Несостоятельность язычества. - Известие о принятии христианства Владимиром. - Распространение христианства на Руси при Владимире. - Средства к утверждению христианства. - Влияние духовенства. - Войны Владимира. - Первое столкновение с западными славянами. - Борьба с печенегами. - Смерть Владимира, его характер. - Усобица между сыновьями Владимира. - Утверждение Ярослава в Киеве. - Отношения к Скандинавии и Польше. - Последняя греческая война. - Борьба с печенегами. - Внутренняя деятельность Ярослава. (980 - 1054)

Мы видели, что торжество Владимира над Ярополком сопровождалось торжеством язычества над христианством, но это торжество не могло быть продолжительно: русское язычество было так бедно, так бесцветно, что не могло с успехом вести спора ни с одною из религий, имевших место в юго-восточных областях тогдашней Европы, тем более с христианством; ревность Владимира и Добрыни в начале их власти, устроение изукрашенных кумиров, частые жертвы проистекали из желания поднять сколько-нибудь язычество, дать ему средства, хотя что-нибудь противопоставить другим религиям, подавляющим его своим величием; но эти самые попытки, эта самая ревность и вела прямо к падению язычества, потому что всего лучше показывала его несостоятельность. У нас на Руси, в Киеве, произошло то же самое, что в более обширных размерах произошло в Империи при Юлиане: ревность этого императора к язычеству всего более способствовала к окончательному падению последнего, потому что Юлиан истощил все средства язычества, извлек из него все, что оно могло дать для умственной и нравственной жизни человека, и тем всего резче выказалась его несостоятельность, его бедность пред христианством. Так обыкновенно бывает и в жизни отдельных людей, и в жизни целых обществ, вот почему и неудивительно видеть, как иногда самые страстные ревнители вдруг, неожиданно, покидают предмет своего поклонения и переходят на враждебную сторону, которую защищают с удвоенною ревностию; это происходит именно оттого, что в их сознании истощились все средства прежнего предмета поклонения.

Под 983 годом, в начале княжения Владимира, летописец помещает рассказ о следующем событии: Владимир после похода на ятвягов возвратился в Киев и приносил жертву кумирам вместе с своими людьми; старцы и бояре сказали: "Кинем жребий на отроков и девиц; на кого падет, того принесем в жертву богам". В это время жил в Киеве один варяг, который пришел из Греции и держал христианскую веру; был у него сын, прекрасный лицом и душою; на этого-то молодого варяга и пал жребий. Посланные от народа (об участии князя не говорится ни слова) пришли к старому варягу и сказали ему: "Пал жребий на твоего сына, богам угодно взять его себе, и мы хотим принести его им в жертву". Варяг отвечал: "У вас не боги, а дерево; нынче есть, а завтра сгниет, ни едят, ни пьют, ни говорят, но сделаны руками человеческими из дерева; а бог один, которому служат греки и кланяются, который сотворил небо и землю, звезды и луну, и солнце, и человека, дал ему жить на земле; а эти боги что сделали? сами деланные; не дам сына своего бесам!" Посланные рассказали эти речи народу; толпа взяла оружие, пошла к варягову дому и разломала забор вокруг него; варяг стоял на сенях с сыном. Народ кричал ему: "Дай сына своего богам". Он отвечал: "Если они боги, то пусть пошлют какого-нибудь одного бога взять моего сына, а вы о чем хлопочете?" Яростный клик был ответом толпы, которая бросилась к варягам, подсекла под ними сени и убила их. Несмотря на то что смелый варяг пал жертвою торжествующего, по-видимому, язычества, событие это не могло не произвести сильного впечатления: язычеству, кумирам сделан был торжественный вызов, над ними торжественно наругались; проповедь была произнесена громко; народ в пылу ярости убил проповедника, но ярость прошла, а страшные слова остались: ваши боги - дерево; бог - один, которому кланяются греки, который сотворил все, - и безответны стояли кумиры Владимира перед этими словами, и что могла в самом деле славянская религия сказать в свою пользу, что могла отвечать на высокие запросы, заданные ей проповедниками других религий? Самые важные из них были вопросы о начале мира и будущей жизни. Что вопрос о будущей жизни действовал могущественно и на языческих славян, как на других народов, видно из предания о том, как царь болгарский обратился в христианство вследствие впечатления, произведенного на него картиною страшного суда. По русскому преданию, то же самое средство употребил и у нас греческий проповедник и произвел также сильное впечатление на Владимира; после разговора с ним Владимир, по преданию, созывает бояр и городских старцев и говорит им, что приходили проповедники от разных народов, каждый хвалил свою веру; напоследок пришли и греки, хулят все другие законы, хвалят свой, много говорят о начале мира, о бытии его, говорят хитро, любо их слушать, и о другом свете говорят: если кто в их веру вступит, то, умерши, воскреснет и не умрет после вовеки, если же в другой закон вступит, то на том свете будет в огне гореть. Магометанские проповедники также говорили о будущей жизни, но самое чувственное представление ее уже подрывало доверенность: в душе самого простого человека есть сознание, что тот свет не может быть похож на этот, причем раздражала исключительность известных сторон чувственности, противоречие, по которому одно наслаждение допускалось неограниченно, другие совершенно запрещались. Владимиру, по преданию, нравился чувственный рай магометов, но он никак не соглашался допустить обрезание, отказаться от свиного мяса и от вина: "Руси есть веселье пить, говорил он, не можем быть без того". Что вопрос о начале мира и будущей жизни сильно занимал все языческие народы севера и могущественно содействовал распространению между ними христианства, могшего дать им удовлетворительное решение на него, это видно из предания о принятии христианства в Британии: к одному из королей англосаксонских явился проповедник христианства; король позвал дружину на совет, и один из вождей сказал при этом следующие замечательные слова: "Быть может, ты припомнишь, князь, что случается иногда в зимнее время, когда ты сидишь за столом с дружиною, огонь пылает, в комнате тепло, а на дворе и дождь, и снег, и ветер. И вот иногда в это время быстро пронесется через комнату маленькая птичка, влетит в одну дверь, вылетит в другую; мгновение этого перелета для нее приятно, она не чувствует более ни дождя, ни бури; но это мгновение кратко, вот птица уже и вылетела из комнаты, и опять прежнее ненастье бьет несчастную. Такова и жизнь людская на земле и ее мгновенное течение, если сравнить его с продолжительностию времени, которое предшествует и последует, Это время и мрачно, и беспокойно для нас; оно мучит нас невозможностию познать его; так если новое учение может дать нам какое-нибудь верное известие об этом предмете, то стоит принять его". Отсюда понятно для нас значение предания о проповедниках разных вер, приходивших к Владимиру, верность этого предания времени и обществу. Видно, что все было приготовлено для переворота в нравственной жизни новорожденного русского общества на юге, что религия, удовлетворявшая рассеянным, особо живущим племенам, не могла более удовлетворять киевлянам, познакомившимся с другими религиями; они употребили все средства для поднятия своей старой веры в уровень с другими, и все средства оказались тщетными, чужие веры и особенно одна тяготили явно своим превосходством; это обстоятельство и необходимость защищать старую веру, естественно, должны были вести к раздражению, которое в свою очередь влекло к насильственным поступкам, но и это не помогло. При старой вере нельзя было оставаться, нужно было решиться на выбор другой. Последнее обстоятельство, т. е. выбор веры, есть особенность русской истории: ни одному другому европейскому народу не предстояло необходимости выбора между религиями; но не так было на востоке Европы, на границах ее с Азиею, где сталкивались не только различные народы, но и различные религии, а именно: магометанская, иудейская и христианская; Козарское царство, основанное на границах Европы с Азиею, представляет нам это смешение разных народов и религий; козарским каганам, по преданию, также предстоял выбор между тремя религиями, они выбрали иудейскую; для азиатцев был доступнее деизм последней. Но Козарское царство пало, и вот на границах также Европы с Азиею, но уже на другой стороне, ближе к Европе, образовалось другое владение, русское, с европейским народонаселением; кагану русскому и его народу предстоял также выбор между тремя религиями, и опять повторилось предание о проповедниках различных вер и о выборе лучшей; на этот раз лучшею оказалась не иудейская: европейский смысл избрал христианство. Предание очень верно выставило также причину отвержения иудеев Владимиром: когда он спросил у них, где ваша земля, и они сказали, что бог в гневе расточил их по странам чужим, то Владимир отвечал: "Как вы учите других, будучи сами отвергнуты богом и расточены?" Вспомним, как у средневековых европейских народов было вкоренено понятие, что политическое бедствие народа есть наказание божие за грехи, вследствие чего питалось отвращение к бедствующему народу.

Магометанство, кроме видимой бедности своего содержания, не могло соперничать с христианством по самой отдаленности своей. Христианство было уже давно знакомо в Киеве вследствие частых сношений с Константинополем, который поражал руссов величием религии и гражданственности. Бывальцы в Константинополе после тамошних чудес с презрением должны были смотреть на бедное русское язычество и превозносить веру греческую. Речи их имели большую силу, потому что это были обыкновенно многоопытные странствователи, бывшие во многих различных странах, и на востоке, и на западе, видевшие много разных вер и обычаев, и, разумеется, им нигде не могло так нравиться, как в Константинополе; Владимиру не нужно было посылать бояр изведывать веры разных народов: не один варяг мог удостоверить его о преимуществах веры греческой перед всеми другими. Митрополит Иларион, которого свидетельство, как почти современное, не подлежит никакому сомнению, Иларион ни слова не говорит о посольствах для изведывания верно говорит, согласнее с делом, что Владимир постоянно слышал о Греческой земле, сильной верою, о величии тамошнего богослужения; бывальцы в Константинополе и других разноверных странах могли именно говорить то, что, по преданию, у летописца говорят бояре, которых Владимир посылал для изведывания вер: "Мы не можем забыть той красоты, которую видели в Константинополе; всякий человек, как отведает раз сладкого, уже не будет после принимать горького; так и мы здесь в Киеве больше не останемся". Эти слова находили подтверждение и между городскими старцами, и между теми из бояр Владимира, которые не бывали в Константинополе - у них было свое туземное доказательство в пользу христианства: "Если бы дурен был закон греческий, - говорили они, - то бабка твоя Ольга не приняла бы его; а она была мудрее всех людей". Заметим еще одно обстоятельство: Владимир был взят из Киева малолетним и воспитан в Новгороде, на севере, где было сильно язычество, а христианство едва ли знакомо; он привел в Киев с севера тамошнее народонаселение - варягов, славян новгородских, чудь, кривичей, всеревностнейших язычников, которые своим прибытием легко дали перевес киевским язычникам над христианами, что и было причиною явлений, имевших место в начале княжения Владимирова; но потом время и место взяли свое: ближайшее знакомство с христианством, с Грециею, приплыв бывальцев в Константинополе должны были ослабить языческую ревность и склонить дело в пользу христианства. Таким образом, все было готово к принятию новой веры, ждали только удобного случая: "Подожду еще немного", - говорил Владимир, по свидетельству начального летописца киевского. Удобный случай представился в войне с греками; предание тесно соединяет поход на греков с принятием христианства, хочет выставить, что первый был предпринят для второго. Владимир спросил у бояр: "Где принять нам крещение?" Те отвечали: "Где тебе любо". И по прошествии года Владимир выступил с войском на Корсунь. Корсунцы затворились в городе и крепко отбивались, несмотря на изнеможение; Владимир объявил им, что если они не сдадутся, то он будет три года стоять под городом. Когда эта угроза не подействовала, Владимир велел делать вал около города, но корсуняне подкопали городскую стену и уносили присыпаемую русскими землю к себе в город; русские сыпали еще больше, и Владимир все стоял. Тогда один корсунянин именем Анастас пустил в русский стан ко Владимиру стрелу, на которой было написано: "За тобою, с восточной стороны, лежат колодцы, от них вода идет по трубе в город, перекопай и перейми ее". Владимир, услыхав об этом, взглянул на небо и сказал: "Если это сбудется, я крещусь". Известие верно ходу событий: это не первый пример, что князь языческого народа принимает христианство при условии победы, которую должен получить с помощию нового божества. Владимир тотчас велел копать против труб, вода была перенята; херсонцы изнемогли от жажды и сдались. Владимир вошел в город с дружиною и послал сказать греческим императорам Василию и Константину: "Я взял ваш славный город; слышу, что у вас сестра в девицах; если не отдадите ее за меня, то и с вашим городом будет то же, что с Корсунем". Испуганные и огорченные таким требованием, императоры велели отвечать Владимиру: "Не следует христианам отдавать родственниц своих за язычников; но если крестишься, то и сестру нашу получишь, и вместе царство небесное, и с нами будешь единоверник; если же не хочешь креститься, то не можем выдать сестры своей за тебя". Владимир отвечал на это царским посланным: "Скажите царям, что я крещусь; и уже прежде испытал ваш закон, люба мне ваша вера и служенье, о которых мне рассказывали посланные нами мужи". Цари обрадовались этим словам, умолили сестру свою Анну выйти за Владимира и послали сказать ему: "Крестись, и тогда пошлем к тебе сестру". Но Владимир велел отвечать: "Пусть те священники, которые придут с сестрою вашею, крестят меня". Цари послушались и послали сестру свою вместе с некоторыми сановниками и пресвитерами; Анне очень не хотелось идти: "Иду точно в полон, говорила она, лучше бы мне здесь умереть"; братья утешали ее: "А что если бог обратит тобою Русскую землю в покаяние, а Греческую землю избавит от лютой рати; видишь, сколько зла наделала Русь грекам? И теперь, если не пойдешь, будет то же". И едва уговорили ее идти. Анна села в корабль, простилась с роднею и поплыла с горем в Корсунь, где была торжественно встречена жителями. В это время, продолжает предание, Владимир разболелся глазами, ничего не мог видеть и сильно тужил; тогда царевна велела сказать ему: "Если хочешь исцелиться от болезни, то крестись поскорей; если же не крестишься, то и не вылечишься". Владимир сказал на это: "Если в самом деле так случится, то поистине велик будет бог христианский", и объявил, что готов к крещению. Епископ корсунский с царевниными священниками, огласив, крестили Владимира, и когда возложили на него руки, то он вдруг прозрел; удивясь такому внезапному исцелению, Владимир сказал: "Теперь только я узнал истинного бога!" Видя это, и из дружины его многие крестились. После крещения совершен был брак Владимира с Анною. Все это предание очень верно обстоятельствам в своих подробностях и потому не может быть отвергнуто. Прежняя вера была во Владимире поколеблена, он видел превосходство христианства, видел необходимость принять его, хотя по очень естественному чувству медлил, ждал случая, ждал знамения; он мог отправиться и в корсунский поход с намерением креститься в случае удачи предприятия, мог повторить обещание, когда Анастас открыл ему средство к успеху, и потом опять медлил, пока увещания царевны Анны не убедили его окончательно.

Владимир вышел из Корсуня с царицею, взял с собою Анастаса, священников корсунских, мощи св. Климента и Фива, сосуды церковные, иконы, взял два медных истукана и четыре медных коня; Корсунь отдал грекам назад в вено за жену свою, по выражению летописца. По некоторым известиям, в Корсунь же явился ко Владимиру и митрополит Михаил, назначенный управлять новою русскою церковию, - известие очень вероятное, потому что константинопольская церковь не могла медлить присылкою этого лица, столь необходимого для утверждения нового порядка вещей на севере. По возвращении в Киев Владимир прежде всего крестил сыновей своих и людей близких. Вслед за тем велел ниспровергнуть идолов. Этим должно было приступить к обращению народа, ниспровержением прежних предметов почитания нужно было показать их ничтожество; это средство считалось самым действительным почти у всех проповедников и действительно было таковым; кроме того, ревность новообращенного не могла позволить Владимиру удержать хотя на некоторое время идолов, стоявших на самых видных местах города и которым, вероятно, не переставали приносить жертвы; притом, если не все, то большая часть истуканов напоминали Владимиру его собственный грех, потому что он сам их поставил. Из ниспровергнутых идолов одних рассекли на части, других сожгли, а главного, Перуна, привязали лошади к хвосту и потащили с горы, причем двенадцать человек били истукана палками: это было сделано, прибавляет летописец, не потому, чтобы дерево чувствовало, но на поругание бесу, который этим идолом прельщал людей: так пусть же от людей примет и возмездие. Когда волокли идола в Днепр, то народ плакал; а когда Перун поплыл по реке, то приставлены были люди, которые должны были отталкивать его от берега, до тех пор пока пройдет пороги. Затем приступлено было к обращению киевского народа; митрополит и священники ходили по городу с проповедию; по некоторым, очень вероятным известиям, и сам князь участвовал в этом деле. Многие с радостию крестились; но больше оставалось таких, которые не соглашались на это; между ними были двоякого рода люди: одни не хотели креститься не по Сильной привязанности к древней религии, но по новости и важности дела, колебались точно так же, как, по преданию, колебался прежде и сам Владимир; другие же не хотели креститься по упорной привязанности к старой вере; они даже не хотели и слушать о проповеди. Видя это, князь употребил средство посильнее: он послал повестить по всему городу, чтоб на другой день все некрещеные шли к реке, кто же не явится, будет противником князю. Услыхав этот приказ, многие пошли охотою, именно те, которые прежде медлили по нерешительности, колебались, ждали только чего-нибудь решительного, чтобы креститься; не понимая еще сами превосходства новой веры пред старою, они, естественно, должны были основывать превосходство первой на том, что она принята высшими: "Если бы новая вера не была хороша, то князь и бояре не приняли бы ее", - говорили они. Некоторые шли к реке по принуждению, некоторые же ожесточенные приверженцы старой веры, слыша строгий приказ Владимира, бежали в степи и леса. На другой день после объявления княжеского приказа, Владимир вышел с священниками царицыными и корсунскими на Днепр, куда сошлось множество народа; все вошли в воду и стояли одни по шею, другие по грудь; несовершеннолетние стояли у берега, возрастные держали на руках младенцев, а крещеные уже бродили по реке, вероятно, уча некрещеных, как вести себя во время совершения таинства, а также и занимая место их восприемников, священники на берегу читали молитвы.

Непосредственным следствием принятия христианства Владимиром и распространения его в Русской земле было, разумеется, построение церквей: Владимир тотчас после крещения велит строить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры: так, поставлена была церковь св. Василия на холме, где стоял кумир Перуна и прочих богов Владимир велел ставить церкви и определять к ним священников также и по другим городам и приводить людей к крещению по всем городам и селам. Здесь останавливают нас два вопроса - по каким городам и областям и в какой мере было распространено христианство при Владимире, и потом - откуда явились при церквах священнослужители? Есть известия, что митрополит с епископами, присланными из Царьграда, с Добрынею, дядею Владимировым, и с Анастасом ходили на север и крестили народ; естественно, что они шли сначала по великому водному пути, вверх по Днепру, волоком и Ловатью, до северного конца этого пути - Новгорода Великого. Здесь были крещены многие люди, построена церковь для новых христиан; но с первого раза христианство было распространено далеко не между всеми жителями; из Новгорода, по всем вероятностям, путем водным, шекснинским, проповедники отправились к востоку, до Ростова. Этим кончилась деятельность первого митрополита Михаила в 990 году; в 991 он умер; легко представить, как смерть его должна была опечалить Владимира в его новом положении; князя едва могли утешить другие епископы и бояре; скоро, впрочем, был призван из Царя-града новый митрополит - Леон; с помощию поставленного им в Новгород епископа Иоакима Корсунянина язычество здесь сокрушено окончательно. Вот любопытное известие об этом из так называемой Иоакимовой летописи: "Когда в Новгороде узнали, что Добрыня идет крестить, то собрали вече и поклялись все не пускать его в город, не давать идолов на ниспровержение; и точно, когда Добрыня пришел, то новгородцы разметали большой мост и вышли против него с оружием; Добрыня стал было уговаривать их ласковыми словами, но они и слышать не хотели, вывезли две камнестрельные машины (пороки) и поставили их на мосту; особенно уговаривал их не покоряться главный между жрецами, т. е. волхвами их, какой-то Богомил, прозванный за красноречие Соловьем. Епископ Иоаким с священниками стояли на торговой стороне; они ходили по торгам, улицам, учили людей, сколько могли, и в два дня успели окрестить несколько сот. Между тем на другой стороне новгородский тысяцкий Угоняй, ездя всюду, кричал: "Лучше нам помереть, чем дать богов наших на поругание"; народ на той стороне Волхова рассвирепел, разорил дом Добрыни, разграбил имение, убил жену и еще некоторых из родни. Тогда тысяцкий Владимиров, Путята, приготовив лодки и выбрав из ростовцев пятьсот человек, ночью перевезся выше крепости на ту сторону реки и вошел в город беспрепятственно, ибо все думали, что это свои ратники. Путята дошел до двора Угоняева, схватил его и других лучших людей и отослал их к Добрыне за реку. Когда весть об этом разнеслась, то народ собрался до 5000, обступили Путяту и начали с ним злую сечу, а некоторые пошли, разметали церковь Преображения господня и начали грабить домы христиан. На рассвете приспел Добрыня со всеми своими людьми и велел зажечь некоторые дома на берегу; новгородцы испугались, побежали тушить пожар, и сеча перестала, Тогда самые знатные люди пришли к Добрыне просить мира. Добрыня собрал войско, запретил грабеж; но тотчас велел сокрушить идолов, деревянных сжечь, а каменных, изломав. побросать в реку. Мужчины и женщины, видя это, с воплем и слезами просили за них, как за своих богов. Добрыня с насмешкою отвечал им: "Нечего вам жалеть о тех, которые себя оборонить не могут; какой пользы вам от них ждать?". и послал всюду с объявлением, чтоб шли креститься. Посадник Воробей, сын Стоянов, воспитанный при Владимире, человек красноречивый, пошел на торг и сильнее всех уговаривал народ; многие пошли к реке сами собою, а кто не хотел, тех воины тащили, и крестились: мужчины выше моста, а женщины ниже. Тогда многие язычники, чтоб отбыть от крещения, объявляли, что крещены; для этого Иоаким велел всем крещенным надеть на шею кресты, а кто не будет иметь на себе креста, тому не верить, что крещен, и крестить. Разметанную церковь Преображения построили снова. Окончив это дело, Путята пошел в Киев; вот почему есть бранная для новгородцев пословица. "Путята крестил мечом, а Добрыня - огнем".

Таким образом, христианство при Владимире, как видно, было распространено преимущественно по узкой полосе, прилегавшей к великому водному пути из Новгорода в Киев; к востоку же от Днепра, по Оке и верхней Волге, даже в самом Ростове, несмотря на то что проповедь доходила до этих мест, христианство распространялось очень слабо; мы увидим впоследствии, что иноки Печерского монастыря будут проповедниками христианства у вятичей и мери и будут мучениками там; летописец прямо говорит, что в его время вятичи сохраняли еще языческие обычаи, наконец, Илариои, современник сына Владимирова, называет русских христиан малым стадом Христовым. Самому князю принадлежит распространение христианства на запад от Днепра, в странах, которые он должен был посещать по отношениям своим к Польше; есть известие, что в 992 году он ходил с епископами на юго-запад, учил, крестил людей и в земле Червенской построил в свое имя город Владимир и деревянную церковь Богородицы.

Мы видели, по каким областям и городам было распространено христианство при Владимире; теперь обратимся к другому вопросу: откуда первоначальная русская церковь получила себе священнослужителей? Митрополит и епископы были присланы из Царя-града; в Киеве, если прежде были христиане, была церковь, то были, разумеется, и священники; Владимир привел из Корсуня тамошних священников и священников, приехавших с царевною Анною. Но все этого числа было недостаточно для крещения и научения людей в Киеве и других местах, и вот есть известие, совершенно согласное с обстоятельствами, что присланы были священники из Болгарии, которые были способны учить народ на понятном для него языке; есть даже известие, что и первые епископы и даже митрополит Михаил был из болгар. Но сколько бы ни пришло священников греческих и болгарских, все их было мало для настоящей потребности; нужно было умножить число своих русских священников, что не могло произойти иначе, как чрез распространение книжного учения. Такое распространение было предпринято немедленно после всенародного крещения в Киеве, ибо в нем митрополит и князь видели единственное средство утвердить веру. Отцы и матери били мало утверждены, оставить детей при них - значило мало подвинуть христианство, ибо они воспитывались бы более в языческих понятиях и обычаях; чтоб сделать их твердыми христианами, необходимо было их на время оторвать от отцов плотских и отдать духовным; притом, как выше замечено, только одним этим средством можно было приобресть и священников из русских. Летописец говорит, что Владимир велел отбирать детей у лучших граждан и отдавать их в книжное ученье; матери плакали по них, как по мертвых, прибавляет летописец, потому что еще не утвердились верою. Детей роздали учиться по церквам к священникам и причту. В непосредственном отношении к принятию христианства находится также следующее известие, сообщаемое летописью: в княжение Владимира умножились разбои, и вот епископы сказали великому князю: "Разбойники размножились, зачем не казнишь их?" Владимир отвечал: "Боюсь греха". Епископы возразили на это: "Ты поставлен от бога на казнь злым, а добрым на милование; тебе должно казнить разбойника, только разобрав дело". Владимир послушался, отверг виры и начал казнить разбойников; но потом те же епископы вместе с старцами сказали ему: "Рать сильная теперь; если придется вира, то пусть пойдет на оружие и на коней". Владимир отвечал: "Пусть будет так"; и стал он жить опять по устроению отцовскому и дедовскому. Это известие показывает нам влияние духовенства прямо уже на строй общественный: не в церковных делах, не о средствах распространения христианства советуется Владимир с епископами, но о том, как наказывать преступников; вместе с старцами епископы предлагают князю о том, куда употреблять виры, заботятся о внешней безопасности, и князь соглашается с ними.

Теперь обратимся ко внешней деятельности Владимира. К его княжению относится окончательное подчинение русскому князю племен, живших на восток от великого водного пути. Олег наложил дань на радимичей, Святослав - на вятичей, но или не все отрасли этих племен пришли в зависимость от русского князя, или, что всего вероятнее, эти более отдаленные от Днепра племена воспользовались уходом Святослава в Болгарию, малолетством, а потом междоусобием сыновей его и перестали платить дань в Киев. Как бы то ни было, под 981 годом встречаем у летописца известие о походе на вятичей, которые были побеждены и обложены такою же данью, какую прежде платили Святославу, - ясное указаяие, что после Святослава они перестали платить дань. На следующий год вятичи снова заратились и снова были побеждены. Та же участь постигла и радимичей в 986 году: летописец говорит, что в этом году Владимир пошел на радимичей, а перед собой послал воеводу прозванием Волчий Хвост; этот воевода встретил радимичей на реке Пищане и победил их; отчего, прибавляет летописец, русь смеется над радимичами, говоря: "Пищанцы волчья хвоста бегают". Кроме означенных походов на ближайшие славянские племена, упоминаются еще войны с чужими народами: с ятвягами в 953 году; летописец говорит, что Владимир ходил на ятвягов, победил и взял землю их; но последние слова вовсе не означают покорения страны: ятвягов трудно было покорить за один раз, и потомки Владимира должны были вести постоянную, упорную, многовековую борьбу с этими дикарями. В скандинавских сагах встречаем известие, что один из норманских выходцев, находившийся в дружине Владимира, приходил от имени этого князя собирать дань с жителей Эстонии; несмотря на то что сага смешивает лица и годы, известие об эстонской дани, как нисколько не противоречащее обстоятельствам, может быть принято; но нельзя решить, когда русские из Новгорода впервые наложили эту дань, при Владимире ли, т. е. при Добрыне, или прежде. Встречаем в летописях известия о войнах Владимира с болгарами, с какими - дунайскими или волжскими - на это разные списки летописей дают разноречивые ответы; вероятно, были походы и к тем и к другим и после перемешаны по одинаковости народного имени. Под 987 годом находим известие о первом походе Владимира на болгар; в древнейших списках летописи не упомянуто, на каких именно, в других прибавлено, что на низовых, или волжских, в своде же Татищева говорится о дунайских и сербах. Как бы то ни было, для нас важны подробности предания об этом походе, занесенные в летопись. Владимир пошел на болгар с дядею своим Добрынею в лодках, а торки шли на конях берегом; из этого видно, что русь предпочитала лодки коням и что конницу в княжеском войске составляли пограничные степные народцы, о которых теперь в первый раз встречаем известие и которые потом постоянно являются в зависимости или полузависимости от русских князей. Болгары были побеждены, но Добрыня, осмотрев пленников, сказал Владимиру: "Такие не будут нам давать дани: они все в сапогах; пойдем искать лапотников". В этих словах предания выразился столетний опыт. Русские князья успели наложить дань, привести в зависимость только те племена славянские и финские, которые жили в простоте первоначального быта, разрозненные, бедные, что выражается названием лапотников; из народов же более образованных, составлявших более крепкие общественные тела, богатых промышленностию, не удалось покорить ни одного: в свежей памяти был неудачный поход Святослава в Болгарию. В предании видим опять важное значение Добрыни, который дает совет о прекращении войны, и Владимир слушается; оба народа дали клятву: "Тогда только мы нарушим мир, когда камень начнет плавать, а хмель тонуть". Под 994 и 997 годами упоминаются удачные походы на болгар: в первый раз не сказано на каких, во второй означены именно волжские. Мы не будем отвергать известий о новом походе на болгар дунайских, если примем в соображение известия византийцев о помощи против болгар, которую оказал Владимир родственному двору константинопольскому. Важно также известие о торговом договоре с болгарами волжскими в 1006 году. Владимир по их просьбе позволил им торговать по Оке и Волге, дав им для этого печати, русские купцы с печатями от посадников своих также могли свободно ездить в болгарские города; но болгарским купцам позволено было торговать только с купцами по городам, а не ездить по селам и не торговать с тиунами, вирниками, огнищанами и смердами.

Ко временам Владимировым относится первое столкновение Руси с западными славянскими государствами. Мы оставили последние в половине IX века, когда моравские князья обнаружили попытку основать у себя народную церковь и когда история Польши начала проясняться с появлением новой княжеской династии Пястов. Между тем борьба моравов с немцами продолжалась еще с большим ожесточением; чехи и сербы принимали в ней также участие; моравы вели войну по старому славянскому обычаю: они давали врагу свободно опустошать открытые места, и враг, опустошив землю и не покорив народа, должен был возвращаться без всякого успеха и гибнуть с голоду на дороге. Но Ростислав, непобежденный немцами, был схвачен и выдан Карломану, сыну и наследнику Людовика немецкого, племянником своим Святополком, который, чтоб иметь себе опору и обеспечение, поддался немецкому королю; Ростиславу выкололи глаза и заперли в один немецкий монастырь. Гибель Ростислава, однако, ненадолго переменила ход дел: Святополк наследовал его стремления, и борьба возобновилась с новою силою, причем Святополк начал уже наступательные движения на немецкие области. При Святополке яснеет и история чехов, потому что в это время принял христианство князь чешский Буривой от св. Мефодия. Не Моравии, однако, и не западным славянам вообще суждено было основать славянскую империю с независимою славянскою церковию. В последнее десятилетие IX века на границах славянского мира явились венгры. Политика дворов византийского и немецкого с самого начала обратила этот народ в оружие против славян: греки обратили их против болгар, немцы - против Моравской державы. Арнульф Каринтийский, побочный сын Карломана, соединившись с венграми, пошел на Святополка; моравы, по обычаю, засели в укреплениях и дали пленить землю свою врагам, которые и должны были только этим удовольствоваться. Но в 894 году умер Святополк, и с ним рушилось могущество первой славянской державы. В то время, когда западным славянам нужно было сосредоточить все свои силы для отпора двум могущественным врагам, моравские владения разделились на три части между тремя сыновьями Святополка. Братская вражда погубила дело Моймира, Ростислава и Святополка; сыновья чешского Буривоя отделились от Моравии и поддались Арнульфу немецкому, и с 906 года прекращаются все известия о Моравии: страна стала добычею венгров; подробностей о падении первого славянского государства нет нигде. Разрушение Моравской державы и основание Венгерского государства в Паннонии имели важные следствия для славянского мира. Славяне южные были отделены от северных, уничтожено было центральное владение, которое начало соединять их, где произошло столкновение, загорелась сильная борьба между Востоком и Западом, между германским и славянским племенем, где с помощью Византии основалась славянская церковь; теперь Моравия пала, и связь славян с Югом, с Грециею, рушилась: венгры стали между ними, славянская церковь не могла утвердиться еще, как была постигнута бурею, отторгнута от Византии, которая одна могла дать питание и укрепление младенчествующей церкви. Таким образом, с уничтожением самой крепкой связи с востоком, самой крепкой основы народной самостоятельности, западные славяне должны были по необходимости примкнуть к западу и в церковном и в политическом отношении. Но мало того, что мадьярским нашествием прекращалась связь западных славян с Византиею, прекращалась также и непосредственная связь их с Римом, и они должны были принимать христианство и просвещение из рук немцев, которые оставались для них теперь единственными посредниками; этим объясняется естественная связь западных славян с Немецкою империею, невозможность выпутаться из этой связи для государственной и народной независимости. Христианское стало синонимом немецкому, славянское - языческому, варварскому; отсюда то явление, что ревностные христиане между западными славянами являются вместе ревностными гонителями своего, славянского, и тянут народ свой к западному, т. е. немецкому; отсюда же обратное явление, что защитники своего являются свирепыми врагами христианства, которое приносило с собою подчинение немцам; отсюда несчастная борьба полабских славян против христианства, т. е. против немцев, в которых они не могли получить помощи от христианских единоплеменников своих, и должны были пасть.

После падения Моравской державы на первом плане в истории западных славян являются чехи. Чехи были обязаны мирным распространением христианства у себя тому, что князь их Буривой принял евангелие чрез моравов от св. Мефодия, чрез своих славянских проповедников. Славянская церковь, следовательно, началась было и у чехов, но после падения Моравии не могла долее держаться. Чехи не могли высвободиться из-под государственной зависимости от Немецкой империи: внук Буривоя, св. Вячеслав, обязался платить Генриху Птицелову ежегодно 500 гривен серебра и 120 волов; невозможность поддержать христианство без помощи немецкого духовенства и невозможность успешной борьбы с мадьярами без помощи немецкого императора делали зависимость чехов от Империи необходимою. Вячеслав погиб от брата своего Болеслава I, который сначала думал было о возможности возвратить независимость чехам от Империи, но после многолетней борьбы с императором Оттоном I увидал необходимость подчиниться ему. Между тем в начале второй половины Х века венгры, потерпевшие сильное поражение от Оттона при Лехе и добитые Болеславом чешским, прекратили свои опустошительные набеги на европейские государства, поселились в пределах прежде занятых ими земель и, приняв христианство, вошли в общество европейских народов. Княжение Болеслава I замечательно внутренними переменами у чехов, а именно, усилением власти верховного князя над остальными князьями, носившими название лехов; до сих пор эти лехи называются у писателей reguli, или duces, и верховный князь из рода Пршемыслова являлся не более как старшим между ними; но при Болеславе I, как видно, отношения переменились в пользу власти верховного князя; на средства, какими Болеслав I достиг этой перемены, может намекать прозвание его Грозный, или Укрутный. Подчиняясь на западе Империи, чешские владения начинают, однако, при Болеславе расширяться к юго-востоку, чему особенно способствует обессиление мадьяров; так, присоединяется к чехам нынешняя Моравия и земля словаков, между Дунаем и Карпатами; на север от Карпат также видим чешские владения. Еще более распространилась область чехов в княжение Болеслава II Благочестивого, сына Грозного; никогда потом границы Чешского государства не были так обширны, ибо все государство Святополка принадлежало теперь чехам. Несмотря, однако, на распространение чешских пределов, в церковном отношении чехи принадлежали к епархии регенсбургского архиепископа: после этого нечего удивляться политической зависимости чехов от Немецкой империи, ибо церковные отношения тогда господствовали над политическими. Только при Болеславе II, в 973 году, основано было особое пражское епископство, где первым епископом был саксонский монах Дитмар; преемником его был знаменитый Войтех, родом из знатной чешской фамилии; несмотря однако, на это, никто так не старался о скреплении чешской церкви с западом, никто так не старался об искоренении славянского богослужения, как Войтех. Такой характер деятельности условливался самою борьбою ревнителя христианства, каким был Войтех, с языческими нравами и обычаями, которые в его глазах были славянские; в подобной борьбе средина редко соблюдается: отечеством для ревностного епископа была не Богемия, но запад, страны христианские, тогда как Богемия была исполнена еще языческих воспоминаний, возбуждавших только вражду Войтеха; церковная песнь на славянском языке звучала в его ушах языческою богослужебною песнею и потому была противна; слово бог напоминало ему славянского идола, только слово Deus заключало для него понятие истинного бога. Смертью Болеслава II (999 г.) кончилось могущество чехов и перешло к ляхам. При распространении своих владений на западе Пясты встретились с немцами, императоры которых также распространяли свои владения на счет славян приэльбских; легко было предвидеть последствия этого столкновения: четвертый Пяст, Мечислав, или Мешко, уже является вассалом императора, платит ему дань; в 965 году Мечислав женился на Дубровке, дочери чешского князя Болеслава 1, и по ее старанию принял христианство; но в это время славянская церковь никла у чехов и потому не могла укорениться в Польше; отсюда новые крепкие узы связали Польшу с западом, с Немецкою империею: в Познани была учреждена епископская кафедра для Польши и подчинена архиепископу магдебургскому. Второй брак Мечислава на Оде, дочери немецкого маркграфа Дитриха, еще более укрепил немецкое влияние в Польше. Тесная связь этой страны с западною церковию и империею отняла у северных славян последний оплот их независимости от немецкого ига: теперь польский князь в союзе с немцами начинает наступательные движения против своих языческих единоплеменников. При Мечиславе начинаются первые враждебные столкновения Руси с Польшею: под 981 годом летописец наш говорит, что Владимир ходил к ляхам и занял города их - Перемышль, Червен и другие. Чешские историки утверждают, что эти города не могли быть отняты у поляков, но у чехов, потому что позднейшая земля Галицкая до Буга и Стыря, к востоку, принадлежала в это время чехам; они основываются на грамоте, данной пражскому епископству при его заложении, где границами его к востоку поставлены реки Буг и Стырь в земле Хорватской. Но, во-первых, в грамоте границы означены очень смутно; видно, что писавший ее имел плохие географические понятия о стране; во-вторых, был обычай расширять как можно далее пределы епископств, заложенных в смежности с языческими народами. Некоторые ученые справедливо замечают также, что русский летописец умеет отличать ляхов от чехов и потому не мог смешать их, и принимают, что Владимир отнял Червенские города не у чехов и не у поляков, но покорил малочисленные до тех пор свободные славянские племена и стал чрез это соседом чехов. Но рассуждать таким образом - значит опять не принимать свидетельств нашего летописца, который также хорошо умеет отличать хорватов от ляхов, как последних от чехов, и прямо говорит, что Владимир ходил к ляхам и у них взял Червенские города; всего вероятнее, что чешские владения ограничивались областию, лежащею около Кракова, о чем твердит грамота, и не простирались за Вислок, что страна по Сану и далее на восток была занята хорватами, которые были подчинены уже при Олеге, но при Игоре, Святославе и преимущественно при сыновьях его имели возможность свергнуть с себя подчиненность, подобно радимичам и вятичам; мы видим, что сначала главная деятельность Владимира состоит в подчинении тех племен, которые прежде находились в зависимости от Руси; хорваты были в том числе, но в то время, как Русь вследствие недеятельности Игоря, далеких походов Святослава на восток и юг, малолетства и усобицы сыновей его теряла племена, жившие вдалеке от Днепра, Польша при первых Пястах распространяла свои владения, следовательно, очень вероятно, что Пясты заняли земли хорватов, свергнувших с себя зависимость от Руси, или сами ляхи переменили эту зависимость на зависимость от Польши и, таким образом, Владимир, возвращая прежнее достояние своих предшественников, должен был иметь дело уже с ляхами. Но завоеванием Червенских городов дело не кончилось на западе; летописец упоминает в 992 году еще о походе Владимира на хорватов, а по некоторым спискам в это время Владимир воевал с Мечиславом "за многие противности его" и одержал над ним блистательную победу за Вислою; поводом к раздору могли быть постоянно хорваты и Червенские города. Война 990 - 992 года могла быть ведена в союзе с Болеславом II чешским, который также воевал с Мечиславом. Как видно по некоторым известиям, война продолжалась в первый год княжения Болеслава Храброго, наследовавшего отцу своему Мечиславу в 992 году. При Болеславе Польша начала было усиливаться уже на счет соседних народов; ей выпадал было жребий стать в челе славянских государств для отпора немцам; но неуменье поляков вести себя среди единоплеменных народов и связь западных славян с Германскою империею посредством церкви не допустили Польшу принять значение Моравии для славянского мира. После Мечислава осталось пятеро сыновей: Болеслав и Владивой от Дубровки чешской и трое от Оды - Мечислав, Святополк и Болеслав. Первым делом Болеслава старшего было изгнание младших братьев, с которыми по славянскому обычаю он должен был владеть сообща, и ослепление двоих других родственников с целию достигнуть единовластия. Потом Болеслав распространил свои владения на севере до Балтийского моря чрез подчинение себе поморян и пруссов; между тем в 999 году умер чешский князь Болеслав II Благочестивый; Болеслав польский воспользовался этим, чтобы напасть на Краков и его область и присоединить их к Польше; вероятно также, что он захватил в это время Моравию и землю словаков до Дуная; Войтех, или Адальберт, не могший ужиться с чехами, прибыл к Болеславу; тот отправил его на проповедь к пруссам, которые умертвили проповедника; но гроб Войтеха принес Болеславу свою выгоду, ибо император Оттон III, друг и чтитель Адальберта, явился в Гнезно, чтоб поклониться праху его, и основал здесь новое архиепископство, вследствие чего Польша освобождалась от немецкой зависимости в церковном отношении. Но это освобождение не могло уже теперь принести пользы - латинская церковь уже успела укорениться в Польше, а потому борьба с Империею, которую скоро после начал Болеслав, также не могла принести плодов: польский князь, как видно, имел в виду набрать сколько можно более пограничных волостей, а не утвердить независимость и равновесие славянского мира с германским. Между тем, волнения у чехов доставили Болеславу случай утвердить свою власть и в этой стране. По смерти Болеслава II вступил на престол сын его Болеслав III Рыжий, князь, по отзыву современников, чрезвычайно жестокий. Рыжий начал свое княжение тем же, чем и родственник его, Болеслав польский: он велел одного из своих братьев оскопить, другого удушить в бане; но обоим удалось бежать в Баварию. Избавившись от братьев, Рыжий не мог избавиться от могущественных вельмож, лехов, из которых главными в это время были Вршовцы; Вршовцам удалось при Болеславе II выгнать Войтеха; теперь они свергли Рыжего, призвав на его место Владивоя, брата Болеслава польского, который, как сын Дубровки, принадлежал также к дому Пршемыслову и, как видно, изгнанником жил при дворе чешском. Чтоб удержаться на престоле, Владивой отправился в Регенсбург к императору Генриху и отдал ему Богемию, которую получил опять в виде лена. Но Владивой княжил только несколько месяцев, и после его смерти чехи призвали изгнанных Рыжим Болеславичей - Яромира и Олдриха. Однако Рыжий не думал уступать и обратился с просьбою о помощи к Храброму, который вторгся с войском в Богемию, изгнал Яромира и утвердил Рыжего на престоле. Последний, получив снова власть, думал только о том, как бы отомстить своим врагам. Чехи обратились с просьбою о защите опять к Болеславу польскому. Тот только этого и ждал: по известиям современников, он все это предвидел и нарочно вел дело к тому, чтоб утвердить свою власть у чехов. Под предлогом нужного совещания он заманил к себе Рыжего на границу, схватил его, ослепил и заточил внутрь своих владений. Вступив в Прагу в виде освободителя, Болеслав Храбрый обнаружил намерение утвердиться здесь. Такое усиление могущества польского князя, разумеется, должно было возбудить. сильные опасения в императоре, который послал требовать от Болеслава ленной присяги за Богемию. Болеслав отвергнул требование и начал войну. Неизвестно, какой исход имела бы борьба нового Святополка с немцами, если бы на этот раз сами поляки не ослабили могущество своего князя и с тем вместе единство и могущество западных славян: они позволяли себе поступать с чехами, как с побежденными врагами; вот почему, когда император Генрих II послал в Богемию войско, в челе которого находились чешские князья - Яромир и Олдрих, то вся страна встала против поляков и приняла с радостию родных князей из немецких рук; Болеслав Храбрый принужден был бежать, и в несколько дней не осталось в Богемии ни одного поляка. Таким образом немцам удалось разъединить два главные западнославянские владения - Богемию и Польшу, и привязать первую еще теснее к себе; в последующей борьбе с Болеславом польским император постоянно пользуется чешскою помощию, и, несмотря на все старания Болеслава, примирение между двумя народами было невозможно. В 1012 году Олдрих выгнал брата Яромира. и стал единовластителем Чешской земли. В таком состоянии находились западные славянские государства при смерти Владимира Святого. Мы видели, что в первый год княжения Болеславова у него продолжалась война с Владимиром, которая, однако, как видно, скоро кончилась, потому что Болеслав, занятый отношениями к немцам и чехам, не мог с успехом вести еще войну на востоке. Мир с Русью скреплен был даже родственным союзом с князем киевским: дочь Болеслава вышла за Святополка, князя туровского, сына Владимирова. Но этот первый родственный союз князей польских с русскими повел к большому раздору между ними. Болеслав, как видно, лучшим средством для собственного усиления считал внутренние смуты у соседей; как воспользовался он ими у чехов, так же хотел воспользоваться и на Руси. Вместе с дочерью Болеслава прибыл ко двору туровского князя Рейнберн, епископ колобрежский (колберский), который сблизился с Святополком и начал с ведома Болеславова подучать его к восстанию против отца Владимира: успех этого восстания был важен для Болеслава в политическом и для западной церкви - в религиозном отношении, ибо с помощью Святополка юная русская церковь могла быть отторгнута от восточной. Но Владимир узнал о враждебных замыслах и заключил Святополка в темницу вместе с женою и Рейнберном. Необходимым следствием должна была быть война с Болеславом, который в 1013 году поспешил заключить мир с немцами и, нанявши отряд войска у последних, равно как и у печенегов, двинулся на Русь. Кроме опустошения страны, мы не имеем никаких других известий о следствиях Болеславова похода, во время которого возникла распря между поляками и печенегами, и Болеслав велел истребить своих степных союзников. Вероятно, это обстоятельство и воспрепятствовало продолжению войны, тем более что все внимание Болеслава было постоянно обращено на запад, и он мог удовольствоваться освобождением Святополка. С чехами и венграми были мирные сношения при Владимире. Были пересылки и с папою, следствия которых, однако, неизвестны.

Гораздо с большими подробностями дошли до нас предания о борьбе с степными варварами - печенегами: борьба эта занимала народ гораздо сильнее, чем отдаленные воинские предприятия, потому что в ней дело шло о самых близких его интересах, о собственности, свободе, жизни. В 992 году пришли печенеги из-за Сулы; Владимир вышел к ним навстречу на Трубеж подле Переяславля; русские стали на одной стороне реки, печенеги - на другой, но ни те, ни другие не смели перейти на сторону противную. Тогда князь печенежский подъехал к реке, кликнул Владимира и сказал ему: "выпусти своего мужа, а я - своего, пусть борются. Если твой муж ударит моим, то не будем воевать три года; если же наш ударит, то будем воевать три года". Владимир согласился и, возвратясь в стан, послал бирючей кликать клич по всем палаткам (товарам): "Нет ли кого, кто б взялся биться с печенегом?" И никто нигде не отозвался. На другой день приехали печенеги и привели своего бойца, а с русской стороны никого не было. Начал тужить Владимир, послал опять по всем ратникам, - и вот пришел к нему один старик и сказал: "Князь! Есть у меня один сын меньшой дома; с четырьмя вышел я сюда, а тот дома остался; из детства никому еще не удалось им ударить; однажды я его журил, а он мял кожу: так в сердцах он разорвал ее руками". Князь обрадовался, послал за силачом и рассказал ему, в чем дело; тот отвечал: "Я не знаю, смогу ли сладить с печенегом; пусть меня испытают: нет ли где быка большого и сильного?" Нашли быка, разъярили его горячим железом и пустили; когда бык бежал мимо силача, то схватил его рукою за бок и вырвал кожу с мясом, сколько мог захватить рукою. Владимир сказал: "Можешь бороться с печенегом". На другой день пришли печенеги и стали кликать: "Где же ваш боец, а наш готов!"; Владимир велел вооружиться своему, и оба выступили друг против друга. Выпустили печенеги своего, великана страшного, и когда выступил боец Владимиров, то печенег стал смеяться над ним, потому что тот был среднего роста; размерили место между обоими полками и пустили борцов: они схватились и стали крепко жать друг друга; русский, наконец, сдавил печенега в руках до смерти и ударил им о землю; раздался крик в полках, печенеги побежали, русские погнали за ними. Владимир обрадовался, заложил город на броде, где стоял, и назвал его Переяславлем, потому что борец русский перенял славу у печенежского; князь сделал богатыря вместе с отцом знатными мужами.

В 995 году пришли печенеги к Василеву; Владимир вышел против них с малою дружиною, не выдержал натиска, побежал и стал под мостом, где едва спасся от врагов. В 997 году Владимир пошел к Новгороду за войском, потому что война, говорит летописец, была сильная и беспрестанная, а печенеги, узнав, что князя нет, пришли и стали около Белгорода; в летописи сохранилось следующее любопытное предание о спасении этого города, не единственное между преданиями разных народов. Когда печенеги обступили Белгород, то сделался в нем большой голод; Владимир не мог подать помощи, потому что у него не было войска, а печенегов было множество. Когда осада все продолжалась, а вместе с тем усиливался и голод, то белгородцы собрались на вече и сказали: "Нам приходится помирать с голоду, а от князя помощи нет; что ж разве лучше нам помирать? Сдадимся печенегам: кого убьют, а кого и в живых оставят; все равно умираем же с голода". На том и порешили. Но одного старика не было на вече; когда он спросил, зачем сбирались, и ему сказали, что на другой день люди хотят сдаться печенегам, то он послал за городскими старейшинами и спросил у них: "Что это я слышал, вы хотите передаться печенегам?" Те отвечали: "Что ж делать, не стерпят люди голода". Тогда старик сказал им: "Послушайтесь меня, не сдавайтесь еще три дня и сделайте то, что я велю". Те с радостию обещались слушаться, и он сказал им: "Сберите хоть по горсти овса или пшеницы, или отрубей; все это сыскали. Старик велел женщинам сделать кисельный раствор, потом велел выкопать колодезь, вставить туда кадку и налить в нее раствору; велел выкопать и другой колодезь и вставить в него также кадку; велел потом искать меду, нашли лукошко меду в княжей медуше, из него старик велел сделать сыту и вылить в кадку, что стояла в другом колодце. На другой день он велел послать за печенегами; горожане пошли и сказали им: возьмите к себе наших заложников и пошлите своих человек десять к нам в город, пусть посмотрят, что там делается. Печенеги обрадовались, думая, что белгородцы хотят им сдаться, взяли у них заложников, а сами выбрали лучших мужей и послали в город посмотреть, что там такое, Когда они пришли в город, то люди сказали им: "Зачем вы себя губите, можно ли вам перестоять нас? Хотя десять лет стойте, так ничего нам не сделаете, потому что у нас корм от земли идет, не верите - смотрите своими глазами". Затем привели их к одному колодцу, почерпнули раствору, сварили кисель, пришли с ними к другому, почерпнули сыты и начали есть прежде сами, а потом дали отведать и печенегам. Те удивились и сказали: "Не поверят наши князья, если сами не отведают". Горожане налили корчагу раствора и сыты и дали печенегам; те пришли и рассказали все, что видели. Печенежские князья сварили кисель, отведали, подивились, разменялись заложниками, отступили от города и пошли домой.

Беспрерывные нападения степных варваров заставили Владимира подумать об укреплении русских владений с востока и юга. "Худо, что мало городов около Киева", - сказал он и велел строить города по рекам Десне, Остру, Трубежу, Суле и Стугне; но для нас при этом известии важно еще другое, как составилось народонаселение этих новопостроенных городов: Владимир начал набирать туда лучших мужей от славян, т. е. новгородцев, кривичей, чуди и вятичей. Если мы обратим внимание на то, что эти новые города были вначале не что иное, как военные острожки, подобные нашим линейным укреплениям, необходимые для защиты от варварских нападений, то нам объяснится значение слова: лучшие мужи, т. е. Владимир набрал храбрейших мужей, способных для военного поселения. Таким образом, во-первых, мы видим, что пограничные города Южной Руси получили народонаселение с севера, которое, как видно, считалось храбрейшим; следовательно, северное народонаселение дало средство князьям к подчинению себе юга, оно же дало им средство и к защите южных русских владений от степных варваров; во-вторых, эти известия уясняют нам характер народонаселения восточной и южной окраины, или украйны: изначала это сбродное, созванное отовсюду народонаселение из самых удалых людей; отсюда объясняется отчасти и козачество на юге, и беспокойный дух северского народонаселения, ибо сюда беспрерывно подбавлялись новые толпы подобных людей. Из самых близких к Киеву городов были построены Владимиром Василев на Стугне и Белгород на Днепре; Белгород он особенно любил и населил его: "от иных городов много людей свел в него", - говорит летописец. Как происходило это население и переселение? Вероятнее всего, жители привлекались на новые места особенными льготами; лучшие, т. е. самые удалые, которым скучно было сидеть дома без свойственного им занятия, разумеется, привлекались на границу, кроме льгот, еще надеждою беспрестанной борьбы; кроме того, жителям бедного севера лестно было переселиться на житье в благословенные страны украинские.

Об отношениях Владимира к печенегам упоминает также немецкий миссионер Брун, бывший у печенегов в 1007 году: "Мы направили путь к жесточайшим из всех язычников, печенегам, - пишет Брун. - Князь руссов, имеющий обширные владения и большие богатства, удерживал меня месяц, стараясь убедить, чтоб я не шел к такому дикому народу, среди которого я не мог снискать душ господу, но только умереть самым постыдным образом. Не могли убедить меня; он пошел провожать меня до границ, которые он оградил от кочевников самым крупным частоколом на очень большое пространство. Когда мы вышли за ворота, князь послал старшину своего к нам с такими словами: "Я довел тебя до места, где кончается моя земля, начинается неприятельская. Ради бога прошу тебя не погубить, к моему бесчестию, жизнь свою понапрасну. Знаю, завтра, прежде третьего часа, без пользы, без причины вкусишь ты горькую смерть". (Брун говорит, что Владимир имел какое-то видение). Брун пять месяцев пробыл у печенегов, едва не погиб, но успел крестить 30 человек и склонить старшин печенежских к миру с Русью; когда он возвратился в Киев, то Владимир по его просьбе, отправил к печенегам сына в заложники и вместе с этим князем отправился епископ, посвященный Бруном. Участь его неизвестна. Вот все предания, дошедшие до нас о деятельности Владимира.

В 1014 году сын его Ярослав, посаженный отцом в Новгороде, отказался присылать в Киев ежегодно по две тысячи гривен, как делали все посадники новгородские, раздававшие еще тысячу гривен гридям в Новгороде. Владимир сказал: "Исправляйте дороги и мостите мосты"; он хотел идти сам на Ярослава, но разболелся и умер 15 июля следующего 1015 года. Деятельность Владимира, как она высказывается в преданиях, отличается от деятельности его предшественников. Он часто ведет войну, но он ведет ее для того, чтобы подчинить Руси снова те племена, которые воспользовались удалением отца его, усобицами братьев и перестали платить дань: так воюет он с радимичами, вятичами, хорватами. Он пользуется опытом отцовским, советом старика - дяди и отказывается от завоевания народов далеких, сильных своею гражданственностию. Он воюет с греками, но не пускается по-варяжски с легким флотом опустошать берега Империи: он хочет овладеть ближайшим к его волости городом греческим, Корсунем, который так легко и безопасно было присоединить к русским владениям; впрочем, предание тесно связывает этот поход с намерением принять христианство. Но главная черта деятельности Владимира состоит в защите Русской земли, в постоянной борьбе с степными варварами. Святослав заслужил упрек, что для чужой земли покинул свою, которою едва было не овладели варвары; Владимир, наоборот, стоял всегда сам настороже против этих варваров и устроил сторожевую линию из ряда городков или укреплений по близким к степи рекам. Понятно, какое впечатление на народ должна была произвести такая разница между поведением отца и сына. Но, кроме того, личный характер Владимира был способен также возбудить сильную народную привязанность. Владимир вовсе не был князем воинственным, не отличался удалью, подобно отцу своему, в крайности решался на бегство перед врагом, спешил укрыться в безопасном месте; предание, сохранившееся в песнях, также не приписывает ему личной отваги, выставляет его вовсе не охотником до проявлений дикой силы. Но Владимир имел широкую душу, которая в молодости могла повести его к излишествам, освященным, впрочем, языческими понятиями, и которая в летах зрелых, особенно под влиянием христианским, сделала его красным солнцем для народа. Владимир не любил жить один; он любил дружину, говорит летопись, думал с нею о строе земском, о ратях, об уставе земском; любя думать с дружиною, Владимир любил пировать с нею; о пирах его остались предания и в летописях, и в песнях. Так, празднуя освящение церкви Преображения в Василеве и вместе избавление свое от печенегов, Владимир велел сварить триста варь меду, созвал бояр, посадников, старшин изо всех городов, всяких людей множество и бедным роздал 300 гривен; праздновав с Преображенья 8 дней, князь возвратился в Киев к Успеньеву дню и здесь опять задал большой праздник, созвал бесчисленное множество народа. Такие праздники по случаю торжеств религиозных имели тогда важное значение: они заменяли для народа празднества языческие, очень много содействовали к тому, что новая религия входила в жизнь народа; вместо Коляды народ сходился теперь праздновать Преображение и освящение церкви; кто приходил на это торжество, тот был христианином; вот почему летописец прибавляет после описания праздника: "Видя людей христианами, Владимир радовался душою и телом и делал такие праздники по все годы". Праздники имели еще другое значение: на них сзывались старейшины изо всех городов, и таким образом скреплялась связь, единство, общение между русскими волостями. Для дружины и старшин киевских были устроены на дворе княжеском пиры каждую неделю, был ли сам князь в городе или нет; приходили на двор княжеский, в гридницу пировать бояре и гриди, сотские и десятские и нарочитые мужи. Бывало тут множество мяса от скота и зверины, было много всего. И вот бывало, как подопьют, рассказывает летописец, то начнут роптать на князя, говоря: "Какое житье наше горькое, кормит нас с деревянных ложек, а не с серебряных". Владимир, услыхав ропот, велел исковать ложки серебряные для дружины и сказал: "Серебром и золотом не найду дружины, а с дружиною найду серебро и золото, как доискались его дед мой и отец". Какое влияние христианство имело на широкую душу Владимира, видно из следующих слов летописи: Владимир любил слова книжные, и, услыхав однажды, как читали в евангелии: "блажени милостивии, яко тии помиловани будут", и потом: "продайте именья ваша и дадите нищим"; далее: "не скрывайте себе сокровищ на земле, идеже тля тлит и татье подкапывают, но скрывайте себе сокровище на небесех, идеже ни тля тлит, ни татье крадут"; и слыша псалом: "Блажен муж милуя и дая", а у Соломона: "Вдаяй нищему, бог взаим дает", - услыхав это, Владимир велел всякому нищему и убогому приходить на княжой двор, брать кушанье и питье, и деньги из казны. Но этого мало; он сказал: "Дряхлые и больные не могут доходить до моего двора", и велел сделать телеги, куда клали хлеб, мясо, рыбу, овощ разный, мед в бочках, квас и возили по городу, спрашивая: "Где больные и нищие, которые не могут ходить?". Таким и раздавали. Есть известие, что в господские праздники Владимир ставил три тризны: одну духовенству, другую нищим, третью себе и боярам.

Обыкновенное содержание старинных песен составляет пиры Владимира, на которые собирались богатыри. Время Владимира было благоприятно для богатырства: дружина не уходила с князем в далекие страны искать славы и добычи; при Святославе, например, трудно было выказаться богатырям и внести свои подвиги в народную память, потому что князь был в челе дружины и был сам богатырь из богатырей, дружинники были только похожи на него; притом подвиги их совершались в далеких странах: если и были певцы в дружине при князьях, то песни их мало могли найти сочувствия в народе, для которого их содержание было чуждо. Но при Владимире другое дело: дружина была храбрая, дела ей было много, шла беспрестанная борьба с варварами, и эта борьба происходила на глазах русского народа и шла за самые близкие его интересы: отражение печенегов, поимка какого-нибудь страшного разбойника была для него поважнее блистательных подвигов Святослава в Болгарии; притом же сам князь Владимир не был богатырем из богатырей, отсюда богатырство дружинников выказывалось резче, отдельные предприятия часто поручались мужам из дружины княжеской, которые таким образом могли выказаться. Предмет песен по большей части - борьба богатырей с степными варварами, печенегами, которые после получили в песнях имя татар. Упоминаются еще подвиги богатырей против разбойников; летопись также говорит об умножении разбойников, и сохранилось имя одного из них, Могута, который был пойман в 1008 году и покаялся в доме у митрополита. Можно думать, что разбойники умножились вследствие бегства тех закоренелых язычников, которые не хотели принимать христианства; разумеется, они должны были бежать в отдаленные леса и жить на счет враждебного им общества; отсюда может объясниться религиозное уважение, соединенное с памятью о некоторых богатырях Владимирова времени. например об Илье Муромце, которому приписываются подвиги против разбойников на отдаленном финском севере, где язычество долго находило себе убежище. В летописи сохранились имена следующих богатырей Владимирова времени: Яна Усмовича, или Усмошвеца (кожевника, от усние - кожа и шью), который убил печенежского богатыря, и потом упоминается также под 1004 годом как победитель печенегов; Александра Поповича, разбившего печенегов, приведенных каким-то изменником Володарем, которого летописец упрекает в забвении благодеяний князя своего Владимира, потом Попович разбил печенегов вместе с Усмошвецем в 1001 и 1004 годах; Рагдая удалого, ходившего на триста воинов: его смерть показана под 1000 годом; Андриха Добрянкова, отравленного слугами в 1004 году.

В летописи находим имена двенадцати сыновей Владимира, но без определения, в каком порядке они один за другим следовали по старшинству: в одном месте, при исчислении жен Владимировых, молодые князья поставлены по матерям; в другом, где говорится о рассылке сыновей по областям, они следуют в другом порядке. Постараемся по некоторым данным определить порядок старшинства между ними.

В Новгород был отправлен Вышеслав: мы знаем, что сюда посылался обыкновенно старший в семье великого князя; из этого можем заключить, что Вышеслав был старший сын Владимира, тем более что в известии о рассылке по областям он поставлен первым. Но в предшествующем исчислении жен Владимировых Вышеслав поставлен после сыновей Рогнединых и гречанки, вдовы Ярополковой, и назван сыном чехини: если Вышеслав был старший, то должен был родиться от первого брака Владимирова, заключенного или в Новгороде или во время пребывания Владимира в Скандинавии, когда ему было лет 18; но странно, что чехиня зашла так далеко на север; Иоакимовская летопись и здесь объясняет дело удовлетворительно, а именно: мать Вышеслава называет Оловою, женою варяжскою. Потом следует сын Рогнеды, Изяслав, получивший волость деда своего по матери - Полоцк. Тотчас после брака на Рогнеде Владимир женился на вдове брата своего Ярополка, и потому рожденного от последней Святополка имеем право поставить в-третьих после Вышеслава и Изяслава; этот Святополк получил Туровскую волость и по смерти Вышеслава и Изяслава оставался старшим в роде, на что ясно указывают слова св. Бориса: "Не подниму я рук на брата старшего". За Святополком мы должны дать место Ярославу, также, по летописям, сыну Рогнеды; Ярослав получил сперва Ростов, а потом, по смерти старшего Вышеслава, переведен в Новгород. Этот перевод Ярослава в Новгород мимо старшего Святополка туровского объясняется свидетельством Дитмара, что Святополк в это время был под гневом отца и даже в заключении. Всеволод, также сын Рогнеды, получил Владимир-Волынский; Святослав и Мстислав, которых мать в начальной Киевской летописи названа чехинею другою в отличие от мнимой матери Вышеслава, получили: первый - землю Древлянскую; второй - Тмутаракань. Мать Святослава Иоакимовская летопись называет Малфридою; что это имя одной из жен Владимировых не вымышлено, доказательством служит известие начальной Киевской летописи под 1002 годом о смерти Малфриды, которая здесь соединена с Рогнедою; мать же Мстислава Иоаким называет Аделью, или Адилью. Второго сына Адели, Станислава, этот же летописец, равно как и некоторые другие, отсылает в Смоленск, а Судислава - во Псков. Теперь остается определить мать и возраст Бориса и Глеба. В начальной Киевской летописи матерью их названа болгарыня, волостью первого - Ростов, второго - Муром. Но ясно, что здесь упоминается уже второе распоряжение, потому что при первом распределении волостей Ростов был отдан Ярославу; поэтому в некоторых списках, бывших в руках у Татищева, прибавлено, что сначала Борис получил Муром, а Глеб - Суздаль. Несмотря на это, молчание древнейших дошедших до нас списков летописи о первоначальных волостях Бориса и Глеба, равно как их молчание о волостях Станислава, Судислава и Позвизда, ведет нас к заключению, что во время первой рассылки сыновей Владимировых по волостям все эти князья или были очень малы, или некоторые из них, быть может, еще не родились. Любопытно, что в летописи Иоакима матерью Бориса и Глеба названа Анна - царевна, причем Татищев соглашает свидетельство киевского летописца о болгарском происхождении матери Борисовой тем, что эта Анна могла быть двоюродною сестрою императоров Василия и Константина, которых тетка, дочь Романа, была в супружестве за царем болгарским. Если б так было, то для нас уяснилось бы предпочтение, которое оказывал Владимир Борису, как сыну царевны и рожденному в христианском супружестве, на которое он должен был смотреть как на единственное законное. Отсюда уяснилось бы и поведение Ярослава, который, считая себя при невзгоде Святополка старшим и видя предпочтение, которое оказывал отец Борису, не хотел быть посадником последнего в Новгороде и потому спешил объявить себя независимым. Как бы то ни было, Борис единогласно описывается человеком в самой цветущей юности: "Аки цвет в юности своей... брада мала и ус, млад бо бе еще". Если предположить, что он был первым плодом брака Владимирова с Анною, то в год отцовой смерти ему было 25 лет; но по описанию можно судить, что он был гораздо моложе. Летописец прибавляет, что Борис светился царски, желая, быть может, указать на его царственное происхождение по матери. Отец любил его более других сыновей и держал при себе, в чем видно было намерение передать ему старший стол киевский. Мы должны сказать также несколько слов о волостях сыновей Владимировых; сравнив эти волости с волостями сыновей Ярославовых, мы замечаем, что так как у Владимира было вдвое более сыновей, чем у Ярослава, то и волости первых должны быть гораздо более размельчены: Новгородская волость была разделена на две - Новгородскую и Псковскую; здесь начало отделения Пскова от Новгорода. Ростов является самостоятельным столом, Муром - также; в Киевском княжестве являются две особые волости - Древлянская земля и Туров. Но странно, что, размельчая так волости на севере и западе, Владимир не дал волостей на восток от Днепра, ибо не упоминается ни о Чернигове, ни о Переяславле как особых волостях. Мстислав сидел в Тмутаракани, но Чернигов не мог принадлежать ему, он его завоевал впоследствии уже при Ярославе.

Владимир умер на Берестове; окружающие скрыли его смерть, потому что Святополк был в Киеве; и в ночь уже, проломав пол между двумя клетьми, на канатах спустили на землю тело, обвернутое в ковер, положили на сани, привезли в Киев и поставили в Десятинной церкви. Когда в городе узнали об этом, то бесчисленное множество народа сошлось в церковь и начали плакаться по нем: знатные - как по заступнике земли своей, убогие - как о заступнике и кормителе своем; положили тело в мраморный гроб и с плачем похоронили. По всем вероятностям, хотели утаить смерть Владимира для того, чтобы Святополк узнал о ней не прежде граждан киевских, ибо тогда ему труднее было действовать.

Как скоро в Киеве разнеслась весть о кончине Владимира, то Святополк сел на отцовском месте, созвал киевлян и начал раздавать им подарки - это уже служило знаком, что он боялся соперничества и желал приобресть расположение граждан; граждане принимали подарки, говорит летописец, но сердце их не было с Святополком, потому что братья их находились на войне с Борисом. Следовательно, граждане были равнодушны; они опасались одного что как вдруг братья их провозгласят князем Бориса, а Святополк потребует от них помощи против последнего? Их пугало это междоусобие. Борис, не нашедши печенегов, был уже на возвратном пути и стоял на реке Альте, когда пришла к нему весть о смерти отцовской. Бывшая с Борисом дружина Владимирова, бояре, старые думцы предпочитали Бориса всем его братьям, потому что он постоянно находился при них. привык с ними думать думу, тогда как другие князья привели бы с собою других любимцев, что и сделал Святополк, если обратим внимание на намек летописца о поведении последнего: "Люте бо граду тому, в нем же князь ун, любяй вино пити с гусльми и с младыми советниками". Вот почему отцовская дружина уговаривала Бориса идти на стол киевский; но молодой князь отвечал, что не поднимет руки на старшего брата, который будет ему вместо отца: тогда войско разошлось, оставя Бориса с малым числом приближенных служителей. Святополк очень хорошо понимал опасность, могущую грозить ему со стороны Бориса, и потому на первых порах хотел и с ним поступить так же, как с гражданами, послал сказать ему, что хочет иметь с ним любовь и придаст еще к волости, которую тот получил от отца; узнав же, что войско разошлось от Бориса, он решился на убийство последнего. Мы не станем объяснять этого поступка Святополкова желанием отомстить за смерть отца своего Ярополка, во-первых уже потому, что это объяснение кажется нам натянутым само по себе; во-вторых, основывается на странном толковании слов летописца, который, желая объяснить себе зверский поступок Святополка, предполагает, что он был от двоих отцов, тогда как, кроме этого предположения, нет в рассказе ни малейшего намека на то, чтоб Святополк не был сыном Владимира; вводить какое-то усыновление для предотвращения мести странно, когда мы знаем, что дядя без всякого усыновления считался отцом племяннику; потом еще новое предположение, что это усыновление охраняло Владимира от мести, но не охраняло от нее сыновей и проч. Давняя ненависть Святополка к Борису как сопернику, которому отец хотел оставить старший стол мимо его; явное расположение дружины и войска к Борису, который мог воспользоваться им при первом случае, хотя теперь и отказался от старшинства; наконец, что, быть может, важнее всего, пример соседних государей, с одним из которых Святополк находился в тесной связи, объясняют как нельзя легче поведение Святополка: вспомним, что незадолго перед тем в соседних славянских странах - Богемии и Польше, обнаружилось стремление старших князей отделываться от родичей насильственными средствами. Первым делом Болеслава Храброго польского по восшествии на престол было изгнание младших братьев, ослепление других родичей; первым делом Болеслава Рыжего в Богемии было оскопление одного брата, покушение на жизнь другого, а Святополк был зять Болеслава польского; почему ж то, что объясняется само собою в польской и чешской истории, в русской требует для своего объяснения какого-то кодекса родовых прав?

Летописец так рассказывает об убиении Бориса. Святополк ночью пришел в Вышгород, тайно призвал какого-то Путшу и вышегородских боярцев - Тальца, Еловита и Лешька, и спросил их: "Привержены ли они к нему всем сердцем?" Путша с вышегородцами отвечали: "Можем головы свои сложить за тебя". Тогда он сказал им: "Не говоря никому ни слова, ступайте и убейте брата моего Бориса". Те обещались исполнить его желание как можно скорее. Здесь останавливает нас одно обстоятельство, почему Святополк обратился к вышгородским боярцам с предложением убить Бориса? Нам кажется очень вероятным, что по освобождении из темницы Владимир уже не отдал Святополку волости Туровской, как ближайшей к границам польским, а посадил его где-нибудь подле Киева, чтоб удобнее наблюдать за его поведением, и что новая волость была именно Вышгород, куда теперь Святополк и обратился к старым своим слугам, которые были готовы сложить за него свои головы.

Путша с товарищами пришли ночью на Альту и, подошедши к шатру Борисову, услыхали, что князь поет заутреню; несмотря на осторожность, Святополк не мог утаить своих замыслов, и Борис знал, что сбираются погубить его. Убийцы дождались, пока князь, помолившись, лег в постель, и тогда бросились на шатер, начали тыкать в него копьями, пронзили Бориса и вместе слугу его, который хотел защитить господина собственным телом; этот отрок был родом венгр, именем Георгий. Борис его очень любил и дал ему большую золотую гривну, в которой тот и служил ему; убили тут же и других многих отроков Борисовых, а у этого Георгия отсекли голову, потому что не могли скоро снять гривны с шеи; Бориса, еще дышавшего, убийцы завернули в шатерное полотно, положили на воз и повезли. Но Святополк, узнав, что Борис еще дышет, послал двух варягов прикончить его, что те и сделали, пронзив его мечом в сердце; тело его принесли тайно в Вышгород и положили в церкви св. Василия. За этим убийством следовало другое - у Бориса оставался единоутробный брат Глеб, сидевший в Муроме. "Бориса я убил, как бы убить Глеба?" - говорит Святополк в рассказе летописца; но Глеб был далеко, и потому Святополк послал сказать ему: "Приезжай поскорее сюда: отец тебя зовет, он очень болен". Глеб немедленно сел на коня и пошел с малою дружиною. Когда он пришел на Волгу, к устью Тмы, то конь его споткнулся на поле во рве и намял ему немного ногу, после чего князь пришел к Смоленску, а отсюда поплыл в барке и остановился в виду города на Смядыне. В это время настиг его посланный от брата Ярослава из Новгорода: "Не ходи, велел сказать ему Ярослав: отец умер, а брата твоего Святополк убил". Глеб сильно тужил по отце, но еще больше по брате. Между тем явились и убийцы, посланные от Святополка; они овладели Глебовою баркою и обнажили оружие. Глебовы отроки потеряли дух; тогда главный из убийц, Горясер, велел немедленно зарезать Глеба, что и было исполнено поваром последнего; этого повара звали Торчин: имя указывает на происхождение. Сперва тело Глеба бросили на берег между двумя колодами, потом свезли в Вышгород и положили вместе с братом, уже в княжение Ярослава. Страдальческая кончина и прославление двух братьев-друзей не остались без сильного влияния в последующей истории. Русская земля и преимущественно род княжеский приобрели святых покровителей "молитвенников за новые люди христианские и сродники свои, земля благословилась их кровию!" Но кто же эти новые светильники? Это два князя, погибшие от родного брата, который хотел единовластия! Можно думать, что святость Бориса и Глеба и проклятие, тяготевшее над Святополком, не раз удерживали впоследствии братоубийственные руки; мы увидим, как после стесненный князь останавливал притеснителя напоминанием, что он хочет быть вторым Святополком. Святые Борис и Глеб и проклятый убийца их Святополк были беспрестанно в памяти князей, и, разумеется, духовенство не пропускало случая напоминать им о них. С другой стороны, Борис пал жертвою уважения к родовым понятиям, погиб оттого, что не хотел поднять руки на старшего брата и своею смертию освятил эти родовые понятия; пример его должен был сдерживать попытки младших пользоваться обстоятельствами и вооружаться против старших для отнятия у них этого старшинства.

Ближайший к Киеву князь, Святослав, сидевший в земле Древлянской, узнав о гибели Бориса и Глеба, не стал спокойно дожидаться такой же участи и бежал в Венгрию; но Святополк послал за ним в погоню, и Святослав был убит в Карпатских горах. Тогда, по словам летописца, Святополк начал думать: "Перебью всех братьев и приму один всю власть на Руси". Но гроза пришла на него с севера. Ярослав новгородский для защиты от отца призвал к себе заморских варягов; те стали обижать новгородцев и жен их, тогда новгородцы встали и перебили варягов на дворе какого-то Парамона. Ярослав рассердился и задумал отомстить хитростию главным из убийц; он послал сказать им, что на них не сердится более, позвал их к себе и велел умертвить; по некоторым известиям, убито было 1000 человек, а другие убежали. Но в ту же ночь пришла к нему весть из Киева от сестры Предславы: "Отец умер, а Святополк сидит в Киеве, убил Бориса, послал и на Глеба, берегись его". Ярослав стал тужить по отце, по брате и по новгородцам, которых перебил вовсе не вовремя. На другой день он собрал остальных новгородцев на вече в поле и сказал: "Ах, любимая моя дружина, что вчера избил, а нынче была бы надобна, золотом бы купил", и, утерши слезы, продолжал: "Отец мой умер, а Святополк сидит в Киеве и убивает братьев, помогите мне на него". Новгородцы отвечали: "Хотя, князь, братья наши и перебиты. однако может по тебе бороться". Причину такого решения новгородцев объяснить легко. Предприятие Ярослава против Владимира было в выгоде новгородцев, освобождавшихся oт платежа дани в Киев: отказаться помочь Ярославу, принудить его к бегству - значило возобновить прежние отношения к Киеву, принять опять посадника киевского князя, простого мужа, чего очень не любили города, а между тем Ярослав если убежит, то может возвратиться с варягами, как Владимир прежде, и уже, конечно, не будет благосклонен к гражданам, выгнавшим его от себя, тогда как в случае победы Ярослава над Святополком они были вправе ожидать, что Ярослав не заставит их платить дани в Киев, уже потому, что сам прежде отказался платить ее. Что же касается до поступка Ярославова с убийцами варягов, то мы должны смотреть на его следствия по отношениям и понятиям того времени; из летописного рассказа мы видим уже всю неопределенность этих отношений: новгородцы ссорятся с варягами, дело доходит до драки, в которой граждане бьют варягов, князь хитростию зазывает к себе виновников убийства и бьет их в свою очередь. В понятиях новгородцев, следовательно, все это было очень естественно, и потому трудно было им за это много сердиться; у нас нет никакого основания принимать убийство варягов за дело целого города; это была частная ссора и схватка, на что указывает определение места - двор Парамонов; число жертв мести Ярославовой явно преувеличено: трудно было обманом зазвать такое количество людей, еще труднее перерезать их без сопротивления в ограде княжеского двора; мы видим, что не все знатные новгородцы были перерезаны, оставались бояре и старосты, которые после собирают деньги для найма варягов. Отвечали на вече те, которые остались в живых, остались в живых те, которые не участвовали в убийстве варягов, а те, которые не участвовали в убийстве варягов, были по этому самому равнодушны к делу. Поступок Ярослава был совершенно в понятиях того времени: князь должен был каким бы то ни было способом схватить убийц варяжских и отдать их на месть варягам, родственникам убитых. Итак, если это было частное дело и обыкновенное, то целому городу не для чего было много обращать на него внимания; Ярослав жалеет не о том, что перебил новгородцев, но о том только, что этим убийством отнял у себя воинов, которые в настоящих обстоятельствах были ему очень нужны, и новгородцы отвечают в этом же смысле: "Хотя наши братья и перебиты, но у нас все еще достаточно народа, чтоб биться за тебя".

Впрочем, это место летописи нуждается еще в другом объяснении: почему Ярослав так испугался следствий своего поступка с новгородцами? Для чего так жалел об избитии дружины? Ведь она была нужна ему и прежде, ибо он готовился к войне с отцом; для чего же он не подумал об этом прежде убиения новгородцев? Дело объясняется тем, что Ярослав знал о медленных сборах Владимира, о его болезни, которая мешала ему спешить походом, мог надеяться на борьбу Святополка с Борисом, которая надолго оставила бы его в покое. Но теперь дела переменились: Владимир умер, Святополк начал княжить, убил Бориса, послал убить Глеба, хочет бить всех братьев, подобно соседним государям; опасность, следовательно, наступила страшная для Ярослава; сестра писала: "Берегись!" Оставаться в бездействии - значило жить в беспрестанном страхе от убийц, нужно было или бежать за море, или выступить немедленно против Святополка, предупредить его, одним словом, поступить по примеру отца своего Владимира.

После того как новгородцы решились выступить в поход, Ярослав собрал оставшихся у него варягов, по одним известиям - тысячу, по другим - шесть тысяч, да новгородцев 40000, и пошел на Святополка, призвавши имя божие; он говорил: "Не я начал избивать братьев, но Святополк; да будет бог отместник крови братьев моих, потому что без вины пролита кровь праведных Бориса и Глеба; пожалуй, и со мной тоже сделает". Мы слышим здесь те же самые слова, которые летописец влагает и в уста Владимиру, шедшему против Ярополка, с тем только различием, что христианин Ярослав призывает бога в мстители неповинной крови и отдает свое дело на суд божий. Святополк, узнав, что Ярослав идет на него, собрал множество войска из Руси и печенегов и вышел к Любечу; он стал по ту сторону Днепра, а Ярослав - по эту. Ярослав, без сомнения, приплыл в лодках, а Святополк пришел из-за Десны с печенегами. В третий раз Днепр видел враждебное движение Северной Руси на Южную; оба первые раза при Олеге и Владимире сопротивления было мало со стороны юга, но теперь он собрал свои силы, и как север явился с естественными своими союзниками - варягами, так юг соединился с печенегами. Три месяца, а по другим известиям - только три недели, стояли враги по обеим сторонам Днепра; ни те, ни другие не смели перевезтись и напасть. Был в то время обычай поддразнивать врагов, чтоб побудить их начать дело к своей невыгоде. Видя, что главная сила Ярослава состояла из новгородцев горожан и сельчан, воевода Святополков ездя подле берега, бранил новгородцев, называл их ремесленниками, а не воинами. "Эй вы, плотники, - кричал он им, - зачем пришли сюда с хромым своим князем? Вот мы вас заставим рубить нам хоромы". Новгородцев сильно рассердила насмешка, и они сказали Ярославу: "Завтра перевеземся на них, а если кто не пойдет с нами, того сами убьем".

В лагере у Святополка Ярослав имел приятеля, к которому послал ночью спросить: "Что делать? Меду мало варено, а дружины много"; тот отвечал, что пусть Ярослав к вечеру отдаст мед дружине; новгородский князь догадался, что ночью должно сделать нападение. Была заморозь; Святополк стоял между двумя озерами и всю ночь пил с дружиною, а Ярослав перед рассветом исполчил свое войско и перевезся на другой берег, причем новгородцы, высадившись из лодок, оттолкнули их от берега, чтоб отнять у себя всякую возможность к побегу; Ярослав приказал дружине повязать головы платками, чтоб в сече узнавать своих. Враги сошлись, была сеча злая; печенеги, стоявшие за озером, не могли помочь Святополку, который был притиснут с своею дружиною к озеру, принужден вступить на лед, лед обломился, и Ярослав одолел. Святополк бежал в Польшу, а Ярослав сел в Киеве на столе отцовском и дедовском, проживя на севере 28 лет. Новгородцы были отпущены домой и оделены щедро: старосты получили по 10 гривен, смерды - по гривне, а горожане все - по 10.

Но Святополк был жив, и потому Ярослав не мог успокоиться. Для Болеслава польского открылись такие же теперь виды на восток, какие он имел прежде на запад; на Руси, как прежде у чехов, семейные раздоры приглашали его к посредничеству и к утверждению своего влияния, тем более, что теперь Болеслав должен был помочь своему зятю. Он воспользовался благоприятным случаем: по его наущению печенеги напали на Киев; под самым городом была злая сеча; едва к вечеру Ярослав мог прогнать варваров. С своей стороны Ярослав выступил к польским границам, заключив союз с врагом Болеславовым, императором Генрихом II; но поход русского князя кончился неудачною осадою Бреста; поход императора против Болеслава также не удался, он принужден был заключить с ним мир и, желая избавиться от опасного врага, обратить его деятельность на восток, сам советовал ему вооружиться против русского князя. В 1017 году Болеслав выступил в поход, усилив свое войско 300 немцев, 500 венгров и 1000 печенегов, и 22 июля достиг берегов Буга, разделявшего польские владения от русских; Ярослав ждал его на другом берегу с русью (жителями Южной Руси), вырягами и славянами (новгородцами). Здесь повторилось то же явление, какое видели на берегах Днепра у Любеча: воевода Ярославов Будый, ездя по берегу, начал смеяться над Болеславом; он кричал ему:"Вот мы тебе проткнем палкою брюхо твое толстое!" Был Болеслав, говорит летопись, велик и тяжел, так что и на коне с трудом мог сидеть, но зато был смышлен. Не вытерпел он насмешки и, обратившись к дружине своей, сказал: "Если вам это ничего, так я один погибну", - сел на коня и бросился в реку, а за ним - и все войско. Полки Ярослава, вовсе не ожидая такого внезапного нападения, не успели приготовиться и обратились в бегство; Ярослав ушел в Новгород только сам-пять; а Болеслав с Святополком почти беспрепятственно вошли в Киев 14 августа. В городе нашли они мачеху, жену и сестер Ярославовых, из которых за одну (Предславу) сватался прежде Болеслав, получил отказ и теперь в отмщение взял ее к себе в наложницы. Часть своего войска он отпустил назад, другую велел развести по русским городам на покорм. Но и в Киеве повторились те же явления, какие мы видели в Праге у чехов, и, как видно, по тем же причинам. Русские вооружились против поляков и стали убивать их; летописец приписывает это приказу Святополка, но очень вероятно известие, что поляки вели себя и на Руси так же, как в Богемии, и возбудили против себя восстание; очень вероятно также, что и Святополк, наскучив неприятным гостем, слишком долго зажившимся в Киеве на его счет, не был против народной мести полякам. Это заставило Болеслава уйти из Киева; пример чешских событий научил его быть осторожнее в подобных обстоятельствах. Половину войска он отослал домой, разосланные по русским городам поляки истреблены, трудно было противиться, если бы вспыхнуло восстание; притом же, вероятно, он слышал уже о новых приготовлениях Ярослава. Но Болеслав ушел не без выгоды: он захватил себе все имущество Ярослава, к которому приставил Анастаса: хитрый грек умел подольститься к каждому сильному и менял отечество, смотря по выгодам; Болеслав ему вверился лестию, говорит летопись. Польский князь повел также с собою бояр Ярославовых, двух сестер его и множество пленников, взятых в бою; на дороге Болеслав захватил и Червенские города, приобретение Владимира Святого; впрочем, вероятно, что эти города были уступлены ему Святополком в награду за помощь.

Между тем Ярослав, явившись в Новгород без войска, хотел бежать за море; но граждане вместе с посадником Константином, сыном Добрыни, рассекли княжеские лодки, приготовленные для бегства, и объявили: "Хотим еще биться с Болеславом и Святополком". Такая решительность понятна: им нечего было теперь ожидать хорошего от Святополка, а защищаться от него без князя было также невыгодно. Они начали сбирать деньги - с простого человека по 4 куны, со старост - по 10 гривен, с бояр - по 18 гривен, привели варягов, дали им эти деньги, и таким образом у Ярослава набралось много войска, и он двинулся против Святополка; тот был разбит, бежал к печенегам и привел огромные толпы их против Ярослава в 1019 году. Ярослав вышел навстречу и сошелся на реке Альте, где был убит Борис. Место благоприятствовало Ярославу по воспоминанию о преступлении Святополка; летописец говорит, что Ярослав молил бога об отмщении новому Каину. Он же говорит, что сеча была злая, какой еще не бывало на Руси, - секлись, схватываясь, руками, трижды сходились биться, по удольям текла кровь ручьями; к вечеру одолел Ярослав, а Святополк бежал в пограничный польский город Брест, где, вероятно, умер от ран, полученных в битве; по скандинавским преданиям, он пал от руки варяга Эймунда, служившего в войске Ярослава, а по русским, - погиб злою смертию в пустыне между Польшею и Богемиею. Ярослав сел в Киеве, утер пот с дружиною, по выражению летописца, показав победу и труд великий.

Таким образом, северное народонаселение в четвертый раз доставило победу своему князю над югом. С Святополком дело было кончено; но были еще другие братья и родственники у Ярослава; из 12 сыновей Владимира в живых оставались теперь только Ярослав, Мстислав, Судислав, да племянник Брячислав, сын Изяслава полоцкого. Соперников у Ярослава по старшинству не могло быть: Брячислав полоцкий, хотя внук от старшего сына Владимирова, никогда не мог надеяться на старшинство, потому что отец его умер, не будучи старшим; Мстислав и Судислав были младшие братья Ярославу; но все они, как члены одного рода, имели право на равное распределение волостей; мы увидим, что до самого прекращения родовых отношений между князьями младшие из них настаивают на право общего наследства всех родичей после каждого умершего князя, т. е. на новое распределение волостей; теперь восемь сыновей Владимира умерло, и старший из живых, Ярослав не дал из их волостей ничего младшим. Им надобно было самим поискать, как обыкновенно выражались князья, и вот явился опасный искатель волостей с юго-востока, из Тмутаракани, Мстислав. Из всех сыновей Владимира Мстислав больше других похож был на деда своего Святослава, был князь - вождь дружины по преимуществу; жизнь ли в Тмутаракани и постоянная борьба с окрестными варварскими народами развила такой характер в Мстиславе, или уже волость приходилась по нраву, - Мстислав явился богатырем, который любил только свою дружину, ничего не. щадил для нее, до остального же народонаселения ему не было дела. Он был славен в народных преданиях, как князь-богатырь, единоборец. Однажды, говорит летопись, пошел он войною на касогов; касожский князь Редедя вышел к нему навстречу с войском и сказал ему: "Зачем губить дружину, схватимся мы сами бороться, одолеешь ты, возьмешь мое имение, жену, детей и землю мою, я одолею, - возьму все твое". Мстислав согласился и стал бороться с Редедею; боролись крепко и долго, Редедя был велик и силен. Мстислав уже начал изнемогать и, видя беду, сказал: "Пречистая богородица, помоги мне; если я его одолею, то построю церковь в твое имя". Сказавши это, он ударил Редедю об землю, вынул нож и зарезал его, потом пошел в его землю, взял его имение, жену, детей и наложил дань на касогов. Обет был также исполнен: церковь Богородицы, построенная Мстиславом, стояла в Тмутаракани еще во времена летописца. Такой-то князь в 1023 году явился в русских пределах искать волостей после умерших братьев; говорят, что он уже и прежде требовал их у Ярослава, и тот давал ему Муром, но Мстиславу было этого мало. Ярослав был в Новгороде, когда Мстислав пришел к Киеву; киевляне, однако, не приняли его, и он принужден был сесть в Чернигове. Между тем Ярослав, управившись на севере, волнуемом остатками язычества, послал по заморских варягов, и к нему пришел слепой Якун с дружиною. Ярослав отправился с Якуном на Мстислава и встретился с ним у Листвена. Мстислав с вечера исполчил свое войско: поставил северян в средине против варягов Ярославовых, а сам стал с дружиною своею по крылам. Ночь была темная и бурная, с дождем и грозою; Мстислав сказал дружине: "Пойдем на них"; северяне сошлись с варягами, и когда варяги уже истомились в битве с северянами, то Мстислав вдруг напал на них с своею свежею дружиною, битва усилилась: как блеснет молния, так и осветит оружие; и гроза была велика, и сеча сильная и страшная, по словам летописи. Наконец, Ярослав побежал с Якуном, князем варяжским; он пришел в Новгород, а Якун пошел за море, потерявши у Листвена и золотую свою луду, или верхнюю одежду. Утром, на другой день битвы, Мстислав объехал поле и сказал своим: "Как не порадоваться? Вот лежит северянин, вот варяг, а дружина моя цела". Эта дружина состояла из козар и касогов!

Несмотря на победу, Мстислав не хотел добывать Киева мимо старшего брата; он послал сказать Ярославу: "Садись в своем Киеве, ты старший брат, а мне будет та сторона", т. е. восточный берег Днепра. Но Ярослав не смел идти в Киев на этот зов и держал там своих посадников, а сам жил в Новгороде. Только в следующем, 1025 году, собравши большое войско, пришел он в Киев и заключил мир с Мстиславом у Городца; братья разделили Русскую землю по Днепр, как хотел Мстислав: он взял себе восточную сторону с главным столом в Чернигове, а Ярослав - западную с Киевом. "И начали жить мирно, в братолюбстве, - говорит летопись, - перестала усобица и мятеж, и была тишина великая в Земле".

В 1032 году умер сын Мстислава, Евстафий, которого имя странно выдается между славянскими именами князей, а в 1035 году умер и сам Мстислав на охоте. Летописец говорит, что он был дебел телом, красноват лицом, с большими глазами, храбр на рати, милостив, очень любил дружину, имения, питья и кушанья не щадил для нее. Видно, что этот князь своим богатырством поразил внимание народа и долго жил в его памяти; ни об одном из князей в дошедших до нас списках не встречаем мы таких подробностей, например, о наружном виде.

По смерти Мстислава Ярослав взял всю его волость и был самовластием в Русской земле, по выражению летописца. Но, видно, Судиславу псковскому не нравилось, что Ярослав не делится с ним выморочными волостями братьев, или, по крайней мере, Ярославу казалось, что не нравится: в самый год Мстиславовой смерти Ярослав посадил Судислава в тюрьму во Пскове; летописи прибавляют, что его оклеветали пред старшим братом.

Счастливее был племянник Ярослава Брячислав полоцкий. В 1021 году он нечаянно напал на Новгород, побрал в плен граждан, взял их имение и пошел назад в Полоцку. Но Ярослав узнал о замыслах его, выступил поспешно из Киева и, настигнув племянника на реке Судомири, обратил его в бегство, отнявши всех пленников новгородских. Несмотря, однако, на эту победу, Ярослав видел, что надобно что-нибудь прибавить Брячиславу к его волости, иначе Новгород никогда не будет безопасен: он дал ему два города - Витебск и Усвят, если только он не дал их за жену свою, похищенную известным Эймундом, как говорят скандинавские предания.

Так кончились отношения Ярослава к братьям и племяннику; обратимся теперь к отношениям внешним. С Скандинавиею продолжалась по-прежнему тесная связь; враждебных отношений не могло быть: с 1024 года царствовал в Швеции король Олоф (Schoskonig), которого упрекали тем, что он потерял завоевание упсальского короля Эриха, сына Эймундова, на восточном берегу Балтийского моря, в Финляндии, Карелии, Эстляндии, Курляндии. По скандинавским преданиям, на дочери этого Олофа, Ингигерде был женат наш Ярослав. По смерти Олофа королем в Швеции был Анунд - Яков, которого все внимание обращено было на отношения датские и норвежские. Он поддерживал в Норвегии родственника своего Олофа Святого против могущественного Кнута, короля датского и английского; ревность Олофа к распространению христианства возбудила против него много врагов, и он принужден был бежать из отечества; в изгнании он жил одно время при дворе Ярослава, и сын его Магнус Добрый был здесь воспитан. Родственник Ингигерды, приехавший с нею в Русь и сделанный посадником венового ее города Альдейгаборга (быть может, Ладоги), ярл Рагнвальд имел двух сыновей - ярлов Ульфа и Ейлифа, которые наследовали отцовскую должность; третий сын его - Стенкиль был королем шведским, равно как и сын последнего Инге, проведший часть своей молодости в России у дяди Ейлифа. К княжению Ярослава относятся первые положительные известия о столкновениях русских с финскими племенами: под 1032 годом встречаем известие, что какой-то Улеб (очень быть может, что Ульф - сын Рагнвальда) ходил из Новгорода на Железные ворота, но, как видно, поход был неудачен, потому что из дружины Улебовой мало возвратилось народу. 80 верст к югу от Устьсысольска, у села Водча, находится городок, по-зырянски Карил, т. е. городовой холм; предание и теперь называет это место Железными воротами. В 1042 году Владимир, сын Ярослава, посаженный отцом в Новгороде, ходил на ямь, победил это племя, но потерял коней в дороге от мора. Приведя в связь это известие с предыдущим, можно думать, что поход Владимира был предпринят по следам Улебовым в ту же сторону, на северо-восток, к берегам Северной Двины; таким образом, мы получим верное известие о начале утверждения русских владений в этих странах. Еще ранее, в 1030 году, сам Ярослав утвердил свою власть на западном берегу Чудского озера; это утверждение произошло обычным образом - построением города: основан был Юрьев, нынешний Дерпт. Из походов на западные дикие народы упоминается поход на ятвягов, и в первый раз поход на Литву: эти походы были предприняты, как видно, с целью не покорения, а только отражения набегов.

Важнее были отношения к Польше: в 1025 году, после королевской коронации своей, умер Болеслав Храбрый. Ему наследовал сын его, Мечислав II, неспособный удержать отцовские приобретения. Мечислав, по обычаю, начал тем, что выгнал брата своего Оттона, или Безпрема; тот обратился к соседним государям с просьбою о помощи, вследствие чего венгры отняли у Польши землю словаков и часть Моравии; скоро потеряна была и вся Моравия. Мы видели, что у чехов младший князь Олдрих выгнал старшего брата Яромира и стал единовластителем. Сын Олдриха Брячислав в 1028 году выступил против поляков и отнял у них остальную часть Моравии, прогнал венгров из другой и соединил снова Моравию с Богемиею. Мечислав принужден был уступить чехам Моравню, немцам - лужичей и поделиться с братом Польшею; но этот брат не был так уживчив, как русский Мстислав: он выгнал Мечислава в свою очередь, но скоро был убит своими за тиранство. Мечислав возвратился на престол, однако не мог поправить свои дела и признал себя вассалом императора Конрада II. Если западные соседи воспользовались смертию Храброго, чтобы отнять у Польши его завоевания, то и русский князь должен был также воспользоваться этим удобным случаем. Еще при жизни Болеслава, в 1022 году, управившись с Брячиславом полоцким, Ярослав ходил осаждать Брест, удачно, или нет - неизвестно; возгоревшаяся в это время борьба с Мстиславом тмутараканским не могла позволить Ярославу продолжать свои неприязненные движения на Польшу; но, помирившись с Мстиславом в 1030 году, Ярослав снова предпринимает поход на Польшу, и берет Бельз. В следующем 1031 году оба брата - Ярослав и Мстислав собрали много войска и выступили в Польшу, взяли опять города Червенские, и повоевали Польскую землю, много ляхов привели и разделили между собою, говорит летописец. Дурно было положение Польши при Мечиславе II, но еще хуже стало по его смерти, последовавшей в 1034 году. Дружина княжеская имела возможность усилиться при слабом Мечиславе, и еще более по смерти последнего, когда вдова его, Рикса, урожденная принцесса пфальцская, приняла опеку над малолетним сыном своим, Казимиром. Рикса не имела силы дать значение ослабленной при Мечиславе княжеской власти, сдерживать стремления вельмож, а окружила себя своими единоплеменниками, которым дала большое значение в государстве, в ущерб природным полякам. Это оскорбило народное чувство последних; Рикса была изгнана, и опека над малолетним князем перешла в руки вельмож, по неимению других родичей. Здесь мы видим начало того значения польского вельможества, с каким оно является во всей последующей истории этой страны. Когда Казимир вырос, и вельможи стали бояться, чтоб он, взявши власть в руки, не отомстил им за мать и вообще не уменьшил бы приобретенного ими значения, то они выгнали и его. Польша увидала в челе своем олигархию; знатнейшие роды изгнали слабейшие или подчинили их себе; но не могли ужиться между собою в мире и тем пoгубили свое дело, произвели анархию, которой следствием было то, что низшее народонаселение - смерды или кметы восстали против шляхты, начали истреблять господ своих, брать их жен и имущество себе. Но восстание против шляхты было вместе и восстанием против христианства, которое не успело пустить в народе глубоких корней, а между тем десятины и другие церковные подати, строгость, с какою духовенство требовало немедленной перемены древних, языческих обычаев на новые, раздражали кметов и заставляли их стремиться к свержению и этого ига; епископы, священники были изгнаны или убиты, монастыри и церкви сожжены, церковные сокровища разграблены. Таким страшным положением Польши воспользовались опять соседи; у чехов по смерти Олдриха (1037 год) вступил на престол сын его, уже известный прежними счастливыми войнами с Польшею, Брячислав I, один из самых талантливых и деятельных князей чешских. Брячислав напал на Польшу и брал города ее и целые области без сопротивления. Но это усиление чехов на счет Польши спасло последнюю; политика германских императоров не могла допустить усиления одного славянского владения на счет другого: ей нужно было разделение и вражда между ними, и потому император Генрих III объявил войну Брячиславу и принял в свое покровительство Казимира. После упорного сопротивления Брячислав принужден был признать свою подчиненность Империи, отказаться от дальнейших видов на Польшу, но удержал свое завоевание - землю Вратиславскую (Бреславскую) в Силезии. Между тем Казимир, вошедши с немецким отрядом в Польшу, был с радостию принят тою частию народонаселения, которая утомилась смутами анархии и жаждала восстановления порядка; порядок был восстановлен по ту сторону Вислы, но в Мазовии Моислав, один из дружинников прежнего князя Мечислава, пользуясь анархиею, объявил себя независимым, вооружился против Казимира, призвав на помощь языческих пруссов, литву и славян поморских; этот союз намекает, что в борьбе Моислава против Казимира боролось язычество с христианством. Но Казимир в этой борьбе нашел себе сильного союзника в русском князе. Еще в 1041 году, вслед за походом против Литвы, Ярослав предпринимал поход в Мазовию на лодках. Быть может, уже тогда был заключен союз с Казимиром, но можно полагать также, что поход в Мазовию был предпринят вследствие союза Моиславова с литовцами, врагами Ярослава, и уже союз с Казимиром был следствием вражды против Моислава. В 1043 году Казимир вступил в родство с Ярославом, женился на сестре его, Доброгневе, или Марии, получил за нею богатое приданое, но вместо вена отдал Ярославу 800 пленников, взятых Болеславом из Руси. Следствием такого тесного союза было то, что в том же году упоминается о двукратном походе Ярослава на Мазовию; в 1047 году русский князь отправился опять с войском на помощь Казимиру против Моислава; последний был разбит и убит, Мазовия подчинилась снова Пястам. Союз с Польшею был скреплен еще браком Изяслава, одного из сыновей Ярославовых, на сестре Казимировой. Есть известия, более или менее вероятные, о брачных союзах Ярославова семейства с другими владельческими домами в Европе: о браке Гарольда норвежского на Ярославовой дочери Елизавете, короля венгерского Андрея - на Анастасии, Генриха I французского - на Анне; о браке Всеволода Ярославича на царевне греческой, дочери Константина Мономаха, также о браке двоих неизвестных по имени сыновей Ярославовых на двух немецких княжнах.

Ко времени Ярослава относится последнее враждебное столкновение с Византиею. Греческая торговля была очень важна для Руси, была одним из главных источников обогащения народа и казны княжеской; ее поддержание и после было одною из главных забот наших князей, должно было быть и одною из главных забот Ярослава. Греки поссорились с русскими купцами, и один из последних был даже убит в этой ссоре. Русский князь не мог позволить подобных поступков и в 1043 году отправил на греков старшего сына своего Владимира, давши ему много войска, и воеводу, или тысяцкого своего Вышату. Владимир пошел в лодках, но на пути от Дуная в Царьград поднялась буря, разбила русские корабли и, между прочим, корабль князя Владимира, так что последний должен был пересесть уже на корабль одного из воевод Ярославовых, Ивана Творимирича. Остальные воины, числом 6000, кроме дружины, были выкинуты на берег; они хотели возвратиться в Русь, но никто из дружины не хотел идти с ними в начальниках. Тогда Вышата сказал: "Я пойду с ними; жив ли останусь, погибну ли - все лучше вместе с своими". Когда греки узнали, что русские корабли разбиты бурею, то император Константин Мономах послал за ними погоню; Владимир возвратился, разбил греческие корабли и пришел назад в Русь. Но не так был счастлив Вышата - его отряд был окружен греками при городе Варне, взят в плен и приведен в Константинополь, где многих русских ослепили; только через три года, когда заключили мир, отпущен был Вышата в Русь к Ярославу. Чем обнаруживалась вражда в продолжение трех лет, неизвестно; на каких условиях был заключен мир, также неизвестно. Вероятно, Ярослав поспешил прекратить вражду с греками, занятый более важным предприятием относительно Польши; вероятно также, что следствием и условием прекращения вражды был брак сына Ярославова Всеволода на царевне греческой: в 1053 году летописец упоминает о рождении сына Всеволодова Владимира от царицы грекини.

О набегах печенежских, кроме упомянутых выше при борьбе Ярослава с Святополком, древнейшие списки летописи сообщают известие под 1036 годом. Находясь в это время в Новгороде, Ярослав узнал, что печенеги осаждают Киев; он собрал много войска, варягов и новгородцев, и вступил в Киев. Печенегов было бесчисленное множество; Ярослав вышел из города и расположил свое войско так: варягов поставил посередине, киевлян - на правом крыле, а новгородцев - на левом; и началась битва перед крепостью. После злой сечи едва к вечеру успел Ярослав одолеть печенегов, которых погибло множество от меча и перетонуло в реках во время бегства. После этого поражения имя печенегов хотя и не исчезает совершенно в летописи, однако нападения их на Русь прекращаются.

Относительно внутренней деятельности Ярослава упоминаются распоряжения в Новгороде. Сам Ярослав, княжа здесь, отказался платить дань в Киев; ясно, что он не мог установить снова этот платеж, ставши князем киевским, тем более что новгородцы оказали ему такие услуги; вот почему он дал им финансовую льготную грамоту, на которую они ссылаются впоследствии при столкновениях с князьями. Вместо себя Ярослав оставил в Новгороде сначала сына своего Илью, а потом, по смерти его, - другого сына Владимира и по смерти последнего - третьего сына Изяслава. В связи с этими распоряжениями Ярослава находится известие о заточении и смерти Константина, сына Добрыни: Ярослав, сказано в летописи, рассердился на него, заточил в Ростов и потом на третий год велел убить в Муроме. Быть может, Константин хотел большего для новгородцев за их услугу, чем сколько давал Ярослав; быть может также, Константин, как дядя великого князя, как сын Добрыни, хотел большего для себя.

Из дел церковных в княжение Ярослава замечательно поставление митрополита Илариона русина, независимо от византийского патриарха, собором русских епископов, что было следствием недавней вражды с греками. Как видно, поведение прежнего митрополита Феопемта во время этой вражды было таково, что Ярослав хотел на будущее время предохранить себя от подобного в случае нового разрыва.

В 1054 году умер Ярослав. Он, как видно, не заслужил такой приятной памяти в народе, как отец его; несмотря на то, и его деятельность имеет важное значение в нашей начальной истории; в скандинавских сагах Ярослава называют скупым, но этот отзыв может служить ему только в похвалу: и отец его, который вовсе не был скуп, не любил, однако, удовлетворять жадности норманских наемников, которые особенно любили приобретать; раздача большой суммы денег новгородцам скорее будет свидетельствовать о щедрости Ярослава. По отзыву летописи, Ярослав был на своем месте: "он был хромоног, но ум у него был добрый, и на рати был он храбр"; прибавлена еще замечательная черта, что он был христианин, и сам книги читал. Последнее обстоятельство было чрезвычайно важно для преемника Владимирова. В приведенном известии значение христианина тесно связано в Ярославе с чтением книг; Владимир не читал сам книг, он мог только слушать священное писание; сын его Ярослав сам читал книги, был представителем нового поколения грамотных христиан, выученных при Владимире, которые могли находить для себя утверждение в вере в книгах священных. Уже при Владимире греческое духовенство единственным средством распространения и утверждения христианства считало грамотность, учение книгам; сын Владимира сам читал книги, сам был утвержденным христианином, и потому, разумеется, в его княжение христианство и грамотность должны были распространяться. И точно, по свидетельству летописи, христианство начало преимущественно распространяться при Ярославе; при нем начали также умножаться монахи. Ярослав, говорит летопись, любил церковные уставы, очень любил попов, но больше всего монахов; книги читал часто, ночью и днем, собрал много писцов; они переводили книги с греческого на славянский, и переписали много книг, много он и купил их. Отец его Владимир распахал землю и умягчил, т. е. просветил крещением, Ярослав насеял книжными словами сердца верных людей, а мы, прибавляет летописец, пожинаем, принимая книжное учение. Сравнение очень важное: в нем ясно указано значение деятельности Владимира и Ярослава и постепенность движения: при одном имело место крещение, при другом - надлежащее наставление в вере. При книгах нужны были особенно церкви и грамотные священники, которые могли бы учить народ неграмотный. Ярослав строил церкви по городам и местам неогороженным, ставил при них священников, которым давал содержание из собственного имущества, приказывая им учить людей и приходить часто к церквам. При Ярославе в Новгороде было сделано то же, что при Владимире в Киеве: князь велел собрать у старост и священников детей (300 человек) и учить их книгам.

Кроме этой деятельности, княжение Ярослава важно еще в других отношениях: подобно отцу Владимиру, Ярослав не был князем только в значении вождя дружины, который стремится в дальние стороны за завоеваниями, славою и добычею; Ярослав, как видно, был более князем-нарядником страны. Он любил церковные уставы, был знаком с ними: неудивительно, что к его времени относится и первый писаный устав гражданский, так называемая Русская Правда. Подобно отцу, Владимиру, Ярослав следовал совету Добрыни, что народы, ходящие в сапогах, не будут охотно давать дани, и потому не любил войны с ними, а преимущественно обращал свое оружие на варваров - чудь, литву, ятвягов. Мы не знаем, какими собственно расчетами руководился Ярослав в польских отношениях; но знаем, что он, возвратив свое, принял сторону порядка и христианства, не захотел усиливать варварства и победою над Моиславом мазовецким нанес последнему сильный удар. Наконец, Ярослав, подобно отцу своему и вещему Олегу, населял пустынные пространства, строил города; от языческого имени его получил название Ярославль на Волге, от христианского - Юрьев (Дерпт), в земле Чудской; он огородил острожками южную границу Руси со степью; в 1031 году поселил пленных поляков по реке Роси, с следующем начал ставить здесь города.

Книго