видите вон то удилище, Корнелиус. Так вот, строго между
нами, знаете, о чем я мечтаю. В один прекрасный день послать
эту чертову империю Мотта подальше. Купить себе магазинчик
где-нибудь в захолустье и заняться рыбной ловлей. И позабыть
про тревоги. О, слышите, слышите. Та самая лягушка. Квакает.
Вернулась, значит. Прелесть, правда.
Двое светловолосых мальчиков и крохотная девчушка с
большими черными глазами. Гуськом. Пришли пожать мне руку. И
поднявшись в одинаковых голубых кимоно и желтых шлепанцах по
лестнице, помахать нам на прощание, желая спокойной ночи.
Появляется, устраивая на столе зажженные свечи, миссис Гау в
длинном облегающем сиреневом платье.
-- Вот и она, Корнелиус, ну что, хороша у меня жена.
Спаржа, салат с креветками. Говард, улыбаясь, разливает из
бутылки белое вино. Не забывая прихлебывать собственную бурду.
Слегка заплетающимся языком произносит, знаете что, Корнелиус,
оставайтесь у нас ночевать. Отошлите вашего шофера. Будете
нашим почетным гостем. У нас здоровенная, черт подери,
пристройка для гостей, там и ванная есть. И я выхожу.
Оглядываясь по сторонам, не подкрадывается ли откуда
какой-нибудь хмырь с пукалкой. Говорю Глену, который, включив
кондиционер, уже храпит за запертыми дверцами лимузина, чтобы
возвращался в Манхэттен. Миссис Соурпюсс, отвечает он,
приказала ждать и привезти вас обратно.
-- А я тебе приказываю, убирайся отсюда, и не заставляй
меня, черт возьми, повторять дважды.
-- Что вы, что вы, мистер Кристиан. Ни в коем разе.
Приятно вытереть ноги о шофера. И смотреть, как сверкающие
красные хвостовые огни темного лимузина неторопливо уплывают по
улице. Возвращаюсь назад поднимающейся к дому лужайкой. Глядя
на светящиеся домашним уютом окна. И слыша, как за деревьями на
другой стороне улицы хлопает дверь. И кто-то нервно орет. Это
ты, Гектор.
Графин с молоком на белой скатерти. Заливать огонь,
говорит Говард, если спиртное у него в животе чересчур
разгуляется. Миссис Гау накладывает салат, предлагая на выбор
один из двух приготовленных ей самой соусов. Над чашей с
вареными кукурузными початками поднимается пар. Тарелка с
кружочками красных и желтых помидоров. Натертых чесноком и
присыпанных травами. Все из Говардова огорода. И жучки бьются о
сетку, стараясь добраться до пламени свечей.
-- Корнелиус, Джин настоящий мой друг. Так ведь, Джин.
-- Ты слишком много пьешь, Говард.
-- Ничего не много, у нас праздник. Суббота сегодня или не
суббота. Я намерен бражничать допоздна. Правильно, Корнелиус. А
после мы все пойдем скоблить наше переднее крыльцо. Точь в точь
как вы сказали. И я еще попрошу полицейского, чтобы дал нам
отведать итальянского зелья. Вы насчет этого как, Корнелиус.
-- С удовольствием, мистер Гау.
-- Ага, Корнелиус, не зря я надеялся, что в вас сохранился
прежний задор. И бросьте этого мистера Гау. Ну-ка, берите
початок, пожуйте, ядрышки чистое золото. Берите руками.
Человека, в котором сохранился прежний задор, сразу видать. А
как Европа, Корнелиус, она вас не лишила задора.
-- Что ты такое пил, Говард.
-- Средство для восстановления задора, вот что. Джин,
добрый старый друг. И Корнелиус. Господи, Корнелиус, известно
ли вам, что вы довели старика Убю до белого каления. Он
временами заходит ко мне, пыхтит и трясется, любо-дорого
смотреть, и просит, уберите из моего отдела этого проклятого
Кристиана. А я отвечаю, ничего не могу поделать, протеже
мистера Мотта, близкий, очень близкий и старый-престарый друг
его семьи.
-- Перестань, Говард, подобным образом обсуждать с
мистером Кристианом происходящее у вас на работе непорядочно.
Ты слишком много выпил.
-- Послушай, Джин, а собственно чего мы должны бояться.
Джин, добрый старый друг. Из доброй старой вирджинской семьи,
Корнелиус, во всяком случае с материнской стороны. А замуж
вышла за парвеню. Как и ее мать.
-- Ты бы молочка выпил, Говард.
-- Нет, Джин, не стану я пить молочка. Я лучше своего
зелья выпью. Но каково, Корнелиус. Каково. Вообразите, целый
винокуренный завод. Я позвонил моему агенту. Рассказал ему.
Джон, говорю, что теперь будет с ценой на нашу недвижимость. А
он говорит, Говард, не волнуйся, считай, что ты жил по
соседству с крупным промышленником.
-- То-то, Говард, а ты у него лестницу украл.
-- Ни хрена я не крал. Перенес оттуда сюда и все. Пусть
детишки полазят. Этим она все равно уже не понадобится.
-- Это была кража.
-- Да у кого я украл-то. У воровской шайки. Потом, там же
коп на посту стоит, он мне разрешил. Я, конечно, сунул ему пару
баксов. Этот итальяшка противозаконно использовал лестницу,
чтобы добираться по ней до своих чертовых змеевиков.
-- Не надо говорить итальяшка. Это нехорошо.
-- Итальяшка, итальяшка и макаронник в придачу. Сукин сын,
ославил всю нашу округу. Но видит бог, в одном ему надо отдать
должное, он занимался своим богопротивным делом, а в чужие не
лез. Собственно говоря, лучшего соседа, чем он, мы отродясь не
имели. И лицо у него было хорошее. Вот как у Корнелиуса. Не
чета хмырям, которые жили по соседству с нами в других местах,
те вообще скакали у себя на задних дворах, как тарзаны, или
старались подстричь лужайку за две секунды, чтобы произвести
впечатление на Джин.
-- Ну и воображение у тебя, Говард.
-- Да, а ты помнишь того сукина сына, который спускался из
окошка собственной спальни на веревке, связанной из его
дерьмовой одежды, да еще и в леопардовых рейтузах.
-- Он был больным человеком, Говард.
-- Пронырой он был паршивым, вот кем он был, все время к
нам в окна заглядывал. Пришлось переехать. А тот ублюдок,
который каждое утро голым торчал в окне, чтобы ты на него
полюбовалась.
-- А он был ребенок, совсем еще мальчик.
-- Ах, мальчик, ничего себе мальчик. Ладно, черт с ним,
оставим. Хотя почему, собственно. Ничего не оставим. Скажу
прямо. Конец у этого сукина сына был с оглоблю длинной.
-- Знаете, мистер Кристиан. Вы только не подумайте, что мы
всегда так живем. Говард просто решил блеснуть своей
мужественностью. Для контраста. Потому что считает вас таким...
Я не знаю, как это сказать.
-- А ты скажи, Джин, скажи. Культурным. Ты этого слова
никак не могла припомнить.
-- Да, если угодно. Потому у нас и вино на столе. Сами мы
вина никогда не пьем. А тут распустили хвост, что, впрочем,
людям вообще свойственно.
-- Душечка моя, Корнелиус родился в семье иммигрантов, я
же тебе рассказывал. Но ему присуще нечто, чего в этом городе
нет больше ни у кого. Там, где прежде лежала девственная земля
и Божья природа являла свои чудеса, теперь нам на радость
воздвиглись забегаловки, в которых тебе подадут гамбургер,
заправочные станции, свалки и автомобильные кладбища. Куда ни
глянь, повсюду стираются с лица земли остатки старинной
изысканности. Может быть, последнее, в чем она еще сохраняется,
это погребальное дело, не правда ли, Корнелиус.
-- Да, пожалуй, вы правы.
-- А вы знакомы с погребальным делом, мистер Кристиан.
-- Оставь, Джин, это запретная тема. Ты вторгаешься в
частную жизнь Корнелиуса, а она никого не касается. Все это мы
с ним уже обсудили. Спроси его лучше про маму с папой.
-- Я могу спросить вас о ваших маме и папе, мистер
Кристиан.
-- Да, разумеется. Спрашивайте.
-- Кем они были.
-- Никем. И оба умерли, когда я был совсем маленьким. По
крайней мере, отца, я числил умершим, хоть и без особых на то
оснований. Но думаю, сейчас это уже правда. Он считал себя
чем-то вроде актера. Носил гетры. Белые. Ходил с тростью.
Клетчатая фуражка, бриджи. Умел отбивать чечетку. А дядя у меня
был простым человеком, любил мою мать и владел собственным
делом, строительным, он жил в Рокавэе и, как я понимаю, мы с
младшим братом многим ему обязаны.
-- Как романтично, мистер Кристиан. Вы только не
подумайте, будто я сужу свысока, но то что вы рассказываете,
прекрасно.
-- Мама стирала, шила и наверное стерла себе пальцы до
кости. Когда дядя забрал меня с братом из бедного района, в
котором мы жили, и отправил в места, где обитали люди более
обеспеченные, я оказался парией. И пока я рос, наделенный никем
не замечаемой душевной красотой, богатые девушки,
принадлежавшие к более высоким слоям общества, смотрели на
меня, как на пустое место.
-- Послушай, Джин, послушай, что он рассказывает. Вот в
такой стране мы живем. Черт побери, пора, наконец, тем из нас,
кого одолевают сомнения, встать во весь рост и заставить с
собой считаться.
-- Сядь, Говард. Мистер Кристиан просто шутит.
-- Какого дьявола, встал и буду стоять. А шутить с собой я
никому не позволю. Тост. За Корнелиуса. Оп-ля.
-- Говард, ты весь стол залил своей дурацкой липучей
жижей.
-- О, мы его вытрем, вытрем. Сейчас, налью снова. Что-то
маловато осталось. Придется сбегать на этот винокуренный
заводик. Далеко ты, милый дом. Где резвятся антилопы. Воют
гнусные койоты. И рекою в половодье разливается предместье. Я
поэт. Мог бы также быть лосем. Во всяком случае, мой отец
принадлежал к ордену верных лосей. Итак, тост. За Корнелиуса.
Триумфально возросшего в Бруклине и Бронксе с таким роскошным
выговором. Добро пожаловать в мой дом. Вы как-то сказали. Или
написали на листке вашего блокнотика. Что не все здесь так уж
прекрасно. Именно так вы и написали, Корнелиус. Теперь
позвольте я вам скажу. Чего еще желать человеку от жизни. Когда
детишки его уже лежат, укрытые, в уютной постели.
-- Это ты так думаешь, Говард.
-- Не перебивай, Джин. А ведь эти детишки подрастут и
станут куда умнее отца. Будут учиться в лучших университетах. У
меня красавица-жена. Джин хоть в кино снимай. Ну, правда, у
Гектора, который живет через улицу. Ладно, фактам нужно
смотреть в лицо, у его жены сногсшибательная фигура. Но до Джин
и ей далеко. Встань, Джин.
-- Лучше ты сядь.
-- Я сказал, встань. Пусть Корнелиус посмотрит. Самая
красивая женщина в этих местах. Да, вот именно, во всем этом
поганом предместье, я знаю, о чем говорю. У мужиков на каждом
пикнике слюни вожжой висят.
-- Я останусь сидеть, где сижу, а ты бы, Говард, все же
так не усердствовал. Мне не хочется рассказывать тебе, что с
тобой будет завтра. В этом самом предместье. Как ты будешь
стонать и обвинять меня в том, что я тебя не остановила. Вот я
и говорю тебе прямо сейчас, остановись.
-- Джин права. Завтра мне будет худо, но, видит бог,
сегодня я счастлив. Вот вы сидите передо мной, порожденный
людьми, которых привезли сюда на судне, словно скотину. Вы же
выросли и стали привилегированным человеком. Как если бы были
родом из почтенной семьи. И я спрашиваю, почему вы подводите
свою страну. Почему. После того, как ваши отец и мать начали
здесь жизнь заново. Вы сбежали в Европу. К пожирателям лотоса.
Ладно, хорошо, им там здорово досталось. Едва уцелели. Но
именно в нашей стране при всех ее недостатках творится история.
Именно здесь предстоит прорваться огромному гнойнику. Здесь, в
столице мира, человечество создает для себя нечто новое. Да-да,
Кристиан, усмехайтесь, сколько вам будет угодно. И часть задач,
над которыми оно бьется, решается в Мозговом центре империи
Мотта. А вы предаете свою столицу. Вы грязный предатель. Вот
кто вы такой, Корнелиус. С этим вашим поддельным акцентом и
отстраненностью. Почему вы ведете себя не так, как следует
американцу, как ведут себя все остальные. Можно подумать, что
вы чересчур хороши для нас. А вы даже в университете не
доучились. Вы вообще-то, дружок, когда-нибудь служили своей
стране. Где вы были, когда мы палили из всех орудий, искореняя
желтого недруга.
-- Прекрати, Говард, немедленно прекрати. Ты ведешь себя с
мистером Кристианом непорядочно и недружелюбно.
-- Не лезь, Джин. Дай мне спросить у него, здесь и сейчас.
Вы служили своей стране.
-- Ну, в общем и целом служил.
-- А когда война закончилась, вам дали пособие.
-- Дали.
-- И что вы с ним сделали. Свезли его в Европу. К тамошним
прохиндеям и прочим французам. Ну и ладно, а я все равно хотел
бы быть вашим другом. Только вам пора образумиться. Чей это,
интересно, у вас шофер. В какие сомнительные дела вы ввязались.
Не думайте, что вам удастся меня провести. Даже и не надейтесь.
Какого черта стол качается.
-- Это ты качаешься, Говард.
-- Ах, чтоб меня. Кто тут занимался подрывной
деятельностью. У меня под столом. Я выступаю с речью на важные
темы, вскрываю всякие факты. А какие-то ублюдки хотят меня с
мысли сбить. Так вот знаете что, я подозреваю, что никакого
мистера Мотта вы сроду в глаза не видали. Скорее всего, вас
просто случай занес на одну из дурацких вечеринок его сыночка,
вот что я думаю.
-- Говард, оставь мистера Кристиана в покое. Ты говоришь
так потому, что тебя туда ни разу не приглашали.
Говард Гау, чело в поту, наставляет на меня колеблющийся
палец. И выдергивает его из пламени свечи, распространяя запах
горелого ногтя. У миссис Гау сжаты губы, кулачки лежат по
сторонам от тарелки. Надо бы попросить у нее еще салата.
Поскольку не похоже, что нам удастся добраться до малинового
мороженного.
-- Да здравствует победа. Жми, команда наша, жми. Не теряй
задора. Защитник из второго состава. Вот кем я был. В школьные
годы. А когда поступил в университет, оказалось, что я и для
этого слишком тощ. Это кто тут сидит. Ты, Джин. Иди, отскобли
крыльцо. А я отправлюсь прямиком на наш винокуренный заводик.
-- Ты этого не сделаешь, Говард.
-- А кто мне помешает. Думаешь натравить на меня этого
слабака Кристиана, которого все считают драчуном. Мальчишки из
Мозгового центра, может, его и боятся, а мне на него начхать.
Вот пусть попробует мне помешать. Пусть только посмеет.
Говард Гау спотыкаясь, направляется к задрапированной
двустворчатой двери, ведущей не знаю куда. Цепляет ногой
радиатор. И скривившись от боли, хватается за коленку. Но тут
же стирает гримасу новой улыбкой.
-- Ха, надул, надул вас обоих. Решили, что я вас оставлю,
да, наедине. А откуда мне знать, что наш красавчик не станет у
меня за спиной подъезжать к моей старушке жене.
-- Говард, заткнешься ты наконец или нет. Ты пригласил к
нам мистера Кристиана. И оскорбляешь его. По-моему, все это
очень скучно. Ты понимаешь. Для этой игры нужны двое. Знаете
что, Корнелиус, давайте выпьем хорошего крепкого коньяку.
-- Ну тогда до свиданья. Обоим привет. Тили-бом, тили-бом,
на заводик мы пойдем.
-- Иди-иди и постарайся, черт бы тебя побрал, дотащить до
него свой тили-бом.
-- И пойду, а ты как думала, не пойду, что ли.
Голос, распевающий под деревьями. Громко хлопающее окно.
Миссис Гау в сиреневом наряде. Жилы у нее на руке, если она,
подняв, закинет ее назад, наверное, с треском лопнут, как
кукурузные зерна. Вот уж не думал, что у толстозадого очкарика
Гау такая ослепительная жена. Драгоценность, откопанная в
мертвой точке Куинса. Со свежим запахом мыла и еле заметным
гардений.
-- Мне так неудобно перед вами, мистер Кристиан. Прошу
вас, не воспринимайте Говарда слишком всерьез. Хотите
чего-нибудь.
-- О, уверяю вас, я прекрасно себя чувствую, спасибо.
-- Какое там прекрасно, давайте уж признаемся в этом друг
другу. Как такое может понравиться. И самое печальное, Говард
действительно думает то, что говорит. Он в самом деле негодует
на вас. Я не в состоянии этого понять. Тем более, что он так
много о вас рассказывает.
-- Я его понимаю, миссис Гау.
-- Ваша неизменная вежливость очень мила. Но вечер
все-таки получился какой-то безобразный.
-- С ним там ничего не случится.
-- Да нет, ему всего-то нужно тридцать ярдов пройти. Разве
что ногу сломает в детской песочнице. Или полицейский, который
там стоит, пристрелит его. Хотите свежего кофе. К вашему
коньяку.
-- Это было бы замечательно.
-- Вы ведь, наверное, не знаете, что Говард немного
попивает. В университете он считался очень умным студентом.
Собственно, даже блестящим. И хотя у нас ни в чем нет
недостатка, ему иногда кажется, что он растратил жизнь впустую.
-- А вам здесь нравится, миссис Гау.
-- Детям здесь хорошо. Но я бы, хотя это наверное и
странно звучит, предпочла жить в гетто. Около десяти утра
здешние места приобретают сходство с ледяной пустыней
Антарктики. Но мужу ведь не расскажешь. Когда он, наконец,
перестанет жаловаться на налоги. Что от этой сельской природы
можно попросту спятить.
В волосах у нее переливается пламя свечей. Мерцающее в
больших черных глазах. Подношу к носу коньяк. Сладкая спелость,
бледность, золото, старина. Порожденье иной страны, называемой
Франция. Лает собака. Гляжу на серебристую туфельку миссис Гау.
На широкие ногти ерзающих пальцев стопы. Под лодыжкой,
достойной антилопы.
-- Можно задать вам по-настоящему личный вопрос,
Корнелиус.
-- Да.
-- Хотя лучше не стоит, вам он может показаться
сомнительным.
-- О нет.
-- Ну хорошо, тогда я спрошу. Меня это всегда
интересовало. Может ли мертвая женщина, если она молода и
красива. О господи, я не должна этого спрашивать.
-- Спрашивайте.
-- Ну так вот, если она лежит в покойницкой на столе,
может ли она возбудить мужчину.
-- Как вам сказать, миссис Гау, я затрудняюсь, дело не в
том, чтобы это было профессиональным секретом или чем-то
подобным, но, пожалуй, некоторые могли бы счесть рассуждения на
подобную тему неэтичными.
-- Ну перестаньте, скажите, это одна из немногих вещей, о
которых мне всегда не терпелось узнать побольше.
-- Что же, пожалуй, ответ состоит в том, что вы довольно
верно оцениваете человеческую природу, и что хотя молодые
красивые покойницы встречаются не в столь уж больших
количествах, но женщина даже на смертном одре способна
сохранить определенную привлекательность.
-- Стало быть, и у живой женщины остается немало шансов.
-- Видите ли, миссис Гау, мне не хочется разочаровывать
вас, но существуют люди, предпочитающие мертвых женщин.
-- О, про настоящих некрофилов мне все известно. Нет, я
имела в виду какого-нибудь молодого и привлекательного
сотрудника погребальной конторы.
-- Такого, что играет в лакросс и неторопливо входит в
бальзамировочную, распространяя аромат лавровишневой воды.
-- Точка в точку. Именно такого я и имела в виду. Что это.
-- Похоже на выстрел из тридцать второго калибра.
-- О господи.
Кристиан рысцой выбегает следом за миссис Гау сквозь
занавешенные двери. Через небольшой внутренний дворик. Вниз по
ступенькам, обдираясь о заросли. Загорается свет. Некая тень
бежит вдоль стены итальяшкина дома. К белому телу, простертому
на лужайке. Из темноты кричат. Едва я наступаю на трескучий
сучок.
-- Эй вы там. Не двигаться. Кто такие.
-- Это мой муж.
-- С ним все в порядке, леди. Грыжу он еще мог заработать,
но не ранение. Я выстрелил в землю. Он пытался вломиться в дом.
Отключившийся Говард ничком лежит на земле. Шелестит
листва. Комары звенят в ушах. Один уже дырявит мне шею, жаждая
крови. Всюду вокруг гаснут огни. Но никто из жителей пригорода
не выходит наружу, полюбопытствовать, что приключилось с его
поверженным во прах гражданином.
Говарда Гау тянут вперед ногами. Он что-то бормочет о
покупке земли у индейцев за три паршивых кастрюльки. Кристиан
подхватил его подмышки, полисмен за щиколотки. Мокасины
свалились. Тащим его назад через внутренний дворик. Через
застекленные двери столовой. Вся вкуснота с коньяком вместе так
и стоит на столе в свете свечей. На лысоватом полицейском
голубая рубашка с короткими рукавами. Запах пороха еще окружает
его. Заволакиваем Говарда Гау наверх по скрипучей лестнице. Как
правило, человек тяжелее, чем кажется. Ссыпаем его на широкую
двуспальную кровать. Под картину, вид Ниагарского водопада.
Ворсистое малиновое покрывало, очень похожее на говардовы
носки. В кулаке у Гау зажат пучок травы. Пятнышко пота в паху.
Полицейский, спускаясь по лестнице, все оглядывается. На
висящие по стенам цветные гравюры, изображающие старинные
автомобили. Чего только нет у людей в домах. И всегда кажется,
что в твоем вещи похуже. Хороший тон требует, чтобы я уматывал
отсюда к чертовой матери. И трясясь от страха, плелся улицами
предместья. На которых, если полисмен тебя не пристрелит, то
это же самое с удовольствием сделает малый, который тут шастает
с пукалкой.
-- Простите, что так вышло, миссис, вообще оно, конечно,
естественно, когда человеку хочется узнать, что творится в
соседнем доме. Да еще в таком хорошем районе. Но он пытался
увидеть все своими глазами. А у меня приказ.
-- Спасибо, офицер.
-- Если вам вдруг понадобится помощь, леди, кликните меня,
в любое время. Я совсем рядом.
-- Спасибо, офицер.
-- Мне так и так делать нечего.
-- Все равно, огромное вам спасибо.
-- Вам спасибо, леди.
Закрывая двери в столовую, полицейский отступает во
внутренний дворик. Миссис Гау стоит, смотрит. Чуть заметная
поволока влаги на глазах. Смотрит прямо на меня. А я не знаю,
куда мне глядеть. Кроме как на нее. Нужно сказать что-нибудь,
пока она не услышала уханье у меня в груди.
-- Пожалуй, миссис Гау, мне тоже лучше уйти.
-- Нет, прошу вас, не уходите.
-- Ну, вы понимаете, мистер Гау не очень хорошо себя
чувствует, и получается, что я как бы навязываю вам свое
общество.
-- Он просто нализался. Это вовсе не значит, что я должна
забыть о гостеприимстве. Пойдемте, я покажу вам вашу обитель.
Из гнездышка Говарда в обшитую сосновыми досками комнату.
Старая швейная машина с ножной педалью. Университетские вымпелы
на стенах. На одном, висящем высоко в проеме между двумя
одинаковыми застланными розовым кроватями, написано Бакнелл. На
полу похрустывает под ногами летний морской песочек. Запах
детства, привкус солоноватого ветерка. Деревянные пирсы далеко
отсюда, в Фар-Рокавэе. И страх перед акулами. Когда бредешь по
воде навстречу рушащимся серым валам.
-- Пожалуйста, если вам что-то понадобится, вы только
крикните. Я приберусь там немного, прежде чем лечь.
-- Спасибо.
-- И знаете, мне очень жаль. Вы совсем не такой, каким я
вас представляла. А Говарду я завтра утром устрою головомойку.
Кристиан сидит на кровати. Лампа теплится под белым
стеклом. На окнах опущены зеленые шторы. Мягкий голос. Ласковые
руки. Вот бы на ком я женился. Увезти бы ее отсюда, в глушь
какой-нибудь недоразвитой страны. Вроде Ирландии. Станем там
прыгать по торфяникам с кочки на кочку, сеять картошку. И
каждый вечер в глубоком мраке сидеть у огня. Слушая рокот
океанских валов.
Кристиан возвращается в гнездышко Говарда. Нажимает черную
кнопку, озаряя его белым светом. Потрошит стопку журналов.
"Сельский Джентльмен". Глянцевые страницы, дарующие надежду.
Любая чрезмерность всегда помогала мне заснуть. Ночью приятно
вглядеться напоследок в такие лица, принадлежащие самым сливкам
общества Сент-Луиса. Сфотографированные в собственных розариях,
с женами, на фоне крошащихся от старости каменных стен.
Раздвинь немного шторы, глянь в щелку на окна Говарда. Воздух
недвижен. Ни ветерка, чтобы раздуть пламя моих надежд. На то,
что я с громом взорвусь и воссияю в небесах над Америкой.
Большой человек. А все, что я получил, это тихий шлепок, с
которым в соседней кабинке, пока я блаженствую, читая
"Уолл-стрит Джорнал", из задницы Убю опадает какашка. Сюда я
привез с собой только одно. Элен. Лежащую ныне по ту сторону
смертной завесы. В стареющей понемногу могиле. Оставьте ее,
пусть лежит, пусть лелеет свое одиночество. Но прежде чем ее
покровы рассыпятся в прах. Пусть она восстанет в лиловых
одеждах. Она любила этот цвет. Чтобы я вновь увидел ее
женщиной, полной жизни. Как в ту пору, когда я был так юн и так
боялся венчания. Теперь же сиди. Выключи свет. Тьма в чужой
комнате. Порыкивает недалекий хайвэй. Забрел на вокзал
Гранд-Сентрал и едва не вскочил в стоявший на двадцать восьмом
пути поезд до Бостона, потому что он называется "Пуританин".
Так вдруг захотелось уехать туда, где еще сохранилась подобная
красота. Горстка мальчишек кричала спешившим мимо людям, эй,
мистер, бумажник обронили. И когда я улыбнулся, они сказали,
смотри-ка, на умного нарвались. Столько часов, столько дней
назад. Столько месяцев, столько лет. Вайн в одном из тихих
вечерних доверительных разговоров рассказывал мне, как
осматривал башню мемориала в Баттери, в богадельне для моряков.
И думал о всех, кто ушел под воду. И кому он мог бы устроить
душевные похороны.
Косой луч света падает из двери. Поскольку та открывается.
Кто-то входит на цыпочках. Сижу, замерев. От граничащего с
неприличием страха. Перед злодеем с пукалкой. Или с нечистым
желанием. Превратить мой моральный облик в еще более мокрое
место. А свет, подползая по полу, достигает моих носков.
-- Кто здесь.
-- Кто здесь.
-- О господи, это вы, Корнелиус. Боже, как вы меня
напугали.
-- Это я.
-- Фуух.
-- Простите, миссис Гау, я искал чего-нибудь почитать. А
после выключил свет, чтобы подумать.
-- Я тоже так делаю.
-- Да, в темноте приходят настоящие мысли.
-- Да, в темноте можно думать по-настоящему.
-- Ну вот, я и сидел здесь, размышляя.
-- О чем же вы размышляли, осмелюсь спросить.
-- Я размышлял о супружестве.
-- Что это вдруг.
-- Ну, такие уж меня посетили мысли.
-- И что это были за мысли.
-- Миссис Гау, я думал о том, что двое людей могут жить
вместе, противостоя суровому миру.
-- Так вот о чем вы думали.
-- Да, я думал об этом.
-- Я тоже часто об этом думаю. И знаете, я чувствую себя
неловко, мне не стоило задавать вам такой бестактный вопрос.
-- Но почему же.
-- Ну, я ведь знала, что ваша жена умерла. Наверное вы оба
были молоды и одиноки.
-- Да, это верно.
-- Что ж, вдвоем люди могут противостоять целому миру.
-- Да. Вдвоем могут. И пусть над ними воют ветра. Пусть
дожди и шторма и прочее хлещут по их телам. Вдвоем, в уютном
каменном домике им достанет отваги пережить какую угодно ночь и
дождаться утра. Укрывшись в объятьях друг друга.
-- Корнелиус, как прекрасна высказанная вами мысль.
-- Миссис Гау.
-- Да.
-- Меня ужасно влечет к вам.
-- Правда.
-- Да, правда. Конечно, не стоило бы так вдруг говорить
вам об этом. Я лишь потому и сказал, что мы сидим в темноте. И
вы кажетесь такой счастливой в супружестве. Я надеюсь, вы
простите мне эти слова.
-- Но почему вас ко мне влечет.
-- Я не знаю почему. Может быть, потому, что я ощущаю себя
в этой стране чужаком. Незванным гостем.
-- Какая глупость. Какой же вы чужак. Вы никакой не чужак.
-- Я знаю, то, что я сейчас скажу покажется вам ужасно
тщеславным, но я всего лишь твержу людям, послушайте, как
чудесна песня, которую я пою. И все и всюду, взглянув на меня,
говорят, знаешь, дружище, может, она и красива, но только кто
за нее заплатит. И если мне придется и дальше повторять им в
ответ, увы, никто не заплатит, повторять все чаще и чаще, я,
вероятно, умру.
-- Боже мой, Корнелиус, как я вас понимаю.
-- Правда.
-- Да.
-- Спасибо, миссис Гау. Скажу вам честно, как на духу,
когда я ехал сюда, я думал сыграть с вами и вашим мужем
довольно подлую шутку, притворившись, что не могу говорить.
-- Но мне-то как раз не терпелось почитать ваши записочки.
После того, что Говард рассказал о некоторых из них.
-- Но когда я увидел вас, стоящей в дверях. Меня вдруг
пронизало желание быть честным. И я не смог солгать. Только не
вам.
-- Как интересно.
-- Миссис Гау. Можно вас попросить. Пожалуйста, подойдите
немного ближе. Мне так нравится ваш запах.
-- Правда.
-- Да.
-- Я подойду. Сяду на подлокотник вашего кресла.
-- Я вас не трону.
-- Я знаю.
-- И еще, миссис Гау, что меня сильнее всего удручает, так
это то, сколь многие старались помочь мне, едва я сошел с
корабля. Были со мной милы. Открывали мне свое сердце. Ваш муж
помог мне. И мистер Вайн, владелец погребальной конторы, вы
могли недавно видеть его рекламу, он без малого спас мне жизнь.
-- Он, должно быть, хороший человек.
-- Да. А в детстве, это было что-то ужасное. Я чувствовал,
что никто не любит меня. Когда я шел по проходу в церкви,
первый раз в жизни шел ко святому причастию, одна из сидевших
там женщин с ненавистью взирала на меня. И я не отрывал глаз от
моих белых туфель, уже к тому времени слегка посеревших.
Конечно, я помнил, как насыпал сахар в бензобак ее мужа, и
понимал, что доказать этого ей никогда не удастся. Но ведь так
поступают все дети. После этого двигатель уже никуда не
годится. И она возненавидела меня. Вы только не подумайте, что
я склонен жаловаться на судьбу.
-- О нет, вы вовсе не производите подобного впечатления,
совсем-совсем нет. Здешние ребятишки тоже так поступают с
Говардом.
-- По-моему, эта история с винокурением произвела на
вашего мужа очень тяжелое впечатление.
-- О, я думаю, он с самого начала догадывался, что там
происходит. Говард такой хитрец.
-- Как замечательно вы пахнете, миссис Гау. И ваши веки.
Просто невероятно, с какой точностью они прикрывают ровно
половину глаз.
-- А вы хорошо видите в темноте.
-- Спасибо.
-- Ваш запах мне тоже нравится.
-- Спасибо.
-- И знаете, Корнелиус, вам не следует так уничижительно к
себе относиться. Вы тогда написали Говарду. Что кажетесь себе
ничего не стоящим. Если ваша песня прекрасна, кто-нибудь
обязательно услышит ее и так о ней и подумает. Возможно, вы с
этим не согласитесь, но и Говард, должно быть, по-своему слышит
ее. Я-то слышу определенно. Вернее, не я, а что-то внутри меня.
Может быть, сухожилия или голосовые связки, но что-то на нее
отзывается дрожью. И скажите, Корнелиус, у вас есть кто-нибудь.
-- Нет.
-- У каждого есть. Хоть кто-то.
-- Миссис Гау, если бы мы встретились не сейчас. А,
скажем, много лет назад. В школе, к примеру. Мог ли я
показаться вам привлекательным.
-- Конечно, могли. Но почему вы спрашиваете.
-- Потому что я, в сущности, никому не нравился. Во всяком
случае, таким красавицам, как вы. Способным получить кого-то,
по их представлениям лучшего.
-- Кому-то вы непременно должны были нравиться. Иначе вы
бы не стали таким, как сейчас.
-- Дядя однажды купил мне зеленый велосипед. И еще у меня
была тетя, которая пекла мне яблочные пироги, сочные, сладкие,
с корицей. Я обычно приходил к ней утром в субботу и съедал
весь пирог.
-- Целиком.
-- Да.
-- Мне кажется, Корнелиус, вы слишком требовательны. К
людям. Очистить столько яблок, это большой труд. Но каждый раз,
когда вам захочется яблочного пирога, приходите ко мне, я вам
его испеку.
-- Неужели испечете.
-- Да. Конечно испеку.
-- И не станете возражать, если я съем его целиком.
-- Не стану.
-- Я бы с радостью пришел и съел испеченный вами пирог,
миссис Гау.
-- Неужели придете.
-- Да, конечно приду. Я уже ощущаю его вкус.
-- Правда.
-- Да, правда. У меня уже слюнки текут. И вы ведь не
будете против, если я водружу на него огромную глыбу
мороженного.
-- Нет, не буду. Я против другого, я против того, чтобы и
дальше сидеть на подлокотнике вашего кресла. Потому что больше
мне этого не выдержать. Потому что вы можете получить от меня
все, что хотите. Какой угодно пирог. Я сама вам его отдам. Но
пожалуйста, пожалуйста, не заставляйте меня ждать дольше. Иначе
я убегу. О господи, я дурная, дурная женщина. Свалиться вам
прямо на колени. Поцелуй же меня, поцелуй. О боже. Поцелуй
меня. Сейчас я нарушу супружескую клятву. С тобой.
Гибкие руки миссис Гау смыкаются вокруг Кристиановой шеи.
Губы касаются его глаз. В уже знакомом темпе. Так это было и с
другими телами. Бившимися о твое. Воздымая тебя на дыбы. Вкус
плоти, ее звуки, запахи, мякоть. Под сиреневой шелковой
шкуркой. Мятые ягоды бузины. Персики, только что с дерева.
Сочная, легко слезающая кожица. Высокая трава, в которой могут
водиться змеи. Минуй все опасности, чтобы коснуться спелых
сладких ворсинок. Купающихся в соке. Чуть присоли и съешь этот
грех. Грех перед Гау. Стонущим неподалеку в постели, надеюсь,
бессознательно. Не спрашивающим, как Убю, по двадцати раз на
дню. Где этот Кристиан, черт бы его побрал. Мистер Убю, этот
Кристиан, которого все так старательно ищут, сидит в сортире.
Потому что не хочет заниматься вшивой, занудной канцелярской
работой. А хочет он заниматься тем, чем занимается вот с этой
мужней женой. По имени Джин. С настоящим другом Говарда. С
первой красоткой предместья. На которую я украдкой поглядывал
весь этот вечер. Маленькая, темноглазая, с фантастическим
задом, облизывающая губы. Помахивая ножкой вверх и вниз. В
глубине ее глаз таилась предназначенная мне улыбка. Между тем
как ты, Говард, распалялся, низвергая на Корнелиуса Кристиана
глыбы новорожденной враждебности. Теперь твоя жена сбрасывает
одежды. Должно быть, не думает, что ты можешь проснуться,
свалившись с кровати. И вспомнить о госте. И господи-боже, как
растрезвонился телефон. А миссис Гау уже тараторит в темноте со
скоростью, равной миле в минуту.
-- Пусть звонит, Корнелиус, пусть звонит. Господь
всемогущий, я собираюсь нарушить клятву супружеской верности. Я
собираюсь нарушить ее. Господь всемогущий, так вот на что это
похоже. Мама никогда мне не говорила. Никогда не говорила. Ни
единого слова. О том, как стать дурной женщиной после восьми
лет замужества. Каждый дюйм твоего тела, Корнелиус. Я хочу
осязать каждый дюйм. Звонит, проклятый. Может быть, я не
должна, не должна, не должна, после стольких лет. Моей милой,
скромной супружеской жизни. Нарушать клятву верности. Но дай же
мне его, дай. Я вся мокрая, по ногам течет. Я не могу
остановиться. Мамочка. Я не могу. Скорее. Дай я запру дверь.
Хоть это сделаю. И сниму телефонную трубку.
Ноги ее еле слышно касаются пола. Два прыжка и быть может
один скачок. Щелк. Еще прыжок со скачком и она уже здесь.
Причем совершенно голая. Запах становится сильнее и слаще, чем
прежде. В тех местах, куда я кладу ладонь. Бугорки позвоночника
на спине. Приподнимает рукой правую грудь и притискивает мне к
лицу. Скорость возрастает до полутора миль в минуту. Губами
прихватывает мои волосы.
-- Я ничего не могу поделать, Корнелиус, потому что хочу
тебя. Так страшно хочу. Подумать только, день был как день,
ничего необычного. Кто бы мог сказать, что я погублю свою
жизнь. В самый разгар ночи, в разгар супружеской жизни. Родом
из лучшей семьи Чарлстона, а с таким же успехом могла родиться
в Дамаске. Мне столько всего наговорили про Дэниэла Буна, но
хоть бы кто-нибудь предупредил, что я могу сбиться с пути
истинного. Простая девушка из Западной Вирджинии. Никаких
нечистых помыслов. Мне нравились ноги прославленных
теннисистов. Любила смотреть, как взлетают их волосы, когда они
отбивают мяч. А у тебя волосы, словно шелк. Такие венчают лики
святых. Таящих, надеюсь, дьявольские желания. Никогда еще не
расстегивала мужскую ширинку. Она у тебя без пуговиц. Которых я
ожидала. Мне нельзя останавливаться, я должна говорить.
Пожалуйста, не сердись. Можно я на него сяду. Вот так.
-- Да.
-- Для тебя одни только да. Да, да и да. Я хочу
притвориться мертвой. Беспомощная, лежу на столе. И не знаю,
что ты со мной делаешь. Но я знаю. Потому что живая. Скажи
что-нибудь похабное.
-- Я не могу.
-- Ну скажи. Первое, что придет тебе в голову.
-- Нас здесь никто не услышит.
-- Моя лучшая ночь, а тебе и сказать больше нечего.
Невинной девочке вроде меня. Всегда думала, что стоит мне
только жопкой вильнуть, как соседи сразу прознают. Погрозят мне
пальцем и скажут, где же твое благочестие. Я простая женщина,
принадлежащая к епископальной церкви, а ты трусишка. Ну, скажи
что-нибудь похабное. Или ты от удивления язык проглотил.
Зубы, губы, весь рот миссис Гау. Присасываются к
Кристиановой шее. Комнату наполняет шум дыхания. Но уши
бдительно прислушиваются, не слыхать ли еще каких звуков. Не
бьется ли, скажем, в дверь чужое плечо. Не кричит ли кто. Эй,
какого дьявола ты себе позволяешь, зачем ты заперся с моей
женой. Чтобы полюбоваться американским флагом. С новейшими
звездами, какие на нем появились, одна для черных, одна для
бурых, одна для желтых и десять для белых. Прочие для всех
остальных ничтожеств. Вывесь его на переднем крыльце, пусть
соседи увидят, в какой, черт возьми, стране мы живем. Вон там,
дальше садик какого-то ублюдка с патриотической скульптурой,
вот это и есть Америка. А тот сукин сын, который шторы опустил,
небось считает, что он в Минске. Потому как вокруг столько
ирландцев, немчуры да румын, что ни на кого нельзя положиться.
У той же мисс Мускус родители венгры. Я ее все-таки поимел. Для
вящей славы моей страны. В лучшем Вайновском гробу. Ощущение
было такое, будто нас в нем везут на велосипеде с оплетенными
красным, белым и синим спицами и с креповыми флажками. А сзади
шагает любительский оркестр. Так основательно мы растрясли этот
ящик. Дело было четвертого июля, снаружи хлестал дождь.
Охлаждавший жар наших сплетенных тел. И размочивший в городе
все картонные украшения. Мне часто снится мисс Мускус.
Марширующая, кружась и бия коленями в барабан. С жезлом она
способна творить чудеса, но господи боже мой, что она творила с
моим скипетром. Джордж однажды позвал нас обоих в покойницкую.
Сказав, гляньте, какой у этого малого хер. И мисс Мускус вся
покраснела. Вайн тоже. И Чарли. И Фриц. А я лишь подумал,
ничего себе. И записал размеры в книжечку, куда заношу рекорды.
А седоголовый Джордж все никак не мог успокоиться, оттого что
увидел такую громадину. И где бы ты ни был. Живой или мертвый.
За тобою следят глаза. Собирая по крохам фактики. Пряча их, как
прячут скелеты в одежном шкафу. Из которых они они клацают
челюстями. Ибо им не терпится уничтожить остатки гармонии, по
всей стране, от побережья до побережья. Полети по скоростному
шоссе и увидишь, что всем насрать на то, откуда ты взялся, пока
они думают, что ты важная птица и сам знаешь, куда тебя несет.
Нога на акселераторе. Мили одна за другой с грохотом валятся
под колеса. Все твои беды уносятся прочь. А ты мчишь через
Соляные Равнины и на номерном знаке твоем всего две-три цифры.
На моем так и вовсе значится ноль, когда я, прикинувшись
психом, на своих двоих слоняюсь по улицам. И задаю вопросы
дамам, гуляющим без кавалеров. Когда вы в последний раз
совершили адюльтер. Случилось ли вам при этом оголодало
облизывать его лицо. Обращая к собственной выгоде его молодость
и красоту. Подавая безобразный пример собственным деткам,
лежащим в постельках на втором этаже. Изящная, смуглая,
хрупкая. Все бы сложилось чудесно, если б я знал ответ на
главный вопрос, стоящий перед этой страной. Кто тот большой
человек, что сидит, притаясь, там, куда стекаются все
неправедно нажитые богатства. Курит сигару, развалясь в
просторном кожаном кресле. Без печали и радости слушая, как Хор
Мормонской Обители славит непорочность высокими голосами.
Привратник из дома напротив сказал, жаркий нынче денек, и это
была чистая правда. Которой больше вам никто не поведает. Ни по
какому поводу. По утрам я сидел у окна моей вест-сайдской
конурки, наблюдая людей, что рылись в отбросах. Завидуя пылу, с
которым они выбирали себе ночные горшки. И даже пианино, на
которых вполне можно было играть. Какой-то прохвост с рыжими
лохмами по самые плечи битых два часа просидел, порхая пальцами
по клавиатуре расстроенного кабинетного рояля, которым он
перегородил тротуар. Выброшенного тонким ценителем музыки. Я
знаю, мне пора уходить. Прощайте. Прощайте. Под звон фонтана,
спрятанного в ваше тело. Миссис Гау. Так говорят мои часы,
поймавшие луч света. Идти просить пособие на бедность. Спасите
мою душу. Затерянную в Куинсе. Запуганную леденящими душу
ужасами. Миссис Гау. Не расплетайте рук. Не отпускайте меня.
Чтобы я не уплыл за океан. И не умер вдали отсюда. Но если я не
сделаю этого, я обречен. Поскольку песня моя никому не нужна. И
мне остается одно, дожидаться смерти, слоняясь по улицам.
Глядя, как мимо в машинах проезжают живые. Когда-то здесь от
крыльца к крыльцу таскался точильщик. Звенел в колокольчик.
Возвращал вам заостренное лезвие. Копил деньжата. И накопил их
целую гору. На которой ныне лежит распятой моя Фанни Соурпюсс и
остывает под снегом своих лыжных курортов. Грудь у нее, как у
вас ягодица, такая большая. Может сделать меня богатым, одним
росчерком пера. Говорит, что ее купили, а теперь она вправе
сама покупать. И я, нестерпимо страдая, обитаю в этом раю. Мне
было двенадцать, и был я тощ и уродлив. И всего через ряд от
меня сидела за партой Шарлотта Грейвз, единственная девочка,
которая любила меня. Хоть все и твердили, что я едва ли не
главная бестолочь в классе. Немногим лучше Дергунчика.
Объявленного полным тупицей. И посаженного на последнюю парту в
последнем ряду. У него была грязная шея и уши в каких-то
чешуйках. И я пошел посмотреть, что его обратило в такого
тупицу. Дом их стоял на холме. Я удивился, увидев, что вся
лужайка у них завалена сломанными холодильниками. Высвистел его
на улицу и спросил, зачем они вам. Он ответил, а вдруг
когда-нибудь пригодятся. Мне это показалось дьявольски умным. И
я понял, что на самом деле ни он, ни я далеко не тупицы. Скоро
поднимется солнце, озаряя ярко-бурые кроны дубов. Осень. И
прежде, чем меня постигнет крушение. В виде кары за адюльтер,
совершенный мною на этой тенистой улочке. Я в слабом проблеске
любви и страдания высеваю малое семя. Все завершается, не успев
даже начаться. О боже, Корнелиус, я не могу остановиться, я
кончаю. В жизни мне не было так хорошо и так гадко сразу. Когда
я снова увижу тебя. И испеку тебе яблочный пирог.
Ответь
Тихие ночные часы. В которые слышишь, как в нескольких
кварталах от тебя проезжает машина. Миссис Гау укладывает
трубку на телефон, который тут же начинает звонить. Слышится
отчетливо различимый с другого конца комнаты. Голос Фанни
Соурпюсс. Чарующим тоном спрашивающей. Ты кто такая, манда. Где
мой муж.
Господи, да где я только за это время не побывал.
Проехался на катерке вокруг Манхэттена. Любуясь видами. В
полном обалдении дважды обошел кругом занимающий целый квартал
Женский Дом Предварительного Заключения. Слушал, как бабы орут
сквозь решетки на окнах. Эй, блондинчик, чего зеваешь, сосало,
заходи, перепихнемся. Совершил экскурсию по Зоосаду в Бронксе.
Хотел посмотреть, на кого похожи остальные животные. Видел, как
кобра, сидящая за стеклом, плюется ядом в зевак. Стараясь их
ослепить.
Здесь, в Форест-Хиллс, миссис Гау держит трубку подальше
от уха. А трубка орет, так что слышно во всем Куинсе. Мне нужен
Корнелиус, сука, кто ты такая. Затем телефон с громким щелчком
умолкает. И миссис Гау, поставив на Говардов проигрыватель
пластинку. Приникает ко мне. Я замечаю, что судя по голосу, это
моя прежняя квартирная хозяйка, совершенно сумасшедшая баба. А
миссис Гау сообщает, что к ней вернулось присутствие духа,
хотя, конечно, их с Говардом жизнь уже никогда не будет такой,
как прежде. И когда она говорит, пожалуй, это ужасно грустно,
ты так не думаешь. Я щиплю ее за сосок. А она меня за солоп. И
мы внимаем симфонии. Пока ее сочная, как созревший виноград,
пикантная попка ходит взад-вперед, словно шатун. И подошвы
туфель щелкают меня по спине. Когда стоны стихают, она, не дав
мне времени натянуть штаны, говорит, не мое дело, конечно, но
эта твоя хозяйка, нет, я хоть и просила тебя сказать что-нибудь
похабное, но таких скверных слов мне еще слышать не
приходилось. Впрочем, что-то подсказывает мне: приходилось и не
такие. И я лежу, замерев в удивлении. Слишком испуганный, чтобы
сдвинуться с места. Но уж начав двигаться, двигаюсь
молниеносно. Взвиваюсь, услышав удары в дверь. И вопль,
открывай, деревенщина ебаная.
Фанни в своих гладиаторских доспехах. Сандалии на
ремешках, до колен обвивающих ноги. Коверкотовая юбчонка,
которую она надевает, готовясь к бою. Очертания длинных
бедерных мышц проступают сквозь ткань. Из под тонкого серого
свитера выпирают большие сосцы. Никогда не видал человека, в
каждом движеньи которого было бы столько силы. Бьющегося о
чужую дощатую дверь. Сознавая, что все соседи проснутся и
кинутся к окнам. Приятно ли им будет услышать, как их честят
деревенщиной, все же такой привилегированной район. В котором
Фанни Соурпюсс орет на Джин Говард, не желающую открывать.
-- Ну погоди, гнида, сейчас я схожу к соседям и одолжу
топор. Я твою ебаную дверь в щепу изрублю.
Все, что происходило до этой минуты, казалось невероятным.
Происшедшее же после нее оказалось невероятным втройне. Хоть и
началось без особого гвалта. Мы трое стоим в холле. Миссис Гау
говорит, зачем вы так кричите, потише, пожалуйста, у меня дети,
вы их разбудите.
-- Ах ты, пизда черноглазая, это ты моему мужу засос
посадила на шею.
-- Он вам не муж.
-- Еще какой муж.
-- Перестаньте орать в моем доме, я полицию позову.
-- Сестричка, я не только орать буду, я тебя в лоскуты
изорву.
-- Не смейте даже на дюйм приближаться ко мне. Это мой
дом, убирайтесь отсюда.
Поразительно, до чего быстро женщины проникаются друг к
дружке неприязнью. Правая рука Фанни, описав над головою дугу,
со свистом врезается в глаз миссис Гау. Которая, страдальчески
вскрикнув, прижимает к лицу обе руки. Я даже испугался, что у
нее глаз вылетит из глазницы и запрыгает по полу. Видел уже
такое. Сиреневое платье, напяленное ею через голову, когда она
спешила к содрогавшейся двери, уже содрано с плеч. Некоторые
делают так в приступе горя. Я изучаю архитектурные особенности
холла. Стены кухни до середины выложены плиткой. Преобладают
черный и зеленый тона. Жду, что в любую секунду к нам, путаясь
в штанах и словах, спустится мутноглазый Говард. Уже созревший
для того, чтобы продать свою недвижимость черным. Или голубым.
Или даже новейшей разновидности белым, черт знает что
вытворяющим в его холле. Каждый раз, когда в мозгу у меня
складываются фразы, голос отказывается их произносить. Крепко
обхватив, удерживаю Фанни. Руки ее подняты, острые когти готовы
вцепиться в жертву.
-- Блядь подзаборная, а еще колледж кончала.
-- К вашему сведению, я закончила Пенсильванский
университет.
-- Говна-пирога ты закончила, лохматка дешевая. Да у меня
в кончике сикеля больше ума, чем наберется между ушей у тебя и
всех твоих родственников.
Еще одна незначительная потасовка и я выволакиваю Фанни из
холла. Преследуемый миссис Гау, кричащей, почему ты должен
уйти. Пусть уезжает одна. Останься. Я хочу тебя. Фанни с
могучим и-и-эх. Вырывается на свободу. Посреди подобия
прихожей. И вбивает миссис Гау голыми плечьми вперед в дверь
туалета. Каковая, не успев достаточно быстро открыться.
Разлетается в яркие брызги. Прежде, чем пойти бурыми пятнами.
Миссис Гау врезается задом в собственный унитаз. Сиденье
которого еще в самом начале мирного вечера поднял
присутствующий здесь безупречный джентльмен, заходивший
пописать. Пара маленьких ягодиц аккуратно впечатывается в
толчок. Разматываются рулоны туалетной бумаги. А Фанни меж тем
рвет и дергает бедную женщину за волосы. Миссис Гау лягается и
голосит. Я нажимаю на кнопку слива. Бурлит водопад, образуя
почти удивленную передышку в сражении. Возобновляемом миссис
Гау, въезжающей Фанни ногою в живот. В разбитом окне маячит
лицо винокуренного полисмена, сокрушенно качающего головой. Он
поднимает руку, словно бы собираясь смахнуть с глаз долой всю
сцену. И тут в голове у меня что-то щелкает. Нет, Фанни
Соурпюсс не умрет. Не раньше, чем позагибается многое множество
прочих людей. Включая и меня. Топчущего в это чудное мгновение
натянутыми на босу ногу полуботинками осколки стеклянной чаши с
пуховками. Миссис Гау, хватаясь за полотенца, пытается
выбраться из толчка. Большое Г сминается под ногами. Фанни,
отлично знающая, что следует делать, чтобы дом обратился в
руины, открывает до конца оба крана умывальника. До сих пор
хранившего нейтралитет. Такой же был у моей белобрысой приемной
матери, и я прятал в его основании принадлежавшие мне пакостные
картинки. Зная, что она их найдет. И прикинется, будто у нее
сердце схватило. Широко раскрывая глаза на сероватом сальном
лице. И едва ощутив, как вода лижет мои лодыжки, я замечаю
некую тень. Уж не Говард ли там стоит. Глядя, как его вера в
меня рушится, подобно горной лавине. Прямиком в его туалетную
комнату. В которой две бабы царапаются, пинают и увечат одна
другую. Я поворачиваюсь и вижу Глена. В серой водительской
форме. Улыбка во все лицо. Правой рукой держит фуражку за
козырек, положенным образом прикрывая ею кисть левой.
-- Могу ли я вам чем-то помочь, леди и джентльмены.
На всем пути до Парк-авеню. Я сидел в одном углу лимузина.
А Фанни в другом, в левом. Глядя на пролетавшие мимо дома. В
нежнейших лучах раннего утра. Бледные лица в других машинах.
Эти еще отоспятся за день. Кое-где мерцают огни. Граждане
восстают к трудам и молитвам. И за острыми обелисками кладбища
Нью-Кэлвэри поднимаются хрупкие пепельные башни Манхэттена.
Ладонь Фанни медленно переползает сиденье. Пока не касается
моей. Заставляя меня содрогнуться всем телом. И поникнув в ее
объятья. Я плачу.
-- Мальчик мой, милый мой мальчик, я и не думала, что в
тебе столько человеческого тепла, если б ты знал, как мне
хорошо оттого, что ты сейчас плачешь.
Заполдень в воскресенье, после ночи с Джин и утра с Фанни.
Обнаруживаю вздутость мошонки. Натужно ноют все рычаги,
приводящие в действие мой перпендикуляр. И почему-то садится
голос. С тяжелым сердцем отправляюсь повидать доктора Педро. В
восьмиэтажный дом с пальмами на террасах, выходящих на зоосад
Центрального Парка. Лакей в белой куртке проводит меня к
доктору, в пушистых шлепанцах и с толстой воскресной газетой,
раскрытой поверх шелковистого пледа, сидящему в чудовищном
кресле. Услышав, что у меня непорядок с яичками, говорит,
откройте рот. Когда же я сообщаю, что и голосом что-то не так,
он говорит, расстегните ширинку.
-- Судя по горлу, все ваши беды от пениса. Отправились в
закусочную и вместо пышной ватрушки выбрали пышную задницу,
так.
-- Нет. Я ездил в Куинс.
-- У них там двадцать три кладбища. Что это вас понесло в
Куинс. Я вижу вы чем-то и впрямь опечалены. Надо сражаться,
молодой человек. Знаете, на что похож этот город. На
взбеленившегося коня. Не сумеете усидеть, сбросит.
-- Мне кажется, что я умираю, доктор.
-- Разумеется, умираете. А вы хотели услышать от меня, что
не умрете. Умирание вам на пользу. Принимайте каждый день
понемногу. Потому что вам от него все равно никуда не деться.
Неприятно, конечно. Такие горы денег вокруг. Ну растопчут
пару-тройку людишек, ну и что. Ну и ничего. Выйдите на улицу,
они там кишмя-кишат. На девяносто девять процентов придурки. Но
вы-то ведь не придурок, вы меня понимаете.
-- Да, доктор.
-- Хотите я вам такой счет пришлю, что вы до самой смерти
не проикаетесь.
-- Нет.
-- Тогда больше не говорите мне ерунды. Я ее довольно
наслушался. Я хочу дать вам добрый совет. Садитесь на судно и
возвращайтесь восвояси.
-- Но я же здешний.
-- Ничуть. Это я здешний. Потому что перебрался оттуда
сюда. А вы уезжайте назад. Вы приплыли сюда в печали. Кларенс
мне рассказывал. Да, конечно, я слишком много кричу. Люди
пугаются. Люблю слушать свой голос. Но говорю вам для вашей же
пользы. Не задерживайтесь. Здесь вы себя растратите впустую.
Прострелит вам какой-нибудь полоумный подонок башку за здорово
живешь, и где вы тогда окажетесь. Снова в Куинсе, только уже
под землей. Вернетесь сюда, когда вам будет по карману
телохранитель. Ха-ха, вам кажется, будто я шучу. Оно, конечно,
смешно. Но и смертельно опасно тоже.
-- А как же вы-то выжили, доктор.
-- Что я, мне это не сложно. Я мурлыкаю, пою, играю на
скрипке. Не питаю никаких надежд. Каждое утро встаю ровно в
шесть. Здороваюсь сразу со всем зверьем в зоопарке. Вместо
ланча ложусь вздремнуть, просыпаюсь с эрекцией. Все остальное
время я слишком занят, некогда умирать. Секрет в том, чтобы
немного отдавать. Немного брать. И если ты человек достаточно
сильный, то берешь каждый раз чуть больше, чем отдаешь.
Кристиан прикрывает дверь. С бронзовой табличкой, доктор
Педро. Исцеляющий после всякой попытки мира раздавить тебя
своею пятой. Оглянувшись назад, встречаюсь с его черными
мерцающими глазами и улыбаюсь. Закрывает мою папку. Слезы текут
у меня по лицу, пока я перехожу вестибюль его дома. Снаружи
осенний ветренный день. Вдоль авеню хлопают тенты. К этим
берегам я привез мое горе. Пронес его сквозь снега. И за
четыреста восемьдесят шесть долларов сорок два цента его зарыли
в землю. Тут-то мне и пришел конец.
А мы с Фанни. Прожили еще десять дней. Держась за руки,
гуляли по городу. От реки до реки. Или в одну сторону по
Мэдисон, а назад по Парк-авеню. Как-то на рассвете я сидел у
окна. Внизу на улице резались две черных женщины. Набрасываясь
одна на другую с отбитыми горлышками бутылок и с зонтиками.
Танец смерти, наступления и отходы. Убийственные вопли и
вскрики. В конце концов, одна упала, умирая или уже умерев. Мы
же с Фанни еще сохраняем в неприкосновенности наши тела. Причем
мое, если ей верить, испускает такие газы, какими никто в этом
столетии похвастаться больше не может. Она говорит, что с
радостью закупорила б их в бутылки и разослала на пробу
нескольким адвокатам. С которыми она совещается едва ли не
каждый день. Две отставных цыпочки ее покойного мужа пытаются
через суд доказать, что он сделал им по ребенку. А первая жена
его требует вернуть откушенный Фанни кусок уха. Или по сотне
тысяч долларов за каждый утраченный грамм.
Фанни, несмотря на все ее горести, убаюкивает меня
колыбельной. Позвоночник ее, словно длинная белая трубка,
изгибается вместе с загорелой спиной. Когда она сидит на
кровати. Втирая в руки крем. И поглядывая на телевизионных
придурков. После дневной прогулки по овощному рынку на Девятой
авеню. Там мы с ней накупили баклажанов, винограда и авокадо.
Она соорудила многоэтажные сандвичи. Высокие замки на блюде.
Улыбаясь, поставила передо мной. Это и была наша свадьба.
Любовь, салями и пиво в банках.
-- Корнелиус, ты единственное, что у меня есть.
Единственный человек, которому я могу доверять по-настоящему.
Хоть ты и подлый ублюдок. Если бы в мире больше не было женщин.
Ты к моему возвращению оказался бы здесь, ведь так. Ладно, не
ври. Господи, куда бы ты делся. Ты даже не позволил мне купить
тебя. Как меня покупали мужчины. Лежащую в темноте. Все, что
при этом чувствуешь, это размеры их елдаков, и говоришь им,
получил свое удовольствие и отваливай, больше ничего не
обломится.
Вечерами, когда она ждала моего возвращения. Я с
удовольствием предвкушал, как увижу ее. Выкрикивал ее имя. И
гадал, из какой комнаты высунется ее голова. Чтобы я мог,
протянув руку, коснуться ее улыбки. Целовал большой палец у нее
на ноге, который она ушибла до черноты с синевой. Весь тот
вечер просидел с ней рядом так, словно ничего не кончается. И
поезда никакого не будет. Смотрел, как она укладывается.
Квартира размером с акр, есть куда вернутся. Но мысль, что она
не вернется, перехватила мне горло. Так, что я не мог говорить.
Не смог сказать ей, останься. Не уходи. Хоть ты все равно
уйдешь. Тебе удалось сдвинуть мою жизнь с мертвой точки, так
что она снова пошла. Уж не знаю, куда. Однажды я вслух прочитал
вывеску "Принимаются временные постояльцы". И Фанни сказала,
ненавижу эти слова.
Глен подает машину к подъезду дома. Пакистанец грузит
чемоданы. Разок легонько толкнув меня локтем в грудь.
Приходите, мистер Пибоди, попробуйте еще раз свалить меня. Ночь
стоит прохладная, дует слабый, почти ароматный ветер. Всегда
чувствую, что выгляжу со стороны чрезвычайно смешным, забираясь
в эту машину. На глазах у посольской сучки с начесом и писающим
пудельком. Фанни втискивает мне в кулак связку ключей.
Голуби, воркующие высоко на карнизе. И летающие под этими
серыми, рукотворными небесами. Фанни Соурпюсс, обнимающая
Корнелиуса Кристиана под гигантскими сводами, после того, как
оба сходят по мраморным ступеням. В огромный и темный склеп
Пенсильванского вокзала. Мельканье подошв, цокот каблуков,
руки, вцепившиеся в чемоданы, короткие очереди за билетами. И
люди, уезжающие прочь. В Алтуну. Влекомые поездами через долину
реки Лихай.
В этот предполуночный час. Глубоко под нагромождением
камня и стали. Вплотную друг к другу. Пока колеса ждут на
путях. Стоя вблизи от стальной колонны, покрытой пузырьками
заклепок. Под бесконечными фермами, колоннами, стеклами.
-- Корнелиус, отсюда я впервые вышла в этот город. Крича
каждому встречному, не лезь в мою жизнь грязными лапами. И
получила все что хотела. Продав свою кровь, задницу и все
остальное, кроме миндалин. Да и то потому, что мне их вырезали
в девять лет. Каждое утро я просыпалась с мыслью, что больше
никогда не смогу улыбнуться. А ты даже не сказал ни разу, что
хотел бы поехать со мной. Подлая ты крыса. Дрянной, черствый
человек. Ни разу не сказал, что любишь меня. Ну вот, наверное,
и все. И знаешь. Старый Соурпюсс, приходя в клуб, обычно шел к
доске объявлений и смотрел, кто из членов умер вчера. Все ждал,
когда придет и увидит свое имя. Оно там в конце концов
появилось. И если от этой клиники не будет проку, мое появится
тоже.
Откидывает волосы назад. По узкому коридору я иду за Фанни
к ее купе. Даже мысль о том, что эти ноги когда-то покинут наш
мир, мне ненавистна. Синее покрывало на постели отвернуто,
можно ложиться. Улыбающийся негр произносит, добрый вечер,
мадам, к вашим услугам, готов исполнить любое ваше желание,
буквально любое. Только нажмите вот эту кнопку.
Пора уходить. Внизу по платформе, помахивая зеленым
фонариком, проходит кондуктор. С криком, просьба садиться. Люди
молча ждут на сидениях в длинных, тускло освещенных вагонах.
Веснушки на Фаннином лице кажутся темными. Прижимает мои руки к
груди. Каждый раз, когда я вижу что-то летящее по небу, пусть
даже клочок бумаги, я останавливаюсь и провожаю его глазами,
покамест не улетит. Как в том сне, где у Вайна руки были
зеленые и медленно таяли, пока не исчезли совсем, и я не
проснулся. Нынешней ночью мы проезжали мимо его постройки.
Стучат молотки, этажи подрастают.
Высовывается проводник. Пора садиться, леди. В поцелуе
касаюсь губ. Которые, когда она стряпает, двигаются и жуют. В
последний раз прижимаюсь щекой к ее щеке. Даже сострой я самую
веселую мину, мне не заставить ее улыбнуться. Как-то, когда я
пытался войти в нее, она сказала, что похожа на скалу
Гибралтара. И мне захотелось ответить, ты подобна мягчайшему
шелку. Ибо такой она и была. В городе высоких домов узнаешь о
приходе зимы по завыванию ветра в лифтовых шахтах и странной
дрожи, искажающей лица, рядами стоящие вдоль Сорок Второй.
Фанни сказала, что в городе водятся шлюшки, готовые за пару
долларов лечь под всякого. Потерянные. Мы стоим в середине
мира.
-- Корнелиус, ты ведь сбежишь, когда я уеду.
-- Нет.
-- Сбежишь.
-- Нет.
-- Не засирай мне мозги.
Смотрю на ее лицо. Чуть отвернутое, такое близкое за
стеклом. Спокойные губы. Глаза, сияющие от слез. Вагон К
начинает двигаться медленно-медленно. Он еще не уехал. Все еще
можно вернуть. Вцепись ей в плечи. Держи. Пока она уплывает в
твои сновидения. И застывает там. Под стук, с которым поезд
уносит последние красные огоньки. И растворяется в темноте.
Поливая
Рельсы
Мочой
В полночь. Кристиан бредет по мерцающему дневным светом
ущелью. Мимо витрин, в которых красуется исподнее, годное
только для купидонов. Двери отелей смердят одиночеством и
смертью. Сверкающие вывески зовут, заходи, мы облегчим твой
кошелек.
Кристиан покидает освещенные авеню. Все дальше и дальше
уходя в деловую часть города. Пересекая запущенные боковые
улочки. Не выпуская из виду теней. Вот еще одна улочка
потянулась на запад, в ту сторону, куда уехала и она. Через
Скрантон и Алтуну. Или, отщелкивая километры, сквозь Аштабьюлу
и Сандаски на озере Эри. Горе не оставит тебя, куда бы ты ни
забрел. Пусть даже на эту усеянную бумажным мусором улицу. Где
я, минуя одну из дверей. Слышу голос. Простите, огонька не
найдется.
У нее такая черная кожа, словно она живет в какой-то
другой стране. В которую я прикатил на быстроходном катере и
постучал в ее дверь. Говорит, что когда ей становится скучно,
она позирует голышом в лиге студентов-художников. Попыхивая
сигаретой, произносит, если тебе нечем заняться, я живу вон
там.
Поднимаемся по узенькой лестнице. Проходим похожим на гроб
коридором. У нее три смежных комнатки. Места рядом с кроватью
хватает только на то, чтобы залезть на нее. А садясь на толчок
в уборной можно защемить задницу между стенами. Забравшись на
стол, она раздевается. Говорит, будь добр, сфотографируй меня,
я, видишь ли, эстетка. Встаю за камеру и по команде Эусебии
несколько раз нажимаю на кнопку. Она начинает дрожать и
приплясывать. Сообщает, что у нее от этих щелчков включается
двигатель. И сразу на полную мощность. Я все ощупывал бумажник,
пока мы с ней кувыркались среди немытых тарелок. И дожимали
друг друга на голых расшатанных досках пола. Когда мы кончили,
она сказала, с твоим выговором ты скорее всего не откажешься от
чая. Я сказал да, и от поджаренных тостов тоже. Сказал ей, что
я безработный актер, и она ответила, во всяком случае, партнера
ты чувствуешь. Мужичок. Я была бы не прочь как-нибудь еще раз
пройти эту сцену. Дал ей номер вест-сайдского телефона. И
думал, спускаясь по лестнице. Что Фанни уехала. Сейчас уже,
наверное, к Буффало подъезжает. А я так в ней нуждаюсь.
Безутешный, стою на углу двух улиц. Варик и Брум. Поднимаю
глаза на вывеску. Написано: Вход в Холланд-Туннель. Вспоминаю
маленький путеводитель, читанный мной в детстве. Где-то
поблизости располагалось здание Междугородного телефонного
узла. Из которого по всему свету ползли телефонные провода. Не
удерживай ничего, покидающего тебя. Чтобы можно было вновь
устремиться в погоню. А я даже за чаем все думал, что
негритянка протянет руку светлой ладошкой кверху и скажет.
Двадцать долларов, мистер. Она же вместо этого погадала мне по
руке.
Кристиан заходит в бар. Две ступеньки вверх. Единственный
на все эти улицы. Запертых и зашторенных зданий. Как говорится,
зайди и утопи свое горе в вине. Клюкни с друзьями. Когда тебя
одолеет тоска. По ее белым рукам и светлым глазам. А я ей уже
изменил. Не смог вынести муки. Расставания с ней. Сражаться,
чтобы жить. И не умереть. Только и могу различить из всей
будущей жизни -- набухшие, синеватые вены моих рук, лежащих на
стойке бара.
Кристиан вливает в себя виски стопку за стопкой.
Пошатываясь, добредает до неприметной в темном углу телефонной
кабинки. Набирает номер Шарлотты Грейвз. Нельзя ли мне тебя
навестить. Например, сегодня. Ты спишь, ну прости. А раньше
нельзя. Нет раньше субботы никак не получится. Что ж, остается
ждать. До конца недели. Чей-то голос рассказывает на другом
конце бара, мама родная, вот это было убийство, ей засунули в
рот лимонку, так что всю башку разнесло, где зубы, где волосы,
ни хрена не поймешь. Лежа и вслушиваясь в удары темнокожего
сердца, бьющегося так близко. Я думал, какие слова могу я
прошептать в эти жесткие черные кудри. Мешкая с малыми моими
печалями. На заре грядущих страданий. Почему мы не можем
вернуться к поре нашей прежней любви. Поплевывать с верхушек
деревьев, писать в пикниковые ручейки. Бродить с застывшими
губами по твердой от мороза земле. Лежа ничком на санках,
скатываться с холмов. Греть руки, засовывая их под одежду друг
друга. Вкус снега во рту. Варежки на резинках. Может быть, это
место не всегда было мусорной свалкой. Дети играли в шарики
вдоль сточных канав. И в уличный бейсбол на тротуарах
переулков. Столько золота осенью. Скрип пружин ее железной
кровати. Вот тебе мои шарики, поиграй. Крупный, красивый
таракан с блестящей спинкой тащился по потолку. Думая,
наверное, что очутился в Сахаре. Не остановишься, не попьешь.
Внезапно она повернула голову с черными лохмами, торчащими в
стороны, будто контакты электрического стула, и сказала, я от
тебя ребенка рожу. Уж больно основательно ты мне вставил. Я
тебе позвоню. Скажу, сколько весит младенец. И не думай, я не
шучу.
Еще один голос, прямо за моею спиной. Кристиан
оборачивается и видит кивающего мужчину.
-- Можно я вас угощу.
-- Нет, спасибо, у меня есть все, что нужно.
-- Ну, как хотите. Я по-дружески. Хочу, чтобы все были
счастливы. Всем должно быть хорошо. Это единственная страна на
свете, в которой мне хочется жить.
-- А в других вы уже пожили.
-- Нет.
-- Откуда же такая уверенность.
-- Э, приятель, ты чего-то умничать начинаешь.
Кристиан отворачивается к стойке. От одутловатой рожи
этого олуха. Который водит себя к водам тихим, хоть и по ним
ему тоже далеко не уплыть. Вот он и тонет, распевая свою
литанию. У меня замечательная жена. У меня замечательные
ребятишки. А зовут меня мистер Премного-Доволен.
-- Эй, друг, я могу еще раз сказать. Чего я в других
странах не видел.
Кристиан перебирается на другой конец бара. Куда ни пойди.
Непременно отыщется тип, источающий оптимизм. И тебе остается
надеяться лишь на одно. Что ты, наконец, расплачешься, и слезы
хлынут из глаз твоих потоком достаточно бурным, чтобы сбить
мудака с ног. Неужели ты не видишь, сукин ты сын, что мне
меньше всего на свете хочется быть счастливым на твой манер.
Или узнать, какую, черт тебя подери, важную роль ты играл в
жизни твоей матери. Да я бы с гораздо большим удовольствием
подгримировал тебя для похорон. Когда ты помрешь. Чтобы те, кто
увидят тебя в гробу, никогда уже не забыли.
-- И вообще, друг, если тебе не нравится наша страна, так
и катил бы отсюда подальше.
Поразительно. Слово в слово. Именно то, что я думал. И
оставить здесь жену. Даже без надгробного камня. Потому что для
камня, как мне объяснили, необходим шестифутовый фундамент, а
он стоит денег. В выданном мне документе сказано. Настоящий
договор, заключенный восьмого февраля. Обуславливает
использование одного участка земли в качестве места для
захоронения человеческого тела. Я уже больше не приду
повидаться с тобой перед отъездом. Не преклоню головы на твою
могилу. Слишком много слов и слишком многим нашептал я с тех
пор. Тебе достались бы лишь осколки. Горе мое поистерлось о
множество простыней и подушек. Когда мы в последний раз лежали
с Фанни, держа друг дружку в объятиях. Она прошептала мне в
ухо. Я приду к тебе ночью. Ты похож на лесное озеро, на котором
никто не бывал и никто даже не знает, что оно существует. И
когда я скользну в тебя, чтобы поплавать, смертельно боясь
утонуть, потому что спасать меня некому. Может быть, птица с
криком пролетит надо мной. Вот и в этом сумрачном баре тоже
сидит в клетке птица, макая в воду клювик. Одна из
посетительниц говорит, какая милая птичка. Приближается бармен,
тихо вытирает стойку вокруг моего стакана и под ним.
-- Ты, друг, на этого парня не обижайся. У него несколько
месяцев назад вся семья погибла. Поезд навернулся с моста через
реку Снейк, в Монтане. Сразу все и утонули. Не знаю, чего они
там делали, но знаю, что он чувствует. Он до того одинок, что
ему кажется, будто все они живы. Но человек он безобидный. У
меня у самого двух братьев бульдозером задавило. Выпей-ка вот
за счет заведения.
Еще стакан пива. И стопка хлебной водки. Которую он со
щелчком поставил на стойку и с понимающим видом пододвинул ко
мне. Как раз когда я уже собрался поиграть в пинг-понг зубами
этого олуха. Или, если бы его голова была теннисным мячиком,
миссис Гау захлопала бы в ладоши, глядя, как я, удар за ударом,
набираю очки в увитом плющом храме тенниса, расположенном рядом
с ее маленьким миленьким домиком. Лето прошло. Кажется, каждый
из жителей этого города хотя бы мысленно вывалял меня в грязи.
Хватило бы перегноя, чтобы вырастить урожай, способный
накормить орды голодающих всего мира. Черная девушка принимала
непристойные позы и улыбалась. Широко раскрывая глаза.
Приподнимала руками груди и тискала их, говоря, пока я вникал в
дурацкое устройство ее фотокамеры. С этими штуками я могу
получить все, чего захочу, я буду деньги лопатой грести, только
так и можно забраться на самый верх, понимаешь, нахапав
побольше денег. Мысль, поразившая меня своей новизной, когда я
спускался по лестнице. Всего в четырех кварталах от империи
Мотта. В которую я пришел и сказал, не могу ли я вам
пригодиться. Если я вообще на что-то гожусь. Мистер Кристиан,
какое именно применение мы можем для вас найти. Намажьте меня
маслом, я кусок действительности. И съешьте в качестве
слабительного средства. Кто больше сожрет, тех сильней
пронесет. Ведите корабль индустрии полным ходом под Бруклинский
мост. По которому недавно проехали на велосипедах какие-то
голые обормоты. Спешившиеся в самой его середине, чтобы
поклониться Царице Безумцев. Какие чудесные люди собрались
нынче в этом баре. Спасибо, что позволили мне побыть в вашем
обществе. Потому что весь мир захлопал бы в ладоши от счастья,
если бы смог обратить меня в судомойку. Присущий мне
добронамеренный разум. Не довел меня до добра. И все вы,
отбежав на несколько ярдов, оборачиваетесь посмотреть, удастся
ли мне подняться после очередного падения. Да если я не встану,
ублюдки. Со мною сгинут последние еще уцелевшие в мире остатки
воображения. Уйдут на другие пути. Словно стрелку переключили
на железной дороге. По которой поезд унес ее вдаль. И я ее
отпустил. Жизнь этой женщины преграждала мне путь. Отнимая мои
надежды. До скончания дней просидеть, окруженным ее деньгами.
Утопая в ней по самые зубы. И не веря своим губам. Пересекая
мрачные просторы вокзала. Я думал о том, что хоть и не помешал
ей уехать. Я все же любил ее, любил. Как-то вечером в
кафе-автомате добродушный черный малый заглянул мне в тарелку.
И сказал, господи, сплошные бобы, похоже, парень, остался ты на
бобах. Рассказал об этом Фанни, она рассмеялась. Попросила,
повтори еще раз. Я повторил. Она каталась по полу, держась за
бока. А я сидел. На табурете. Ничем не связанный, ничего не
имеющий. И думал о том, что еще стану кем-то. Ну вот теперь.
Самое время быть кем-то. А я никто. Пьянчужка, нелепо
ссутулившийся в баре. Вытянувший перед собой обе ноги в самых
новых и самых лучших моих туфлях, которым кто-то уже наступил
на носки, сиявшие после визита к моим любимым чистильщикам.
Теперь ползи. На четвереньках. По сходням корабля. Осталось
всего несколько дней. Слышу, как бармен втолковывает кому-то.
-- Вы, мистер, не кипятитесь. Я же вам объясняю, у нас в
баре драться не положено. Выйдите на улицу, там и деритесь.
Если мы разрешим посетителям мордовать тут своих подружек да
жен, знаете, сколько народу сюда набежит, по улице не проедешь.
Донышком стакана Кристиан описывает большой влажный круг.
Всему надлежит придавать законченный вид. Моя дядя из Рокавэя.
Наверное, живет сейчас в каком-нибудь пансионе, и голос у него
стал слабенький. Волосы совсем поседели. Жилы на шее, как
веревки. Я и сам изнурен. И никому ничем помочь не способен.
Дверь открывается. Входит мужчина. Кристиан, обернувшись,
смотрит, не веря своим глазам. Это лицо. Одно из первых,
увиденных мной, едва я сошел с корабля. Садится на другом конце
бара. Темные волосы. Снимает шляпу. Широкий лоб. Спокойный,
приязненный взгляд. И голос, мне очень жаль, сэр. Стив Келли,
на таможне меня знают. Подносит к губам виски, глотает его,
запивает водой и уходит. Февраль, три часа дня. Высокое синее
небо. Над этим городом. В котором я все еще слышу слова.
Вспомни их все, собери воедино. Они причиняют слишком сильную
боль. Фанни попросила, пожалуйста, не трогай мое полотенце. О
господи, сказать мне такое. Как будто я его недостоин. Погоди,
сказала она, ты что, обиделся, только из-за того, что я
попросила не трогать мое полотенце, но это же не означает, что
я тебя меньше люблю. И соседям я пакостил лишь потому, что меня
с моим именем прямо в лицо называли жиденком. Сколько мальчишек
мне приходилось брать за горло и прижимать к стене, говоря, а
ну, возьми свои слова обратно, не то я твои мозги по кирпичам
размажу. Потом была еще девочка, по которой я томился издали.
Две толстых темных косы лежали у нее на спине. Через несколько
лет, уже повзрослевшие, мы вместе с ней шли в школу. По зимнему
лесу. Замерзший папоротник хрустел под ногами. Она смеялась,
если мне не сразу удавалось выговорить какое-то слово. Я
декламировал стихи, сами собой слагавшиеся у меня в голове. Все
кончилось, когда я сказал, что чем учиться в университете,
лучше сразу выпить побольше касторки. И это я готов повторить
перед какой угодно аудиторией только что выпущенных из школы
засранцев. Если вы ищете работу, ребятки, то туалетная бумага
вам нужнее диплома. Вон мистер Убю закончил университет. И даже
Принстонский, если обратиться к фактам прошлого и фикциям
будущего. Тот самый, в котором при виде хорошенькой девушки
орут, спасайся, кто может. Готов поспорить, что он был бы рад
вернуться туда со всеми своими прохудившимися потрохами. Туда,
где ныне пребывает мой младший брат. Когда я отплыл за океан.
Он двинулся к западу. Словно тень. В Денвер. Стал фортепьянным
настройщиком. Сыграть бы сейчас пару гимнов завсегдатаям этого
бара. Пусть почувствуют, что они находятся в обществе патриота.
Устроить им красно-бело-синюю ночку, чтобы они ее надолго
запомнили. Самое шумное торжество верноподданности за всю их
жизнь. В самом средоточии мира. Находящемся нынче здесь.
Сограждане. Пока не явился серый волчок. И с ним смоляной
бычок. Дабы повергнуть вас в сон. Обволакивающий, будто
водоросли, что тянутся со дна морского к вашим ногам.
-- Хитники и тати.
Корнелиус Кристиан, задрав голову, выкрикивает эти слова в
потолок. Весь бар поворачивается к нему. До последнего
теряющегося во мраке лица.
-- Хитники и тати.
-- Эй, приятель, ты чего это вдруг.
-- Хитники и тати.
-- Дружок, ты случаем не медиевист в загуле.
-- Хитники и тати, наградите этого человека.
-- Утихни, друг, не то я тебя отсюда вышвырну.
-- Выходите на поединок. Хитники и тати. На поединок.
Бармен с закатанными рукавами торопливо огибает стойку.
Был уже один такой. Тоже пытался задеть мои чувства. Придется и
этому оставить метку на челюсти. На добрую память. И в честь
свободы слова. Дающей человеку право кричать, когда он захочет.
О том, что он не в силах больше сносить. Подлость и
похотливость. Жду первого, кто коснется меня. И тогда уж начну
отмахиваться. Всегда давал противнику честный шанс. Прежде, чем
сломать ему челюсть. Трах. Бух. Ба-бах. Это тебе на бобы,
умник. Похоже, парень, остался ты на бобах. И здрасьте вам.
Откуда вдруг эта тьма. Зовущая меня, заходи. Я и кулаками-то
помахал всего ничего. Просто, чтобы отпраздновать твой отъезд.
Расстаться с тобой. И очнуться придурком.
-- Именно им, черти бы вас побрали. Мистер Кристиан.
Придурком, вот кем вы очнулись. И хотите услышать мое мнение. Я
знаю работу, которая подходит вам идеально. На ней вы сможете
сворачивать шею по десяти раз на дню. Поступите в пожарники,
это все, что вам нужно.
Корнелиус лежит на спине. Вокруг ширмы. Бутылка, из
которой в руку ему сочится какая-то жидкость. Поднос с
хирургическими инструментами. Лампочка над головой. Вижу лицо
доктора Педро. Грозно нахмуренное, но таящее след почти
неприметной улыбки. А стены вокруг почему-то кафельные.
-- Да-да. Кто-то рассадил вам башку. Именно так. Резаная
рана.
-- Где я, доктор.
-- В больнице.
-- О.
-- Вы бредили. Звали меня. Вместо мамочки. Я приехал. Как
полагается порядочному доктору. Только-только принялся
тараканить во сне отличнейшую толстенную бабу с задницей что
твой кафедральный собор и физиономией размером в коробку
передач у хорошего грузовика. Впрочем, в моем возрасте выбирать
не приходится. Так и не знаю, удалось мне ее ублажить или нет,
потому что меня из-за вас разбудили. Вы еще долго намерены
радовать меня подобным образом.
-- Мне ужасно жаль, доктор.
-- В следующий раз, отправляясь на прогулку, надевайте
шлем для регби. Трах, бах, бум, тарарах. Если вы желаете
поливать этот город собственной кровью, помешать вам никто не
сможет. Как-нибудь очнетесь и увидите не меня, а Кларенса.
Знаете, как он поступает с теми, кто не способен оплатить его
счет. Совершенно как в ресторане. Только он их не тарелки мыть
заставляет, а наводить глянец на его клиентов, безмятежно
лежащих в гробах.
-- Да, доктор.
-- Как вы себя чувствуете.
-- Ужасно.
-- Взгляните туда, видите, какая монашенка милая. Она о
вас позаботится. А я еще задержусь, посмотрю, чтобы они как
следует заштопали вам руку и голову, не попортили красоту.
Будут плохо стараться, я им задницы поотрываю, это вас устроит.
-- Более чем, доктор.
Корнелиус Кристиан опускает глаза на свою рубашку.
Напрягает шею, чтобы разглядеть кровь, залившую грудь. Такую
красную, безмятежную. Уже немного коричневеет. Смерть приходит,
как гость. Посмеивается, часами наблюдая, как ты распаляешься.
Собираясь покончить с собой. И остываешь, покончив. Перед
наступлением тьмы вокруг метались людские лица. Их было так
много, боюсь, не всем досталось по челюсти. Кого-то я обделил.
Нежное лицо монашенки. Заглядывающей мне в глаза.
-- Мистер Кристиан. О, мистер Кристиан. Вы тут такого
наговорили, пока не проснулись.
Снова накатывает сон. Тянет закрыть глаза. Закрываю.
Спокойной ночи. И вижу сидящего Кларенса. Мерцающего в зеленой
тьме. Голос его спокоен и мягок. Я уже слышу его. Цедящего
через стол тщательно подобранные слова. Корнелиус, это хорошо,
что вы здесь. Снова вернулись ко мне. Все возвращаются. Ждут. Я
часто думаю, что, когда они здесь лежат, только что привезенные
Фрицем, и я чуть румяню им щеки, они улыбаются мне. Так и
подмывает включить инфракрасную лампу и приступить к
воскрешению. Но знаете, Корнелиус, я далеко не единожды
убеждался, что попытки вернуть усопшего к жизни встречаются
родственниками в штыки. Вот почему меня так интересует
драматическая сторона кремирования. Чертог огня. Очаг царства
небесного. Многие не желают сводить предлагаемое им с такой
продуманной предупредительностью знакомство с пеклом.
Чувствуют, что будет больно. Но когда от них остается лишь
шлак, окалина, пепел, что может быть чище и суше. Всепожирающий
пожар. Сосны, сосны, множество сосен. В мраморных кадках
выстроившихся вдоль пути, что ведет к храму священного огня.
Это ведь древний способ. Так кончали многие знаменитые люди.
Может быть и они могли бы закричать, ах дьявол, жжется. Вас же,
Корнелиус. Ожидает новая служба, у меня под землей. Пойдемте.
Сюда. Видите. Кушетки у нас гидравлические. Похожи на
парикмахерские кресла, помните, я вам про них рассказывал. И
зеленые. А все сотрудники в розовом. Красиво, правда. Человек
сразу начинает чувствовать себя как дома. Да, вы знаете, мисс
Мускус скончалась. Она жила в Норвуде, это Бронкс. Восточное
Овальное Водохранилище. Очаровательный адрес, не правда ли. Я
сам ее набальзамировал, вообще все подготовил. Помните, какое у
нее было сложение. С таким жить бы да жить. Но красота тленна,
и она умерла. И теперь, Корнелиус, я хочу, чтобы вы мне
ответили честно. Не обесчестили ль вы ее в одном из моих лучших
гробов. Ну и слава богу, поверьте, услышать это для меня
облегчение. Какой усопший смог бы покоиться с миром на атласе,
повидавшем подобное. Ах, Кларенс, я вам солгал. Насчет мисс
Мускус. Потому что в ту ночь, когда я готовил Герберта
Сильвера, а все остальные усопшие почивали. Персик и я рука в
руке прокрались в зал прощаний. Обмениваясь поцелуями в щечку.
Она все повторяла, милость господня, мне не следует этого
делать, и все сдирала с себя одежду. Бросая ее на козлы
малинового гроба. Я же, увидев ее тело, весь побледнел от
гнева. На то, что мы не сделали этого раньше. Руки мои так и
порхали по ней. Я никак не мог поверить тому, что они ощущали.
Касаясь ее упоительных членов. Я потянул ее за волосы. опуская
на складчатый атлас. Она кусалась. И задыхалась. Я придавил ее,
извивавшуюся подо мной, наши соски, двигаясь взад-вперед,
натирали мне грудь. Она стенала громко, мои же вопли едва не
подняли на ноги усопших. Но пожалуйста, Кларенс, не позволяйте
мне вас перебивать, что вы такое говорили. Да, Корнелиус, я
собирался сказать, что там, у дверей, стоит человек во фраке.
Так это наш дежурный распорядитель. Помните мистера Хардвика.
Из вест-сайдского отделения. Он теперь красит волосы в
несколько более светлый тон. А эта дверь служит входом для тех,
кто желает двигаться навстречу смерти на собственных ногах.
Теперь вверх. Вон там за стеклом у нас крытый балкон. Имеется
ресторан. Чтобы те, кто еще жив, могли пообедать. Пока у них
есть для этого время. Наблюдая между делом священнейший из
обрядов. Созерцая возвышенную сцену и спокойную
распорядительность наших великих художников, вершащих свой
труд. Когда люди, коим предстоит стать моими клиентами, вот так
собираются вместе, ими овладевает радостная и успокоительная
уверенность в будущем. Заодно можно спаржи поесть. У нас тут
веет пахнущий сосной ветерок, от которого разыгрывается
аппетит. Все очень удобно для тех, кому не хочется отходить
особенно далеко. Этот пурпурный пожарный гидрант специально для
меня установил особый уполномоченный. И я совершенно уверен,
что такт-другой современной музыки отнюдь не испортит общего
впечатления. Тот господин с рыжей шевелюрой по самые плечи и с
приятным лицом римлянина. Это Джек. Я его нанял, чтобы он играл
собственные сочинения. Некоторые даже довольно веселые. Тут
иногда такие раздаются овации, крики браво, кажется, того и
гляди уши к чертям собачьим полопаются. Он раньше был
вундеркиндом. А теперь просто гений. Я прекрасно знаю, что моих
сотрудников из этой залы палкой не выгонишь. Теперь вы
понимаете, Корнелиус, почему мне было так жаль, что вы нас
покинули. Ведь, находясь в нашем святилище, весь проникаешься
благоговением и грезами, которые его пропитали. И ощущаешь, как
реквием коронует тебя. Возводя в цари над этими останками,
свозимыми со всех концов города. Хотя последнее время
наибольшие поступления у нас из Южного Бронкса. Вон там лежит
Тина Три Тонны, объемистая такая дама, с ней нам пришлось
повозиться. Глянешь на нее -- пейзаж да и только. У нас еще
есть особая пристройка для цветных, у них все больше колотые
раны. Корнелиус, я рад, что вы здесь. Приятно видеть вас
мертвым. И иметь возможность слегка подрумянить вам щеки. Здесь
у нас те, кто скончался в нежном возрасте. Малые дети.
Простите, Корнелиус, мне все еще трудно свыкнуться с этим. С
мирным покоем поверженного дитяти. А вот и ваш дядя. Мужчина с
большими руками. Теперь все снова вместе, одна большая семья.
Страсти поостыли. Пора уходить, хоть толпа в торговых районах
чуть-чуть поредеет. Здесь те, кто был при жизни бременем для
семьи, алкоголики, например, или наркоманы. А в той стороне у
меня особая зала. Круглая, как часовня в ист-сайдском филиале.
И на стенах скульптурное изображение рук, раскрывших вам
навстречу объятия. Это мой шедевр. И знаете, мне иногда стыдно
признаться в этом. Но больше всего эта зала нравится мне, когда
в ней покоятся люди, обладавшие сотнями тысяч долларов. Как вам
известно, ко мне теперь прибывает множество важных людей.
Некоторые ногами вперед. Кики Конь, Ники Нуль, Джон Большой
Чих, Ребен Гонада. Помните тех, которых вы у меня как-то
застали. Все как один добропорядочные семейные люди. Хотя и
случается, что они принимают решение кого-нибудь устранить.
Впрочем, они всегда требуют, чтобы такое устранение
сопровождалось уместным напутствием. Это, Корнелиус,
величественная династия смерти. В которой власть и слава
высоких и мощных получают окончательное освящение. Я себя
увековечил, Корнелиус. Множественные пулевые ранения, голова,
которая держится на честном слове, все это для нас не проблема.
Вот когда человека с близкого расстояния разносят из дробовика.
Бам. В голову. Тут, конечно, картина получается неаппетитная.
Уши летят в разные стороны. Но если удается получить несколько
прижизненных фотографий клиента, мы даже это испытание обращаем
с помощью воска в триумф. Особенно, когда есть возможность
использовать настоящие глаза. Ах, Корнелиус, какой вы все же
хороший слушатель. Неважно, живой или мертвый. В жизни не
встречал человека, которому мог бы так много всего сказать. И
который так хорошо меня понимал. А теперь, если вы пройдете
сюда, то попадете на крышу. В солярий. Где незабвенный усопший
может приобрести настоящий загар. Одно лишь это вмещает в себя
все, о чем я когда-либо мечтал. Здесь среди небоскребов.
Твердыня Трупов. Нет-нет, Корнелиус, скорее, Дворец
Достоинства. И человек, спешащий куда-то по своим житейским
делишкам, может теперь подтолкнуть попутчика локтем и
произнести те слова, Корнелиус, ради которых я и живу. Он
скажет. Видишь. Вон те золотые шпили. Что упираются в небо. Это
Вайн.
Кристиан открывает глаза. И видит спокойно взирающего на
него сверху вниз. Кларенса Вайна. Миг и меня проткнут
троакаром. Все те же спокойные, бесстрастные щеки. Всегда
свежевыбритые. Тугой белый воротничок. Опрятный узел на
галстуке Спортивного клуба, надетом им сегодня. По случаю моих
похорон. Или он пришел, чтобы выяснить, много ли во мне
содержится жидкости. Сведения при бальзамировании необходимые.
Надеюсь, он подойдет к моему гробу поближе. Все-таки бывший
служащий, можно рассчитывать на особый и чрезвычайный уход.
Настало время тихо-мирно проводить меня на покой. Господи,
неужели я умер. Или все-таки жив, черт вас всех побери.
-- Корнелиус, Корнелиус, вы меня слышите.
-- По-моему, да.
-- У вас есть друзья, Корнелиус. Почему вы ни разу не
зашли повидаться со мной. Мы с доктором Педро хотим вам помочь.
Я говорю серьезно, Корнелиус. Это не дело. Так вас просто
убьют.
-- Я собираюсь вернуться за океан, мистер Вайн.
-- Дом человека там, где висит его шляпа. Все, что от вас
требуется, повесить ее в моем новом филиале. Чарли, мисс
Мускус, все вас просят об этом.
-- Я вас под суд подвел.
-- В нашем деле это бывает, Корнелиус.
-- Выходит, я все же не умираю.
-- А признайтесь, вы ведь, увидев мое лицо, решили, что
уже умерли. Так.
-- На мгновение.
-- Знаете, мой мальчик, кое-что из того, что вы тут
кричали, в этой больнице до сих пор ни разу не слышали. У них
этажом выше умирала знаменитость. Но как мне сказали, главный
спектакль разворачивался здесь. Вы, Корнелиус, снова влипли в
историю. Вам чертовски повезло, что я знаком еще с одним
начальником участка. У двоих сломаны челюсти, еще у двоих носы,
одному человеку отдавили яичко. Не понимаю, как он второе
ухитрился спасти. Кому-то из посетителей, чтобы остановить
побоище, пришлось съездить вас бутылкой шампанского по голове.
Обычные бутылки, с виски, на вас впечатления не производили.
Патрульные говорят, что бар больше всего походил на бойню.
Будьте поосторожней, Корнелиус, в этом городе немало людей,
любящих сводить счеты.
Глаза застилает туман. Голос Кларенса гаснет. Засыпаю. Как
я устал. Заездила родная земля. Вчера на улице меня остановил
человек. Сказал, что страдает от жуткой боли, что-то попало в
глаз. Он хотел снять квартиру, пришел посмотреть ее и никак не
мог найти привратника, и кто-то сказал, что привратник поднялся
наверх, и когда он пошел на поиски, привратник делал минет
какому-то моряку и сказал, что он сейчас занят, зайдите минут
через десять и какого-нибудь друга приведите с собой, вот я и
хочу вас попросить, может быть вы пойдете. А после в подземке.
В пустом поезде. Входит какой-то малый. Расстегивает ширинку.
Вытаскивает член и ну его тягать, причем поворачивается и
вежливо так спрашивает, не хотите отведать. А я был усталый.
Аппетита никакого. Нет, говорю, спасибо. Хотя я бы взглянул,
нет ли в меню других блюд. На следующей остановке он вышел, так
и продолжая дрочить. Люди на платформе вежливо расступались.
Когда в этом городе вынимаешь хер из штанов, каждый понимает,
что ты человек целеустремленный и отходит в сторонку. И что они
орали в том баре. Пока я туда-сюда катался по полу. Отбивался
от наседавших на меня в какой-то комнате, забитой упаковочными
ящиками. Лупил левой. Провел такой хук правой, что рука на два
фута ушла в чье-то пузо, я даже костяшки зашиб, врезавшись ими
снутри в позвоночник совершенно неизвестного мне человека. А
голоса орали. Ах вот оно как, ты, значит, Америку не уважаешь.
Упав в баре на пол, увидел как на меня толпой валят чужие
ботинки. И всю потасовку в голове вертелась всего одна мысль,
надо бы при первой возможности подпалить Убю подошвы. Потом
темнота. Потом сирены. Склады, темные подъезды. Ночной воздух,
холодный, колючий, и звезды смотрят мне прямо в лицо. Волосатая
лапа и часы на запястье врача. Нащупывает мой пульс, чтобы
выяснить, не помер ли я. Проезд по улице под лязг крышек на
люках канализации. И барабаны. Дробный стук, летящий от реки до
реки. Из коридора в коридор. По которым катают мертвых, обернув
в простыни, и натянув их на лица. Плакаты на стенах. Не
засовывайте в уши посторонних предметов. Еще был случай на
другой пустой станции подземки. Сижу на скамье. Идет какой-то
мужчина. Далеко-далеко, на другом конце платформы. Медленно
подходит все ближе и ближе. Минуя одну пустую скамью за другой.
И усаживается рядом со мной. Иисусом клянусь, я глазам своим не
поверил. Мощное раскатистое рычание вырвалось из моего рта,
искривившегося так, что слева вылез наружу клык, совершенно как
у вампира. Тут этот джентльмен поднимается, отвешивает поклон и
приносит мне извинения. Говорит, что он пастор баптистской
церкви. И был бы счастлив, если бы я стал его прихожанином.
Паства у него вся чернявая, блондин вроде меня пришелся бы
очень кстати. Я было хотел встать на колени и просить его о
прощении, но подумал, что он решит, будто я собираюсь у него
отсосать. И ведь никто тебя знать не желает. Если только ты не
придурок, лыбящийся в каком-нибудь наилучшем из наиновейших
наимоднейших мест. Столкнувшись с одиночеством и отчаянием, они
затыкают уши и отвращают взоры. Им подавай всем довольного, да
чтобы новенький был и блестел. Как этим губастым лоханкам в
нашей конторе. Чучела дерьмоголовые. А, Кристиан, да, по-моему,
он снова пошел у туалет и "Уолл-стрит Джорнал" с собой понес,
о, часа примерно два назад. Словно волна, я прокатился по
городу. В котором, похоже, никому уже в голову не придет
спросить, а где же владелец доллара, лежащего на панели.
Здравствуйте. Вы меня слышите. Лица в баре. Какая-то пустельга
решила повеселиться, выцарапывая мне глаза. И кулаки у меня
запели. И губы ее обратились в прибитые к зубам раздавленные
помидоры. Женщин пропускаем вперед. Вот я ей первой и врезал.
Пока каждый из посетителей бара из кожи лез, чтобы первым
врезать мне. Кто-то сказал про меня, что я с моим языком
способен выпутаться из любой ситуации. Мигер говорил, будто я
никогда не признаю собственной неправоты. А две приемных матери
подряд уверяли, что я прирожденный маленький лжец. Тогда как я
был всего лишь дипломатичен. Мигер говорил также, что я
допустил ошибку, которой общество не прощает. Выпив свою
содовую до того, как обслужили всех остальных. Сказал, этого
назад уже не вернешь, ты посягнул на их рудиментарные
представления о хороших манерах. Выпил содовую первым. А я
просто пригубил ее, чтобы выяснить, ту ли мне принесли, какую я
заказал. Понимаешь, ты пытаешься выпутаться из этой ситуации.
Но выпутаться из нее невозможно. Даже взобравшись на борт
океанского лайнера. В купленном мною билете сказано, восточное
направление, палуба Р, каюта 34. Один взрослый, без слуг, общее
число пассажиров, один. Пассажир и перевозчик взаимно
согласились, что если судно затонет, значит, не повезло. Счет
пошел уже на часы да и тех становится все меньше. Выпутаться.
Бежать вдоль воды, маша кораблю и крича, подождите меня,
подождите. Открываю глаза. Навстречу свету. Чувствую боль в
руке. Мне все обещали и обещали. Ты еще где-нибудь найдешь свою
маму, сынок. Отец уехал, но после вернется. Лежи теперь здесь.
Береги руку. Когда-то давно темнокожий полицейский обнял меня
за плечи. Чтобы утешить, ибо я был мал и заброшен. У него было
самое грустное и самое доброе в мире лицо. И он сказал мне,
ребенку. Не беспокойся, сынок. Но я беспокоился. Исправно
слушая все, что мне говорили. Старайся, чтобы твое рукопожатие
внушало людям доверие к тебе. Вырасти высоким, сильным и
бронзовым, как небоскребы. И сокруши их, пока они не обратились
в призраков. Все, какие есть в этом городе.
Слишком богатом
Для насмешек
Слишком безлюдном
Для любви
Из больницы домой, в мою вест-сайдскую комнату меня в
новеньком синем лимузине отвез Кларенс Вайн. Город просыпался.
Меж тем как укладывались не спящие по ночам горожане. Из
развозящих газеты грузовиков плюхались на тротуар тяжелые
пачки. Люди на остановке автобуса. Светловолосая девушка,
несущая пакет с бельем, чтобы по дороге на работу забросить его
в стирку. Как-то утром, я, рано проснувшись, вышел купить
булочку, и увидел за дверью кондитерской человека, который
придерживал ее открытой, а входившие покупатели говорили ему
спасибо. И когда все прошли, он сказал, еще бы я ее не держал,
они как пойдут ломиться, непременно схлопочешь от кого-нибудь
дверью по башке.
Четыре наших колеса негромко прошуршали по моей улице с
односторонним движением. На ней я и покинул мирный покой черной
лимузиновой утробы. Хмурый и смуглый водитель, Ромео. Вместе с
Вайном помогли мне подняться по ступеням. Я шел, покачиваясь.
Мы с Кларенсом пожали друг другу руки. Какой он низенький. А
кажется таким высоким, осанистым джентльменом. Из двери,
направляясь на работу, выходят люди. С увлажненными волосами.
Поблескивая проборами. Косо поглядывают на меня. При подобном
недружелюбии, разве сможете вы признать во мне человека,
способного подружиться со всяким да так, что всякий признает
дружбу со мной за честь.
Два дня пролежал на кровати. Швыряясь ботинками в
тараканьих разведчиков. И слушая по радио симфоническую музыку.
Промывая глаза и голову пахнущей лимоном водой. Попивая
яблочный сок и заедая груши ломтиками швейцарского сыра.
Кларенс прислал мне целую корзину фруктов. Одна рука в бинтах.
Почувствовав, что кто-то подглядывает за мной с другой стороны
улицы, опустил шторы. Вскрыл письмо. Единственная полученная
мною почта. Очередное предложение приобрести бандаж для
надорванного пупа. Мерки снимаются прямо в деловой части
города.
В пятницу, достаточно окрепнув для того, чтобы пойти
прогуляться и даже вприпрыжку, я снял трубку звонившего в
прихожей телефона. По-матерински ласковый голос спросил, это
вы, Кристиан. И прежде, чем я успел сказать Пибоди. Она
произнесла, я тебе, уебище белобрысое, все яйца отрежу. Разъеби
твою мать. У нас есть фотографии. На которых ты суешь свой
белый хуй в рот моей доченьке, Эусебии.
Очень медленно опустил трубку. И еще один день пролежал,
поигрывая своими детородными органами. Теперь, торопливо
пробегая по улице, я то и дело оглядываюсь. Пытаясь вновь сжать
правую кисть в белый кулак. Наросты кровавой коросты на черепе.
Раздобудь вигвам. Поставь его в подземке. И кочуй. С одной
платформы на другую, куря трубку мира, пока не выйдет время.
Или пока какой-нибудь сучий потрох не удавит тебя, чтобы
сожрать твою жертвенную маисовую лепешку. В этом городе, полном
гримасничающих обезьян.
Сегодня суббота. Первые опавшие листья. Ясное солнце в
синих небесах. В парке парад собак и собаковладельцев. Воздух,
согретый бабьим летом, тих. А наверху засели в скалистых
отрогах домов омерзительно богатые сукины дети. Глотают пилюли,
мажут лосьонами рожи и задницы и знать не желают таких, как я.
Я же еду на север, в Бронкс, сквозной, скоростной и
гремучей линией. Все таращатся. На мои персикового цвета туфли.
Болгарской ручной работы. Нашел их в одежном шкафу старика
Соурпюсса, когда в последний раз рылся в квартире Фанни. У нее
перед домом. Приметил Вилли. Сгорбив обтянутые майкой
здоровенные покатые плечи, он сидел на панели, рядом с пожарным
гидрантом в подтеках мочи. И в тот миг, как я, уходя, положил
на столик оставленные мне Фанни ключи, безостановочно зазвонил
телефон. Я поднял трубку. И услышал издалека. Мое имя.
Корнелиус. Корнелиус. Я вслушивался и повторял, алло, алло. Но
голос умолк. Только и было слышно, как мое имя отзывается эхом.
Далеко, в Миннесоте. Пока не пресекся и мой голос. Темная
мрачная ночь на другом конце проводов. За полями маиса,
помавающего золотыми головками. На пороге пустоты. Нечего
больше сказать да и некому. Но я все же сказал. Это ты. И
услышал, прощай. Потом еще долго ждал. И положил трубку как
можно тише, чтобы она не заметила. Муж ее, старый Соурпюсс,
рассказывала Фанни, часто говаривал. Что если он когда-нибудь
разорится. То просто уйдет отсюда. Далеко-далеко, на самый
конец телефонной линии. И будет молчать. Сидя рядом с мертвым
телефоном. Безмолвным, отключенным. Так, в конце концов, ушла и
ты.
Кристиан, расставив ноги, стоит в первом вагоне
болтающегося поезда подземки. Мотаются цепочки, ветер задувает
в дверь. Когда мы вырываемся из-под земли, вспыхивает солнце.
Впереди сверкают серебристые рельсы. Станции с дощатыми полами
и нависающими островерхими кровлями. Последняя остановка.
Спускаюсь по темным железным лестницам, по которым мне прежде
столько раз приходилось взбираться. Мирные послеполуденные
выпивохи без пиджаков сидят в кабачке. Перейдя улицу, ожидаю на
автобусной остановке. У кладбищенских ворот. Влезаю в автобус.
Лица сидящих. Глаза, за которыми накрепко заперто почти
неприметное узнавание.
Кристиан в который раз шагает по изогнутой Парковой. В
сторону памятника. Бронзовый орел, закогтивший красноватого
мрамора шар. Имена павших патриотов. Пушка, на которой я часто
играл. Напротив за улицей поле битвы с индейцами. Фонтанчик.
Зажимал большим пальцем струю, брызгая в лица детей. Забор, на
котором мы все сидели, наблюдая взлет зеленых светляков и
онанируя. Дорога из школы домой. Брел, надеясь, что знания,
скрытые в книгах, которые я волоку, всползут по моему запястью
прямиком в мозги. И гадая, где теперь все. Что поделывают.
Небось, дуют в кондитерских содовую. Мне-то оставалось только
облизываться, потому что я и десяти центов не мог наскрести.
Теперь здесь, в стоящей на шоссе машине попивают пивко
полицейские. Сидят в красивых синих мундирах, ожидая того, кто
превысит скорость. Разглядывают меня сквозь темные очки. Сроду
не видел ни одного такого пуза, да еще синего. Углядели мои
туфли. Тычут в меня большими пальцами. Я лишь глянул в ответ,
состроив такое лицо, будто я знаком кое с кем, который знаком
еще кое с кем, который кое-что из себя представляет, так что вы
лучше держитесь подальше. И проследовал мимо, на лишний дюйм
выпятив грудь. Большого впечатления не произвел, но хоть не
арестовали и на том спасибо.
Шарлотта в длинном платье из белых кружев и широкополой
соломенной шляпе на волосах цвета сена, сметанного в стога. Мы
спускаемся по красным ступенькам ее дома. И она удивленно
приоткрывает рот. Оглядев меня от светлых волос до персиковых
туфель. Я приветственно поднимаю забинтованную руку. В кармане
последние скудные доллары, которые я вправе потратить. Тихий
солнечный вечер, поднимается ветерок. Она говорит, что мать
разрешила взять ее машину.
-- Куда поедем, Шарлотта.
-- Поедем куда-нибудь.
И мы едем на север. По задним улочкам детства. Где
началось столь многое в моей жизни. Последние часы которой я,
как мне казалось, доживал всего несколько дней назад. Монахиня
в больнице, услышав от меня, что я умираю, сказала, нет, мистер
Кристиан, вы еще не готовы к встрече с творцом. Живущим, как
говорили мне, на вершине холме, в окруженьи лугов, зелень
которых пронизана лютиками.
Корнелиус ведет темно-серый восьмицилиндровый двухдверный
автомобиль. Останавливается у придорожной забегаловки, на краю
построенного в лесу огромного квартала многоэтажных домов.
Чтобы выпить виски с содовой под тускло синими лампами. Едет
дальше мимо разляпистого кирпичного здания, под голубоватой
шиферной крышей которого я когда-то учился. За окнами солнечных
классов росли ели, голубоватые окончания их верхних ветвей
касались стекол, и на мили вокруг лежали холмы и пригорки, и
чистые, волшебные озера. И лучше всякой алгебры казался звук, с
которым ветка скребла по стеклу бесконечными и бессмысленными
послеполуденными часами. А прикосновение к ее коже казалось
прекраснее всей истории с основами гражданственности вместе. Ты
жив, пока сам этого не сознаешь. Осознается лишь приближение
смерти. Потому что ты изо всех сил пытаешься его задержать.
Когда уже слишком поздно и ничего задержать нельзя. Вот и Фанни
Соурпюсс села в поезд и уехала навсегда. Дальше, чем ушли дни
нашей юности. Когда о чем бы мы ни говорили, все отзывалось
мечтой. Те дни были лучше нынешнего. В который я веду машину
Шарлоттиной мамы, не имея водительских прав. Последний памятный
вечер. Из всех иных вечеров, проведенных мной на этих дорогах.
И обремененных надеждами. На то, как я разбогатею. И забравшись
наверх, взгляну оттуда на прочих людишек. Смешавшихся в кучу,
чтобы легче было понять, насколько ты превосходишь всю их
дрянную ораву.
Сворачиваю налево, на мощеную булыжником дорогу. Взбираясь
на вершину холма вдоль трамвайных путей. Снова налево между
высокими и прямыми, тесно растущими ильмами. Знавал я когда-то
здесь одно заведение. По усыпанной шлаком дорожке спускаюсь к
автомобильной стоянке. Рядом со старым, но гостеприимным
ресторанчиком. С фабричными окнами. И целительной атмосферой.
Сюда мы рука в руке войдем с Шарлоттой и усядемся за накрытый
белой скатертью стол. Я уже вижу его сквозь листву на
расположенной ниже террасе.
Корнелиус Кристиан стоит на верхней ступеньке зеленой
лестницы, ведущей от входа вниз. Листья пальм колеблются, когда
под ними пробегают туда-сюда официанты, задирая носы,
презрительно морщась и удивленно приподнимая брови. Мажордом с
пренебрежительной миной указывает нам на столик. Одиноко
стоящий в дальнем углу. Садимся на железные, белые филигранной
работы стулья. Безмолвие и прохлада. Сукин сын лакей уставился
на мои полуботинки. Демонстрирую ему полную непринужденность. А
Шарлотта совсем сражена. Оскорблением, нанесенным мною
приличиям.
-- Разве тебе не известно, что персиковый цвет считается
высшим шиком.
-- Нет, не известно.
-- Я стану зачинателем новой моды.
-- Но на нас все смотрят.
-- Я думал, тебя обрадует возможность выйти со мной на
люди.
-- Она меня обрадовала. И сейчас радует.
-- Мне в этих туфлях легко и удобно. Я ими даже горжусь.
-- Мы сидим и никто к нам не подходит. Нас просто
игнорируют. Слышишь, в другом зале смеются люди в дорогих
нарядах. Мужчины в черных туфлях, темных галстуках и белых
рубашках. Все такие парадные. И официанты увиваются вокруг них.
Лоб Шарлотты Грейвз собирается в озабоченные волнистые
складки. Один из лакеев притаился за колонной. Приглаживает
зачесанные назад волосы на лысеющей голове. Осторожно
выглядывает. Кристиан поднимает руку. Изящно щелкая пальцами. И
видит, как ноздри ублюдка расширяются в глумливой ухмылке.
Ублюдок разворачивается и удирает, словно у него подметки
горят. И дурацкая рука моя застревает в воздухе.
-- Понятно. Игнорируют. Можно подумать, что я украл эти
туфли. В которых сейчас нервно сжимаются мои ступни. Знаешь,
прежде тут была фабрика. В лесной глуши. Тех, кто восставал
против установленных здесь порядков, травили сторожевыми
собаками. И между столиками взад-вперед разгуливали полицейские
с дубинками.
-- Корнелиус, это наш первый настоящий вечер вдвоем. Может
быть, поедем в другое место. Я надела мое лучшее платье. Оно
принадлежало еще моей бабушке. Бабушка в нем венчалась. Я
только подол подрезала. Ты не думай, я не против твоих туфель,
просто мне здесь не нравится. И я не хочу, чтобы на нас все
глазели.
-- Ты дитя, Шарлотта.
-- Какое там. Я себя чувствую не в своей тарелке. И ничего
не могу с собой поделать.
-- Не позволяй этим лакеям тебя запугать.
-- Нас ведь могли провести в другой зал, где играет
музыка, люди танцуют. А тут ничего нет.
Кристиан стремительно оборачивается ко входу в кухню, из
которой снова высовывается лакей, и тот столь же стремительно
скрывается за скрипуче качнувшейся дверью буфетной.
-- Скотина.
-- Видишь, как они с нами обходятся. Нам даже меню не
подали.
-- Сомнения по части моего вкуса вполне очевидны. Хочешь,
я спрячу ноги под стол.
-- Теперь уже поздно. Они к нам не подойдут.
-- Мы подождем. Улыбнись.
-- Не могу.
-- Шарлотта, у тебя такой красивый рот. Такие большие
зубы. И такая тревога на лице. Из-за моих туфель. Помнишь лето,
когда мы были детьми. Пикник и парад в День Труда. Я увидел,
как ты выходишь из дому в белой шелковой кофточке, и с такой
же, как сейчас, копной волос на голове. Ты крикнула мне,
привет, с радостью, какой я за всю мою жизнь ни в ком не
вызывал. Я и сейчас слышу твой крик. Он даже заставил меня
пойти на парад со всеми, хотя нет, вру. Я прятался за
деревьями, воруя для братишки мороженое, пока граждане нашей
страны маршировали на параде. Ты такое дитя. Мои туфли
свидетельствуют о дурном вкусе. Мои туфли свидетельствуют о
дурном вкусе.
-- О господи, прошу тебя, не надо кричать. Я ничего не
имею против твоих розовых туфель.
-- Персиковых.
-- Персиковых. Только давай уйдем.
-- Нет.
-- Ну, может быть, попросим чего-нибудь.
-- Попросим у них прощения. Я -- за туфли, которые стоили,
вероятно, долларов восемнадцать.
-- Да нет, Корнелиус, всего лишь, чтобы они подошли и
занялись нашим столом.
-- Увы, мне, как видно, придется смирить мою гордыню.
-- Корнелиус.
-- Какое у меня красивое имя.
-- Мы ведь с тобой происходим из одного класса. Мы люди
средние, ничем не замечательные. Я хочу сказать, что мы не
можем быть уверены в том, что всегда правы. Потому что
существуют люди получше нас.
-- А мы, стало быть, похуже.
-- Мы, может, и лучше других. Но не самые лучшие, я только
это хотела сказать.
-- Шарлотта, какая ты была загорелая и красивая на параде
в честь Дня Труда.
-- Ну не надо, Корнелиус, я просто не хочу, чтобы важные
люди смотрели на нас и думали, что нам с ними никогда не
сравняться.
-- Ты помнишь наше первое свидание. Как я угощал тебя
содовой после кино. С каким апломбом я это проделал. Как я
сказал продавцу в кондитерской, две с ананасовым сиропом,
пожалуйста. Я был покупателем. И он был мне рад.
-- Потому что ты был милый.
-- А теперь я какой.
-- Ты изменился. Ты не тот Корнелиус Кристиан, какого я
знала когда-то.
-- Так кто же я.
-- Ну, просто ты не такой, каким был до отъезда в Европу.
И до твоей...
-- До моей женитьбы.
Шарлотта Грейвз. Ее профиль. Тревога на длинном,
прекрасном, как спелое яблоко, лице. Когда она оглядывается
вокруг. Две головы, шустро присев, скрываются за краем
окружающей нас пустоты.
-- Прошу тебя, Корнелиус. К нам начинают прислушиваться.
-- Это радует.
-- Ты сказал, что я была загорелая и красивая на параде в
День Труда. Теперь я тебе такой не кажусь.
-- Ты попрежнему похожа на яблоко, которое я бы с
наслаждением съел.
-- Я этим летом совсем не плавала. Когда работаешь в
городе, просто возможности такой нет. Но зато позагорала
последние несколько дней. Чтобы сегодня поехать с тобой за
город и вообще.
Кристиан берет солонку. Серебряную, тяжелую. Лупит ей по
столу и кричит.
-- Обслужить. Обслужить.
-- О господи, Кристиан, вот уж этого я от тебя ожидала
меньше всего.
-- Я только хочу, чтобы нас обслужили. Обслужить.
Выглядывают лакеи. В крахмальных рубашках с широкими
крыльями воротничков. Галстуки-бабочки размером с аэроплан,
того и гляди взлетят. Разбежавшись по полосе. И помчат ужин
людям, привыкшим швыряться деньгами. Пока голос Кристиана будет
эхом прокатываться по длинному коридору. Голова Шарлотты Грейвз
клонится вниз.
-- Ты окончательно испортил наш вечер. Никто еще не
позволял себе такого в моем присутствии.
-- Ты хочешь, чтобы я ушел.
-- Ты же знаешь, я этого не хочу.
-- Вот и хорошо.
-- Чего уж хорошего. Ты так надменно себя ведешь.
-- Так ты хочешь, чтобы я ушел. Хочешь. Скажи. Ты хочешь,
чтобы я ушел.
-- Да. Уходи.
Усталый голос, почти что шепот Шарлотты Грейвз.
Страдальческий и печальный. Запах надушенной чистоты. Там, в
похоронном бюро, я мог нюхать розы задаром. Холодный
сладковатый парок, вылетающий из холодильников. Когда
начинается ферментация, мертвые слегка согреваются. Фотография,
на которой я покоюсь в гробу, теперь стоит, обрамленная, рядом
с моей постелью. И худшее, что может случиться со мной, теперь
не кажется таким уж плохим. Еще живой, я встаю. Проявляя
воспитанность, жду. Даю ей шанс отсрочить исполнение приговора.
Она не нуждается в нем. Мягко задвигаю свой стул под столик.
Прохожу, почти касаясь метрдотеля. Распрямившего спину, чтобы
по-над крючковатым носом как следует разглядеть мои персиковые
полуботинки. Пока он покачивается на каблуках своих
собственных.
Кристиан поднимается по лестнице, устланной бледно-зеленым
ковром. С установленными вдоль нее лакеями в темных регалиях.
Один справа, один слева. Через руку у каждого полотенце.
Достигаю верхней площадки. Если я когда-либо испытывал
необходимость испустить громовые ветры, так именно сейчас. Но
испускаю лишь слабый писк. Вместо гула. Который бы плавно
поднял меня и унес на реактивной струе от нового нанесенного
моей душе оскорбления. Важно, оказывается, что о тебе думают
люди. А они думают о тебе хорошо. Когда думают. Что если ты не
желаешь пошевелить пальцем, чтобы их пристрелить. Значит, ты
готов валяться у них в ногах.
Корнелиус Кристиан стоит под невидано звездным небом. На
вершине холма. По рельсам проносится, грохоча, залитый светом
трамвай. Холодный воздух пахнет морозцем. Лето кончилось. Игры,
в которые мы играли на задних дворах. Засовывая монетки в щелку
у нее под платьем. В них теперь уж не поиграешь, теперь она
выросла и стала красивой. Сам готовил себе бутерброды к школе,
с ореховой пастой и джемом. А приемная мать приглядывала, чтобы
я не резал хлеб слишком толсто. И никто никогда не водил меня в
ресторан. Я полагал, что это такое особое место, куда пускают
одних богачей. Мне в него не попасть. И вот оставил ее. А путь
отсюда без маминой машины неблизкий.
Кристиан шагает по гальке. Насыпанной поверх шлака и
пепла. И добравшись до кустиков. Из которых взметаются розовые
и фиолетовые цветы, опускается на колени близ распахнутого
крошечного окошка. Весь огромный зал как на ладони. С
подпираемым бледно-желтыми дорическими колоннами потолком. Под
которым меня наградили шиканьем, шипом и фразами вроде а ты кто
такой.
Шарлотта Грейвз понуро сидит за столом. Над мягкой и
округлой его белизной. Мимо с нагруженными в кухне подносами
пролетают лакеи. Двое из них чего-то ждут, перешептываясь. Она
оборачивается, чтобы взглянуть на пустую лестницу. По которой я
удалился. Покусывает губы. И ногти, покрытые розовым лаком. Она
была первой, кто показал мне, что на моих имеются лунки.
Касается пальцем разложенных по скатерти столовых приборов,
одного за другим. Вновь поднимает глаза. На лакеев. Которые
отворачиваются, унося поднятые над плечами блюда в следующий
зал. Где обитают веселые люди, те, что получше нас, где смех
прокатывается по их разгульной толпе. Следовало настоять, чтобы
и нас туда провели. Моя есть султан. Разящий наповал. Когда б
не рука. Я бы привел это заведение к покорности, внушил бы ему
глубокое уважение и заодно обратил в христианство.
Шарлотта Грейвз, подняв широкополую соломенную шляпу.
Водружает ее на соломенно-светлые волосы. Одинокая мышка.
Забежавшая в просторное выкошенное поле. Подходит метрдотель.
Останавливается. Выправляя манжеты из рукавов. Парящий ястреб.
Голова ее поднимается. От черных туфель и брюк. К сияющей
белизной груди и лицу.
-- Не желает ли мадам, чтобы ее обслужили.
Шарлотта Грейвз качает горестной головой. Слабые плечи,
похожие на два птичьих крыла. В восьмом классе школы. Она
крошечным бумажным клинышком сложила записку. Отдала ее Мигеру,
чтобы тот отдал мне. В ней было сказано, я тебя люблю. И после
этого я уже не нуждался ни в отце, ни в матери. Ни в чьей либо
еще любви.
-- Могу ли я что-нибудь принести вам, мадам. К примеру,
воды.
Волосы Шарлотты сияют. Вымытые в пиве. Полная раковина.
Улыбалась, рассказывая мне. О том, сколько банок я мог бы
выпить. Пенистого, холодного, упоительно вкусного пива.
Шарлотта сидит, неподвижная и безмолвная.
-- Не желает ли мадам съесть омлет. Блинчики "сюзет".
Бифштекс. В таком случае, возможно, мадам, соблаговолит
выслушать наши объяснения.
Шарлотта кивает, вверх, вниз. Я обошелся с ее любовью
надменно. Я посмеялся над ней. Безжалостный, я сказал, я тебя
не люблю. Она покраснела. И убежала по улице, как бегают
девушки. Прижимая локтями учебники. Так поступать можно лишь с
теми, кто покрасивее. А я поступил так с ней, и она заплакала.
-- Видите ли, мадам, у нас имеются некие неписанные
правила. Подразумевающие, что те, кто приходит сюда,
подразумевают их. Мы не против того, чтобы человек посещал
места, не относящиеся к естественной среде его обитания. Мы
стараемся, чтобы такие люди чувствовали себя у нас, как дома,
мы не внушаем им мысли, будто им здесь не место. Может быть,
мадам, желает перебраться в другой зал.
Шарлотта покачивает головой, вправо, влево. Вот ведь сукин
сын. Что он о себе возомнил. Выбрал противника по плечу, прыщ
злокачественный. Робкую, невинную девушку, над которой он может
изгаляться, как хочет.
-- Мне не хотелось бы ранить чувства мадам, но если мадам
будет угодно выслушать мое мнение, я скажу, что мадам избрала
неподходящего спутника. Мы ожидали, когда он уйдет. У нас
немалый опыт, мы сразу видим кто есть кто. Ни один джентльмен
не позволил бы себе подобного поведения в присутствии дамы. Он
кричал, требуя, чтобы его обслужили.
-- Потому что вы к нам не подходили.
-- О нет, дело вовсе не в этом.
-- Именно в этом.
-- С дозволения мадам, у нас тут много таких перебывало.
Мы хорошо знаем людей подобного сорта. По всему видать, что он,
как говорится, вырос в другом квартале.
-- Мы выросли в одном.
-- Послушайте, мы понимаем, что вы испытываете по
отношению к нему некое подобие лояльности, но я не хотел бы,
чтобы меня заставили пересчитывать дома, стоящие между его
кварталом и вашим. Девушки вроде вас вправе рассчитывать на
знакомство с самыми лучшими мужчинами. Для чего следует лишь
почаще бывать в заведениях вроде нашего.
-- Нет, спасибо.
-- Я смотрю, малышка, на вас не угодишь. Вы не будете
возражать, если я скажу вам пару слов личного свойства.
Понимаете, я сразу увидел, что вы происходите из хорошей семьи.
Вы только поймите меня правильно. Но платье, которое вы надели,
выглядит так, будто оно принадлежало вашей бабушке.
Шарлотта Грейвз складывает хрупкие крылья. Цветок
жимолости, закрывающийся на ночь. Когда подступают холод и
мгла. В ушах у меня гудит. Робкие души, летите на небо.
Вознеситесь над всяческим злом. Подальше от этого гада,
терзающего ее.
-- Бросьте, малышка, я всего лишь стараюсь помочь вам с
честью выйти из дурацкого положения. Вы меня неправильно
поняли. Насчет платья я просто-напросто пошутил. Будь по
вашему, оно вам идет. Но девочка вроде вас нуждается в хорошей
оправе. Самое лучшее, когда ее часто видят в обществе мужчины,
у которого денег куры не клюют. Ну чего вы, я же не сказал, что
у вас такой вид, будто вы только что выскочили из антикварной
лавки.
-- Сказали.
-- Да нет. Вы отлично смотритесь. В вас есть изысканность.
А этот ваш малый, вы меня простите, но он ни дать ни взять
какой-то замызганный мексикашка.
Шарлотта Грейвз вновь опускает голову. Плечи ее медленно
вздымаются. Океанские волны, тягостно ухающие под раскаленными
небесами. Каждому людоеду. Только и подавай смиренных и слабых.
-- Эй, да чего я такого сказал. Вы что, поплакать
надумали. Не плачьте. Я ведь чего говорю. Ничего я не говорю.
Ну, что я такого сказал, объясните.
Мажордом распрямляется, оглядываясь по сторонам. Манит
рукой лысоватого лакея, стоящего в дверях буфетной.
-- Послушай, Гарри, я не знаю, что мне с ней делать.
Семеня, приближается Гарри. Колыхаясь на плоскостопых и
косолапых ногах. Оглядывает Шарлотту Грейвз. Волосы, спадающие
на спину длинными, лоснистыми, подвитыми прядями. Хрупкие руки.
Мягкую кожу. Вязанное, алебастрово-белое платье.
-- Оставь малышку в покое. Пусть выплачется. Ну-ка,
малышка. Вот вам полотенце. Не переживайте так, все в порядке.
Вас тут никто не обидит. Чего ты к ней прицепился. Не видишь,
она плачет.
-- Это все из-за ее ухажера.
-- Ну, ухажер, ну и что. До слез-то малышку зачем
доводить.
-- Я пытался наставить ее на истинный путь.
-- Ну еще бы, ты же у нас крупная шишка, тебе все пути
видать. Какого черта ты лезешь не в свое дело.
-- Она пришла сюда с ухажером, по которому сразу видно,
что он дешевка. Я таких за милю чую.
-- И что из того. Кто к нам еще-то ходит, одни дешевки.
-- Гарри, мальчик мой, это ты мистера Ван-Гроба и его
гостей называешь дешевками.
-- Да, Фрицик, мой мальчик, именно их я называю дешевками.
А кто он, черт побери, такой. Тоже мне, персона, гондоны он
делает.
-- Попридержал бы язык при женщине. Мистер Ван-Гроб
известный филантроп.
-- Ты его только титулами не награждай. Гондоны он делает
и все.
-- Гарри, мальчик мой, ты это уже говорил, не надо
повторяться.
-- А мне нравится, как это слово звучит, Фрицик, мой
мальчик.
-- Ну ладно, я занят. Я как-никак мажордом. Нам следует
убрать этот столик.
-- Почему бы тебе не оставить малышку в покое.
-- Нам следует убрать этот столик.
-- Мы разве кого-нибудь ожидаем. Зачем нам столик.
-- Послушай, Гарри, мальчик мой, кто здесь распоряжается,
ты или я.
-- Нет это ты послушай, Фрицик, мой мальчик, оставь
малышку в покое, я тебе говорю.
-- А я приказываю тебе убрать все с этого столика.
-- Мне казалось, ты хочешь помочь малышке.
Фриц задирает подбородок и машет раскрытой кверху ладонью
в сторону содрогающейся Шарлотты Грейвз.
-- Она все еще думает, что парень, который ее бросил,
что-то собой представляет. А он дешевка. Дешевая мелкая
душонка.
-- Ну вот что, Фриц, кончай. Ты обижаешь малышку.
-- Любая малышка, которая ходит с такой дешевкой,
заслуживает, чтобы ее обижали.
Гарри делает шаг вперед, вплотную приближая задранное лицо
к кончику Фрицева носа.
-- Еще раз тебе повторяю, Фрицик, мой мальчик, угомонись.
Может, ты тут и распоряжаешься. Но малышке ты досаждать больше
не будешь. Потому что я тебе врежу. Есть такое слово.
Когда-нибудь слышал его.
-- Попробуй только тронуть меня и ты уволен.
Гарри подносит дрожащий узловатый кулак к самому глазу
Фрица. Настоящая братская любовь всегда начинается с хорошей
затрещины.
-- А ты попробуй сказать малышке еще одно слово, и я так
тебе врежу, что ты вылетишь прямо вон в то окошко. Можешь не
сомневаться.
-- Какой крутой.
-- В данном случае. Да.
-- Ну, смотри. Гарри, мой мальчик.
-- Сам смотри.
-- Я-то посмотрю. Не волнуйся.
-- Давай, Фрицик, мальчик мой, давай. А то я уже волнуюсь.
-- Убери столик, как я велел, только и всего.
-- А ты оставь малышку в покое, только и всего.
-- Убери столик, только и всего.
Фриц удаляется в буфетную, оглядываясь через плечо.
Возможно, заметил меня в окошке, через которое Гарри обещал его
выкинуть. Когда тебя вышибают сквозь такое узенькое отверстие,
это, наверное, больно. Если бы не недавняя размягчившая мой
мозг потасовка, от которой я толком еще не оправился, я бы
непременно вернулся назад, чтобы спеть им песню ликующих
кулаков, и не одну. Но я считаю, что пока кулаки не окрепли как
следует, приступать к чтению курса лекций о невоспитанности нет
никакого смысла. Ибо подобные лекции должны быть доступны
широкой публике. Которая в наши дни состоит преимущественно из
дикарей.
Гарри наклоняется к Шарлотте Грейвз. Сгребая со стола нож,
вилку и ложку. И складывая их на поднос.
-- Простите, деточка, я вынужден так поступать. Да вы не
расстраивайтесь. Со всяким случается, если не каждый день, то
уж раз в жизни непременно. А этого дурака не слушайте, кабак
наш -- дыра дырой, можете мне поверить. Такие же тараканы по
всей кухне шныряют, как и везде. С дружком-то вашим мы поневоле
так неприветливо обошлись. Все потому, что хозяин думает,
будто, внушив паре-тройке людей, что им тут не место, он сумеет
превратить эту рыгаловку в шикарное заведение. Мечтатель. Я тут
просто уберу кое-что. Чтобы вашим локтям было просторнее. Я
понимаю, запоздал я с объяснениями. Но поверьте, я лично против
вашего друга ничего не имею. Вот, хотите розу.
-- Спасибо.
-- Слушайте, знаете я вам чего скажу. Почему бы нам с вами
не пойти куда-нибудь. У меня как раз рабочий день кончается.
Тут неподалеку есть отличное место, всего две мили по шоссе.
Там интересное шоу, развеетесь. Как вы насчет этого, а.
-- Нет, спасибо.
-- Слушайте, уж вы мне поверьте, он ушел. Дружок-то ваш,
ушел, не вернется. Сам сбежал, а вас здесь бросил. Совсем одну.
Пойдемте. Хотите, можно поехать в какое-нибудь местечко потише.
Чтобы свет был неяркий. А я вас потом домой провожу. До самого
порога.
-- Я не могу.
-- Ну, как хотите. Ладно, мне еще работать надо. Столик
этот прибрать. Скатерть снять, стулья унести, да в общем и сам
столик тоже. Так что ждать вам тут нечего. Такие, как он не
возвращаются. Чего же зря ждать, время тратить. Слушайте. Ну
правда, давайте куда-нибудь вместе сходим. Ладно, как хотите,
сестричка, больше предлагать не стану. Ваше дело. Только говорю
вам, не ждите, зря потеряете время. Знаете что, малышка.
Хотите, я вам яблоко принесу. А то дико на вас смотреть, как вы
сидите здесь попусту.
-- Мне хорошо, спасибо.
-- Ну съешьте яблоко. Бесплатно. Нет. Тогда хоть
жевательной резинки возьмите.
Из нагрудного кармана Гарри вытаскивает зеленый пакетик.
Сдирает обертку. Разворачивает станиоль. Протягивает Шарлотте
Грейвз тонкую серую палочку. Она трясет головой. И тут
распахивается дверь буфетной. Фриц. Задрав подбородок, озирает
свои владения темно мерцающими глазами. Гарри, повернувшись,
наставляет на него палец.
-- Видишь, что ты наделал. Она теперь ни на что не
согласна.
-- Столик должен быть убран, только и всего.
-- Всего, всего, заладил.
Гарри, что-то бурчит под нос. Унося поднос. Нагруженный
маленькой вазой и пиршественными приборами. Красная роза
осталась у Шарлотты в руке. Фриц воздвигается над ее
золото-русым локтем.
-- Вот что, мисс, я человек подневольный, я обязан делать
свою работу. Вы этого лакея не слушайте. Ему только и нужна
какая-нибудь невинная деточка, которая не понимает, что делает,
когда идет с ним на свидание. У него трое детей. Я сам считал.
И жена, такая толстая, что ходить и то не способна. Он даже не
может подобраться к ней поближе, чтобы поцеловать. И поделом
ему. Сами видите, никому теперь верить нельзя. Вынужден забрать
у вас скатерть. Я уже говорил, я человек подневольный.
Собственно, как и лакей, вот дал он вам розу, а разве она ему
принадлежит.
Скатерть сдирается со стола. Засеревшего под приподнятыми
руками Шарлотты. Фриц уносит поблескивающее полотно, складывая
его на ходу. Игриво взмахивая им перед носом движущегося
навстречу Гарри.
-- Совратитель младенцев.
-- Что с тобой, Фрицик, мой мальчик, ревнуешь.
-- Ромео, тоже мне.
Ладони Гарри впиваются в спинку Кристианова стула.
Железную, белую, изогнутую, словно сплетенную из кружев. На нем
я сидел почти целую жизнь назад. Мечтая о будущем. А дни
проходили, попирая мои мечты. За Фанни Соурпюсс ухаживал в
юности мальчик. Богатый, из другого, как говорится, квартала. А
когда настал день выпускного бала, он пошел на него с другой. И
тем разбил Фаннино сердце.
-- Стул. Простите, но я его должен забрать. Душечка, из-за
вас этот день стал самым горестным днем моей жизни. Честное
слово.
Гарри уносит белый стул с синим мягким сиденьем. И уже
надвигается Фриц. Раскинув темные ястребиные крылья. Опускаясь
на хрупкое, сжавшееся существо. Маленькие руки которого
запечатлели на моей жизни первые знаки любви. Защити же ее,
пожалуйста. От всех, кто норовит растоптать ее душу.
Топот Фрица и Гарри. По кленовым доскам пола. Выдергивают
из ваз декоративные стебли травы. И даже цветы из высоко
висящих по стенам горшков. А она сидит на краешке стула. Во
всем своем грустном изяществе. И вот, они приближаются. Раз-два
взяли. С двух сторон берутся за столик и уносят его. Локти
Шарлотты подняты. Стиснутые кулачки преграждают дорогу слезам.
Роза прижата к щеке.
В тускнеющем свете. Парочка сумрачных императоров
возвращается снова. В державу одиночества. Раскинувшуюся здесь,
под этими потолками. Гулко ступают ноги. Замирая у нее за
спиной. Тянутся руки. Прикосновение, ожидание.
-- Извините, мисс, ничего не поделаешь, нам придется
забрать у вас стул.
-- Извините, малышка.
Неподвижность осенней ночи. Женщина, похожая на юное
деревце. Как подрубленная. Опускается коленями на пол. Раскинув
белое платье. Голова ее никнет. Женщина плачет, не издавая ни
звука.
Фриц и Гарри в дверях буфетной. Медленно оборачиваются,
смотрят. И дергают стул, каждый к себе. Гневно глядя друг другу
в лицо.
-- Подлая ты крыса.
-- Подлая ты крыса.
Шарлотта Грейвз. Бледный стебель цветка. Надломленный во
имя печали. На цыпочках она шла со мной через лес вдоль
промерзшего ручейка. В одну снежную зиму, когда все катались в
санях. Задолго до того, как город заледенил мое сердце. В ту
пору меня еще переполняла первая недетская любовь. Она
повернулась ко мне. С надеждой, бронзовевшей в серых, синих,
зеленых, прекрасных глазах. И сказала. Как холодно, сколько
льда кругом. Кажется, что лето никогда уже больше не вернется
назад. Не осенит затвердевших деревьев. Лето, когда мы
шептались в траве. Спинами прижимаясь к коре. Пробуя жизнь на
вкус. И находя его великолепным.
Когда с кленов
Падали листья
И у всех
Текло из носов
Адмиралом не мостике. Стою. На самой верхней из
нежно-зеленых ступеней. Серый цилиндр, фрак, белый галстук и
слоновой кости трость с ручкой из черного дерева. Теперь только
ждать. И смотреть вниз. На облитые ярким светом колонны, пальмы
и балдахины. Гарри высовывается из дверей буфетной. Взглянуть
на сцену. На сверкающие гроздья драгоценных камней, осыпавших
мои туфли.
-- Мама родная.
Вылетает и Фриц. Рот разинут. Отпихивает Гарри рукой.
Глаза у присутствующих выпучиваются пуще обычного.
-- Что такое, пришел кто-нибудь. Ух ты. Вот так персона.
Гарри ладонями хлещет себя по лицу. И сдается мне, у него
подгибаются колени.
-- Лучше бы я не дожил до этого дня.
-- Помалкивай, глядишь, и до следующего доживешь. Стол
тащи.
Фриц, руки по швам. На губах улыбка. Устремляется вперед.
Принять столь блистательного гостя. Который, гневно потея,
промчался на машине отсюда до Йонкерса. Старинными задними
улочками, идущими вдоль застроенного фабричными корпусами
берега реки. И трубным гласом поднял с ложа сна торговца
мужским платьем. Втиснул ему в кулак последние скудные доллары.
В оплату за прокатный наряд. И этот тряпичник спросил. Пока я
переодевался к выходу. Вы, мистер. Случаем не чудик. А я
ответил, нет. Я чудо.
Свет сияет в волосах Корнелиуса Кристиана. В бутоньерке
бледно-желтая роза. Где он, черт подери, все это достал. Не
спрашивайте. Просто любуйтесь Фрицем, принимающим шелковый
цилиндр. И сверкающую трость. Поводящим рукой и склоняющимся в
гостеприимном поклоне.
-- Сэр.
Кристиан медлит, давая присутствующим возможность как
следует разглядеть его облачение. Под шелковой рубашкой
расслабляются мышцы. Самоцветы играют на туфлях, одетых на босу
ногу. Скажем брысь оборкам и брыжам. Забудем о страшных ступнях
спортсмена, коими я щеголял в старших классах. Вышагиваю
величавой погребальной поступью. Куда до нее вашим шаловливым
антраша. Монаршья улыбка застыла на лике. Спускаюсь по
лестнице. В потоки известково-белого света. Затопляющие эту
занюханную забегаловку. Привет тебе, Шарлотта Грейвз, чья
голова едва виднеется над волнами. Я корабль, пришедший спасти
тебя и доставить на сушу.
Она замечает меня. Голова ее поднимается. Слезы сверкают в
глазах. Умягчивших мне сердце столь многие годы назад. Когда
мир смотрел на меня, отощалого, глазами большими и грозными.
Она поднимается. И плавно скользит. По кленовым сучкам и
волокнам. Чтобы главою приникнуть к моей груди.
Стол возвращается. Гарри раскидывает белую скатерть.
Разглаживает морщинки, водружая поверх вазу и розу. Фриц,
задрав подбородок, озирает картину. И повернувшись, истово
шепчет.
-- Гарри, специи и серебро, да побыстрее, болван.
-- Конечно, конечно.
Раскладываются приборы. Переливаются светом тарелки,
которые Гарри довел рукавом до последнего блеска. Фриц
выступает вперед, каблуки клацают по полу, подмышкой зажато
большое меню. Молча усаживает двух почетных гостей. Вручая
каждому по хартии, от упоительных описаний которой начинает
покалывать небо.
-- Добрый вечер, мадам, добрый вечер, сэр.
-- Добрый вечер.
Кристиан окидывает взглядом золоченые сытные слова. Фриц
поднимает блокнотик и нацеливает карандаш. Ожидая, когда далеко
не замызганный джентльмен огласит свои пожелания. Джентльмен,
дернув щекой, осведомляется.
-- Что имеете предложить.
-- Сэр, могу ли я взять на себя смелость порекомендовать
consomme en gelee.
-- Э-э. Шарлотта, вы.
Шарлотта Грейвз. Улыбка ее, подобна заре. Зубы светятся
собственным светом. Тылом нежной ладони она сметает локон со
лба. Смахивает пальцами влагу, еще мерцающую под глазами. И
Фриц с глубоким поклоном подсказывает.
-- Быть может, в качестве первой перемены мадам предпочла
бы рыбу.
-- Креветок. Пожалуйста.
-- Ракообразные для мадам. А для вас, сэр.
-- Семга.
-- Saumon fume для джентльмена. Следующая перемена, сэр.
Мадам.
Робкое лицо Шарлотты. Подняв на меня глаза. Она
вопросительно произносит.
-- Бифштекс.
И Фриц наклоняет голову.
-- С корочкой.
Шарлотта приподнимает брови.
-- Да, пожалуй.
Фриц, взмахнув желтым карандашом, утыкает его в страницу
блокнота.
-- С кровью, мадам.
-- Да.
-- Чеснок, мадам.
Грейвз бросает взгляд над слепящим простором. Над его
белизной. Над серебром. Достигая победительного лица Кристиана.
-- Не знаю, стоит ли.
-- Все в твоей воле.
-- Ладно, тогда с чесноком.
-- Прекрасно, мадам. Овощи. Для мадам.
-- Спаржа.
-- Великолепно. Две спаржи. Картофель. Для мадам.
-- Вареный, пожалуйста.
-- Сэр.
-- Жареный.
Кристиан погружает изящные бледные белые пальцы под
лоснящийся черный лацкан. Извлекая из кармана тонкий платиновый
портсигар. Щелкая, открывает его, предлагая Шарлотте Грейвз
сигарету. Она берет одну и поднимает ее к губам. Фриц чиркает
спичкой. Пламя, возжигающее любовь.
-- Вы позволите, мадам.
Мадам выпускает клуб дыма. Волнисто-белый. Фриц отступает,
пятясь. Кивая главой Кристиану, теперешнему властелину. Той
порой подлетает Гарри с хрустальным графином воды, щипчиками,
лимонной цедрой. Останавливается, улыбаясь.
-- Добрый вечер, мадам, сэр.
-- Привет.
Гарри разливает влагу по двум высоким бокалам. И
склоняется, спрашивая.
-- Желает ли мадам немного цедры.
-- Да, спасибо.
-- Э-э. Пожалуй, да.
Низко сгибаясь, Гарри отступает на шаг.
-- Надеюсь, вода вам понравится.
За спиной его уже маячит Фриц. Со скамеечкой в лапах.
Отвешивает поклон Корнелиусу Кристиану.
-- Сэр. Могу ли я предложить. Для ваших ног, сэр.
-- Э-э.
-- Так сэру будет гораздо удобнее.
Корнелиус подняв и скрестив ноги опускает их на малиновый
атлас скамеечки из черного дерева. Радужно вспыхивают туфли.
-- Благодарю.
-- Почитаю за удовольствие, сэр. А теперь, сэр, вы,
возможно, не откажетесь что-нибудь выпить. Для начала, быть
может, белое вино. К рыбе и ракообразным мадам. Я
порекомендовал бы вот это.
-- Ликер.
-- Прекрасно, сэр.
Фриц удаляется. Задком-задком, с поникшей головой. Вся
напевность ее голоса. Все ее взгляды лишь для меня. Вижу ее
мягкую худую ладонь, протянувшуюся через стол. Чтобы лечь на
мою. Улыбка и негромкое.
-- Прости меня.
Корнелиус Кристиан. Прощающий все мелкие прегрешения. Этот
скиталец морей. Твердящий миру. Все хорошо. И поднимающий ногу.
До края стола. Самоцветы блистают. На полуботинках.
Видишь
И эти тоже
Цветом
Как персик
Десять часов, промозглое октябрьское утро. Выглядываю из
окошка на улицу. Сумки уложены. Готов к отправке. Посмотри,
свободен ли путь. От всех призраков, еще пытающихся сцапать
тебя.
Выхожу из дверей дома. Вот и поджидающее меня последнее
письмо. Предлагается страхование жизни с выплатами в случае
инвалидности. Очень помогает при ампутации. С ним открытка из
Миннесоты. Фотография длинной тенистой улицы. А там, где
указано Для письма. Стоит только "прощай".
Корнелиус Кристиан волочет дорожные сумки по тротуару.
Переступая через собачьи кучи. Мимоходом заглядывая в каждый
дверной проем. За любым стоящим автомобилем может сидеть на
корточках кто-нибудь вроде Эусебиной черной, как смоль, мамаши,
держа наготове бритву, чтобы отрезать мне яйца. А у меня против
всех ножей и наганов лишь пара чувствительных кулаков.
На углу останавливается такси. Конец квартала. Мое дыхание
паром улетает по воздуху. Заталкиваю на заднее сидение две
сиротливых сумки. С переднего доносится голос.
-- Куда, приятель.
-- Пятьдесят седьмой причал.
Машины рекой струятся по авеню. Которую мы пересекаем.
Вижу съежившегося на крыльце одного из домов одетого в пальто
Толстолицего. Мог бы между прочим написать на плакате ПОКА.
Красное сырое осеннее небо. Этим утром читал Календарь на
первой странице газеты. Время высокой воды в Хелл-Гейт,
температура в Элкинсе, Роаноке, Детройте. В Денвере пятьдесят
градусов. Слабые до умеренных от юго-восточных до южных ветра с
переходом на северный. Завтра ясно, температура соответственно
времени года. В тенях от темных подмостий и балочных ферм.
Урча, проносимся мимо окон. Вижу красные трубы судов. И зеленую
шапочку на голове шофера.
-- Послушайте, приятель, пардон, конечно. Но я вас нигде
не мог прежде видеть. Вы меня извините, может вы какая-нибудь
знаменитость.
-- Нет.
-- Черт, а я бы поклялся, что знаю вас в лицо.
Кристиан сжимается на сиденьи. Изменяя выражение до полной
неузнаваемости, так что даже Эусебина мама меня не признает.
Сколько бы у нее ни было снимков. На которых я в роли
обнаженной модели. Тем временем мы взлетаем по пандусу и
устремляемся в центр города. Когда я вчера в вечернем костюме
вернулся в прибрежный район Йонкерса. Тряпичник заявил, что я
погубил костюм, и залога он мне не вернет. Лицо у него
побелело, он сказал, что это был лучший его наряд, от которого
теперь остались одни лохмотья.
-- Эй, постойте-ка. Понял. Я вас сразу узнал. Надо было
сразу треснуть себя по башке. Я же вас вез год, примерно,
назад. Я, бывает, и полиции помогаю. Никогда не забываю лиц. Ну
точно, подвозил вас к мамаше Гроц перед тем, как ее
пристрелили. Вам некуда было податься. Ты подумай, а. Вот это
совпадение, верно.
-- Да.
В потоке машин. Пролетаем мимо судов, ждущих у берега. Вон
за Гудзоном парк Палисейдс. Я смотрел на него из окна кабинета
доктора Педро. Расположенного в одном из небоскребов слева от
нас. Там он играет на скрипке или, быть может, скоблит полы.
Поглядывая вниз на утренних придурков. Число которых убавилось
на единицу.
-- Ну конечно, я вас признал. Я еще вам рассказывал, какой
у меня был магазин домашних животных. Это потому что я людям
зла не желаю. Так разве плохо не желать людям зла. Да я
всякому, кто желает им зла, скажу, тьфу на тебя. Я вон три
месяца назад чуть не загнулся. Кишку какую-то прорвало. Потому
что много волнуюсь. Так я же человек. Конечно мне не охота,
чтобы вдруг раз, и привет, только меня и видели. А тут кого не
встретишь, всякий старается поскорей от тебя избавиться. Я что
хочу сказать, в этом городе куча народу делает вид, будто они
из высшего общества. Такие готовы час оставаться никем лишь бы
минуту побыть хоть кем-то, вот они и увиваются вокруг
какой-нибудь шишки лет этак десять, а та их и знать-то не
хочет. А то еще есть другие. Знакомые. Эти всегда готовы
доказать, какие они тебе друзья-приятели, выпив и съев все, что
у тебя есть. Так вот я и спрашиваю, если честно, кому они на
фиг нужны.
Захлопываю желтую в шашечку дверцу машины. У серой
каменной арки входа. Здесь почти никого. Под крышей из стали и
стекла. Шаги мои гулко отдаются по деревянному настилу причала.
Пропихиваю паспорт внутрь холодной будки, сидящему в ней
мужчине. Взбираюсь по сходням. С чернильным штампом на зеленой
странице. День и месяц отбытия. В конце концов сказал всем этим
лакеям, что вились вокруг. Заглядывая мне в рот. Пока я
нежился, впитывая улыбки Шарлотты. Истребляя их вина, коньяки и
блинчики "сюзет". По прежнему пребывая в своем облачении. И
покуривая произведенную Моттом сигару. В конце концов поднял
руки. Потянулся и с удовлетворением произнес. Можете меня
пристрелить. Но расплатиться мне нечем.
И спрашивается
Господи
Почему
Горе мне подносят
На блюде
А удовольствие
В чайной ложке
Судно выводят на фарватер. В вышине сидят на снастях
чайки. Веют вымпелы, с берега машут, желая счастливого
плаванья. Таксист сказал, как знать, может еще и свидимся. И
отказался от предложенных мной чаевых. Теперь прогуливаюсь по
палубе под спасательными шлюпками. Просмоленными, готовыми к
спуску на воду. Корабль гудит. Так что дрожь пробегает у меня
по спине. Это буксиры отдают концы. Уезжаешь в никуда оттуда,
где все принадлежит кому-то другому. И нате, в салоне второго
класса. Этого двухклассного судна, которое я уже обрыскал,
выбиваясь из сил. Сидит та самая Лилия, моя знакомая по
закусочной на Шестой авеню. Держит перед собою зеркальце,
внимательно смотрит в него и пудрит нос. Отплывая со мной на
восток из этого города зловещих совпадений.
Корабль набирает ход. Красный шар солнца. Висит, уставясь
на нас. За пеленою города. Темнеет, словно бы умирая, день.
Сотни тысяч окон одно на другом. Проплывают ущелья. Поперечных
улиц. В сверкающих зданиях тонут авеню. Течение тащит нас вниз,
к самому краю города. Пальцы касаются поцарапанных деревянных
перил. На корме корабля. Ветерок обдувает лицо. Начинает
припахивать океаном. Лежащим вон там. Уходящим в отлив сквозь
Те-Нарроус и мимо Санди-Хук. Вспышка света. Одна из крыш
посылает нам золотое прощай.
Голова его клонится, ложась на ладони. Переваливаются
серые волны залива. Белея, словно отмытые кости, у черных
крутых бортов корабля. Бьет колокол. Зачем ты стоишь здесь. Со
своею надеждой и стародавними горестями. Безмолвный и
неподвижный. Прислушиваясь. К крику. Все равно никто тебя
никогда не услышит. В низинах Бруклина. И на вершинах изрытых
ходами холмов Бронкса. Когда я был мальчиком. Только что
попавшим к новым приемным родителям. Я вышел под вечер погулять
по кварталу. И заблудился оттого, что с большим увлечением
рассказывал прочим детям волшебную сказку Нью-Йорка. О том, что
мой настоящий отец был магнатом, а мама принцессой. Тогда
струился такой же осенний свет. Как тот, под котором мы с Фанни
гуляли, рука в руке. По окрестностям Маунт-Киско. Она притянула
меня к себе. У каменной серой стены. Под низко висящей листвой.
И сладкий сок омывал наши зубы.
И слюна ее
Была чиста
И прекрасна