Александр ГРОМОВ
                                 ТЕКОДОНТ

     Особенно сильный удар тупым носком ботинка свалил его с четверенек на
бок, и тотчас последовал еще один, заставивший захрипеть и скорчиться, - в
солнечное сплетение. Били профессионально, но голову, живот и  позвоночник
не трогали, видно, был приказ не  калечить,  а  ребра  Пескавин  прикрывал
локтями. Сопротивляться было бессмысленно, он  это  понял  сразу,  еще  до
того, как отобрали  стилет.  Бежать  тоже  не  следовало:  тот  третий,  с
кровяными кроличьими глазами, что встал у выхода из коридора на стреме, не
выпустит, а если все же случится чудо - еще того хуже: найдут, не могут не
найти, еще два дня здесь торчать. "Расположенный в  одном  из  красивейших
уголков Тверди, -  пульсировали  в  голове  фразы  из  путеводителя,  -  и
окруженный живописными вершинами, заповедник в последние  годы  заслуженно
приобрел славу  наиболее  посещаемого  объекта  всего  Восточного  Рукава.
Горные озера с чистейшей водой, альпийские  луга  и  величественные  горы,
окружающие Ущелье, придают заповеднику неповторимый колорит..."
     Ему удалось откатиться к стене. Теперь эти двое  мешали  друг  другу,
удары пошли пореже и не такие сильные.  Парни  уже  перестали  шипеть  при
каждом ударе, как коты, и только  посапывали:  видно,  выдохлись.  "Хватит
уже, - злобно  подумал  Пескавин.  -  Мне  все  ясно,  понял.  Добродушное
отеческое внушение. Слушайся старших, не огорчай папу и маму."
     Бить  перестали.  Он  немного  поворочался  покряхтел  -  "Талантливо
изобразил в самом начале, что попали в пах, иначе бы  не  удовлетворились,
добавили бы  еще",  -  потом  медленно  поднялся  на  четвереньки.  Дальше
подниматься не стоило: внушение внушением, а в конце должен стоять  жирный
восклицательный знак. Ну, где он?
     Пинок в шею бросил его лицом в пол. Теперь можно было встать, ребятки
получили полное  педагогическое  удовлетворение.  Педагог  педагогу  волк,
подумал Пескавин, отклеивая лицо  от  пола.  Каждый  гад  вокруг  педагог,
потому что учитель учит, а педагог внушает, а внушать все  любят,  это  им
только дай... Он  помотал  головой,  разгоняя  муть  перед  глазами.  Муть
раздвинулась, и из нее выплыли кроличьи глаза:
     - Больше к мумиям не ходи. Понял?
     Пескавин кивнул.
     - Увидим еще раз -  пеняй  на  себя.  Дружеский  тебе  совет:  улетай
сегодня же. Помой морду и уматывай. Деньги есть?
     Пескавин сглотнул  слюну,  пошевелил  во  рту  языком  -  зубы  целы,
"восклицательный знак" пропал даром. Подавил желание ухмыльнуться.
     - Какие там деньги. Билет есть. На послезавтра.
     - Обменяй. Чтобы завтра мы тебя здесь не видели. Хорошо понял?
     - Угу, - Пескавин снова кивнул.
     - Не слышу!
     - Я хорошо понял. - Поспешная фраза, запнувшись на вылете, прозвучала
жалко. На всякий случай Пескавин громко хлюпнул носом. Кажется, получилось
убедительно. Провинция... Там, где его знали, приходилось играть  со  всей
отдачей - здесь клевали и на халтуру в четверть силы.
     Педагогов черти уже унесли куда-то. Красноглазый, сворачивая в  фойе,
подмигнул с добрым юмором и, куражась, соорудил из пальцев бодливую  козу.
Пронесло. Морщась от боли, Пескавин  кое-как  отряхнулся,  ощупал  лицо  -
ничего, крови вроде бы нет. Хоть сейчас иди через  толпу  к  кассе  менять
билет - рыло как рыло, никто и не обернется. Он тихонько выругался.  Черт,
угораздило же, чтобы и без денег,  и  облажаться,  как  последний  ватрух!
Ломтиками себя называют, пальчики ломают у мумий, а может, и не  только  у
мумий, по всему видно, что не только.  Местный  прайд,  ребята  серьезные,
цепкие, и работают, видно, чисто, чужаков неопрятных к пальчикам близко не
подпустят. А без пальчиков - долгов по самые ноздри, опять  набегаешься  с
высунутым языком и половую тряпку не раз из себя  изобразишь  к  всеобщему
удовольствию. Рифмач того и ждет.
     Он уже знал местную цену пальчикам. Указательный и  большой  идут  по
триста, реализацией ведает мелкая фарца. Дешевка, но денег хватит разве на
один, а для того, чтобы оправдать полет на эту самую Твердь (с экскурсиями
и проживанием в туристском приюте, оказавшемся вдруг дорогим  отелем),  их
нужно четыре, это минимум. Да еще горное снаряжение. "Сволочи эти ломтики,
- подумал он не в первый раз. - Из-за четырех-то пальчиков!"
     Где он свалял  дурака,  он  и  сам  не  понимал,  и  это  было  самое
противное. А было так. Вчера, проплутав весь день в горах - нарочно  вышел
с утра и отправился в другую сторону, -  он  к  вечеру  одолел  перевал  в
Ущелье Каменных Мумий. Все было  тихо.  Экскурсанты  уже  убрались,  да  и
вообще в этот конец Ущелья мало кто заглядывал. Солнце уже упало за  горы,
снег сделался серым, а выходы скальной породы  чернели,  как  зевы  пещер.
Быстро темнело, и времени было в обрез. Ему повезло сразу же. То ли  здесь
недавно расчищали, то ли снег подтаял и осел, но первая же мумия  повергла
его в шок. Позавчера ее здесь не было. Он напряг память.  Точно  не  было.
Такие долго не стоят. Их либо перетаскивают в  начало  экспозиции,  где  и
охрана и все такое, либо охрану опережают  ломтики  и  тащат  мумию  через
дальний перевал, а как и куда потом вывозят -  о  том  лучше  спросить  их
самих, да что-то никто не спрашивает. На том перевале, по слухам, снег  не
успевает заносить россыпи стреляных гильз и среди куч  брошенного  барахла
все еще отчетливо виден остов боевой платформы, не то потерпевшей  аварию,
не то сбитой ракетой "земля-воздух". И второе скорее, чем первое.
     Собственно,  мумий  было  две.  Женщина  с  ребенком  на  руках,  оба
каменные, и одежда на них, та, что еще сохранилась, тоже каменная, ломкая,
как старый целлулоид.  Ишь  ты,  повернута  спиной  к  выходу  из  Ущелья,
согнулась над ребеночком-то, загораживает, стало быть. Как же,  загородишь
от того, что тут было! Очень даже!  Пескавин  негромко  рассмеялся.  Такая
удача ему и не снилась. Мать, защищающая дитя! Да  за  такой  классический
сюжет любой ненормальный коллекционер, а  они  все  ненормальные,  отвалит
кусков пятьдесят и не вякнет! Это вам не пальчики отломанные, это вещь!
     За надсадным визгом резака (нечего было и думать тащить через перевал
ее всю, взять хотя бы верхнюю половину  с  ребенком  -  и  то  килограммов
пятьдесят) он не сразу услышал гул вертолета. А когда услышал, сделал  все
как надо: разбрасывая снаряжение, кинулся вверх по склону, обходя нависший
снежный карниз, успел влезть и спустил лавину как раз тогда,  когда  из-за
поворота Ущелья показались бортовые огни. Уже совсем  стемнело.  Укрывшись
за  гребнем,  Пескавин  наблюдал,   как   вертолет   порыскал   туда-сюда,
высматривая,  потом  завис,  осветил   прожектором   сошедшую   лавину   с
выдавленным на поверхность рюкзаком, нетронутую лавиной мумию,  валявшийся
рядом брошенный резак. Садиться не стал, повисел  немного,  развернулся  и
унес свои огни и гул винтов туда, откуда прилетел. Мордам  из  охраны  все
было ясно. Спугнули шустрого ломтика, ломтик кинулся бежать и  угодил  под
лавину. Туда ему и дорога. Пескавин тихо выматерился. Мумия уходила из-под
носа, нечего было и думать к ней  возвращаться.  С  вертолета-то  ее  тоже
разглядели, запросто могут вернуться  со  специалистами  и  оборудованием,
выворотят по всей науке из снега, выковырнут и перетащат в зону обозрения.
Было обидно. Он вернулся в отель, не догадываясь о том, что  завтра  утром
будет настойчиво приглашен в пустой коридор. Утренний моцион вышел боком.
     У себя в номере Пескавин первым делом обозрел себя в зеркало.  Так  и
есть, всего лишь маленькая ссадина в верхней части лба, почти не  заметно,
но лучше будет зачесать волосы на другую сторону. Вот так.  Совсем  другое
лицо. Хм, а зачем оно нужно, другое лицо? Рискнуть? Можно  и  рискнуть,  я
для  них  теперь  козявка  раздавленная,  медуза  на  берегу,  им,  гадам,
предположить такую наглость и на ум не придет... Стой,  дурак,  сказал  он
себе. Тебя же пожалели, они же сами имели глаз на ту мумию, а ты и нагадил
под носом, шкодник.  Счастлив  должен  быть,  что  жив,  светиться  должен
радостью, петь и плясать должен, если порядочный человек, а не сукин  сын!
Он порылся во внутреннем кармане  куртки,  полный  скверных  предчувствий,
вынул и развернул бумажку. Мало, ох, мало. Единственный  пальчик,  добытый
на давешней экскурсии, да и тот мизинец. Теперь он был сломан, раскрошился
на части от удара ботинком. Та-ак. Пескавин несколько раз  сжал  и  разжал
кулаки, потом облизнул пересохшие губы. Съел,  дружок,  вкусно?  Это  тебе
Твердь, не что-нибудь, а где и когда на Тверди наносили  одиночные  удары?
Здесь не просто бьют, здесь добивают. Сам же и виноват,  нельзя  было  все
надежды на будущее связывать с этой поездкой. Кто  там  сказал:  светиться
радостью? Рифмач, если будет в настроении, сощурится, зевнет в  лицо  всей
пастью и под гыгыканье подпевал выдаст что-нибудь вроде: "Как  здоровьице,
сынок, много бабок приволок?" - и станет  ясно,  что  теперь  самое  время
начинать каяться, ползать на брюхе  и  плести  слезливую  ахинею.  Занятие
вполне бессмысленное, но - ритуал,  поучительный  для  многих.  Никого  не
интересуют басни - попытка выползти из-под Рифмача обнаружена и прощена не
будет. Тут хорошо,  если  какой-нибудь  умник  из  молодых  и  неотесанных
сунется подсказать Рифмачу рифму, а Рифмач этого не  терпит  и  непременно
возьмется сам насовать умнику в личность, а там,  глядишь,  и  отложит  на
время науку шустрому выползку. Но не забудет - это точно.
     В кассе он обменял  билет  на  корабль  до  Хляби  ("Есть  только  на
грузовой рейс, будете брать?" - "Еще как буду"), сгреб сдачу и  огляделся.
Глаза за ним вроде бы не  было.  Через  фойе  стадом  шла  большая  группа
экскурсантов. Последний шанс,  прежде  чем  исчезнуть,  решил  подразнить.
Сейчас эта группа прошаркает ногами по скользкому  мрамору,  пройдет  мимо
касс,  мимо  автоматов  с  сувенирами,  мимо  двух  скучающих  сотрудников
внутренней охраны и погрузится в туристский автобус, галдя и  предчувствуя
впечатления. И тогда шанса уже не будет, а будет  нудное  ожидание  рейса,
попытки склеить поломанный пальчик и долгий путь в тесной грузовой  банке,
где, говорят, даже коек на всех не хватает, так и спят по очереди,  как  в
подводной лодке.  Пескавин  оторвал  лопатки  от  стены  и,  непроизвольно
оглядываясь, направился к  выходу.  Кажется,  все  было  чисто.  Никто  не
двинулся, и  даже  знакомый  фарцмейстер  Детка,  мелкий  жучок  из  самых
лопоухих, который и  сегодня,  как  всегда,  торчал  в  дверях,  выискивая
клиентуру, не повернул головы в его сторону. "Обратно только перевалом,  -
решил он, ввинчиваясь в толпу и уже подмаргивая какой-то яркой девице. - В
крайнем случае с другим автобусом, впритык  к  рейсу.  И  в  гостиницу  не
соваться." Ему вдруг стало весело: он сообразил, что забыл в номере  почти
весь остаток денег.
     Туристский автобус-многоножка припал на один бок, в  разинутую  дверь
лезли экскурсанты. Пескавин забился на заднее  сиденье.  Группа  была  как
группа, ничего особенного, так, старички-путешественники, не  считая  двух
юнцов с  мамашами.  Последним  пришел  гид,  крепкий  малый  с  запущенной
бородой,  похожий  на  инструктора  по   альпинизму.   Пескавин   мысленно
пририсовал ему моток веревки через плечо, молоток и набор крючьев у пояса.
Тигр снегов! Слава богу, не тот, что был три  дня  назад,  тот  мог  бы  и
вспомнить. Хотя нет, едва ли.
     Многоножка  медленно  тронулась,  и   Пескавин   рискнул   отодвинуть
занавеску на окне. Страх вдруг пропал сам собой. Видели его или не видели,
теперь уже все равно. Неважно, что они подумают, когда спохватятся,  а  на
космодроме будут ждать  непременно,  уйти  не  дадут  и  на  этот  раз  не
ограничатся отеческим внушением. Ну и ладно, и нечего об этом думать.
     - Эй! - раздалось сбоку, и его пихнули локтем. -  Не  туда  смотришь.
Привет!
     - Привет. - Он вздрогнул и обернулся, прежде  чем  успел  сообразить,
что, может быть, лучше не оборачиваться и не отвечать. Рядом с ним  сидела
незнакомая девчонка. Она была одета в оранжевую спортивную куртку с рыжими
разводами. "Кто такая?" - подумал он с удивлением и вспомнил,  что  именно
ей имел неосторожность подмигнуть. На душе немного отлегло.
     - До тебя, я вижу, не  достучишься,  -  сердито  сказала  девушка.  -
Мировая тоска, а? Так как же нам все-таки познакомиться, не подскажешь?
     Непонятно было, что у  нее  ярче  -  куртка  или  рыжие  волосы,  еще
сохранившие следы укладки в  прическу,  известную  в  широких  кругах  под
названием "не сомневайся".  Пескавин  откровенно  поерзал  глазами  по  ее
фигуре, сначала сверху вниз, потом  снизу  вверх  и  еще  раз  так  же.  С
девчонкой все было ясно, кроме одного:  как  таким  удается  просачиваться
через въездной контроль нравственности? Впрочем, они придумают...
     - Меня зовут Теко, - сказал Пескавин. - Это прозвище.
     - А меня Анна. Это имя.
     - Похоже на то. Как тебе с ними? - он кивнул на экскурсантов.
     - Отвратительно. Маменькины сыночки - этим  мамаши  не  дают  ко  мне
липнуть, спасибо им за это, а остальные - старые козлы. Воображают, что им
здесь безумно интересно. Под старость все играют в одну игру: езда по всей
обитаемой Вселенной, сбор  сувениров  и  того,  что  они  громко  называют
впечатлениями. Тьфу.
     Пескавин от души рассмеялся и заметил,  что  смех  получился  немного
нервный. Нет, что за бред, подумал он. Чего ради ломтикам  подсаживать  ко
мне эту птаху?
     - А не круто ты их?
     - Не круто, - отрезала Анна. - Ты их только послушай.
     Слушать было особенно нечего. На гида сыпались вопросы  из  тех,  что
гидам  приходится  выслушивать  раз  по  двести  за  смену,  и  ничего   -
выслушивают и отвечают.
     - Ты права, - он погладил ее по руке.
     - Убери лапы, - нервно сказала Анна.
     - Это почему? - Пескавин  усмехнулся  и  потянул  ее  к  себе.  -  Я,
кажется, не старый пень  и  не  маменькин  сынок.  Тебя  не  радует  такое
совпадение?
     Тут что-то было не так. Она сопротивлялась, что само по себе  еще  не
было удивительно - встречается и  такое,  -  но  сопротивлялась  бесшумно,
стараясь не привлечь постороннего внимания. Пескавин быстро  провел  рукой
по карманам ее куртки. Анна тихонько охнула.
     - Так я и знал, - он откинулся на спинку кресла. -  Дай-ка  мне  сюда
свое железо.
     - Возьми.
     Он покопался в  ее  кармане  дольше,  чем  нужно,  чувствуя  пальцами
теплоту  и  упругость  молодого  тела.  Затем  извлек   наружу   маленький
никелированный молоточек. Игрушка.
     - Между прочим, - сказал он назидательно,  -  ты  утверждаешь  дурной
тон. Пальчики мумиям ломают руками. Вот так.
     - Отпусти, больно.
     Пескавин выпустил ее руку и, нагнувшись, сунул молоточек под сиденье,
в пыль и мусор.
     - И вправду больно? - поинтересовался он. - А ты не  боишься,  что  я
настучу кому следует?
     - А ты?
     Умница, подумал Пескавин. Знать  бы  мне  еще,  как  с  этой  умницей
общаться, не у себя в номере - там-то ясно, - а здесь, сейчас? Девочка что
надо,  по  статям,  пожалуй,  для  Рифмача,  только  на  этот  раз  Рифмач
перебьется. Надо будет иметь ее в виду после, когда вернемся...  Он  вдруг
вспомнил, _к_а_к_ ему предстоит возвращаться, и помрачнел.
     - Я сразу усекла, что ты "заяц", - сказала Анна. - В нашей  группе  я
уже всех знаю. Радуйся, что я не завопила, когда ты  меня  лапал.  Кстати,
почему тебя зовут Теко?
     - Текодонт. Маленький прыткий ящер. Сигарету хочешь?
     - Здесь нельзя курить.
     - Правильно. И кроме того, у меня нет сигарет.
     Она улыбнулась. Нет, с ней сидеть - как голому в витрине. И  так  уже
старые пни все шеи  себе  отвертели:  с  кем  это  шушукается  предмет  их
старческих вожделений? Когда автобус тронется обратно, могут заметить, что
не хватает одного человека, хотя по числу баранов  все  сойдется.  Ничего,
подумал он. Поломают головы и плюнут.
     Он зачем-то кивнул и стал смотреть в окно. Дорога  круто  поднималась
вдоль левого склона ущелья, а правый склон был  рядом  и  так  же  крут  и
заснежен, как левый. По дну ущелья бежала переплюйная  речка.  Многоножка,
как это бывает с автономными биомеханизмами, избрала себе  путь  по  самой
кромке обрыва - пассажиры, сидящие справа, хватались за  сердце.  Пескавин
смотрел вниз. Он плохо помнил дорогу: на прошлой, "штатной" экскурсии было
не до того, нервничал, будто предчувствовал неудачу, а еще раньше, задолго
до заповедника, когда дорога  еще  не  портила  ландшафт,  хотя  очень  бы
пригодилась, когда шли по тропе, протоптанной теми,  кто  шел  впереди,  и
никому не приходило в голову думать о ландшафте... Стоп,  назад!  Пескавин
закусил губу. Об этом лучше забыть, если решил вернуться живым и с удачей.
Из памяти выплывет больше, чем хотелось бы, и тогда ничего  не  получится.
Перед работой лучше думать о девках. Можно и о Рифмаче, чтобы  быть  злее.
Или о ломтиках, чтобы быть осторожнее. И ведь не так трудно затереть часть
памяти, маленький такой кусочек, и не дорого вовсе:  сотню  за  процедуру,
мнемооператору в лапу, чтобы не болтал, -  всегда  можно  наскрести,  даже
сейчас. Черта с два я на это соглашусь, подумал он с раздражением и  вдруг
почувствовал на себе взгляд Анны.
     Он обернулся. Девчонка напряженно сидела, не касаясь  спинки  кресла,
и, кажется, чуть не кусала губы.  Ого!  Впереди  хрюкнул  от  удовольствия
какой-то дед: вислоносый юнец с переднего сиденья, квалифицированно отведя
глаза мамаше, до пояса высунулся в проход,  делая  понятные  знаки,  -  не
преуспел и разочарованно убрался назад. Пескавин задавил  усмешку.  Ай  да
рыжая!  Как  смотрит,  как  держит   паузу!   Вот   оно   что:   случайная
одиночка-импровизатор, вольная охотница на ловле простаков.  Девочка  свое
дело знает, сейчас и начнется. Атака  на  инстинкты.  Он  почувствовал  ее
горячие пальцы на своей ладони.
     - Теко, - прошептала она. -  Красивое  имя.  Те-ко.  Текодонт  -  это
плохо, что-то громоздкое. Теко - лучше. Можно  тебе  вопрос,  Теко?  -  Он
кивнул. - Скажи, ты бывал раньше на Тверди?
     Интересное начало. Нет, вероятно, просто подстраховка. Но  вопрос  не
последний, можно не сомневаться.
     - Да, давно. Успокойся, не наследил. Здесь за мной все чисто.
     Горячие пальцы ласкали его ладонь. Кто-то спереди опять оглянулся  на
них, и Пескавин почувствовал, что вид  у  него,  должно  быть,  глупейший.
Бревно, дерево деревянное. Нет,  деды  не  одобрят.  Девушка  ждет  -  вся
внимание, - а он, видите ли, никак не соизволит, знает, видите ли, чем это
обычно кончается. Знает? Знает. И считает, что  лучше  быть  бревном,  чем
трупом.
     - Ты еще не сказал, что мы будем делать сегодня вечером, -  напомнила
Анна.
     - Разбежимся, - сказал Пескавин. - И чем быстрее  будем  бежать,  тем
лучше. В разные стороны.
     - Я думала, у тебя есть другие идеи, - сказала Анна.  -  Или  я  тебя
совсем не интересую как женщина?
     Фу, как прямолинейно, подумал Пескавин. Халтурно, в лоб! -  тройка  с
минусом. Хотя, если подумать, ни на что другое уже нет  времени,  девчонка
форсирует. Но какая игра, какой трепетный призыв! Какое высокое  искусство
в будто бы небрежных словах. Песня сирены по-твердиански. Взгляд ласкового
удава.
     - Как кто?  -  внутри  шевельнулось  что-то  полузабытое,  и  тут  же
проснулся сарказм. - Как женщина? Повтори, я что-то не понял.
     - Вот даже как... - Анна встряхнула копной рыжих волос. - Ну  хорошо,
- медленно сказала она. - Тогда скажи: как девка я тебя привлекаю?
     Пескавин честно кивнул и почувствовал, что она  придвинулась  к  нему
вплотную. По телу прошли сладкие токи и погасли. Он знал, что  она  сейчас
скажет. Девчонку было пора ставить на место.
     - Теко, - как-то по-особому сказала Анна и  трогательно  замялась.  -
Я... то есть... ты ведь мне поможешь, верно?
     - Нет, - быстро сказал Пескавин.
     Взмах огромных ресниц, огненная волна поверх головы.
     - Ты хочешь сказать, что... Нет, ты погоди...
     - Я хочу сказать: нет. Не помогу.
     Она убрала руку и отодвинулась. Салон качнуло:  многоножка  по-крабьи
переваливалась через валун, свалившийся сверху три дня назад,  хотя,  если
верить тому, что писано  о  заповеднике,  никак  не  имевший  права  этого
делать, чуть не угробивший одного ротозея, отставшего от последней  группы
и потому пробиравшегося пешком,  и  до  сих  пор  не  убранный.  Нехороший
попался валун, недисциплинированный... А  ротозеем  был  он,  Пескавин,  а
единственной добычей дня - мизинчик,  который  теперь  невозможно  всучить
даже Детке. Нет, девочке многого хочется, здесь  она  не  найдет  желающих
подставить за нее шею, и эта прыть просто от незнания. Теперь не штрафуют,
теперь любителям сувениров светит каторжный срок в  целях  перевоспитания,
охране не возбраняется позабавиться с пойманным мародером, сколько  хватит
фантазии, и охрану недавно усилили - в который уже раз. Так-то, девочка. А
цену одного пальчика где-нибудь на Хляби или, скажем, на Земле, ты знаешь?
Полагаешь, озолотят? Да у нас Рифмач больше даст тому, кто на  его  глазах
под  комментарий  каким-нибудь  анапестом  сожрет  собственное  дерьмо,  и
находятся охотники...
     "...Жемчужиной заповедника по праву считается открытое  менее  десяти
лет  назад  Ущелье  Каменных   Мумий,   уникальное   образование,   воочию
представляющее потрясенному  взору  окно  в  мир  безжалостного  прошлого.
Дорога, ведущая в Ущелье, окруженная первозданной дикой красотой гор,  как
бы готовит туристов к тому, что им предстоит  увидеть...",  -  бубнил  гид
заученное из путеводителя.
     Если она из охраны, то в Ущелье  тем  более  не  отлипнет,  размышлял
Пескавин. Только она не из охраны. Слишком уж было  бы  бредово,  до  того
бредово, что даже остроумно, на них не  похоже,  да  и  не  могут  же  они
внедрять подсадку в каждую группу! Нет, девочка, ты  самая  настоящая  "не
сомневайся", да еще не местная - не  так  уж  и  плохо,  а  если  подумать
хорошенько - просто подарок судьбы, и отлипнуть  я  тебе  сам  не  дам.  У
девчонки неприятности, девчонка  землю  роет,  только  комья  летят,  и  о
ломтиках явно никакого понятия. Выкупиться хочет, что ли? - он поглядел на
нее почти с нежностью. Ну-ну. Успеха  тебе,  наивная.  Моргай  пореже,  не
прячь глаза святой Инессы. Они у тебя хорошо получаются, замшелых-то дедов
ты еще обманешь, да и молокососов, наверно, тоже. А вот чего ты,  дорогая,
еще не поняла - так это того, что ты мне понадобишься, и еще  того,  зачем
ты мне понадобишься. Но ты поймешь. Когда двое утопающих  ищут  соломинку,
они хватаются друг за друга.
     - Знаешь что, прыткий ящер, - сказала вдруг Анна. - Не хочешь  помочь
- не мешай. У тебя свое дело, у меня свое, понял, прыткий? Верни молоток и
не шурши мне на дороге.
     Умница, но из непонятливых. Пескавин вздохнул. Поискав по  внутренним
карманам, он вынул мятый рекламный проспект и бросил Анне на колени.
     - Читала?
     - Да.
     - Плохо читала. Смотри здесь: "Внутренняя охрана заповедника  надежно
обеспечивает безопасность посетителей и сохранность уникальной  экспозиции
под  открытым  небом.  Особые  полномочия  сотрудников  охраны   позволяют
решительно и эффективно пресекать возможные попытки мародерства", -  ну  и
так далее. На практике это, например, значит,  что  первый  же  попавшийся
охранник сможет без долгих разговоров тебя обыскать и будет в своем праве.
Сказано же: решительно и эффективно.  Разумеется,  в  рекламном  проспекте
прямо сказать об этом невозможно. Так вернуть тебе молоток?
     - Оставь себе. - Она откинулась на спинку  кресла  и  закрыла  глаза.
То-то же. Пескавин улыбнулся. Не нервничай, девочка, еще рано.  Тому,  кто
сочинял проспект, не стоило употреблять слово "эффективно".
     Восьмой  километр  шоссе  в  том  месте,  где  в  сторону  ничем   не
примечательного бокового ущелья ответвлялась  скверная  грунтовая  дорога,
был украшен большим щитом с надписью:
                   ОСТОРОЖНО!!! ЛАВИНООПАСНЫЙ УЧАСТОК!
                   НЕ ШУМЕТЬ. НЕ РАЗГОВАРИВАТЬ ГРОМКО.
                НЕ ДЕЛАТЬ НЕОБДУМАННЫХ И РЕЗКИХ ДВИЖЕНИЙ.
     Многоножка, свернув на грунтовку,  остановилась.  Чувствовалось,  что
она не доверяет этой дороге: некоторые из лап осторожно  ощупывали  кромку
обрыва. С шумом сорвался и загрохотал вниз камень.
     - Приехали, - пояснил гид и откашлялся, отчего его голос  превратился
в мужественный баритон. - Итак, добро пожаловать в Ущелье Каменных  Мумий.
До цели не более пятисот шагов. Прошу выходить за мной.
     Многоножка вжала в  себя  лапы  и  встала  на  брюхо.  Тридцать  пять
экскурсантов затолпились на выход. Выскользнув на раскисший снег, Пескавин
протолкался за чужие спины. Гид пошевелил бородой, вызвав  смех  юнцов,  и
указал на щит. На его лице была написана решимость  ознакомить  с  текстом
всех. Мамаши юнцов, изображая внимание, тянули шеи.
     За поворотом скальный  карниз  сузился.  Слева  поднималась  каменная
стена, не  настолько,  впрочем,  крутая,  чтобы  нельзя  было  рассмотреть
нависшую снежную шапку, справа был обрыв и снежный завал  на  дне  ущелья.
Здесь торчала вбитая посреди дороги гнутая металлическая  вешка,  и  здесь
дорога кончалась,  а  дальше  тянулась  только  тропинка,  протоптанная  в
плотном лежалом снегу. Еще одна вешка - и тоже гнутая, словно в самом деле
побывала под лавиной, - маячила  шагах  в  ста  впереди,  обозначая  конец
опасного участка.
     Здесь предстояло идти поодиночке. Гид, весь подобравшийся  и  ставший
теперь окончательно похожим  на  покорителя  снежных  вершин,  вдохновенно
вещал о коварстве гор и мерах безопасности. Пескавин  тайком  зевнул.  Все
это он уже слышал в прошлый раз слово в слово, и даже ободряющая  улыбочка
под занавес, чтобы у напуганных экскурсантов не  очень  тряслись  коленки,
была точно такая же. Сценарий, мысленно усмехнулся он.  Причем  бездарный.
Скучно это, дядя, убого - для детей или для впавших  в  детство.  Имитация
риска, и весь этот реквизит для большего эффекта - гнутая дурацкая  вешка,
пугающий текст на щите - прямо вопит: "Опасность! Опасность!", а  всего-то
- настрой, эмоциональная прелюдия к  Ущелью.  Цирк,  щекотка  для  нервов.
Каждый старый гриб впоследствии будет рассказывать, как он шел под готовой
сорваться лавиной и что при этом ощущал, а слушатели будут смотреть ему  в
рот и гордиться знакомством с первопроходцем. Не ново.
     Он  прошел  участок  одним  из  последних.  Здесь   можно   было   не
волноваться: гид смотрел не на него, а на снежную шапку наверху, и смотрел
со значительностью, ни на шаг не отклоняясь от своей роли в заученном  раз
и навсегда действе: доставить, обеспечить, довести до сведения,  напугать,
дать  почувствовать,  вычерпать  из   прошлого   всю   бессмысленность   и
безжалостность  и  опрокинуть  разом  на  экскурсантов,  чтобы  визжали  и
захлебывались. И непременно добавить специи:  пафоса  -  это  обязательно,
романтики - тоже. Как же без романтики, и что с того, что здесь  ее  сроду
не было? Как это не было, если должна быть, и, значит, будет!
     Тропа полого пошла вниз. Повстречали группу, идущую навстречу, и  гид
кивнул коллеге. Еще один поворот - и  скальные  стены  раздвинулись.  Анна
демонстративно  забежала  вперед  и  теперь,  должно  быть,  с  удивлением
рассматривала дно Ущелья  -  неровное  снежное  поле,  стиснутое  скалами,
вывалившими на снег  серые  языки  подтаявших  ледников,  хаос  вынесенных
ледниками  каменных  глыб.  Сейчас  она  увидит  и   остальное.   Пескавин
отвернулся. Этот ракурс считается великолепным: в  поле  зрения  не  менее
трехсот неподвижных фигур - но  именно  отсюда  смотреть  на  них  нельзя.
Отсюда мумия не человек, а деталь  ландшафта.  Он  вдруг  понял,  что  тот
первый, кто придумал устроить в  Ущелье  музей  под  открытым  небом,  был
осенен этой идеей именно здесь. Удобное место: можно  принять  решение,  а
потом спуститься осмотреть мумии и уже видеть в них не людей, а  экспонаты
будущего  музея.  Это  не   страшно.   Некоторые   утверждают,   что   это
облагораживает. В таком случае ломтики - благороднейшие люди.
     Он глубоко вдохнул влажный воздух Ущелья, закашлялся и  скривился  от
боли в боку. Достали все-таки. Взять бы тех гадов,  да  по  организму.  Он
представил себе эту сцену: вот тут сидит Рифмач, а вот тут стоят  Шуруп  с
Хабибом да еще двое-трое ребят, и Рифмач делает вид, что ему скучно, а  по
ковру, вопя, катается красноглазый, и он, Пескавин, Теко, бьет, и нога его
входит в мягкое, содрогающееся. Вот так. И еще раз. И  повторить.  До  тех
пор, пока Рифмач не скажет: "Хватит", а если не скажет, то  тем  хуже  для
красноглазого. Да только кто такой Рифмач для ломтиков - козявочка  божья,
глазу не заметная, и писк издать не посмеет, где уж там...
     Тропа расширилась, захватывая Ущелье. Мумии были рядом.
     -  Мы  у  цели,  -  торжественно  провозгласил  гид.  -  Перед   вами
единственный  во  Вселенной  заповедник  Каменных  Мумий.  Равнодушный   и
Осмотрительный приветствуют вас!
     И никто не спросил, кто такие Равнодушный и Осмотрительный.
     - О, господи! - вырвалось у кого-то из женщин. - Что же здесь было?
     Гид сдержал улыбку. Его избавили от необходимости спровоцировать этот
вопрос. Мало кто не знает о том, что здесь было, но гид обязан  рассказать
и тем, кто знает. Например  о  том,  как  правительственные  советы  обеих
колоний одновременно получили приказ открыть боевые  действия.  Или  взять
низкий старт и начать с того,  как  давным-давно  люди  заселили  планету,
похожую на Землю, и дали ей имя Твердь.  Что  такое  война,  они  знали  и
раньше.
     - О, господи!
     "Меньше пяти и брать не стоит, -  думал  Пескавин,  не  слушая  гида,
пустившегося  многословно   и   патетически   излагать   хронику   событий
двухсотлетней давности. - Нет, никак нельзя брать меньше.  А  лучше  сразу
кисть или ступню, но тогда придется взять еще  хотя  бы  один  пальчик  на
мелкие расходы. Денег-то нет. И не надо. Пальчики вам деньги."
     - Исход дела на Тверди мог решить судьбу всей войны, - говорил гид. -
Но что можно было требовать от двух чахлых колоний? Для того, чтобы  вести
войну на уничтожение, у них не хватало ни ресурсов, ни решимости. Так  или
иначе,  обе  стороны  старались  вести  лишь   ограниченную   войну.   Она
продолжалась несколько лет и окончилась ничем.
     - Ограниченные войны, как правило, не выигрываются, - неожиданно  для
себя сказал Пескавин.
     Гид сбился и недовольно посмотрел на него.  Пескавин  прикусил  язык.
Раскис, подумал он с досадой. Только этого не хватало. С чего  это  я?  Не
терпелось показать, какой умный? Терпелось ведь.  А  засветился,  еще  как
засветился, весь свечусь, как фонарь, как прыщ красочный на гладком месте,
сам свечусь и окрестности освещаю, вон как оглядываются, морды. И что тебе
теперь, жертва словесного  недержания,  возвращаться  паинькой  в  автобус
вместе с дедами? Идиот! А может, и ничего? Обойдется, подумал он  и  вдруг
вспомнил, что все это  уже  не  имеет  абсолютно  никакого  значения,  что
обратного хода нет и пальчики надо добыть хотя бы на виду у  всех,  что  с
пальчиками или без пальчиков только чудо поможет прорваться через ломтиков
в грузовой корабль, а ведь это еще не все, при желании могут достать  и  в
корабле, и после старта даже... Он отыскал в толпе рыжую куртку.  Анна  во
все глаза смотрела на мумии,  только  раз  она  мельком  взглянула  в  его
сторону, и в ее взгляде почему-то не было ни насмешки, ни  презрения,  как
он ожидал увидеть, а было в нем что-то малодоступное пониманию,  и  теперь
стало похоже, что она в Ущелье действительно первый раз. Ну-ну.
     - У нас в экспозиции около тысячи мумий, - гид обвел рукой Ущелье.  -
И, вероятно, под снегом не меньше. Вообще считается, что к  моменту  атаки
здесь находилось от трех до пяти тысяч беженцев. Женщины, инвалиды,  дети;
похоже, все они шли  к  дальнему  перевалу.  Трудно  сказать,  удалось  ли
кому-нибудь из них его перейти.
     Первая мумия стояла к ним  спиной,  чуть  отклонившись  назад,  будто
задумавшись, широко расставив ноги, до колен ушедшие  в  снег.  Руки  были
заложены за спину, подбородок  высоко  поднят,  остекленевший  взгляд  без
всякого выражения направлен вперед и вверх.
     - Это Равнодушный, - гид по-приятельски похлопал мумию  по  плечу.  -
Обратите внимание: он смотрит туда, где, по нашим  расчетам,  должна  была
зависнуть боевая платформа. Может быть, он  даже  успел  увидеть,  как  ее
сбили. Но было поздно: растр летаргатора уже успел нащупать Ущелье.
     Экскурсанты  обступили  мумию.  Вислоносый  юнец   потрогал   пальцем
окаменевшую одежду.
     - Нам повезло, что луч только скользнул, -  продолжал  гид,  скашивая
глаза на вислоносого. Тот с хмыком убрал палец и запустил его в нос. - При
большей дозе облучения мумии в скором времени  рассыпались  бы  в  пыль  -
именно поэтому их не находят на местах боев. В  проблемном  институте  при
заповеднике,  -  гид  указал  рукой  на  прилепившееся  к  скале  вычурное
зданьице, - не исключают и  возможного  воздействия  своеобразных  местных
условий. Трудно утверждать наверняка. Во всяком  случае,  эксперименты  на
животных с резонансными летаргаторами тех  времен  не  дали  даже  близких
результатов. Потому что...
     Пескавин скучал. Сейчас этот трепач  по  должности  еще  разок-другой
напомнит об уникальности, потом поведет группу к расщелине, где, укрывшись
за валуном, скорчился Осмотрительный. Вот у того взгляд впечатляет: страх,
мольба и надежда одновременно, и если  посмотреть  с  трех  разных  точек,
можно увидеть все три выражения в отдельности.  Трехликий  Шива.  И  между
прочим, на руке, вцепившейся в камень, не хватает двух  пальчиков.  Дальше
будут знаменитые  Близнецы,  затем  Командор,  Недоумевающая,  еще  дальше
группа  детских  фигур,  потом  Дервиш  на  одной   ноге,   поддерживаемый
подпорками.  Обязательная  часть  экскурсии.  Каждый  должен  проникнуться
величием трагедии. А не было здесь  никакого  величия.  Трагедия  была,  а
величия не было, не случилось. Он отвернулся  и  процедил  себе  под  ноги
длинный плевок.
     Кто-то взял его за руку. Пескавин обернулся и увидел Анну.
     - Теко, - зашептала она. - Теко, я тебя прошу... Нет, не то,  так  ты
не станешь... Я не думала, что они такие, думала: мумии - и  все.  Они  же
как живые, понимаешь? Я, наверно, не смогу сама.  Ты  ведь  мне  поможешь,
Теко? - Она судорожно теребила его рукав. Он молчал. - Теко, ведь я же  не
смогу. Ты видел его? Вот я подойду к нему и начну делать ЭТО...  Ведь  ему
же будет больно, я понимаю, что все это чушь, но что мне с  собой,  дурой,
делать, ведь они же, правда, как  живые,  только  серые,  а  так  они  как
живые...
     -  Они  и  есть  живые,  -  сказал  Пескавин.  -   Я   не   занимаюсь
гробокопательством. Они спят. Говорят даже, будто они иногда двигаются, но
это вряд ли. И они чувствуют, когда им ломают пальцы, но чувствуют не  то,
что чувствуем мы, и не так, как чувствуем мы. Я знаю.
     - Это правда? - Анна нервно вздрагивала.
     - Может быть. Для меня  они  живые,  мне  так  проще.  Не  могу  себе
представить, что ломаю пальцы у мертвецов. Не умею я этого.
     - Вот оно что, - Анна отступила на шаг  и  прищурилась.  -  Теперь  я
понимаю, почему тебя зовут Теко. Ну что, идем, ящер?
     "Как просто все решилось, - подумал Пескавин. -  Так,  как  я  хотел,
теперь шансы удвоились и я знаю, что выберусь. Но радости от  этого  я  не
ощущаю. Устал я, вот что. Ущелье давит."
     - Не суетись, - пробурчал он. - Скоро нас выпустят на вольный  выгул,
и тогда времени будет хоть отбавляй.
     Впереди в тумане опять замаячило что-то темное,  и  Пескавин,  поняв,
что это мумия, обошел ее кругом, с трудом выдирая ноги из глубокого снега,
и неожиданно вышел на протоптанную  тропинку.  Он  и  не  заметил,  откуда
наполз туман, ему показалось, что воздух вдруг сгустился и помутнел  сразу
во всем Ущелье, и туман был не белый, как молоко, а сизый и слоистый,  как
отстоявшийся табачный дым. "Ущелье Туманов, - подумал Пескавин. - Оно  так
и называлось, теперь я вспомнил. Тогда тоже был туман, и в тумане брели  к
перевалу измученные люди, их не было видно, но их было очень много, и  все
они были обыкновенными беженцами пятого года  войны,  тихими,  привыкшими,
равнодушными к своим и чужим страданиям. А потом туман рассеялся, и  люди,
поднявшие кверху серые лица, чтобы увидеть солнце,  увидели  зависший  над
Ущельем черный прямоугольник боевой платформы..."
     Он остановился, определяя направление. Они шли уже долго, экскурсанты
остались позади, вокруг не было никого,  и  скоро  должен  был  показаться
второй пост охраны, но его мешал  разглядеть  туман.  Еще  немного,  решил
Пескавин. Пусть я их увижу. Не тайком -  именно  так  и  попадаются,  -  а
нагло, почти на глазах, так будет надежнее. А туман-то, кажется, редеет...
     Он опять потерял тропинку и, продавив толстый наст, завяз по колено в
снегу и беззлобно выругался. Анна догнала и встала рядом, наст под ней  не
проваливался, не трещал даже, и Пескавин еще раз с  удовольствием  оглядел
ее фигуру.
     - Хорошая у тебя куртка,  -  сказал  он  весело.  -  Слепой  заметит.
Хочешь, чтобы нас засекли, так тебя понимать?
     - У меня свои правила, - огрызнулась Анна.
     Наивная настырность. Даже не спросила, при чем здесь куртка. Или  она
в самом деле не знает, что Ущелье просвечивается насквозь  в  любое  время
суток? Тогда молчать. Девчонке незачем дергаться, зная,  по  какой  тонкой
проволоке предстоит пройти. Пескавин осклабился:
     - Не суетись. Если засекут, постарайся  мне  подыграть.  Можешь  даже
визжать, если нравится, - все равно звук в тумане глохнет.
     - Ты что затеял? - насторожилась Анна.
     - Развлечение для охраны. Мы оба ненормальные, из  тех  ненормальных,
что мечтают уединиться в самом экзотическом месте, иначе им пресно. Теперь
дошло?
     - Дошло. А охрана?
     - Пусть лучше любуются на нас, чем обыскивают.
     - Кретин! - сказала Анна. - Давай двигай.
     Сизый туман, слоясь, тек им навстречу и редел, а вокруг стояли  мумии
- с подпорками и без подпорок, - сидели и лежали мумии, и здесь  давно  не
расчищали, и лежачие  тянули  из  своих  сугробов  руки  с  растопыренными
пальцами, а туман неторопливо обтекал эти руки, словно желая укутать их  и
тут же  раздумывая.  Снова  начался  подъем,  и  стало  жарко.  За  спиной
всхлипнула Анна - похоже, не от усталости.
     "Что они  искали  за  тем  перевалом?  Жизнь?  Они  разучились  жить,
научившись спасаться. Это уже жизнь, если тебя не ищут, чтобы  убить,  это
уже праздник. Что-то ведь мерцало  им  по  ту  сторону.  Они  шли  и  шли,
качаясь, как привидения, они устали  физически  и  устали  бояться  своего
страха.  Они  уже  тогда  были   мумиями,   среди   них   еще   попадались
Осмотрительные, но куда больше было Равнодушных - этих не скрючил ужас при
виде платформы, вряд ли они даже удивились ее появлению, а если удивились,
то только тому, что они еще живы, в  то  время  как  луч  летаргатора  уже
гуляет по Ущелью..."
     Пескавин остановился.
     - Опять на ногу наступила, -  сердито  сказал  он.  -  Иди  тогда  ты
вперед, раз уж так не терпится. Хотя нет, мы  уже  пришли.  Вон  то  пятно
слева видишь?
     Анна еще раз всхлипнула и часто задышала.
     - Мумия?
     - Будка. Это и есть второй пост. Там один охранник, и он  нас  видит,
если не пьян. Ага, вот он вышел, мордоворот. Видишь?
     - Да. То есть, нет, не вижу.
     - Неважно. Где-то поблизости бродят еще двое, их  мы  проглядели.  Но
здесь им делать нечего, это служебный  проступок  -  собираться  втроем  в
будке, - он хохотнул. - Так что работать буду здесь.
     - А как же... - Анна смотрела во все глаза то  на  Пескавина,  то  на
темное пятно будки, рядом с которым в редеющем тумане проявлялась, как  на
фотобумаге, смутная фигура охранника.
     - Пяток пальчиков тебе, надеюсь, хватит?  -  спросил  Пескавин.  Анна
кивнула. Он  порылся  в  карманах,  достал  несколько  бумажек  и  мелочь.
Отстегнул от запястья браслет.
     - На. Добавишь своих, пойдешь вон к той  морде  и  попросишь  продать
пальчик. Сувенир на память. Заговоришь ему зубы, не мне  тебя  учить,  как
это делается. Канючь, скули, что хочешь делай, хоть отдайся ему на  снегу,
но десять минут мне обеспечь. Ясно?
     Она кивнула:
     - Так что, мне идти?
     - Постой, - сказал Пескавин. - В автобус я не вернусь.  Будешь  ждать
меня на космодроме возле касс, а будет шухер - жди на смотровой  площадке.
Я тебя найду. Поняла?
     Анна нерешительно перемялась с ноги на ногу, и Пескавин понял, о  чем
она сейчас спросит. На душе стало пакостно.
     - Теко, - сказала она. - А ты меня не обманешь?
     - Успокойся, - он заставил себя бодро улыбнуться и проглотил комок. -
Иди и делай дело.
     Она прошла немного и обернулась. Он успокаивающе кивнул, и тогда  она
пошла решительно, все быстрее тая в тумане. Сейчас охранник заметит ее,  и
заметит не инфракрасной оптикой - а глазами, и глаза у него  вылупятся,  а
пасть осклабится. Прощай, девочка, с тоской подумал  Пескавин.  Ничего  не
поделаешь, так уж получается. Если выберусь и  если  ломтики  не  ждут  на
космодроме, тогда - может быть, но  это  уже  два  "если".  Хватило  бы  и
одного.
     Прощай, девочка.
     Туман почти исчез, зато  пошел  снег,  крупный,  хлопьями,  липкий  и
мутный, тающий на лице и заползающий за воротник. Пескавин отряхнулся.  Он
был один. Сначала, оглядываясь, он еще видел темное пятно, о котором знал,
что это та же будка, и выверял по ней направление, потом  будки  не  стало
видно и уж тем более нельзя  было  рассмотреть,  чем  там  заняты  Анна  и
охранник, зато это можно было себе представить.  Он  представил  и  смачно
плюнул. Ведь сучка же, сентиментальная "не сомневайся"  и  больше  ничего,
пальчики, видите ли, сама ломать не может, так почему  я  должен  казаться
себе таким подлецом? Когда это со мною в последний раз было? Забыл. Место,
что ли, такое? - Он осмотрелся. - Место и вправду  незнакомое,  не  шел  я
здесь, и вообще здесь никто не шел, ни  одной  мумии  на  этом  уклоне,  а
почему? Может, здесь под снегом каменная осыпь,  помню,  как  мы  обходили
какие-то камни, и еще помню, что был  водопад,  но  водопад  не  здесь,  а
дальше, почти у самого перевала, он теперь иссяк. Где-то там должен стоять
я, подумал он тоскливо. Значит, мы почти дошли. Я и мама. Мне  было  шесть
лет, и мама обещала мне подарок ко дню рождения, но в  тот  день  привезли
папу и мама  сидела  какая-то  чужая,  непохожая  на  маму,  а  я  смотрел
исподлобья и  с  недоверием,  потому  что  знал  точно,  что  папа  воюет,
управляет боевой машиной, стреляющей по ракетам, что падают  по  ночам,  а
раз управляет, то никак не  может  быть  в  этом  глупом  железном  ящике.
Соседки утешали маму и говорили, что маме  еще  повезло,  другим  посылают
просто землю, подобранную на полях сражений, но я их не слушал, потому что
уже знал твердо: папы там быть не может, с чего бы папе лезть в этот ящик?
- и я восторженно запрыгал, крича: "Сколько у нас гостей, как здорово!"  -
а мама вдруг ударила меня по затылку, закричала, забилась об этот ящик,  и
я тоже заревел, сначала от подзатыльника, а потом от страха за маму. И все
равно я знал, что папа жив, ведь в ту ночь не упало ни одной ракеты,  и  я
показал язык соседкам, смотревшим на меня кто гневно, а  кто  с  жалостью.
Вот вам! Вот папа научит и меня стрелять по ракетам, и тогда уж  точно  ни
одна не свалится на ваши глупые головы... А  через  неделю  всем  пришлось
уходить, потому что на город все же упали три ракеты  и  вокруг  говорили,
что это не обычные ракеты и что  теперь  в  городе  жить  нельзя,  а  надо
уходить. И мы шли вместе со всеми, мама  катила  тележку  с  вещами,  а  я
радостно скакал впереди, пока не устал, и  тогда  мама  посадила  меня  на
тележку поверх вещей, но уже в Ущелье у тележки  отскочило  колесо,  и  ее
пришлось бросить. И еще я тогда очень устал и хныкал, но  мама  не  давала
мне отдохнуть и говорила, что надо спешить,  а  вокруг  все  действительно
спешили, многие обгоняли нас с мамой, и лица у людей были серые...
     Впереди зачернели пятна, и Пескавин понял, что вышел правильно. Здесь
было скопление мумий, в погожие дни экскурсантов доводили до этого  места.
Здесь нетрудно было встать так, чтобы мумии загородили от любой оптики для
туманов, - а потом к перевалу, к перевалу!
     Вот она!
     Он остановился как вкопанный.  Вот,  значит,  как.  Старая  знакомая,
склонившаяся над ребенком. Ко входу  не  потащили,  оставили  туристам  на
десерт. Он обошел мумию кругом. След от резака, забитый  снегом,  выглядел
белым шрамом.  Как  ей  хочется  распластаться,  защитить,  закрыть  собой
ребенка в проснувшейся вдруг острой надежде, что  это  удастся.  Немолодая
уже, изможденная женщина. Может, бабушка? Нет,  наверное,  все-таки  мать.
Поздний ребенок, долгожданный, единственный. Здоровый обормот, мог бы идти
и сам, а не виснуть на шее матери. Сколько этому лентяю  -  лет  шесть?  А
если...
     По спине  пробежал  озноб.  Нет,  чепуха,  не  может  быть.  Пескавин
деревянно шагнул вперед. Не может  быть,  подумал  он  вслух.  Это  не  я.
Пальцы, пальчики проверить... Если все целы - тогда это не я,  это  кто-то
другой и держит его другая женщина. А если нет?.. Он вспомнил зудящий визг
резака и, холодея, смахнул с мумии снег.
     На детских ручонках, обвивших материнскую шею, было по пяти  пальцев.
Пескавин шумно выдохнул воздух и нервно  рассмеялся.  Значит,  мимо...  Он
весело выругался. Пентюх, барышня! Мерещится ему, поверил! Ха! Экскурсанты
вот тоже верят, но по-умному, и чем дороже им вышла поездка,  тем  охотнее
они верят. Надо смотреть - смотрят,  за  тем  и  едут,  надо  ужасаться  -
ужасаются,  картинно  и  с   удовольствием,   закатывая   глаза   и   соря
междометиями. Всюду свои игры.  А  потом  они  разъедутся,  пополнив  свою
память приятной жутью зрелища, и станут размышлять, куда бы поехать еще, -
трухлявые пни, вошедшие во вкус, рассчитывающие  в  обеспеченной  старости
всласть отыграться за жизнь, без толку вымотанную на добровольной  каторге
Системы Общественного Блага. Добропорядочные граждане.
     Он еще раз обогнул мумию и зашел спереди.  Похожа,  очень  похожа.  И
это, стало быть, я на ней так повис? Он отступил на  шаг  и  сморщил  нос.
Н-да. Нужно быть неврастеником, чтобы увидеть маму в случайной мумии - или
нужно раз в жизни попасть  под  удар  летаргатора.  Одно  и  то  же.  Экая
трагедия, подумать только! Страсти по Текодонту.  Во-первых,  и  не  похож
вовсе, абсолютно ничего общего, не  таким  я  был  в  шесть  лет...  -  он
запнулся, осознав, что совершенно не помнит, каким  был  в  шесть  лет,  и
помотал головой. Ну, ладно. Зато все пальчики на месте... гм... один, если
всмотреться, какой-то подозрительный, но главное, что  он  налицо,  тут  -
или-или. Это во-вторых. Говорят, правда, что мумии способны к  регенерации
- вроде бы по миллиметру в полгода, - и такие,  как  Детка,  свято  в  это
верят, равно как и в то, что мумии могут двигаться и общаться между собой.
Ну, Детка - это особый клинический случай, дурак он, родился  дураком,  им
же, как видно, и помрет, коли, как рассказывал Пупырь, прячет где-то пяток
пальцев от разных мумий, терпеливо ожидая, когда они  срастутся  в  единую
кисть - спрос-де нынче на пальцы уже не тот, рынок насыщен.  Что  взять  с
кретина, его  и  ломтики  не  трогают,  убогого.  Пескавин  хмыкнул.  Зато
в-третьих - и это уж наверняка - не может здесь быть наших  мумий,  скорее
всего их давно  уже  не  существует,  раз  до  них  добрались  задолго  до
официального объявления об открытии  Ущелья.  И  здесь  нет  разницы,  кто
добрался:  небритый  дядя  с  рюкзаком  и  карабином  за  плечами,  хмурый
предшественник нынешних ломтиков, - или сразу сотрудник спецслужбы, бойкий
и усердный, рыщущий по заданию начальства. Любопытное было времечко,  пока
не поднялся шум. "Что?" - "Где? На Тверди,  в  этой  дыре?!  Да  не  может
быть!" -  "А  чем  там  заняты  спецслужбы?"  -  "Ну  как  же...  Надо  же
понимать..." - "Обеспечить охрану! Преградить путь  мародерам!!"  Это  был
уже лозунг. Под него входы в Ущелье обнесли проволокой, был создан патруль
и некую группу заезжих  зевак,  опрометчиво  обошедшую  контрольный  пост,
скопом гоняли по всему Ущелью, не слушая их воплей и постреливая  -  долго
не могли попасть. Случай разбух до шумного скандала, и тогда - под вопли и
лепет, под  рык  и  брызганье  слюной  в  неведомых  кабинетах  -  родился
известный нарост по имени Заповедник, и общественное мнение поуспокоилось.
     Он нагнулся, набрал горсть  сырого  снега  и  протер  им  лицо.  Кожа
вспыхнула, и сразу закололо в сотне точек. Пескавин вытер руки  о  куртку.
Чего это я стою, подумал он с недоумением.  Работать  же  надо,  работать!
Время идет,  Анна,  должно  быть,  еще  держит  охранника,  но  вечно  это
продолжаться не может, рано или поздно он ее раскусит.  Пора.  Кто  у  нас
будет первым? Пескавин огляделся. Вы? Или, может быть, вы?  Да-да,  я  вам
говорю, который с подпоркой... А вы не  хотите  уступить  очередь  даме  с
ребенком? Не хотите? Нет, и не надейтесь, за вами я приду в следующий раз,
а вы пока стойте смирненько, вы очень хорошо стоите, как раз в той стороне
должен быть ближайший локатор, если я ничего не напутал,  и  дай  мне  бог
ничего не напутать... - он бормотал, уже сознавая, что боится, что руки  и
ноги у него  ватные,  и  все  эти  избыточные  словеса,  эти  "во-первых",
"во-вторых" и так  далее  -  всего  лишь  барьерчик,  хлипкий  самодельный
плетень,  имеющий  целью  отвлечь,  и  не  более.  Забормотать  страх.  Он
чувствовал, что уже не  может  отойти  от  мумии.  Неужели  все-таки  она?
Конечно, не она, настолько не она, что не она совершенно, я же так  хорошо
себе  объяснил...  А  вот  мы  сейчас  проверим,  и  долой   умозрительные
построения. Вот мы сейчас подойдем... -  по  его  телу  бежали  мурашки  -
...да-да, именно подойдем и заглянем ей в лицо. Только-то. Тогда мир снова
станет прост и понятен, и окажется, что я зря теряю время и должен бы быть
уже на подходе к перевалу. Это начало. А  потом  -  бросок  к  космодрому,
ломтики  и,  если  повезет,  пыльный  и  тесный  танк  грузовоза,   наспех
переоборудованный в пассажирский салон. Уйти будет трудно, но это не самое
худшее. Гораздо труднее будет забыть встречу с мумией, похожей на маму.  И
еще труднее ломать пальцы у мумии после того, как  посмотрел  ей  в  лицо.
Очень трудно. И хотелось бы этого не делать.
     Но Пескавин уже знал, что сделает это.
     Он бежал в вязком снегу, не разбирая  дороги,  проваливаясь  и  снова
выскакивая на наст; один раз он упал  и  в  краткий  миг,  перед  тем  как
подняться и побежать дальше, почувствовал, как в  груди  бешено  колотится
сердце. Его бил озноб. Все размылось, снег лепил в глаза тяжелыми  липкими
хлопьями, и Пескавин, хватая ртом сырой воздух,  размазывал  их  по  лицу.
Иногда навстречу попадались мумии, и тогда он резко сворачивал в  сторону,
но мумии были и здесь, выныривали из метели,  и  от  них  невозможно  было
убежать, их было очень много, на одну из них Пескавин даже налетел,  выбив
подпорку, отпрыгнул, оттолкнулся от нее руками и побежал не  оборачиваясь,
не  видя  и  не  желая  видеть,  как  мумия  будет  медленно,   словно   в
нерешительности, крениться, и как она будет падать,  уткнется  в  снег,  и
снег под ней чавкнет. Бежать! Он хрипло дышал - воздух, врываясь в легкие,
резал, как тупой нож. Боишься, Текодонт? Ты же мечтал об этой встрече, всю
жизнь мечтал, хоть и не следовало, так куда же ты  теперь  бежишь?  Ты  не
верил,  что  это  возможно,  как  не  верил  в  то,  что  мумии   все-таки
регенерируют, ты запрещал себе об этом думать. Но  ведь  ты  хотел  этого,
ящер, признайся! Хотел?
     "Хотел, - ответил он себе. - Но не теперь."
     Можно было остаться. Можно было выдумать  целую  теорию  о  том,  что
способно сделать время с лицом  мумии,  и  никто  не  помешает  всю  жизнь
исповедовать эту теорию  как  защиту,  убеждать  себя  и  в  конце  концов
убедить. Пескавин глухо  замычал  на  бегу  и  затряс  головой.  Он  вдруг
вспомнил давнее странное ощущение, когда понял, что не может пошевелиться,
и свой детский страх, и как сознание медленно гасло, будто тонуло в чем-то
черном. А потом - провал на двести лет, какие-то серые тени и  пробуждение
в оборонном исследовательском центре, люди в мундирах и без, поздравляющие
сияющего   счастливчика,   которому,   как   говорили   вокруг,    удалось
регенерировать человека  из  окаменевшего  пальца.  И  еще  плач  ребенка,
который понял, что остался без мамы. Белые  потолки,  белые  стены,  очень
много стен. Дальше был побег из закрытой клиники, интернат,  снова  побег,
колония для несовершеннолетних на Ржавой Хляби, команда  Рифмача,  дела  и
делишки, постижение на практике законов прайда и  маска  хищника,  которая
сначала была маской, а потом стала лицом. В новом мире не падали ракеты  и
не умирали города, и этот мир казался лучше прежнего.  Он  был  прост  для
освоения. Один из первых уроков показал,  что  глупость  и  необдуманность
действий в новом мире наказуемы так же, как в  старом.  Маленький  прыткий
ящер учился не повторять ошибок.
     Перед глазами плыло. Больше не могу,  подумал  Пескавин.  Кривясь  от
рези в боку, он остановился и тяжело сел на снег. Все. Побегали -  хватит.
Теперь думать. Он с трудом отогнал стоящее  перед  глазами  лицо  мумии  и
белый шрам на боку под прижатым локтем руки, поддерживающей ребенка. Меня!
Маму - резаком! Он закусил губу. Забыть бы. Не выйдет, живи теперь с  этим
всю жизнь, ящер, мучайся, гад.
     Сначала он подошел к ней. Так было. Затем он наклонился, еще не  видя
ее лица и еще не веря. Потом он поверил, поверил вдруг  и  сразу,  еще  не
успев увидеть, и еще можно было все поправить, если отвернуться и уйти, но
на это уже не нашлось сил. Потом он увидел. Он сделал шаг  назад  -  один,
другой, третий. Должно быть, их, шагов,  было  больше,  потому  что  мумия
отодвинулась в метель и как-то потускнела, теряя  очертания.  И  тогда  он
побежал,  не  видя,  куда  бежит,  потеряв  направление  и  ориентиры,  не
представляя, в какой части Ущелья находится. Мало приятного заблудиться  -
но не безнадежно, последнее слово не сказано, еще не поздно уйти,  и  даже
не с пустыми руками. Пескавин знал,  что  выберется.  Он-то  выберется,  а
она... Она останется стоять, вцементированная в снег  и  покрытая  снегом,
прижимая к груди ребенка и только на  него  смотря  окаменевшим  взглядом.
Когда резак с визгом врезался в ее тело, она смотрела на ребенка, и  когда
ее, кружащуюся в петле троса под вертолетом, тащили к зоне обозрения,  она
тоже смотрела только на ребенка. Иначе не должно быть. И поэтому в хорошую
погоду экскурсантов будут водить смотреть на нее в расчете на их  умиление
материнским чувством, но никто из них не умилится, потому что все к  этому
времени устанут и насытятся впечатлениями,  а  обратно  шагать  далеко,  и
вообще не пора ли в отель?..  И  тогда  они  снова  зацепят  эту  мумию  и
перетащат поближе ко входу в ущелье. Так и будет.
     Он поднял голову и вслушался. В снежной пелене кто-то был, и не один,
судя по доносившимся обрывкам разговора. Двое. И совсем  близко.  Пескавин
глубже вжался в снег. Это были охранники, две серые фигуры, смутные  тени,
потерявшиеся  в  снегопаде.  Они  двигались   быстро,   и   не   вальяжной
развалочкой, как обычно, а скорым походным шагом,  совсем  не  характерным
для охранников, и Пескавин подумал, что так идти им, должно быть,  натужно
и непривычно и они злы на начальство, которому неймется, но  раз  они  так
спешат, значит, действительно что-то случилось.  Или  может  случиться.  В
Ущелье случается всякое.
     Они прошли мимо шагах в  десяти,  не  заметив.  Снег  чавкал  под  их
ногами, и Пескавин попытался сквозь  чавканье  уловить  хотя  бы  одну-две
фразы из торопливого, с одышкой, разговора - и не смог:  совсем  низко,  а
где - не разобрать из-за эха, с омерзительным  всасывающим  звуком  прошел
патрульный флайдарт, явно на телеуправлении в эту погоду.  Пескавин  зажал
уши. "А вот это уже серьезно, - подумал он, провожая взглядом охранников в
метель. - Ясней ясного: кто-то  опять  наследил,  кого-то  ловят,  и  этот
кто-то - понятное дело, не ломтик. А кто? - Он  криво  усмехнулся.  -  Гм,
есть тут один человек..."
     - Пора уходить, - сказал он вслух.
     А мама?
     Пескавин встал и снова сел на снег. Под ним таяло и было мокро, но он
не замечал сырости. Мама. Он называл ее так, пока не поблекли воспоминания
детства, ему не приходило в голову назвать ее  про  себя  иначе,  хотя  бы
матерью, и однажды, еще в колонии, он в кровь избил одного  хлыща  -  хлыщ
был на голову выше и сильнее, но он, ища объект для травли и найдя  слабое
место, позволил себе гнусную шуточку - и  следующие  десять  минут  провел
очень скверно: Пескавин уже тогда умел драться расчетливо и безжалостно. В
конце концов его оставили в покое.
     Здесь драться не с кем. Здесь нужно думать,  очень  много  думать.  И
мало быть просто умным, иначе без толку разведешь руками  и  утешишь  себя
мыслью, что против ветра не плюют.  Разве  что  случай,  везение?  Столько
везения не бывает, негде достать. Изволь сначала доказать,  что  эти  люди
почти живы. И кому? Администрации  заповедника?  Пескавин  зашипел  сквозь
стиснутые зубы. Этой мрази ничего  доказывать  не  нужно,  сами  прекрасно
знают, недаром институт отгрохали, вместо ответа просто наведут справки  -
и привет. Гостеприимны, улыбчиво  скалятся  и  даже  почти  согласны,  что
выставка мертвецов это немного аморально, ну и что с  того?  А  туристский
бум,  а  отели,  а  лучшее  на  Тверди  обслуживание,   гордость   Системы
Общественного Блага? А  то,  что  признаков  обмена  веществ  у  мумий  не
обнаружено? Эксперты из института опровергнут что угодно, тоже  ведь  живы
не святым духом. Падаль. Положим, с музеем живых людей, пусть окаменевших,
но живых, они  оскандалятся,  шум  будет  немалый,  и  с  первого  взгляда
кажется, что здесь у них слабина, но это только с первого взгляда.  Ткнуть
их носом в регенерировавший палец? И  что?  А  вы,  простите,  специалист?
Эксперт? Кристаллы ведь тоже растут. Растут, должно быть, и горы  закрытых
материалов в сейфах института,  растет  охрана.  Пескавин  выпрямился.  Он
вдруг понял то, до чего не мог додуматься раньше: охрану начали  усиливать
тогда и только тогда, когда выяснилось,  что  мумии  регенерируют...  Нет,
шума не будет.
     Что еще, подумал Пескавин.  Не  шум,  так  вой  поднять?  Я  сам  как
доказательство? Чушь лезет  в  голову.  Из  оборонного  центра  ничего  не
вытрясешь, а потом выяснится, что "доказательство" числится в  розыске  на
шести планетах. И не нужно ничего доказывать, не нужен  мне  шум,  а  если
честно, то и мумии мне не нужны, слишком их  много,  а  нужна  мне  только
одна. Вот так. И глупо внушать себе благородство, которого сроду не было -
откуда ему взяться, - и глупо корчить из себя пророка и заранее  пыжиться.
Хорош пророк с уголовным прошлым - этакий радеющий  обо  всех  мессия,  со
всех сторон положительный...
     Так. Что у нас еще? Еще, кажется, есть какие-то  чахлые  организации,
какие-то общества веры в кого-то, воюющие с  заповедником  по  религиозным
мотивам. Совсем не то. Пока эти моралисты чего-то добьются, ломтики успеют
растащить половину заповедника.
     Значит, вернуться, понял Пескавин.  Только  это.  Вернуться  и  взять
мамин пальчик. Он представил  себе,  как  это  будет,  и  зажмурился.  Его
передернуло. Да, мама, я подойду к тебе и  буду  стараться  ни  о  чем  не
думать, иначе у меня ничего не  получится,  подойду,  как  вор,  и  возьму
палец. И  это  я  тоже  не  забуду  никогда.  Если  повезет,  доберусь  до
оборонного центра. Сдамся. На коленях буду ползать... Он  перевел  дух.  И
еще... Матери нужен сын, а не Текодонт. Значит, еще один пальчик - у сына,
у  шестилетнего  Пескавина,  и  пусть  сын  растет  не  зная,  кто   такие
текодонты...
     - Встать! - скомандовали сзади.
     "Это кому? Мне?!"
     Он ошарашенно вскочил и оглянулся. Совсем близко, шагах в пяти за его
спиной, растопырив ноги для упора  и  наставив  карабин,  стоял  охранник.
Кажется, это был  молодой  парень,  детина  с  круглыми  розовыми  щеками.
Наверное, недавно в охране и не упустит случая отличиться. Под краем низко
надвинутой каски на Пескавина смотрели внимательные  глаза.  Дергаться  не
стоило.
     - Оружие, добычу - ну! Живо!
     Пескавин зло усмехнулся: "Добычу!" Он не спеша  опорожнял  карманы  и
все, что в них было, кидал охраннику под ноги. Охраннику это не нравилось,
он морщился и иногда странно дергал лицом, но молчал. "Боится,  -  подумал
Пескавин, - все они боятся..." Его рука скользнула во  внутренний  карман.
Ему еще не приходилось убивать  человека,  но  сейчас  он  был  готов  это
сделать. Одно движение кистью - и стилет влетит охраннику под  край  каски
раньше, чем тот успеет выстрелить, а потом прыжок в сторону  -  и  добить,
если еще жив... Но стилета нет, отобрали ломтики.
     Может быть, это к лучшему.
     - Руки за голову, - скомандовал охранник. - Марш!
     Комната, куда его втолкнули, оказалась  мала  и  темна,  половину  ее
занимал гигантский письменный стол, и в первый момент Пескавин решил,  что
кроме стола с единственным исчерканным листком посередине в комнате никого
нет, но тут же понял, что ошибся, потому что сзади уже не покрикивали и не
пинали в спину, а только старательно сопели над  ухом.  Он  скосил  глаза.
Охранник ел глазами начальство, и Пескавин проследил за его взглядом. Есть
было что. Оконный проем занимала туша, не оставляющая никаких  сомнений  в
том, кто здесь начальник охраны заповедника, а кто наглец, ворвавшийся без
стука с риском  получить  дисциплинарное  взыскание.  Под  затылком  туши,
хранящем в ежике жестких волос  след  фуражки,  растекалась  по  воротнику
розовая шея. Туша стояла лицом к окну, глубоко  засунув  руки  в  карманы,
отчего штанины со скромным капитанским  кантом  поддернулись  и  съежились
гармошкой, а  лоснящийся  зад  брюк  отвис  и  не  соответствовал  замыслу
природы. За окном не было видно ничего, кроме  падающего  снега.  Охранник
над ухом засопел громче и вдруг неожиданно тонко кашлянул. В ухе заложило,
и Пескавин потянулся было  поковырять  в  нем  пальцем,  но  по  руке  ему
немедленно  треснули,  а  самого  вытолкнули  вперед.   Начальник   охраны
вздрогнул и, отворотясь от окна, строго посмотрел на вошедших.
     - Снег, - сказал он сурово. - Хорошо. Падает и падает. - Он с усилием
вытянул руки из карманов, и карманы у  него  вывернулись  наружу.  На  пол
посыпалась начинка: кипа мятых бланков,  перехваченная  резинкой,  дамский
перстень-компьютер, несвежий носовой платок, шоколадная конфета,  какой-то
неопределенный  сор,  пачка  зубочисток,   рассеявшихся   при   падении...
Охранник, выскочив из-за  спины  Пескавина,  оттолкнул  его  в  сторону  и
кинулся собирать рассыпанное. Начальник охраны смотрел на него в  глубокой
задумчивости. Его шея, задушенная воротником, быстро приобретала  багровый
цвет.
     -  Вы  зачем?  -  рявкнул  он  в  пространство  между  Пескавиным   и
охранником. - Вы кто? Я спрашиваю!
     Пескавин открыл рот, не  зная,  что  ответить,  и  закрыл,  не  желая
отвечать, а  охранник  уже  стоял  в  струнку,  зажав  в  руках  собранные
предметы. Выкатывая глаза, он прокричал:
     - Третьего взвода рядовой Хурц, господин капитан!
     - Вы! - закричал начальник охраны, свирепея на глазах. -  Вы  что,  я
спрашиваю? А? Руки по швам!
     Рядовой Хурц выполнил  приказание,  отчего  собранные  было  предметы
снова покатились по полу.
     - Это что? - кричал начальник охраны. - Это  что,  я  вас  спрашиваю,
рядовой! Будет когда-нибудь порядок у вас в третьем  взводе?  Молчать,  вы
этого знать не можете. Почему, я вас спрашиваю,  задержанный,  которого  я
видел из окна, как вы  вели,  до  сих  пор  не  здесь?  Карцера  захотели,
рядовой? Ма-алчать! - Пескавин с изумлением смотрел на  брызжущего  слюной
начальника охраны, а тот все багровел,  все  раздувался,  словно  готовясь
взорваться с максимальным фугасным эффектом, и орал:
     - Что "господин капитан"? Вы  не  господин  капитан,  вы  рядовой,  а
потому - ма-алчать! Это что у вас на полу?  Бардак  у  вас  на  полу.  Где
задержанный? Немедленно ко мне сюда задержанного! Марш!
     Охранник очумело козырнул и выскочил  за  дверь.  Какое-то  время  до
слуха доносился удаляющийся топот, потом его не  стало  слышно.  Начальник
охраны замолчал и стал как-то меньше ростом. Он отошел от окна, впустив  в
комнату свет снаружи, тщательно заправил карманы на полагающееся им место,
поддернул брюки у колен и,  опустившись  на  корточки,  принялся  собирать
вещи. "Помогите", - буркнул он, покосившись на Пескавина. Его лицо  и  шея
шли красными пятнами.
     В оперетту его, думал Пескавин, собирая зубочистки.  Сказал  бы  кто,
что здесь такой процветающий идиотизм, - не поверил  бы.  Приходи  и  бери
голыми руками. Он сдул пыль с  зубочисток  и  высыпал  их  на  стол.  Бред
какой-то. Неужели вырвусь? Или прав блажной Детка, уверяя, что у  человека
есть право на чудо? Один-то раз он оказался прав...
     В голове стучало. Начальник охраны выпрямился и перевел дух.  На  его
лице обозначилась мучительная работа мысли.
     - Здравствуйте, - сказал он, вытирая шею. - Э-э... вы давно здесь?
     - Где? - не понял Пескавин.
     - Ну-у... на Тверди. Я, например, здесь родился.
     - Я тоже.
     - Н-да, - сказала туша. - И... и что?
     - И все, - сказал Пескавин.
     Возникла томительная неловкость. От непомерного напряжения  начальник
охраны снова начал багроветь.
     - Чему обязан? - спросил он наконец. - Здесь  посторонним  находиться
запрещается.  Для  вас  я  мог  бы  сделать  исключение,  вы   мне   сразу
понравились, но сейчас сюда приведут задержанного, так что никак э-э... не
могу быть вам полезен. При всем уважении к вам - не могу. Да. Приходите  в
приемный день, это завтра, договорились?
     - Хорошо, - сказал Пескавин. Он был как на крыльях.  -  Завтра  зайду
обязательно.
     Он взялся за ручку двери. Случившееся ошеломило и не  укладывалось  в
сознании, невероятная удача накатывала волной, теперь бы только удержаться
на гребне, не съехать, уйти умно и нахально... Рифмач  со  смеху  сдохнет,
подумал он. А потом послать Рифмача подальше. Сказать, что я от  ломтиков,
тогда не убьют. Ты жди меня, мама.  И  когда-нибудь  странный  человек,  в
котором ты не узнаешь сына, расскажет тебе эту историю,  и  ты  не  будешь
смеяться, потому что ничего не поймешь, а странный человек уйдет тихо, как
и пришел...
     Дверь неожиданно распахнулась сама. Пескавин сделал шаг назад.  Перед
ним, наставив карабин ему в живот, с ухмылкой стоял охранник.
     - Совсем  забыл,  -  довершая  удар,  донесся  сзади  голос  туши.  -
По-моему, мы с вами еще не закончили, как вы думаете?
     Игра, с тоской понял Пескавин. Он готов был взвыть. Опять игра, опять
меня надули. Солдафон играет солдафона. Классика: нет  ничего  слаще,  чем
отнять  подаренную  надежду.  Отработанная  забава,  не  я  первый,  не  я
последний, и сколько их было, попавшихся на явный крючок? Теперь, по идее,
клиент должен  распустить  сопли  и  расколоться  в  два  приема.  Кстати,
первичный допрос зачтется этой туше в плюс.
     - Лицом сюда! - рявкнул начальник охраны. - Фамилия. Имя.
     Пескавин назвался. И хватит с них. Фамилия была дежурная, под ней  он
зарегистрировался на въездном контроле. Пусть повозятся.
     За спиной прошуршали шаги. Пескавин обернулся и увидел Анну. Она  уже
успела избавиться от своей рыжей куртки и, ладная, стройная, вошла комнату
легкой походкой  беззаботной  девчонки.  Но  теперь  на  ее  плечах  висел
умышленно не застегнутый на груди форменный китель сотрудника  спецслужбы,
а рыжие волосы - "не сомневайся" -  спадали  на  сержантские  погоны.  Она
приветливо помахала рукой,  и  Пескавин  отвернулся.  Он  чувствовал  себя
рыбой, которую глушат. Несладко рыбе. "На Тверди  не  просто  бьют,  здесь
добивают..." Случайность? Любовь к эффектам или девочка тоже претендует на
роль в спектакле? Ему было безразлично.
     -  Познакомьтесь,  -  предложил  начальник  охраны,  с  удовольствием
разглядывая  Анну.  -  Это  сержант  Ланге,  прикомандированный  сотрудник
Управления Расследований, а это... - он  с  трудом  оторвал  замаслившиеся
глазки  от  прикомандированного  сотрудника  и  с  юмором   посмотрел   на
Пескавина. - Может быть, все-таки назоветесь подлинным именем?
     Пескавин молчал. Туша пожала плечами:
     - Что ж, дело ваше. На следствии за вас возьмутся по-другому.
     - Что у него нашли? - с интересом спросила Анна.
     - Вот, - начальник охраны  ткнул  толстым  пальцем  в  другой  палец,
давешний  раскрошившийся  мизинец,  лежащий  на  мятой  бумажке.  Капельки
выступившей в местах сколов жидкости уже застыли белым налетом.
     - Только-то? - удивилась Анна. - Что же это ты, Текодонт,  а?  Мы  же
договаривались - пять штук, не меньше. Забыл?
     Конвойный у двери заржал. Три цикла каторги,  подумал  Пескавин.  Или
пять лет одиночества, и то если не раскопают остальное. Потом  я  вернусь,
мама. Еще можно вывернуться: в сущности, кроме этих обломков у них  ничего
нет, давно было пора их  выбросить,  да  пожалел,  увидел  в  них  кусочки
чьего-то живого тела. Опять виноват сам: в Ущелье, как и везде,  удача  не
совмещается с  нравственными  категориями.  Так  называемыми.  Он  молчал.
Заповедник вернул свой мизинец. В это самое время где-нибудь  в  безлюдном
месте Ущелья кто-нибудь, хотя бы мамаша вислоносого недоросля,  трясясь  и
заикаясь,  будет  упрашивать  охранника  продать  сувенир,  и  тот  сперва
припугнет, заставляя поднять цену, а потом начнет расшвыривать снег в  том
месте, где вчера вечером сумел припрятать мумию. Так было и так будет.
     -  Сегодня  отдыхайте,  сержант,  -  добродушно  разрешила  туша,   и
заскучавшие было глазки вновь вернулись к ощупыванию  достоинств  Анны.  -
Э-э... Гм. Я доложу о ваших успехах. Завтра за вами, как обычно, экскурсия
на одиннадцать тридцать.  Легенда  старая.  Кстати,  впредь  запрещаю  вам
выпускать объект из поля зрения.
     - Запрещайте Хурцу, -  фыркнула  Анна.  -  У  меня  свое  начальство.
Плевать мне на ваши запреты.
     Конвойный у двери замер, боясь  пошевелиться.  Туша  всколыхнулась  и
опала под насмешливым взглядом Анны. Сержант Ланге улыбалась.
     - И на вас мне плевать,  -  сказала  она  кротким  голосом.  -  И  на
мартовский хвост трубой, на сальце ваше хамское...
     У начальника охраны отвалилась челюсть,  багровые  щеки  стремительно
налились густым свекольным оттенком. Конвойный испуганно попятился, уперся
в стену и, маясь, перебирал  ногами.  Его  лицо  выдавало  жгучее  желание
провалиться  на  месте,  но  избавиться  от  роли  незванного   свидетеля,
припомнит ведь. "Сейчас шумно будет, - понял  Пескавин,  морщась.  Он  уже
чувствовал себя лишним. - Сволочи! Как же вы все мне надоели!.."
     К большому начальству арестованного вводят, к малому - вталкивают,  а
в пустую  дежурку  обычно  вколачивают,  как  гвоздь.  В  дверях  Пескавин
дернулся вбок, уворачиваясь от пинка, и резко  повернулся  к  Хурцу:  все,
парень, остынь, теперь в другой раз получишь удовольствие. Остыл?
     Он сел на скамью у стены. Было тихо, только за дверью зло сопел Хурц,
да еще слышалось, как за стеной орет начальник охраны и как  ему  отвечает
насмешливый голосок. Слов было не разобрать. Малое время  спустя  дверь  с
писком  распахнулась,  и  в   дежурку   влетела   Анна,   запыхавшаяся   и
возбужденная.
     - Сел рапорт писать, - сказала она весело и подмигнула Пескавину.  Ее
глаза блестели. - Дурак ты, говорю, толстый, кому пишешь,  кто  его  будет
читать, твой рапорт? Тут-то он и взревел, как прищемленный...  Да!  Что  я
говорю... - она с прищуром посмотрела на Пескавина. - Интересная ты птица,
оказывается. Тебя, представь, до сих пор не установили, я глазам своим  не
поверила, когда увидела. Нет такого, и все. Нигде. Получается,  что  и  не
рождался ты вовсе и не жил - фантом какой-то. Сейчас  ползают  по  архивам
межзвездных станций - и ведь тоже, небось, не найдут, а?
     - Уйди, - попросил Пескавин.
     Анна присела на край  стола,  небрежно  закинув  ногу  за  ногу.  Она
смотрела на Пескавина, как художник смотрит на оконченное полотно,  гордый
удачей, и от ее взгляда хотелось чесаться.
     - Нервный ты, - сказала она с удовольствием. - Я же  тебя  привлекаю,
сам сказал. А теперь - "уйди"... Несолидно как-то. Да и несерьезно в твоем
положении.  Кстати,  ты,  надеюсь,  не  собираешься  наделать   глупостей?
Например, броситься на меня и задушить? Или использовать как заложницу?
     - Нет, - сказал он. - Не такой дурак. Уйди.
     Уходить она не собиралась. Наоборот, по тому, как  она  расположилась
на столе, можно было предположить, что разговор только начинается и  очень
ее интересует. Пескавин по-сухому  сглотнул.  Его  мутило.  Мало,  все  им
мало... Извращение же, и не новое. Были, говорят, когда-то в древности  не
то на Земле, не  то  где-то  еще  этакие  дамы,  прилежные  посетительницы
колизеев, - по ночам к ним водили гладиаторов, а утром дама  рукоплескала,
глядя, как  более  удачливый  боец  насаживает  ее  ночного  любовника  на
трезубец. Насквозь. А может, их тогда и не  было,  дам  этих,  может,  они
появились позднее, и одна из них - вот сидит. Смысл жизни  -  игра,  смысл
игры  -  наслаждение,  и,  конечно  же,  интеллектуальное,   это   острее,
простодушные римлянки до этого не додумались.  Нет,  девочка,  сержант  ты
мой, матрона, разговора у нас с тобой не  получится.  И  если  ты  еще  не
поняла этого, я помогу тебе понять.
     - .....!
     - Плоско, - поморщилась Анна. - И неумно. Если хочешь меня  прогнать,
придумай что-нибудь  другое.  Между  прочим,  в  Ущелье  ты  рефлексировал
гораздо  интереснее,  я  никак  не  могла  тебя  предугадать.  Это   я-то,
психолог-практик - и не смогла ни разу, можешь себе представить? Что-то  я
в тебе не до конца поняла, сложный  ты,  Текодонт,  с  твоей  работой  это
опасно, имей в виду на будущее.  Только  сейчас  ты  такой  же,  как  все.
Скучный. Побитый. А в сущности,  что  изменилось?  Только  фаза  работы  и
больше ничего. Понимаешь, фаза! В начальной фазе я тебе нравилась,  ты  же
меня всю глазами обглодал, попробуй только отрицать. И  я  не  стану  тебе
врать, что мне было неприятно. Но это моя работа. Вот так, ящер.
     - И нравится? - не удержался Пескавин.
     - Хорошая работа, интересная, - сказала Анна. - И  перспективная.  Не
век же торчать в этой дыре, которая даже не курорт. На днях  мне  присвоят
лейтенанта и отзовут, так что ты  у  меня,  наверное,  последний.  Честное
слово, мне жаль, что ты не появился здесь неделей позже.
     "Мне тоже жаль, - подумал Пескавин. - Но неделей позже все  могло  бы
сложиться иначе, и я бы не увидел то, что увидел. При удаче реализовал  бы
добычу и жил бы расчетом сколотить  свою  группу...  Пупыря  можно  взять,
Хабиба уговорить рискнуть - ходить в Ущелье и объявить вендетту  ломтикам.
И прозвали бы они меня не Текодонтом, а каким-нибудь Тиранозавром. Но  сам
бы я в Ущелье больше не пошел. Никогда."
     - Сейчас за тобой придут, - сказала Анна. - Прогуляешься  до  выхода,
машина туда уже вызвана. Не хочешь со мной разговаривать? Тогда почитай  и
оцени, пока есть время,  -  она  протянула  ему  несколько  скрепленных  в
брошюру  листков.  -  Бери,  бери.  Это  "Психология  преследования",  моя
дипломная работа. Допущена  в  качестве  учебного  пособия.  Я  буду  тебе
благодарна за замечания. Да ты на гриф  не  смотри,  ты  читай,  тебе  уже
можно...
     Пескавин с силой размахнулся и запустил брошюру  через  всю  комнату.
Ударившись о стену, брошюра спланировала на пол. Анна,  казалось,  того  и
ждала, и Пескавин понял, что опять ошибся. Сержант Ланге  уничтожила  его,
но под сержантским кителем была другая Анна - настоящая  "не  сомневайся",
ни одна актриса так не сыграет, - и этой Анне  не  было  дела  до  успехов
сержанта, и она органически не умела проигрывать.
     - Но как ты бегал! - расхохоталась она, припоминая. - Как ты  петлял!
Как заяц. Чуть локатор не свихнулся и я вместе с  ним.  Ты  же  от  целого
взвода уходил, дважды пробегал сквозь цепь, а сам, небось, и  не  заметил.
То-олько наведешь на него охрану - а он уже в другом месте и опять куда-то
вскачь. Стой, говорю, дурачок, куда ты  несешься,  зачем  зря  нервировать
охрану... Спасибо, дурак Хурц тебя зацепил, а то дождался  бы  ты  крайних
мер. Тебе не интересно, что это за крайние меры?
     - Нет, - ответил Пескавин и содрогнулся. - Летаргатор?!
     Анна снисходительно усмехнулась:
     - Летаргаторы, как известно,  запрещены.  Правда,  в  особых  случаях
можно сделать исключение... но ты не особый случай, с тобой проще. Тебя бы
просто убили.
     Недостоин,  значит,  с  облегчением  подумал  Пескавин.   Так   тебе,
Текодонт, так. Мелкий ты, хоть и прыткий. Букашка.
     "Тебя бы просто убили..." Смысл этих слов не сразу дошел до  него,  а
когда дошел, спине стало  жарко.  Значит,  она  знает  и  это.  Летаргатор
убивает наверняка, и часто человек даже  не  понимает,  что  он  убит;  он
просто засыпает. Но был один случай, когда летаргатор не убил...
     Анна кивнула:
     - Ты правильно понял, ящер.  Мумии  живы,  ты  и  сам  это  прекрасно
знаешь. Только у нас говорят не "живы", а "сохранены". Есть такой  термин.
Я знаю, ты знаешь, все знают, даже гиды, а не знают те, кому  этого  знать
не нужно. Экскурсанты должны получить то, за чем приехали. Или нет?
     - Должны, - безразлично подтвердил Пескавин. - Обязательно.
     Лязгнула дверь, впуская охранника. Пескавин поднялся.
     - Кажется, мне пора.  Благодарю  за  цирк  с  этим...  бегемотом.  Не
ожидал.
     - Для тебя старалась, - отозвалась Анна.
     В бок уперся металл. Пескавин  повернулся,  как  ходячий  манекен,  и
шагнул к двери.
     - Эй, ящер! - донеслось сзади, и он замер. - Совсем забыла  спросить.
Только без вранья: ты ведь с самого начала  не  собирался  искать  меня  у
касс, верно?
     Вот что ее интересует, без удивления подумал  Пескавин.  Зачем?  Ждет
ответа типа: "Ну, разумеется"? И очень хочется ответить ей так, чтобы было
о чем вспомнить в каторжном  бараке,  заставить  ее  кинуться  на  меня  с
когтями, как вульгарную девку,  чтобы  непременно  с  визгом  -  и  шерсть
клочьями. Слова найдутся, заставят взвыть  любую.  Но  эта  не  взвоет.  И
поэтому я скажу тебе правду, девочка, какой мне  хотелось  бы  видеть  эту
правду, и пусть ты первая посмеешься надо мной, как  над  этой  бегемотьей
тушей - новой твоей забавой. Тебе пока еще весело играть в эту игру, и  ты
думаешь, что так будет всегда. Но это не так.  Когда  тебе  станет  плохо,
когда твой выдуманный мир  сыскной  романтики  начнет  разваливаться,  ты,
может быть, вспомнишь то, что я тебе скажу, и тогда... Не знаю, что тогда.
Достаточно того, что ты меня вспомнишь.
     - Нет, - сказал он твердо. - Я бы пришел. Я бы постарался тебя найти.
     - И дурачок же ты, - послышался вслед насмешливый голосок Анны. -  Но
все равно, спасибо за удовольствие.
     - Тебе спасибо, - серьезно сказал Пескавин.
     Охранник что-то буркнул и вытолкнул его в дверь.
     Двое конвойных за спиной, еще  один  идет  впереди.  Этот  все  время
оглядывается и тогда сбивается с тропинки, вязнет в снегу, бормочет что-то
- должно быть, ругается, потом снова месит ногами снег, и  по  напряженной
бритой шее под каской заранее можно сказать: вот  сейчас  он  обернется...
Так и есть. Будто боится получить по уху. Пентюх. Да нет, смотрит скорее с
любопытством, будто никогда таких не видел. Ну смотри, смотри.
     Не надо меня подгонять, я  хорошо  иду.  Я  иду  правильно,  и  вовсе
незачем тыкать  в  спину.  Когда  торопишься,  возникает  одышка  и  кровь
приливает к  голове,  а  вам,  ребята,  это  вредно.  Начнете  нервничать,
кто-нибудь споткнется и нечаянно нажмет на спуск, а зачем мне  нужна  ваша
пуля? Знаю я эти пули: от человека остаются одни обугленные подошвы. А для
чего вам нагоняй от начальства? Для коллекции впечатлений?
     Ну вот, нельзя  и  поскользнуться,  непременно  нужно  долбануть  под
ребра. Это, наверное, тот,  что  повыше.  Прикладом.  Белобрысая  сволочь.
Начальство одобрит служебное рвение и обманется, потому что это не рвение,
а  свойство  натуры.  Ударить,  благо  дозволяется.  Втоптать.  Изувечить.
Размозжить.
     Ущелье текло навстречу, позади на  растоптанном  экскурсантами  снегу
остались  мумии,  бесконечно  одинокие  наедине  со   своей   полусмертью.
Экскурсии кончились, последняя группа  сейчас,  должно  быть,  тряслась  к
отелю  в  загнанной  многоножке,  и  высоко  над  Ущельем   гнало   ветром
инверсионный след натужно взлетающего грузового корабля с одним  незанятым
местом на борту. Пусть. Жалеть не о чем. Пескавин улыбнулся. Много  лет  я
ждал этого дня, мама, и боялся его, но теперь мне совсем не страшно. Я еще
приду к тебе и в следующий раз буду удачливей, каждый  шаг  я  продумаю  в
деталях, времени на это мне отпустится достаточно. И  унесу  с  собой  два
пальца. Только два. Я  эгоист,  а  не  пророк,  теперь,  когда  я  в  этом
признался, мне легче. А  остальное  сделает  он,  второй  Пескавин,  когда
подрастет. И если он захочет что-то сделать, нас будет  двое.  Впрочем,  и
первый  Пескавин  кое-что  может,  например,  продержаться  на  следствии,
неожиданно расколоться на суде и к  черту  адвокатов!  Говорить,  кричать,
если нужно, пока не заткнут рот, это шанс. Не только святые проповедуют  с
крестов.
     Но  и  распинают  не  только  святых,  подумал  он.  Продержаться  на
следствии, гы! Дитя! Да что я, под следствием не был, что ли?  На  Тверди,
правда, не был, но тут, говорят, еще хуже. И кому здесь нужен  скандальный
суд,  да  еще  с  последствиями,  способными  подорвать  важную  статью  в
экономике планеты?  Сгноят  и  так,  они  умеют,  и  тут  трудно  что-либо
придумать. Но должно же хоть  однажды,  хоть  раз  в  жизни  по-настоящему
повезти!
     ...Там, где утром шли поодиночке, у первой вешки,  предупреждающей  о
лавиноопасном участке, его сбили с ног, выкрутили назад руки,  навалились,
прижимая к раскисшему снегу.
     - Вот так,  -  отдуваясь,  сказал  кто-то,  судя  по  голосу  -  тот,
белобрысый.  -  Незачем  рисковать,  пусть  пока  полежит,  специалист  по
лавинам.
     Над головой засмеялись. Потом до уха донеслось  удаляющееся  чавканье
снежной каши: один из конвоиров пошел  вперед.  Кажется,  любопытствующий,
тот, что оглядывался, исследователь арестантских физиономий.
     Подкладка куртки промокла от набившегося снега.  Знают,  с  отчаянием
понял Пескавин. Все знают, даже про лавину,  вчерашнюю  мою  отсрочку.  От
ломтиков, больше неоткуда. Значит, у них связь,  значит,  это  система  со
своими каналами обмена и законами дележа, с привычным уничтожением истины,
система в Системе, против которой одиночка не  имеет  шансов,  и  сержанта
Ланге, если она еще не с ними и если не спасует,  можно  только  пожалеть.
Впрочем, ей интересно ловить мародеров, она для них человек полезный, пока
не начала думать. Или хотя бы вслушиваться в  высокопарный  слог  текстов,
читаемых гидами, настроченных кем-то ушлым на всеобщую потребу. Ему  вдруг
стало смешно. Эти маленькие люди  пытаются  распоряжаться  своим  прошлым!
Земляной червь,  прокопавший  ход,  объявляет  его  своей  собственностью!
История, развешенная дозированными порциями. Та  история,  что  описана  в
школьных учебниках. Другой не существует. Подземный ход червя должен  быть
невидим.
     - Козлы! - выдохнул он - и засмеялся, давясь снегом, когда в  затылке
вспыхнула пульсирующая боль от тычка стволом карабина.
     - Отпусти, дубина, задохнусь!
     Ему подняли голову за волосы, и он выплюнул комок снега и закашлялся.
Перед глазами плыли круги. Кажется, тот тип уже успел пройти участок.
     - Теперь ты, - белобрысый ткнул Пескавина  в  спину  и  взял  карабин
наизготовку. - Топай, сука.
     Пескавин покачнулся и обрел равновесие. В голове  еще  болело,  и  он
потер рукой затылок. Шишка будет. Пройдя немного, он обернулся,  запоминая
как следует черты белобрысого. Тот ухмыльнулся:
     - Топай, топай.
     Далеко впереди, существенно  дальше  второй  торчащей  вешки,  маячил
третий конвоир. "Опять в снегу валяться, - подумал  Пескавин.  -  Наставит
карабин - и придется лежать, пока не подойдут те двое. Боятся, что  сбегу.
Не соображают, что бежать мне уже некуда, да и незачем."
     Он  поднял  голову.  Снегопад  нарастил  снежную  шапку,  теперь  она
нависала гигантским карнизом, еще удерживаясь в хрупком равновесии, но уже
готовая оборваться в любую  минуту.  Ему  стало  жутко.  То,  над  чем  он
смеялся,  оказалось  единственной  правдой  в  этом  фарсе.  Над   головой
угрожающе потрескивало, и Пескавин ускорил шаг,  стараясь  идти  плавно  и
мягко, как на лыжах. Он почти не дышал.  От  напряжения  взмокла  спина  и
рубашка прилипла к  телу,  но  он  боялся  пошевелить  лопатками.  Сейчас,
сейчас... Вот уже пройдена треть пути, вот уже почти  половина.  Я  дойду.
Что он делает, этот конвойный? Он целится, и это понятно -  но  почему  он
целится вверх? Пескавин оглянулся. И те двое... и те  двое  делают  то  же
самое. Да нет же, они не решатся, багровый бегемот с  них  шкуру  спустит.
Разве что...
     Он вдруг все понял. Его вычислили. Пусть местные архивы и не  слыхали
о таком - в галактическом банке данных найдутся сведения о  двадцатилетнем
уникуме, родившемся двести  лет  назад.  Незачем  быть  гением,  хватит  и
бегемотьих мозгов, чтобы насторожиться, потом испугаться до пота  -  и  от
страха принять единственно  возможное  решение.  Речь  на  суде?  Полноте,
господа, суд над покойным - это же нонсенс!
     Никого не удивишь несчастным случаем в горах. Это бывает.
     "Неужели так просто?!..."
     Он не хотел верить. Глупо было бы  думать,  что  в  конце  концов  не
убьют, он знал это и готовился. Но оказалось, что он был  готов  только  к
смерти в борьбе.
     - Э-э-э! - отчаянно и жалко закричал Пескавин. - Не надо! Э-э-э...
     Из трех стволов вылетело беззвучное пламя. Где-то  наверху  грохнуло,
донеслась воздушная волна. Теперь там ворочалось что-то большое,  неохотно
просыпалось,  разбуженное  вырванными  из  тела  комьями  снега.  Пескавин
повернулся и побежал назад, втягивая голову в плечи.
     - Не стреляйте! Я буду молчать! Я никогда...
     Блеснуло еще пламя. Плечо белобрысого дернулось, погасив отдачу.
     Лавина пошла.
     Сначала донесся гул, как от приближающейся грозы, потом  над  головой
потемнело,  и  тогда  раздался  ухающий  грохот,  нарастающий   с   каждым
мгновением, парализующий волю  и  способность  к  сопротивлению.  Пескавин
бежал, с хрипом втягивая в себя воздух.  Он  понимал,  что  не  успеет,  и
видел, что оба охранника тоже это понимают и лишь из перестраховки  держат
его на прицеле. Гада! Га-а-ды!
     Боковой язык лавины отрезал его от  вешки.  Пескавин  прыгнул  влево,
прижимаясь к скале, вжался, обняв руками шершавый камень. Бесполезно.
     Лавина накрыла его. Он ощутил удар,  как  будто  на  него  с  размаху
налетела бетонная стена, и он еще успел удивиться силе  удара,  а  лавина,
казалось, на мгновение задержалась  на  уступе,  словно  ей  потребовалось
усилие, чтобы схватить жалкую человеческую фигурку, но в следующую секунду
Пескавин почувствовал, что падает в вязкую бурлящую массу. Он закричал  от
дикой боли в выворачиваемых суставах, но снег тотчас  забил  ему  рот,  не
давая вылететь крику. Донесся близкий удар, и Пескавин, крутясь в  снежном
водовороте, понял, что лавина достигла дна. Потом  внутри  него  что-то  с
хрустом сломалось, и сразу наступила тишина.
     Он не ощущал своего тела. Сознание мучительно уплывало, как тогда, на
руках у склонившейся над  ним  мамы.  Дышать  было  нечем.  Прости,  мама,
захотелось шепнуть ему, но он не смог пошевелить губами. Прости меня, я не
сумел. Я ведь только Текодонт, не более. Ты жди, мама, все  будет  хорошо.
Пока жив заповедник, будут жить и  текодонты,  иначе  не  бывает.  От  них
нечего ждать, они бесполезны и отвратительны, рано или поздно их  все-таки
выбьют, но они протопчут след,  большего  они  и  не  могут.  И  тогда  до
заповедника доберутся люди. Так будет лучше, успел подумать он,  задыхаясь
под толщей снега. Да, так будет лучше.
     Женщина осмотрелась по сторонам и выдернула ногу из снега. Ее удивила
странная мысль, будто она разучилась ходить, и  женщина  сердито  отогнала
эту мысль. Ничего не разучилась, просто устала, но это пройдет, вот только
бы одолеть перевал. Она выпрямилась и сделала еще  шаг.  Самым  неприятным
было то, что болела спина, так, будто там был глубокий порез,  но  женщина
не решалась его осмотреть: на руках спал ребенок. Ну спи,  спи,  малыш.  А
что же остальные? Будто тоже только проснулись: должно быть, оцепенели  от
страха перед налетевшей боевой платформой. Успокойтесь вы,  эту  платформу
сбили, очнитесь, пойдем! А откуда снег? Не помню я.  Ну  ладно,  снег  так
снег, что с того, что снег?  Через  перевал  бы  перейти,  пока  снова  не
налетели, вот что. Проснись, малыш, я устала тебя нести. Давай-ка сам. Ну?
Вот так, хорошо, и терпи, если хочешь вырасти сильным. Хочешь? Ну конечно,
мне тоже этого хочется. Не запросишься больше на руки? Видишь: все идут, и
нам не надо отставать. Вот так, молодец, обогнал маму. Да ты  у  меня  уже
совсем большой, я вижу!