Валерий Исаакович Генкин, Александр Васильевич Кацура
                                    Окна
                                                          Смотрите, вот она!
                         Вот то курчавое чело, которому пылали раньше толпы.
                                   И с ужасом Я понял, что я никем не видим,
                          Что нужно сеять очи, Что должен сеятель очей идти!
                                                           Велемир Хлебников
     Забор был старый,  пепельно-серый  от  дождей,  столбы  подгнили.  Одна
завалившаяся секция подвязана с той стороны электрическим шнуром  к  березе.
Выше шнура на стволе толпились сыроватые  опята.  Третье  утро  подряд  Илья
думал, что хорошо бы их срезать. Он обходил участок, возвращался в дом, грел
на электроплитке чайник, грыз черствые пряники, садился  за  работу.  Стучал
будильник. Шуршали мыши. Рука повисала над бумагой.
     Сентябрь оказался холодным. По недостроенному дому  бродили  сквозняки,
плитка горела день и ночь.  Темнело  рано.  В  сумерках  за  гнилым  забором
начиналась неясная  жизнь.  Доносились  голоса,  музыка,  тихий  смех,  звук
отъезжающего автомобиля. Илья вскакивал, вглядывался в окно, а то и  выходил
из дому, подбирался к самому забору.
     Прислонясь лбом к березе, слушал - невнятное женское бормотанье,  звуки
лопнувшей  струны,  чей-то  монотонный  счет,   как   будто   кто-то   мерно
перекладывал из сундука в сундук цехины  или  дублоны.  Окна  соседней  дачи
слабо светились, словно по комнатам ходили со свечой.
     Днем  дача  эта  казалась  совершенно  заброшенной.  На  крыльце  перед
заколоченной дверью нетронутым ворохом лежали желтые листья.  Ветер  шевелил
забытую  бельевую  веревку.  Илье  хотелось  рассмотреть  дом  поближе,   но
перелезть через забор он не решался, а дачные проулки, сколько он ни петлял,
уводили в сторону. Чужие дома смотрели  равнодушно,  даже  враждебно.  После
трехдневных блужданий  Илья  оставил  эти  попытки,  но  по  ночам  невольно
продолжал слушать волнующие его шумы.
     В воскресенье приехала Ванда. Выкладывая из сумок продукты, она  ровным
голосом сообщала городские новости. Позже, разгребая  грязь  и  моя  посуду,
сказала, что мечтает  найти  для  Ильи  приходящую  домработницу.  Здесь,  в
поселке, никого нет, но вот в соседних, где и зимой живут, а может  быть,  в
окрестных деревнях... Илья спросил, кому принадлежит дача за гнилым забором.
Ванда не знала.
     Но обещала при случае справиться у хозяев того дома, в котором нынешней
осенью приютился Илья. "Нет, не нужно,- сказал Илья,-  это  не  так  важно".
Ванда посмотрела на него с удивлением.
     В ночь на вторник за забором пел сильный красивый женский голос. У Ильи
стучало сердце. Он слушал до утра, потом беспокойно спал под  грудой  рваных
ватных одеял. Встал поздно,  наскоро  попил  чаю  и  вышел.  Гроздья  рябины
краснели среди поблекших берез. Обогнув поржавевшую  водоразборную  колонку,
Илья углубился в переулок, спустился в  маленький  овраг,  свернул  направо,
потом еще раз направо и выбрался на площадку, от которой лучами  расходились
улочки, образованные глухими заборами.  Зная  коварство  этих  улочек,  Илья
медлил. Потом выбрал одну. Наугад.
     Шагов через сто натолкнулся на выцветшее объявление:  "продаецца  доски
тёс старая железа". Он хмыкнул, счел объявление  добрым  знаком  и  двинулся
дальше. Прошел еще несколько шагов и вздрогнул. Штакетины обмотаны  знакомым
электрошнуром. Встав на носки, Илья глянул поверх  забора.  Было  неуловимое
сходство.
     Были и  отличия.  Дверь  наискосок  забита  доской,  но  крыльцо  чисто
подметено. Бельевая веревка исчезла, но  остались  гвозди.  На  одном  висел
темно-красный вымпел, на другом болталась подкова.
     "Я знаю, я чувствую, что здесь кто-то есть",- подумал Илья. Он ушел  на
другую сторону, перепрыгнул канаву и спрятался за толстой  сосной.  Поначалу
он бездумно смотрел в небо, на желтые и  красные  верхушки  деревьев,  потом
начал считать, потом вспоминать стихи. Когда,  невнятно  бормоча,  дошел  до
строк "Свет в окошке шатался, в полумраке - один -  у  подъезда  шептался  с
темнотой арлекин", чуть не прослезился.  "Эге,-  сказал  он  себе,-  значит,
пора. Уж кто-нибудь там да вышел".
     - "Там лицо укрывали в разноцветную ложь..." -  закричал  он  громко  и
выпрыгнул из-за сосны.
     На другой стороне улочки стоял загорелый старик с тростью и смотрел  на
Илью испуганно.
     - Здравствуйте,- начал Илья живо, может быть, даже чуть развязно.
     - Здравствуйте,- осторожно ответил старик.
     - Меня зовут Илья,- продолжил Илья в той же свободной манере, но сбился
и добавил неуверенно: - Евгеньевич.
     Старик смотрел на него молча, жевал губами. Пробормотал себе под нос:
     - Открытое. Довольно широкое. Чистое.-  Потом  сказал  громче,  голосом
ясным: - Можете называть меня Александром Ардикеевичем.
     - Очень приятно,- сказал Илья, стараясь не  выказывать  удивления.-  Я,
знаете ли, привык, что живу один чуть ли не  в  целом  поселке.  Вот,  вышел
прогуляться. И вижу, я здесь не один. Приятно. Ведь мы соседи?
     - По-видимому, так,- нехотя согласился старик.
     - Вы тут  один?  -  продолжал  выпытывать  Илья,  ужасаясь  собственной
бесцеремонности.
     - Да, да, совсем один.
     За  спиной  старика  коротко  вскрикнула  калитка,   и   тонкий   голос
взволнованно сообщил:
     - Они почти открылись!
     Выглянула девушка. Копна пепельных волос. Длинный черный халат в  белых
драконах и лилиях. При виде Ильи глаза  ее  изумленно  расширились.  Калитка
снова подала голос, и девушка исчезла.  Старик  закашлялся,  достал  платок.
Трость гуляла из руки в руку. Потом он посмотрел на Илью и сказал:
     - Темнеет нынче рано. А я-то хотел до леска дойти. Дай,  думаю,  грибов
поищу. Грибов-то уже мало. Но полон еще запахов лес.
     - Угу,- сказал Илья,- хорошо дышится.
     Лес был мал и редок, начинался сразу за последними дачами и  тянулся  с
тысячу шагов до деревни Глебово. Старик ворошил палкой листья, цепко смотрел
сквозь прозрачный подлесок и углядел-таки несколько запоздалых  боровиков  и
моховиков. Он не ленился нагибаться, срезал грибы ножом и клал  в  крохотную
торбочку. Илья, сколько ни вертел шеей, ни одного гриба  не  обнаружил.  Это
его не трогало.  Он  поглядывал  на  темно-красную  щеку,  худой  горбоносый
профиль и жадно слушал. Старик оказался разговорчивым.
     Легко откликался на любую тему, помнил бездну интересного.
     Сначала Илью увлекло рассуждение о  времени.  В  который  раз,  говорил
старик, наталкиваемся мы на эту завораживающую загадку.
     Вот, скажем, философ Плотин жил и творил, если не ошибаюсь,  в  третьем
веке от Рождества Христова и в сочинениях своих  следовал  Платону.  И  хотя
Плотина и великого его предшественника разделяют не сорок лет, не  столетие,
даже не три столетия, а целых шесть веков,- вдумайтесь в  это!  -  для  нас,
глядящих на них из временного далека, эти два античных философа стоят как бы
рядом. Та же штука и с пространством. Знаете, мне приходилось жить в  Андах,
в маленькой горной деревушке. Так оттуда Москва и  Лондон  кажутся  близкими
соседями. А если смотреть, скажем,  от  Фомальгаута,  то  рядом  оказываются
Северная Корона и Солнце.
     Когда задумываешься об этих пространствах, о временных  протяжениях,  в
коих  движется  человеческий  дух,  становится  как-то  смутно  на  душе,  и
мельтешение ваших десятилетий -  я  сказал  "ваших"?  Простите,  конечно  же
наших,- так вот, мельтешение это представляется сущей суетой,  вы  согласны?
Потом разговор перешел на грибы, от которых перекинулся  на  антибиотики,  и
старик сообщил, что пенициллин задолго до Флеминга изобрела  бабка  Макариха
из села Волицы, которая более сотни лет тому назад исцеляла гнойные  раны  и
язвы заплесневелой закваской из хлебной дижки - так называла бабка  кадушку.
Старая Волица превратилась в городишко Вольный, и правнуки бабки не  лечатся
уж закваской из дижки, а ходят за пенициллином в аптеку, что в первом  этаже
панельного урода, грязно-серого и по швам  промазанного  черным  варом.  Эти
дома почему-то как плесень - увы, не целебная - покрывают вашу...  (Я  опять
сказал "вашу"? Простите...) Да, они покрывают землю, но бабка  Макариха  уже
не увидит этого...
     Между тем тропа вывела их на опушку. На той стороне небольшого поля под
низким небом светились крыши изб.
     - Что ж, пора и назад, Илья Евгеньевич,- сказал старик.
     - Пожалуй, пора, Александр Ардикеевич,- сказал Илья.
     На обратном пути Илья рассказал об институте, о том,  как  за  весну  и
лето он выполнил годовую нагрузку, чтобы уединиться в пустом осеннем поселке
и написать давно задуманную повесть.
     Рассказал, что за две недели написал три строчки, да и те нелепые,  что
махнул на повесть рукой, но не жалеет, о времени не  жалеет,  потому  что...
Тут он запнулся. Старик смотрел с дружелюбным вниманием.
     - Потому что хорошо здесь думается и дышится, что-то узнаешь о жизни, о
себе, глубокое, правдивое... А писательство...  Бог  с  ним...  Этот  зуд  у
многих. Я вот только думаю, если б Акакий Акакиевич Башмачкин писал...  хотя
бы дневники, в стол складывал, а мы бы сейчас нашли... Писать должен каждый,
если пишется... Как вы думаете?
     - А я так же думаю,- сказал старик и добавил задумчиво:  -  Чем  славен
человек? Душою. Душа - это мысли, чувства. Воплощенные в знаки,  они  вечны.
Пишите, друг мой, пишите. Только честно, просто.
     - Это-то и трудно. Так и крутится  в  тебе  эдакий  бес,  шепчет:  пиши
красиво, пиши фальшиво, на продажу.
     - Нельзя. Тогда окно мутнеет, мутнеет... И ему больно.
     - Кому больно? - не понял Илья.
     - Простите, я хотел сказать, что душу беречь надобно. От фальши  болеет
она.
     Они шли вдоль заборов.
     - Пригласил  бы  вас  на  ужин,  да  грибов-то...-   сказал   Александр
Ардикеевич, останавливаясь и намереваясь прощаться.
     - Грибы есть,- сказал Илья простодушно,- хотите, принесу опят? На целую
сковороду.
     Старик глянул пронзительно.
     - Приносите. Добрый будет ужин.
     Илья кинулся домой, выплеснул из ведра воду, побежал к березе.
     Срезая грибы, думал о девушке в драконах и лилиях, о  старике,  который
сделал вид, что никакой девушки нет. Опят набралось три четверти ведра.
     Он  опять  заблудился.  Проулки  петляли.  Илья  торопливо  шагал  мимо
незнакомых  дач,  поворачивал,  возвращался,  зло   бормотал   про   подлого
старикашку, пригласившего его неведомо куда. Но и я хорош, думал он, не  мог
перелезть через этот проклятый заборишко.
     Когда он совсем было отчаялся, в закатных лучах встала  розовая  крыша.
Чуть качался на ветру бордовый вымпел.
     - Входите, я  вас  жду,-  раздался  голос  старика,  как  только  Илья,
осторожно преодолев пространство от калитки  до  крыльца,  взялся  за  скобу
двери, забитой доской. Доска ничуть  не  помешала  двери  открыться.  Темный
коридор, лестница на второй этаж, впереди сквозь  приоткрытую  дверцу  синим
небом светилось окно. Илья робко  двинулся  на  этот  свет,  толкнул  дверь,
увидел  пустую  комнату,  посреди  которой  подрагивала  оставленная  кем-то
качалка. Он повернул назад, заглянул еще в одну комнату,  полную  хлама,  но
тоже безлюдную.
     - Да здесь я, Илья Евгеньевич.
     Александр Ардикеевич, укутанный пледом, чистил картошку.
     Две керосинки светились слюдяными оконцами. По углам залегли тени.
     - Давайте я вам помогу,- сказал Илья.
     Когда картошка зарумянилась, а грибы шипели в темной кипящей жиже, Илья
достал из сумки буханку хлеба и бутылку водки.
     - Я подумал, вдруг хлеба мало. Куда сейчас побежишь.
     - А это зачем?  -  высоким  голосом  спросил  старик,  кося  испуганным
взглядом на бутылку.
     Илья смутился.
     - На улице холодно. Грибы жареные. Обычай такой.
     - Ах, обычай, - сказал старик с облегчением.
     Вдвоем они накрыли на стол.
     - А разве мы больше никого не пригласим? - спросил Илья.
     - Кого? - изумился старик.
     - Не знаю. Так... я подумал. У вас тут кто-то поет вечерами.
     - Я живу один,- сказал старик.
     Грибы  получились  отменные.  Александр  Ардикеевич  и  Илья  церемонно
чокались стаканами, неспешно беседовали. На этот раз  старик  был  задумчив,
говорил мало, ел еще меньше. И вдруг сказал:
     - Илья Евгеньевич, вам никогда не казалось, что вы - это кто-то еще?
     - В каком смысле?
     - Словно кто-то выглядывает из вас, видит мир вашими глазами. И в то же
время этот кто-то - не вы.
     - В смысле, гомункулюс? - промычал Илья, жуя.
     - Нет, не гомункулюс. Не алхимический карлик. Тут иное.
     - Ну, вообще-то, может быть. Бывает иной раз странное чувство. Но  чаще
мне кажется, что я сам выглядываю из себя. Понимаете?  Сам  себе  клетка.  И
хочется вылезти.  Знаете,  в  духе  одной  метафоры  -  раздвинуть  ребра  и
выбраться на волю.
     - Это ближе. Да. Думаю, вы меня поймете.
     Илья молчал.
     - Вас наверняка интересует  загадка  человека.  Предлагаю  одну  мысль.
Представьте себе: тьма, полная тьма. Во всем  беспредельном  мире.  Что  это
значит? Ведь мир, мы знаем, полон света. Но если  некому  смотреть  на  этот
свет, то он - тьма.  Разлетаются  сверкающие  спирали  галактик,  льют  свет
звезды, но в мире тьма. Доколе? Пока в доме не распахнут окна.
     Илья перестал жевать.
     - Помните, кто-то сказал: человек  -  это  эволюция,  осознавшая  самое
себя. Скажем проще - увидевшая себя. Увидевшая мир, свет, жизнь.  Да,  мы  -
окна. В большой многомерный мир.  Вспухали,  вспухали  среди  трав  какие-то
особые, странные ростки - и в  них  открывались  глаза.  Это  чудо.  Но  еще
большим чудом стало явление человека. До этого дух словно  в  камере  темной
сидел. Я имею в виду не Божественный дух,  нет.  Человеческий.  Люди  -  это
мозаичное миллиардоликое окно. Понимаете теперь смысл их единства? Я провожу
эксперимент... Представьте - темный дом.  И  вдруг  распахивают  окна.  Свет
заливает... Да будет свет! Но он был вечно. Не всегда были глаза.
     - Да будут глаза? - тихо, с  легкой  вопросительной  интонацией  сказал
Илья.
     - Да будут окна! - улыбнулся в ответ  старик.-  Бывают  окна  разные  -
широкие, чистые, бывают маленькие, мутные, кривые. Каждый может сделать свое
окно шире, чище. Может, наконец, рядом открыть еще одно и еще...
     "Мы - окна",- пел Илья, возвращаясь. "Мы  -  окна!"  -  горланил  он  в
ночной пустоте. "Да, но кто же все-таки выглядывает из нас в  этот  мир?"  -
бормотал он, засыпая.
     Наутро Илья проснулся в отличном расположении духа. Выбежал в  сад,  со
вкусом сделал зарядку, разрывая руками холодный прозрачный  воздух  и  шумно
дыша. Потом подошел к березе и по привычке долго смотрел на соседний дом.  И
вдруг понял - его тянет к старику.
     Хорошо сидеть у него вечером и неспешно беседовать. Ах, как хорошо.  Но
удобно ли навязываться? И какой найти  предлог?  Не  пригласить  ли  старика
сделать ответный визит? Долг вежливости.
     Утвердившись в этой мысли, Илья отправился  после  обеда  к  Александру
Ардикеевичу.  Но  в  тот  день  ему  не  везло.  Проулки  коварно   петляли.
Загадочного дома он не нашел. В  сумерках  вернувшись  к  себе,  Илья  долго
глядел на темную дачу за гнилым забором и качал головой.
     Допевал песню чайник на только что выключенной плитке.
     Убаюкивающее  тепло  накатывало  в  спину.   Илья   записывал   рассказ
Александра Ардикеевича о том, как он собирал грибы в одной южной  стране.  В
том  вчерашнем  рассказе  неведомый   лес   выступал   объемным,   слоистым,
красновато-серым. А здесь, на измаранной половине  листа,  проступало  нечто
жалкое и плоское. Ни одного точного слова. Корявые буквы  отвратительны.  "Я
дико бездарен",сонно думал Илья, опуская тяжелые веки. Чуть скрипнула дверь.
     В  сгустившемся  воздухе  поплыли  голубовато-белые  драконы  и  лилии.
Пепельные волосы светло  стекали,  тонули  в  складках  черного  плаща.  Она
смотрела строго и просто. "Пишите",- сказала и села на стул, хромой  древний
стул  с  резной  высокой  спинкой.  В  напряженном  взгляде  Ильи  светилось
недоумение. Она кивнула. Он взял ручку и сразу понял, что пальцы его  лишены
ненужной и шаткой свободы. Мозг был ясен и пуст. Слова лились в  него,  рука
бежала, под пером проступали летящие чистые строки. Илья уже знал, что пишет
когда-то задуманную поэму о друзьях, верных спутниках  университетских  лет.
Было время, они собирались, шумели, спорили.
     В   косноязычном   юношеском    бормотании    проступала    тоска    по
самопретворению, лезла жадная тяга к творчеству. Ныне они - творцы.
     Их  семеро.  Физик,  создавший  новую  систему  растрового  микроскопа.
Биолог, который  теоретически  описал  механизм  сокращения  мышц.  Философ,
бросивший   интеллектуальную   перчатку   мировой    энтропии.    Журналист,
опубликовавший  блестящую  серию  статей  о  народных  целителях.  Художник,
пишущий острые и точные портреты,  гротескные,  как  у  Модильяни.  Инженер,
награжденный медалью за придуманный им тепловизор. Музыкант, выборматывающий
музыку вместе со стихами.
     Да, это его друзья, голодные от молодости, возбужденные  и  счастливые.
Они построили корабль, фрегат  дружбы,  в  борта  которого  бьют  бессильные
волны. Куда плывут они под стон мачт?
     Прям ли их путь? Один ли он для всех? Белый след бежит по густой  воде.
Светятся полулуния парусов. Задумчивы темные окна в деревянных бортах. Окна.
Искание и бытие. Тяжелый, спокойный взор людей, понявших  подлинность  своей
цели. Окна фрегата! Стих бьется, возвращается  в  старые  переулки,  любови,
ошибки... Была ли тогда измена? Чьи шаги отзвучали за поворотом? Новая волна
бьет в скулу судна, и брызги леденят кожу. Фрегат продолжает путь.
     Илья не встречал друзей полгода. Он спрятался от  них.  Может  быть,  и
надо было исчезнуть на время? Он так ясно слышит их голоса.  Он  видит,  что
шире и светлее открываются окна в корабельной обшивке.
     Илья кончил писать. Поднял глаза. Она все так  же  спокойно  сидела  на
стуле, сложив на коленях смуглые руки.
     - Странно,- сказал Илья.
     Ее губы едва улыбнулись.
     - Я думал, ты исчезнешь.
     - Я скоро уйду,- сказала она.
     - Нет, я не хочу.
     - Мне надо.
     - Останься. Поговорим.
     - О чем?
     - Зачем ты мне диктовала? Я буду мучиться теперь, что все это  написано
не мной.
     - Это написал ты.
     - Послушай!  -  гневно  сказал  Илья.-  То,  что  ты  мне   нашептала,-
прекрасно. Но я не могу выдавать это за свое.
     - Это твое. Я только помогла перенести на бумагу, иначе утром ты бы все
забыл. Это слишком глубоко в тебе, понимаешь? Ты не умеешь доставать.
     - Не знаю,- сказал Илья,- может быть. Не знаю. Но зачем тебе  это?  Кто
тебя прислал? Старик?
     - Я сама. И он меня прислал.
     - Зачем? Кто вы?
     - Мойщики окон. Мы приходим к тем, кто нас ждет.
     - Я ждал вас?
     - Да,- сказала она.
     - Откуда вы?
     - Издалека. Хотя мы близко.
     - Почему ваш дом полон звуков? Что за машины к вам приезжают?
     - Там, с той стороны, город. Так уж стоит  дом.  Там  всегда  праздник.
Музыка. Гости. Веселые, немного пьяные  люди.  Не  думай  об  этом.  Могу  я
посетить вас еще раз? Мне можно приходить к вам?
     . - Да,- ответила она после легкой паузы.
     - Я хочу проделать ход в заборе. Мы ведь соседи.
     - Сквозь забор нельзя,- сказала она быстро.- Только по улице.
     - Почему?
     - Так стоит дом. Нельзя через забор. Ты попадешь не туда.
     - Теперь я знаю, как выглядит муза,- сказал Илья.- "Муза в уборе  весны
постучалась к поэту, сумраком ночи покрыта, шептала неясные речи..." Муза  в
осеннем венке, в пожарище листьев кленовых, в холоде дней  уходящих,  ночей,
раздвигающих крылья... "Будешь навеки печален и юн, обрученный с богиней".
     На этот раз она улыбнулась глазами.
      Мне не нужна муза,- сказал Илья,- мне нужна женщина из плоти и крови.
     - Я знаю,- сказала она.
     Стало совсем светло.
     - Постой,- сказал Илья, когда  она  была  в  дверях,-  скажи,  там,  на
фрегате, должна была быть девушка. Такая  смешливая.  Разрушающая  гармонию,
создающая гармонию. Подруга, которая подругой быть не могла.
     Она задумалась на секунду. Прикрыла глаза.
     - Нет. Ее там не было.
     - Странно,- сказал Илья.- Но погоди, еще  вопрос.  К  великим  вы  тоже
приходите? Неужто и гении пишут под диктовку?
     - Мы приходим ко всем. Только не все нас замечают. А  некоторые  -  так
просто выгоняют.
     - Ты придешь еще?
     - Приду.
     Белые лилии растаяли за дверью.
     Илья проснулся в полдень. На столе - груда  исписанных  листов.  Он  не
стал их читать. Боялся. Он томился до вечера. Она не  пришла,  и  ночь  была
ужасна. Илья вздрагивал от каждого шороха. Выходил на крыльцо.  Спускался  в
сад. Возвращался. Полночи простоял у березы. Чудились бубнящий голос и плач.
Продрогнув, под утро он лег в постель. Во сне дважды приходил к нему  старик
Ардикеевич, говорил: "Я мойщик, я  мойщик  окон".  И  смотрел  с  укором.  В
четвертом часу дня, закутавшись в старую кофту, Илья отправился в гости.  "Я
найду этот дом,- бурчал он, углубляясь в коварные закоулки,- я вас найду..."
Крошечный - Илье по пояс - морщинистый мужик в кепке  с  пуговкой  стоял  на
дороге. "Маладой чек,- пропел мужик,- доски  не  нужны?  Я  досочек  припас,
доскитес,  железу  оцинкованную..."  Он  заступил  дорогу.  Илья   оттолкнул
доброхота. "Младой чеэк..." - несся вслед слабый надтреснутый голос.
     На этот раз он вышел к дому довольно скоро.  Вымпел  на  ржавом  гвозде
казался совсем бурым. Подкова болталась.  Илья  постучал.  Еще  раз.  Дернул
дверь. Косо прибитая доска не пускала. Он развернулся и яростно заколотил  в
дверь ногой. Отворилось окно.
     Илья увидел знакомое сморщенное лицо карлика в кепочке.
     - Тесу надумали взять?
     - Мне... Александра Ардикеевича,- сказал Илья, запинаясь.
     - Нету его. Никого нету,- ответил торговец стройматериалом.
     - Но... как же...
     - Съехали они, говорю, что господин Тардикка, что мадам его. Съехали.
     Лицо уплыло в сумеречную глубину. Окно  захлопнулось.  Илья  постоял  с
минуту, потом пошел назад.
     - Ага,- сказал он, пройдя шагов сто,- стало быть, съехали. Понятно.
     Когда Илья говорил "понятно", это означало у  него  довольно  серьезную
степень растерянности. "Хотел бы я знать,  придет  ли  она",-  бормотал  он.
Только сейчас он сообразил, что не знает ее имени. Она не назвалась, а он не
спросил. Была надежда на вечер.
     Но никто не пришел. Ветер с холодным шелестом обрывал листья на березе,
луна восковым кругом повисла над поселком. Постепенно круг желтел,  краснел,
наливался бордовым. Илья ушел в дом. Сел за  стол  и  решительно  пододвинул
кипу листков. Строки вновь обожгли его и повели далеко. Он дочитал до конца.
Мысли разбегались. Доносились голоса. Где-то спорили. Нет, это убеждали его.
Слышишь?
     Ты знаешь свой путь. Следуй им. Ты  должен  отъединиться  на  время  от
всего внешнего. Отойти от жены. "Уже",- сказал Илья.  От  семьи.  "Ее  и  не
было". Забыть мелкие, низкие, личные хлопоты.
     "Это трудно",- сказал он. И тогда глаза твои  откроются.  И  ты  будешь
продвигаться шаг за шагом, ступень за ступенью - и открывать глаза другим. И
засияют чистые окна. "Мне пришла в голову идея рассказа",- сказал  Илья.  Их
придет еще немало.  "О  самоубийце.  Я  знал  одного  самоубийцу.  Теперь  я
понимаю, почему он был не вправе это делать. Помню его слова. Его  лицо.  Но
если не ты открывал окно -  не  тебе  и  закрывать.  Мой,  протирай,  шлифуй
стекла. Вот твоя задача. Так?" Никто не ответил. Было слышно, как за стенами
бродит ветер. Илья уронил голову на стол и забылся.
     Проснулся он от пения. Пели там, далеко. Нет, она не пришла.
     А почему, собственно, должна была  прийти?  Хочешь,  чтобы  надиктовала
тебе собрание сочинений? Да нет, не о том речь.  Я  уже,  наверно,  влюблен.
Несомненно влюблен. Не знаю, как без нее дальше...
     Господи, а как же путь отъединения?
     Он вышел на крыльцо. Луна стала  меньше,  темно-красный  цвет  сменился
бледной зеленью и серебром. Окна соседнего дома светились. Илья прислушался.
Больше не пели, едва доносилась музыка. Оборвалась. Шум  мотора.  Голос.  Ее
голос. Захлебывающийся, раненый. Опять мотор. Голос все тише. Мотор умолкает
вдали.
     И тишина. "А-а-а!" - закричал Илья и кинулся к  забору.  "Нельзя  через
забор". Он ударил ногой по штакетинам. Секция послушно легла на землю. В три
прыжка достиг он крыльца. Дернул дверь.
     Не открывается. Дернул  сильнее.  Держит.  Рванул  яростно.  Поддалась.
Холодно и пусто. Лунный свет заливает комнаты. Илья не слышал ничего,  кроме
гула собственного сердца. Дважды обошел он оба этажа, спотыкаясь о рухлядь -
плетеные стулья, медные шандалы, связки  книг,-  пока  не  наткнулся  на  не
замеченную ранее дверцу. Открыл. Зеленый луч сквозь драную соломенную  штору
освещал кресло-качалку. Александр Ардикеевич,  господин  Тардикка,  сидел  в
кресле неподвижно. Плед сполз, зацепившись за колено.  Лунная  спица  колола
глаз. Старик улыбался.
     - Куда вы дели ее, несчастный старик? - хрипло сказал Илья, хватаясь за
подлокотник и резко поворачивая качалку.
     Господин Тардикка с легким стуком упал на пол. Илья  наклонился.  Перед
ним была восковая кукла.  Чуть  дальше,  у  стены  стояла  большая  плетеная
корзина. В ней лежало несколько скомканных платьев,  одно  -  в  драконах  и
лилиях...
     В воскресенье приехала Ванда. Илья ей понравился.  В  его  глазах,  еще
недавно встревоженных и больных,  светилось  отрешенное  спокойствие,  может
быть, даже затаенная мудрость.
     - Ах,- сказала она,- ты был прав. Здешний воздух тебе на  пользу.  А  в
Москве по тебе все скучают. Объявились твои друзья, звонят  наперебой.  Всем
ты стал нужен.
     - Не может быть,- сказал Илья.
     - Да,  да,  звонят  вовсю.  Кстати,   в   этом   доме   напротив,-   ты
интересовался,-  так  вот,  там  лет  пять  никто  не  живет.  Хозяин  умер,
наследники за границей, в Бирме, что ли. Или в Непале. А жил  в  нем  -  мне
Наташа Артемьева рассказывала - один чудак. Художник. Картины  его,  правда,
нигде не выставлялись. И делал он восковые фигуры. Зачем - никто не знал. Во
всяком случае, он ничего не продавал.
     - Восковые фигуры? - спросил Илья деланно ровным голосом.
     - Да.  И  исчез  он  из  своей  московской  квартиры   при   загадочных
обстоятельствах.
     - При каких же?
     - Заперся дома и много дней не выходил. Когда взломали дверь,  квартира
оказалась пуста. Только окно в мастерской распахнуто настежь. В феврале.  На
восьмом этаже. И с тех пор никаких следов.
     - Действительно, история,- сказал Илья.
     - И еще Наташа рассказала, что в детстве, когда она приезжала  сюда  на
лето, бабушка строго-настрого запрещала ей подходить  к  забору  перед  этим
домом.
     - Почему?
     - Не знаю. Боялась чего-то.
     - Понятно,- сказал Илья.- И Наташа никогда не нарушала запрет?
     - Говорит, что нет.
     - А тот художник, говоришь, исчез через окно?
     - Неизвестно.
     - Странная история. Впрочем,- усмехнулся Илья,-  свое  окно  распахнуть
может каждый. Даже обязан.
     - О чем ты? - спросила Ванда.
     Илья не ответил.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 01.03.2004 20:40