Владимир Григорьев.
По законам неточных наук
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Рог изобилия" ("Библиотека советской фантастики").
OCR spellcheck by HarryFan, 19 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Амебы, инфузории и прочие организмы, коих естественный отбор и борьба
за существование довели до микроскопического состояния, были страстью
Изюмова, в служебное время почтенного профессора теоретических механик. Ну
и что? Другие отдают свой досуг рыбкам в аквариуме, собачонкам, выращивают
в комнатных условиях бананы. Профессор же вкладывал свое терпение в этот
многообещающий, скрытый от взгляда подавляющего числа людей мир мельчайших
животных.
Азарт коллекционера накрепко связал Изюмова с этими подвижными,
прожорливыми, но, в сущности, невинными созданиями. Часами он мог
рассказывать о повадках и ухищрениях-простейших, каждый раз по-новому. И
только заканчивался рассказ всегда одной и той же фразой:
- Одноклеточные! И все-то у них богатство - ядро, протоплазма,
оболочка. - На этом слове профессор, выдерживая таинственную паузу,
обводил присутствующих значительным взглядом и добавлял: - Но все-таки их
жизнь во многом похожа на нашу...
- Ну уж... - возражал какой-нибудь поклонник борзых и такс, специалист
по коленчатым валам.
- А вы приходите, приходите вечерком, - заманивал Изюмов. - Посидим у
микроскопа, сами увидите.
Но знакомые почему-то не приходили.
Конечно, такое пренебрежение огорчало и прямо-таки приводило Изюмова в
недоумение. Сам-то он не гнушался осматривать всяких диковинных
сеттер-шнельклопсов, приходил и на чаепития с бананами домашней выработки.
А вот все эти многочисленные соседи и друзья по работе слушать слушали, а
чтоб прийти да по-серьезному, по-свойски скоротать вечерок, прильнув к
окуляру, - нет, на это их не хватало. Отделавшись шуточками, кое-кто
заявлял, что рассказы Изюмова сами по себе исчерпывают тему и что после
них у микроскопа нечего делать. А сосед, разводящий уникальную породу
хищных саблезубых кроликов, якобы боялся убедиться, что его жизнь не
отличается от жизни инфузорий.
- Да поймите, - безуспешно протестовал профессор, - я же фигурально
выражаюсь. Так сказать, в порядке рекламы начинания...
Такое поведение друзей профессор оправдывал потребительским характером
их собственных увлечений. Банан можно съесть, с умницей шнельклопсом хоть
беседуй, гуляя по бульварам, а с саблезубым кроликом Стенькой, перегрызшим
глотку соседскому бульдогу по кличке Краб, ходи хоть на самого тигра. А
много ли проку от амебы? Умозрительный интерес!
Однако успехи практичных соседей только распаляли воображение Изюмова,
и он с еще большим усердием углублялся в тайны мельчайших. Особым
вниманием Изюмов окружал породы, выведенные собственноручно. Были и такие.
В его коллекции попадались экземпляры о двух хвостах, с несколькими
ядрами или вообще без оных, а также со многими оболочками - порода,
наиболее готовая ко всяким случаям жизни.
Самая же замечательная особь народилась в той колбе, что однажды
случайно осталась у распахнутого окна. В ней проживали ординарные на
первый взгляд туфельки, и мало кто знал об их странной, почти болезненной
восприимчивости к изменению условий существования. В обществе двухвосток
они и сами принимали двухвостовой вид, в другой компании умудрялись где-то
доставать лишние оболочки и опять внешне не отличались от представителей
большинства. А попадая в свою колбу, вновь принимали первоначальные
очертания.
Незначительный перегрев или, наоборот, переохлаждение могли разом
погубить чувствительную особь. А тут Изюмов возьми да и позабудь их у
распахнутого окна, в самой гуще сквозняков и температурных перепадов. И
теперь следовало ожидать, что гриппозные и прочие эпидемии начнут косить
обитателей забытой мензурки.
Изюмов, конечно, крепко перепугался, увидев такую оплошность, и даже не
сразу решился взглянуть в окуляр на результаты разразившейся катастрофы.
Скорбное чувство невозвратимой утраты захлестнуло душу профессора. Ну
ладно еще распотрошить дюжину первоклеток в высших целях научного
исследования, от нужных жертв не уйдешь. А вот так, ни с того ни с сего
отправить к праотцам целую колонию - срам!
Но то ли ветра принесли с собой особую живительную свежесть, то ли
возбуждающие шумы улицы взбодрили впечатлительную натуру жителей колбы,
только ни одного скончавшегося экземпляра Изюмов не обнаружил.
Более того, в микроскоп было хорошо видно, что они ведут себя
оживленнее обычного, на скоростях прошивая объем мензурки.
- Живучие! - радостно констатировал Изюмов, отрываясь от микроскопа.
Профессор знал, что музыка, например, резко ускоряет работу живой
клетки. Под аккомпанемент хорошей, бодрящей музыки клетки уживались там,
где и самим вирусам туго приходилось. Но неужели случайное сплетение
уличных шумов на какое-то время дало музыкальную гармонию и тем спасло
биографию эксперимента от ужасного финиша?
- Неужели шумы? Музыка трамваев и самосвалов? - соображал Изюмов, на
радостях не зная, куда и поставить чудную пробирку. Он тут же засыпал в
пробирку лучших шоколадных отрубей "Мокко", облучил нежным ультрафиолетом,
под которым, как знал профессор, амебы любили загорать. И несколько
радостных слезинок, запутавшихся в стриженой профессорской бородке, ухнули
внутрь экспериментального сосуда.
Последнее отрезвило Изюмова - в пробирке инородный состав!
Нейтрализовать!
Одним привычным движением профессор облекся в халат, в воздухе
мелькнула медицинская шапочка, а на растопыренные пальцы накатила резина
перчаток, и он застыл над микроскопом. Одна его рука крутила рычажок
настройки прибора, другая нависла над полкой, готовая в нужное мгновение
выхватить флакон с жидкостью для нейтрализации.
Однако на сей раз флакону не суждено было опрокинуться над пробиркой.
Он так и остался стоять на полке, ибо то, что происходило в недрах колбы,
полностью исключало необходимость в нейтрализации. Слезинки, всесторонне
облепленные множеством одноклеточных, не теряя своей формы, медленно
уволакивались на дно общими усилиями армады амеб.
Профессор Изюмов прянул в сторону и невооруженным глазом уставился на
колбу. Это был взгляд человека, заснувшего, скажем, под строгими сводами
консерватории, а проснувшегося в дощатом балаганчике гонок по вертикальной
стене. Он поплотнее натянул перчатки и снова прильнул к оптике. Сомнений
быть не могло. Сваленные в кучу на самом дне слезинки уже замуровывались
каким-то изысканно-коричневым веществом. Рецепт вещества профессор
определил сразу - отруби "Мокко". Он придвинул к микроскопу киноаппарат, и
тот застрекотал, фиксируя редкие в наше время кадры трудового энтузиазма
одноклеточных.
А амебы не унимались. Они пересекали пространство пробирки во всех
плоскостях без лишней суеты и столкновений. И только одна из них сохраняла
невозмутимое спокойствие. Покрытая многочисленными бугорками-щупальцами,
она переливалась всеми цветами радуги и царственно колыхалась у самой
стенки, как бы позируя перед оптикой киноаппарата. То и дело к ней
подлетали другие участники происшествия, притормаживали, секунду
колыхались возле, будто выслушивая приказания, затем стремглав мчались
обратно, в гущу кипучей деятельности.
- Вот оно что, - задумчиво пробормотал профессор, откидываясь на спинку
кресла. - Новый вид. Занесло с улицы. Никому еще не известный образец. Да
еще какой. Несущий организующее начало. Ай-ай-ай! - И профессор яростно
потирал ладони, расхаживая по кабинету.
Поистине это был день находок и открытий Изюмова. Заполучить такой
образец, да так запросто. Да за одну эту колбу он отдал бы все остальные и
микроскоп в придачу.
Этот день разом приблизил профессора к долгожданной и, казалось, уже
угасающей цели. Он чувствовал, что новый образец поможет наконец разрешить
вопрос, из-за которого он, профессор точных наук, погрузился в эти
вечерние созерцания микромира.
Собака радуется и горюет. Жизнь соседских такс и шнельклопсов
неоспоримо свидетельствовала об этом. Хладнокровная рыба тоже знакома с
состоянием счастья: недаром в определенный час она бьет хвостом и,
серебрясь, вылетает над подсвеченной гладью аквариумов. А вот дальше, ниже
по лестнице интеллектуального и физического развития? Жуки, стрекозы,
божьи коровки, червяки, насекомые и микробы? Или на некоем уровне малости
природа поставила жесткий барьер, за которым море эмоций перестает катить
свои пенные валы?
Верный методам точных наук, в значительной части основанных на понятиях
величины, стремящейся к нулю, профессор Изюмов и здесь обратился к
исчезающе малым организмам. На них вопрос решался принципиально: защищены
они от действия эмоций, значит, барьер где-то поставлен.
Но взращенные на питательных бульонах амебы вели себя сдержанно, не
выказывая ни радости, ни горя, и единственный, кого это огорчало, был сам
Изюмов, но потом он пообвык и стал довольствоваться маленькими радостями
коллекционера. И вдруг такое благоприятствие!
Амебы, и раньше подражавшие кому попало, теперь взялись за свое с
удвоенной энергией. Они круглосуточно толпились вокруг радужного пришельца
и нет-нет да и сами поигрывали иными цветами спектра. Дескать, знай наших.
Дай время, засияем не хуже других.
Вскоре сияющих радугой представителей стало столько, что Изюмову стоило
трудов отыскать родоначальника всего этого явления. Тогда он рассадил весь
народец по разным склянкам с таким расчетом, чтобы в каждой из них
осталось по одному радужному экземпляру.
Легко было ожидать, что амебы растеряются. Но нет, в каждом сосуде
установилась четкая субординация, а общий порядок по-прежнему наводил
сияющий экземпляр. Изюмов понял, что новое явление бесповоротно
утвердилось в быте мельчайших, и тогда снова собрал всех в большое
стеклянное ведро.
Недели шли чередой, а амебы и не собирались мешать свои подразделения:
теперь каждой склянке соответствовал свой объем ведра. В одном месте
начинали возникать постройки с микроскопическими ячейками ("жилплощадь!" -
понял профессор), в другом месте зазеленела ткань водорослей - там
решалась продовольственная проблема. Словом, принципы районирования и
специализации утвердились в недрах прозрачного бочонка.
Только иногда все, как по команде, бросали работу, и тогда амебы,
собираясь в цепочки, начинали водить столь бешеные хороводы, что у
профессора рябило в глазах, а в ведре били ключи и рассыпались фонтанчики,
как в закипающем чайнике. Профессор почти не сомневался, что проявление
эмоций налицо. И что анатомическое доказательство этого не за горами.
Оставалось вскрыть образцы и разыскать нервные центры эмоционального
восприятия.
Эффект сияния между тем возрос настолько, что на отдельные экземпляры
трудно было смотреть, ломило в глазах. Вечерами, когда с записями в
лабораторных журналах было покончено, Изюмов широко открывал окна,
выключал свет и покойно устраивался в кресле напротив стеклянного ведра.
Водная толща посудины ровно светилась теперь млечным светом, там и сям
вспыхивали дрожащие звездочки, и тайные плески вплетались в городские
отзвуки, бродящие по затемненной квартире.
Профессор пропускал долгие, задумчивые взгляды через оконный проем,
посматривал и на расцветшее в сумерках ведро, пальцы его выстукивали на
рукояти кресла октаву за октавой. Что происходит там, в этом тихом омуте,
маленьком океане со своими течениями и вихрями? Еще вчера профессор мог
твердо ответить: то-то и то, все по известным законам микробиологии. Но за
последнее время в душу Изюмова вкралось ощущение, будто существование
обитателей ведра наполнялось новым и секретным содержанием. И будто бы
стоит только ему, Изюмову, подойти к ведру, все население его тотчас
бросает свои главные дела и начинает заниматься чем угодно, только не тем,
чем секунду назад.
Настораживало и поведение лабораторного кота Скальпеля. Был кот как
кот, и вдруг словно подменили. Стал то и дело крутиться вокруг стеклянного
ведра, что-то мурлыкать. А однажды из каких-то дальних подвалов приволок
мышь и уложил возле самого ведра. Само собой, амебы тут же устроили
роскошную пляску с фонтанами и родниками. Выгнув спину дугой, Скальпель
пожирал взглядом бушующую картину новой стихии.
Инстинктом исследователя Изюмов чувствовал, что дальше медлить нельзя.
Нужно действовать, пока ход событий окончательно не вышел из-под его
контроля. И после случая с мышью профессор впервые распотрошил несколько
радужных образцов, начав тем планомерное исследование внутренностей
уникальной породы. Одних он просто резал на мелкие кусочки, добираясь до
сокровенных центров амебной психики, других подвергал воздействию мощного
арсенала современного лабораторного оборудования и отпускал обратно.
Меченые образцы он крутил на быстрых центрифугах, вводил в радиоактивные
лучи, помещал в атмосферу ядохимикатов и так далее. Его особо интересовал
вопрос, в какую сторону пойдет развитие участков колонии, где поселялись
меченые и отпущенные на волю образцы.
Он брал нужные особи пачками, обрабатывал соответствующим образом и
пачками отпускал обратно.
И что же? Не успевали меченые экземпляры оказаться в своем обществе,
как к ним подтаскивали какое-то полупрозрачное пятно, цепочка меченых
медленно сквозила через него, и все следы действия лабораторного арсенала
как рукой снимало.
Что мог поделать человек в условиях вольного или невольного, но столь
упорного сопротивления? Другой бы на месте Изюмова махнул рукой: живите!
Но профессор уже вошел во вкус единоборства, начатое требовало
продолжения.
- Наука требует жертв, - сказал он однажды, на цыпочках подбираясь к
ведру. Его правая рука сжимала ситечко для отлова образцов.
Да, он решил обезглавить стихийное движение сопротивления, разом изъяв
из ведра самых ярких представителей им же взращенной фауны и флоры.
Экономичными, отточенными за годы практики движениями он быстро осуществил
план, и сверхтонкий скальпель уже готов был войти в розовое тело первого
светляка, но тут произошло непредвиденное. Зашипев, свежеотловленный
образец ярко, как лампочка на последнем накале, вспыхнул, и вслед за ним
рванули остальные образцы. Едкий дымок коснулся ноздрей Изюмова. От
великолепной, лучшей подборки светляков первой величины остались одни лишь
тлеющие лохмотья.
Профессор испуганно обернулся к ведру. Почти слившееся с темнотой, оно
стояло на прежнем месте, притушив огни до последнего. В его обманчивом
спокойствии мнилось что-то угрожающее, карающее. Нервы профессора сдали,
он вытер влажный лоб и, шумно задышав, шагнул к окну.
Далеко внизу, на тротуарах улицы, толпился вечерний народ - влекомые по
своим траекториям точки. Там, на днище городского парникового лета, -
мужчины, женщины, дети, продавцы мороженого, разносчики газет, пьющие
газировку хозяйки с сумками, холостяки с пакетами в руках, рвущиеся на
недозволенные сеансы подростки - с высоты профессорского этажа они теряли
различия, точки, следующие по своим делам. Вон вспыхнул, замерцал огонек -
кто-то сунул в рот сигарету, вон еще зачадил огонек, ни дать ни взять
профессорская коллекция, зажигающая вечерние огни. Изюмов даже вздрогнул
от этого сравнения. Он инстинктивно обернулся назад. Внутри ведра сиял
тонкий пурпурный жгут: это амебы собрались в единую цепь, выписав литую,
как вывеска крендельной, надпись:
"Немедленно покиньте помещение! Вы надоели!"
Первое, что бросилось в глаза Изюмову, когда на следующий вечер он
отворил дверь лаборатории, - настежь распахнутое окно. Ведро, опрокинутое
набок, лежало на подоконнике. Оно печально звенело под слабым напором
косых струек дождя. Профессор бросился к подоконнику - да, все содержимое
уже пролилось в дождевую воронку под окном. Профессор тихо двинулся к
креслу. Он сдался.
В этот день Изюмова постигло еще одно разочарование. Лабораторный кот
Скальпель бесследно сбежал.
А амебы? Какие сюрпризы преподнесет им новая судьба? Промчавшись по
городским трубам, мимо глубоких канализационных колодцев, они вынырнут в
каком-нибудь веселом ручейке, среди березовой прохлады или меж омутов и
заводей, где медленно плещут налимы. А может, уйдут и в самые моря,
океаны, где под вечно голубым небом пенится прибой, а ветра свежее самых
свежих ветров большого города.