Геннадий ГОР
                            СИНЕЕ ОКНО ФЕОКРИТА
                                 ЛЕНИЗДАТ
                                   1980
  1
  В окно была видна река. Из воды торчали камни. С камня на камень прыгал
какой-то человек, а один раз смешно поскользнулся и угодил ногой в воду.
  Когда бы я ни подошел к окну, я всегда видел одно и то же: реку, круглые
камни в воде и человека, прыгавшего с камня на камень.
  - Он давно прыгает? - спросил я отца.
  - Вот уже десять лет, - ответил отец, - как он пытается перейти с одного
берега на другой, но никак не может. Что-то его задерживает.
  - Что, ты не знаешь?
  - Видишь ли, и знаю и не знаю. Да и никто толком не знает. Здесь другие
физические законы. Он попал в поле замедленного времени.
  Тут я должен прервать только что начатое повествование, чтобы не мешать
таинственному человеку прыгать с камня на камень. Между моим рассказом и
его действиями, как вы позже узнаете, существует скрытая причинная связь.
  Он прыгает и сейчас, пытаясь перейти с левого берега на правый, но время
течет для него по-другому, чем для нас, ведь он попал в поле замедления.
  Синее окно, о котором я рассказываю, осталось в моем раннем детстве. Оно
осталось там, возле реки, а я был здесь, в городе, тянувшемся почти на
пятьсот километров. Мир не был похож на чудо. Он был будничен, как после
сна, когда просыпаешься чем-то озабоченный и нисколько не освеженный.
  Сны... Чтобы видеть их, я ходил в школу. С помощью "снов" мы могли
переходить из веков в века. "Снами" называли в школе эти удивительные и
слишком наглядные уроки.
  Я помню, как меня подвели к дверям, на которых было написано: "Осторожнее!
Здесь XIX век".
  Однажды эти двери открылись, мы сделали всего шаг или два, а оказались...
Где? Пусть за меня ответят-мой чувства.
  Мы оказались в предместье Гарфорда-Нук-Фарме, в доме Самюэла Ленгхорна
Клеменса, известного всему миру под именем Марка Твена.
  Нас встретил сам мистер Клеменс, симпатичный пожилой человек с длинными
усами, вежливо-недоуменной улыбкой на умном лице.
  - Кто вы? - спросил он. - Откуда?
  - Школьники... А я преподаватель всемирной истории,-смущенно ответил ему
наш учитель.-Мы из будущего.
  - Из какого будущего?
  - Из того, что будет. Мы из двадцать второго века.
  - Вы хотите, чтобы я вам поверил?-сказал великий писатель.
  Он поглядел на нас и только теперь заметил, что наша одежда резко
отличается от той, которую он знал.
  - Уж не думаете ли вы,-спросил он, рассматривая полупрозрачный модный
пиджак нашего историка, - что люди будущего будут так глупы и выставят
напоказ свое жалкое тело?
  Историк покраснел: он занимался спортом и считал себя идеально сложенным
красавцем.
  Вместо того чтобы ответить писателю, что он точно знает, как выглядят люди
двадцать второго века, наш учитель пробормотал:
  - Да, я так думаю.
  - Ну и думайте, - сказал мистер Клеменс,-а я о людях будущего более
высокого мнения, чем вы.
  - Вы их не знаете,-стал спорить наш историк.
  - А вы их знаете?-сказал мистер Клеменс.
  - Знаю.
  И тут мистер Клеменс начал его экзаменовать и задавать ему разные вопросы.
  Наш учитель стал отвечать, но растерялся, как ученик, не знавший урока. Он
растерялся и начал бормотать что-то бессвязное и заикаться, хотя вовсе не
был заикой.
  Мистер Клеменс слушал и качал головой.
  - Так, так,- повторял он. - Отлично. Значит, вам только стоило открыть
дверь-и вы сразу оказались здесь, у меня, в Нук-Фарме? Почему же я,
открывая двери, всякий раз оказываюсь только в своем столетии? Может быть,
я не умею открывать двери?
  По-видимому, совсем некстати наш историк напомнил мистеру Клеменсу-Марку
Твену об его произведении под названием "Янки при дворе короля Артура".
  - Что вы хотите этим сказать?-спросил мистер Клеменс.
  Учитель наш стал сморкаться и заикаться и, как на уроке, излагать писателю
своими словами его собственный роман.
  Мистер Клеменс терпеливо слушал, и, когда учитель кончил свое изложение,
он сказал, не скрывая насмешки:
  - "Янки при дворе короля Артура" - роман, а не пособие для тех, кто хочет
изучать историю. Теперь признавайтесь: зачем вы устроили этот нелепый
маскарад?
  - Это не маскарад, - ответил наш сконфуженный и растерявшийся историк.
  - А что же это, если не плохо сыгранный спектакль?
  - Это урок истории. Мы изучаем прошлое не по книгам, а стараемся войти в
личный контакт с разными историческими личностями.
  - Личный контакт вместо зубрежки? Забавно, - сказал мистер Клеменс. - Но
прежде чем явиться с визитом к той или другой исторической личности, вы
извещаете ее или входите бесцеремонно, так, как вошли ко мне сейчас, даже
не постучав?
  - Технические условия эксперимента,-сказал учитель. - Все должно быть как
во сне: бесшумно, беззвучно и не вполне логично.
  - Кто же кому снится, - спросил мистер Клеменс, - вы мне или я вам?
  - И мы вам, - ответил уклончиво учитель, - и вы нам. Впрочем, как хотите.
  - Я хочу проснуться,-сказал мистер Клеменс строго.-Мне не нравится этот
сон.
  С этими словами он выпроводил нас и закрыл дверь.
  2
  Кроме той двери, через которую мы так неудачно попали к мистеру К-леменсу,
в школе было еще много разных дверей. И через них можно было попасть куда
угодно: в Древнюю Грецию, в Древний Египет, в еще не открытую Мексику или
Тасманию, когда еще не были истреблены тасманийцы, в неолит, и мезолит, и
палеолит, то есть в ту проблематическую эпоху, когда неосмысленный звук
превратился в слово и проник в явление и предмет, одухотворив весь
окружающий мир.
  Среди школьников попадались скептики. Они сомневались в реальном
существовании других эпох и считали, что вполне достаточно всего одной
эпохи-той эпохи, которая соблаговолила совпасть с их собственным
существованием. По их мнению, надписи на дверях имели чисто условный
характер, что-то символизируя и обозначая. Это "что-то" находилось по ту
сторону логики и здравого смысла. Короче говоря, они не любили историю и
не доверяли историку, подозревая его в том, что он был иллюзионистом и
актером.
  Я же не был скептиком, отнюдь. Я нисколько не сомневался, что побывал в
девятнадцатом веке на квартире у мистера Клеменса, называвшего себя Марком
Твеном. Но, по правде говоря, меня не очень тянуло в другие века. Я
немножко побаивался. Вдруг что-нибудь там не сработает, испортится
механизм и мы останемся навсегда в другом времени, не сумев вернуться к
себе домой?
  Да, я частенько думал об этом и не очень обрадовался, когда узнал, что на
следующем уроке наш класс вместе с преподавателем всемирной истории
попытается войти в личный контакт с Иваном Грозным, а если это не удастся,
то с каким-нибудь крупным завоевателем- Батыем или Аттилой.
  И случилась неудача. Что-то там не сработало. Попав к Батыю, наш класс там
застрял вместе с учителем в результате халатности техников и неисправности
аппарата..
  К моему счастью, я в тот день заболел и не принимал участия в этом
сне-походе, а лежал в постели у себя дома.
  Время от времени я задавал домашним (отцу, матери и одушевленному автомату
по имени Дориан Грей) один и тот же вопрос:
  - Они вернутся или застрянут там навсегда? Оптимистка-мать говорила:
  - Возвратятся, когда им надоест хан Батый. Отец отвечал уклончиво и
осторожно:
  - Может, да, а может, нет. Они могут застрять в чужой эпохе, как
испортившийся лифт между этажами.
  Автомат по имени Дориан Грей принимал красивые позы и читал вслух стихи:
  Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленным виском.
  А вы и не рождались, О мистер Дориан, - Зачем же так свободно Садитесь на
диван?
  Дориан Грей был красавцем. Он говорил стихами, а иногда и пел чужим,
занятым у давно умершего певца голосом, У него было необыкновенно милое,
обаятельное лицо. тоже заимствованное у кого-то.
  Я любил смотреть на Дориана Грея, забывая о том, что это автомат, и
поддаваясь обаянию, которое струилось из его синих, чуточку надменных
глаз, и его голосу, соединявшему слушателя с чудесной стихией великой
поэмы:
  С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков...
  Грей изображал всех перечисленных в поэме лиц жестами, мимикой и голосом.
У него был большой актерский талант. И он умел обволакивать скучные
предметы и явления дымкой почти сказочной веселости и грусти.
  Автомат по имени Дориан Грей умел грустить или по крайней мере казаться
грустным. Он был похож на картину без рамы, холста и фона. Всякий раз
казалось, что он сходил с картины в мир. Я весь замирал, когда он
произносил вот эти слова:
  Ныне церковь опустела,
Школа глухо заперта,
Нива праздно перезрела,
Роща темная пуста.
  Звуками своего голоса он моделировал перезревшую ниву, темную рощу и глухо
запертую школу.
  Наша школа тоже была заперта, но не по причине стихийного бедствия и
болезни, а потому, что испортилась дверь в прошлое. С трудом удалось
навести межвековую связь с затерявшимся в далеком прошлом классом.
  Директор спросил нашего историка:
  - Как ваше самочувствие?
  - Самочувствие отличное. Хан Батый принял нас за помощников бога. Ночуем в
кибитках, скатанных из овечьей шерсти. Пьем кумыс и молочное вино-араки.
Ездим верхом. Изучаем быт и нравы.
  Спокойный тон историка привел в бешенство директора.
  - Аппарат исправлен! - прокричал он в далекое прошлое.-Требуем
немедленного возвращения! Затянувшееся пребывание у хана ломает учебную
программу и вносит беспокойство в жизнь родителей и педагогов,
  - Просим продлить урок, чтобы не разгневать хана,-умолял историк.
  Но вдруг связь оборвалась.
  3
  Мой отец и моя мать, Дориан Грей и я, мы отправились на дно Средиземного
моря - отдохнуть, повеселиться, полюбоваться глубоководными рыбами.
  Дориан Грей принимал красивые позы. Мечтал. Грустил. Читал стихи. Смеялся.
Плакал. Он забавлял нас, одновременно развлекаясь и сам, создавая из чужих
и всем знакомых слов довольно красивые и поэтичные картинки. Иногда он
напевал, а потом снова читал, мастерски владея чужими прекрасными словами:
  Океан дремал зеркальный,
Злые бури отошли.
  В час закатный, час хрустальный
Показались корабли.
  Потом моей матери надоело, и она сказала Дориану Грею, чтобы он немножко
погрустил, но погрустил, если можно, молча.
  Автомат обиженно замолчал, и тень грусти появилась на его красивом
аристократическом лице.
  Именно благодаря этому грустному и мечтательному выражению он привлек
внимание одной очень милой и приятной девушки, которая тоже оказалась
автоматом. У нее тоже была обширная память, и она тоже знала множество
отрывков из всех классических произведений, от Гомера до наших дней. Кроме
того, она знала множество пословиц, поговорок и ныне забытых старинных
cлов. Она сказала Дориану Грею нежно:
  - Мерзавец!
  - Что означает это древнее, ныне забытое слово?- спросил Грей.
  - Оно означает, что вы хороший, добрый человек. Дориан Грей сделал вид,
что он ей поверил.
  - Красавец,-сказала девушка ласково.
  - Что означает это древнее, ныне забытое выражение?
  - К сожалению, я забыла,-ответила девушка. Между двумя автоматами возникло
нежное чувство. Оно облеклось в старинные, давно всеми забытые выражения и
слова, но от этого было не менее сильным и возвышенным.
  Мою мать это несколько встревожило.
  - А что, если он уйдет от нас?-спросила она отца.
  - Кто уйдет? - переспросил рассеянный отец.
  - Дориан Грей.
  - Он мне надоел. Читает одно и то же.
  - Но виноват не он. Его программисты. К тому же он очень красив.
  - Потому автоматша и влюбилась в него, что он красив.
  - Я боюсь, что он женится.
  - Не бойся. Это даже полезно.
  Голос Грея и голосок влюбившейся в него автомат-ши становились все нежнее
и нежнее. Они ворковали, как два голубка.
  - Дурочка, - сказал Грей нежно.
  - Что означает это древнее, давно забытое выражение?-спросила автоматша.
  - Оно непереводимо,-сказал автомат,-на язык обыденных чувств.
  - Пошляк...
  - Склочница...
  Мать подозвала меня и сказала:
  - Запомни эти древние, возвышенные, всеми забытые выражения. Они могут
пригодиться тебе, когда ты отправишься в далекое прошлое.
  - Зачем?-сказал я.-Я лучше возьму с собой словарь старинных, вышедших из
употребления слов.
  4
  Мой отец, как и большинство жителей нашего го рода, был ученым. Он писал
труд об античной культуре и с большой, даже с излишней доброжелательностью
отзывался об эллинистическом писателе Ахилле Татии.
  Об Ахилле Татии речь пойдет впереди, потому что это касается не только
античной истории, но и нашей, семьи.
  Мать моя тоже занималась наукой. Она писала докторскую диссертацию о
вымерших животных - китах. Киты вымерли в позапрошлом веке. Собственно,
они не вымерли, а их истребили. Чтобы увидеть их живыми, нужно было
воспользоваться дверями в девятнадцатый или двадцатый век.
  Как и всем палеонтологам, моей матери часто приходилось совершать
экспедиции в прошлое и покидать настоящее на довольно продолжительный
срок. Отец мой долго не мог примириться с отлучками моей матери, но в
конце концов привык.
  Мать то и дело исчезала. Она ездила с экспедициями и с туристскими
группами и где только не побывала: в Древнем Египте, Месопотамии, в
античной Греции и Риме.
  В древней Александрии она познакомилась с Ахиллом Татием, с тем самым
эллинистическим романистом, целую главу которому в своем труде об
античности посвятил мой отец.
  Ахилл Татии влюбился в мою мать и уговаривал ее остаться в древней
Александрии. Мой отец очень сердился на древнегреческого писателя, но
остался объективным и свое отношение к творчеству Татия не пересмотрел.
  Одна из лжеприятельниц моей матери, некая Афро-дита Капронычева, пустила
ложный слух, что я сын древнегреческого романиста. Но кто мог поверить в
это уж слишком парадоксальное обстоятельство? Кроме того, я был похож на
своего отца, у которого не было ни малейшего сходства с Ахиллом Татием...
  Моя мать все время отлучалась, чтобы не порвать связь со своими
многочисленными знакомыми, рассеянными в разных веках и даже тысячелетиях.
Многих из них она искренне считала приятелями и близкими друзьями.
  - Мой близкий друг Тициан,-говорила она, быстро-быстро произнося
слова,-ждет не дождется. Он уже начал писать мой портрет, а я вдруг
упорхнула. Но я должна вернуться.
  Она действительно порхала по векам, легкая, как бабочка, и залетала в окна
к знаменитостям. Она знала Веласкеса и даже сумрачного Эль Греко.
  Вечная туристка, трогавшая тысячелетия своими белыми, красивыми, ласковыми
руками. Ее исследование о вымерших морских животных-китах-было написано
наспех в каком-то межвековом пансионе или гостинице и не отличалось
фундаментальностью. Специалисты обнаруживали в ее труде не только мелкие
неточности, но даже фактические ошибки.
  Разочаровавшись в палеонтологии, моя мать увлеклась античностью и даже
собиралась писать роман из жизни эллинистического общества. Скорее всего,
это был предлог для дальнейших экскурсий в прошлое, для встреч с Ахиллом
Татием, пребывавшим там, где она оставила его, у себя в древней
Александрии.
  Древнему греку, и к тому же рафинированному и просвещенному александрийцу,
было интересно беседовать с женщиной, хотя несколько и легкомысленной, но
все же обремененной опытом двадцати двух последующих веков.
  Впрочем, о чем они беседовали с Татием и как проводили время,-осталось
тайной. Ее античный роман, тот, который она писала, консультируясь с одним
из зачинателей этого многовекового жанра, подвигался медленно.
  На стене в кабинете матери висело изображение стройного лукавца в синем
хитоне и в древних сандалиях, человека, уподобленного изобразительной
традицией эллинистической эпохи молодому богу. Ахилл Татий был абстрактно
красив и обаятельно холоден, как те статуи, которые я видел в музее. У
матери было много всяких реликвий, наглядных свидетельств того, что она
сумела преодолеть расстояние между веками. Она ведь умудрилась побывать и
в том во всех отношениях проблематичном времени, когда само слово и
понятие "время" едва ли существовало. Существовал ли тогда человеческий
язык? Этот вопрос задавали лингвисты в течение трех столетий, не умея
ответить на него. Но моя мать ответила. Она, как выяснилось, беседовала с
одним неандертальцем при помощи знаков. И все же матери не удалось убедить
в этом лингвистов. Ее пребывание в мустьерской эпохе было взято под
сомнение. Там еще никто не бывал по причине технических сложностей и
большой дальности.
  Научная этика не позволяла моему отцу препятствовать ее дальним экскурсиям
и свиданиям с античным романистом, но как он страдал от ее продолжавшегося
иногда годами отсутствия...
  Это и сблизило его со мной.
  5
  Мы опять остались одни с отцом. Мы остались одни в своем двадцать втором
веке, в это время года значительно опустевшем. Все разбрелись кто куда: на
дно морей и океанов, в пустыни Марса, в другие, большинству доступные века
и тысячелетия.
  Отец как-то позвал меня в свою рабочую комнату, усмехнулся и сказал:
  - А знаешь, Феокрит, давай тоже махнем куда-нибудь.
  - А куда? - спросил я. - В древнюю Александрию?
  - Еще чего не хватало. Нет, мы отправимся в свое прошлое.
  И вот я стою у синего окна моего детства и смотрю, как с камня на камень
прыгает какой-то человек, пытаясь перейти с одного берега на другой.
  - Это тот самый? - спросил я отца.
  - Тот. Разве ты его не узнал?
  - Узнать-то узнал. Но не могу поверить своим глазам. Ведь прошло много
лет, а он все прыгает, почти на одном месте.
  - Дело не в расстоянии, а в другом.
  - В чем?
  - Время тут замедляют согласно законам физики, открытым недавно. Не
обращай на него внимания. Пусть себе прыгает.
  Я долго стоял у окна и смотрел, как прыгал странный человек. Прыгнет-и
повиснет над водой, словно у него есть невидимые крылья. Прыжок, потом
опять прыжок-и всё на одном месте.
  Потом мне стало скучно, и я пошел к Дориану Грею.
  Дориан Грей принял красивую позу и прочел своим звучным, поющим, как
речная вода, голосом:
  Ты просыпался - я не сплю,
Мы два крыла - одна душа,
Мы две души - один творец,
Мы два творца - один венец...
  Он подозвал свою автоматшу-жену-ее звали Дуль-синея Тобосская - и сказал
ей нежно:
  - Хулиганка.
  - Завистник,-ответила она ему томно.
  - Спекулянтка.
  - Хапуга,-проворковала она.
  Все эти мертвые, покрытые пылью, заплесневевшие от давности слова,
напечатанные в словаре мертвых выражений, вдруг ожили и повеселели. Они,
казалось, подмигивали мне, говоря: "Нас хоть и похоронили, заперев в шкаф,
но мы выбрались на волю и теперь играем".
  Я подумал, что разговор Дориана Грея с его милой автоматшей-женой полезен
мне как урок древнего языка. Все эти красивые и звучные выражения
пригодятся мне, когда я поеду с туристской группой в прошлое.
  - Пролаза,-восторженно сказал Грей.
  - Холуй.
  Дориан Грей поцеловал автоматшу. Вот этого он при мне не имел права
делать. Моя мать ему строго запретила целоваться при посторонних и детях.
  - Зачем ты целуешься?-спросил я Дориана Грея. Автомат и автоматша
удалились, мило сказав на прощанье:
  - Прохвост.
  Я сразу же после их ухода заглянул в словарь вышедших из употребления слов
и, узнав, что означает слово "прохвост", очень огорчился. Потом я подумал,
что вышедшие из употребления слова, выбранные автоматом, имеют обратный
смысл, и снова повеселел.
  Повеселев, я вышел из дома и пошел в сторону реки. где с камня на камень
прыгал загадочный человек.
  Вода в реке шумела, сквозь ее шум я окликнул прыгавшего.
  - Здравствуй,-сказал я.-Как тебя зовут?
  - Так же, как и тебя. Я Феокрит.
  - А кто ты такой? И чем занимаешься?
  - Я прыгаю.
  - А зачем ты прыгаешь?
  - Не знаю. Знает тот, кто поставил опыт.
  - А тебе плохо здесь?
  - Нет, наоборот. Скорей хорошо. Подо мной река, надо мной синее небо. И
мне хо-ро-шо!
  Мне тоже было хорошо на берегу, хотя я не прыгая с камня на камень, а
стоял на одном месте.
  Потом я услышал голос кукушки. Протяжные звуки длились, замедленные и
влажные, и казалось, не кукушка, а лес на том и на этом берегу или оба
берега беседовали друг с другом на протяжном, тающем птичьем наречии.
  Человек прыгал. Он прыгал днем и ночью, поднимая себя над рекой и снова
опуская на камни.
  А мы с отцом ловили форелей.
  - А что хотят узнать с его помощью?-спросил я отца.
  - Что такое время. Для этого и построили поле замедления. Специалисты это
так называют. Но тут все мне кажется замедленным, как в детстве. Слова,
поступки, дела, звуки. Послушай, как медленно кукует кукушка. Ей некуда
торопиться. И она вливает в свои звуки все свое томление по секунде,
которая длилась бы как годы.
  - - Клюет!-крикнул я, показывая на синюю прозрачную воду реки и на поплавок.
  В синей студеной воде форель схватила наживку и, сорвав ее с крючка,
унесла в глубь реки.
  Я стал на камень и с него прыгнул на другой.
  - Вернись, - сказал отец, - не то попадешь в поле замедления и будешь
прыгать, оторвавшись от одного берега и не добравшись до другого.
  6
  Вскоре все это случилось, но, к счастью для меня, не со мной, а с Греем и
его женой-автоматшей. Забыв обо всем на свете, кроме себя и своей
несчастной страсти, они нечаянно попали в поле замедления и стали .прыгать.
  Они прыгали, погружаясь в то загадочное явление, которое люди называют
временем. Теперь время текло для них медленно, не спеша, как и для того
человека, который прыгал неподалеку от них с камня на камень.
  Картина, виденная мной в синее окно, изменилась:
  прыгал уже не один, а трое.
  Автоматша быстро познакомилась с загадочным человеком и стала развлекать
его, рассказывая ему пословицы, поговорки или произнося ныне забытые,
давно вышедшие из употребления слова. А Дориан Грей начал читать ему
отрывки из тех книг, которые он знал наизусть.
  - "Рыба,-говорил он,-я тебя очень люблю и уважаю. Но я убью тебя, прежде
чем настанет вечер".
  - Откуда этот отрывок? - спросил загадочный человек, прыгая с камня на
камень.
  - "Старик и море" Хемингуэя. Дориан Грей читал громко-громко, а человек
прыгал - и прислушивался, прислушивался - и прыгал.
  Берег был близко-близко и бесконечно далеко. В этом и заключалась главная
загадка, словно тут были не только особые законы времени, но и особые
законы пространства тоже.
  Дориан Грей и его жена-автоматша стали выражать нетерпение. Им надоело
прыгать над водой и хотелось вернуться на берег, где стоял уютный домик с
едой, напитками, вещами. Но поле замедления, куда они нечаянно попали, не
выпускало их.
  - Потерпите немножко, - говорил им загадочный человек, - я же вот терплю.
  - Ты человек, а мы автоматы,-отвечал ему Дориан. - И к тому же мы устали.
  - Найдите себе занятие. Думайте. Мечтайте. Вспоминайте.
  - О чем вспоминать?
  - О том, как вы жили на берегу. Я тоже вспоминаю об этом. Вспоминаю - и
прыгаю. Прыгаю - и вспоминаю.
  А затем их всех троих укрыла ночь. В темноте было слышно, как автомат и
автоматша обменивались любезностями.
  - Подлец,-говорила нежно автоматша.
  - Клеветница,-отзывался Дориан Грей.
  7
  Когда я вернулся в город, наш класс был уже на месте. Дверь в прошлое
исправили, и, не попрощавшись с Батыем, школьники и учитель оказались в
своем времени.
  Все смотрели на меня свысока, потому что я сидел дома, в то время как они
скакали на диких конях по степям Сибири, пили кумыс и стреляли из лука..
  Скрывая свою зависть, я с нетерпением ждал очередного урока всемирной
истории. Щемящее чувство тоски, некоторой доли страха перед неведомым
сменялось желанием рискнуть и оказаться в другом веке или тысячелетии.
  Войдя в класс, учитель истории сказал:
  - Нет, нет. На этот раз мы отправимся не к Батыю, а в двадцатый век.
  Я очень обрадовался, услышав про двадцатый век. Ведь я был хорошо
подготовлен к путешествию и знал много вышедших из употребления слов и
выражений, которые могли мне пригодиться в разговоре с людьми начала
двадцатого века.
  Учитель повел нас к дверям, отделявшим от прошлого.
  Мы оказались в России. Шел 1915 год. В маленьком провинциальном городке
нас приняли за труппу юных артистов, прибывших из Южной Америки. Мы
поселились в гостинице, очень похожей на ту, в которой жил когда-то
гоголевский Чичиков.
  Возле ворот гостиницы стояла бричка. Половой в фартуке бежал через двор,
неся пышущий паром самовар.
  Затем мы увидели человека, очень похожего на Павла Ивановича Чичикова. Он
оказался тоже Павлом Ивановичем, быстро познакомился с нашим учителем и
был настолько любезен, что дал характеристики всем жителям этого
маленького провинциального городка.
  Желая показать свои знания, я подошел к Павлу Ивановичу и сказал
приветливо:
  - Мерзавец. Спекулянт.
  - Что это значит? - возмутился Павел Иванович.
  - Это значит, что вы хороший, честный человек. Павел Иванович покраснел и
стал давиться не то от смеха, не то от негодования.
  Учитель поспешил увести нас.
  Мы заходили в лавчонки, где пахло мылом, колбасой и дешевыми сластями. В
центре города стоял сад. В саду играл оркестр. Тут я и встретился с Тоней.
Эта была девочка, почти уже девушка, с длинной косой и большими зелеными
глазами.
  - Как тебя зовут? - спросила она меня.
  - Феокрит, - ответил я тихо.
  - Феокрит? Ведь это где-то и когда-то уже было.- Она
рассмеялась.-Вспомнила! Это проходили а прошлом году на уроках
древнегреческого языка. Так ты что же, из Древней Греции, что ли?
  - Из будущего,-сказал я.-Но ты, конечно, этому не поверишь.
  - А что, если поверю?
  Зеленые ее глаза вдруг стали синими.
  - Глядя на тебя,-продолжала она,-можно поверить, что ты из Древней Греции.
Но тебе, я вижу, не хочется быть древним греком. Я это почувствовала по
выражению твоего лица.
  - Ты угадала,-сказал я.-Злые языки говорят, что мой отец-древний
александриец Ахилл Татий.
  - Ты оригинально шутишь. Но знаешь ли ты что-нибудь о Древней Греции? Мой
отец преподает историю в мужской гимназии. Смотри, он устроит тебе
экзамен. А пока я не выяснила, кто ты на самом деле, пойдем погуляем по
саду.
  Оркестр играл какую-то медленную танцевальную мелодию.
  - Кто же ты на самом деле?-спросила Тоня и, не добившись ответа,
продолжала:-Я догадываюсь. В городе говорят что вы труппа лилипутов.
  - А что такое лилипуты?
  - Это уродцы-карлики, у которых остановился рост из-за какой-то коварной
болезни.
  Она громко рассмеялась:
  -- Не обижайся. Ты не уродец-лилипут, а мальчик. Она сделала паузу и
сказала ласково:
  - Отрок. Это древнее русское слово. Оно очень нравится мне. Ты строен и
красив. Ты отрок, случайно попавший в труппу карликов. Для лилипута ты
слишком строен и красив. К тому же ты, кажется, и фокусник? Признавайся!
  - Фокусник и, может, даже волшебник.
  - Покажи, пожалуйста, какой-нибудь фокус. Ну не заставляй себя просить.
  Мы шли и обменивались шутками. А время бежало. И я рассказал Тоне о
человеке, прыгавшем с камня на камень.
  - Это смешно или ужасно? - спросила Тоня.
  - И смешно и ужасно. Но он доволен.
  - А где это происходит?-спросила Тоня.-В Южной Америке?
  - Нет. Это происходит в двадцать втором веке.
  - Но двадцать второй век еще не наступил. Сейчас только двадцатый.
  - Не спорю. Двадцатый. Но я-то жил в двадцать втором.
  - Этого не могло быть,-сказала Тоня.
  - - Могло, - возразил я.
  - Ну вот видишь. Ты сам не уверен в том, о чем сейчас говоришь. Но мне так
хотелось поверить в то, что ты из двадцать второго века.
  - Почему?
  - Потому что это невозможно.
  - А ты все-таки поверь.
  - Не могу.
  - Почему?
  - Не знаю. Я слишком взрослая, чтобы верить в сказки.
  -А ты все-таки поверь. Я тебя очень прошу. Она посмотрела на меня, ища в
выражении моего лица ответ на волновавшие ее чувства.
  - Ты очень странный человек, - сказала она тихо, - очень странный. И это
было бы понятно, если бы ты был лилипут, у которого вместе с ростом
остановилось и сознание. Но ты не лилипут, не уродец-карлик. Ты отрок.
Такие стройные отроки жили только в Древней Руси. Зачем же ты хочешь
уверить меня, что ты из двадцать второго века?
  - Потому что это истина. Один философ сказал про истину, что она начинает
свою жизнь как парадокс, а заканчивает как трюизм. Это трюизм, но я
действительно из двадцать второго века.
  - А как ты попал сюда, к нам?
  - Через дверь. Через дверь в прошлое.
  - А что это за дверь? Где она?
  - У нас, в двадцать втором веке. В нашей школе. Но мы пользуемся ею только
на уроках истории. Историк забирает нас и ведет в тот исторический период.
который значится в школьной программе. Недавно наш класс побывал у хана
Батыя. На очереди-Иван Грозный, Карл Двенадцатый, Екатерина Вторая и
премьер Великобритании Уинстон Черчилль.
  - А кто такой этот Черчилль? Мы его не проходили.
  - Будете проходить позже. Когда он станет премьером. А пока он еще не стал
и не вошел в историю. У вас история намного короче. Но зато мы можем, если
захотим, встретиться с любым историческим лицом.
  - Это очень интересно.
  - Да. Но наш учитель начинает заикаться от робости. И вступает в спор. А с
таким, как Иван Грозный, в спор вступать довольно опасно. Как ты думаешь?
  - Думаю, что ты прав.
  Она рассмеялась:
  - Ты заговорил меня, и я почти поверила в твою дверь и в то, что ты из
двадцать второго века. Но это, к сожалению, невозможно.
  - Я тебе докажу, что это возможно.
  - Когда?
  - Не сейчас. А когда будем возвращаться в свое столетие. Мы исчезнем - и
навсегда.
  - Навсегда?-спросила она.
  - Да, навсегда. Так уж устроена школьная программа. То, что мы прошли, мы
уже не повторяем.
  - И тебе не захочется повторить?-спросила она с грустью.
  - Что повторить?
  - Ну, этот урок, который длится сейчас.
  - Мне очень хотелось бы, чтобы этот урок никогда не кончился. Но вечных
уроков не бывает. Все кончится, и мы вернемся в свой век, в свою школу, к
своим учителям, к своим родителям и к своим обязанностям.
  - Ты вернешься, а я? Я останусь здесь? В своем веке?
  - Да. У вас нет таких дверей, как у нас. Еще не изобрели. Изобретут не
скоро. Через два столетия.
  - А я не верю. Я не верю, что когда-нибудь изобретут такую странную,
удивительную дверь. У нас много дверей. И все они очень обыкновенные. За
этими дверями нет ничего незнакомого. Откроешь их-и увидишь то, что видела
вчера и увижу завтра. А у вас разве не так?
  - Тоже так. Но эти двери совсем другие. Они в прошлое. Но не думай, что
они такие надежные. Иногда они могут подвести.
  - А ты не боишься, что они подведут в этот раз и ты застрянешь у нас, в
нашем городке?
  - Не знаю. Все может быть. Тогда я каждый день буду видеться с тобой.
  - Каждый день-это слишком часто. Мы будем встречаться через день или два.
  Мы стали назначать друг другу свидания и писать записки, оставляя их в
дупле огромной ветвистой ивы, растущей на берегу возле дома, где жила Тоня.
  Когда мы встречались, Тоня говорила:
  - Урок продолжается...
  - Какой урок?
  - Урок истории. Ты же попал ко мне через дверь в прошлое. Ты из двадцать
второго века, а я из двадцатого. Знаешь, ум мой не верит, а мои чувства
говорят, что это правда. Мои чувства говорят, что урок скоро кончится и ты
исчезнешь. Не исчезай, Феокрит. Я тебя прошу.
  - Я бы охотно остался, - сказал я, - но наш учитель... Он не имеет права
вернуться без меня. А мне не хочется его подводить. Он добродушный малый,
хотя и заикается иногда. Когда мы были у мистера Клемен-са, который
называл себя Марком Твеном, наш историк так растерялся, что не мог своими
словами пересказать содержание "Янки при дворе короля Артура". Марк Твен
нас высмеял, а потом выпроводил как непрошеных гостей.
  - А как вы попали к Марку Твену? Он ведь давно умер.
  - Но ведь ты тоже умерла,-выпалил я,-а тем не менее мы с тобой говорим и
даже смеемся.
  Я спохватился и пожалел о том, что сказал, но было уже поздно.
  - Я умерла?-спросила Тоня.-Когда я умерла?
  - Через много лет,-ответил я растерянно.-Впрочем, я этого не знаю и говорю
только предполагая. Ты проживешь, наверное, очень долго. Но до двадцать
второго века тебе все-таки не дожить. А я пришел к тебе оттуда.
  - Значит, я умерла?
  - Нет, ты жива, жива! И нет на всем белом свете девочки более живой, чем
ты. Ты живее всех, кто жил, живет и будет жить. Честное слово.
  - Верю! Верю!-сказала Тоня.-Но поговорим о чем-нибудь другом, более
веселом, а не о смерти. Так Марк Твен выпроводил вас?
  - Да. И все из-за нашего учителя, который стал нести чепуху и спорить с
великим писателем. А великий писатель спросил его: почему он, открывая
свою дверь, не попадает в будущее или прошлое, а остается в своем веке?
  - А в самом деле, почему, Феокрит?
  - А потому, что у него обыкновенная дверь, а у нас дверь необычная, почти
волшебная, как в сказке.
  - Это у Марка Твена новенная дверь? Уж у него-то она должна быть
почище вашей... Но что у вас есть интересного, кроме дверей, Феокрит? Про
дверь я уже слышала.
  - Слышала, но не поверила.
  - Еще немножко - и поверю. Ты рассказывал мне про человека, который прыгал
с камня на камень. Он и сейчас прыгает?
  - Не знаю. Наверное, прыгает. Он ведь попал в поле замедления.
  - А что это за поле замедления?
  - Об этом надо спросить у бабочки или у наших физиков. Они превратили
секунды в годы.
  - А хорошо это или плохо, Феокрит?
  - Не знаю, Тоня. Может быть, это и нужно. Ведь мы живем в очень подвижном
веке, легко проникаем в другие тысячелетия. А в замедленном времени,
наверно, все по-иному. Я все хотел спросить это у человека, который
прыгает. Но не успел. Когда вернуД в свой век, непременно спрошу.
  - А я как об этом узнаю?-спросила Тоня. Я задержался с ответом. Пауза
длилась, а я молчал. Потом я сказал:
  - А разве мы больше с тобой не встретимся? Тоня тоже молчала. Потом она
сказала:
  - Как же мы встретимся? Ведь я умру.
  - От чего?
  - Ни от чего. Просто от того, от чего умирают все.
  - А от чего умирают все?
  - От времени. Раз ты попадешь в свой двадцать второй век, то меня уже не
будет. Мне и до конца своего века не прожить. Но все-таки во всем этом
кроется какая-то загадка. Ты ведь сразу попадешь в свой век? Да?
  - Да,-ответил я.-За несколько секунд. Аппарат действует очень быстро.
  - Тогда я ничего не понимаю,-сказала Тоня.- Значит, я за эти несколько
секунд успею стать взрослой, потом состариться и даже умереть? Объясни
мне, пожалуйста, Феокрит.
  - Не стоит объяснять,
  - Почему?
  - Потому что этого не случится. Я останусь в вашем веке. Я не хочу
возвращаться.
  - А твой учитель?-спросила она. - Ведь ему попадет. У него будут большие
неприятности из-за того, .что ты не вернулся.
  - Придумает что-нибудь... Скажет, что меня задавила ломовая лошадь или
убил и ограбил какой-нибудь преступник. Об этом часто пишут в ваших
газетах.
  - Но от него потребуют какое-нибудь доказательство, вырезку" из отдела
происшествий газеты или еще что-нибудь.
  - Все знают, что ваш век беспокойный и потерять жизнь в нем легко.
  Я старался убедить Тоню, что я останусь в ее веке, ,но я старался убедить
не только ее, но и себя самого. Во мне боролись два чувства: желание
видеть Тоню каждый день и желание повидать отца, мать, одноклассников,
Дориана Грея и синее окно моего детства, оставшееся где-то далеко-далеко.
  Тоня словно угадала мои мысли. Она спросила меня:
  - Через эту дверь, о которой ты говорил, можно попасть только в чужое
прошлое? А в свое прошлое можно попасть, ну, скажем, видеть свое детство?
  - Можно. Каждый раз, когда мы едем на дачу, мы оказываемся в своем
прошлом. Там, в моем детстве, есть дом на берегу реки и синее, как струя
речной воды, окно. Синева моего окна снимает усталость, освежает. Через
это окно смотришь на мир, как сквозь речную синеву, все становится другим
- как было в детстве!
  - И у тебя есть такое окно?
  - Было. Теперь уже не будет. Ведь я решил остаться здесь, с тобой, в твоем
веке.
  Тоня посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. Я часто видел ее словно
сквозь синее окно своего детства, сквозь то окно, которое осталось в
другом веке, веке, которого еще нет, но который будет. Ради Тони я должен
отказаться от того века и от синего окна? Нет, окно будет со мной. Вот и
сейчас я смотрю словно сквозь речную синеву. И это оттого, что со мной
рядом Тоня.
  После свидания с Тоней, вернувшись в гостиницу, я застал нашего учителя и
своих одноклассников в тревоге.
  - Где ты пропадал, Феокрит?-спросил строго учитель.-Наш урок подходит к
концу, все должны быть на месте. Сейчас мы отправимся в будущее, в свой
век.
  Он не спускал с меня своих бдительных глаз. А потом... Потом завеса
времени отделила меня От Тони, оставшейся в своем милом далеком столетии.
  8
  В кармане у меня хранилась фотографическая карточка Тони, работа
провинциального фотографа, жалкая, как его огромный, неуклюжий аппарат, но
тем не менее сумевшая остановить мгновение и передать все очарование
Тониной улыбки и больших насмешливых ее глаз.
  Тоня осталась в прошлом, а я был здесь, и слова "здесь" и "теперь"
казались мне непроницаемой стеной, отделявшей меня от нее, от ее "там" и
"давно". Увижу ли я ее? Встречусь ли с ней? Во всяком случае, если и
встречусь, то не во время урока истории. Уроки ведь не повторялись. Но я
не мог больше жить без Тони, без ее улыбки, без ее насмешливых и грустных
глаз. И об этом я сказал своим родителям, которые уже давно обратили
внимание, что я начал худеть от тоски.
  - Ты должен найти девушку в своем веке,-сказала мать, сделав строгое
лицо.-Разве их у нас мало?
  Отец отнесся гораздо серьезнее к моему юношескому чувству. Он понял, что
это была настоящая любовь, любовь, о которой когда-то писал Тургенев. В
Тоне тоже было нечто тургеневское. Она была одна во всех столетиях,
будущих и прошлых, чем-то похожая на всех других девушек и в то же время
отличная, не такая, как другие. Отец мой это понял сразу и не стал
уговаривать меня забыть Тоню и искать ее подобие среди своих современней.
  - Что же делать, Феокрит?-сказал он.
  - Что делать? - ответил я. - Вернуться в тот век, чтобы повидаться с ней.
Нам с ней даже не удалось как следует поговорить. Время летело, как во
время перемены в школе. А учитель боялся задержаться хотя бы на один
лишний час. Он помнил, как ему попало из-за Батыя.
  - Тогда испортилась дверь.
  - А в этот раз она работала отлично. Не успели оглянуться, как снова
оказались в своем классе. Мне иногда кажется, что все это приснилось. Но
сон этот сильнее и реальнее любой действительности.
  - Думай, Феокрит, что это был прекрасный сон.
  - Но ведь это не был сон. Ты это знаешь не хуже меня. Дверь в прошлое
существует. И мне хочется вернуться туда, где я оставил Тоню. Я
представляю себе, как она пришла к дереву, возле которого мы назначали с
ней свидания. Дерево на месте. И река на месте. И синее небо. И тропа, по
которой мы ходили вдвоем. Но меня нет. Она ждет. Я уверен, она ждет и
сейчас. Ждет и надеется. А я обманул ее.
  - Разве ты ей что-нибудь обещал?
  - Да. Я обещал остаться. Но я обманул ее. И я боюсь, что она умерла, так и
не дождавшись меня.
  - Конечно, она умерла, - сказал отец. - Ведь сейчас двадцать второе
столетие. А ты ее оставил в двадцатом. Прошло больше двухсот лет.
  - Но я постараюсь вернуться именно в тот момент, когда она подошла к
дереву, чтобы встретиться со мной. Мне хочется, чтобы она не ждала ни
одной минутки.
  - Но для этого тебе придется ждать, Феокрит,- сказал отец.-Ты еще не
достиг того возраста, когда люди совершают туристские поездки в прошлое.
Ты еще подросток.
  - Значит, я должен ждать?
  - Ничего другого не остается. Жди, Феокрит.
  И я стал ждать. Вся моя жизнь превратилась в ожидание. Я жил, думая о
свидании с Тоней. Считал дни, недели, месяцы. Они плыли медленно, словно я
прыгал с камня на камень, попав в поле замедленного времени.
  Я писал ей письма, я писал ей в прошлое. Но не с кем было их отправить.
Никто не собирался лететь в 1915 год. И неотправленные письма лежали в
ящике моего письменного стола.
  В одном из них я писал:
  "Тоня! Ты сейчас далеко в твоем тихом провинциальном городке, где есть
гостиница, и рессорная коляска, и человек, очень похожий на Чичикова.
Передай ему привет из двадцать второго века. Я вспоминаю, словно стою у
синего окна своего детства и сквозь него смотрю на тебя. Но, увы, окон в
прошлое нет. Есть двери, но они для меня пока закрыты. Потерпи еще
несколько лет, и я увижу тебя. Тогда откроется дверь..."
  9
  Этот день наступил. Открылась наконец дверь- и я оказался в том времени и
в том городке, где жила Тоня.
  Я узнал гостиницу. Перед ней стояла рессорная коляска. Звонил колокол в
церкви. Я снова дышал воздухом далекого провинциального десятилетия.
  Ноздри мне щекотал острый душистый запах сена. На рынке визжали поросята.
Пахло конской мочой. Я купил у бабы, сидевшей возле бочонка,
свежепросольный огурец и съел его тут же, на рынке, стоя возле лошади,
отмахивающейся от слепней подстриженным хвостом.
  Потом я пошел к реке, где стоял домик Тонинрго отца. Я шел как во сне,
словно не приближаясь, а скорей отдаляясь от того места, по которому я
тосковал.
  Через полчаса я увидел ее.
  Она лежала в детской коляске. Ей было полгода. Во рту у нее была резиновая
пустышка. А рядом с коляской стояла сердитая толстая кормилица.
  Кормилица смотрела на меня настороженно, словно я был вор, соблазнившийся
детской коляской.
  Увидев кормилицу, коляску и ребенка, я догадался. Неточно сработал
механизм. Вместо 1915 года я попал в 1899-й. В городке в сущности, все
выглядело так же:
  дома, деревья, люди. Но Тоня была другой. Она еще не умела говорить, а
только милыми зелеными глазами смотрела на мир, кое-что чувствуя, но еще
ничего толком не понимая.
  - Тоня,-сказал я ласково, склонившись над коляской.-Тоня! Ты узнаёшь меня?
  - Она еще родную мать не признаёт,-сказала кормилица. - Как она может
узнать вас, молодой человек?
  Я не отходил от коляски. И кормилица, очевидно, подумала, что коляска-это
предлог, а цель у меня другая-познакомиться с ней, румяной, как яблоко,
деревенской красавицей.
  Я приходил в эту часть городка в одно и то же время, когда появлялась
кормилица с коляской. Я подходил к коляске и смотрел на ребенка с таким
чувством, словно ожидал, что эта крошечная девочка с пустышкой вдруг
превратится в девушку, которую я в прошлый раз оставил здесь, возле этого
дерева, вдруг неузнаваемо помолодевшего, ставшего тоньше и стройнее,
словно время потекло вспять. Но крошечная девочка сосала свою пустышку и
смотрела на меня как па одну из частей большого и пока почти безразличного
ей мира.
  Кормилица затеяла со мной разговор:
  - Вы бы не так часто сюда приходили, молодой человек.
  - А что?
  - Ничего. Вы-барин, а я-из простых. Да и люди осудят.
  - Почему же осудят?
  - Да потому, что я кормилица. Дите кормлю. Господа ничего, люди хорошие.
Но если заметят, рассердятся.
  - Если узнают, кто я, не рассердятся.
  - А кто вы? Откудова?
  - Я из будущего. Из двадцать второго века. Кормилица недоуменно смотрела
на меня.
  - Из будущего? Это как? Будущее будет. Вы какой-то не такой, как все.
Видно, маленьких ребят очень любите.
  Она взяла Тоню из коляски, посадила к себе на колени и расстегнула кофту.
Огромная грудь с толстым соском поразила меня. Тоня, чмокая, начала сосать.
  Такой была моя вторая встреча с Тоней. Мы были рядом и одновременно
далеко-далеко друг от друга. Нас разделяло время, похожее на эту толстую,
огромную грудь кормилицы.
  Иногда у меня мелькала мысль застрять в этом городке и терпеливо ждать,
когда Тоня достигнет того времени, в котором я ее застал в прошлый раз.
  И я опять приходил к реке, сидел на скамейке и ждал коляску с ребенком, а
потом слушал мерную речь кормилицы.
  Затем я возвращался в гостиницу. Половой приносил мне горячий самовар,
яичницу и каравай теплого, пахнущего печкой хлеба.
  Позавтракав, подходил к окну, и мне сразу же вспоминались Чичиков,
Манилов, Собакевич и Ноздрев, о которых я с удовольствием читал в
бессмертной поэме Гоголя.
  Помню последнюю ночь в этом городке. Спал я в ту ночь плохо. Я просыпался
и с тоской думал о своем преждевременном появлении в прошлом и о Тоне, той
Тоне, которая, может быть, ждала меня возле старой ивы.
  Встал я рано утром, помылся из рукомойника и вышел на улицы спящего
городка. Меня невыразимо тянуло к тому дому, где жили родители Тони.
  Возле дома было тихо, и в саду, и на берегу реки. Потом я услышал детский
плач. Это плакала в своей кроватке Тоня.
  Воспоминание о детском плаче и тишине я унес с собой в свой век, решив не
задерживаться в чужом времени.
  10
  Моя третья попытка встретиться с Тоней была еще более неудачной, чем
вторая. На этот раз я опоздал. Тоня оказалась шестидесятилетней старушкой,
окруженной внуками.
  Она узнала меня и очень удивилась, что я так и остался юношей, почти
подростком, хотя после нашей встречи прошло более сорока лет. Я, конечно,
умолчал о том, что видел ее в детской коляске в прошлое мое посещение ее
века.
  Да, она была еще бодрой и энергичной, но между нами, как стена, стояли эти
разделявшие нас сорок лет.
  - Мой старый знакомый,-представила она меня своим детям и внукам. - С
нашей встречи прошло больше сорока лет.
  Все смотрели на меня с таким видом, словно я был загримирован, но, придя
со сцены, забыл стереть грим.
  Дочка Тони,, Валентина, очень похожая на мать,-сказала:
  - Для ровесника мамы вы выглядите непозволительно молодо. Кто вы?
  - Волшебник, - ответил я. - Маг. Состою в профсоюзе магов и волшебников. Я
остановил собственное старение, получив на это разрешение от месткома. О
том, что вся эта метафизика основана на проверенных и строго научных
данных, недавно писали в журнале "Наука и религия".
  И я показал присутствующим журнал. В статье писалось обо мне как о
феномене, сумевшем замедлить течение собственной жизни.
  Я зря показал присутствующим журнал. Все смотрели на меня как на уродца,
хотя и не заспиртованного в банке, но тем не менее внушающего к себе некий
страх, смешанный с брезгливостью.
  Тоня, вернее, не Тоня, а Антонина Николаевна, тоже смотрела на меня с
полубрезгливой усмешкой, как бы подозревая меня в чем-то
противоестественном. Уж не думала ли она, что я совершил мошенничество,
подлог. войдя в сомнительную сделку с дьяволом? Впрочем, они жили уже в ту
эпоху, когда никто не верил в дьявола. И о дьяволе писали только в журнале
"Наука и религия", номер которого я так неосторожно показал Тониному
семейству.
  В этом номере научно-популярного журнала была помещена статья о дьяволе,
историко-литературное исследование, экскурс в средние века, когда дьявол
считался не меньшей реальностью, чем теперь считаются наука и техника.
  Надеясь на то что ко мне привыкнут, я стал часто посещать гостепрнРймный
дом Антонины Николаевны.
  Однажды я остался с ней наедине.
  - Я еще раз постараюсь встретиться с вами,- пробормотал я.
  - Но вы же встретились, что еще вам надо?
  - Гм... я встретился... я встретился...
  - Мы не властны над своим временем, Феокрит. Разве я виновата в том, что я
постарела?
  - А кто же в этом виноват? - спросил я.
  - Никто. Годы.
  - А вот я не подчинился времени, остался таким, каким был когда-то.
  - Почему, Феокрит?
  - Потому, что я любил вас и ради встречи с вами не хотел меняться.
  - Любил? Это прошедшее время. Теперь уже не любите...
  - Не знаю. Вас же нет. Вместо вас живет на свете женщина с седыми
волосами. Где же вы?
  - Тут, перед вами.
  - Да. Но вы не Тоня.
  - А кто я?
  Она произнесла эти слова грустно и неуверенно, но так, словно она никогда
не была Тоней, а только выдавала себя за нее.
  - Так кто же я?
  - Не знаю. Осталось имя и еще что-то неуловимое в выражении ваших глаз.
Вот этим неуловимым я и дорожу. Я жду часами, когда это выражение появится
вдруг и сразу исчезнет. Оно словно играет со мной в прятки. Где-то в вас,
в вашем сознании прячется то, что когда-то было юной девушкой. И это
нестерпимо.
  На другой день я пришел к ней снова.
  Я никогда не отличался наблюдательностью. Мой взгляд небрежно скользил по
вещам и явлениям, ни на чем долго не останавливаясь. Это было раньше. Но
теперь я обращал внимание на всякую мелочь, когда приходил к Антонине
Николаевне. И все напоминало об увядании, о старости. Шлепанцы в передней.
Гребень с седыми вычесанными волосами, забытый возле зеркала. Лекарства на
туалетном столике. Но я все-таки приходил. Разговаривали мы подолгу,
перебрасывались фразами, будто слова могли нас вернуть в прошлое. в тот
самый миг, когда мы стояли в саду и слушали. как играл духовой оркестр.
  Был ли этот миг?
  Был. Разумеется, был. Но он уже не повторится.
  - Ты находишь, что я очень изменилась?-спросила меня Антонина
Николаевна.-Весь ужас в том, что мы не замечаем, как меняемся. В этом ужас
жизни. Но как тебе удалось задержать свою молодость? Может, ты обманываешь
меня, может, ты не ты?
  - А кто?
  - Сын того Феокрита, с которым я встретилась в тысяча девятьсот
пятнадцатом году. Я много думала о нем. Ждала. Но он не появлялся. Почему
он не появился? Я думала, он погиб. Потом я вышла замуж. Ты его сын?
  - Нет. Я - это он. И вот я явился.
  - Откуда?
  - Из будущего.
  - Он тоже говорил, что он из будущего.
  - Не он говорил.
  - А кто?
  - Я.
  Я посмотрел на ее увядшее лицо, ища на нем то, что исчезло вместе с
годами. Затем я достал фотографическую карточку, подаренную мне сорок лет
тому назад.
  - Ты узнаёшь себя?-спросил я.
  - Узнаю.
  - Почему же ты не можешь или не хочешь узнать меня?
  Мой вопрос остался без ответа.
  Она плакала.
  В прошлый раз плакала маленькая девочка в коляске, у которой все было
впереди. Сейчас плакала старая, увядшая женщина.
  Я ушел не простившись. Это было похоже не на уход, а на бегство.
  И больше я уже не пришел к ней.
  11
  Дверь открылась-и я сделал шаг, обычный человеческий шаг, но он равнялся
почти целому столетию.
  На этот раз я попал в двадцать первый век и сразу оказался в огромном
университетском зале, где была в самом разгаре дискуссия "Реальность и
современный мир".
  На трибуне стоял человек с необычайно веселыми, ласковыми глазами.
  - Реальность убывает,-сказал он спокойно, словно речь шла о начавшей
мелеть реке.-Все становится иллюзорным, как сновидение. Вот к чему привело
изобретение дверей в прошлое. Через эти двери я недавно проник в
мастерскую Рембрандта. Великий художник был погружен в глубокую думу.
Перед ним стояла его жена Саския в ночной рубашке и ждала. Я почувствовал
себя в высшей степение неловко. Ведь я бесцеремонно вторгся в чужую
интимную жизнь. Наконец великий Рембрандт очнулся и заметил меня. Он
пришел в величайший гнев и метнул в меня кистью... Но сейчас меня
интересует не моральная сторона этой проблемы, а чисто физическая. Было
это или не было? Прямой и точный ответ на этот вопрос вы не сможете
получить ни от теоретиков, ни от практиков, как не получил его и я. Все
отвечают в высшей степени уклончиво и двусмысленно: "И было, и не было".
Что это значит? Не значит ли это, что мы имеем дело не с самой
реальностью, а только с ее заменителем? Вот уже два века, как заменяют
все: кожу, дерево, природу, сердце и другие органы. Тут тоже происходит
замена. Но сущность этой замены ускользает. Зритель вы или действующее
лицо? Грезили вы или существовали в другом времени? Ответа на этот вопрос
не получить. Вам говорят, что его разрабатывают эксперты. А я хочу знать:
видел я настоящего Рембрандта или его изображение, тень? И пока я это не
узнаю, я не успокоюсь.
  Его сменил другой оратор, человек, похожий сразу на всех: на Дарвина, на
Ньютона и даже на Оскара Уайльда.
  - Я только что возвратился из девятнадцатого века,-сказал он.-Я провел
несколько часов в беседе с Федором Михайловичем Достоевским. После чего он
меня изобразил в виде черта, разговаривающего с Иваном Карамазовым. Но
было это или не было? Казалось бы, мне выгоднее говорить, что это было. Но
я все-таки думаю, что этого не было. Мне показалось. Я не верю, что дверь
открылась в прошлое. Прошлого нет, есть только настоящее. Я стал жертвой
иллюзии. Я согласен с предыдущим оратором. Реальность убывает. Ее
становится все меньше и меньше в этом чересчур пластичном мире, в котором
люди знают очень много, но не знают, что такое само знание. Я предлагаю
закрыть двери в прошлое. В высшей степени неэтично-проникать туда, где вас
не ждут. Я понимаю гнев Рембрандта, который запустил кистью в предыдущего
оратора. Я сделал бы то же самое. Чтобы прошлое стало реальностью, нужно
закрыть двери.
  Третьим по счету оратором оказался человек огромного роста с зычным
голосом. Казалось, этот голос был способен проникнуть не только через
стены, но и через века.
  - Реальность убывает, - сказал он. - Согласен. В этом виноваты темпы.
Слишком преодолимы стали расстояния. Это было еще терпимо, пока люди не
начали проникать в прошлое, создав синтез слишком предметной информации с
распредмеченной действительностью. Темпы, темпы! От них лихорадит. Мы
успеваем побывать на Марсе, в палеолите и мезолите, на дне Тихого океана
за несколько минут. Но нам не хватает свободного времени, чтобы
почувствовать радость бытия... Я предлагаю создать поле замедленного
времени. Вступая в это поле, человек смог бы остаться наедине с самим
собой, со своими не спешащими никуда чувствами и мыслями. Он мог бы
помечтать и повспоминать, не трогая руками свои воспоминания.
  Я послал этому оратору записку, получив ответ, познакомился с ним и с его
работой над полем замедления времени.
  Он уговорил меня стать объектом эксперимента. Я согласился.
  12
  Тоня стояла возле дерева, где я оставил ее несколько лет тому назад.
  - Здравствуй,-сказал я,-ты давно меня ждешь? Она рассмеялась:
  - Разве мы расставались? Почему ты здороваешься? Мы давно стоим здесь
вместе, я и не заметила, чтобы мы разлучались.
  - Тебе показалось,-сказал я.
  - Не думаю. Уж если показалось, то не мне, скорей - тебе. Тебе многое
кажется. А то, чего нет, не было и не будет, ты принимаешь за правду.
  - О чем ты говоришь?
  - О том, о чем ты говорил сейчас мне. Ты рассказывал о двадцать втором
веке. О дверях в прошлое. Об Ахилле Татин Александрийском. О человеке,
который прыгает с камня на камень. Об автоматах, которые обмениваются
любезностями. О каком-то диспуте.
  - А о том, что я видел тебя в детской коляске и шестидесятилетней
старухой, я не рассказывал тебе?
  - Нет. Об этом ты умолчал. Я догадываюсь почему.
  - Почему?
  - Потому что ты увидишь меня старухой не раньше, чем станешь стариком. А
катать меня в коляске тебе не пришлось и не придется. Ведь мы ровесники,
Феокрит. Нам посчастливилось родиться в одно и то же время. И поэтому мы
стоим рядом, не разделенные десятилетиями и веками.
  - Ты уверена в этом?
  - Уверена. А ты?
  - Я не уверен. Ведь существует дверь, через которую я пришел сюда. Ведь я
пришел из будущего.
  - Да, ты много раз пытался уверить меня в этом. И я почти поверила, но все
так перепуталось: будущее, настоящее. И я уже ничего не понимаю.
  - Но откуда-то я же пришел сюда. Где-то осталось мое прошлое, кто я?
  - Кто ты? Отрок. Вот и все, что я знаю о тебе. Труппа лилипутов покинула
наш город. Ты остался. Я знаю, что ты не лилипут. Ты остался из-за меня.
Тебя искали. Но тщетно. Так и не нашли. Иллюзионист, возглавлявший труппу,
был в бешенстве. И в отчаянии.
  Он ценил твой талант фантазера и фокусника. Ты спрятался за городом на
реке. Прыгал с камня на камень. В густом тумане, как в лесу. Никому не
пришло в голову искать тебя там. Впрочем, зачем я тебе рассказываю? Ты
знаешь это лучше меня... Что ты будешь делать, Феокрит? Один, без труппы и
без иллюзиониста, который выдавал иногда себя за учителя всемирной
истории. Вы неплохо разыгрывали эти сцены. Даже мой придирчивый отец, как
ни старался, не нашел ни одной ошибки. Да, я хочу спросить тебя, Феокрит.
  - О чем?
  - О синем окне твоего детства. Где ты оставил это необыкновенное окно?
  - В будущем. В двадцать втором веке.
  - Будущее не может быть прошлым, Феокрит. Я хочу знать правду. Докажи, что
ты из двадцать второго века.
  - А как можно это доказать?
  - Очень просто. Покажи какую-нибудь вещь, которой нет сейчас, но которая
будет существовать через двести лет.
  Я достал из кармана вечное говорящее перо и протянул его Тоне.
  - Сядь на скамейку,-сказал я,-и попробуй писать им. Есть у тебя клочок
бумаги? Если нет, я тебе дам. Пиши.
  Тоня взяла перо-и вдруг перо заговорило, оно говорило Тониным голосом и о
Тоне, о том, о чем Тоня думала сейчас:
  - Феокрит, обожди. Дай мне понять и разобраться. Действительно эта вещь не
похожа ни на одну из тех, что существуют у нас. Перо! Оно говорит за меня,
угадывая, читая, повторяя мои собственные мысли. Но может, этого пера нет?
Может, оно мне только кажется, ведь ты же иллюзионист! Впервые твое имя я
увидела на афише, а потом во время сеанса в нашем иллюзионе "Глобус", где
после вашего представления показали живую картину. Нет, это не сеанс и не
живая картина. Я чувствую, что сливаюсь с этим пером. Оно существует,
Феокрит. Я начинаю думать, что ты действительно не лилипут и даже не отрок
и что ты из двадцать второго века.
  Вечное говорящее перо замолчало.
  - Почему же оно замолчало?--спросила Тоня.- Может, оно испортилось?
  - Нет,-сказал я.-Работает... Оно замолчало из скромности. Ты что-то
подумала. Не знаю. Что-то такое, о чем лучше молчать. И перо замолчало.
Оно сделало паузу. Так теперь ты веришь?
  Тоня посмотрела на вечное говорящее перо:
  - Эта вещь пытается доказать, что существует нечто невозможное. Она
оттуда, так же как и ты, но все-таки... Может, это только кажется, Феокрит?
  - Может, и я тоже только кажусь? - спросил я.
  - Нет. Ты не кажешься. Но все так странно. Раз существует такая необычная
вещь, как это говорящее перо, то существует и дверь. Ты мне о ней много
раз говорил.
  - Существует.
  - А ты не уйдешь туда, назад или вперед, в общем, туда, откуда ты к нам
явился?
  Я не ответил на ее вопрос. Я и сам не знал, что будет со мной.
  Я стоял возле дерева на берегу, в чужом, давно прошедшем веке, и рядом
стояла девушка, веселая, умная, живая, наполненная всей реальностью
настоящего. Я нашел эту девушку среди всего несущегося, скользящего и
быстро меняющегося такой, какой она была и будет для меня.
  Миг длился. Я попал в поле замедления, в поле юности и любви. Миг
продолжался, словно минута превратилась в вечность. И перо снова
заговорило:
  - Феокрит, ведь этого не было и не могло быть. Ты все это придумал-и что
ты из другого, еще не наступившего столетия, и что твоя мать была в
древней Александрии? Ты это сделал, чтобы показать, как ты любишь меня. Не
так ли?
  - А это говорящее- перо? - спросил я. - Разве оно не доказывает...
  Тоня рассмеялась и бросила перо в реку.
  - Ну, а теперь? Теперь уже нет никаких доказательств,-сказала она.-И мне
их не надо. Важно, что ты со мной, Феокрит. Ведь ты со мной?
  - Я с тобой,-сказал я тихо, словно не веря себе.
  Ocr: Scout