Санаторий: Сборник фантастических произведений, очерков. Сост. Е. В.
Носов. - М.: Мол. гвардия, 1988. - 370 с. ISBN 5-235-01012-4
Елена Грушко
                                    Чужой
  Животные не спят. Они во тьме ночной
  Стоят над миром каменной стеной.
  ................
  И зная все, кому расскажет он
  Свои чудесные виденья?
  Н. Заболоцкий
  ...Ярро, сын Герро и Барри, лежал на снегу и смотрел, как солнце катится
за синие сопки на противоположном берегу реки. При этом белые пушистые
облака заливались, как кровью, красным светом. Ярро вспомнил теплую кровь,
пятнающую мягкое, трепещущее тело зайца, но не двинулся с места...
  Имя Ярро по-волчьи значит "чужой". Почему именно ему дали это имя, было
непонятно. Ведь он родился в стае, в тайге, это его мать была чужая: она
когда-то пришла в тайгу от людей, ее, собаку, приняли к себе волки, а
молодой Герро - теперь он вожак стаи - сделал ее своей подругой. Но матери
дали имя Барра - "Красотка", и она принесла своему спутнику и стае
пятерых... волчат? щенят? - словом, пятерых детенышей. Четверо получили
нормальные волчьи имена, а один, появившийся на свет первым,
оскорбительную кличку - Чужой. Иногда Ярро чувствовал за это злую обиду на
соплеменников, но утешался тем, что, став взрослым волком, он сможет взять
себе другое имя. Ярро хотел бы называться как отец - Ветром, а еще лучше -
Храбрым. Но если он успеет до того, как ему исполнится три года - время
выбора нового имени, - совершить задуманное, то потребует, чтобы его
назвали не иначе, как Убивший Человека.
  Мать Ярро считалась в стае непревзойденным знатоком повадок Человека. С
нею советовались даже матерые волки, и не зря: долгие годы ее жизни прошли
в логове Человека.
  Тогда ее имя было иным. Тогда эту желто-серую узкоглазую лайку с
неуловимо-лукавым выражением острой мордочки звали Сильвой. Хозяину
привезли ее из далеких холодных краев крошечным щеночком, и Сильве иногда
снились беспредельные белые равнины; колючая наледь между подушечками
натруженных лап, которую на привалах приходится долго выгрызать; тяжесть
постромок, тянущих назад, в то время как общее тело упряжки рвется вперед
и вперед... Она не запомнила этого глазами и разумом, никогда не испытав,
но, наверное, память поколений предков сохранилась в крови. Эта смутная
память была подавлена теплой, сытой жизнью в квартире из трех комнат - так
называл свое логово Человек. Превратиться в некое подобие холодно
презираемых ею глупо-кудрявых или тонконогих, вечно трясущихся собачонок
ей мешала неутихающая и непонятная тоска, глубоко спрятанная под
привычками и привязанностью к Хозяину и Хозяйке, внешне проявляющаяся в
капризном, независимом характере. Неуемная страсть Хозяина к лыжным
прогулкам зимой и частым походам летом помогала этой тоске развиваться и
крепнуть. Действительность оживляла краски, запахи и звуки памяти,
добавляя к ним то, чего не знали и на могли знать предки Сильвы, не
покидавшие северных земель.
  Тайга пугала и манила Сильву: резко, больно билось сердце от бесчисленных
живых, сверкающих запахов, шире раскрывались длинные, узкие глаза, сильные
лапы подгибались - в тайге у Сильвы всегда был какой-то растерянный вид,
но все-таки она послушно и неутомимо шла рядом с Хозяином, не забегая
вперед и не отставая, хотя обычно ее было трудно удержать. Хозяин потом
частенько замечал с небрежной похвальбой: Сильва бесподобно усвоила
команду "рядом"! - и не догадывался, что в тайге он для своей собаки всего
лишь нечто вроде цепочки, привязывающей ее к спокойному и привычному миру.
  Хозяйка скрыто недолюбливала Сильву. Уж если иметь собаку, думала она, то
скотч-терьера или эрделя - шерсть у них не так лезет, а вид более
экзотический и престижный. Хозяин приобрел именно лайку, потому что одно
время решил, было распроститься с тесным и душным городом и поселиться в
тайге, на худой конец в дальнем пригороде, в собственном доме, колоть
дрова, наблюдать пляску огня в печи, а вечером выходить во двор в
наброшенном на плечи полушубке, долго смотреть на чистые, ничем не
затуманенные звезды; охотиться... Жена, однако, взбунтовалась, и они
остались в городе. Хозяин решил, было, перепродать Сильву, но отговорил
приятель: подсказал, что на этой неприхотливой собачке можно сделать
хорошие деньги, когда она подрастет и ощенится - нужно только подыскать
чистопородного партнера. С деньгами у Хозяина всегда было туго. Так Сильва
осталась в доме - как вложенный в прибыльное дело капитал.
  Она привязалась к людям, хотя они никогда не нежили и не ласкали ее. Но в
памяти - невнятно, полузабыто - жил один случай...
  Сильва, конечно, не знала подробностей, которые состояли в том, что, когда
она была совсем щенком, к Хозяевам приехал на зимние каникулы дальний
родственник из небольшого приморского городка - пятнадцатилетний мальчик.
Сильву только что привезли, она простудилась в дороге и захворала.
Задыхалась от жара, глаза болели и слезились, все время знобило... Хозяйка
брезгливо передергивалась, слыша жалобное скуление. Хозяин растерялся.
Мальчик все каникулы провел с ней: поил теплым подслащенным молоком с
растворенным в нем лекарством, отогревал, завернув в собственный шарф, а
на ночь украдкой брал в постель. Именно это запомнила Сильва: горячую,
темную тишину в комнате, призрачные белые узоры на замороженных окнах,
тоску по теплому материнскому боку и давящий страх, который, однако,
оставлял ее, сменялся сонным покоем, когда, еле слышно поскуливая, путаясь
в одеяле и простынях, она пробиралась к подушке, сворачивалась клубком,
стараясь уткнуться носом в горячее, гладкое, горьковато, но так
успокоительно пахнущее, мерно вздымающееся плечо Человека, который -
Сильва, не зная названия словам и чувствам, смутно ощущала это - любил
ее...
  Через десять дней мальчик уехал, на прощание поцеловав Сильву в морду
влажными и солеными губами. Он просил Хозяина отдать ему щенка, но к тому
времени Сильва уже стала ценным капиталом.
  Шло время. Сильва повзрослела. У нее начался какой-то странный период:
нового беспокойства, новых ощущений и странной, раздражающей нечистоты, в
которой она, однако, ощущала нечто, совершенно изменившее ее жизнь.
  В один из дней Хозяйка, насупясь, огрызаясь на Сильву, скатала и убрала с
полу большую яркую ворсистую подстилку, с которой всегда гоняла собаку, и
завесила тряпками мебель. Сильва слегка встревожилась. И не зря. Через
некоторое время появился Хозяин в сопровождении широкогрудой остроухой
лайки темно-серого цвета.
  Сильва ощутила странную, мгновенную тягу к этому псу - тягу, смешанную с
отвращением. В чем дело, она, конечно, не смогла бы объяснить, даже если
бы была Человеком, который, как известно, может найти объяснение всему на
свете, даже необъяснимому. Но то ли глупо распяленный оскал его пасти, то
ли приторный запах, то ли еще что-то заставило ее забраться под стол
Хозяина и затаиться там, злясь все больше и больше, коротко, ненавидяще и
вместе с тем отчаянно взлаивая и не подпуская к себе огорченного,
испуганного кобеля. Так и не подпустила. Хозяйка смущенно смеялась, Хозяин
недоумевающе заглядывал в глаза Сильве, а та гнула шею и нервно
вздрагивала.
  На улице началась жара, потом опять стало прохладно. От листьев, которые
уже не шумели над головой, а вяло лежали на земле, шел сырой, острый
запах. Ноздри Сильвы раздувались от этого запаха, все время хотелось выть,
но не тоскливо, а как-то иначе...
  У нее опять началась течка, она опять забеспокоилась, томилась, злилась,
вспоминая умильную морду того кобеля. А с улицы неслись запахи, запахи...
  Однажды Хозяйка, прихватив всегда дурно пахнущее ведро, вышла в коридор, к
некоему утробно урчащему железному сооружению с огромной пастью, вонючей
от множества поглощаемых ею отбросов. Сильва подошла к неплотно прикрытой
двери. Что-то словно бы толкнуло собаку. Шаг, еще шаг... Ступеньки
замелькали под лапами, в темноте нижнего этажа она юркнула мимо испуганно
взвизгнувшей тени и выскочила на улицу. Впервые одна, без поводка и
Хозяина.
  Испуг от непривычной, внезапной свободы несколько охладил ее
стремительность, но разбег был уже взят, и Сильва, несколькими прыжками
миновав двор, выскочила на бульвар, где часто гуляла с Хозяином.
  Еще утром мягко пружинили под лапами прелые листья, а сейчас все было
покрыто тонким слоем нежданно и рано выпавшего снега. Страх, одиночество и
острое - до щенячьего визга! - ощущение счастья нахлынули на Сильву
одновременно, и тут она увидела крупного черного пса с широкой, почти
квадратной мордой, с большими круглыми ушами и мощными лапами. Пес стоял
невдалеке, под деревьями, с которых изредка падали на него мягкие, влажные
хлопья снега...
  Если бы Сильва знала не только повадки, но и образ мыслей Людей, ее не так
удивило бы резко изменившееся отношение к ней. Живот ее отвисал чуть ли не
до полу, и Хозяйка то и дело норовила неожиданно пнуть ее ногой. Сильва
предпочитала отсиживаться в своем углу. У хозяина искать защиты было
бессмысленно. Он тоже изменился: не водил больше Сильву гулять, а темными
утрами силком выпихивал ее из подъезда, и когда она, тайком, торопливо
оправившись прямо у крыльца, дрожа от страха и непонятного стыда, скулила
у двери, Хозяин открывал далеко не сразу и всегда с выражением хмурого
недовольства на лице. Кормили ее теперь скудно и плохо, но привередничать
не приходилось: ведь Сильва была уже не одна.
  Именно в этом и дело! "Нагуляв" - по выражению людей - "от какой-то
дворняжки", Сильва утратила преимущество, право на которое имеют только
собаки "из хороших семей", гордящихся безупречными родословными и
изысканно-породистыми партнерами. Распространением их потомства занимаются
клубы собаководства, а хозяева получают немалые деньги. Собака же, раз
допустившая, как сказал бы Человек, мезальянс, навсегда скомпрометирована.
Ее репутация бесповоротно запятнана. И даже если она понесет в следующий
раз от благовоспитанного, чистопородного кобеля, ее дети навсегда
останутся париями в обществе собаководов-любителей. Обо всем этом сообщила
Хозяину Сильвы директриса местного клуба собаководства: женщина с
землистой кожей и тусклыми, как придорожные камушки, глазами, похожая
сложением на бульдога, а лицом на беспородную и оттого злую собаку.
  В положенное время Сильва ощенилась. Дома никого не было. Она страшно
устала, облизывая детенышей, и не заметила, как вернулись Хозяева. Хозяйка
начала визжать и поскуливать, в голосе ее слышались нотки неутихающей
ненависти, а Хозяин, громко посапывая, проворно собрал щенят и мигом
выскочил за дверь - прежде, чем измученная Сильва опомнилась.
  Она бросилась было следом, но ударилась мордой и грудью о захлопнувшуюся
дверь.
  Хозяин долго не возвращался, и все это время Сильва, истошно рыча, билась
в дверь, а Хозяйка продолжала скулить от страха, запершись в комнате и не
смея выйти оттуда.
  Хозяин пришел, когда Сильва уже в кровь разбила морду; онемевшие лапы,
ударяясь о дверь, не чувствовали боли. Едва Хозяин открыл, Сильва, сбив
его с ног, бросилась вниз по лестнице.
  Ненавистный запах Хозяина, смешанный с милым и жалобным - родным,
щенячьим, детским, долго вел ее по обледенелым, завьюженным улицам, пока
возле тяжелой крышки, из-под которой поднимался пар, не остался один от
этих запахов...
  Сильва скребла, скребла ногтями подтаявшую землю, потом забралась на
горячую крышку и легла там, то обессиленно задремывая, то ожидающе
раздувая ноздри. Иногда она вздергивала голову и выла на кусок луны...
  Остаток зимы Сильва провела в городе: разыскивала на помойках мерзлые
объедки, попрошайничала возле столовых и магазинов. Она была гордой
собакой, но все это ее не унижало: большинство времени она проводила, лежа
на той крышке. Было тепло. Следа детей она давно не чуяла.
  Когда потянуло из тайги робким запахом таяния снегов, Сильва ушла из этих
гнусно пахнущих улиц.
  Она скиталась по тайге, то подходя к редким жилищам Людей, то уходя в
колючие деревья и еще глубокие снега; изголодалась, отощала - и вот
однажды ночью услышала незнакомый протяжный звук:
  - У-у-у-о-о-о!
  Вой ширился, рос, казалось, воет уже не дальний хор незнакомых голосов, а
вся тайга: и горько пахнущие ели, и снег, и даже мерзлые звезды, и чернота
неба, и сама ночь... И странно, так странно, как никогда в жизни,
почувствовала себя Сильва. Что-то оживало в ней - что-то незнакомое,
сокровенное, тайное, до сих пор даже для нее самой.
  Стало жутко. Она вскочила. А звуки все переливались в вышине...
  Сильва заметалась, взрывая лапами сугробы. Подпрыгнула, вытянувшись в
струнку. Упала и некоторое время лежала плашмя, зажмурясь и тяжело дыша.
Вой не прекращался.
  И вот Сильва села, напружинив лапы. Пушистый хвост вытянулся на снегу. Она
подняла голову и, заведя глаза, чтобы не видеть застывших, холодных звезд,
завыла сама - призывно, отчаянно, смиренно - и в то же время с надеждой:
  - У-у-у-о-о-о!..
  Ярро почему-то был матери ближе остальных детенышей, хотя, пожалуй, в его
внешности сохранилось совсем мало примет собаки, изо всех своих собратьев
и сестер он особенно походил на волка: большой лобастой головой, толстой
шеей, широкой грудью, высокими, очень сильными ногами - словом, всей своей
поджарой и в то же время мощной статью, которая в будущем обещала еще
больше силы. Разве что глаза у него были такие же удлиненно-лукавые, как у
Сильвы, да серая шерсть - более мягкой, пушистой и в то же время более
густой, чем у других.
  Подобно тому, как Сильве по наследству перешла память об упряжке, бегущей
по тундре, так и в крови ее сына жила материнская ненависть к едким и
пыльным запахам человеческого логова, злому вероломству, коварству,
жестокости человека. Он не был рожден с ненавистью - этому научила его
Барра. Она вскормила его этой ненавистью вместе с молоком.
  Что считалось самым важным в стае? Добыча пищи. Чтобы прокормиться
сегодня, быть довольным собой и своей охотой и набраться сил перед
завтрашней охотой, которая даст возможность быть сытым завтра. Вожак стаи
Герро не убивал ушастого зайца, или юркую лису, или другую дичь только для
того, чтобы окровавить зубы, погасить блеск жизни в глазах животных, а
потом уйти, бросив мертвое тело. Тому же он учил молодых волков. Но как
поступать с Человеком? Это ведь добыча не из обычных.
  - Волк из моей стаи никогда не нападает на Человека первым, - учил молодых
вожак Герро.
  - Почему? - непочтительно вмешивался Ярро.
  - Потому что Человек опасен. Сладость его мяса и соль его крови,
аппетитный хруст его костей не стоят того страха, который охватит все твое
существо, когда ты будешь идти по его следу, бросаться на него, сбивать
его наземь..
  - Можно подумать, Человек - лучший друг волка, - задирался Ярро в щенячьей
злости на отца, но вожак стаи не опускался до спора с несмышленышем. В
конце концов, каждому из волчат предстоит самому убедиться в правильности
его уроков, усвоив уроки тайги, охоты, жизни, наконец... Им еще предстоит
узнать, что и грязно-бурый, косматый, с короткой мордочкой енот, и
плотный, жирный барсук, и стремительная, всегда испуганная тонконогая
косуля, и суетливая мышь - не просто Пища, но и Соседи, которые, как ни
странно, нужны тайге не только для того, чтобы накормить волчью стаю. И
высоченные кедры, и будоражащие змееподобные лианы лимонника, и ядовитые
красные шарики волчника - тоже Соседи, равновеликие для тайги. У каждого
из животных и растений свой мир, своя жизнь и свои заботы... В этом было
нечто высшее для Герро, но объяснить это он не смог бы никаким образом. Да
и зачем объяснять? Это - опыт охотника, и дает его не знание, а сама
жизнь. Поэтому Герро снисходительно отмалчивался.
  Однажды они вдвоем побежали к маленькой речке. Она была пестрая,
переливчатая, ее запахи звонко струились и заливали все вокруг.
  Герро и Ярро были сыты и легли погреться на отмели. Герро клонило в сон,
но, заметив, как напряженно смотрит в чащу, словно видит там врага, Ярро,
провыл, зевая, - и потерял всякую надежду на спокойный отдых:
  - Почему ты хочешь убить Человека?
  - Я ненавижу его! - прорычал Ярро.
  - За что? Ведь ты никогда не видел его, а ненависти к Человеку нет в крови
у волка.
  - Разве никто из волков никогда не убивал Человека?
  Герро завозился, ложась поудобнее:
  - Было такое, было... Когда Человек находит логово и забирает волчат, мать
защищает своих детенышей, убивая Человека. Когда Человек со своими
палками, выпускающими громы и молнии, идет по следу волка и несет ему
смерть, волк спасает свою жизнь, убивая Человека. Когда в стужу трещат
деревья и не найти бегущего по тайге куска мяса, а свежий след пахнет
одиноким Человеком, волк добывает пищу для стаи, убивая Человека. Ведь
когда у Человека нет громов и молний, он не так опасен. Он не умеет быстро
бегать, лапы его лишены когтей, не могут нанести сильный удар... И
все-таки волк убивает Человека без ненависти.
  - У-уо! - взвыл Ярро. - А разве постоянный страх перед Человеком не
рождает ненависти к нему?
  Герро то взглядывал на Ярро, то отворачивался. Вода играла под солнцем,
нагоняя дрему. Щенок прав... Какое же еще чувство можно испытывать к тому,
кого привык всю жизнь бояться?
  Он сонно прищурился. Ярро, крепко уперев в землю сильные, напряженные
лапы, смотрел на старого волка сверху, опустив оскаленную морду.
  - Вы, волки, ты, мой отец, волк, ненавидите Человека за тот страх перед
ним, который носите в себе, который носили и ваши предки. Извечный страх!
Моя мать, собака, ненавидит Человека за то зло, которое он ей причинил. И
вы, и она родились, не зная этой ненависти. Она пришла позже, ее принесло
течение жизни, как вот эта река несет весной льдины, а в бурю - подмытые с
корнем стволы. И только я, сын собаки и волка, ненавижу Человека за то,
что он Человек. За то, что он существует!
  Герро готов был укусить этого щенка.
  - "Мой отец - волк! Моя мать - собака!" А сам-то ты кто? Сам-то ты ни
волк, ни собака, а туда же! Что ты знаешь о ненависти? Откуда тебе это
знать?
  Солнце горело в голубом большом-большом небе, которое, наверное, даже
быстрым ногам Ярро не обежать от восхода до заката. Кора лиственниц
блестела и переливалась. Тайга была еще зелена, источала летние запахи, но
скоро придет осень, листья начнут умирать. Ярро смутно завидовал деревьям
и медведям: засыпая на зиму, они просыпаются весной. Как будто умирают и
рождаются снова. А вот когда он, Ярро, погибнет, это уже навсегда. Он не
проснется больше. О, если бы удалось раньше убить Человека! Только ему
понятно это неистовое желание. Только ему!
  Он сверху вниз горделиво посмотрел на Герро:
  - Я выше вас всех! У каждого из вас есть маленькое имя: пес, волк... Я ни
пес, ни волк - да! Я волк и пес! Только меня можно назвать одним большим
именем. Я -Зверь)
  Начало зимы выдалось ветреным, снегопадным. На сером, будто бы неохотно
наступающем рассвете воздух становился мягче, влажнее, а потом задувал
ветер. Сначала еле-еле, а потом все сильней и сильней. Он наносил запахи
встревоженных непогодой зверей, а вскоре уже ничего нельзя было разобрать,
потому что струи стремительно летящего снега забивали ноздри и глаза.
Охотиться было почти невозможно: буран утихал только на короткое время
перед рассветом.
  Вскоре метель неожиданно резко стихла, чтобы больше не возобновляться.
Улегся ветер, небо словно бы стало выше, по нему неслись, чередуясь,
клочья белых и серых облаков - верховик не утихал, но тайгу уже не трогал.
В такой день можно было бы подумать и об охоте: волки проголодались, но
Герро прежде всего решил обойти угодья стаи и восстановить границу. С
собой вожак взял Ярро.
  Это был длинный и долгий путь. Снегу, рыхлого и влажного, выпало так
много, что бежать стало почти невозможно. Приходилось в основном
передвигаться прыжками, взрыхляя сугробы. Сердце Ярро больно билось,
дыхание стало жгучим. Горло пересохло. Он часто хватал зубами снег,
старался поспеть за отцом, который неутомимо прыгал впереди, весь белый в
куржаке, останавливаясь то у крупных деревьев, то у занесенного бурелома,
поднимая заднюю ногу: метил границу охотничьих владений стаи. Потом отца
сменил запыхавшийся Ярро.
  Наконец он устал так, что уже почти ничего не видел. Ему все время
хотелось лечь... Но вот вдруг отец насторожился. Замер. Вскинул голову,
уши стали торчком. Тело напряглось. Ярро не мог справиться с дыханием, но
Герро, покосившись в его сторону, угрожающе обнажил клык.
  В тайге было тихо-тихо, лишь, поскрипывая, терлись друг о друга голые
ветви в вершинах деревьев. А прямо на волков тянуло кружащим голову
ароматом пищи! Ярро уловил запах распаленного скачкой по сугробам и
бурелому изюбра, его чуть отдающее горячей хвоей дыхание.
  Вскоре он появился перед глазами. Голова закинута назад, широкая грудь
залеплена снегом, спина круто заиндевела. Огромные рога.
  Изюбры часто бродили здесь, на гористом склоне сопки. Особенно осенью,
когда у них начинался гон и они носились по тайге, не разбирая троп, не
чуя опасности, Но, наверное, из-за обильных снегопадов стадо изюбров не
могло уже прокормиться на прежнем месте. Обычно зимой они спускались с
редколесных хребтов в долины, где легче найти корм. А этот забрел на
сопку. Так или иначе, но изюбр ничего не найдет здесь, а вот волки,
похоже, нашли добычу.
  И тут изюбр их учуял. На миг он застыл, угрожающе нагнув рога. Герро
протяжными прыжками приближался к нему, будто собираясь атаковать в лоб, а
тем временем Ярро обходил изюбра сбоку. Рыхлые сугробы и бурелом замедляли
его бег - изюбр скосил налившийся кровью глаз и увидел Ярро. Будь спереди
только один волк, изюбр обязательно попробовал бы на нем свои копыта и
рога. Но связываться с двумя ему не хотелось.
  У него еще есть возможность уйти и оставить с носом этих двух серых
наглецов.
  По узкому, стиснутому крутыми сопками руслу шел человек. Иногда, обнаружив
знакомую примету, он сворачивал со слегка припорошенного льда - ветром,
как в трубу, унесло весь снег, но все-таки по реке идти легче, чем по
таежному бурелому, - и заходил в чащу.
  Человек был недоволен. Этот многодневный снегопад похоронил все капканы...
Как некстати заболел отец! Его опытный взгляд, кажется, и под толщей снега
может различить и путик, и след, и капкан. А сыну трудно пока. Пожалуй, до
вечера не управиться.
  Он вспомнил придавленные толстым слоем снега домики поселка, и густые
сероватые столбы дыма над крышами, и заметенные огороды, и синие тени
сухих подсолнушных бодыльев на пухлых, словно снежные пироги, грядах.
Захотелось вернуться...
  С достоинством держа голову, изюбр повернулся спиной к Герро и пустился
вскачь.
  Ярро взвизгнул с досады. Добыча уходит! Он растерялся, сел, было, на лапы,
но, увидев, какую скорость набирает, начав погоню, его отец, вскочил и
кинулся следом.
  Чтобы не столкнуться с Ярро, изюбр взял чуть в сторону. Ему приходилось то
и дело наклонять голову, чтобы не запутаться рогами в ветвях. Скорость
бега все-таки замедлялась.
  Ярро, поняв замысел отца, бежал по краю ельника: отсекал изюбра от чистого
пространства, направлял его на неудобный склон. Под сугробами трудно было
различить камни, и изюбр часто оступался.
  Но вот ельник кончился. Выбравшись на открытое место, изюбр горделиво
оглянулся, закинув голову, и снова понесся огромными скачками. Он
разгадал, что задумали волки, но это его не испугало. Он был уверен, что
сможет уйти к спасительным склонам на крутом берегу, а там, на отстое, не
подпустит волков!
  Солнце садилось. Дальние сопки утрачивали четкость очертаний, растворялись
в дымке. Над их смутной голубизной плыла красноватая полоса заката. Вверху
она словно бы линяла, желтела, переходя в зеленовато-вечернюю, медленно
сгущающуюся синеву. День истлевал, и вышину уже проколола своим ледяным
лучиком первая дрожащая звезда.
  Человек нехотя оторвал от нее взор - и чуть не вскрикнул. На крутом
выступе нависшей над берегом скалы, четкий и темный, словно бы
нарисованный стремительным взмахом кисти на еще светлом фоне неба, возник
силуэт изюбра.
  Казалось, из-под копыт, секущих камни, летят искры. Наконец изюбр вскочил
на острый выступ скалы и быстро повернулся к волкам, угрожающе нагнув
голову. Он победил! С трех сторон клыкастые камни, сзади обрыв. Пусть
сунутся!..
  Ярро бросился было на него, но сорвался с камня и закружился, бессильно
поскуливая. Неудача!.. Герро, подавляя злобный рык, усмиряя сорванное
дыхание, сел, отвернув острую морду, но сторожа косым взглядом каждое
движение сухих, точеных ног изюбра.
  Этот рогач умеет только быстро бегать... Сам себя загнал на обрыв и,
конечно, радуется: спасен! Герро лег, вытянулся. Волки умеют ждать. Они
будут караулить сколько понадобится. Лежать, сидеть в снегу - ждать!
Надолго ли хватит сил у изюбра? Терпения у волков больше.
  Ярро понял отца и восхищенно прижмурился. Конечно, есть хочется... Но
пройдет время - и он, уворачиваясь от бешено машущих в последних судорогах
копыт - одного удара их достаточно, чтобы пробить грудь волка, - мертво
прижмет изюбра к земле, вцепившись в его шею, ощущая колючий, жесткий
запах его шерсти, упругость кожи, вкус распаленной страхом крови...
  Крупный, красивый, зрелый самец! Килограммов на сто пятьдесят, прикинул
человек. Удача просится в руки. Это тебе не по бурелому пустые капканы
шукать. Отцу как раз не хватает мяса для сдачи в госпромхоз. А с этим
изюбром он, пожалуй, выполнит план. Куда! Еще и перевыполнит!
  Человек сорвал с плеча ружье и, почти не целясь, выстрелил.
  Гром прокатился над сопками, но за секунду до этого Ярро уловил, что изюбр
содрогнулся всем телом, а Герро напрягся, подавшись вперед. Но вот изюбр
переступил, словно ища опору, а потом начал оседать на задние ноги,
мучительно заводя наливающиеся кровью глаза. Еще мгновение - и он
повалился в обрыв.
  Ярро растерялся. Первым чувством было голодное, злобное разочарование:
добыча ускользнула почти из зубов! И почему зимой гремит гром?!
  Тем временем Герро, который вначале тоже остолбенел, вдруг повернулся и
длинными прыжками, словно усталости и не бывало, понесся к ельнику.
Опытный волк знал, что означает гром среди зимы. К тому же этот гром один
раз не бьет... Да, волчья добыча стала добычей Человека, но с этим
придется смириться. Пока возможно, надо позаботиться о себе и о стае,
которая не должна остаться без вожака.
  Он бежал со всех ног, не оглядываясь на Ярро: волк должен следовать за
вожаком, если хочет остаться жив.
  И действительно, первым порывом Ярро было броситься за Герро. Но уже через
миг лапы сами понесли его к обрыву. Гром... падение изюбра... Непонятное
поведение всегда храброго Герро... И тут что-то, наверное, его ненависть,
которую он берег в себе всю жизнь, которой он гордился, подсказала ему:
там Человек.
  Человек склонился над изюбром, все еще не веря своим глазам, не веря
удаче. Он отбросил ружье и обеими руками взялся за могучие рога,
вглядываясь в уже помутневшие глаза. На мгновение стало не по себе. Зверь
был так красив на откосе! Человек поднял глаза к той скале, где только что
стоял изюбр, - и обомлел, увидев бегущего прямо на него волка! Еще два-три
прыжка - и...
  Человек был в тайге новичком. Он растерялся и только успел неловко
прикрыть лицо локтем, когда волк ударом передних лап в грудь сбил его с
ног.
  Так вот он какой, Человек! Немного похож на медведя, только с белой, не
покрытой шерстью мордой. Не страшный, не злой с виду... Но это же -
Человек! И Ярро прыгнул.
  Шкура у Человека оказалась грубой и жесткой. Ярро прокусил ее, но не
почувствовал вкуса крови. А между тем живая плоть была рядом!
  Тяжесть волка опрокинула Человека. Ярро придавил его сверху, почти
уткнувшись пастью в судорожно запрокинутое лицо. Он не чувствовал, как
локоть Человека больно уперся ему в горло, как другой рукой тот осыпает
его ударами, рвет шерсть на загривке. Он, напряженно оскалясь, уже готов
был вонзиться в теплое, живое, дрожащее... И вдруг оглушительная волна
запахов накатила на Ярро. Он замер, придавливая своим телом распростертого
на снегу Человека, и силы внезапно покинули его.
  Пахло чем-то теплым, горьковатым, спокойным и ласковым. В этом запахе не
было враждебности... Ярро задохнулся, захлебнулся в воспоминаниях,
которые, оказывается, сама того не зная, оставила в его зубах, когтях,
ушах, глазах, каждом волоске Сильва. Значит, она невольно научила его не
только ненавидеть человека? Он словно бы ощутил на затылке мерное и
ласковое шевеление Человеческой ладони и почувствовал, что в нем борются
рожденная с ним ненависть к Человеку-и рожденное тогда же желание отдать
за него жизнь. Ярро чувствовал себя одновременно предателем и другом...
  Такого разрывающегося ощущения не мог знать ни один настоящий волк, и это,
смутно чувствовал Ярро, выбрасывало его из стаи. Вот теперь он
действительно был чужой: чужой отцу-волку, чужой матери-собаке, чужой
себе, чужой этому полуживому от страха, долгожданному Человеку, которого
не мог убить.
  Горло Ярро сжалось. Он, задыхаясь, отпрянул от распростертого Человека,
сел на задние лапы. Странные звуки рвали его горло, и от звуков так
захотелось навсегда остаться на снегу стылым комком! Он зажмурился,
откидывая голову, и вдруг мучительно, хрипло, надрывно и неумело... залаял.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 16.10.2001 13:54