Елена Хаецкая. Священный поход

                                       В этой кровавой сече пало  двадцать
                                  тысяч сарацин; христианских  же  рыцарей
                                  шесть человек.
                                         Г.Мишо. История крестовых походов
                                       Ах, дитя. Что мы в этом мире? Всего
                                  лишь отрубленные головы, что катятся под
                                  напором ветра судьбы по пустынным пескам
                                  времени...
                                           Аль Джахез. Поучения к Нарриман
     Случилось все  это  на  второе  лето  по  окончании  мятежа  марбани,
сотрясшего Великий Город.
     Появился о ту пору в  Вавилоне  провозвестник.  Новое  нес  с  собой,
неслыханное, и потому  многие  -  одни  из  праздности,  иные  от  пустого
любопытства, другие же  изголодавшиеся  по  слову  провозвестническому,  -
собирались  большими  толпами  и  внимали.  Собирались  по  большей  части
поначалу на рынке, где самые трущобы,  с  какими  шесть  могущественнейших
вавилонских династий, о двенадцати царях каждая,  боролись  да  так  и  не
справились. После же демократия грянула, она и бороться не стала: на то  и
свобода, чтобы всяк в такой трущобе сидел, какая сердцу милее.
     После же на площадях собираться стали, на главных улицах и даже перед
Управительским дворцом.
     Имя провозвестника было Савел  Мусорщик.  Прежде,  в  пору  плачевных
заблуждений своих (так возвещал он во всеуслышанье, рыдая и в  грудь  себя
колотя жилистым  кулаком),  носил  имя  Павел  и  входил  в  малую  общину
христиан-сострадальщиков. Гнездились они тогда против казнилища -  отчасти
потому, что больше там  никто  жить  не  хотел  из-за  тяжелого  запаха  и
непрекращающегося вороньего гама; отчасти же для удобства. Так  сподручнее
было им собираться вместе для  сострадалищ,  сочувствилищ  и  коллективных
сожалелищ, какие практиковались для развития души.
     Но вот как-то раз постигло этого Савела откровение. Довелось  заснуть
ему на куче мусора. Дивен и разнообразен был мусор тот и воистину пропитан
духом всевозможной благодати. И всякая вещь,  всякий  отброс,  попавший  в
благословенную ту кучу, взяла лучшее от вещей  и  отбросов  своей  породы:
кости и обрывки шкур, веревки, клочья бумаги, ветхая одежда, черепки битой
посуды, жестяные банки - словом, что перечислять. Неужто кучи мусорной  не
видали?
     Высилась куча эта непосредственно за казнилищем,  вечно  оспариваемая
между собою воронами, чайками и крысами.
     Отчего на куче заснул? Стояла осень. На куче-то оно  теплее,  чем  на
голой земле. Да и небо, как ни крути, куда ближе.
     Итак, сон сморил Савела (тогда еще Павла). И было ему видение:  будто
бы воздвигалась в небе гигантская мусорная куча,  вроде  той,  на  которую
смиренно преклонил главу Савел (в то время  еще  Павел,  полный  горестных
заблуждений). И вдруг, как пригляделся провозвестник,  стала  она  золотой
горой о двенадцать  ступеней.  Впивалась  в  ослепительное  зеленое  небо,
простершееся над спящим  куда  шире,  чем  обычно  простирается  небо  над
рожденным женщиной.
     И понял Савел, что поднят высоко над землей.  Устрашился  он  в  душе
своей и затрепетал.
     И появилось на вершине золотой горы - а вернее башни - сияние.  Будто
бы некая золотая точка. И ступени были из золота, но то золото, что по ним
нисходило, казалось еще более золотым. И сверкание было  ослепительно,  но
то сверкание, что неуклонно к Савелу приближалось, было нестерпимо.
     И вот уже  различает  Савел  огромные  ноги  наподобие  человеческих,
обутые  в  сандалии.  И  видит  перед  собою  могучую  фигуру,  сходную  с
человеческой,  но  нечеловеческого  величия,  с  синей  бородой  и  синими
кудрями, раскиданными в дивном и продуманном беспорядке по широким плечам.
Весь был в золото облачен, сверкающее и беспрерывно звенящее.  И  лазуриты
впивались в золотые оправы его колец, браслетов и воротника.
     - Я Бэл-Мардук! - грозно рекло явление.
     Затрепетал Савел. Язык  прирос  к  гортани,  как  то  и  должно  было
случиться.
     - Кто ты, ничтожный? - вопросило божество.
     Но молчал Савел, не в силах  вымолвить  ни  слова.  И  снова  сказало
божество:
     - Я Бэл-Мардук! Слушай меня, заблудшее создание. Встань с  этой  кучи
мусора и да превратится она в золотую гору. Возглашай повсюду мою веру.
     - Да как же я это сделаю, -  пролепетал  кое-как  Савел,  -  коли  не
послушают меня.
     - Вот тебе пророчество, - сказал Мардук. - Трижды луна войдет в  пору
беременности своей и разродится темнотой, и придет весть от  грязнобородых
эламитов. Страшной будет та весть, содрогнется от  нее  земля  под  ногами
вашими. Но будет дана вам и надежда. И отыщется она в землях грязнобородых
эламитов же. И тогда настанет ваша пора доказать мне свою любовь. Иди же и
возглашай мою веру!
     И с тем все пропало.
     Очнулся Савел на куче мусора, ощущая как бы разбитость и вывернутость
во всех своих членах. Кряхтя и охая, восстал на нетвердые ноги и побрел  к
своим собратьям. Но не стали слушать его собратья, а вместо  того  назвали
идолопоклонником, смердящим псом, тварью мшелоимствующей  и  продажной,  и
камнями побить хотели.
     Бежал от них, спотыкаясь, Савел (ибо  такое  имя  принять  решил),  и
недолго гнались за ним, ибо не любили ходить в центральные улицы Вавилона.
     И вот та вера, которую велел возглашать повсюду  Бэл-Мардук,  говорил
затем  провозвестник,  и  повсеместно  проповедовал  богатство,  стяжание,
непокорство и сытость телесной оболочки, как желудка, так  и  тех  членов,
что ниже желудка располагаются и столь же властно требуют себе пищи,  хотя
и иного несколько свойства.
     Так говорил на улицах и площадях Вавилонских  Савел,  и  слушали  его
люди. Что до пророчества, то  его  сочли  темным  и  мутным,  а  поскольку
казалось оно также грозным, то вникать  не  желали.  Наконец  явились  два
дюжих гвардейца и под конвоем свели Савела  в  Оракул.  Оракул  допрашивал
Савела по-разному, применил пытки дыбой, водой и огнем, но результатов  не
добился. Никакой информации о данной проблеме в компьютерной  базе  данных
не содержалось, информационная сеть также была  совершенно  девственна  по
этой  части,  а  пифия,  когда  ее   попытались   запустить   и   накачали
наркотическими веществами свыше обычной дозы вдвое, сперва долго  молчала,
а после выпучила глаза, закричала хрипло  и  нечленораздельно  и  тут  же,
прямо на алтаре, испустила дух.
     Савел же, хоть и истерзанный  немало  "умалением  членов",  на  своем
стоял твердо: так и так велел провозглашать ему Бэл-Мардук. И не пьян был,
ваше превосходительство, вовсе не пьян, вот  ни  чуточки,  у  нас  ведь  в
общине не пьют. А что когда брали пьян был, так - ну...  из  общины  ушел.
Ну, выпимши, так с кем не бывает. Но тогда - ни-ни, в рот не брал.
     Сказал ему Верховный Жрец с досады, что, видать, нечто  иное  брал  в
рот этот Савел. Савел вникать не пожелал, только отвернулся обиженно.
     Детектор лжи показывал что-то совсем уж несуразное:  сплошную  ровную
линию. Точно покойника вопрошали. Столь бесстрастен был Савел.
     Может, и впрямь был он покойником, ибо побывал там, куда смертных  не
допускают.  Но  тогда  почему  назад  вернулся?   Веру   провозглашать   и
пророчества сеять?
     Оракул беспокоился, не будет ли конкуренции со стороны этого  Савела.
Но Савел заверил их, что пророчествовать ему дано только  о  грязнобородых
эламитах, да и сам он не все в этом своем пророчестве понимает.
     И  провозгласили  Савела   святым.   Протезы   ему   сделали   взамен
раздробленных конечностей, пересадили кожу там, где  ожоги  были  особенно
безобразны, надавали таблеток от водянки.  Что  до  дыбы,  то  она  только
кстати была, ибо исцелила Савела от давнего остеохондроза. И это сочли  за
новое доказательство святости его, ибо даже пребывание в застенке  обратил
на пользу свою.
     Впрочем,  насчет  пыток,  примененных  к  Савелу,   предпочитали   не
распространяться. Вывели  его  за  ворота  здания  Оракула,  в  новеньких,
совершенно не скрипящих протезах, с пересаженной кожей, в белых, до земли,
одеждах, благоухающего одеколоном и коньяком, толпе представили: святой.
     И закричала толпа:
     - Воистину, свят Савел!
     И тотчас подняли на руки и понесли - а куда  несли,  сами  не  знали,
просто от восторга.
     И кричал Савел, на руках толпы восседая, будто  древний  царь  первой
или второй династии:
     - Позорны нищие! Бесстыдны голодающие! Греховны  нуждающиеся!  Уйдите
же от нас все, кто стоит ниже черты бедности или близко к  черте  бедности
или на самой этой черте, ибо отрицаюсь вас во имя Мардука!
     И ревела толпа, возглашая радость свою  от  этого  провозвестия.  Ибо
всем по душе пришлась сия проповедь богатства, доселе в  Вавилоне  еще  не
слыханная.
     И плыла незримо над распаленными головами огромная золотая гора.
     Между тем минула третья беременность луны  и  когда  разродилась  она
темнотой, из темноты этой вышла грозная весть. И встрепенулся Вавилон, как
коснулась она ушей его: вот оно, обещанное! Вот оно, предреченное! Вот то,
от чего содрогнулась земля под ступнями вавилонскими!
     Навострил уши Вавилон, будто пес, дичь  почуявший.  Устремился  всеми
помышлениями  своими  в  ту  сторону,  словно  девица  при   звуке   шагов
нареченного. Руки простер, как ростовщик, увидевший пред собою  серебряные
сикли.
     Объявился среди грязнобородых эламитов новый  пророк.  Имя  ему  было
Нура,  рода  древнего,  некогда  известного  и  в  хрониках   неоднократно
упоминаемого,  но  ныне  совершенно  захиревшего,  о  былой  славе  и   не
помнящего, мирно репой на базаре торгующего. Расправил он плечи, не  желая
больше  терпеть  иго  ордынское,  поднял  оружие  и  с  несколькими  юными
соратниками своими совершил дерзкое нападение на пятерых  ордынцев,  когда
те по базару ходили и на даровщинку лакомились то изюмом, то творожком.
     Зарубив их, срезал у всех головы и за волосы к  поясу  повесил.  И  в
таком виде на крышу храма забрался, откуда призывать сограждан своих  стал
против ордынского ига подниматься.
     И на богов рукой указывал: по их повелению сие страшное совершил.
     Долго кричал Нура, и все больше народу стекалось к  храму.  Кровь  из
отрубленных голов ползла по пыльным босым ногам Нуры. Сказочно красив  был
Нура, длинные черные волосы заплетены в семнадцать косиц, а борода у  него
еще не выросла и потому не успела стать грязной.
     Говорил Нура о том, что откровение ему было.  Явился  к  нему  Нергал
Эламский (не тот, какому в Вавилоне поклоняются, а другой.  В  Хегаллу  на
родине Нуры,  иному  Нергалу  поклоняются,  отчего  некогда  распря  между
жрецами Элама и Вавилона воздвиглась  великая,  и  взаимно  объявили  друг
друга еретиками и злокозненными псами,  что  мочатся  на  священное  древо
богопочитания, не разбирая, на что поганую лапу задирают).
     Будто бы взял его за руку Нергал Эламский, и  нежной  была  та  рука,
точно ладонь младшей жены или дочери. И показал на  Элам,  под  игом  Орды
изнемогающий. И велел поднять оружие и Орду  истребить.  А  за  то  обещал
всяческую помощь и поддержку и одним  прикосновением  наделил  его,  Нуру,
решимостью сверхчеловеческой, проницательностью древнего  старца  и  силой
льва и быка вместе взятых, когда сплетаются те в единоборстве.
     И сказал, что явился также ночью той еще  четырем  юношам,  дабы  все
вместе начали священное дело.
     И закричал народ, задирая грязные свои бороды вверх, к Нуре:
     - Веди нас, Нура!
     Такие вести отрывочно приходили в Вавилон. Великий Город внимал им  в
тяжком раздумье, но ничего не предпринимал.
     Между тем в Эламе  на  удивление  быстро  истребили  Орду.  Нура  был
одновременно везде. Говорили, что в одно и то же время можно  было  видеть
его в пяти местах сразу. Своими руками, кои потом лишь  немногие  лобызать
осмеливались, бомбы подкладывал,  запал  поджигал,  из  автомата  стрелял,
пальцем своим светозарным на курок нажимать изволял. И друзья его,  верные
соратники, принявшие имя нуритов, так же поступали, вождю своему  во  всем
подражая.
     Все больше и больше их становилось в Эламе. И неуютно уже  стало  там
Орде.  Поначалу  подавила  несколько   мятежей,   а   после   отступилась.
Собственно, Орда не любила там сидеть, где вдруг народ  начинает  за  ножи
хвататься, и уходила, благо много было на земле народов  ленивых,  жирных,
сытых, каким бы на перине лежать и пузыри пускать и за счастье это  готовы
откупаться от ордынцев чистым серебром.
     И ушла Орда из Элама,  оставив  там  несколько  сотен  своих  человек
убитыми.  Погибли  и  четверо  соратников  Нуры  (они-то  и  перебили  эти
несколько сотен). Один Нура жив пребывал и  невредим,  ни  один  волос  на
голове его не обгорел. И стал Нура пророком и царем  этой  страны,  и  все
становились перед ним на колени и  склоняли  головы.  И  когда  обращал  к
кому-либо из них речь, почитали за великое благо выслушать ее. А следы  от
его босых ног (ибо никогда не носил ни сандалий, ни сапог,  как  заповедал
ему Нергал Эламский) благоговейно собирали в мешочки и хранили как великую
драгоценность. Столь велико было в народе эламском преклонение перед  этим
Нурой.
     И вышли из безвестности и забвения друзья и родичи Нуры,  что  прежде
репой торговали на базаре,  а  о  великом  не  задумывались.  Всех  сделал
султанами, вождями, полководцами, министрами, а кто совсем уж ни на что не
годился - тех определил в сотники, дав, впрочем, каждому доброго советника
из испытанных воинов.
     И воссел на древний трон Нура, а верные люди окружали его повсюду.  И
обожал народ своего повелителя, ибо в одном лице предивным образом сочетал
он сразу три свойства,  будучи  в  одно  и  то  же  время  и  владыкой,  и
полководцем, и пророком.
     Слова, оброненные  Нурой  то  здесь,  то  там,  собирались  столь  же
бережно, что и следы его ног, и  все  заносилось  на  скрижали.  И  вскоре
сделали из тех скрижалей книгу и поднесли ее Нуре: прочти,  о  великий,  и
скажи, что думаешь.
     Седмицу читал Нура и еще полседмицы.  Морщил  лоб,  силясь  вникнуть,
какой смысл вложен был им в те или иные речения. Ибо одни  несли  на  себе
печать божественного гения, например, такие: "Дикую яблоню  привей,  чтобы
после срывать с нее по осени золотые плоды" или: "От кислых  яблок  бывает
понос, дети мои". Но отыскивались и вовсе несуразицы, например:  "Достойно
удивления, сколь громко ты рыгаешь", а то и просто: "Передайте  мне  хлеб,
пожалуйста". Драгоценными, пожалуй, для  юных  могли  оказаться  поучения,
такие как "Пользование вычислительной техникой греховно, хотя отказ от нее
не ведет еще к праведности. Пример: ордынцы не пользовались вычислительной
техникой, однако ж были изгнаны".
     Долго думал Нура. После же велел оставить все написанное как есть,  в
первозданном виде. Тем же, кто писал, распорядился отрубить головы,  чтобы
после средоточия такой великой мудрости не марали умы свои  более  мелкими
мыслями. И  навек  сохранились  головы  те  в  спирту,  законсервированные
искуснейшими  лейб-медиками,  двумя  древними  скрюченными  старцами,  что
помнили еще прежнего, доордынского, царя.
     Было же  этих  создателей  Скрижалей  Нуры  семьдесят  два.  Воистину
священное число, ибо за такое количество лет ось  прецессии  смещается  на
один градус и сменяются общественные устройства царств и самый  климат.  И
столько дней дует иссушающий ветер из пустыни. Много  можно  найти  вещей,
какие любят соединиться в число "72".
     И  велел  Нура  всегда  выносить  эти  головы  на  каждое   заседание
государственного совета. Так что все  дела  в  Эламе  вершились  отныне  в
присутствии  законсервированных  голов,  что  глядели  своими  понимающими
глазами сквозь стекло банок, и никто не мог солгать под их  проницательным
взором.
     Такова была мудрость Нуры.
     Слушали про то в Вавилоне, но ничего не делали. Пальцем шевельнуть не
хотели. Только все более тяжким  становилось  раздумье  на  обоих  берегах
Евфрата. Однако ж дань ордынцам выплачивали  аккуратно.  Ордынцы  же  тоже
насчет Нуры молчали. Будто и нет никакого Нуры.
     А Савел бродил в грязном, ветхом уже белом одеянии, пропахший  потом,
пивом и одеколоном, и мрачно вещал о том, что близятся сроки. И  богатство
проповедовал, Мардуком завещанное.
     В  Великом  Городе  разгромили  несколько  ночлежек  и   торжественно
повесили нищих. Только двоих пощадили, поскольку те раскаялись и публично,
в храме, перед статуей Бэла, дали клятву войти в  сонмище  богатых.  Тогда
только их отпустили.
     После  одного  видели  в  канаве,  почти   голого,   и   признав   за
клятвопреступника, убили на месте.
     Нура между тем становился все больше и больше, так что умаляться  уже
стали перед ним соседние мелкие царства. И под конец пошли  все  под  руку
Нуры.
     В Оракуле вопрошали, но ничего не добились,  только  еще  одну  жрицу
загубили. После этого свободный профсоюз объявил Оракулу протест, а четыре
пифии  подали  заявление  об  уходе  и  разорвали  контракты  с  Оракулом,
отказавшись от всех компенсаций.
     И тут грянул обещанный гром.
     Весть пришла,  как  и  ожидалось,  из  Элама.  Нура  хоть  и  объявил
греховным пользование любой вычислительной техникой, однако ж  телевидение
очень уважал и каждый вечер появлялся на телеэкране.  В  Вавилоне  мудрили
недолго, на то и Великий Город, чтобы водились  в  нем  мудрецы  на  любой
выбор - и халдейские, и вавилонские, и ашшурские, словом, какие хочешь. На
этот раз халдейские постарались, ибо  великие  мастера  были  на  подобные
дела, - установили частоту, на какой Нура вещал, и стали  ловить  передачи
из Элама не хуже, чем из  соседнего  Ашшура.  Фрагменты  из  этих  передач
записывали и после транслировали на весь Вавилон  -  глядите,  сограждане,
глядите, какому нечестию предаются грязнобородые эламиты, мать их ети!
     Глядели, языками цокали, хвалу Бэл-Мардуку возносили  за  то,  что  в
священном месте живут, а не на свалке этой - Эламе.
     Даже община малая, что Савела из среды своей на беду свою исторгла, -
и та языком цокала. Не одобряла. Впрочем, этой-то  общине  цокать  недолго
оставалось. Савел хоть и святым объявлен был, но не позабыл еще,  как  его
тварью мшелоимствующей называли и камнями побить хотели. И потому натравил
на эту общину своих  верных  последователей.  Объявил  бывших  единоверцев
своих злостными врагами нового учения, ибо те противно любым  человеческим
устремлениям продолжали упорно возглашать о благой доле бедности.
     Настал  наконец  день,  для  общины  плачевный,  для  Бэл-Мардука  же
веселый.  В  тот  день  старейшина  читал  свою  впоследствии   знаменитую
проповедь   "Об   искушении    диавольском    посредством    водопроводных
коммуникаций" (она  была  вскоре  после  этого  напечатана  и  расходилась
немалыми тиражами, как среди званых, так и среди избранных, без разбору, а
говорилось там о том, что диавол в силу прирожденной своей  изворотливости
искушает  нас  посредством   поломок,   протечек   и   засоров,   вынуждая
богохульствовать, поносить ближних своих и  излишне  заботиться  о  земном
вследствие шумных ссор с соседями, возникающих после протечек.)
     Слушали  с  интересом,  как  общинники,  так  и  те  гвардейцы,   что
арестовывать их явились. Как последнее слово  отзвучало,  так  и  повязали
всех до единого и в застенки поволокли. Думали сперва в жертву Бэл-Мардуку
принести и в брюхе золотого тельца изжарить, как обычно с  подобным  людом
поступать было принято, но тут как раз вести из Элама ошеломляющие пришли,
и о пленниках позабыли. Так и сгнили в подвалах, где было  им  в  изобилии
все, к чему они так стремились: и бедность, и голод, и жажда, и  искушения
посредством протечек, сырости, крыс, тараканов и хамства тюремщиков.
     Между тем Нура все более и более  дивно  из  Элама  вещал.  Многие  в
Вавилоне слова его на бумажку записывать стали, чтобы  после  поразмыслить
над  ними,  ибо   бессвязными   на   первый   взгляд   казались,   а   как
призадумаешься... Не по себе делается.
     И возгласил Нура, из телевизора  ласковым  своим,  мутноватым  взором
глядя, что столицу в родной свой город Хегаллу переносит. Туда, где предки
его издревле знаменитые, что ныне до последнего времени репой торговали, в
былые времена возле трона стояли и на трон поглядывали.  В  связи  с  этим
решено было царский дворец из руин восстанавливать.
     После какой-то растрепанный эламит к телекамере  выскочил,  покрывало
набекрень съехало, глаза в разные стороны расползаются, отчего вид у  него
был жуликоватый и  даже  лживый.  Бородкой  затряс,  оставляя  грязноватые
полосы в объективе  телекамеры,  и  залопотал  что-то  об  археологических
исследованиях. Мол, раскопки на этом месте ведутся вот уже два  поколения,
и недавно археологи откопали золотые скрижали, на которых  прямым  текстом
предсказывается  явление  Нуры.   Таблички,   впрочем,   по   вавилонскому
телевидению не показали.
     А после показал и то, что  прежде  на  месте  дворца  откопано  было.
Разных украшений, статуэток, монет, ларцов, инкрустированных штук  мебели,
мануфактуры разной степени сохранности - всего  этого  в  изобилии.  Вещи,
конечно, драгоценные и глазу приятные, да  и  на  ощупь  тоже,  но  ничего
удивительного в них не было.
     После же отступил немного в сторону, убрал рожу свою немиловидную  из
телекамеры и сдернул мешковину с того, что за спиной его стояло. Вот, мол,
благодать какая народу эламскому ниспослана была - во чего откопали!
     И глянул на  телезрителей  лик  Бэл-Мардука.  Из  чистого  массивного
золота было, с бородой и волосами лазуритовыми, со взором огненным, как бы
живым. Охнул весь Вавилон разом: святыня наша в эламской земле  оказалась!
Забились сердца, сжались кулаки. А Мардук все смотрел на них с  телеэкрана
- те, кто запись, с эламского  телевидения  списанную,  к  эфиру  готовил,
нарочно кадр этот задержал и удлинил многократно, чтобы  все  в  Вавилоне,
даже самые тупые, величием и ужасом мгновения этого прониклись.
     Затряслись вавилонцы и к Савелу побежали. Сбылось  пророчество  твое,
Савел! Свершилось чудо, явлена была нам надежда и пришла  она,  как  ты  и
предрекал, с земли эламской опоганенной.
     Савел же к тому  времени  окончательно  спился.  Только  и  мог,  что
глазами ворочать, мычать да пары испускать прегнусные. Дали  Савелу  пива,
чтобы в себя пришел, дождались, покуда  взор  его  прояснится,  и  новость
сообщили. Так мол и так, нашли нуриты на месте древнего дворца  в  прежней
столице их золотого истукана. Бэл-Мардука нашли, Савел! Сбылись все  слова
твои! Славься Мардук! Славься Бэл-Мардук! Савел из себя мычание  исторг  -
звук священный, ибо Бэл-Мардуку и золотому тельцу его посвящен.
     Подняли  Савела  на  руки,  ликуя,  и  на  площадь   вынесли.   Савел
приободрился, вещать начал. Снова рассказал всю историю: и как заблуждался
поначалу, и как на мусорной куче заснуть сподобил его великий бог,  и  как
явлено ему во сне было, что земля содрогнется под ступнями вавилонскими, а
после и надежда придет. Потом зевнул и жалобно на опохмелку попросил.
     Похмелили Савела и спать уложили, ибо перестарались -  напился  опять
до положения риз. Лежит Савел во дворце, от храпа кисейные  покрывала  над
ложем его колышутся. Подле постели девка красивая сидит, полуголая,  соски
вызолочены, вокруг пупка лазуритовая роза.  Зевает  со  скуки:  когда  еще
Савел проснется. Да и проснувшись только пива и потребует, а-ах...
     А между тем на площадях стихийные  митинги  организовываться  начали.
Где  не  организовывались,  там  их  подогревали,  для  чего   специальные
подогревательные установки прикатили. Дюжие рабы в  золоченых  набедренных
повязках,  лоснясь  мускулатурой,  помпой  давление  по   всему   Вавилону
нагнетали, чтобы не ослабевало религиозное рвение по всему Вавилону.
     Шумели долго, письма правительству писали, подписи собирали.  Столько
подписей было, что предприимчивые умельцы срыли большой холм  за  городом,
где глина водилась, табличек несколько телег налепили, и то мало оказалось
- вот сколько подписей было.
     Требовал народ вавилонский, воодушевленный сбывшимся  пророчеством  и
явленным чудом, чтобы вели его  мудрые  вожди  на  Элам,  к  грязнобородым
эламитам  и  вовсе  безбородому  Нуре,  ибо   негоже   золотому   истукану
Бэл-Мардука в ихнем плену прозябать. Вавилону и  только  Вавилону,  городу
священному, был истукан  сей  обещан  и  завещан,  о  чем  лично  божество
вавилонян через пророка своего Савела известить изволило. Разве не  заснул
Савел на мусорной куче? Разве не явлена была  ему  золотая  башня?  И  так
далее. Словом,  подписей  было  собрано  более  восьмидесяти  тысяч,  а  у
буйволов, что телеги с табличками  волокли,  случилась  от  перенапряжения
грыжа.
     И вняло  правительство  вавилонское  и  решило  поддержать  энтузиазм
населения. В самом деле, негоже обещанному и завещанному истукану золотому
с бородой и волосами лазуритовыми, со взором  горящим,  как  бы  живым,  у
какого-то Нуры, торговца репного, прозябать! Уж  мы-то  его,  Бэл-Мардука,
салом вымажем, уж мы-то его кровью ублажим,  уж  мы-то  жирные  курения  у
ноздрей его зажжем и  будем  предаваться  услаждениям  плоти  для  веселия
сердца его!
     И  дали  восемьдесят  тысяч  человек   обеты   богатства,   стяжания,
похотливости и непослушания в храмах и перед башней Этеменанки.
     Пуще прочих плебс городской бесновался. Ибо обет-то он  дал,  да  вот
как его выполнишь, коли черта бедности  так  проведена,  что  прямиком  по
плебсу и идет, как мечом его сечет, проклятущая!
     Возглавил плебеев городских, рвань, пьянь,  срань  и  прочую  сволочь
общепризнанный царь сволочи, именем Апла,  человек  кособокий,  клейменый,
черной бородой до бровей заросший, однако совершенно лысый - в тюрьме да в
рабстве проклятом вшей у него жестокосердые надсмотрщики травили и  вместе
со вшами весь волос с головы вывели. Борода же расти продолжала.
     И сказал Апла пьяни, рвани и срани и прочей сволочи:
     - Лежали мы в грязи и говне и гадили под себя, будто не  в  священном
городе рождены, вскормлены и взращены себе на  беду!  Отыдем  же  ныне  от
черты бедности и устремим взоры наши на северо-восток, к Эламу! Там жратва
и бабы, там нет никакой черты бедности, а одно  только  изобилие.  Великой
жалости достойно, что принадлежит оно хрен знает кому, а не нам, уроженцам
земли священной и  благословенной.  Так  вперед  же,  обожремся  во  славу
Бэл-Мардука и станем богатыми, согласно нашим священным обетам!
     И орала сволочь ура и рвалась в поход на Элам, а  Аплу  провозгласила
своим вождем. И выступил из Вавилона Апла во главе огромного воинства. Шло
с ним шестьдесят тысяч человек,  да  еще  сорок  тысяч  присоединились  по
дороге, на всем пути следования к границам  эламским.  И  сплошь  были  то
оборванцы, у которых смердело изо рта и из подмышек. В  священном  экстазе
распевали они гимны, проливая слезы умиления, и грабя  окрестные  деревни,
ибо по своему священному обету не имели более права страдать от голода.  И
ограбленные  жители  тоже  присоединялись  к  походу  их,  ибо  не   смели
оставаться на пепелищах за чертой бедности (за это охваченные  религиозным
фанатизмом толпы и убить могли.)
     Из Вавилона готовилась выступить Вторая Урукская дивизия во  главе  с
командиром своим, преславным Гимиллу, да благословят его боги.
     Отовсюду - из Сиппара, Барсиппы, Даккуру, Амуккану,  из  Урука,  Ура,
Ниппура стекались к Гимиллу добровольцы и со слезами молили принять их  на
службу    в     славную     дивизию     в     качестве     вспомогательных
ауксилариев-пехотинцев.   Даже   из   далекого   Харрана   добрели    пять
дружков-добровольцев, правда, с клеймеными  лбами,  но  чистыми  душами  и
искренней жаждой  богатства,  стяжания,  похотливости  и  непослушания.  И
принимал всех  Гимиллу,  становясь  постепенно  значительной  политической
силой. Сильно разрослась Вторая Урукская. Встревожились отцы  вавилонские.
Собственно, дивизия Урукская, так что она  в  Вавилоне  торчит?  Угрозу  в
Гимиллу увидели и заподозрили в нем нечистые помыслы.
     А потому поскорее его в священный поход сбагрили следом  за  Аплой  и
его сволочью. Гимиллу, человек мудрый и  потому  благочестивый,  принес  в
жертву  Бэл-Мардуку  трех  своих  лучших  младших  лейтенантов  и   одного
подполковника, которых с торжеством сожгли во чреве  гигантского  золотого
тельца. И отправился  Гимиллу  под  звуки  оркестра,  провожаемый  добрыми
напутствиями, жирным дымом жертвоприношений и священным ревом тысячи быков
Бэл-Мардука.
     И гремела над Вавилоном музыка гимнов, и в каждом  сердце  отзывалась
она. И в ту ночь умерли почти все христиане, потому что не им  принадлежал
этот мир и незачем им тут мешать и путаться под ногами.
     В Оракуле же взорвался головной компьютер и погибло великое множество
информации. И было  это  провозглашено  началом  новой  эры,  ибо  прежняя
миновала и незачем в  светлое  будущее  тащить  информацию  из  плачевного
прошлого. Так сие истолковано было, а потому никто не роптал.
     Верховный Жрец вызвал к себе Верховного  Программиста  и  велел  тому
покончить с собой, что и было сделано.  Уволили  почти  весь  персонал,  а
несвободных продали храмам, за исключением тех, кто пожелал присоединиться
к походу (а таких было множество).
     Независимый профсоюз объявил протест и был распущен.
     В тот же день прогремел взрыв в  башне  Этеменанки,  однако  большого
вреда не нанес. Башня была постройки древней, еще II династии, и потому  с
легкостью выдержала взрыв силой  в  десять  тысяч  лошадиных  сил.  Только
служку какого-то убило, но разметало при этом так, что и  прибирать  после
того не пришлось.
     В подвале башни жреческая гвардия словила двух  полуголых  мужчин,  в
которых по нечистым патлам мгновенно опознали эламитов. Один сумел принять
яд  и  умер,  однако  второго  скрутили  и  стали  допрашивать.  Тот  лишь
выкрикивал божественные (с его точки зрения) изречения  Нуры  и  умер  под
клещами палача, не проронив более ни слова.
     После этого в дурных намерениях Нуры не оставалось никаких сомнений.
     Итак, две армии двигались к Эламу от Вавилона.
     Плодородные орошаемые равнины, сладко  пахнущие  навозом,  взопревшим
для будущего урожая, расстилались  по  обе  стороны  дороги,  радуя  глаз.
Повсюду зрели  финики,  свисая  во  множестве  с  финиковых  пальм,  везде
колосилась рожь и пшеница, повсюду шел обмолот,  обработка  пестицидами  и
сев, тарахтели трактора  и  сыто  мычали  волы,  рыхлящие  землю  плугами,
радостно  стрекотали  сенокосилки,  ходили  важно,  как  аисты  по  пашне,
налоговые инспекторы с табличками, делая  пометки,  и  семенили  за  ними,
озабоченно  глядя  им  через  плечо,  полуграмотные   землевладельцы   или
надсмотрщики, силясь понять - сколько сдерут нынче, не больше  бы,  чем  в
прошлом году.
     Повсюду царило  изобилие.  И  плыла  в  небе  незримо  золотая  башня
Бэл-Мардука.
     На пограничном  посту  в  Укну  встретили  армию  царя  сволочи  Аплы
пограничники Нуры. Прежде никаких  военных  здесь  не  находилось,  только
таможенники стояли, хищно двигая челюстями и готовясь  впиться  в  тюки  с
товаром. Теперь же никаких таможенников не было и в  помине.  В  пятнистой
желто-белой одежде, с закрытыми лицами, прикусывая  покрывала  желтыми  от
постоянного жевания табака зубами, стояли  нуриты  и  недобро  глядели  на
рвань, пьянь и срань вавилонскую. Многие трогали при этом свои винтовки  и
автоматы.
     И, недолго думая, вскричал Апла, царь сволочи:
     - Разнесем же в щепу во имя бога нашего Бэл-Мардука этот  пограничный
пост и всю обслугу его!
     Взревела армия, охваченная, как один человек, религиозным порывом,  и
смела пограничный пост, разорвав при том в клочья всех  нуритов,  писца  и
случившегося поблизости шофера. Нуриты отбивались, как львы, и убили  пять
тысяч  человек,  но  остальные  девяносто  пять  тысяч  с  криком  радости
устремились в глубь страны.
     А по пятам за сволочью вавилонской следовали стальные колонны  Второй
Урукской  танковой  дивизии  во  главе  с   многоопытным,   осторожным   и
беспощадным Гимиллу.
     Не спешили.
     Сволочь же неслась вперед, круша все на пути своем и оставляя  позади
себя только трупы и развалины. Ночами стояли  на  пашнях,  жгли  костры  и
лакомились волами, коих целиком жарили, насаживая на огромные  телеграфные
столбы. И не было в армии, полной священного пыла, голодных или мерзнущих,
нуждающихся или бедных. Все облачились в одежды, снятые с убитых эламитов,
каждый  обзавелся  сапогами  или  сандалиями,  а  кое-кто  и  шнурованными
ботинками на каучуковой  подошве.  Всяк  украсился  золотой  диадемой  или
гривной,  руки  расцветились  браслетами  и  кольцами,  плечи  -  пестрыми
шелками.  И  тела,  вонявшие  прежде  лишь  потом  да  мочой,   умастились
благовониями, такими крепкими, что  обозные  лошади  чихали  и  беспокойно
ржали.
     Нуриты тревожили сволочь Аплину ночами, наскакивая,  когда  все  были
уже пьяны, из  темноты  -  десяток  подвижных  всадников  в  развевающихся
бело-золотых плащах, с закутанными в покрывала лицами. Поднимали на  пики,
будто цыплят, бросали в костер, на объедки и кости. И во  множестве  гибли
таким образом воины Аплы, однако нескончаем был их поток и потому, хоть  и
сокращаясь, продолжали неуклонно продвигаться к столице  Нуры,  пророка  и
террориста.
     И вот у реки Диалу, в пяти милях от города  Сюзи,  сошлись,  наконец,
Апла и Гимиллу. Восторгу не было предела. Пехотинцы  валились  на  колени,
целуя гусеницы танков, а после и губы своих собратьев по оружию, пришедших
в эту чуждую страну вызволять священный золотой истукан Бэл-Мардука.
     Дальше вместе пошли, бок о  бок,  договорившись  о  взаимодействии  и
поклявшись священными именами, что будут выручать друг друга  в  битвах  с
неверными.
     Радостно было пехоте (ибо так отныне наименовалась сволочь) бежать за
танками Второй Урукской. И предчувствием побед полнились сердца, ибо с тех
пор, как танки соединились с людьми Аплы на марше, не осмеливались  больше
конные нуриты нападать ночами на опившихся и объевшихся воинов.
     Так шли негостеприимной землей эламской  на  выручку  святыне  своей.
Ревели  моторы,  кричались  песни  и  священные  гимны,  реяли  знамена  с
изображением золотого тельца по лазоревому полю. Ни одного пленного не шло
за воинством, ибо  всех  врагов  убивали  на  месте.  Где  проходили,  там
пепелища оставались, и ничто живое не шевелилось за спиной у  победоносной
армии, только разве что какая-нибудь  жестяная  банка  с  жалобным  глухим
позвякиванием катится, гонимая ветром, по выжженной равнине.
     Затем поля кончились и началась пустыня.
     В глубоких песках увязли  танки,  и  их  пришлось  оставить,  а  всех
танкистов пересадить на лошадей. По счастью, в оазисе Наид случился конный
завод, где сделали остановку, дабы обучить  верховой  езде  непривычных  к
тому танкистов.  После  же  всех  конюхов  эламских  перерезали  во  славу
Бэл-Мардука,  возле  танков  оставили  две  тысячи  постовых  во  главе  с
ротмистром Шарру, чтобы технику охраняли  и  берегли  от  ржавчины  и  рук
воровских, а сами дальше двинулись, к городур.
     И плыла, плыла, истаивая в знойных  небесах  эламских,  над  пустыней
золотая башня...
     На  подходах  к  городу  Дер  пехоте  было  велено  разбить   большой
укрепленный лагерь, ибо предвиделась нешуточная осада. Конница же  (бывшие
танкисты Второй Урукской) рассыпалась по окрестностям, производя грабеж  и
рекогносцировку.
     Между тем нуриты видели, как пьянь, срань и рвань  вавилонская,  ныне
называемая пехотой (нуриты о том еще не знали и потому кликали воинов Аплы
по старинке сволочью), шатры разбивает и копает окопы полного и  неполного
профиля. Видели они это  в  приборы  дальнего  видения.  Воины  священного
похода во славу Бэл-Мардука знали, что безумный пророк  и  террорист  Нура
запретил  пользование  вычислительной  техникой,  ибо   марает   мозги   и
оскверняет сознание, не допуская туда божественные речения. Но  не  ведали
они, что собрал Нура совет и под взорами семидесяти двух мудрецов из банок
постановил выделить  касту  смертников  и  отверженцев,  коим  дозволяется
пользование  любой  техникой,  в  том  числе  и  вычислительной.  К   этим
отверженцам запрещено прикасаться, с ними запрещалось  также  садиться  за
один стол, преломлять хлеб, вкушать пищу, мыть руки в одном с ними сосуде,
вытирать их об одно и то же с ними полотенце, а также испражняться  ближе,
чем в одной седьмой ашшурского парасанга от их испражнений.
     В знак того, что эти отверженцы  отрешаются  во  имя  Нуры  от  всего
земного и небесного  и  сознательно  предают  тела  и  души  свои  в  руки
нечистого, будут носить они черные одежды, исписанные изречениями Нуры.
     И будут они благословенны в памяти потомства во веки веков. Имя же им
будет ассасины, что означает - "смертники".
     Когда было объявлено о том во всеуслышанье, то много нашлось отважных
молодых воинов, пожелавших стать ассасинами и отверженцами во имя  Нуры  -
столь велик был фанатизм эламитов в то время.
     И стало по  стране  множество  таких,  облаченных  в  черные  одежды,
исписанные изречениями, и ни одного  не  удалось  захватить  в  плен,  ибо
погибали прежде, чем касалась их рука вавилонская, унося с собою в  могилу
множество жизней. И пользовались они вычислительной  техникой  преискусно,
на беду воинам священного похода во славу Бэл-Мардука, которые об этом  не
знали.
     Вот эти-то ассасины, числом сорок тысяч, видели  в  приборы  дальнего
видения, как окапывает свой лагерь пехота вавилонская.
     Между тем конница, ничего не подозревая, разгромила небольшой городок
Пахирту и  взяла  оттуда  много  продовольствия,  лошадей  и  женщин,  ибо
соскучились все по теплому женскому телу  и  душистым  волосам.  Итак,  во
исполнение обета похотливости были захвачены  женщины  числом  три  тысячи
девственниц и зрелых матрон и, подобно скоту, погнаны по дороге вдоль реки
Дуалу.
     В этот момент конница Гимиллу была атакована  неожиданно  ассасинами,
которых было числом не менее двадцати  тысяч.  Точно  черная  смертоносная
саранча, что спустится с небес в конце всех времен, налетели они  со  всех
сторон и везде были, обступая воинство  священного  похода,  как  вода.  И
никуда нельзя было повернуться, чтобы не увидеть черные  одежды,  покрытые
письменами, грязные бороды, заплетенные в  косы,  и  горящие  фанатические
взоры. И изрыгали пламя автоматы в руках их. Первой очередью  скосили  они
пленниц и лошадей, и пали грудой на дорогу три тысячи девственниц и зрелых
матрон, взятых в  Пахирту.  Тем  самым  загромоздили  они  своими  трупами
дорогу, так что конница Гимиллу оказалась в ловушке. Так  оказали  женщины
последнюю  услугу  своему  народу,  и  Нура  плакал  об   их   участи   по
региональному телевидению.
     Один оставался путь у кавалерии Гимиллу - пробиваться к  лагерю,  что
возводили пехотинцы Аплы. И  потому  с  громким  пением  священных  гимнов
устремились они вперед, на  ассасинов  Нуры,  и  гибли  во  множестве  под
автоматным огнем. Но наконец священное одушевление и героизм сделали  свое
дело и, оставив на дороге четыре тысячи павших, пробились конники  Гимиллу
к своему укрепленному лагерю.
     Пехотинцы, желая оказать  поддержку  своему  генералу,  выскочили  из
лагеря и вступили в бой с ассасинами. Конница, наскочив  на  свою  пехоту,
завязла,  ибо  длинные  копья  и  секиры  на  длинных  рукоятях,  которыми
вооружена была пехота (наилучшее оружие против конников), создавали как бы
лес, не позволяя проскочить  всадникам  и  развернуться  для  последующего
маневра. Таким образом, сбивая  с  ног  и  топча  собственных  пехотинцев,
всадники Гимиллу создали всеобщую свалку. И так под копытами  погибли  две
тысячи воинов Аплы, остальные же сумели, наконец, расступиться.
     Ассасины между  тем  продолжали  поливать  воинов  священного  похода
ружейным и пулеметным огнем. Убив семь тысяч человек, они отступили, ибо у
них кончились патроны.
     Гимиллу же, одушевленный этой  победой,  двинулся  дальше  по  долине
Дуалу и вскоре вместе со своим воинством подступился к городур.
     С востока защищает город этот мощная река Дуалу, которая в этой своей
части весьма  широка,  глубока  и  быстра.  С  трех  же  остальных  сторон
возведены высокие стены с  зубцами  и  башнями.  И  было  этих  башен  сто
тридцать две, каждая высотою до неба, так что в пасмурные  дни  рвутся  об
эти башни облака.
     Четверо ворот открываются в город. Были  они  массивными,  с  острыми
шипами, а позади ворот еще устроены были решетки и еще одни ворота.  Город
защищало пятьдесят тысяч человек и еще  тридцать  пять  тысяч  спешило  на
выручку с  северо-востока.  Ибо  Нура  распорядился  разрушить  стены  тех
укрепленных районов, городов и крепостей, которые на чаял удержать в своих
руках, и тем самым вынудил гарнизоны всех этих мест устремиться на  помощь
городур. Ибо, рассудил Нура, если падет Дер,  то  не  удержать  и  иных
крепостей на территории Элама; если же Дер устоит, то прочим  крепостям  и
городам не понадобится выдерживать осаду.
     Итак, большое воинство двигалось на подмогу городур.
     И повсюду видны были черные плащи ассасинов,  наводя  страх  даже  на
своих.
     От Нуры пришло слово ободрения городур. Говорил Нура, что  настало
время отрешиться от всего  земного  и  всем  стать  как  бы  ассасинами  и
отверженцами, ибо так легче будет встретить неизбежное и не дрогнуть перед
ним. И многие приготовились встретить неизбежное и погибли, но те, кто  не
захотел погибнуть, храбро устремились в бой и погубили десять тысяч воинов
священного похода, из которых почти все были пехотинцами (ибо не следовало
ожидать многого от необученной сволочи на  поле  боя)  и  только  шесть  -
конники Гимиллу.
     И прислал Нура в город  Дер  пачку  газет  и  прокламаций  со  своими
речениями. И сожгли осажденные эти газеты и прокламации, пепел их  развели
в чистой воде, взятой из реки Дуалу, и добавили в эту воду кровь ассасина,
добровольно  перерезавшего  себе  горло  на   центральной   площади   ради
воодушевления остальных защитников правого - как они  считали  -  дела.  И
получив таким образом чан священной воды с растворенными в  ней  речениями
Нуры, дали каждому из защитников осажденного города Дер выпить из ложечки.
И вошел дух Нуры в каждого из них, а было  их  тридцать  тысяч  (остальные
погибли).
     На сороковой день осады к городу Дер подошла та армия, что спешила на
подмогу нуритам  с  северо-востока.  Когда  увидел  Гимиллу  облако  пыли,
поднятое конями нуритского воинства, то  обратился  он  с  речью  к  своим
конникам. И сказал, что во имя Бэл-Мардука,  истукана  золотого  весом  не
менее тонны, стоит полить своей  кровью  эту  неблагословенную  землю,  да
взойдут на ней  одни  плевелы.  И  Апла  обратился,  по  примеру  опытного
полководца, с речью к своей пьяни, рвани  и  срани,  обещав  много  баб  и
жратвы за стенами городар. Сволочь, которая давно уже не видела  баб  и
жратвы,  заревела  радостно  и  изъявила  желание  погибнуть,  но   добыть
завещанное и обещанное.
     Итак, изготовилось священное воинство к  битве,  хотя  силы  были  не
равны, ибо воинство,  шедшее  на  подмогу  городу  Дер,  было  сыто  и  не
истомлено долгой ратной работой.
     И когда налетели эти нуриты на священное воинство,  подобно  грому  и
молнии и граду небесному, храбрые пехотинцы Аплы стали подлезать под брюха
мчащихся лошадей и на всем их скаку вспарывали им животы  своими  длинными
кинжалами. И оттого вываливались кишки  из  животов  конских,  а  всадники
падали на землю под копыта других коней,  что  мчались  прямо  на  них.  И
множество их было растоптано. Из пехотинцев Аплы погибли лишь  немногие  -
те, кто запутался в выпавших кишках и был протащен умирающей лошадью, либо
захлебнулся в хлынувшей крови.
     Эта военная хитрость с разрезанием животов бегущим  в  атаку  лошадям
была впоследствии не раз еще применена пехотинцами и всякий раз с  большим
успехом.
     Так была остановлена большая армия под стенами городар.
     Однако же победоносно завершить осаду до наступления зимы не удалось.
Земля же эламская неплодородна  и  по  большей  части  представляет  собой
пустыню. Оазисы же и ближайшие городки и деревни были ограблены и  сожжены
в первые дни осады. Так что по  наступлении  неблагодатного  времени  года
осаждающим стало нечего есть и вся армия нарушила один из важнейших  своих
обетов - обет богатства.
     Гимиллу отправил экспедицию в  глубь  страны  Эламской,  дабы  добыла
продовольствия, ибо видел, что  не  одолеть  зимнего  голода  без  великих
потерь. И вызвался идти некий Шеллиби, штабс-капитан танковых войск,  один
из испытаннейших офицеров Второй  Урукской,  а  с  ним  пошли  семь  тысяч
отважных добровольцев, все конные.
     Между тем  голод  в  лагере  осаждающих  разрастался.  И  три  тысячи
пехотинцев Аплы были съедены сотоварищами своими, впавшими  в  людоедство.
Ибо почитали этот грех за меньший, нежели грех голодания. И  в  горячечном
бреду чудилась им черта бедности, которая неуклонно опускалась  на  лагерь
осаждающих, особенно на пехоту, как бы грозя  зарезать  воинов  священного
похода, рассечь их пополам, вынудив нарушить все свои обеты.
     Но  бесславная  гибель  этих  трех  тысяч   пехотинцев   в   желудках
сотоварищей  их  не  привела  к  умалению  голода,   и   голод   продолжал
разрастаться. Ежедневно холод, голод и разные болезни усиливали  страдания
Второй Урукской дивизии. Трупы требовали  погребения,  дабы  не  вспыхнуло
настоящей эпидемии, поэтому  все  окопы  полного  профиля  были  заполнены
телами и  зарыты.  Бледные,  одетые  в  лохмотья  фигуры  некогда  славных
офицеров выкапывали саблями, кортиками, саперными лопатками и  штык-ножами
разные съедобные растения. Ели в том числе и несъедобный, но весьма сочный
и сладкий машкин корень, от которого также гибли во множестве в желудочных
коликах. Были и такие, что оспаривали в жестоких поединках травы у вьючных
животных, и шесть рядовых  кавалеристов  (бывших  танкистов)  были  забиты
копытами озверевших лошадей, от  которых  те  тщетно  отнимали  слабеющими
руками несколько зеленых травинок.
     Боевым коням также был нанесен урон холодами и отсутствием фуража.  В
начале похода их насчитывалось  семьдесят  тысяч.  В  конце  же  зимы  под
стенами Дера бродило две тысячи одров, на тощие ребра  которых  невозможно
было смотреть без слез.
     Международная организация защиты прав животных объявила  протест,  но
под стенами Дера его не услышали.
     К весне, когда палатки лагеря осаждающих совершенно истлели от зимних
дождей,  вернулись  части,   посланные   за   провиантом   во   главе   со
штабс-капитаном Шеллиби.
     Ликованию не было предела. Все тотчас выразили непреклонную решимость
начать  штурм  города.  Распевая  священные  гимны  и  паля  в  воздух  из
табельного оружия, конники, а следом за ними и пехота, окружили героев.
     Всю зиму Шеллиби и его добровольцы кружили по стране Элам, всюду  сея
смерть и разрушение. Они привезли с собой несколько цистерн чистого спирта
и десять телег сухарей, захваченных на мельнице, где  на  самом  деле  был
склад ассасинов.
     Осада и взятие мельницы доблестным Шеллиби явились одним из важнейших
событий священного похода и потому о них следует рассказать особо. Подойдя
к мельнице, одиноко стоящей посреди пустыни и скрипящей  лопастями  своими
на ветру, воины Шеллиби неожиданно были атакованы снайпером. Тот засел  на
самой вершине зернохранилища и снимал меткими выстрелами одного  воина  за
другим. Тогда Шеллиби сразу догадался, что мельница принадлежит  ассасинам
и что, следовательно, неподалеку должна находиться их военная база.
     Всей массой воины его устремились в атаку, так что  снайпер  не  смог
причинить им большого вреда. Вскоре уже мельница была  занята,  а  снайпер
ранен и захвачен в плен.
     Разумеется, это был ассасин. Когда воины  Шеллиби  наложили  на  него
руки, он только улыбнулся. Ибо будучи отверженцем, презренным и  проклятым
во имя благого дела Нуры, он своим прикосновением осквернил своих врагов и
думал теперь, что и они подпали под власть его проклятия.
     Однако что толку передавать неразумные мысли фанатика. Немного в  том
благочестия, да и исторической ценности тоже.
     Лежал со связанными руками на пыльном полу мельницы, возле  жерновов,
улыбался таинственно мыслям своим (которые мы только что передали), глядел
на врагов своих ласково и мутно, Нуре подражая. Черная одежда на нем  была
порвана и видны были красные полосы там, где  кнут  прошелся  по  поганому
телу.
     И подошел к нему Шеллиби.
     Его  благородие  (а  впоследствии  и  превосходительство,  о  чем  мы
расскажем в свое время) Шеллиби Мицирайя был рода не знатного  и  говорили
даже, будто происходит он из пасти собаки, которая изрыгнула его на пороге
приюта  для  мальчиков,  где  с  самого  младенчества  из   найденышей   и
незаконнорожденных сыновей взращивают солдат, а из наиболее достойных -  и
офицеров.
     Впрочем, другие говорили, будто Шеллиби родом из Мицраима,  откуда  и
прозвание его - Мицирайя.
     Ростом высок был он, в плечах широк, голову брил  наголо,  бороды  не
носил, зато имел пышные усы, общей длиной в  половину  вавилонского  локтя
(который, как известно, на два пальца  длиннее  ашшурского).  На  крепком,
выдубленном ветрами и дождями лице этого славного воина  выступали  скулы,
углы  широкого  рта  слегка  припухли,  будто  он  готовился   улыбнуться.
Мужественные морщины избороздили  его  нависающий  к  бровям  лоб,  причем
горизонтальные складки, происходящие от удивления  или  насмешки,  как  бы
вступали в единоборство с вертикальными, рожденными гневом.
     Наклонился Шеллиби над пленным и спросил, в безумные глаза его глядя,
где база ассасинская. Засмеялся пленный и отвечал:
     - Так говорит пророк Нура: "Да осквернится всяк,  кто  прикоснется  к
ассасину. Да пребудет проклятие на потомках его и да не будет больше  силы
в его семени".
     Шеллиби только хмыкнул на это и в ухе поковырял. После же спросил:
     - База где?
     И отвечал пленный, заливаясь смехом:
     - Сказано в Скрижалях: "Передай мне хлеб, пожалуйста".
     И засмеялся Шеллиби. Так хохотали оба, Шеллиби и  связанный  ассасин,
что у его ног корчился.  И,  все  еще  смеясь,  пронзил  Шеллиби  пленного
штыком. Поднял  связанные  руки  пленный,  коснулся  штыка,  в  живот  его
вонзенного, и проговорил:
     - Спасибо, Шеллиби. Быть тебе великим вождем.
     Удивился Шеллиби, откуда этот  отверженец  имя  его  знает.  Впрочем,
поговаривали, будто ассасины читают мысли,  и  потому  не  рекомендовалось
смотреть им в глаза. Шеллиби же рекомендацией этой пренебрег.
     И умер ассасин.
     Стал Шеллиби искать, ибо понял намек, содержавшийся  в  предпоследних
словах ассасина. И нашли в подвале башни большие запасы сухарей.  Был  это
стратегический запас, и его-то погрузили  на  телеги,  дабы  порушить  всю
стратегию нуритов в этом районе.
     После же захватил Шеллиби город Шеру и все мужское  население  бросил
между жерновами мельницы в пустыне и перемолол таким  образом  пленных.  И
кровь вытекла из мельницы и разлилась  по  пустыне,  наподобие  того,  как
разливается нефть на месторождениях, когда выходит она на поверхность.
     Женщинам же отрубил головы и насадил эти головы  на  длинную  золотую
цепочку, протянув ее через череп сквозь уши,  а  ожерелье  из  отрубленных
голов повесил на шею лошади своей, чтобы издалека было видно полководца  и
выделялся он таким образом из рядовых воинов.
     А также множество других подвигов совершил Шеллиби.
     И трепетали грязнобородые эламиты, когда видели перед собою  Шеллиби.
Ибо сравнивали его со жнецом, который одним взмахом  серпа  снимает  сразу
множество колосьев. Так и Шеллиби одним взмахом своей кривой сабли  снимал
сразу множество голов эламских, и катились  они  под  ногами  его  лошади,
будто соперничали с теми, что покачивались, вися на золотой цепочке.
     Теперь нужно рассказать  о  том,  как  Великий  Город  слушал  вести,
долетавшие от эламских границ.
     Поначалу ждали только побед. Да и сообщения все сплошь были только  о
победах. Выступали по центральному и региональному  телевидению  теоретики
военного искусства и боевые генералы, прославившиеся  в  минувших  войнах;
сказал пламенную и  весьма  содержательную  речь  зять  генерала  Гимиллу,
которого слушали с особенным интересом и даже повторили его выступление на
следующий день.
     Политики, тряся жирными щеками, заверяли въедливых журналистов, что к
зиме будет одержана окончательная победа над озверевшими фанатиками  Нуры,
а сам террорист Нура будет расстрелян как военный преступник.
     Впрочем, были и другие политики, которые считали, что  Нуру  надлежит
признать великим государем, а коли его народу так нравится сходить с ума и
заучивать  наизусть  Скрижали  Нуры,  то  пусть  сходит.  Что   печься   о
грязнобородых эламитах?
     Сходились лишь в  одном:  истукан  Бэл-Мардука,  найденный  на  месте
древнего  дворца  эламских  царей,  -  национальное  достояние   Вавилона,
утраченное им  в  незапамятные  времена,  и  оно  должно  быть  возвращено
Великому Городу. В этом вопросе царило полное единодушие,  так  что  когда
дискутирующие готовились вцепиться друг другу в бороду на глазах у  тысячи
телезрителей, журналисты быстро переводили разговор на эту тему.
     Потом  прорвались  как-то  представитель  независимого  профсоюза   и
представитель международной ассоциации  защиты  прав  животных  и  заявили
общий протест. Журналист  пожал  плечами,  политики  не  обратили  на  это
внимание, а в Дере протеста  не  услышали,  ибо  Дер  находился  далеко  и
телевидения осаждающие не имели.
     Дважды на телеэкране показывали пленных  нуритов.  Те  были  очевидно
истерзаны, связаны и заткнуты кляпами,  поэтому  могли  лишь  загадочно  и
мутно глядеть  в  телекамеру,  что  усилило  представление  о  них  как  о
полуживотных, охваченных повальным бешенством. Впрочем, так оно и было.
     Между тем по Вавилону бойко расходились в  списках  Скрижали  Нуры  и
многие их покупали  у  хитрых  торговцев.  Читали,  чтобы  посмеяться  над
глупостью грязнобородых; но мудрость Нуры - бывшего торговца репой, а ныне
пророка - была такова, что яд ее, подобно  извести,  разъедал  даже  самые
крепкие мозги. Поэтому в Вавилоне появились тайные  приверженцы  Нуры.  Их
преследовали и  сажали  на  кол,  так  что  вскоре  люди  из  страха  быть
заподозренными  опасались   употреблять   фразу   "Передайте   мне   хлеб,
пожалуйста" и довольствовались мычанием и указыванием пальцами.
     Мычание же поощрялось, ибо было священным звуком быков Бэл-Мардука.
     Ежевечерне упитанный генерал из  Академии  Штаба  появлялся  у  карты
Элама,  на  которой  передвигал  флажки  и  елозил  указкой,  демонстрируя
динамику передвижения священной армии.
     Наконец в конце зимы над городом,  притихшим  в  ожидании  и  как  бы
соскучившемся ждать шумных вестей, прогрохотал гром.  Впрочем,  какое  там
прогрохотал? Так - звякнул и тут же стих.
     Вдруг перед телекамерой вместо упитанного генерала выскочил  какой-то
растрепанный  ротмистр  танковых  войск,   в   котором   признали   Шарру,
потомственного офицера из древнего рода, не запятнавшего  себя  доселе  ни
одним неблаговидным поступком. Бледное лицо Шарру пересекали наискось  два
вздувшихся рубца, одна щека беспрестанно дрожала, борода криво  обкромсана
ножом. Вздрагивая от яркого света  юпитеров  и  беспокойно  шаря  глазами,
Шарру кричал прямо в телекамеру:
     - Люди! Опомнитесь! Ложь затопила вас! Танки погибли в песках! Сотни,
тысячи всадников в бело-золотых плащах, с покрывалами  на  лицах,  которые
они удерживают, прикусив зубами! О, они не кричат, когда  их  убивают!  МЫ
кричим!  Мы  кричим,  как  младенцы,  ибо  они  выскакивают  из   пустоты,
насаживают нас на пики, вспарывают нам животы.  Они  захватили  в  плен  и
кастрировали все отделение прапорщика Бульты и отпустили  их  в  пески,  а
яйца прислали нам на командный пункт! - На мгновение лицо ротмистра  Шарру
передернула судорога, а  глаза  потемнели  при  этом  воспоминании.  -  Он
приехал, тонкий, как тростинка,  почти  мальчик,  этот  ассасин.  Вы  хоть
слышали  об  ассасинах?  На  нем  были  черные  одежды,  изрисованные   их
варварскими письменами. Он не скрывал своего лица. Он смеялся, лучезарный,
как дитя. В  окровавленном  платке  он  держал  ИХ  -  яйца  наших  боевых
товарищей...
     Затем Шарру закусил губы и несколько мгновений молчал.
     Слышно было, как в студии  за  его  спиной  возникает  и  разгорается
скандал. Несколько журналистов кричали на кого-то невидимого:
     - Дайте ротмистру сказать! Вы не смеете затыкать ему рот!  Он  боевой
офицер!
     Кто-то гудел командирским басом:
     - Он военный преступник!  Дезертир!  Он  подлежит  суду!  Он  потерял
танки!
     - С ними невозможно сражаться! - сказал вдруг Шарру, подняв глаза.  В
этих глазах не было ничего, кроме усталости. Он  будто  не  слышал  возни,
начавшейся за его плечами. - Я знаю, меня считают дезертиром. - Он покачал
головой. - О, если  бы  вы  знали!..  -  Подавшись  вперед,  он  судорожно
вцепился пальцами в край стола, на котором стояли микрофоны. - Видели, как
дети  играют  в  солдатики?  Выставят  целый  полк   маленьких   оловянных
солдатиков, а потом, когда  надоест,  -  рраз!  -  и  смахнут  всех  одним
движением руки... Так и наша часть... О, так и наша часть...  Рраз!  Одним
движением руки... Две тысячи вавилонян только  там,  в  оазисе  Наид,  где
сгинули в песках наши танки... А что  происходит  под  стенами  Дера?  Они
говорят вам о том, что происходит под стенами Дера?
     Из-за его спины протянулись чьи-то руки. Ротмистра Шарру схватили  за
плечи и властно потащили прочь от микрофонов. Хватаясь  за  край  стола  и
опрокидывая стул, ротмистр из последних сил кричал в падающий микрофон:
     - Я не дезертир! Скажите моей матери!..
     После этого ротмистра уволокли, а  на  экране  появилась  картинка  с
изображением  знаменитого  лотосового  пруда  во  внутреннем  дворе  храма
Эсагилу.
     Тем временем прознал Шеллиби,  что  владыка  земли  Хуме,  лежащей  к
северу от Вавилонии, Ашшура  и  поганого  царства  Элам,  именем  Кудурру,
решился идти на помощь  осажденному  Деру.  Международному  же  сообществу
объявил Кудурру, что признает Нуру великим владыкой и потому  почитает  за
неотложный долг оказать  поддержку  братьям  своим,  осаждаемым  воинством
священного похода и терпящим через то великие  бедствия.  (Ибо  о  победах
священного воинства много говорили в те дни).
     Для оказания этой помощи двинулась  по  направлению  к  Деру  большая
автоколонна, и были там припасы и медикаменты, медики  и  автоматчики  (по
большей части мицраимские наемники, купленные  на  золото  Хуме),  лошади,
верблюды, бензин, запасные части и потаскухи.
     Все это направлялось  к  Деру  под  надежной  охраной  четырех  тысяч
отборных профессиональных вояк из Мицраима и еще двух  с  половиной  тысяч
добровольцев из самой Хуме.
     Прознал про то Шеллиби, когда донесла ему разведка. И явился в  шатер
к Гимиллу, где командир Второй Урукской разложил повсюду карты и склонился
над ними в глубоком раздумье.
     После  обмена  уставными  приветствиями,  сказал  Шеллиби   командиру
своему:
     - Ведомо ли тебе, преславный  Гимиллу,  что  движется  к  городу  Дер
изрядная подмога в составе автоколонны и шести с половиной тысяч  отборных
войск?
     - Ведомо, - отвечал Гимиллу. Был краток, ибо мысли его были поглощены
дислокацией.
     - Миротворческие силы мирового сообщества отказались подвергнуть  эту
нечестивую автоколонну  бомбардировке  с  воздуха,  -  продолжал  Шеллиби,
показывая свою удивительную  осведомленность  (а  впрочем,  что  дивиться,
ежели ему подчинялась лучшая часть во всей армии вавилонской!)
     - Вертолеты не долетают до пустыни, - рассеянно проговорил Гимиллу, -
бензина не хватает. Падают на подходах к оазису Наид.
     - Бывшему оазису, - уточнил Шеллиби, кивая. Уж он-то об этом знал.
     - Нам не нужна эта автоколонна здесь,  под  стенами  Дера,  -  сказал
штабс-капитану Шеллиби командир его Гимиллу.
     - Разумеется, не нужна, - согласился Шеллиби.
     - Я хотел бы выслушать по этому поводу ваше мнение, - сказал Гимиллу.
И глаза от карты поднял - воспаленные.
     - О, вам, как никому иному, должно  быть  известно,  что  я  готов...
всецело... - начал Шеллиби и не договорил. Зачем договаривать  то,  что  и
без всяких слов известно.
     Гимиллу потер лоб, плюнул на карту, после бросил ее  на  пол  и  стал
сапогами топтать, крича:
     - Ненавижу Элам, ненавижу, ненавижу!..
     После к кобуре потянулся и застрелиться хотел, ибо внезапно  овладело
им  неистовое  отчаяние.  Шеллиби  же  наблюдал  за  этим,  но  ничего  не
предпринимал.
     А Гимиллу за Шеллиби наблюдал и в последнюю секунду дуло опустил  ото
лба своего. Вложил маузер свой обратно  в  кобуру  свою,  карту  поднял  с
отпечатками сапог его и,  как  ни  в  чем  не  бывало,  вновь  изучать  ее
принялся.
     И сказал Шеллиби негромко, как если бы ничего не случилось:
     - Мой командир, пока владыка земли Хуме  не  признал  еще  официально
Нуру как властелина земли эламской и не подписал с  ним  актов,  пактов  и
контрактов, надлежит нам перехватить инициативу во славу Бэл-Мардука.
     Гимиллу  брови  нахмурил.  Ничего  не  понял  из   слов   хитроумного
штабс-капитана танковых войск и потому сделал вид  суровой  озабоченности,
неосведомленность свою скрывая.
     Шеллиби же мгновенно догадался о растерянности  командира  своего.  И
сказал Шеллиби по-армейски, прямо:
     - Нужно перехватить автоколонну на подходах к городур.
     - Истребить? - спросил Гимиллу. И ноздри у него сами собою раздулись,
без всякого участия воли его.
     - Вступить в переговоры  и  сманить  на  свою  сторону,  -  раздельно
произнес Шеллиби. Воистину, великий хитрец и мудрец был сей Шеллиби,  коли
такие стратегические замыслы роились за  лысым  лбом  его.  И  оценил  это
командир его Гимиллу и восхитился  втайне  штабс-капитаном  своим,  однако
внешне ничем этого не показал.
     Карандашом по грязной карте постучал  в  задумчивости,  дважды  обвел
кружочком какой-то  малозначительный  населенный  пункт.  Думал.  После  к
кружочку пригляделся - там написано было: "Укну". Спросил озабоченно:
     - Что это - Укну?
     - Населенный  пункт,  -  отвечал  Шеллиби.  Сам  недавно  разведку  в
окрестностях проводил и взял там три с четвертью тысячи человек в плен.  А
чтобы в лагерь их не тащить, обнес город колючей проволокой,  объявив  его
местом поселения военнопленных.
     - Отлично, - подытожил Гимиллу. - Действуйте, штабс-капитан.
     Шеллиби щелкнул каблуками, голову наклонил, пышными усами  ветер  при
том подняв, и вышел из шатра. А  Гимиллу  карту  со  стола  спихнул  и  за
спиртом полез в свой походный сундучок.
     Шеллиби же первым делом в Укну отправился и со  своими  кавалеристами
(бывшими танкистами) истребил все три с четвертью тысячи пленных,  отрезав
им головы. Затем останки их погрузили на верблюдов.  На  особого  верблюда
положили тело городского мэра и членов городского совета (тех не  увечили,
дабы могли опознать  их  при  надобности),  десяток  книг  учета  расходов
городского бюджета и пачку местных газет - на всякий случай.
     Все это в сопровождении семи  тысяч  отборных  воинов  штабс-капитана
Шеллиби двинулось на север по долине реки Дуалу и на  пятый  день  похода,
когда вонь от разлагающихся трупов становилась уже невыносимой,  встретили
автоколонну, что шла из земли Хуме на помощь пророку Нуре и ассасинам его.
     И остановилась автоколонна. Из передней машины  вышел,  одергивая  на
ходу мундир песочного цвета, главнокомандующей всея автоколонны,  великая,
малая и белая, генерал-лейтенант земли Хуме Кудурру. Был  он  мал  ростом,
худощав и все время задирал подбородок, так что клевал острым своим  носом
небеса, а кадыком надвигался прямо на личную охрану. Охрана же состояла из
рослых полуголых молодцов, сплошь черных, как  сажа,  однако  в  армейских
штанах песочного цвета с синими лампасами. Каждый нес в одной руке  копье,
украшенное перьями, а в другой миномет.
     Навстречу генерал-лейтенанту Кудурру штабс-капитан Шеллиби  выступил.
И сошлись они, и охранники с копьями и минометами окружили их, в то  время
как  кавалеристы  (бывшие  танкисты)  Второй  Урукской  кружили  на  своих
лошадях, беспокойно надзирая за ходом переговоров.
     Шеллиби от  Кудурру  ничего  не  скрыл.  Бедствия  осаждающих  описал
красочно, однако же и из побед своих тайны делать не  стал.  Жестом  велел
верблюдов ближе подогнать и показал он  Кудурру  поклажу  верблюдов  своих
(генерал-лейтенант земли Хуме нарочно  на  цыпочки  поднимался  и  в  сумы
переметные заглядывал, отрубленные головы граждан города  Укну  офицерским
стеком вороша).
     И согласился Кудурру, ибо был далеко не глуп, что следует  поддержать
под стенами Дера армию генерала Гимиллу, а пророка  Нуру  поддерживать  не
следует.
     И поцеловались они семь раз - во имя Бэл-Мардука, Сина, Шамаша, Наны,
Нергала и Нинурты. (Во имя Бэл-Мардука дважды).
     И кричали ура как воины  автоколонны  хумейской,  так  и  кавалеристы
вавилонские. И вместе, священные гимны распевая,  к  стенам  Дера  обратно
отправились.
     И отступила нищета в  лагере  осаждающих,  ибо  автоколонна  привезла
водки и картошки и соленых огурцов без счета, так  что  несколько  дней  у
изголодавшихся и столь внезапно обожравшихся воинов был страшный  понос  и
умерли от него тысяча и треть  тысячи  человек,  но  на  это  не  обратили
внимания.
     Общее воодушевление владело  всеми  теперь,  когда  победа  была  так
близка, что ее можно разглядеть уже без всяких приборов дальнего видения.
     Пророк Нура, прознав про то, что Кудурру  переменил  решение  свое  и
поддержал осаждающих, послал на помощь Деру другую автоколонну из  глубины
страны Элам. И еще часть воинскую, в Ашшуре завербованную.
     Однако всадники Шеллиби были повсюду и выведали они, что движется еще
одна автоколонна на помощь осажденным. И решили атаковать ее на марше, что
и было исполнено.
     Однако ашшурские наемники уже изучили тактику штабс-капитана  Шеллиби
и потому действовали иначе, нежели все прежние.  Они  разделились  на  две
колонны и двигались к городу двумя параллельными  потоками,  как  если  бы
река  разлилась  на  два  параллельных  русла,  встретив  на  пути   своем
неодолимую преграду.
     Ничего не зная о том, храбро атаковали конники Шеллиби одну из колонн
и бились беспощадно, рубя саблями вражеских  пехотинцев.  Пехота  же,  что
сопровождала штабс-капитана Шеллиби, применила  испытанный  свой  прием  и
бросилась с ножами под брюхо вражеским бронетранспортерам, вспарывая их на
ходу. И многие бронетранспортеры погибли и экипажи их  сгорели,  однако  и
пехотинцы умирали во множестве под колесами и гусеницами.
     Но тут на помощь сотоварищам своим пришли ашшурцы второй  автоколонны
и взяли таким образом храбрецов  Шеллиби  в  железные  клещи  и,  окружив,
принялись истреблять.
     Верные адъютанты тут же, под  огнем,  то  и  дело  погибая,  выкопали
блиндаж и спрятали туда штабс-капитана Шеллиби, дабы он уцелел. Шеллиби по
рации вызвал подкрепление, и  Гимиллу  отважно  пришел  ему  на  помощь  в
сопровождении сорока трех тысяч солдат, конных и пеших. Ашшурцев  же  было
двадцать четыре тысячи.
     Такова была ярость воинов священного похода  при  виде  бесславной  и
множественной  гибели  товарищей  их,  что  несколько   бронетранспортеров
порвали голыми руками и изуродованные части их раскидали по  всей  пустыне
на много вавилонских парасангов вокруг.
     И отступили ашшурцы. А  воины  Гимиллу,  преследуя  их,  добежали  до
города Дер и в священном одушевлении  с  ходу  заняли  подходы  к  городу,
которые прежде удерживались ассасинами, перебив  при  том  полторы  тысячи
воинов  в  черных  плащах.  Трупы  их  побросали  в  реку  Дуалу,  которой
предстояло в этот день вздуться от пролитой крови и разлиться,  ибо  трупы
загромоздили ее наподобие плотины.
     При виде приближающейся армии командир  гарнизона  города  Дер  велел
закрыть все ворота, оставив таким образом всех ассасинов снаружи, у  стен,
сказав, что им надлежит победить или умереть. И умерли ассасины, о чем уже
мы рассказали выше, славя Нуру. И многие умирали с улыбкой на лице.
     Однако и  воины  священного  похода  понесли  немало  тяжелых  утрат,
выказывая при том чудеса героизма. В этой схватке у ворот города  Дер  был
ранен также и сам генерал Гимиллу, который бросился в бой столь  отчаянно,
будто искал выхода всем своим проблемам. И вражеские  снаряды  попадали  в
него во множестве, однако с оторванной левой рукой и правой ногой, с двумя
только конечностями из положенных человеку от рождения двух пар, продолжал
он бесстрашно сражаться, рубя врагов налево  и  направо.  И  только  тогда
позволил себе умереть, когда подоспел к нему Шеллиби. И сказал Гимиллу:
     - Отомсти же за смерть мою грязнобородым эламитам!
     И  отлетела  душа  его,  изойдя  из  окровавленного  рта  красноватым
облачком.
     И когда всех ассасинов перебили,  река  Дуалу  остановилась  на  миг,
загражденная трупами, будто плотиной (о чем мы уже говорили)  и  вышла  из
берегов и смыла один осадный форт, что воздвигли осаждающие. И  погибли  в
этом форте пятьсот двадцать два воина, трое же спаслись.
     Кроме того,  смыло  и  унесло  две  шелковые  палатки  с  офицерскими
потаскухами. Но поскольку многие офицеры пали, то пропажу и не заметили.
     И вот, оставшись верховным главнокомандующим армии священного похода,
решил Шеллиби пойти на военную хитрость, ибо видел, что силой  не  одолеть
ему фанатиков Нуры, которых было в стране грязнобородых  эламитов  больше,
чем капель воды в реке Дуалу.
     Для этого взял он испытанных и преданных воинов числом  сто  тридцать
два по числу башен города Дер и  каждому  дал  ответственное  и  секретное
поручение - проникнуть ночью  в  башню,  войти  в  сношение  с  командиром
гарнизона этой башни и  по  возможности  склонить  его  на  сторону  армии
священного похода.
     На прощание семижды поцеловал он каждого из отважных и верных  воинов
своих и дал им последнее напутствие, как себя держать и что  обещать  этим
командирам гарнизонов.
     И ушли воины; Шеллиби же остался ждать вестей.
     Пока длилась седмица, то и дело подъезжали к палатке Шеллиби ассасины
с открытыми лицами. Смеясь, сбрасывали они со спин своих лошадей  то,  что
привозили бывшему штабс-капитану, а ныне главнокомандующему  (что  Шеллиби
возглавил воинство священного похода, в городе Дер уже знали, как знали  и
о гибели генерала Гимиллу в славном бою, когда остановлены были воды  реки
Дуалу).
     И сто тридцать один  труп  привезли  ассасины  и  бросили  к  палатке
Шеллиби. Пересчитал убитых в городе Дер воинов Шеллиби, усмехнулся и велел
своим адъютантам похоронить их. Сам  же  сел  на  берегу  реки  Дуалу,  на
мрачные стены города Дер воззрился и  все  усмехался  непонятно  чему.  Но
никто не смел спрашивать бывшего штабс-капитана Второй Урукской  танковой,
а вместо того в армии тихо пополз ропот.  Ибо  сыскалось  вдруг  порядочно
недовольных.
     Между тем вернулся сто тридцать второй воин из посланных к командирам
дерских башен. И принес весть тайную, которой  весьма  обрадовался  бравый
командир Шеллиби и возликовало лютое сердце его  в  предчувствии  грядущей
скорой победы. Ибо командир этой  башни,  именуемой  башней  Трех  Сестер,
некий Пирруз, согласился сотрудничать с армией оккупантов и назвал день  и
час, когда откроется башня Трех Сестер для священного воинства.
     И приказал Шеллиби  своему  воинству  сделать  вид,  будто  снимается
лагерь. Это нужно было для того, чтобы обмануть тех, кто  будет  наблюдать
за  действиями  осаждающей  армии  со  стен  дерских.  Никто   не   должен
заподозрить близкого  штурма,  иначе  бесполезной  будет  вся  хитрость  с
подкупом Пирруза.
     Нуриты действительно  поверили  тому,  что  армия  священного  похода
решилась отступиться от стен Дера, ибо перед  тем,  как  выступить  прочь,
воины  Шеллиби  перебили  всех  приблудившихся  к  лагерю  шлюх  и   своих
тяжелораненых, чтобы не тащить их с собой,  как  делали  обычно,  если  им
предстоял долгий переход. И возликовали защитники Дера, ибо полагали,  что
победа осталась за ними.
     Однако ночью Шеллиби со своим войском тайно вернулся  и  подкрался  к
башне Трех Сестер под покровом  темноты,  которая  пала  на  город  Дер  и
погребла под собою реку Дуалу. Пирруз же готовился  встретить  Шеллиби.  И
заколол он своего родного брата, который  заподозрил  в  нем  изменника  и
пришел открыто сказать Пиррузу об этом.  И  пал  патриот  дерский,  верный
нурит (однако не ассасин). Пирруз же растворил окно и прошептал в темноту,
зная, что услышит его чуткий Шеллиби:
     - Все готово, мой господин.
     И выбросил из окна кожаную лестницу,  привязав  верхний  ее  конец  к
подоконнику.
     По этой лестнице взобралось в  башню  Трех  Сестер  пятнадцать  тысяч
солдат, а следом за ними и сам победоносный командир их Шеллиби. И убил он
Пирруза, дабы тот не приписал себе всей заслуги этой блестящей  победы,  а
труп его выбросил из окна. Лестницу же спрятал.
     Затем были открыты ворота, и остальные воины священного  похода,  что
таились под  стенами,  ворвались  в  город р.  И  было  истреблено  все
население города, поскольку тащить с собой  по  пустыне  такое  количество
пленных представлялось невозможным; оставлять же их у себя в тылу  генерал
Шеллиби почитал за полную  глупость.  И  поэтому  истреблены  были  жители
дерские, но и воинов священного похода при этом от усталости пало немало.
     Так был занят город Дер и таким  образом  победоносно  завершена  его
долгая осада. В Вавилоне передали радостную весть, полученную по рации  от
генерала Шеллиби. Победа под Дером была столь  значительна,  что  в  угаре
восторга даже не заметили перемены командования и только  спустя  два  дня
спросили, почему нет реляций от генерала Гимиллу и  почему  все  сообщения
подписаны каким-то Шеллиби.
     Но никаких объяснений на этот запрос  не  последовало,  ибо  возникли
новые обстоятельства и непредвиденные факторы. Комендант города Дер удачно
ускользнул от мечей и пуль  воинов  священного  похода,  сумел  бежать  из
города, прихватив с собой одну тысячу девятьсот тридцать  четырех  воинов,
пятнадцать шлюх, две пушки, четыре  бочки  пороха,  пять  телег,  груженых
ящиками с новенькими винтовками, одиннадцать волов, сто восемьдесят боевых
коней и две рации, из которых одна работала.
     Таким образом комендант бежал  и  вскоре,  возвратившись  с  изрядным
подкреплением, полученным из чрева эламского, что не уставало  родить  все
новых и новых воинов, осадил город Дер и засевших в нем воинов  священного
похода.
     Теперь уже Шеллиби приходилось испытывать на себе все тягости осады.
     И вот уже все громче и громче ропщут солдаты бывшей  Второй  Урукской
танковой (ныне Первой Дерской кавалерийской). Дабы пресечь распространение
чумы  неверия,  решил  Шеллиби,  обладавший  всеми   данными   гениального
полководца,  противопоставить  неверию   новое   пророчество.   И   вскоре
действительно, по молитве благочестивого Шеллиби, явлено было новое чудо.
     Одному воину из рядовых, доселе совершенно незаметных в общем  строю,
именем Зерия, во сне  явился  Мардук.  И  указал  ему  Мардук,  где  вести
раскопки, и на рассвете, одушевленный видением, отправился Зерия и  с  ним
еще один сержант к старому заброшенному храму, который был посвящен  давно
забытому в Дере божеству (храм  этот  лежал  в  руинах  в  западной  части
города, где сгрудились преимущественно кабаки дерские). И стали копать тот
воин Зерия и с ним благочестивый  младший  сержант,  который  беспрестанно
возносил молитвы к Бэл-Мардуку и жевал булку с маслом во исполнении  обета
невоздержания.
     И вскоре отыскали они золотую статуэтку, изображающую священного быка
- животное Бэл-Мардука. И едва взяли ее в руки, дабы очистить от дерьма  и
глины, как шевельнулась она и ладонях их  и  замычала.  И  вскоре,  слушая
дивное то мычание и проливая слезы умиления и счастия, разобрали тот  воин
Зерия и благочестивый  младший  сержант,  что  не  просто  так  звуки  она
издавала,  но  отчетливо  произносила:   "Хегаллу!   Хегаллу!"   То   есть
недвусмысленно и откровенно звала их идти дальше по стране Элам к  столице
Хегаллу, где засел  ныне  Нура-пророк  и  где  томится  в  нечистых  руках
грязнобородых массивный золотой истукан Бэл-Мардука весом не менее тонны.
     Со статуэткой быка возвратился Зерия к Шеллиби и, пав  на  лицо  свое
перед генералом своим, обо всем ему поведал. И младший сержант, булку жуя,
подтвердил правдивость слов его.  Возликовал  Шеллиби  и  поднял  Зерию  с
земли, обнял, как брата, и войскам представил. Роптали вы,  неразумные,  и
желали сами не зная чего, и вот  дабы  укрепить  павший  дух  ваш,  послал
Бэл-Мардук новое доказательство благосклонности своей!
     И Зерию показал армии, а  Зерия  поднял  золотую  статуэтку  быка.  И
замычала статуэтка: "Хегаллу-у!"
     Поднялся тут крик великий, все били копьями и  прикладами  по  щитам,
обнимались, целовались и выкликали благочестивые лозунги.
     И тотчас же лагерь бывшего дерского  коменданта,  что  раскинулся  на
холмах за рекой Дуалу, к востоку от города, был  атакован.  Как  неистовый
весенний разлив, хлынули воины священного похода на воинство врага своего,
и побили без счета, теряя товарищей, но не замечая потерь в  горячке  боя.
Когда же остыла горячка эта и пала ночная прохлада на  поле  битвы,  стали
подсчитывать потери и оказалось: таково великое заступничество Бэл-Мардука
и столь велика сила его благословения, что вражеских  воинов  пало  в  тот
день двадцать пять тысяч, воинов  же  священного  похода  -  всего  восемь
человек.
     Добыча же, взятая в лагере разбитого коменданта эламского,  была  так
велика, что ее переносили за стены города несколько дней, и у всех  солдат
и офицеров от напряжения болели руки, а лошадей от  переутомления  околело
одиннадцать.
     Но затем происками Нуры, который явно знался с черной магией  и  умел
издалека, из столицы своей Хегаллу насылать порчу, среди воинов священного
похода возникли сомнения в подлинности золотой статуэтки. Были  нечестивцы
(в основном  из  сволочи),  которые  утверждали,  будто  не  дано  золотым
статуэткам мычать прилюдно: "Хегаллу-у! Хегаллу-у!"
     И слухи эти расползались и множились по всему городу.  Тогда  Шеллиби
приказал развести огромный костер на центральной  площади  и  привел  туда
всех своих воинов. Затем приказал солдату Зерии и тому младшему  сержанту,
что при нем был, взять в руки статуэтку и  войти  в  пламя.  Ибо  истинный
Мардук защитит  слуг  своих  и  явит  благословение  свое.  И  взял  Зерия
статуэтку и без страха вошел в огонь. Следом  за  ним  и  толстый  младший
сержант в пламя то вошел. Поскольку  статуэтку  только  Зерия  держал,  то
сержант тут же умер от ожогов, но этого никто не заметил, ибо Зерия вскоре
показался по другую сторону бушующего огня целый и невредимый. И статуэтка
золотого  быка  горела  в  его  руках,  как  жар,  и  мычала:  "Хегаллу-у!
Хегаллу-у!" После этого уже сомнений не оставалось. Двух особенно злостных
смутьянов тут же сожгли на том же костре, а после загасили костер мочой  и
разошлись спать.
     К утру Зерия умер от ожогов, но на это уже не обратили внимания.
     И невзирая на страшную жару, пылавшую  над  страной  Элам,  двинулась
армия священного  похода  к  столице  пророка  Нуры  -  старинному  городу
Хегаллу. От болезней, ожогов и солнечных ударов умерло шесть тысяч человек
и расплавились три бронетранспортера. В  двух  ашшурских  парасангах  (что
примерно равняется двум с половиной вавилонским  фарсангам)  к  западу  от
генерального пути следования лежал небольшой город Марра, где, по  слухам,
находился монетный  двор  эламских  царей  и  до  сих  пор  хоронилась  их
сокровищница.
     Тотчас к Марре стал рваться царь сволочи Апла и остатки  его  солдат,
пьяни, рвани и срани вавилонской, ибо  распаляла  их  мысль  о  богатстве,
которое навечно отведет от них страшную черту  бедности.  И  дезертировали
они временно из армии священного похода и с  наскоку  взяли  город  Марру.
Город ожесточенно защищался, почему взяв его, сволочь вавилонская перебила
там всех, кто только двигался, не исключая ир.
     День целый пировала сволочь вавилонская, победе своей радуясь. Но тут
к Марре подошел Шеллиби, и воспротивился этому Апла, ибо  не  отыскал  еще
сокровищницу и не желал делиться добытым. Шеллиби же решил, что  не  нужна
ему больше пехота, и потому действовал решительно. Во время  уличных  боев
между пехотинцами Аплы и  конниками  Шеллиби  город  Марра  был  полностью
разрушен, а Апла  захвачен  в  плен  и  повешен  без  излишних  церемоний.
Пехотинцев же лишили правой руки и так отпустили в пустыню - легкая добыча
для иссушающей жары и испепеляющего солнца. После этого победоносная армия
продолжила путь к столице Нуры -  городу  Хегаллу.  (Сокровищницу  древних
эламских  царей  так  и  не  нашли,  да  и   искать   под   руинами   было
затруднительно).
     Однако новая напасть ожидала Шеллиби. Все колодцы на пути  следования
его армии оказались засыпанными, либо отравленными. Это  сделали  ассасины
Нуры. Лишенные таким образом воды, вымерли все окрестные оазисы  эламские,
и повсюду, где только ни встречались зеленые островки среди золотого  моря
песков, валялись быстро разлагающиеся или уже разложившиеся трупы людей  и
животных. Так погибли оазисы Капру, Шеру, Шаду и многие другие; зато и  из
священного воинства умерли от жажды четыре с половиной тысячи человек.
     Теперь вся армия  Шеллиби  насчитывала  всего  лишь  сорок  четыре  с
половиной тысячи человек, однако среди них не  было  бесполезного  сброда,
что обременял священный  поход  поначалу.  Ядром  армии  были  семь  тысяч
храбрецов, что вместе с Шеллиби в начале похода участвовали в  героическом
захвате мельницы и других не менее славных деяниях.
     И вот наконец на семьдесят второй день марша предстали перед  взорами
утомленных солдат белые стены  столицы  пророка  Нуры  -  города  Хегаллу,
древней твердыни эламских царей, средоточия страны и богатств ее, а  также
страшнейшего богохульства и нечестия, ибо там, в постыдном плену,  держали
грязнобородые эламиты величайшую святыню -  массивного  золотого  истукана
Бэл-Мардука весом не менее тонны.
     И  вышел  Шеллиби  на  связь  с  начальником  ПВО  Урукской   области
Силим-Бэлом и попросил все же выслать пять вертолетов  с  пулеметами.  Это
было сделано, ибо Силим-Бэл  воспитывался  и  возрастал  в  одном  учебном
заведении с генералом Шеллиби и хотел держать его руку. Однако ассасины  с
помощью радиоперехвата обо всем этом проведали и сбили эти вертолеты,  что
вылетели с двойным запасом горючего, над руинами Марры. И  пали  вертолеты
на  руины  Марры  и  бесславно  взорвались,  а  Силим-Бэл  был  арестован,
доставлен в Вавилон и посажен на кол за своеволие.
     Тщетно прождав вертолетов, понял Шеллиби в  силу  своего  недюжинного
ума, что сбили их злокозненные ассасины. И не надеясь более на поддержку с
воздуха, приступил к сооружению осадных башен, дабы штурмовать Хегаллу.
     Это были особые башни и для них потребовалось столько дерева, что  по
приказу Шеллиби воины его свели  все  леса  в  оазисах  Мизатум  и  Ибулу.
Осадные башни Шеллиби были машинами совершенно нового  типа  постройки.  В
каждой имелось по три  этажа.  В  первом  этаже  шли  рабочие,  которые  и
руководили движением башни; второй же и третий этаж были предназначены для
воинов: верхний - для снайпера, средний для автоматчиков.  Сии  перекатные
крепости, как их впоследствии назовут  историки  священного  похода,  были
выше городских стен. Отсюда легко понять, как много леса потребовалось для
их сооружения. На вершине каждой башни прикрепили особые осадные  лестницы
с крюками, чтобы цепляться ими за стены и как бы пришвартовываться к ним.
     В решающий час затрубили трубы, и выкликая священные имена и распевая
гимны, воины великого похода устремились на белые стены города Хегаллу. Не
обращая никакого внимания на беспрестанно извергающуюся  на  них  со  стен
кипящую смолу и греческий огонь, они лезли на стену, одушевленные все, как
один, единственной мыслью: поскорее добраться до золотого истукана.
     С трех сторон, среди безумного ржания лошадей, звона  сабель,  треска
автоматического и полуавтоматического оружия,  уханья  минометов,  грохота
колес катились, точно неумолимые божества войны, три  осадные  башни  или,
лучше сказать, три перекатные крепости.  Они  изрыгали  огонь  очередей  и
прицельные выстрелы  по  эламитам.  Две  из  башен  почти  сразу  подожгли
снарядами с греческим огнем.  Однако  третья  продолжала  вести  стрельбу.
Между тем у стен кипела неустанная кровавая сеча.
     Когда настала ночная тьма, все попадали на землю и тут же уснули.
     Наутро штурм возобновили. Тут уж Нура показал все свое ужасное лицо и
выпустил на стены двух  ведьм,  которые,  стоя  наверху  с  развевающимися
(несмотря на полное безветрие) длинными седыми космами, яростно  заклинали
злые стихии. Но они не  успели  нанести  штурмующим  никакого  вреда,  ибо
снайпер сперва метким выстрелом раздробил голову одной, а затем  не  менее
метким выстрелом попал в сердце другой, и обе пали со стен на штыки.
     Но тут Нура, явив новое коварство свое,  выпустил  на  штурмующих  не
солдат и офицеров, как это принято во всем цивилизованном мире, а голодных
и злющих львов и леопардов. Несомненно, этих  животных  одушевлял  тот  же
нечистый  энтузиазм,  что  и  ведьм.  И  пехота,  какая  еще   оставалась,
окончательно погибла под клыками и когтями хищников. После  же  зверей  на
штурмующих Нура выпустил отборных ассасинов-смертников, и многих зарубили,
а иных застрелили из автоматов. Третья осадная башня была взорвана.
     К вечеру Шеллиби принял  решение  отступить  от  Хегаллу  и  выполнил
блестящий отходной маневр, уводя оставшиеся у него пятнадцать тысяч солдат
к юго-западу, в район города Цира.
     На поле боя остались лежать почти пятьдесят тысяч убитых с  той  и  с
другой стороны.
     И вот когда настала новая ночь, бесшумно  растворились  сверкающие  в
лунном свете медные ворота белых стен города Хегаллу. И выехал  из  города
на белоснежном коне пророк Нура. Был один. Никто не сопровождал  его,  ибо
не посмели.
     Медленно ехал Нура через подъемный мост, опущенный  надо  рвом,  куда
свалено было множество трупов хищных животных. Тихо нес  его  белоснежный,
без  единого  пятнышка,  конь  с  длинной,  ниспадающей  до  самой   земли
шелковистой гривой и таким же хвостом.
     Нура был, по своему обыкновению, бос, в длинных  белых  одеждах,  без
единого украшения на теле, и безоружен, ибо с некоторых  пор  защитой  ему
была лишь его непревзойденная мудрость (которую признали, скрежеща зубами,
даже враги его).
     Ехал, опустив голову на  грудь.  Безмолвие  и  тишина  окружали  его,
лунный свет умывал его белыми лучами. Прекрасный конь  нес  его  по  полю,
сплошь усеянному трупами. И молчал Нура. Лишь изредка наклонялся он, желая
разглядеть получше то одного, то другого убитого, будто искал знакомых или
силился прочесть знаки судьбы на челе  их.  Лицо  Нуры  было  прекрасно  и
печально.
     И вернулся он в город, так и не проронив ни слова. И закрылись за ним
медные ворота в белых стенах города Хегаллу.
     Подойдя к городу Цира, где было много съестных запасов, медикаментов,
женщин, лошадей, запчастей, горючего и всего необходимого для  продолжения
войны, генерал Шеллиби принял решение осадить этот город и  взять  его,  а
взяв, разграбить. Но не  успели  приступить  к  сооружению  осадных  башен
усталые воины, в которых как бы погас религиозный  энтузиазм  после  того,
как Нура сумел разбить их под стенами столицы  своей,  как  показались  из
пустынной дали ассасины. Сперва будто  бы  черное  облачко  показалось  на
горизонте, дрожащем от жара, и не обратили на него внимания. Но вот  стало
оно расти и уже заслонило полгоризонта. И золотистая пыль клубилась над их
черной одеждой и оседала на плечи и головы их.
     Сверкание их сабель, поднятых над головами,  было  подобно  сверканию
молний во время бушующей грозы. И у многих еще были автоматы, беспрестанно
извергающие пламя.
     Обрушились на воинов священного похода,  не  дав  им  даже  перевести
дыхание, и скосили многих. Другие же бежали от верной смерти в пустыню,  и
не стали преследовать их ассасины, а вместо того  наложили  руки  свои  на
генерала Шеллиби и взяли  его  в  плен.  И  верных  его  адъютантов  также
захватили они, привязали их веревками, продев в нижнюю челюсть, и потащили
за лошадьми своими, немилосердно волоча по пескам, покуда  те  не  умерли.
Генерала же Шеллиби хоть и связали, однако ж посадили на коня и обращались
с ним бережно. И понял Шеллиби, что вскоре предстанет он перед очи пророка
Нуры, и затрепетал. Ибо в глубине души боялся и  почитал  он  Нуру  -  так
разлагающе действовала близость Нуры на  всех,  кто  оказывался  в  стране
Элам.
     И был приведен к Нуре генерал Шеллиби.  Как  был,  в  рваной  одежде,
снятой с убитого нурита (ибо своя давно истрепалась) стоял он на холодном,
несмотря на жару, полу дворца, в самом сердце столицы  Хегаллу,  куда  так
стремился. И вышел к нему Нура, ступая бесшумно босыми ногами  своими.  На
вид был он юн, прекрасен и безумен, и рот его улыбался.
     И подогнулись сами собою колени Шеллиби и пал он перед Нурой на  лицо
свое. Долго глядел на него Нура, после же велел встать. Поднялся  Шеллиби,
радуясь, что видит перед собою это лицо, озаренное сумасшедшими глазами. И
любовь к Нуре была столь велика, что залился Шеллиби  слезами,  и  обильны
были те слезы.
     Будто понимая, что творится в сердце пленного, протянул Нура ему свою
крепкую, в шрамах от давней террористической деятельности, руку, и  припал
к ней губами Шеллиби, как  умирающий  от  жажды  припадает  к  животворной
влаге.
     И засмеялся  Нура.  Погладил  склоненную  к  его  руке  лысую  голову
Шеллиби, а после, нагнувшись, поцеловал его в макушку.  От  этого  поцелуя
сладостная судорога пронзила все тело Шеллиби, и вскрикнул он.
     А Нура отнял у него свою руку и призвал слуг своих. И велел он слугам
своим оскопить генерала Шеллиби и выколоть у него глаза; после же, вылечив
и дав ему прислуги, сладостей,  умащений,  купален  и  цветников,  сколько
захочет, облачить  в  чистые  одежды,  белые,  исписанные  изречениями  из
Скрижалей Нуры. И в таком виде пусть читает лекции  во  вновь  учрежденной
Академии Воинского Искусства, ибо высоко оценил врага своего Нура.
     И было поступлено с Шеллиби по слову Нуры.
     Остатки же священного воинства без следа  расточились  в  раскаленных
песках Элама.
     По столь бесславном окончании священного похода новые речи  зазвучали
в Вавилоне.  Снова  надрывались  голые  рабы  в  позолоченных  набедренных
повязках, нагнетая помпами давление по всему Великому Городу. На стихийных
митингах великий народ вавилонский требовал выдать  на  народную  расправу
виновных в бессмысленной кровавой бойне, учиненной в песках  эламских,  от
которой не было городу ровным счетом никакой пользы.
     Таким образом ультраправое правительство радикалов было смещено и его
место заняло ультралевое. Чтобы  успокоить  возмущенных  горожан,  на  кол
публично   были   посажены    министр    иностранных    дел,    два    его
секретаря-референта,  советник  правительства  по   делам   добрососедских
отношений, председатель независимого профсоюза (за  то,  что  недостаточно
активно выражал протест), атташе по связям с международной общественностью
(по той же причине) и Верховный Жрец Оракула - за недальновидность.
     Однако ж виновных так и не сыскали. В самом начале священного  похода
чудесным  образом  (сейчас  в  этом  подозревали  искусно   организованный
террористический  акт)  взорвался  головной  компьютер  Оракула,  так  что
погибла вся информация, касающаяся положения  дел  в  Вавилоне  на  момент
подготовки и  начала  священного  похода  против  Элама  и  пророка  Нуры.
Верховный же Программист, который держал в  памяти  большую  часть  данных
головного компьютера, покончил с собой по распоряжению  Верховного  Жреца,
ныне также казненного. Многих жриц отыскать не удалось, а  прочая  обслуга
Оракула либо растворилась среди храмовых рабов  по  всей  Вавилонии,  либо
сгинула в священном походе.
     Одно время работала инициативная группа по розыску  ротмистра  Шарру,
который один раз выступил по телевидению с разоблачениями и обличениями  и
призывал народ вавилонский опомниться и прекратить кровавую бойню.  Однако
поиски эти ни к чему не привели. Сам ротмистр и вся его родня, до  седьмой
степени родства, исчезли бесследно, а на  месте  их  дома  высилось  новое
бетонное строение, где  помещался  Пятый  Градостроительный  Банк,  причем
управляющий банка уверял, что их учреждение находилось  на  этом  месте  в
течение последних ста пятидесяти лет.
     Наконец вспомнили о глиняных табличках с подписями. И в  самом  деле!
Собирали же подписи с требованиями священного похода!  Стало  быть,  никто
конкретно в этой кровавой бойне не  виновен,  коли  требовал  ее  с  такой
настойчивостью весь народ вавилонский  в  лице  восьмидесяти  тысяч  своих
достойных представителей!
     Стали разыскивать - где эти таблички? Ибо  правительство,  свергнутое
после  бесславного  поражения  священного  похода,  желало  оправдаться  и
показать истинного виновника всех  событий  -  волю  вавилонского  народа.
Долго искали и лишь случайно нашли.
     Все таблички, что некогда едва на  десяток  телег  уместились,  весом
которых  волы  грыжу  себе  наживали,  были  свалены  в   безответственном
беспорядке на заднем дворе Оракула под открытым небом.  И  тут  открылось,
что умельцы,  налепившие  их  на  скорую  руку,  налепили  их  плохо,  без
надлежащего тщания. Да и глину брали некачественную, первую попавшуюся,  с
вкраплениями земли, травы и каких-то палок.  А  дожди  и  прочая  непогода
довершили то, что начала людская недобросовестность. И потому превратились
все  эти  документы  в  огромную  неопрятную  гору  мусора;   подписи   же
рассыпались в прах.
     Так и нашли ее члены  правительственной  комиссии,  образованной  для
розыска  виновных  в  военном  преступлении  (ибо  так  отныне  именовался
священный поход во всех средствах массовой информации).
     А на самой вершине этой огромной кучи спал  всеми  забытый  и  теперь
вечно пьяный пророк Савел - в грязной одежде,  уродливый  и  искалеченный,
ибо протезы свои давно уже пропил.