О.Генри. Из сборника "Горящий светильник"


---------------------------------------------------------------------------
     (1907 г.)
     

Файл с книжной полки Несененко Алексея

---------------------------------------------------------------------------


Горящий светильник


     Перевод И. Гуровой
     Конечно, у этой проблемы есть две стороны. Рассмотрим  вторую.  Нередко
приходится слышать о "продавщицах".  Но  их  не  существует.  Есть  девушки,
которые работают в  магазинах.  Это  их  профессия.  Однако  с  какой  стати
название профессии превращать в  определение  человека?  Будем  справедливы.
Ведь мы не именуем девушек, живущих на Пятой авеню, "невестами".
     Лу и Нэнси были подругами.  Они  приехали  в  Нью-Йорк  искать  работы,
потому что родители не могли их прокормить. Нэнси было девятнадцать лет,  Лу
- двадцать. Это были  хорошенькие  трудолюбивые  девушки  из  провинции,  не
мечтавшие о сценической карьере.
     Ангел-хранитель привел их в дешевый  и  приличный  пансион.  Обе  нашли
место и начали самостоятельную  жизнь.  Они  остались  подругами.  Разрешите
теперь, по прошествии шести месяцев, познакомить вас: Назойливый Читатель  -
мои добрые друзья мисс Нэнси и мисс Лу. Раскланиваясь, обратите  внимание  -
только незаметно, - как они одеты. Но только незаметно! Они так же не любят,
чтобы на них глазели, как дама в ложе на скачках.
     Лу работает сдельно гладильщицей в ручной прачечной.  Пурпурное  платье
плохо сидит на ней, перо на шляпе на четыре дюйма длиннее, чем  следует,  но
ее горностаевая муфта и горжетка стоят двадцать пять  долларов,  а  к  концу
сезона собратья этих горностаев будут  красоваться  в  витринах,  снабженные
ярлыками "7 долларов 98 центов". У нее  розовые  щеки  и  блестящие  голубые
глаза. По всему видно, что она вполне довольна жизнью.
     Нэнси вы назовете продавщицей - по привычке. Такого типа не существует.
Но поскольку пресыщенное  поколение  повсюду  ищет  тип,  ее  можно  назвать
"типичной продавщицей". У нее  высокая  прическа  помпадур  и  корректнейшая
английская блузка. Юбка ее безупречного покроя, хотя и из  дешевой  материи.
Нэнси не кутается, в меха от  резкого  весеннего  ветра,  но  свой  короткий
суконный жакет она носит с таким шиком, как будто это каракулевое манто.  Ее
лицо, ее глаза, о безжалостный охотник за типами, хранят выражение, типичное
для   продавщицы:   безмолвное,    презрительное    негодование    попранной
женственности, горькое обещание грядущей мести. Это выражение  не  исчезает,
даже когда она весело смеется. То  же  выражение,  можно  увидеть  в  глазах
русских крестьян, и те из нас, кто доживет,  узрят  его  на  лице  архангела
Гавриила, когда он затрубит последний сбор. Это  выражение  должно  было  бы
смутить и уничтожить мужчину, однако он чаще ухмыляется и преподносит  букет
за которым тянется веревочка.
     А теперь приподнимите шляпу и уходите, получив на прощанье веселое  "до
скорого!" Лу  и  насмешливую,  нежную  улыбку  Нэнси,  улыбку,  которую  вам
почему-то не удается поймать, и она,  как  белая  ночная  бабочка,  трепеща,
поднимается над крышами домов к звездам.
     Девушки ждали на углу Дэна. Дэн был верный поклонник Лу. Преданный?  Он
был бы при ней и тогда, когда Мэри пришлось бы разыскивать свою  овечку  (1)
при помощи наемных сыщиков.
     - Тебе не холодно, Нэнси? - заметила Лу. - Ну и дура ты! Торчишь в этой
лавчонке за восемь  долларов  в  неделю!  На  прошлой  неделе  я  заработала
восемнадцать пятьдесят. Конечно, гладить не так  шикарно,  -  как  продавать
кружева за прилавком, зато плата хорошая. Никто из наших  гладильщиц  меньше
десяти долларов не получает. И эта работа ничем не унизительнее твоей.
     - Ну, и бери ее себе, - сказала Нэнси, вздернув нос,  -  а  мне  хватит
моих восьми долларов и одной комнаты. Я люблю, чтобы  вокруг  были  красивые
вещи и шикарная публика. И потом, какие там  возможности!  У  нас  в  отделе
перчаток одна вышла за литейщика или как там его, - кузнеца,  из  Питсбурга.
Он миллионер! И я могу подцепить не хуже. Я вовсе  не  хочу  хвастать  своей
наружностью, но я по мелочам не играю. Ну, а в  прачечной  какие  у  девушки
возможности?
     - Там я познакомилась с Дэном! - победоносно заявила Лу. - Он зашел  за
своей воскресной рубашкой и воротничками, а я гладила на первой доске. У нас
все хотят работать за первой доской. В этот день Элла Меджинниз заболела,  и
я заняла ее место. Он говорит, что сперва заметил мои руки - такие  белые  и
круглые; У, меня были закатаны рукава. В прачечные заходят  очень  приличные
люди. Их сразу видно: они  белье  приносят  в  чемоданчике  и  в  дверях  не
болтаются.
     - Как ты можешь носить такую  блузку,  Лу?  -  спросила  Нэнси,  бросив
из-под тяжелых век томно-насмешливый взгляд на пестрый туалет подруги. -  Ну
и вкус же у тебя!
     - А что? - вознегодовала Лу. - За эту  блузку  я  шестнадцать  долларов
заплатила; а стоит она двадцать пять. Какая-то женщина сдала ее в стирку, да
так и не забрала. Хозяин продал ее мне. Она вся в ручной вышивке!  Ты  лучше
скажи, что это на тебе за серое безобразие?
     - Это серое безобразие, - холодно сказала Нэнси, -  точная  копия  того
безобразия, которое носит миссис ван Олстин Фишер. Девушки  говорят,  что  в
прошлом году у нее в нашем магазине счет был двенадцать тысяч долларов.  Мою
юбку я сшила сама. Она обошлась мне в полтора доллара. 3а пять шагов  ты  их
не различишь.
     - Ладно, уж!  -  добродушно  сказала  Лу.  -  Если  хочешь  голодать  и
важничать - дело твое. А мне годится и моя работа, только бы платили хорошо;
зато уж после работы я хочу носить самое нарядное, что мне по карману.
     Тут появился Дэн, монтер (с заработком  тридцать  долларов  в  неделю),
серьезный юноша в дешевом галстуке, избежавший печати  развязности,  которую
город накладывает на молодежь. Он взирал на Лу печальными глазами  Ромео,  и
ее вышитая блузка казалась ему паутиной,  запутаться  в  которой  сочтет  за
счастье любая муха.
     - Мой друг мистер Оуэне - познакомьтесь с мисс Дэнфорс,  -  представила
Лу.
     - Очень рад, мисс Дэнфорс, - сказал Дэн, протягивая руку.  -  Лу  много
говорила о вас.
     - Благодарю, - сказала Нэнси и  дотронулась  до  его  ладони  кончиками
холодных пальцев. - Она упоминала о вас - иногда.
     Лу хихикнула.
     - Это рукопожатие ты подцепила у миссис ван Олстин  Фишер?  -  спросила
она.
     - Тем более можешь быть уверена, что ему  стоит  научиться,  -  сказала
Нэнси.
     - Ну, мне оно ни к чему. Очень  уж  тонно.  Придумано,  чтобы  щеголять
брильянтовыми кольцами. Вот когда они у меня будут, я попробую.
     - Сначала научись, - благоразумно заметила  Нэнси,  -  тогда  и  кольца
скорее появятся.
     - Ну, чтобы покончить с этим спором, - вмешался Дэн, как всегда  весело
улыбаясь, - позвольте мне внести предложение. Поскольку я не могу пригласить
вас обеих в ювелирный магазин, может быть отправимся в оперетку? У меня есть
билеты. Давайте поглядим на театральные брильянты, раз уж настоящие  камешки
не про нас.
     Верный рыцарь занял свое место у края тротуара, рядом шла Лу  в  пышном
павлиньем наряде, а затем Нэнси, стройная, скромная,  как  воробышек,  но  с
манерами подлинной миссис ван Олстин Фишер, - так они отправились на  поиски
своих нехитрых развлечений.
     Немногие, я думаю,  сочли  бы  большой  универсальный  магазин  учебным
заведением. Но для Нэнси ее магазин был самой настоящей школой. Ее  окружали
красивые вещи, дышавшие утонченным вкусом.  Если  вокруг  вас  роскошь,  она
принадлежит вам, кто бы за нее ни платил - вы или другие.
     Большинство  ее  покупателей  были  женщины  с  высоким  положением   в
обществе, законодательницы мод  и  манер.  И  с  них  Нэнси  начала  взимать
дань-то, что ей больше всего нравилось в каждой.
     У одной она копировала жест, у другой - красноречивое движение  бровей,
у третьей -  походку,  манеру  держать  сумочку,  улыбаться,  здороваться  с
друзьями, обращаться к "низшим". А у своей излюбленной  модели,  миссис  ван
Олстин Фишер, она заимствовала нечто поистине замечательное-негромкий нежный
голос, чистый, как серебро, музыкальный, как пение дрозда. Это пребывание  в
атмосфере высшей утонченности и хороших манер неизбежно должно было  оказать
на нее и более глубокое влияние. Говорят, что хорошие привычки лучше хороших
принципов. Возможно, хорошие манеры  лучше  хороших  привычек.  Родительские
поучения могут и не спасти от гибели вашу пуританскую совесть;  но  если  вы
выпрямитесь на стуле,  не  касаясь  спинки,  и  сорок  раз  повторите  слова
"призмы, пилигримы", сатана  отыдет  от  вас.  И  когда  Нэнси  прибегала  к
ван-олстин-фишеровской интонации, ее охватывал гордый трепет noblesse oblige
(2).
     В этой универсальной школе были и другие источники познания. Когда  вам
доведется увидеть, что несколько  продавщиц  собрались  в  тесный  кружок  и
позвякивают дутыми браслетами в такт, по-видимому, легкомысленной беседе, не
думайте, что они обсуждают челку модницы Этель. Может быть, этому сборищу не
хватает  спокойного  достоинства  мужского  законодательного  собрания,   но
важность его равна важности первого совещания Евы и ее старшей дочери о том,
как поставить Адама на место.  Это  -  Женская  Конференция  Взаимопомощи  и
Обмена Стратегическими Теориями Нападения на и Защиты от Мира, Который  есть
Сцена, и от Зрителя-Мужчины, упорно Бросающего Букеты на Таковую. Женщина  -
самое беспомощное из земных  созданий,  грациозная,  как  лань,  но  без  ее
быстроты, прекрасная, как птица, но без ее  крыльев,  полная  сладости,  как
медоносная пчела, но без ее... Лучше  бросим  метафору  -  среди  нас  могут
оказаться ужаленные.
     На  этом  военном  совете  обмениваются  оружием  и   делятся   опытом,
накопленным в жизненных стычках.
     - А я ему говорю: "Нахал! - говорит Сэди. - Как вы смеете говорить  мне
такие вещи? За кого вы меня принимаете?" А он мне отвечает...
     Головы-черные, каштановые, рыжие, белокурые и золотистые -  сближаются.
Сообщается ответ, и совместно решается, как в дальнейшем парировать подобный
выпад на дуэли с общим врагом-мужчиной.
     Так Нэнси училась искусству  защиты,  а  для  женщины  успешная  защита
означает победу.
     Учебная программа универсального магазина весьма обширна.  И,  пожалуй,
ни один колледж не подготовил бы  Нэнси  так  хорошо  для  осуществления  ее
заветного желания - выиграть в брачной лотерее.
     Ее прилавок был расположен очень удачно.  Рядом  находился  музыкальный
отдел, и она познакомилась  с  произведениями  крупнейших  композиторов,  по
крайней мере настолько, насколько это требовалось,  чтобы  сойти  за  тонкую
ценительницу в том  неведомом  "высшем  свете",  куда  она  робко  надеялась
проникнуть. Она впитывала возвышающую атмосферу  художественных  безделушек,
красивых дорогих материй и ювелирных  изделий,  которые  для  женщины  почти
заменяют культуру.
     Честолюбивые стремления Нэнси недолго оставались тайной для ее  подруг.
"Смотри, вон твой миллионер,  Нэнси!"  -  раздавалось  кругом,  когда  к  ее
прилавку приближался покупатель подходящей внешности. Постепенно  у  мужчин,
слонявшихся без дела по магазину, пока их дамы занимались покупками, вошло в
привычку  останавливаться  у  прилавка  с  носовыми  платками  и  не   спеша
перебирать батистовые квадратики Их привлекали поддельный светский тон Нэнси
и ее неподдельная изящная красота. Желающих полюбезничать с ней было  много.
Некоторые из них,  возможно,  были  миллионерами,  остальные  прилагали  все
усилия, чтобы сойти за таковых.  Нэнси  научилась  различать.  Сбоку  от  ее
прилавка  было  окно;  за  ним  были  видны  ряды  машин,  ожидавших   внизу
покупателей. И Нэнси узнала, что автомобили, как и их владельцы, имеют  свое
лицо.
     Однажды обворожительный джентльмен, ухаживая  за  ней  с  видом  короля
Кофетуа, купил четыре  дюжины  носовых  платков.  Когда  он  ушел,  одна  из
продавщиц спросила:
     - В чем дело, Нэн? Почему ты его спровадила? По-моему, товар что надо.
     - Он-то? - сказала  Нэнси  с  самой  холодной,  самой  любезной,  самой
безразличной улыбкой из арсенала миссис ван Олстин Фишер. - Не для  меня.  Я
видела, как он подъехал. Машина  в  двенадцать  лошадиных  сил,  и  шофер  -
ирландец. А ты заметила, какие платки он купил - шелковые! И у него кольцо с
печаткой. Нет, мне подделок не надо.
     У Двух самых "утонченных" дам магазина - заведующей отделом и  кассирши
- были "шикарные" кавалеры; которые иногда приглашали их в ресторан.  Как-то
они предложили Нэнси пойти те ними. Обед происходив в одном  из  тех  модных
кафе, где заказы на  столики  к  Новому  году  принимаются  за  год  вперед.
"Шикарных" кавалеров было двое: один  был  лыс  (его  волосы  развеял  вихрь
удовольствий - это нам  достоверно  известно),  другой  -  молодой  человек,
который   чрезвычайно   убедительно   доказывал   свою   значительность    и
пресыщенность жизнью, - во-первых, он клялся, что вино никуда не годится,  а
во-вторых, носил брильянтовые  запонки.  Этот  юноша  узрел  в  Нэнси  массу
неотразимых достоинств. Он вообще был неравнодушен к продавщицам, а  в  этой
безыскусственная простота ее класса соединялась с манерами его круга. И  вот
на следующий день он явился в магазин и  сделал  ей  формальное  предложение
руки и сердца над коробкой платочков из беленого ирландского полотна.  Нэнси
отказала. В течение всей их беседы каштановая прическа помпадур по соседству
напрягала зрение и слух. Когда отвергнутый влюбленный  удалился,  на  голову
Нэнси полились ядовитые потоки упреков и негодования.
     - Идиотка! Это же миллионер - племянник самого ван Скиттлза. И ведь  он
говорил всерьез. Нет, ты окончательно рехнулась, Нэн!
     - Ты думаешь? - сказала Нэнси. - Ах,  значит,  надо  было  согласиться?
Прежде всего, он не такой уж миллионер. Семьи дает ему всего двадцать  тысяч
в год на расходы, лысый вчера над этим смеялся.
     Каштановая прическа придвинулась и прищурила глаза.
     - Что ты воображаешь? - вопросила она хриплым голосом (от волнения  она
забыла сунуть в рот жевательную резинку). - Тебе  что,  мало?  Может,  ты  в
мормоны хочешь, чтобы повенчаться  зараз  с  Рокфеллером,  Гладстоном  Дауи,
королем испанским и прочей компанией! Тебе двадцати тысяч в год мало?
     Нэнси слегка покраснела под упорным взглядом глупых черных глаз.
     - Тут дело не только в деньгах, Кэрри, - объяснила она. - Его  приятель
вчера поймал его на вранье. Что-то о девушке, с которой он будто бы не ходил
в театр. А я лжецов не выношу. Одним словом, он мне не нравится - вот и все.
Меня дешево не купишь. Это правда - я хочу подцепить богача. Но  мне  нужно,
чтобы это был человек, а не просто громыхающая копилка.
     - Тебе место в психометрической больнице, - сказал каштановый помпадур,
отворачиваясь.
     И Нэнси продолжала питать также возвышенные идеи, чтобы  не  сказать  -
идеалы, на свои восемь долларов в неделю. Она шла по следу великой неведомой
"добычи", поддерживая свои силы черствым хлебом и все туже  затягивая  пояс.
На ее  лице  играла  легкая,  томная,  мрачная  боевая  улыбка  прирожденной
охотницы за мужчинами. Магазин был ее  лесом;  часто,  когда  дичь  казалась
крупной и  красивой,  она  поднимала  ружье,  прицеливаясь,  но  каждый  раз
какой-то глубокий безошибочный Инстинкт - охотницы, или, может быть, женщины
- удерживал ее от выстрела, и она шла по новому следу.
     Лу процветала в прачечной. Из своих  восемнадцати  долларов  пятидесяти
центов в неделю она платила шесть долларов  за  комнату  и  стол.  Остальное
тратилось на одежду. По сравнению с  Нэнси  у  нее  было  мало  возможностей
улучшить свой вкус и манеры. Ведь  день  она  гладила  в  душной  прачечной,
гладила и  мечтала  о  том,  как  приятно  проведет  вечер.  Под  ее  утюгом
перебывало много дорогих пышных платьев, и, может быть, все растущий интерес
к нарядам передавался ей по этому металлическому проводнику.
     Когда она кончала работу, на улице уже дожидался Дэн,  ее  верная  тень
при любом освещении.
     Иногда при  взгляде  на  туалеты  Лу,  которые  становились  все  более
пестрыми и безвкусными, в его честных глазах появлялось беспокойство. Но  он
не осуждал ее - ему просто не нравилось, что она привлекает к себе  внимание
прохожих.
     Лу была по-прежнему верна своей подруге. По  нерушимому  правилу  Нэнси
сопровождала их, куда бы они ни отправлялись, и Дэн весело и безропотно  нес
добавочные расходы.  Этому  трио  искателей  развлечений  Лу,  так  сказать,
придавала яркость, Нэнси - тон, а Дэн - вес. На этого  молодого  человека  в
приличном стандартном костюме, в стандартном галстуке, всегда с  добродушной
стандартной шуткой наготове, можно было положиться.  Он  принадлежал  к  тем
приятным людям, о которых легко  забываешь,  когда  они  рядом,  но  которых
вспоминаешь часто, когда они уходят.
     Для взыскательной Нэнси в  этих  стандартных  развлечениях  был  иногда
горьковатый привкус. Но она была молода, а молодость жадна  и  за  неимением
лучшего заменяет качество количеством.
     - Дэн все настаивает, чтобы мы поженились, - однажды призналась Лу. - А
к чему мне это? Я сама себе хозяйка и трачу свои деньги, как хочу. А  он  ни
за что не позволит мне работать. Послушай,  Нэн,  что  ты  торчишь  в  своей
лавчонке? Ни поесть, ни одеться как следует. Скажи только слово, и я  устрою
тебя в прачечную. Ты бы сбавила форсу, у нас зато можно заработать.
     - Тут дело не в форсе, Лу, - сказала Нэнси. - Я предпочту остаться  там
даже на половинном пайке. Привычка, наверное. Мне  нужен  шанс.  Я  ведь  не
собираюсь провести за прилавком всю жизнь. Каждый день  я  узнаю  что-нибудь
новое. Я все время имею дело с богатыми и воспитанными людьми, - хоть  я  их
только обслуживаю, - и можешь быть уверена, что я  Ничего  не  пропускаю.  -
Изловила своего миллионщика? - насмешливо фыркнула Лу.
     - Пока еще нет, - ответила Нэнси. - Выбираю.
     - Боже ты мой, выбирает! Смотри, Нэн, не упусти, если подвернется  хоть
один даже с неполным миллионом. Да ты шутишь -  миллионеры  и  не  думают  о
работницах вроде нас с тобой.
     - Тем хуже для них, - сказала Нэнси рассудительно,  -  кое-кто  из  нас
научил бы их обращаться с деньгами.
     - Если какой-нибудь со мной заговорит, - хохотала  Лу,  -  я  просто  в
обморок хлопнусь!
     - Это потому, что ты с ними не встречаешься. Разница только в том,  что
с этими щеголями надо держать  ухо  востро.  Лу,  а  тебе  не  кажется,  что
подкладка из красного шелка чуть-чуть ярковата для такого пальто?
     Лу оглядела простенький оливково-серый жакет подруги.
     - По-моему, нет - разве что рядом с твоей линялой тряпкой.
     - Этот жакет, - удовлетворенно сказала Нэнси, - точно того  же  покроя,
как у миссис ван Олстин Фишер. Материал обошелся мне в три девяносто  восемь
- долларов на сто дешевле, чем ей.
     - Не знаю, - легкомысленно рассмеялась Лу, -  клюнет  ли  миллионер  на
такую приманку. Чего доброго, я раньше тебя изловлю золотую рыбку.
     Поистине, только философ  мог  бы  решить,  кто  из  подруг  прав.  Лу,
лишенная той гордости и  щепетильности,  которая  заставляет  десятки  тысяч
девушек трудиться за гроши в магазинах и конторах, весело громыхала утюгом в
шумной и душной прачечной. Заработка хватало  ей  с  избытком,  пышность  ее
туалетов все возрастала,  и  Лу,  уже  начинала  бросать  косые  взгляды  на
приличный, но такой неэлегантный костюм Дэна - Дэна  стойкого,  постоянного,
неизменного.
     А Нэнси принадлежала к десяткам тысяч. Шелка и драгоценности, кружева и
безделушки, духи и музыка,  весь  этот  мир  изысканного  вкуса  создан  для
женщины, это ее законный удел. Если этот мир нужен ей, если  он  для  нее  -
жизнь, то пусть она живет в нем. И она не предает, как Исав,  права,  данные
ей рождением. Похлебка же ее нередко скудна.
     Такова была Нэнси. Она процветала в атмосфере магазина и  со  спокойной
уверенностью съедала скромный ужин и обдумывала дешевые платья. Женщину  она
уже узнала, и теперь изучала свою дичь - мужчину, его обычаи и  достоинства.
Настанет день, когда она уложит желанную добычу: самую большую, самую лучшую
- обещала она себе.
     Ее заправленный светильник,  не  угасал,  и  она  готова  была  принять
жениха, когда бы он ни пришел.
     Но - может быть, бессознательно - она  узнала  еще  кое-что.  Мерка,  с
которой она подходила  к  жизни,  незаметно  менялась.  Порою  знак  доллара
тускнел  перед  ее  внутренним  взором  и  вместо  него   возникали   слова:
"искренность", "честь", а иногда и просто "доброта". Прибегнем к  сравнению.
Бывает, что охотник за лосем  в  дремучем  лесу  вдруг  выйдет  на  цветущую
поляну, где ручей журчит о покое и отдыхе. В такие минуты  сам  Немврод  (3)
опускает копье.
     Иногда Нэнси думала - так ли уж  нужен  каракуль  сердцам,  которые  он
покрывает?
     Как-то в четверг вечером Нэнси вышла  из  магазина  и,  перейдя  Шестую
авеню, направилась к прачечной. Лу и  Дэн  неделю  назад  пригласили  ее  на
музыкальную комедию.
     Когда она подходила к прачечной, оттуда вышел Дэн. Против  обыкновения,
лицо его было хмуро.
     - Я зашел спросить, не слышали ли они чего-нибудь о ней, - сказал он.
     - О ком? - спросила Нэнси. - Разве Лу не здесь?
     - Я думал, вы знаете, - сказал Дэн. - С понедельника  она  не  была  ни
тут, ни у себя. Она забрала вещи. Одной из здешних девушек она сказала,  что
собирается в Европу.
     - Неужели никто ее не видел? - спросила Нэнси.
     Дэн жестко посмотрел на нее. Его рот был угрюмо  сжат,  а  серые  глаза
холодны, как сталь.
     - В прачечной говорят, - неприязненно сказал он, - что ее видели  вчера
в автомобиле. Наверное, с одним из этих миллионеров, которыми вы с Лу  вечно
забивали себе голову.
     В первый раз в жизни Нэнси растерялась  перед  мужчиной.  Она  положила
дрогнувшую руку на рукав Дэна.
     - Вы говорите так, как будто это моя вина, Дэн.
     - Я не это имел в виду, - сказал Дэн смягчаясь.
     Он порылся в жилетном кармане.
     - У меня билеты на сегодня, - начал он со стоической  веселостью,  -  и
если вы...
     Нэнси умела ценить мужество.
     - Я пойду с вами, Дэн, - сказала она.
     Прошло три месяца, прежде чем Нэнси снова встретилась с Лу.
     Однажды вечером продавщица торопливо шла домой. У ограды тихого  сквера
ее окликнули, и, повернувшись, она очутилась в объятиях Лу.
     После первых поцелуев они чуть отодвинулись, как делают змеи,  готовясь
ужалить или зачаровать добычу,  а  на  кончиках  их  языков  дрожали  тысячи
вопросов. И тут Нэнси увидела, что на Лу снизошло богатство,  воплощенное  в
шедеврах   портновского   искусства,   в   дорогих   мехах   и    сверкающих
драгоценностях.
     - Ах ты, дурочка!  -  с  шумной  нежностью  вскричала  Лу.  -  Все  еще
работаешь в этом магазине, как я погляжу, и все такая же замухрышка.  А  как
твоя знаменитая добыча? Еще не изловила?
     И тут Лу заметила,  что  на  ее  подругу  снизошло  нечто  лучшее,  чем
богатство. Глаза Нэнси сверкали ярче  драгоценных  камней,  на  щеках  цвели
розы, и губы с трудом удерживали радостные, признания.
     - Да, я все еще в магазине, - сказала Нэнси, - до будущей недели.  И  я
поймала лучшую добычу в мире. Тебе ведь теперь  все  равно,  Лу,  правда?  Я
выхожу замуж за Дэна - за Дэна! Он теперь мой, Дэн! Что ты, Лу? Лу!..
     Из-за угла сквера показался один из тех молодых подтянутых  блюстителей
порядка нового набора, которые делают полицию более  сносной  -  по  крайней
мере на вид. Он увидел, что у железной решетки сквера горько рыдает  женщина
в дорогих мехах, с брильянтовыми кольцами на пальцах,  а  худенькая,  просто
одетая девушка обнимает ее, пытаясь утешить.  Но,  будучи  гибсоновским  (4)
фараоном нового толка, он прошел мимо, притворяясь, что ничего не  замечает.
У него хватило ума понять, что полиция здесь бессильна помочь, даже если  он
будет стучать по решетке сквера  до  тех  пор,  пока  стук  его  дубинки  не
донесется до самых отдаленных звезд.
     -----------------------------------------------------------
     1) - Намек на детскую английскую песенку про Мэри и ее верную овечку.
     2) - Положение обязывает (франц.).
     3) - Немврод - в библейской легенде - искусный охотник.
     4) - Гибсон (1850-1896) - американский писатель и художник-иллюстратор.


Маятник


     Перевод М. Лорие
     - Восемьдесят первая улица... Кому выходить? - прокричал пастух в синем
мундире.
     Стадо баранов-обывателей выбралось из вагона, другое  стадо  взобралось
на его место. Динг-динг! Телячьи вагоны  Манхэттенской  надземной  дороги  с
грохотом двинулись дальше, а Джон Перкинс спустился  по  лестнице  на  улицу
вместе со всем выпущенным на волю стадом.
     Джон медленно шел к своей квартире. Медленно, потому  что  в  лексиконе
его повседневной жизни не было слов "а вдруг?" Никакие сюрпризы  не  ожидают
человека, который два года как женат и живет в дешевой квартире.  По  дороге
Джон Перкинс с  мрачным,  унылым  цинизмом  рисовал  себе  неизбежный  конец
скучного дня.
     Кэти встретит его у дверей поцелуем, пахнущим кольдкремом и  тянучками.
Он снимет пальто, сядет  на  жесткую,  как  асфальт,  кушетку  и  прочтет  в
вечерней газете о русских и японцах, убитых смертоносным линотипом. На  обед
будет  тушеное  мясо,  салат,  приправленный  сапожным  лаком,  от  которого
(гарантия!) кожа не трескается и не портится, пареный  ревень  и  клубничное
желе, покрасневшее, когда к нему  прилепили  этикетку:  "Химически  чистое".
После обеда Кэти покажет ему новый  квадратик  на  своем  лоскутном  одеяле,
который разносчик льда отрезал  для  нее  от  своего  галстука.  В  половине
восьмого они расстелят на диване и креслах газеты, чтобы достойно  встретить
куски штукатурки, которые посыпятся с потолка, когда толстяк из квартиры над
ними начнет заниматься гимнастикой. Ровно в восемь Хайки и Мунимюзик-холлная
парочка (без ангажемента) в квартире напротив - поддадутся  нежному  влиянию
Delirium Тгеmens (1)  и  начнут  опрокидывать  стулья,  в  уверенности,  что
антрепренер Гаммерштейн гонится за ними с контрактом на пятьсот  долларов  в
неделю. Потом жилец из дома по ту сторону двора-колодца усядется у  окна  со
своей флейтой; газ начнет весело утекать в неизвестном направлении; кухонный
лифт сойдет с рельсов; швейцар еще раз оттеснит  за  реку  Ялу  (2)  пятерых
детей миссис Зеновицкой; дама  в  бледно-зеленых  туфлях  спустится  вниз  в
сопровождении шотландского терьера и укрепит над своим  звонком  и  почтовым
ящиком карточку с фамилией, которую она носит по  четвергам,  -  и  вечерний
порядок доходного дома Фрогмора вступит в свои права.
     Джон Перкинс знал, что все будет именно так.  И  еще  он  знал,  что  в
четверть девятого он соберется с духом и потянется за  шляпой,  а  жена  его
произнесет раздраженным тоном следующие слова:
     - Куда это вы, Джон Перкинс, хотела бы я знать?
     - Думаю заглянуть к Мак-Клоски, - ответит он, - сыграть партию другую с
приятелями.
     За последнее время это  вошло  у  него  в  привычку.  В  десять  или  в
одиннадцать он возвращался домой. Иногда Кэти уже  спала,  иногда  поджидала
его, готовая растопить  в  тигеле  своего  гнева  еще  немного  позолоты  со
стальных цепей брака. За эти  дела  Купидону  придется  ответить,  когда  он
предстанет перед  страшным  судом  со  своими  жертвами  из  доходного  дома
Фрогмора.
     В этот вечер  Джон  Перкинс,  войдя  к  себе,  обнаружил  поразительное
нарушение повседневной рутины.  Кэти  не  встретила  его  в  прихожей  своим
сердечным аптечным поцелуем. В квартире царил зловещий беспорядок. Вещи Кэти
были раскиданы повсюду. Туфли валялись посреди комнаты, щипцы  для  завивки,
банты, халат, коробка с пудрой были  брошены  как  попало  на  комоде  и  на
стульях. Это было совсем не свойственно Кэти. У Джона упало сердце, когда он
увидел гребенку с кудрявым облачком ее  каштановых  волос  в  зубьях.  Кэти,
очевидно, спешила и страшно волновалась, - обычно  она  старательно  прятала
эти волосы в голубую вазочку на камине, чтобы когда-нибудь  создать  из  них
мечту каждой женщины - накладку.
     На видном  месте,  привязанная  веревочкой  к  газовому  рожку,  висела
сложенная бумажка. Джон схватил ее. Это была записка от Кэти:
     "Дорогой Джон, только что получила телеграмму, что мама  очень  больна.
Еду поездом четыре тридцать. Мой  брат  Сэм  встретит  меня  на  станции.  В
леднике есть холодная баранина. Надеюсь, что это у нее  не  ангина.  Заплати
молочнику 50 центов. Прошлой весной у  нее  тоже  был  тяжелый  приступ.  Не
забудь написать в Газовую компанию про счетчик, твои хорошие носки в верхнем
ящике. Завтра напишу. Тороплюсь.
                                               Кэти".
     За два года супружеской жизни они еще не провели врозь ни  одной  ночи.
Джон с озадаченным видом перечитал записку. Неизменный порядок его жизни был
нарушен, и это ошеломило его.
     На спинке стула висел, наводя грусть своей пустотой и  бесформенностью,
красный с черными крапинками фартук, который  Кэти  всегда  надевала,  когда
подавала обед. Ее будничные платья  были  разбросаны  впопыхах  где  попало.
Бумажный пакетик с ее любимыми тянучками лежал еще  не  развязанный.  Газета
валялась на полу, зияя четырехугольным отверстием в том месте,  где  из  нее
вырезали расписание поездов. Все в комнате говорило об утрате,  о  том,  что
жизнь и душа отлетели от нее. Джон Перкинс стоял среди мертвых  развалин,  и
странное, тоскливое чувство наполняло его сердце.
     Он начал, как умел, наводить порядок в квартире. Когда он дотронулся до
платьев Кэти, его охватил страх. Он никогда не задумывался о том,  чем  была
бы его жизнь без Кэти. Она так растворилась в его существовании, что  стала,
как воздух, которым он дышал, - необходимой, но почти незаметной. Теперь она
внезапно ушла, скрылась, исчезла, будто ее никогда и не было.  Конечно,  это
только на несколько дней, самое большее  на  неделю  или  две,  но  ему  уже
казалось, что сама смерть  протянула  перст  к  его  прочному  и  спокойному
убежищу.
     Джон достал из ледника холодную баранину, сварил кофе и  в  одиночестве
уселся за еду, лицом к лицу с наглым  свидетельством  о  химической  чистоте
клубничного желе. В сияющем ореоле, среди утраченных благ,  предстали  перед
ним призраки тушеного мяса и салата с сапожным  лаком.  Его  очаг  разрушен.
Заболевшая теща повергла в прах его ларов и пенатов. Пообедав в одиночестве,
Джон сел у окна.
     Курить ему не хотелось. За окном шумел город,  звал  его  включиться  в
хоровод бездумного веселья. Ночь принадлежала ему. Он может уйти, ни у  кого
не спрашиваясь, и  окунуться  в  море  удовольствий,  как  любой  свободный,
веселый холостяк. Он может кутить хоть до зари,  и  гневная  Кэти  не  будет
поджидать его с  чашей,  содержащей  осадок  его  радости.  Он  может,  если
захочет, играть на бильярде у Мак-Клоски со своими шумными приятелями,  пока
Аврора не затмит своим светом электрические  лампы.  Цепи  Гименея,  которые
всегда сдерживали его,  даже  если  доходный  дом  Фрогмора  становился  ему
невмоготу, теперь ослабли, - Кэти уехала.
     Джон Перкинс не привык анализировать свои чувства. Но, сидя в покинутой
Кэти гостиной (десять на двенадцать футов), он  безошибочно  угадал,  почему
ему так нехорошо. Он понял, что Кэти необходима для его счастья. Его чувство
к ней, убаюканное монотонным бытом, разом пробудилось от  сознания,  что  ее
нет. Разве не внушают нам беспрестанно при помощи  поговорок,  проповедей  и
басен,  что  мы  только  тогда  начинаем  ценить   песню,   когда   упорхнет
сладкоголосая птичка, или ту  же  мысль  в  других,  не  менее  цветистых  и
правильных формулировках?
     "Ну и дубина же я, - размышлял Джон Перкинс. - Как я обращаюсь с  Кэти?
Каждый вечер играю на бильярде и  выпиваю  с  дружками,  вместо  того  чтобы
посидеть с ней дома. Бедная девочка всегда одна, без всяких развлечений, а я
так себя веду! Джон Перкинс, ты последний  из  негодяев.  Но  я  постараюсь,
загладить свою вину. Я буду водить мою девочку в театр, развлекать ее. И  не
медленно покончу с Мак- Клоски и всей этой шайкой".
     А за окном город шумел, звал Джона Перкинса присоединиться к пляшущим в
свите Момуса. А у Мак-Клоски приятели лениво катали шары, практикуясь  перед
вечерней схваткой. Но ни венки и хороводы, ни звяканье кия не действовали на
покаянную душу осиротевшего  Перкинса.  У  него  отняли  его  собственность,
которой  он  не  дорожил,  которую  даже  скорее  презирал,  и  теперь   ему
недоставало ее.  Охваченный  раскаянием,  Перкинс  мог  бы  проследить  свою
родословную до некоего человека по имени Адам, которого херувимы вышибли  из
фруктового сада.
     Справа от Джона Перкинса стоял  стул.  На  спинке  его  висела  голубая
блузка Кэти. Она еще сохраняла подобие ее очертаний. На рукавах были тонкие,
характерные морщинки - след движения ее рук, трудившихся для его удобства  и
удовольствия. Слабый, но настойчивый аромат колокольчиков  исходил  от  нее.
Джон взял ее за рукава и долго и серьезно смотрел на неотзывчивый  маркизет.
Кэти не была неотзывчивой. Слезы - да, слезы - выступили на глазах  у  Джона
Перкинса. Когда она вернется, все пойдет иначе. Он вознаградит  ее  за  свое
невнимание. Зачем жить, когда ее нет?
     Дверь отворилась. Кэти вошла в комнату с маленьким  саквояжем  в  руке.
Джон бессмысленно уставился на нее.
     - Фу, как я рада, что вернулась, - сказала Кэти. -  Мама,  оказывается,
не так уж больна. Сэм был на станции и сказал, что приступ был легкий и  вес
прошло вскоре после того, как они  послали  телеграмму.  Я  и  вернулась  со
следующим поездом. До смерти хочется кофе.
     Никто не слышал  скрипа  и  скрежета  зубчатых  колес,  когда  механизм
третьего этажа доходного дома Фрогмора  повернул  обратно  на  прежний  ход.
Починили пружину, наладили  передачу  -  лента  двинулась,  и  колеса  снова
завертелись по-старому.
     Джон Перкинс посмотрел на часы. Было четверть девятого. Он взял шляпу и
пошел к двери.
     - Куда это вы, Джон  Перкинс,  хотела  бы  я  знать?  -  спросила  Кэти
раздраженным тоном.
     - Думаю заглянуть к Мак-Клоски, - ответил  Джон,  -  сыграть  партию  -
другую с приятелями.
     -----------------------------------------------------------
     1) - Белая горячка (лат)
     2) - На реке Ялу происходили бои во время русско-японской войны.


Во имя традиции


     Перевод В. Жак
     Есть в году один день, который принадлежит нам.  День,  когда  все  мы,
американцы, не выросшие на улице, возвращаемся в свой отчий  дом,  лакомимся
содовым печеньем и дивимся тому, что старый колодец гораздо ближе к крыльцу,
чем нам казалось. Да будет  благословен  этот  день!  Нас  оповещает  о  нем
президент Рузвельт (1). Что-то говорится в эти дни о пуританах, только никто
уже не может вспомнить, кто они были.  Во  всяком  случае  мы  бы,  конечно,
намяли им бока, если б они снова попробовали высадиться здесь. Плимут  Рокс?
(2) Вот это уже более знакомо. Многим из нас пришлось перейти на курятину, с
тех пор как индейками занялся  могущественный  Трест.  Не  иначе,  кто-то  в
Вашингтоне заранее сообщает им о дне праздника.
     Великий город, расположенный  на  восток  от  поросших  клюквой  болот,
возвел День Благодарения в национальную традицию. Последний четверг ноября -
это единственный день в году,  когда  он  признает  существование  остальной
Америки, с которой его соединяют паромы. Это единственный чисто американский
день. Да, единственный чисто американский праздник.
     А теперь приступим к рассказу, из которого будет видно, что и у нас, по
эту сторону океана, существуют традиции, складывающиеся гораздо быстрее, чем
в Англии, благодаря нашему упорству и предприимчивости.
     Стаффи Пит уселся на третьей скамейке направо, если войти в Юнион-сквер
с восточной стороны, у дорожки напротив фонтана. Вот уже девять лет,  как  в
День Благодарения он приходил  сюда  ровно  в  час  дня  и  садился  на  эту
скамейку, и всегда после этого с  ним  происходило  нечто  -  нечто  в  духе
Диккенса, от чего жилет его высоко вздымался у него над  сердцем,  да  и  не
только над сердцем.
     Но в этот год появление Стаффи Пита на обычном месте объяснялось скорее
привычкой, чем чувством голода, приступы которого,  по  мнению  филантропов,
мучают бедняков именно с такими длительными интервалами.
     Пит безусловно не был голоден. Он пришел с такого пиршества,  что  едва
мог дышать и  двигаться.  Глаза  его,  напоминавшие  две  ягоды  бесцветного
крыжовника, казались воткнутыми во  вздутую,  лоснящуюся  маску.  Дыханье  с
присвистом вырывалось из его груди, сенаторские складки жира на шее  портили
строгую линию поднятого воротника. Пуговицы, неделю тому  назад  пришитые  к
его одежде сострадательными пальчиками солдат Армии  спасения,  отскакивали,
как зерна жареной кукурузы, и падали на землю у его ног. Он был в лохмотьях,
рубашка его была разорвана на груди, и все же  ноябрьский  ветер  с  колючим
снегом нес ему только желанную прохладу. Стаффи Пит был перегружен калориями
- последствие экстраплотного обеда, начатого с устриц, законченного сливовым
пудингом и включавшего, как показалось Стаффи,  все  существующее  на  свете
количество индеек, печеной картошки, салата из  цыплят,  слоеных  пирогов  и
мороженого.
     И вот он сидел, отупевший от  еды,  и  смотрел  на  мир  с  презрением,
свойственным только что пообедавшему человеку.
     Обед этот выпал на его долю случайно: Стаффи проходил  мимо  кирпичного
особняка на Вашингтон-сквере в  начале  Пятой  авеню,  в  котором  жили  две
знатные, старые леди, питавшие глубокое уважение к традициям. Они  полностью
игнорировали  существование  Нью-Йорка  и  считали,  что  День  Благодарения
объявляется только для их квартала. Среди почитаемых  ими  традиций  была  и
такая - ровно в полдень в День Благодарения они  высылали  слугу  к  черному
ходу с приказанием зазвать первого голодного  путника  и  накормить  его  на
славу.  Вот  так  и  случилось,  что,  когда  Стаффи  Пит,   направляясь   в
Юнион-сквер, проходил мимо, дозорные старых леди схватили  его  и  с  честью
выполнили обычай замка.
     После того как Стаффи  десять  минут  смотрел  прямо  перед  собой,  он
почувствовал желание несколько расширить свой кругозор. Медленно и с усилием
он повернул голову налево. И вдруг  глаза  его  полезли  на  лоб  от  ужаса,
дыханье приостановилось, а грубо обутые ступни коротких ног нервно  заерзали
по гравию.
     Пересекая Четвертую авеню и направляясь прямо к  скамейке,  на  которой
сидел Стаффи, шел Старый Джентльмен.
     Ежегодно в течение девяти лет в  День  Благодарения  Старый  Джентльмен
приходил сюда и находил Стаффи Пита  на  этой  скамейке.  Старый  Джентльмен
пытался превратить это в традицию. Каждый раз, найдя здесь  Стаффи,  он  вел
его в ресторан и угощал сытным обедом. В Англии такого рода вещи  происходят
сами собой, но Америка -  молодая  страна,  и  девять  лет  -  не  такой  уж
маленький срок. Старый Джентльмен был убежденным патриотом и смотрел на себя
как на пионера американских традиций. Чтобы на вас обратили  внимание,  надо
долгое время делать одно и то же,  никогда  не  сдаваясь,  с  регулярностью,
скажем,  еженедельного   сбора   десятицентовых   взносов   в   промышленном
страховании или ежедневного подметания улиц.
     Прямой и величественный, Старый  Джентльмен  приближался  к  фундаменту
создаваемой им Традиции. Правда, ежегодное кормление Стаффи  Пита  не  имело
общенационального  значения,  как,  например,  Великая  Хартия  или  джем  к
завтраку в Англии. Но это уже был шаг  вперед.  В  этом  чувствовалось  даже
что-то феодальное. Во всяком случае это доказывало, что и в Нью..., гм...  в
Америке могли создаваться традиции.
     Старый Джентльмен был высок и худ, и ему было шестьдесят лет.  Одет  он
был во все черное и носил старомодные очки, которые  не  держатся  на  носу.
Волосы его по сравнению с прошлым годом еще больше поседели, и казалось, что
он еще тяжелее опирается на  свою  толстую  сучковатую  трость  с  изогнутой
ручкой.
     Завидя  своего  благодетеля,  Стаффи  начал  дрожать  и  скулить,   как
ожиревшая болонка при приближении уличного пса.  Он  бы  с  радостью  спасся
бегством, но даже сам Сантос-Дюмон (3) не сумел бы поднять его со скамейки.
     Мирмидоны двух старых леди добросовестно сделали свое дело.
     - С добрым утром, - сказал Старый  Джентльмен.  -  Я  рад  видеть,  что
превратности минувшего года пощадили вас и  что  вы  по-прежнему  бродите  в
полном здравии по прекрасному белому свету. За это одно да будет благословен
объявленный  нам  День  Благодарения!  Если  вы  теперь  пойдете  со   мной,
любезнейший,  то  я  накормлю  вас  таким  обедом,  который  приведет   ваше
физическое состояние в полное соответствие с состоянием вашего духа.
     Все девять лет Старый Джентльмен произносил в этот  торжественный  день
одну и ту же фразу. Сами эти слова превратились уже в  традицию,  почти  как
текст Декларации независимости. Раньше они всегда звучали дивной  музыкой  в
ушах Стаффи Пита. Но сейчас взгляд его, обращенный на  Старого  Джентльмена,
был полон муки. Мелкий снег едва не вскипал, падая на его разгоряченный лоб.
А Старый Джентльмен поеживался от холода и поворачивался спиной к ветру.
     Стаффи всегда удивляло, почему его  благодетель  произносил  свою  речь
грустным голосом. Он не знал, что в эту минуту  Старый  Джентльмен  особенно
жалел, что у него нет сына -  сына,  который  бы  приходил  сюда  после  его
смерти, гордый и сильный, и говорил бы какому-нибудь последующему Стаффи: "В
память моего отца..." Вот тогда это была бы настоящая традиция!
     Но у Старого Джентльмена не было родственников.  Он  снимал  комнаты  в
семейном пансионе, в ветхом каменном особняке на одной  из  тихих  уличек  к
востоку от Парка. Зимой он выращивал фуксии в теплице  размером  с  дорожный
сундук. Весной он участвовал в пасхальном шествии. Летом ой жил на  ферме  в
горах Нью-Джерси и, сидя в плетеном кресле, мечтал  о  бабочке  ornithoptera
amphrisius, которую он надеялся когда-нибудь найти. Осенью он угощал  обедом
Стаффи. Таковы были дела и обязанности Старого Джентльмена.
     Полминуты Стаффи Пит смотрел на него, беспомощный, размякший от жалости
к самому себе. Глаза Старого Джентльмена горели радостью жертвования.
     С каждым годом лицо его становилось  все  морщинистей,  но  его  черный
галстук был завязан таким же  элегантным  бантом,  белье  его  было  так  же
безукоризненно чисто и кончики седых усов  так  же  изящно  подвиты.  Стаффи
издал звук, похожий на бульканье гороховой похлебки в кастрюле.  Этот  звук,
всегда предшествовавший словам, Старый Джентльмен слышал уже в девятый раз и
был вправе принять его за обычную для Стаффи формулу согласия.
     "Благодарю, сэр. Я  пойду  с  вами.  Очень  вам  признателен.  Я  очень
голоден, сэр"
     Прострация,  вызванная  переполнением  желудка,  не   помешала   Стаффи
осознать,  что  он  является  участником  создания  традиции.   -   В   День
Благодарения его аппетит не принадлежал ему по священному праву обычая, если
не  по  официальному  своду  законов,   он   принадлежал   доброму   Старому
Джентльмену,  который  первым  сделал  на  него  заявку.  Америка,  конечно,
свободная страна, но для того, чтобы традиция могла утвердиться,  должен  же
кто-то стать повторяющейся цифрой в периодической  дроби.  Не  все  герои  -
герои из стали и золота. Есть и такие, которые размахивают оружием из  олова
и плохо посеребренного железа.
     Старый Джентльмен повел своего ежегодного протеже в ресторан, к югу  от
Парна, к столику, за которым всегда происходило пиршество. Их уже знали там.
     - Вот идет этот старикашка со своим бродягой, которого он  каждый  День
Благодарения кормит обедом, - сказал один из официантов.
     Старый Джентльмен  уселся  у  стола,  с  сияющим  лицом  поглядывая  на
краеугольный  камень  будущей  древней  традиции.  Официанты  уставили  стол
праздничной едой - и Стаффи  с  глубоким  вздохом,  который  был  принят  за
выражение голода, Поднял нож и вилку и ринулся в  бой,  чтобы  стяжать  себе
бессмертные лавры.
     Ни один герой еще не пробивался  с  таким  мужеством  сквозь  вражеские
ряды. Суп, индейка, отбивные,  овощи,  пироги  исчезали,  едва  их  успевали
подавать. Когда Стаффи, сытый по горло, вошел в ресторан, запах пищи едва не
заставил его обратиться в позорное бегство.  Но,  как  истинный  рыцарь,  он
поборол свою слабость.  Он  видел  выражение  лучезарного  счастья  на  лице
Старого Джентльмена - счастья более полного, чем давали ему, даже  фуксии  и
ornithoptera amphrisius, - и он не мог огорчить его.
     Через час, когда Стаффи откинулся на спинку стула, битва была выиграна.
     - Благодарю вас, сэр, - просвистел он, как  дырявая  паровая  труба,  -
благодарю за славное угощение.
     Потом, с остекленевшим взором, он тяжело поднялся на ноги и  направился
в сторону кухни. Официант крутнул его, как волчок, и подтолкнул  к  выходной
двери. Старый Джентльмен аккуратно отсчитал один доллар  и  тридцать  центов
серебром за съеденный  Стаффи  обед  и  оставил  пятнадцать  центов  на  чай
официанту.
     Они расстались, как обычно, у дверей. Старый Джентльмен повернул на юг,
а Стаффи на север.
     Дойдя до первого перекрестка, Стаффи  остановился,  постоял  с  минуту,
потом стал как-то странно топорщить свои лохмотья, как сова топорщат  перья,
и упал на тротуар, словно пораженная солнечным ударом лошадь.
     Когда приехала скорая помощь, молодой врач и шофер тихонько выругались,
с трудом поднимая  грузное  тело  Стаффи.  Запаха  виски  не  чувствовалось,
оснований отправлять его в полицейский участок не было, и поэтому Стаффи  со
своими двумя обедами поехал в больницу. Там его положили на койку  и  начали
искать у него какую-нибудь редкую болезнь, которую  на  нем  можно  было  бы
попробовать лечить с помощью хирургического ножа.
     А час спустя другая карета скорой помощи доставила  в  ту  же  больницу
Старого Джентльмена. Его тоже положили на койку, но заговорили всего лишь об
аппендиците,  так  как  внешность   его   внушала   надежду   на   получение
соответствующего гонорара.
     Но вскоре один из молодых врачей,  встретив  одну  из  молодых  сестер,
глазки  которой  ему  очень  нравились,  остановился  поболтать  с   нею   о
поступивших больных.
     - Кто бы мог подумать, - сказал он, - что у этого симпатичного  старого
джентльмена  острое  истощение  от   голода.   Это,   по-видимому,   потомок
какого-нибудь старинного, гордого рода. Он признался мне, что уже три дня не
имел ни крошки во рту.
     ------------------------------------------------------------
     1) - Теодор, Рузвельт - президент США - с 1901 по 1909 г.
     2) - Плимутские скалы, место высадки первых переселенцев  из  Англии  в
1620 г.
     3) - Сантос-Дюмон - бразильский аэронавт (1873-1932).


Русские соболя


     Перевод Т. Озерской
     Когда синие, как ночь, глаза Молли Мак-Кивер положили Малыша  Брэди  на
обе лопатки, он вынужден был покинуть ряды  банды  "Дымовая  труба".  Такова
власть нежных укоров подружки и ее упрямого пристрастия к порядочности. Если
эти  строки  прочтет  мужчина,  пожелаем  ему  испытать  на  себе  столь  же
благотворное влияние завтра, не позднее двух часов  пополудни,  а  если  они
попадутся на глаза женщине, пусть ее любимый шпиц, явившись к ней с утренним
приветом, даст пощупать свой холодный  нос  -  залог  собачьего  здоровья  и
душевного равновесия хозяйки.
     Банда  "Дымовая  труба"  заимствовала  свое  название   от   небольшого
квартала,  который  представляет  собой  вытянутое  в  длину,   как   труба,
естественное  продолжение  небезызвестного  городского  района,   именуемого
Адовой кухней. Пролегая вдоль реки, параллельно Одиннадцатой  и  Двенадцатой
авеню, Дымовая труба огибает CBQHM прокопченным коленом  маленький,  унылый,
неприютный Клинтон-парк. Вспомнив, что дымовая труба - предмет, без которого
не обходится ни одна кухня, мы без труда уясним  себе  обстановку.  Мастеров
заваривать кашу в Адовой кухне сыщется немало, но высоким званием шеф-повара
облечены только члены банды "Дымовая труба".
     Представители этого никем не утвержденного,  но  пользующегося  широкой
известностью братства, разодетые в пух и прах, цветут,  словно  оранжерейные
цветы, на углах улиц, посвящая, по-видимому, все свое время уходу за ногтями
с помощью пилочек и перочинных  ножиков.  Это  безобидное  занятие,  являясь
неоспоримой гарантией их  благонадежности,  позволяет  им  также,  пользуясь
скромным лексиконом в две  сотни  слов,  вести  между  собой  непринужденную
беседу, которая покажется случайному прохожему  столь  же  незначительной  и
невинной, как те разговоры, какие можно  услышать  в  любом  респектабельном
клубе несколькими кварталами ближе к востоку.
     Однако  деятели  "Дымовой  трубы"  не  просто  украшают  собой  уличные
перекрестки, предаваясь холе ногтей и культивированию небрежных поз.  У  них
есть и другое, более серьезное занятие - освобождать обывателей от кошельков
и  прочих  ценностей.  Достигается  это,  как   правило,   путем   различных
оригинальных и малоизученных приемов, без шума и  кровопролития.  Но  в  тех
случаях, когда осчастливленный их вниманием обыватель не выражает готовности
облегчить себе карманы, ему предоставляется возможность изливать свои жалобы
в ближайшем полицейском участке или в приемном покое больницы.
     Полицию банда "Дымовая труба" заставляет относиться к себе с  уважением
и быть всегда начеку. Подобно тому как булькающие трели соловья доносятся  к
нам из непроглядного мрака ветвей, так  пронзительный  полицейский  свисток,
призывающий фараонов на подмогу, прорезает  глухой  ночью  тишину  темных  и
узких закоулков Дымовой трубы. И люди в синих мундирах знают: если из  Трубы
потянуло дымком - значит, развели огонь в Адовой кухне.
     Малыш Брэди обещал Молли стать паинькой. Малыш был самым сильным, самым
изобретательным, самым франтоватым и самым удачливым из  всех  членов  банды
"Дымовая труба". Понятно, что ребятам жаль было его терять.
     Но, следя за его погружением в пучину добродетели, и  они  не  выражали
протеста. Ибо, когда парень следует советам своей подружки, в  Адовой  кухне
про него не скажут, что он поступает недостойно или не по-мужски.
     Можешь подставить ей фонарь под глазом, чтоб крепче любила, - это  твое
личное дело, но выполни то, о чем она просит.
     - Закрой свой водоразборный кран, - сказал Малыш как-то вечером,  когда
Молли, заливаясь слезами, молила его покинуть стезю порока. - Я решил  выйти
из  банды.  Кроме  тебя,  Молли,  мне  ничего  не  нужно.  Заживем  с  тобой
тихо-скромно. Я устроюсь на работу, и через год  мы  с  тобой  поженимся.  Я
сделаю это для тебя. Снимем  квартирку,  заведем  канарейку,  купим  швейную
машинку и фикус в кадке и попробуем жить честно.
     - Ах, Малыш! - воскликнула Молли, смахивая платочком пудру с его плеча.
- За эти твои слова я готова отдать весь Нью-Йорк со всем, что - в нем есть!
Да много ли нам нужно, чтобы быть счастливыми.
     Малыш  не  без  грусти  поглядел  на  свои  безукоризненные  манжеты  и
ослепительные лакированные туфли.
     - Труднее всего придется по части барахла, - заявил он. - Я ведь всегда
питал слабость к хорошим вещам. Ты знаешь, Молли, как  я  ненавижу  дешевку.
Этот костюм обошелся  мне  в  шестьдесят  пять  долларов.  Насчет  одежды  я
разборчив - все должно быть первого сорта, иначе это не  для  меня.  Если  я
начну работать - тогда прощай маленький человечек с большими ножницами!
     - Пустяки, дорогой! Ты будешь мне мил в синем свитере ничуть не меньше,
чем в красном автомобиле.
     На заре своей юности Малыш, пока еще не вошел в силу  настолько,  чтобы
одолеть своего папашу, обучался паяльному делу. К этой полезной и  почтенной
профессии он теперь и вернулся. Но ему  пришлось  стать  помощником  хозяина
мастерской, а ведь это только хозяева мастерских - отнюдь не их помощники  -
носят брильянты величиной с горошину и позволяют себе  смотреть  свысока  на
мраморную колоннаду, украшающую особняк сенатора Кларка.
     Восемь месяцев пролетели быстро, как между двумя актами пьесы. Малыш  в
поте лица зарабатывал свой хлеб, не обнаруживая никаких опасных  склонностей
к рецидиву, а банда "Дымовая труба" по-прежнему бесчинствовала  "на  большой
дороге", раскраивала черепа полицейским,  задерживала  запоздалых  прохожих,
изобретала новые способы мирного  опустошения  карманов,  копировала  покрой
платья и тона галстуков Пятой авеню и жила по собственным  законам,  открыто
попирая закон. Не Малыш крепко держался своего слова  и  своей  Молли,  хотя
блеск и сошел  с  его  давно  не  полированных  ногтей  и  он  теперь  минут
пятнадцать простаивал перед зеркалом  пытаясь  повязать  свой  темно-красный
шелковый галстук так, чтобы не видно было мест, где он протерся.
     Однажды вечером он явился к  Молли  с  каким-то  таинственным  свертком
подмышкой.
     -  Ну-ка,  Молли,  разверни!  -  небрежно  бросил  он,  широким  жестом
протягивая ей сверток. - Это тебе.
     Нетерпеливые  пальчики  разодрали  бумажную   обертку.   Молли   громко
вскрикнула, и в комнату ворвался  целый  выводок  маленьких  Мак-Киверов,  а
следом за ними - и мамаша Мак-Кивер; как истая дочь Евы,  она  не  позволила
себе ни единой лишней секунды задержаться у лоханки с грязной посудой.
     Снова вскрикнула Молли, и что-то темное, длинное и волнистое  мелькнуло
в воздухе и обвило ее плечи, словно боа-констриктор.
     - Русские соболя! - горделиво изрек  Малыш,  любуясь  круглой  девичьей
щекой, прильнувшей к  податливому  меху.  -  Первосортная  вещица.  Впрочем,
перевороши хоть всю Россию - не найдешь ничего, что было бы  слишком  хорошо
для моей Молли.
     Молли сунула руки в муфту и бросилась к зеркалу,  опрокинув  по  дороге
двух-трех сосунков из рода Мак-Киверов. Вниманию редакторов отдела  рекламы!
Секрет красоты (сияющие глаза, разрумянившиеся щеки,  пленительная  улыбка):
Один Гарнитур из Русских Соболей. Обращайтесь за справками.
     Оставшись с Малышом наедине, Молли почувствовала, как в бурный поток ее
радости проникла льдинка холодного рассудка.
     - Ты настоящее золото, Малыш, - сказала она  благодарно.  -  Никогда  в
жизни я еще не носила  мехов.  Но  ведь  русские  соболя,  кажется,  безумно
дорогая штука? Помнится, мне кто-то говорил.
     - А разве ты замечала, Молли,  чтобы  я  подсовывал  тебе  какую-нибудь
дрянь с дешевой распродажи? - спокойно и с  достоинством  спросил  Малыш.  -
Может, ты видела, что я торчу у прилавков с остатками или глазею на  витрины
"любой предмет  за  десять  центов"?  Допусти,  что  это  боа  стоит  двести
пятьдесят долларов и муфта - сто  семьдесят  пять.  Тогда  ты  будешь  иметь
некоторое представление о стоимости русских  соболей.  Хорошие  вещи  -  моя
слабость. Черт побери, этот мех тебе к лицу, Молли.
     Молли, сияя от восторга, прижала муфту к груди. Но  мало-помалу  улыбка
сбежала с ее лица, и она пытливым и  грустным  взором  посмотрела  Малышу  в
глаза.
     Малыш уже давно научился понимать каждый ее взгляд;  он  рассмеялся,  и
щеки его порозовели.
     - Выкинь это из головы, - пробормотал он с грубоватой лаской. - Я  ведь
сказал тебе, что с прежним покончено. Я купил этот мех и заплатил за него из
своего кармана.
     - Из своего заработка, Малыш? Из семидесяти пяти долларов в месяц?
     - Ну да. Я откладывал.
     - Откладывал? Постой, как же это... Четыреста двадцать пять долларов за
восемь месяцев...
     - Ах, да перестань ты высчитывать! - с излишней горячностью  воскликнул
Малыш. - У меня еще оставалось кое-что, когда я пошел работать. Ты  думаешь,
я снова с ними связался?! Но я же сказал тебе, что покончил с этим. Я честно
купил этот мех, понятно? Надень его и пойдем прогуляемся.
     Молли постаралась усыпить свои подозрения.  Соболя  хорошо  убаюкивают.
Горделиво, как королева, выступала она по улице под руку с Малышом.  Здешним
жителям еще никогда не доводилось видеть подлинных русских соболей. Весть  о
них облетела квартал, и все окна и двери мгновенно обросли гроздьями  голов.
Каждому любопытно было поглядеть на  шикарный  соболий  мех,  который  Малыш
Брэди преподнес своей милашке. По улицам разносились  восторженные  "ахи"  и
"охи", и баснословная сумма, уплаченная за  соболя,  передаваясь  из  уст  в
уста, неуклонно росла. Малыш с видом владетельного принца  шагал  по  правую
руку Молли. Трудовая жизнь не излечила его от пристрастия к  первосортным  и
дорогим вещам, и он  все  так  же  любил  пустить  пыль  в  глаза  На  углу,
предаваясь приятному безделью, торчала кучка молодых людей в безукоризненных
костюмах. Члены банды "Дымовая труба" приподняли шляпы, приветствуя подружку
Малыша, и возобновили свою непринужденную беседу.
     На некотором расстоянии от вызывавшей сенсацию парочки  появился  сыщик
Рэнсом из Главного полицейского  управления.  Рэнсом  считался  единственным
сыщиком, который мог безнаказанно прогуливаться в районе Дымовой  трубы.  Он
был не трус, старался поступать по совести и, посещая  упомянутые  кварталы,
исходил из предпосылки, что обитатели их такие же люди, как  и  все  прочие.
Многие относились к Рэнсому с симпатией и, случалось, подсказывали ему, куда
он должен направить свои стопы.
     - Что это за волнение там на углу? - спросил  Рэнсом  бледного  юнца  в
красном свитере.
     - Все вышли поглазеть на бизоньи шкуры, которые Малыш Брэди повесил  на
свою девчонку, - отвечал юнец.  -  Говорят,  он  отвалил  за  них  девятьсот
долларов. Шикарная покрышка, ничего не скажешь.
     - Я слышал, что Брэди уже с год как занялся своим  старым  ремеслом,  -
сказал сыщик. - Он ведь больше не вожжается с бандой?
     - Ну да, он  работает,  -  подтвердил  красный  свитер.  -  Послушайте,
приятель, а что меха - это не по вашей части?  Пожалуй,  таких  зверей,  как
нацепила на себя его девчонка, не поймаешь в паяльной мастерской.
     Рэнсом нагнал прогуливающуюся парочку на пустынной  улице  у  реки.  Он
тронул Малыша за локоть.
     - На два слова, Брэди, - сказал он спокойно. Взгляд  его  скользнул  по
длинному пушистому боа, элегантно спадающему с левого плеча Молли. При  виде
сыщика лицо Малыша потемнело от застарелой ненависти к полиции. Они отошли в
сторону.
     - Ты был вчера у миссис Хезкоут на  Западной  Семьдесят  второй?  Чинил
водопровод?
     - Был, - сказал Малыш. - А что?
     - Гарнитур из русских соболей,  стоимостью  в  тысячу  долларов,  исчез
оттуда одновременно с тобой. По описанию он очень похож на эти меха, которые
украшают твою девушку.
     - Поди ты... поди ты к черту, - запальчиво сказал Малыш. -  Ты  знаешь,
Рэнсом, что я покончил с этим. Я купил этот гарнитур вчера у...
     Малыш внезапно умолк, не закончив фразы.
     - Я знаю, ты честно работал последнее время, - сказал Рэнсом. - Я готов
сделать для тебя все, что могу. Если ты действительно купил этот мех, пойдем
вместе в магазин, и я наведу справки. Твоя девушка может пойти с нами  и  не
снимать пока что соболей. Мы сделаем все тихо,  без  свидетелей.  Так  будет
правильно, Брэди.
     - Пошли, - сердито сказал Малыш. Потом вдруг остановился и  с  какой-то
странной кривой улыбкой поглядел на расстроенное, испуганное личико Молли.
     - Ни к чему все это, - сказал он угрюмо. - Это старухины  соболя.  Тебе
придется вернуть их, Молли. Но если б даже цена им  была  миллион  долларов,
все равно они недостаточно хороши для тебя.
     Молли с искаженным от горя лицом уцепилась за рукав Малыша.
     - О Малыш, Малыш, ты разбил мое сердце!  -  простонала  она.  -  Я  так
гордилась тобой... А теперь они упекут тебя - и конец нашему счастью!
     - Ступай домой! - вне себя крикнул Малыш. - Идем, Рэнсом, забирай меха.
Пошли, чего ты стоишь! Нет, постой, ей-богу, я... К черту, пусть меня  лучше
повесят... Беги домой, Молли. Пошли, Рэнсом.
     Из-за  угла  дровяного  склада  появилась  фигура  полицейского  Коуна,
направляющегося в обход речного района.  Сыщик  поманил  его  к  себе.  Коун
подошел, и Рэнсом объяснил ему положение вещей.
     - Да, да, - сказал Коун. - Я слышал, что  пропали  соболя.  Так  ты  их
нашел?
     Коун приподнял на ладони конец собольего  боа  -  бывшей  собственности
Молли Мак- Кивер - и внимательно на него поглядел.
     - Когда-то я торговал мехами на  Шестой  авеню,  -  сказал  он.  -  Да,
конечно, это соболя. С Аляски. Боа стоит двенадцать долларов, а муфта...
     Бац! Малыш своей крепкой  пятерней  запечатал  полицейскому  рот.  Коун
покачнулся, но сохранил равновесие.  Молли  взвизгнула.  Сыщик  бросился  на
Малыша и с помощью Коуна надел на него наручники.
     - Это боа стоит двенадцать долларов, а муфта -  девять,  -  упорствовал
полицейский. - Что вы тут толкуете про русские соболя?
     Малыш опустился на груду бревен, и лицо его медленно залилось краской.
     -  Правильно,  Всезнайка!  -  сказал  он,   с   ненавистью   глядя   на
полицейского. - Я заплатил двадцать один доллар  пятьдесят  центов  за  весь
гарнитур. Я, Малыш, шикарный парень, презирающий дешевку! Мне легче было  бы
отсидеть шесть месяцев в  тюрьме,  чем  признаться  в  этом.  Да,  Молли,  я
просто-напросто хвастун - на мой заработок не купишь русских соболей.
     Молли кинулась ему на шею.
     - Не нужно мне никаких денег и никаких соболей! -  воскликнула  она.  -
Ничего мне на свете не нужно, кроме моего Малыша!  Ах  ты,  глупый,  глупый,
тупой, как индюк, сумасшедший задавала!
     - Сними с него наручники, -  сказал  Коун  сыщику.  -  На  участок  уже
звонили, что эта особа нашла свои соболя - они висели у нее в шкафу. Молодой
человек,  на  этот  раз  я  прощаю  вам  непочтительное  обращение  с   моей
физиономией.
     Рэнсом протянул Молли ее меха. Не сводя сияющего взора  с  Малыша,  она
грациозным жестом, достойным герцогини, набросила на  плечи  боа,  перекинув
один конец за спину.
     - Пара молодых идиотов, - сказал Коун сыщику. - Пойдем отсюда.


Пурпурное платье


     Перевод В. Маянц
     Давайте поговорим о цвете, который известен как пурпурный. Этот цвет по
справедливости получил признание среди сыновей и дочерей рода человеческого.
Императоры утверждают, что он создан исключительно для них. Повсюду любителя
повеселиться стараются довести цвет своих носов до  этого  чудного  оттенка,
который получается, если подмешать в  красную  краску  синей.  Говорят,  что
принцы рождены для пурпура; и, конечно, это именно так и  есть,  потому  что
при коликах  в  животе  лица  у  наследных  принцев  наливаются  царственным
пурпуром точно так же, как и курносые физиономии наследников дровосека.  Все
женщины любят этот цвет - когда он в моде.
     А теперь как раз носят пурпурный цвет. Сплошь и  рядом  видишь  его  на
улице. Конечно, в моде  и  другие  цвета  -  вот  только  на  днях  я  видел
премиленькую особу в шерстяном платье оливкового цвета: на юбке  отделка  из
нашитых квадратиков и внизу в три ряда воланы, под  драпированной  кружевной
косынкой  видна  вставка  вся  в  оборочках,  рукава  с   двойными   буфами,
перетянутые  внизу  кружевной  лентой,  из-  под  которой  выглядывают   две
плиссированные рюшки, - но все-таки и пурпурного цвета носят очень много. Не
согласны? А вы попробуйте-ка в  любой  день  пройтись  по  Двадцать  третьей
улице.
     Вот почему Мэйда - девушка с большими карими глазами и  волосами  цвета
корицы, продавщица из галантерейного магазина "Улей" - обратилась к Грэйс  -
девушке с брошкой из искусственных брильянтов и с ароматом мятных  конфет  в
голосе с такими словами:
     - У меня будет пурпурное платье ко Дню Благодарения - шью у портного.
     - Да что ты! - сказала Грейс, укладывая несколько пар перчаток  размера
семь с половиною в коробку с  размером  шесть  три  четверти.  -  А  я  хочу
красное. На Пятой авеню все-таки больше  красного,  чем  пурпурного.  И  все
мужчины от него без ума.
     - Мне больше нравится пурпурный, -  сказала  Мэйда,  -  старый  Шлегель
обещал сшить за восемь долларов.  Это  будет  прелесть  что  такое.  Юбка  в
складку, лиф отделан серебряным галуном, белый воротник и в два ряда...
     - Промахнешься! - с видом знатока прищурилась Грэйс.
     - ...и по белой парчовой вставке в два ряда тесьма, и баска в  складку,
и...
     - Промахнешься, промахнешься! - повторила Грэйс.
     - ...и пышные рукава в складку, и бархотка на  манжетах  с  отворотами.
Что ты хочешь этим сказать?
     - Ты думаешь, что пурпурный цвет нравится  мистеру  Рэмси.  А  я  вчера
слышала, он говорил, что самый роскошный цвет - красный.
     - Ну и пусть, - сказала Мэйда. - Я предпочитаю  пурпурный,  а  кому  не
нравится, может перейти на другую сторону улицы.
     Все это приводит к мысли, что в конце концов даже поклонники пурпурного
цвета могут слегка заблуждаться, Крайне опасно, когда девица думает, что она
может носить пурпур независимо от цвета лица и от мнения окружающих, и когда
императоры думают, что их пурпурные одеяния вечны.
     За восемь месяцев экономии Мэйда скопила  восемнадцать  долларов.  Этих
денег ей хватило, чтобы купить все необходимое для  платья  и  дать  Шлегелю
четыре доллара вперед за шитье. Накануне Дня Благодарения  у  нее  наберется
как раз достаточно, чтобы заплатить ему остальные четыре доллара... И  тогда
в праздник надеть новое платье - что на свете может быть чудеснее!
     Ежегодно в День Благодарения  хозяин  галантерейного  магазина  "Улей",
старый Бахман, давал своим служащим обед. Во все остальные триста шестьдесят
четыре дня, если не брать в расчет воскресений, он каждый день  напоминал  о
прелестях последнего банкета и  об  удовольствиях  предстоящего,  тем  самым
призывая  их  проявить  еще  больше  рвения  в  работе.  Посредине  магазина
надрывался длинный стол. Витрины завешивались оберточной  бумагой,  и  через
черный ход вносились индейки и другие вкусные вещи,  закупленные  в  Дуловой
ресторанчике. Вы, конечно, понимаете, что "Улей" вовсе не был  фешенебельным
универсальным магазином со множеством отделов, лифтов и  манекенов.  Он  был
настолько мал, что мог называться просто большим магазином;  туда  вы  могли
спокойно войти, купить все, что надо, и благополучно выйти. И  за  обедом  в
День Благодарения мистер Рэмси всегда...
     Ох ты, черт возьми! Мне бы следовало прежде всего рассказать о  мистере
Рэмси. Он гораздо важнее, чем пурпурный цвет, или оливковый,  или  даже  чем
красный клюквенный соус Мистер Рэмси был управляющим магазином, и  я  о  нем
самого высокого мнения. Когда в темных закоулках ему попадались  молоденькие
продавщицы, он никогда их не щипал,  а  когда  наступали  минуты  затишья  в
работе и он им рассказывал разные истории и девушки хихикали и  фыркали,  то
это вовсе не значило, что он  угощал  их  непристойными  анекдотами.  Помимо
того,  что  мистер  Рэмси  был  настоящим  джентльменом,  он  отличался  еще
несколькими странными и необычными качествами. Он был помешан на здоровье  и
полагал, что ни в коем случае нельзя питаться тем, что считают полезным.  Он
решительно протестовал, если кто-нибудь удобно  устраивался  в  кресле,  или
искал приюта от снежной бури, или носил галоши, или принимал лекарства,  или
еще как-нибудь лелеял собственную свою персону. Каждая из десяти молоденьких
продавщиц каждый вечер, прежде чем заснуть, сладко грезила о том,  как  она,
став миссис Рэмси, будет жарить ему  свиные  котлеты  с  луком.  Потому  что
старый Бахман собирался на следующий год сделать  его  своим  компаньоном  и
каждая из них знала, что уж если она подцепит мистера Рэмси,  то  выбьет  из
него все его дурацкие идеи насчет здоровья еще прежде, чем перестанет болеть
живот от свадебного пирога.
     Мистер Рэмси был главным устроителем  праздничного  обеда.  Каждый  раз
приглашались два итальянца - скрипач и арфист, - и после обеда  все  немного
танцевали.
     И вот,  представьте,  задуманы  два  платья,  которые  должны  покорить
мистера Рэмси: одно - пурпурное, другое - красное. Конечно, в платьях  будут
и остальные девушки, но они в счет  не  идут.  Скорее  всего  на  них  будет
что-нибудь наподобие блузки да черной юбки - ничего стоящего по сравнению  с
великолепием пурпура или красного цвета.
     Грэйс тоже накопила денег. Она  хотела  купить  готовое  платье.  Какой
смысл возиться с шитьем? Если у тебя  хорошая  фигура,  всегда  легко  найти
что-либо подходящее - правда, мне всегда приходится  еще  ушивать  в  талии,
потому что талия среднего размера гораздо шире моей.
     Подошел  вечер  накануне  Дня  Благодарения.  Мэйда  торопилась  домой,
радостно предвкушая счастливое завтра. Она мечтала о своем  темном  пурпуре,
но мечты ее были светлые - светлое, восторженное стремление юного существа к
радостям жизни, без которых юность так быстро увядает, Мэйда  была  уверена,
что ей пойдет пурпурный цвет, и - уже в тысячный раз  -  она  пыталась  себя
уверить, что мистеру Рэмси нравится именно  пурпурный,  а  не  красный.  Она
решила зайти домой, достать из комода со дна нижнего ящика  четыре  доллара,
завернутые в папиросную бумагу, и потом заплатить Шлегелю и  самой  принести
платье.
     Грэйс жила в том же доме. Ее комната была как раз над комнатой Мэйды.
     Дома Мэйда застала шум и переполох. Во всех закоулках было слышно,  как
язык хозяйки раздраженно трещал и тарахтел будто сбивал масло в  маслобойке.
Через несколько минут Грэйс спустилась к  Мэйде  вся  в  слезах,  с  глазами
краснее, чем любое платье.
     - Она требует, чтобы я съехала, - сказала Грэйс. - Старая карга. Потому
что я должна ей четыре доллара. Она  выставила  мой  чемодан  в  переднюю  и
заперла комнату. Мне некуда идти. У меня нет ни цента.
     - Вчера у тебя были деньги, - сказала Мэйда.
     - Я купила платье, - сказала Грэйс. - Я думала, она подождет  с  платой
до будущей недели.
     Она всхлипнула, потянула носом, вздохнула, опять всхлипнула.
     Миг - и Мэйда протянула ей свои четыре доллара, - могло ли быть иначе?
     - Прелесть ты моя, душечка! - вскричала Грэйс, сияя, как  радуга  после
дождя. - Сейчас отдам деньги этой старой скряге и пойду примерю платье.  Это
что-то божественное. Зайди посмотреть. Я верну  тебе  деньги  по  доллару  в
неделю, обязательно!
     День Благодарения.
     Обед был назначен на полдень. Без четверти двенадцать Грэйс впорхнула к
Мэйде. Да, она и впрямь была очаровательна. Она была  рождена  для  красного
цвета. Мэйда, сидя у окна в старой шевиотовой юбке и синей  блузке,  штопала
чу... О, занималась изящным рукоделием.
     - Господи, боже мой! Ты еще не одета! - ахнуло  красное  платье.  -  Не
морщит на спине? Эти вот бархатные нашивки очень пикантны, правда? Почему ты
не одета, Мэйда?
     - Мое платье не готово, - сказала Мэйда, - я не пойду.
     - Вот несчастье-то! Право же, Мэйда, ужасно жалко. Надень что-нибудь  и
пойдем, - будут только свои из магазина; ты  же  знаешь,  никто  не  обратит
внимания.
     - Я так настроилась, что будет пурпурное, - сказала Мэйда,  -  раз  его
нет, лучше я совсем не пойду. Не беспокойся обо мне. Беги, а  то  опоздаешь.
Тебе очень к лицу красное.
     И все долгое время, пока там шел обед,  Мэйда  просидела  у  окна.  Она
представляла себе,  как  девушки  вскрикивают,  стараясь  разорвать  куриную
дужку, как старый Бахман хохочет во все горло собственным,  понятным  только
ему  одному,  шуткам,  как  блестят   брильянты   толстой   миссис   Бахман,
появлявшейся в магазине лишь в День Благодарения, как  прохаживается  мистер
Рэмси, оживленный, добрый, следя за тем, чтобы всем было хорошо.
     В четыре часа дня она  с  бесстрастным  лицом  и  отсутствующим  взором
медленно направилась в  лавку  к  Шлегелю  и  сообщила  ему,  что  не  может
заплатить за платье оставшиеся четыре доллара.
     - Боже! - сердито закричал Шлегель. - Почему вы такой печальный? Берите
его. Оно готово. Платите когда-нибудь. Разве не вы каждый  день  ходит  мимо
моя лавка уже два года? Если я шью платья, то разве  я  не  знаю  людей?  Вы
платите мне, когда можете. Берите его. Оно удачно сшито,  и  если  вы  будет
хорошенькая в нем - очень хорошо. Вот. Платите, когда можете.
     Пролепетав миллионную долю огромной благодарности, которая  переполняла
ее сердце, Мэйда схватила платье и  побежала  домой.  При  выходе  из  лавки
легкий дождик брызнул ей в лицо. Она улыбнулась и не заметила этого.
     Дамы, разъезжающие по  магазинам  в  экипажах,  вам  этого  не  понять.
Девицы, чьи гардеробы пополняются на отцовские денежки, - вам не понять, вам
никогда не постынуть, почему Мэйда не почувствовала холодных капель дождя  в
День Благодарения.
     В пять часов она вышла на улицу в своем пурпурном платье.  Дождь  полил
сильнее, порывы ветра обдавали ее целыми потоками воды. Люди пробегали мимо,
торопясь домой или к трамваям, низко  опуская  зонтики  и  плотно  застегнув
плащи.  Многие  из  них  изумленно  оглядывались  на  красивую  девушку   со
счастливыми  глазами,  которая  безмятежно  шагала   сквозь   бурю,   словно
прогуливалась по саду в безоблачный летний день.
     Я повторяю, вам этого не понять, дамы с туго набитым кошельком и  кучей
нарядов. Вы не представляете себе, что это такое - жить с  вечной  мечтой  о
красивых вещах, голодать восемь месяцев подряд, чтобы иметь пурпурное платье
к празднику. И не все ли равно, что идет дождь, град, снег,  ревет  ветер  и
бушует циклон?
     У Мэйды не было зонтика, не было галош. У нее было пурпурное платье,  и
в нем она вышла на улицу. Пусть развоевалась стихия!  Изголодавшееся  сердце
должно иметь крупицу счастья хоть раз в год. Дождь все лил  и  стекал  с  ее
пальцев.
     Кто-то вышел из-за угла и загородил ей дорогу. Она подняла голову - это
был мистер Рэмси, и глаза его горели восхищением и интересом.
     - Мисс Мэйда, - сказал он, - вы просто великолепны в  новом  платье.  Я
очень сожалею, что вас не было на обеде. Из всех моих  знакомых  девушек  вы
самая здравомыслящая и  разумная.  Ничто  так  не  укрепляет  здоровья,  как
прогулка в ненастье... Можно мне пройтись с вами?
     И Мэйда зарделась и чихнула.


Чья вина?


     Перевод под ред. М. Лорие
     В качалке у окна сидел рыжий, небритый; неряшливый, мужчина. Он  только
что закурил трубку и с  удовольствием  пускал  синие  клубы  дыма.  Он  снял
башмаки и надел выцветшие синие ночные  туфли.  -  Сложив  пополам  вечернюю
газету, он с угрюмой жадностью запойного потребителя новостей глотал  жирные
черные заголовки, предвкушая, как будет запивать  их  более  мелким  шрифтом
текста.
     В соседней комнате женщина готовила ужин.  Запахи  жареной  грудинки  и
кипящего, кофе состязались с крепким духом трубочного табака.
     Окно выходило на одну из тех густо населенных  улиц  Ист-Сайда,  где  с
наступлением сумерек открывает  свой  вербовочный  пункт  Сатана.  На  улице
плясало, бегало, играло множество ребятишек. Одни были в лохмотьях, другие -
в чистых белых платьях и с ленточками в косах; одни - дикие  и  беспокойные,
как ястребята, другие  -  застенчивые  и  тихие;  одни  выкрикивали  грубые,
непристойные слова, другие слушали, замирая от ужаса, но скоро должны были к
ним привыкнуть. Толпа детей резвилась в обители Порока. Над  этой  площадкою
для игр всегда реяла большая птица. Юмористы утверждали, что  это  аист.  Но
жители  Кристи-стрит  лучше  разбирались  в  орнитологии:  они  называли  ее
коршуном.
     К мужчине, читавшему у окна, робко подошла двенадцатилетняя девочка - и
сказала:
     - Папа, поиграй со мной в шашки, если ты не очень устал.
     Рыжий,  небритый,  неряшливый  мужчина,  сидевший  без  сапог  у  окна,
ответил, нахмурившись:
     - В шашки? Вот еще! Целый день работаешь, так нет же, и  дома  не  дают
отдохнуть. Отчего ты не идешь на улицу, играть с другими детьми?
     Женщина, которая стряпала ужин, подошла к дверям.
     - Джон, - сказала она, - я не люблю, когда Лиззи играет на улице.  Дети
набираются там чего не следует. Она весь день просидела в комнатах.  Неужели
ты не можешь уделить ей немножко времени и заняться с ней, когда ты дома?
     - Если ей нужны развлечения, пусть идет на  улицу  и  играет,  как  все
дети, - сказал рыжий, небритый, неряшливый мужчина.  -  И  оставьте  меня  в
покое.
     - Ах, так? - сказал Малыш Меллали. - Ставлю пятьдесят  долларов  против
двадцати пяти, что Энни пойдет со мной на танцульку. Раскошеливайтесь.
     Малыш был задет и уязвлен, черные глаза его сверкали. Он вытащил  пачку
денег и отсчитал на  стойку  бара  пять  десяток.  Три  или  четыре  молодых
человека, которых он поймал на слове, тоже выложили свои ставки, хотя  и  не
так поспешно. Бармен, он  же  третейский  судья,  собрал  деньги,  тщательно
завернул их в бумагу, записал на  ней  условия  пари  огрызком  карандаша  и
засунул пакет в уголок кассы.
     - Ну и достанется тебе на орехи,  -  сказал  один  из  приятелей,  явно
предвкушая удовольствие.
     - Это уж моя забота, - сурово отрезал Малыш. - Наливай, Майк.
     Когда все выпили, Бэрк - прихлебатель, секундант, друг и великий визирь
Малыша вывел его на улицу, к ларьку чистильщика сапог на углу, где  решались
все важнейшие дела Клуба Полуночников. Пока Тони в пятый раз  за  этот  день
наводил глянец на  желтые  ботинки  председателя  и  секретаря  клуба,  Бэрк
пытался образумить своего начальника.
     - Брось эту блондинку, Малыш, - советовал он, - наживешь неприятностей.
Тебе что же, твоя-то уже  нехороша  стала?  Где  ты  найдешь  другую,  чтобы
тряслась над тобой так, как Лиззи? Она стоит сотни этих Энни.
     - Да мне Энни вовсе и не нравится, - сказал Малыш. Он стряхнул пепел от
папиросы на сверкающий носок своего башмака и вытер его о плечо Тони. - Но я
хочу проучить Лиззи. Она вообразила, что я - ее  собственность.  Бахвалится,
будто я не смею и заговорить с другой  девушкой.  Лиззи  вообще-то  молодец.
Только слишком много стала  выпивать  в  последнее  время.  И  ругается  она
неподобающим образом.
     - Ведь вы с ней вроде как жених и невеста? - спросил Бэрк.
     - Ну да. На будущий год, может быть, поженимся.
     - Я видел, как ты заставил ее в первый раз выпить стакан пива, - сказал
Бэрк. - Это было два года назад, когда она,  простоволосая,  выходила  после
ужина на угол встречать тебя. Скромная она тогда  была  девчонка,  слова  не
могла сказать, не покраснев.
     - Теперь-то язык у нее -  ого!  -  сказал  Малыш.  -  Терпеть  не  могу
ревности. Поэтому-то я и пойду на танцульку с Энни.  Надо  малость  вправить
Лиззи мозги.
     - Ну смотри, будь поосторожнее, - сказал на прощанье Бэрк.  -  Если  бы
Лиззи была моя девушка и я вздумал бы тайком удрать от нее  на  танцульку  с
какой-нибудь Энни, непременно поддел бы кольчугу под парадный пиджак.
     Лиззи брела по владениям аиста-коршуна. Ее  черные  глаза  сердито,  но
рассеянно искали кого-то в толпе прохожих. По временам она напевала  отрывки
глупых песенок, а в промежутках стискивала свои мелкие белые зубы  и  цедила
грубые слова, привнесенные в язык обитателями Ист-Сайда.
     На Лиззи была зеленая шелковая юбка.  Блузка  в  крупную  коричневую  с
розовым клетку  ловко  сидела  на  ней.  На  пальце  поблескивало  кольцо  с
огромными фальшивыми рубинами, а с шеи до самых  колен  свисал  медальон  на
серебряной цепочке. Ее туфли со сбившимися  на  сторону  высокими  каблуками
давно не видели щетки. Ее шляпа вряд ли влезла бы в бочку из-под муки.
     Лиззи вошла в кафе "Синяя сойка" с заднего хода. Она села за  столик  и
нажала кнопку с видом знатной леди, которая звонит, чтобы ей подали  экипаж.
Подошел слуга. Его  широкая  улыбка  и  тихий  голос  выражали  почтительную
фамильярность. Лиззи довольным жестом пригладила  свою  шелковую  юбку.  Она
наслаждалась. Здесь она могла давать распоряжения  и  ей  прислуживали.  Это
было все, что предложила ей жизнь по части женских привилегий.
     - Виски, Томми, - сказала  она.  Так  ее  сестры  в  богатых  кварталах
лепечут: "Шампанского, Джеймс".
     - Слушаю, мисс Лиззи. С чем прикажете?
     - С сельтерской. Скажите, Томми, Малыш сегодня заходил?
     - Нет, мисс Лиззи, я его сегодня не видел.
     Слуга не скупился на "мисс Лиззи": все  знали,  что  Малыш  не  простит
тому, кто уронит достоинство его невесты.
     - Я ищу его, - сказала Лиззи, глотнув из  стакана.  -  До  меня  дошло,
будто он говорил, что пойдет на  танцульку  с  Энни  Карлсон.  Пусть  только
посмеет! Красноглазая белая крыса! Я его ищу. Вы меня знаете,  Томми.  Мы  с
Малышом уже два года как обручились. Посмотрите, вот кольцо. Он сказал,  что
оно стоит пятьсот долларов. Пусть только посмеет пойти с ней  на  танцульку.
Что я сделаю? Сердце вырежу у него из груди. Еще виски, Томми.
     - Стоит ли обращать внимание на  эти  сплетни,  мисс  Лиззи,  -  сказал
слуга, мягко выдавливая слова из щели над  подбородком.  -  Не  может  Малыш
Меллали бросить такую девушку, как вы. Еще сельтерской?
     - Да,  уже  два  года,  -  повторила  Лиззи,  понемногу  смягчаясь  под
магическим действием алкоголя. - Я всегда играла по вечерам на улице, потому
что дома делать было нечего. Сначала  я  только  сидела  на  крыльце  и  все
смотрела на огни и на прохожих. А потом как-то вечером прошел мимо  Малыш  и
взглянул на меня, и я сразу в него втюрилась. Когда он в первый  раз  напоил
меня, я потом дома проплакала всю ночь и  получила  трепку  за  то,  что  не
давала другим спать. А теперь... Скажите, Томми, вы когда-нибудь видели  эту
Энни Карлсон? Только и есть красоты, что перекись. Да, я ищу его. Вы скажите
Малышу, если он зайдет. Что сделаю? Сердце вырежу у него  из  груди.  Так  и
знайте. Еще виски, Томми.
     Нетвердой походкой, но настороженно блестя глазами, Лиззи шла по улице.
На  пороге  кирпичного  дома  дешевых  квартир  сидела  кудрявая  девочка  и
задумчиво рассматривала спутанный моток веревки. Лиззи плюхнулась  на  порог
рядом с ребенком. Кривая, неверная улыбка бродила по ее разгоряченному лицу,
но глаза вдруг стали ясными и бесхитростными.
     - Давай я тебе покажу, как играть в веревочку,  -  сказала  она,  пряча
пыльные туфли под зеленой шелковой юбкой.
     Пока они сидели там, в Клубе Полуночников зажглись огни для бала. Такой
бал устраивался раз в два месяца, и члены клуба очень дорожили этим  днем  и
старались, чтобы все было обставлено парадна и с шиком.
     В девять часов в зале появился председатель. Малыш Меллали, под руку  с
дамой. Волосы у нее были золотые, как у Лорелеи. Она говорила  с  ирландским
акцентом, но никто не принял бы ее "да"  за  отказ.  Она  путалась  в  своей
длинной юбке, краснела и улыбалась-улыбалась, глядя в глаза Малышу Меллали.
     И когда они остановились посреди комнаты, на навощенном полу  произошло
то, для предотвращения чего много ламп горит по ночам во многих кабинетах  и
библиотеках.
     Из круга зрителей выбежала Судьба в зеленой  шелковой  юбке,  принявшая
псевдоним "Лиззи". Глаза у нее были жесткие и чернее агата. Она не  кричала,
не  колебалась.  Совсем   не   по-женски   она   бросила   одно-единственное
ругательство - любимое ругательство Малыша - таким же, как  у  него,  грубым
голосом. А потом, к  великому  ужасу  и  смятению  Клуба  Полуночников,  она
исполнила хвастливое обещание,  которое  дала  Томми,  исполнила,  насколько
хватило длины ее ножа и силы ее руки.
     Затем  в   ней   проснулся   инстинкт   самосохранения   или   инстинкт
самоуничтожения, который общество привило к дереву природы?
     Лиззи выбежала на улицу и помчалась  по  ней  стрелою,  как  в  сумерки
вальдшнеп летит через молодой лесок.
     И тут началось нечто - величайший позор большого города, его застарелая
язва, его скверна и унижение, его темное пятно,  его  навечное  бесчестье  и
преступление, поощряемое,  ненаказуемое,  унаследованное  от  времен  самого
глубокого варварства, - началась травля человека. Только в больших городах и
сохранился еще этот  страшный  обычай,  в  больших  городах,  где  в  травле
участвует  то,  что  зовется  утонченностью,  гражданственностью  и  высокой
культурой.
     Они гнались за  ней  -  вопящая  толпа  отцов,  матерей,  любовников  и
девушек, - они выли, визжали, свистели, звали на подмогу,  требовали  крови.
Хорошо зная дорогу, с одной мыслью - скорее бы  конец  -  Лиззи  мчалась  по
знакомым улицам, пока не почувствовала под ногами  подгнившие  доски  старой
пристани. Еще несколько шагов - и добрая мать Восточная река приняла Лиззи в
свои объятия, тинистые, но надежные, и в пять минут  разрешила  задачу,  над
которой бьются в тысячах пасторатов и колледжей, где горят по ночам огни.
     Забавные иногда снятся сны. Поэты называют их видениями, но  видение  -
это только сон белыми стихами. Мне приснился конец этой истории.
     Мне приснилось, что я  на  том  свете.  Не  знаю,  как  я  туда  попал.
Вероятно, ехал поездом надземной  железной  дороги  по  Девятой  авеню,  или
принял патентованное лекарство, или пытался потянуть за нос Джима  Джеффриса
(1), или предпринял еще какой-нибудь неосмотрительный  шаг.  Как  бы  то  ни
было, я очутился там, среди большой толпы, у  входа  в  зал  суда,  где  шло
заседание. И время от времени  красивый,  величественный  ангел  -  судебный
пристав - появлялся в дверях и вызывал:
     "Следующее дело!"
     Пока я перебирал  в  уме  свои  земные  прегрешения  и  раздумывал,  не
попытаться ли мне доказать свое алиби, сославшись на то, что я жил  в  штате
Нью-Джерси,  -  судебный  пристав  в  ангельском  чине  приоткрыл  дверь   и
возгласил:
     - Дело э 99852743.
     Из толпы бодро вышел сыщик в штатском - их там была целая куча,  одетых
в черное, совсем как пасторы, и они расталкивали  нас  точь-в-точь  так  же,
как, бывало, полисмены на грешной земле, - и за руку он тащил... кого бы  вы
думали? Лиззи!
     Судебный пристав увел ее в зал и затворил дверь. Я подошел к  крылатому
агенту и спросил его, что это за дело
     - Очень прискорбный случай,  -  ответил  он,  соединив  вместе  кончики
пальцев с наманикюренными  ногтями.  -  Совершенно  неисправимая  девица.  Я
специальный агент по земным делам, преподобный Джонс. Девушка  убила  своего
жениха и лишила себя жизни. Оправданий у нее никаких. В докладе,  который  я
представил суду, факты изложены во всех подробностях, и все они  подкреплены
надежными свидетелями. Возмездие за грех - смерть. Хвала создателю!
     Из дверей зала вышел судебный пристав.
     -  Бедная  девушка,  -  сказал  специальный  агент  по  земным   делам,
преподобный Джонс, смахивая слезу. - Это один из самых прискорбных  случаев,
какие мне попадались. Разумеется, она...
     - ...Оправдана, - сказал  судебный  пристав.  -  Ну-ка,  подойди  сюда,
Джонси. Смотри, как бы не  перевели  тебя  в  миссионерскую  команду  да  не
послали в Полинезию, что  ты  тогда  запоешь?  Чтобы  не  было  больше  этих
неправых арестов, не то берегись. По  этому  делу  тебе  следует  арестовать
рыжего, небритого, неряшливого мужчину, который сидит в одних носках у  окна
и читает книгу, пока его дети играют на мостовой. Ну, живей, поворачивайся!
     Глупый сон, правда?
     -----------------------------------------------------------
     1) - Известный американский боксер.


Сон в летнюю сушь


     Перевод М. Лорие
                                               Спят рыцари, ржавеют их мечи,
                                               Лишь редко-редко кто из них
                                                                  проснется
                                               И людям из могилы постучит.
     Дорогой читатель! Было лето. Солнце жгло огромный город с немилосердной
жестокостью. Солнцу трудно в одно и то же время быть  жестоким  и  проявлять
милосердие. Термометр показывал... нет, к черту термометр! - кому  интересны
сухие цифры? Было так жарко, что...
     В кафе на крышах суетилось столько  добавочных  официантов,  что  можно
было надеяться быстро получить стакан джина  с  содовой...  после  того  как
будут обслужены все остальные.  В  больницах  были  приготовлены  добавочные
койки для уличных зевак. Потому что когда лохматые собачки высовывают язык и
говорят своим блохам: "Гав, гав", а нервные старухи  в  черных  бомбазиновых
платьях визжат: "Собака взбесилась!", и полисмены начинают стрелять, - тогда
без пострадавших не обходится. Житель Помптона  (штат  Нью-Джерси),  который
всегда ходит в пальто, сидел в отеле на Бродвее,  попивая  горячий  виски  и
нежась  в  немеркнущих  лучах  ацетиленовой   лампы.   Филантропы   осаждали
законодателей просьбами обязать домовладельцев строить более  поместительные
пожарные лестницы, чтобы люди могли умирать на них от солнечного удара не по
одному или  по  два,  а  сразу  целыми  семьями.  Такое  множество  знакомых
рассказывали, сколько раз в день они принимают ванну, что оставалось  только
недоумевать, как же они будут жить дальше, когда хозяин квартиры возвратится
в город и поблагодарит их за то, - что они так хорошо о ней заботились.  Тот
молодой человек, что громко требовал в  ресторане  холодного  мяса  и  пива,
уверяя, что в такую погоду о  жареных  цыплятах  и  бургонском  даже  думать
противно, краснел, встречаясь с вами взглядом: ведь вы всю зиму слышали, как
он тихим голосом заказывал эти же самые, более  чем  скромные,  яства.  Супы
стали жиже, актеры и бумажники - худее,  а  блузки  и  дружеские  намеки  на
бейсбольной площадке - совсем прозрачными. Да, было лето.
     На углу Тридцать четвертой улицы стаял человек и ждал трамвая - человек
лет сорока, седой,  румяный,  нервный,  весь  словно  натянутый,  в  дешевом
костюме и с загнанным выражением усталых глаз. Он вытер платком лоб и громко
засмеялся, когда проходивший мимо толстяк в туристском костюме остановился и
заговорил с ним.
     - Нет, любезнейший! - крикнул он сердито и вызывающе.  -  Никаких  этих
ваших болот с москитами  и  небоскребов  без  лифта,  которые  вы  называете
горами, я не признаю. Я умею спасаться от жары. Нью-Йорк, сэр, - вот  лучший
летний курорт во всей стране. Не ходите по солнцу, питайтесь с  разбором  да
держитесь поближе к вентиляторам. Что такое все ваши горы, и Адирондакские и
Кэтскилские? В одном Манхэттене больше комфорта, чем во всех других  городах
Америки, вместе взятых. Нет, любезнейший!  Карабкаться  на  какие-то  утесы,
вскакивать в четыре часа утра, оттого что на тебя напала целая туча мошкары,
питаться консервами, которые нужно  везти  из  города,  -  нет,  спасибо!  В
маленьком пансионе под вывеской  Нью-  Йорк  и  летом  находится  место  для
нескольких избранных постояльцев; комфорт и удобства семейного  дома  -  вот
это для меня.
     -  Вам  нужно  отдохнуть,  -  сказал  толстяк,   внимательно   к   нему
присматриваясь. - Вы уже сколько лет не выезжали из города.  Поехали  бы  со
мной недели на две. Форель в Биверкилле так и бросается  на  все,  что  хоть
отдаленно напоминает муху. Хардинг пишет, что на прошлой неделе поймал  одну
в три фунта весом.
     -  Ерунда!  -  воскликнул  патриот  столицы.  -  Если   вам   по   душе
проваливаться в трясину в резиновых сапогах и уставать до полусмерти,  чтобы
поймать одну несчастную рыбешку, - пожалуйста, на  здоровье.  Я,  когда  мне
хочется рыбы, иду в какой-нибудь ресторанчик, где попрохладнее, и даю  заказ
официанту. Просто смешно делается, как подумаешь, что  вы  там  носитесь  по
жаре  и  воображаете,  будто   хорошо   проводите   время.   Мне   подавайте
усовершенствованную  ферму  папаши  Никербокера  да  тенистую   аллею,   что
пересекает ее из конца в конец.
     Толстяк вздохнул и пошел дальше, сокрушаясь о своем приятеле.  Человек,
назвавший Нью-Йорк лучшим летним курортом страны, сел в трамвай и покатил  в
свою контору. По дороге он отшвырнул газету  и  поднял  взгляд  на  лоскуток
неба, видневшийся над крышами.
     - Три фунта! - пробормотал он задумчиво. - Хардинг не  стал  бы  врать.
Вот если бы мне... да нет, невозможно, надо оставить их там еще на месяц, не
меньше.
     В конторе поборник летних радостей большого города с головой окунулся в
бассейн деловых бумаг Эдкинс, его клерк, вошел в комнату и подсыпал ему  еще
писем, служебных записок и телеграмм.
     В пять часов утомленный делец откинулся на спинку стула,  положил  ноги
на стол и подумал вслух:
     - Интересно бы узнать, на какую наживку ловил Хардинг.
     В тот день она была в белом платье, и на этом  Комтон  проиграл  Гейнсу
пари. Комтон уверял, что она будет в голубом, так как знает,  что  это,  его
любимый цвет. Комтон был сыном миллионера, а это почти равносильно обвинению
в том, что, заключая пари, он был заранее  уверен  в  исходе.  Не  нет,  она
надела белое платье, и Гейнс  был  до  краев  переполнен  гордостью,  как  и
подобает в таких случаях человеку, едва достигшему двадцати пяти лет.
     В маленьком горном отеле подобралось в  то  лето  веселое  общество.  С
одной стороны - два-три студента, несколько художников и молоденький  офицер
флота. С другой - хорошенькие девушки в количестве  вполне  достаточном  для
того, чтобы корреспондент отдела светской хроники мог применить к ним  слово
"букет". Но ясным месяцем среди всех этих звезд была Мэри Сьюэл, Все молодые
люди стремились к такому положению дел, при котором они могли бы  оплачивать
ее счета от портнихи, топить ее печку и убедить ее в том, что ее  фамилия  -
не единственно возможная. Те из  них,  которые  могли  прожить  здесь  всего
неделю или две, в день отъезда заводили разговор  о  пистолетах  и  разбитых
сердцах... Но Комтон оставался,  незыблемый,  как  горы,  окружавшие  отель,
потому что он был достаточно богат для этого. А Гейне оставался, потому  что
в нем жил дух борьбы, и он не  боялся  миллионерских  сыновей,  и...  ну,  в
общем, он обожал природу
     - Только подумайте, мисс  Мэри,  -  сказал  он  однажды.  -  Я  знал  в
Нью-Йорке одного оригинала, который уверял, что ему там нравится  летом.  Он
говорил, что там прохладнее, чем в лесу. Глупо, правда? По-моему, на Бродвее
после первого июня вообще невозможно дышать.
     - Мама думает вернуться в город через неделю, -  сказала  мисс  Мэри  с
изящной гримаской.
     - Но если вдуматься, - сказал Гейне, - летом и  в  городе  есть  немало
приятных мест. Кафе на крышах, знаете, и... мм... кафе на крышах.
     Синее-синее было в тот день озеро - в  тот  день,  когда  они  устроили
шуточный  турнир  и  мужчины  гарцевали  по  лесной  поляне  на  низкорослых
фермерских лошадках и ловили на острие копья кольца от занавесок.  Так  было
весело!
     Прохладно и сухо, как лучшее вино,  было  дыхание  густозеленого  леса.
Долина внизу  призрачно  мерцала  сквозь  опаловую  дымку.  Белый  туман  от
невидимого водопада смазывал зеленую верхушку рощицы на  половине  спуска  в
ущелье. Молодежь веселилась, и веселилось молодое лето. На Бродвее такого не
увидишь.
     Жители деревни собрались посмотреть, как развлекаются  чудаки-горожане.
Леса звенели смехом эльфов, дриад и фей. Гейне поймал больше колец, чем  все
остальные. Ему выпала честь возложить венок на голову королеве праздника. Он
был победителем на турнире - во всяком случае по кольцам. На рукаве  у  него
красовался белый бант. На рукаве Комтона - голубой. Она как-то сказала,  что
больше любит голубой цвет но в тот день она была в белом.
     Гейнс стал искать королеву, чтобы короновать ее. Он услышал ее  веселый
смех, словно из облаков. Она оказывается, успела  взобраться  на  "Трубу"  -
небольшой гранитный утес - и стояла там, как белое  видение  среди  лавровых
кустов, на пятьдесят футов выше всех.
     Не колеблясь, Гейнс и Комтон приняли вызов.  Сзади  подняться  на  утес
было легко, но спереди почти некуда было поставить ногу,  почти  не  за  что
ухватиться рукой. Каждый из соперников  быстро  наметил  себе  путь  и  стал
карабкаться вверх. Трещина, куст,  крошечный  выступ,  ветка  дерева  -  все
помогало достичь цели и сократить время. Это была шутка -  никто  не  обещал
победителю приза, но тут была  замешана  молодость,  ворчливый  читатель,  и
беспечность, и еще что-то, о чем так очаровательно пишет мисс Клей.
     Гейнс крепко ухватился за корень лавра, подтянулся и упал к носам  мисс
Мэри. Венок, из  роз  висел  у  него  на  руке,  и  под  радостные  крики  и
аплодисменты собравшихся внизу фермеров н публики из отеля он  возложил  его
на чело королеве.
     - Вы доблестный рыцарь, - сказала мисс Мэри.
     - Если б я всегда мог быть вашим верным рыцарем... -  начал  Гейне,  но
мисс Мэри засмеялась, и он умолк, потому что из-за края утеса вылез Комтон -
с опозданием на одну минуту.
     Какие удивительные были сумерки,  когда  они  ехали  обратно  в  отель!
Опаловая дымка в долине медленно окрашивалась пурпуром, озеро блестело,  как
зеркало, в рамке темных лесов, живительный воздух проникал  в  садкую  душу.
Первые бледные звезды показались над вершинами горд где еще догорал...
     - Виноват, мистер Гейне, - сказал Эдкинс. Человек,  считавший  Нью-Йорк
лучшим летним курортом в мире, открыл глаза и опрокинул на  стол  пузырек  с
клеем.
     - Я... я, кажется, заснул, - сказал он.
     - Это от жары, - сказал Эдкинс. - Жара невыносимая, в городе просто...
     - Ерунда! Город летом даст десять очков вперед любой деревне.  Какие-то
дураки сидят в грязных ручьях и устают до смерти -  а  все,  чтобы  наловить
рыбешки величиной с ваш мизинец. Устроиться с комфортом  и  не  выезжать  из
города - вот это для меня.
     - Пришла почта, - сказал Эдкинс. - Я подумал,  что  вы  захотите  перед
уходом просмотреть письма.
     Давайте заглянем ему через плечо и прочтем несколько строк в  одном  из
этих писем:
     "Мой милый, милый муж, только что получила твое письмо,  в  котором  ты
велишь нам пробыть здесь еще месяц. Рита  почти  перестала  кашлять.  Джонни
совсем одичал - прямо маленький индеец спасение для обоих  детей  так  много
работаешь, и я знаю, что твоих денег еле хватает, а мы живем здесь  уже  так
долго лучший человек, какого я всегда уверяешь, что  любишь  летом  город...
ловить форель, ты этим так  всегда  увлекался  все  для  нашего  здоровья  и
счастья... приехала бы  к  тебе,  если  бы  не  ребята,  которые  так  чудно
поправляются вчера стояла на "Трубе", как раз в том месте, где ты  надел  на
меня венок из роз на край света когда ты сказал, что хочешь быть моим верным
рыцарем  пятнадцать  лет,  милый,  подумать  только!  всегда  им   оставался
навсегда.
                                          Мэри"
     Человек, утверждавший, что Нью-Йорк  -  лучший  летний  курорт  страны,
зашел по дороге домой в кафе и выпил стакан  пива,  стоя  под  электрическим
вентилятором.
     - Интересно все-таки, на какую наживку ловил Хардинг, - сказал он, ни к
кому в особенности не обращаясь.


Последний лист


     В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались  и
переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти  проезды  образуют
странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза
два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное  свойство  этой  улицы.
Предположим, сборщик из  магазина  со  счетом  за  краски,  бумагу  и  холст
повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни  единого  цента
по счету!
     И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал  Гринич-Виллидж  в
поисках окон,  выходящих  на  север,  кровель  ХVIII  столетия,  голландских
мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой  авеню
несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали "колонию".
     Студия Сью и Джонси помещалась наверху  трехэтажного  кирпичного  дома.
Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн,  другая  из
Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика  на  Вольмой
улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и  модные  рукава
вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
     Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора  именуют
Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь  то  одного,  то  другого
своими ледяными пальцами. По Восточной стороне  этот  душегуб  шагал  смело,
поражая  десятки  жертв,  но  здесь,  в  лабиринте  узких,  поросших   мохом
переулков, он плелся нога за нагу.
     Господина  Пневмонию  никак  нельзя  было  назвать   галантным   старым
джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная  от  калифорнийских  зефиров,
едва ли могла считаться достойным противником для дюжего  старого  тупицы  с
красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног,  и  Джонси  лежала
неподвижно на  крашеной  железной  кровати,  глядя  сквозь  мелкий  переплет
голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
     Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых  бровей
вызвал Сью в коридор.
     - У нее один шанс... ну, скажем, против десяти, - сказал он,  стряхивая
ртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша  фармакопея
теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах  гробовщика.  Ваша
маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
     - Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
     - Красками? Чепуха! Нет ли у нее на  душе  чего-нибудь  такого,  о  чем
действительно стоило бы думать, например, мужчины?
     - Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал  резко,  как  губная
гармоника. - Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет.
     - Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. -  Я  сделаю  все,  что
буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой поциент  начинает
считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят  процентов
с целебной силы лекарств. Если вы  сумеете  добиться,  чтобы  она  хоть  раз
спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у
нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
     После того как доктор ушел, Сью  выбежала  в  мастерскую  и  плакала  в
японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не  размокла  окончательно.
Потом она храбро вошла в комнату  Джонси  с  чертежной  доской,  насвистывая
рэгтайм.
     Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная  под  одеялами.
Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
     Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для
молодых  художников  путь  в  Искусство  бывает  вымощен   иллюстрациями   к
журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
     Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах  и
с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся  несколько  раз.
Она торопливо подошла к кровати.  Глаза  Джонси  были  широко  открыты.  Она
смотрела в окно и считала - считала в обратном порядке.
     - Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: -  одиннадцать,  -  а
потом:   -   "десять"   и   "девять",   а    потом:    -
"восемь" и "семь" - почти одновременно.
     Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден  только  пустой,
унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати  шагах.  Старый-старый
плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до  половины  кирпичную
стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с  лозы,  и  оголенные  скелеты
ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
     - Что там такое, милая? - спросила Сью.
     - Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они  облетают  гораздо
быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь
это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
     - Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
     - ЛистьевЮ На плюще. Когда упадет последний лист, я умру.  Я  это  знаю
уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
     -  Первый  раз  слышу  такую  глупость!  -  с  великолепным  презрением
отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья  на  старом  плюще  к
тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка!  Не
будь глупышкой. Да ведь  еще  сегодня  доктор  говорил  мне,  что  ты  скоро
выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у  тебя  десять  шансов
против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке,
когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй  съесть  немножко
бульона и дай твоей Сьюди закончить  рисунок,  чтобы  она  могла  сбыть  его
редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
     - Вина тебе покупать больше не  надо,  -  отвечала  Джонси,  пристально
глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет,  бульона  я  не  хочу.  Значит,
остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда  умру
и я.
     - Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь  ты  мне
не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу  работать?  Я  должна
сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
     - Разве ты не можешь рисовать в  другой  комнате?  -  холодно  спросила
Джонси.
     - Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не
желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
     - Скажи мне,  когда  кончишь,  -  закрывая  глаза,  произнесла  Джонси,
бледная и неподвижная, как поверженная статуя,  -  потому  что  мне  хочется
видеть, как упадет последний лист. Я устала  ждать.  Я  устала  думать.  Мне
хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже  и
ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
     - Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я  хочу
писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку.  Смотри
же, не шевелись, пока я не приду.
     Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их  студией.
Ему было уже  за  шестьдесят,  и  борода,  вся  в  завитках,  как  у  Моисея
Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома.  В  искусстве
Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал
его. Уже несколько лет он не писал ничего,  кроме  вывесок,  реклам  и  тому
подобной мазни ради куска хлеба. Он  зарабатывал  кое-что,  позируя  молодым
художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не  по  карману.  Он
пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А  в  остальном  это
был злющий старикашка, который издевался  над  всякой  сентиментальностью  и
смотрел на себя, как  на  сторожевого  пса,  специально  приставленного  для
охраны двух молодых художниц.
     Сью застала Бермана, сильно  пахнущего  можжевеловыми  ягодами,  в  его
полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет  стояло  на
мольберте нетронутое полотно, готовое принять  первые  штрихи  шедевра.  Сью
рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того,  как
бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от  них,  когда  ослабнет  ее
непрочная связь с миром. Старик Берман,  чьи  красные  глада  очень  заметно
слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
     - Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого,  что
листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать
для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете  ей  забивать  голову  такой
чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
     - Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят
в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы
не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный
старик... противный старый болтунишка.
     - Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочу
позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать.  Боже
мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке,  как  мисс  Джонси.
Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
     Джонси дремала, когда они  поднялись  наверх.  Сью  спустила  штору  до
самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату.  Там  они
подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом  переглянулись,
не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман  в
старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый
чайник вместо скалы.
     На другое утро Сью,  проснувшись  после  короткого  сна,  увидела,  что
Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
     - Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
     Сью устало повиновалась.
     И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся
всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща -  последний!  Все
еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления
и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
     - Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет
ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
     - Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. -
Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
     Но Джонси не  отвечала.  Душа,  готовясь  отправиться  в  таинственный,
далекий  путь,  становится  чуждой  всему  на  свете.  Болезненная  фантазия
завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались  все
нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
     День прошел, и даже в сумерки  они  видели,  что  одинокий  лист  плюща
держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением
темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал  в  окна,
скатываясь с низкой голландской кровли.
     Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
     Лист плюща все еще оставался на месте.
     Джонси  долго  лежала,  глядя  на  него.  Потом  позвала  Сью,  которая
разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
     - Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси.  -  Должно  быть,
этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне,  какая  я
была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь  дать  мне  немного
бульона, а потом молока  с  портвейном...  Хотя  нет:  принеси  мне  сначала
зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты
стряпаешь.
     Часом позже она сказала:
     - Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
     Днем пришел доктор, и  Сью  под  каким-то  предлогом  вышла  за  ним  в
прихожую.
     - Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку  Сью.
- При хорошем уходе вы одержите победу. А  теперь  я  должен  навестить  еще
одного больного, внизу. Его  фамилия  Берман.  Кажется,  он  художник.  Тоже
воспаление легких. Он уже старик и очень  слаб,  а  форма  болезни  тяжелая.
Надежды нет никакой, но сегодня его  отправят  в  больницу,  там  ему  будет
покойнее.
     На другой день доктор сказал Сью:
     - Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание  и  уход  -  и  больше
ничего не нужно.
     В  тот  же  вечер  Сью  подошла  к  кровати,  где  лежала   Джонси,   с
удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла  ее
одной рукой - вместе с подушкой.
     - Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала  она.  -  Мистер
Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел  всего  только
два дня. Утром первого дня швейцар нашел  бедного  старика  на  полу  в  его
комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли  насквозь  и
были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую  ужасную
ночь. Потом нашли фонарь, который  все  еще  горел,  лестницу,  сдвинутую  с
места, несколько брошенных кистей и палитру с  желтой  и  зеленой  красками.
Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что  он
не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он
написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.