Коре ХОЛТ

 

                            ТРИЗНА ПО ЖЕНЩИНЕ

 

 

 

 

                          ЗНАКОМСТВО С ЖЕНЩИНОЙ

 

     Я смутно чувствовал, что когда-то уже был здесь. Я шел по тропе через

бескрайние болота, тянущиеся к северу от фьорда. Высокие  стебли  травы  с

метелками на концах хлестали меня по  лицу.  Стояло  раннее  летнее  утро.

Птенец ласточки, еще не овладевший искусством  полета,  опустился  слишком

низко и упал, сломал крыло о стебель. Он лежал у моих ног  и  пронзительно

пищал. Я наступил на него босой ногой, и меня замутило.  Он  погрузился  в

жидкую грязь, но моя ступня еще ощущала его трепет. Я убрал  ногу,  голова

птенца торчала над водой, испуганные глаза с ненавистью смотрели на  меня.

Выхода не было - пришлось добить его, чтобы он  перестал  мучиться.  Птицы

гомонили уже вовсю. Между землей и небом плыла серая дымка,  скоро  солнце

рассеет ее и станет жарко.

     У меня за спиной  у  подножия  горы  притулилось  несколько  домов  с

амбарами для товаров, во фьорде стояли два  торговых  корабля.  Старик,  с

которым я нынче ночью делил постель, поглядел на меня водянистыми  глазами

и сказал:

     - Когда-нибудь здесь будут танцевать девушки.

     И он тоже мечтал о женщинах в белых одеждах, о городах и  мужчинах  с

кружками в руках. Когда я уходил, он еще  спал.  С  глубоким  почтением  я

поклонился ему - мудрецу, глаза которого затуманила тень смерти: дышал  он

с трудом.

     На пологие лесистые склоны Слагена уже  пришло  утро.  Теперь  я  иду

вдоль реки. Она течет извиваясь и  так  узка,  что  мне  ничего  не  стоит

перепрыгнуть через нее. Я уже знаю, что в реку завели  корабль.  Осадка  у

него неглубокая. Над  деревьями  виднеется  грозная  и  прекрасная  голова

дракона. У меня над головой в белесом  небе  кружатся  две  ласточки.  Они

понесли утрату и, конечно, считают меня убийцей. А  я  сам  ищу  человека,

который бы не убивал, рассказы о людских злодеяниях преследуют меня  и  не

дают спать по ночам.

     Я ухожу от реки и поднимаюсь по дороге, которая ведет к  капищу,  оно

стоит  среди  деревьев  на  вершине  холма.  Одну  стену  капища   недавно

перебрали: среди почерневших бревен белеют совсем свежие. Я наклоняюсь над

жертвенным камнем, что стоит на лужайке, и нюхаю  его.  На  камне  темнеют

пятна - это кровь, но дожди и ветры смыли и унесли  всякий  запах.  Трогаю

дверь, она  заперта.  На  ней  искусно  выкованный  замок.  Здешние  места

славятся своими кузнецами. Пальцы с удовольствием касаются железа.

     Людей не видно.

     Страж, наверно, спит с перепою,  хотя  денно  нощно  должен  охранять

богов и не подпускать к капищу никого на расстояние десяти полетов стрелы.

Болота внизу еще затянуты туманом. Я вижу коров, они лежат  и  мерно  жуют

свою жвачку, их далекое мычание слышится так слабо, что почти сливается  с

моим не совсем ровным от страха дыханием.

     Я медленно спускаюсь по тропинке от капища.

     В таком месте неприятно  быть  одному,  мне  не  хватает  сотоварища,

который развеял бы мой страх и чье сердце тоже билось бы не совсем  ровно.

Мы могли  бы  для  храбрости  перекинуться  словом,  пошутить  о  крови  и

божествах, посмеяться над покойниками,  которые  спят  в  своих  курганах,

овеваемых ветром, так крепко, как нам еще не  доводилось.  Я  озираюсь  по

сторонам. Но слышу только крики ласточек.

     Раскрывается солнечное око, и мне  становится  виден  Бальдрсберг,  а

вскоре и Бе. Но людей нет. На  севере,  где  лежит  Борре,  туман  еще  не

поредел. Я удаляюсь от капища.

     И тогда из утреннего тумана  и  предрассветных  сумерек  передо  мной

возникает Усеберг.  Я  считаю  дома,  их  двадцать.  А  может,  и  больше,

наверняка  я  какие-нибудь  пропустил,  те,  что  поменьше.  Перед  домами

огромный луг. Так вот он каков, Усеберг! Еще больше,  еще  величественнее,

чем я ожидал. Все кругом только и говорят что об  Усеберге.  Молва  о  нем

идет далеко, ему завидуют. Наконец-то и я вижу его.

     Одновременно мне виден и корабль, стоящий  на  реке.  Изящная  голова

дракона выглядывает из-за деревьев.

     Я медленно подхожу к усадьбе. Ни души, ни звука. В этой  тишине  даже

мое дыхание кажется мне громким. Неожиданно у меня  за  спиной  появляется

человек.

     Он одних лет со мной или немного моложе, ловкий и  настороженный.  Но

глаза его смотрят приветливо. Умело подстриженная борода говорит о хорошем

вкусе и о внимании к собственной внешности.  Вокруг  рта  гладко  выбрито.

Молодые яркие губы придают лицу чувственное выражение. Недлинные  вьющиеся

волосы. Широкие плечи, ворот рубахи не зашнурован. На нем короткая юбка из

мягкой кожи. Я знаю, что такие носят в Ирландии. Он бос, и на поясе у него

висит нож.

     - Ты факельщик? - спрашиваю я.

     - Да, - отвечает он, - и факельщик тоже. Только я не зажигаю  факела,

когда обхожу усадьбу. Зимой огонь может увидеть недруг, а  летом  -  зачем

мне факел? Я уже толковал ей об этом. Но она отвечает, что  в  Борре  и  в

Гейрстадире [географические названия в  книге  даются  в  древненорвежской

форме, не всегда совпадающей с  современным  написанием]  всегда  зажигают

факелы. Но ты ведь умней,  чем  они,  говорю  я.  Она  глядит  на  меня  и

повторяет, чтобы я все-таки зажигал факел: люди так любят сплетничать. А я

не зажигаю. Сон у нее крепкий, и она ничего не знает.

     Мы идем через луг, я впереди, он сзади, я чувствую себя с ним на диво

спокойно, хотя у него на поясе  висит  нож.  Он  говорит,  что  в  усадьбе

заперта лишь одна дверь.

     - Ее дверь,  а  так  можно  ходить  где  угодно.  У  нас  всюду  есть

лазутчики, и мы знаем, что сейчас на нас  никто  не  собирается  нападать.

Скоро из похода вернется ее сын, викинг.

     - Разве люди еще не встали? - удивляюсь я.

     - Это только сегодня, - отвечает он. - Хочешь, давай обойдем усадьбу,

и я покажу тебе всех, кого полезно узнать.

     Я благодарю его. Мы стоим на лугу.  Я  знаю,  он  -  мой  друг,  пока

считает меня  своим  другом.  И  знаю  также:  если  потребуется,  он,  не

задумываясь,  убьет  человека.  Хотя  потом  всю  жизнь   будет   в   этом

раскаиваться.

     Впереди меня он идет к конюшне.

     Отступать поздно, я должен следовать за ним. У  меня  такое  чувство,

будто от его затылка к моей шее протянут шнурок.

     - Меня зовут Хеминг, - говорит он, обернувшись, и улыбается.

     И я благодарен ему за то, что он мне доверяет.

     Я пришел сюда безоружным.

 

 

     Хеминг шел по лугу, впереди меня, ступая так мягко, что я  не  слышал

его шагов. Он толкнул дверь конюшни. Взвизгнули петли,  и  мы  переступили

порог. Конюшня была пуста. В летнее время лошади ночуют на пастбище. Но  в

одном стойле спал человек. Губы у него были срезаны так, что  виднелись  и

нижние и верхние зубы.

     Он был безобразен.  Спутанные  пряди  волос  падали  ему  на  лицо  и

закрывали уши. Глаза были закрыты. Обнаженные плечи, кожаная юбка, тяжелое

дыхание.

     - Это Лодин, колдун, - тихо сказал Хеминг. - Чувствуешь, как пахнет у

него изо рта?

     Я  наклонился  и  понюхал.  От  крепких  обнаженных  зубов   исходило

зловоние.

     - Это он сам срезал себе губы, - сказал Хеминг. - А  потом  съел  их,

чтобы не потерять ни капли своей силы. Мне теперь всегда не по себе в  его

присутствии.

     Говорят, что Один одаряет своей мудростью лишь того, кто принесет ему

в жертву свои губы. Но тогда непонятно, зачем Лодин их проглотил.  Или  он

отрезал их только затем, чтобы внушить всем  нам  страх  и  таким  образом

получить над нами власть? Умеет он колдовать или не умеет? По-моему, этого

никто толком не знает. Даже он сам.

     Мы  стояли,  склонившись  над  Лодином,  в  усадьбе  по-прежнему   не

раздавалось ни звука, слышалось лишь тяжелое дыхание человека,  спящего  у

наших ног. Вдруг он перевернулся на бок. Я уже хотел обратиться в бегство.

Но рука Хеминга легла мне на плечо. Мы остались на месте. Лодин так  и  не

проснулся. Вены у него на руках были как канаты.  Наверно,  он  был  очень

силен.

     - Мы начали следить за ним, - тихонько рассказывал Хеминг. -  Он  это

заметил. Когда кто-нибудь, спрятавшись за  угол  дома,  хотел  посмотреть,

куда он пойдет, Лодин, смеясь, вдруг оказывается у него за спиной.  У  нас

вошло в привычку ходить бесшумно. Но он ходит еще тише, подойдет  сзади  и

положит руку тебе на плечо. Однажды он показал нам, как горит его пот.  Мы

шли с поля, где жали хлеб. Все очень устали, день  выдался  жаркий.  Вдруг

Лодин собрал горстью пот со своего  тела  и  швырнул  его  в  воздух.  Пот

вспыхнул. Одному старику даже обожгло лицо.

     А другой раз, ночью, я видел, как Лодин вошел в огненный  столб  и  в

этом пламени обошел вокруг всей усадьбы. Или  мне  это  приснилось,  а  на

самом деле он просто нес факел? Но пахло гарью. Я хотел побежать за ним  и

не решился. За ним шли какие-то тени.  Их-то  я  испугался  больше  всего.

Может, это он призвал их, может, он окружил нас, непокорных  ему,  кольцом

колдунов? Утром - уж и не помню, как я в ту ночь оказался в постели,  -  я

спросил себя, может, мне только померещилось, что  он,  объятый  пламенем,

ходил вокруг усадьбы.

     Говорят, у него не было матери.  Когда  он  срезал  себе  губы,  один

старик по имени Бьернар сказал:

     - У Лодина не было матери.

     Прежде никому не приходило в голову спросить, кто его мать. А  теперь

стали ходить слухи, что его зимней ночью подбросили сюда покойники,  чтобы

он с обрезанными губами, объятый пламенем охранял Усеберг.

     Я знаю, что и она, там у  себя,  боится  его.  Однажды  мы  пировали,

празднуя йоль [языческий праздник середины зимы]. Вдруг Лодин  поднялся  и

взял в руки рог. У всех на  глазах  он  подошел  к  ней.  Улыбнулся  своим

изуродованным ртом. Поклонился и протянул ей рог.

     Но она не осмелилась выпить из этого рога. Я и сейчас вижу ее старое,

морщинистое лицо - она бесстрашна и жестока, и все-таки она  не  решилась.

Мы все  сидели  вокруг.  В  пиршественном  покое  стало  тихо-тихо.  Между

могущественной  старухой  и  безгубым  колдуном  шла  безмолвная   борьба.

Побежденной оказалась она.

     Он засмеялся и стал пить. Осушив рог, он отшвырнул его  в  сторону  и

долго смеялся.

     Тогда и мы засмеялись - все, даже она. Его смех до сих пор  звучит  у

меня в ушах, и мне страшно.

     Но хуже другое: когда настало утро, мы обнаружили в  конюшне  сдохшую

лошадь.

     Это была не ее лошадь. Не королевы,  она  принадлежала  моему  другу,

старику Бьернару, тому, которому обожгло лицо, когда Лодин зажег свой пот.

Это была его лошадь. Кроме лошади, у  него  ничего  не  было.  Теперь  она

сдохла.

     Вечером мы расставили вокруг усадьбы стражей,  мы  сказали,  что  это

против наших недругов,  которые  собираются  напасть  на  нас.  Но  стражи

побоялись следить за Лодином, так что нам это ничего не  дало.  На  другой

день она послала за ним.

     Это было его победой и моим поражением. Я так понимал  это.  Королева

не осмелилась наказать Лодина - ни отослать его прочь, ни повесить. Вместо

этого она призвала его к себе. И он ушел от нее с богатыми подарками.

     Только поможет ли ей это? Конечно, на время она может его купить.  Но

надолго ли?

     И я снова подумал: а что, если Лодин объединился с колдунами Борре  и

Каупанга, Гейрстадира и Сэхейма? Что тогда? Бывало ли когда-нибудь,  чтобы

колдуны объединяли свои силы против нас, простых людей? И еще  я  подумал:

может, мне избить его?

     Понимаешь?

     Хеминг поглядел на меня. Лодин еще спал. Он застонал во сне.  До  нас

доносилось его зловонное дыхание.

     Он вывел меня во двор.  Серовато-синяя  летняя  дымка  начала  таять.

Усеберг еще спал. Хеминг сказал:

     - Мы с Лодином встретились как раз на этом месте. Он стоял  там,  где

стоишь ты, а я - здесь. Это было три ночи назад. Никто из нас  не  пожелал

уступить дорогу другому. Я оскалился, и мои зубы тоже стали видны. Вдруг я

подумал: а что, если он способен лишить мое  тело  силы  и  мою  голову  -

разума?

     И тогда я ударил его.

     Он пополз через двор, потом пошел,  потом  побежал.  И  рука  моя  не

отсохла.

     Но прежде чем весть о моей победе успела облететь весь Усеберг и  все

узнали о ней, Лодин выскочил на каменное крыльцо и отхватил себе одно ухо.

И тут же проглотил его.

     Кое-кого тогда вырвало.

     Ты обратил внимание, что у него только одно ухо?

     Легкая рука  Хеминга  легла  мне  на  плечо.  Над  нами  кружили  две

ласточки.

     А Усеберге все еще спали.

 

 

     Хеминг подвел меня к дому, в котором, как я понял, жили  женщины.  Он

первым вошел внутрь. У входа в крытую галерею спала молодая  женщина.  Она

лежала на шкуре, укрывшись овчиной. Плечи ее были обнажены. Волосы  у  нее

были светлые.

     - Она из Ирландии, - шепнул мне Хеминг. - Раньше  она  была  рабыней,

теперь свободна. Она служанка королевы. Женщины Усеберга ночью по  очереди

спят у дверей, ведущих в покои  королевы.  И  они  играют  в  такую  игру:

кто-нибудь всегда спит за их собственной дверью, как будто и  у  них  есть

служанка, которая вскочит и прибежит с одеждой по первому их зову. Сегодня

очередь Одни. Она красивая, правда?

     Он откинул овчину, и мы увидели ее обнаженной. Одни спала на  животе.

Мягкая белая кожа, изящный изгиб спины и дыхание  такое  легкое,  что  его

почти не было заметно. На ягодицах у нее краснели рубцы.

     - Кто же выкупил ее на свободу?

     - Я, - ответил Хеминг. - Я полюбил ее, но я  уронил  бы  свою  честь,

если б женился на ней, пока она была рабыней. Да это и опасно.  Лодин  мог

бы объявить, что рабство заразно, связал бы меня  когда-нибудь  во  сне  и

продал. Тогда я пошел  к  самой,  к  королеве.  К  ней  не  так-то  просто

проникнуть, если она этого не хочет. Но  я  отшвырнул  одну  из  служанок,

распахнул под ее рев дверь и вошел.

     Я действовал честно. Ты знаешь, что  можно  быть  честным,  оставаясь

себе на уме, если хочешь получить то, что в случае нужды приобрел бы  и  с

помощью лжи. Я люблю Одни, сказал я. И готов даром работать  на  тебя  два

года, если ты дашь ей свободу.

     Сколько раз я смотрел в это жестокое и вместе с тем нежное лицо!  Она

умеет прятаться за свои морщины. Влага  у  нее  в  глазах  все  равно  что

занавес, за которым она укрывается.

     Но взгляд ее грозен и проницателен.

     Она засмеялась и отказала мне.

     Зачем  ей,  некогда  такой  страстной,  позволять  молодому   мужчине

ложиться с той женщиной, которую он любит?  Она  видела  мои  страдания  и

упивалась ими. Я не хочу сказать, что она зла.  Дело  не  только  в  этом.

Думаю, что, если б в тот раз я проявил больше терпения, она через  неделю,

может, послала бы за мной и сказала: бери ее. Но теперь она кивком  головы

велела мне уйти, и в ее улыбке сквозило злорадство. Я ушел.

     И снова вернулся.

     Была ночь, я знал, что она часто сидит и пьет одна по ночам, пьянеет,

мысли у нее путаются, она начинает  орать  и  браниться.  Тогда  служанкам

приходится тащить ее в постель. Теперь служанки уже  спали.  Я  сбросил  с

себя всю одежду и голый вошел к ней.

     Она все поняла и разозлилась  на  меня.  Я  вел  рискованную  игру  и

проиграл. Я надеялся, что при виде моего молодого и сильного  тела  сердце

этой старой женщины смягчится. Но  вместо  того  она  будто  закаменела  в

ненависти. Она спросила:

     - Кому же из нас доставит радость твоя молодая сила? Мне или ей? Мне,

знавшей когда-то столько наслаждений, или ей, не изведавшей еще ничего?

     И подняла колокольчик, чтобы позвать свою стражу. Голый, как  был,  я

поклонился и ушел.

     Но снова вернулся. В ту же осень. Она сидела  ночью  у  очага,  держа

полный рог, и плакала. Много ночей перед  тем  я  провел,  вырезая  голову

дракона, какой еще никто никогда не видывал. Я ведь резчик. Голову дракона

я взял с собой. И положил  перед  ней  на  стол.  Открытая  пасть  дракона

глядела прямо на королеву. Я сказал: когда ты на своем корабле отправишься

в последний путь, эта голова дракона  поведет  твой  корабль  через  море.

Тогда она уронила голову на стол и заплакала. Я долго стоял рядом.  Теперь

она была только старая и жалкая женщина. Я погладил ее по жидким  волосам,

она прикрыла мою руку своей.

     - Возьми ее, - сказала она.

     Я поблагодарил и хотел уйти, она подняла рог в знак приветствия, и  в

ее темных глазах вдруг вспыхнула злоба:

     - Только сначала она  год  будет  при  мне  служанкой.  И  ты  должен

заплатить за нее серебром.

     Я ушел.

     Через год Одни была моей.

     Но весь тот год, что я ждал, я не прикасался к ней. Когда  она  спала

на пороге женского дома, вот как  сегодня,  я  спал  на  каменном  крыльце

галереи. Все обитатели усадьбы приходили, чтобы пожелать мне счастья.  Они

хотели польстить мне: она, мол, из знатного рода, это видно.

     Нет, отвечал  я,  из  низкого.  Мне  так  хочется.  Но  наши  сыновья

прославят свой род! Им это было непонятно. Но так будет! Наша с  ней  сила

породит сыновей, которые станут великими в этой стране.

     Хеминг глядел на меня и тихо смеялся.

     Одни спала, все еще спали.  Она  лежала  обнаженной.  Показав  на  ее

рубцы, он сказал:

     - Я раскаиваюсь. Это я ее выпорол.

     Люди пришли ко мне и сказали, чтобы я не забывал пороть ее.  И  начни

пораньше, сказали они. Помни, если ты не будешь  пороть  женщину,  у  тебя

никогда не будет уверенности, что она принадлежит только тебе. Я был  глуп

и неопытен. Мы пошли с ней в лес, я велел ей самой  сломать  хворостину  и

раздеться. Она заплакала... вдруг.  Но  я  сделал  то,  что  считал  своим

долгом. Только я ошибся. Она будет послушной женой, это верно.  Но  она  и

без  того  была  бы  послушной.  Мне  было  неприятно  пороть  ее,  и  это

доказывает, что я ошибался. С  тех  пор  мне  всегда  неприятно,  когда  я

вспоминаю об этом. Поэтому я больше не бью ее.

     А как мы с ней плясали! Да, да,  однажды  ночью,  вроде  нынешней,  я

сказал Одни, что больше никогда не буду ее бить, и мы  с  ней  плясали  по

кромке поля. Верней, она плясала. Этой пляске она научилась еще в детстве,

в Ирландии, она делала несколько коротких шажков, словно птица, бегущая по

земле, потом останавливалась, покачивая плечами, делала несколько  длинных

шагов и опять, как птица. Я бежал перед ней и бил в бронзовое  блюдо.  Это

она меня научила. И она пела. Ирландскую песню. Я не понимал слов, но  две

ласточки, не спавшие той  ночью,  закружились  над  нами.  Они  подхватили

обрывок песни, и она зазвучала в их  пронзительных  жалобных  криках.  Над

болотами висел туман, коровы на выгоне тяжело переходили с места на место,

ветер утих. Нас было только двое. И звон моего блюда, и ее нежный голос.

     Мы плясали вокруг поля.

     На другой день хлеб заколосился.

     Когда она кончила плясать и я поднял  ее  на  руки,  чтобы  перенести

через ручей, она спросила:

     - Мы поедем с тобой в Ирландию?

     - Я боюсь туда ехать, - сказал я. - Там  злые  люди  могут  разлучить

нас. Может, меня продадут в рабство.

     Она кивнула, в глазах у нее была тоска, и у меня, наверно, тоже.  Она

заплакала, прижавшись лицом к моей  груди,  но  потом  поцеловала  меня  и

засмеялась. На другую ночь мы с ней опять плясали вокруг  поля.  И  она  в

первый раз стала моей.

     Хеминг наклонился и укрыл ее овчиной.

     Она спала, все еще спали.

     Мы тихонько вышли.

     На дворе никого не было.

     День приближался, но он как  бы  медлил,  белая  дымка  еще  скрывала

болота вокруг капища. Оно словно плыло  на  ее  белой  поверхности.  Точно

корабль.

     - Знаешь, почему я не трогал Одни тот год, пока мы ждали,  чтобы  она

стала свободной? - спросил он.

     - Почему?

     - Черные глаза королевы пылали злобой в ту ночь,  когда  она  обещала

Одни свободу. И я понял, что мне надо научиться  владеть  собой.  Я  знаю,

когда-нибудь мне это пригодится.

     Раннее-раннее утро. Обитатели Усеберга еще спят.

 

 

     Теперь Хеминг вел меня к дому, лежавшему у подножия холма,  там,  где

реку преградила небольшая запруда и где стоял корабль. Дом казался высокой

клетью, окон в ней не было. Хеминг осторожно толкнул дверь и вошел внутрь.

Я последовал за ним. Сперва я ничего не видел.  Но  постепенно  мои  глаза

привыкли к темноте, и я  разглядел  жерди,  протянутые  между  стенами  на

высоте двух человеческих ростов. На этих жердях, тесно прижавшись  друг  к

другу, неподвижно сидели большие птицы.  На  головах  у  них  были  надеты

колпачки. Птицы услыхали нас. Колпачки разом повернулись в  нашу  сторону,

но видеть нас птицы не могли. Клювы у них тоже были завязаны, но я  слышал

злобное шипение. Это было обиталище ловчих птиц.

     Хеминг легонько тронул меня за плечо, и я  увидел  человека,  спящего

тут же на лавке. На правой руке у него была кожаная перчатка,  и  над  ним

была натянута сеть.  На  тот  случай,  если  какая-нибудь  из  птиц  вдруг

вырвется на свободу. Человек был одних лет с Хемингом, но плотней  его,  -

красиво,  даже  замысловато  подстриженная   борода,   волосы,   смазанные

благовонным маслом. Я хотел подойти поближе, чтобы лучше рассмотреть  его,

но Хеминг остановил меня:

     - У Хаке чуткий сон, - шепнул он.

     Мы вышли из дома. Над болотами еще висел туман. Дверь ястребятни  так

и осталась приоткрытой. Хеминг  сказал,  что  Хаке  лучший  ястребятник  и

соколятник здесь, в ее вотчине,  и  далеко  за  ее  пределами.  Он  служит

королеве с детских лет. Однажды она посылала Хаке в страну бьярмов [бьярмы

- финно-угорское племя, жившее на восточном побережье белого моря],  чтобы

он поймал белого сокола, которые водятся  только  там.  Ему  это  удалось.

Никто не знает, сколько серебра зашито у него в поясе. Да и в лесу он тоже

зарыл, наверно, не один мешок с серебром и украшениями.

     Но  королева  любит  раздаривать  своих  птиц.  Только  Хаке   обучит

очередного ястреба брать голубя на лету (ястреб сядет с голубем, а сожрать

его не может: клюв-то у него подпилен, да и Хаке уже свистит в свой манок,

и ястреб против воли летит обратно к нему) - так вот, только  Хаке  обучит

очередного ястреба, она приказывает завернуть  птицу  в  шкуру,  чтобы  та

никого  не   покалечила,   и   отсылает   ее   в   подарок   какому-нибудь

могущественному правителю, мужчине или женщине, на север в Трендалег или в

Данию, а один раз - даже в Уппсалу [древний шведский  город,  находившийся

недалеко  от  современной  Упсалы].  Однажды  она  отправила   в   Уппсалу

двенадцать лучших своих соколов и получила  взамен  искусного  резчика  по

дереву. Это было задолго до нас с Хаке. Резчик и сейчас живет в  Усеберге.

Она не может равнодушно смотреть на резные вещи.

     Хеминг поднял с земли  щепку  и  поковырял  ею  в  зубах.  Теперь  он

выглядел усталым и грустным.  Я  чувствовал:  будь  его  воля,  в  великом

Усеберге королевы Асы многое изменилось бы. Вдруг он засмеялся.

     - Только ее последняя ястребиная охота уже позади, - сказал он.  -  И

она закончилась печально для нашей королевы. Но я рад, что так вышло.

     Это случилось прошлой осенью. Она прислала сказать, что хочет поехать

и посмотреть, как ястребы бьют голубей. Был банный  день.  Мы  вымылись  и

собрались идти к женщинам, у нас не было в ни времени, ни желания ехать на

охоту. Но она так приказала. Вытащили женское седло, обтерли с него  пыль,

старуху завернули в меховой плащ и  посадили  на  лошадь.  Она  сама  была

похожа на хищную птицу: упрямая, бесстрашная, с клювом, извергавшим огонь,

и глоткой, еще сохранившей прежнюю силу и мощь. Нас с ней поехало  человек

десять или двенадцать. Хаке взял четырнадцать лучших птиц.

     Мы хорошо знали эти места,  где  водятся  голуби.  Несколько  человек

образовали круг, чтобы вспугнуть их. Стая поднялась, Хаке снял колпачки  с

двух ястребов и бросил птиц в небо. Они понеслись, как стрелы, пущенные из

лука.  Стая  рассыпалась,  ястребам  хотелось  есть,  это  было  красивое,

жестокое и короткое зрелище. Каждый ястреб взял свое голубя. А тогда  Хаке

приманил их обратно.

     Он  помахал  над  головой  кожаным  лоскутом  с  перьями,   зазвенели

бубенчики,  потом  заворковал,  как  голубь,  и  наконец   издал   хриплый

предсмертный крик. Смотреть  на  это  было  почти  больно.  Горные  птицы,

обретшие на короткий миг свободу, медленно полетели обратно  -  послушные,

безвольные, словно дети, которых зовут домой для порки.

     И  тогда  она  вдруг  заплакала.  Не  знаю  отчего.  Хотя,  может,  и

догадываюсь. Она была почти без памяти, нам  пришлось  поддерживать  ее  в

седле, когда мы медленно возвращались домой в Усеберг.

     Той же ночью - сам не знаю почему, но предчувствие не обмануло меня -

я отнес ей голову дракона, которую незадолго перед тем закончил;  когда  я

вошел к ней, она пила - последняя ястребиная охота в ее жизни была позади.

Я сказал: эта голова поведет твой корабль, когда он пустится в путь  через

последнее море.

     Тогда-то она и пообещала, что я смогу выкупить Одни на свободу.

     Когда я вышел от нее, на дворе стоял Хаке.

     Надо сказать, что в детстве мы  с  Хаке  дружили.  Мы  вместе  росли.

Вместе ходили к женщинам. Однажды у нас была даже одна женщина  на  двоих,

мы никогда не ссорились из-за нее. Я часто помогал ему, когда он лазил  по

ястребиным гнездам, собирая птенцов. Он  пользовался  в  Усеберге  немалой

властью, ведь он был незаменим. Но это не мешало нашей дружбе.

     Или то была не дружба? Не знаю.

     Теперь он стоял на дворе.

     Он не спросил, что я делал у нее, и это мне не  понравилось.  Честный

человек не скрывает своего любопытства. Он только спросил:

     - Поможешь мне?

     И пошел к болотам, я - за ним, он  хотел  испытать  свою  власть,  не

сказав мне, в чем дело, а я считал ниже своего  достоинства  расспрашивать

его, раз он ни о чем не спросил меня.  Оказалось,  что  один  из  ястребов

вырвался на свободу и не подчинился манку.

     Хаке попросил меня махать вабилом над головой, сам он с криком  бегал

вокруг. Случается,  что  непокорный  ястреб  из  любопытства  возвращается

обратно. Так получилось и в этот раз. Была лунная осенняя  ночь,  по  небу

неслись облака. Мы хорошо видели ястреба, парящего над нами.

     Неожиданно он камнем упал на меня, ударил  в  голову,  я  отскочил  и

упал, закрыв глаза, перевернулся на живот - где же Хаке, почему не  спешит

ко мне? - клюв ястреба ударил меня один раз, потом другой. Я  поднялся  на

колени. Прикрыв согнутой рукой лицо, пытался нашарить нож. Где же Хаке?  Я

снова упал в болото вместе с вцепившимся в  меня  ястребом.  Наверно,  это

меня и спасло. Ястреб намочил крылья и отяжелел.  Схватив  его  -  где  же

все-таки Хаке? - и левой рукой сдавив ему горло,  я  отрубил  птице  ногу.

Птица билась и вырывалась, как могла, вторая  нога  со  страшными  когтями

работала вовсю. Я на себе чувствовал эти когти,  моя  рука,  сдавившая  ей

горло, совсем онемела. Птица медленно обмякла у меня в руке.

     Только тогда ко мне подбежал Хаке.

     Я выпустил птицу.

     - Ты ее убил, - сказал он. - Это был мой лучший ястреб!

     Он отшвырнул его прочь.

     И пошел к усадьбе, не сказав больше ни слова. Я шел следом. Раны  мои

кровоточили. Хаке оказался сильнее меня. Была лунная осенняя ночь.

     Хаке обернулся ко мне.

     - Я знаю, зачем ты ходил к ней. И знаю, что она обещала тебе.

     С тех пор я больше не доверяю Хаке.

     - Как ты звал того ястреба? - спросил я у него, когда мы вернулись  в

усадьбу.

     - Одни, - ответил он.

     Мы разошлись в разные стороны. Теперь мы почти не разговариваем  друг

с другом.

     Обитатели Усеберга еще спали.

 

 

     Мы пришли в свинарник. В пустом  стойле  на  соломе  спала  немолодая

женщина. В ней было  что-то  грубое.  Открытый  рот,  темные  зубы,  кроме

одного,  сверкавшего  белизной.  Спутанные  длинные  волосы.  Так   обычно

выглядят те, кто ходит за свиньями. Но по  форме  головы  этой  женщины  я

понял, что у нее сильная  воля  и  незаурядный  ум.  Высокая  грудь.  Руки

сложены на животе. Грубые сильные пальцы похожи на когти. Я  подумал,  что

такими руками ничего не стоит задушить быка.

     Хеминг шепнул:

     - Ее зовут Арлетта. Она много лет жила с жрецом из капища. Он дурак и

ни в чем не смыслит. Когда он надевал свой лучший наряд, чтобы принести  в

жертву очередное животное и гадать на крови, он требовал, чтобы она в  это

время раскидывала на пашне навоз. Хотел унизить ее. Только никому не  дано

безнаказанно унижать Арлетту. Говорят, будто она зарезала собаку и сварила

из нее похлебку. И обманом  накормила  этой  похлебкой  своего  мужа.  Ты,

наверно, знаешь, что Один не переносит запаха псины? Его рвет, если ему  в

рот попадет собачина. Со стороны Арлетты  это  была  даже  неумная  месть.

Какой прок от жреца, от которого у жертвенного камня разит неугодным богам

духом?

     Она бросила его и перебралась сюда. Теперь она ходит за свиньями.  Но

кроме того, она еще и помощница смерти. Умерших  бедняков  она  относит  в

болото. Это всегда считалось делом  скотника.  Однако  ей  же  поручают  и

закалывать рабов, которые должны последовать в курган за своим господином.

А это немалая честь. В прошлом году она была в Борре и  убила  там  одного

бродягу,  которого  старый  бонд  [свободный,   полноправный   земледелец,

владелец усадьбы] пожелал взять с собой в последний путь. Она сделала  это

быстро и чисто. Я стоял рядом и все видел. А слышал бы ты,  как  она  пела

погребальную песнь! Неистово, страстно и жестоко! Арлетта будет помощницей

смерти и здесь, когда наша королева уйдет от нас.

     Сам понимаешь, Арлетту в Усеберге уважают больше чем жреца,  которого

она покинула. Но кто из нас последует за королевой, когда придет ее время?

Королева пока молчит об этом. Даже Арлетта не знает, в  кого  ей  прикажут

вонзить нож. Чаще всего это бывает женщина. Однако наша  хозяйка  способна

нарушить обычай и взять с собой того, кого она ценит больше  других,  даже

молодого парня. Но мне кажется, что в конце концов  в  ней  восторжествует

бережливость. Из двух  желаний:  послушаться  зова  сердца  или  сохранить

побольше добра своему роду - я думаю, победит последнее.  И  хорошо,  если

так. Тогда Арлетте придется заколоть одну старую, уже бессильную рабыню.

     Но мы пока ничего не знаем. Понимаешь, каково нам? Не знаем. Мы ждем,

у нас на глазах она с каждым днем сохнет и  увядает,  ожесточается,  но  и

слабеет - ее время приближается, курган уже насыпан, погребальный  корабль

стоит наготове, вот только кто из нас  последует  за  ней?  Арлетта  ждет.

Арлетта с жестокой усмешкой, ледяной учтивостью, сухим смехом  и  голосом,

от которого мороз продирает по коже, едва его услышишь, делает вид,  будто

ей что-то известно. Она хочет убедить нас, что  знает  имя  того,  в  кого

вонзит свой нож, только молчит об этом.

     Мы здесь, в Усеберге, уже начали ненавидеть друг друга, мы никому  не

доверяем. С наступлением темноты мужчина прижимает к себе свою женщину,  и

они утешаются мыслью, что выбор надет не на них.  А  может  -  откуда  мне

знать, - каждый из двоих думает: если выбор должен пасть на одного из нас,

пусть это буду не я. Мне кажется, что  сейчас  благодаря  этому  испытанию

сильные отделяются от слабых, достойные от недостойных, как овцы,  которых

отбирают перед забоем. Я знаю, некоторые думают так: если королева захочет

взять с собой мою жену, я скажу ей, что в пути,  который  ее  ожидает,  ей

больше пригодится моя помощь.

     Мы не любим оставаться один на один с Арлеттой.  А  вот  ей  нравится

оставаться с кем-нибудь  наедине.  Тогда  она  скалит  зубы,  как  собака.

Однажды она целый день ни на шаг не отставала  от  своего  мужа,  прежнего

мужа, - жреца из капища, этого дурака  с  жирными  волосами  и  в  меховом

плаще, который он сам выкрасил в красный цвет, -  она  ходила  за  ним  по

пятам и молчала. Так она преследовала его до самого  вечера.  Вечером  она

наконец засмеялась и ушла. Жрец весь покрылся холодным потом.

     Нелепо думать, чтобы наша старая выбрала себе в спутники жреца. Но от

нее всего можно ожидать.

     Хеминг легко прикоснулся к моей руке. Я глянул, куда  он  показал,  и

увидел, что рядом с Арлеттой  -  она  спала  очень  крепко,  как  человек,

которому нечего опасаться, - лежит другая, более старая женщина. Она  тоже

спала. Щеки у нее провалились, должно быть, она была уже на пороге смерти,

худые руки с проступающими сквозь кожу венами говорили  о  долгой  тяжелой

жизни. Седые волосы, открытый  рот,  мелкие  съеденные  зубы,  прерывистое

дыхание.

     - Это Отта, - тихо сказал Хеминг.  -  Она  надеется,  что  именно  ее

принесут в жертву, когда сама умрет. Может быть  и  так.  Отте  все  равно

скоро умирать. Для нее это было бы большой честью. И если нам в это все же

не верится, то лишь потому, что не в обычае нашей старой делать  то,  чего

от нее ждут. В былые времена Отта всегда причесывала королеву. Но потом ей

изменило зрение и пальцы потеряли проворство. Тогда ее выгнали из покоев и

отправили в свинарник. У нас в Усеберге была еще одна такая же старуха. Ее

звали Канга. Много лет подряд она спала у порога королевы. С ней  обошлись

тек  же,  как  с  Оттой:  стала  стара,  убирайся.  Обе  они  оказались  в

свинарнике.

     У них было много общего, у этих двух старух. Всю  свою  долгую  жизнь

из-за возложенных на них обязанностей они близко соприкасались с  властью.

Теперь каждая  из  них  лелеяла  надежду  оказаться  избранницей,  которая

последует за королевой на ее корабле. Однажды между ними вспыхнула драка.

     Случалось ли тебе видеть, как дерутся две старые  полуголые  женщины?

Брань  и  проклятия,  тумаки,  выдранные  клочья  волос,  старухи   совсем

обезумели, напрягая последние силы, чтобы  справиться  с  соперницей.  Это

было зимой. Они катались по снегу, а мы стояли вокруг и громко веселились.

Канга уперлась коленом Отте в живот, вцепилась в волосы и оторвала  ее  от

земли. Отта вывернулась и впилась зубами Канге в руку.

     Это была мертвая хватка. Канга не сдавалась, она наносила  удары,  но

Отта не разжимала зубов, по руке Канги потекла кровь, скоро Канга вся была

в крови. Она истекла кровью у нас на глазах.

     Вообще-то, от нее не было уже никакой пользы.

     Теперь Отта надеется попасть в избранницы. Она старается спать  рядом

с Арлеттой и оказывает ей почести, как рабыня королеве.

     Отта стара и уродлива.

     А может, стара и прекрасна?

     Мы одновременно поглядели на нее, я тоже уже не понимал, красива Отта

или безобразна.

     Мы тихонько вышли из свинарника.

 

 

     Усеберг еще не проснулся. Утро словно остановилось, даже самое легкое

дуновение не  тревожило  облаков  и  деревьев,  трава  безмолствовала,  на

стеблях тяжелыми жемчужинами повисла роса.  Над  ними  кружили  птицы.  Ту

самые две ласточки, что преследовали  меня  по  дороге  сюда,  с  жалобным

криком проносились над нашими головами. Какой-то крупный зверь,  очертания

которого я скорее угадал, чем увидел, вышел  на  опушку,  пересек  поле  и

скрылся в тумане.

     Дома были темные и низкие. Ни один дымок еще не поднимался.  Дерновые

крыши сливались с окружающими холмами. Ничьих шагов, кроме Хеминговых,  не

было слышно, а он ступал почти беззвучно.  Ничьих  голосов,  кроме  наших.

Тоже таких тихих, словно нас пугала  мысль,  что  дыхание,  сорвавшееся  с

наших губ, потревожит пыль веков.

     Теперь Хеминг вел меня к маленькому  сараю,  стоявшему  особняком  на

вершине холма. За ним, врытая в склон, приютилась землянка. Дверей в сарае

не было, лишь большая темная дыра  в  стене.  Там  внутри  на  санях  спал

старик.

     - Это Бьернар, - шепнул мне Хеминг.

     Он рассказал, что летом Бьернар всегда спит в  этом  сарае,  а  зимой

перебирается в землянку,  там  и  живет.  Это  один  из  рабочих  муравьев

Усеберга. Конечно, все они свободные люди. Никто не может  их  продать,  и

они находятся под защитой закона, не то что рабы. Но такому бедолаге,  как

Бьернар, ничего не остается, как  гнуть  спину  на  той  усадьбе,  где  он

родился, и довольствоваться тем, что ему предложат. Случается, такие,  как

он, иногда бегут. Но бонды обычно прогоняют их обратно домой.

     Или - бывает и так - бонды меняют рабочего муравья  на  лошадь.  Люди

вроде Бьернара получают необходимое, чтобы в них теплилась жизнь, а  время

от времени тычки да  затрещины.  Многие  находят  себе  женщину  и  плодят

ребятишек. А когда придет время, их бросят  в  болото.  В  одном  Усеберге

таких человек тридцать или сорок. Понимаешь, их как бы и не существует. Не

знаю даже, где они все ночуют. Никому  из  нас  и  в  голову  не  приходит

когда-нибудь пересчитать их.

     Мы стояли и смотрели на Бьернара - он был худ  и  мал  ростом,  седая

всклоченная бороденка, беззубый рот и высунутый язык  придавали  его  лицу

забавное и в то же время отталкивающее выражение. Руки были  неестественно

велики. На левой виднелся длинный шрам.

     - Это сама его резанула, шрам так и остался, - сказал Хеминг. - Уж  и

не знаю, что на нее тогда нашло, умопомрачение, наверное,  только  однажды

вечером она выскочила из своих покоев с криком, чтобы  к  ней  кого-нибудь

привели, кого она могла бы порезать.  А  кого  именно,  неважно.  Что  нам

оставалось? Мы схватили Бьернара и связали его. И  внесли  к  ней.  Восемь

человек несли его к ней - не потому, что он так тяжел, а потому, что  всем

хотелось  поглазеть,  как  она  это  делает.  Она  потребовала,  чтобы  мы

перерезали веревки.

     - Будешь стоять сам! - приказала она. - А если шевельнешь пальцем,  я

убью твою лошадь.

     Острым ножом она мгновенно полоснула его по руке. Он не шелохнулся.

     Тогда она засмеялась.

     И мы тоже.

     Бьернару разрешили уйти.

     Я тебе еще не говорил, что у него была лошадь? В молодости он  только

и болтал о том, чтобы завести себе лошадь! Он мечтал пойти с  викингами  в

Ирландию, награбить там серебра и, вернувшись  домой,  купить  лошадь.  Но

ведь ты понимаешь, таких, как  он,  не  берут  в  викинги.  Кто  же  будет

обрабатывать землю, если не он  и  ему  подобные?  Он  оставался  дома.  В

Усеберг  часто  приезжали  знатные  викинги.  Из  Дании,  из  Уппсалы,  из

Скирингссаля, из Агдира, откуда хочешь. Но, наверно, Бьернар даже не видал

их. Он гнул спину с киркой или лопатой и мечтал о лошади.

     И  вдруг,  понимаешь,  у  выброшенного  морем  утопленника  он  нашел

серебро. По крайней мере так он  сам  говорил.  И  он  купил  себе  старую

лошадь. Они жили вместе здесь, в землянке. Вот и наш  Бьернар  завел  себе

бабу, смеялись мы. Он чистил свою клячу и даже сам стал причесываться. Они

вместе ходили к капищу, вдвоем, внутрь Бьернар не заходил, он не больно-то

почитает богов, он стоял среди людей перед капищем, жевал смолу, сплевывал

и воображал себя важным  человеком  с  собственной  лошадью.  И  вдруг  он

овдовел.

     Так, во всяком случае, мы к этому отнеслись, да и он сам тоже. Лодин,

эта тварь, напустил на нее свое колдовство. Однажды утром лошадь  нашли  в

стойле сдохшей. Я, кажется, уже говорил  тебе  об  этом?  Лодин,  понятно,

хотел показать свою силу, только сила его  не  так  уж  велика,  чтобы  он

осмелился бросить вызов королеве или кому-нибудь из  нас.  Другое  дело  -

Бьернар. С тех пор Бьернар сделался вроде дурачка. Он хотел  насыпать  над

своей лошадью курган.  А  мы  хотели  бросить  ее  в  болото.  Бьернар  не

согласился и закопал ее на одном из склонов. Теперь он хочет, чтобы и  его

тоже там похоронили, когда придет его время.

     Только вряд ли. Не Бьернару решать такие вещи, у  него  нет  родичей,

которые могли бы вмешаться и выполнить его волю. Меня не удивит, если наша

старая решит взять с собой его.  Она  всегда  была  похотлива.  А  мужчина

остается мужчиной, даже и старый, и к тому же теперь Бьернар и работник-то

уже никудышный. Много ли от него пользы.

     Я не люблю вспоминать, как мы дразнили  Бьернара,  когда  его  лошадь

сдохла. Может, мы и дразнили-то его только потому, что боялись Лодина -  я

признаюсь, хоть мне и стыдно, - боялись  и  хотели  польстить  ему,  мучая

Бьернара. Однажды, когда мы в бане нагляделись на  голых  девушек  и  были

благодушно настроены, мы  договорились  сказать  Бьернару,  что  он  скоро

получит новую лошадь. Не так-то просто было заставить его попасться в  эту

ловушку. Как все земляные черви, он очень подозрителен. Мы решили  послать

к нему Одни. К ней он всегда  был  расположен.  Поначалу  она  отказалась.

Чтобы люди надо мной не смеялись, мне пришлось напомнить ей о  хворостине,

которой она однажды отведала. Тогда она согласилась. Она пошла  и  сказала

Бьернару, что наша старая раскаялась после того, как хватила его ножом,  и

потому купила новую клячу, которая будет принадлежать ему.

     И он пришел. Но сперва принарядился: подрезал  бороду  -  теперь  она

торчала двумя клоками по обе стороны  подбородка.  Смочил  волосы,  вытряс

куртку, подтянул штаны и потуже завязал пояс, чтобы они не падали. Наконец

он - мы за ним наблюдали - обтер испачканные землей руки  и  направился  к

нам.

     Когда ему надо было попасть из своего сарая на общий двор, он  всегда

ходил узким проходом между старой избой и женским домом.  Там  уже  стояли

наготове два человека, которые опрокинули на него  чан  с  жидким  конским

навозом.

     - Лиха беда начало! - хохотали  мы.  -  Сегодня  навоз,  а  завтра  и

лошадь.

     Но в тот вечер мне не было весело.

     И Одни тоже. Когда наступила ночь, она отказалась плясать со мной  на

льняном поле.

     Мы с Хемингом вернулись на двор. Туман над  болотами  сделался  почти

прозрачным, скоро начнется день. Хеминг показал мне длинный низкий сарай и

сказал, что там спят швеи. Постройка на опушке леса - кузница, а в избушке

за кузницей живет оружейник, который делает стрелы. Малые  усадьбы  отсюда

не видны. Они в лесу. Бонды оттуда часто приходят работать в Усеберг.  Что

бы они ни надумали сделать, им на все надо просить разрешения. Жены у них,

у большинства, кожа да кости,  смотреть  страшно,  но  кое-кто  умудряется

красть свинину, так те жирные,  ну  а  уж  если  у  какой  из  них  хозяин

настоящий мужчина, так он добывает семье пищу, загнав в яму оленя.

     Дети в таких семьях умирают обычно в раннем возрасте. А все равно  их

хватает, чтобы набрать ополчение.

     - Нет, неприятна мне эта история с Бьернаром, - вдруг сказал  Хеминг.

- Ведь мы с ним были друзьями. Теперь он перестал мне  доверять.  Когда  я

прихожу, он поворачивается ко мне спиной.

     Однажды я не выдержал, пошел к нему  и  сказал:  я  отдам  тебе  свою

пряжку! У меня на поясе есть пряжка. Такими пряжками в Ирландии, и в Дании

тоже, обычно скрепляют куски кожи, на которых  начертаны  письмена.  Куски

кожи кладут друг на друга и сшивают с одного бока, а с другого прикрепляют

пряжку. Я слышал,  что  люди,  которые  подолгу  смотрят  на  такую  кожу,

становятся очень мудрыми. Я сказал Бьернару: возьми мою пряжку и купи себе

на нее новую лошадь.

     Он взял пряжку своими корявыми пальцами и  долго  разглядывал.  Потом

вернул ее мне. И покачал головой.

     У него уже не было сил.

     Хеминг распахнул плащ и поднял льняную рубаху. Пояс, который он носил

прямо на  голом  теле,  был  скреплен  замечательной  серебряной  пряжкой,

покрытой изящным узором из мелких блестящих камешков.

     - Боюсь, что украдут, - сказал Хеминг, - вот и ношу ее на себе.

     Думаю, что и наша старая не отказалась бы  взять  с  собой  в  курган

такую пряжку. Но я ей ее не отдам.

     - Ты тоже снял ее с трупа, выброшенного морем? - спросил я.

     - Нет, - ответил он.  -  Я  хотел  испытать  свою  храбрость,  сделав

что-нибудь такое, на что другой не осмелится.  Полезно  знать  свои  силы.

Однажды осенней ночью я вырыл эту пряжку из кургана в Борре, там похоронен

богатый бонд.

     В Усеберге еще все спали.

 

 

     Хеминг указал мне небольшой ладный дом на опушке леса, и я понял, что

это последнее место, которое мы посетим до того, как начнется день.  Дверь

здесь была гораздо выше, чем в большинстве домов Усеберга. Мы могли  войти

не сгибаясь. Первое, что мне бросилось в глаза, - бревно, лежавшее на двух

козлах. В бревно были воткнуты ножи разной формы и величины, шила и другие

острые орудия. Рядом на шкуре спал человек. У него был высокий  лоб,  чуть

сжатый в висках и так сильно расширяющийся кверху, что это выглядело почти

безобразно. Один глаз был открыт. Как будто этот человек бодрствовал  даже

во сне. Но дыхание выдавало, что он погружен  в  глубокий,  безмятежный  и

даже счастливый сон.

     Хеминг шепнул мне, что это Эйнриде - резчик по дереву, тот,  которого

королеве прислали из Уппсалы в обмен на соколов.

     - Ты только не подумай, будто Эйнриде считается тут рабом.  Напротив,

он самый свободный человек во всем Усеберге, только я  свободней  его.  Он

всем в глаза говорит то, что думает, даже ей, он - мягко, - а я  -  резко,

особенно если меня разозлят. - Хеминг с улыбкой повернулся ко мне.

     Теперь я увидел, что весь дом заполнен резными вещами, и готовыми,  и

незаконченными; тут были головы драконов, сани, извивающиеся змеи, женские

лица,  мужчины,  борющиеся  с  волками,  и  мужественное,  даже  страшное,

изображение Одина.

     - Это резал Эйнриде, - показывал мне Хеминг. - А это - я.

     Я  уже  знал,  что  Хеминг  тоже  мастер   резать   по   дереву:   он

самостоятельно вырезал голову дракона, которую  подарил  королеве.  Но  он

скромно помалкивал о своем даре. Он был так уверен в себе и так горд,  что

не нуждался в подпорках похвальбы. Без тени смущения показывал он мне свои

изделия. Их было немного, но все они  были  исполнены  необузданной  силы,

которая даже пугала, если слишком долго на них смотреть.  Он  показал  мне

колесо, оно было еще не закончено.

     - Я делаю повозку, - сказал он. -  Когда-нибудь  я  поеду  на  ней  в

капище.

     Я поднял на него глаза: нет, я не ошибся, в этот ранний утренний час,

пока он водил меня из  дома  в  дом,  от  одного  человека  к  другому,  я

правильно   угадал,   что   за   его   спокойной    неторопливостью,    за

обходительностью и дружелюбием скрывается необузданная, почти исступленная

сила. Поехать на повозке в капище?  Они  носят  повозки  на  руках  -  это

известно всем, на сиденье  вырезана  голова  Одина,  повозку  сопровождает

длинное шествие, впереди идут плясуны,  сзади  и  по  бокам  -  рожечники.

Случалось, конечно, какой-нибудь богатый человек  на  закате  жизни  делил

сиденье в повозке со жрецом, вымазанным кровью. Но ехать в повозке?  Чтобы

колеса катились по каменистой почве, по пням  и  корягам?  Никто  во  всем

Усеберге не поверил бы, что такое возможно.

     Но что бы я ни думал, мне приходилось скрывать это в  глубине  своего

сердца - и он Хеминга тоже.

     Хеминг поглядел на меня и чуть улыбнулся. Поднял колесо, повернул его

и показал линию, которая едва заметно проходила  по  дереву  и  обвивалась

кольцом вокруг цветка и  змеи.  Потом  немного  устало  отложил  колесо  в

сторону.

     - Хочешь смолы? - Из мешка, висевшего  на  поясе,  он  вытащил  комок

смолы, отломил кусочек и предложил мне. Жуя смолу, чтобы  успокоиться,  он

пошел к двери, бросив быстрый взгляд на все еще спавшего Эйнриде.

     - Да, - сказал Хеминг, - даже он...

     - Что он?

     - Даже Эйнриде не верит, что это колесо  когда-нибудь  прокатится  от

усадьбы до капища. А знаешь, в чем я сам не уверен?

     - В чем?

     - Нужно ли вообще ездить к этому капищу?

     Мы тихо беседовали, сидя на высоком пороге. Я снял сапоги и  поставил

их на траву. Роса  холодила  голые  пальцы.  Хеминг  смотрел  в  землю.  Я

чувствовал к нему искреннее расположение и надеюсь, он ко  мне  тоже.  Мне

было приятно от тепла его молодого тела.

     - Я факельщик, - сказал он и усмехнулся, - только без факела. Он  мне

не нужен. Когда другие спят, я режу дерево, и это приносит мне радость. Но

я не хочу, чтобы мою резьбу зарывали в землю с этим старым трупом!

     Он вскочил, таким я его еще не видел. Глаза у него  пылали.  Когда  я

тоже поднялся, он схватил меня за рубашку и тряхнул.

     - Понимаешь, - тихо и проникновенно заговорил он, - хотя Эйнриде, что

спит там, очень умный и хороший человек,  хотя  он  мой  верный  друг,  он

только тупо таращит на меня глаза, когда я кричу, что  королева  не  имеет

права зарывать в землю наши мысли и наши бессловесные мечты, чтобы они там

сгнили. Нет! - кричу я. Да, отвечает он.  Разве  Один  не  протянет  руку,

чтобы открыть перед ней ворота Вальгаллы, говорит он, хотя она и  женщина,

а женщины попадают туда очень редко? Разве этим она не окажет честь и нам,

не прославит нас?

     Нет! - кричу я.

     Это не так. Я режу по дереву, потому что я счастлив  или  несчастлив,

может, кто-нибудь обидел меня  злым  словом.  Я  -  сын  всего,  что  меня

окружает, дитя, растущее из глубокого горя! Я режу по дереву, только когда

мне этого хочется! Я не унижаюсь перед королевой.  Мои  мысли  принадлежат

мне, я ни перед кем не  унижаюсь  и  не  позволю  ей  красть  мои  вещи  и

закапывать из в землю. Если захочу, я сам  заброшу  свое  колесо  в  море,

пусть себе плывет по волнам. И верь  мне:  когда-нибудь  его  выбросит  на

берег в другой стране, и какая-нибудь женщина  найдет  его  и  обрадуется,

потому что поймет, что его вырезал молодой мужчина. А потом покатит его, и

оно будет катиться, катиться, а она будет бежать за ним, со  временем  она

поседеет, колесо упадет в траву, и она положит  на  него  голову  и  уснет

вечным сном. Я имею право верить в это. И я не позволю ей зарывать в землю

свою работу.

     Он стоял передо мной такой красивый, молодой, сильный, такой  далекий

от всех наших общепринятых обрядов и надоевших обычаев.  Меня  захлестнуло

доброе чувство к нему.

     Тут закричал петух.

     Обитатели Усеберга уже проснулись.

     - Мой путь тяжел, - сказал он, наклонив голову.

     Мы пошли, чтобы встретить людей.

 

 

     Яркий утренний свет заливал Усеберг и невысокие окрестные горы. Туман

на болотах развеялся, из отверстий в крышах поднимался дым, на двор начали

стекаться люди. Они все собрались здесь. И  хозяева  мелких  усадеб  с  их

женами, почти прозрачными от неестественной худобы. И множество ребятишек,

голодных, но все-таки румяных, как шиповник, -  жизнь  в  них  била  через

край. Хотя были среди них и  крохотные  бледные  существа,  светлые  глаза

которых уже пометила смерть. Был тут и Лодин со своим изуродованным  ртом.

Он не глядел на меня - неужели почувствовал, что рано утром  я  уже  видел

его? И Арлетта - могучая, неряшливая, безобразная. Рядом с  ней  -  старая

Отта, дальше - Хаке в своей кожаной перчатке,  старый  Бьернар,  весь  вид

которого выражал недоверчивость и тоску. И в стороне - Эйнриде.

     Эйнриде - высокий красивый старик с гордой осанкой, в нем нет и  тени

высокомерия, меня он приветствовал дружеским кивком головы.  Подбежал  еще

один человек, должно быть оружейник, швеи хихикали и зевали, глаза  у  них

были еще сонные, были  здесь  также  мальчишки-пастухи,  двое  вооруженных

стражей и Хеминг.

     Хеминг идет между двумя рядами мужчин  и  женщин,  в  левой  руке  он

держит бронзовое блюдо, правой бьет в него. За Хемингом - Одни,  нарядная,

приветливая, юная. Она  слегка  приплясывает.  За  ними  иду  я.  Двери  в

королевские покои раскрываются. Хеминг и Одни отступают назад.

     В сенях четверо стражей и ни одной женщины,  они  не  здороваются  со

мной, я - с ними. Из покоев раздается удар  в  бронзовое  блюдо.  Один  из

стражей - у него как будто нет лица, волосы и борода сбриты, кожа  кажется

восковой, - распахивает дверь. Я вхожу внутрь.

     Она сидит одна, старая женщина, и вид у нее совсем не такой  суровый,

как я думал. Дверь за мной закрывается.  Она  слегка  кивает,  приветствуя

меня, мягко и женственно, несмотря на преклонный возраст. Я кланяюсь ей  с

достоинством, не слишком низко.

     Это Аса, королева Усеберга. Плечи у нее закутаны в  волчий  мех.  Шея

спереди обнажена. Лицо и шея в морщинах. Глаза слезятся.  Но  я  чувствую,

что силы в этой женщине  больше,  чем  может  показаться  по  ее  немощной

внешности, во взгляде  -  угроза,  словно  какой-то  скрытый  третий  глаз

наблюдает за мной.

     - У тебя под одеждой оружие? - спрашивает она.

     Голос у нее хриплый. Я отрицательно мотаю головой.

     - Сними плащ!

     Я снимаю плащ, встряхиваю его, она кивает, но этого ей мало. Я снимаю

рубаху и стою перед ней голый по пояс, и все-таки она еще не уверена,  что

у меня нет оружия. Тогда я стаскиваю и сапоги, остаюсь в  одном  исподнем.

Поворачиваюсь кругом, перетрясаю свою одежду,  она  кивает  -  теперь  она

спокойна.

     - Одевайся.

     Я одеваюсь.

     Она приглашает меня сесть.

     Лицо ее смягчилось, напряженное выражение исчезло с него.  Быстрым  и

резким ударом она бьет в маленькое бронзовое блюдо, лежащее перед  ней  на

столе. Прежде чем я успеваю повернуть голову,  молодая  служанка  приносит

два рога. Один из них королева  Усеберга  протягивает  мне.  Служанка  уже

удалилась.

     Я сижу совсем близко от королевы, нас разделяет только  стол,  позади

нас - очаг, в котором тлеет немного углей. Покои велики и красивы. Стены и

земляной пол богато убраны шкурами. Под ногами  у  королевы  шкура  белого

волка, а белые волки - большая редкость.  На  столе  несколько  серебряных

сосудов - добыча, привезенная из дальних стран. В одном сосуде стоят розы,

это удивляет меня.

     - Возьми одну, - говорит она.

     Я пытаюсь достать ветку, шипы цепляются друг за друга, и я вытаскиваю

весь букет. Тогда она  своими  старыми,  но  еще  ловкими  пальцами  легко

отделяет один цветок.

     - Прикрепи его к своему плащу, - говорит она.

     Я прикрепляю.

     Теперь  ее  голос  звучит  мягче,  он  уже  не  такой  хриплый.   Она

рассказывает, что корни этих кустов привез из Ирландии ее  сын,  Хальвдан,

когда в прошлый раз вернулся из викингского похода.

     - Один монах - кажется, их там так называют,  -  перед  тем  как  его

убили, сказал Хальвдану: возьми одну розу для своей матери,  отвези  ей  и

скажи, что я прощаю ее сына. Это напугало Хальвдана. Он привез корни роз в

мешке с землей.

     Она рассказывает мне это и улыбается, но вдруг умолкает и  глядит  на

меня. Взгляд ее становится суровым, потом  она  плачет.  Не  знаю  почему.

Отворачивается. Проводит рукой по лицу, словно стирает  с  себя  все,  что

чувствует; когда она оборачивается  ко  мне,  я  снова  вижу  перед  собой

королеву.

     - Пришло время рассказывать? - спрашивает она.

     Я киваю.

     Она говорит долго.

 

 

 

                             БЕСЕДА С ЖЕНЩИНОЙ

 

     Взгляд Асы, королевы Усеберга, устремлен вдаль.

     - Это было в дни моей юности, - начинает она, обращаясь ко мне. -  Он

шел за мной по росе. Я была босиком,  высокая  трава  намочила  край  моей

юбки. В первый раз я тогда подумала, что он смотрит на меня, замечает, что

на мне одето. Мысленно я все перебрала: юбка кроваво-ржавого цвета с синей

полосой по бедрам, на шее платок,  рубаха  бледно-зеленая,  словно  трава,

пробивавшаяся из-под старого снега. Самая искусная  красильщица  у  нас  в

усадьбе майской ночью накопала нужных корней и выжала из них красящий сок.

Я была юная, стройная, сильная,  волосы  цвета  меди  свободно  падали  на

спину.

     За мной шел он, Фритьоф, мой слуга, которого отец подарил мне,  когда

у  меня  прорезался  первый  зуб.  Теперь  мне  было  тринадцать,  -   ему

семнадцать.  Потом  Фритьоф  стал  отцом  Хеминга.  Понимаешь,  гость   из

неведомого, потом он стал отцом Хеминга! Фритьоф повсюду сопровождал меня,

он ходил с длинным ножом, висевшим на поясе, а в тревожные времена брал  с

собой еще и короткий меч. Когда наступал вечер, служанки выгоняли  его  из

моих покоев. Но Фритьоф спал у дверей и чуть что сразу вскакивал,  однажды

он даже вбежал ко мне. Ему что-то приснилось, так он сказал. Никто не знал

его снов, кроме меня. Но я выгнала его прочь.

     В то утро на нем была зеленая рубаха. Я сама  так  захотела.  Сперва,

когда он стоял на дворе и ждал меня, на нем все было коричневое. По-моему,

зеленое тебе больше к лицу, сказала я, надув губы. Он  побежал  к  себе  в

каморку, переоделся и вернулся ко  мне  в  зеленой  рубахе.  Он  шел  чуть

позади, как подобает телохранителю, была середина лета, над морем  плавала

синяя дымка.

     Под нами на склоне раскинулась огромная усадьба моего отца -  Харальд

был могущественным человеком в Агдире, в его присутствии никто  не  посмел

бы усмехнуться, величая его конунгом.  Он  отправлял  людей  в  викингские

походы, а в далекой молодости и сам ходил за  море.  Но  шла  молва  -  и,

наверно, в ней была доля правды, - будто он  предпочитал  отсиживаться  на

корабле, пока его люди убивали жителей и возвращались к нему с  ожерельями

из жемчуга и слитками серебра. Он подарил мне  такое  ожерелье.  Я  всегда

надевала его, если меня ожидало что-то важное. В тот день ожерелье было на

мне.

     На  склоне,  чуть  повыше  усадьбы,  стояло  капище,   мне   хотелось

посмотреть,  нет  ли  там   поблизости   земляники.   Неожиданно   Фритьоф

перепрыгнул через изгородь прямо на открытую площадку перед жилищем богов.

Он показал на него.

     - Смотри, в задней стене открыто окно.

     Вернувшись к изгороди, он перетащил меня через нее.

     - Залезем внутрь? - предложил он.

     Он видел, что мне это не по душе. Я ни разу  не  была  в  капище  без

жреца и всегда входила туда, низко опустив  голову.  Фритьоф  открыл  окно

пошире и забрался в темное помещение. Потом протянул руку и  помог  влезть

мне.

     Я вдруг вспомнила: в прошлом году в капище Один и Тор сами поменялись

местами. Никто не понимал, как это случилось. Но три ночи подряд мой  отец

выставлял на усадьбе дозор, и до самых зимних жертвоприношений старики  не

могли спокойно спать  по  ночам.  Посоветовавшись  со  жрецом,  мой  отец,

конунг, решил, что Один и Тор должны остаться на тех местах,  которые  они

сами себе избрали. Но однажды ночью, уже  после  зимних  жертвоприношений,

они вновь вернулись на свои прежние места.

     И снова на усадьбе был выставлен дозор.

     А теперь Фритьоф привел меня сюда, мне было до дрожи любопытно,  меня

раздирали  противоречивые  чувства.  Здесь  стоял  Один.  Я   никогда   не

осмеливалась взглянуть ему в лицо. Но Фритьоф вдруг поднял этот  чурбан  -

Один оказался самым обычным чурбаном, - положил на пол и уселся на него.

     - Садись и ты, - предложил он мне.

     Я села. В детстве меня часто пороли  березовой  хворостиной,  от  нее

потом горело все тело, теперь оно у меня тоже горело.  Я  почти  не  смела

дышать. Фритьоф сидел так близко, что его рубаха касалась моей. Он молчал.

     Почему он молчит?

     Фритьоф долго ничего не говорил,  глаза  наши  привыкли  к  полумраку

капища. В темноте я разглядела Тора, своенравного и сурового, в самом углу

стоял Бальдр - из всех богов капища он нравился мне больше всего.

     Неожиданно Фритьоф сказал:

     - Я бы лучше перешел через ледник, чем отправился в викингский поход.

     Я знала,  что  Фритьоф  презирает  викингов  с  их  храбростью.  Свою

храбрость он готов был испытать, придя темной ночью в глухой лес или,  как

он сам сказал, подняться на  ледник,  бросив  вызов  великанам.  Здесь,  в

капище, ему тоже было не по себе. И все же он не  побоялся  залезть  сюда.

Если я и  ждала  от  него  не  только  доказательства  его  храбрости,  то

постаралась скрыть свое разочарование. Снаружи сюда доносился смех косцов,

работавших на склоне ниже капища.

     - Принеси мне земляники, - велела я.

     Теперь я говорила с ним так, как все мои родичи да и  я  сама  обычно

разговаривала со слугами и рабами. Он сразу вскочил.

     - А ты не боишься остаться здесь одна? - вдруг спросил он.

     - С чего ты это взял? - насмешливо ответила я.

     Фритьоф вылез через окно на солнечный свет; если б  косцы  на  склоне

увидели его, мой отец, конунг, еще до наступления вечера понял бы, по чьей

воле Тор и Один менялись местами. Меня немного утешала мысль, что Фритьофу

вряд ли грозила большая опасность от людей, чем мне от  богов.  Вскоре  он

вернулся с земляникой.

     Я съела ее одна.

     - Принеси еще! - приказала я.

     Я невозмутимо сидела на Одине и ждала. Фритьоф снова вылез в окно,  с

упреком глянул на меня.

     Вернулся.

     Опять с земляникой.

     - Теперь они косят совсем близко, - сказал он, кивнув  головой  в  ту

сторону, где работали косцы.

     Я медленно ела землянику, ягодку  за  ягодкой,  потом  протянула  ему

пустой стебелек и сказала:

     - Вкусно. Принеси еще.

     Но он мне больше не повиновался.

     Я встала и хотела повысить голос - в этом редко случалась нужда,  но,

если я повышала голос, он сразу вспоминал свое место. Вдруг он закатил мне

оплеуху.  Это  было  так  неожиданно,  что  я  отпрянула   назад,   упала,

споткнувшись  о  чурбан,  на  котором  только  что  сидела,  и  в  темноте

опрокинула стоявший там чан. В нем  была  бычья  кровь,  приготовленная  в

очередному жертвоприношению.

     Я  заплакала,  Фритьоф  выругался,  я  хотела  ударить  его,  но   он

перехватил мою руку и прошипел:

     - Молчи! А то они нас услышат! Надо уходить прочь!

     - Ты дерьмо! - сказала я ему.

     - Да, да, - быстро ответил он. - Но если конунг, твой  отец,  узнает,

что мы были здесь вместе, он отрубит мне голову.

     Мы вылезли в окно, Фритьоф - первый, он присел и пригнулся  в  траве,

до ближайшей работницы, ворошившей на склоне сено, было не больше тридцати

шагов. Я вылезла на ним. Ему удалось беззвучно прикрыть окно. Мы перелезли

через изгородь и поползли дальше, я была вся вымазана в крови, мы доползли

до опушки леса и побежали.

     В речушке, сбегавшей по склону, мы нашли омут. Я все еще плакала,  он

утешал меня; спрятавшись за густыми молодыми березами, я сняла с себя  всю

одежду.

     Одну за другой я бросала ему каждую вещь,  и  он,  стоя  на  коленях,

смывал с них кровь.

     Даже на волосах у меня оказалась кровь, но он сказал, что  она  почти

не видна, ведь у меня рыжие волосы.

     Я натягивала мокрую одежду, а он стоял у омута, повернувшись  ко  мне

спиной. Взявшись за руки, потому что я плакала да и он чуть не плакал,  мы

пошли лесом обратно, наконец мы увидели внизу нашу усадьбу.

     Я остановилась.

     - Подойди ко мне! - сказала я и сломала длинную хворостину - он знал,

что это мое право; два раза я уже  била  его.  Первый  раз  по  приказанию

конунга, моего отца, который хотел объяснить нам обоим, и мне и  Фритьофу,

какими должны быть отношения между дочерью конунга и ее слугой.

     - Можешь бить его как хочешь, только не по голове, - сказал мой отец,

- а то можно нечаянно выбить глаз.

     Теперь Фритьоф прикрыл голову рукой и ждал. Я видела, что он дрожит.

     Я подняла хворостину и подошла  поближе,  потом,  бросив  ее,  быстро

поцеловала его у щеку и убежала.

     Когда я вернулась домой, никто не заметил, что на мне мокрое платье.

     Ночью Фритьоф зарезал теленка и наполнил его кровью пустой чан.

     Утром на столе возле моей постели лежал стебелек с нанизанной на него

земляникой.

     Глаза Асы, королевы  Усеберга,  были  совсем  молодые,  когда  она  с

улыбкой повернулась ко мне.

 

 

     Королева продолжала рассказ:

     - Однажды осенью,  ненастным  и  туманным  утром,  мой  отец,  конунг

Агдира, приказал трубить в рога. Все обитатели усадьбы собрались на дворе.

В том числе и Фритьоф. Отец отвел его в сторону и сказал:

     - Сегодня твой день. Он будет несчастливым для тебя. Но  для  другого

он будет еще несчастливее.

     Мой отец был очень силен, длинные седые волосы падали ему  на  плечи,

зубы у него слегка выдавались вперед, он любил, чтобы  ночью  у  него  под

боком лежал топор, а не женщина. Он бывал и ласков -  со  своим  конем,  и

однажды  я  видела,  как  он,  глубоко  задумавшись,  сидел  над  красивым

серебряным блюдом из Ирландии и на губах у него играла легкая улыбка.  Еще

он был очень заносчив. Он и погиб так рано из-за  своей  заносчивости.  Он

был вроде и не очень умен, однако со временем до него доходило все,  и  он

никогда не ошибался. Например, полгода спустя после какого-нибудь события,

которое показалось ему подозрительным, у него вдруг возникала  догадка,  и

тогда он уже не нуждался ни в каких доказательствах. Я не любила  его.  Но

вспоминаю о нем с тем сожалением, с каким мы вспоминаем давнее  прекрасное

утро, зная, что оно уже не повторится.

     Обитатели усадьбы расположились на дворе, кто на  крылечках,  кто  на

бревнах, оказавшиеся в первом ряду присели на корточки,  чтобы  всем  было

видно то, что сейчас произойдет. Но что именно произойдет, не знал  никто.

Конунг, мой отец, поманил к себе одного старого раба  и  велел  ему  стать

возле деревянной колоды. Потом достал маленький изящный топорик. И  сказал

рабу:

     - Сейчас я отрублю тебе большие пальцы на ногах.

     Это было несправедливо: раб ни в чем  не  провинился,  но,  с  другой

стороны, он был уже стар, изможден и толку от него было мало. Раб держался

плохо. Люди на дворе смеялись. Однако этот раб так почитал конунга  с  его

топориком, что послушно поставил ногу на колоду. Грязный, весь сморщенный,

как печеное яблоко, худой, а ногти и пальцы на ногах у  него  были  такие,

что я тебе и сказать  не  могу.  Мой  отец  заметно  оживился.  Он  махнул

Фритьофу, чтобы тот подошел поближе:

     - Отведи ему большой палец в сторону и сунь между пальцами мох.

     Фритьоф повиновался.

     - Не свалишься без памяти? - спросил мой отец у раба.

     Раб считал, что не  свалится.  Молниеносным  ударом  отец  отсек  ему

большой палец. Оба взвыли одновременно: конунг  от  удовольствия,  раб  от

боли.

     Теперь другая нога. Это было уже трудней. Раб - его звали  Брюньольв,

- который с раннего детства, точно постельное покрывало, принадлежал  моим

родичам, был теперь стар и немощен, ему было трудно стоять на покалеченной

ноге, задрав  здоровую  на  колоду.  Двоим  парням  пришлось  поддерживать

Брюньольва. Наконец вторая нога легла  на  колоду.  Ловкие  руки  Фритьофа

вложили между пальцами мох, и второй палец тоже отлетел прочь.

     Мы, наблюдавшие за этим зрелищем, не понимали, была  ли  это  причуда

развеселившегося  конунга,  или  за  этим   скрывался   какой-то   умысел.

Оказалось, что умысел у отца был.  Знахарка,  жившая  у  нас  на  усадьбе,

залила рабу раны горячей смолой. Когда он все-таки  впал  в  беспамятство,

его оттащили на конюшню и бросили там отлеживаться. Отец сказал:

     - Фритьоф, подойди к колоде.

     Все побледнели, в том числе и Фритьоф, и я тоже. Двор поплыл  у  меня

перед глазами. Я, по-моему, испытала одновременно и тайную злую радость  и

ужас, который сдавил мне сердце.

     - Снимай сапог, - сказал отец.

     Фритьоф повиновался.

     - Ставь ногу на колоду.

     Фритьоф повиновался.

     Отец взял в руки топорик, оглядел лезвие, оно было в крови,  он  стер

ее рукавом. Отец не спешил. Неожиданно он дал Фритьофу затрещину.

     - Убирай ногу! - крикнул он.

     Фритьоф снял ногу с колоды.

     Мы молча стояли вокруг.

     - Как отрубают пальцы на ногах, ты уже  видел,  -  сказал  мой  отец,

конунг Агдира. - Но можно стать короче и на целую ногу. И помни,  если  ты

сделаешь шаг без моего разрешения, твой следующий шаг принесет тебе  беду.

Разойдись! - заревел он на людей, собравшихся на дворе.

     Все разбежались.

     После этого над Фритьофом долго смеялись, и он стал злой.

     На другой день я пришла к конунгу, своему отцу. Он сидел и  тянул  из

рога пиво, кроме него, в покое никого не было. В очаге пылал огонь,  и  на

губах у отца играла добрая улыбка.

     - Чего тебе, Аса?  -  спросил  он,  махнув  рукой,  чтобы  я  подошла

поближе.

     - Хочешь, я отрежу себе палец? - спросила я.

     Он вздрогнул и приподнялся, я спокойно сняла с пояса нож  и  показала

ему.

     - Вот этим ножом, - сказала я. - Только, по-моему, твой топорик лучше

подходит для такого дела. Сначала один палец, потом другой. Ты хорошо меня

знаешь? Ты понимаешь, что я способна за каждый палец на ноге  отдать  свои

указательные?

     Он не ответил.

     - Без пальцев я уже не буду считаться полноценной женщиной, - сказала

я.

     Он продолжал молчать.

     Тогда я подошла и плюнула ему в рог, а потом опрокинула его,  и  пиво

разлилось по столу. Отец все еще сохранял  невозмутимость.  Теперь  в  нем

проявилось то, к  чему  я  всегда  относилась  с  уважением  и  восторгом:

способность владеть собой, даже  потеряв  власть  над  другими.  Однако  в

глазах у него блеснул опасный огонь.

     - Хочешь, чтобы я отхлестал тебя по голой заднице? - спросил он.

     - Только созови на двор всех людей, пусть смотрят, - ответила я.

     Он промолчал, посидел еще немного, а потом встал и ушел.  Я  осталась

одна в пустом покое. Пиво растеклось по столу и медленно капало на пол.

     На другой день он сделал вид, будто ничего не было. Раб выжил.

 

 

     Королева Усеберга встала и подошла к торцовой стене  покоя.  Поманила

меня к себе. Я видел, что там на стене  висит  редкостный  ковер  -  через

узкое,  прорубленное  в  стене  окно  просачивался  свет,  и  узор   ковра

вырисовывался очень четко. На ковре было выткано высокое ветвистое дерево,

листья его были слегка окрашены осенью, и на ветках висели  люди.  Большей

частью - мужчины. Но было среди них и несколько женщин. Королева  показала

на одного человека и молвила:

     - Это Хеминг. Я ему так и сказала.

     Она нерешительно взглянула на  меня,  словно  хотела  угадать,  какое

впечатление произвели на меня эти слова. Я похвалил искусную  работу.  Она

сказала, что ковер выткала лучшая мастерица Усеберга, ее зовут Гюрд, целый

год она ткала этот ковер и сделала все так, как хотелось королеве.

     - Сколько ночей я провела без сна, прикидывая, можно ли выткать,  как

качаются повешенные, - сказала королева. - Это не так легко, как  кажется.

Тогда Гюрд пришлось бы рядом с каждым повешенным выткать как бы его  тень.

Мы решили отказаться от этой мысли. Нравится тебе мой ковер?

     - Да, - сказал я. - Но если говорить честно, нет.

     Она улыбнулась.

     Трудно дать более правдивый ответ.

     Прихрамывая,  она  вернулась  к  столу  и  сказала,  что  ее  замучил

костолом.

     - Старая, помирать пора, а жить хочется, - рассмеялась она.

     В ее глазах появилась черная бездонная глубина, от которой мне  стало

не по себе.

     - Погладь меня по щеке, - сказала королева.

     Она как будто просила милостыню, и я выполнил ее просьбу. Щека у  нее

оказалась горячей, королева вся обмякла. Она благодарно кивнула.  Я  убрал

руку.

     - Здесь на усадьбе, есть одна старая рабыня, ее зовут Отта, - сказала

королева. - Она  говорит,  что  удавится  с  горя,  если  ей  не  разрешат

последовать за мной в курган, и просит, чтобы ее тело бросили собакам.  Но

я знаю, в Усеберге не только ей захочется удавиться, когда  я  умру.  Лишь

мой строгий наказ спасет им  жизнь,  а  не  то  на  усадьбе  некому  будет

работать. Ты мне не веришь? -  вдруг  закричала  она.  Приподнявшись,  она

протянула руку за палкой, но не могла найти ее,  словно  была  слепа.  Она

шарила рядом с  палкой,  не  видя  ее.  Схватившись  за  край  стола,  она

заставила себя успокоиться. - Значит, ты не  веришь,  что  они  повесятся,

когда я умру? - Голос ее дрожал при этих словах, и брызги слюны летели мне

в лицо.

     Ответить я не успел.  Королева  встала  и  пошла  на  меня,  я  хотел

отступить, но не мог двинуться с места.

     - Ты единственный, кто осмелился усомниться в этом! - сказала она.  -

Да, они удавятся с горя! Пока я жила, я распоряжалась ими, моя мудрость  и

мое презрение вместе с моей нежностью и заботой были частью их жизни.  Наш

род - это Я! Что им тот, кто придет после меня! Думаешь, я  не  знаю,  что

говорю? Они удавятся!

     Королева стояла передо мной. Я видел, как быстро и гневно  пульсирует

жилка у нее на шее. Она хотела схватить меня за  руку,  но  не  нашла  ее,

словно глаза ей застлал кровавый туман, я был не в силах помочь ей.

     - Кликнуть его? - спросила она.

     - Кого? - не понял я.

     - Есть у меня  один  человек,  который  всегда  готов  исполнить  мое

приказание. - Она громко и неприятно засмеялась. -  Стоит  мне  шевельнуть

пальцем, как его меч уже занесен.

     Она еле стояла, я поддержал ее, помог добраться до лавки, там  к  ней

вернулось прежнее достоинство и невозмутимость. Дышала она с трудом.

     - Здесь, в Усеберге, меня все любят, - сказала она. - Ясно?

     Я склонил голову в знак согласия.

     - Будто уже тебя нельзя зарубить? - спросила она.

     Мы опять не спускали друг с друга глаз.

 

 

     Лодин входит в покой и небрежно кланяется королеве. Из приличия он на

рабочую одежду набросил плащ, держится  он  не  без  чувства  собственного

достоинства. Но волосы у него нечесаные. Думаю,  что  и  насекомых  в  них

хватает. Срезанные губы  обнажают  зубы  до  самых  корней.  Он  похож  на

изуродованную собаку. На меня он не глядит.  И  все-таки  он  не  случайно

выбрал для  своего  прихода  именно  это  время.  Ему  охота  узнать,  что

происходит между королевой и ее неизвестным гостем.

     - Надо поторопиться с отхожим местом, - говорит он.

     Я замечаю, что он с запинкой произносит "отхожее  место",  он  привык

называть это по-другому, более грубо, и  потому  в  его  устах  эти  слова

звучат неестественно.

     - Надо, чтобы к твоим похоронам оно было уже готово, а у  нас  еще  и

хлеб на полях и всякие другие работы, и рабы так ленивы, что просто  беда.

Надо спешить, если мы хотим, чтобы к зиме  все  было  сделано.  Скажи,  на

сколько человек строить отхожее место?

     Для нее это важный вопрос, и она сразу задумывается. К  тому  же  она

чувствует себя польщенной - еще бы, когда она  умрет,  в  ее  честь  будет

стоять огромное отхожее место, которое сможет вместить сразу много народу.

Лодин хорошо знает - она помнит все. Поэтому он заводит  разговор  о  том,

что, дескать, однажды она  сказала,  будто  в  Борре,  не  говоря  уже  об

Уппсале, по слухам, начали строить такие отхожие места,  чтобы  в  них  не

попадали ни дождь, ни ветер. Кому пришла  нужда,  сидит  там,  скрытый  от

любопытных глаз. Но он, Лодин, считает, что строить такое большое  отхожее

место, какое  требуется  для  ее  похорон,  с  крышей  и  стенами  слишком

хлопотно. Поэтому он показывает ей  набросок,  нацарапанный  им  на  куске

дерева. Крыша закрывает  строение  только  наполовину,  но  он  дождя  она

все-таки защитит, передняя стена до земли не  достает,  ноги  гостя  будут

видны. А что он делает, видно не будет.

     Смех Лодина похож на  странный  кашель  -  это,  наверно,  из-за  его

срезанных губ. Она поднимает глаза, в них холодный,  отрезвляющий  вопрос:

что смешного, если к ее похоронам нужно  построить  отхожее  место?  Лодин

сразу отступает. Очевидно, кроме того, что  на  него  возложено  искусство

колдовства, он распоряжается всеми работами в усадьбе.

     - Ты хочешь сказать, что постройка сзади будет открытой? - спрашивает

королева.

     - Да. Так мы сбережем лес, у нас заготовлено мало бревен, а  нам  еще

надо сделать сруб для кургана. Я считаю, что отхожее место должно  вмещать

тридцать человек, не меньше.

     - Тридцать! - Она смеется, откинув голову, словно надменная  девушка.

- Тридцать! Ошибаешься, Лодин! Сто пятьдесят,  вот  самое  малое,  сколько

нужно. Ясно? - говорит она, и на мгновение на ее лице  мелькает  обида.  -

Сто пятьдесят. Это решено. У тебя найдутся достаточно длинные бревна?

     - Достаточно длинные! - Лодин фыркает, он рассержен  не  меньше,  чем

она. - Бревна можно и надставить. Но ведь отхожее место должно  иметь  три

или четыре опоры, чтобы оно не упало. Поэтому, хочешь не хочешь,  а  сзади

его придется оставить открытым.

     - Нет, - говорит она. - Я не желаю, чтобы потом говорили, что на моих

похоронах гости сидели в отхожем месте без задней стенки.  Строй  целиком,

Лодин. Помни, что к нам приедут гости даже из Уппсалы!

     - Ты надеешься, что наш гонец вовремя поспеет туда? И гости оттуда не

опоздают?

     - Не смей говорить со мной так, будто я  рабыня,  которой  ты  можешь

помыкать, как хочешь! - кричит она.

     Лодин багровеет до самых ушей, но молчит.

     Она говорит нарочно, чтобы унизить его:

     - Что ты будешь делать со всем дерьмом, которое останется  тут  после

гостей? Колдовать, чтобы оно исчезло?

     Королева смеется и хлопает себя по коленям, она не похожа на женщину,

погребение которой не за горами. Лодин уходит.  Он  получил  распоряжение.

Она зовет его обратно, явно для того, чтобы унизить еще больше.

     - Знаешь, я слышала, что в Ирландии строят  теперь  отхожие  места  с

отдельным помещением для каждого важного гостя.

     - Вот не думал, что благородные люди тоже посещают нужник,  -  ворчит

Лодин.

     - Ладно, не будем заноситься, - говорит она, теперь это королева,  не

терпящая возражений. - Ты строишь большое отхожее место на  сто  пятьдесят

мужчин и женщин и смотри, чтобы в нем была  задняя  стенка.  Обмерь  самых

толстых девок и рассчитай ширину. А кроме того, выстрой еще  одно  отхожее

место, тоже закрытое, на четырех человек. Этого хватит.

     Лодин уходит.

     - Сколько забот! - вздыхает она, извиняясь передо мной за  прерванный

разговор.

 

 

     - Мне все видится словно  в  голубоватой  дымке,  -  говорит  она.  -

Конунг, мой отец, взял меня с собой, мы плыли на корабле вдоль  берега,  с

нами было много  людей.  Мне  уже  минуло  тринадцать,  я  превращалась  в

женщину. Меня поместили в палатке на корме, и никто, кроме конунга,  моего

отца, не смел заходить туда.  Меня  мутило  от  морской  болезни.  Так  мы

доплыли до Борре. И поспели в  самый  раз,  в  этот  день  ее  хоронили  в

кургане. Могущественный властелин Вестфольда Гудред Великолепный, или, как

его еще звали, Конунг Охотник, потерял свою королеву и  хозяйку  дома.  Ее

звали Альвхильд. Гудреду подчинялись Альвхеймар, Вингульмерк и Уппленд,  и

он часто возвращался с богатой добычей из Дании. По всему  побережью  было

черно от его кораблей. Ты бывал в Борре, гость из неведомого?

     - Да, бывал.

     - День был ненастный, море серое. Мы разглядели  несколько  островков

во фьорде, но  противоположный  берег  открывался  нам  лишь  на  короткие

мгновения. Высокие дубы и осины на берегу  отяжелели  от  влаги.  В  Борре

много курганов, все они давно заросли травой,  но  ее  курган  был  совсем

свежий, он высился грудой черной земли. Они показались с нею как раз в  то

мгновение, когда мы сошли с корабля на береговые скалы.

     Все это так и стоит у меня перед глазами: дождь, туман, я  сама,  еще

не оправившаяся после морской болезни. Тогда я в первый раз  увидела,  как

хоронят в кургане королеву. Молодые женщины в  белом  плясали  в  туманной

мгле, музыканты били в бронзовые блюда, и все  покачивались  в  такт  этой

музыке. Время от времени женщины со стоном горя и муки бросались на землю,

потом поднимались и, уловив ритм, продолжали плясать  под  дождем.  Старые

женщины плакали. Некоторые из них порезали себе лица, чтобы люди видели их

горе. Воины стояли молча и били в свои щиты, они все били и били,  а  жрец

бегал вокруг, кропя кровью луга и пашни. Зажгли факелы.  Но  он  них  было

больше чада, чем света. Всех охватило мрачное предчувствие -  если  факелы

не горят, значит, в день похорон могущественной Альвхильд  из  Борре  Один

почему-то не в духе. Но тут одна из местных колдуний  выскочила  вперед  и

начала читать над факелами заклинание. Неожиданно они  ярко  вспыхнули.  В

это время несколько  воинов  привели  двух  рабынь,  которые  должны  были

последовать за королевой в курган. Говорили - потом я узнала, что так  оно

и было, - будто конунг перед кончиной жены обещал ей четырех женщин. Но на

усадьбе требовались рабочие руки, приближалась зима. Он  положил  на  одну

чашу весов честь, а на другую - рабочие руки. И не сдержал  своего  слова.

Этих рабынь заранее напоили медом с какими-то травами, они  были  пьяны  и

пели.

     Они пели хриплыми, грубыми голосами, приближаясь к  кургану,  который

должен был скрыть их повелительницу и их самих. Лица рабынь были  закрыты.

Их увели за бревенчатую стену. Несколько мужчин бросились  за  ними  туда.

Потом говорили - это правда, - что там мужчины получили последнюю  радость

от этих рабынь до того, как помощник смерти заколол их.

     Сначала в курган внесли ее, потом - их.

     Вечером был пир, все напились, конунг, мой отец, запер меня в  покоях

и велел Фритьофу лечь у моего порога, перед  тем  он  выразительно  провел

лезвием ножа по горлу Фритьофа. Мне было слышно,  как  над  Борре  несутся

пьяные крики и веселые песни. Я забралась под меховое одеяло и  попыталась

уснуть, но не могла.

     Гудред,   Конунг   Охотник,   властелин   Вестфольда,   Вингульмерка,

Альвхеймара, властелин всего! Говорят, он любил ее?..

     Неожиданно ко мне вползает Фритьоф. Почему он ползет и как он  открыл

замок? У моих  ног  он  поет  под  пьяные  крики  гостей,  собравшихся  на

погребение королевы. Я прошу его уйти, но он  не  слышит  меня.  Он  поет,

склонив голову к моим ногам:

 

                         О! О! О!

                         Всего две рабыни,

                         он не сдержал обещания,

                         он любил многих.

                         О! О! О!

                         Герой великих битв

                         велел приводить к нему женщин

                         после победы.

                         А кого любила она,

                         когда он покидал ее?

                         О! О! О!

 

     Кто-то подошел к двери.

     Фритьоф мгновенно спрятался под меховым одеялом  валявшимся  в  ногах

моего ложа. Это пришла служанка со строгим наказом от моего отца: я должна

надеть самое нарядное платье и явиться в пиршественный покой.

     Наверно, я уже догадывалась, что меня ожидает, и не без  удовольствия

встала с постели. Я знала, что горящие глаза следят за мной из под одеяла.

Потому я сперва разделась донага, а потом оделась  снова.  С  расчесанными

волосами, сверкая юной  свежестью,  шла  я  за  служанкой.  Вскоре  к  нам

присоединилась учтивая старая женщина, на поясе у  нее  висел  нож.  Между

поющими пьяными мужчинами  мы  прошли  к  почетному  сиденью,  на  котором

восседал он.

     Рядом с ним сидел мой отец.

     Конечно, я уже кое о чем догадывалась.

     Он кивнул мне и улыбнулся.

     Я низко поклонилась.

     Потом меня отвели обратно, но уснуть я не могла.

     Фритьофа уже не было.

 

 

     Королева продолжала:

     - Мы поплыли обратно в Агдир. Однажды вечером конунг, мой отец, сидел

за пивом со своими ближайшими советниками, разговор шел  обо  мне.  У  нее

есть все, чего может пожелать мужчина, говорили они,  ну  а  мясо  на  ней

нарастет с годами! Не продавай дешево свою дочь! Пусть серебро польется из

обагренных кровью рук Гудреда Великолепного из Вестфольда!..

     Неслышно, как кошка, прокралась я по темному переходу и  подслушивала

у дверей, я слышала смех, бранилась от злости, и сердце мое колотилось  от

предчувствия -  предложение,  торг  и  наконец  сделка,  холодные  расчеты

мужчин, женщины, запертые в своих покоях,  и  взвешенные  слитки  серебра.

Поймешь ли ты горечь и ненависть молодой женщины,  что  бродили  тогда  во

мне? С того дня во мне проснулись хитрость и изворотливость.

     Ведь мне было известно, что  послы  Конунга  Охотника  один  раз  уже

побывали у моего отца. Я слышала, как он говорил, и тогда он не был пьян:

     - Я правильно сделал, что отправил их обратно! Он, конечно,  считает,

что в придачу к ней получит и все мои владения, когда меня не станет. Но у

меня есть еще и сын; и  я  должен  думать  о  его  выгоде.  Если  мой  сын

переживет меня, он займет место, которое  останется  пустым  после  смерти

Великолепного. Этому-то до старости не дожить. А его вдова  будет  сестрой

моего сына. Ха-ха-ха!

     Я знаю, он снова пришлет к нам своих послов.

     Один раз я отказал ему. Но велел слуге моей дочери догнать  послов  и

явиться к ним на закате, когда они разобьют лагерь. Он должен сказать  им:

мой конунг передумал. Пусть ваш конунг знает,  что  имеет  смысл  еще  раз

приехать к сюда!..

     Кто не захочет снова попытать счастья, чтобы получить  такой  лакомый

кусочек? А мясо на ней нарастает с каждым днем.

     Все рассмеялись.

 

 

     И он действительно приехал еще раз.

     Я проснулась, на дворе было темно, я сразу догадалась, что теперь  он

явился сам. Из всех голосов выделяется один, я вскакиваю,  меховое  одеяло

падает, я вижу на дворе множество факелов. А  голос!  Он  гремит  на  весь

двор, подчиняя себе всех, нагая, как была, я  бросилась  прочь  от  узкого

окна. В это время вбегает Фритьоф. Я не гоню  его.  Он  хватает  одеяло  и

набрасывает его на меня. Свет факелов  становится  ярче.  Теперь  я  слышу

крики уже и в домах. Я вспоминаю, что наши люди легли спать пьяные.  Голос

моего отца перекрывает шум, и все-таки он уступает  голосу,  гремящему  на

дворе. Загорается крыша. Слышится вопль - это они  зарубили  раба,  должно

быть, он выскочил из горящей конюшни, где спал,  и  его  убили  на  месте.

Фритьоф тащит меня на чердак. По лестнице за нами лезет какой-то  человек.

Кто-то ломает дверь. Голос на дворе гремит:

     - Выдайте ее или получайте, что вам положено!..

     Я слышу рык отца. Нападающие рубят  стены,  чтобы  расширить  оконные

проемы. Свистит стрела, она вонзается в грудь одного из людей. Я и  сейчас

помню это зрелище: его глаза, проклятия, выражение обиды, потом отчаяния и

бессилия, он потихоньку сползает на пол.  Кто-то  перешагивает  через  его

труп. Горит крыша.

     Наши люди лезут по лестницам, среди них  и  мой  брат,  они  пытаются

пролезть через горящую крышу. Я слышу свист  стрел.  Мой  всесильный  отец

кричит:

     - Надо бежать!..

     И что-то еще Фритьофу. Фритьоф тащит меня  с  собой.  Но  нам  некуда

деваться, недруги кольцом окружили усадьбу. Я вижу, как, сраженный, падает

еще один человек. Потом - отец.

     И брат. На мгновение я вижу брата: его лицо, меч, торчащий у  него  в

груди, он делает несколько шагов, словно просит разрешения  покинуть  поле

брани, но, передумав, ложится, чтобы  сперва  немного  поспать.  Он  лежит

передо мной, залитый собственной кровью, и спит.

     Меня окружают кольцом и куда-то ведут.

     Усадьба горит, меня тащат  подальше  от  огня,  некоторых  мертвых  и

умирающих тоже уносят прочь. Кто-то кричит:

     - На ней только одеяло! Срывай его!

     У него на губах пена, и он хочет содрать с меня одеяло, в  которое  я

завернулась.

     Я не могу ударить его, мне надо держать одеяло, теперь кричат все:

     - Мы хотим видеть ее!..  Ради  нее  мы  шли  на  смерть  и  проливали

кровь!..

     Я слышу мужской смех - громкий смех победителя. Он в  затруднении:  с

одной стороны - требование его воинов, с другой  -  внимание,  которое  он

хочет проявить ко мне.

     - Живо! - кричит он, срывает с меня  меховое  одеяло  и  поворачивает

меня перед воинами, они смеются и хлопают в ладоши - их конунг и властелин

удовлетворил их желание. Меня уводят.

     Потом они отправляются в соседнюю усадьбу. Там они убивают хозяина. В

доме несколько мужчин и две женщины: я и изможденная старуха, склонившаяся

над трупом своего мужа. Среди мужчин -  Фритьоф.  Он  лежит  связанный  на

полу.

     Гудред говорит ему, и я слышу  по  его  голосу,  что  он  уже  принял

решение:

     - Мы тебя повесим.

     Тогда я встаю и в первый раз обращаюсь к этому человеку по имени.

     - Гудред, - говорю я, подхожу к нему и зубами прихватывая  его  руку.

Он с удивлением глядит на меня, видно,  что  его  это  забавляет.  У  меня

крепкие зубы. Он  весь  в  рубцах  от  ударов  меча...  Я  кусаю  сильней.

Показывается кровь, вскрикнув от боли, он бьет меня по лицу.

     Хозяйка усадьбы отрывается от трупа своего  мужа  и  ставит  на  стол

пиво.

     - Теперь ты в моей власти, - медленно произносит он.

     - Ты хочешь, чтобы я была хозяйкой твоего дома или нет?  -  спрашиваю

я. - Взять женщину силой ты можешь, но не в твоей власти  заставить  ее  с

достоинством сидеть бок о бок  с  тобой  в  пиршественном  покое  и  вести

дружескую беседу, когда к тебе в гости приехали большие люди.

     Он не отвечает.

     Потом уже я с удивлением думала, что мне не было горько при  мысли  о

погибшем отце и брате. Не знаю почему. Но тут лежит Фритьоф. Ноги  у  него

связаны, руки скручены за  спиной.  Почему  они  сразу  не  зарубили  его?

Наверно - я и  теперь  так  думаю,  -  за  всем  этим  скрывалась  злобная

проницательность Гудреда Великолепного. Наверно, он догадался кое о чем  и

хотел повесить Фритьофа у меня на глазах, чтобы спросить:

     - Ну, что ты сейчас чувствуешь?

     Я оборачиваюсь к Гудреду и показываю ему язык.  Он  изумлен.  Постояв

так, я беру его руку и слизываю с нее кровь от укуса. И вдруг кричу:

     - Думаешь, слуга, которого он приставил к своей дочери, мог оказаться

ненадежным? Даже если б я сама этого захотела!..

     Я кидаюсь на конунга, кусаюсь, царапаюсь, колочу его кулаками, он  не

может оторвать меня от себя, я падаю на пол, плачу,  подползаю  к  нему  и

обнимаю его могучие колени.

     - Помоги мне, помоги! Пусть  у  меня  останется  хоть  кто-нибудь  из

отцовской усадьбы! Не убивай моего слугу! Беднягу воротит от  одного  вида

женщины!..

     Я отползаю к трупу бонда и переваливаюсь через него, руки  у  меня  в

крови, человек, похитивший меня, теряет терпение. Он встает и, пнув  ногой

Фритьофа, орет ему:

     - Да образумь же ее хоть ты!

     Старая хозяйка усадьбы лежит без памяти рядом со своим мертвым мужем.

     Фритьоф остается в живых.

     Вскоре мы уезжаем.

     Наутро после брачной ночи я получила в подарок корабль.

 

 

     Аса, королева Усеберга, объявила мне,  что  у  нее  болят  ноги.  Она

послала за Одни, ирландкой, бывшей  рабыней,  а  теперь  служанкой,  и  та

принесла ушат с горячей водой. Одни сняла полотно, в которое были замотаны

ноги королевы, и красивой бронзовой иглой вычистила из-под  ногтей  грязь.

Потом подпилила каждый ноготь и куском  мягкой  кожи  отполировала  их  до

блеска. Ноги у королевы обезображены костоломом  и,  видно,  не  раз  были

обморожены. Они некрасивы, но  выразительно  свидетельствуют  о  долгой  и

суровой жизни. Рядом с ее большими плоскими  ступнями  я  вижу  маленькие,

нежные ноги Одни.

     Одни приподняла ноги королевы и опустила их в ушат с  горячей  водой,

старая женщина застонала от наслаждения. Она наклонилась вперед,  уперлась

локтями в колени и поглядела на меня, на старых губах играла счастливая  и

самодовольная улыбка.

     - Вот почему хорошо быть королевой, - сказала она. - Конечно, я не  в

любую минуту могу кликнуть Одни и велеть ей принести мне горячей воды  для

ног.  Ведь  у  меня  столько  забот.  Мне  приходится  решать  все   дела,

распоряжаться людьми, принимать  гостей  из  дальних  стран.  И  я  должна

изображать, что очень рада их приезду. И все-таки я чаще, чем другие, могу

позволить себе это наслаждение - поставить ноги в ушат  с  горячей  водой.

Нет, королевой быть неплохо.

     Она закрыла глаза, было похоже, что она задремала, но вот  она  снова

открыла их и, кивнув головой в сторону Одни, спросила:

     - Она тебе нравится?

     У Одни молодое, гибкое тело, округлые формы и та покорность,  которая

так нравится мужчинам, однако не похоже, что она из  тех  женщин,  которые

готовы лечь с кем угодно.

     Я кивнул и осторожно заметил, что Одни молода и красива.

     - Небось охота пощупать ее?

     Королева ударила кулаком по колену  и  засмеялась  с  открытым  ртом,

потом шлепнула Одни и отослала ее прочь.

     Выставив из воды один палец, она с удовлетворением поглядела на него,

снова опустила его на дно ушата и рассказала мне, какая гибкая она была  в

юности: стоя на одной ноге, она  могла  поднять  другую  так  высоко,  что

мужчина целовал ей пальцы ноги, не наклоняя головы.

     - Кто это был? - спросил я.

     - Мог бы и догадаться, - ответила она и усмехнулась.

 

 

     Королева продолжала:

     - Первое время, как Гудред взял меня в жены, мы часто  переезжали  из

одной усадьбы в другую. Сначала мы жили здесь, в Усеберге.  Это  была  его

усадьба, тут у каждого угла стояли дозорные, и даже в ларе в  покоях,  где

он спал, - только я не сразу узнала об этом - сидел воин,  когда  он  взял

меня к себе на ложе. Он мне не доверял. И у него были для этого основания.

Потом мы поехали в Борре и в Гокстад, жили на всех усадьбах Альвхеймара  и

даже в Дании. Повсюду распространялась его власть, и всюду  там  были  его

люди. У него был слишком беспокойный характер, чтобы подолгу оставаться на

одном месте, и слишком много дел, которые  не  терпели  отлагательства.  И

всюду люди - представь себе, всюду: они стояли за каждой дверью, бегали по

переходам, следовали за тобой по полю, и  все  были  одинаковые,  на  одно

лицо, и ни с кем из них нельзя было поговорить.

     У него тоже словно не было лица. Знаешь, каково делить хлеб и ложе  с

человеком, у которого нет лица? Который смотрит на тебя, не видя, и  берет

тебя, не замечая, кто ты, который лишь притворяется, будто следит за твоей

мыслью, тогда как его собственные мысли беспокойно блуждают  по  просторам

Швеции, где у него обширные земли, залитые им  чужой  кровью.  Думаешь,  я

боялась крови? У нас дома тоже были рабы. Мой отец возвращался из Ирландии

с большой добычей. Мы тоже вели войны. Но не такие.  В  этом  человеке  не

было дна, он весь был сплошная ложь и не мог долго смотреть на того, с кем

он разговаривал. Но видел он все.

     Он опасался в сумерки выходить со мной вдвоем. Тогда, как и теперь, в

Усеберге было большое поле, засеянное льном. Однажды я целый день провела,

раздумывая о своей судьбе: я оказалась здесь, а мои близкие -  в  чертогах

Одина. Но мне хотелось, чтобы все обернулось к лучшему. А главное, как  ни

странно, я испытывала к нему даже нежность. Поэтому я сказала:

     - Сегодня лунная ночь. Пойдем гулять?

     - Гулять? - Он удивился.

     Я видела, как в нем вспыхнуло подозрение, он уже протянул руку, чтобы

ударить в бронзовое блюдо, всегда стоявшее перед ним на столе.

     - Давай погуляем вокруг льняного поля,  -  предложила  я.  -  Вдвоем,

только ты и я.

     - Зачем? - спросил он. Он ничего не понял.

     Он встал и склонился надо мной. Заглянул в самую глубину моих глаз. Я

не отвела взгляд. Он хотел  понять,  зачем  я  предлагаю  ему  прогуляться

вокруг льняного поля. Я видела, что он уже считает про себя, он думал, что

его сила в умении считать своих  людей:  четверо  там,  шестеро  в  другом

месте, сколько осталось здесь?

     - Какое льняное поле? Которое лежит на склоне? - спросил он.

     - Разве ты не знаешь, где мы сеем лен? - ядовито сказала я.

     - Где у тебя стоят лошади? - спросил он напрямик.

     - Мы не поедем, мы пойдем пешком, - ответила я.

     Он разорвал на мне лиф - думал найти нож, объяснил он, - ножа у  меня

не оказалось, но он не успокоился и сорвал с  меня  почти  всю  одежду,  я

стояла перед ним в одной рубахе. Он хотел найти нож. Но не нашел.

     - Значит, есть кто-то другой, - сказал он.

     - Кто - другой? - воскликнула я.

     Он холодно спросил:

     - А зачем нам тогда идти гулять на льняное поле?

     Он позвал человека и велел, чтобы поле тотчас окружили и  чтобы  рабы

скосили весь лен. Так и сделали. Лен  был  еще  незрелый.  Они  никого  не

нашли.

     Он был великий правитель. У  него  была  воля,  чтобы  повелевать.  И

достаточно рабов, чтобы скашивать поля. Но его власть надо мной с того дня

значительно уменьшилась.

     Я  хорошо  помню  корабль,  который  пришел  из  страны  франков.   Я

улавливала лишь обрывки фраз - стояла середина лета,  корабль  приплыл  по

какому-то делу, один человек на борту  знал  какую-то  тайну.  Его  тотчас

проводили к моему супругу Гудреду Великолепному, конунгу Усеберга.

     На другой же день конунг отправил несколько человек в Швецию. Им было

велено не возвращаться обратно живыми, если они не исполнят того,  что  он

им поручил. Потом я узнала - эти люди вернулись уже осенью, - что юный сын

старого и могущественного недруга моего мужа умер там, выпив рог пива.

     С тех пор  мой  супруг  и  повелитель  сам  боялся  пить  пиво,  если

кто-нибудь прежде не сделает глоток из его рога. Но этого  мало,  в  своей

подозрительности он дошел до того, что велел пробующему  пиво  делать  три

глотка и ждал, не упадет ли тот замертво, пока он сам дважды сосчитает  до

двадцати. Только после этого мой супруг пил свое пиво. Но я подшутила  над

ним. Я сказала:

     - Мой отец рассказывал как-то об одном яде, который сразу  опускается

на дно, лишь когда рог будет осушен, станет  ясно,  отравлен  человек  или

нет.

     Мой супруг заорал как безумный, отшвырнул рог и  вскочил  со  сжатыми

кулаками. Я сказала:

     - Теперь ты в один прекрасный день умрешь от жажды.

     Как-то раз, когда человека, который пробовал пиво, не  оказалось  под

рукой, мой супруг приказал мне сделать первый глоток.  Я  с  удовольствием

подчинилась. Пиво бросилось мне в голову. Мы с  ним  сидели  вдвоем,  и  я

пыталась заставить его следить за ходом моей мысли - мне всегда доставляло

удовольствие, когда одна  мысль  вытекает  из  другой,  но  обучить  этому

тонкому искусству Гудреда мне так и не удалось. Тогда я повернулась к нему

и плеснула пивом прямо в его жестокое, непроницаемое лицо.

     - Ты могущественный человек и здесь, и в Дании, -  сказала  я.  -  Но

когда тебе случается выйти по нужде, ты берешь с собой воина.

     Он промолчал. Даже лица не вытер. С бороды капало пиво.

     - Ты думаешь, что там, в  Швеции,  я  прибегнул  к  яду?  -  медленно

спросил он.

     - Я знаю одно, - ответила я, - теперь они там поднимутся против тебя.

 

 

     Как-то раз я не могла удовлетворить его желания -  на  то  были  свои

причины, тогда он послал меня за моей рабыней и приказал, чтобы я положила

ее к нему в постель. Я была послушной женой, но меня душила  ненависть,  и

язык мой был остер. Он же, напротив,  лишь  насмешливо  хохотал  и,  когда

рабыня уже лежала у него в постели, выгнал меня прочь.

     - Утром я прикажу высечь ее! - прошипела я.

     - Да хоть убей, - сказал он и зевнул.

     Но вот в счете на шариках он ничего  не  понимал.  У  него  был  один

ирландец, мы его называли шаропутом, потому  что  он  считал  на  шариках,

нанизанных на шнур. Он передвигал шарики то в одну сторону, то в другую  и

потому будто бы мог учесть каждый слиток серебра, который  конунг  выдавал

своим людям. Но шаропут был нечестный. Я это сразу  заметила.  Смекалки  у

меня хватало, да и теперь хватает, хотя все-таки годы берут свое.  Однажды

я долго сидела и наблюдала за шаропутом. И слушала, как он считает с  моим

мужем. Это было на другой день после того, как Гудред велел мне положить к

нему в постель мою рабыню.

     И вот в пиршественном покое - мужчины сидели  там  и  хвастались,  по

своему обыкновению, многие были уже пьяны, но еще не настолько,  чтобы  их

тянуло справлять нужду в углах, это обычно бывало позже, - я встала  перед

своим супругом, залепила шаропуту оплеуху и отняла у него шнур с шариками.

     - Смотри! - сказала я Гудреду.

     - Когда ты научилась считать? - удивился человек, с которым я  делила

постель, если он не делил ее с другой женщиной.

     - Молчи, когда говорит тот, кто умнее тебя! - ответила я.

     Я показала ему, как считают на шариках,  и  объяснила,  что  человек,

живший у него на хлебах и потому обязанный соблюдать честность,  обманывал

его.

     - Как ты думаешь, во сколько серебряных слитков тебе это обошлось?  -

спросила я.

     Швырнув шарики на пол, я покинула покой.

     На другой день, когда люди Гудреда по его приказу убили шаропута, они

отрезали Хемингу большие  пальцы  на  ногах.  Гудред  не  разрешил  просто

отрубить их. Он велел выковать ножницы, чтобы  резать  медленно,  это  ему

было намного приятней.

     Я сказала - Хемингу? Нет,  нет,  Фритьофу!  Ты  знаешь,  моему  слуге

Фритьофу, тому, который  потом  стал  отцом  Хеминга,  живущего  теперь  в

Усеберге.

     Фритьоф никогда не обладал мной, - тихо сказала она, как бы обращаясь

к самой себе, виновато улыбнулась и кликнула Одни,  чтобы  та  вытерла  ей

ноги.

     Но потом я  узнал,  что  королева  Усеберга  солгала,  сказав,  будто

Фритьоф никогда не обладал ею. Один раз - она  сама  проговорилась,  когда

была сильно пьяна, - слуга дал королеве то, что она имела  право  получать

лишь от мужа. Она была уже беременна. Ее супруг  -  это  удивит  многих  -

действительно был отцом ее ребенка. Этого-то она  никогда  и  не  простила

Фритьофу. Он упустил свое время.  Сама  она  не  сомневалась  в  отцовстве

Гудреда. Безмолвная нежность, существовавшая между королевой и  Фритьофом,

исчезла навсегда.

 

 

     Королева рассказывала:

     - Конунг, мой повелитель, ушел в викингский поход,  а  я  осталась  в

Усеберге. Я носила  ребенка.  Теперь  мой  супруг  чувствовал  себя  более

уверенно - ведь я была уже крепче связана с его родом. Однако Фритьофа  он

все-таки взял с собой - чтобы избежать  лишних  толков  и  чтобы  помучить

меня. Я стояла на берегу глядя вслед кораблям, и мне  вовсе  не  хотелось,

чтобы они оба вернулись домой. Один слишком часто приходил ко мне.  Другой

- слишком редко.

     У нас в Усеберге,  я  уже  говорила  тебе,  было  льняное  поле.  Это

случилось на другой год после того, как мой супруг велел  скосить  его.  В

дни моей молодости здесь на усадьбах лен сеяли не  так  уж  часто.  Летней

ночью я шла вдоль поля и глядела на цветочки льна, он сладко  благоухал  в

это сумеречное время, было около полуночи.  И  вдруг  во  мне  шевельнулся

ребенок.  Да,  в  первый  раз,  лето  уже  перевалило   за   середину,   я

остановилась, сорвала цветок и хотела поцеловать  его.  Тут-то  ребенок  и

шевельнулся. Я опустилась на колени и вся  сжалась,  даже  боль  была  мне

приятна. Я гуляла ночами и по конопляным полям.

     Ты ведь знаешь, конопля грубее льна и цветы у нее мельче и  не  такие

красивые, зато они сладкие.  Случалось  ли  тебе  жевать  цветок  конопли,

выросшей в человеческий рост? Ветер пел свою песню, летая с берега на море

и с моря на берег. Дни проходили в  безмятежном  покое.  Вокруг  меня  все

улыбались, люди приходили ко мне со своей работой, чтобы я  их  похвалила.

Один старик принес деревянную кадку, еще не законченную. Ничего особенного

в ней не было, но я сказала ему:

     - Если у тебя будет время и желание, вырежь для моего корабля  голову

дракона.

     Он заплакал от радости. И побежал к старухе, с которой жил, ночью  он

напился и пел непристойные песни об Одине, Торе и всем роде  асов  [асы  -

боги в древнескандинавской мифологии], а она искала у него в голове.

     У нас было коровье масло. А как же иначе?  На  выгоне  паслось  много

скота, девушки работали с утра до вечера, я шутя шлепала их и говорила:

     - Купайтесь так, чтобы парни вас видели, только притворяйтесь,  будто

вы их не замечаете. Если парни поймут, что вам известно об их присутствии,

вы будете для них уже не так привлекательны.

     Они тут же бежали купаться и сбрасывали с себя одежду.

     Мы ели масло. Знаешь, как приятно запустить  палец  в  масло,  словно

ложку, поднять его против света, чтобы  посмотреть  на  сверкающие  желтые

бусинки, а потом сунуть в рот и облизать досуха. И снова набрать масла,  и

знать, что тебе это доступно. Масло стоит уже сбитое, и ты, проходя  мимо,

великодушно разрешаешь: пожалуйста, ешьте все, кто хочет! И люди подходят,

запускают в масло пальцы и лижут их, а дождь, набежавший  с  моря,  дарует

дням и полям новую свежесть.

     И мой ребенок, я разговаривала с ним по ночам. Не громко, нет, совсем

тихо, и смеялась, мы оба смеялись. Он лепетал такие  забавные  коротенькие

слова, понятные только мне. Как-то ночью он сказал:

     - Я кошу лен.

     - Да! - ответила я. - Если б ты всегда только косил лен!

     На выгоне пасся скот. До забоя было еще далеко. Однажды,  проходя  по

выгону, я увидела в дерне длинный узкий камень, как раз такие камни ставят

в память о мужчинах. Подожди, никак я сказала - о мужчинах?  Нет,  нет,  в

память о детях и женщинах, о людях и скоте,  о  всех  тварях,  что  топчут

добрую землю Одина. Я велела взвалить камень в сани  и  притащить  его  на

двор.

     Тут он и будет стоять.

     У меня на усадьбе  была  одна  женщина,  которая  владела  искусством

вырезать руны. Ты удивляешься? Да, она знала руны,  единственная  во  всем

Усеберге. Честно говоря, человеку, которого мы  держали  ради  его  знания

рун, пришлось пойти к  женщине,  чтобы  обучиться  у  нее  этому  сложному

искусству, он слишком плохо владел им, хотя и называл себя знатоком.  А  в

то время он к тому же был за морем.

     - Вырежи руны, - сказала я ей.

     - Я? - Она даже испугалась.

     - Да, я тебе позволяю, - сказала я.

     Мы умилостивили Одина, скорее это была шутка, что это  старое  бревно

могло иметь против того, чтобы женщина  вырезала  на  камне  руны?  Но  мы

принесли ему хорошие жертвы, и женщина - я уже не помню, как ее звали, она

осталась для меня безымянной - искупалась, а  трое  других  натерли  ее  с

головы до ног свиным жиром, смешанным с тончайшим песком.

     Я сказала:

     - Вырежи: я кошу лен.

     Когда камень был воздвигнут, мы хотели устроить  в  Усеберге  большой

праздник, нас одолела гордыня, и мы говорили друг другу:

     - Мы не приносим жертвы ни Одину, ни другим богам, мы  едим  масло  и

пируем без богов и почти без мужчин!

     Той ночью я снова пошла на льняное  поле.  Сорвала  цветок,  один  из

последних, лен уже созрел, к Усебергу  и  ко  мне  приближалась  осень.  Я

сорвала цветок и съела его. Утром во фьорд вошли корабли.

     С громкими криками викинги сошли на берег, усадьба вдруг  наполнилась

мужчинами. Они вернулись с богатой добычей. Меня это почти не  обрадовало.

Несколько человек погибли на чужбине. Ни моего  супруга,  ни  Фритьофа  не

было среди погибших.

     - Такова наша судьба, - сказала я им.

     Камень стоял во дворе.

     - Ты молодец, - сказал Гудред.

     Я промолчала.

     Он сказал:

     - Мы вырежем на нем: Я рубил людей.

     В ту осень я родила ему сына.

 

 

     Но Фритьоф был уже не такой, как прежде. Я поняла:  что-то,  наверно,

произошло с ним в Ирландии или по пути домой. Он молчал - зачем  ему  было

говорить  со  мной?  Однажды  вечером  мы  встретились  у  льняного  поля.

Случайно... да, да, можешь не верить, если не хочешь!  -  вдруг  закричала

старая женщина, приподнявшись  на  скамье.  -  Не  веришь,  что  это  было

случайно? Все ушли в капище. Мы знали, что они пробудут там долго.

     Он сказал мне:

     - И я тоже убивал людей... Я смотрел на тех, кого убивал, и  со  мной

что-то случилось. Радость исчезла. Она уже никогда  не  вернется  ко  мне.

Поэтому я хочу поговорить с тобой.

     - Хочешь поговорить?

     - Ты жена конунга, а я твой слуга. Только один раз мы были мужчиной и

женщиной... И это никогда не повторится. Никогда, слышишь! - Он закричал и

рванул меня за платье, лицо у него почернело. - Можешь ты это  понять  или

ты слишком слаба для правды? Никогда! Но  я  мужчина.  Поэтому  мне  нужна

другая...

     Сперва я молчала,  потом  долго-долго  плакала,  он  гладил  меня  по

волосам - уже не в первый раз. Но зато в последний. Я  посмотрела  на  его

руку, лежащую у меня на коленях: еще мягкая, и все-таки это была уже  рука

воина - жилистая, сухая, загорелая, с ласковым теплом в кончиках пальцев.

     Он рассказал мне, кто она. И прибавил:

     - В твоей власти убить ее.

     Это оказалась та женщина, которая знала руны, имени ее я не помню.

     - Она для меня осталась безымянной, - кричит  вдруг  старая  королева

Усеберга и, подобрав юбку, бросается на меня, с  ее  синеватых  старческих

губ в лицо мне летят брызги слюны.

     - Ты не веришь, что она для меня безымянна?

     - Верю. Конечно, верю, - говорю я.

     - И он ушел от меня. Я стояла на коленях и плакала. Подол юбки был  у

меня подогнут, и я исцарапала колени, но юбка прикрыла царапины. Он ушел.

     Я знала, теперь он насыплет в ее башмаки льняного семени,  чтобы  она

понесла. На другую ночь я взяла ее башмаки и высыпала из них льняное семя.

И со злобной улыбкой насыпала в них конопли. Но когда началась  зима,  она

была уже в тягости.

 

 

     В Усеберге жила одна старая женщина,  которая  потеряла  рассудок.  С

самого утра и до позднего вечера она неутомимо ходила из  дома  в  дом  по

всей усадьбе, распевая песни. Ее  надтреснутый  голос  донимал  всех.  Она

пришла и в те покои, где сидели мы с королевой. Королева подала мне  знак,

и мы склонились друг к другу, сделав вид, что  не  замечаем  старуху,  она

дважды обошла вокруг стола и удалилась. Королева сказала:

     - У нее был муж. В одном сражении, далеко отсюда, в Швеции, его взяли

в плен и посадили в погреб; наверно, о нем забыли, потому что он  умер  от

жажды. Слух об этом дошел до нее. И ее бедный разум помутился. Сперва  она

долго отказывалась пить, чтобы испытать такую же жажду, какую  испытал  ее

муж. Потом начала ткать. Она ткет сермягу, чтобы когда-нибудь выкупить его

на свободу. Но ткачиха она  никудышная.  И  не  помнит,  что  ее  муж  уже

пятнадцать лет как умер. Мы все молчим про это, никто не решается  сказать

ей правду. Вот она и живет надеждой.

     До нас снова донесся  ее  голос,  он  удалялся.  Старуха  обошла  все

помещение усадьбы и наконец словно растаяла в светлом летнем дне.

     - Есть же такие, - сказала  королева.  -  Иногда  я  спрашиваю  себя,

может, мне следует приказать, чтобы ее убили?

     Но у меня не поднимается на это рука.

 

 

     Королева рассказывала:

     - Знаки были дурные. Из дома через порог полз  червяк,  но  потом  он

повернулся и пополз обратно. Я разрезала его пополам.  И  увидела,  что  в

этом червяке сидит другой. Он извивался, повернувшись ко мне более  острым

концом. Я подошла к очагу, и меня вырвало.

     Я гадала в те дни и на крови, на овечьей  крови,  может  потому,  что

умные женщины говорили, будто все, сказанное овечьей кровью,  в  общем-то,

мало значит. Это и утешило меня, когда я увидела, что ничего хорошего  она

не обещает: кровь потекла в мою сторону, хотя я плеснула на  кусок  дерева

гораздо больше крови, чем разрешал старый обычай. Тогда я погадала  снова,

теперь на бычьей крови. Кровью я хорошенько смазала себе  изнутри  ноздри,

намазала веки, трижды пошептала над остальной кровью, а потом  вылила  два

маленьких ковшика на кусок дерева и внимательно следила, куда она потечет.

Она потекла в мою сторону.

     И все-таки я отважилась на последнюю попытку: взяла собственную кровь

- взять кровь своего ребенка я не решилась. На рассвете, когда солнце  еще

не поднялось над Слагеном и Усебергом, я уколола себя ножом и собрала свою

кровь. Выплеснула ее на деревяшку и закрыла глаза. Открыв их,  я  увидела,

что кровь течет в мою сторону.

     А кроме того - потому я и закричала, и служанка,  спавшая  у  порога,

испуганно вскочила, - в крови был червяк!

     Я бы могла  направить  эту  кровь  на  другого,  если  бы  осмелилась

заплатить его жизнью за свою. Я вышла из дома. Над болотом плавал туман, и

день уже начал сочиться с пологих гор, окружающих Усеберг. В  зените  небо

было чистое. Я увидела там  орла:  выжидая  чего-то,  он  парил  на  своих

сильных крыльях и не улетал, даже когда я  крикнула  и  замахала  на  него

руками.

     Тут я встретила своего покойного отца.

     Он вышел из хлопьев тумана и направился в мою сторону, но, не заметив

меня, прошел мимо. Я прижала руки к груди и хотела заговорить с ним, но  у

меня пропал голос, и меня била дрожь.

     Отец ушел от меня.

     Я побежала за ним, но больше уже не  видела  его  и  не  слыхала  его

шагов, ведь он шел беззвучно, как ходят все покойники. Он пришел  сюда  из

своего  кургана,  лежащего  далеко  на  юге,  в  Агдире,   пришел,   чтобы

предупредить свою дочь и ее сына.

     Надо было решать: моя жизнь или жизнь другого человека.

     Мой супруг Гудред проснулся, я вошла к нему.

     После своего возвращения из Ирландии он редко  брал  меня  к  себе  в

постель. Для него я была уже недостаточно молода. Он привез домой красивую

серебряную пряжку, конечно, он отнял  ее  у  какой-нибудь  женщины  по  ту

сторону моря. Я-то знала, что перед тем, как отнять пряжку, он обладал  ее

хозяйкой. Теперь он сидел среди одеял из овчины, и голова у него гудела  с

похмелья.

     Пряжка, как  вызов,  красовалась  у  меня  на  груди,  она  могла  бы

раздразнить любого мужчину.

     Но он не смотрел на нее.

     Я сказала:

     - У тебя в крови черви.

 

 

     Знаки были дурные. Я сказала Фритьофу. Но Фритьоф сильно изменился  с

тех пор, как у него появилась жена, с которой  он  каждую  ночь  спал  под

овчиной. У меня были свои замыслы. Позволь, я их тебе  объясню,  гость  из

неведомого, проделавший такой долгий путь, чтобы прийти к нам в Усеберг!

     Я думала, что теперь, когда у Фритьофа есть жена, а  у  меня  -  муж,

глаза людей перестанут следить за нами. Осенью мы могли бы  встречаться  с

ним на льняном поле,  а  с  наступлением  холодов  где-нибудь  в  коровьих

стойлах. Но он оттолкнул меня от себя.

     Да... ничего не объясняя, я даже слова  не  успела  сказать;  у  него

появилось новое обыкновение пожимать плечами, и руки его были холодны,  не

то что раньше. Зато, когда он смотрел  на  нее,  в  его  глазах  загорался

огонь.

     Я отвела Фритьофа в сторону и сказала:

     - Я видела дурные знаки!.. - Ну и что? - равнодушно спросил он.

     - Я встретила своего отца, - сказала я. - Ты только подумай, покойник

пришел сюда из Агдира. А это куда важнее, чем  если  бы  мне  повстречался

один из здешних могильных жителей.

     С ним  был  и  мой  покойный  брат.  Брат  подошел  ко  мне  и  хотел

заговорить. Но отец махнул ему, чтобы он отошел, словно та правда, которую

брат хотел открыть мне, была так тяжела, что отец,  более  мудрый  из  них

двоих, не хотел, чтобы я ее узнала.

     За ними стоял Один.

     Ты мне не веришь?

     За ними стоял Один, в темном облаке, налетевшем с  фьорда,  в  дожде,

его вечное и суровое лицо предвещало страшную  судьбу,  молча  он  как  бы

говорил мне: действуй, пока этого не сделал другой!

     Фритьоф не дрогнул. Он спокойно ответил мне, что в Ирландии больше не

верят в знаки, подаваемые кровью.

     - Если бы мы делали зарубки, когда эти знаки исполнились, а  когда  -

нет, тогда бы ты поняла...

     - Богохульник! - крикнула я.

     Он не рассердился, но сказал, что в Ирландии  больше  не  верят  и  в

Одина.

     Тогда я его ударила.

     Он спокойно повернулся ко мне спиной и ушел.

     Но воротился, словно  ему  стало  жаль  меня,  и  обнял  за  плечи  -

считанные разы в моей жизни он обнимал меня.  Я  так  и  обмякла  под  его

сильными руками.

     - Когда мой сын вырастет, я научу его прощать, -  сказал  он.  -  Это

новое учение. Если б и ты, первая в Усеберге,  тоже  попробовала  прощать?

Может, именно это хотели сказать тебе покойные отец и  брат?  Твой  супруг

убил отца и твоего брата. Это дурной поступок. Но что изменится,  если  ты

пойдешь по его стопам и начнешь убивать только потому, что убивает он?

     - Ты трус! - крикнула я.

     - Возможно, - ответил он. - Но все-таки думаю, что я смелее многих.

     Пряжка была приколота у меня на груди.

     Он не заметил ее.

 

 

     Тогда я пошла к Гудреду и сказала ему, что знаки предвещают беду.

     - Боюсь, что тебя скоро сожрут в твоем собственном доме, - сказала я.

     Он вздрогнул от  страха,  что  осушил  рог,  забыв  приказать,  чтобы

кто-нибудь  другой  сначала  пригубил  его.  И  не  заметил,  что  у  пива

горьковатый привкус. Он выпил подряд два рога.

     У нас в Усеберге росла редкостная конопля, я захватила эти семена  из

Агдира. Мой отец  когда-то  давным-давно  привез  их  из  Хольмгарда  [так

скандинавы в древности называли Новгород]. Отвар из  семян  этой  конопли,

подмешанный к пиву или к меду, вызывает опасное опьянение, я сама  никогда

не испытала его, но видела у рабов.

     И вот теперь - у Гудреда. Глаза у него выкатились  из  орбит,  взгляд

стал невидящим, плечи поникли, он не впал в гнев, как обычно, когда пьянел

от пива, и опять не заметил  горьковатого  привкуса,  осушив  третий  рог,

который я поднесла ему. У меня на глазах он состарился на  десять  лет.  Я

выслала стража прочь. Прогнала служанку, которая хотела войти. Мой  супруг

начал плакать, как ребенок.

     Для меня это было удивительное зрелище.  Пожилой  человек  с  руками,

обагренными кровью, пусть он и мыл их, - он пролил столько крови,  что  ее

смыть невозможно. Человек, полный  презрения,  полный  силы,  ненависти  и

злобы, умеющий действовать и решать, не боящийся сделать выбор, даже  если

это ему нелегко. Этот человек сидел за столом и плакал.

     Не бурно и безудержно, нет, он плакал совсем тихо, протягивал руку за

новым рогом и благодарно что-то лепетал, когда  получал  его.  Теперь  его

руки стали мягкими. Я их погладила. Он был скорее похож на моего сына, чем

на мужчину, с которым я вынуждена была делить ложе.

     Он сказал, что силы его уходят.

     - Я уже давно это знаю, только таил в себе, гнал эту мысль  прочь.  Я

убил одного из своих людей, когда  он  осмелился  сказать  правду:  что  я

потерял свои владения в Швеции. Мои  недруги  подходят  все  ближе!  Скоро

конец Гудреду Великолепному, который перед сражениями  приносил  в  жертву

раба, зажимал в зубах нож, брал в каждую  руку  по  мечу  и  выл  победную

песнь, чтобы воодушевить своих людей на битву!

     - Я стал тяжел на подъем.

     - Ясно тебе, что я стал тяжел на подъем? - закричал он почти  весело,

повернулся, похлопал себя по заду и засмеялся.

     - Когда недруги, захватив мои корабли, выбросят мой труп за  борт,  я

полечу с вечерним ветром и буду  слушать  шум  волн.  Ха-ха!  -  Он  долго

смеялся, и в смехе его звучали слезы. - Давай еще пива! - крикнул он  мне.

- Ты сама варила его?

     - Да, - ответила я.

     - Лучше бы мне с топором в руке сидеть на  коньке  крыши  только  что

срубленного дома и смотреть вслед кораблям, уходящим из залива в Ирландию,

чем быть на борту предводителем и знать, что там я буду убивать  женщин  и

отбирать у них серебряные пряжки. Где твоя пряжка? Растопчи  ее!  Дави  ее

ногой! Ломай! - закричал он.

     Я так и сделала.

     А потом подняла эту сломанную пряжку и положила ее на стол перед ним,

первый раз я испытывала к нему любовь.

     - Разве меня не вынудили быть конунгом? - спросил он. - Почему мне не

разрешили остаться плотником,  как  мне  хотелось?  Меня  хвалили  за  мое

умение: конунг, а  работает  топором  и  рубит  дома  не  хуже  настоящего

плотника. Но все же считали, что  главное  мое  дело  -  повелевать.  И  я

повелевал.

     Теперь я ослабел.

     - Знаешь. - Он встал, похлопал  себя  по  толстому  животу,  а  потом

подошел ко мне и прижался губами к моим губам, и  мои  губы  вспыхнули  от

стыда и нежности. - Я хочу, чтобы меня похоронили в кургане без оружия.

     - Пива! - крикнул он.

     - Когда-нибудь ты меня убьешь, правда?

     Я налила ему еще пива.

     И сказала:

     - Наутро после брачной ночи ты подарил мне  очень  красивый  корабль.

Давай вдвоем уплывем на нем отсюда?...

     - Или будем сидеть на коньке крыши и смотреть,  как  на  нем  уплывут

другие? - засмеялся он.

     В тот вечер мы с ним уплыли вместе.

     Он был хороший человек.

     Но наступил новый день.

 

 

     Да, наступил новый день. И я поняла, что не смогу жить  с  человеком,

который опять будет повелевать и разорять, рубить  мечом  своих  недругов,

оставаясь в душе плотником,  сидящим  на  коньке  крыши,  с  человеком,  у

которого уже никогда не будет случая стать таким, каков он есть. И который

никогда не признается, что он другой.

     Может, и ты, гость из неведомого, изведал нечто подобное?

     Нет. Мало кто изведал такое -  вдруг  понять,  что  человек,  близкий

тебе, на самом деле совсем  другой  и  что  ты  могла  бы  полюбить  этого

другого, но больше уже никогда не встретишь его. А того, который  рядом  с

тобой и которого ты видишь каждый день, ты уважаешь все меньше и меньше.

     Я пошла к Фритьофу.

     - У тебя есть жена, - сказала я.

     Он испуганно кивнул, не говоря ни слова.

     - И сын. И тебе, конечно, хочется сохранить их обоих?

     Он снова кивнул.

     - Но в моих силах отнять их у тебя, и тебе не поможет, даже  если  ты

пойдешь к конунгу и выдашь меня ему. Я уже поговорила с ним и  наклеветала

на тебя. Я сказала ему, что ты повсюду порочишь меня, дабы посеять  вражду

между ним и мной. Тогда он сказал: если хочешь,  можно  его  жену  и  сына

положить в курган с моей старой теткой, которая  скоро  умрет.  Поэтому  у

тебя нет выбора и ты должен исполнить то, что я  требую.  В  темноте  тебя

никто не узнает. А потом я дам тебе все.

     По его лицу я поняла, что ему было бы  приятнее  убить  меня.  Но  он

промолчал.

     - А потом я дам тебе все.

 

 

     Хаке, ястребник Усеберга, пришел к королеве, чтобы рассказать ей  про

событие в Уппсале, о котором  ему  стало  известно.  У  одного  из  мелких

уппсальских конунгов было много ястребов. Большей частью  из  породы  тех,

которых королева Усеберга когда-то посылала в Уппсалу.  Но  другой  мелкий

конунг из тех же мест напал  на  первого  и  заковал  его  в  цепи.  Чтобы

помучить своего пленника, он уморил  ястребов  жаждой.  На  земляном  полу

лежал закованный пленник, а на жердях над ним сидели птицы с цепочками  на

лапах и в кожаных колпачках, под этими колпачками они  кричали  от  жажды,

через несколько дней птицы стали слабеть,  однажды  утром  первая  из  них

разжала когти, перевернулась и повисла вниз головой на своей цепочке.

     Так один ястреб за другим повисали вниз головой.

     Потом пленника освободили.

     Он сам лишил себя жизни.

     Хаке поклонился королеве и вышел.

 

 

     Теперь королева говорила сухим, отрешенным голосом,  она  рассказала,

что бонды Скирингссаля подняли бунт. Гудред со своими  кораблями  стоял  в

Стивлусунде, он решил сойти на берег и разгромить смутьянов. Он был пьян и

потому безрассудно смел. Ему не хотелось ждать наступления дня,  он  решил

сойти на  берег  той  же  ночью.  Его  люди  воспротивились.  Они  боялись

встретиться с крестьянами в  темноте.  Но  Гудред  Великолепный  отшвырнул

двоих в сторону, шатаясь, спустился по сходням и скрылся  среди  береговых

камней.

     Ночь была безлунная.

     Кто-то подкрался к нему в темноте и всадил копье ему в живот.

     Гудред был еще жив, когда подоспели его люди с факелами, но умер, как

только его перенесли на корабль.

     Его убийцу прикончили на месте.

     Им оказался Фритьоф, мой слуга.

     Я объявила, что мне нечего бояться и нечего скрывать: Фритьоф  всегда

повиновался моим приказаниям.

 

 

     Самые старшие родичи Гудреда пришли ко мне и сказали,  что  я  должна

последовать в курган за своим супругом. Я сидела на почетном месте, а  они

стояли  вокруг,  рослые  и  самоуверенные,  многие   из   них   откровенно

радовались, что глава рода погиб и они как бы поднялись  ступенькой  выше.

Ко мне они испытывали неприязнь, и у них были для  этого  основания.  Кто,

как не я, послала слугу  на  это  убийство,  кому,  как  не  мне,  следует

искупить свою вину и  самой  с  перерезанным  горлом  быть  положенной  на

корабль, плывущий в страну мертвых? Я знала и другое: когда  жена  следует

за своим мужем или рабыня  за  своей  хозяйкой,  мужчины  имеют  право  по

очереди одарить ее своей страстью, прежде чем помощник смерти занесет нож.

Я сидела на месте, а родичи Гудреда стояли кругом. Я смотрела на них.

     Они сомкнулись вокруг меня - серая стена мужчин, прорваться через  их

кольцо силой я не могла. Мне полагалось смириться, придать  своему  голосу

естественную дрожь. Встать, поклониться и сказать, что я им повинуюсь. Что

с наступлением дня я готова принять  смерть  и  последовать  за  тем,  кто

повелевал мною и распоряжался каждой частичкой моего тела. Но я сказала:

     - Это мой дом. Я бросаю три шарика, и, прежде чем упадет  третий,  вы

должны покинуть мои покои.

     Передо мной лежали три шарика, сделанные  из  неизвестного  вещества.

Кто-то привез их, вернувшись  из  викингского  похода,  они  называли  это

вещество стеклом. Я любила эти шарики. Сквозь них можно было  смотреть.  Я

подняла первый. Родичи Гудреда разом загалдели, они не находили подходящих

слов и не знали, кто из них должен  говорить  от  имени  всех.  Я  бросила

первый шарик.

     Встала и наступила на него ногой, вдавив в земляной пол, взяла второй

и, приказав слугам осветить гостей факелами, холодно переводила  взгляд  с

одного лица на другое, но решающего слова я еще не сказала.

     Тогда заговорил один из них:

     - Долг жены повелевает тебе последовать за своим супругом, если этого

требуют его родичи. И это будет тебе наказание за то, что  ты  лишила  его

жизни.

     Я бросила второй шарик. Спокойно пошла  и  стала  по  другую  сторону

стола,  они  расступились  передо  мной:  как  могли  они  заставить  меня

последовать в курган за Гудредом,  если  ни  у  кого  из  них  не  хватило

мужества преградить мне дорогу.

     Я сказала:

     - Я стою тут. Вы - там. Можете на руках отнести меня в курган, можете

отрубить мне голову, можете заставить меня уступить вашей похоти, а  потом

всадить в меня нож, но я буду кричать. Не думайте, что я  по  доброй  воле

лягу в курган. Надо мной нет никого. Я сама себе госпожа. Один  не  примет

вынужденную жертву. Когда-нибудь я, конечно, умру. Но не  в  этот  раз.  Я

буду кричать. И меня будет слышно от Усеберга до Борре. И все люди поймут,

что вы силой принуждаете меня последовать в курган  за  моим  мужем.  Хуже

того, какой-нибудь могильный житель станет преследовать вас  во  тьме,  он

сядет на край вашей постели, когда вы ляжете спать, и скажет: вы поступили

несправедливо, заставив ее последовать за мужем в курган.

     Я подняла третий шарик.

     Один из мужчин замер с открытым ртом. Я плюнула  ему  в  лицо.  Потом

спокойно вернулась к своему почетному сиденью и сказала:

     - Это третий шарик.

     И бросила его.

     Они покинули меня.

     Через некоторое время они прислали ко мне раба.

     - Родичи решили сжечь тебя в этом доме, - сказал он.

 

 

     Случалось ли тебе когда-нибудь сидеть в запертом доме  и  знать,  что

недруги собираются тебя сжечь? Мой грудной  сын  был  со  мной.  Он  спал.

Никого, кроме нас, в доме не было - мы находились как раз  в  этом  покое,

где мы с тобой сейчас разговариваем. Я слышала, как они заколачивали  окна

и двери, время шло.

     Они сговорились заставить меня  ждать.  Поэтому  я  сидела  и  ждала,

ребенок спал. Мне очень хотелось потрогать сына, но  я  боялась  разбудить

его - лучше ему так и умереть, не просыпаясь. Я решила:  не  умертвить  ли

ребенка самой в последний миг,  когда  станет  ясно,  что  ждать  спасения

бесполезно? Когда жар сделается  нестерпимым,  полетят  искры  и  запылают

бревна? Может, лучше мне самой задушить ребенка до того, как  его  задушит

дым? Представив себе это,  я  завыла  от  муки,  вскочила  с  проклятиями,

затопала ногами, подбежала к двери и стала колотить в нее кулаками,  потом

упала на пол  и  забилась  в  рыданиях.  Но  поднялась  и  заставила  себя

опомниться. Они наверняка стоят, прижавшись ухом к дверям, и слушают.

     Время может тянуться очень долго. Тебе известно, как бесконечно может

тянуться время? Ребенок проснулся. Ночная тьма  сменилась  предрассветными

сумерками, предрассветные сумерки - утром, утро - днем.  Снаружи  до  меня

доносились всевозможные звуки: пели  птицы,  кукарекал  петух,  на  выгоне

мычали коровы, но человеческих голосов или  шагов  я  не  слышала.  Должно

быть, родичи Гудреда прогнали в лес всех женщин и  рабов.  И  наслаждались

ожиданием - это было частью моего наказания; может, они надеялись,  что  я

подползу на коленях к двери и со слезами буду  молить  их:  разрешить  мне

лечь в курган вместе с моим супругом...

     Но я молчала.

     Время может тянуться очень долго.

     Ребенок проснулся, грудь у меня  распирало  от  молока,  я  покормила

ребенка, перепеленала его, и он снова уснул. Время  может  тянуться  очень

долго. Я нашла те три  шарика,  которые  бросила,  смотрела  через  них  и

радовалась, что они прозрачные. Мне было интересно, расплавится ли  стекло

от сильного жара, суждено ли шарикам погибнуть вместе со мной. Я этого  не

знала и не хотела, чтобы после  моей  смерти  они  кому-нибудь  доставляли

радость, а потому решила проглотить один за другим,  когда  жар  сделается

нестерпимым, - в моем животе никто не посмеет копаться, даже если  я  буду

мертва.

     Может, они сейчас разводят огонь?

     Я услышала, как за дверью возятся  люди,  шаги  то  приближались,  то

удалялись. Стоял день. Время тянулось бесконечно.

     Мне хотелось пить - воды у меня не было. Я не звала, но горло у  меня

горело, и я знала, что скоро запылает и все остальное. Ребенок  проснулся,

я покормила его. Ребенок уснул, и наступил вечер.

     Время может тянуться очень долго.

     Когда пришло утро, я подошла к двери и распахнула ее. Может, я спала?

Может, они выдернули гвозди, пока я спала, или только  делали  вид,  будто

заколачивают дверь? Теперь я уже никогда этого не узнаю.

     Я вышла из дому, потом вернулась и взяла на руки ребенка. Он спал.  Я

обошла двор, там никого не было, я медленно ходила от дома к дому. Никого.

Неожиданно я встретила одного из людей моего мужа.  Его  не  было  в  моих

покоях, когда родичи Гудреда хотели принудить меня последовать  за  ним  в

курган. Теперь я уже не помню имени того человека. Я ударила его.

     - Приведи людей и приготовь корабль! - приказала я.

     Корабль качался на волнах  фьорда,  человек  бросился  исполнять  мое

приказание. Ко мне подошел другой. Я ударила его.  Они  сразу  подчинились

мне. Третьему я презрительно рассмеялась в лицо:

     - Что, испугались? Кто вас заставил покориться? Мой сын, который пока

что способен лишь сосать грудь своей матери,  или  моя  воля,  оказавшаяся

сильней, чем ваша?

     В то мгновение меня охватило чувство, похожее на радость, наверно, то

же самое испытывал и он, мой супруг, когда ходил за море и заставлял людей

покоряться ему. Парус был поднят. Мы вышли из фьорда.

     Потом мне покорялись все люди, которых я встречала.

     Мы уходили от Усеберга все дальше и дальше.

     Но я знала, что еще вернусь сюда.

     Взглянув на меня, королева сказала:

     - Тот же корабль, который  в  тот  день  уносил  меня  прочь,  теперь

понесет меня еще дальше.

 

 

     - Знаешь, сколько я плавала? - сказала она.  -  Мало  кто  из  женщин

бывал в тех местах, где побывала я. Дома, в Агдире, я  не  нашла  радости:

людей, которых я знала и любила в юности, там уже не  было.  Но,  главное,

туда могли нагрянуть могущественные  родичи  моего  мужа.  Сидеть,  как  в

плену, в собственной усадьбе и ждать, пока недруг окружит ее, было  не  по

мне. Я отправила сына на воспитание в Согн. И  ушла  в  викингский  поход,

только не в Ирландию, нет, я пошла  на  восток.  Я  была  на  Готланде.  Я

опустошила Эйланд. Я ходила даже в Хольмград.

     Я редко позволяла  своим  людям  тешиться  с  женщинами,  которых  мы

уводили в плен. Их продавали в рабство.  Домой  я  их  не  привозила,  они

плакали на корабле, с ними была одна морока. Я предпочитала продать их  на

ближайшем рынке: молодых -  по  своему  назначению,  более  старых  -  для

работы. Мне не доставляло удовольствия бить  рабов,  которых  мы  брали  в

плен. Но иногда я заставляла их раздеваться. Мне было приятно смотреть  на

молодых парней, стоявших передо мной во всей своей наготе.  Многие  падали

передо мной на колени. Тогда я приказывала своим людям увести их прочь.

     В Хольмгарде я видела человека,  который  жег  зерно.  Мне  этого  не

забыть: зерно привезли из разных мест, и его было  очень  много.  Бонды  и

рабы подвозили воз за возом. Лошадей у них было мало. Рабы тащили сани  по

голой земле, если они спотыкались и падали, их хлестали кнутом. А жег  это

зерно один человек. На реке стоял корабль. На нем приехали покупать зерно.

Но его было слишком много. И его жгли, чтобы поднять на него цену.

     У того, который жег, вспыхнула борода. Я стояла рядом и смотрела. Мне

хотелось научиться всему, понять все, что вижу. Этот  человек  зарабатывал

свой хлеб, сжигая хлеб.

     Мы поплыли обратно.

     Да, иногда у меня бывали мужчины... ты ведь об этом  хотел  спросить?

Однажды я велела привести ко мне раба. Мы  захватили  его  всего  два  дня

назад. Я сразу его приметила, когда мне показали этих несчастных.

     - Тебя я не продам, - сказала я. - Сегодня ты можешь остаться у меня.

     Он был красивый парень, лицом немного напоминал того слугу, о котором

я тебе рассказывала... Или я тебе еще не рассказывала  про  своего  слугу?

Утром я отослала раба прочь.

     - Я тебя не продам, - пообещала я.

     И сдержала слово. В тот же день один из моих  людей  зарубил  его  по

моему приказу.

     Нет, те времена, когда я покорялась  мужчине,  ушли  навсегда.  И  не

потому, что я стала стара, нет, а потому что была опустошена,  потому  что

мои злые, умные, глубоко запавшие и все-таки красивые глаза  уже  повидали

все. Меня больше ничто не радовало. Когда  во  мне  просыпалась  плоть,  я

брала раба. И он делал свое  дело,  но  супруга  у  меня  больше  не  было

никогда.

     Мы приплыли обратно.

     Родичи Гудреда теперь потеряли былое могущество. Я со  своей  стороны

старалась получить поддержку где только могла. Сын мой вырос. Мне хотелось

обеспечить ему безопасность, которой я не  чувствовала  сама.  Его  родичи

встретились с моими. И пришли к согласию.

     Так я вернулась в Усеберг.

     Я правила твердой рукой.

     Теперь я стара.

     Они дорого заплатят мне, когда я буду покидать их.

     Еще никто не догадывается, сколько человек ляжет со мной в курган.

     Я ни о чем не жалею. Но, может, мне следовало  приказать  кому-нибудь

другому, не Фритьофу, убить его? Труп Фритьофа бросили в море. У него  нет

кургана.

     А у меня будет.

 

 

 

                          ЕДИНОБОРСТВО С ЖЕНЩИНОЙ

 

     Я вижу усадьбу Усеберг в голубоватом тумане - такой, какой она была в

те времена. Низкие дома с дерновыми крышами, дымки над ними, налетевший  с

фьорда легкий дождь и тяжелые грозовые облака на севере.  Оттуда  слышатся

угрюмые раскаты грома; если тучи столкнутся над болотом и пологими  горами

Слагена, разразится сильная гроза. Два раба несут в дом освежеванную тушу.

     Это бычок, ляжки у него заплыли жиром, рабы привязали его к  жерди  и

несут, положив жердь себе на плечи. Дверь в пиршественный покой  низкая  и

небольшая. Я вхожу следом за ними.

     Внутри много людей, одни слоняются без дела, другие сидят за  столом,

рабы подвешивают бычка над очагом на вертеле и все время поворачивают  его

под оживленный гомон присутствующих. Во главе стола сидит она. Сегодня она

пьяна и поэтому весела, но за этим весельем я  вижу  полыхание  ненависти,

которая может опалить многих, если прорвется наружу.

     - Лей на него жир! - кричит она.

     Рабыня выливает на бычка чашку жира. Капли  жира  трещат  в  огне.  В

полумраке у двери  мужской  голос  негромко  заводит  воинственную  песню.

Несколько человек подхватывают ее. Королева опирается о край стола,  и  ее

голос, словно нож, рассекает песню:

     - Лей больше жира!

     Хеминг проходит мимо, меня он не видит, поравнявшись с резным Одином,

венчающим священный столб, он на ходу плюет богу в лицо.

     Кто замечает это, кто - нет, однако никто не вскакивает,  лишь  Одни,

легко скользящая  с  большим  подносом  между  мужчинами,  концом  косынки

стирает его плевок. Думаю, она делает это не  из  страха  перед  богом,  а

чтобы предупредить недовольство, которое  кощунственный  поступок  Хеминга

может  вызвать  у  окружающих.  Через  несколько  минут  Хеминг   и   Одни

встречаются у очага. Он легко и быстро гладит ее  по  щеке  -  словно  две

птицы соприкасаются крыльями, - и Одни радостно улыбается.

     Королева, сидящая на почетном месте, поднялась, она нетвердо держится

на ногах. Сегодня на ней самое  красивое  ее  платье;  нарядная  королева,

скрюченная костоломом, сгорбленная, опирается на два  костыля,  пальцы  ее

похожи на когти, иногда в ее темных, хотя  и  водянистых  глазах  мелькает

молодой задор. Она кричит:

     - Лей больше жира!

     Подбегают рабыни. Человек, сидящий у самого  очага,  -  это  Лодин  -

пинает одну из них в зад. Ему хочется ущипнуть и Одни. Но Хеминг  тут  как

тут. На  мгновение  они  с  Лодином  замирают  друг  против  друга  -  оба

оскалились, однако ни один не замахивается. Королева, не заметившая  этого

столкновения, снова кричит:

     - Лей больше жира!

     Вносят большие деревянные бочонки с пивом. Наполняются рога.  Хеминг,

который ничего не делает без умысла, подходит к  Лодину  и  наполняет  его

рог.

     - Если хочешь, могу наполнить его кровью, - говорит он.

     - Тогда уж свой, - отвечает Лодин.

     - Одни - моя, и никто не смеет к ней прикасаться, - говорит Хеминг.

     - А ее не убудет! - бросает Лодин.

     Хеминг замахивается,  но  в  это  мгновение  к  нему  подходит  Хаке,

ястребник, который говорит мало, но видит и понимает  все.  Он  отводит  в

сторону руку Хеминга. И прижимает палец к срезанным губам Лодина.

     - А ты молчи! - говорит он. И отступает.

     Хеминг и Лодин расходятся.

     Королева кричит:

     - Лей больше жира!

     В  пиршественном  покое  дымно,  пахнет  горелым  жиром,  рога  снова

наполняют пивом. Приносят мед. Мужской голос в углу у двери заводит  новую

лихую песню. Он хриплый и усталый, но заглушить его невозможно,  я  слышу,

что это голос старого Бьернара. Он покачивается и повторяет нараспев слова

королевы:

     - Лей больше жира!

     Одни и Гюрд должны жевать мясо для королевы. Они  отрезают  маленькие

ломтики телятины, тщательно их прожевывают и, выплюнув на  ладонь,  отдают

королеве. Она ухмыляется.

     - Небось хочется, чтобы вас самих пожевали мужики! - ворчит она.

     Набрав полную пригоршню  мяса,  она  швыряет  его  в  лицо  Гюрд.  Та

отшатывается, молчит и, не  дожидаясь  приказания,  снова  жует,  королева

начинает есть мясо, и в ней как будто просыпается мужество и бодрость.

     В дальнем конце стола затеяли игру в ножи - это  древняя  игра.  Один

человек всаживает нож в дерево,  другой,  ухватившись  зубами  за  лезвие,

старается его вытащить. Это не так-то просто. Можно порезать язык, и, даже

если нож удастся вытащить, победитель почти  всегда  поранит  себе  уголки

губ. Многие пробуют вытащить нож. Подзуживают и Хаке. Я  замечаю,  что  он

очень осторожен, не поддается азарту, прикусив лезвие с  тупого  края,  он

старается держать губы раскрытыми, ему не удается вытащить нож, и,  отходя

от стола, он бросает несколько безразличных слов. Теперь все громко  зовут

Лодина.

     Лодину легче: у него нет губ, и он не может их порезать,  не  то  что

другие. Он становится перед столом на колени. Нож торчит  в  ножке  стола.

Сжав сталь  зубами,  Лодин  начинает  раскачивать  нож.  Наверно,  у  него

недостаточно крепкие зубы, нож не поддается.

     Хватка Лодина ослабевает, нож скользит по десне, течет кровь, Лодин с

криком вскакивает с колен.

     - Ты проиграл, - холодно говорит Хеминг.

     Лодин вытирает кровь и ухмыляется.

     - Что же твое колдовство не помогло тебе вытащить нож?  -  спрашивает

Хеминг.

     Он показывает на нож и смеется. Вместе с ним смеются многие. Королева

набирает в пригоршню мяса и бросает его на стол.

     - Лей больше жира! - кричит она.

     Возможно, этот возбужденный крик королевы  спас  Хеминга,  Лодин  уже

нацелился ему  между  глаз.  Теперь  на  колени  опускается  Арлетта.  Она

некрасива. И она - помощница смерти: в тот день, когда королеву положат  в

курган, Арлетта убьет  одного  или  несколько  человек,  которых  королева

выберет себе в провожатые. Арлетта сильна и бесстрашна.

     Одна грудь у нее обнажилась и висит, касаясь грязного земляного пола.

Арлетта вцепилась зубами в сталь, извиваясь, она раскачивает и  гнет  нож.

Хеминг берет чашку с жиром и роняет одну каплю горячего жира ей на  грудь.

Арлетта отшатывается.

     Лезвие ножа выходит из дерева.

     Арлетта встает, держа нож между зубами. Из губ у нее сочится кровь.

     Хеминг поднимает ее руку.

     - Ты победила! Ты победила!

     Лодин безмолвствует. Королева кричит надтреснутым голосом  со  своего

конца стола:

     - Лей больше жира!

     Лодин вскакивает на лавку, и, когда мимо него проносят чашку с жиром,

он плюет в нее огнем. Это  колдовство.  Жир  загорается,  никто  не  может

объяснить, как это получилось. Рабыня, державшая чашку в руках,  с  криком

роняет ее, бусинки жира гаснут, сверкнув на мгновение.  Кто-то  хлопает  в

ладоши. Лодин вернул себе то, что он потерял, не сумев выдернуть нож.

     Неожиданно  на  старую  Отту  накатывает  волна  злобы.  Она   выпила

несколько лишних кружек меду и теперь еле держится на ногах.

     - Эта похлебка из собачины! - кричит она из своего темного угла.

     Отта тоже скоро умрет. Она  в  этом  не  сомневается.  Перед  смертью

королева прикажет своей самой старой и слабой рабыне последовать  за  ней.

Отта мечтает об этом. Она боится лишь одного:  как  бы  ей  перед  смертью

обманом не подсунули  похлебку  из  собачьего  мяса.  Хаке  закатывает  ей

оплеуху.

     - Вечно одно и то же, - устало говорит он.

     Я не свожу глаз с Хаке: ястребник - опасный человек.

     Праздник в самом  разгаре,  сейчас  произойдет  то,  чего  все  ждут.

Приносят и зажигают  факелы.  Их  втыкают  в  земляной  пол  на  небольшом

расстоянии друг от друга. Между факелами кидают серебряные украшения. Гюрд

и Одни получили приказ от королевы. Обе молоды  и  красивы.  Они  послушно

раздеваются, снимая с себя все до последней нитки. Им предстоит  проползти

между  факелами  и  подобрать  украшения.  Для  этого  требуется  изрядная

ловкость. Нельзя слишком приближаться к огню  -  могут  вспыхнуть  волосы.

Женщины ползут на коленях, извиваются, отвернув лицо от одного факела, они

чересчур приближаются к другому. Я наблюдаю за королевой - в глазах у  нее

жадная радость, но смотрит она  не  на  ползающих  женщин,  а  на  мужчин,

которые пожирают их глазами.

     Все в порядке.

     Одни и Гюрд подобрали все украшения.

     Они встают.

     - Одевайтесь! - кричит королева.

     И повышает голос:

     - Нынче ночью никто из вас не коснется этих женщин даже пальцем!...

     Она машет рукой, и слуги подносят факелы к  ней  поближе.  Теперь  ее

хорошо видно всем.

     Она встает.

     В пиршественном покое становится очень тихо -  кто  был  пьян,  сразу

протрезвели, кого переполняла радость, теперь душит страх.

     Королева выжидает, переводя взгляд с одного  лица  на  другое.  Потом

говорит:

     - Королева Усеберга приняла  решение.  Меня  похоронят  так,  как  не

хоронили еще ни одного конунга. Двенадцать человек  последуют  за  мною  в

курган!

     Она садится и переводит дух.

     И снова встает. Манит к себе Хеминга.

     - Проводи меня! - приказывает она.

     Обняв за талию, он поддерживает ее, и они вместе покидают покой.  Все

склоняются перед Асой, королевой Усеберга.

 

 

     Королева Усеберга сидит на  постели  в  своей  скромной  опочивальне.

Хеминг стоит перед нею. Они в таком далеком прошлом, что  от  времени  оба

кажутся мне прозрачными - она стара, он молод и непокорен.

     - Я хочу, чтобы ты жил,  -  говорит  королева.  -  Ты  сын  человека,

которого я когда-то любила, это неважно, что я желала ему смерти и в конце

концов лишила жизни. Я знаю, ты любишь Одни. Она красивая  женщина.  Я  не

отниму ее у тебя.

     Он кивает в знак благодарности.

     - Но за это ты мне заплатишь дорогой ценой. - Теперь королева говорит

медленно и несколько раз прижимает руку к груди, словно боясь, что  сейчас

сердце стукнет в последний раз. - Слышишь, дорогой ценой. Ни тебя,  ни  ее

не будет в числе той дюжины, что последует за мною в курган. Имена  тех  я

назову тебе потом. Но я потребую не только  эти  двенадцать  жизней,  ясно

тебе? Моя жизнь кончена. Я смотрела Одину  в  глаза  и  не  видела  в  них

ничего,  кроме  пустоты.  Я  встретила  человека,   вынудившего   меня   к

покорности, это был мой супруг, которого я убила. Но что все они дали мне,

что у меня осталось? У меня есть сын, он скоро вернется  из  похода.  Этот

человек, лишенный мужества, он пошел в отца, а не в мать! Что еще даст мне

жизнь, когда я буду лежать в  земле?  Конечно,  им  захочется  плясать  от

радости на моем кургане. Но я позабочусь, чтобы после моей смерти не  было

никаких плясок! И ты поможешь мне... или умрешь.

     Он слушал ее с опущенной головой. Теперь он поднимает голову.

     - Ты мне поможешь или умрешь. Той же ночью, когда меня и  еще  дюжину

человек положат в курган, оставшиеся в живых  начнут  пить  и  веселиться,

чтобы забыть случившееся и прогнать страх, как бы я не вышла из кургана  и

не явилась к ним снова. И той же ночью ты насыплешь вокруг  дома  конопли.

Потом подопри бревнами все  двери.  Гвоздями  не  заколачивай,  это  могут

услышать. Выбери бревна потолще, чтобы они  выдержали  напор,  когда  люди

станут высаживать двери. И подожги дом!

     Сразу не убегай. Выжди и руби каждого, кому удастся выбраться наружу.

Пусть все сгорит дотла. Подожги также конюшню и хлев, ходи от дома к  дому

по всей усадьбе и поджигай. Пусть Усеберг сгорит дотла!

     Одни отправь заблаговременно в лес. Перед самой смертью я одарю  тебя

серебром. И ты бежишь отсюда вместе с Одни.

     Поезжай в Швецию или в Данию, в этих странах люди жадны до серебра. А

Ирландии остерегайся - это страна Одни. Там у нее  родичи,  они  наверняка

встретят тебя враждебно. К тому же там у них другой бог. Он не хуже  и  не

лучше наших богов, но ты можешь с ним не поладить. Держись  старых  богов.

Но не принимай их всерьез. Они этого не стоят. Владей  на  здоровье  своей

Одни. Изменяй ей, когда подвернется случай, лги ей,  будь  счастлив  и  не

поминай лихом старуху из Усеберга, которая заставила тебя погубить столько

человеческих жизней!

     Это спасет и тебя и Одни!

     И обеспечит мне посмертную славу... и тебе тоже. Мои похороны и  твое

участие в том, что случится, надолго останутся у людей в памяти!

     Она наклоняется вперед и смеется, брызжет слюной, пустой беззубый рот

открыт, она смеется до икоты, потом ложится, поднимает  голову  и  бросает

ему в лицо:

     - Убирайся!

     Склонив голову, он уходит.

     Вслед за ним и я покидаю опочивальню.

     Но королева снова зовет Хеминга:

     - Если ты не исполнишь мою волю, я вернусь сюда и задушу...  нет,  не

тебя, я задушу ее! - И она опять смеется.

     В пиршественном покое все ждут Хеминга.

     Он говорит:

     - Она еще не решила, кто именно последует за нею в курган.

 

 

     Старая женщина в Усеберге требовала, чтобы  двенадцать  ее  подданных

умерли  вместе  с  ней.  Ее  власть  в  Усеберге  была  неограниченной   и

простиралась  далеко  за  его  пределы.  Родичи  ее,  мужчины  и  женщины,

разделявшие ее мысли и веру, жили по всему Вестфольду и  даже  в  Уппсале,

они боялись потерять свою власть  и  поэтому  были  вынуждены  считать  ее

желание для себя законом. Выше ее был только Один. Когда наступит  день  и

она поплывет в последний путь, он  потребует  жертвы,  соответствующей  ее

богатству. А мало кто был здесь богаче, чем она.

     К тому же в глубине своей  ожесточенной  души  она  ненавидела  всех.

Может, были там и другие чувства, потому что она иногда  плакала,  но  она

всегда стыдилась этих слез. И искупала их тем, что усиливала свою власть и

жестокость там, где и без того была жестока. В ее роду, насколько  хватало

памяти, покойников  чтили,  убивая  ради  них  других  людей.  Вот  и  она

потребовала: я возьму с собой дюжину человек! И хотя  она  сказала  это  в

хмельном хвастовстве, слова эти были прочнее  рун,  высеченных  на  камне.

Обратного пути уже не было!

     У нее был сын, которого звали Хальвдан. Он ушел в  викингский  поход,

через год или два он вернулся в Усеберг. Хальвдан никогда не чтил ее  так,

как ей того хотелось, как она требовала. Он был похож на своего  отца.  Ей

это не нравилось. Но ему недоставало отцовской силы,  и  это  ей  тоже  не

нравилось. Когда он  вернется  домой,  вознесенный  к  небесам  курган,  в

котором она будет покоиться, и пожарище поведают ему о том, что, когда она

умерла, умерло все.

     Ни один человек, находящийся под ее властью, не знал,  кто  войдет  в

число  двенадцати  избранников.  Несколько  слабых  стариков,  уже   давно

примирившихся с мыслью о скорой смерти,  надеялись  теперь  попасть  в  их

число. Но остальным хотелось жить. Люди таились по углам, чтобы ее  взгляд

случайно не упал на них - пусть выберет себе кого-нибудь  другого.  Однако

такое желание сопровождалось чувством, что они ведут себя недостойно.  Они

поступались честью, выбирая бесчестье, тем не менее по ночам они носили  к

капищу чашки с кровью и лили ее на жертвенный камень, прося  Одина,  чтобы

он велел ей выбрать не их. По пути домой они встречали  других.  И  ждали,

пока он или она тоже принесет свою жертву, чтобы вместе  вернуться  домой;

некоторые плакали.

     Но она жила.

     Еще жила, скрюченная ломотой, с поблекшим взглядом, со слабеющим день

ото дня голосом и желчной  силой,  которая  никому  не  предвещала  ничего

хорошего.  Была  лишь  одна  возможность  освободиться  от  ее  власти   -

воздвигнуть против нее нид [в древней Норвегии и хулительные стихи и жердь

с насаженной на  нее  лошадиной  головой,  которая  воздвигалась  с  целью

поношения].

     Но это  могло  дорого  обойтись:  во-первых,  она  бросила  бы  своих

телохранителей против того  или  тех,  кто  воздвиг  жердь.  Телохранители

неизменно сопутствовали ей, их было немного, но они всегда были при оружии

и, не задумываясь, пускали его в ход. Во-вторых, одно дело  -  воздвигнуть

нид против могущественного человека, чтобы свергнуть его и посадить на его

место не менее могущественного соперника, и совсем другое - поставить  нид

перед открытым курганом. Это значило не только лишить королеву  двенадцати

слуг, которых она хотела взять в царство мертвых, но и  лишить  Одина  той

чести, которую она ему оказывала этой жертвой. И поэтому каждый  обитатель

Усеберга понимал, что нид воздвигнут не будет.

     Лишь один человек мог бы воздвигнуть его - Хеминг. Она, должно  быть,

почувствовала это и поэтому поговорила с ним с глазу на глаз, чтобы и  его

подчинить своей воле.

     Так наступила осень.

     До весны ей было не протянуть.

 

 

     Хеминг вырос при королеве. Она сама наказывала его,  когда  находился

повод. Случалось, она оставляла при этом двух служанок,  чтобы  повеселить

их этим зрелищем. А иногда, наоборот, всех выгоняла прочь и  расправлялась

с ним наедине, как строгая  заботливая  мать  с  послушным  и  в  общем-то

удачным сыном. Иногда она его целовала. Делала она это неловко. Целуя, она

напоминала скворца, клюющего сало. Губы у нее были неприятные и  холодные,

часто, не найдя его губ, она впивалась ему в подбородок.  Если  кто-нибудь

присутствовал при этом - а  случалось  и  так,  -  он  ненавидел  королеву

больше, чем в те минуты, когда в ожидании ее кары лежал на лавке,  спустив

штаны.

     Говорили, что Хеминг похож на отца. Королеве это нравилось.  И  -  на

мать, это она отрицала, но все знавшие мать Хеминга, утверждали,  что  это

так. Королева запретила Хемингу ходить за море. И часто глумилась над  ним

за то, что он нигде не бывал.

     - Сидишь, как крот в своей норе, - говорила она. -  Другие  совершают

славные подвиги в Ирландии и в Бьярмаланде, а ты - нет!

     Когда он стал взрослым, она иногда  звала  его  к  себе,  приказывала

стоять неподвижно, без всякой причины била его по лицу и, воя от сердечной

муки, валилась головой  на  стол,  а  ему  было  жалко  ее,  и  он  думал:

когда-нибудь мне придется ее убить.

     Возмужав и поумнев - а возмужал он рано, - Хеминг увидел связь  между

отношением королевы к нему и ее отношением к тому  человеку,  который  был

его отцом. Он часто раздумывал, не сбежать ли ему из Усеберга навсегда. Но

он достаточно хорошо знал королеву, чтобы понимать:  она  отрядит  за  ним

погоню, разошлет повсюду гонцов, перекроет ему все пути, и, где  бы  в  ее

владениях он ни скрылся, он не будет чувствовать себя в безопасности.  Как

раз в то время в Усеберге появилась Одни. И если бы он бежал вместе с ней,

ревнивая королева сообразила бы, что выместить гнев надо на женщине, а  не

на мужчине. Хеминг остался. Лето за летом пролетали над страной, и с  моря

приходили зимы с лютыми штормами и ледяной стужей.

     Хеминг рано понял, что главное для  него  -  это  резать  по  дереву.

Старый мастер, которого королева получила из  Уппсалы,  передал  ему  свое

умение. Но Хеминг отказался от его приемов, он не высмеивал их,  нет,  для

этого он был слишком умен. Но он вырезал свой узор,  искал  свою  красоту,

работая без устали по  ночам,  и  победил.  Случалось,  к  нему  приходила

королева. Однажды они стояли рядом перед головой дракона.

     - Тут мы с тобой равны, - сказала она.

     - Нет, - ответил он, - ты достаешь мне только до плеча.

     - И все-таки, - сказала она, - злоба, что питает мою силу, в конечном

счете делает меня более умной из нас двоих. Но тут  мы  с  тобой  радуемся

одному и тому же.

     В эти редкие часы она бывала добра и к Одни. Но Хеминг знал, что  его

внимание к женщине из Ирландии мучительно для королевы Усеберга. Если б он

отверг Одни, королева умерла бы счастливой. Она изменила бы свое решение и

сказала:

     - Достаточно, если со мной в курган лягут двое старых рабов.

     Он хотел воздвигнуть против нее нид. Но понимал, что это будет стоить

ему жизни. И понимал также: никто, кроме него, этого сделать не  сможет  -

помимо своей воли он оказался избранником.

     Мальчишкой Хеминг  пробирался  к  капищу  после  того,  как  взрослые

приносили там жертвы, и слизывал с камня  кровь,  чтобы  и  ему  досталось

немножко силы Одина. Но от вкуса крови его тошнило. Он рос, и его все чаще

и чаще одолевали сомнения, когда речь заходила  об  Одине  или  Торе.  Его

смешили и рассказы о том, как в ирландских капищах  люди  пьют  жертвенную

кровь из сверкающих кубков, - ведь в конце концов оказалось,  что  это  не

кровь, а вино. Люди пытались  обмануть  и  самих  себя,  и  богов.  Хеминг

предпочитал честность - вещи следует называть своими именами.

     Когда он стал совсем взрослым, он  отказался  от  всех  богов,  кроме

Бальдра. Хемингу нравился и светлый облик Бальдра - другим Бальдр  и  быть

не мог, - и то, что он  никогда  не  заставлял  людей  похваляться  своими

подвигами, даже во хмелю. Хеминг часто говорил:

     - Один заставляет  людей  сперва  мочиться  в  углах  дома,  а  потом

хвастаться этим.

     Тогда одни смотрели на него с ненавистью,  другие  -  с  восхищением,

хотя и пытались его скрыть,  чтобы  не  разделить  с  Хемингом  наказание,

которое неминуемо ждет его. Однако Хеминг так и не понес наказания.

     Правда, со временем он разочаровался и  в  Бальдре.  Бальдр  тоже  не

давал ему ответа. Однажды летней ночью Хеминг взывал к нему, это  было  на

болоте, сгущался туман,  пряный  запах  болотных  цветов  щекотал  ноздри.

Хеминг не принес богу никакой жертвы.  Если  Бальдр  такой,  каким  должен

быть, ему не польстят ни кровь, ни обрывки заклинаний, брошенные на ветер.

Хеминг просто стоял и просил:

     - Открой мне истину...

     Бальдр не ответил.

     Так что и он был ничем не лучше всех остальных богов, и Хеминг понял,

что путь от истины до истины долог, как жизнь. Если человек прошел  его  с

радостью, он сделал свое дело и потом  может  спокойно  лежать  в  болоте.

Только у кого хватит сил пройти свой путь с радостью?

     Хеминг  вдруг  оказался  избранником:  он  или  никто,  если  он   не

вмешается, двенадцать человек последуют за нею в курган. Но он не в силах.

     А может, все-таки в силах, если захочет?

     Хеминг был худ, бледен и суров.

     В Усеберге не было человека умней его.

 

 

     В первый день, придя в Усеберг, я не заметил кургана. Он находился  в

долине у ручья: огромный курган, насыпанный летом рабами, с  темным  зевом

отверстия, через которое в него предстояло втащить  корабль.  Давным-давно

королева получила этот корабль в подарок после брачной ночи  от  человека,

которого никогда не любила и в конце концов лишила жизни.

     Теперь  ей  захотелось  осмотреть  курган,   чтобы   своими   глазами

убедиться, что все сделано так, как подобает королеве Усеберга. Она пришла

с большой свитой. Рабыни под руки вели ее через луг. Но,  приблизившись  к

месту, где ей предстояло покоиться, когда жизнь оставит ее,  королева  как

бы обрела новые силы. За ней шли многочисленные обитатели усадьбы, мужчины

и женщины, их было больше сотни.

     День выдался по-летнему теплый, но дыхание осени уже коснулось его, и

с моря тянул легкий ветер. Королева остановилась перед темным  отверстием,

ведущим в глубь кургана. Оттуда веяло холодом. Но она не дрогнула. Старая,

скрюченная ломотой, закутанная в  платок,  с  орлиным  носом,  заостренным

старостью, и беззубыми деснами - когда она улыбалась был виден пустой рот.

     Она потребовала, чтобы ее подняли на вершину кургана.  Лодин  и  Хаке

держали ее с двух сторон, она была  похожа  на  старую,  полуживую  птицу.

Королева приказала всем следовать за ней наверх. Даже  на  таком  огромном

кургане людям не хватило места, так их было много. Она стояла  и  смотрела

на земли Усеберга, на болота, на Бальдрсберг,  на  Бе.  Капище  находилось

немного правее и выше. Теперь она молчала.

     Потом она пожелала осмотреть курган изнутри. Ее пришлось почти  нести

на руках, я видел, как содрогнулись Лодин и Хаке,  вступив  во  внутреннее

помещение кургана. Она опять приказала всем войти туда следом за  ней.  Но

места для всех не хватило. Тем, кто  не  смог  протиснуться  внутрь,  было

приказано стоять у самого входа, чтобы и их тоже коснулось ледяное дыхание

кургана.

     - Где наши ложа? - строго спросила королева.

     - Они еще не поставлены... - начал Хаке, но она махнула рукой,  чтобы

он замолчал, и резко  обернулась  к  Лодину,  который  распоряжался  всеми

работами  на  усадьбе  и  как  колдун  имел  более  близкое  отношение   к

погребальному кургану, чем Хаке.

     -  Да,  -  сказал  Лодин,  слова  с  шипением   вырывались   из   его

изуродованного рта. - Мы не хотели, чтобы дерево гнило в кургане, пока  ты

еще жива.

     Королева одобрительно кивнула, но сказала, что хочет испробовать свое

ложе, раз уж она пришла сюда. Отговаривать ее было  бесполезно.  Семь  или

восемь рабов отправились  на  усадьбу  и  принесли  два  ложа,  украшенные

затейливой резьбой, оба были очень красивы. Я знал, что одно из них  делал

Хеминг.

     - Почему только два? - сердито спросила она.

     - У нас их достаточно, но  мы  не  хотели  приносить  сейчас  все,  -

ответил Хеминг.

     Королева удовлетворилась этим объяснением и потребовала, чтобы  более

красивое ложе, на котором будет покоиться она сама,  поставили  в  курган.

Потом она пожелала лечь на  него  для  пробы.  Многие  в  страхе  закачали

головами. Гюрд осмелилась выступить вперед и сказать, что  при  ее  ломоте

этого делать не следует.

     - Лучше подожди, пока не придет твое время.

     Королева ее ударила.

     - Я ведь не собираюсь раздеваться, - сказала она, прыснув  от  смеха,

словно ее щекотала мысль, что все эти люди могли бы увидеть ее голой. Гюрд

и Одни помогли ей лечь. До самой шеи ее укрыли богатым покрывалом.

     - Поставьте рядом второе ложе, - приказала королева.

     Ложе поставили, мы кольцом окружили королеву, над нею держали  факел,

все молчали.

     - Ложитесь по очереди на второе ложе, - приказала королева.

     Она приподнялась на локте, улыбка у нее была почти добродушная.

     - Я еще не решила, кто ляжет рядом со мной.  Остальные  будут  лежать

вокруг. А тот кто рядом - этого я еще не решила.  -  Давай  ты  первая,  -

предлагает она Гюрд.

     Вздрогнув,  Гюрд  забирается  на  ложе.  Одни  расправляет  над   ней

покрывало.

     - Тебе удобно? - спрашивает королева.

     - Да. - Гюрд кивает.

     Ей разрешается встать.

     - Теперь Одни!

     Одни чуть не впадает в беспамятство. Хеминг подхватывает ее и  шепчет

на ухо, чтобы успокоить:

     - Это всего лишь глупая игра!

     Тогда Одни ложится. Она лежит не двигаясь. Королева кричит:

     - Тебе удобно? Почему ты молчишь?

     - Да, да, удобно! - заикаясь, отвечает Одни.

     Она встает, у нее на губах мимолетная счастливая улыбка, все, один за

другим, ложатся,  пробуют  ложе,  которое,  когда  умрет  королева,  может

оказаться для них последним.

     Королева встает, эта игра явно взбодрила ее. Хаке помогает  ей  выйти

из кургана.

     Выбравшись на дневной свет, она интересуется,  где  помощница  смерти

будет убивать тех, кого королева возьмет с собой.

     Арлетта выступает вперед. Волосы у нее, как обычно, неприбраны.  Лицо

Арлетты безобразно, но тело красиво -  сильное,  мускулистое,  с  покатыми

плечами и стройной спиной, красивый изгиб который не может скрыть даже  ее

одежда.

     - Здесь, - говорит она останавливаясь.

     - Покажи, как это будет выглядеть, - требует королева.

     Арлетта перебирает взглядом людей, не решаясь кого-нибудь подозвать к

себе. Тогда королева с явным удовольствием называет Лодина. У него  дрожат

колени, он, колдун, должно быть, не слишком доверяет своему искусству, раз

оказался не в силах сделать так, чтобы жребий, предназначенный ему, пал на

другого. Лодин становится перед Арлеттой.

     Она решительно хватает его за горло, откидывает ему  назад  голову  и

поднимает руку с воображаемым ножом.

     - Вот так, - говорит Арлетта.

     Королева благодарит ее.

     Со страху Лодин обмочился.

     Королева со своей свитой возвращается в усадьбу.

     На каменном крыльце она оборачивается к нам и, прокашлявшись,  громко

благодарит всех, кто нынче сопровождал ее. Она говорит, что сердце ее  еще

далеко до последнего удара, но все-таки дней остается все меньше и меньше.

     - Когда боги предупредят меня, что пора собираться в путь,  я  назову

тех, кто ляжет со мною в курган.

     И она с достоинством склоняет голову в  знак  благодарности,  что  ее

выслушали.

     Потом поворачивается и уходит.

     Мы остаемся.

     Кое-кто не сводит глаз с Хеминга.

 

 

     Той же ночью Хеминг явился ко мне. Мы пошли  к  кургану  и  забрались

внутрь.  Он  сказал,  что  только  здесь  мы  можем  чувствовать  себя   в

безопасности. Моросил дождь, в кургане  было  сухо,  пряно  пахло  землей,

корнями и бревнами. Свежая щепа, оставшаяся после работы плотников, белела

у наших ног.

     - Ее надо убить, - сказал Хеминг. - Другого выхода нет. Нельзя  ждать

ее смерти, но сделать это надо так, чтобы все думали, что она умерла сама.

Тогда мы похороним ее в кургане и дадим ей  в  провожатые  двух  рабов.  А

когда Хальвдан, ее сын, вернется из похода, мы скажем, что  она  сама  так

велела. Одно затруднение: она уже объявила, что с нею в курган должны лечь

двенадцать человек. Поверят ли люди, что она перед смертью  изменила  свое

решение?

     И что, если убийство  не  удастся?  Надо,  чтобы  все  выглядело  как

заговор рабов, пусть вина падет на них. И мы их зарубим.  Тогда  возможно,

хотя я в это и не верю, она согласиться взять с собой уже убитых рабов.

     В одиночку этого не осуществить, мне нужны помощники. Но я  не  знаю,

на кого можно положиться.

     Мы вышли из кургана.

     Занимался новый день.

 

 

     Я сидел на берегу в ольшанике, на расстоянии двух полетов  стрелы  от

меня был привязан корабль. К реке подошла женщина. Я знал  ее,  но  раньше

никогда не оставался с нею наедине. Это была крепкая, цветущая  женщина  с

высокой грудью и добрым умным лицом - Гюрд - та, что  выткала  красивый  и

странный ковер, висевший на стене королевских покоев в  Усеберге.  В  узор

этого ковра вплетались повешенные. Гюрд принесла сюда котят, завязанных  в

узелок. Ей велели их утопить. Но я видел, что ей это не по душе.

     Я предложил ей  сесть,  теперь  мы  были  совсем  рядом.  Она  дышала

прерывисто, хотя шла небыстро. Развязав узелок, она показала  мне  пятерых

котят, глаза у них уже открылись. Она сказала, что ей бы легче утопить их,

если б они были слепые и еще ничего не понимали.

     - Думаешь, они сейчас что-нибудь понимают? - спросил я.

     - Кто знает? - Она подняла на меня глаза и улыбнулась -  полушутливо,

полусерьезно.

     Мне захотелось погладить ее по щеке, но я понимал: все равно она  так

далеко от меня, что мне до нее не дотянуться.

     Вода в речке поднималась, и я сказал об этом Гюрд.

     - Как ты думаешь, вода когда-нибудь возвращается обратно?  -  спросил

я.

     Она засмеялась, но не ответила, взяв в руки котенка,  она  поцеловала

его и прижала к щеке, слегка покачиваясь и чуть не плача.

     - Почему я должна их убить? Может, ты?  -  Она  вдруг  воодушевилась,

даже привстала. - Тогда я пока убегу, а потом вернусь... - Она смутилась и

покраснела. - Если хочешь, мы можем побеседовать. Окажешь мне эту услугу?

     - Боюсь, у меня не хватит смелости, - ответил я.

     - Завяжи узелок веревкой, тогда они не выползут. И брось его в  реку,

ладно?

     - Я слишком слаб для такого дела, - признался я.

     - Хеминг тоже отказался.

     Солнечный луч, пробившись через листву ольхи, упал ей  на  волосы,  и

они вспыхнули золотом. Она не  была  красивой.  Но  вся  так  и  светилась

сердечностью и добротой и умела держаться с большим достоинством,  хотя  и

без малейшего высокомерия.

     Мне вдруг стало грустно.

     - Ты войдешь в число тех двенадцати? - спросил я.

     Слова нечаянно сорвались у меня с языка, и я тут же горько пожалел  о

них; она медленно обернулась ко мне.

     - Наверно...

     К нам прибежала кошка. Она повсюду искала своих котят и наконец нашла

их. Гюрд развязала узелок, кошка прыгнула на  колени  к  женщине,  которая

должна была утопить ее детей, и расположилась  кормить  их.  Котята  стали

сосать, я нагнулся к ним и коснулся волосами волос Гюрд.

     - Как ты думаешь, речная вода  возвращается  обратно?  -  спросил  я,

чтобы что-то сказать.

     - Да, - ответила она очень серьезно.

     - Давай спрячем котят в сене? - предложил я.

     Она сразу поняла мою мысль и засмеялась.

     - Правильно. Они не прибегут на усадьбу, пока не  вырастут,  а  тогда

они разбредутся по амбарам, где полно мышей. Давай! Ты мне поможешь?

     - Конечно, - ответил я.

     Она завернула котят в узелок, взяла кошку  на  руки  и  впереди  меня

пошла через ольшаник, но не прямо к усадьбе, а делая большой крюк.

     - Только бы Лодин нас не увидел, - сказала она.

     Юбка доходила ей до середины голени и туго обтягивала бедра,  походка

у нее была легкая и красивая.

     - А ведь она не такая уж и злая, - тихо сказала Гюрд, и я понял,  что

она давно носит это на сердце.

     - Не злая?

     - Да. Она разрешила мне ткать. Она сказала:  ты  должна  использовать

свое умение, не трать времени на то, что другие сделают не хуже  тебя!  Но

тот ковер мне все-таки хотелось сделать совсем другим.

     - Правда?

     - Сперва я нарисовала его углем, и она меня похвалила. Только  повесь

на ветки несколько человек, сказала она. Я возразила, но она настаивала  и

сама пририсовала людей, висевших на деревьях. Мне пришлось  признать,  что

они хорошо вплелись в узор. Но я по глупости сказала, что никогда в  жизни

не видела повешенных и потому вряд ли смогу хорошо  их  изобразить.  Этому

легко помочь, сказала она. Я вскрикнула, она засмеялась, но отговорить  ее

было уже невозможно. Да ведь его все равно повесят, сказала она. Наши люди

как раз поймали в горах бродягу, который крал  овец.  Она  заставила  меня

присутствовать при казне, меня вырвало, но ковер получился красивый...

     Мне захотелось прикоснуться к ее платью - на ткани был изящный  узор,

и я понял, что она сама ткала ее. Но Гюрд держалась с таким  достоинством,

что я на это не осмелился.

     Она первая скользнула  на  сеновал  через  отверстие  в  стене,  там,

внутри, мы соорудили для кошки  и  ее  котят  настоящий  дом.  Три  полена

прикрыли сверху сеном, оставив для входа отверстие. Котята  начали  сосать

кошку. Нам следовало уходить.

     Или не следовало?

     - Скажи, - попросила она, обернувшись ко мне и приоткрыв рот так, что

я увидел ее крупные белые зубы. - Скажи: Гюрд, ты не попадешь в их число.

     Я сказал:

     - Гюрд, ты не попадешь в их число.

     Потом нагнулся и поцеловал ее - вернулись  вспять  и  ушедшая  тысяча

лет, и речная  вода,  женщина  в  вечном  странствии  по  жизни,  мужчина,

задержавшийся возле нее.

     Мы долго так стояли.

     Мы стоим так до сих пор.

 

 

     Я пошел к королеве Усеберга и сказал, что хочу  поговорить  с  нею  с

глазу на глаз.

     - Я верю: твои похороны будут великолепными и люди  надолго  запомнят

их, но задумывалась ли ты, что  будет  через  много  лет,  когда  грядущие

поколения твоего рода тоже лягут в могилу?

     Королева посмотрела на меня, в ее глазах мелькнуло  любопытство,  она

кивнула на невысокий стул и предложила мне сесть.  Руки  ее  покоились  на

коленях. Старая женщина почувствовала, что молодой человек  пришел,  чтобы

оказать ей честь.

     Однако я пришел не только ради того, чтобы оказать ей честь.

     - Я думаю, - сказал я, - вернее, знаю, что, покуда твой  род  и  твой

бог господствует в Усеберге, ты и все, кого ты возьмешь  с  собой,  будете

спокойно лежать в земле. Но когда придет другой  бог,  у  людей  не  будет

причин бояться  Одина  и  его  власти,  и  они,  движимые  тою  же  жаждой

богатства, что ты и твои современники, разграбят твой курган. Они  украдут

все, что найдут, даже кольца с твоих мертвых пальцев.

     Она глядела мне в глаза, но не отвечала.

     - И еще я  думаю,  -  продолжал  я,  -  вернее,  знаю,  что  грядущие

поколения разроют твой  курган.  Ученые  мужи  найдут  на  то  благородные

причины, а неученые будут только посмеиваться. Но ты  все  равно  еще  раз

окажешься жертвой грабителей: они будут драться за право на  твой  курган.

Человек, считающий, что курган стоит на земле,  которая  принадлежит  ему,

потребует за него денег и задержит работы, он будет требовать все больше и

больше серебра и получит его. И тебя вынесут из кургана на свет не в твоей

белой наготе, нет, дневной свет увидят твои почерневшие,  высохшие  кости.

Ученые разложат их на полотне, чтобы обмерить и изучить, некоторых  костей

королевы Усеберга будет недоставать. Ученые начнут гадать, как тебя звали.

Но кто знает, правильно ли они угадают твое имя?

     И когда на одной простыне будешь  лежать  ты,  а  на  другой  -  твоя

рабыня, уже никто не поймет, кто  из  вас  королева,  а  кто  рабыня.  Ты,

всемогущая, окажешься лишь камешком в мозаике, кости твои  и  будут  этими

самыми камешками. И некоторых будет недоставать. Ученый муж  возьмет  твой

череп - вернее, то, что от него останется, - постучит по нему и улыбнется:

интересно, была ли она умна? А  его  помощник  угодливо  засмеется,  чтобы

польстить ученому мужу, но мысли его  будут  витать  далеко,  мысленно  он

будет с другой женщиной, потемневшие кости которой в свое время тоже будут

лежать в земле, подобно твоим.

     Ты - всемогущая королева. И рядом  -  твоя  рабыня.  Кто  же  из  них

королева? - станут гадать ученые мужи, вглядываясь в твои пустые глазницы.

Да, кто же из них королева, а кто рабыня? А больше от  тебя  не  останется

ничего.

     Но корабль твой не умрет. Он поплывет перед глазами  новых  людей  по

всей своей дерзкой и дикой красе, точно лебедь в синем море. И когда  твой

безобразный прах снова зароют в  землю,  корабль  останется  с  людьми.  И

каждый, кто увидит его, скажет: человек бессмертен.

     А она была тленна.

     Тут королева улыбнулась мне, сделавшись почти красивой.

     - Правильно, так все и должно кончиться, - сказала она и прибавила: -

Но я не стану менять свое решение.

     Я поклонился королеве Усеберга и покинул ее.

 

 

     Я предложил Хемингу пойти со мной в  Фоссан,  где  мне  были  знакомы

каждый камень и каждая тропинка. Мы вышли рано утром.  Осень  уже  тронула

горы и светлое небо. Длинноногий и поджарый Хеминг шел легко, у  нас  было

чувство, что мы оставили за спиной смерть. Мы  слышали  мычание  коров  на

выгоне и видели жирных овец. Старая лошадь, жуя траву, невозмутимо и важно

поглядела на нас. По едва заметной тропе мы прошли через  болото.  Приятно

идти с человеком, который тебе под  стать,  идти  молча,  в  ногу,  вместе

перепрыгивая через ямы с водой. Мы видели и слышали одно и то  же.  Я  уже

хорошо знал Усеберг и его обитателей - если случится, что Хемингу придется

бежать и понадобится тайное прибежище в дальних усадьбах, этот путь уведет

его отсюда.

     Днем мы пришли в Клупп.  Нас  приветливо  встретили  молодые  брат  и

сестра, которые вели там небольшую торговлю. Их звали  Хельга  и  Карл.  В

очаге под пеплом тлели угли, и Хельга быстро развела огонь.  Она  накалила

сковороду и стала печь лепешки. Карл принес смолы и угостил нас. Нам  было

хорошо у них. Они скупали у крестьян  овчины  и  звериные  меха  и  возили

продавать в Скирингссаль или же  в  новое  селение  -  Тунсберг.  Большого

богатства на этой торговле им было  не  нажить.  Но  лепешки  у  них  были

вкусные, мы попали  к  добрым  друзьям;  когда  нужно  было,  мы  говорили

обиняками, а если думали, что так будет лучше,  то  напрямик.  Здесь  тоже

почитали королеву Усеберга. Любить ее не любили.

     Мы распрощались и продолжили свой путь вдоль ручья, потом свернули по

тропе на запад; мне хотелось, чтобы мой друг Хеминг познакомился  с  моими

многочисленными друзьями, жившими на равнинах Рамнеса. Иногда  в  зарослях

деревьев нам попадались усадьбы. Я подумал, что когда-нибудь  здесь  между

горами будут колоситься поля. И другие поколения будут есть этот хлеб,  не

ведая ни наших путей, ни наших мук. Нам выпал хороший день:  за  спиной  у

нас осталась смерть, и мы еще не собирались поворачивать назад к Усебергу.

В белом небе над нами парил сокол. Он почему-то немного встревожил меня.

     Мы пришли к пожилому доброму человеку, которого люди называли  Эрлинг

с сетера. Не думаю, чтобы хоть раз в жизни у него  появлялась  недостойная

или дурная мысль. Он угостил нас яблоками, а когда  увидел,  какие  у  нас

длинные волосы, предложил нас подстричь. Мы с Хемингом были молоды, и  нам

хотелось, чтобы нас красиво подстригли. Эрлинг положил на камень овчину, и

мы сели на солнце. Он принес ножницы и с большим проворством подрезал  мне

волосы полукругом, они  слегка  прикрывали  мне  уши,  а  Хеминг  попросил

подстричь его покороче, чтобы его прическа выглядела  более  мужественной.

Эрлинг предложил вымыть нам волосы, но мы сказали, что сделаем  это  сами.

Он согрел в котле воды и, пока мы мылись, прислуживал  нам,  как  раб.  Мы

оставили за собой смерть. Мы были в другом мире.

     Наконец, распрощавшись с Эрлингом и помахав ему рукой, мы снова пошли

по тропам, которые я знал, как самого себя. Друзья махали нам, и мы махали

им на прощание, день перевалил за середину, я был знаком со всеми  людьми,

которые стояли на своих порогах, мне были известны даже имена их  лошадей.

К вечеру мы пришли в Фоссан. Солнце уже село.

     Мы стояли у нижнего водопада мокрые от брызг  и  вдруг,  не  в  силах

совладать с собой, скинули одежду и отважно бросились в воду. Сколько  раз

я стоял у этого водопада и спрашивал себя, возвращаются ли брызги обратно.

Мы поднялись к верхнему водопаду, и я сказал,  что  когда-то  ловил  здесь

рыбу.

     - Но разбивать ей голову мне всегда было неприятно, - сказал я.

     - Ты прав, - согласился Хеминг.

     Мы были уже почти у цели, еще несколько шагов, и я привел его к дому.

Рассказал,  что  стоял  здесь  за  запертой  дверью,  с  бьющимся  сердцем

прислушиваясь к проходящим мимо шагам. Я тоже слышал бряцание оружия.

     - Тут у меня зарыто все, что может тебе пригодиться. Я тебе покажу.

     Он с благодарностью пожал мне руку.

     - Если потребуется, я приму на себя это бремя, - сказал он.

     - Кроме тебя, этого сделать некому, - сказал я.

     В сарае за поленницей дров была маленькая каморка с потайным окном на

крышу, в самом крайнем случае через него можно бежать. Я все показал  ему.

Потом мы поели из хранившихся тут запасов, посидели молча, я еще  раз  все

осмотрел, и мы ушли.

     Светила луна, мне вдруг захотелось поговорить о Гюрд,  но  я  молчал.

Его груз и без того был тяжел, зачем возлагать на его плечи и  еще  и  мое

чувство к этой женщине. Но он понял меня.

     - Вот как, - сказал он без улыбки.

     - Точно свет далекой звезды, - коротко ответил я.

     Мы долго шли молча, в лунных  сумерках  мне  было  нетрудно  находить

нужные тропки. Теперь мы шли другой, более короткой дорогой. Уже  недалеко

от Усеберга, когда нам осталось миновать последние болота, он остановился.

     - Хватит у тебя сил дойти сейчас до кургана? - спросил он.

     - Конечно, - ответил я.

     В Усеберге было так тихо, что я слышал и свое и его дыхание. Он дышал

с трудом.

     - Хочешь, я расскажу, что я надумал? - спросил он.

     Я кивнул.

 

 

     Хеминг сказал:

     -  Королева  будет  присутствовать  в  капище  на   больших   осенних

жертвоприношениях. До них осталось десять  дней.  Мы  понесем  ее  туда  в

повозке, понесут телохранители,  жрец  дважды  обрызгает  повозку  кровью:

когда ее принесут к капищу и когда будут  уносить  обратно.  Кругом  будет

стоять стража. Но, как тебе известно, телохранители  обычно  не  входят  в

капище.

     Там мы подведем ее поближе к Одину - это будет их последняя  встреча.

Он весь залит кровью. Теперь  жрец  должен  обрызгать  кровью  и  ее.  Она

наклоняет голову. Над ней горит только один факел. Неожиданно он гаснет.

     И тогда я задушу ее, в темноте, перед лицом Одина, в священном месте.

     В то же мгновение кто-нибудь другой убьет раба, думаю,  нам  придется

пожертвовать Оттой, потом я объясню почему.

     Мы поднимаем шум, распахиваем двери и кричим телохранителям:

     - Королева убита! Виновник уже мертв!

     У нас спросят:

     - Зачем Отта убила королеву?

     Мы ответим:

     - Она узнала, что королева не хочет брать ее с собой в курган.

     Перед лицом Одина я поклянусь над телом  королевы,  что  в  последнюю

ночь она призвала меня к себе и сказала: я передумала! Я  возьму  с  собой

лишь одного человека.

     Пусть верный старый Бьернар удостоится этой чести.

     Многие в Усеберге не поверят мне и будут сомневаться. Но сделают вид,

что верят: ведь их  собственная  жизнь  будет  теперь  в  безопасности.  А

доказать, что я лгу, не сможет никто.

     Он взглянул на меня.

     - Мне надо посвятить в свой замысел нескольких человек, - сказал  он.

- Этого я еще не сделал.

     Нам было трудно выбрать подходящих людей.

     И еще он сказал:

     - Пожалуй, вам лучше пожертвовать Гюрд и положить в курган ее.  Может

показаться подозрительным, что королева удовольствовалась жалким стариком,

который все равно скоро умрет.

     Хеминг схватил меня за рубашку и тряхнул. Голос его звучал хрипло:

     - Если приходится выбирать между одной жизнью и двенадцатью?...

     Я застыл с открытым ртом,  не  находя  слов,  теперь  лицо  его  было

жестоким, на губах выступила пена. Я наклонил голову.

     Мы вернулись в Усеберг.

 

 

     Я сопровождал Хеминга, когда он пошел к Хаке.

     - Можешь обучить сокола, чтобы он летал надо мной, - сказал Хеминг.

     Случалось, могущественные люди приказывали своему соколятнику обучить

сокола, чтобы тот летал над человеком, который им нужен, но к которому они

не питают доверия. Между соколом и его жертвой возникали те же  отношения,

что между господином и рабом. Сокол парил над своим рабом - черная точка в

бездонном небе, - зорким взглядом он  неустанно  следил  за  человеком.  В

любое мгновение птица могла упасть ему на голову и выклевать глаза.  Когда

человек спал, сокол сидел на бревне рядом с ним.

     Итак Хеминг пришел к Хаке и сказал:

     - Можешь обучить сокола, чтобы он летал надо мной.

     Я видел их, стоящих лицом к лицу: оба красивые,  стройные,  они  были

друзьями, но в их дружбе было нечто нарочистое, что в один прекрасный день

могло обернуться изменой и смертью. Оба  были  умны,  но  Хеминг  все-таки

умней, природе Хаке было свойственно лукавство, он был не так благороден -

его конечной цели не знал никто. Но главное,  мне  кажется,  у  Хаке  была

болезненная потребность, присущая многим людям, хотя они и не знают, зачем

им это нужно, - он хотел повелевать людьми. Хеминг, должно быть,  раскусил

его. Он сознавал, что вступает на опасный путь, но выбора у него не было.

     - Можешь обучить сокола, - сказал он Хаке.

     У Хаке не хватило сил отказаться. Он принял предложение Хеминга,  это

было низко, руки у него дрожали, рот приоткрылся, обнажились зубы, похожие

на острые маленькие ножечки. Сокол будет парить  в  небе  над  Хемингом  и

сделает того, над кем парит, послушным орудием Хаке.

     Потом Хеминг сказал:

     - Это первое.

     - А что второе?

     - Королева сказала мне: Хаке войдет в ту дюжину, которая последует за

мною в курган.

     Я увидел, как под загаром лицо Хаке покрылось смертельной бледностью.

     - Поэтому, Хаке, ты должен слушаться меня. А надо мной  будет  парить

твой сокол, так что я все равно буду в твоей власти.

 

 

     В тот же вечер в конюшне Хеминг бросился на Лодина и отрезал  у  него

мочку уха. Потом он сбил Лодина на кучу навоза  и  поставил  ногу  ему  на

горло, теперь ему ничего не стоило задушить колдуна, но  он  позволил  ему

приподняться. Голова Лодина была в крови. Хеминг быстро спутал  ему  ноги,

поднял на плечи и размазал по его лицу кровь. Взглянув на хлещущую из  уха

кровь, Хеминг сказал:

     - А кровь-то у тебя совсем черная. Тебе известно, что это означает?

     Лодин сплюнул.

     - Это означает, что ты скоро умрешь, - сказал Хеминг. -  И  колдовать

ты не умеешь! Верно? Иначе я бы не отхватил у тебя пол-уха. - Хеминг снова

ударил его, и Лодин упал в стойло.

     Хеминг присел рядом с ним.

     Ты не тот,  за  кого  себя  выдаешь,  Лодин.  Много  лет  ты  пытался

научиться колдовству и кое-чему, конечно,  выучился,  можешь,  к  примеру,

плюнуть огнем в миску с жиром, это у тебя ловко получается. Но все-таки  я

отхватил у тебя пол-уха. И ты сам знаешь, что скоро умрешь.

     Сейчас я открою тебе одну вещь, но ты будешь держать язык за  зубами!

Или пеняй на себя!

     Я не имею права говорить тебе это...

     Лодин уже понял, что он сейчас услышит.

     - Ты попал в дюжину, - медленно проговорил Хеминг. - Но  мы  помешаем

этому.

     Я виноват, что отхватил у тебя пол-уха, сейчас я перевяжу тебе  рану.

Но если проболтаешься, я отхвачу тебе голову еще быстрее, чем  ухо.  Ясно?

Ну?

     Он снова ударил Лодина, и тот опять упал в навоз.

     - Теперь ты  мой  человек,  -  сказал  Хеминг.  -  Отныне  ты  будешь

слушаться только меня. Согласен?

     Лодин дал слово.

     - Я  думаю,  когда  это  будет  уже  позади,  ты  все-таки  научишься

колдовать, - сказал Хеминг.

     Мы пошли есть.

 

 

     В Усеберге рассказывали, что однажды на рассвете больше двадцати  лет

назад молодая нищенка, оставшись ночевать в овчарне, родила там  мальчика.

Потом она ушла своей дорогой. Мальчика  нашли,  и  он  вырос  в  Усеберге.

Назвали его Хаке. Держался он всегда гордо и не желал делить с  рабами  их

участь. Когда мимо проходила королева, весь его вид выражал презрение;  он

был способен на дружбу, но на дне его дружбы был холод, и потому никто его

не любил.

     Со временем Хаке научился обращаться с ястребами и упорно развивал  в

себе умение, которым, как  говорят,  владеют  лишь  великие  ястребники  и

соколятники. Он научился стоять с вытянутой  рукой.  Редко  кто  понимает,

какая сила и какая  воля  нужны  для  того,  чтобы  час  за  часом  стоять

неподвижно с вытянутой рукой. Иногда под  открытым  небом,  где  в  высоте

парит сокол или ястреб, иногда в полумраке соколятни. Воля Хаке через руку

как бы передавалась той птице, которую он выбрал,  внушала  ей  тревогу  и

заставляла лихорадочно бить крыльями. Иногда Хаке стоял так час или два, а

иногда - с рассвета и до заката. Но в конце концов птица  покорялась  ему,

садилась на вытянутую руку и замирала там. У нее был грозный клюв. Но  она

никогда не пускала его в ход.

     Таков был Хаке, к  тому  же  он  всегда  молчал.  Он  обладал  редкой

способностью слушать. Когда по вечерам за пивом  затевалась  беседа,  Хаке

внимательно слушал и запоминал все.  Тому,  кто  наблюдал  за  ним,  могло

прийти на ум, что, если сейчас Хаке вытянет руку, он кого угодно  заставит

покориться своей воле.

     В Усеберге говорят, что так он покоряет и женщин.

     Дает им понять, что ждет. Кто знает, может, он и стоит в  это  время,

вытянув руку, наверно стоит. И женщина приходит к нему, именно та, которую

он выбрал.

     Говорят, она опускается на колени и целует ему руку.

     Ударив ее один раз, он уходит.

     Но потом, когда она снова приходит к нему, он уже  не  бьет  ее.  Она

молит, чтобы он не прогонял ее, в конце концов ему это  надоедает,  и  он,

пожав плечами, разрешает ей остаться... на время.

     Ходит слух, что теперь настала очередь Гюрд. Она даже сказала ему:

     - Хочешь, я разорву всю свою тканину!

     Скользя как тень между домами Усеберга, из  всех  мужчин  я  ненавижу

только Хаке,  из  всех  людей  боюсь  только  его,  он  видит  всех  и  не

подчиняется никому.

     Рассказывают также, что однажды утром  старая  нищенка  шла  болотами

мимо Усеберга, зайти в усадьбу она не осмелилась.

 

 

     В Усеберге говорили, будто Лодин  вернулся  в  конюшню,  чтобы  найти

отрезанную мочку уха. Он хотел ее съесть. Лодин  дорожил  каждой  частицей

своего тела, считая, что его способность колдовать сидит во  всем  теле  и

уменьшится, если от него что-то отрежут. Но он не нашел отрезанную  мочку.

Возможно  -  и  я  думаю,  что  так  оно  и  было,  -  Хеминг   со   своей

проницательностью опередил Лодина, нашел эту мочку и  зарыл  ее  в  навоз,

улыбаясь чуть заметной улыбкой, родившейся в самой глубине  души  и  почти

невидимой на губах.

     Лодин приходит и ищет, он взволнован, его терзает смертельный  страх,

он раскидывает навоз, плачет, ползает,  роется  в  грязи,  наконец  что-то

находит и съедает.

     - Нашел! - говорит он вслух.

     Но он знает, что это было не так. И не в силах убедить  самого  себя.

Снова возвращается в конюшню и снова ищет, он осматривает все по  порядку,

хотя такая тщательность не  в  его  характере.  И  опять  что-то  находит,

радуется. Он заставляет себя думать, что на этот раз не ошибся.

     Однако его опять точит сомнение.

     Теперь Лодин будет сомневаться и в своем умении колдовать. Он  знает,

что может плюнуть огнем в чашку с жиром. Это его хитрость. С ее помощью он

много лет внушал людям страх. Зев у него черный. Хеминг  обсуждал  это  со

мной. Он понимал это так: Лодин прячет во рту огонь или горящий  уголь,  а

потом выплевывает его в чашку с жиром.  Попасть  в  чашку  нетрудно,  если

поупражняться. Но как можно держать во рту огонь? Почему  он  не  обжигает

себе глотку?

     Однажды после такого разговора Хеминг пошел к Лодину и  заставил  его

раскрыть рот.

     - Рот у него черный, - сказал он, вернувшись  ко  мне.  -  И  зубы  с

дырками. Может, он прячет в них тлеющую шерсть и ее выплевывает в чашку  с

жиром? Но ведь шерсть должна погаснуть? В чем тут секрет?

     Хеминг годами копит  всякие  сведения  и  размышляет  над  ними.  Его

раздражает любое событие, которое он не в силах  объяснить.  Почему-то  он

считает, что, узнав, как Лодину удается плевать огнем в чашку с жиром,  он

окажет услугу Одни.

     - Ты меня понимаешь? - спрашивает он меня.

     - Нет, - нерешительно отвечаю я.

     - Ведь она повинуется страху!

     - Ты прав.

     - Только мне кажется, что в следующий раз Лодин промажет,  -  говорит

Хеминг и смеется. - Он теперь никогда не забудет о своей мочке.

     Как-то вечером Хеминг стоял на дворе и свистел. У него есть пес.

     К нему прибежал Лодин.

 

 

     В Усеберг приходит бродяга. С ним ребенок, которого он хочет продать.

Это девочка, очевидно его дочь, хотя он и отрицает это, говорит, что нашел

девчонку в овчарне. Девочке лет пять - бледненькая, тонкие  серые  пальцы,

запавшие глаза,  ветхая  одежонка,  на  ногах  следы  от  розги.  Королева

отказывается купить девочку.

     Королева Усеберга не любит детей, считает, что они только мешают - то

смеются, то плачут, и всегда не вовремя.

     Одни дает девочке хлеба.

     Только бы бродяга сам не сожрал этот хлеб.

     Нет, приходит Хеминг и следит, чтобы девочка съела весь кусок.

     И они уходят дальше, бродяга и ребенок, следы их теряются в болотах.

 

 

     Я так и не знаю, сколько у королевы телохранителей. Они  похожи  друг

на друга как близнецы. Может быть, их восемь, а может, дюжина.  Иногда  по

ночам  я  просыпаюсь  в  холодном  поту  и  думаю,  что   их   пятнадцать.

Неудивительно, что они одинаково одеты и что у них на один лад подстрижены

волосы и бороды, так и должно быть, но к тому же они все одинаково  широки

в плечах, у них одинаково прямые спины  и  твердая  поступь.  И  если  они

смеются - чего почти не бывает - они все смеются над одним и тем  же,  над

чем другим людям даже в голову не придет смеяться, и никому  не  случалось

видеть, чтобы они были чем-то недовольны или опечалены.

     Только сама королева знает, из каких краев пришла к ней ее дружина. В

давние годы она заменила воинов, охранявших  ее  прежде.  Тех  закаляли  в

ледяной воде, и они могли по нескольку дней обходиться без пищи. Пили  они

только по приказанию королевы, постоянно были при ней и хорошо знали  всех

обитателей усадьбы. Последнее-то в конце концов и встревожило королеву.  И

она их обменяла. И  прежние  и  нынешние  телохранители  были  равноценны.

Только у новых не было кровных связей с усадьбой. А  потому  не  возникало

желания - впрочем, на то не было и  ее  разрешения  -  искать  себе  здесь

друзей. Когда им хотелось женщин, они шли в дом, где жили рабыни, королева

отпускала их туда безмолвным кивком. Иногда они стояли у нас за спиной  во

время еды.

     Хотелось бы мне знать, не стоял ли один из них у меня за спиной в  то

утро, когда меня допустили к королеве и я беседовал с ней наедине?  Может,

он, неподвижный, в своей серой одежде сливался со стеной,  скрытый  легким

дымом, тянувшимся из очага и ползущим по  стенам  в  поисках  отверстия  в

крыше?

     Не знаю.

     Мне кажется, что Хаке видел меня, когда я выходил, чтобы окунуть лицо

в росу там, где недавно прошла Гюрд.

     Я чувствую, что один из телохранителей королевы не  спускает  с  меня

глаз.

 

 

     Хеминг пошел к королеве и сказал:

     - Когда мы понесем тебя на твое последнее жертвоприношеие, ты  будешь

сидеть в повозке, сделанной только для тебя, к ней  не  прикасался  никто,

кроме мастера, украсившего его резьбой, и тебя.

     - А кто этот мастер?

     - Ты знаешь.

     Он стоит перед тобой. Мне помогал Один. Сперва  приходил  Бальдр,  он

хотел дать мне в помощь добросердечие. Но я сказал ему:  эта  повозка  для

королевы Усеберга и потому ножом моим должна водить  могучая  сила.  Тогда

пришел Один и помог. Повозку в капище понесут твои телохранители,  но  они

должны быть в перчатках. Обещаешь? Они должны быть в перчатках.

     Ты вылезешь из повозки, и только одна рабыня проводит тебя в  капище.

И пока ты будешь там, твои люди должны охранять повозку. Кто знает,  вдруг

на этих последних в  твоей  жизни  жертвоприношениях  какая-нибудь  нежить

захочет осквернить повозку? Заплюет ее, изгадит,  вымажет  оси  слюной,  а

сиденье, на котором ты сидишь, нечистотами. Ведь людской глаз не видит  их

нечистот, хоть они и воняют. Телохранители должны охранять  повозку,  пока

ты будешь в капище.

     Обещаешь?

     Или я разнесу ее в щепки!  -  теперь  Хеминг  кричит.  -  Без  твоего

согласия или приказа я разнесу ее в щепки и сожгу их! А  пепел  развею  по

ветру. Можешь тогда повесить меня у  всех  на  глазах,  но  тебе  придется

оказать мне честь  как  искусному  мастеру,  сделавшему  твою  повозку,  и

выполнить то, что я требую ради твоей  безопасности  в  такой  день,  либо

повесить меня.

     Они кивает ему головой.

     Одни сушит чернику. В кургане королеве Усеберга понадобится  черника.

Одни сидит у очага и встряхивает лист с ягодами. Когда ягоды все  время  в

движении и жара достаточно, они постепенно сморщиваются, засыхают и  могут

храниться, сколько нужно. Если королеве в этом  долгом  странствии  к  той

гавани, где ее корабль бросит якорь, захочется полакомиться  ягодами,  она

подаст знак своей мертвой рабыне, та бросит ягоды в воду,  и  они  обретут

прежнюю свежесть.

     Вот Одни и сидит перед огнем и без конца встряхивает лист с  ягодами,

со лба у нее течет пот, но он не должен капать на ягоды, а то у них  будет

солоноватый привкус. Я понимаю Хеминга. У Одни очень красивое тело.

     Она поднимает глаза и улыбается мне. Я киваю ей. Это означает, что  я

пойду к Хемингу и скажу ему:

     - Я видел Одни. Она сушит ягоды. У нее красивое тело.

     Тут же и Гюрд, она ткет платок. Он будет легкий  и  воздушный,  почти

невесомый. Если подбросишь его  против  света,  он  покажется  бесцветным,

словно дуновение ветра или дыхание новорожденного. Но возьми его в  темное

помещение, и он окажется зеленоватым,  если  ты  поднесешь  его  близко  к

глазам. А если будешь смотреть  на  него  издали,  он  начнет  отдавать  в

красноту.

     Ни у кого, кроме Гюрд, я не видел таких легких и  уверенных  пальцев.

Но они обе невеселы, эти женщины.

     - Кто надевает на нее этот платок? - спрашиваю я у Гюрд.

     У Гюрд белоснежные зубы, они сверкают в улыбке:

     - Один из тех, кто последует за нею в курган.

     - А кто понесет в курган ягоды? - спрашиваю я у Одни.

     - Один из тех, кого убьют, когда она умрет.

     Мы умолкаем. Обе молодые женщины глубоко вздыхают. Я долго смотрел на

округлые  линии  груди  и  бедер,  теперь  я  опустил   глаза.   Один   из

телохранителей проходит через покой.

     На днях в Усеберг приехал человек из Борре.

 

 

     Королева решила отпускать ногти. Всем известно, что покойников нельзя

класть в курган с необрезанными ногтями. Но в того, кто стрижет  покойнику

ногти, легко проникает смертный холод и  торопит  его  в  последний  путь.

Потому королева и не разрешает сейчас стричь и подпиливать себе ногти. Она

поджимает под себя ноги,  когда  к  ней  приходит  рабыня  с  ножницами  и

пилочкой, прячет руки  и  смеется,  как  непослушный  ребенок.  Рабыня  не

трогается с места, тогда королева гневно  кричит,  шарит,  но  не  находит

палку, рабыня убегает, королева зовет телохранителей, и тут же один из них

появляется у нее за спиной.

     Вскоре слышатся крики рабыни, она уже получила свое.

     Нет, больше никто не будет стричь королеве ногти, пока она жива.

     Хеминг размышляет над этим, он  знает  многочисленные  законы  Одина,

хотя и не испытывает к ним никакого почтения, и я подозреваю,  что,  когда

ему нужно, он сам придумывает новые. Решение, к которому он пришел, просто

и разумно. Он говорит:

     - Не будем стричь ей ногти,  пока  не  настанет  время  класть  ее  в

курган.

     Я с удивлением гляжу на него.

     - А тогда, - говорит он, преодолевая отвращение,  -  _я  _с_а_м_  это

сделаю и после ее погребения пойду в баню.

 

 

     Я уже говорил, что в Усеберг пришел человек из Борре. Никто не знает,

кто посылал за ним. Должно быть, сама королева, но когда и кого - это  нам

неизвестно. У него такой вид, словно он одноглазый. Но порой он  ненадолго

открывает и второй глаз и, наверное, успевает что-нибудь им увидеть.

     Обитателям Усеберга известны все местные обычаи. Они известны также и

телохранителям. И поэтому  все  пребывают  в  относительном  покое  -  или

беспокойстве - и все катится по привычной колее  и  подчиняется  привычным

законам. Но этот человек здесь чужой. Он  не  знает  местных  обычаев.  Он

пришел издалека. И может оказаться опасным для всех.

     Королева радостно улыбается, когда ей утром  приносят  еду.  Она  ест

больше, чем обычно, и зовет  наказанную  рабыню:  пусть  придет  к  ней  с

пилочкой и ножницами и подстрижет ей ногти.

     Рабыня приходит. Королева заливается смехом и прогоняет рабыню прочь.

     Хеминг слишком умен, чтобы попытаться завести дружбу с  человеком  из

Борре. Но он и не относится к нему враждебно. Он в последний раз  проводит

резцом по повозке королевы. Его  внимание  сосредоточено  лишь  на  одном:

охранять жизнь королевы, пока она жива, и способствовать ее  славе,  когда

она в недалеком будущем ляжет в курган.

     Он встречается с Лодином.

     К ним тут же присоединяется Хаке.

     Я стою у них за спиной, они разговаривают шепотом.

     Гюрд рассказала, что, когда Хеминг спал, человек из Борре  подошел  к

повозке и удостоверился, что она уже готова. Зачем же Хеминг часто  стоит,

склонившись над ней, и делает вид, будто продолжает работу? Одни сказала:

     - Этот человек спросил у меня, кто отрезал Лодину мочку уха. Он хотел

знать, кто в Усеберге осмелился на такое дело.

     Лодин шипит сквозь изуродованные губы.

     Но все-таки эти трое держатся вместе. Утром человека из Борре находят

мертвым.

     Если на нем и была рана от ножа, никто ее не заметил - гостя нашли  в

загородке для жеребца. Жеребец не выносит людей, особенно  чужих.  Человек

из Борре по ошибке зашел к нему в стойло. Он не  знал  этого  жеребца.  Не

подозревал, что тот такой злобный, или в полумраке принял его  за  кобылу,

жеребец затоптал гостя. Ведь он мог обезуметь от запаха крови.

     Покойника с трудом вытащили из стойла.

     Об этом сообщают королеве.

     Но кто знает, что у нее на уме?

 

 

     До полнолуния осталось шесть дней, скоро осенние жертвоприношения.

     Сегодня королева осматривает белье и платье,  в  которых  ей  хочется

лежать в кургане. Женщины все разложили перед ней: три верхние юбки и  две

нижние,  самая  нижняя  -  полотняная.  Лиф  из  чужеземной  ткани,  легко

скользящей между пальцами, платок, чтобы накинуть на  плечи,  и  телогрея,

цвет которой показался королеве слишком  мрачным,  и  потому  ее  заменяют

другой, более светлой.  Гюрд  сказала,  что  королеве  следует  надеть  на

телогрею еще и меховую  накидку,  а  то  она  может  замерзнуть.  Королева

рассердилась и закричала, что  после  смерти  к  ней  вернется  не  только

молодость, но и ее горячая кровь. Она даже подумывает,  не  надеть  ли  ей

что-нибудь полегче, однако все-таки выбирает теплую одежду  и,  поддавшись

на уговоры Одни, разрешает, чтобы  ей  в  сундук  положили  камень-грелку,

сундук вместе с жаровней для углей будет стоять на корабле рядом  с  ложем

королевы.

     Устав от своего занятия, королева легла спать.  Она  спала  долго  и,

проснувшись, пожаловалась на головную боль. Ей дали питье, от которого она

захмелела и весь вечер  пела  непристойные  песни.  Пока  королева  спала,

рабыни украдкой примеряли ее платье и белье.

 

 

     До полнолуния осталось четыре дня, скоро осенние жертвоприношения.

     Сегодня рабы накидали на курган еще земли -  пусть  будет  потяжелее,

чтобы покойники не смогли из него выбраться. Во время работы один из рабов

сломал ручку  лопаты.  Он  решил  отнять  лопату  у  более  слабого  раба,

завязалась драка. Прибежал Лодин, руководящий всеми работами в усадьбе,  и

сильными тумаками разнял дерущихся. Одному из рабов выбили зуб, теперь  он

молча кидал землю на курган.

     Вечером я нашел этот зуб, он был здоровый, по краям  чуть  синеватый,

на нем еще виднелась кровь. Я бросил зуб в пустой курган и слышал, как  он

упал там на землю. Но я туда не вошел.

 

 

     До полнолуния осталось четыре дня, скоро осенние жертвоприношения.

     Эйнриде,  резчик  по  дереву  из  Уппсалы,  старый  и  мудрый,  хочет

поговорить с Хемингом, но Хеминг пытается  избежать  этого  разговора.  Не

знаю почему.

 

 

     До полнолуния осталось три дня, скоро осенние жертвоприношения.

     Быки, стоя, пережевывали свою жвачку, я пересчитал их - дюжина,  бока

у них лоснились, они были белые с рыжими пятнами. Я знал, что  этих  быков

зарежут и положат в курган вместе с королевой. Один из быков поднял голову

и протяжно замычал на луну, которая висела над белым  туманом,  затянувшем

болота вокруг Усеберга. Бык за быком поднимали головы и  протяжно  мычали,

над рекой плыл туман, казалось, будто мертвые  и  одинокие  головы  быков,

отделившись от туловищ, плывут на белом воздушном одеяле.

     Когда быки перестали мычать, до меня донесся голос реки, спешившей  к

морю.

 

 

     До полнолуния осталось три дня, скоро осенние жертвоприношения.

     Арлетта точит нож.

     Арлетта некрасива, но, когда она, стоя на коленях у ручья, быстрыми и

точными движениями водит оселком по лезвию ножа, в  ее  безразличном  лице

появляется что-то мягкое и теплое. Она не любит причесывать волосы. Другие

женщины в Усеберге стараются причесаться как можно красивее. Они тщательно

моют волосы и накручивают их на раскаленные железные прутики. Арлетта этим

не занимается. Похоже, она вообще не моется. Я ни разу не видел ее  голой,

потому что она не ходит в баню. Но  мне  кажется,  она  способна  плакать.

Хеминг считает, что способна.

     Арлетта, помощница смерти в Усеберге, точит свой нож.

     Я подхожу к ней и прошу разрешения потрогать лезвие.

     Она протягивает мне нож.

     - Кто ты? - спрашивает она.

     Я возвращаю ей нож.

     Наступает вечер.

 

 

     До полнолуния остался один день, скоро осенние жертвоприношения.

     Отхожее место в Усеберге уже готово. Строение зашито спереди широкими

теснинами,  отчасти  оно  закрыто  и  сзади.   Сегодня   старая   королева

приковыляла сюда с помощью двух рабынь,  чтобы  осмотреть  постройку,  она

позвала Лодина и похвалила его.  С  трудом  она  вошла  внутрь,  осмотрела

сидения и спросила, сколько человек может одновременно тут  расположиться.

Лодин хвастливо ответил, что сто пятьдесят. Но я знаю, по  его  приказанию

рабыни пробовали отхожее место - оно только на сто человек.

     Королева вдруг помрачнела, мы не понимаем причины. Может, дело в том,

что ей не придется пользоваться этим отхожим местом? Враз  обессилев,  она

повисает на руках у рабынь, они относят ее в дом и укладывают на постель.

 

 

     До полнолуния остался один день, скоро осенние жертвоприношения.

     Женщина по имени Хельга идет сюда из Клуппа. До  Хельги  дошел  слух,

что королева теперь не хочет и не может есть ничего, кроме свежего  хлеба.

Охотно доставляющая людям радость, Хельга хочет предложить  королеве  печь

для нее хлеб, потому что она, Хельга, великая искусница в  этом  деле.  Но

слух о том, что Хельга идет в Усеберг, опережает ее,  и  Хеминг  бежит  ей

навстречу, чтобы попросить ее вернуться  домой.  Он  боится:  если  Хельга

расскажет, что он приходил к ней и ее брату, люди начнут гадать: зачем?...

Что ему там понадобилось? Что у него на уме?

     Хеминг встречает Хельгу на болотах, она понимает его. Обещает молчать

и идет обратно.

     Так проходят дни перед осенними жертвоприношениями. Они полны  страха

и тревоги.

     Резчик по дереву Эйнриде  хочет  поговорить  с  Хемингом,  но  Хеминг

пытается избежать этого разговора.

 

 

     Полнолуние, скоро осенние жертвоприношения.

     Не знаю, что стало с ребятишками Усеберга, они больше  не  бегают  по

усадьбе, а прячутся по углам, выглядывают  из-за  приоткрытых  дверей.  Но

однажды вечером я вижу, как они обходят вокруг дерева, они не  поют,  лишь

идут цепочкой, положив руки на плечи тому, кто идет впереди. У всех широко

открыты рты. Это страшное зрелище, при виде его меня бросает в  дрожь,  и,

когда дети скрываются за деревом, я иду к королеве.

     Я тоже могу быть сильным.

     Но она сильнее меня.

     - Всех, - говорит она с едва заметной улыбкой.

     Поклонившись, я покидаю ее, на дворе  я  останавливаюсь  под  круглой

луной и слышу, как стучит мое сердце. Детей уже нет.

     Первый день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.

     Осматривают  жеребцов,  для  этого  их  выводят  из   конюшни,   один

прорывается к кобылам, его отгоняют, подбегает Хаке  и  бьет  его.  Другие

затевают драку, но  люди  хворостинами  разгоняют  их  в  разные  стороны.

Королева сказала, что хочет сама выбрать тех коней, которых положат к  ней

в курган. Люди не верят, что у нее хватит сил прийти сюда, на  болото.  Но

прибегает Гюрд с сообщением,  что  королева  настаивает  на  своем  праве.

Одного из коней Гюрд всегда особенно любила. Она просит не убивать его, но

Хаке отвечает, что выбор принадлежит королеве.

     Гюрд взбирается на спину  коня,  скачет  без  седла  через  болото  и

останавливается перед королевой, которая стоит на дворе, опираясь  на  два

костыля. Гюрд умоляет королеву пощадить этого  коня.  Королева  милостливо

кивает ей.

     И Гюрд снова скачет через болота,  из-под  копыт  летят  брызги,  она

держится за гриву и, как ребенок, заливается счастливым смехом.

     Ей самой, возможно, придется последовать за королевой в курган.

 

 

     Первый день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.

     Женщины Усеберга сбивают масло.

     Мужчины осматривают корабль. Уже приготовлены канаты и  катки,  чтобы

тащить корабль в курган, он красив и  строен,  как  молодая  женщина,  как

птица в полете.

     На борту четыреста двадцать локтей веревки, если считать и толстую  и

тонкую. Все сделано на совесть. Якорь на месте,  королева  сможет  бросить

его в любой гавани - где захочет.

     Этот же самый якорь был на корабле, когда она получила его в  подарок

от своего супруга после брачной ночи.

 

 

     Второй день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.

     Королева выбирает кольца и пряжки, которые  возьмет  с  собой,  когда

умрет. И снова я замечаю нежность, которую она в  глубине  души  питает  к

Хемингу. Она послала за ним, он почтительно стоит у стола, за которым  она

сидит, и советует ей, какие, по его мнению, украшения она должна надеть  в

такой день. У него тоже есть красивая пряжка, но она спрятана под рубахой,

он знает, что королева может потребовать эту пряжку себе.

     Пальцы у нее так исхудали, что кольца с  них  падают.  Хеминг  своими

ловкими сильными руками слегка сжимает кольца, чтобы они стали меньше.  Он

говорит ей:

     - А пальцы у тебя почти не  изменились.  У  тебя  всегда  были  такие

красивые руки?

     Она нежно улыбается.

     И сует ему маленькое колечко.

     Тут на Одни  вдруг  находит  приступ  безумия,  какие  у  нее  иногда

случаются, и она кричит, что с полнолуния прошло не два дня,  как  говорят

люди, а только один.

     Все смеются над ней.

     Как будто кто-нибудь в силах остановить время.

     Ночью Одни успокаивается. Хеминг подарил ей колечко, которое ему дала

королева.

 

 

     Третий день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.

     Хеминг идет к королеве и говорит, что теперь знаки предвещают удачу.

     - Я зарезал кошку, кошачья кровь была красная и чистая. Когда  я  дул

на речную воду, чтобы посмотреть, куда она  потечет,  она  с  такой  силой

текла прочь, что я не смог повернуть ее.

     Я гадал и на овечьей крови, тут мне не так повезло.  Я  нашел  в  ней

одного червяка. Но думаю, что это несчастье  грозит  Лодину,  овцы  всегда

были его животными. Зато  коровья  кровь  осталась  красной  и  чистой,  я

накапал этой крови себе в глаза, и она не ослепила  меня  -  я  увидел  не

великий мрак, а только свет. Может, погадать еще и на бычьей крови?

     - Разве этого мало? - удовлетворенно спросила королева,  ей  явно  не

хотелось рисковать.

     - Я тоже так думаю, - ответил Хеминг.

     Она дала ему еще одно кольцо.

     - Ты действительно гадал на крови, как сказал королеве? - спросил я у

Хеминга в тот же вечер.

     - Зачем мне это? - ответил он и зевнул.

     Хеминг заметно похудел. Он плохо спит по ночам.

     Резчик по дереву пришел и потребовал, чтобы Хеминг поговорил с ним.

     Хеминг уклонился от разговора.

 

 

     Я мало знаю об Эйнриде, о радостях и печалях, которые выпали  на  его

долю за всю его долгую жизнь. Там, в Уппсале, он был  молодой  и  искусный

резчик по дереву,  и  королева  Усеберга  выменяла  его  на  своих  лучших

ястребов и соколов. Эйнриде не был  рабом,  но  он  согласился  поехать  в

Усеберг. Он хотел посмотреть новые места, и ему обещали, что  весь  долгий

путь до Усеберга он проедет верхом. Он собрал свои скудные  пожитки,  свои

острые ножи и отточенные железки, поблагодарил хозяина  и  распрощался.  И

больше в Уппсалу не вернулся.

     Особой перемены в его жизни не произошло. Миром Эйнриде было  дерево.

Нельзя сказать, что он был одинок. В тиши его  богатого  внутреннего  мира

теснились всевозможные люди и духи. Они молчали, когда  он  приказывал  им

молчать, и говорили, если ему этого  хотелось.  Он  чутко  спал.  Дружески

приветствовал каждого. Взгляд его был устремлен вдаль и в то же время  был

очень проницателен. Он сплетал свой узор с прожилками дуба,  раздумывая  о

смерти, постигшей тысячелетнего великана, но говорил,  что  благодаря  его

ножу этот дуб обретет новую жизнь, Эйнриде часто бродил один по ночам - он

шел вдоль реки или по кромке ледяного поля и не возвращался, даже если его

звала сама королева. Он не требовал себе много серебра,  пил  совсем  мало

крепкого меда, умеренно ел, оставаясь таким же  худощавым,  смеялся,  чуть

прикрывая рот. Как-то раз он сказал:

     - Когда я замечу, что мой последний час недалек,  я  украду  лодку  и

уплыву на ней, я выберу день, чтобы ветер дул  с  берега,  уплыву  один  в

открытое море и там утону.

     Думаю, что Эйнриде был один из тех немногих людей,  кто  способен  на

деле осуществить свои гордые замыслы. Теперь он был уже седой.

     Он любил ходить в баню, когда  там  мылись  девушки,  но  никогда  не

прикасался к ним, и никто никогда не слышал от него непристойности.

     Но у Эйнриде был бог. И Хеминг  считал,  что  в  этом  его  слабость.

Эйнриде говорил, что ему безразлично, как зовут этого бога: Один, Тор  или

Бальдр. Он вообще считал, что боги с их разными именами, мелкими  ссорами,

стремлением досадить или помешать друг другу имели, как он говорил,  общий

корень.

     - В дереве множество прожилок, - говорил Эйнриде. - Они разбегаются в

разные стороны, но потом сходятся снова в одном месте. Мой  бог  похож  на

доброго Бальдра, какое-то имя  у  него  должно  все-таки  быть...  Или  он

безымянный?  Но  перед  этим  безымянным  богом  я  готов  в  любое  время

преклонить колени.

     Эйнриде был не из болтливых, зато умел так излагать свои истины,  что

все прислушивались к нему. Долгое время они с Хемингом  были  согласны  во

всем. Они любили - так они мне сами рассказывали, - сидя за рогом  легкого

пива, беседовать о всяких  мудренных  вещах.  Но  постепенно  их  согласие

нарушилось.

     Эйнриде остался  при  своем  убеждении.  Хеминг  стал  думать  иначе,

Эйнриде твердо верил, что люди должны жертвовать тем, что  имеют:  резьбой

или  тканиной  -  своим  мастерством,  рукодельем,  любовью.  Бог   вправе

потребовать все обратно. Потому что все это люди получили от него.

     Хеминг не соглашался с этим. Споры их бывали  порой  очень  горячими.

Хеминг говорил:

     - Я хочу владеть своим, пока могу, а потом,  когда  меня  не  станет,

пусть это достанется другому! Я  скажу  Одни,  если  она  переживет  меня:

возьми эту голову дракона и повесь ее на стену,  а  после  тебя  пусть  ею

владеют твои дети! Ни резьба, ни тканина не должны гнить  в  земле  только

потому, что так угодно какой-то старухе! Пусть они радуют тебя, пока  твои

глаза видят!

     - Они будут гнить не потому, что так угодно старухе, а потому, что ты

возвращаешь богу то, что он же тебе и дал!

     - Он мне ничего не дал!

     - Откуда же это у тебя?

     Теперь Эйнриде хотел встретиться с Хемингом и поговорить с ним. Но  в

эти дни у Хеминга не было сил для долгого разговора о  загадках  бытия.  И

все-таки они сошлись однажды вечером, солнце уже село, на море не было  ни

морщинки, даже самое легкое дуновение ветра не касалось земли, и на листве

был почти не заметен налет осени.

     - Ты меня избегаешь! - сказал Эйнриде.

     - Я не могу иначе.

     - Почему?

     - Ты будешь молчать о моем замысле, о котором никто не должен знать?

     - Да.

     - Я тебя так люблю, Эйнриде!

     - Знаешь, Хеминг, по-моему, мы никогда не придем к единому  мнению  и

всегда будем по-разному думать о предмете нашего спора. Но давай дойдем до

предела и посмотрим, в чем мы согласны друг с другом и где начинается наше

несогласие. И после этого скажем так: мы оба правы! И оба неправы!

     Хеминг кивнул.

     Сперва они сели на сжатом поле, но кололась стерня, и они перебрались

на межу, поросшую мягкой травой. На море не было ни морщинки.

     И там они пришли к согласию: они оба неправы перед лицом бога, потому

что не способны постичь загадки бытия.

     - Но каждый из нас должен следовать  своим  путем  и  признать  право

другого идти своим, - сказал  Хеминг.  -  Ты,  Эйнриде,  считаешь  великой

честью, что твои замечательные сани зароют  в  землю.  А  мой  мир  здесь,

наверху. И потому мне обидно, что моя повозка ради  славы  женщины  -  или

моей собственной - будет гнить в земле.

     Можешь ты после этого подать мне руку?

     Они встали, оба были очень торжественны.

     И там, на поле, перед другом, умевшим молчать, Хеминг не сдержался  и

заплакал. Эйнриде сказал:

     - Я ничего не знал, но кое о чем догадывался, и ты прав,  потому  что

она задумала неправое дело, все не должно гибнуть, оправданна лишь  гибель

во имя того, что выше нас. Поэтому приди ко мне, если тебе понадобится моя

поддержка. Я буду молчать, как камень. Но  все-таки  на  лице  моем  будет

радость, когда мою замечательную резьбу засыплют землей.

     - В этом между нами нет согласия. Но я благодарю тебя, Эйнриде.

     - Не плачь, Хеминг. Ты мужественный человек.  Поэтому  тебе  ведом  и

страх.

     - Спасибо, Эйнриде.

     - Укрепился ли ты теперь в своей силе? Да поможет тебе Бальдр...  или

какой-нибудь другой бог.

     - Никто мне не поможет, кроме моей собственной силы.

     - Тогда пусть она не подведет тебя!

     Они расстались на кромке поля.

     На море не было ни морщинки.

 

 

     Я знаю от Хеминга, что Одни  была  ребенком,  когда  ее  привезли  из

Ирландии.

     - Она говорит на нашем языке с чуть заметным чужеземным  выговором  и

не знает, остались ли там дома в живых какие-нибудь ее родичи.  А  если  и

остались, должно быть, они уже забыли о ней или думают, что она умерла. Из

воспоминаний детства она создала свой  крохотный  мир  и  почти  ежедневно

открывает его перед людьми. Но он придуман. По-моему, в ее словах  нет  ни

слова правды, это лишь потребность женщины выделиться среди других женщин,

найти поддержку и силу в источнике, недоступном другим. Иногда она нарочно

выдумывает явные нелепицы, чтобы люди поняли, что она лжет. Но  случается,

она горячится и сердится, требуя, чтобы все в Усеберге верили ей. И  тогда

в ней просыпается такая сила, что люди невольно ей уступают.

     Потому-то Одни и говорит об этом алтаре, как она его называет, -  нам

этот алтарь представлялся  вроде  невысокой  скамьи,  перед  которой  люди

преклоняют колени и шепчут про себя какие-то слова. Их можно произносить и

вслух. Так делают те, что поважней, а более скромные лишь шевелят  губами,

хотя сами они прекрасно знают, какие слова беззвучно произносят  их  губы.

Некоторые бормочут вполголоса, уносясь мыслями  далеко-далеко,  и  скамья,

перед которой они стоят на коленях, не бывает  от  этого  оскверненней.  И

люди тоже.

     Видно, в Ирландии  поклоняются  другому  богу.  Викинги,  вернувшиеся

домой с запада, рассказывали, что там у людей  совсем  другие  обычаи.  Но

викинга не интересуют бог и обычаи. Он больше говорит о девушках,  которые

ничем не отличаются от наших, правда,  перед  чужеземцами  они  испытывают

такой страх, что викингу приходится пускать в ход силу, чтобы затащить  их

под одеяло.

     - Вино в Ирландии слаще нашего  меда  и  крепче,  чем  удар  кулаком.

Другой бог? Да, Одни говорит правду - там у  них  в  большом  капище  есть

скамья, возможно, они и преклоняют перед ней колени.

     Одни сказала Хемингу:

     - Мой бог сильнее вашего Бальдра и добрее его!

     - Твой бог? - удивляется он.  -  Да  ведь  ты  попала  к  нам  совсем

ребенком. Он не твой бог. Ты совсем не знаешь его.

     - Он последовал за мной в Усеберг!

     Хеминг отрывает ее руки от своей рубахи, устало улыбается и говорит:

     - Ты сама понимаешь, что я хочу сказать. И я не  стану  сердиться  на

твои слова, хотя ты сердишься на мои. Деревянные чурбаны вырезаны в  нашем

капище неискусными резчиками, и  это  в  них  самое  плохое.  Их  надо  бы

вырезать заново. Вот я мог бы их вырезать! Но я ведь все  равно  знал  бы,

что они всего лишь деревянные чурбаны и единственное, что в  них  есть  от

бога, создано моими руками и моим острым резцом.

     - Да, конечно, - Одни кивает. - Но мой бог все-таки  последовал  сюда

за мной!

     - Может, и так, - говорит он. - Однако из двух чурбанов я выберу тот,

на котором удобней сидеть. И знаю, ни один из них не в силах помочь мне. И

твой тоже.

     - Мой бог - бог!

     - Все это слова, Одни. Не надо...

     - Хеминг, ведь ты такой умный...

     - Может, потому я и не верю. Надо жить, вот и  все.  От  рождения  до

смерти. А после нас будут жить другие, и в них станут жить наши мысли.

     - Ты такой мужественный!

     - На самом деле, это  не  так,  Одни.  Но  у  меня  хватает  мужества

признаться в этом.

     - Это только слова, - говорит она сердито.

     - Мои и твои. Взгляни на меня...

     Одни поднимает на него глаза.

     - Твои слова, Одни, словно цветы, растущие на склоне. Они поют, когда

их тронет ветер. По ночам в них собирается роса, днем - солнечный свет.  И

путь до твоего последнего слова еще бесконечен.

 

 

     Хеминг пришел к помощнице смерти Арлетте и спросил:

     - Ты женщина?

     Она уже собралась задрать юбку, но он покачал головой.

     - Нет, нет, я о другом! В свое время ты делила постель со  жрецом  из

капища. Значит, ты его хорошо  знаешь.  Как  ты  поступала,  когда  хотела

провести его, обдурить?

     - Тебе надо его провести?

     - Да. Ты умеешь молчать?

     - Умею.

     - Ты помощница смерти,  -  говорит  Хеминг,  может  статься,  в  один

прекрасный день ты всадишь свой нож и в мою  грудь  или  по  крайней  мере

взвалишь на плечо мой труп и оттащишь его в болото,  браня  раба,  который

шагая следом, вдруг отпустит мои ноги. Но кем бы ты не была, тебе,  верно,

приходило в голову, что и я тоже могу загнать нож тебе в грудь?

     Они смотрят друг на друга.

     - Я ничего не имею  против  тебя.  Но  если  ты  проболтаешься,  твой

предсмертный крик опередит то, что ты захочешь сказать.

     - Сколько людей уже знают про это? -  спрашивает  она,  и  ее  вопрос

выдает незаурядный ум.

     - Ты хочешь сказать, что, чем больше людей замешано в этом деле,  тем

больше   опасность,   что   кто-нибудь   проболтается?    Скажу    честно:

с_л_и_ш_к_о_м_ много. Но иначе нельзя. Слушай,  Арлетта.  Представь  себе:

идут осенние жертвоприношения. Жрец  в  капище,  он  стоит  перед  Одином.

Королева тоже там. Жреца надо ненадолго удалить оттуда. Как это сделать?

     - Я понимаю, Хеминг, - говорит Арлетта. - И считаю, что  ты  прав.  Я

тоже думала, что кому-то нужно вмешаться, и ты единственный, кто может это

сделать. Но если у тебя все сорвется, мой нож не пощадит того, чьей смерти

она потребует. Даже тебя.

     - Так и должно быть.

     - Тебе надо сыграть на его тщеславии. Скажи ему: Один всегда требует,

чтобы жрец выходил из капища и окроплял кровью повозку и телохранителей.

     - Разве он не знает всех законов Одина?

     - Он ничего не знает. Скажи ему: ты сам говорил, что  великие  старые

жрецы, которых Один почтил своей любовью, всегда кропили кровью и  повозки

и стражу. Пойди к королеве и скажи ей то же самое. Ты же знаешь ее  норов.

Тебе надо сыграть и на ее тщеславии.

     - Мы должны сыграть на тщеславии обоих!

     - Ты умен, Хеминг!

     - Ты женщина, Арлетта!

     - Хочешь в этом убедиться?

     - Спасибо, лучше не надо.

     - Ха-ха, тебе хватает твоей Одни!

     - Мы должны сыграть на тщеславии обоих!

     - Да. Но не забудь сперва поднести ему доброго меда. Это важно.

     - Я думаю, что меня тебе убивать не  придется,  -  говорит  Хеминг  и

улыбается.

     - Кто знает, Хеминг, кто знает. Во всяком  случае,  я  сделаю  это  с

тяжелым сердцем.

     - И острым ножом.

     Они расстаются друзьями.

 

 

     Теперь необходимо посвятить и Одни в то, что скоро должно  случиться.

Она бросается Хемингу на шею  и  старается  найти  в  памяти  какие-нибудь

картины из жизни в Ирландии, которые убедили бы ее в том, что он поступает

правильно. Одни идет в Капище,  чтобы  перед  осенними  жертвоприношениями

вымыть там стены. Хеминг советует жрецу  оставить  женщин  с  их  водой  и

грязью.

     - Вот тебе кувшин с пивом и садись здесь  в  тенечке.  День-то  какой

сегодня погожий.

     Жрец не перечит Хемингу. В кувшине плещится пиво, жрец  засыпает  под

деревом, теперь он не опасен до самого вечера.

     К тому времени у них  все  должно  быть  готово.  Сегодня  они  хотят

провести пробу того, что им предстоит проделать на днях. Хаке тоже  здесь.

Он один из посвященных.

     Но к ним присоединяется и старый Бьернар, он хочет  носить  воду  для

Одни. Наверно, в глубине своей старой, измученной души Бьернар любит Одни.

Если она несет что-нибудь тяжелое, он всегда предлагает  ей  свою  помощь.

Так и теперь. Хаке злится и хочет прогнать Бьернара. Хеминг умней его.

     -  Бьернар,  -  говорит  он,  хватит  тебе  надрываться.  Ты   всегда

заботишься об Одни, но сегодня воду для нее понесу я сам.

     Он забирает у Одни оба ведра и несет их.

     Однако Бьернар упрям. Единственное,  на  что  у  него  есть  силы,  -

упрямство. Он бормочет себе под нос:

     - Я пока еще способен дотащить два ведра, и, если не ошибаюсь, это  я

расчистил тропинку к капищу и убрал с нее  ветки.  Значит,  я  имею  право

ходить здесь, когда захочу.

     - Может, его убить? -  тихо  спрашивает  Хаке.  Гордый,  непостижимый

Хаке, опасный своей прямолинейностью.

     - Не дури, - говорит Хеминг.

     - Но ведь мы должны сегодня устроить пробу?

     - А что мы скажем, когда найдут его труп?

     - Про какой труп вы говорите? - подозрительно спрашивает Бьернар,  он

плохо слышит, однако улавливает все,  что  для  него  важно.  -  Про  тот,

который я нашел  на  берегу  моря?  Люди  думали,  будто  я  взял  с  него

серебро... - Теперь старик окончательно рассердился. Он идет  за  ними  до

самого капища и не желает возвращаться назад. Он имеет право быть здесь.

     Пробу надо сделать сегодня.

     Хеминг должен принять решение. Но выбора у него нет.

     - Бьернар, - говорит он. - На тебя можно положиться?

     - Ты можешь. Но только не Хаке...

     - Хаке, Одни и я - мы все заодно.  Ты  знаешь,  что  королева  велела

положить к ней в курган всех лошадей?

     - Всех?

     - Всех. Это ее  последнее  желание.  Но  ведь  и  нам,  остающимся  в

Усеберге, тоже нужны лошади! Ты знаешь толк в лошадях лучше, чем  кто-либо

другой. Только держи язык за зубами. Ладно? Надо придумать,  как  обмануть

ее и уговорить не брать всех лошадей. Она должна  сказать  об  этом  своим

телохранителям. После ее смерти их уже никто не остановит.

     - А что я могу сделать?

     - Пока отбери лошадей, которых, по-твоему, мы  должны  сохранить.  Ты

ведь в них знаешь толк. А там приходи ко мне. Но, смотри,  держи  язык  за

зубами.

     - Буду молчать, как камень.

     - А не то... - говорит Хаке и выразительно смотрит на него.

     - Ты будешь молчать, если я попрошу тебя об  этом?  -  голос  Хеминга

звучит очень мягко.

     - И я тоже, - Одни обнимает старого Бьернара за шею  и  обращается  к

остальным: - Отвернитесь!

     Они  отворачиваются.  Даже  Хаке  хватает  ума  подчиниться   приказу

женщины. Одни целует Бьернара.

     И он бежит вниз по склону, чтобы найти лошадей. Они входят в  капище.

Там темно.

     Они все измеряют шагами: тут будет стоять королева, там -  они.  Жрец

выйдет, чтобы окропить кровью повозку и телохранителей. Он  должен  обойти

королеву слева. Хаке считает шаги.

     То недолгое время, пока  жрец  будет  отсутствовать,  королева  будет

ждать, склонив голову. Рядом с нею будут Отта и Арлетта.  Одни  становится

на место королевы. Хеминг достает ремешок и набрасывает его Одни  на  шею.

Делает вид, будто затягивает петлю. И в то  же  мгновение  Хаке  выступает

вперед и поднимает нож, чтобы воткнуть его в спину воображаемой Отты.

     Они оба должны успеть.

     Когда жрец вернется в капище, все будет уже позади.

     Они возвращаются в Усеберг.

 

 

     В Усеберг пришел бродячий торговец, чтобы продать королеве украшения.

Он слышал, что она собирается помирать, и хотел бы совершить сделку,  пока

не  поздно.  Верная  своей  привычке  не  упускать  предложенного  товара,

королева пригласила торговца к себе, велела угостить его пивом и купила  у

него большую брошь для лифа и очень красивый гребень.

     - Не знаю, - сказала она, - достаточно ли они хороши, чтобы  украшать

меня, когда я буду лежать в кургане, но все равно спасибо, что ты  подумал

о бедной старухе, замученной ломотой.

     Она засмеялась и велела ему уйти. Обитатели усадьбы сгрудились вокруг

него, языки развязались, посыпались  шутки  и  прибаутки,  ночью  одна  из

рабынь легла с ним под овчину.

     Утром люди увидели, что на волнах фьорда качается  торговый  корабль.

Приезжие сошли на берег и уже ставили свои палатки, когда явился  Лодин  и

начал их бранить, что они не спросили разрешения. Их старший отругивался.

     - Мы слышали, - сказал он, что тут должны быть богатые похороны.  Так

пусть хозяева радуются, что хоть кто-то приехал, чтобы торговать.

     Лодин пошел к королеве  узнать  ее  мнение.  Она  заметно  оживилась,

услыхав, что весть о ее предстоящей кончине уже распространилась повсюду.

     - Откуда этот корабль? - спросила она.

     - Из Скирингссаля, - мрачно ответил  Лодин.  -  Какие-то  они  больно

грязные, эти купцы.

     Он был недоволен - с прибавлением народа у него прибавлялось работы.

     - Пусть остаются, - решила королева.

     Она сказала, что, если о ее похоронах будут  приходить  такие  добрые

вести, она, пожалуй, поправится, так  что  никаких  похорон  не  будет.  И

зашлась от смеха.

     Купцы привезли разные товары: белую муку, несколько бочонков  которой

они продали в усадьбе, дорогие ткани прямо из страны  франков  -  королева

долго мяла их своими онемевшими пальцами и, купив,  приказала  сшить  себе

две нарядные юбки. Она еще могла выглядеть  величественной,  когда  у  нее

хватало сил держаться прямо. Одна из юбок была голубая. Ее королева хотела

взять с собой в курган. Другая  -  ржаво-красная.  Поколебавшись  немного,

королева сказала, что и эту тоже возьмет в курган, но надевать на нее  эту

юбку не надо. Каждый день она давала новые распоряжения о том, что следует

надеть на нее, когда она умрет.

     Купцы привезли много бочонков вина, их королева тоже купила, и  Лодин

тут же убрал их под замок. На борту оказался  и  оружейник,  он  явился  в

усадьбу и хотел  продать  наконечники  для  стрел.  В  Усеберге  был  свой

оружейник.  Оба  оружейника  подрались,  и  Хаке  пришлось  разнимать  их.

Королева стояла на каменной приступке и смеялась, пока оружейники дрались,

потом велела вылить ведро воды на пришельца, который  лежал  в  траве,  не

подавая признаков жизни. На  другой  день  во  фьорде  появился  еще  один

корабль.

     В усадьбе стало чересчур людно, Хемингу это не нравилось.

     - Чем больше людей, тем трудней осуществить то, что  мы  задумали,  -

сказал он мне.

     Второй корабль был шведский. Он прибыл из Уппсалы.  У  королевы  были

там родичи, которые получили весть, что ее кончина не за горами,  и  купцы

отправились  в  путь,  надеясь  заработать  немного  серебра.  Они   также

совершили удачные  сделки.  Но  вечером  на  берегу  началось  пьянство  и

вспыхнули  ссоры.  Дружине  королевы  пришлось  вмешаться  и  зарубить  по

человеку с каждого корабля, чтобы никому не было обидно. Тогда стало тихо.

     А однажды пришел корабль из самого Хольмгарда. Неподалеку отсюда этот

корабль повстречался со шведским и под действием  крепкого  хольмгардского

меда шведы рассказали о близкой  смерти  королевы.  Хольмгардцы  не  долго

думая направились сюда, чтобы попытать счастья - кто знает, может,  и  они

разживутся на этой смерти. Королева пригласила  к  себе  всех.  У  каждого

что-то купила, щедро напоила гостей пивом, поблагодарила их за то, что они

дали себе труд навестить ее, и выразила надежду, что, когда  она  умрет  и

сюда съедется много гостей, торговля их будет удачной. А перед тем один из

хольмгардцев не поладил с телохранителем королевы, и в этой драке  человек

из Хольмгарда потерял ухо.

     - Хорошо, что хоть голова осталась при тебе, - сказала королева,  она

усадила обоих на лавку,  чтобы  они  вместе  выпили  и  обменялись  своими

воспоминаниями.

     Сперва они стеснялись друг друга. Потом освоились, и телохранитель из

Усеберга  оказался  настолько  гостеприимным,  что  захотел  и  себе  тоже

отрезать одно ухо.

     - Твое ухо принадлежит мне, - резко напомнила ему королева.

     Так что уравнять свою внешность им не удалось.

     Хеминг был недоволен, что в Усеберг прибывает так много народу.

     - А когда вернутся с запада викинги? - спросил я.

     - Этого не знает никто, - ответил он.

     Королева призвала Хеминга к себе.

     - Я поручила тебе дело, которое ты должен  выполнить,  когда  я  буду

лежать в кургане, - сказала она.  -  Как-нибудь  ночью,  когда  все  будут

спать... Помнишь? Только дождись, чтобы уплыли все корабли. Но если другие

гости еще останутся, пусть это не мешает тебе...

     Начали прибывать и ее родичи из Борре. Если  потребуются,  они  будут

ждать ее смерти всю зиму.

 

 

     На другое утро  Лодина  нашли  убитым  в  небольшом  болотце.  Стрела

воткнулась ему в горло, он как будто спал. Струйка крови  сбегала  ему  на

грудь. Нашел Лодина Хеминг. Он прибежал в усадьбу и поднял крик,  сбежался

народ. Гюрд, считавшаяся в Усеберге знахаркой, приподняла голову Лодина  и

нажала на рану. Из нее вытекло немного крови  и  слизи.  Тело  уже  начало

костенеть.

     Лодина, скорее всего, убили ночью. Но что он делал ночью на болоте  и

кто пустил в него стрелу? День выдался тяжелый.  Королева  приняла  смерть

Лодина близко к сердцу. Она кликнула к себе Хеминга,  потом  -  Лодина.  И

рассердилась, что он не идет.  Хемингу  пришлось  объяснить  ей,  что  она

хотела позвать не Лодина, а Хаке.

     - Лодин мертв, - напомнил он.

     - Но он давал такие дельные советы! - огрызнулась она в ответ.

     - Его убили, - сказал Хеминг.

     - Ну и бросьте его в болото! - распорядилась королева.  -  Пусть  эту

падаль бросят в болото.

     Она  вдруг  обиделась  на  убитого  Лодина.  Но  вскоре  успокоилась.

Одумавшись, она говорит, что Лодину следует насыпать курган. Рабы получают

приказание и насыпают курган на склоне горы. Лодина похоронят  с  оружием.

Гюрд вытащила у него из шеи наконечник стрелы, и, когда  наступает  вечер,

Лодина, завернутого в шкуру, кладут в курган.

     Без него становится пусто.

     Хемингу, еще недавно одержавшего верх над Лодином,  не  достает  его,

пожалуй, больше, чем всем остальным. Лодин повиновался ему, поэтому Хеминг

потерял больше, чем другие.

     Но стрела не может поведать о том, кто ее пустил.

 

 

     В Усеберге говорят, что королева лишилась  последнего  разума,  когда

узнала о смерти своего колдуна. Заперев дверь, она гоняла своих  служанок,

выстроив их у стенки, царапала им лица, таскала за волосы и  кричала,  что

против  нее  заговор,  что  кто-то  намерен  оборвать  ту  нить,   которая

привязывает ее ко всему. Но что она хотела этим сказать? Что после  смерти

ее ждет что-то, в чем ей нужна была помощь колдуна с отрезанными губами? А

теперь он мертв. Она  запускает  худую,  костлявую  цепкую  руку  в  очаг,

хватает горящие угли, перекатывает их в пальцах, бросает на земляной  пол,

топчет босыми ногами и кричит:

     - Сожгите все, всю усадьбу! Умрем сейчас же, я  сама  убью  вас,  без

колдуна нам никому не обрести блаженства за запертыми воротами!

     Она разрывает на груди рубаху, скидывает юбку, скачет как безумная по

углям, раскиданным по полу, кричит от боли, от муки, от злости  и  наконец

зовет Хеминга.

     Хеминг приходит.

     Позже он дал мне понять, хотя и не сказал  прямо,  что  у  него  была

мысль тут же и убить ее. От безудержного гнева сердце иногда  разрывается,

и он прилагает все силы, чтобы увеличить эту опасность. Он сдерживает себя

и спокойно говорит, что знаки не сулят добра.

     - Я гадал нынче ночью.

     - Плевать я хотела на твои знаки! - кричит она ему. - Почему я должна

им верить? Всю жизнь мы  пресмыкаемся  перед  какими-то  червями  в  капле

крови! Плевала я на них! Пришли сюда раба, я своими руками задушу его. Кто

убил Лодина? Ты? Разве мы не  пресмыкаемся,  не  дрожим  от  страха  перед

какими-то жалкими червями, ползающими к капле крови? Все  мы  были  рабами

этих знаков, и я тоже. Я, Аса из Усеберга! Достань мне нового Лодина!

     Хеминг пытается разгневать королеву еще больше, чтобы  сердце  ее  не

выдержало, но видит, что это бесполезно: она бросается на  него  с  ножом.

Это приносит ей такое облегчение, что к ней возвращаются прежние силы. Нож

входит в бревно у Хеминга за спиной. Он  успевает  отпрыгнуть  в  сторону.

Тогда она хватает его за горло. Ему приходится  разжать  ей  руки  и,  как

тряпку, швырнуть ее на почетную скамью.

     - Мы найдем тебе нового колдуна, - говорит он.

     - Нового?

     - Мало, что ли, колдунов?

     У нее оживают  глаза  -  старая  сморщенная  кожа,  рубаха  на  груди

разорвана, - вдруг в ней все-таки просыпается женщина,  и  она  прикрывает

наготу.

     - В Уппсале? - спрашивает она с надеждой.

     - Не знаю. Может, есть колдун и в Уппсале. Но  я  больше  надеюсь  на

Скирингссаль. И до него ближе.

     - Ты прав, - говорит она. - В Скирингссаль съезжаются колдуны со всех

конунгов. Пошли туда человека, пусть купит мне колдуна!  Пошли  Лодина!  -

кричит она.

     - Лодин мертв, - отвечает он.

     - Тогда Хаке! Или Бьернара! - кричит она. - Нет,  нет,  этому  сброду

нельзя  доверять,  договорись  с  кем-нибудь  из  купцов,   скажи,   чтобы

подготовил корабль и нынче же ночью отправился в  путь,  пусть  все  время

держится берега. Серебро  он  получит,  когда  вернется  назад.  Я  должна

сначала испытать колуна. Если он не сумеет плюнуть огнем в чашку с  жиром,

я велю Арлетте заколоть его.

     - Одного испытания мало.

     - Два! - кричит она. - Не больше двух!

     Хеминг идет к купцам, один из  них  внушает  ему  доверие  и  кажется

подходящим для такой цели. Хеминг приводит  его  к  королеве.  Купец  хоть

сейчас готов отправиться в путь - местные девушки ему приелись, а торговля

сейчас идет вяло. Он обещает поплыть в Скирингссаль и разузнать, нельзя ли

купить там колдуна.

     В тот же вечер он уплывает.

     Но королева Усеберга уже разошлась  вовсю.  Она  посылает  за  своими

родичами, теми, что приплыли сюда из Борре, и кричит им прямо в лицо:

     - Вынюхиваете, что тут останется после моей смерти? Не бойтесь - всем

хватит! По трое вил навоза на каждого, несите домой хоть в руках. А больше

ничего!

     И она заходится от смеха.

     В ней еще много сил, в королеве Усеберга.

 

 

     Три дня спустя после  полнолуния  перед  осенними  жертвоприношениями

Хаке требует, чтобы Хеминг пошел с ним в лес. На вершине  холма,  лежащего

между Усебергом и лесами,  простирающимися  до  самого  Бе,  Хаке  говорит

Хемингу:

     - Ты потерял оттого, что Лодин убит.

     Под облаками на сильных крыльях парит сокол, и, когда Хаке  удаляется

в лес, Хеминг понимает, что птица следует  за  ним,  а  не  за  человеком,

обучавшим ее. Теперь у Хеминга есть страж,  который  ни  на  мгновение  не

спустит с него глаз. Хаке возвращается.

     - Как ты помнишь,  такой  у  нас  был  уговор,  -  говорит  он.  -  Я

поддерживаю тебя, но на своих условиях. Мы с тобой друзья, только  надолго

ли? Нам обоим известно, что человеческая дружба длится не дольше, чем того

хотят люди. Ты видишь сокола. А он видит тебя.

     - Но и у меня есть оружие для защиты, - медленно  говорит  Хеминг.  -

Пока ты обучал своего сокола, я обучался  убивать  их.  Гляди,  теперь  не

только ты ходишь в кожаной перчатке, я тоже. И я хочу, чтобы ты знал: если

ты не до конца веришь мне, то и я  тебе  тоже  не  совсем  доверяю.  Может

статься, я и убью тебя. Это предупреждение, а уж как  там  будет,  это  от

тебя зависит.

     - Давай договоримся, Хеминг, сегодня  мы  вместе  стремимся  к  одной

цели: к смерти королевы. Мы с тобой хорошо знаем, что ждет всех, если Один

заберет ее без нашей  помощи.  Но  тем  временем  могут  произойти  разные

события. Тогда наши пути разойдутся, и мы станем недругами.

     - Ты говоришь без обиняков.

     - Возможно, ты окажешься у меня на пути.

     - Или наоборот.

     - Правильно. Но в случае надобности у нас обоих хватит твердости.

     - Я думаю, Хаке, у тебя ее больше. Но я умней, чем ты.

     - Посмотрим.

     - Мне бы хотелось знать, что у тебя на уме: долго ли мы будем  вместе

и когда ты от меня отвернешься?

     - Об этом я тебе ничего не скажу.

     - Я вижу сокола. Ты прав: после смерти Лодина ты стал  сильнее  меня,

потому что Лодин был моим человеком.

     - Пойдем обратно?

     - Пойдем.

     - Но мы с тобой вместе должны лишить ее жизни, - говорит Хаке.

     - На этом спасибо.

     Они возвращаются в Усеберг.

 

 

     Хеминг долго не открывал свой замысел Отте. Но больше  ждать  нельзя.

Когда королеву задушат,  Отта  может  поднять  крик  в  капище  и  позвать

телохранителей, ждущих снаружи. Он знает,  у  Отты  только  одно  желание:

покоиться в кургане вместе  с  королевой.  На  этом  желании  он  и  хочет

сыграть.

     - Отта, - произносит он, медленно выговаривая слова, чтобы они  лучше

дошли до сознания старой, изможденной женщины. - Ты единственная  достойна

чести служить королеве в ее последнем странствии.  Я  думаю,  она  тебя  и

выберет.

     Отта радостно кивает.

     - Но ведь тебе известно, королева пожелала взять с собой целую дюжину

слуг. Это умалит твою честь. И я, и другие люди здесь в Усеберге, считаем,

что надо помешать ей взять с собой кого-нибудь, кроме тебя.

     В старых глазах рабыни загорается огонь. От нее дурно пахнет. Она уже

так слаба, что давно перестала мыться в бане.

     - Слушай, Отта, завтра утром  на  осенних  жертвоприношениях  я  буду

стоять за спиной у королевы. Жреца мы вышлем из капища. И тогда  я  помогу

королеве преодолеть  тот  путь,  который  ей  осталось  пройти  здесь.  Ты

понимаешь, о чем я говорю? Рядом будет всего  несколько  человек,  на  них

можно положиться, и мы скажем остальным, что королева успела сказать перед

смертью: Отта! Похороните со мной в кургане только одну Отту!

     Но смотри не кричи, когда я буду душить ее!

     Отта  радостно  кивает,  ведь  ее  заветное  желание  -  единственной

покоиться с королевой в кургане.

     Хеминг молчит о том, что и Отту убьют там же, в капище, чтобы свалить

на нее вину за убийство королевы, и похоронят ее не в  кургане,  а  просто

бросят в болото.

     Вот и Отта узнала о предстоящем событии... День приближается.

 

 

     Мы с Хемингом моемся в бане  вместе  с  Одни  и  Гюрд.  Обе  женщины,

выскользнув из своих юбок, застенчиво сидят перед нами на  скамье,  Хеминг

плеснул воды на  раскаленные  камни,  и  нас  обволакивает  пар.  От  жары

перехватывает дыхание, Хеминг хватает березовый веник и начинает  хлестать

себя, а потом нас. Мы не противимся. Он вкладывает в это больше силы,  чем

требуется: его точит тревога, и он должен дать ей выход. Когда мы наконец,

шатаясь, выбираемся из бани, спускаемся к реке и погружаемся в  прохладную

воду, мы чувствуем себя обновленными и достойными того дела,  которое  нас

ожидает.

     Хеминг надевает пояс прямо  на  голое  тело.  Одни  сшила  мешочек  и

прикрепила его к поясу. В нем лежат три лесных ореха, вымазанных кровью.

     - Ты их сосал? - спрашивают женщины.

     - Не верю я в эту чепуху, - резко отвечает Хеминг.

     - Но если ты не будешь их сосать, они не помогут!  -  Одни  плачет  и

цепляется за него.

     Он неохотно достает орехи, прикасается к ним кончиком языка  и  снова

прячет в мешочек.

     - Все это чепуха! - повторяет он, однако рад, что послушался Одни.  -

Помогают сами орехи, а сосать их вовсе не обязательно. Неужели вы этого не

знали?

     Одни, повеселев, гладит его по щеке. Мы одеваемся.

     Нам известно, что и королева тоже готова к этому событию.  Ее  вымыли

горячей водой с песком и растерли теплыми простынями. Тело смазали  жиром,

расчесали волосы, потом Отта принесла железные прутики и уложила ей волосы

красивыми волнами. Но волосы  потеряли  былую  упругость,  и  волны  скоро

разошлись. Королева не случайно выбрала зеленое платье. Сперва ей хотелось

надеть красное, но она отложила его и остановила свой  выбор  на  зеленом,

потому что решила накинуть на плечи коричневый платок. Три  большие  броши

на лифе, множество колец, однако королеве хочется надеть на голову  еще  и

серебряное украшение, которое ее супруг привез когда-то из Дании. Здесь, в

Усеберге, думают, что в прежние времена это была ручка от кружки.  Местный

кузнец переделал ее так, что она превратилась в украшение для волос.  Одни

считает, что королеве больше идут ирландские роговые гребни.

     - И то и другое я получила от того, кого лишила  жизни,  -  весело  и

хвастливо говорит королева. Она берет гребни.

     По просьбе Хеминга Одни советует королеве ничего не надевать на шею.

     - Сегодня тепло, - говорит она, - а ведь шея  у  тебя  совсем  как  у

молодой.

     В королеве мгновенно вспыхивает подозрение.

     - Ты что, надумала меня задушить? - спрашивает она у Одни.  -  Небось

потому и хочешь, чтобы я ничего не надевала на шею?

     - Ты знаешь, что это неправда! - кричит Одни и краснеет.

     - Ха-ха! А почему же ты покраснела? - спрашивает королева  и  шлепает

Одни.  -  Сегодня  вечером  я  прикажу  Хемингу,  чтобы  он  поучил   тебя

уму-разуму. А сейчас у нас нет времени. Я иду  с  обнаженной  шеей,  чтобы

меня могли задушить! - кричит она своему родичу из Борре, который стоит  в

проеме двери. - Убирайтесь! - вдруг она  рассердилась.  -  За  наследством

приехали? Задушить меня надумали? Как по-твоему, Одни, мой родич из  Борре

хочет меня задушить?

     - Нет! Нет!

     - Ну а кто-нибудь другой? Пожалуй, я все-таки надену на шею шерстяную

косынку.

     Во дворе королеву ожидает  повозка.  Ее  сделал  Хеминг.  Даже  самым

придирчивым знатокам не  к  чему  придраться.  Только  Эйнриде  не  совсем

доволен ее формой, но говорит, что в целом она  безупречна.  Телохранители

выстраиваются рядом с повозкой, по трое с каждой стороны, на них перчатки,

они готовы нести королеву.

     - Перчатки освящены? - спрашивает Хеминг.

     - А это необходимо?

     - Конечно! Ведь их надели  недостойные  человеческие  руки,  которыми

сморкаются и трогают тело. Эти перчатки будут касаться твоей  повозки!  Мы

должны считаться  с  дурными  знаками!  Священное  и  нечистое  не  должно

соприкасаться!

     Телохранители стаскивают перчатки,  это  не  так-то  легко.  Перчатки

уносят в дом и держат над огнем очага,  Арлетта  обмахивает  их  березовой

веткой.

     - Ты следи, по-моему, один из телохранителей надумал меня задушить, -

говорит королева Хемингу. - В перчатках ему будет сподручней схватить меня

за шею.

     - Никто тебя не задушит, я в этом уверен, -  отвечает  Хеминг.  -  Но

твои  телохранители  чересчур  глупы,  это  тебе  следует  знать,  они  не

понимают, что священное и нечистое не должно соприкасаться.

     - Следует знать, что они глупы? А никто лучше меня этого и не  знает.

Ну как, освятили перчатки?

     - Еще нужно обрызгать их кровью.

     Арлетта приносит кровь и брызгает  на  перчатки,  все  удовлетворены,

телохранители с большим трудом натягивают перчатки.

     - А новый колдун уже прибыл? - спрашивает королева.

     - Нет. Корабль еще не вернулся из Скирингссаля.

     - Тогда я в капище не пойду!

     - Но ты должна! Ты не смеешь заставлять Одина и Тора ждать, тем более

из-за колдуна.

     - Почему - тем более? Может, ты сам надумал задушить меня? Разве тебе

неизвестно, что, если человек умеет колдовать, он не даст напасть на  меня

сзади...

     - А никто и не собирается на тебя нападать! Слушай! Ты должна быть  в

капище. Если колдун из Скирингссаля знает свое дело - а  говорят,  он  его

знает, - он может колдовать на любом расстоянии.

     - Лжешь!

     - Ты не смеешь заставлять Одина и Тора ждать!

     - Смею!

     - Ты просто боишься! - говорит тогда Хеминг.

     Она плюет ему в лицо. Он стоит не шелохнувшись и не утирается.

     - Нет, я не боюсь, - говорит она. Задумывается ненадолго.  Снимает  с

шеи шерстяную косынку и смеется.

     Пройдя через двор,  королева  с  помощью  людей  садится  в  повозку.

Когда-нибудь, наверно,  проложат  дороги,  тогда  в  повозке  можно  будет

доехать до самого капища. Арлетта  стоит  рядом  с  королевой,  по  другую

сторону - Гюрд, Отта и Одни - сзади.

     Телохранители наклоняются  и  поднимают  повозку,  она  раскачивается

вместе с  королевой.  Шествие  трогается.  Королеву  сопровождает  большая

свита. Сразу за повозкой идут ее  родичи  из  Борре,  за  ними  -  обители

Усеберга и многочисленные соседние бонды.  Миновав  луг,  все  по  мосткам

переходят  через  реку.  Повозка  тяжела,  ее  не  так-то  просто   нести.

Телохранители переходят реку вброд, неся повозку на плечах. Но сила у  них

разная. Один из них нечаянно выпускает повозку, та заваливается  набок,  и

королева бранится. Подбегает Одни и, поскользнувшись на мостках, падает  в

реку. Выбирается оттуда и, насквозь мокрая, спешит за королевой.  Королева

недовольна.

     - Может, и мне тоже идти пешком?! - кричит она в ярости.

     С моря дует ветер, моросит дождь, на землю пришла  осень.  Мы  минуем

поля и болота, сквозь туманную дымку нам  уже  видна  вершина,  где  стоит

капище. Жрец  выходит  навстречу.  Он  трижды  кланяется  королеве.  Потом

поворачивается и возглавляет шествие, он  поет,  голос  у  него  грубый  и

хриплый. Королева смягчается, обернувшись к Одни, она улыбается ей.

     К капищу ведет крутой подъем. Теперь, когда  королева  состарилась  и

уже  не  надзирает  за  телохранителями,  как  прежде,  они   разленились,

перестали упражняться, им тяжело подниматься  в  гору,  они  запыхались  и

хотят отдохнуть. Но королева не разрешает им останавливаться. Она встает в

повозке во весь рост и кричит, чтобы кто-нибудь  сломал  ей  хворостину  -

тогда эти лодыри сразу прибавят шагу! Она обрушивает на них поток брани  и

насмешек, ей доставляет удовольствие видеть,  как  они  оскальзываются  на

мокрой траве и пыхтят под тяжестью повозки. Мы все идем следом.

     Вот мы и наверху, до капища осталось  несколько  шагов.  Жрец  входит

внутрь. Возвращается с  миской  для  крови  и  ножом.  Кровь  должна  быть

горячей. Сегодня он сам заколет жертвенное животное. Бьернар,  ждавший  за

капищем, выводит оттуда упирающегося бычка.

     - Это не бычок! - кричит королева.

     - Да бычок же, бычок!  -  убеждает  ее  Хеминг,  но  королева  упрямо

твердит, что это телка.

     Хеминг хочет доказать свою правоту, однако королева, пытаясь  вылезти

из повозки, клянется, что это  телка.  Жрец  всаживает  в  бычка  нож.  От

волнения он попадает не в то место. Нож лишь распарывает кожу. Бычок мычит

и вырывается  из  рук.  Один  из  телохранителей,  испугавшись,  отпускает

повозку. Она  ударяется  колесом  о  землю,  но  ось  цела.  Телохранитель

бросается за бычком и ловит его за ногу. Проворным движением он перерезает

бычку горло.

     Одни хватает миску и быстро собирает кровь. Мы  переворачиваем  бычка

на спину и показываем королеве, что это не телка. Она ворчит, что животное

подменили.

     - Как будто я не видела, что сначала жрец вывел телку! Что?  Я  знаю,

кто-то хочет задушить меня! - ворчит она.

     - Правильно! - твердым голосом говорит Хаке. - Животное подменили!  -

Он обращается к жрецу: - Почему ты сначала взял телку? Или не знаешь,  что

нужен бычок?

     Жрец от изумления раскрывает рот, ему страшно. Хаке выговаривает ему.

Словно побитый пес, жрец плетется в капище, и  Арлетта,  которая  когда-то

делила с ним постель, презрительно смеется ему вслед.

     Телохранители должны стеречь повозку, пока королева будет в капище.

     - Ну-ну, прямо стоять! - кричит она им. - Вас всех  следует  угостить

хворостиной, и будьте уверены, что вечером я это сделаю!  Ишь,  разъелись!

Каждый может сбросить половину! Только  и  знаете,  что  спать,  жрать  да

похваляться друг перед другом! Прямо стоять, говорю я!

     Они выпрямляются и молчат,  как  их  учили,  тщательно  подстриженные

бороды лопатками торчат вперед. Но все равно красавцами их не назовешь.

     Мы входим в капище. Арлетта впереди, за ней - королева,  по  бокам  у

королевы идут Отта и Гюрд. Сзади - Одни. За ней - Хеминг и Хаке. И наконец

я.

     Это последние и  самые  торжественные  жертвоприношения,  на  которых

присутствует королева, рядом с ней дозволено стоять только близким. Родичи

из Борре тоже втискиваются в капище. Жрец подходит к ним и  говорит,  что,

когда он выйдет из капища, им тоже придется выйти. Он не хочет,  чтобы  им

было оказано больше чести, чем ему.

     Мы  в  капище,  наши  глаза  постепенно  привыкают  к  царящему   тут

полумраку. Жрец берет миску с кровью, подходит к Одину и склоняется  перед

ним. Потом он кланяется Тору и мажет обоих богов кровью. Макает  метелочку

в миску и брызгает на нас. Велит, чтобы зажгли факел, и Хаке зажигает. При

его свете жрец гадает на крови. Здесь, в капище, перед лицом Одина и Тора,

в присутствии королевы, знаки особенно важны. Жрец вскрикивает от радости:

     - Редко бывают такие добрые предзнаменования! - говорит он.

     Мы все смотрим на кровь, она течет так,  как  надо.  Хеминг  радостно

наклоняется к королеве и гладит ее по щеке. Она улыбается ему.

     Теперь  жрец  должен  выйти,  чтобы  обрызгать   кровью   повозку   и

телохранителей. Хаке гасит факел. Мы должны ждать в  темноте  и  молчании.

Жрец выходит.

     Остаемся только мы.

     Хеминг вытаскивает сыромятный ремешок и вспоминает, что забыл сделать

петлю, которая легко затягивается. Шумно дыша, он возится с ремешком.

     - Здесь должно быть тихо. Чего ты так пыхтишь? - спрашивает королева.

     - Т-ш-ш! - шикает Одни.

     Возвращается жрец. Он слишком щедро  брызгал  кровью,  и  ему  ее  не

хватило, он пришел, чтобы взять еще крови из чана, стоящего перед  богами.

Через открытую дверь в капище  проникает  свет,  Хеминг  опускает  руки  и

надеется, что никто не заметит у него в руке сыромятного ремешка. Жрец  не

спешит. Родичи из Борре снова заходят в капище. Хаке выталкивает их прочь.

Жрец уже набрал кровь.

     Он уходит.

     Хеминг мгновенно делает петлю. Теперь, когда дверь закрыта, в  капище

совершенно темно.

     Он набрасывает петлю королеве на шею и затягивает  ее.  Хаке  тут  же

бросается на Отту.

     Она вскрикивает.

     Но снаружи  раздается  крик,  которого  никто  не  ждал,  там  что-то

случилось. Хеминг  на  мгновение  замешкался.  Хаке  -  нет.  Отта  падает

замертво, обливаясь  кровью.  Хеминг  успевает  сдернуть  петлю  с  шеи  у

королевы. Распахивается дверь.

     В капище вбегает жрец.

     - Викинги! - кричит он. - Викинги вернулись!

     Королева, скорчившись, стоит на коленях. Одни и  Хеминг  помогают  ей

подняться.

     - Отта покушалась на королеву! Хаке убил Отту! - кричит Хеминг. - Она

хотела одна последовать за королевой в курган!

     Но королева жива. Она не  может  стоять  без  посторонней  помощи,  с

трудом ловит воздух и проводит рукой по шее, с которой только что сдернули

петлю. Потом окажется, что падая, она сломала себе ключицу.

     У наших ног лежит Отта. Она мертва.

     Один из телохранителей кричит королеве:

     - Твой сын вернулся домой!

     Хеминг быстро наклоняется и  вкладывает  сыромятный  ремешок  в  руку

мертвой Отты.

     Викинги сейчас поднимутся в капище.

     Вскоре королеву унесут обратно в Усеберг.

     Она не произносит ни слова.

 

 

 

                             ТРИЗНА ПО ЖЕНЩИНЕ

 

     Судьбе было угодно, чтобы королева Усеберга не умерла. Без памяти она

висит на руках Одни и Гюрд.  Потом  приходит  в  себя,  поднимает  голову,

проводит рукой по шее и глухим голосом спрашивает, что случилось.

     - Это Отта! - кричит ей Хеминг.

     Двое телохранителей тащат  мертвую  Отту.  Гюрд  отпускает  голову  и

бросается к ним, на голову мертвой Отты обрушивается град ударов. Гюрд вся

в крови. Одни не удержать королеву одной. Худое старое  тело  сползает  на

землю. Королева подставляет руку под струйку крови, текущую из спины Отты.

И тут оказывается, что Отта еще жива. Она приподнимается, в  горле  у  нее

что-то клокочет. Одно мгновение обе женщины глядят друг другу  в  глаза  -

королева и рабыня, - потом рабыня  поникает,  голова  ее  падает  на  бок.

Королева с новыми силами пытается подняться. Хеминг помогает ей встать  на

ноги. Он повторяет:

     - Это Отта. Она хотела убить тебя, она боялась, что ты  прикажешь  не

класть ее в курган вместе с тобой...

     Он сам слышит, как неправдоподобно звучат его  слова.  Ведь  королева

уже дала ему свои указания. Она оборачивается к Хемингу и злобно цедит:

     - А ты откуда знаешь, что было у нее на уме?

     И хитро смеется - неистребимая старая бестия, высохшая,  желчная,  но

голова ее держится на плечах так же крепко, как  обычно.  В  этот  светлый

осенний день у нее на шее хорошо видна полоска от сыромятного ремешка.

     Все это произошло мгновенно.  Жрец,  вернувшийся  в  капище,  бегает,

размахивая руками.

     - Викинги пришли! Идите встречать викингов!

     Хеминг подскакивает к нему:

     - Отта покушалась на королеву! Хаке пришлось заколоть Отту!

     Он видит сомнение, мелькнувшее в  глазах  жреца.  И  оборачивается  к

королеве: неужели и она сомневается?

     - Ее подговорили рабы! - кричит Хеминг. - Рабы! Я знаю, это они!..

     И вдруг в глазах старой  Асы  вспыхивает  ненависть:  вот  этому  она

верит! Она пытается поднять руку, чтобы отдать приказание. Хеминг кидается

ей на помощь.

     - Да! - кричит он. - Да! Да!

     Хаке невозмутимо подходит к телохранителям, по-прежнему стоящих возле

повозки королевы. Они не двигаются с места, ими никто не командует.

     - Отта хотела задушить королеву, - спокойно говорит Хаке.  -  Я  убил

ее.

     Внизу в рукаве фьорда качаются корабли, и первые люди уже поднимаются

в гору.

     Поддерживая королеву  с  двух  сторон,  мы  подводим  ее  к  повозке,

поднимаем и сажаем на сиденье. Но королева не может сидеть  одна  в  своей

великолепной повозке, посвященной  Одину,  она  падает,  тогда  Одни  тоже

залезает в повозку, но  телохранители  начинают  роптать,  что  теперь  им

слишком тяжело. Жрец тоже недоволен - священная повозка  не  для  нечистых

женщин. Нам приходится вытащить королеву из повозки.  Она  снова  впала  в

беспамятство.

     Хеминг сильный. Он один несет королеву. Она безжизненно висит у  него

на плече. Одни семенит рядом, поддерживая ее голову, Гюрд и Арлетта  сзади

поддерживают ноги.

     За ними телохранители несут пустую повозку.

     Труп Отты остается лежать на земле.

     -  Отта  не  должна  лежать  рядом  с  капищем!  -  говорит  один  из

телохранителей.

     Он бежит обратно и поднимает труп. Отта нетяжела, он без усилий несет

ее на руках позади шествия. Потом сворачивает в сторону к болотному  озеру

и бросает туда труп Отты.

     Сморкается в кулак. Оттирает с рук  кровь.  И  бежит,  чтобы  догнать

королеву и ее людей.

     Первые викинги уже в Усеберге.

     Над нами высокое, синее, бездонное небо.

 

 

     Судьбе было угодно, чтобы Хальвдан, сын королевы, вернулся  домой  из

Ирландии. В усадьбе сразу все изменилось. Раньше здесь было человек  сорок

- пятьдесят вместе с рабами, а если считать и бедных крестьян,  работавших

на полях Усеберга, то семьдесят или  восемьдесят.  Вместе  с  женщинами  и

ребятишками набиралось сотни четыре. Но по мере того  как  распространялся

слух о недалекой кончине королевы, в Усеберг стали стекаться ее родичи,  а

кроме них, любопытные и бродяги, которые в надежде на  крохи  от  богатого

угощения ночевали в хлеву,  дожидаясь  ее  смерти.  К  общему  числу  надо

прибавить еще и купцов, живших в палатках на берегу.

     Сын королевы вернулся со своими людьми на трех кораблях. Они сошли на

берег и поднялись в усадьбу. Их оказалось не так много, как мы  опасались.

Конечно, Хальвдан привез домой и рабов. Но вскоре выяснилось, что он  взял

гораздо меньше добычи, чем рассчитывал. В  усадьбу  пригнали  пятерых  или

шестерых рабов, некоторые были связаны, чтобы не убежали.  Молодых  женщин

прямо с корабля сбросили в воду, чтобы  они  добрались  до  берега  вброд.

Хальвдан прихватил из-за моря  еще  и  двоих  детей.  Всего  сын  королевы

пополнил свое богатство двенадцатью или пятнадцатью рабами.

     Хуже то, что сильно поубавилось число его собственных воинов.  Должно

быть, он встретил за морем серьезного противника и сам еле унес ноги.  Два

года назад, когда он ушел в  поход,  у  него  было  полторы  сотни  людей.

Обратно вернулась половина.

     Хальвдан идет к берегу вброд. Он очень нехорош собой: бегающий взгляд

исподлобья, жирные плечи, отвислый зад.

     В усадьбе все сразу меняется. Что-то скажет сын о тех  распоряжениях,

которые его мать сделала в отношении своих похорон? Не  покажется  ли  ему

цена слишком высокой, ведь она пожелала, чтобы с  нею  в  курган  положили

двенадцать  человек  из  ее  ближайшего  окружения.  А  от   Хеминга   она

потребовала и большего. К тому же никто не знает, как Хальвдан отнесется к

рассказу о попытке Отты задушить королеву. Поверит ли он этому  -  викинг,

ходивший на запад, привык с сомнением относиться  к  поступкам  людей;  он

подозрителен, но не слишком умен, хватит ли у него проницательности, чтобы

разгадать чужие козни?

     Хеминг идет приветствовать хевдинга.

     Следом за ним прибегает  Хаке.  Похоже,  Хаке  неприятна  мысль,  что

Хеминг первый из них встретится с человеком, ходившим на запад.

     Королеву уложили в постель.

     - Принесите сюда труп Отты! - приказывает она. - Я хочу  как  следует

ее осмотреть.

     Над Усебергом раскинулось синее и высокое небо.

 

 

     Когда я вспоминаю все, что узнал о королеве в те дни и ночи,  которые

я, гость из неведомого, провел в Усеберге, передо мной возникает ее  образ

- страстный и нежный, коварный и жестокий.  Ведь  мне  известно,  что  она

приказала убить своего супруга, лишив тем самым жизни  и  своего  молодого

любовника. Только один раз - так говорят  здесь,  в  Усеберге,  -  у  него

хватило смелости обладать ею. Потому она и обрекла его на смерть.

     Об этом шепотом рассказывает Бьернар: он старый и знает  все.  То  же

самое рассказывала мне и Арлетта -  безобразное  лицо,  бездонные  горячие

глаза, -  сидя  у  меня  однажды  ночью.  Молодая  королева  ждала  своего

прекрасного молодого возлюбленного. Но он не пришел к ней.  Не  осмелился:

он знал, какая судьба ждет его, слугу, если он переступит запретный порог.

Она уснула в слезах, потому что знала - тот, кто придет к ней в эту  ночь,

подарит ей ребенка, которого ей так хотелось иметь. Кто-то кладет руку  ей

на плечо и тихо смеется. Она вскакивает. Кричит. Это не  Фритьоф.  Это  ее

супруг, конунг, он скидывает одежду и ложится к ней под меховое одеяло.

     С тех пор она ненавидит и того, кто посеял в ней семя, и того, кто не

осмелился этого сделать. Оба должны умереть, решает она. Зима идет. И пока

только она одна знает, что в ней уже теплится новая жизнь. Она лжет своему

супругу: нет, я не жду ребенка!

     Наконец ее супруг уезжает на охоту, усадьба спит, стража  напилась  и

тоже уснула. Тогда он незаметно приходит к ней.

     На мгновение ее захлестывает прежняя необузданная  нежность  к  нему.

Она отбрасывает всякую осторожность. Тихо и  проникновенно  поет  она  для

него, за стенами - пьяная стража, а здесь сидит ее  возлюбленный,  положив

голову к ней на колени.

     Она раздевается.

     В опочивальне горит факел.

     Она кружится перед ним.

     И вот уже он - самец-победитель, а она - червяк, с позором уползающий

прочь.

     Перед его уходом она ударила  его  по  уху  и  плюнула  ему  в  лицо,

безудержно и горько рыдая, звук ее  рыданий  проникал  сквозь  бревенчатые

стены, но хмель стражей и ветер, свистевший на  дворе,  спасли  ее  в  эту

ночь. Больше он никогда не приходил к ней.

     Нет, приходил, но уже после своей смерти: в ее женских снах  и  в  ее

неизбывном горе.

     Она родила сына,  иногда  она  набрасывалась  на  него  с  поцелуями,

ласкала его, пела ему, баюкала, а потом, вдруг рассердившись, звала рабыню

и приказывала ей забрать мальчика: тролли подменили мне ребенка, подкинули

своего выродка. И уходила, оставив плачущего  сына.  И  долго  бродила  по

выгону, по кромке зеленых полей, быки и коровы поворачивали к ней морды  и

протяжно мычали.

     Сын растет. Иногда она бьет его. Но это редко, чаще лишь презрительно

глядит на мальчика  и  говорит  ему  оскорбительные  слова  в  присутствии

посторонних, чтобы убить в нем волю, или зовет в  свои  покои,  где  сидят

только женщины, дает ему пинка и прогоняет.

     У сына нет гордости. А у отца, несмотря ни на что, была.  Сыну  чужда

нежность: в его голосе не слышится плеск моря, в  песне  -  свист  птичьих

крыльев, в прыжке нет гибкости дикого зверя. Единственный человек, который

обладал этим, не был его отцом.

     Ее супруг и ее слуга уже мертвы.

     А разве и мы не умрем?

     - Разве и ты не умрешь, Хальвдан?  -  кричит  она,  подходя  к  сыну,

сидящему в самом конце стола в пиршественном покое, он уклоняется от  нее,

она дает ему затрещину. -  Тебе  известно,  что  ты  умрешь?  Да?  Боишься

смерти? Отвечай мне! Боишься смерти?

     Он убегает от нее.

     Она рано женит его на сильной и  злой  женщине  из  Согна.  Ее  зовут

Рагнхильд. Рагнхильд красива, это верно, к тому же она  дочь  конунга,  но

характер у нее  тяжелый,  и  ее  мужа  ждет  мало  радостных  дней.  Между

невесткой и свекровью нет близости. Считается, что так лучше для обеих.

     Молодые поселяются в Борре, но Хальвдан вскоре уходит в викинги.  Его

отъезд не печалит ни мать, ни жену, так же не радует  и  его  возвращение.

Королева Усеберга всегда помнит, что никто никогда ничем не порадовал  ее.

Однажды во хмелю она сказала, оправдывая своего  слугу,  что  в  ту  зиму,

когда он не осмелился прийти к ней, он часто хворал. Но она знает, что это

ложь. И презирает самое себя за то,  что  лжет  даже  себе,  она  стареет,

ожесточается, а лжи вокруг нее становится все больше и больше.

     Твердо положиться можно только на смерть.

     Медленно, с трудом, но неуклонно приближается  королева  к  последним

почестям и последней мести. На свете есть лишь один  человек,  к  которому

она питает тайную нежность, - это Хеминг, сын ее слуги.

     По временам она ненавидит и Хеминга, но,  преодолев  свою  ненависть,

призывает его к себе, любуется  его  молодым  лицом,  и  голос  ее  звучит

жалобно, но настоятельно:

     - Ты должен быть счастлив!

     - Конечно! - обещает он и смеется.

     Однако он несчастлив.

     Ее беспокоит возвращение викингов. Это хуже, чем покушение Отты на ее

жизнь. Сын Хальвдан скуп, он может решить, что мать следует похоронить без

особых почестей.

     На ее стороне только Хеминг.

 

 

     В Усеберге рассказывали, что один раз королева  попыталась  заставить

своего сына Хальвдана  проявить  силу  и  бесстрашие.  Мальчику  было  лет

восемь. Она позвала его к себе и велела рабыне принести  котел  с  горячей

водой. Вода оказалась недостаточно горячей. Королева держала медный  котел

над огнем, мальчик не спускал с нее глаз, потом она обернулась  к  нему  и

сказала:

     - Давай руку!

     Он протянул руку, но держал ее далеко  от  огня.  Она  приказала  ему

опустить руку в котел. Он заплакал и отказался,  она  поставила  котел  на

пылающие угли и дала ему затрещину. Снова  подняла  котел,  топнула  босой

ногой по земляному полу и крикнула, что прикажет рабу дать ему  розог  или

выпорет сама, если ему так больше нравится.

     - Ну! Опускай руку!

     Он со слезами опустил руку и сразу отдернул ее, но она опять  требует

своего, заставляет его опускать руку все ниже, все ближе к  кипящей  воде.

Он рыдает, но ослушаться не смеет, и вдруг его осеняет:

     - А ты сама можешь потрогать кипяток?

     - Конечно, - отвечает она.

     Поставив котел с водой  на  пылающие  угли,  она  быстро  и  уверенно

опускает руку в кипящую воду и тут же выдергивает.

     Он убегает от нее.

     Потом, через многие годы, он  таким  же  образом  испытывал  мужество

своих воинов. Но у него хватило ума не принуждать  к  этому  силой.  Когда

многие  уже  прошли  через  это  испытание  -   одни   обожглись,   другие

опозорились, а самые умные, которые нравились ему больше  всего,  медленно

опускали руку и, коснувшись  поверхности  воды,  тут  же  ее  отдергивали,

потому что боль была нестерпимой, - подошла и его очередь. Не  изменившись

в лице, он опустил руку в кипяток. Отдернув ее, он сказал:

     - Больше не могу. Хватит.

     Люди прониклись к нему уважением. Но великим хевдингом он  так  и  не

стал.

     И все-таки он умеет ладить со  своими  людьми.  Когда  ему  предстоит

вести их в битву, он прислушивается к умным советам и  оказывает  уважение

тем, кто их дает. Благодаря этому люди льнут к нему, борются за  право  на

его дружбу. Целый вечер он может сидеть в гриднице и играть с ними в  рог.

Сперва в рог наливают доброго пива. Потом пускают его по кругу,  никто  не

пьет, все только плюют в рог, стараясь  плюнуть  побольше.  Потом  бросают

жребий. И тот, на кого он пал, должен осушить этот рог.

     Остальные долго и громко смеются.

     Иногда жребий падает и  на  него.  Он  не  отказывается,  как  и  все

остальные, среди мужей он равный.

     Однажды королева пришла, чтобы посмотреть,  как  он  развлекается  со

своими людьми. Ее вырвало прежде, чем она успела добежать до порога. Прямо

в горящий очаг. Ей стало стыдно, и она молча покинула гридницу.

     Он боится темноты. И она знает.  Ночью  он  редко  выходит  один.  Он

боится могильных жителей. Она сама пугала его ими, когда он был маленький.

Теперь она не упускает случай уколоть его:

     - Викинг, ходивший на запад, боится темноты!

     С тех пор, как он вырос, они с матерью живут относительно  мирно.  Он

толстый, уравновешенный, она худая  и  беспокойная.  Она  любит  наряды  и

бывает щедра на серебро, ей приятно делать подарки, она  покупает  резчика

по дереву в самой Уппсале и украшает королевскую усадьбу.  Она  испытывает

неизъяснимое наслаждение при виде красивой ткани  или  резьбы  по  дереву,

посвященных богам. Его это сердит.

     - Ты разоришь нас своими покупками, - говорит он.

     - Нас? - удивляется она. - Выходит, мое - это уже не мое, а твое? Ну!

Отвечай!

     - Это наше и нашего рода, - отвечает он.

     - Значит, я и есть род! - говорит она.

     В разговоре с матерью ему всегда не хватает слов. У него даже  сердце

ноет, когда ему нужно идти к ней.

     Так и теперь, шагая вброд к берегу в бухте Усеберга, он не  чувствует

никакой радости. Его поход оказался неудачным. Слава Хальвдана не трогает,

но он хотел бы привезти домой побольше рабов - особенно женщин, от них  та

польза, что они доставляют радость его воинам, а ему хочется доставить  им

эту радость. Мрачен он еще и потому, что в открытом море его всегда рвет.

     К нему навстречу выбегают обитатели усадьбы и говорят, что  королева,

его мать, по-видимому, скоро умрет, тогда в нем пробуждается  радость,  на

сердце становится легче.

     В Борре его ждет жена  Рагнхильд,  ее  он  тоже  не  жаждет  поскорей

увидеть. Он предпочел остановиться в Усеберге, чтобы встреча,  которой  он

страшится больше, была уже позади. Может, послать  в  Борре  двух  гонцов,

чтобы известить о своем возвращении? Впрочем, спешить некуда.

     Он неуверенно входит к матери.

     Она сидит на ложе, украшенном искусной резьбой, шея  у  нее  замотана

платком, голова покоится на подушках, но взгляд по-прежнему  проницателен.

Голос ее еле слышен:

     - Говорят ты привез плохую добычу?

     - Да, - отвечает он и прибавляет: - Похоже,  что  тебе  осталось  уже

недолго?

     Она молчит, он продолжает:

     - На богатые похороны ты не надейся.

 

 

     Бродяга со своей дочкой-заморышем  возвращается  в  Усеберг  и  снова

пытается ее здесь продать. Он говорит, что на серебро, полученное за  нее,

купит себе землю и корову, но  ему  никто  не  верит.  Этому  человеку  не

сопутствует удача. Все, кому он предлагает ребенка, отвечают отказом.

     Уж больно она слаба, сам с ней возись.

     К королеве его не допускают, но Одни,  сжалившись  над  ним,  идет  к

королеве и предлагает ей ребенка. Королева мотает головой.

     - Мне больше не нужны дети, - говорит она.

     Но бродяга не падает духом. Когда наступает вечер,  он  забирается  с

дочкой в пустое стойло и устраивается там  на  ночлег.  Одни  приносит  им

чашку молока. Девочке хочется пить, и она все выпивает.

     Бродяга еще успеет продать дочь, на похороны королевы съедется  много

гостей.

     Ребенок спит.

     Над Усебергом загораются звезды.

 

 

     В эти дни, проведенные в Усеберге, я, гость из неведомого, понял, что

Хеминг презирает Хальвдана - викинга, только что вернувшегося с запада. Но

это не то презрение, какое королева испытывает к  своему  сыну.  В  глазах

Хеминга Хальвдан простой бонд, которому не следовало становиться викингом:

он любит поесть, знает цену серебру, обходителен со всеми, даже с  рабами,

он не храбрец, и вид крови не доставляет ему радости. У  него  не  хватило

смелости на единственное, что, по мнению Хеминга, имеет смысл, - жить, как

ему хочется. Поэтому в Хальвдане есть что-то лукавое.  Но  Хеминг  умен  и

умеет использовать лукавство других. Он первый пошел к Хальвдану.

     Он знал, что ничего  не  добьется,  если  станет  льстить  Хальвдану,

превознося его  подвиги  на  западе.  На  рыжего  Хальвдана  лесть  начнет

действовать, когда он будет пьян так, что у него изо рта потечет  слюна  и

спутаются мысли. Нет, трезвый Хальвдан подозрителен к лести. Но есть и еще

один способ расположить к себе этого человека. Жалуйся на трудные времена,

на легкомыслие молодежи, на то, что народ сорит  серебром.  Так  Хеминг  и

делает.

     Первый вечер после возвращения викингов. Хемингу  удалось  отделаться

от Хаке. И вот они с Хальвданом сидят перед очагом в старой избе,  которую

Хальвдан считает своей. Если в дверях появляется какая-нибудь женщина,  ее

тут же прогоняют прочь. Умный Хеминг и сын конунга -  викинг,  вернувшийся

из Ирландии, ведут задушевную беседу. Этот викинг в разгар  битвы  никогда

не слышал в себе звучания великой песни, и во время шторма у  него  всегда

мерзли ноги от волны, заливавшей корабль.

     - Что за  времена,  Хальвдан!  Чем  только  все  это  кончится!  Сюда

приходил бродяга и хотел получить серебро за  свою  маленькую,  заморенную

дочку!

     - Ну и как, получил он серебро?

     Хальвдан мгновенно настораживается, у  него  даже  глаза  желтеют  от

страха при  мысли,  что  его  мать,  королева  могла  отдать  какую-нибудь

серебряную вещь в обмен на  оборванную  девчонку.  Он  шарит  по  столу  в

поисках рога, но глаза его не открываются на Хеминга, пальцы  вместо  рога

хватают воздух.

     - Нет, какое там серебро! Я пошел к королеве  и  наплел  ей  небылиц.

Сказал, что слышал, будто девчонка уже была продана раньше, но отец выкрал

ее и теперь продает снова. Так бывает. Люди пускаются во все тяжкие,  лишь

бы получить серебро. Чем только все это кончится?

     - Одна гниль, - говорит Хальвдан и икает. Ему всегда нравился Хеминг.

Как сын могущественного конунга и наследник его владений, Хальвдан вырос в

окружении людей, которые низко  кланялись  ему,  однако  их  честность  не

соответствовала глубине  их  поклонов.  Хеминг  не  кланялся.  Он  открыто

смотрел в глаза любому. И Хальвдан умел ценить это.

     - Могу я с тобой говорить откровенно, Хальвдан?

     - Откровенно? Ты всегда мог говорить со мной откровенно.

     - А теперь? Дело касается близкого тебе человека.

     - Хм. Думаешь, она мне так уж близка?

     - Но она запросила высокую цену, Хальвдан. Она сама  сказала  мне  об

этом.

     - Сколько же человек ей нужно с собой? И  серебро  тоже?  Его  я  все

равно потом выкопаю!

     - Нет, не серебро, ее сын потом  достанет  его  из  кургана.  Но  она

требует с собой довольно много рабов. Да и не одних рабов.

     - Сколько?

     Хеминг смотрит Хальвдану в глаза.

     - Я не имею права говорить об этом.

     - Скажи! Я буду нем, как камень.

     - Дюжину.

     Хальвдан стучит кулаком по очагу и громко бранится.

     - Никогда! - кричит он, приподнявшись, и снова плюхается на лавку.  -

Никогда! - повторяет он. - Я привез из Ирландии слишком мало рабов.

     Но в его втором возгласе уже не слышно той силы, что была в первом.

     Хеминг говорит, что при всех королева потребовала дюжину  жизней,  но

ему наедине сказала, что возьмет с собой двадцать. Он лжет и умалчивает  о

последнем требовании королевы, о последней жертве в ее  честь  -  сожжении

усадьбы.

     - Но теперь уже не имеет значения, чего требует твоя мать, -  говорит

он. - Ты здесь и можешь помешать этому. Одно плохо  -  я  думаю,  она  уже

купила  своих  телохранителей.  Сдается  мне,  что  их  кошельки   заметно

потяжелели от серебра. Если они объявят во всеуслышание ее волю,  позволит

ли тебе твоя честь пойти против ее последнего желания? Ты  можешь  затеять

на тинге дело о наследстве. И проиграть его. Тебя  заклеймят  как  скупца.

Такое тоже может случиться. Чтобы подорвать твои силы,  кто-нибудь  из  ее

родичей непременно потребует, чтобы ты исполнил ее волю. Ты знаешь, каковы

люди.

     Хальвдан, сидящий перед огнем, кажется  совсем  маленьким  -  толстый

мальчик, привыкший прибегать по первому зову матери, даже если  она  зовет

его, чтобы выпороть. Из угла рта у  него  течет  слюна.  Когда  на  пороге

показывается рабыня, чтобы узнать, не нужно ли принести  еще  пива,  он  в

бешенстве  вскакивает  и  запускает  в  нее  топором.  Испуганная  женщина

убегает.

     - Но, - продолжает Хеминг, - это лишь одна сторона дела. Есть  еще  и

другая.

     Хальвдан поднимает на него глаза, они полны мольбы:

     - Какая же?

     - Как тебе  известно,  у  королевы  есть  сын,  -  говорит  Хеминг  и

усмехается - это не откровенная лесть, но в его голосе  все-таки  слышится

сладкое почтение. - И этот сын может многому помешать. Нет, нет, не всему!

Но кое-чему ты все-таки можешь помешать, Хальвдан!

     - Я не великий викинг, - грустно говорит Хальвдан,  и  в  его  словах

больше правды, чем он сам предполагает.

     - А я считаю тебя великим викингом. Но это не важно,  гораздо  важнее

то, что ты умный человек. Ты понимаешь истинную суть вещей, тебе ясно, что

серебро - это серебро, и без него никто долго не удержится на своем месте.

     Хальвдан радостно и благодарно кивает.

     - Ты должен перехитрить ее.

     - Не забывай, она очень умна!

     - А ты не забывай, что в трудные минуты ты бываешь гораздо умнее, чем

она.

     Хеминг умолкает, Хальвдан, приободрившись,  быстро  осушает  рог,  он

смеется, исполненный надежды.

     - Ты что-нибудь задумал, Хеминг?

     - Мои замыслы очень опасны для меня, - говорит Хеминг.

     - Не бойся. Ты под моей защитой!

     Хеминг знает: эта защита ничего не  стоит,  но  он  делает  вид,  что

обрадован, и благодарит Хальвдана за его слова.

     - Мне кажется, - говорит он, - тебе не следует противоречить  матери,

попробуй лучше поддакивать ей во всем.  Но  скажи  ей  -  и  тут  уж  будь

непреклонен, - что в  нынешнем  году  не  имеешь  возможности  дать  ей  в

провожатые  ни  двенадцать,  ни  двадцать  человек.  Добыча  из   Ирландии

невелика. Но скоро ты опять уйдешь в поход.  Поэтому  нынче  ты  даешь  ей

только одного человека. Зато  каждый  год  в  день  ее  смерти  в  течение

двенадцати лет ты будешь приносить в жертву мужчину или женщину и класть к

ней в курган. Такой чести еще  никто  никогда  не  удостаивался.  Подумай,

двенадцать лет люди будут чтить ее память. Двенадцать лет жители  Усеберга

будут трепетать от страха или надежды - кто от чего - попасть в число этих

избранных. Сделай ей такое предложение. Мне кажется, она должна клюнуть на

этот крючок.

     Хальвдан встает. В нем борются надежда и горечь.

     - И целых двенадцать лет я буду жертвовать одного из своих людей в ее

честь? - спрашивает он.

     - Нет, не будешь. Ты только обещаешь ей это. Можешь даже  поклясться,

положив руку на Одина и повторяя за жрецом слова клятвы. Но эту клятву  ты

нарушишь.

     Хальвдан вздрагивает: если Хеминг  шутит,  то  это  неудачная  шутка.

Хеминг продолжает:

     - Я тебя научу, как можно  нарушить  клятву.  Ты  скажешь:  она  меня

вынудила!

     Она оскорбляла  меня,  когда  я  был  маленький!  Уничтожала  меня  в

присутствии других! Теперь я унижу ее. Я верну себе то, что  она  взяла  у

меня!

     Или ты не веришь, что Один умнее нас всех? Разве тебе неизвестна  его

проницательность? Он лишь улыбнется у себя  в  Асгарде  и  скажет:  ай  да

Хальвдан!

     Хальвдан смеется.

     - Знаешь, что ты еще можешь сделать?

     - Что?

     - Ты скажешь жрецу: я думаю, что в этом году  мы  принесем  в  жертву

тебя. Пошлешь за ним и скажешь: я уже принял решение. Я знаю, кого  мы  на

этот раз принесем в жертву. Ты не помнишь, не совершил ли  я  какой-нибудь

ошибки,  когда  давал  клятву?  Кажется,  моя  рука  не  касалась   Одина?

Вспомни!..

     - И не сомневайся, жрец вспомнит все, что тебе нужно.

     Хальвдан вскакивает, берет рог, но он  пуст,  он  зовет  рабыню.  Она

приходит, однако  он  сам  хватает  бочонок  и  прогоняет  женщину,  потом

наполняет рог и первому протягивает его Хемингу.

     Неожиданно он снова падает духом.

     - И ты веришь, что нынче она удовлетворится только одним человеком? -

спрашивает он. - Она потребует не меньше  четырех.  Может,  предложить  ей

троих?

     - Нет, один или ни одного. Но зато не кто попало.

     - Что ты имеешь в виду?

     - Не какая-нибудь старая рабыня, Хальвдан. А молодая сильная  женщина

или, еще лучше, молодой сильный мужчина. Тут подошел бы Лодин. Но он убит.

Его нашли со стрелой в горле. Не раб, нет, свободный человек должен лечь с

ней в курган. Ведь ты знаешь, твоя мать была неравнодушна к мужчинам.

     Они смотрят друг на друга в глаза.

     Хеминг ведет опасную игру: он сам молодой и сильный мужчина.

 

 

     Помощницей смерти зовут меня в Усеберге, и на груди у  меня  присохла

грязь. Даже когда в заводи, невидимая людям, я  тру  свое  тело  песком  и

жиром и с наслаждением обливаюсь водой, я знаю, что,  уйдя  отсюда,  снова

почувствую себя грязной. Разве не я  всегда  уношу  в  болото  покойников:

рабов, отработавших свое, свободных мужчин и женщин, проживших  свой  век?

Разве не меня призывают, чтобы  всадить  нож  в  беднягу,  который  должен

последовать в курган за своим господином? Я Арлетта, помощница  смерти,  и

на груди у меня присохла грязь.

     Что толку причесывать и убирать волосы или оставлять их распущенными,

чтобы ими играл ветер? Люди все равно боятся меня.  Меня  злит,  когда  на

пирах они норовят подсунуть мне  лучший  кусок,  чтобы  умаслить  меня.  Я

отвергаю их заботы. Я остаюсь одинокой. Иногда мне требуется мужчина, и ни

один не смеет отказать мне. Но о чем он думает,  лежа  с  моим  сильным  и

горячим телом? Что придет время и я всажу в него свой нож?

     У меня был сын от жреца, с которым я жила. Сын мой умер. А я мечтала,

как он вырастет и станет свободным бондом, который не страшится смерти, но

и не играет в эту недостойную мужскую игру в странах на западе. Но мальчик

умер еще в детстве. С тех пор я познала  ненависть.  И  любовь  я  познала

тоже: да, я люблю одного человека, здесь в Усеберге, мне кажется, он похож

на моего сына. Но он презирает меня. Он высокомерен, и  у  него  надменное

лицо. Он глядит на меня, не замечая. И считает, что проявляет мужество, не

боясь помощницы смерти.

     А другого человека здесь я уважаю,  это  Хеминг,  они  с  Одни  часто

приходят ко мне. С ними я обретаю  покой.  Бывает,  мы  вместе  гуляем  по

вечерам в свободные дни, оттертые песком, в нарядном платье.  Я  знаю,  он

ляжет с ней, когда придет ночь. Но у меня нет к ней зависти. Мы говорим  о

цветах и травах, о плывущих  высоко  облаках,  о  лошади  с  жеребенком  и

смеемся по пустякам. И тогда я бываю счастлива, и они тоже.

     Вчера вечером Хеминг пришел ко мне.

     - Ты умеешь молчать?

     - Да! Ты знаешь, что умею. Ведь я молчу о смерти Отты.

     - Хорошо, но и то, о чем я попрошу тебя, не менее опасно.  Ты  должна

распустить слух, что королева дала Хаке серебра. Когда королеву положат  в

курган, он в ее  честь  сожжет  всех  своих  птиц.  Представь  себе  такое

зрелище: горит соколятня, ястребы и  соколы  вылетают  оттуда  с  горящими

перьями, они дико бьют крыльями, пытаясь сбросить с себя огонь, с пылающим

опереньем они взмывают в небо и падают замертво на землю. А ведь эти птицы

стоят больше серебра, чем может поднять один человек.

     - Я должна распустить такой слух?

     - Да, надо, чтобы он дошел до Хальвдана.

     - И Хальвдан закует Хаке в железо?

     - Нет. Хаке ляжет в курган вместе в королевой.

     - Я умею молчать! И никто не узнает, с какой радостью  я  откину  ему

голову, засмеюсь, подняв нож, встречу его испуганный взгляд и всажу в него

сталь!

     Как страстно я желала тебя, подумаю я тогда.

     Но ты не пришел ко мне.

     - Хаке одержим страстью к Одни, Хеминг. Ты знаешь об этом?

     - Да. Знаю.

     Я спускаюсь к ручью и тру себя  песком  с  жиром,  я  позволяю  ветру

ласкать мои волосы, сегодня на груди у меня нет грязи.

     - Хаке, приходи ко мне!

 

 

     Ты, неведомый гость Усеберга, ты пришел к нам с ветром и, может, буря

унесет тебя прочь! Я знаю, ты стал другом Хеминга. Мне это не нравится, но

сегодня ты ближе мне, чем ему. Садись сюда на чурбак, пока я наложу  лубки

одной птице. Видишь, на мне кожаная перчатка, и я  перевязал  птице  клюв.

Это мой лучший белый сокол. Я научил его взмывать в  воздух  и  падать  на

куртку Хеминга, которую нарочно  стащил  у  него  и  как  приманку  бросал

соколу, парившему в небе. Но сегодня ночью  кто-то  зашел  сюда  и  сломал

соколу ногу. Вот я и кладу ему лубки. Теперь в этом соколе вспыхнет  дикая

ненависть при виде человека, сломавшего ему ногу.

     В Усеберге ходит слух, будто я хочу сжечь своих птиц. Ты знаешь,  кто

пустит этот слух? Я то знаю.  Слух  уже  прилип  ко  мне,  и  теперь  меня

сторонятся, человек, пустивший его, сделал это очень ловко. Да, я знаю, он

умнее меня.  Но  у  меня  больше  гордости.  Я  заставляю  себя  держаться

высокомерно, люди не любят меня, а его любят все. Теперь они говорят:

     - Хаке хочет сжечь своих птиц!..

     Какая нелепость! Чтобы я сжег своих птиц! Я сплю при них по ночам,  я

знаю, о чем они мечтают, взмывая в белое  небо,  я  радуюсь  их  радостью,

когда они падают с высоты и бьют свою жертву.

     Мы с Хемингом вместе выросли в Усеберге. Старый знаток рун, живший  в

усадьбе, когда мы были детьми, решил одного из нас научить вырезать руны.

     - Тому, кто умнее, я передам свое искусство, - сказал он.  -  Другого

же выпорю.

     Я потерпел поражение.  И  он  наказал  меня  при  всех.  Был  большой

праздник. Позор оказался больнее хворостины. Но мало того,  Хеминг  сломал

крыло вороненку и ночью привязал птенца к столбу  моего  ложа.  Ты  знаешь

повадки ворон? Если поранить ворону, она будет ходить  по  пятам  за  тем,

кого увидит первым после увечья. Куда бы ты  ни  пошел,  несчастная  тварь

будет прыгать вслед за тобой. Остановишься ты, остановится и она. И  будет

смотреть на тебя.  Ты  можешь  ее  убить,  верно.  Но  это  принесет  тебе

несчастье. Мне было десять лет, когда это случилось.  И  за  мной  повсюду

прыгал вороненок со сломанным крылом.

     Люди на усадьбе смеялись. Они видели, как меня пороли за то, что я не

запомнил рунических знаков, а теперь  потешались  над  прыгавшим  за  мной

вороненком. Хеминг вышел победителем. Но я вел себя как мужчина. Стал выше

всего этого - я и виду не подал, что знаю,  кто  сломал  вороненку  крыло,

чтобы унизить меня. Я решил подружиться с Хемингом, добивался его  дружбы.

Донимал своим доверием. И мы стали друзьями, оба против собственной воли.

     Когда я вырос, меня отправили в Уппсалу. Там я стал соколятником.  Но

до того как  стать  им,  я  несколько  лет  ходил  викингом  в  Хольмгард.

Получилось это так. В Швеции на одной  усадьбе,  куда  я  забрался,  чтобы

стащить чего-нибудь поесть, меня избили  до  беспамятства.  Шведы  связали

меня и принялись рассуждать: что лучше  повесить  меня  или  отрубить  мне

голову.

     - Когда рубят головы, остается слишком много крови, - решили они.

     В это время домой вернулся сам хозяин. Он сказал:

     - Мы возьмем этого парня с собой в Хольмгард.

     Так  они  и  сделали.  Они  как  раз  уходили  в  викингский   поход.

Мало-помалу я с ними поладил. Мы вместе пили, и, натешившись с  девушками,

они разрешили тешиться и мне. И все-таки во мне ненависть  к  ним.  Как-то

раз мы решили захватить одну усадьбу и залегли на опушке леса:  мы  думали

напасть внезапно, взять добычу и бежать. Но тут на нас сзади напали  воины

хозяина этой усадьбы, которые обходили ее дозором. На рассвете нас  должны

были казнить.

     Утро было светлое, красивое, но прохладное, мы  всю  ночь  пролежали,

связанные, на земле, и мужество совсем покинуло нас. А хольмгардцы  решили

так: пусть один из нас зарубит  остальных.  Тем  самым  он  сохранит  свою

жизнь. Один из них знал немного по-нашему и  объяснил  нам,  чего  от  нас

хотят.

     Условия были тяжкие.  Нас  было  десять  человек:  хозяин,  трое  его

сыновей, зять, два родича, два работника и я. Я был единственный, кто  мог

зарубить остальных, чтобы спасти свою жизнь. Так оно и вышло.

     Понимаешь мне хотелось жить. И ведь я их не  любил,  а  это  упрощало

дело. Они плевали мне в лицо. Я стер их плевки. Только плетки хольмгардцев

заставили упрямых шведов опуститься на колени. Шеи у них были крепкие,  но

и я был не слаб. До тех пор это дело было  мне  незнакомо.  Я  сразу  стал

мужчиной.

     Хольмгардцы сдержали свое слово - сохранили мне жизнь -  и  вместе  с

тем нарушили его. Они отвели меня на торг и продали в  рабство.  Я  понял,

что им за меня дали хорошую цену. Купил меня один богатый бонд. Хозяйка  у

него была старая и безобразная. Для себя он держал  молодых  женщин.  А  я

должен был тешить эту старуху. Слыхал ты когда-нибудь про такое?  Думаешь,

вру? Нет, это чистая правда. Понимаешь,  я  был  красивый  парень,  а  эта

хозяйка еще была огонь-баба. Вот ей  и  захотелось  тряхнуть  стариной.  А

когда она увидела, на что я способен, она так и вцепилась в меня.

     Но это шло вразрез с моими желаниями и моей  целью.  Мне  нужно  было

только одно - свобода. Как-то вечером, когда хозяин напился и пошел  спать

к молодым, я, трезвый, лег с нею. Ночь была темная и дождливая.  Я  сделал

свое дело, и она  осталась  довольна,  а  потом  я  вытащил  нож,  который

припрятал в постели, и перерезал ей горло.

     И ушел с усадьбы.

     Жил в лесах, добрался до моря,  встретил  шведский  корабль  и  снова

попал в Уппсалу.  Знаешь,  у  них  там  такая  большая  соколятня,  какой,

по-моему, нет ни в одной другой стране. Там я всему и обучился.

     И вернулся сюда. Теперь  я  владел  искусством  укрощать  птицу,  был

мастером своего дела, и все меня уважали.  Подбросить  птицу  в  воздух  и

заставить ее  упасть  на  горло  тому,  кому  ты  захочешь  -  вот  в  чем

заключается мое искусство.

     Потом появилась Одни. Пойми, я  в  любой  день  мог  заставить  птицу

разорвать ей горло. Она была совсем ребенком. И мы оба  -  Хеминг  и  я  -

знали: в тот день, когда она станет взрослой и сможет  встретить  мужчину,

наши с ним пути скрестятся.

     У нее была такая легкая  походка.  Она  так  тихо  пела.  Так  горячо

тосковала по своим родичам, оставшимся в Ирландии. Так чудно  говорила  на

нашем языке. Мы с Хемингом ходили в баню, когда и она. Ей были чужды  наши

обычаи, она держалась застенчиво и красиво. Мы с Хемингом следили друг  за

другом.

     Он - резчик по  дереву,  кузнец  и  знаток  рун,  я  -  соколятник  и

ястребник, оба мы мастера своего дела. И друзья. Словно  сговорившись,  мы

скрывали, что думаем друг о друге.

     По-моему Одни продолжала верить  в  своего  бога,  в  того,  которого

почитали у нее дома. Хеминг не верил ни в каких богов. Поэтому она  жалела

и уважала за то, что он не преклоняется перед Одином. Я тоже  не  из  тех,

кто подолгу задерживается в капище, но считаю, что  в  какого-нибудь  бога

все-таки надо верить, больше-то у нас ничего нет! Ему разрешалось обливать

ее теплой водой перед тем, как она входила в баню.

     Мне - нет. Он прогонял меня. Мне было очень обидно. Почему мне нельзя

смотреть на нее, даже если он собирался честно владеть ею до  конца  своих

дней? Он просто хотел помучить меня.

     Они бродили по полям. Вот этого я не  понимал.  О  чем  они  говорят?

Разве мужчина должен ходить с женщиной по полям? Я  находил  себе  других.

Пробовал Гюрд, но она не дала мне радости. У меня даже  была  жена,  целый

год, потом она умерла. Я велел Арлетте бросить ее в  болото  и  больше  не

вспоминал о ней. А эти двое, взявшись за руки бродили по полям.

     Между прочим, ты знаешь, что Арлетта, эта грязная тварь, любит  меня?

Смешно, правда?

     И тогда мне пришло в голову все бросить и уехать в Ирландию. Получить

у королевы разрешение  преподнести  птиц  тамошнему  королю  -  и  уже  не

возвращаться.

     Я надеялся - только об этом я молчал, - что за день до  отплытия  она

придет ко мне и будет молить меня на коленях:

     - Возьми меня  в  Ирландию!  Я  говорю  на  их  языке!  Я  буду  тебе

полезной...

     Но королева отказала мне. Со своей проницательностью она сразу поняла

истинную причину моего желания поехать в Ирландию.

     - Ты останешься здесь, - засмеялась она. -  Люби  себе  Одни  сколько

хочешь, но не касайся ее. Вы с Хемингом  будете  всегда  следить  друг  за

другом. Это как раз то, что мне нужно.

     Лишь из страха попасть в число тех,  кто  последует  за  королевой  в

курган, я поддержал Хеминга в его намерении убить королеву. Я  не  ожидал,

что он посвятит в это и Лодина. Лодин был  слабый  человек.  Хеминг  сумел

подчинить его. И их стало двое.

     А теперь ходит слух, будто в ее честь я сожгу  своих  птиц.  Хальвдан

хорошо понимает, сколько эти птицы стоят в серебре, и  не  захочет  терять

их. На ночь я стал запирать свою дверь.

     Только  один  человек  в  Усеберге  понимает  все...  пока  случалось

жертвовать головой другого, чтобы спасти свою собственную.

     Хеминг умен, он гораздо умнее меня.

     Но я хитер, хитер и коварен.

     Однако я не могу им простить: как они могли поверить, будто  я  готов

сжечь своих птиц?

 

 

     Я, гость из неведомого, и мой друг Хеминг стояли на  вершине  горы  и

смотрели вниз на Усеберг. Под нами на склоне лежали дома,  их  было  около

тридцати. Мы видели рабов на полях и коров  на  выгоне,  трава  была  того

сочного зеленого цвета, какой бывает только в теплую осень.  Иногда  через

двор пробегала женщина  с  сосудом  в  руках.  Играли  дети,  над  крышами

поднимался дым. Какой-то человек вышел из небольшого дома, где  находилась

опочивальня королевы.

     Это был Хальвдан, викинг, ходивший на запад,  сын  королевы.  Полдень

давно миновал, и от ночного хмеля у Хальвдана не осталось и следа. Он, как

обычно, выглядел немытым и нечесаным, но даже отсюда мы  заметили,  что  у

него словно гора с плеч свалилась. Он увидел нас. Махнул нам рукой.

     Я поглядел на Хеминга -  почему  ему  не  понравилось,  что  Хальвдан

махнул нам? Что случилось? Чему так радуется  Хальвдан?  Он  снова  поднял

руку.

     Опустил, опять поднял, как знак.

     Что-то крикнул:

     - Одного!.. Только одного! - долетел до нас его голос.

     Хеминг взглянул на меня, в его глазах я прочел тревогу и надежду.

     Мы стали спускаться к Усебергу.

 

 

     Хеминг сидит перед королевой, ему уже все  известно.  Меховое  одеяло

соскользнуло с нее. Лишь полотняная рубашка прикрывает худое тело. От  ног

и до самой шеи она кажется мертвой, но голова живет. В глазах горит жизнь.

И светится восторженная радость, которая может продлить  ее  существование

еще на несколько дней. Хеминг пытается сохранять спокойствие.

     Но голос его звучит хрипло, в нем слышится дрожь.

     - Теперь я понял, что у тебя на сердце,  -  говорит  он.  -  Я  долго

верил, что ты заботишься лишь о своей славе, желая взять с собой как можно

больше людей. Но теперь я знаю,  тебе  просто  приятно  мучить.  Когда  ты

догадалась, что то же самое страдание можно доставить, взяв с собой одного

человека - главное, правильно выбрать его, - ты изменила свое  решение.  А

твой скупой сын, ходивший на запад, обрел покой и исполнился радости.

     Она улыбается ему, глаза ее даже красивы.

     - Я думаю, Хеминг, в твоих словах  есть  правда,  -  говорит  она.  -

Властвует тот, кто причиняет страдания, а мне нужна  власть.  Но  и  слава

тоже будет  сопутствовать  мне  в  памяти  многих  поколений.  Чем  больше

страданий принесешь людям, тем дольше тебя помнят. А  уж  как  тебя  будут

вспоминать, с ненавистью или с любовью, - это неважно.

     Он  теряет  самообладание  и  бросается  ее  душить.   Она   успевает

откинуться в сторону, его руки скользят мимо  ее  шеи.  Но  она  не  зовет

телохранителей. Никто не спешит к ней на помощь.

     - Не делай этого, Хеминг! -  со  стоном  произносит  она.  -  Как  ты

думаешь, кого убьют, если ты прикончишь меня? Тебя - непременно. Но и  еще

одного человека.

     Я уже отдала приказание. Если со мной что-то случится, ее отвезут  на

шхеру и оставят там ждать прилива...

     - Ха-ха! Ты думал, я только вчера родилась?

     Где ремешок, что ты подсунул Отте? Сегодня ночью  я  долго  не  могла

заснуть. И поняла, что тогда, в капище, ты хотел меня задушить.

     На рассвете ко мне приходил один человек,  и  я  расспросила  его  об

этом. Его не назовешь твоим лучшим другом, Хеминг.

     Но я умею молчать о том, что знаю. И я возьму с собой  только  одного

человека.

     Ты понимаешь, что мое решение бесповоротно?

 

 

     Голос у королевы Усеберга совсем слабый, но она хорошо знает, что  ей

нужно.

     - Я тебе еще не все сказала, Хеминг. Может, ты думаешь, что ее  убьет

Арлетта? Это было бы слишком милосердно. Нет, ты сам...

     - Ну, чего вскочил? Или  ты  не  мужчина?  Разве  тебе  трудно  убить

человека? Я уже все решила и больше не собираюсь менять свое решение. Если

я возьму с собой столько людей, сколько  хотела  сначала,  пострадают  моя

усадьба и мои родичи. А сжечь все дома вместе  с  людьми  я  просила  тебя

только в шутку - ты верно так это и понял. Ты сам убьешь ее в мою честь, и

это прославит меня, как я того хочу.

     Хеминг не упал, но он весь дрожит и шарит в мешке, висящем на  поясе,

если он ищет нож, то делает это не спеша. Она не спускает глаз с его руки.

Он вытаскивает кусок смолы и начинает жевать, и  вдруг  его  рвет,  он  не

успевает даже нагнуться над очагом, в котором горит слабый огонь. Лицо его

из белого становится желтым.

     - Во многом я не могу помешать тебе, - медленно говорит он. - Не могу

помешать тебе получить ее жизнь. Но если я взамен предложу тебе свою?

     Она качает головой.

     Он медленно продолжает:

     - Почему бы тебе не оставить Одни ее жизнь и не взять мою? Разве тебе

этого мало? Подумай, ведь я сын того человека, которого - я знаю, ты  сама

говорила об этом, - ты любила когда-то  в  молодости.  Его  единственного,

сказала ты однажды. Почему бы тебе не взять в курган его сына? Неужели  ты

не веришь, что слух об этом прославит тебя и  надолго  сохранит  память  о

тебе?

     В его голосе и в глазах - мольба.

     Она только качает головой.

     - Тогда убей нас обоих!

     - Ты не понимаешь, - устало говорит она. - Как же  я  тогда  заставлю

тебя страдать?

     - А кто помешает мне умереть раньше тебя? - говорит  он.  -  Слышишь?

Никто не в силах заставить меня убить ее, потому что никто,  даже  ты,  не

может помешать мне умереть раньше тебя. И тогда... если вы и убьете  Одни,

она умрет с радостью, потому что меня уже не будет в живых.

     Королева улыбается и качает головой.

     - Ты еще ребенок, - говорит она. - Мой  сын  Хальвдан  был  здесь  до

тебя.  И  я  распорядилась  так:  либо  Хеминг  покорится  моей   воле   и

собственноручно убьет Одни, либо, если  он  лишит  себя  жизни,  чтобы  не

убивать ее, мы принесем в жертву еще троих мужчин и троих женщин.

     Как думаешь, из-за кого  тогда  погибнут  эти  шестеро?  Из-за  тебя,

Хеминг! А Одни умрет в любом случае.

     Королева беззвучно смеется, у нее тонкие и бескровные губы,  беззубый

рот кажется неестественно большим на ее старом лице.

     -  Ты  видел,  как  хоронят  в  курганах?  Сначала  в  курган  кладут

покойника. Потом женщину, которую приносят  в  жертву,  раздевают  донага.

Помощник смерти дает ей особый напиток. Они вместе  поют.  Потом  являются

воины. Они заходят за загородку из жердей и там по  очереди  обладают  той

женщиной, которую ждет нож. Все это произойдет на твоих глазах.

     А потом ты убьешь ее.

     Не помощница смерти Арлетта, нет, ты сам, Хеминг. А не то еще шестеро

последуют за мной в курган.

     Ну как, хочется ли тебе теперь увидеть  меня  мертвой?  Ведь  ты  так

стремился лишить меня жизни?

     Они пристально смотрят в глаза друг другу.

     И он отводит взгляд.

 

 

     Викинг, ходивший на запад, был робок и неуклюж. Каждое утро он маялся

с похмелья и плохо понимал, что  делает.  Он  мог  приказать  своим  людям

оседлать коней и поехать  на  север  страны,  чтобы  спалить  там  усадьбу

какого-нибудь мелкого конунга. В том-то и была его сила, что он не отдавал

себе отчета в  своих  поступках.  Именно  это  позволяло  ему  действовать

решительно, что на свой вообще-то был неспособен. Хеминг понимал,  что  на

свой  туповатый  лад  Хальвдан,  пожалуй,  умен,  но  насколько?  Хальвдан

мгновенно схватывал чужую мысль и умел следить за  ней.  Однако  для  сына

королевы ему не хватало гордости. Он спокойно сносил  оскорбления.  Легко,

без малейшего колебания, менял свое мнение. И даже  не  замечал  этого.  В

своей скупости он таил от людей  и  богатства  своего  ума.  Ума,  который

подсказывал ему его осторожный образ действий. Ума, благодаря которому  он

спокойно отступал, не впадая в отчаяние из-за  поражений.  Ума,  благодаря

которому его владения незаметно  разрослись,  они  углубились  в  леса  на

севере и настолько расползлись по всему Уппленду, что уже и  сам  Хальвдан

точно не знал, какими землями он там владеет.

     Нынче он был настроен благодушно.

     - Понимаешь, Хеминг, кто-то, должно быть, уговорил  ее,  а  вот  кто,

этого я не знаю. Я спросил у нее, но она сжала губы и не ответила.  Мы  не

так богаты, чтобы ради моей смерти  приносить  в  жертву  столько  народу,

сказала она. Правильно! - согласился я. Как после этого возразишь  на  то,

что она хочет взять с собой Одни? По мне, так лучше  б  она  выбрала  себе

какую-нибудь старуху.  Но  если  она  хочет,  чтоб  ей  в  последнем  пути

прислуживала молодая, пусть будет так. И ты сам убьешь ее.

     Чего это ты такой бледный?

     Послушай, Хеминг. Я достану тебе молодых женщин, каких ты  пожелаешь,

обещаю тебе. Они будут стоять у твоей постели  нагие  и  ждать,  чтобы  ты

велел одной из них лечь с тобой, и делай с ними все, что захочешь. Неужели

ты не понимаешь: мне остается лишь пойти побираться, если  мы  принесем  в

жертву так много мужиков и баб? Они нам нужны здесь.

     Ну ладно, если для тебя это важно, я постараюсь устроить  так,  чтобы

воины не прикасались к ней перед тем, как ты  ее  убьешь.  Но  думаю,  это

будет трудно. Ведь ты сам знаешь, это их право -  обладать  той  женщиной,

которую приносят в жертву. Если хочешь,  ты  можешь  обладать  ею  первый.

Согласен? А потом они? Хе-хе. Думаю, теперь матушке осталось недолго...

     Он зевает и смотрит на солнце,  оно  как  раз  выплывает  из-за  туч,

нависших над Усебергом. Скоро обед. Викинг, ходивший на запад, подтягивает

штаны и чешется.

     - Все ее резные вещи мы положим в курган, - говорит он, - и нечего их

жалеть. Я никогда не видел смысла в резьбе. Сидеть  и  ковырять  дерево  -

одна потеря времени. Да, а на Хаке я полагаюсь.

     Кто-то сказал матушке, будто он в ее честь  хочет  сжечь  всех  своих

птиц. Чепуха! Этим птицам цена самое малое два длинных корабля.  Несколько

птиц я пошлю датчанам и получу за них оружие.

     Значит договорились, Хеминг? Чего это ты такой бледный?

     Все обернулось лучше, чем я ожидал.

     Выпьешь пива?

     Я уже выпил столько, что пойду сейчас в  наше  новое  отхожее  место,

надо облегчиться. Хорошо теперь в Усеберге - справляешь нужду под крышей.

 

 

     Нива сжата, и хлеб стоит в копнах. Поле залито лунным  светом,  копны

бросают длинные тени. Хеминг и Одни идут по стерне, и тени их то  впереди,

то позади сливаются в одного большого человека.

     - Это наш темный спутник, - говорит Хеминг и крепко прижимает Одни  к

себе. И тут же жалеет о своих словах. Он решил не думать и не говорить  ни

о чем, что может напомнить ей о будущем. Он чувствует ее бедро  у  своего.

Ее мягкая грудь  прижимается  к  его  твердому  боку.  Они  перекидываются

редкими словами, иногда смеются. У дальнего края поля они останавливаются,

и он целует ее. Кончик ее языка на мгновение прикасается к его. В  Хеминге

загорается страсть, он поворачивает ее к себе, она приседает и уклоняется,

он подхватывает ее на руки и кружит. Ставит на землю. Прижавшись  лицом  к

его груди, она тихонько смеется.

     Потом плачет.

     Он уже все рассказал ей. Сам. Это было его  единственное  условие.  И

королева с радостью дала на это согласие.

     Одни сказала:

     - Раз уж мне суждено умереть, я рада, что меня убьешь ты. А  ты  тоже

умрешь?

     - Сперва я хотел умереть вместо тебя. А потом сказал,  что  сам  лишу

себя жизни. Но тогда они убьют еще троих женщин и троих мужчин.

     - Нет, ты должен жить, - говорит Одни.

     И рассказывает:

     - Еще до того, как я стала твоей, я по ночам, когда мне  не  спалось,

часто мечтала, будто ты великий конунг. У тебя есть жена, королева, но  ты

ненавидишь ее. И вот ты умираешь. Меня приносят в жертву и кладут с  тобой

в курган. Я была счастлива, когда мечтала об этом!

     Они возвращаются в усадьбу. Там уже все спят, они заглядывают в хлев,

в одном стойле спят несколько рабов. Здесь же и бродяга со своей маленькой

дочкой, которую он пытается продать.

     Одни начинает плакать:

     - Мне так хотелось родить от тебя ребенка.

     Этого не выдерживает даже  он.  Его  плечи  сотрясаются  от  рыданий,

теперь ей приходится утешать его.

     - Когда и ты тоже придешь в царство мертвых, там у нас с тобой  будет

ребенок.

     Но его это не утешает. Он не верит в жизнь после смерти, считая,  что

смерть - это только смерть.

     И они опять идут дальше, высоко над Усебергом и его  жителями  светит

луна. Другая луна дробится на поверхности фьорда, третья - плывет по  реке

и никак не может уплыть, она гребет, но так и не двигается с места.

     - Пусть будет, что суждено, - тихо говорит Одни.

     Он кивает.

     - Ты сделаешь это быстро?

     У него вырывается сдавленный крик.

     - Не обижайся на меня, но я хочу попросить тебя об одной вещи. В  эти

дни, что мне осталось жить, мне хочется, чтобы рядом со мной был еще  один

человек, кроме тебя.

     Он быстро поднимает на нее глаза.

     - Та девочка, Хеминг. Давай купим  ее  у  отца,  ведь  он  все  равно

продаст ее. Пусть она будет как бы нашей дочкой.

     Он прижимает ее к себе и обещает купить ребенка.

     И они идут дальше. Их легкие шаги почти не касаются  травы,  услышать

их невозможно.

     Над Усебергом светит луна.

     Эти двое все еще ходят и ходят.

 

 

     На другую ночь они поднимаются к капищу, но внутрь не заходят. С ними

девочка. За капищем есть открытое место, оно  заросло  травой  и  молодыми

березками. Ветер дует от березок  к  капищу,  заметив  это,  Одни  кивает,

довольная. Она, точно дикий зверь, чует  запахи.  На  открытом  месте  она

становится на колени.

     - Так делали в Ирландии, когда я была маленькая и жила дома. -  Голос

у нее очень красив, чужеземный выговор почти незаметен.  -  Я  помню,  они

стояли на коленях. И что-то пели.

     Он спрашивает, где они стояли на коленях, под открытым  небом  или  в

доме, она отвечает, что в доме, в огромном доме.

     - Я спрашивала викингов, они говорят, что там и сейчас так делают.  А

вот как у нас пели, я не помню. Может, ты споешь для меня?

     - Что спеть, я не знаю.

     - Это  неважно,  просто  я  хочу  слышать  твой  голос.  И  еще  надо

что-нибудь поставить передо мной, на что я могла бы положить руки.

     - Положить руки, на что?

     - Не знаю. Но я помню, перед нами что-то стояло, и мы  клали  на  это

руки.

     Он приносит чурбак, валяющийся неподалеку, но чурбак ей не  подходит.

Тогда он вспоминает об одном белом камне и предлагает принести его. Камень

слишком тяжел, Хемингу приходится катить его. На это уходит время. Одни  с

девочкой помогают ему. Девочке кажется, что это веселая игра, ей разрешили

не спать ночью, и она рада этому. Одни вымыла, причесала и накормила ее.

     - Пока я живу, никто больше не продаст тебя, - сказала она девочке.

     - Ты будешь жить еще долго, - засмеялась девочка.

     Одни наклонила голову и не ответила.

     Они прикатывают камень на  то  место,  которое  понравилось  Одни,  и

поворачивают его  плоской  стороной  вверх.  Одни  опускается  на  колени.

Девочка тоже опускается на колени.  Одни  наклоняет  голову,  Хеминг  поет

песнь без слов, он и сам не  знает,  о  чем  эта  песнь  -  об  облаках  и

деревьях, о ветре, несущемся сейчас над морем. Однажды в глубине  леса  он

разрыл ногтями землю и сосчитал  вырытые  корни.  В  тот  день  он  принял

решение: никогда не ходить в викинги.

     - Можешь еще спеть?

     И он опять поет, поет, тихо звучит на ветру его песнь, и  сквозь  его

голос, сквозь шорох ветра над вершинами  им  слышно,  как  море  плещет  о

берег. Не двигаясь, с опущенной головой Одни стоит на коленях.

     Ребенок заснул в траве рядом с ними.

     Наконец она встает.

     - Это неважно, что ты не помнишь всего, - говорит он.

     - Конечно, ведь мой бог все равно здесь, - отвечает она.

     Они возвращаются в Усеберг.

     Хеминг несет ребенка на руках.

 

 

     В Усеберг стекается все больше и больше народу. Это бонды из соседних

усадеб - их скот пасется на выгонах возле дворов, а охота еще не началась.

Оставив домашнюю работу на женщин, они идут в Усеберг. Люди стремятся сюда

- слух о близкой кончине королевы уже дошел и до них.  Приезжают  и  новые

родичи - по боковой линии, разобраться в  этих  родственных  связях  может

далеко не  каждый,  все  новые  и  новые  корабли  появляются  во  фьорде.

Прибывшие спят на всех сеновалах. Королева  приказала  Хаке  каждый  вечер

обходить усадьбу и напоминать гостям, что нельзя разводить в домах  огонь.

Кое-кто привез еду с собой. У других ничего нет. Клети и  чуланы  пустеют,

кислое молоко выпивается без остатка. Медвежьи  окорока,  висевшие  четыре

года и покрывшиеся плесенью, уже отскоблили и  съели.  Хальвдан  ненадолго

ездил в Борре, он повидался со своей мрачной  женой  и  снова  вернулся  в

Усеберг. Он недовольно ворчит себе в бороду, что все эти гости сожрут  его

вместе с усадьбой.

     А вот идет Одни.

     Люди улыбаются ей вслед, кое-кто мимоходом норовит ущипнуть  ее.  Она

отбивается и убегает, иногда ее доводят до слез и тут же вокруг собираются

любопытные и спрашивают, чего она плачет.

     - Разве ты не избранница? Ты должна терпеть.

     Им легко.  Жребий  пал  не  них.  Ведь  ходили  слухи,  что  королева

потребует двенадцать или пятнадцать человек. На соседних  мелких  усадьбах

люди чувствовали  себя  так  же  неуверенно,  как  и  обитатели  Усеберга.

Королева могла потребовать и их жизнь, чтобы сберечь своих работников.  Но

теперь-то они знают, что спасены.

     - Задерите ей юбки!..

     - Ха-ха, она плачет!

     - Вытяни ее разок хворостиной!

     - А мы увидим, как тебя убьют!

     - Но сначала воины...

     - Я проберусь туда и буду подглядывать!

     - А потом Хеминг...

     - Тебе досадно, что тебя убьет именно Хеминг?

     Она убегает от них, в эти  дни  ее  поставили  печь  хлеб,  теперь  в

Усеберге требуется много хлеба. Иногда ее зовет королева, ей тоже  хочется

свежего хлеба. Одни прибегает к ней, она раскраснелась от  жары,  глаза  у

нее блестят. Королева злобно глядит на нее.

     - Почему ты такая невеселая? - мрачно спрашивает она. - Помнишь Отту?

Ты-то знаешь, почему ее убили! Если б Отта была жива, она  бы  удостоилась

чести лежать со мною в кургане. Но теперь эта честь выпадает тебе. Что  же

ты все время плачешь?

     Хочешь, чтобы тебя выпороли?

     Кликнуть телохранителей?

     Ну как? Будешь улыбаться или нет?

     Шире улыбку, открой рот, чтобы я видела твои зубы!

     Так, так... а теперь смейся! Ну! Ты должна смеяться от  счастья!  Или

позвать телохранителей?

     Будешь смеяться, отвечай?

     И Одни смеется - сухим, безудержным,  безумным  смехом,  все  громче,

кто-то заглядывает в дверь и удовлетворенно кивает:  Одни  смеется.  И  по

усадьбе летит слух:

     - Одни позвали к королеве смеяться.  Старуха  еще  держит  усадьбу  в

руках! Одни полезно посмеяться. Хе-хе. Веселая девка, все хорошо, только б

старуха поскорей умерла.

     - Подожди, она еще и до морозов доживет. Это на нее похоже,  она  еще

заставит нас померзнуть, когда ее будут класть в курган.

     - Нет, если это случится зимой, Хальвдан выставит  труп  на  мороз  и

наколотит вокруг жердей, чтобы ее не сожрали волки. А похороны отложат  на

весну.

     - То-то Одни обрадуется.

     - Ну нет. Думаешь, этот скупердяй Хальвдан будет ждать до  весны?  Да

мы до тех пор всю усадьбу сожрем!

     - Он сразу положит мамашу в  курган,  даже  если  в  тот  день  будет

бушевать вьюга.

     - Ха-ха! Ты слышал, как Одни смеялась?

     По непонятным  причинам  все  вдруг  начинают  относиться  с  большим

почтением к Хаке. Но от него  веет  холодом.  Два  человека  помогают  ему

кормить птиц. Он с ними не разговаривает, лишь показывает  рукой,  что  им

делать, в его присутствии они либо говорят шепотом, либо молчат.  Однажды,

придя в соколятню, он застает там Арлетту.

     Спрашивает, что ей нужно.

     Она плюет ему в лицо и уходит.

     Он вытирается и идет  за  ней,  это  уж  слишком.  Больше  всего  ему

досадно, что это, должно быть, видел один из его помощников. На  дворе  он

догоняет Арлетту. Хватает ее за платье и спрашивает, почему она  бесчестит

его при людях.

     Она снова плюет ему в лицо, он замирает с открытым ртом.  Теперь  это

видели многие. Арлетта уходит.

     Хаке смущен. Она - помощница смерти, от нее всегда  плохо  пахнет.  И

веет холодом. Лишь один Хеминг  не  боится  общаться  с  Арлеттой,  как  с

обычным человеком, они друзья. Хаке и Хеминг стали  врагами.  Если  Хеминг

входит в дом, Хаке сейчас же уходит. Иногда они сталкиваются на пороге.  И

ни один не уступит дорогу другому. Однажды, когда они стояли так,  до  них

долетел больной, отмеченный смертью, но все еще властный голос королевы:

     - Пришлите ко мне Одни! Я хочу послушать, как она смеется!

     В усадьбе варят крепкое пиво, и люди пьют  каждую  ночь.  Как-то  раз

старшие ребятишки раздобыли бочонок пива и напились пьяными. Им  пришло  в

голову пойти к Одни. Она в это время шла через двор со свежим хлебом.  Они

окружили ее и начали приплясывать.

     - Одни, Одни, а мы знаем, кто тебя убьет!

     Она кричит на них, отбивается, хватает одного, хочет  оттолкнуть,  но

роняет хлеб, ребятишки бросаются на хлеб - живая куча рук, ног,  локтей  и

колен - и рвут его на куски. Одни убегает от них. Они вскакивают  и  бегут

за ней, загоняют в угол между двумя домами, кричат ей в лицо,  дергают  за

юбку:

     - А мы знаем, кто тебя убьет!

     Подходят взрослые. Один чешет живот, другой во весь  рот  ухмыляется.

Прибегает Гюрд, она раздает  затрещины  налево  и  направо,  одного  парня

швыряет на землю и бьет ногами. Он вскакивает и пытается  схватить  ее  за

горло. Он почти взрослый,  и  Гюрд  приходится  напрячь  все  силы,  чтобы

заставить его опуститься на колени.  Только  тогда  ребята  убегают.  Гюрд

говорит заикаясь:

     - Королева требует, чтобы ты пришла к ней смеяться...

     Одни уходит.

     В усадьбе пьют все больше и больше,  в  пивоварне  выломали  дверь  и

украли пиво. Кто-то рассказывает, что  однажды  ночью  видел  Хеминга,  он

упражнялся.

     - Как упражнялся?

     - Очень просто, наверное, украл собаку, я не знаю.  И  упражнялся  на

ней с ножом.

     - Ха! Ха!

     - Здорово придумал. Хочет проверить,  сумеет  ли  он  это  сделать  с

одного удара.

     - А что за беда, если он первый раз промажет?

     - Ну как же, ведь он спит с ней. Вот и жалеет, хочет, чтобы  ей  было

полегче.

     - Надо рассказать об этом Одни.

     - О чем?

     - Да о том, что он упражняется.

     - Хе-хе, ты жесток.

     - Пошли, найдем ее.

     Они вываливаются во двор, все пьяны, и все перемешались друг с другом

- воины, рабы, мужчины, съехавшиеся  со  всех  сторон,  бонды  с  соседних

усадеб, бродяга, отделавшийся со своей чахлой дочки.

     - Вот она идет! Одни!

     - Одни, послушай...

     Подбегает Гюрд.

     - Одни, королева велит...

     - Она меня зовет?

     - По-моему, она хочет что-то сказать тебе.

     - Хе-хе, - раздается мужской голос. - Королева  уже  все  знает.  Она

хочет сама рассказать Одни, что Хеминг нашел собаку и упражнялся на ней.

     Одни уходит.

     К ночи становится холодней, и мужчины снова возвращаются к пиву.

     Хельга и Карл,  гостеприимные  брат  и  сестра  из  Клуппа,  приходят

однажды в Усеберг. Вместе с ними и Эрлинг с сетера, тот, что стриг  нас  с

Хемингом, когда мы ходили в Фоссан. Хельга принесла с собой  хлеб.  Эрлинг

предлагает причесать Одни. Они хотят порадовать ее, до них тоже дошел слух

о том, что ее ожидает. Хеминг приходит с Одни. Они  разводят  за  овчарней

костер. Там  же  Эрлинг  моет  Одни  волосы  и  подстригает  их,  а  потом

долго-долго расчесывает, у него нежные руки и добрая душа.  Одни  сидит  и

дремлет, ей приятно. В руке у нее недоеденный кусок хлеба.

     Потом трое гостей благодарят за вечер и уходят.

     Одни и Хеминг провожают их, они идут, взявшись за руки.

     Вот они пожимают гостям руки и желают им счастливого пути.

     Теперь у Одни легче на сердце.

     Чистые волосы красиво падают ей на спину.

     Они возвращаются в Усеберг.

 

 

     В эти  дни  в  Усеберге  старый  Эйнриде  заканчивает  сани,  которые

королева возьмет с собой в курган. Они уже почти готовы. Эйнриде щурится -

с годами зрение стало слабеть, - точит  стальной  резец  и  последний  раз

проходится им по саням. Эйнриде одновременно и счастлив и встревожен.  Кто

знает, будет ли нужен в Усеберге резчик по дереву после  смерти  королевы.

На Хальвдана рассчитывать не приходится. Да  и  все  его  родичи,  похоже,

думают больше о серебре и  сельди,  чем  о  красоте,  услаждающей  сердце.

Старый Эйнриде нашел свое место здесь, в Усеберге. Здесь он сумел  достичь

великого мастерства, сама королева часто  приходила  к  нему.  Они  вместе

стояли, склонившись над его резьбой, он объяснял, и она  все  понимала.  И

Эйнриде случалось видеть, как ее глаза загораются черным огнем, но  он  не

боялся этого огня. Разве и он не отправится в последний путь, когда придет

его время? Для него великая честь, что его резьбу жертвуют  богам,  что  в

гибели она обретает жизнь.

     Он был уверен в этом. И не понимал своего друга Хеминга.  В  эти  дни

Хеминг, не находя себе места, заглядывал к нему, и Эйнриде пытался завести

с ним разговор,  как  в  былые  времена,  когда  они  могли  спорить  ночи

напролет. Надо ли отдавать Одину  то,  что  создано  человеком,  или  люди

должны сами владеть своей  собственностью?  Они  никогда  не  приходили  к

согласию. Но всегда были друзьями. Они точили мысль о  мысль,  как  нож  о

нож. Между ними не было сказано ни одного обидного  слова.  Ни  тогда,  ни

теперь.

     В эти дни старик лучше понимает молодого. Когда он сам в давнюю  пору

покинул Уппсалу,  соблазнившись  предложением  королевы,  он  оставил  там

молодую женщину. Она еще не принадлежала ему.  Она  стала  его,  когда  он

уехал. Может, теперь она уже умерла? Трижды посылал он в Уппсалу гонцов  с

дарами, поручив им  выкупить  ее.  Она  не  приехала.  Наверное,  посланцы

похитили его дары, продали их себе на радость. Теперь она  была  для  него

все равно, что высушенная роза, которую он носил на  груди  под  рубашкой.

Наедине с собой он достал эту розу  и  глядел  на  нее.  Ее  лепестки  еще

хранили слабый таинственный аромат, который можно  было  вдохнуть,  прижав

цветок к лицу.

     Несколько женщин встретились ему  в  жизни.  Он  дал  им  уйти  и  не

горевал, когда другой подбирал то, что он оставил. Ведь он всегда  считал,

что там, далеко, у него есть женщина, и если теперь она  уже  находится  в

недоступных чертогах царства мертвых, то когда-нибудь он найдет ее там.  А

годы идут, и он все режет на  дереве  свои  затейливые  узоры,  добивается

признания, и человеку, умеющему видеть, кажется, что корабль  взмывает  на

гребень волны, а сани полыхают золотом. Он благодарит за признание  и  все

отдает.

     Но в эти ночи и дни он - единственная опора Хеминга. Они часто  сидят

молча. Иногда Эйнриде говорит.

     - Все-таки это большая честь для Одни, - осторожно начинает он. -  Ну

да, я знаю, королева выбрала Одни не для того, чтобы оказать ей честь,  но

тем не менее. И раз Одни отправится в царство мертвых раньше тебя, она все

приготовит там к твоему приходу. Вы там снова встретитесь и обретете  друг

друга.

     - Что мы знаем про это?

     - Только то, что нам говорит  сердце.  Хочешь,  я  открою  тебе  одну

тайну? За все годы, что я был резчиком в Усеберге, я вырезал всегда одно и

то же - лицо моей любимой. Оно есть во  всех  моих  узорах.  Но  вижу  его

только я.

     - И все-таки она потеряна для тебя.

     - Нет, нет, напротив, возвращена мне!

     И опять они точат мысль о мысль, слово о слово.  У  Хеминга  светлеет

лицо, он смахивает на землю стружку и объясняет:

     - Наша жизнь длится от рождения  до  смерти.  Мне  нужна  только  эта

жизнь. И в ней мне нужна Одни. Но ее ждет смерть.

     - Она не умрет, Хеминг. Она будет жить иной, более счастливой  жизнью

в твоем сердце.

     На это невозможно ответить - Хеминг вздыхает.

     - Ты не должен осуждать меня, - говорит Эйнриде, - я старый  человек,

и я не очень-то умен. Смотри, что у меня есть. Это носилки, но они еще  не

готовы.

     Хеминг глядит и постепенно понимает: эти носилки не для королевы.  Те

готовы уже давно. А на этих в  курган  понесут  другую  женщину,  молодую.

Ручки носилок еще не украшены резьбой. Друзья начинают работать вместе,  и

работа увлекает их, их сердца распаляются, накаляя резцы, дерево поддается

им, будто мягкий воск. Хеминг даже напевает от радости.

     Опомнившись, он умолкает. А когда встает, он уже не так  мрачен,  как

был.

     Они поднимают красивые и легкие носилки, телу будет удобно  покоиться

на них. Но они люди опытные и знают, что любую вещь нужно испытать, прежде

чем одобрить.

     - Даже я, старый человек, и то полюбил ее, - говорит Эйнриде.

     - Ты?

     - Она похожа. Не внешностью, нет, но всем своим существом  -  веселой

приветливостью, улыбкой, легкими словами. Моя любимая там, в Уппсале, тоже

была такая.

     Неожиданно старик начинает плакать, прислонившись головой  к  сильной

груди Хеминга. Хеминг ловит себя на том, что он  стоит  и  гладит  его  по

волосам.

     Потом они приводят Одни, и она кивает: да, она согласна.

     И ложится на носилки, они как раз по ней, друзья  поднимают  и  несут

ее, нести легко и удобно.

     - Знаешь, по-моему, Эйнриде неравнодушен к  тебе,  -  быстро  говорит

Хеминг.

     Одни заливается счастливым смехом.

     - Ха-ха-ха, он ко многим неравнодушен!

     Они опускают носилки. Она встает и счищает с юбки приставшую стружку.

     Потом старик почтительно кланяется молодым и уходит.

 

 

     Хеминга ждет еще одно дело, но у него к нему не лежит душа. Год назад

старая королева приказала  ему  выковать  маленький  колокольчик,  который

звенел бы на свой особый лад, как только она  поднимет  руку.  Колокольчик

наденут ей на руку после смерти, но королеве хочется испытать его еще  при

жизни.

     - Нет, - возразил тогда Хеминг. - Уши живых  не  должны  слышать  его

звона. Если  ты  хочешь,  чтобы  его  звон  заставил  распахнуться  ворота

Вальгаллы, когда туда приплывет твой корабль, он  должен  быть  совершенно

новый,  девственный.  При  его  первых   звуках   все   поднимут   головы,

прислушаются, бросят все, что держали в руках, и прибегут,  чтобы  служить

тебе.

     Она кивнула, соглашаясь с ним. Но теперь она каждый день  спрашивает,

готов ли колокольчик.

     Долгое время он говорит "нет". Колокольчик  готов,  просто  он  хочет

помучить королеву. Наконец он говорит "да",  но  опять  лжет,  потому  что

знает - колокольчику  еще  недостает  едва  заметного  нежного  отголоска,

который получается от слияния высокого и низкого тона. Это слияние и  даст

ту музыку, которая заставит распахнуться ворота Вальгаллы.

     Колокольчик совсем крохотный, он будет завернут  в  пух  и  надет  на

запястье королевы, и там, когда придет время, она снимет  пух  и  поднимет

руку. Но пока что колокольчик все-таки еще не готов.

     Ночью Хеминг с отвращением снова берется за эту работу. Усадьба спит,

бодрствуем только мы - он и я, гость из неведомого.

     Когда я вхожу к нему, он не поднимает головы.

     - Тебе нельзя слышать этого звона, - говорит он. - Можно только мне.

     - Этот звон распахнет перед королевой ворота Вальгаллы?

     - Он слишком благозвучен.

     - Слишком благозвучен?

     - Да, слишком красив для нее, слишком нежен. Это не  ее  звук.  И  он

станет еще нежнее, если я усилю этот изгиб.

     - А зачем это нужно?

     - Чтобы это был не ее звук.

     - Разве у колокольчика обязательно должен быть звук королевы?

     Он поднимает голову и смотрит на меня, взгляд его бездонен.

     - Этот колокольчик наденут ей  на  запястье,  -  вздрогнув,  медленно

говорит он. - Понимаешь? Это последнее, что они  сделают  перед  тем,  как

положат ее в курган. Но... - Он  встает  и  прислушивается,  нет  ли  кого

поблизости, откладывает колокольчик и достает маленькие клещи  тоже  своей

работы. - Это лучшее, что я сделал, - говорит он и поднимает  колокольчик,

но держит его так, чтобы он не звенел. - Лишь в тот день, когда  ее  будут

класть в курган, люди один раз  услышат  его  звон,  а  раньше  его  можно

слушать только мне.

     - Значит, ты избранный.

     - Может, и ты избранный?...

     - Это зависит от того, что ты имеешь в виду.

     - Пожалуй, - говорит он, как всегда довольный, если  кто-то  выражает

сомнение или задает  вопросы.  Потом  заворачивает  колокольчик  в  пух  и

осторожно прячет его в свой пояс.

     На лице у него появляется хитрая улыбка.

     - Теперь я уверен, что закончу его, тихо говорит он.

     Мы выходим вместе.

     - Кто же ты?... - спрашивает он.

     Небо над Усебергом усыпано звездами.

 

 

     Воля к борьбе не оставляет Хеминга, и он идет к Арлетте.

     - Слушай, что я придумал сегодня, когда  его  птицы  вконец  замучили

меня, - говорит он. - Они кричат не только в небе, но и у  меня  в  груди.

Окажи мне последнюю услугу!

     Арлетта - некрасивая женщина, и ее никто не любит. Но  Хеминг  всегда

хорошо относился к ней. Сперва она спрашивает, откуда он  знает,  что  это

последняя услуга.

     - Разве мы не будем еще долго жить в Усеберге? Мы сможем оказать друг

другу еще много разных услуг.

     Он отмахивается от ее слов, как от пустой болтовни.

     - Послушай, - говорит он. - Ты знаешь, что Хальвдан боится темноты?

     - Так говорят.

     - Это правда. Но одно мне в нем нравится: он никогда  не  хвастается,

что убил своих противников в темноте. Он хитер,  это  верно,  нерешителен,

скуп, мелочен, он пьяница,  плохой  викинг  и  опасливый  лентяй,  который

никого не хочет злить. Ты знаешь, что он боится могильных жителей?

     - Мы все их боимся.

     - Будто? Да может, их вовсе и не существует? Но Хальвдан верит в них.

Слушай, Арлетта, а что, если мы его напугаем?

     - Зачем?

     -  Могильный  житель  может  потребовать  у  Хальвдана  всего,   чего

пожелает...

     Глаза у Хеминга покраснели от бессонницы, от ненависти, от неизбывной

муки. Он хватает Арлетту за рубаху. Чувствует под ней мягкое тело. Арлетта

- женщина, ему передается ее жар.

     - Слушай! Ты намажешь лицо бараньим  салом,  чтобы  оно  было  белое.

Наденешь что-нибудь черное, чтобы скрыть всю себя, кроме лица.  Съежишься.

И подойдешь к нему ночью.

     - В доме или на дворе?

     - На дворе. Когда он выйдет помочиться. Ты вдруг  появишься  сзади  и

загородишь ему дорогу. И скажешь грубым голосом, что знаешь его.  Если  он

побежит, беги за ним. И смотри не упусти его.

     - А если он позовет людей?

     - Они все будут пьяные. Ты догонишь его и крикнешь ему в лицо:  я  не

хочу, чтобы ко мне клали эту тощую бабу.

     - Понимаешь? Только намекни. Имени не надо. Откуда могильному  жителю

знать имя Одни? Я не хочу, чтобы ко мне клали эту тощую бабу!... Мне нужен

мужик! Хорошо бы ты изловчилась и плюнула в него. А потом исчезла.

     - Не так-то просто вдруг взять да исчезнуть.

     - В темноте-то? Я уверен, что у тебя это получится.

     - Ну и что будет дальше?

     - Когда он вернется в дом сам  не  свой  от  страха,  королева  будет

мертва.

     - Что? - Арлетта зажимает рукой крик.

     - Я ее убью. Задушу. Ей много не  нужно.  Тогда  будет  надежда,  что

Хальвдан сделает так, как ему велел могильный житель -  положит  в  курган

мужчину. Кто ему помешает солгать: мы договорились  об  этом  в  последний

вечер перед ее смертью, он скажет.

     - А если он что-нибудь заподозрит?

     - Мы с Одни убежим. Ему все равно может прийти  в  голову  убить  ее,

даже если в курган положат другого человека.

     - Он пошлет за тобой погоню.

     - Пускай. Пойми, Арлетта: могильный житель не  хочет,  чтобы  к  нему

клали Одни! Это может подействовать!  Вдруг  Хальвдан  даст  нам  уйти!  -

Хеминг повышает голос, он обнимает Арлетту за плечи, и она обещает  помочь

ему.

     - Вы оба молодые и сильные, - говорит она. - Я сделаю, что могу.

     - Это может подействовать, Арлетта! Я  ненавижу  его  птиц!  -  вдруг

кричит он.

     - В этом ты прав, - говорит она.

     Они расстаются, но сначала он  прижимает  к  себе  голову  Арлетты  и

целует ее.

     В тот день он уходит и долго бродит по лесу, он не может  успокоиться

и без конца спрашивает себя: уж не сон ли это, неужели  нам  действительно

удастся бежать из Усеберга? А если не удастся и нас обоих убьют,  это  все

равно лучше, чем потерять Одни. Хальвдан скуп, если я убегу, он ни за  что

не убьет шесть человек, как распорядилась королева.

     Потом Хеминг идет к Одни.

     Она моет девочку, укладывает ее, и девочка засыпает,  Хеминг  шепотом

излагает Одни свой замысел.

     Она спрашивает:

     - А девочку мы возьмем с собой?

     - Девочку? Нет, с ребенком бежать нельзя!

     - Тогда я не хочу.

     - Одни, пойми же, нам и так придется очень трудно,  а  девочке  здесь

будет хорошо, может, когда-нибудь потом мы заберем ее к себе.

     - Без нее я никуда не побегу.

     Она исполнена силы, против которой у него нет  средств.  И  вдруг  он

понимает - это была только мечта, последняя мечта, он наклоняется и целует

Одни. Она тверже, чем он. Ему хочется что-нибудь сказать ей.

     - Спасибо, Одни.

     Все кончено.

     Хеминг идет к Арлетте и говорит, что ничего не получится.

     Он убедился, что ему не справиться с королевой.

     На рассвете королева умирает.

 

 

     Раннее утро. На склонах еще  лежит  туман.  Он  смешивается  с  дымом

десяти огромных костров, разожженных на холмах  вокруг  Усеберга.  Красные

языки пламени вырываются будто из пасти чудовищ, которые окружили  кольцом

дома и людей. У каждого костра стоят по два воина с обнаженными мечами. На

болотах и на горном кряже тоже выставлены дозоры. На выгоне пасутся  кони.

Скоро их зарежут и положат в курган. Несколько стреноженных быков протяжно

мычат. Шерсть у них влажная  от  моросившего  ночью  дождя,  им  уже  мало

радости от прибитой инеем травы.

     Появляется шествие, во главе - сын королевы Хальвдан, сегодня на  нем

белая безрукавка до колен, в вырезе видна глаженая  рубаха.  Хальвдан  без

оружия; держась очень прямо, он идет еще более мелким шагом,  чем  обычно.

Отекшее лицо, тяжелый, непроницаемый взгляд, не открывающий, что у него на

уме. За ним идут ближайшие родичи, в основном старые  мужчины.  Потом  две

женщины,  которые  размахивают  факелами.  И  наконец  четверо  воинов   с

носилками. Видно, что носилки нетяжелые, королева легко покоится  на  них.

Она очень худа. Голова закрыта покрывалом.

     Воины ставят носилки  на  землю.  Они  пошли  полпути,  спускаясь  от

усадьбы к кургану. Носилки стоят наклонно. Воины  несли  королеву  головой

вперед. Теперь голова ниже ног. Один из  воинов  тихонько  ворчит.  Другой

говорит:

     - Давай развернем носилки, чтобы голова была выше.

     Они спорят, Хальвдан оборачивается, он раздражен. Старик родич громко

бранится. Воины пытаются поставить носилки поперек  тропы  и  чуть  их  не

опрокидывают. Никто не подумал заранее о том, что обряд будет  происходить

на крутом склоне. К счастью, к ним, прихрамывая, подбегает старый Бьернар.

Волосы у него нынче причесаны, да и ту часть лица, что не скрыта  бородой,

он, наверное, вымыл. В руках у Бьернара деревянный чурбак. Он  подставляет

его под нижнюю часть носилок. Теперь они стоят прямо.

     Подходит Гюрд, сегодня голова у нее покрыта плотным  темным  платком.

Ее сразу не узнаешь. В руке у Гюрд ножницы. Перед покойной  королевой  она

срывает с головы платок и бросает его. Одна  из  девушек,  идущих  следом,

успевает подхватить его, чтобы он не упал в ручей. Это добрый знак, и  над

шествием поднимается  удовлетворительный  гул.  Гюрд  кланяется  королеве.

Снимает с нее льняное покрывало.

     Теперь нам видно лицо  покойной:  орлиный  нос  гордо  выделяется  на

истаявшем лике, тонкие  губы  крепко  сжаты  -  даже  сейчас  королева  не

намерена подчиняться чужой  воле.  Гюрд  снимает  с  нее  верхнее  меховое

покрывало. Под нижним угадываются очертания тела покойницы.  Гюрд  снимает

нижнее покрывало. Королева лежит в полотняной рубахе, старая,  изможденная

- кожа да кости, ощипанная птица, которая,  однако,  выглядит  так,  будто

может взлететь. Гюрд делает шаг в сторону.

     Подходит Арлетта, помощница  смерти,  она  намазана  кровью.  Вид  ее

внушает ужас. От нее дурно  пахнет,  но  это  зловоние  заглушается  дымом

костров, который то и дело  окутывает  все  шествие.  Арлетта  тихо  поет.

Приплясывая, легкими, мелкими  шажками  она  обходит  вокруг  носилок.  То

подбегает к ним вплотную, то отскакивает назад и раскачивается, неожиданно

она поворачивается к Гюрд и берет у нее из рук ножницы и гребень.

     Сейчас покойнице остригут ногти. Мы  знаем,  что  в  последнее  время

перед смертью королева не разрешала этого делать, но сейчас их остригут  и

разбросают вокруг, их поглотит земля, склюют птицы или найдет раб, который

весной будет мотыжить поле.

     Арлетта подходит к носилкам слева, быстро склоняется над ними,  и  ее

намазанные кровью губы касаются мертвой руки королевы. Но кто же  поднимет

эту руку и будет держать ее, пока Арлетта  стрижет  ногти?  Об  этом  тоже

никто не подумал заранее. И  опять  всем  ясно,  что  сын  королевы  не  в

состоянии предвидеть события и  распорядиться  заблаговременно.  Он  зовет

рабыню, та неохотно приближается. Хальвдан сердится и спрашивает  у  Гюрд,

не подержит ли она руку покойницы. Но ведь все знают: тот, кто держит руку

покойника, скоро умрет и сам. Гюрд быстро отступает назад.  Возле  носилок

образуется пустота. Теперь  Арлетта  поет  громко  и  грозно,  она  строго

отталкивает сына королевы, когда он подходит к ней.

     Здесь же стоит и Хеминг,  рядом  с  ним  Одни.  Я  вижу,  как  Хеминг

наклоняется и что-то шепчет ей, с большим  достоинством  Одни  делает  шаг

вперед. Она вся в белом, первый раз в ее жизни  на  ее  платье  не  жалели

средств, чтобы оно отвечало торжественности  события.  Распущенные  волосы

красиво лежат по плечам. Одни всегда принадлежала только  одному  мужчине,

любила только его, и сегодня это  особенно  заметно.  Она  держится  очень

робко. Может, всю ночь она провела в его объятиях,  плакала,  улыбалась  и

находила в его ласках горькое счастье. Если она вскакивала со слезами,  он

утешал ее. Если от бешенства и яростной  муки  плакал  он,  она  сидела  и

гладила его по лицу.

     Она выходит вперед, тихий шепот летит над людьми - так хороша Одни  в

своей торжествующей юной красе. Позади нее  стоит  Хеминг.  Он  в  черном,

мрачен и молчалив.

     Одни поднимает левую руку королевы.

     Арлетта стрижет и разбрасывает ногти.  Женщины  переходят  на  другую

сторону носилок и остригают ногти на правой руке.

     Потом на ногах.

     Наконец с этим покончено.

 

 

     Я оказываюсь свидетелем, как жрец и  Хальвдан  ссорятся  из-за  крови

убитых животных.  Они  отходят  от  толпы.  За  огнем  костра  я  вижу  их

очертания. Лица у обоих сердитые, они сверлят друг друга  глазами,  викинг

повышает голос и хватает жреца за грудь.

     - Кровь пойдет на жертву, ее выльют, мне ничего не  жалко!  -  кричит

он. И тут же добавляет, не слыша  противоречия  в  собственных  словах:  -

Зачем ей столько крови, только грязь разводить! Они съедят меня  вместе  с

усадьбой. Надо приготовить кровяные клецки.  Пусть  рабыни  соберут  кровь

лошадей и быков.  А  оставшейся  тебе  хватит,  чтобы  побрызгать  кругом.

Разведешь водой, все равно будет красное. Никто и не заметит...

     Жрец тугодум, и он этого не ожидал. Он знает  одно:  когда  покойника

кладут в курган, кровь используют так, как ее следует  использовать,  -  в

честь покойника. Но человек, стоящий перед ним, много ездил и  знает,  что

такое бережливость. Он мыслит не очень глубоко. Но он  и  не  глуп.  И  не

испытывает должного страха перед открытым курганом. Нынче ночью он лежал и

в уме подсчитывал свои запасы.

     - Медвежьи окорока тают. Гости пожирают свинью за свиньей.  Зима  еще

не началась. Телят мы сейчас закалывать не будем.  Они  пойдут  на  зимние

жертвоприношения. Значит, из этой крови надо приготовить клецки!

     Но жрец не намерен уступать. К тому же он вообще  любит  препираться,

хотя ослабел от хмеля гораздо больше, чем викинг, ходивший  на  запад.  От

костров тянет дымом. Викинг даже  не  замечает  этого.  Но  жрец  начинает

кашлять. Он пытается вспомнить старые законы,  хорошо  бы  привести  слова

Одина, ведь есть какие-то слова Одина, целая песнь, слетевшая  с  его  уст

однажды ночью, когда он, стряхнув с себя сон, вышел из дому помочиться. Но

все эти песни стары. В них уже не осталось  ни  остроты,  ни  огня.  Люди,

живущие нынче, относятся к ним без должного почтения. Да жрец и  не  может

вспомнить их с ходу. Он начинает заикаться.

     - Ты дерьмо под моей ногой! - вдруг вырывается у него, и он  поспешно

добавляет: - Так сказал Один!

     И сникает, услышав свои слова. Но викинг, ходивший на запад,  придает

чужим словам не больше значения, чем своим  собственным.  Для  него  важны

только клецки.

     Все бесполезно. Хальвдана не остановит такой пустяк, как слова Одина:

честь - одно, а кровяные клецки - другое.

     - Разведешь кровь водой! - гремит  он,  и  ему  наплевать,  если  его

кто-нибудь услышит.

     - Да, да, - сдается жрец.

     Зовут рабынь. Они должны приготовить чашки и собрать всю кровь.

     Но пока все еще рано закалывать скот.

     И я, гость из неведомого, вдруг  подумал:  может,  когда-нибудь  прах

этих животных выкопают из кургана и найдут в  нем  остатки  непереваренных

семян и растений?

 

 

     Королева покоится на носилках в белой рубахе, ногти у нее  острижены.

Нижняя  челюсть  ее  вдруг   отвалилась.   Обнажились   десны,   синие   и

безжизненные. Некоторые зубы у нее сохранились. В  Усеберге  рассказывают,

что когда-то у королевы была привычка чистить зубы медной  иглой,  которую

она потом втыкала в подлокотник своего кресла. В добром расположении  духа

она пускала эту иглу по кругу и  почетные  гости  пользовались  ею  раньше

самой королевы.

     Я стою, погрузившись в  раздумья,  и  едва  замечаю  окружающих  меня

людей, но вдруг вижу корабль. Да, тот самый  корабль,  давным-давно  после

брачной ночи она получила его в подарок от человека, который взял ее силой

и дорого поплатился за это. Корабль  скользит  на  катках,  рабы  и  бонды

поддерживают его с двух сторон и  тянут  за  канаты,  им  было  велено  не

кричать, но они забываются, и сырой мглистый воздух то и  дело  оглашается

их криками. Корабль приближается. Он и теперь плывет с той же  отвагой,  с

какой в былые времена рассекал волны моря. Здесь, на земле, он кажется еще

выше, стройнее, созданный великим  мастером,  он  прекрасен,  как  молодая

птица, сейчас эта  птица  расправит  крылья  и  взмоет  к  тяжелым  тучам,

надвигающимся с моря в грозном своем великолепии.

     Корабль проплывает мимо королевы. Уж не ждал ли я, что она, преодолев

свой мертвый сон, поднимется с  носилок  и  почтительно  склониться  перед

своим собственным кораблем? Нет, это все-таки не в ее силах. Но даже в  ее

неподвижности  на  смертном  одре  угадывается  благодарность  к  кораблю,

который увезет ее отсюда. Этим чудом творчества безмолвно  восхищена  даже

она, властительница Усеберга.

     Арлетта опускается перед кораблем на колени.

     Одни - губы у нее сжаты, и в глазах мечется безумный  страх  -  берет

себя в руки и тоже становится перед кораблем на колени.

     Сын королевы, викинг, ходивший на запад, с толстым животом и  жирными

плечами, как бы даже сам хорошеет,  когда  склоняется  перед  проплывающим

мимо него кораблем.

     Корабль поднимается по склону к кургану, теперь люди, которые тянут и

поддерживают его, молчат. Сейчас корабль войдет в курган.  Кажется,  будто

он медлит в страхе: что там внутри, жизнь или  смерть?  Последние  шаги  в

темную бездну или начало  пути  по  волнам  потусторенней  жизни?  Корабль

скользит внутрь. Медленно и долго - курган огромен, и он целиком поглощает

корабль.

     Неожиданно из кургана слышится крик - человек поскользнулся на катке.

Нога  угодила  под  корабль.  Крик  оборвался,  будто  его   обрубили.   У

пострадавшего воля мужчины, ему стыдно. Что значит его боль по сравнению с

происходящим? Разве он не обязан подавить ее и отступить перед королевой и

кораблем, перед этим  драконом,  который  наконец  вошел  в  свою  гавань?

Раздробленная нога заставила его вскрикнуть. И ему стыдно.

     Его вытаскивают из кургана. Оказывается, это  Эйнриде.  Нога  у  него

залита кровью.  К  нему  подбегает  Хеминг.  Эйнриде  заставляет  себя  на

мгновение улыбнуться ему. Подходит и Хальвдан. Он спрашивает, не хочет  ли

Эйнриде последовать за королевой в курган.

     - Все зависит от нас, в кургане места хватит. Удар  молота  прекратит

твои страдания. Эйнриде кривит губы в усмешке. Немного приободрившись,  он

благодарит викинга.

     - Я знаю, ты оказываешь мне большую честь, но я всю жизнь мечтал, что

меня похоронят в маленьком отдельном кургане. И, кто знает, может, я смогу

жить и с одной ногой? - В знак приветствия  он  поднимает  здоровую  ногу.

Стоящие вокруг улыбаются. Подбегают рабы, они кладут Эйнриде на носилки  и

уносят прочь.

     Одни наклоняет голову и устало шепчет Хемингу на ухо:

     - Значит, я буду с нею одна.

     Корабль уже в кургане.

 

 

     Я, Хеминг, принес тебе  похлебку,  моя  усопшая  повелительница.  Она

сварена из собачины. Разве не ты  обокрала  меня,  заставила  мою  радость

увянуть подобно травинке, лишенной света?  Ты,  могучая,  властвовала  над

нами, по твоему знаку свистели мечи, ты умертвила собственного супруга,  и

вместе с ним заставила умереть моего отца. Хитро было задумано это двойное

убийство. Оно удалось тебе, как и все  твои  злые  замыслы.  Знала  ли  ты

тогда,  что  гасишь  свой  свет?  Потом  ты  погасила  и  мой.  Ты  умней,

безжалостней и лживей меня! И ненасытна твоя жажда славы. Как наслаждалась

ты, заставляя людей страдать! Но вот ты мертва.

     Никто не знает, что я добыл собаку.  У  меня  хватило  ума  приманить

бродячего пса, он прибежал с гор и боялся подойти ко мне. Но я бросил  ему

кусок мяса. Он съел мясо и на мгновение  замер,  тогда  я  пустил  в  него

стрелу. Но не убил. Я не такой  меткий  стрелок,  как  Хаке.  С  воем  пес

побежал прочь, он хромал, истекая кровью,  и  зарычал  на  меня,  когда  я

догнал его, чтобы добить.

     Потом я развел огонь. Стащил котел и  принес  его  в  лес.  Маленький

котелок. Мне пришлось разрубить пса  и  варить  похлебку  по  частям.  Это

длилось долго. Я носил сушняк и ругался, потом  мне  понадобился  бочонок,

чтобы вылить в него свое варево. А ночь уходила.

     Мне бы провести эту ночь  _с  _н_е_й_,  но  нашей  короткой  любви  я

предпочел ненависть. Целый бочонок похлебки  из  собачины  сварил  я  этой

ночью, ядовитого хлебова обреченных, теперь от тебя будет вонять псиной  и

ты станешь отверженной в царстве мертвых.

     Только когда же вылить ее на тебя?

     Я спрятал бочонок, обмазав его сверху кровью, чтобы обмануть тех, кто

следит за мной. Я хотел прийти к тебе ночью,  когда  тебя  уже  положат  в

курган и в Усеберге будет шуметь праздник. И вдруг эта беда с Эйнриде. Все

заняты им.

     Я один занят тобой.

     И, вылив на тебя свое варево, бегу, чтобы помочь Эйнриде.

     Никто не заметил меня. Мое проклятие последует  теперь  за  тобой:  в

царстве мертвых твоя власть будет ничтожна, и  моя  месть  настигнет  тебя

там.

     Прощай, королева! Не знаю, кто из нас победил, ты или  я.  Лишь  одна

мысль тревожит меня сейчас: если царство мертвых действительно существует,

правда ли, что похлебка из собачины несет в себе проклятье? Как бы там  ни

было, я сумел запятнать тебя.

     Но может, я сам запятнан?

 

 

     Из капища спускаются  юноши,  они  несут  головы  Одина  и  Тора.  Их

обнаженные по пояс тела намазаны кровью.  Кажется,  будто  кожа  у  них  в

красных пятнах, на длинных волосах висят  капли  крови.  За  юношами  идут

девушки  в  светлых  одеждах.  На  них  богатые  украшения.  Девушки  тоже

обрызганы кровью, только не так сильно. Жрец  встретил  их  на  полпути  и

теперь ступает  впереди  них.  Они  идут  к  носилкам,  на  которых  лежит

королева. Толпа вокруг кургана расступается перед ними.  Девушки  негромко

поют. В их песне необъяснимая страстная сила, она волнует  людей.  Даже  у

меня  учащается  дыхание,  а  старик,  стоящий  рядом  со  мной,  начинает

притоптывать ногой.

     Я знаю, что Арлетта встретила их у болота и поднесла  юношам  крепкий

напиток. Это мед, а что в нем еще, известно только ей. Девушки тоже выпили

свое. Они слабее юношей, и, наверно, Арлетта  разбавила  их  питье  кислым

молоком. Одна из девушек обнажает грудь. Она захмелела, кричит, и в лице у

нее появилась грубость, какой я прежде не  видел  в  женских  лицах.  Губы

словно застыли. И из них рвется ни на что  не  похожий  громкий  протяжный

крик, монотонный и бесконеный. А юноши несут свою ношу. Они  несут  богов,

точно простые бревна, пыхтят от тяжести,  однако  сохраняют  невозмутимое,

каменное спокойствие. И впереди всех идет жрец.

     Жрец тоже выпил, он шатается, но не поет, а говорит нараспев:  должно

быть,  это  древняя  песнь  Одина,  которую  он  все-таки  заставил   себя

вспомнить. Он идет неуверенно, словно нащупывает правильный  путь.  Иногда

сворачивает в сторону, но потом  возвращается  и  разгоняет  мешающих  ему

людей. Они разбегаются, карабкаясь по склону.  За  спиной  у  жреца  юноши

поднимают Одина и Тора к облакам, которые ветер гонит с моря.

     Юноши и девушки медленно  приближаются  к  кургану.  Вот  и  носилки.

Шествие  должно  трижды  обойти  вокруг  них.  Тут  же  и   Арлетта.   Она

разбрызгивает кровь. Сейчас жрец упадет плашмя, проползет несколько шагов,

поднимется и снова упадет. На коленях он подползет к покойнице, встанет  и

почтительно коснется языком ее мертвого лба. И Арлетта обрызгает их  обоих

кровью.

     Неожиданно слышится голос:

     - У жреца на животе овчина!..

     Это старый родич покойной королевы, он только вчера приехал из Борре.

Скоро и его черед ложиться в курган.  Он  очень  стар,  борода  наполовину

скрывает его лицо. Голос у него тонкий, словно ослабевший северный  ветер,

но в нем звучит такой ледяной холод, что все мы невольно вздрагиваем.  Его

слова слышат лишь стоящие рядом.

     - У жреца на животе овчина!..

     Мы знаем, что у жреца болит живот, он часто стонет и кричит по ночам.

На животе у него большой вздувшийся бугор,  который  причиняет  ему  много

страданий. Жрец и обвязал живот куском овчины, чтобы предохранить  больное

место, когда ему придется падать на землю.

     Но старик из Борре не сдается. Он показывает на овчину и снова пищит:

     - Он оскорбляет покойницу! У него на животе овчина!

     Происходит нечто некрасивое и непристойное. Жрец хватается руками  за

больное место и стонет. Но Хальвдан в раздражении  машет  ему  рукой.  Это

означает: снимай овчину! Жрец подчиняется и сбрасывает свою повязку.

     Все видят красный бугор у него на животе. Жрец ведет шествие  дальше,

к носилкам, и обходит вокруг них. Падает на землю.

     Встает,  шатаясь,  подходит  к  королеве.  Прикасается  языком  к  ее

мертвому лбу.

     В это мгновение Арлетта брызгает на них кровью.

     И я, гость из неведомого, думаю: разбавил он эту кровь водой или нет?

 

 

     Множество людей, собравшихся смотреть, как королеву  будут  класть  в

курган, толпится на ближайших полях, спускаясь до самого болота. Все  лица

обращены к носилкам, которые сейчас внесут  на  курган.  Но  до  этого  на

запястье королевы должны надеть ремешок с маленьким  колокольчиком.  Когда

королева поднимет руку,  колокольчик  зазвенит  и  перед  ней  распахнутся

последние врата.  Это  имеет  очень  большое  значение.  Если  колокольчик

наденут неверно и он зазвенит не так, как нужно, покойница вернется  сюда,

и живым уже никогда не будет  от  нее  спасения.  Выясняется,  что  викинг

Хальвдан и об этом не подумал заранее. Он не принял никакого решения и  не

знает, кто должен надевать королеве колокольчик. Он, сын, этого делать  не

может, это будет вопреки старым  обычаям.  Наверно,  подобает,  чтобы  это

сделал старший в роду, тот, кто и сам скоро  ляжет  в  курган?  Старик  из

Борре, который явился на похороны в полном вооружении,  чтобы  подчеркнуть

свое могущество, хотя идти на погребение,  не  оставив  дома  щит  и  меч,

считается неприличным, кричит своим тонким писклявым голосом,  что  только

он, и никто другой, имеет право надеть колокольчик на руку своей  покойной

родственницы. Но это задевает честь другого. Нынче на рассвете  во  фьорде

бросил якорь еще один корабль. Он приплыл сюда из Уппсалы. Слух  о  смерти

королевы дошел и туда. Один из ее дальних родичей снарядил свой корабль  в

надежде поспеть на похороны. И вот он здесь. Он выходит вперед и  требует,

чтобы в такой день ему была оказана высокая честь - ведь он проделал самый

долгий путь, чтобы попасть сюда.

     Хальвдан в замешательстве. Люди не спускают с него глаз.

     И вдруг происходит небывалое  -  вперед  выступает  Хеминг,  хотя  он

незнатного рода и ему не подобает брать слово в такую минуту. Но он  очень

смел. Он поднимается на небольшой камень и говорит медленно, негромко,  но

четко, что был бы весьма благодарен, если б сын покойной королевы разрешил

ему надеть колокольчик на руку умершей.

     Вокруг поднимается  возмущенный  и  изумленный  ропот.  Кое-кто  даже

смеется. Но Хеминг продолжает:

     - Королева мне приказала выковать этот колокольчик. Это моя работа. Я

знаю, как он звенит. И когда придет время, благодаря его звону она попадет

туда, куда стремится. За это в ответе я. Но если колокольчик  будет  надет

неверно, я  не  ручаюсь,  что  он  зазвенит,  как  нужно.  Тебе  выбирать,

Хальвдан.

     Но Хальвдан не в состоянии сделать выбор, он не слишком сообразителен

и не умеет быстро принимать решения. Перед ним с презрительной усмешкой на

губах лежит его мать, она протянула ему руку. Вот-вот она начнет бранится,

что ее жалкие родичи даже не знают, как надо надеть колокольчик. Ей уже не

терпится поскорей лежать в кургане. И опять происходит небывалое:  четверо

рабов приносят носилки. Это Эйнриде. Он слаб, но  в  полном  сознании,  он

вспомнил об одной  вещи,  которая  требует  его  присутствия  здесь.  Люди

расступаются перед носилками. Эйнриде поднимает голову.  Потревожив  ногу,

он морщится от боли. И мы видим, как сквозь льняную ткань сочится кровь.

     - Я надеюсь, Хальвдан, - говорит Эйнриде, - ты разрешишь  мне  помочь

Хемингу исполнить его  долг?  Это  священный  миг.  Пусть  Хеминг  наденет

королеве  колокольчик.  Он  сам  его  выковал,  это  верно.  Но  он  часто

советовался со мной. Поэтому некоторая доля его чести принадлежит и мне. Я

требую, чтобы мне разрешили держать руку королевы.

     Викинг Хальвдан  обрадован,  что  наконец-то  из  трудного  положения

нашелся выход, и удовлетворенно кивает. Носилки с Эйнриде ставят  рядом  с

носилками королевы. Эйнриде наклоняется  над  покойницей  и  поднимает  ее

руку. Подходит Хеминг, молодая рабыня на серебряном  подносе,  привезенном

из Ирландии, держит колокольчик. Хеминг  высоко  поднимает  поднос.  Берет

двумя пальцами крохотный колокольчик, слегка  встряхивает  его,  и  сквозь

шорох измороси, летящей со  стороны  моря,  сотни  собравшихся  тут  людей

слышат нежный мелодичный звук - в нем  и  звон  серебра,  и  плач  молодой

матери над больным ребенком, но есть в нем и предвестие бури  и  где-то  в

самой глубине - угроза.

     Хеминг наклоняется и надевает колокольчик на руку  королевы.  Ловкими

пальцами  он  замыкает  застежку  на  ремешке,  делает  шаг  в  сторону  и

останавливается.

     Царит мертвая тишина.

     Эйнриде опускает руку королевы на богатое покрывало,  которым  теперь

укрыта покойница. Его уносят обратно в усадьбу.

     И люди опять расступаются перед ним.

 

 

     Теперь вперед выходят воины, которые будут обладать Одни,  перед  тем

как Хеминг зарежет ее. Они выстраиваются возле кургана. Их тела  до  пояса

обнажены, волосы подстрижены, они исполнены серьезности,  которой  требует

это событие, однако кое-кто из них  не  в  силах  скрыть  свое  торжество.

Арлетта и Гюрд приносят рог и сосуды и поят мужчин. Состав  этого  напитка

известен лишь избранным - это мед с примесью сока растений, тайные  тропки

к которым знают некоторые женщины Усеберга. И мы, наблюдающие за  воинами,

видим, как напиток распаляет пьющих, поднимает в них мужество. Но  это  не

обычное мужество, заставляющее мужчину пускаться в пляс или в  безудержное

хвастовство, и не глупое мужество пьяного. Нет, в воинах как бы  нарастает

какой-то  внутренний  гул,  заставляющий  их  покачиваться  из  стороны  в

сторону, у некоторых отвисает нижняя губа,  изо  рта  высовывается  кончик

языка. Глаза заволакивает пелена, и сквозь  нее  проблескивает  угрожающий

темный жар.

     Арлетта подходит к напиткам и к Одни. Красивая, молодая, вся в белом,

Одни ждет своего часа -  скорбная  женщина  накануне  рокового  свершения.

Когда  Арлетта  подносит  ей  рог,  она  вскрикивает,  отталкивает  его  и

бросается к Хемингу. Он обнимает ее.  В  толпе  раздаются  смешки,  кто-то

кричит:

     - Заставьте ее! У нее нет выбора!

     Хеминг склоняется к Одни и  что-то  шепчет.  Гладит  ее  по  щеке.  И

ласково поворачивает ее лицо к полному рогу Арлетты.

     Одни осторожно делает первый глоток, она пьет, и лицо  ее  постепенно

как бы отекает, теряя свою красоту. Теперь у нее тупой и сытый вид.

     Рог пуст. Арлетта снова наполняет его и протягивает Хемингу.

     Он берет рог, поднимает  его  и  держит  высоко  над  головой.  Потом

опрокидывает и выливает напиток на землю.

     В толпе прокатывается вздох  изумления,  кое-кто  рвется  к  Хемингу,

чтобы убить его. Но Хеминг спокойно поворачивается к Хальвдану.

     - Ну? - спрашивает он.

     Хальвдан не отвечает. Хеминг через голову швыряет рог назад,  в  лес.

Мы слышим, как он падает в кусты.

     Одни напевает. Она уже далеко отсюда.

 

 

     Возле входа в курган лежат щиты, сооруженные из жердей.  Теперь  рабы

поднимают и устанавливают их. Они забивают в землю толстые колья и  ставят

щиты, между открытым входом в курган и толпящимися вокруг людьми возникает

стена. Двое самых старых родичей королевы подходят к Одни. Один из  них  -

тот, что приехал с Уппсалы. Они  поднимают  ее,  чтобы  поверх  щитов  она

увидела вход в курган. Сзади стоит жрец, он громко кричит.

     - Что ты видишь там внутри?

     Одни опускают на землю. Она проводит рукой по глазам, голос ее  почти

не слышен, она говорит, что ничего не видела. Ее снова поднимают, на  этот

раз выше, сильные мужские руки подхватывают ее, поднимают и теперь  дольше

не опускают на землю.

     - Что ты видишь там внутри?

     - Нет, - говорит она опять, и голос ее звучит еще тише, - я ничего не

вижу.

     Подходит Арлетта с  рогом.  Одни  не  хочет  пить,  и  опять  Хемингу

приходится наклониться к ней и шепнуть, что она должна  выпить  ради  него

хоть глоток. Одни подносит рог к губам.

     Ее снова поднимают вверх.

     - Что ты видишь там внутри?

     Она глядит на них, словно удивляется, кто они такие  и  что  все  это

означает, потом поворачивается к Хемингу. И  тихим  голосом  говорит,  что

видела там ребенка.

 

 

     В толпе поднимается беспокойство, кто-то кричит, чтобы Одни  поскорей

убили, она издевается над покойной королевой и всеми собравшимися.  Хеминг

хочет ответить, но  в  это  время  Гюрд  смело  заходит  за  стену,  чтобы

посмотреть, есть ли там кто-нибудь. Она возвращается с  девочкой,  которую

бродяга продал в Усеберге. Ребенку, предоставленному самому себе,  надоело

такое скопление людей,  он  заигрался  с  цветком,  побежал  за  бабочкой,

пережившей первые заморозки.

     Этого ребенка Одни назвала своим. Она прижимает девочку к груди.

     -  Пей!  -  тотчас  кричит  Хеминг,  и  в  первый  раз  кажется,  что

спокойствие и мужество сейчас покинут его.

     Арлетта подходит с рогом. Одни пьет и в глубоком опьянении  перестает

замечать окружающее. Гюрд уводит девочку в усадьбу.

 

 

     Наконец избранные воины скрываются за  стеной,  они  ждут  там  Одни.

Когда она придет, они разрежут на ней одежды и каждого из них она встретит

нагая; они будут под сильным  действием  своего  напитка,  она  -  своего.

Хеминг должен присутствовать при этом и свидетельствовать, что все сделано

как надо. Так распорядилась королева еще при жизни, и теперь сотни  людей,

собравшихся  вокруг  кургана,  требуют,  чтобы  ее  воля  была  исполнена.

Телохранителям было трудно  попасть  в  число  избранных.  Когда  королева

занемогла  и  все  поняли,   что   жить   ей   осталось   недолго,   между

телохранителями вспыхнула  жаркая  борьба.  Задолго  до  того,  как  стало

известно, сколько женщин и какие именно  последуют  за  покойницей,  воины

начали заискивать перед королевой и  похваляться  перед  женщинами  своими

достоинствами. Один подарил королеве серебряную пряжку,  которую  добыл  в

Ирландии. Много лет он боялся, что королева узнает про пряжку. Он понимал,

что при жизни ей ничего не стоит получить у него эту пряжку  за  бесценок.

Другой послал к королеве свою молодую жену, чтобы она наедине обстоятельно

рассказала ей, как неутомим бывает  ее  муж,  когда  они  встречаются  под

покровом темноты. Но вот викинг, ходивший на запад, вернулся  домой,  и  в

спутницы королеве была назначена Одни; Хальвдан сам выбрал из своих воинов

тех, которые были ему по душе, и сказал:

     - Эти.

     Остальные обиделись. Тогда Хальвдан заменил некоторых,  но  благодаря

этому только приобрел еще больше недругов. Наконец он сдался, накричав  на

воинов, что они вонючие козлы,  и  могли  бы  сами  бросить  жребий,  кому

осчастливить эту козочку перед тем, как ее зарежут. Но  мужчины  никак  не

могли договориться. Они дрались и  пьянствовали,  препирались  и  угрожали

воздвигнуть против викинга нид; наконец он собрал их всех при дворе.

     - Войдите в мое положение, - взмолился  он,  -  и  скажите,  что  мне

сделать, чтобы все были довольны. Вас шесть десятков, а допустить к ней мы

сможем не больше восьми человек. Ясно вам это?

     Им было ясно. Он выбрал  восьмерых.  Некоторые  попытались  подкупить

кого-нибудь из восьмерки, обещали взамен  свои  земли,  собирали  наличное

серебро. Но избранные были непреклонны.

     И вот они здесь, все восемь. Они скрываются за стеной.

     Вскоре они начинают кричать - им не терпится.

 

 

     Неожиданно Хеминг приближается  к  викингу,  ходившему  на  запад,  и

говорит, что он все-таки не хочет сам убивать Одни. Хальвдан  тугодум.  Но

наконец-то до него доходит, он быстро прикасается  рукой  к  бороде,  и  в

глазах у него загорается злобный блеск.

     - А тебе ясно, что тогда случится? - тихо и грозно спрашивает он.

     - Я думаю, ты не прав, - отвечает Хеминг.

     - Ты знаешь, чего ждет народ? Чтобы ты сам заколол ее!

     - А я отказываюсь! И  тебе  не  поможет,  если  ты  выполнишь  угрозу

королевы и убьешь еще несколько человек, чтобы бросить  с  нею  в  курган.

Лучше убей меня одного. Это не слишком утешит  их,  я  понимаю.  Ведь  они

жаждут увидеть, как будет исполнена воля твоей покойной матери. Она хотела

восторжествовать надо мной, заставив меня  убить  ту  женщину,  которую  я

люблю, понимаешь?

     - Да.

     - А если я откажусь?

     - Ее все равно убьют.

     - Но твоей покойной матери и всем  этим  людям  не  безразлично,  кто

именно ее убьет.

     Хальвдан не слишком силен в искусстве спора,  он  злится,  когда  его

припирают к стене. Но Хеминг тут же успокаивает его.

     - Я придумал другое.

     - А что? Надо спешить. Люди ждут.

     - Единственное, чего мне надо, - это облегчить участь Одни.  Я  знаю,

ее убьют в любом случае. Но я хочу  избавить  ее  от  того,  что  ее  ждет

сейчас.

     - А что ее ждет?

     - Воины.

     Хальвдан смачно смеется.

     - А ты уверен, что ее нужно избавлять  от  этого?  Может,  ты  только

лишишь ее последнего, хе-хе, удовольствия? Ладно, хватит, ты и сам  небось

понимаешь, что это невозможно. Если я сейчас прикажу  воинам  уйти,  народ

разорвет нас.

     - А если ты сам пойдешь к ней?

     - Я?.. Хальвдан отшатывается.

     - Это большая... необычная честь. Кто знает, может,  людям  это  даже

понравится... такая неожиданность. Сам сын королевы... отсылает  воинов...

какая честь и для его покойной  матери,  и  для  женщины,  которая  должна

последовать за нею в царство мертвых! Ну как? - Теперь  Хеминг  кричит.  -

Выбирай! Или ты сделаешь, как я велю, или пусть кто угодно убивает меня  и

Одни.

     Хеминг осмелился употребить слово "велю" - правда, негромко, шепотом,

потому  что  давно  понял:  викинг,  ходивший  на  запад,  больше  склонен

выполнять приказания, чем отдавать их. Он видит, как робкое тщеславие  уже

щекочет Хальвдана: может, и правда мне?..

     - Эй вы! - кричат из толпы. - Чего вы ждете?

     Воины за стеной недовольно ворчат, они уже не в силах владеть собой.

     - Слышишь их? Как с ними сладишь? А может, все-таки попробовать?..  -

заикаясь, говорит Хальвдан.

     - Напои их больше.

     Хальвдан машет Арлетте, чтобы она  поднесла  воинам  питье.  Наверно,

Хеминг заранее предупредил ее обо всем. Воины за  стеной  снова  пьют,  на

этот раз больше, чем раньше. Возможно, в этот напиток попали другие тайные

приправы  Арлетты.  Кроме  нее,  это  никому  не  известно.  Ропот  воинов

постепенно слабеет.

     - Ну как, согласен? - спрашивает Хеминг. - Или я говорю:  отказываюсь

убивать Одни, или ты говоришь: согласен!

     Хальвдан рывком оборачивается к толпе и кричит:

     - Приказываю воинам выйти из-за стены!

     - Что? - кричат в толпе. - Чего ты нас дурачишь?

     Нечасто хевдинг из Усеберга  бывает  хозяином  положения.  Он  широко

улыбается, зубы блестят, борода красива, как будто он  даже  прибавился  в

росте, выпрямившись и словно согнав с плеч жир, который вдруг стек ему под

мышки, где его скрыл плащ.

     Я сам иду к ней! - кричит он. - Это последняя честь, которую я  окажу

моей покойной матери, нашей общей повелительнице!  Я  хочу  один  обладать

женщиной, которая последует в курган за моей матерью!

     Выступление Хальвдана настолько неожиданно,  что  никто  не  успевает

опомниться и подать голос. Народ воспринимает это как победу  Хальвдана  и

словно становится его соучастником в этом обладании. Воины, не попавшие  в

избранную  восьмерку,  ревут  от  удовольствия  и  благодарности.  Их  рев

увлекает за собой всю толпу.

     - Иди к ней! Иди! - слышатся голоса.

     Хальвдан с необузданной силой, которая проявляется у  него  в  редких

случаях, выгоняет из-за стены пьяных до бесчувствия воинов.

     - Вечером вы получите всех женщин, каких пожелаете! - кричит он.

     Потом отступает в сторону и кланяется. Одни  проходит  мимо  него  за

стену. Хальвдан машет Хемингу, приглашая и его последовать за ним.

     Воцаряется мертвая тишина.

     Никто ничего не видит, но некоторым кажется, будто они что-то слышат.

За стеной викинг, ходивший  на  запад,  совсем  обессилел  после  большого

душевного напряжения.

     - По-моему, ты сейчас уже ни на что не годишься,  -  говорит  Хеминг,

глядя на него.

     Одни глупо улыбается, она пьяна, и разум ее замутнен. В голове у  нее

звучит песня. Она опирается на Хеминга, забыв о том, что ее ждет.

     - Можешь не сомневаться, об этом никто не узнает, я умею  молчать,  -

говорит Хеминг Хальвдану. - Во всем Усеберге нет человека, который умел бы

молчать так, как я...

     Хальвдану  остается  лишь  удовольствоваться   этим   обещанием,   он

возвращается к людям уже не таким победоносным, улыбается через силу.

     При  виде  его  толпа  ревет,  мужчины  кричат,  им   любопытно,   он

удовлетворенно кивает и машет рукой.

     Одни и Хеминг тоже выходят из-за стены.

 

 

     Теперь осталось последнее.

     По древнему обычаю, Одни  должна  выходить  к  людям  обнаженной,  но

одежды ее не разрезаны и по-прежнему целиком скрывают ее  от  глаз  людей.

Больше Хеминг уже не смеет отказывать народу в его  праве.  Одни  стоит  у

стены, она еще пьяна, он медленно снимает с нее одну вещь за другой -  как

часто он делал это,  обуреваемый  радостью.  От  холода  хмель  постепенно

проходит, и Одни вдруг вскрикивает. Хеминг машет Арлетте.  Та  подходит  и

дает Одни выпить, и снова мысли Одни уносятся прочь. Она глупо  смеется  и

забывает о том, что сейчас случится.

     Прижимается лицом к груди Хеминга и замирает.

     Толпа тоже замерзла, не слышно даже  дыхания,  умолк  ветер,  и  море

сегодня словно потеряло голос. Одни целиком во власти хмеля, она  начинает

петь. Пляшет вокруг Хеминга. Он не мешает ей. Пусть  с  пляской  войдет  в

другой мир. Он тоже пляшет  с  нею,  но  ноги  с  трудом  держат  его,  он

осторожно подводит ее к стене, так чтобы она прислонилась к ней спиной.

     Глядит ей в глаза. Хочет навсегда запомнить их.

     Наклоняется к ее губам и целует их. Губы у Одни теплые, как всегда.

     Мгновение Хеминг стоит не шевелясь.

     Но он знает свой долг и исполняет его.

     Она повисает в его объятиях,  порыв  ветра  подхватывает  ее  длинные

светлые волосы.

     Хеминг осторожно опускает ее на землю.

 

 

     Между Эйнриде и Хемингом был уговор: они вдвоем отнесут Одни в курган

на носилках, сделанных ими только для нее.  Но  теперь  Эйнриде  не  может

нести носилки. Одни лежит на земле, мужчины и женщины молча стоят  вокруг.

Губы у  Хеминга  сжаты,  лицо  сурово  и  неприступно,  даже  Хальвдан  не

осмеливается  подойти  к  нему.   Поэтому   происходит   заминка.   Хеминг

оборачивается к Гюрд и просит ее позвать старого Бьернара. Тот приходит из

загона для лошадей, он попытался там скрыться.  Они  с  Одни  всегда  были

друзьями. Она подсовывала ему  лишний  кусок,  если  он  у  нее  случался.

Бьернар, когда мог, помогал ей с тяжелой работой. Поэтому Хеминг и  хочет,

чтобы носилки в курган отнес Бьернар. Бьернар  подчиняется,  он  поднимает

носилки и, прижав их к себе, несет к кургану. У входа он  останавливается,

там внутри виден корабль с обрубленной верхушкой мачты.  Бьернар  вытирает

босые ноги о брошенные у входа еловые лапы. Входит внутрь.  Оставляет  там

носилки и возвращается.

     Тогда Хеминг склоняется над мертвой Одни и  поднимает  ее.  Входит  в

курган с нею на руках и кладет ее на носилки, которые делались  специально

для нее и в ее присутствии - она сидела рядом и следила, чтобы все было по

ее вкусу. Какое-то время он остается с ней наедине, заставляя всех  ждать.

Потом выходит и забирает ее платье. Опять  идет  в  курган  и  при  слабом

свете,  проникающем  внутрь  через  входное  отверстие,  одевает  ее  -  в

последний раз его руки касаются ее одежды и ее тела.  Потом  он  поднимает

Одни с носилок и кладет на ложе,  украшенное  искусной  резьбой.  И  стоит

рядом, склонив голову.

     Всхлипывает, уходит, снова возвращается и еще некоторое  время  стоит

рядом с нею. И наконец покидает ее.

     Люди возле кургана нетерпеливы, они уже начали забивать коней.  Режут

и быков, от запаха крови животные пугаются и протяжно мычат. Один из коней

вскидывается на дыбы и громко ржет, его тут же ловят. И забивают.

     Туши вносят в курган.

     Хеминг уходит прочь.

     Спускается ночь, в Усеберге начинается праздник.

 

 

     Первая ночь после похорон. В  Усеберге  начинается  праздник.  Еще  в

сумерках несколько рабов забросали отверстие кургана землей. Чтобы  курган

был  засыпан  по  всем  правилам,  им  придется  работать  много  дней.  В

пиршественном покое за длинным столом  собрались  мужчины.  Менее  знатные

сидят на лавках вдоль стен,  рабыни  хлопочут  вокруг  гостей.  Но  Хеминг

уходит оттуда. Мы с ним встречаемся на дворе. Один глаз у Хеминга  налился

кровью. Голос звучит глуше обычного.

     - Где Хаке? - спрашивает он.

     Я не знаю, где Хаке, и Хеминг покидает меня, но  я  прошу  разрешения

пойти вместе с ним. Он молчит, и я понимаю, что  он  не  возражает  против

моего присутствия. Не оборачиваясь, он снова спрашивает:

     - Где Хаке? Я весь день не видел его...

     Но я не знаю, где Хаке.

     - Его не было, когда королеву клали в курган. Где он? - вдруг  кричит

Хеминг, повернувшись ко мне.

     Мне нечего ответить ему. Мы стоим перед курганом. Грозный и  мрачный,

он вздымается к темному небу.

     К нам подходит Арлетта.

     - Где Хаке? - спрашивает у нее Хеминг.

     Она отвечает, что Хаке, наверное,  обучает  сокола.  У  Арлетты  свои

обязанности, и ей хочется, чтобы мы поскорей ушли оттуда. Мы  отступаем  в

темноту. Нам видны смутные очертания Арлетты, она  трижды  обходит  вокруг

кургана. Арлетта тихо поет:

 

                          Будь проклят тот,

                          кто нарушит покой:

                          пусть сгниет его плоть,

                          переломятся кости

                          и высохнет горло,

                          пусть умрут его дети,

                          сгорит жена

                          и все его родичи

                          впредь станут врагами

                          и осквернят

                          его прах,

                          Так будет проклят тот,

                          кто нарушит мир

                          здесь.

 

 

     В темные тихие часы  между  полуночью  и  зарождающимся  днем  Хеминг

возвращается к кургану. Он попросил меня пойти вместе с  ним.  В  руках  у

него лопата, у меня - факел, но он не зажжен. Во всех домах  Усеберга  уже

спят перепившиеся мужчины и женщины. Вокруг усадьбы,  пошатываясь,  бродят

дозорные. Но воин, который должен охранять курган, сбежал, боясь, что духи

умерших выйдут из кургана: ведь курган еще не засыпан как  следует,  да  и

духи не успели заснуть достаточно крепко. Возле кургана никого  не  видно.

Ветер дует с моря. Смутно угадываются бегущие облака. Трава за сегодняшний

день сильно истоптана. Чуть тронутая морозом, она поскрипывает под  нашими

босыми ногами. Хеминг подходит к кургану и в темноте откидывает насыпанную

рабами землю. Он работает быстро и ожесточенно, еще несколько  взмахов,  и

все готово. Теперь можно проникнуть внутрь. Я  зажигаю  факел.  У  меня  с

собой котелок с углем, пламя мы загораживаем  ладонями.  Наше  предприятие

очень опасно. Если кто-нибудь увидит у кургана огонь, сюда  придут.  Но  у

нас с Хемингом  уговор:  если  сюда  придут,  мы  обратимся  в  бегство  -

размахивая факелом, мы двинемся на пришельцев, один из  нас  будет  рыдать

голосом  молодой  женщины,  другой  выть,  как  старая  больная  королева,

оплакивающая жизнь и готовая покарать любого, кто в эту ночь не  склонится

перед ее волей.

     Но никто не приходит. Хеминг проникает в курган. Я наваливаюсь грудью

на бревна и свечу ему факелом. Он знает дорогу и быстро находит ее. Я вижу

очертания ложей. Когда мои глаза привыкают,  я  различаю  орлиный  профиль

королевы, старой и высохшей, но даже сейчас она внушает чувство уважения и

страха. Хеминг откидывает покрывало и находит ее руку.

     Он долго возится с застежкой, но она хорошо известна ему, и  в  конце

концов он снимает колокольчик. Колокольчик не зазвенел. Я понимаю, что это

больше всего тревожило Хеминга. Он осторожно снова укрывает королеву и  на

корточках отодвигается от нее. В кургане очень тесно. Туда уже  поставлены

и сани и бочки. Хеминг не хочет нарушать их порядок.

     Он  поворачивается  к  молодой  женщине,  не  знаю,  что  он   сейчас

чувствует. Мне слышно его частое дыхание. Он откидывает с  нее  покрывало,

берет ее руку и надевает на нее колокольчик.

     Колокольчик издает легкий звон.

     Звон красивый и грустный, я никогда не слыхал подобного звука: в  нем

и последнее прости, и пожелание удачи. Хеминг склоняется перед покойницей.

     Выбирается из кургана.

     Быстро засыпает землей отверстие.

     Ночь еще не кончилась.

     Мы покидаем Усеберг.

 

 

     Светлеет, мы идем через болото: он - впереди, я - отстав на несколько

шагов. Иногда он останавливается и  оборачивается  ко  мне.  Один  раз  он

улыбнулся и сказал - он благодарен мне, что я не оставил его одного.

     - Ты идешь в Фоссан? - спрашиваю я.

     - Так будет лучше, - отвечает он.

     Мы входим в лес, тропа становится шире, можно  даже  идти  рядом,  мы

невольно касаемся друг друга. И мне кажется, что ему это приятно.

     На вершине холма мы находим ровное  место  и  садимся,  отсюда  вдали

видно море. У нас с собой немного вяленого мяса. Я отдаю его  Хемингу,  он

должен есть первый, но он возвращает мясо  мне,  чтобы  первый  ел  я.  Не

споря,  я  откусываю  кусок  и  протягиваю  остальное  Хемингу.  Он   тоже

откусывает и опять отдает мне. Хорошо, когда люди, которые  понимают  друг

друга, могут есть вместе.

     Неожиданно с неба падает сокол и бьет Хеминга. Я бросаюсь  в  сторону

под ветки разлапистой ели. Опрокидываюсь  навзничь,  потом,  приподнявшись

выглядываю из-под дерева, в ушах у меня свист крыльев.  Битва  в  разгаре.

Хеминг успел прикрыться  рукой,  и  сокол  промахнулся.  Человек  и  птица

дерутся  ожесточенно,  не  на  жизнь,  а  на  смерть,  и  оба  они  хорошо

подготовлены к этой борьбе. Человек весь в крови. Но он не кричит. А птица

все бьет его клювом. Ему удается схватить  ее  за  крыло  и  отшвырнуть  в

сторону. Но она опять налетает,  хотя  тут,  между  деревьями,  ей  трудно

махать крыльями. Птица загоняет человека в заросли можжевельника. На  меня

находит какое-то оцепенение, и я не помогаю ему. Сокол  норовит  выклевать

Хемингу глаза, но повреждает лишь кожу на лбу; пошатнувшись, Хеминг падает

на спину между камнями, успев ударить птицу ногой по горлу. Таким  образом

он выигрывает время.

     Поднимается.

     Желтые птичьи глаза глядят в налитые кровью  глаза  человека,  Хеминг

идет на  сокола,  раскинув  руки  и  растопырив  пальцы,  перья  у  сокола

взъерошены, клюв приоткрыт, из горла вырывается хриплый крик.

     И снова начинается схватка.

     Человек падает на хвою, и птица тут же бьет его, сильная, обезумевшая

от ненависти. Он перекатывается на живот.  Она  старается  ударить  его  в

затылок, но он увертывается, и клюв птицы со всего  маху  бьет  по  камню.

Птица кричит от боли. Человек сбрасывает ее с себя и наваливается на  нее,

они катятся по земле и попадают в яму с водой - человек внизу, ему  ничего

не стоит захлебнуться. Но он не выпускает птицу. Тянет к себе ее голову  и

держит ее под водой. Острые когти рвут его, и он кричит от боли.

     Человек вылезает из воды. Вылезает и птица.

     Оба мокрые и окровавленные. И снова идет битва.

     Это уже последняя схватка.  Птица  бьет  человека.  Пошатнувшись,  он

пытается схватить ее и не может. Но тут я начинаю  кричать.  На  мгновение

птица теряется. Она понимает, что теперь у нее  два  врага.  В  это  время

человек успевает броситься на нее и схватить за горло.

     Он держит ее мертвой хваткой.

     Птица пускает в ход когти, из рук человека хлещет кровь, он с  криком

увертывается. Но птица слабеет,  и  он  последним  усилием  сдавливает  ей

горло.

     Наконец он может отбросить ее от себя.

     Потом подходит к ней и наступает ей на голову.

     И падает без чувств.

 

 

     В первый день я промыл Хемингу раны и перевязал платком,  разорванным

на длинные полосы. Время от времени он приходит в себя, и я даю ему  пить.

Он лежит на подстилке из хвои. К вечеру холодает, но  я  не  смею  разжечь

костер - его могут увидеть. Ночью Хеминг приходит в себя. Теперь  я  верю,

что он выживет. Он съедает немного мяса и благодарит меня за то, что я  не

бросил его.

     - Я не помог тебе как следует, - говорю я.

     - Ты очень помог мне, - отвечает он и улыбается.

     Проходят ночь и день, Хеминг силен,  мало-помалу  он  возвращается  к

жизни. Говорит, что завтра сможет продолжать путь  и  будет  рад,  если  я

немного провожу его.

     Я обещаю ему это.

     Занимается день, Хеминг встает, и мы идем дальше. Он вывихнул ногу. Я

срезаю ему костыль, и он неуклюже прыгает по камням, но  постепенно  кровь

расходится и поступь его делается мягче, вскоре он уже что-то напевает.

     - Вернешься когда-нибудь? - спрашиваю я его.

     - Нет, - отвечает он.

     В полдень  мы  садимся  отдохнуть,  в  лесу  шелестит  ветер,  Хеминг

улыбается и говорит, что это похоже на ее пение.

     И  вдруг  мы  слышим  голос  -  далекий  или  очень  слабый?   Хеминг

приподнимается. Мы не можем понять,  плачет  там  кто-то  или  зовет  нас.

Налетает сильный порыв ветра, и голос пропадает. А может,  он  нам  только

померещился? Может, это просто скулил голодный лисенок?

     И снова слышится тот же голос, нет, это человек.  Хеминг  вскакивает,

лицо его покрывает смертельная бледность.

     - Это она!.. Она пришла за мной!

     Он думает о королеве Усеберга, старшей из двух погребенных в  кургане

женщин.  Быстро  оглядывается.  Хотя  понимает:  если  это  она,  ему  нет

спасения. И опять слышится тот же голос. Нежный и  звонкий.  Лицо  Хеминга

светлеет:

     - Нет, она!.. - Теперь он думает о молодой.

     Шуршит хвоя, и мы видим маленькое существо: ребенка, девочку, которую

они с Одни купили у  отца  и  из-за  которой  Одни  отказалась  бежать  из

Усеберга.

     На этом я заканчиваю свой рассказ.