БОРИС БАШИЛОВ
МОСКОВСКАЯ РУСЬ ДО ПРОНИКНОВЕНИЯ МАСОНОВ

 РУССКАЯ ИСТОРИЯ И ИНТЕЛЛИГЕНТСКИЙ ВЫМЫСЕЛ

  Мережковский однажды со свойственным ему преувеличением писал:

  “Восемь веков от начала России до Петра, мы спали; от Петра до Пушкина — просыпались; в полвека от Пушкина до Толстого и Достоевского, вдруг проснувшись, мы пережили три тысячелетия западного человечества. Дух захватывает от этой быстроты пробуждения — подобной быстроте падающего в бездну камня”.

 Романы Мережковского о Юлиане Отступнике и Леонардо да-Винчи хороши, они могут быть названы историческими романами, отражающими эпоху. Но русские “Исторические романы” Мережковского о Петре и Александре Первом никакими историческими романами не являются. Историческая действительность в них искажена, подогнана под субъективный взгляд автора, точка зрения которого ясно выражена в словах, что Россия спала 800 лет до Пушкина.

 Нет, Русь не спала восемь веков до появления солнечного гения Пушкина. В невероятно тяжелых исторических условиях она занималась упорным медленным накоплением физических и духовных сил. Пушкин — выражение этого многовекового духовного процесса, смысл которого остался скрытым для представителей русской интеллигенции, вся умственная, политическая и социальная деятельность которой есть стремление уничтожить плоды жертвенного служения предков идее самобытного национального государства и самобытной русской культуры.

 “...В нацию входят не только человеческие поколения, но также камни церквей, дворцов и усадеб, могильные плиты, старые рукописи и книги и чтобы понять волю нации, нужно услышать эти камни, прочесть истлевшие страницы, — писал Бердяев в “Философии неравенства”, одной из немногих своих книг, которая будет полезна последующим поколениям. В ней же он писал и действительно мудрые слова. “...В воле нации говорят не только живые, но и умершие, говорят великое прошлое и загадочное еще будущее”.

 В других своих книгах Бердяев часто предстает пред нами как типичный русский интеллигент, последнее звено в ряде наследников Радищева. Ход мысли у Бердяева — типичный ход мысли русского интеллигента. Недаром в “Русской идее”, этой типично интеллигентской книге, по своим воззрениям на русскую историю и народ, Бердяев заявляет: “Сам я принадлежу к поколению русского ренессанса, участвовал в его движении, был близок с деятелями и творцами ренессанса. Но во многом я расходился с людьми того замечательного времени... В моем отношении к неправде окружающего мира, неправде истории и цивилизации для меня имел значение Л. Толстой, а потом Карл Маркс”.

 “...Моя религиозная философия не монистическая и я не могу быть платоником, как Г. С. Булгаков, О. Л. Флоренский, С. Франк и другие”.

 “...Социальная проблема у меня играет гораздо большую роль, чем у других представителей русской религиозной философии, я близок к тому течению, которое на западе называется религиозным социализмом, но социализм этот решительно персоналистический. Во многом и иногда очень важном, я оставался и остаюсь одинок. Я представляю крайнюю левую в русской религиозной философии ренессансной эпохи, но связи с православной церковью не теряю и не хочу терять”.

 Бердяев понимал какую роль играет прошлое для настоящего, но сам не пошел как и все интеллигенты, слушать шепот истлевших русских летописей, могильных плит, молчаливые рассказы курганов и стоящих на них каменных баб.

 Русским интеллигентам со времен Радищева и до наших дней был неведом этот сладостный, молчаливый разговор с ушедшими в небытие поколениями русских людей.

 “На друзьях, соратниках, учениках Н. Бердяева прежде всех других лежит тягостный долг защищать истину от Платона, защитить свободу от изменившего ей рыцаря, — писал Г. Л. Федотов в журнале эсеров “За свободу”. <1>

 Мережковский, классический русский интеллигент, конечно, считает, что до появления Пушкина Россия спала восемь веков. Мережковский, как русский интеллигент знает, конечно, всю историю Вавилона, Египта, Индии, народов всех стран и эпох. Мережковскому доступно все.

 Недоступно Мережковскому только одно — трезвый беспристрастный взгляд на культурное прошлое своего народа. Заметивши все в истории Вавилона и других стран, Мережковский не соизволил ничего заметить на протяжении восьми веков Русской Истории, вплоть до эпохи Петра.

 Типично интеллигентский или типично большевистский взгляд на русское прошлое. Разница только в сроках. Мережковский и другие интеллигенты считают, что Россия спала до Пушкина, а большевики, что она спала до появления интеллигента Ленина, родного внука Радищева.

 Стоит ли опровергать эту антиисторическую интеллигентскую заумь. Стоит ли доказывать, что восемь веков до Пушкина Россия прожила напряженной религиозной и национальной мыслью и только это дало возможность накопить ей духовные силы, необходимые для создания величайшей в мире Империи и создать духовную почву, на которой смог появиться Пушкин, а вслед за которым даже на искалеченной духовной почве, смогли вырасти такие гиганты, как Достоевский.

СТРАННАЯ ПЕЧАЛЬ ОДНОГО РУССКОГО “БОГОСЛОВА”

I

 Представитель великого племени путаников — русской интеллигенции, проф. Федотов, писал однажды, что в Киевской Руси ни государство, ни церковь не стояли, по крайней мере — как сила чуждая, против народа и его культуры, что духовенство, книжники, “мнихи” древней Руси не могут быть названы в нашем смысле ее “интеллигенцией”, потому что они не жили “в той пустоте, в которой живет русская интеллигенция средины XIX века”, <2> тем не менее он делает умственное сальто мортале и утверждает, что:

 “Все же именно в Киеве заложено зерно будущего трагического раскола в русской культуре. Смысл этого факта до сих пор, кажется, ускользал от внимания ее историков. Более того, в нем всегда видели наше великое национальное преимущество, залог как раз органичности нашей культуры. Я имею в виду славянскую Библию и славянский литургический язык. В этом наше коренное отличие, в самом исходном пункте, от латинского Запада. На первый взгляд, как будто, славянский язык церкви, облегчая задачу христианизации народа, не дает возникнуть отчужденной от него греческой (латинской) интеллигенции. Да, но какой ценой? Ценой отрыва от классической традиции. Великолепный Киев XI—XII веков, восхищавший иноземцев своим блеском и нас изумляющий останками былой красоты, — Киев создавался на Византийской почве! Но за расцветом религиозной и материальной культуры нельзя проглядеть основного ущерба: научная, философская, литературная традиция Греции отсутствует. Переводы, наводнившие древнерусскую письменность, конечно, произвели отбор самонужнейшего, практически ценного: проповеди, жития святых, аскетика. Даже богословская мысль древней церкви оставалась почти чуждой Руси. Что же говорить о Греции языческой? На Западе, в самые темные века его (VII—VIII), монах читал Вергилия, чтобы найти ключ к священному языку церкви, читал римских историков, чтобы на них выработать свой стиль. Стоило лишь овладеть этим чудесным ключом — латынью — чтобы им отворились все двери...

 “...И мы могли бы читать Гомера, — печалуется Федотов, — философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить, как дар (“а прочее приложится”), научную традицию древности. Провидение судило иначе. Мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем. Но зато эта книга должна была остаться единственной. В грязном и бедном Париже XII века гремели битвы схоластиков, рождался университет, — в “Золотом” Киеве сиявшем мозаиками своих храмов, — ничего, кроме подвига Печерских иноков, слагавших летописи и Патерики.

 Спрашивается, зачем Киевской Руси были битвы схоластиков. Какой прок они принесли средневековой Европе и какой прок они могли бы принести Киевской Руси? То, что Киевская Русь развивалась духовно, вне влияния бесплодной средневековой схоластики, под могучим влиянием Евангелия, влиявшего на народ с такой силой, как нигде, — это для бывшего преподавателя истории святых в “богословском” институте ИМКА, господина Федотова неважно.

 Лучшим возражением на эти ложные утверждения русского европейца Федотова будут следующие строки самого видного идеолога славянофилов И. В. Киреевского.

 В своей работе “О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России” он писал:

 “...Там схоластические и юридические университеты, — в древней России молитвенные монастыри, сосредоточившие в себе высшее знание; там рассудочные и школьное изучение высших истин, — здесь стремление к их живому и полному познаванию; там взаимное прорастание образованности языческой и христианской (чего хотел бы и для древней Руси русский европеец Г. Федотов. Б. Б.), здесь постоянное стремление к очищению истины...”

 Перечислив все отличие русской жизни от европейской, Киреевский пишет:

 “...Потому, если справедливо сказанное нами прежде, то раздвоение и цельность, рассудочность н разумность будут последним выражением западно-европейской и древнерусской образованности”.

 После произведенной Петром I революции духовная цельность, в высших кругах созданного Петром I шляхетства сменилась европейской духовной раздвоенностью. Ярким примером такой раздвоенности и является Г. Федотов, ни русский, ни европеец, то нанесшее страшный вред России интеллигентское “оно”, которое Ф. Достоевский брезгливо называл “Стрюцкими”.

II

 “...Ничего кроме подвига Печерских иноков, слагавших летописи и Патерики...” (?!!)

 Для русского европейца г. Федотова это конечно очень мало. Он, если бы духовная история Киевской Руси зависела от него, охотно бы променял могучее влияние Евангелия на население Киевской Руси, все подвиги русских иноков и их все Патерики и летописи, то есть весь духовный фундамент русского народа на никому не нужные битвы схоластиков и такую же никому не нужную схоластическую премудрость средневековых университетов. И сделал бы это несмотря на то, что по его же оценке “такой летописи не знал Запад, да, может быть, и таких патериков тоже...”

 И по его же признанию:

 “Если правда, что русский народ глубже принял в себя и вернее сохранил образ Христа, чем всякий другой народ, (а от этой веры трудно отрешиться и в наши дни), то, конечно, этим он прежде всего обязан славянскому Евангелию. И если правда, что русский язык гениальный язык, обладающий неисчерпаемыми художественными возможностями, то это ведь тоже потому, что на нем, и только на нем говорил и молился русский народ, не сбиваясь на чужую речь, и в чем самом, в языке этом (распавшемся на единый церковно-славянский и на многие народно-русские говоры) находя огромные лексические богатства для выражения всех оттенков стиля (“высокого”, среднего” и “подлого”)...”

 Но даже если считать что русский народ “глубже принял в себя и вернее сохранил образ Христа, чем всякий другой народ”, а от “этой веры, по мнению г. Федотова, трудно отрешиться и в наши дни”, то, по мнению Федотова, это не перевешивает того факта, что “этот великий язык до XVIII века не был орудием научной мысли. А это по мнению горе-богослова, перевешивает все, и то, что он вплоть до победы в душах русской интеллигенции марксизма, этого отвратительного законного дитя европейской “научной мысли”, создал самую христианскую государственность.

 По мнению этого горе-богослова, за свою приверженность Евангелию, а не схоластике за ограниченность (?!) древней Руси, русский народ заплатил “глубоким расколом Петербургской России”. А это, заявляет г. Федотов, возвращает нас к теме об интеллигенции”.

 Русская интеллигенция, горюет “богослов” Федотов, — столь же мало понимала, что все в русской жизни происходит от глубокого, не формального увлечения Евангелием.

 “...Русская интеллигенция конца XIX века столь же мало понимала это, — пишет г. Федотов, — как книжники и просветители древней Руси. И как в начале русской письменности, так и в наши дни русская научная мысль питается преимущественно переводами, упрощенными компиляциями, популярной брошюрой. Тысячелетний умственный сон не прошел даром. Отрекшись от классической традиции, мы не могли выработать своей, и на исходе веков — в крайней нужде и по старой лености — должны были хватать, красть (compilare), где и что попало, обкрадывать уже нищавшую Европу, отрекаясь от всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не хотели читать по-гречески, — выучились по-немецки, вместо Платона и Эсхилла набросились на Каутских и Липпертов. От киевских предков, которые, если верить М. Д. Приселкову, все воевали с греческим засильем, мы сохранили ненависть к древним языкам, и, лишив себя плодов гуманизма, питаемся теперь его “вершками”, засыхающей ботвой”.

 Вся эта нелепая тирада есть прямой результат того, что г. Федотов и подобные ему русские европейцы со времен праотца своего Александра Радищева только и делали, что отрекались от духовного наследия предков и где и как попало обкрадывали национальную Европу.

III

 Г. Федотов представляет собой блестящий пример духовного скопца, ни русского, ни европейца, “стрюцкого”, как брезгливо назвал таких интеллигентов Ф. Достоевский. И как у всех стрюцких, ложная идея у г. Федотова родит другую ложную идею, а совокупность ложных идей, — ложный нелепый вывод.

 Как храбрый портняжка в сказке Гримма, господин Федотов единым взмахом несколько исторических неоспоримых фактов и верных идей убивахом. Если верить г-ну Федотову, то ни Киевская, ни Суздальская, ни Московская Русь, а республиканский Новгород является главным творцом общерусской куль туры.

 “...Теперь мы знаем, — утверждает г. Федотов, — что главное творческое дело было совершено Новгородом. Здесь, на севере, Русь перестает быть робкой ученицей Византии, и, не прерывая религиозно-культурное связи с ней, творит свое — уже не греческое, а славянское, или вернее, именно русское — дело. Только здесь Русь откликнулась христианству своим особым голосом, который отныне неизгладим в хоре народов-ангелов. Мы знаем с недавних пор, где нужно слушать этот голос. В церковном зодчестве, деревянном и каменном, в ослепительной новгородской иконе, в особом тоне святости северных подвижников”.

 И опять все это, как почти всегда у г. Федотова, историческая натяжка. Может быть и не сознательная, но все же ложь. Милый сердцу республиканца Федотова республиканский Новгород, был только одним слагаемым в том великолепном явлении, имя которому древне-русская культура.

* * *

 Политический и культурный итог Киевской Руси был чрезвычайно значителен:

 В Киевской Руси уже сложились все основные черты русского культурно-исторического типа.

 Это было многонациональное государство имперского стиля. Господствующая народность этого государства сумела за короткий срок создать совершенно самобытный тип культуры. Характерная черта этой культуры — гармонический синтез великих культур востока и запада выплавленный в горниле тысячелетней русской культуры, унаследованной Киевской Русью от существовавших до нее русских государств (державы Кия, Причерноморской Руси, Державы Росоланей, Скифской Державы и т. д.) в новое культурное целое.

 Выработались методы колонизации обширных пространств, в которых мирная колонизация всегда предшествовала завоеванию.

 Господствующая народность государства — русские (русы) уже в Киевский период в лице своих князей стремится создать государство, как можно более христианское по своим устремлениям.

ПОЧЕМУ ПОБЕДИЛА МОСКОВСКАЯ РУСЬ

I

 “До половины 14-го века масса русского населения, сбитая врагами в междуречье Оки и Верхней Волги, робко жалась здесь, среди леса и болот, по полосам удобной земли. Татары и Литва запирали выход из этого треугольника на запад, юг и юго-восток. Оставался открытым путь на север и северо-восток — за Волгу”, — писал Ключевский.

 В конце пятнадцатого столетия Московская Русь имела всего 2 миллиона людей, живших на территории в 50 тысяч квадратных километров. На территории очень далекой от всех тогдашних культурных центров мира, лишенной морей, расположенной в суровом климате и открытой для нападения с востока и запада, севера и юга.

 У тогдашней России было неизмеримо меньше шансов выжить, чем у шведов, поляков и турок. А Русь не только выжила, а даже, разбив всех своих врагов, в числе которых были величайшие завоеватели мира, создала крупнейшее государство в мире, объединив в его границах 165 народов и племен. За четыреста лет русский народ увеличил территорию в четыреста раз.

 Рост русского государства, несмотря на беспрерывные войны, которые он вел со всеми врагами, шел довольно быстро.

 В 1480 году Европейская Россия имела только 2,1 миллиона людей. (Почти в 5 раз меньше Австрии, в два раза меньше Англии, в четыре с половиной раза меньше Италии, в четыре с половиной раза меньше Испании и в 9 раз меньше Франции). Спустя сто лет в 1580 году Россия имела 4,3 миллиона.

 В 1648 году, когда Дежнев, обогнув мыс, носящий теперь его имя, выплыл из Ледовитого океана в Тихий, в России было всего 12 миллионов жителей, а во Франции 19.000.000.

 В 1480 году население Московской Руси равнялось только 6% самых крупных государств Европы того времени: Англии, Германии, Испании, Франции, Австрии и Италии. В 1680 году — 12,6 миллиона, в 1870 году — 26,8 млн., в 1880 году — 84,5 млн., в два с половиной раза больше Австрии, Италии, Франции, Англии, в три с лишним раза больше Италии и в четыре с половиной раза больше Испании. А накануне Первой мировой войны Россия имела около 190 миллионов населения. (130 миллионов русских), а все шесть названных раньше стран имели только 260 миллионов жителей.

 Не будь революции, в 1950 году Россия имела бы больше трехсот миллионов жителей.

 Россия всегда была чужой среди всех народов. Ни Запад, ни Азия никогда не признавали ее своей. Русский всюду и везде чувствует себя чужим, инородным телом.

II

 “...Россия стонала под татарским игом 250 лет. Куликовская битва (1380) не покончила с ним. Последовали еще два века татарских походов на Москву, сопровождавшихся резней и разгромом всего на пути. Уже в 1382 году из Сарая (Золотая Орда) явился хан Тохтамыш с войском, сжег и опустошил Москву. В 1395 году Тамерлан разорил Россию до самого Ельца. В 1408 году Мурза Егидей разорил Россию, дошел де Москвы, взял выкуп и возобновил уплату дани. В 1439 году хан Улу-Махмет явился из Казани и разгромил Московскую область; в 1445 году он явился вновь, разгромил Московское царство, разбил русских у Суздаля и забрал в плен Великого Князя Василия II Темного. В 1451 году последовало нашествие Мазовши. В 1472 году сарайский Ахмет доходил до Алексина, а в 1480 году до Воротынска. С начала 16 века начинаются набеги крымских татар: они действовали совместно с казанскими татарами, как например, в 1521 году, когда Россия была опустошена двумя братьями Махмет-Гиреем крымским и Саип-Гиреем казанским. В 1537 году казанский хан Сафа-Гирей (крымский царевич) опустошим весь восток и северо-восток Московского царства, а именно Муромскую и Костромскую землю. В 1552 году Казань опять была в союзе с Крымами, крымское войско доходило до Тулы. Так татары громили Московское царство с трех сторон: от Казани, от Сарая и из Крыма. В последний раз Москва была сожжена при Иоанне Грозном в 1571 году Крымским ханом Девлет Гиреем и обложена Казы-Гиреем в 1591 году при Федоре Иоановиче. Татары жгли, громили и грабили, убивали в сражениях храбрейших русских воинов, заставляли платить себе дань и подарки и развращали христианскую Россию страхом, привычкою к грабежу и погрому, жаждой мести, свирепостью и всякими дикими обычаями. После Куликовской битвы, например, тогдашняя Россия была так обескровлена, что в 1382 году Дмитрий Донской не мог даже набрать войско против Тохтамыша.

 Москва имела все основания считать Казань своим опаснейшим врагом, казанские татары были ближайшими, а потому и наиболее предприимчивыми громилами. Платонов пишет: казанские татары в союз с черемисами и мордвою “обрушивались изгоном на русские окраины, разоряя жилища и пашни и уводя полон; черемисская война жила без перестани в русском Заволжье, она не только угнетала хозяйство земледельцев, но засоряла торговые и колонизационные пути”. “Сообщение с русским северо-востоком, с Вяткою и Пермью, должно было совершаться обходом далеко на север”. Князь Курбский пишет: “и от Крыма, и от Казани — до полуземли пусто бяша”. России оставалось — или стереться и не быть, или замирить буйных соседей оружием.

 Тогдашний “полон” был явлением жестоким: он вел к пожизненному рабству с правом продажи в другие страны. По словам летописи: татары русских “куют (в цепи) и по ямам полон хоронят”. Тотчас же после завоевания Казань выдала русских пленников сразу 2.700 человек; 60.000 пленных вернулось из Казани только через Свияжск; и несметное число вернулось на Вятку, Пермь, Вологду. Общее число освобожденных из одной Казани наверное доходило 100.000 человек. Это означает, что татары искореняли Русь не только грабежом, огнем и боевым мечом; они изводили ее и рабством плена.

 Но тот, кто хочет понять все значение взятия Казани, тот должен раскрыть карту России и проследить течение русских рек. Издревле русские реки были торговыми путями страны. Один великий торговый путь шел “из варяг в греки”: от Невы и Волхова через Днепр в Черное море; другой от великих северо-западных озер через Шексну и Мологу, через Волгу в Каспийское море в Персию и Индию; третий, добавочный, от Северной Двины через Вятку и Каму в Волгу. В то время реки были артериями жизни — колонизации, торговли (транзита, экспорта и импорта) и культуры. По самому положению своему, по самой судьбе своей Москва находилась в речном центре страны и борьба за речную свободу и речное замирение была для нее железной необходимостью. В глубоком материке, в суровом климате, задержанная игом, отдаленная от запада, осажденная со всех сторон, — шведами, ливонцами, литвой, поляками, венграми, турками, татарами крымскими, сарайскими (Золотая Орда) и казанскими, — Россия веками задыхалась в борьбе за национальную свободу и за веру и боролась за свои реки и за свободные моря. В этом и состоял ее так называемый “империализм, о котором любят болтать ее явные и тайные враги”. <3>

 В значительной степени именно в силу этого история России — это история почти непрекращающихся войн. История России это история осажденной крепости. С 1055 по 1462 год, по подсчету историка Соловьева, Россия перенесла 245 нашествий. При чем 200 нападений на Россию было совершено между 1240 и 1432 годом, то есть, нападения происходили почти каждый год.

 С 1365 года по 1893, за 525 лет, Россия провела 305 лет в войне. Неудивительно, что закаленный в боях, привыкший жертвовать собой русский чаще побеждает, чем жители страны, в истории которых войны играли меньшую роль.

 В течение долгих веков Русь несла тяжелые жертвы от нападения врагов.

III

Как же можно объяснить, что маленький, “невежественный” народ, живший в суровой местности, сумел побороть всех своих сильных, культурных врагов и создать величайшее государство. Объяснить это можно только двумя причинами, других объяснений найти нельзя:

 Первое — духом народа, второе — государственной организацией сил этого народа. Изумительной стойкостью и энергией русских и тем, что Московское княжество, а затем царство, как справедливо указывает Солоневич в “Народной Монархии”, “всегда представляло более высокий тип государства, чем нападавшие на них государства”. Потому что “государственная организация Великого Княжества Московского и Империи Российской всегда превышала организацию всех своих конкурентов, противников и врагов — иначе ни Великое Княжество, ни Царство, ни Империя не смогли бы выдержать этой борьбы не на жизнь, а на смерть”.

 Дальше Солоневич не менее справедливо подчеркивает, что: “Все наши неудачи и провалы наступили именно тогда, когда нашу организационную систему мы подменяли чьей-либо иной. Неудачи и провалы выправлялись тогда, когда мы снова возвращались к нашей организации”.

 Чем объясняется успех русского национального государства?

 Тем, что Россия всегда имела более лучшую государственную организацию, чем народы Европы. Уменьем уживаться с покоряемыми врагами. Необычайной духовной стойкостью русского народа и его упорством в борьбе за поставленные цели. И наконец, тем что все слои народа в течение всей русской истории всегда дружно поддерживали национальную власть.

 “Если бы организационная сторона русской государственности равнялась бы современной ей западно-европейской, то Россия просто-напросто не существовала бы: она не смогла бы выдержать”. <4>

 “Россия падала в те эпохи, когда русские организационные принципы подвергались перестройке на западно-европейский лад: удельные наследники Ярослава Мудрого привели к разгрому Киевскую Русь, отсутствие центральной власти привело к татарскому игу, Петровская европеизация привела к крепостному праву, (и рождению антинациональной европейской по духу интеллигенции. Б. Б.), Ленинское “догнать и перегнать Америку” — к советскому.

 “Сейчас мы можем сказать, что государственное строительство Европы — несмотря на все ее технические достижения было неудачным строительством.

 И мы можем сказать, что государственное строительство России, несмотря на сегодняшнюю революцию, было удачным строительством”.

 Всего этого не может не заметить самый поверхностный исследователь исторического прошлого русского народа. Но тем не менее этого упорно не замечали ни иностранные, ни русские историки за очень редким исключением. Почему не замечали? Да потому, что “Русскую государственную одаренность Европе нужно отрицать во что бы то ни стало, вопреки самым очевидным фактам истории, вопреки самым общепринятым законам логики. Ибо, если признать успех наших методов действия, то надо будет произнести суд над самими собой. Нужно будет вслед за нашими славянофилами, а потом и за Шпенглером и Шубартом сказать, что Западная Европа гибнет, что ее государственные пути — начиная от завоевания Рима и кончая Второй Мировой войной, как начались средневековьем, так и кончаются средневековьем, и, что, следовательно, данный психический материал ни для какой имперской стройки не пригоден по самому его существу.

 Тогда нужно будет признать, что устроение человеческого общежития, начиная от разгрома Римской Империи и кончая Второй Мировой войной, несмотря на всякие технические достижения, было сплошным провалом и что попытки пятнадцати веков кончаются ныне возвратом к методам вандалов, лангобардов и франков. И что, следовательно, какого бы то ни было лучшего устроения жизни европейских народов нужно ожидать или от России, или от англосаксов. Но это означало бы отказ от государственной национальной самостоятельности всех племен Западной Европы. Это означало бы признание реакционности и бессмысленности свей политической истории Европы за последние полторы тысячи лет: ничего, кроме непрерывной резни не получилось. И нет решительно никакого основания предполагать, что что-нибудь получится: те методы завоевания, включения, колонизации и прочего, которые практиковались вандалами и лангобардами тысячу пятьсот лет тому назад — повторяются и сейчас, с истинно завидной степенью последовательности и постоянства”. <5>

ПОЧЕМУ СРЕДНЕВЕКОВАЯ РУСЬ ЧУЖДАЛАСЬ СРЕДНЕВЕКОВОГО ЗАПАДА?

I

 В настоящее время можно слышать еженедельно передающиеся по лондонскому радио лекции крупнейшего английского ученого проф. Арнольда Тойнсби, автора шеститомного труда “Исследование истории”, нашумевшей книги “Цивилизация на испытании” и других трудов, получивших широкую известность в англосаксонском мире. Тойнсби рассматривает всю историю человечества не как конгломерат разрозненных фактов, но как единый всемирный процесс жизни различных циклически развивающихся и сменяющих одна другую культур, (цивилизаций, как называет их он) соответствующих историческим типам их носителей.

 Последняя декларация “Американского” Комитета явно доказывает, что “американские вожди преследуют определенную цель — загнать большевизм в предусмотренные для него западным миром русские границы”.

 Безусловно прав проф. И. А. Ильин, писавший в статье “Мировая политика русских государей”, что “Европе не нужна правда о России, ей нужна удобная о ней неправда. Европейцам нужна дурная Россия: варварская, чтобы “цивилизовать ее по-своему”, угрожающая своими размерами, чтобы ее можно было расчленить, — реакционная, чтобы оправдать для нее революцию и требовать для нее республики, — религиозно-разлагающаяся, чтобы вломиться в нее с пропагандой реформации или католицизма, — хозяйственно-несостоятельная, чтобы претендовать на ее сырье или по крайней мере на выгодные торговые договоры и концессии”.

 При анализе исторических взаимоотношений Запада и Востока (России и Европы), взгляды Тойнсби современного английского историка и русского писателя Данилевского вполне совпадают. Оба они считают Запад агрессивной, нападающей стороной в этой культурно-исторической борьбе. <6> Запад, но не Восток, который лишь обороняется. Тойнсби идет даже далее Данилевского, он говорит не только про военную агрессию Запада, но и его мирное, идейное и экономическое наступление на Восток. Кульминационный пункт этой агрессии, он считает, в русской истории эпоху Петра I. Тойнсби признает, что Европа вела наступательную политику на Россию, начиная с XIII века, и продолжает ее по наши дни.

II

 Взаимоотношения между Россией и Западом до раскола христианства были очень дружные. Русские имели хорошие политические и экономические связи со всем миром. Русские князья имели родственные связи со всеми важнейшими династиями Европы.

 Когда же ухудшились взаимоотношения между Россией и Западной Европой?

 Арнольд Тойнсби в своей нашумевшей книге “Мир и Запад” пишет:

 “...Отчуждение началось в XIII веке после того, как Россия подпала под татарскую власть; владычество татар над Россией было, однако, временным, потому что татары были степные кочевники, которые никак не могли себя чувствовать дома среди русских полей и лесов; длительные потери России, как результат этого временного завоевания ее татарами, вызваны отнюдь не ее татарскими завоевателями; а ее западными соседями. Потому что это они воспользовались выгодой, когда Россия лежала распростертой в бессилии, чтобы урезать ее владения и присоединить к Западу западные окраины в лице Белоруссии и западной части Украины. И это лишь в 1945 году Россия восстановила свое право на владение последним куском тех громадных территорий, которые были отняты у нее державами Запада в XIII и XIV веке”.

 Как отразилась агрессивная роль Европы во время монгольского ига на историю России в отношении русских к Западу?

 Тойнсби говорит, что “эти завоевания Запада за счет России в конце европейского средневековья оказали сильное влияние на внутреннюю жизнь России и на ее отношения к завоевателям с Запада. Давление на Россию с Запада не только отдалило Россию от него, а стало одним из суровых фактов русской жизни. В течение нескольких сот лет, — пишет Тойнсби, — не русский и восточный мир наносил удары Западу, а Запад наносил удары Миру, что и испытало на себе ее человечество, входящее в состав этого мира в подавляющем, по сравнению с Западом, большинстве, и в том числе входившие в него все русские, мусульмане, индусы, китайцы, японцы и т. д. Все они назовут Запад агрессором новейшего времени и в состоянии привести образчики этой агрессии”.

 “Русские напомнят нам, — пишет Тойнсби о том, что в их землю армии Запада вторгались в годы: 1941, 1915,1812,1709 и в 1610 году”.

 О таких же агрессивных фактах политики Запада скажут нам африканские и азиатские народы. И что это Запад, а не кто-либо другой захватил в свои руки пустующие земли в обеих Америках, Австралии и Новой Зеландии. Североамериканские индейцы могут, — по Тойнсби, — напомнить Западу, что они были буквально сметены с поверхности американского материка европейскими колонистами завоевателями, чтобы уступить свои земли им и привезенным для работ на плантациях их африканским рабам. Эти напоминания и обвинения поразят Запад в нынешнее время и даже вызовут у него гневные отрицания... Запад же сделал свободными ныне Бирму, Индонезию, Индию, Цейлон, так что у современных британцев совесть сейчас чиста в отношении их к агрессивной войне. С 1902 года (Война с бурами в Трансваале) Британия, а с 1898 года (Война с Испанией) С. Штаты не вели больше никакой агрессивной воины. “Но мы забываем, — пишет Тойнсби, — что немцы, которые напали на своих соседей, включая Россию, в первой мировой войне и вторично во вторую мировую войну, были также людьми Запада, и что русские, азиаты и африканцы не делают никакого различия между разными ордами “франков” (по-русски: “европейцев”), что является общим именем для всех народов Запада в их целом”.

III

 Только с пятнадцатого по восемнадцатое столетие, по подсчетам знаменитого русского слависта В. И. Ламанского, татарами и турками было захвачено и обращено в рабов около пяти миллионов русских. А спрашивается, сколько погибло за эти три столетия, во время набегов и войн? Все домашние рабы в Константинополе, как у турок, так и у христиан, по свидетельству венецианских дипломатов, состояли из русских. Много русских находилось в рабстве в Египте. С начала семнадцатого века, великой смуты, на большинстве французских и венецианских военных галер гребцами были русские рабы, пожизненно прикованные цепями к скамьям галер. Когда венецианцев, главных торговцев рабами русскими, упрекали в бесстыдной торговле христианами, они улыбаясь отвечали:

 — Мы прежде всего венецианцы, а потом уже христиане.

 Так во времена Александра Невского и позже, вплоть до нашего времени христианский Запад не только был безучастен к страданиям русских, но старался даже всегда, как и в наши дни, еще извлечь материальную выгоду из страданий русского народа.

 Острая непримиримость к латинскому западу воздвигает с тех пор высокую стену недоверия между порабощенной монголами Россией и Западом. Оскорбленная гнусным поведением христианского Запада Россия навеки сохранила недоверие и брезгливое презрение к Западу. Это не была ни вражда, ни ненависть. Это было именно брезгливое недоверие к людям, которые исповедовали одну и ту же веру, от которых ждали помощи, но которые своим предательством не оправдали возлагаемого на них доверия. Это недоверие смягчилось только несколько в результате реформации.

 “Реформация, разбившая религиозное единство Запада, невольно смягчила в глазах русских людей эту картину и даже как бы приблизила к нам тех, кто вместе с русскими был против “латинян”. Религиозная выдержанность и неагрессивность протестантов уже в XII веке устраняют крупнейшее затруднение в общении с Западом, и то, что делалось тогда в Москве, уже имевшей у себя “Немецкую слободу” было предвестником грядущего обращения к Западу”, — указывает проф. Зеньковский в книге “Русские мыслители и Европа”...

 Александр Невский, а позже его потомки Московские князья избрали унизительную, но единственно верную в те времена тактику. Тактику терпения и внешней покорности монгольским ханам и собирания с помощью их “ярлыков” разрозненной на враждующие княжества Руси в единое национально государство, объединенное под властью Великого Князя, которому сами же татары дали ярлык на Великое Княжение.

 Это была гениальная тактика, только она могла сплотить национальные силы и бросить их спустя несколько поколений, при Дмитрии Донском на татар.

 Когда Дмитрий Донской, напрягши все силы Руси, готовился к борьбе с татарами, в войске Мамая были целые отряды западно-европейских рыцарей. И только благодаря искусной стратегии Дмитрия Донского полчища Мамая были разбиты прежде, чем на Куликово поле успела прибыть польско-литовская рать католика Ягайлы.

ПО ЗАВЕТАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО

 Вскоре после нападения татар на Русь, объединенные войска Римского Епископа и Ордена Меченосцев захватили северную часть принадлежавших Пскову и Новгороду земель.

 В это же время шведский король (отвечая на призыв Папы Римского о необходимости распространять католичество силой) послал на Новгород сильное войско, которым командовал его зять Биргер.

 Плохо пришлось бы северной Руси, если бы Александр Невский не разбил войско, которым предводительствовал Биргер.

 Западный мир во все время татарского ига пытался воспользоваться несчастным положением Руси.

 В год нападения Батыя на южную Русь, Папа Григорий проклял всех новгородцев, и призвал к Крестовому походу против Новгорода.

 А незадолго до того особыми буллами Папа римский запретил католическим купцам продавать в русские земли корабельные снасти, лошадей, разные изделия.

 Не случайно советником Батыя был рыцарь святой Марии Альфред фон-Штумпенхаузен.

* * *

 Московские князья обладали ясным, холодным умом. Они следовали завету своего предка Александра Невского, искуснейшего воина и дипломата своего времени. Ход рассуждений Невского был примерно таков. Он считал необходимым покориться временно татарам. Татары на церковь не посягают, — говорил он. — На церковь душей первое время обопремся, а там силу начнем копить. Против двух врагов — немцев и татар — Руси не устоять. Надо смириться, пока Бог орду не переменит. Немцы хуже татар, они не только тело, а и душу хотят пленить в свою веру.

 Александр Невский очень верно расценил политическую обстановку. “Третье большое событие в истории русской души, и по своим отдаленным последствиям важнейшее — есть германское нашествие XIII столетия, — пишет Вальтер Шубарт. — Тогда шведы, датчане и немцы устремились с Балтийского моря на русскую землю. Основали Ригу и Ревель и достигли Пскова и Новгорода. Таков был ответ на умоляющие просьбы, с которым русские обращались к христианскому Западу, дабы сохранить свое существование против натиска язычников. Это было первое знакомство русских с западно-европейцами. Оно было достаточно горьким. Тогда и были посеяны первые семена отталкивания от Запада”. <7>

 Московские князья следовали заветам Александра Невского и не одобряли горячих тверских князей и южных князей, которые, не имея достаточных сил, мечтали о восстании против татар.

 Тверские князья пытались войти в союз с Западом, стать независимыми и управлять Русью.

 Новгородская и Псковская республики, как и современные демократии, в ту грозную эпоху думали только об экономических выгодах.

 Московские же князья не рассчитывали ни на помощь Запада, ни на помощь других князей, они верили только в силу Церкви и для этого постарались переманить из Владимира в Москву Митрополита и в силу своих капиталов, с помощью которых в Орде можно купить все.

 Изъявляя внешнюю покорность Орде, они упорно копили деньги и, пользуясь даваемыми им ханами ярлыками на великое княжение год за годом собирали русские области в единое русское государство. Было, конечно, много и других причин, почему Москва стала центром собирания Руси, но эта тема выходит за пределы моей работы.

 Церковь в эти годы настойчиво, упорно собирала духовные силы народа, борясь против “Эллинской премудрости”, в результате которой, в западной Руси русских князей сменили литовские князья язычники, которая в других княжествах порождала равнодушие к православию, вслед за которым начиналось увлечение Западом в итоге которого могло расцвести мусульманство и латинство. Это было в момент, когда только Церковь поддерживала духовное единство народа.

 Первую борьбу за национальную независимость начала Церковь, которой татарские ханы предоставили полную свободу религиозной деятельности. Когда Митрополит Петр избрал резиденцией митрополитов Москву, это сразу сделало ее в глазах населения разных княжеств духовным и национальным центром. У всех стала возникать мысль, что Москва всей Руси голова. И, как известно теперь, ни Митрополит, ни народ не ошибся в значении, которое будет иметь Москва.

 Иван III смог создать единое русское национальное государство только благодаря тому духовному и культурному подъему, который начался вслед за Куликовской битвой. Начался этот подъем усилением интереса у русского общества к национальному прошлому.

 Русская культура, начиная с конца XIV столетия, вся пронизана духом любви к русскому прошлому. <8> Русским прошлым увлечены не только русские летописцы, но и живописцы и архитекторы. Центром этого возродившегося интереса к временам русской независимости, является Москва.

 В конце XIV века работа московских летописцев приобретает государственный характер. Нуждаясь в идеологическом фундаменте своих действий по собиранию Земли Русской, Московские князья стремятся возродить древнюю идею о единстве Русской Земли, которую развивают уже первые Киевские летописцы. Московские Митрополиты и Великие Московские Князья свозят в Москву отовсюду областные летописи. Московская летопись превращается в общерусскую.

 Эта работа Московских летописцев по словам Лихачева “опережала реальный политический рост Москвы”.

 Самый выдающийся же знаток русских летописей А. А. Шахматов заявляет, что общерусский характер московского летописания “свидетельствует об общерусских интересах, о единстве Земли Русской в такую эпоху, когда эти понятия едва только возникали в политических мечтах Московских правителей”. <9>

 Из Киевской летописи “Повести временных лет” московские летописцы заимствуют идею служения князя народу и идею обороны русской земли от врагов соединенными усилиями русских княжеств.

 Первый общерусский свод летописей был составлен в Москве еще в 1408 году. Это свидетельствует о созревании мысли о необходимости политического единства Руси.

 Усиление интереса к истории сочетается с усилением интереса к памятникам старины. При Дмитрии Донском восстанавливается древняя живопись, бывшая до эпохи нашествия монголов в Успенском Соборе во Владимире. Реставрируются древние церкви в других городах.

 В эту же эпоху создаются различные повести о борьбе с татарами. Генеалогия Московских князей доводится до Владимира Красное Солнышко. Москва энергично восстанавливает связь с традициями Киевской Руси.

ОДНО ИЗ ВЕЛИКИХ РЕШЕНИЙ

I

 Ход политических событий, приведший Москву к возвышению, был очень сложен. Рост политического могущества Московской Руси есть результат весьма сложных слагаемых.

 Одним из таких слагаемых является попытка католичества насильственно осуществить “соединение церквей”, воспользовавшись бедственным положением Византийской православной Империи. Москва всегда смотрела на Византию, как на крепость православия среди латинского и басурманского моря. И вдруг в Москву пришло известие, поразившее всех ее жителей, от Великого Князя до последнего нищего, что Византийский Император, Патриарх и все Епископы отступились о православия на состоявшемся в 1493 году во Флоренции Вселенском Соборе и признали над собой главенство папы.

 Профессор Карташев в следующих словах описывает то глубокое впечатление, которое произвело это сообщение на всю Северную Русь:

 “Мрачная тень от этого затмения солнца православия задела и Москву и потрясла ее до глубины души. Грек-изменник, митрополит Исидор привез в 1441 г. акт измены веры и прочитал его с амвона Успенского сбора. На епископов русских напал трехдневный столбняк молчания. Первым опомнился Великий Князь Василий Васильевич, объявил Исидора еретиком и — русская церковная душа как бы воскресла от трехдневного гроба. Все поняли, что таинство мирового правопреемства на охрану чистого православия до скорой кончины века отныне незримо перешло с павшего Второго Рима на Москву, и ее воистину благоверный Великий Князь Василий Васильевич получил свыше посвящение в подлинного царя всего мирового православия, “браздодержателя святых Божиих церквей”. С 1453 г. суд Божий над Вторым Римом стал уже ясен для всех простецов”.

 То, что Московская Русь отказалась подчиниться Флорентийской унии, по словам историка С. М. Соловьева, “есть одно из тех великих решений, которые на многие века вперед определяют судьбу народов...”

 “...Верность древнему благочестию, провозглашенная Великим Князем Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность северо-восточной Руси в 1612 г., сделала невозможным вступление на московский престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великой, условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова”.

 Комментируя эту оценку Соловьева, проф. Карташев замечает:

 “Мысль историка бежит по чисто политической линии, но параллельно и по линии культурного интереса мы должны отметить момент отказа от унии, как момент, ведущий за собой целую эпоху. После этого внутреннее отъединение русского мира от Запада, под воздействием вспыхнувшей мечты о Москве — Третьем Риме, уже твердо закрепило особый восточно-европейский характер русской культуры, которого не стерла ни внешне, ни тем более внутренне, великая западническая реформа Петра Великого.

 Так проведена была православной церковью грань, черта, иногда углублявшаяся как ров, иногда возвышавшаяся, как стена, вокруг русского мира, в младенческий и отроческий период роста национальной души народа, когда успели в ней крепко залечь и воспитаться отличительные свойства ее “коллективной индивидуальности” и ее производного — русской культуры. Таково, так сказать, онтологическое значение православной Церкви для русской культуры.

 Так совершилась та внутренняя кристаллизация национального сознания души русской, после которой стало невозможно быть вполне русским, не будучи православным. Разумеется в смысле полноты русскости, полноты русского творчества”.

II

 А когда Византия пала, в Москве окончательно вызрела мысль, что волею событий ей суждено стать Центром Православия в мире, Третьим Римом. Далекая Москва, затерявшаяся среди лесов и снегов, сама еще не сбросившая ярмо татарского ига, твердо решает взять на себя мировую роль защитницы и хранительницы Православия.

 “Когда агарянская мерзость запустения стала на месте святе, и св. София превратилась в мечеть, а вселенский патриарх в раба султана, тогда мистическим центром мира стала Москва — Третий и последний Рим. Это страшная, дух захватывающая высота историософского созерцания и еще более страшная ответственность. Ряд московских публицистов высокого литературного достоинства, с вдохновением, возвышающемся до пророчества, с красноречием подлинно художественным не пишет, а поет ослепительные гимны русскому правоверию. Белому царю Московскому и Белой пресветлой России. Пульс духовного волнения души русской возвышается до библейских высот. Святая Русь оправдала свою претензию на деле. Она взяла на себя героическую ответственность — защитницы православия во всем мире, она стала в своих глазах мировой наций, ибо Московская держава стала вдруг последней носительницей, броней и сосудом Царства Христова в истории — Римом Третьим, а Четвертому уже не бывать. Так Давид, сразивший Голиафа, вырос в царя Израиля. Так юная и смиренная душа народа — ученика в христианстве, в трагическом испуге за судьбы церкви, выросла в исполина. Так родилось великодержавное сознание русского народа и осмыслилась пред ним его последняя и вечная миссия. Тот, кто дерзнул, еще не сбросив с себя окончательно ига Орды, без школ и университетов, не сменив еще лаптей на сапоги, уже вместить духовное бремя и всемирную перспективу Рима, тот показал себя по природе способным на величие, тот внутренне стал великим. Это преданность и верность русской души Православию — породили незабываемую, исторически необратимую русскую культурную великодержавность и ее своеобразие”.

 Затерявшийся в снегах Третий Рим, осознав себя преемником погибшей Византии, очень быстро стал набирать силы. Идея Третьего Рима привела к очень сильному возвышению роли и значения власти Великого Князя. Ведь если Москва оказывалась Третьим Римом, то ведь Великий Князь Московский оказывался в роли бывшего Византийского Императора. В это же время русская православная Церковь фактически стала независимой от Константинопольского Патриарха.

 А это привело к тому, что став независимыми от Константинопольского Патриарха, русские первосвятители потеряли опору, которую имели раньше в Константинопольских Патриархах, для своей церковной власти. Раньше в случаях разногласия с Великим Князем, они всегда могли сослаться на авторитет Константинопольского Патриарха и обратиться к нему за помощью. А теперь эта опора исчезла.

 Теперь Московский Великий Князь, практически приобретал очень большую роль во всех церковных делах. И если хотел, мог нарушить царившую до того симфонию между великокняжеской и церковной властью.

 Для того, чтобы осуществить идею Третьего Рима, Рима Православного, была необходима сильная национальная власть. Власть, опирающаяся на религиозную идею. Эта власть была необходима, чтобы освободиться от монгольского ига и освободившись приступить к выполнению своей исторической роли Третьего Рима.

 И такая власть была создана. Имя этой монархической власти, совершенно не похожей на существовавшие на Западе виды монархической власти — “самодержавие”.

 Прав был И. С. Аксаков, когда писал, что:

 “...Самодержавие, учреждение вполне народное; отрешенное от народности, оно перестает быть русским самодержавием и становится абсолютизмом”.

 Правильно понимал роль и значение самодержавия и оклеветанный левыми Победоносцев.

 “...Самодержавие священно по своему внутреннему значению, будучи великим служением перед Господом; государь — великий подвижник, несущий бремя власти, забот о своем народе во исполнение заповеди “друг друга тяготы носите”. Самодержавие не есть самоцель, оно только орудие высших идеалов. Русское самодержавие существует для Русского государства, а не наоборот”.

 Для того, чтобы выполнить поставленные после Флорентийского Собора цели, Московским Великим Князьям и всем москвичам пришлось победить неимоверное количество всевозможных препятствий.

 “По-видимому, никогда и нигде в истории мира инстинкт жизни не проявил себя с такой полнотой, упорством и цепкостью, как в истории Москвы. По-видимому, никогда и нигде в мире не было проявлено такого единства национальной воли и национальной идеи. Эта идея носила религиозный характер или, по крайней мере, была формулирована в религиозных терминах. Защита от Востока была защитой от “басурманства”, защита от Запада была защитой от “латынства”. Москва же была хранительницей истинной веры, и московские успехи укрепляли уверенность москвичей в их исторической роли защитников Православия. Падение Константинополя, которое последовало сразу же после попытки константинопольской церкви изменить Православию и заключить Флорентийскую унию с латинством, оставляло Москву одну во всем мире. Именно ей, Москве, нерушимо стоявшей на “Православии”, на “правой вере” суждено теперь было стать “Третьим Римом” — “а четвертому уже не быти”.

 “Москва, так сказать, предвосхитила философию Гегеля, по которой весь мировой процесс имел одну цель: создание Пруссии. С тою только разницей, что для Гегеля окончательной целью была именно Пруссия, а для Москвы, сама она, Москва, была только оружием Господа Бога, сосудом, избранным для хранения истинной веры до скончания веков, и для всех народов и людей мира”. <10>

НАЧАЛО ВОЗРОЖДЕНИЯ РУСИ

I

 Уже следующий за нашествием татар 14-ый век не был прожит русским народом бесплодно.

 Происходит стремительный расцвет незаметного до того Московского Княжества, князья которого упорно ведут тактику собирания Руси в условиях татарского ига. Происходит своеобразное разделение сил. Занятым всецело идеей национального единения Московским князьям нет времени думать о развитии культуры.

 Русское возрождение начинается не в Москве, а в Новгороде, куда татары почти совершенно не заглядывали, и где политическая зависимость от монгольских ханов чувствовалась меньше всего. Через богатый и более других свободный Новгород, постоянно поддерживавший сношения с Западом и Востоком. В средине 14-го века, в Константинополе имеется значительная колония новгородцев, которая в свою очередь связана с русской колонией в Каффе, нынешней Феодосии. А через русские колонии в Феодосии и Константинополе Новгород был связан с Западом. Республика Каффе была колонией итальянской республики Генуи. Республика Каффа была главным центром, в котором представители Новгорода, Москвы и других русских княжеств вели сношения с Византией и Западом.

 Именно через Каффу приехал на Русь замечательный деятель русского возрождения и учитель боговдохновенного русского иконописца Андрея Рублева — Феофан Грек. Художественные произведения, созданные Андреем Рублевым и его учениками в тяжелые времена татарского ига, нисколько не уступают творениям художников Итальянского Возрождения.

 В эту, считаемую русскими западниками, “темную эпоху”, раздается вдохновенный голос Сергия Радонежского.

 “Кто выполнял в средневековой Руси функции современных философов, историков, публицистов, журналистов, художников — формовщиков мысли народа, его интеллигенции?” — спрашивает Борис Ширяев в своей книге “Светильники Земли Русской” и отвечает:

 “...В. О. Ключевский в ответ на этот вопрос называет три имени: “присноблаженную троицу, ярким созвездием блещущую в нашем 14-м веке, делая его зарей политического и нравственного возрождения Русской Земли” — Митрополита Алексия, сына черниговского боярина, Сергия Радонежского, сына ростовского переселенца, и святителя Стефана, сына бедного причетника из г. Устюга. Все трое не были коренными москвичами, но стекались к Москве с разных концов Русской Земли. Все они принадлежали к различным социальным группам. Они были образованнейшими людьми своего века. Про одного летописец сообщает: “всю грамоту добре умея”. О другом — “всяко писание Ветхого и Нового Завета пройде”. Третий — “книги гречески извыче добре”.

 Все трое “возвеличены к святости” именем народным и канонизированы Церковью.

 Это были светочи, вожди русской национальной интеллигенции 14-го века. В “Троицком Патерике” числится свыше ста учеников Св. Сергия, также прославленных народом и причтенных Церковью к сонму святых. На какой же недосягаемой для современного человека высоте стояла эта “элита” русской национальной интеллигенции 14-го столетия, века всенародного возрождения и подвига! По терминологии современных персоналистов, эти люди стояли на высшей ступени “иерархии личности”, приобщая свое бытие, свою направленность к служению высшим ценностям мира, духовно раскрывая свое “я”. Это — доступный человеку предел. Выше лишь Бог, Абсолют Добра, Любви, Красоты, Истины.

 В. О. Ключевский сообщает, что за время 1240—1340 г.г. возникло менее 30 монастырей, но в период 1340—1440 г.г. — более 150, причем пятьдесят — треть их, основаны личными учениками Св. Сергия Радонежского. Следовательно, не страх, не приниженность и духовная бедность первых после разгрома поколений гнали людей в стены обителей, но нарастающее накопление их морально-психических сил.

 Он отмечает и другую характерную черту этого массового всенародного движения. Прежние монастыри строились близ городов, феодальных центров и центриков, словно боясь оторваться от них. Теперь иноки смело идут в глубь неведомых земель, несут Слово Божие, русский дух, русскую культуру и государственность, приобщая к ним новые племена. Их представление о “своей земле”, “своем народе” неизмеримо шире отживших удельных верхов. Они уже не волынцы, не куряне или путивляне, и, тем более, не древляне, не поляне или кривичи. Они — русские, и русская под ними земля! Они народны, национальны и прогрессивны в своем мышлении. От Соловецкой, убогой тогда, обители до славной Киево-Печерской Лавры! От Валаамской купели до Пермских глухих лесов! Едины в вере, любви и мышлении. Едины в целях и действиях. Они — духовный костяк нации. Создавая его, интеллигенты Руси 14-го века выполняли и выполнили свою миссию, свой долг перед народом. В этом их национальность, почвенность, истинность.

 Русское иночество XIV, XV, XVI веков чрезвычайно пестро по своему социальному и племенному признаку. Патерики и Жития повествуют нам о принявших постриг князьях, боярах, купцах, но равно и о простых “воинах каликах”, “смердах”-крестьянах. Они рассказывают об уроженцах южной Руси, волынцах, черниговцах, ушедших на далекий север, о западных новгородцах, прошедших на восток за Пермь, за Волгу, и, наоборот, о северянах, устремившихся к святыням Киева и Почаева. В этом тоже черты всенародности этого движения. Достигая определенного уровня духовного строя, и князь, и крестьянин стремились приобщиться к иночеству. Предсмертное пострижение становилось тогда традицией Великих Князей. Схима иноплеменника, бойца и полководца князя Андрея Ольгердовича не была выходящим из ряда вон явлением. Оно соответствовало духу века, в котором подвиг служения Родине и подвиг служения Богу гармонично сливались. Столь же созвучно духовному строю тех поколений было и “прикомандирование” Св. Сергием иноков Пересвета и Ослябя к войску Великого Князя Дмитрия. Можно предполагать, что таких было не два, а много больше. Ведь кто-то же служил молебны и обедни для этих 150.000 ополченцев? И где были эти служившие Богу, в первой стадии битвы, при отступлении русских за линии своего обоза? Несомненно, они влились в ряды бойцов и вдохновили их на мощный контрудар. Так монахи — интеллигенты того времени, выполняли свои общественные и даже чисто военные функции.

 “...Они — очаги духовной и материальной культуры. Обе эти формы прогресса плотно связаны и гармонично слиты в среде иноков-интеллигентов. Через 80—100 лет этот Кирилла-Белозерский монастырь уже знаменит богатством своей библиотеки. Спаса-Андрониевский монастырь рождает замечательную школу художников-иконописцев. Из Кирилла-Белозерского источника общественной мысли вытекает мощное течение “Заволжских старцев”, возглавляемое мыслителем Нилом Сорским, стройная система религиозно-морально-общественного мировоззрения.

 Так, по национально осознавшей себя Руси грядет могучая армия народной, почвенной, религиозной интеллигенции. Впереди — сотни святителей и подвижников, а во главе их — Божий Угодник и Чудотворец русский — Святой Сергий Радонежский”. Эти мысли Бориса Ширяева совершенно верны. Он только неправильно называет творцов культуры средневековой Руси — интеллигентами. Это были не интеллигенты, а образованные люди, такие, какие имелись и имеются во всяком нормально развивавшемся государстве.

II

 В XIV веке, несмотря на политическую зависимость от татар Русь переживает новый расцвет культуры, который, по мнению Л. Ковалевского, “вполне можно назвать русским возрождением”. <11>

 “Как и на Западе в XIV веке, в канун Возрождения, идет интенсивная, напряженная работа по созданию русской национальной культуры. Причем национальное своеобразие русской культуры XIV—XV вв., — как справедливо пишет Д. С. Лихачев в своей книге “Культура Руси эпохи образования русского национального государства”, — было выражено отчетливее, чем национальные черты культуры Франции, Англии, Германии и т. д. того же времени.

 Единство русского языка гораздо крепче в этот период, чем единство национальных языков во Франции, Англии, в Германии и Италии. Русская литература гораздо строже подчинена единой теме государственного строительства, чем литературы других народов.

 Русская культура начала XVI века ближе к чисто народному деревянному зодчеству, а следовательно, сильнее выражает национальное своеобразие, чем архитектуры других стран. Распространение исторических знаний и интерес к родной истории глубже и шире в России в XV—XVI вв., чем где бы то ни было...”

 А в предисловии к своей книге Лихачев с не меньшим основанием пишет:

 “По мере того, как историческая наука отходит от традиционного представления о древней Руси, как о мрачной поре культурного застоя, неподвижности, замкнутости и упадка, по мере того, как искусствоведы, археологи, литературоведы, обнаруживают новые факты, свидетельствующие о высоком уровне русской средневековой культуры, выясняется и своеобразие отдельных эпох культурного развития Руси. Киевская Русь X—XII вв., Галицко-Волынская Русь XIII в., Владимиро-Суздальская Русь XII—ХШ, Русь XIV—XV вв., Россия XVI в. и русская культура XVII в. предстает каждая в своем неповторимом своеобразии.

 Вся история русской культуры свидетельствует о необычайной творческой силе русского народа, о ее все нарастающем движении. Развитие русской культуры в XI — начале XIII вв. представляет собою непрерывный поступательный процесс, который накануне татаро-монгольского ига достиг своей наивысшей ступени: в живописи — новгородские фрески, в архитектуре — владимиро-суздальское зодчество, в литературе — летописи и Слово о полку Игореве. Татаро-монгольское нашествие внешней силой, искусственно затормозило интенсивное развитие древне-русской культуры.

 Только исключительно тяжелым гнетом татаро-монгольского ига может быть объяснена та задержка в культурном развитии Руси, которая наступила в средине XIII в. — с того самого времени, когда как раз особенно интенсивным становится культурное развитие Западной Европы, защищенной русской кровью от опустошительного урагана с востока.

 Тем не менее и в годы тяжелого “томления и муки” татаро-монгольского ига, культурная жизнь Руси продолжала теплиться. Русский народ сохранил интерес к своему прошлому.

 Идеи осознанного национального единства — единого русского народа в единой русской земле, — возникшие чрезвычайно рано и засвидетельствованные древнейшими памятниками русской письменности, а затем необычайно ярко сказавшиеся и в летописи и в Слове о полку Игореве, бережно сохранялись на северо-востоке, чтобы вылиться затем в твердую политическую программу собирания “всея Руси”: ее земель, ее народа и ее культуры.

 В средневековой Руси, вплоть до XVII века, то есть на протяжении более шести веков, наиболее типичным явлением русской культуры была летопись.

 Вся культура древней Руси, долгое время бывшей под чужеземным игом, была пронизана интересом к родной истории. <12>

III

 В средневековой Руси и летописание и литература играли важную роль в развитии национального государства. В этом отношении и летописцы и писатели древней Руси совсем не походили на историков и писателей из числа русской интеллигенции, которые все свои силы и таланты обратили на разрушение национального государства. Средневековая русская литература так же как и летопись была проникнута идеей строительства национального государства и национальной культуры. В ней нет места радищевским настроениям. Литература ни одного из народов в средние века не была так охвачена идеями развивающейся национальной государственности, как русская.

 Одно из первых крупных произведений средневековой Руси было посвящено организатору Куликовской битвы. Это Слово “О житии и преставлении Великого Князя Дмитрия Ивановича, Царя Русского”. В это же время крупный писатель той эпохи, монах Епифаний Премудрый создает замечательные Жития двух величайших национальных святых XIV века — Сергия Радонежского и Стефана Пермского.

 Куликовская битва породила большое число литературных произведений самых различных жанров. Самое крупнейшее из них “Задонщина” — повесть о Куликовской битве. Это жалость по убитым, похвала живым. Это не просто литературное подражание “Слову о полку Игореве”. По замыслу автора в “Задонщине” изображен конец многовековой борьбы народа с кочевниками, начало которой изображено с тонкой поэтической силой в “Слове о полку Игореве”.

 В “Задонщине” неизвестный автор пишет:

 “Князь великий стал на костях (на трупах. Ред.) и приказал считать убитых. И отвечает боярин: “Нет, государь, у нас сорока бояр московских! двенадцати князей белозерских! тридцати посадников новгородских! двадцати бояр коломенских! двадцати пяти бояр костромских! тридцати пяти бояр вологодских! восьми бояр суздальских! семидесяти бояр рязанских! тридцати четырех бояр ростовских!”

 Обращаясь к павшим воинам, Дмитрий Донской говорил:

 “Братья... Положили еже головы за святые церкви, за Землю Русскую, за веру христианскую. Простите меня, братья, и благословите!”...

 “Задонщина, сказание о Мамаевом побоище” начинает собой ряд сказаний на излюбленную тему русской средневековой литературы — тему о борьбе с чужеземным игом.

IV

 Средневековая Русь, так же как и Киевская, вовсе не спала все время, как это считает Мережковский, только повторяя традиционное воззрение интеллигентов историков на национальное прошлое.

 Средневековая Русь, помимо горячего интереса к собственному прошлому, интересуется прошлым других народов. Русский Нестор Искандер, находившийся в рабстве у турок, был свидетелем осады турками Константинополя в 1453 году. Повесть о падении Константинополя, написанная им свидетельствует, что он был человеком значительным для своего времени, культуры. Кроме хронографов, в которых изложен ход развития мировой истории в XV веке, средневековой Руси известны описания путешествий в Иерусалим, Царьград, в Афон, во Флоренцию, “Хождения за три моря” — описание путешествия в Индию и другие страны тверского купца Афанасия Никитина.

 Это тоже высоко патриотическое произведение. Тут тоже нет и намека на радищевское отношение к русской действительности. Побывавший в богатейших странах Ближнего Востока и Индии, Афанасий Никитин, следуя древне русской традиции, очень ценит свое отечество.

 “Да сохранит Бог землю русскую, — восклицает Афанасий Никитин. — Боже сохрани! Боже сохрани! На этом свете нет страны, подобной ей! Некоторые вельможи земли русской несправедливы и недобры! Но да устроится русская земля... Боже! Боже! Боже! Боже!”

 Когда Афанасий Никитин восклицает в своем “Хождении за три моря”, — “Да, сохрани Бог землю русскую! Боже сохрани! Боже сохрани!” — он только следует древней русской традиции. Этой же древней традиция следует и Пушкин, когда в письме к Чаадаеву, защищая Россию, он пишет:

 “Клянусь Вам моей честью, что я ни за что не согласился бы — ни переменить родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Бог”. <13>

V

Ученики Сергия Радонежского разошлись по всей Руси, строя всюду монастыри, школы, создавая библиотеки, обращая мирным путем в христианство языческие племена, обитавшие на окраинах стихийно разраставшейся вширь Руси.

 В начале шестнадцатого столетия возникает замечательное культурное движение, которое П. Ковалевский, пользуясь западной терминологией, именует почему-то “русским православным гуманизмом”. Хотя вождь этого движения Нил Сорский охотно заимствует все лучшее, что могла дать тогда современная им культура, тем не менее по своему характеру это движение было чисто русским и имело очень мало общего с западным гуманизмом.

 Заволжских старцев, среди которых возникло это учение, звали не гуманистами, а “нестяжателями”. Учение “нестяжателей” берет начало в православных монастырях Афона. Виднейшим основоположником этого учения, сильно пронизанного восточным мистицизмом, является Григорий Синаит и Григорий Палама.

 Основные черты их учения были следующие.

 Вместо теоретического знания они на первый план выдвигали внутреннее созерцание, вместо механического исполнения правил — живой религиозный дух, вместо механического исполнения обрядов — нравственное совершенствование.

 Нилу Сорскому, жившему одно время на Афоне, это учение пришлось по душе и вернувшись на Русь, он стал энергично проповедовать его в Заволжье. Недостаточно исполнять одни обряды, — учил он, — соблюдать пост, бить поклоны и другими способами убивать плоть. В священном писании “нестяжатели” различали, божьи заповеди, отеческие предания и человеческие обычаи. “Нестяжатели” учили, что Церковь и Государство должны быть независимыми, но что священство выше светской власти.

 На церковном соборе 1503 года “нестяжатели” во главе с Нилом Сорским внесли предложение, чтобы монастыри отказались от земляных угодий... Против этого выступил Иосиф Волоцкий. Он заявил, что если монастыри лишатся своего имущества, они не смогут вести религиозно-просветительную работу и вера неизбежно поколеблется. Церковный собор принял точку зрения Иосифа Волоцкого.

 Нил Сорский умер вскоре после собора, но идеи его еще долго проповедовали его ученики. На Церковных Соборах 1525 и 1531 года “нестяжателей” признали еретиками.

 И с той поры в жизни Московской Руси утвердился союз национальной церкви с национальным русским государством.

ГАРМОНИЧНОСТЬ ДУШИ ЧЕЛОВЕКА ДОПЕТРОВСКОЙ РУСИ

I

 “Православие, с его ясностью, терпимостью, великой любовью ко всякой Божьей твари на Божьей земле, его ставкою на духовную свободу человека — не вызывало в русском народе решительно никакой потребности вырабатывать какое бы то ни было иное восприятие мира. Всякая философия в конечном счете стремится выработать “цельное миросозерцание”. К чему было вырабатывать новое, когда старое, православное нас вполне удовлетворяло.

 ...Поэтому в средневековой Руси мы не находим никаких попыток заменить православное мировоззрение каким-нибудь иным мировоззрением, религиозным или светским”. <14>

 В данном случае Иван Солоневич не утверждает ничего нового. Он говорит то же самое, что до него бесчисленное количество раз говорили другие беспристрастные исследователи прошлого русского народа. Один из авторов “Владимирского Сборника”, изданного в связи с 950-летнем Крещения Руси в Белграде, пишет:

 “...И нации, как индивидуумы, не забывают своей первой любви и подсознательно живут ею всю жизнь. Русская душа во всех ее тончайших, возвышенных идеальных чертах глубоко воспитана православием. В ней все высокое и характерное от Православия: аскеза, непорабощенность материализмом даже при скопидомстве и хозяйственности, смирение и долготерпение, широта и щедрость всепрощения, соборность, братолюбие, жалостливость и сострадание к меньшей братии, жажда решать все дела не по черствой юстиции, а “по-Божьи”, т. е. не по правде законной, а по любви евангельской.

 С концом русского теократического средневековья национальная душа русская пережила много драм, потрясений и моральных травм”. <15>

 Нельзя не согласиться с проф. Рязановским, что “П. Н. Милюков в своих “Очерках” недооценивает культурной роли православной церкви в истории. Так, отмечая темные стороны в деятельности церкви, он проходит мимо ее роли во время татарского ига и Смутного времени. Недооценивает он также культурный и художественной сторон религиозного искусства, в особенности живописи”. <16>

* * *

 Даже католические деятели признают драгоценные духовные особенности православия. Вот что, например, говорил в своем докладе на открытии Института русской культуры в Буэнос-Айресе о. Филипп де Рожис.

 “Мы знаем, что русский народ носит в себе драгоценный религиозный идеал, возникший из чистейшего источника древней христианской традиции. Мы знаем прекрасные образцы совершенной святости, которые дает нам история России, ее подвижников, ее иноков, ее епископов, которые действительно выковали душу и мужика, и боярина. Если такие образы, как св. Сергия Радонежского, св. Серафима Саровского, св. Нила Сорского, св. Иосифа Волоколамского, св. Гермогена и Филиппа Московских сияют таким блеском и вызывают восхищение в каждой душе, любящей Христа, то это оказалось возможным лишь потому, что таких святых был целый легион в монастырях и скитах древней Руси, которые, идя стезею святости, искали победы над плотью и духом мира сего и стремились к соединению со Христом распятым и воскресшим”. <17>

 Русский святой характерен спокойствием своего душевного склада. В душе русского святого гармонически сочетается одновременно духовная трезвость, духовная просветленность, мужество и кротость, они рядом живут в его душе не оставляя никакого места для истерии. Древние святые — эти образованные люди древней Руси не имеют ничего общего с позднейшим типом русского интеллигента — этого антигармоничного типа человека, неврастеника еще в утробе матери.

 Простые люди средневековой Руси, как и святые средневековой Руси были также гармоническими личностями, крепко вросшими корнями в национальную культуру. Их души не были преданы никакой иностранной короне. Они выросли в лоне Православия.

 “Пламя в снегу”. Под таким названием в Англии несколько лет тому назад вышла книга русской писательницы о Серафиме Соровском. Еще с большим основанием это яркое сравнение мы можем применить к Сергию Радонежскому, духовному столпу, на который оперлась средневековая Русь в своем национальном строительстве.

II

 Интересные мысли о гармоничности души русского человека допетровской Руси мы находим в книге Вальтера Шубарта “Европа и душа Востока”. Они особенно ценны тем, что их высказывает не русский.

 В главе “История русской души” он пишет:

 “...Первоначально русская душа, также как и заодно Европейская во времена готики, была настроена гармонически: Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве. Православная Церковь принципиально терпима. Она отрицает насильственное распространение своего учения и порабощение совести. Она меняет свое поведение только со времен Петра I, когда, подпав под главенство государства, она допустила ущемление им своих благородных принципов. Гармония лежит и в образе русского священника. Мягкие черты его лица и волнистые волосы напоминают старые иконы. Какая противоположность иезуитским головам Запада с их плоскими, строгими, цезаристскими лицами! “Вообще, характерным для типа русского святого является спокойствие и истовость всего душевного склада, просветленность и мягкость, духовная трезвость, далекая от всякой напыщенности и истерии, одновременно мужество и кротость...” (Арсеньев). Гармония сквозит во всем старчестве, этом странном и возвышенном явлении русской земли. По сравнению с “деловым, почти театральным поведением европейцев”, — Киреевский отмечает, — “смирение, спокойствие, сдержанность, достоинство и внутреннюю гармонию людей, выросших в традициях Православной Церкви”. Это чувствуется во всем, вплоть до молитвы. Русский не выходит из себя от умиления, но, напротив, особое внимание обращает на сохранение трезвого рассудка и гармонического состояния духа. Русский Киреевский (1850), стоит ближе к классическим грекам, нежели к русским нигилистам следующего поколения. Он также ближе грекам, чем весь европейский классицизм эпохи Просвещения.

 Подтверждением того же гармонического чувства является русская иконопись и, вообще, древне-русская живопись: совершенная по формам Святая Троица Андрея Рублева (1370—1430), творения мастера Дионисия — древнерусская архитектура с ее благородным спокойствием. Церковь Защитницы Марии на Нерли у Владимира (1165), или Дмитровская церковь во Владимире (1194). Идеальное чувство формы этого искусства сразу же бросается в глаза.

 Гармонически-греческое сказывается в ранней русской душе и в той тесной связи, которую восточные Отцы Церкви пытались установить с Платоном, в то время, когда Запад ориентировался на Аристотеля. Платон повлиял и на позднейшее русское мышление в такой степени, что один из виднейших философов современности мог сказать: “Для нас, русских, Платон глубоко близок”. Самым совершенным выражением русского чувства гармонии является вера в богочеловечность Христа. Согласно русскому воззрению “это есть самое сердце христианства” (Булгаков). Прометеевская культура стремилась к разделению на две враждебные половины — Бога и мира, религии и культуры (Лютер: “Князь, конечно, может быть христианином, но как таковой, он не смет управлять. Как личность — он христианин, но княжеское звание не имеет никакого касательства к его христианству”). И этому в противовес богочеловечность Христа является прообразом внутренней связи между Богом и человеком, между тем миром и этим, земным.

 За эту мощную идею держалось русское Православие. (С какой любовью и благоговением культивировал ее Соловьев). Она принадлежит русской душе, как чистейшее и возвышеннейшее отражение врожденной гармонии, как глубокомысленнейшее выражение ее чувства всеобщности.

 Об этой России киевского периода Европа не знает почти ничего. Так созрели суждения и предрассудки, как, например, Шпенглеровский о том, что Россия воплощает собой Апокалипсическую ненависть против Античной Культуры. России с XI по XV век это ни в коей мере не свойственно”.

III

 Первую дисгармонию в душу древнего русского человека внесли пришедшие из Византии, чуждые ей религиозные и политические идеи.

 Еще большую дисгармонию внесло в душу русского человека средних веков татарское иго. “...Третье большое событие русской души, и по своим отдаленным событиям важнейшее — есть германское нашествие XIII столетия, — пишет Вальтер Шубарт. — Тогда шведы, датчане и немцы устремились с Балтийского моря на русскую землю. Основали Ригу и Ревель и достигли Пскова и Новгорода. Таков был ответ на умоляющие просьбы, с которыми русские обращались к христианскому Западу, дабы сохранить свое существование против натиска язычников. Это было первое знакомством русских с западно-европейцами. Оно было достаточно горьким. Тогда и были посеяны первые семена отталкивания от Запада.

 Но, тем не менее, германское нашествие не оказало еще своего воздействия на душевное развитие русских. Однако потеря плодородных прибрежных земель, потеря, с которой ни политически, ни экономически нельзя было помириться, обусловила попытки обратного завоевания, а это сделало невозможным для русских забыть Европу из-за своих восточных забот. Эта потеря снова и снова втягивала Россию в судьбы народов западной Европы. Так в результате, из балтийской борьбы между русскими и германцами произошло столкновение мирового значения между прометеевской Европой и русскостью, оставшейся верной Богу. Для России — это самая мрачная и значительнейшая глава ее истории”. <18>

 Касаясь же основ гармонической души русского человека после совершенной Петром I революции, Вальтер Шубарт пишет:

 “Со времен Петра I-го русская культура развивается в чуждых формах, которые не выросли органически из русской сущности, а были ей насильственно навязаны. Так возникло явление псевдоморфозы культуры. Результатом был душевный надлом, отмеченный почти во всех жизненных проявлениях последних поколений, та русская душевная болезнь, чьей лихорадкой, по крайней мере косвенно, через самооборону, охвачено сейчас все население земного шара. Это — пароксизм мирового исторического размаха”.

 Развивая эту же, главную идею своего труда, Вальтер Шубарт говорит в другом месте:

 “...Тремя огромными волнами разлился по России поток Прометеевского (европейского. Б. Б.) мироощущения: в начале XVII, XIX и XX столетия он шел через европеизаторскую политику Петра I, затем через французские революционные идеи, которым особенно была подвержена русская оккупационная армия во Франции после Наполеоновских войн, и, наконец, атеистический социализм, который захватил власть в России в руки в 1917 году. Русские особенно беспрепятственно вдыхали в себя полной грудью западный яд, когда их армии побеждали на полях сражений и когда они в 1709 и 1815 году попадали в европейские культурные области”.

ОБРАЗОВАННОСТЬ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ РУСИ

I

 Все представители после-петровского “чужебесия” всегда изображают допетровскую Русь, как страну культурно совершенно застывшую. Это историческая ложь. Допетровская Русь, несмотря на чрезвычайно тяжелые исторические условия, хотя и медленно, но все же все время двигались по пути создания самобытной национальной культуры.

 После татарского погрома шло дальнейшее культурное развитие, истоки которого вытекали из наследства, оставленного замечательной Киевской культурой.

 Длительное татарское иго, конечно, не могло не отразиться на разных сторонах жизни средневековой Руси. И оно отразилось самым губительным образом на уровне духовной и материальной культуры и южной и северной Руси.

 “...Монголо-татары заняли плодородные черноземные степи и лесостепь южной половины восточноевропейской низменности. Деятельность русского народа естественно сосредоточилась в лесной северной части той же низменности. Здесь природа была суровее, почва менее плодородна и покрыта большими лесами. Огромная дань, наложенная татарами на Русь, и другие пошлины и сборы поглощали весь национальный доход. Не было возможности для экономического прогресса. Экономическое развитие России во время татарского ига задержалось”. <19> А вслед за экономическим развитием задержалось и культурное развитие. Русь должна была уступить то блестящее место, которое она занимала в раннем Средневековье другим.

 В домонгольской Руси были школы, где преподавалась математика. И, действительно, для построения сказочно-прекрасного Георгиевского собора и других зданий русские мастера (Петр, Коров, Миронег и другие) должны были знать не только правила арифметики, но и основы геометрии. А в результате татарского ига в XV в. счет в десять тысяч назывался по-татарски “тьма”, а в сто тысяч уже “неведием”. <20>

II

 При малейшей попытке нарисовать исторически верную картину культуры Московского Царства, русская интеллигенция обвиняла всех, кто пытался это делать в идеализации средневекового русского общества. Особенно острые споры возникали вокруг вопроса о степени грамотности населения в Московской Руси.

 “...Кажется, ни по одному вопросу нашей внутренней истории не существует такой резкой разницы в мнениях, как по вопросу о роли школы и образования в древней Руси. Тогда как одни считают существование школ до Петра редким исключением, другие, наоборот, покрывают всю допетровскую Русь целой сетью церковно-приходских училищ”, — указывает проф. В. Рязановский в своем “Обзоре Русской Культуры”. <21>

 Точка зрения самого В. А. Рязановского на этот важный для понимания уровня культуры средневековой Руси такова. Он считает, что:

 “...всеобщей грамотности в Московской Руси далеко не было, но здесь существовала довольно широкая культурная среда, главным образом городская и монастырская, которая питала развитие религиозной и политической мысли, прогресс литературы и блестящее развитие искусства”. <22>

 Свое мнение о том, что в средневековой Руси вопреки мнению историков западнической ориентации существовала “широкая культурная среда” (широкая, конечно, для того времени) проф. В. Л. Рязановский подкрепляет следующими вескими доказательствами:

 “...Если по вычислениям проф. Ключевского за два века татарского ига к середине XV в. было создано до 180 новых монастырей (Очерки и речи, стр. 205), то это составляло вместе со старыми до 200 монастырей. Таким образом во второй половине XV в. Московская Русь имела в качестве пунктов просвещения до двухсот монастырей, да не менее того городов и духовенство (городское и сельское). Через два века, к середине XVII в. указанное число монастырей и городов возросло. Часть из них имела постоянно организованные школы, некоторые — школы повышенного типа. Из этих школ вышло много церковных деятелей эпохи, писателей и художников, еще больше просто грамотных людей.

 Мы думаем, что нет оснований быть особенно оптимистическими в отношении просвещения древней Руси: здесь не хватало системы в организации образования, постановка дела образования зависела главным образом от частной инициативы, большинство школ носило элементарный характер и обслуживало преимущественно городское население. Но вместе с тем нельзя впадать и в крайний пессимизм. Просвещение в Московской Руси не стояло на столь низкой ступени, как полагают сторонники вышеуказанного пессимистического взгляда на данный вопрос”. <23>

 “...Мы думаем, что по крайней мере с конца XV в. началось возрастание грамотности на Руси. Оно продолжалось с перерывами (во время детства Ивана IV и Смутного Времени) в течение XVI и XVII вв.” <24>

 Еще в конце пятнадцатого и в начале шестнадцатого столетия положение с образованием в городах было значительно лучше, чем в эпоху, наступившую после борьбы боярских родов, которой была наполнена несчастная юность Иоанна Грозного. Мы узнаем об этом из постановлений знаменитого Стоглавого Собора, состоявшегося в 1551 роду.

 В постановлениях Стоглавого Собора отмечается, что священникам учиться негде.

 “А прежде сего училища бывали в Российском царствовании на Москве и в Великом Новгороде и по иным градам, многие грамоте писали и чести учили, потому тогда и грамоте гораздо было”.

 Комментируя эту часть постановлений Стоглавого Собора проф. Рязановский пишет:

 “...Таким образом приведенное указание Стоглавого собора необходимо относить к просветительной деятельности Ивана III, продолженной Василием III (1534 г.), когда приглашались на Русь иностранные архитекторы, мастера и иные специалисты, когда Варфоломей Готан печатал для Ивана III русские книги, Иван III собирал библиотеку и т. п., Василий III продолжал мероприятия отца”. <25>

III

 Училища в Московской Руси были не только в городах, но и в селах. Мартиниан Белозерский учился в деревне около Кирилловского монастыря. Святые Александр Свирский и Зосима Соловецкий учились в школе, которая была в деревне. Святой Антоний Сийский учился тоже в селе.

 По одному этому можно судить насколько ложно утверждение Мережковского, что Россия спала восемь веков до Пушкина.

 Средневековая Русь любила книгу. И книг в ней, правда, совершенно другого характера, чем в средневековой Европе, было не малое число. Так, когда в 1382 году при приближении рати Тохтамыша, по свидетельству летописца, москвичи снесли книги в Соборы, то книг было столько, что груды их лежали почти до сводов церкви. Но и соборы не спасли. Книги были все уничтожены ворвавшимися татарами.

 Татары, это не арабы, халифы которых всегда требовали, чтобы часть дани захваченные ими города выплачивали рукописями. Катастрофическое действие татарских нашествий мы можем понять, если вспомним, что все древние русские рукописи, которые мы имеем — это только рукописи из Пскова и Новгорода, докуда не доходили татары.

 В результате татарских нашествий, — а не в результате того, что средневековая Русь духовно спала, — уменьшилось число грамотных, число образованных людей.

 Только в XIV веке Русь немного оправляется от смертоносного действия на ее культуру нашествия татар. Недаром нашествие татар было воспринято на Руси как землетрясение, как невиданная в истории катастрофа. И действительно, города были разрушены, от великолепных церквей остались руины, от сел кучи пепла и трупы.

 Лишь с большим трудом северная Русь оправляется от нашествия. Постепенно создаются новые центры просвещения. Самый значительный из них Москва. В Москве создаются библиотеки, государственные архивы, в которых работают летописцы и переводчики.

 Библиотека Великого Князя Московского, в первой половине XVI столетия имела до 800 древнейших рукописей, среди которых были в подлинниках сочинения Цицерона, Юлия Цезаря, Своды Законов Византии и Рима. По свидетельству Пастора Веттемана под двумя каменными сводами во дворце Великого Князя хранились древние греческие, еврейские и латинские книги.

 Когда Максим Грек, живший в Италии много лет и знавший многих выдающихся деятелей эпохи Возрождения, увидел библиотеку Василия III, то он воскликнул:

 — Государь! вся Греция не имеет такого богатства, ни Италия, где католический фанатизм обратил в пепел многие творения наших богословов, спасенными моими единоверцами от варваров Магометовых”.

 В статье Анатолия Маркова “Книжные Сокровища” <26> мы встречаем следующие любопытные сведения о судьбе древнего Великокняжеского книгохранилища:

 “Московская Русь также имела свою известную во всей Европе библиотеку Царя Ивана IV. Природными и вполне испытанными веками хранилищами в Москве тогда служили подземные палаты и тайники. Как известно, ими особенно широко пользовался Грозный, который не нашел ничего надежнее, как спрятать свою богатую библиотеку в подземный тайник. Место хранения было выбрано настолько удачно, что до сих пор отыскать ее не удалось”.

 История библиотеки Иоанна Грозного следующая: Византийская царевна Софья Палеолог, будущая жена царя Ивана II, привезла в Москву на вечное хранение собрание редчайших греческих манускриптов.

 Опасаясь за сохранность этой единственной в мире по своему значению библиотеки, Софья, став московской царицей, добилась постройки огромного подземного тайника в Кремле. Знаменитый архитектор Аристотель Фиоравенти создал это книгохранилище; значительно пополненное затем книгами, собранными Иваном Грозным.

 Ученые не оставляют попыток найти библиотеку Ивана Грозного. Она представляет огромный интерес. Скрытая в подземельях Москвы, по утверждению специалистов, библиотека может сохраниться до наших дней в хорошем состоянии.

 В 1724 году “любитель” Конон Осинов сумел придать этому вопросу государственное значение, так как на предложение этого пресненского пономаря царю — отыскать библиотеку Грозного, Петр ответил приказом, смутившим Сенат, о немедленных раскопках в Кремле на государственный счет. Такое доверие к предложению Осинова объяснялось тем, что Петр из собственного опыта знал о существовании тайников со скрытыми сокровищами. Часть этих тайников царь видел сам, когда после Полтавского сражения искал средств для продолжения войны и на помощь ему пришел неожиданно князь Прозоровский, друг его отца, знавший много того, чего не знали другие. Он тайно провел Петра в Кремлевские подземелья и показал ему там груды старинной серебряной и золотой посуды и монет. Эти скрытые его предками сокровища позволили Петру вывести Россию из ее тогдашнего трудного положения”. <27>

 “...Еще в бытность Патриархом Никон составил личную библиотеку, в которую входило до 1300 томов. В нее входили и священные и светские книги. Среди первых, кроме рукописных книг канонического содержания были сочинения знаменитых Отцов Церкви, изданные в западных типографиях на греческом и латинском языках (Дионисий Ареопагит, Юстин Философ, Григорий Чудотворец, Климент Александрийский, Кирилл Иерусалимский, Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Григорий Нисский, Кирилл Александрийский и другие), церковно-исторические книги на греческом и латинском языках (Акты соборов Вселенских и Поместных, История Евсевия Кессарийского, Никифора Каллиста, История Флорентийского Собора и прочее). Среди книг светских были Плутарх, Демосфен, Геродот, Страбон, Аристотель, Византийские хроники; с востока привезено было 498 рукописей из разных монастырей. (Из перечней Домовой Казны. Перечислено у Иконникова “Новые Труды и материалы о Патриархе Никоне”. Киевские Университетские Известия 1888 г. № 6). В месте с этими книгами были книги по физике, географии, грамматике, логике, космографии, разные лексиконы, карты. Никон сознавал важность библиотеки”. <28>

III

 “В эпоху допетровскую, — пишет С. Платонов в своих “Лекциях по Русской Истории”, — отношение к рукописям в грамотных слоях московского общества было самым внимательным, потому что в то время рукопись заменяла книгу, была источником и знаний и эстетических наслаждений, и составляла ценные предметы обладания; рукописи постоянно переписывались с большой тщательностью и часто жертвовались перед смертью владельцами “по душе”: жертвователь за свой дар просит монастырь или церковь о вечном поминовении своей души”

 Но вот пришла совершенная Петром I революция и рукописи перестали ценить и беречь. “В XVII веке рукопись очень ценилась тогдашним культурным классом, — указывает Платонов, — а теперь в XVIII веке этот класс уступил место новым культурным слоям, которые к рукописным источникам старины относились презрительно, как к старому негодному хламу. Духовенство также перестало понимать историческую и духовную ценность своих богатых рукописных собраний и относилось к ним небрежно. Обилие рукописей, перешедших из XVII века в XVIII век, способствовало тому, что их не ценили”. <29>

 Многое из древней русской старины спасли богатые старообрядцы, скупавшие древние иконы, старинную резьбу по дереву, домашнюю утварь и передававшие их стоявшим в глухих лесах старообрядческим скитам. Об этом свидетельствует глубоко изучивший старообрядческие скиты и побывавший во многих из них автор знаменитых романов “В лесах” и “В горах” Мельников-Печерский.

 В романе “В лесах” он так описывает один из старообрядческих скитов, хоронившийся в приволжских лесах.

 “...Мать Манефа была вся в свою предшественницу Екатерину. Обитель при ней процветала. Она считалась лучшей обителью не только во всем Комарове, но и по всем скитам Керженским, Чернораменским. Среди ее, на широкой поляне, возвышалась почерневшая от долгих годов часовня с темной, поросшей белесоватым мхом кровлей. До 3.000 икон местных, средних и штилистовых стояли в большом и в двух малых придельных иконостасах, а также на полках по всем стенам часовни. В середине большого пятиярусного иконостаса, поставленного у задней стены на возвышенной солее, находились древние царские двери замечательной резьбы, по сторонам их стояли местные иконы в серебряных ризах с подвешенными пеленами, парчовыми или бархатными, расшитыми золотом, украшенными жемчугом, дробницами. Перед ними ставлены были огромные серебряные подсвечники с пудовыми свечами. Древний Деисус с ликами апостолов, пророков и праотцов возвышался на вызолоченном табло старинной искусной резьбы. С потолка спускалось несколько паникадил с прорезными золоченными яблоками, с серебряными перьями, с репьями и витыми усами. Малые образа древней иконописи, расставленные по полкам, были украшены ризами обронного, сканного и басманного дела с жемчужными цатами и ряснами. Тут были иконы Новгородского пошиба, иконы Строгановских писем первого и второго, иконы фряжской работы царских кормовых зоографов Симона Ушакова, Николы Павловца и других.

 Все это когда-то хранилось в старых церквах и монастырях или составляло заветную родовую святыню знатных людей допетровского времени. Доброхотные датели и невежественные настоятели, ревнуя не по разуму о благолепии дома Божия, заменяли в своих церквах драгоценную старину живописными иконами в так называемом новом вкусе.

 Напудренные внуки бородатых бояр сбывали лежавшее в их кладовых дедовское благословение, как ненужный хлам, и на вырученные деньги накупали Севрского фарфора, парижских гобеленов, редкостных табакерок и породистых рысаков или растранжиривали их с заморским и любовницами”, — пишет Мельников-Печерский, большой знаток истории раскола и допетровской старины. <3> “Старообрядцы, не жалея денег, спасали от истребления неоценимые сокровища родной старины, собирая их в свои дома и часовни. Немало таких сокровищ хранилось в обители матери Манефы. Были тут и комнатные иконы старых царей и наследственные святыни знатных допетровских родов и драгоценные рукописи и всякого рода древняя церковная и домашняя утварь”. <31>

 Много чудесной русской старины спасли старообрядцы.

IV

 В своем ценном обширном, не раз уже цитировавшемся мною исследовании “Обзор русской культуры”, проф. В. А. Рязановский пишет, что:

 “...В XV—XVII вв. мы видим на Руси ряд выдающихся и просвещенных лиц в разных областях культурной жизни страны. Таковы, например, в XV в. Иван III, юрист В. Гусев (автор Судебника), купец А. Никитин, совершивший и описавший путешествие за три моря, монахи Нил Сорский, Иосиф Волоцкой, Епифаний Премудрый, художники Андрей Рублев и Дионисий, скульптор Амвросий и другие. В XVI в. жили такие образованные люди, как Иван IV, Вассиан Косой, митрополит Макарий, Андрей Курбский, думные дьяки Андрей и Василий Щелкаловы, а также талантливые художники — живописец Феодосий Дионисиев, архитекторы Барма и Посник и другие. В XVII в. мы видим таких просвещенных деятелей, как цари Алексей и Федор, патриархи Филарет н Никон, митрополит Дмитрий Ростовский, бояре — Ордын-Нащокин, Матвеев, Хитрово, Ртищев, дьяки Грибоедов, Тимофеев, монахи Симеон Полоцкий, Епифаний Славинецкий, Сильвестр Медведев, художники-живописцы П. Чирин, С. Ушаков, архитекторы — Семен Петров (Коломенский дворец), замечательный резчик — инок Исайя и другие.

 Во второй половине XV в. были заложены основы большого русского государства — Московского царства, которое развилось в XVI в. и достигло громадных размеров в XVII”.

 Для управления этим огромным государством требовалось большое количество всевозможных служащих во многочисленных центральных приказах, местных воеводствах, судах и так дальше.

 И такое количество грамотных людей находилось. Иначе бы Московское государство не могло выполнять тех сложных задач, которые ему беспрерывно ставила непрерывная напряженная борьба за национальную независимость.

 В лице замечательного деятеля XVI века Максима Грека, грека родом из Спарты, учившегося в Падуе, Флоренции и других культурных центрах Италии, ученика знаменитого Савонароллы, средневековая Русь получает замечательно одаренного культурного деятеля, ставшего на уровне современной западной культуры. Вокруг Максима Грека объединяется много даровитых образованных людей. Дело Максима Грека продолжает Митрополит Макарий, под руководством которого выходят иллюстрированная историческая энциклопедия, Великие Четьи Минеи и Степенная Книга.

* * *

 “Вообще, XVII век, — указывает в своей брошюре “Исторический Путь России” П. Ковалевский, — недооценен в его культурном значении. Хотя в Москве нет до 1682 года высшей школы и отсутствуют до приезда киевлян государственные училища, частных школ много и грамотность по всей стране развита. По подсчетам академика Соболевского, грамотны: все монахи, 70 процентов землевладельцев, 70 процентов купцов. Грамотность считается обычным делом и хвалится ученость, а не элементарные знания. Азбука выдерживает за четыре года (1847-51) три издания, а учебный псалтырь за тот же срок даже 9 изданий. Симеон Полоцкий и другие ученые люди составляют библиотеки, которые благодаря трудам святителя Феодосия Черниговского, основываются даже в небольших городах и селах”.

 О значительном уровне образования свидетельствует количество дошедших до нас рукописей, которое исключительно велико. До нас дошло до 130.000 разного рода рукописей. Некоторые рукописи XI века имеются в 30 экземплярах, XII века до сотни, а дальше сотни и даже тысячи экземпляров. <32>

ПЛАМЯ В СНЕГАХ

I

 Когда русские европейцы, а вслед за ними иностранцы изображают русского человека ленивым, бесхребетным слюнтяем, или наоборот человеком без стержня, характер которого соткан из сплошных крайностей, то они рисуют только характеры людей той уродливой, ненормальной среды, к которой они принадлежат. Характер большинства русских людей совсем иной, чем тот, которым тешат себя русские интеллигенты.

 В течение веков суровая историческая действительность выковала у русского тот терпеливый, несгибаемый характер и то сильное национальное чувство, которое помогло русскому народу выйти победителем из борьбы с суровой природой и бесчисленными врагами. Даже такой заклятый враг Московской Руси, как проф. Г. Федотов, этот русский европеец девяносто шестой пробы, и тот в своей книге “И есть, и будет” писал, — что в последние годы перед революцией ни в одном из русских классов “живущих в старом московском быту, мы не видим симптомов разложения”.

 Один из этих классов — старое русское купечество, — по словам Г. Федотова, — имел такие драгоценные качества, как “...строгость аскетического закала, трудовую дисциплину, национальное чувство”, то есть все те качества, которые растерял сам Г. Федотов и взошедшая на дрожжах, устроенной Петром I революции, западноевропейская по своим духовным устремлениям интеллигенция, которую знаменитый английский историк А. Тойнсби верно называет в своей книге “Мир и Запад” “агентами европеизации”.

 Западные мыслители обычно обвиняют славян, и в том числе русских, в мягкотелости и недостатке мужественности. Утверждают, что русские обладают женственным характером, в противовес европейцам, обладающим волевым мужским характером.

 Это все выдумки. Вся русская история свидетельствует о большой мужественности русских, о силе их характера.

Правители России, святые подвижники, “русские открыватели новых земель” — это целая армия крепких, мужественных, волевых людей, одушевленных русским идеалом и двигавших Россию по пути ее победного развития.

 “Русскую психологию характеризуют не художественные вымыслы писателей, а реальные факты исторической жизни. Не Обломовы, а Дежневы, не Плюшкины, а Минины, не Колупаевы, а Строгановы, не “непротивление злу”, а Суворовы, не “анархические наклонности русского народа”, а его глубочайший и широчайший во всей истории человечества государственный инстинкт”. <33>

II

 Удивительный характер великороссов, их несгибаемая воля и поразительное терпение, проявился уже на заре Московской Руси.

 Эти качества ярко проявляются и в характере Московских князей и в характере Московских святых. Вспомним яркую характеристику Сергия Радонежского, сделанную Ключевским в речи, которую он произнес в Московской Духовной Академии 25 сентября 1892 года в день 500-летнего юбилея Преподобного Сергия.

 “...Какой подвиг так освятил это имя? Надобно припомнить время, когда подвизался Преподобный. Он родился, когда вымирали последние старики, увидевшие свет около времени татарского разгрома Русской земли и когда уже трудно было найти людей, которые бы этот разгром помнили. Но во всех русских нервах еще до боли живо было впечатление ужаса, произведенного этим всенародным бедствием и постоянно подновлявшегося многократными местными нашествиями татар. Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвенное оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению, не находя и не ища никакого выхода. Что еще хуже, ужасом отцов, переживших бурю, заражались дети, родившиеся после нее. Мать пугала непокойного ребенка лихим татарином: услышав это злое слово, взрослые растерянно бросались бежать, сами не зная куда. Внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг, панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера, и в истории человечества могла бы прибавиться лишняя темная страница, повествующая о том, как нападение азиатского монгола привело к падению великого европейского народа.

 Могла ли однако прибавиться такая страница? Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет урочный час, он соберет свои растерянные нравственные силы и воплотит их в одном великом человеке или в нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно прямую историческую дорогу.

 Русские люди, сражавшиеся и уцелевшие в бою на Сити, сошли в могилу со своими сверстниками, безнадежно оглядываясь вокруг, не займется ли где заря освобождения. За ними последовали их дети, тревожно наблюдавшие, как многочисленные русские князья холопствовали перед татарами и дрались друг с другом. Но подросли внуки, сверстники Ивана Калиты, и стали присматриваться и прислушиваться к необычным делам в Русской земле. В то время как все русские окраины страдали от внешних врагов, маленькое срединное Московское княжество оставалось безопасным, и со всех краев Русской земли потянулись туда бояре и простые люди. В то же время московские князьки, братья Юрий и этот самый Иван Калита, смело, без оглядки и раздумья, пуская против врагов все доступные средства, став я в игру все, что могли поставить, вступили в борьбу со старшими и сильнейшими князьями за первенство, за старшее Владимирское княжество, и при содействии самой орды отбили его у соперников. Тогда же устроилось так, что и русский митрополит, живший во Владимире, стал жить в Москве, придав этому городку значение церковной столицы Русской земли. И как только случилось все это, все почувствовали, что татарские опустошения прекратились и наступила давно неиспытанная тишина в Русской земле. По смерти Калиты Русь долго вспоминала его княжение, когда ей впервые в сто лет рабства удалось вздохнуть свободно, и любила украшать память этого князя благодарной легендой.

 Так к половине XIV века подросло поколение, выросшее под впечатлением этой тишины, начавшее отвыкать от страха ордынского, от нервной дрожи отцов при мысли о татарине. Недаром представителю этого поколения, сыну великого князя Ивана Калиты, Симеону современники дали прозвание Гордого. Это поколение и почувствовало ободрение, что скоро забрезжит свет. В это именно время, в начале сороковых годов XIV века, совершились три знаменательные события: из московского Богоявленского монастыря вызван был на церковно-административное поприще скрывавшийся там скромный 40-летний инок Алексий; тогда же один 20-летний искатель пустыни, будущий Преподобный Сергий, в дремучем лесу — вот на этом самом месте — поставил маленькую деревянную келию с такой же церковию, а в Устюге у бедного соборного причетника родился сын, будущий просветитель Пермской земли св. Стефан. Ни одного из этих имен нельзя произнести, не вспомнив двух остальных. Эта присноблаженная троица ярким созвездием блещет в нашем XIV веке, делая его зарей политического и нравственного возрождения Русской земли. Тесная дружба и взаимное уважение соединяла их друг с другом. Митрополит Алексий навещал Сергия в его обители и советовался с ним, желая иметь его своим преемником. Припомним задушевный рассказ в житии преподобного Сергия о проезде св. Стефана Пермского мимо Сергиева монастыря, когда оба друга на расстоянии 10 с лишком верст обменялись братскими поклонами.

 Все три св. мужа, подвизаясь каждый на своем поприще, делали одно общее дело, которое простиралось далеко за пределы церковной жизни и широко захватывало политическое положение всего народа. Это дело — укрепление Русского государства, над созиданием которого по-своему трудились московские князья XIV века. Это дело было исполнением завета, данного русской церковной иерархии величайшим святителем древней Руси митрополитом Петром. Еще в мрачное время татарского ига, когда ни откуда не проступал, луч надежды, он, по преданию, пророчески благословил бедный тогда городок Москву, как будущую церковную и государственную столицу Русской земли. Духовными силами трех наших мужей XIV века, воспринявших этот завет святителя, Русская земля и пришла поработать над предвозвещенной судьбой этого города. Ни один из них не был коренным москвичом. Но в их лице сошлись для общего дела три основные части Русской земли: Алексий, сын черниговского боярина-переселенца, представлял старый киевский юг, Стефан — новый финско-русский север, а Сергий, сын ростовского боярина-переселенца, великорусскую средину. Это были образованнейшие русские люди своего века; о них древние жизнеописатели замечают, что один “всю грамоту добре умея”, другой “всяко писание ветхого и нового завета пройде”, третий даже “книги греческие извыче добре”. Потому ведь и удалось московским князьям так успешно собрать в своих руках материальные, политические силы русского народа, что им дружно содействовали добровольно соединившиеся духовные его силы.

 Но в общем каждый из трех деятелей делал свою особую часть. Они не составляли общего плана действия, не распределяли между собой призваний и подвигов и не могли этого сделать, потому что были люди разных поколений. Они хотели работать над самими собой, делать дело собственного душевного спасения. Деятельность каждого текла своим особым руслом, но текла в одну сторону с двумя другими, направляемая таинственными историческими силами, в видимой работе которых верующий ум прозревает миродержавную десницу Провидения. Личный долг каждого своим путем вел всех троих к одной общей цели. Происходя из родовитого боярства, искони привыкшего делить с князьями труды обороны и управления страны, митрополит Алексий шел боевым политическим путем, был преемственно главным советником трех великих князей московских, руководил их боярской думой, ездил в орду ублажать ханов, отмаливая их от злых замыслов против Руси, воинствовал с недругами Москвы всеми средствами своего сана, карал церковным отлучением русских князей, непослушных московскому государю, поддерживая его первенство, с неослабной энергией отстаивая значение Москвы, как единственного церковного средоточия всей политически разбитой Русской земли. Уроженец г. Устюга, в краю которого новгородская и ростовская колонизация, сливаясь и вовлекая в свой поток туземную Чудь, создавала из нее новую Русь, св. Стефан пошел с христианской проповедью в Пермскую землю продолжать это дело обрусения и просвещения заволжских инородцев. Так церковная иерархия благословила своим почином две народные цели, достижение которых послужило основанием самостоятельного политического существования нашего народа: это — сосредоточение династически раздробленной государственной власти в московском княжеском доме и приобщение восточно-европейских и азиатских инородцев к Русской Церкви и народности посредством христианской проповеди.

 Но, чтобы сбросить варварское иго, построить прочное независимое государство и ввести инородцев в ограду христианской Церкви, для этого самому русскому обществу должно было стать в уровень столь высоких задач, приподнять и укрепить свои нравственные силы, приниженные вековым порабощением и унынием. Этому третьему делу, нравственному воспитанию народа и посвятил свою жизнь Преподобный Сергий. То была внутренняя миссия, долженствовавшая служить подготовкой и обеспечением успехов миссии внешней, начатой пермским просветителем; Преподобный Сергий и вышел на свое дело значительно раньше св. Стефана. Разумеется, он мог применять к делу средства нравственной дисциплины, ему доступные и понятные тому веку, а в числе таких средств самым сильным был живой пример, наглядное осуществление нравственного правила. Он начал с самого себя и продолжительным уединением, исполненным трудов и лишений среди дремучего леса, приготовился быть руководителем других пустынножителей. Жизнеописатель, сам живший в братстве, воспитанном Сергием, живыми чертами описывает, как оно воспитывалось, с какой постепенностью и любовью к человеку, с каким терпением и знанием души человеческой. Мы все читали и перечитывали эти страницы древнего жития, повествующие о том, как Сергий, начав править собиравшейся к нему братией, был для нее поваром, пекарем, мельником, дровоколом, портным, плотником, каким угодно трудником, служил ей, как раб купленный, по выражению жития, ни на один час не складывал рук для отдыха; как потом, став настоятелем обители, и продолжая ту же черную хозяйственную работу, он принимал искавших у него пострижения, не спускал глаз с каждого новичка, возводя его со степени на степень иноческого искусства, указывал дело всякому по силам, ночью, дозором ходил мимо келий, легким стуком в дверь или окно напоминал празднословившим, что у монаха есть лучшие способы проводить досужее время, а поутру острожными намеками, не обличая прямо, не заставляя краснеть, “тихой и кроткой речью” вызывал в них раскаяние без досады...”

III

 Характеризуя духовный облик Сергия Радонежского, Борис Зайцев пишет в книге “Преподобный Сергий Радонежский”, что его от всех “терний пустынножительства защищало и природное спокойствие, ненадломленность, невосторженность, в нем решительно нет ничего болезненного”. А ведь в предисловии Борис Зайцев пишет, что в духовном облике Сергия Радонежского есть “глубокое созвучие народу, великая типичность — сочетание в одном рассеянных черт русских”. А если это так, то тогда значит мы должны признать, что в духовном облике типичных русских интеллигентов, духовно-разбросанных, неуравновешенных людей, есть очень мало черт типично русского характера.

 Духовный облик русского интеллигента — это искаженный, патологический облик русского человека, — полурусского, полуевропейца.

 “...Не его стихия — крайность, — справедливо характеризует Борис Зайцев Сергия Радонежского. — Спокойно, неторопливо и без порывов восходил Сергий Радонежский к святому”.

 “Прохлада, выдержка и кроткое спокойствие, гармония негромких слов и святых дел создали единственный образ святого. Сергий глубочайший русский, глубочайший православный. В нем есть смолистость севера России, чистый, крепкий и здоровый ее тип. Если считать — а это очень принято — что “русское” гримаса, история и юродство, “достоевщина”, то Сергий явное опровержение. В народе, яко бы лишь призванном к “ниспровержениям” и разинской разнузданности, к моральному кликушеству и эпилепсии — Сергий как раз пример — любимейшей самим народом — ясности, света прозрачного и ровного”.

 “В нем не было восторга, как во Франциске Ассизском”, — говорит Б. Зайцев в другом месте. — Он осторожен, нетороплив, скромен. Если Франциск Ассизский в духовном порыве летел над землей, то Сергий Радонежский шел по земле, неустанно трудился на ней и звал к труду других.

 “...Жизнь Сергия, — указывает Б. Зайцев, — дает образ постепенного, ясного внутренне-здорового движения. Это непрерывное, не драматическое восхождение. Святость растет в нем органично. Путь Савла, почувствовавшего себя Павлом — не его путь”.

 Другими словами типичный русский святой, которого Русь признала своим народным святым, образцом русской святости, духовно гораздо более гармоничен, чем типичный святой западного мира — Франциск Ассизский.

 У Сергия Радонежского “нету грусти. Но как будто бы всегда он в сдержанном, кристально-разряженном, прохладном воздухе”.

 Вспоминая рассказы современников о Преподобном, Ключевский говорил, что “читая эти рассказы, видишь пред собою практическую школу благонравия, в которой сверх религиозно-иноческого воспитания главными житейскими науками были уменье отдавать всего себя на общее дело, навык к усиленному труду и привычка к строгому порядку в занятиях, помыслах и чувствах. Наставник вел ежедневную дробную терпеливую работу над каждым отдельным братом, над отдельными особенностями каждого брата, приспособляя их к целям всего братства. По следующей самостоятельной деятельности учеников Преподобного Сергия видно, что под его воспитательным руководством лица не обезличивались, личные свойства не стирались, каждый оставался сам собой и, становясь на свое место, входил в состав сложного и стройного целого, как в мозаической иконе различные по величине и цвету камешки укладываются под рукой мастера в гармоническое выразительное изображение. Наблюдение и любовь к людям дали уменье тихо и кротко настраивать душу человека и извлекать из нее, как из хорошего инструмента лучшие ее чувства, — то уменье, перед которым не устоял самый упрямый русский человек XIV века, кн. Олег Иванович рязанский, когда по просьбе великого князя московского Димитрия Ивановича, как рассказывает летописец, “старец чудный” отговорил “суровейшего” рязанца от войны с Москвой, умилив его тихими и кроткими речами и благоуветливыми глаголами.

 Так воспиталось дружное братство, производившее, по современным свидетельствам, глубокое назидательное впечатление на мирян. Мир приходил к монастырю с пытливым взглядом, каким он привык смотреть на монашество, и если его не встречали здесь словами прийди и виждь, то потому, что такой зазыв был противен Сергиевой дисциплине. Мир смотрел на чин жизни в монастыре Преподобного Сергия, и то, что он видел, быт и обстановка пустынного братства поучали его самым простым правилам, которыми крепко людское христианское общежитие. В монастыре все было бедно и скудно, или, как выразился разочарованно один мужичок, пришедший в обитель Преподобного Сергия повидать прославленного величественного игумена, “все худостно, все нищетно, все сиротинско”; в самой ограде монастыря первобытный лес шумел над кельями и осенью обсыпал их кровли палыми листьями и иглами; вокруг церкви торчали свежие пни и валялись неубранные стволы срубленных деревьев; в деревянной церковке за недостатком свечей пахло лучиной; в обиходе братии столько же недостатков, сколько заплат на сермяжной ряске игумена; чего ни хватись, всего нет, по выражению жизнеописателя; случалось, вся братия по целым дням сидела чуть не без куска хлеба. Но все дружны между собою и приветливы к пришельцам, во всем следы порядка и размышления, каждый делает свое дело, каждый работает с молитвой, и все молятся после работы; во всех чуялся скрытый огонь, который без искр и вспышек обнаруживался живительной теплотой, обдававшей всякого, кто вступал в эту атмосферу труда, мысли и молитвы. Мир видел все это и уходил ободренный и освеженный, подобно тому, как мутная волна, прибивая к прибрежной скале, отлагает от себя примесь, захваченную в неопрятном месте, и бежит далее светлой прозрачной струей. Надобно припомнить людей XI века, их быт и обстановку, запас их умственных и нравственных средств, чтобы понять впечатление этого зрелища на набожных наблюдателей. Нам, страдающим избытком нравственных возбуждений и недостатком нравственной восприимчивости, трудно уже воспроизвести слагавшееся из этих наблюдений настроение нравственной сосредоточенности и общественного братства, какое разносили по своим углам из этой пустыни побывавшие в ней люди XIV века. Таких людей была капля в мое православного русского населения. Но ведь и в тесто немного нужно вещества, вызывающего в нем живительное брожение. Нравственное влияние действует не механически, а органически. На это указал Сам Христос, сказав: “Царство Божие подобно закваске”. Украдкой западая в массы, это влияние вызывало брожение и незаметно изменяло направление умов, перестраивало весь нравственный строй души русского человека XIV века. От вековых бедствий этот человек так оскудел нравственно, что уже не мог не замечать в своей жизни недостатка этих первых основ христианского общежития, но еще не настолько очерствел от этой скудости, чтобы не чувствовать потребности в них.

 Пробуждение этой потребности и было началом нравственного, а потом и политического возрождения Русского народа. Пятьдесят лет делал свое тихое дело Преподобный Сергий в Радонежской пустыне; целые полвека приходившие к нему люди вместе с водой из его источника черпали в его пустыне утешение и ободрение и, воротясь в свой круг, по каплям делились им с другими. Никто тогда не считал гостей пустынника и тех, кого они делали причастниками приносимой ими благодатной росы, — никто не думал считать этого, как человек, пробуждающийся с ощущением здоровья, не думает о своем пульсе. Но к концу жизни Сергия едва ли вырывался из какой-либо православной груди на Руси скорбный вздох, который бы не облегчался молитвенным призывом имени св. старца. Этими каплями нравственного влияния и выращены были два факта, которые легли среди других основ нашего государственного и общественного звания и которые оба связаны с именем Преподобного Сергия. Один из этих фактов — великое событие, совершившееся при жизни Сергия, а другой — целый сложный и продолжительный исторический процесс, только начавшийся при его жизни.

 Событие состояло в том, что народ, привыкший дрожать при одном имени татарина, собрался наконец с духом, встал на поработителей и не только нашел в себе мужество встать, но и пошел искать татарских полчищ в открытой степи и там повалился на врагов несокрушимой стеной, похоронив их под своими многотысячными костями. Как могло это случиться? Откуда взялись, как воспитались люди, отважившиеся на такое дело, о котором боялись и подумать деды? Глаз исторического знания уже не в состоянии разглядеть хода этой подготовки великих борцов 1380 года; знаем только, что Преподобный Сергий благословил на этот подвиг главного вождя русского ополчения, сказав: “иди на безбожников смело, без колебания, и победишь” — и этот молодой вождь был человек поколения, возмужавшего на глазах Преподобного Сергия и вместе с князем Димитрием Донским бившегося на Куликовом под.

 Чувство нравственной бодрости, духовной крепости, которое Преподобный Сергий вдохнул в русское общество, еще живее и полнее воспринималось русским монашеством. В жизни русских монастырей со времени Сергия начался замечательный перелом: заметно оживилось стремление к иночеству. В бедственный первый век ига это стремление было очень слабо: в сто лет 1240—1340 г.г. возникло всего каких-нибудь десятка три новых монастырей. Зато в следующее столетие 1340-1444 гг., когда Русь начала отдыхать от внешних бедствий и приходить в себя, из куликовского поколения и его ближайших потомков вышли основатели до 150 новых монастырей. Таким образом древнерусское монашество было точным показателем нравственного состояния своего мирского общества: стремление покидать мир усиливалось не оттого, что в миру скоплялись бедствия, а по мере того, как в нем возвышались нравственные силы. Это значит, что русское монашество было отречением от мира во имя идеалов, ему непосильных, а не отрицанием мира во имя начал, ему враждебных. Впрочем, исторические факты здесь говорят не более того, что подсказывает самая идея православного иночества. Эта связь русского монастыря с миром обнаружилась и в другом признаке перелома, в перемене самого направления монастырской жизни со времени Преподобного Сергия. До половины XIV века почти все монастыри на Руси возникали в городах или под их стенами; с этого времени решительный численный перевес получают монастыри, возникавшие вдали от городов, в лесной глухой пустыне, ждавшей топора и сохи. Так к основной цели монашества, в борьбе с недостатками духовной природы человека, присоединилась новая борьба с неудобствами внешней природы; лучше сказать, эта вторая цель стала новым средством для достижения первой.

 Преподобный Сергий со своею обителью своими учениками был образцом и начинателем в этом оживлении монастырской жизни, “начальником и учителем всем монастырем, иже в Руси”, как называет его летописец. Колония Сергиевской обители, монастыри, основанные учениками Преподобного или учениками его учеников, считались десятками, составляли почти четвертую часть всего числа новых монастырей во втором веке татарского ига, и почти все эти колонии были пустынные монастыри подобно своей митрополии. Но, убегая от соблазнов мира, основатели этих монастырей служили его насущным нуждам. До половины XIV века масса русского населения, сбитая врагами в междуречье Оки и верхней Волги, робко жалась здесь по немногим расчищенным среди леса и болот полосам удобной земли. Татары и Литва запирали выход из этого треугольника на запад, юг и юго-восток. Оставался открытым путь на север и северо-восток за Волгу; но то был глухой непроходимый край, кой-где занятый дикарями финнами; русскому крестьянину с семьей и бедными пожитками страшно было пуститься в эти бездорожные дебри. “Много было тогда некрещеных людей за Волгой”, т. е. мало крещенных, говорит старая летопись одного заволжского монастыря о временах до Сергия. Монах-пустынник и пошел туда смелым разведчиком. Огромное большинство новых монастырей с половины 14 до конца 15 века возникло среди лесов костромского, ярославского и вологодского Заволжья: этот волжско-двинский водораздел стал северной Фиваидой православного Востока. Старинные памятники истории Русской церкви рассказывают, сколько силы духа проявлено было русским монашеством в этом мирном завоевании финского языческого Заволжья для христианской Церкви и русской народности. Многочисленные лесные монастыри становились здесь опорными пунктами крестьянской колонизации: монастырь служил для переселенца-хлебопашца и хозяйственным руководителем, и ссудной кассой, и приходской церковью, и, наконец, приютом под старость. Вокруг монастырей оседало бродячее население, как корнями деревьев сцепляется зыбучая песчаная почва. Ради спасения души монах бежал из мира в заволжский лес, а мирянин цеплялся за него и с его помощью заводил в этом лесу новый русский мир. Так создавалась верхне-волжская Великороссия дружными усилиями монаха и крестьянина, воспитанных духом, какой вдохнул в русское общество Преподобный Сергий.

 Напутствуемые благословением старца, шли борцы, одни на юг за Оку на татар, другие на север за Волгу на борьбу с лесом и болотом”.

СИЛЬНЫЕ ДУХОМ

I

 “Говорят иногда, — пишет известный философ нашей эпохи Н. Лосский, — что у русского народа женственная природа. Это неверно: русский народ, особенно великорусская ветвь его, народ, создавший в суровых исторических условиях великое государство, в высшей степени мужествен; но в нем особенно примечательно сочетание мужественной природы с женственною мягкостью”. <34>

 Тяжела и трудна была жизнь русского человека всюду, и на севере, и на юге, и в лесу, и в степи. Знаменитый исследователь древней Руси И. Забелин пишет:

 “Южный земледелец должен был жить всегда наготове для встречи врага, для защиты своего пахотного поля и своей родной земли. Важнейшее зло для оседлой жизни заключалось в том, что никак нельзя было прочертить сколько-нибудь точную и безопасную границу от соседей-степняков. Эта граница ежеминутно перекатывалась с места на место, как та степная растительность, которую так и называют Перекати Полем. Нынче пришел кочевник и подогнал свои стада или раскинул свои палатки под самый край пахотной нивы; завтра люди, собравшись с силами, прогнали его или дарами и обещаниями давать подать удовлетворили его жадность. Но кто мог ручаться, что послезавтра он снова не придет и снова не раскинет свои палатки у самых земледельческих хат? Поле, как и море — везде дорога, и невозможно положить на нем границы, особенно таких, которые защищали бы, так сказать, сами себя. Жизнь в чистом поле, подвергаясь всегдашней опасности, было похожа на азартную игру...

 Лес, по своей природе, не допускал деятельности слишком отважной или вспыльчивой. Он требовал ежеминутного размышления, внимательного соображения и точного взвешивания всех встретившихся обстоятельств. В лесу, главнее всего, требовалась широкая осмотрительность. От этого у лесного человека развивался совсем другой характер жизни и поведения, во многом противоречащий характеру коренного полянина. Правилом лесной жизни было: “Десять раз примерь и один раз отрежь”. Правило Полевой жизни, заключалось в словах: “либо пан, либо пропал”. Полевая жизнь требовала простора действий, она прямо вызывала на удаль, на удачу, прямо бросала человека во все роды опасности, развивая в нем беззаветную отвагу и прыткость жизни. Но за это самое она же делала из него игралище разных случайностей.

 Лесная жизнь воспитывала осторожного промышленного, политического хозяина, полевая жизнь создавала удалого воина и богатыря”.

 Нельзя не согласиться с проф. И. А. Ильиным, что: “бремя, исторически возложенное на русский народ, было чрезвычайно велико. Оно было гораздо более тяжким, чем бремя западно-европейских народов; а сроки необходимые для того, чтобы управиться с этим бременем были исторически урезаны и сокращены. На протяжении своей истории русский народ жил в более тяжелых условиях, чем западные народы его задачи были более велики, сложны и трудны”. <35>

 В подтверждение своего вывода проф. И. А. Ильин приводит следующие доводы:

 “...Роковое значение для России имеет незащищенность ее границ. Ее равнина открыта для нападений с северо-запада, с запада, с юго-запада, с юга и с юго-востока. Все великое переселение народов шло через ее просторы, и именно на нее обрушилась татарская орда из Азии. Возникая и слагаясь, Россия не могла опереться ни на какие естественные рубежи; она имела только два исхода: или завоевать всю равнину и оружием защищать и замирять свои окраины, или гибнуть под ударами восточных кочевников и западных завоевателей. Вот почему наша история есть история непрерывного военного напряжения, история самообороны и осады. От Дмитрия Донского до смерти Петра Великого Россия провоевала пять шестых своей жизни: издревле русский пахарь погибал без меча, а русский воин кормился косою и сохою. Так возник в России и сословно-крепостной строй — из необходимости все учесть и все использовать для обороны страны. История русского народа есть история его самоотверженного служения; и забота наших предков была всегда не в том, как лучше устроиться или как легче пожить, а о том, как вообще прожить, продержаться хоть как-нибудь, справиться с очередной опасностью.

 “Необходимо признать, что хозяйственная, государственная и культурная жизнь страны тем труднее, чем больше территория страны и чем многочисленнее ее население (конечно, при прочих равных условиях). Большое государство должно прежде всего подчинить себе пространство, эту разбрасывающую, разъединяющую и выходящую из повиновения силу и затем вовлечь в свою жизнь, — взимая и давая, служа и заставляя служить, обороняя и воспитывая, несметное множество человеческих душ. Чем обширнее территория и население страны, тем более укорененным должно быть правосознание, тем более сильной должна быть волевая сила центральной власти. Малое государство легче строить, чем большое.

 Здоровый рост и развитие России прерваны и искажены татарским игом и задержаны им не менее, чем на 300 лет”.

 С тех пор вся история России состояла в том, что она отстаивала свою самобытность от вторжения обогнавших нас западных народов и догоняла их в деле цивилизации и культуры. Русский народ со всех сторон был окружен беспощадными врагами, старавшимися его стереть с лица земли.

 “Надо было или присоединить все эти земли, или погибнуть, — такой вывод делает известный исследователь древней Руси В. Сергеевич в своей работе “Древности русского права”. Не от недостатка ума русского человека и не от недостатка у него воли, как это обычно изображается, происходят многие неустройства русской жизни, а от недостатка времени.

II

 Времени, вот больше всего всегда не хватало России отставшей от Запада за долгие годы татарщины. Но и в те короткие сроки, которые давала суровая судьба великороссу, он сумел добиться многого под руководством своих национальных вождей — Царей. Пассивны ли русские? Конечно, нет.

 “...Русские люди — по тайге и тундрам — прошли десять тысяч верст от Москвы до Камчатки и Сахалина, а динамическая японская раса не ухитрилась переправиться через 50 верст Лаперузова пролива? Или — почему семьсот лет германской колонизационной работы в Прибалтике дали в конечном счете один сплошной нуль? Или, — как это самый пассивный народ в Европе — русские, смогли обзавестись 21 миллионом кв. км., а динамические немцы так и остались на своих 450.000? Так что: или непротивление злу насилием, или двадцать один миллион кв. километров. Или любовь к страданию, — или народная война против Гитлера, Наполеона, поляков, шведов и прочих. Или “анархизм русской души” — или Империя на одну шестую часть земной суши. Русская литературная психология абсолютно несовместима с основными фактами русской истории.

 “...Русский народ всегда проявлял исключительную политическую активность. И в моменты серьезных угроз независимости страны подымался более или менее, как один человек. В Польше основная масса населения — крестьянство — всегда оставалось политически пассивной, и польские мятежи 1831 и 1863 года, направленные против чужеземных русских завоевателей, никакого отклика и поддержки в польском крестьянстве не нашли. К разделам Польши польское крестьянство оставалось совершенно равнодушным и польский сейм (“немой” гродненский сейм 1793 года) единогласно голосовал за второй раздел... при условии сохранения его шляхетских вольностей. Мининых в Польше не нашлось — ибо для Мининых в Польше не было никакой почвы”. <36>

 Являются ли русские прирожденными анархистами, как их нередко пытаются изобразить? Тоже, конечно, нет.

 “...В русской психологии никакого анархизма нет. Ни одно массовое движение, ни один “бунт”, не подымались против государственности. Самые страшные народные восстания — Разина и Пугачева — шли под знаменем монархии — и при том легитимной монархии. Товарищ Сталин — с пренебрежением констатировал: Разин и Пугачев были царистами”. Многочисленные партии Смутного Времени — все — выискивали самозванцев, чтобы придать легальность своим притязаниям, — государственную легальность. Ни одна партия этих лет не смогла обойтись без самозванца, ибо ни одна не нашла бы в массе никакой поддержки. Даже полудикое казачество, — флибустьеры русской истории, — и те старались обзавестись государственной программой и ее персональным выражением — кандидатом на престол. К большевизму можно питать ненависть и можно питать восторг. Но никак нельзя утверждать, что большевистский строй есть анархия. Я как-то назвал его “гипертрофией этатизма” — болезненным разращением государственной власти, монополизировавшей все: от философии до селедки. Это каторжные работы — но это не анархия...

 “Российская Империя строилась в процессе истинно нечеловеческой борьбы за существование. Британская строилась в условиях такой же безопасности, какою пользовался в свое время, — до изобретения паровоза, любой средневековый барон: Англия сидела за своими проливами, как барон за своими стенами, и при всякой внешней неудаче или угрозе имел полную возможность “сидеть и ждать”. Мы такой возможности не имели никогда — ни при Батые, ни при Гитлере”. <37>

 Шестьсот лет русский народ вел упорную борьбу с ордами кочевников.

 А борьба за выходы к морю?

 Только в 1721 г. мы получили выход в Балтийское море, в 1774 в Черное и только в 1861 утверждаемся на берегах Тихого Океана. 1000 лет борьбы за то, что Европа имела в самом начале своей политической жизни! Во что это обошлось русскому народу и не сказалось ли это на его характере? Немудрено, что в то время, когда Данте уже написал свою Божественную комедию (1311 г.), а в Западной Европе были университеты, мы только собирались вокруг маленького княжества московского и Калита только начинал “промышлять” на медные деньги государство Российское.

 Тяжесть исторического задания создала две отличительные особенности русской государственности: жертвенный характер, преобладание в ней общего над индивидуальным. А это привело к тому, что русская государственность в правовом отношении строилась по системе объективной законности, а не по системе субъективных прав.

 Все сословия, все чины, весь народ обречены были силою исторических условий на крайне напряженное пожизненное, беспредельное служение государству.

 Из трех самых больших империй мира — Римской, Британской и Русская, Русская преодолела наиболее тяжелые испытания. Историческое непосильное бремя русский народ смог преодолеть только потому, что он всегда в высшей степени обладал не мнимой безгранностью и безмерностью, а тем драгоценным качеством, которое Данилевский определил как “дисциплинированный энтузиазм”.

 Московская Русь выжила и победила потому, что ее святые, ее цари и ее население в любых исторических условиях всегда с огромным упорством гнули веками одну и ту же линию — защиту национальной независимости и национальной культуры.

 Московскую Русь создавали не Обломовы и Чацкие, а Сергий Радонежский, Дмитрий Донской, Иван III и Иван IV, Ермак и Иван Сусанин, миллионы безвестных тружеников и самоотверженных стойких духом воинов.

 Обломовы, Чацкие и подобные им “лишние люди появились на Руси только после совершенной Петром революции в результате неоправданного ничем слепого копирования европейских идей, чуждых духу самобытной русской культуры.

 Русский народ, который до сих пор европейцами и русскими европейцами изображавшийся как нация Обломовых, вся жизнь которого до сих пор прошла в чрезвычайно тяжелых исторических условиях, создал самое огромное государство, которое было наиболее человечным вплоть до того, как большевики начали строить в России жизнь согласно идей европейской философии.

III

 Всякое национальное искусство выпукло отражает в себе духовные качества создавшего его народа. Очень отчетливо выражает духовные качества и идеалы русского народа и искусство допетровской Руси.

 Как отразились, например, идеалы новгородцев и псковичей в иконописи Новгородской и Псковской школы? “Идеал новгородца сила, — пишет известный исследователь русского искусства академик Грабарь к статье “Андрей Рублев”, — и красота его — красота силы”.

 “Его святые, — пишет о новгородских иконописцах В. Н. Лазарев, — волевые подвижники с энергичными, резкими, порою пронзительными лицами, всегда готовые активно вмешаться в круговорот жизни. Они предполагают внешний мир, они обращаются к зрителю. Божество новгородца — это деятельное божество. В чем он воплотил в опоэтизированной форме свой идеал, полный силы и душевной стойкости”.

 Один из исследователей Новгородской и Псковской иконописи дает очень высокую оценку новгородским и псковским иконам “с их умными, мужественными лицами”. Исследователь фресок Снетогорского монастыря пишет, что иконописцы изображают “мужественные, подчас даже несколько грубоватые типы, поражающие необычайным реализмом и выражением какой-то неистовой силы”. <38>

 Древние храмы Псковской области В. Н. Лазарев характеризует так:

 “Коренастые, приземистые, с мощными стенами, с многочисленными приделами и притворами, они как бы вросли в землю. В них великолепно выражены сила и твердость русского характера”. <39>

МИФ О БЕЗМЕРНОСТИ РУССКОЙ ДУШИ

I

 Среди русской интеллигенции широко был, распространен миф о бескрайности, безгранности русского национального характера. Черты своего неуравновешенного характера — результаты своей беспочвенности, русская интеллигенция переносила на весь русский народ. В своей известной книге “Русская идея”, получившей широкое распространение среди иностранцев Н. Бердяев вещал, например:

 “...В душе русского народа есть такая же необъятность, безгранность, устремленность в бесконечность, как и в русской равнине... Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он был народом откровений, он не знал меры и легко впадал в крайности”.

 Уродливые типы, порожденные детищем Петра Первого — антирусской западнической интеллигенцией и крепостническим шляхетством, скопированным Петром Первым с польского шляхетства, все эти Онегины, Печорины, Обломовы, объявлялись характерными национальными русскими типами.

 Но это был только один из бесчисленных мифов, выдуманных интеллигенцией о русском народе и России. В своей спорной, но весьма интересной по мыслям книге “Ульмская ночь” М. Алданов совершенно справедливо выступает против мифа о бескрайности русского характера.

 “Ничего похожего на бескрайность, — пишет он, — нет в лучшем из ранней русской прозы, — в “Фроле Скобееве”, в “Повести временных лет”, в “Горе-Злосчастии”. А записки старых русских путешественников, как подлинные, так апокрифические? Все эти умные и толковые люди скорее удивлялись безмерности западной”. <40>

 Русский героический эпос дает огромный материал, показывающий всю ложность мифа о безмерности русской души и исключительной полярности русского национального характера.

 При сопоставлении русских былин с героическим эпосом народов средневековой Европы — в смысле безмерности характеров героев, именно герои русского эпоса оказываются людьми, лишенными необузданных, безмерных страстей.

 “О “Нибелунгах” не стоит и говорить: там все “безмерно” и свирепо. Остановимся лишь на “Песне о Роланде”, поскольку Франция “классическая страна меры”. Какие характеры, какие тяжелые страсти в этой поэме? Безупречный, несравненный рыцарь Роланд, гнусный изменник Ганелон, святой Тюрпен, рог Роланда, в который рыцарь дует так, что у него кровь хлынула из горла. Карл Великий, слышащий этот рог за тридевять земель и мчащийся на помощь своему слуге для разгрома 400-тысячной армии неверных, — все это “безмерно”. А речь Роланда перед боем, а его гибель, а его невеста — где уж до нее по безмерности скромной и милой Ярославне! А смерть Оливье! А казнь изменника! В “Слове о полку Игореве”, напротив, все очень просто, сильных страстей неизмеримо меньше, и за грандиозностью автор не гоняется. Ни безупречных рыцарей, ни отвратительных злодеев. В средние века рыцари, говорят, шли в бой и умирали под звуки “Песни о Роланде”. Под звуки “Слова о Полку Игореве” воевать было бы трудно. Обе поэмы имеют громадные достоинства, но безмерности в русской во всяком случае неизмеримое меньше — снова скажу, слава Богу. А былины? Какая в них бескрайность? Эти чудесные произведения, в сущности, по духу полны меры, благоразумия, хитрецы, добродушия, беспечности. Один из новейших историков русской литературы пишет: “В былинах истоки русского большевизма и его прославление”! Я этого никак не вижу. По сравнению с западно-европейскими произведениями такого же рода, былины свидетельствуют, напротив, об очень высоком моральном уровне. В них нет ни пыток, ни истязаний, да и казней очень мало. Нет и “ксенофобии”. Об индусском богатыре Дюке Степановиче автор былины отзывается ласково, как и об его матери “честной вдове Мамельфе Тимофеевне”, а Владимир стольно-киевский так же ласково приглашает его: “Ты торгуй-ка в нашем граде Киеве, — Век торгуй у нас беспошлинно”. <41>

 Об отсутствии безмерности русской души наглядно свидетельствует “и русское законодательство времен Владимира Святого и Ярослава Мудрого; оно было гораздо умереннее и гуманнее многих западно-европейских. В “Русской Правде” штраф преобладает над казнями и даже над тюрьмой. В ту пору в Германии отец имел право собственной властью казнить сына. Не умевший читать и писать князь Владимир, услышав, что у Соломона сказано: “Вдаяй нищему Богу взаим дает”, велел “всякому нищему и убогому приходить на княжий двор брать кушанье и деньги из казны”. <42>

 И средним людям средневековой Руси и выдающимся представителям средневековой Руси была глубоко чужда интеллигентская безмерность и интеллигентская истеричность. Такой выдающийся представитель средневековой Руси, как Нил Сорский не принимал безмерность как неотъемлемое свойство русского народного характера и осуждая ее писал:

 “И самая же добрая и благолепная делания с рассуждением подобает творити и во благо время... Бо и доброе на злобу бывает ради безвременства и безмерия”.

 Не менее метко и другое замечание М. Алданова:

 “...Отметить зло в ангеле, отметить добро в демоне, это идея чисто русская и, кстати сказать, противоположная бескрайностям: умеряющая, не слишком восторженная, — мир не делится на черное и белое. Это тоже ведь из Нила Сорского”.

 Да, это из Нила Сорского! А разве Нил Сорский не является типичным образованным человеком Московской Руси — характерной чертой которого была гармоничность, та внутренняя цельность духа, которая по мнению И. В. Кириевского <43> является полной противоположностью раздвоению сил разума у людей европейской культуры.

 Достоевский считает, что всякая односторонность и исключительность — черта европеизированной русской интеллигенции, а не национального характера русского народа. В книге известного философа Н. Лосского “Достоевский и его христианское миропонимание”, мы, например, читаем:

 “Всякую односторонность и исключительность он осуждает, — пишет Лосский, — и считает ее не соответствующей русскому характеру. В 1861 г., как и в дальнейшей своей деятельности вплоть до пушкинской речи, он говорит, что “в русском характере замечается резкое отличие от европейского, резкая особенность, что в нем по преимуществу выступает способность высоко-синтетическая, способность всеприимчивости, всечеловечности”. <44>

 А там, где есть резкая способность к всепримирению, к синтезу, там нет места бескрайности, как типичной черте национального характера. Н. Лосский правильно отмечают, что наличие известных крайностей в характере русского человека не есть свойство только русского народного характера, “что каждый народ, как целое, совмещает в себе пары противоположностей. Например, русскому народу присущи и религиозный мистицизм и земной реализм...”

 “В практической жизни для русского народа в высшей степени характерны, с одной стороны, например, странники “взыскующие града”, вроде Макара Ивановича (один из героев романа “Подросток”. Б. Б.), но с другой стороны, не менее характерны и деловые люди, создавшие, например, русскую текстильную промышленность или волжское пароходство. Сочетание таких противоположностей, как религиозный мистицизм и земной реализм, имеется, конечно, не только у русских, но и у французов, немцев, англичан...”. <45>

II

 “...Под “русской безмерностью”, — указывает М. Алданов, — иностранцы теперь (это не всегда так было) разумеют крайние, прямо противоположные и взаимно исключающие мысли, ведущие, разумеется, и к крайним делам в политике, к подлинным потокам крови”.

 С такой трактовкой “русской безмерности” М. Алданов решительно не согласен.

 Парируя нелепые ссылки на Разинщину, Пугачевщину и другие восстания и бунты, как на доказательство врожденной безмерности русского народа, — Алданов резонно указывает, что и “...на западе были точно такие же восстания, и подавлялись они так же жестоко. Прочтите у Жан-Клода, у Эли Бенуа, что делали во Франции “Драгуны” в 1685 году. Людей рвали щипцами, сажали на пики, поджаривали, обваривали, душили, вешали за нос. Это было в самой цивилизованной стране Европы, в пору grand siecle в царствование короля, который не считался жестоким человеком. Впрочем, и Стенька и Емелька, по случайности тоже действовали и были казнены при самых гуманных монархах. И вы легко найдете во Франции того времени такие же образцы и ницшеанства с кистенем и демоничности со щипцами, притом в обоих лагерях. Между тем Франция никак не причисляется к странам “бескрайности”, напротив она считается страной меры. Да и ничего не было ни мистического, ни иррационального, ни даже максималистского в причинах, лозунгах, требованиях русских восстаний. Астраханские бунтари не хотели платить подать на бани и желали раздачи хлеба голодным. Булавин обещал своим людям, что они будут вдоволь есть и пить. Бунтарям, сбегавшимся к Разину и Пугачеву, смертельно надоели поборы и насилия воевод и помещиков. И над всем преобладали ненависть, зависть, желание пожить вольной, необычной жизнью, уйти от жизни тяжелой и осточертевшей. То же самое было в западно-европейских восстаниях. По учению Хомякова, тоже очень любившего “бескрайности”, русский народ “вышел в отставку” после избрания царя Михаила Федоровича...” <46>

 Иван Грозный, на которого русские интеллигенты любят особенно ссылаться, как на олицетворение русской бескрайности, — М. Алданов не считает типичным русским царем.

 “...Иван Грозный, — указывает он, — нисколько не характерен ни для русской культуры, ни для русских царей. Другие, цари обычно делали приблизительно то же, что делало громадное большинство монархов в других странах...”

 Общеизвестно, что пытки заимствованы русским средневековым законодательством от германских народов. В смысле своего размаха и изощренной жестокости пытки всех европейских народов далеко оставляют за собой пытки русского законодательства. В этом отношении “безмерные” русские оказались неважными учениками у европейцев, которых русские европейцы выдают за образец меры во всем.

 Завороженные самогипнозом об идеальной Европе, русские историки судят Московскую Русь не по реальной, утопавшей в крови Европе, а по идеальной, никогда не существовавшей Европе.

 “Европейские народы воспитывались не кнутом и застенками”, — гордо заявляет историк Ключевский, возмущаясь существованием пыток в Московской Руси, заимствованных, как мы уже указывали, у запада. Это заведомая историческая ложь.

 Русские историки очень любят вспоминать об опричниках Иоанна Грозного, но забывают о диком разгуле святейшей инквизиции по всей Европе, о Варфоломеевской ночи, о городах, в которых были сожжены все женщины по обвинению в связи с нечистой силой, о том, что саксонский судья Карпцоф в одной крошечной Саксонии казнил 20.000 человек. О Иоанне Грозном и безмерности его души вопят все, и русские и немецкие историки. Но ни одни из русских и немецких историков не вспоминает о крайностях души немецкого судьи Карпцофа.

 По Уложению отца Петра, смертная казнь налагалась за 60 видов преступлений. Во Франции же, которая “воспитывалась не кнутом и застенком”, казнили за 115 преступлений, то есть смертная казнь применялась без малого в два раза больше, чем в России в царствование Алексея Михайловича. В Англии, куда Петр также ездил учиться мере и гармонии, в его время было казнено 90.000 человек. До поездки Петра заграницу Московские застенки были детской игрой, по сравнению, с застенками современной Европы.

 Обучившись европейской “гуманности”, Петр, вернувшись на родину, увеличил, по примеру европейских законодательств, больше чем в три раза применение смертной казни. Если при его отце она применялась в 60 случаях, то он стал применять ее в двухстах случаях.

III

 В большой русской политике трудно обнаружить следы безмерности и крайностей русской души. Русская большая политика, наоборот, чрезвычайно характерна своей редкой последовательностью на протяжении ряда веков. Определив исторические цели, русские государственные деятели с редким упорством стремились их выполнить.

 Поэтому нельзя ничего возразить М. Алданову, когда он пишет:

 “...Во внешней политике (это теперь “модный” вопрос) цари были империалистами в меру, как столь многие другие правители. Отличие в их пользу: ни один из русских царей никогда не стремился к мировому господству. Это выгодно отличает их от Александра Македонского, от Цезаря, от Наполеона, от Карла Великого, в меньшей степени от Карла V. Цари чрезвычайно редко командовали своими армиями, не считали себя великими полководцами, следовательно и психологически не могли стремиться к военной славе”. <47>

 Я лично совершенно согласен с М. Алдановым, когда он даже события большевистской революции не считает доказательством врожденных крайностей русской души. Русская душа в крайностях большевистской революции, по его мнению, не повинна.

 “...У самого Ленина своих личных идей было немного. Его идеи шли частью от Маркса, частью от Бланки. Да он и изучал философию так, как в свое время немецкие офицеры изучали русский язык: сама по себе она ему была совершенно не нужна, но ее необходимо было изучить для борьбы с врагом. Как же можно считать большевистскую идею русской?” <48>

 И М. Алданов справедливо замечает, что очень часто русские писатели выдавали за русские типы — типы, заимствованные из иностранной литературы. Русские писатели второго и третьего ряда в данном случае не были особенно оригинальны. Они только рабски копировали русских “мыслителей” из числа западнической интеллигенции, которые как сороки тянули из чужих гнезд в свое космополитическое гнездо все, что привлекало их жадный взор.

 Поэтому, что можно возразить против следующего возражения М. Алданова сторонникам теории о бескрайности русского характера.

 “...не на вершинах, а пониже вершин русской художественной литературы особенно часто за подлинно-русское выдавалось то, что в действительности им никак не было. В пору появления “На дне” сколько было восторгов у бесчисленных в то время поклонников Максима Горького по поводу “русской” философии старца Луки, с его “утешительной неправдой”, благодаря которой несчастные люди забывают о своей беде и нужде! Горький никогда никаких своих идей не имел, — я достаточно и читал и знал его. Старец Лука свою философию позаимствовал у Ибсеновского доктора Реллинга. Он тоже проповедовал “ложь жизни”.

 — “Ложь жизни”? Не ослышался ли? — спрашивает доктор Грегерс Берде.

 — Нет, я сказал “ложь жизни”. Потому что надо вам знать, ложь жизни есть стимулирующий принцип. Отнимая у среднего человека ложь жизни, вы вместе с тем отнимаете у него счастье.

 Цитирую по очень плохому переводу; вероятно, в подлиннике это звучит лучше”. <49>

 Звучало это, конечно, недурно, но старец Лука свою философию позаимствовал все же не у Нила Сорского, не у Сергия Радонежского, не у Оптинских старцев, а у... Ибсеновского доктора Реллинга.

 Русские святые, старцы и мирские мыслители руководствовались совсем не теми идеями, которые вещали Лука и другие выразители псевдорусской безмерности.

 “...самые замечательные мыслители России (конечно, не одной России), — пишет М. Алданов, — в своем творчестве руководились именно добром и красотой. В русском же искусстве эти ценности часто и тесно перекрещивались с идеями судьбы и случая. И я нахожу, что это в сто раз лучше всех “бескрайностей” и “безмерностей”, которых в русской культуре, к счастью, почти нет и никогда не было, — или же во всяком случае было не больше, чем на Западе. Выдумка эта почему-то (мне не совсем понятно, почему именно) польстила русскому национальному самолюбию, была на веру принята иностранцами и стала у них общим местом”. <50>

 Чем скорее русские люди расстанутся с лживым мифом о русской безмерности, тем будет для них лучше. Очень плохо, когда человек имеет превратное понятие о своем характере. Но неизмеримо хуже, когда он имеет совершенно превратное представление о характере народа, к которому он принадлежит.

МИФ О РУССКОЙ ЛЕНИ

I

 В 1947 году, в американском журнале “Лайф” появилась статья под заглавием “Россия со стороны”. Автор этой интересной и весьма обоснованной статьи, выступает в защиту России и русского народа. Автор статьи считает наивными представления англичан и других европейцев, о русских, как о варварах, лишь недавно приобщившихся ко “всемирной европейской цивилизации”. Он справедливо указывает, что с самого начала появления русских на исторической арене и до сих пор, вокруг имени русского народа не рассеивается туман глупых и злостных измышлений, измышлений столь невежественных, что, даже, стыдно их и опровергать.

 Объясняются все заблуждения европейцев — поразительным невежеством и духовной ограниченностью людей, которых национальное самомнение превращает в слепых, не умеющих разбираться в самых очевидных фактах.

 С “легкой” руки европейских историков и путешественников, за русским народом утвердилось имя ленивого, неэнергичного народа. Это тоже один из исторических лже-мифов.

 Эта легенда опровергается, во-первых, самым фактом существования России, одного из величайших государств мира. Как ленивый и неэнергичный народ мог создать крупнейшее государство на нашей планете? На самом же деле, Россия занимает 1/6 часть земной суши. Русскими же исследованы гораздо большие пространства, чем те, которые им принадлежат. Русскими исследована пятая часть земли — 24.000.000 кв. километров.

 Уже новгородцы, в XI веке, проявили себя, как выдающиеся исследователи и колонизаторы. Они утвердились на побережье Белого моря, в, так называемой, Югорской земле, на подступах к Уралу, на островах Ледовитого океана: Новой Земле и Груманте (Шпицбергене).

 В позднейшее время русские направили свое внимание на Ближний Восток, Среднюю, Центральную Азию и Индию. Не Марко Поло, как считают на Западе, а тверской купец Афанасий Никитин, был первым, кто посетил и описал Индию. Афанасий Никитин оставил замечательные записки “Хождение за три моря”, по богатству фактических сведений не менее ценные, чем дневник следующего за ним европейского путешественника по Индии, Марко Поло.

 Через сто лет после Никитина, купец Леонтий Юдин, “был для торгу в Бухаре и в Индии 7 лет”. Погиб он при набеге яицкого атамана Нечая на Хивинское ханство в 1608 году.

 В 1696-97 гг. проник в Индию купец Семен Маленький. Он был в Агре, Дели и был принят императором Аурензибом. Возвращаясь в Россию, Семен Маленький умер в Пемахе.

 Через 80 лет Филипп Еврамов из Бухары через Кашгар, Яркенд и Тибет прошел в Индию и оттуда через Англию вернулся в Россию. Походом Ермака в конце XVI столетия началась великая эпопея исследования и покорения северной Азии. При царе Борисе Годунове, на севере Сибири возникает уже крупный торговый пункт Мангазея, центр пушной торговли русских с сибирскими племенами. Меньше, чем в 80 лет русские прошли всю северную Азию и утвердились на побережье Тихого океана.

 В первой третьи XVIII века, отряд русских исследователей достиг уже западного побережья Северной Америки.

 Ленивые москвичи создали к моменту восшествия на трон Петра I сильную и крепкую духом страну, которая сумела побороть многочисленных врагов и все бесчисленные препятствия, которые ставила ей на пути суровая и бедная природа.

II

 Трудно найти такую другую страну, как Россия, которая бы в столь неблагоприятных исторических и природных условиях создала столь великое государство и столь великую культуру, располагая такими ничтожными средствами.

 “...Ядро русской государственности, — указывает И. Солоневич в “Народной Монархии”, — к концу пятнадцатого столетия имело около двух миллионов населения и около пятидесяти тысяч кв. километров территории. Оно было расположено в самом углу тогдашнего мира, было изолировано от всех культурных центров, но открыто всем нашествиям с севера (шведы), с запада (Польша), с востока и юга (татары и турки). Эти нашествия систематически, в среднем приблизительно раз в пятьдесят лет, сжигали на своем пути все, в том числе и столицу. Оно не имело никаких сырьевых ресурсов, кроме леса и мехов, даже и хлеба своего не хватало. Оно владело истоками рек, которые никуда не вели, не имело доступа ни к одному морю — если не считать Белого, и по всем геополитическим предпосылкам — не имело никаких шансов сохранить свое государственное бытие. В течение приблизительно четырехсот лет это “ядро” расширило свою территорию приблизительно в четыреста раз — от 50.000 до 20.000.000 кв. километров”.

 “...Мы можем установить такой твердый факт: русский народ, живший и живущий в неизмеримо более тяжелых условиях, чем какой бы то ни было иной культурный народ истории человечества, создал наиболее мощную в этой истории государственность. Во времена татарских орд Россия воевала по существу против всей Азии — и разбила ее. Во времена Наполеона Россия воевала по существу против всей Европы и разбила ее. Теперь — в трагически искалеченных условиях, опирающаяся на ту же Россию коммунистическая партия рискует бросить свой вызов по существу всему остальному человечеству, правда уже почти без всяких шансов на успех, но все-таки рискует. Если бы не эти трагически искалеченные условия, то есть если бы не февраль 1917 года с его логическим продолжением в октябре, то Россия имела бы больше трехсот миллионов населения, имела бы приблизительно равную американской промышленность, имела бы культуру и государственность, неизмеримо превышающую американскую и была бы “гегемоном” не только Европы. И все это было создано на базе заболоченного окско-волжского суглинка, отрезанного от всех мировых путей”.

 “...Если пятьсот лет тому назад “Россия” это были пятьсот тысяч квадратных километров, на которых жило два миллиона русских людей, а к настоящему времени — это двадцать миллионов кв. км., на которых живут двести миллионов людей, то дело тут не в географии и не в климате, а в том биологическом инстинкте народа, в той его воле к жизни, которые позволили ему стать “победителем в жизненной борьбе”. Дело тут не в царях, дело в той дарвинской реакции на среду, которая оказалась правильнее, скажем, испанской или польской. Несмотря на все ошибки, падения и катастрофы, идущие сквозь трагическую нашу историю, народ умел находить выход из, казалось бы, вовсе безвыходных положений, становиться на ноги после тягчайших ошибок и поражений, правильно ставить свои цели и находить правильные пути их достижения. Если бы не эти свойства — никакая “география” не помогла бы. И мы были бы даже не Испанией или Польшей, — а не то улусом какой-нибудь монгольской орды, не то колониальным владением Польши не то восточно-европейским “комиссариатом” берлинского министерства восточных дел.

 Если всего этого не случилось, а “случилась” Российская Империя, то совершенно очевидно, что в характере, в инстинкте, в духе русского народа есть свойства, которые, во-первых, отличают его от других народов мира — англичан и немцев, испанцев и поляков, евреев и цыган и которые, во-вторых, на протяжении тысячи лет проявили себя с достаточной определенностью”.

 “...В последнее столетие существования Московского Царства, Россия, при среднем населении в пять миллионов человек, держала в среднем в мирное время под оружием армию в двести тысяч бойцов, то есть, около 4% всего населения страны, около 8% всего мужского населения страны и около четверти всего взрослого мужского населения страны. Переведем этот процент на язык современности. Для САСШ это означало бы постоянную, кадровую армию в составе около шести миллионов. Это — в мирное время, а мирные времена были для Москвы, да и для Петербурга, только исключениями. Армия предвоенного времени в три миллиона кажется САСШ уже почти невыносимым бременем. Что было бы, если бы САСШ были бы вынуждены содержать шестимиллионную армию все время и пятнадцатимиллионную почти все время? Что осталось бы от американских свобод и от американского богатства?”

 Московская Русь, столетие перед появлением Петра, постоянно содержала огромную армию, в которой находилось около четвертой части всех взрослых мужчин. И так было постоянно. Четвертая часть всех мужчин не занималась производительным трудом, а только оберегала страну от нашествий врагов.

 Что бы осталось от прославленных богатств САСШ, если бы американцам приходилось строить свое государство в таких же условиях, как русским. Надо думать, что вообще никаких Соединенных Штатов не возникло бы.

 Об этом ярко свидетельствует та недалекая, эгоистическая политика, которую ведет правительство США по отношению к своим будущим убийцам — большевикам.

 Выдающиеся подбородки — это только на Западе и в Америке являются необходимой принадлежностью для людей с сильной волей.

 На Руси с древнейших времен неказистые и невзрачные собой, как и Суворов, русские люди тысячи и тысячи раз проявляли огромную силу воли и бестрепетное мужество, несмотря на то, что подбородки у них выдавались значительно менее, чем у героев американских фильмов.

ПРИЧИНЫ БЕДНОСТИ МОСКОВСКОЙ РУСИ

I

 Решающей силой в жизни всякого народа является, к счастью, не география и климат, как это до сих пор обычно убеждали нас историки, иностранные и русские. Историческая судьба народа определяется не климатом и географией, а его духом.

 География и климат страны могут воздвигать или не воздвигать на пути народа различные препятствия, но определяет путь государственного строительства и его дух — дух народа строителя.

 “В результате тысячелетнего процесса расширения России и четырехсотлетнего процесса расширения САСШ, обе нации оказались обладательницами совершенно разных территорий.

 Территория САСШ охраняется от всякого нашествия двумя океанами. Она представляет собою опрокинутый треугольник Миссисипи — Миссури со всеми его притоками. САСШ не имеют ни одной замерзающей гавани. Их северная граница имеет среднюю температуру Киевской губернии. Их естественные богатства огромны и расположены в самых старых областях страны.

 Россия ни от каких нашествий не охранена ничем. Ее реки упираются или в Ледовитый Океан, или в Каспийский тупик, или в днепровские пороги. Россия не имеет, собственно, ни одной незамерзающей гавани — единственное государство мира, отрезанное от морей не только географией и историей, но даже и климатом. Замерзающие реки и моря заставляли русский торговый флот бездействовать в течение трех — шести месяцев в году — и одно это уже ставило наш морской и речной транспорт в чрезвычайно невыгодные условия по сравнению со всеми остальными странами мира.

 Весь ход исторического развития САСШ в модернизированной форме повторяет нравы первых поселенцев и последних сквайров и трапперов Дальнего Запада, где неограниченные поселенцы Северной Америки и ее последние “пионеры” воевали только за “расширение территории”. Россия воевала главным образом, за свое физическое существование и как нации и, просто, как суммы “физических лиц”. <51>

 Американским поселенцам пришлось бороться с дикими и разрозненными племенами, нам с сильнейшими и культурнейшими народами мира, жившими, как и Америка в несравненно лучших географических условиях.

 “Климат России является для земледелия одним из самых худших на земном шаре, — пишет проф. С. Прокопович в книге “Народное хозяйство СССР”, — природа дала ей совершенно недостаточное количество в одних частях ее тепла, в других — осадков...

 ...Неблагоприятные климатические условия — холод на севере и северо-востоке, недостаток осадков в Закаспийской области и средней Азии, — являются причиной того, что в 1926 году посевная площадь Союза СССР составляла только 5,3% всей его территории, а в 1938 году — 6,5%. Незначительные размеры тех зон, на которых население может с успехом заниматься земледелием, порождает то парадоксальное явление, что при плотности населения в 6,6 на кв. километр в 1914 году Россия страдала в дореволюционное время от малоземелья и аграрного перенаселения”.

 Центральные области России, в которых в течение веков жила основная масса русского народа, очень бедны также ископаемыми богатствами.

 “...Россия на протяжении всей своей истории, — указывает Прокопович, — страдала от бедности ископаемыми Восточно-Европейской равнины. Население этой равнины имело в своем распоряжении только глину, дерево, лыко, кожи, шерсть, лен, пеньку. Дерево было его главным поделочным материалом; до конца XIX века баржи, плававшие по русским рекам, строились из одного дерева, без гвоздей. В доме и хозяйстве русского крестьянина количество металлических изделий, железа и меди, было крайне ничтожным. Еще в XVII веке из металлов в России добывалось только железо, — ремесленным способом в мелких кузницах из болотных и озерных руд северно-западной ее части и заводским способом под Тулою, Каширою и Липецком. Лишь при Петре Великом, в начале XVII века были построены первые железные и медные заводы на Урале; затем была организована добыча серебро-свинцовых руд на Алтае и Забайкалье”.

II

 Сторонники демократии всегда указывают на богатство Америки и на ее свободу, как на результат республиканского образа правления. А бедность русского народа объясняют тем, что Россией управляла монархия.

 Это совершенно ложное утверждение, которое не имеет под собой никакой реальной исторической почвы.

 Да, в мировой истории нет более крайних противоположностей, чем история России и САСШ.

 “САСШ являются наиболее республиканской страной в мире, страной, которая основала свою национальную самобытность на революционном восстании против английской монархии.

 Действительно, под главенством монархии русский народ не разбогател. Но В. Ключевский, не говоря уже о других историках, публицистах, философах и писателях, не догадался поставить вопрос несколько иначе: какие шансы были у русского народа выжить ? И — в какую географию поставила его судьба?

 Факт чрезвычайной экономической отсталости России по сравнению с остальным культурным миром не подлежит никакому сомнению. По цифрам 1912 года народный доход на душу населения составлял: в САСШ 720 рублей (в золотом довоенном исчислении), в Англии — 500, в Германии — 300, в Италии — 230 и в России — 110. Итак, средний русский — еще до Первой Мировой войны, был почти в семь раз беднее среднего американца. <52>

 Но наша бедность тоже не имеет никакого отношения к образу правления, который существовал в России — самодержавию. Или точнее — наша бедность результат географической обездоленности России.

 Русский народ за свою историю преодолел такие колоссальные препятствия, стоявшие на его историческом пути, что только круглые невежды или непримиримые враги его могут повторять нелепый миф о русской лени.

 Едва ли какой из других народов мира сумел построить величайшую империю в таких неблагоприятных географических и политических условиях, как русский народ.

 У русского народа было очень мало шансов, не только построить величайшую империю в мире, но и даже просто выжить. Наша бедность очень мало зависела от того, что в России была монархия. Если бы в России тысячу лет была республика, она не была бы богаче. Бедность России зависела от географической обездоленности России.

 “...История России есть история преодоления географии России. Или — несколько иначе: наша история есть история того, как дух покоряет материю, и история САСШ есть история того, как материя подавляет дух...”

 “Благоговейное изумление охватывало первых переселенцев в Северную Америку при взгляде на ее природу. Джон Смис писал: “Никогда еще и небо и земля не были так согласны в создании места для человеческого жительства”.

 Действительно: мягкий климат, плодородная земля, обилие леса и дичи, незамерзающее море с обилием рыбы, возможность почти любой сельскохозяйственной культуры умеренного климата, лесные промысла, которые давали сырье для судостроения, гавани, которые обеспечивали этому судостроению и материальную и транспортную базу, — и никаких нашествий: индейцы без боя отступали вглубь страны, поставляя оттуда меха для дальнейшего товарооборота. Это была, действительно, “Господа Бога собственная страна”.

 Что было в Москве? Тощий суглинок, маленькая Москва-река, суровый климат, ближайшие моря отрезаны от всех сторон, из-за Оки, с “Дикого поля” непрерывная всегдашняя, вечно нависающая угроза смертоносного татарского набега.

 Если в Северной Америке “небо и земля”, действительно, как будто сговорились в “создании места для человеческого жительства”, то в России, как будто и небо и земля, и климат и география, и история и политика, как будто сговорились, чтобы поставить народ в казалось бы совершенно безвыходное положение: а ну-ка, попробуйте!

 Исходное ядро русской государственности выросло в географических условиях, которые не давали абсолютно никаких предпосылок для какого бы то ни было роста. Москва не имела никаких “естественных богатств”, если не считать леса, который давал пушнину и в котором можно было кое-как спрятаться от татарских орд. Как торговый пункт, любой пункт нашей территории, в какой можно, закрыв глаза ткнуть пальцем — был если и не лучше, то никак не хуже Москвы — Новгород, Киев, Вильна или Галич. Все они были ближе к культурным центрам тогдашнего мира, все они, кроме Киева, были вдали от татарских нашествий, Новгород и Киев занимали узловые пункты водного транспорта, Галич располагал богатейшими соляными копями. Москва не имела даже и пахотной земли”.

III

 Свобода русского народа, уровень его богатства зависела вовсе не от самодержавия, а от огромных расходов, которые требовались постоянно на содержание огромной армии в течение веков постоянно, находившейся в постоянной боевой готовности.

 Бедность России объясняется другим. Трудно стать богатыми на земле, половина которой находится в полосе вечной мерзлоты, а остальная часть в районе вечных нашествий извне.

 Россия несла бремя бедности много веков и за это время успела не только к ней приспособиться, но и выработать целую философию бедности. В сущности, знаменитая русская смекалка и есть ни что иное, как одна из форм приспособления к бедности, и недаром смекалка так возвеличена в русском фольклоре. Но дух русской смекалки исходит из бедности, просто как из непреложного факта. Философия же бедности хочет этот факт оценить и осмыслить.

 Основная черта этой философии — идеализация бедности, восприятие ее, как блага, в высшем, разумеется, смысле. Философия имела две ветви: барскую и простонародную; идеализация бедности, свойственна обеим, правда, осуществлена она у бар и у мужиков по разному.

 Бедность, согласно этой русской философии, конечно, бремя, иногда тяжкое до чрезвычайности; но это отнюдь не просто несчастье, от которого нужно отделаться, а, при невозможности приходится терпеть.

 “...Великое тягло государственной обороны из века в век падало главным образом на великорусские и малорусские плечи, — и при Олеге и при Сталине, — и при Кончаках и при Гитлерах. Но мы никогда не воевали наемными армиями, никогда не зарабатывали ни на рабах, ни на опиуме, и никогда не пытались становиться ни на какую расовую теорию. Очень нетрудно установить очень близкое родство между английским “долгом белого человека” и немецкой “высшей расой”. В Российской Империи не было: ни белых человеков, ни высших рас. Татарское, то есть монгольское население России никто и никогда не рассматривал ни в качестве “низшей расы”, ни в качестве “цветной расы”.

 Но тем не менее для западного мира САСШ с неравноправием негров были прогрессивной страной, старая Россия с неравноправием евреев была реакционной страной. Реакционная Российская Империя имела министрами и армян, и греков, и поляков, и татар, и немцев; революционная Франция орала “а ба ле меток” и лишала арабов Северной Африки не только политических, но и гражданских прав. <53>

III

 Бедность, происходящая от бедности природы, от постоянных нашествий врагов, пробудила многие “...благодатные силы в душе русского народа; источник смирения; источник высоких даров, несущий в себе благо и никакого зла, кроме физического; воспитательница духовных сил русского народа, знак его избранничества.

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа,
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный,
Исходил, благословляя.

 Россия будет вечно помнить эти гениальные стихи Тютчева, которые с предельным совершенством выразили правду русской бедности. Русский народ не только не пал под бременем бедности, но сумел в ней найти источник душевных сил. Он отнесся к ней, не как к врагу, который должен быть уничтожен, и не как к непреодолимому злу, перед которым нужно опустить руки в тупом отчаянии. Он увидел в ней испытание, за которым чувствовал он благую Волю Божию. В этом отношении сказалась великая нравственная одаренность русского народа. Россия действительно оказалась способной быть прекрасной в рубище. И до известной степени бедность стала его воспитательницей.

 Конечно, не бедность создала положительные черты характера русского народа. Напротив, русский народ, в силу своей нравственной одаренности, сумел превратить бедность в оселок, на котором он оттачивал свои добродетели. Бедность до поры до времени оказалась не в силах исказить его духовного лика. Христианская интуиция подсказала ему правильное отношение к бедности. В свою очередь бедность, правильно воспринятая, до известной степени способствовала сохранению и развитию лучших и благороднейших сторон русского характера. Русский характер нашел в себе силы вынести жесточайшую бедность и сумел даже самую эту бедность сделать средством воспитания...” <54>