О.Генри. Из сборника "Четыре миллиона" (1906 г.)


---------------------------------------------------------------------------
     

Файл с книжной полки Несененко Алексея

---------------------------------------------------------------------------


Дары волхвов


     Перевод Е. Калашниковой
     Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все.  Из  них  шестьдесят
центов монетками по  одному  центу.  За  каждую  из  этих  монеток  пришлось
торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от
безмолвного  неодобрения,  которое  вызывала  подобная  бережливость.  Делла
пересчитала  три  раза.  Один  доллар  восемьдесят  семь  центов.  А  завтра
рождество.
     Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на  старенькую
кушетку и зареветь. Именно  так  Делла  и  поступила.  Откуда  напрашивается
философский вывод, что жизнь состоит  из  слез,  вздохов  и  улыбок,  причем
вздохи преобладают.
     Пока  хозяйка  дома  проходит  все  эти  стадии,  оглядим  самый   дом.
Меблированная квартирка за восемь долларов в  неделю.  В  обстановке  не  то
чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность.  Внизу,  на
парадной двери, ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы  ни  одно
письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни  одному  смертному  не
удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка  с  надписью:
"М-р Джеймс  Диллингхем  Юнг"  "Диллингхем"  развернулось  во  всю  длину  в
недавний период благосостояния, когда обладатель  указанного  имени  получал
тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход  понизился  до
двадцати долларов, буквы в слове "Диллингхем" потускнели, словно не на шутку
задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и  непритязательное  "Д"?  Но
когда мистер Джеймс Диллингхем Юнг приходил домой и  поднимался  к  себе  на
верхний этаж, его неизменно  встречал  возглас:  "Джим!"  и  нежные  объятия
миссис Джеймс Диллингхем Юнг, уже представленной вам  под  именем  Деллы.  А
это, право же, очень мило.
     Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у
окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору  вдоль
серого двора. Завтра рождество, а у нее только один доллар восемьдесят  семь
центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент,
и вот все, чего она достигла.  На  двадцать  долларов  в  неделю  далеко  не
уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С  расходами  всегда
так бывает. Только доллар восемьдесят  семь  центов  на  подарок  Джиму!  Ее
Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая,  что  бы  такое  ему
подарить к рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное,  драгоценное,
что-нибудь, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.
     В простенке между окнами  стояло  трюмо.  Вам  никогда  не  приходилось
смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры?  Очень  худой  и
очень подвижной человек может, наблюдая последовательную смену  отражений  в
его  узких  створках,  составить  себе  довольно  точное   представление   о
собственной  внешности.  Делле,  которая  была  хрупкого  сложения,  удалось
овладеть этим искусством.
     Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза  ее  сверкали,
но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она  вытащила
шпильки и распустила волосы.
     Надо вам сказать, что у четы Джеймс. Диллингхем Юнг было два сокровища,
составлявших предмет их гордости. Одно - золотые часы Джима,  принадлежавшие
его отцу и деду, другое - волосы Деллы. Если бы царица Савская  проживала  в
доме напротив,  Делла,  помыв  голову,  непременно  просушивала  бы  у  окна
распущенные волосы - специально для того,  чтобы  заставить  померкнуть  все
наряди и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в том же  доме
швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо;  всякий
раз доставал бы часы из кармана - специально для того, чтобы увидеть, как он
рвет на себе бороду от зависти.
     И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь,  точно
струи каштанового водопада. Они спускались ниже  колен  и  плащом  окутывали
почти всю ее фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова
подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две
или три слезинки упали на ветхий красный ковер.
     Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую  шляпку  на
голову - и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками  в  глазах,  она
уже мчалась вниз, на улицу.
     Вывеска,  у  которой  она  остановилась,  гласила:   "M-me   Sophronie.
Всевозможные  изделия  из  волос",  Делла  взбежала   на   второй   этаж   и
остановилась, с трудом переводя дух.
     - Не купите ли вы мои волосы? - спросила она у мадам.
     - Я покупаю волосы, - ответила мадам. - Снимите шляпу, надо  посмотреть
товар.
     Снова заструился каштановый водопад.
     - Двадцать долларов, - сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую
массу.
     - Давайте скорее, - сказала Делла.
     Следующие два часа пролетели на розовых крыльях  -  прошу  прощенья  за
избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.
     Наконец, она нашла. Без сомнения, что было создано для Джима, и  только
для него. Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она все в них
перевернула вверх дном, Это была платиновая  цепочка  для  карманных  часов,
простого и строгого рисунка, пленявшая истинными  своими  качествами,  а  не
показным блеском, - такими и должны быть все хорошие вещи. Ее, пожалуй, даже
можно было признать достойной  часов.  Как  только  Делла  увидела  ее,  она
поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму, Она была такая  же,  как  сам
Джим. Скромность и достоинство - эти качества отличали обоих. Двадцать  один
доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой  с  восемьюдесятью
семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно
будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны  были  его  часы,  а
смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на  дрянном  кожаном
ремешке.
     Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и
расчету. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ  и  принялась  исправлять
разрушения, причиненные великодушием в сочетании с  любовью.  А  это  всегда
тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.
     Не прошло и сорока минут,  как  ее  голова  покрылась  крутыми  мелкими
локончиками, которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку,  удравшего
с  уроков.  Она  посмотрела  на  себя  в  зеркало  долгим,  внимательным   и
критическим взглядом.
     "Ну, - сказала она себе, - если Джим не убьет меня  сразу,  как  только
взглянет, он решит, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что  же  мне
было делать, ах, что же мне было делать, раз у  меня  был  только  доллар  и
восемьдесят семь центов!"
     В семь часов кофе был сварен, раскаленная сковорода стояла  на  газовой
плите, дожидаясь бараньих котлеток
     Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку  в  руке  и
уселась на краешек стола поближе к входной двери. Вскоре  она  услышала  его
шаги внизу на лестнице и  на  мгновение  побледнела.  У  нее  была  привычка
обращаться к богу  с  коротенькими  молитвами  по  поводу  всяких  житейских
мелочей, и она торопливо зашептала:
     - Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась.
     Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У него  было  худое,
озабоченное лицо. Нелегкое  дело  в  двадцать  два  года  быть  обремененным
семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто, и руки мерзли без перчаток.
     Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттера  учуявший  перепела.  Его
глаза остановились на Делле с выражением, которого она не могла понять, и ей
стало Страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас - ни одно
из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на  нее,  не
отрывая взгляда, в лицо его не меняло своего странного выражения.
     Делла соскочила со стола и бросилась к нему.
     - Джим, милый, - закричала она, - не смотри на  меня  так.  Я  остригла
волосы и продала их, потому что я не пережила бы, если  б  мне  нечего  было
подарить тебе к рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда?
Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы.  Ну,  поздравь  меня  с
рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе
подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!
     - Ты остригла волосы? - спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря
на усиленную работу мозга, он все еще не мог осознать этот факт.
     - Да, остригла и продала, - сказала Делла. - Но ведь ты меня все  равно
будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.
     Джим недоуменно оглядел комнату.
     - Так, значит,  твоих  кос  уже  нет?  -  спросил  он  с  бессмысленной
настойчивостью.
     - Не ищи, ты их не найдешь, - сказала Делла. - Я же тебе говорю:  я  их
продала -  остригла  и  продала.  Сегодня  сочельник,  Джим.  Будь  со  мной
поласковее, потому что я это сделала для тебя. Может быть,  волосы  на  моей
голове и можно пересчитать, -  продолжала  она,  и  ее  нежный  голос  вдруг
зазвучал серьезно, - но никто, никто не мог бы измерить мою любовь  к  тебе!
Жарить котлеты, Джим?
     И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою  Деллу  в  объятия.  Будем
скромны  и  на  несколько  секунд   займемся   рассмотрением   какого-нибудь
постороннего предмета. Что больше - восемь долларов в неделю или  миллион  в
год? Математик или мудрец дадут  вам  неправильный  ответ.  Волхвы  принесли
драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные  намеки
будут разъяснены далее.
     Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.
     - Не пойми меня ложно, Делл, - сказал он. - Никакая прическа и  стрижка
не могут заставить меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот  сверток,  и
тогда ты поймешь, почему я в первую минуту немножко оторопел.
     Белые проворные пальчики рванули  бечевку  и  бумагу.  Последовал  крик
восторга, тотчас же - увы! - чисто по  женски  сменившийся  потоком  слез  и
стонов,  так  что  потребовалось  немедленно  применить  все  успокоительные
средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.
     Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней - один задний и два
боковых, - которым Делла давно уже благоговейно любовалась в  одной  витрине
Бродвея.  Чудесные  гребни,  настоящие  черепаховые,  с  вделанными  в  края
блестящими камешками, и как раз под цвет ее  каштановых  волос.  Они  стоили
дорого... Делла знала это, - и  сердце  ее  долго  изнывало  и  томилось  от
несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей, но  нет
уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.
     Все же она прижала гребни к груди и, когда, наконец, нашла в себе  силы
поднять голову и улыбнуться сквозь слезы, сказала:
     - У меня очень быстро растут волосы, Джим!
     Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и воскликнула:
     - Ах, боже мой!
     Ведь  Джим  еще  не  видел  ее  замечательного  подарка.  Она  поспешно
протянула ему цепочку  на  раскрытой  ладони.  Матовый  драгоценный  металл,
казалось, заиграл в лучах ее бурной и искренней радости.
     - Разве не прелесть, Джим? Я весь  город  обегала,  покуда  нашла  это.
Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай-ка мне часы.  Я
хочу посмотреть, как это будет выглядеть все вместе.
     Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на  кушетку,  подложил  обе
руки под голову и улыбнулся.
     - Делл, - сказал он, - придется нам пока спрятать наши  подарки,  пусть
полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы  я  продал,  чтобы
купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты.
     Волхвы, те, что принесли дары младенцу в  яслях,  были,  как  известно,
мудрые, удивительно мудрые люди. Они то и завели моду делать  рождественские
подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже
с оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я  тут  рассказал  вам
ничем не примечательную историю про двух глупых  детей  из  восьмидолларовой
квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими
величайшими сокровищами. Но да будет  сказано  в  назидание  мудрецам  наших
дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто  подносит
и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и  есть
волхвы.


В антракте


     Перевод Н. Дарузес
     Майская луна ярко освещала частный пансион миссис  Мэрфи.  Загляните  в
календарь, и вы узнаете, какой величины площадь  освещали  в  тот  вечер  ее
лучи.  Лихорадка  весны  была  в  полном  разгаре,  а  за  ней  должна  была
последовать  сенная  лихорадка.  В  парках  показались  молодые  листочки  и
закупщики из  западных  и  южных  штатов.  Расцветали  цветы,  и  процветали
курортные агенты; воздух  и  судебные  приговоры  становились  мягче;  везде
играли шарманки, фонтаны и картежники.
     Окна пансиона миссис  Мэрфи  были  открыты.  Кучка  жильцов  сидела  на
высоком крыльце, на круглых и плоских матах, похожих на блинчики.  У  одного
из окон второго этажа миссис Мак-Каски поджидала мужа. Ужин стыл  на  столе.
Жар из него перешел в миссис Мак-Каски.
     Мак-Каски явился в девять. На руке  у  него  было  пальто,  а  в  зубах
трубка. Он попросил извинения за  беспокойство,  проходя  между  жильцами  и
осторожно выбирая место, куда поставить ногу в ботинке невероятных размеров.
     Открыв дверь в комнату, он был  приятно  изумлен:  вместо  конфорки  от
печки или машинки для картофельного пюре в него полетели только слова.
     Мистер Мак-Каски решил, что благосклонная майская луна смягчила  сердце
его супруги.
     - Слышала я тебя, - долетели до него суррогаты кухонной посуды. - Перед
всякой дрянью ты извиняешься, что наступил ей на хвост  своими  ножищами,  а
жене ты на шею наступишь и не почешешься, а я-то жду  его  не  дождусь,  все
глаза проглядела, и ужин остыл, купила какой-никакой на последние деньги, ты
ведь всю получку пропиваешь по субботам у Галлегера, а  нынче  уж  два  раза
приходили за деньгами от газовой компании.
     - Женщина, - сказал мистер Мак-Каски, бросая пальто и шляпу на стул,  -
этот шум портит мне аппетит. Не относись презрительно к вежливости, этим  ты
разрушаешь цемент, скрепляющий кирпичи  в  фундаменте  общества.  Если  дамы
загораживают дорогу, то мужчина просто  обязан  спросить  разрешения  пройти
между ними. Будет тебе выставлять свое свиное рыло в окно, подавай на стол.
     Миссис Мак-Каски тяжело поднялась с места и пошла к печке. По некоторым
признакам Мак-Каски сообразил, что добра ждать нечего.  Когда  углы  ее  губ
опускались вниз  наподобие  барометра,  это  предвещало  град  -  фаянсовый,
эмалированный и чугунный.
     - Ах, вот как, свиное рыло? - возразила миссис Мак-Каски и  швырнула  в
своего повелителя полную кастрюльку тушеной репы.
     Мак-Каски не был новичком в такого рода дуэтах.  Он  знал,  что  должно
следовать за вступлением. На столе лежал кусок жареной  свинины,  украшенный
трилистником. Этим он и ответил, получив отпор в  виде  хлебного  пудинга  в
глиняной миске. Кусок швейцарского сыра, метко пущенный мужем,  подбил  глаз
миссис Мак-Каски. Она нацелилась в мужа кофейником, полным горячей,  черной,
не лишенной аромата, жидкости; этим заканчивалось меню, а, следовательно,  и
битва.
     Но Мак-Каски  был  не  какой-нибудь  завсегдатай  грошового  ресторана.
Пускай нищая богема заканчивает свой обед чашкой кофе.  Пускай  делает  этот
faux pas. Он сделает кое-что похитрее. Чашки для  полоскания  рук  были  ему
небезызвестны. В пансионе Мэрфи их не  полагалось,  но  эквивалент  был  под
руками.  Он  торжествующе  швырнул   умывальную   чашку   в   голову   своей
супруги-противницы. Миссис Мак-Каски увернулась вовремя. Она схватила  утюг,
надеясь с его помощью  успешно  закончить  эту  гастрономическую  дуэль.  Но
громкий вопль внизу  остановил  ее  и  мистера  Мак-  Каски  и  заставил  их
заключить перемирие.
     На тротуаре  перед  домом  стоял  полисмен  Клири  и,  насторожив  ухо,
прислушивался к грохоту разбиваемой вдребезги домашней утвари.
     "Опять это Джон Мак-Каски со своей хозяйкой, -  размышлял  полисмен.  -
Пойти, что ли, разнять их? Нет, не пойду. Люди они семейные,  развлечений  у
них мало. Да небось скоро и кончат. Не  занимать  же  для  этого  тарелки  у
соседей".
     И как раз в эту минуту в нижнем  этаже  раздался  пронзительный  вопль,
выражающий испуг или безысходное горе.
     - Кошка, должно, - сказал полисмен Клири и быстро зашагал прочь.
     Жильцы, сидевшие на ступеньках, переполошились Мистер  Туми,  страховой
агент  по  происхождению  и  аналитик  по  профессии,  вошел  в  дом,  чтобы
исследовать причины вопля. Он возвратился с известием,  что  мальчик  миссис
Мэрфи, Майк, пропал неизвестно  куда.  Вслед  за  вестником  выскочила  сама
миссис Мэрфи - двухсотфунтовая дама, в слезах и истерике,  хватая  воздух  и
вопия к небесам об утрате тридцати  фунтов  веснушек  и  проказ.  Вульгарное
зрелище, конечно, но мистер Туми сел рядом с модисткой мисс Пурди, и руки их
сочувственно встретились. Сестры Уолш, старые девы,  вечно  жаловавшиеся  на
шум в коридорах, тут же  спросили,  не  спрятался  ли  мальчик  за  стоячими
часами?
     Майор Григ, сидевший на верхней ступеньке рядом со своей толстой женой,
встал и застегнул сюртук.
     - Мальчик пропал? - воскликнул он, - Я обыщу весь город.
     Его жена обычно не позволяла ему выходить из дому по  вечерам.  Но  тут
она сказала баритоном:
     - Ступай, Людовик! Кто может смотреть равнодушно на горе  матери  и  не
бежит к ней на помощь, у того каменное сердце.
     - Дай мне центов тридцать или, лучше,  шестьдесят,  милочка,  -  сказал
майор.  -  Заблудившиеся  дети  иногда  уходят  очень  далеко.  Может,   мне
понадобится на трамвай.
     Старик Денни, жилец с четвертого этажа, который сидел на  самой  нижней
ступеньке и читал газету при свете  уличного  фонаря,  перевернул  страницу,
дочитывая статью о забастовке плотников. Миссис Мэрфи  вопила,  обращаясь  к
луне.
     - О-о, где мой Майк, ради господа бога, где мой сыночек?
     - Когда вы его видели последний раз? -  спросил  старик  Денни,  косясь
одним глазом на заметку о союзе строителей.
     - Ох, - стонала миссис Мэрфи, - может, вчера, а может, четыре часа тому
назад. Не припомню. Только пропал он, пропал мой сыночек, Майк. Нынче  утром
играл на тротуаре, а может, это было  в  среду?  Столько  дела,  где  ж  мне
припомнить, когда это было? Я весь дом обыскала, от чердака до погреба,  нет
как нет, пропал да и только. О, ради господа бога...
     Молчаливый, мрачный, громадный город всегда стойко  выдерживал  нападки
своих хулителей Они говорят,  что  он  холоден,  как  железо,  говорят,  что
жалостливое сердце не бьется в его груди; они сравнивают его улицы с глухими
лесами, с пустынями застывшей лавы. Но под  жесткой  скорлупой  омара  можно
найти вкусное, сочное мясо. Возможно, какое-нибудь другое сравнение было  бы
здесь более уместно. И все-таки обижаться не стоит. Мы не стали бы  называть
омаром того, у кого нет хороших, больших клешней.
     Ни одно горе не трогает неискушенное человеческое сердце  сильнее,  чем
пропажа ребенка. Детские ножки такие слабенькие, неуверенные, а дороги такие
трудные и крутые.
     Майор Григ юркнул за угол и, пройдя несколько шагов по улице,  зашел  в
заведение Билли.
     - Налейте-ка мне стопку, - сказал он официанту. - Не видели  вы  такого
кривоногого, чумазого дьяволенка лет шести, он где-то тут заблудился.
     На крыльце мистер Туми все еще держал руку мисс Пурди.
     - Подумать только об этом милом-милом крошке! - говорила мисс  Пурди  -
Он заблудился, один, без своей мамочки, может быть, уже  попал  под  звонкие
копыта скачущих коней, ах, какой ужас!
     - Да, не правда ли? - согласился мистер Туми, пожимая ей руку. - Может,
мне пойти поискать его?
     - Это, конечно, ваш долг, - отвечала мисс Пурди. - Но боже мой,  мистер
Туми, вы такой смелый, такой безрассудный, вдруг с вами что-нибудь случится,
тогда как же.
     Старик Денни читал о заключении арбитражной комиссии, водя  пальцем  по
строчкам.
     На втором этаже мистер и миссис Мак-Каски подошли к окну перевести дух.
Согнутым пальцем мистер Мак-Каски счищал  тушеную  репу  с  жилетки,  а  его
супруга вытирала глаз,  заслезившийся  от  соленой  свинины.  Услышав  крики
внизу, они высунули головы в окно.
     - Маленький Майк пропал, - сказала миссис Мак-Каски, понизив  голос,  -
такой шалун, настоящий ангелочек!
     - Мальчишка куда-то девался? - сказал Мак-Каски, высовываясь а окно.  -
Экое несчастье, прямо беда. Дети другое дело. Вот если б баба пропала, я  бы
слова не сказал, без них куда спокойней.
     Не обращая внимания на эту шпильку, миссис Мак-Каски схватила  мужа  за
плечо.
     - Джон, - сказала она сентиментально, - пропал  сыночек  миссис  Мэрфи.
Город  такой  большой,  долго  ли  маленькому  мальчику  заблудиться?  Шесть
годочков ему было, Джон, и нашему сынку было бы столько же, кабы он  родился
шесть лет тому назад.
     -  Да  ведь  он  не  родился,  -  возразил  мистер  Мак-Каски,   строго
придерживаясь фактов.
     - А если б родился, какое бы у нас было горе нынче вечером, ты  подумай
наш маленький Филан неизвестно где, может, заблудился, может, украли.
     - Глупости несешь, - ответил Мак-Каски. - Назвали бы его Пат,  в  честь
моего старика в Кэнтриме.
     - Врешь! - без гнева сказала миссис Мак-Каски. - Мой брат  стоил  сотни
таких, как твои вшивые Мак-Каски. В честь него мы и назвали  бы  мальчика  -
Облокотившись на подоконник, она посмотрела вниз, на толкотню и суматоху.
     - Джон, - сказала миссис Мак-Каски нежно, - прости, я погорячилась.
     - Да, - ответил муж, - пудинг  был  горячий,  это  верно,  а  репа  еще
горячей, а кофе так прямо кипяток. Можно сказать, горячий ужин, правда твоя.
     Миссис Мак-Каски взяла мужа под руку и погладила его шершавую ладонь.
     - Ты послушай, как убивается бедная миссис Мэрфи, - сказала она. - Ведь
это просто ужас, такому крошке заблудиться в таком большом  городе.  Если  б
это был наш маленький Филан, у меня бы сердце разорвалось.
     Мистер Мак-Каски неловко отнял свою руку,  но  тут  же  обнял  жену  за
плечи.
     - Глупость, конечно, - сказал он грубовато, - но я бы и  сам  убивался,
если б нашего... Пата украли или еще что-нибудь с ним  случилось.  Только  у
нас никогда детей не было. Я с тобой бываю груб, неласков, Джуди. Ты  уж  не
попомни зла.
     Они сели рядом и стали вместе смотреть на драму, которая  разыгрывалась
внизу.
     Долго они сидели так. Люди толпились  на  тротуаре,  толкаясь,  задавая
вопросы, оглашая улицу говором, слухами, и неосновательными предположениями.
Миссис Мэрфи то исчезала, то появлялась, прокладывая себе путь в толпе,  как
большая, рыхлая гора, орошаемая звучным каскадом слез. Курьеры  прибегали  и
убегали.
     Вдруг гул голосов, шум и гам на тротуаре перед пансионом стали громче.
     - Что там такое, Джуди? - спросил мистер Мак-Каски.
     - Это голос миссис Мэрфи, -  сказала  жена,  прислушавшись  -  Говорит,
нашла Майка под кроватью у себя в комнате, он спал за свертком линолеума.
     Мистер Мак-Каски расхохотался.
     - Вот тебе твой Филан, - насмешливо воскликнул он. - Пат такой штуки ни
за что не отколол бы. Если бы мальчишку, которого у нас нет, украли  бы  или
он пропал бы неизвестно куда, черт с  ним,  пускай  назывался  бы  Филан  да
валялся бы под кроватью, как паршивый щенок.
     Миссис Мак-Каски тяжело поднялась с места и пошла к буфету - уголки рта
у нее были опущены.
     Полисмен Клири появился из-за угла,  как  только  толпа  рассеялась.  В
изумлении, насторожив ухо, он повернулся к окнам квартиры Мак-Каски,  откуда
громче прежнего слышался грохот  тарелок  и  кастрюль  и  звон  швыряемой  в
кого-то кухонной утвари. Полисмен Клири вынул часы.
     - Провалиться мне на этом месте! - воскликнул он. -  Джон  Мак-Каски  с
женой дерутся вот уже  час  с  четвертью  по  моему  хронометру.  Хозяйка-то
потяжелей его фунтов на сорок. Дай бог ему удачи.
     Полисмен Клири опять повернул за угол. Старик  Денни  сложил  газету  и
скорей заковылял вверх по лестнице, как раз вовремя, потому что миссис Мэрфи
уже запирала двери на ночь.


Комната на чердаке


      Перевод В. Маянц
     Сначала миссис Паркер показывает вам квартиру с кабинетом  и  приемной.
Не смея прервать ее, вы долго слушаете описание преимуществ этой квартиры  и
достоинств джентльмена, который жил в ней  целых  восемь  лет.  Наконец,  вы
набираетесь мужества и, запинаясь, признаетесь  миссис  Паркер,  что  вы  не
доктор и не зубной врач. Ваше признание она воспринимает так, что в  душе  у
вас остается горькая обида на своих родителей, которые не позаботились  дать
вам в руки профессию, соответствующую кабинету и приемной миссис Паркер.
     Затем вы поднимаетесь на  один  пролет  выше,  чтобы  во  втором  этаже
взглянуть на квартиру за восемь долларов, окнами во двор. Тон, каким  миссис
Паркер беседует на втором этаже, убеждает вас,  что  комнатки  по-настоящему
стоят все двенадцать долларов, как и платил мистер Тузенберри, пока не уехал
во Флориду управлять апельсиновой плантацией своего брата где-то около  Палм
Бич, где, между прочим, проводит каждую  зиму  миссис  Мак-Интайр,  та,  что
живет в комнатах окнами на улицу и с отдельной ванной, - и вы в конце концов
набираетесь духу пробормотать, что хотелось бы что-нибудь еще подешевле.
     Если вам удается пережить презрение,  которое  выражает  миссис  Паркер
всем своим существом, то вас ведут на  третий  этаж  посмотреть  на  большую
комнату мистера Скиддера. Комната мистера Скиддера не сдается. Сам он  сидит
в ней целыми днями, пишет пьесы  и  курит  папиросы.  Однако  сюда  приводят
каждого нового кандидата в съемщики, чтобы полюбоваться ламбрекенами.  После
каждого такого посещения на мистера Скиддера находит страх, что  ему  грозит
изгнание, и он отдает еще часть долга за комнату.
     И тогда - о, тогда! - Если вы еще  держитесь  на  ногах,  потной  рукой
зажимая в кармане слипшиеся три доллара,  и  хриплым  голосом  объявляете  о
своей отвратительной, достойной всяческого порицания бедности, миссис Паркер
больше не водит,  вас  по  этажам.  Она  громко  возглашает:  "Клара!",  она
поворачивается к вам спиной  и  демонстративно  уходит  вниз  И  вот  когда,
чернокожая служанка, провожает вас вверх по  устланной  половичком  узенькой
крутой лестнице, ведущей на четвертый этаж,  и  показывает  вам  Комнату  на
Чердаке. Комната  занимает  пространство  величиной  семь  на  восемь  футов
посредине дома. По обе стороны  ее  располагаются  темный  дощатый  чулан  и
кладовка.
     В комнате стоит узкая железная кровать, умывальник  и  стул.  Столом  и
шкафом служит полка. Четыре голые  стены  словно  смыкаются  над  вами,  как
крышка гроба. Рука ваша тянется к горлу,  вы  чувствуете,  что  задыхаетесь,
взгляд устремляется вверх, как из колодца - и вы  с  облегчением  вздыхаете:
через маленькое окошко в потолке виднеется квадратик бездонного синего неба.
     - Два доллара, сэр, - говорит Клара полупрезрительно, полуприветливо.
     Однажды в поисках  комнаты  здесь  появилась  мисс  Лисон.  Она  тащила
пишущую машинку,  произведенную  на  свет,  чтобы  ее  таскала  особа  более
массивная. Мисс Лисон была совсем крошечная  девушка,  с  такими  глазами  и
волосами, что казалось, будто они все росли, когда она сама уже перестала, и
будто они так и хотели сказать: "Ну что же ты отстаешь от нас!"
     Миссис Паркер показала ей кабинет с приемной.
     - В этом стенном шкафу, - сказала она,  -  можно  держать  скелет,  или
лекарства, или уголь...
     - Но я не доктор и не зубной врач, - сказала, поеживаясь, мисс Лисон.
     Миссис Паркер окинула  ее  скептическим,  полным  жалости  и  насмешки,
ледяным взглядом, который всегда был у нее в запасе для тех, кто  оказывался
не доктором и не зубным врачом, и повела ее на второй этаж.
     -  Восемь  долларов?  -  переспросила  мисс  Лисон.  -  Что  вы!  Я  не
миллионерша. Я всего-навсего машинистка в конторе. Покажите  мне  что-нибудь
этажом повыше, а ценою пониже.
     Услышав стук в дверь, мистер Скиддер вскочил и рассыпал окурки по всему
полу.
     - Простите, мистер Скиддер, - с  демонической  улыбкой  сказала  миссис
Паркер, увидев его смущение. - Я не знала, что вы  дома.  Я  пригласила  эту
даму взглянуть на ламбрекены.
     - Они на редкость хороши, - сказала мисс Лисон,  улыбаясь  точь-в-точь,
как улыбаются ангелы.
     Не успели они уйти, как мистер Скиддер спешно  начал  стирать  резинкой
высокую черноволосую героиню своей последней (неизданной) пьесы и  вписывать
вместо нее маленькую и задорную, с тяжелыми блестящими волосами и оживленным
лицом.
     - Анна Хелд ухватится за эту роль, - сказал мистер Скиддер, задрав ноги
к  ламбрекенам  и  исчезая  в  облаке  дыма,  как   какая-нибудь   воздушная
каракатица.
     Вскоре набатный призыв "Клара!" возвестил  миру  о  состоянии  кошелька
мисс Лисон. Темный призрак схватил ее, поднял по адской лестнице, втолкнул в
склеп  с  тусклым  светом  где-то  под  потолком   и   пробормотал   грозные
таинственные слова: "Два доллара!"
     - Я согласна, - вздохнула мисс Лисон, опускаясь на  скрипящую  железную
кровать.
     Ежедневно мисс Лисон уходила на работу.  Вечером  она  приносила  пачки
исписанных бумаг и перепечатывала их на машинке. Иногда у нее не было работы
по вечерам, и  тогда  она  вместе  с  другими  обитателями  дома  сидела  на
ступеньках крыльца. По замыслу природы мисс Лисон не была предназначена  для
чердака. Это была веселая девушка, и в голове у нее  всегда  роились  всякие
причудливые фантазии. Однажды она разрешила мистеру  Скиддеру  прочитать  ей
три акта из своей великой (не опубликованной) комедии под названием  "Он  не
Ребенок, или Наследник Подземки".
     Мужское население дома всегда радостно  оживлялось,  когда  мисс  Лисон
находила свободное  время  и  часок-другой  сидела  на  крыльце.  Но  миссис
Лонгнекер, высокая блондинка, которая была учительницей в городской школе  и
возражала: "Ну уж, действительно!" на все,  что  ей  говорили,  садилась  на
верхнюю  ступеньку  и  презрительно  фыркала.  А  мисс  Дорн,   догорая   по
воскресеньям ездила на Кони-Айленд стрелять в тире  по  движущимся  уткам  и
работала в универсальном магазине,  садилась  на  нижнюю  ступеньку  и  тоже
презрительно фыркала. Мисс Лисон садилась на среднюю  ступеньку,  и  мужчины
быстро собирались вокруг нее.
     Особенно  мистер  Скиддер,  который   отводил   ей   главную   роль   в
романтической (никому еще не  поведанной)  личной  драме  из  действительной
жизни. И особенно мистер Гувер, сорока пяти лет, толстый, богатый и  глупый.
И особенно очень молоденький мистер Ивэнс,  который  нарочно  глухо  кашлял,
чтобы  она  упрашивала  его  бросить  курение.  Мужчины   признали   в   ней
"забавнейшее и приятнейшее  существо",  но  фырканье  на  верхней  и  нижней
ступеньках было неумолимо.
     Прошу вас, подождем, пока Хор подступит  к  рампе  и  прольет  траурную
слезу на комплекцию мистера Гувера. Трубы, возвестите о пагубности ожирения,
о проклятье  полноты,  о  трагедии  тучности.  Если  вытопить  романтику  из
толстяка  Фальстафа,  то  ее,  возможно,  окажется  гораздо  больше,  чем  в
худосочном Ромео. Любовнику разрешается вздыхать, но ни  в  коем  случае  не
пыхтеть. Удел жирных людей - плясать в свите Момуса. Напрасно  самое  верное
сердце в мире бьется  над  пятидесятидвухдюймовой  талией.  Удались,  Гувер!
Гувер, сорока пяти лет, богатый и глупый, мог бы покорить Елену  Прекрасную;
Гувер, сорока пяти лет, богатый, глупый и жирный - обречен на  вечные  муки.
Тебе, Гувер, никогда ни на что нельзя было рассчитывать.
     Как-то раз  летним  вечером,  когда  жильцы  миссис  Паркер  сидели  на
крыльце,  мисс  Лисон  взглянула  на  небеса  и  с  милым  веселым   смешком
воскликнула:
     - А, вон он, Уилли Джексон!  Отсюда  его  тоже  видно.  Все  насмотрели
наверх - кто на окна небоскребов, кто - на  небо,  высматривая  какой-нибудь
воздушный корабль, ведомый упомянутым Джексоном.
     - Это вон та  звезда,  -  объяснила  мисс  Лисон,  показывая  тоненьким
пальцем, - не та большая, которая мерцает, а рядом с  ней,  та,  что  светит
ровным голубым светом. Она каждую ночь видна из  моего  окна  в  потолке.  Я
назвала ее Уилли Джексон.
     - Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Я не знала,  что  вы
астроном, мисс Лисон.
     - О да! - сказала маленькая звездочетша. - Я знаю ничуть не хуже любого
астронома, какой покрой рукава будет осенью в моде на Марсе.
     - Ну уж действительно! - сказала мисс Лонгнекер. - Звезда, о которой вы
упомянули, называется Гамма из созвездия Кассиопеи. Она относится к  звездам
второй величины и проходит через меридиан в...
     - О, - сказал очень молоденький мистер Ивэнс, - мне  кажется,  для  нее
больше подходит имя Уилли Джексон.
     - Ясное дело, - сказал мистер Гувер, громко и  презрительно  засопев  в
адрес мисс Лонгнекер, - мне кажется, мисс Лисон имеет право называть звезды,
как ей хочется, ничуть не меньше, чем все эти старинные астрологи.
     - Ну уж действительно, - сказала мисс Лонгнекер.
     - Интересно, упадет эта звезда или нет,  -  заметила  мисс  Дорн.  -  В
воскресенье в тире от моих выстрелов упали девять  уток  и  один  кролик  из
десяти.
     - Отсюда, снизу, он не такой красивый, - сказала мисс Лисон. -  Вот  вы
бы посмотрели на него из моей комнаты. Знаете, из колодца звезды видны  даже
днем. А моя комната ночью прямо как ствол угольной шахты,  и  Уилли  Джексон
похож на большую брильянтовую булавку, которой Ночь украсила свое кимоно.
     Потом  пришло  время,  когда  мисс  Лисон  не  приносила  больше  домой
неразборчивые рукописи для перепечатки. И по утрам, вместо того, чтобы  идти
на работу, она ходила из одной конторы  в  другую,  и  сердце  ее  стыло  от
постоянных холодных отказов, которые  ей  передавали  через  наглых  молодых
конторщиков. Так продолжалось долго.
     Однажды вечером, в час, когда  она  обычно  приходила  после  обеда  из
закусочной, она устало поднялась на крыльцо дома миссис Паркер. Но  на  этот
раз она возвращалась не пообедав.
     В вестибюле она встретила мистера Гувера, и  тот  сразу  воспользовался
случаем. Он предложил ей руку и сердце, возвышаясь над  ней,  как  громадный
утес. Она отступила и прислонилась к стене. Он попытался взять ее  за  руку,
но она подняла руку и слабо ударила его по щеке. Шаг за шагом  она  медленно
переступала по лестнице хватаясь за перила. Она прошла мимо комнаты  мистера
Скиддера, где он красными чернилами вписывал  в  свою  (непринятую)  комедию
ремарки для  Мэртл  Делорм  (мисс  Лисон),  которая  должна  была  "пируэтом
пройтись от левого края сцены  до  места,  где  стоит  Граф".  По  устланной
половиком крутой лестничке она, наконец, доползла до чердака и открыла дверь
в свою комнату.
     У нее не было сил, чтобы зажечь  лампу  или  раздеться.  Она  упала  на
железную кровать, и старые пружины даже не прогнулись под ее хрупким  телом.
Погребенная в этой преисподней, она подняла тяжелые веки и улыбнулась.
     Потому что через окно в потолке светил ей спокойным ярким светом верный
Уилли Джексон. Она была отрезана от всего мира.  Она  погрузилась  в  черную
мглу, и только маленький  холодный  квадрат  обрамлял  звезду,  которую  она
назвала так причудливо и, увы, так бесплодно. Мисс Лонгнекер,  должно  быть,
права: наверно, это Гамма из созвездия Кассиопеи, а совсем не Уилли Джексон.
И все же так не хочется, чтобы это была Гамма.
     Она лежала на спине и дважды пыталась поднять руку. В третий раз она  с
трудом поднесла два исхудалых пальца к губам и из своей темной  ямы  послала
Уилли Джексону воздушный поцелуй. Рука ее бессильно упала.
     - Прощай, Уилли, - едва слышно прошептала она. -  Ты  за  тысячи  тысяч
миль отсюда и ни разу даже не мигнул. Но ты  мне  светил  оттуда  почти  все
время, когда здесь была сплошная тьма, ведь  правда?  Тысячи  тысяч  миль...
Прощай, Уилли Джексон.
     В десять  часов  утра  на  следующий  день  чернокожая  служанка  Клара
обнаружила, что дверь мисс Лисон заперта,  дверь  взломали.  Не  помогли  ни
уксус, ни растирания,  ни  жженые  перья,  кто-то  побежал  вызывать  скорую
помощь.
     Не позже чем полагается, со  страшным  звоном,  карета  развернулась  у
крыльца, и из нее выпрыгнул ловкий молодой медик в белом халате,  готовый  к
действию, энергичный, уверенный, со спокойным  лицом,  чуть  жизнерадостным,
чуть мрачным.
     - Карета в дом сорок девять, - коротко сказал он. - Что случилось?
     - Ах да, доктор, - надулась миссис Паркер, как будто самым важным делом
было ее собственное беспокойство оттого, что в доме беспокойство. - Я просто
не понимаю, что с ней такое. Чего мы только не  перепробовали,  она  все  не
приходит в себя. Это молодая женщина, некая мисс Элси, да, - некая мисс Элси
Лисон. Никогда раньше в моем доме...
     - Какая комната! -  закричал  доктор  таким  страшным  голосом,  какого
миссис Паркер никогда в жизни не слышала.
     - На чердаке. Это...
     По-видимому,  доктор  из  скорой  помощи  был  знаком  с  расположением
чердачных комнат. Он помчался вверх, прыгая через  четыре  ступеньки  Миссис
Паркер  медленно  последовала  за  ним,  как  того  требовало   ее   чувство
собственного достоинства.
     На первой площадке она встретила доктора,  когда  он  уже  возвращался,
неся на руках астронома. Он  остановился  и  своим  острым,  как  скальпель,
языком отрезал несколько слов, не  очень  громко  Миссис  Паркер  застыла  в
неловкой позе, как платье из негнущейся материи, соскользнувшее с гвоздя.  С
тех пор чувство неловкости в душе и теле осталось у нее навсегда.  Время  от
времени любопытные жильцы спрашивали, что же это ей сказал тогда доктор.
     - Лучше не спрашивайте, - отвечала она. - Если я вымолю  себе  прощение
за то, что выслушала подобные слова, я умру спокойно.
     Доктор со своей ношей шагнул мимо своры зевак, которые всегда  охотятся
за всякими любопытными зрелищами, и даже  они,  ошеломленные,  расступились,
потому что вид у него был такой, словно он хоронит самого близкого человека.
     Они  заметили,  что  он  не  положил  безжизненное  тело  на   носилки,
приготовленные в карете, а  только  сказал  шоферу:  "Гони  что  есть  духу,
Уилсон!"
     Вот и все. Ну как, получился рассказ?  На  следующий  день  в  утренней
газете я прочел в отделе происшествий маленькую заметку, и  последние  слова
ее, быть может, помогут вам (как они помогли мне) расставить все случившееся
по местам.
     В заметке сообщалось,  что  накануне  с  Восточной  улицы,  дом  49,  в
больницу Бельвю доставлена молодая женщина, страдающая истощением  на  почве
голода. Заметка кончалась словами
     "Доктор  Уильям  Джексон,  оказавший  первую  помощь,  утверждает,  что
больная выздоровеет".


Из любви к искусству


     Перевод Т. Озерской
     Когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы.
     Такова предпосылка. Наш рассказ явится выводом из  этой  предпосылки  и
вместе с тем ее опровержением. Это будет оригинально и ново с  точки  зрения
логики, а как литературный  прием  -  лишь  немногим  древнее,  чем  Великая
китайская стена.
     Джо Лэрреби рос среди вековых дубов и плоских равнин  Среднего  Запада,
пылая страстью к изобразительному искусству. В шесть лет  он  запечатлел  на
картоне городскую водокачку и одного почтенного обывателя, в большой  спешке
проходящего мимо.  Этот  плод  творческих  усилий  был  заключен  в  раму  и
выставлен в окне аптеки, рядом с удивительным початком кукурузы,  в  котором
зерна составляли нечетное количество рядов. Когда же Джо Лэрреби исполнилось
двадцать лет, он, свободно повязав галстук и потуже затянув пояс,  отбыл  из
родного города в Нью-Йорк.
     Дилия Кэрузер жила на Юге,  в  окруженном  соснами  селении,  и  звуки,
которые  она  умела  извлекать  из  шести  октав  фортепьянной   клавиатуры,
порождали столь большие надежды в сердцах ее родственников,  что  с  помощью
последних в ее копилке собралось достаточно денег для поездки "на  Север"  с
целью "завершения музыкального образования". Как именно она его завершит, ее
родственники предугадать не могли, впрочем, об этом мы и поведем рассказ.
     Джо и Дилия встретились в студии, где молодые люди, изучающие  живопись
или музыку, собирались, чтобы  потолковать  о  светотени,  Вагнере,  музыке,
творениях Рембрандта, картинах, обоях, Вальдтейфеле, Шопене и Улонге.
     Джо и Дилия влюбились друг в друга или полюбились друг другу - как  вам
больше по вкусу - и, не теряя времени, вступили в брак, ибо  (смотри  выше),
когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы.
     Мистер и миссис Лэрреби сняли квартирку и стали  вести  хозяйство.  Это
была уединенная квартирка, затерявшаяся в каком-то закоулке, подобно  самому
нижнему  ля  диез  фортепьянной  клавиатуры.  Супруги  были  счастливы.  Они
принадлежали друг другу, а Искусство принадлежало им. И вот мой совет  тому,
кто молод и богат продай имение твое и раздай нищим, а еще лучше - отдай эти
денежки привратнику, чтобы поселиться в такой же квартирке со своей Дилией и
своим Искусством.
     Обитатели квартирок, несомненно, подпишутся под  моим  заявлением,  что
они самые счастливые люди на свете. Дом, в котором царит счастье,  не  может
быть слишком тесен. Пусть комод, упав ничком, заменит вам бильярд,  каминная
доска - трюмо, письменный стол - комнату для гостей, а умывальник - пианино!
И если все четыре стены вздумают надвинуться на вас, - не беда! Лишь  бы  вы
со своей Дилией уместились между ними. Ну,  а  уж  если  нет  в  вашем  доме
доброго согласия, тогда пусть он будет велик и  просторен,  чтобы  вы  могли
войти в него через Золотые ворота, повесить шляпу на мыс Гаттерас, платье  -
на мыс Горн и выйти через Лабрадор!
     Джо обучался живописи у самого  великого  Маэстри.  Вы,  без  сомнения,
слышали это имя. Дерет он за свои  уроки  крепко,  а  обучает  слегка,  что,
вероятно, и снискало ему громкую славу мастера эффектных  контрастов.  Дилия
училась музыке у Розенштока - вы знаете, конечно, какой широкой известностью
пользуется этот возмутитель покоя фортепьянных клавиш.
     Джо и Дилия были очень счастливы, пока не прожили всех своих денег. Так
оно всегда, но я не хочу показаться циником. Стоявшая перед ними  цель  была
им совершенно  ясна.  Джо  в  самом  непродолжительном  времени  должен  был
написать такие полотна, ради обладания которыми пожилые джентльмены с тощими
бакенбардами и толстыми бумажниками будут  лупить  друг  друга  кистенем  по
голове у него в мастерской. Дилия же должна была познать все  тайны  Музыки,
затем пресытиться ею и приобрести обыкновение при виде  непроданних  мест  в
партере или в ложах лечить внезапную мигрень омарами,  уединившись  в  своих
личных апартаментах и отказываясь выйти на эстраду.
     Но прекраснее всего, на мой взгляд, была  сама  их  жизнь  в  маленькой
квартирке: горячие, увлекательные беседы по  возвращении  с  уроков;  уютные
обеды вдвоем  и  легкие,  необременительные  завтраки;  обмен  честолюбивыми
мечтами - причем каждый грезил не столько своими успехами, сколько  успехами
другого;  взаимная  готовность  помочь  и  ободрить,  и  -  да  простят  мне
непритязательность моих вкусов - бутерброды с сыром и маслины перед  отходом
ко сну.
     Однако дни шли, и высоко поднятое знамя Искусства бессильно повисло  на
своем древке. Так оно бывает порой, хотя знаменосец и  не  виноват.  Все  из
дома и ничего в дом, как говорят грубые,  одержимые  практицизмом  люди.  Не
стало  денег,  чтобы  оплачивать  ценные  услуги  мистера  Маэстри  и  герра
Розенштока. Но, когда любишь Искусство, никакие  жертвы  не  тяжелы.  И  вот
Дилия заявила однажды, что намерена  давать  уроки  музыки,  так  как  нужно
свести концы с концами.
     День за днем она уходила из дома вербовать учеников и, наконец, однажды
вернулась домой к вечеру в очень приподнятом настроении.
     - Джо, дорогой мой, я получила урок? - торжествующе объявила она. -  И,
знаешь, такие милые люди! Генерал... генерал А. Б. Пинкни с  дочкой.  У  них
свой дом на Семьдесят первой улице. Роскошный дом, Джо! Поглядел бы ты на их
подъезд! Византийский стиль - так, кажется, ты это называешь. А комнаты! Ах,
Джо, я никогда не видала ничего подобного!
     Я буду давать  уроки  его  дочке  Клементине.  И  представь,  я  просто
привязалась к ней с первого взгляда. Она  такая  нежная,  деликатная  и  так
просто держится. И вся в белом с головы до пят. Ей восемнадцать лет. Я буду,
заниматься с ней три раза в  неделю.  Ты  только  подумай,  Джо,  урок  пять
долларов! Это же чудно! Еще два-три таких урока, и я  возобновлю  занятия  с
герром Розенштоком. Ну, пожалуйста,  родной,  перестань  хмуриться  и  давай
устроим хороший ужин.
     - Тебе легко говорить, Дали, - возразил Джо, вооружась столовым ножом и
топориком и бросаясь в атаку на банку консервированного  горошка.  -  А  мне
каково? Ты, значит, будешь бегать по урокам и зарабатывать на жизнь, а  я  -
беззаботно витать в сферах высокого искусства? Ну уж нет, клянусь  останками
Бенвенуто Челлини! Я, вероятно, тоже могу продавать газеты или мостить улицы
и приносить в дом доллар-другой.
     Дилия подошла и повисла у него на шее.
     - Джо, любимый мой, ну какой ты глупый! Ты не должен бросать  живопись.
Ты пойми - ведь если бы я оставила музыку и занялась чем-то посторонним... а
я сама учусь, когда даю уроки. Я же  не  расстаюсь  с  моей  музыкой.  А  на
пятнадцать долларов в неделю мы будем жить, как миллионеры И думать не  смей
бросать мистера Маэстри.
     - Ладно, - сказал Джо, доставая с полки голубой фарфоровый  салатник  в
форме раковины. - Все же мне очень горько, что ты должна бегать  по  урокам.
Нет, это не Искусство. Но ты, конечно, настоящее сокровище и молодчина.
     - Когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы, - изрекла Дилия.
     - Маэстри похвалил небо на том этюде, что я писал в  парке,  -  сообщил
Джо. - А Тинкл разрешил мне выставить две вещи у него в витрине. Может,  кто
и купит одну из них, если они подадутся на глаза  какому-нибудь  подходящему
идиоту с деньгами.
     -  Непременно  купят,  -  нежно  проворковала   Дилия.   -   А   сейчас
возблагодарим судьбу за генерала Пинкни и эту телячью грудинку.
     Всю следующую неделю чета Лэрреби  рано  садилась  завтракать  Джо  был
необычайно увлечен эффектами утреннего освещения в Центральном парке, где он
делал зарисовки, и в семь часов  Дилия  провожала  его,  насытив  завтраком,
нежными заботами, поцелуями и поощрениями.
     Искусство - требовательная возлюбленная. Джо теперь  редко  возвращался
домой раньше семи часов вечера.
     В субботу Дилия, немного бледная и  утомленная,  но  исполненная  милой
горделивости, торжественно выложила три пятидолларовые бумажки на  маленький
(восемь на десять дюймов)  столик  в  маленькой  (восемь  на  десять  футов)
гостиной.
     - Клементина удручает меня порой, - сказала  она  чуть-чуть  устало.  -
Боюсь, что она недостаточно прилежна. Приходится повторять ей одно и  то  же
по нескольку раз. И эти ее  белые  одеяния  стали  уже  нагонять  тоску.  Но
генерал Пинкни - вот чудесный старик! Жаль, что ты не знаком с ним, Джо.  Он
иногда заходит к нам во время урока - он ведь одинокий, вдовец  -  и  стоит,
теребя свою белую козлиную бородку. "Ну, как шестнадцатые и тридцать вторые?
- спрашивает он всегда. - Идут на лад?"
     Ах, Джо, если бы ты видел, какие у  них  панели  в  гостиной!  А  какие
мягкие шерстяные портьеры! Клементина немножко покашливает. Надеюсь, что она
крепче, чем кажется с виду. Ты знаешь, я в самом деле  очень  привязалась  к
ней - она такая ласковая и кроткая и так  хорошо  воспитана.  Брат  генерала
Пинкни был одно время посланником в Боливии.
     Но тут Джо, словно какой-нибудь граф Монте-Кристо,  извлек  из  кармана
сначала десять долларов, потом пять, потом еще два и еще  один-четыре  самые
что ни на есть настоящие банкноты - и положил их рядом  с  заработком  своей
жены.
     - Продал акварель с обелиском одному субъекту из Пеории, - преподнес он
ошеломляющее известие.
     - Ты шутишь, Джо, - сказала Дилия. - Не может быть, чтобы из Пеории!
     - Да вот, представь себе. Жаль, что ты не видала его, Дилия. Толстый, в
шерстяном кашне и с гусиной зубочисткой. Он заметил мой  этюд  в  витрине  у
Тинкла и принял его сначала за изображение ветряной мельницы. Но он  славный
малый и купил вместо мельницы обелиск и даже заказал мне еще одну картину  -
маслом: вид на Лэкуонскую товарную станцию. Повезет ее с собой. Ох,  уж  эти
мне уроки музыки! Ну ладно, ладно, они, конечно, не отделимы от Искусства.
     - Я так рада, что ты занимаешься своим делом, - горячо сказала Дилия. -
Тебя ждет успех, дорогой. Тридцать три  доллара!  Мы  никогда  не  жили  так
богато. У нас будут сегодня устрицы на ужин.
     - И филе-миньон с шампиньонами, - добавил Джо. - А ты  не  знаешь,  где
вилка для маслин?
     В следующую субботу Джо вернулся домой первым. Он положил  восемнадцать
долларов на столик в  гостиной  и  поспешно  смыл  с  рук  что-то  черное  -
по-видимому толстый слой масляной краски.
     А через полчаса появилась и Дилия. Кисть ее правой руки, вся обмотанная
бинтами, была похожа на какой-то бесформенный узел.
     - Что случилось, Дилия? - спросил Джо, целуя жену Дилия рассмеялась, но
как-то не очень весело.
     -  Клементине  пришла  фантазия  угостить  меня  после  урока  гренками
по-валлийски, - сказала она. - Вообще это девушка со  странностями.  В  пять
часов вечера - гренки по-валлийски!
     Генерал был дома, и посмотрел бы ты, как  он  ринулся  за  сковородкой,
можно подумать, что у  них  нет  прислуги.  У  Клементины,  конечно,  что-то
неладно со здоровьем - она такая нервная. Плеснула мне на руку  растопленным
сыром, когда поливала им гренки. Ужас как больно было! Бедняжка расстроилась
до слез. А генерал Пинкни... ты знаешь, старик просто чуть с ума  не  сошел.
Сам помчался вниз в подвал и послал кого-то - кажется, истопника - в  аптеку
за мазью и бинтами. Сейчас уж не так больно.
     -  А  это  что  у  тебя  тут?  -  спросил  Джо,  нежно  приподымая   ее
забинтованную  руку  и  осторожно  потягивая  за  кончики   каких-то   белых
лохмотьев, торчащих из-под бинта.
     - Это такая мягкая штука, на которую кладут мазь, -  сказала  Дилия.  -
Господи, Джо, неужели ты продал еще один этюд? - Она только сейчас  заметила
на маленьком столике деньги.
     - Продал ли я этюд! Спроси об этом нашего друга из  Пеории.  Он  забрал
сегодня свою товарную станцию и, кажется, склонен заказать мне еще пейзаж  в
парке и вид на Гудзон. В котором часу стряслось с тобой это несчастье, Дили?
     - Часов в пять, должно быть, - жалобно сказала Дилия. - Утюг... то есть
сыр сняли с плиты примерно в это время. Ты бы посмотрел на генерала  Пинкни,
Джо, когда он...
     - Поди-ка сюда, Дили, - сказал Джо. Он опустился на кушетку, притянул к
себе жену и обнял ее за плечи.
     - Чем это та занималась последние две недели? - спросил он.
     Дилия храбро посмотрела мужу в глаза - взглядом,  исполненным  любви  и
упрямства, - и забормотала что-то насчет генерала Пинкни...  потом  опустила
голову, и правда вылилась наружу в бурном потоке слез.
     - Я не могла найти уроков, - призналась Дилия. - И не могла  допустить,
чтобы ты бросил живопись. Тогда  я  поступила  в  эту  большую  прачечную  -
знаешь, на Двадцать четвертой улице - гладить рубашки. А правда,  я  здорово
придумала все это - насчет генерала Пинкни и Клементины, - как ты  считаешь,
Джо? И сегодня, когда одна девушка в прачечной обожгла мне  руку  утюгом,  я
всю дорогу домой сочиняла эту историю с гренками. Ты не сердишься, Джо? Ведь
если бы я не устроилась на работу, ты бы, может быть, не продал своих этюдов
этому господину из Пеории.
     - Он, между прочим, не из Пеории, - с расстановкой проговорил Джо.
     - Ну, это уж не важно, откуда он. Ты такой  молодчина,  Джо,  и  скажи,
пожалуйста... нет, поцелуй меня  сначала,  скажи,  пожалуйста,  как  это  ты
догадался, что я не даю уроков?
     - Я и не догадывался... до последней минуты, - сказал Джо. -  И  теперь
бы не догадался, но сегодня я  послал  из  котельной  наверх,  в  прачечную,
лигнин и мазь для какой-то девушки, которой обожгли руку утюгом. Я  уже  две
недели как топлю котел в этой прачечной.
     - Так, значит, ты не...
     - Мой покупатель из Пеории - так же, как и твой генерал Пинкни, - всего
лишь произведение искусства, которое, кстати, не имеет ничего  общего  ни  с
живописью, ни с музыкой.
     Оба рассмеялись, и Джо начал:
     - Когда любишь Искусство, никакие  жертвы...  Но  Дилия  не  дала  мужу
договорить, зажав ему рот рукой.
     - Нет, - сказала она. - Просто: когда любишь...


Фараон и хорал


     Перевод А. Горлина
     Сопи заерзал на своей скамейке в Мэдисон-сквере. Когда стаи диких гусей
тянутся по ночам высоко в небе, когда женщины, не имеющие  котиковых  манто,
становятся ласковыми к своим мужьям, когда Сони  начинает  ерзать  на  своей
скамейке в парке, это значит, что зима на носу.
     Желтый лист упал на колени Сопи. То была визитная карточка Деда Мороза;
этот  старик  добр  к  постоянным   обитателям   Мэдисон-сквера   и   честно
предупреждает их о своем близком приходе. На  перекрестке  четырех  улиц  он
вручает свои карточки Северному  ветру,  швейцару  гостиницы  "Под  открытым
небом", чтобы постояльцы ее приготовились.
     Сопи понял, что для него настал час учредить в собственном лице комитет
для изыскания средств и путей к защите своей особы от надвигавшегося холода.
Поэтому он заерзал на своей скамейке.
     Зимние планы Сопи не были особенно честолюбивы. Он не мечтал ни о  небе
юга, ни о поездке на яхте по Средиземному морю со стоянкой в  Неаполитанском
заливе. Трех месяцев заключения на Острове - вот чего жаждала его душа.  Три
месяца верного крова и обеспеченной  еды,  в  приятной  компании,  вдали  от
посягательства Борея и фараонов - для Сопи это был поистине предел желаний.
     Уже несколько лет гостеприимная тюрьма на Острове  служила  ему  зимней
квартирой. Как его более  счастливые  сограждане  покупали  себе  билеты  во
Флориду  или  на  Ривьеру,  так  и  Сопи  делал  несложные  приготовления  к
ежегодному паломничеству на Остров. И теперь время для этого наступило.
     Прошлой ночью три воскресных газеты, которые  он  умело  распределил  -
одну под пиджак, другой обернул ноги, третьей закутал  колени,  не  защитили
его от холода: он провел на своей скамейке у фонтана очень беспокойную ночь,
так что Остров рисовался ему желанным и вполне своевременным, приютом.  Сопи
презирал заботы, расточаемые городской бедноте во  имя  милосердия.  По  его
мнению, закон  был  милостивее,  чем  филантропия.  В  городе  имелась  тьма
общественных и частных благотворительных заведений, где он мог  бы  получить
кров и пищу, соответствовавшие его скромным запросам. Но  для  гордого  духа
Сопи  дары  благотворительности  были  тягостны.  За   всякое   благодеяние,
полученное из рук филантропов,  надо  было  платить  если  не  деньгами,  то
унижением. Как у Цезаря был Брут, так и здесь каждая благотворительная койка
была сопряжена  с  обязательной  ванной,  а  каждый  ломоть  хлеба  отравлен
бесцеремонным залезанием в душу. Не лучше ли быть постояльцем  тюрьмы?  Там,
конечно, все делается по строго установленным правилам,  но  зато  никто  не
суется в личные дела джентльмена.
     Решив, таким образом, отбыть на зимний сезон на Остров, Сопи немедленно
приступил к осуществлению своего плана. В тюрьму вело  много  легких  путей.
Самая приятная дорога туда пролегала через ресторан. Вы заказываете  себе  в
хорошем ресторане роскошный обед, наедаетесь до отвала  и  затем  объявляете
себя несостоятельным. Вас без всякого скандала передают  в  руки  полисмена.
Сговорчивый судья довершает доброе дело.
     Сопи встал и, выйдя из  парка,  пошел  по  асфальтовому  морю,  которое
образует слияние Бродвея и Пятой авеню.  Здесь  он  остановился  у  залитого
огнями кафе, где по вечерам сосредоточивается все  лучшее,  что  может  дать
виноградная лоза, шелковичный червь и протоплазма.
     Сопи верил в себя - от нижней пуговицы жилета и дальше  вверх.  Он  был
чисто выбрит, пиджак  на  нем  был  приличный,  а  красивый  черный  галстук
бабочкой ему подарила в День Благодарения (1) дама-миссионерша. Если бы  ему
удалось незаметно добраться до столика, успех был бы обеспечен. Та часть его
существа, которая будет возвышаться  над  столом,  не  вызовет  у  официанта
никаких подозрений. Жареная утка, думал Сопи, и к ней бутылка  шабли.  Затем
сыр, чашечка черного кофе и сигара. Сигара за доллар будет в самый раз. Счет
будет не так велик, чтобы побудить администрацию кафе к особо жестоким актам
мщения, а он, закусив таким манером, с приятностью начнет путешествие в свое
зимнее убежище.
     Но  как  только  Сопи  переступил  порог  ресторана,  наметанный   глаз
метрдотеля сразу же  приметил  его  потертые  штаны  и  стоптанные  ботинки.
Сильные, ловкие руки быстро повернули его и бесшумно выставили  на  тротуар,
избавив, таким образом, утку от уготованной ей печальной судьбы.
     Сопи свернул с Бродвея. По-видимому, его путь на Остров не будет  усеян
розами. Что делать! Надо придумать другой способ проникнуть в рай.
     На углу Шестой авеню внимание прохожих привлекали яркие огни витрины  с
искусно разложенными товарами. Сопи схватил булыжник и бросил его в  стекло.
Из-за угла начал сбегаться народ, впереди всех мчался полисмен. Сопи  стоял,
заложив руки в карманы, и улыбался навстречу блестящим медным пуговицам.
     - Кто это сделал? - живо осведомился полисмен.
     - А вы не думаете, что тут замешан я? - спросил Сопи, не без  сарказма,
но дружелюбно, как человек, приветствующий великую удачу.
     Полисмен не пожелал принять Сопи даже как гипотезу.  Люди,  разбивающие
камнями витрины магазинов, не ведут переговоров  с  представителями  закона.
Они берут ноги в руки. Полисмен увидел за  полквартала  человека,  бежавшего
вдогонку за трамваем. Он поднял свою дубинку  и  помчался  за  ним.  Сопи  с
омерзением в душе побрел дальше... Вторая неудача.
     На  противоположной  стороне  улицы  находился  ресторан   без   особых
претензий. Он был рассчитан на большие аппетиты и тощие кошельки.  Посуда  и
воздух в нем были тяжелые, скатерти и супы - жиденькие. В этот храм  желудка
Сопи беспрепятственно провел свои предосудительные  сапоги  и  красноречивые
брюки. Он сел за  столик  и  поглотил  бифштекс,  порцию  оладий,  несколько
пончиков и кусок пирога. А затем поведал ресторанному слуге, что он, Сопи, и
самая мелкая никелевая монета не имеют между собой ничего общего.
     - Ну, а теперь, -  сказал  Сопи,  -  живее!  Позовите  фараона.  Будьте
любезны, пошевеливайтесь: не заставляйте джентльмена ждать.
     - Обойдешься без  фараонов!  -  сказал  официант  голосом  мягким,  как
сдобная булочка, и весело сверкнул глазами, похожими на вишенки в  коктейле.
- Эй, Кон, подсоби!
     Два официанта аккуратно  уложили  Сопи  левым  ухом  на  бесчувственный
тротуар. Он поднялся, сустав за суставом, как складная плотничья линейка,  и
счистил пыль с платья. Арест стал казаться ему  радужной  мечтой,  Остров  -
далеким миражем. Полисмен, стоявший за два дома, у аптеки, засмеялся и дошел
дальше.
     Пять кварталов миновал Сопи, прежде чем набрался мужества, чтобы  снова
попытать  счастья.  На  сей   раз   ему   представился   случай   прямо-таки
великолепный. Молодая женщина, скромно и мило  одетая,  стояла  перед  окном
магазина и с живым интересом рассматривала тазики для бритья и  чернильницы,
а в двух шагах от нее, опершись о  пожарный  кран,  красовался  здоровенный,
сурового вида полисмен.
     Сопи решил сыграть  роль  презренного  и  всеми  ненавидимого  уличного
ловеласа. Приличная внешность намеченной  жертвы  и  близость  внушительного
фараона  давали  ему  твердое  основание  надеяться,  что  скоро  он  ощутит
увесистую руку полиции на своем плече и зима на уютном  островке  будет  ему
обеспечена.
     Сопи поправил галстук - подарок дамы-миссионерши, вытащил на свет божий
свои непослушные манжеты, лихо сдвинул шляпу набекрень и направился прямо  к
молодой женщине. Он игриво подмигнул  ей,  крякнул,  улыбнулся,  откашлялся,
словом - нагло пустил в ход все  классические  приемы  уличного  приставалы.
Уголком глаза Сопи видел, что полисмен пристально наблюдает за ним.  Молодая
женщина отошла на несколько шагов и опять предалась созерцанию  тазиков  для
бритья. Сопи пошел за ней следом, нахально стал рядом с ней, приподнял шляпу
и сказал:
     - Ах, какая вы милашечка! Прогуляемся?
     Полисмен продолжал наблюдать. Стоило оскорбленной молодой особе поднять
пальчик, и Сопи был бы уже на пути к тихой пристани. Ему уже  казалось,  что
он ощущает тепло и уют полицейского участка. Молодая женщина  повернулась  к
Сопи и, протянув руку, схватила его за рукав.
     - С удовольствием, Майк! - сказала она весело. - Пивком угостишь? Я  бы
я раньше с тобой заговорила, да фараон подсматривает.
     Молодая женщина обвилась вокруг Сопи, как плющ вокруг дуба, и под  руку
с ней он мрачно проследовал мимо блюстителя порядка. Положительно, Сопи  был
осужден наслаждаться свободой.
     На ближайшей улице он стряхнул свою  спутницу  и  пустился  наутек.  Он
остановился в квартале, залитом огнями реклам,  в  квартале,  где  одинаково
легки сердца, победы и музыка. Женщины в мехах и  мужчины  в  теплых  пальто
весело переговаривались на холодном ветру.  Внезапный  страх  охватил  Сопи.
Может, какие-то злые чары сделали его неуязвимым для полиции? Он  чуть  было
не впал в  панику  и  дойдя  до  полисмена,  величественно  стоявшего  перед
освещенным подъездом театра, решил ухватиться за  соломинку  "хулиганства  в
публичном месте".
     Во всю мочь своего охрипшего голоса Сопи заорал какую-то пьяную  песню.
Он пустился в пляс на тротуаре,  вопил,  кривлялся  -  всяческими  способами
возмущал спокойствие.
     Полисмен покрутил свою  дубинку,  повернулся  к  скандалисту  спиной  и
заметил прохожему:
     -  Это  йэльский  студент.  Они  сегодня  празднуют  свою  победу   над
футбольной командой  Хартфордского  колледжа.  Шумят,  конечно,  но  это  не
опасно. Нам дали инструкцию не трогать их.
     Безутешный Сопи прекратил свой никчемный  фейерверк.  Неужели  ни  один
полисмен так и не схватит его за шиворот? Тюрьма на Острове  стала  казаться
ему недоступной Аркадией. Он плотнее застегнул свой легкий  пиджачок:  ветер
пронизывал его насквозь.
     В табачной лавке он увидел господина, закуривавшего сигару от  газового
рожка. Свои шелковый зонтик он  оставил  у  входа.  Сопи  перешагнул  порог,
схватил  зонтик  и  медленно  двинулся  прочь.  Человек  с  сигарой   быстро
последовал за ним.
     - Это мой зонтик, - сказал он строго.
     -  Неужели?  -  нагло  ухмыльнулся  Сопи,  прибавив  к   мелкой   краже
оскорбление. - Почему же вы не позовете полисмена? Да, я  взял  ваш  зонтик.
Так позовите фараона! Вот он стоит на углу.
     Хозяин зонтика замедлил шаг. Сопи  тоже.  Он  уже  предчувствовал,  что
судьба опять сыграет с  ним  скверную  шутку.  Полисмен  смотрел  на  них  с
любопытством.
     - Разумеется, - сказал человек с сигарой, -  конечно...  вы...  словом,
бывают такие ошибки... я... если это  ваш  зонтик...  надеюсь,  вы  извините
меня... я захватил его сегодня утром в ресторане... если вы признали его  за
свой... что же... я надеюсь, вы...
     - Конечно, это мой зонтик, - сердито сказал Сопи.
     Бывший владелец зонтика отступил. А полисмен бросился на помощь высокой
блондинке в пышном манто: нужно было перевести ее через улицу, потому что за
два квартала показался трамвай.
     Сопи свернул на восток по улице, изуродованной ремонтом. Он  со  злобой
швырнул зонтик в яму, осыпая проклятиями людей в шлемах и  с  дубинками.  Он
так  хочет  попасться  к  ним  в  лапы,  а  они  смотрят  на  него,  как  на
непогрешимого папу римского.
     Наконец, Сопи добрался до одной из отдаленных авеню, куда суета  и  шум
почти не долетали, и взял курс  на  Мэдисон-сквер.  Ибо  инстинкт,  влекущий
человека к родному дому, не умирает даже тогда, когда  этим  домом  является
скамейка в парке.
     Но на одном особенно тихом углу Сопи вдруг  остановился.  Здесь  стояла
старая церковь с остроконечной крышей. Сквозь фиолетовые стекла одного из ее
окон струился мягкий свет. Очевидно, органист остался у своего  инструмента,
чтобы проиграть воскресный хорал, ибо до ушей Сопи донеслись  сладкие  звуки
музыки, и он застыл, прижавшись к завиткам чугунной решетки.
     Взошла луна, безмятежная, светлая; экипажей и  прохожих  было  немного;
под карнизами сонно чирикали воробьи  -  можно  было  подумать,  что  вы  на
сельском кладбище. И хорал, который играл органист, приковал Сопи к чугунной
решетке, потому что он много раз слышал его раньше - в те дни, когда  в  его
жизни были такие вещи, как матери, розы,  смелые  планы,  друзья,  и  чистые
мысли, и чистые воротнички.
     Под влиянием музыки, лившейся  из  окна  старой  церкви,  в  душе  Сопи
произошла внезапная и чудесная  перемена.  Он  с  ужасом  увидел  бездну,  в
которую упал, увидел позорные дни,  недостойные  желания,  умершие  надежды,
загубленные способности я низменные побуждения,  из  которых  слагалась  его
жизнь.
     И сердце его забилось в унисон с этим новым  настроением.  Он  внезапно
ощутил в себе силы для борьбы  со  злодейкой-судьбой.  Он  выкарабкается  из
грязи, он опять станет человеком, он победит зло, которое сделало его  своим
пленником. Время еще не ушло, он сравнительно молод.  Он  воскресит  в  себе
прежние честолюбивые  мечты  и  энергично  возьмется  за  их  осуществление.
Торжественные, но сладостные звуки органа произвели в нем переворот.  Завтра
утром он отправится в деловую  часть  города  и  найдет  себе  работу.  Один
меховщик предлагал ему как-то место возчика. Он  завтра  же  разыщет  его  и
попросит у него эту службу. Он хочет быть человеком. Он...
     Сопи почувствовал, как чья-то рука опустилась на его плечо.  Он  быстро
оглянулся и увидел перед собою широкое лицо полисмена.
     - Что вы тут делаете? - спросил полисмен.
     - Ничего, - ответил Сопи.
     - Тогда пойдем, - сказал полисмен.
     - На Остров, три месяца, - постановил на следующее утро судья.
     -----------------------------------------------------------
     1) - День Благодарения - официальный американский  праздник,  введенный
ранними колонистами Новой Англии в ознаменование первого урожая,  собранного
и Новом Свете (в последний четверг ноября).



Золото и любовь


      Перевод Н. Дарузес
     Старик Энтони Рокволл, удалившийся от дел фабрикант и владелец  патента
на мыло "Эврика", выглянул из окна библиотеки  в  своем  особняке  на  Пятой
авеню и ухмыльнулся. Его сосед справа, аристократ и клубмен Дж. ван  Шуйлайт
Саффолк- Джонс, садился в ожидавшую его машину, презрительно воротя  нос  от
мыльного палаццо, фасад которого украшала скульптура  в  стиле  итальянского
Возрождения.
     - Ведь просто старое чучело банкрота, а сколько спеси! - заметил бывший
мыльный король. - Берег бы лучше свое здоровье, замороженный Нессельроде,  а
не то скоро попадет в Эдемский музей. Вот  на  будущее  лето  размалюю  весь
фасад красными, белыми и синими полосами - погляжу  тогда,  как  он  сморщит
свой голландский нос.
     И тут Энтони Рокволл, всю жизнь не одобрявший звонков, подошел к дверям
библиотеки и заорал: "Майк!" тем самым голосом, от которого когда-то чуть не
лопалось небо над канзасскими прериями.
     - Скажите моему сыну, чтоб он зашел ко мне  перед  уходом  из  дому,  -
приказал он явившемуся на зов слуге.
     Когда молодой Рокволл вошел в  библиотеку,  старик  отложил  газету  и,
взглянув на него с выражением добродушной суровости на полном и румяном  без
морщин лице, одной рукой взъерошил  свою  седую  гриву,  а  другой  загремел
ключами в кармане.
     - Ричард, почем ты платишь за мыло, которым моешься? -  спросил  Энтони
Рокволл.
     Ричард, всего полгода  назад  вернувшийся  домой  из  колледжа,  слегка
удивился. Он еще не вполне постиг своего папашу, который в любую минуту  мог
выкинуть что- нибудь неожиданное, словно девица на своем первом балу.
     - Кажется, шесть долларов за дюжину, папа.
     - А за костюм?
     - Обыкновенно долларов шестьдесят
     - Ты джентльмен, - решительно изрек Энтони. - Мне  говорили,  будто  бы
молодые аристократы швыряют по двадцать четыре доллара за мыло и больше  чем
по сотне за костюм. У тебя денег не меньше,  чем  у  любого  из  них,  а  ты
все-таки держишься  того,  что  умеренно  и  скромно.  Сам  я  моюсь  старой
"Эврикой" - не только но привычке, но и потому, что это мыло  лучше  других.
Если ты платишь больше десяти центов за кусок мыла, то лишнее с  тебя  берут
за плохие духи и обертку. А пятьдесят центов вполне  прилично  для  молодого
человека твоих лет, твоего положения и состояния. Повторяю, ты - джентльмен.
Я слышал, будто нужно три поколения для того, чтобы создать джентльмена. Это
раньше так было. А теперь с деньгами оно получается  куда  легче  и  скорей.
Деньги тебя сделали джентльменом. Да я и сам почти  джентльмен,  ей-богу!  Я
ничем не хуже моих соседей - так же вежлив, приятен и любезен, как  эти  два
спесивых голландца справа и слева, которые не могут  спать  по  ночам  из-за
того, что я купил участок между ними.
     - Есть вещи, которых не купишь за деньги,  -  довольно  мрачно  заметил
молодой Рокволл.
     - Нет, ты этого не говори, - возразил обиженный Энтони. - Я всегда стою
за деньги Я прочел всю энциклопедию насквозь: все искал чего-нибудь  такого,
чего нельзя купить за деньги; так  на  той  неделе  придется,  должно  быть,
взяться за дополнительные тома. Я за деньги против всего прочего. Ну,  скажи
мне, чего нельзя купить за деньги?
     - Прежде всего, они не могут  ввести  вас  в  высший  свет,  -  ответил
уязвленный Ричард.
     - Ого! неужто не могут? - прогремел защитник корней  зла.  -  Ты  лучше
скажи, где был бы весь твой высший свет, если бы у  первого  из  Асторов  не
хватило денег на проезд в третьем классе?
     Ричард вздохнул.
     - Я вот к чему это говорю, - продолжал старик уже более мягко. - Потому
я и попросил тебя зайти. Что-то с тобой неладно, мой мальчик.  Вот  уже  две
недели, как я это замечаю. Ну, выкладывай начистоту.  Я  в  двадцать  четыре
часа  могу  реализовать   одиннадцать   миллионов   наличными,   не   считая
недвижимости. Если у тебя печень не  в  порядке,  так  "Бродяга"  стоит  под
парами у пристани и в два дня доставит тебя на Багамские острова.
     - Почти угадали, папа. Это очень близко к истине.
     - Ага, так как же ее зовут? - проницательно заметил Энтони.
     Ричард начал прохаживаться взад и  вперед  по  библиотеке.  Неотесанный
старик отец проявил достаточно внимания и сочувствия, чтобы вызвать  доверие
сына.
     - Почему ты не делаешь предложения?  -  спросил  старик-Энтони.  -  Она
будет рада- радехонька. У тебя и деньги и красивая  наружность,  ты  славный
малый. Руки у тебя чистые, они  не  запачканы  мылом  "Эврика".  Правда,  ты
учился в колледже, но на это она не посмотрит.
     - Все случая не было, - вздохнул Ричард.
     - Устрой так, чтоб был, - сказал Энтони. - Ступай с ней на  прогулку  в
парк или повези на пикник, а не то проводи ее домой из церкви. Случай! Тьфу!
     - Вы не знаете, что такое свет, папа. Она из тех, которые вертят колесо
светской мельницы. Каждый час, каждая  минута  ее  времени  распределены  на
много дней вперед. Я не могу жить без этой девушки, папа: без нее этот город
ничем не лучше гнилого болота. А написать  ей  я  не  могу  -  просто  не  в
состоянии.
     - Ну, вот еще! - сказал старик. - Неужели при тех средствах, которые  я
тебе даю, ты не можешь  добиться,  чтобы  девушка  уделила  тебе  час-другой
времени?
     - Я слишком долго откладывал.  Послезавтра  в  полдень  она  уезжает  в
Европу и пробудет там два года. Я увижусь с ней завтра вечером на  несколько
минут. Сейчас она гостит в Ларчмонте у своей тетки. Туда я поехать не  могу.
- Но мне разрешено встретить ее завтра вечером  на  Центральном  вокзале,  к
поезду восемь тридцать. Мы проедем галопом по Бродвею до театра Уоллока, где
ее мать и остальная компания будут  ожидать  нас  в  вестибюле.  Неужели  вы
думаете, что она станет выслушивать мое признание в эти  шесть  минут?  Нет,
конечно. А какая возможность  объясниться  в  театре  или  после  спектакля?
Никакой! Нет, папа, это не так просто, ваши деньги тут не помогут. Ни  одной
минуты времени нельзя купить за наличные; если б было можно, богачи жили  бы
дольше других. Нет никакой надежды поговорить с мисс Лэнтри до ее отъезда.
     - Ладно, Ричард, мой мальчик, - весело отвечал Энтони. - Ступай  теперь
в свой клуб. Я очень рад, что это у тебя не печень. Не забывай только  время
от времени воскурять фимиам на алтаре великого бога  Маммона.  Ты  говоришь,
деньги не могут купить  времени?  Ну,  разумеется,  нельзя  заказать,  чтобы
вечность завернули тебе в бумажку и доставили на дом за такую-то цену, но  я
сам видел, какие мозоли на пятках натер себе старик Хронос, гуляя по золотым
приискам.
     В этот вечер к братцу Энтони, читавшему  вечернюю  газету,  зашла  тетя
Эллен, кроткая, сентиментальная, старенькая, словно пришибленная богатством,
и, вздыхая, завела речь о страданиях влюбленных.
     - Все это я от него уже слышал, - зевая, ответил братец Энтони. - Я ему
сказал, что мой текущий счет к его услугам. Тогда он начал  отрицать  пользу
денег. Говорит, будто бы деньги ему не помогут. Будто бы светский этикет  не
спихнуть с места даже целой упряжке миллионеров.
     - Ах, Энтони, - вздохнула тетя Эллен.  -  Напрасно  ты  придаешь  такое
значение деньгам. Богатство ничего не значит там, где речь идет об  истинной
любви. Любовь всесильна. Если б он  только  объяснился  раньше!  Она  бы  не
смогла отказать нашему Ричарду. А теперь, я боюсь, уже  поздно.  У  него  не
будет случая поговорить с ней. Все твое золото не может дать счастья  нашему
мальчику.
     На следующий вечер ровно в восемь часов тетя  Эллен  достала  старинное
золотое кольцо из футляра, побитого молью, и вручила его племяннику.
     - Надень его сегодня, Ричард, - попросила она. - Твоя мать подарила мне
это кольцо и сказала, что оно приносит счастье в любви Она  велела  передать
его тебе, когда ты найдешь свою суженую.
     Молодой Рокволл принял кольцо с благоговением и попробовал  надеть  его
на мизинец. Оно дошло до второго сустава и застряло там. Ричард сиял  его  и
засунул в жилетный карман, по свойственной мужчинам привычке. А потом вызвал
по телефону кэб.
     В восемь часов тридцать две минуты он выловил мисс Лэнтри из говорливой
толпы на вокзале.
     - Нам нельзя задерживать маму и остальных, - сказал она.
     - К театру Уоллока, как можно скорей! - честно передал кэбмену Ричард.
     С Сорок второй улицы они влетели на Бродвей и  помчались  по  звездному
пути, ведущему от мягких лугов Запада к скалистым утесам Востока.
     Не доезжая Тридцать четвертой улицы Ричард  быстро  поднял  окошечко  и
приказал кэбмену остановиться.
     - Я уронил кольцо, - сказал он в извинение.  -  Оно  принадлежало  моей
матери, и мне было бы жаль его потерять. Я не задержу вас, - я  видел,  куда
оно упало.
     Не прошло и минуты, как он вернулся с кольцом.
     Но за эту минуту перед самым кэбом  остановился  поперек  дороги  вагон
трамвая. Кэбмен  хотел  объехать  его  слева,  но  тяжелый  почтовый  фургон
загородил ему путь Он попробовал свернуть вправо, но ему пришлось попятиться
назад от подводы с мебелью, которой тут было вовсе не место. Он  хотел  было
повернуть назад - и только выругался, выпустив из рук вожжи. Со всех  сторон
его окружала невообразимая путаница экипажей и лошадей.
     Создалась  одна  из  тех  уличных  пробок,  которые  иногда  совершенно
неожиданно останавливают все движение в этом огромном городе.
     - Почему вы не двигаетесь с места? - сердито спросила мисс Лэнтри. - Мы
опоздаем.
     Ричард встал в кэбе и оглянулся по сторонам. Застывший поток  фургонов,
подвод, кэбов, автобусов и трамваев заполнял  обширное  пространство  в  том
месте, где Бродвей перекрещивается  с  Шестой  авеню  и  Тридцать  четвертой
улицей, заполнял так тесно, как девушка с талией  в  двадцать  шесть  дюймов
заполняет двадцатидвухдюймовый пояс. И  по  всем  этим  улицам  к  месту  их
пересечения с грохотом катились еще экипажи, на полном ходу врезываясь в эту
путаницу, цепляясь колесами и усиливая общий шум громкой бранью кучеров. Все
движение Манхэттена будто  застопорилось  вокруг  их  экипажа.  Ни  один  из
нью-йоркских старожилов, стоявших в тысячной  толпе  на  тротуарах,  не  мог
припомнить уличного затора таких размеров.
     - Простите, но мы, кажется, застряли,  -  сказал  Ричард,  усевшись  на
место. - Такая пробка и за час не рассосется. И виноват  я.  Если  бы  я  не
выронил кольца...
     - Покажите мне ваше кольцо, - сказала мисс Лэнтри. - Теперь уже  ничего
не поделаешь, так что мне все равно. Да и вообще театр это, по-моему,  такая
скука.
     В одиннадцать часов вечера кто-то легонько постучался  в  дверь  Энтони
Рокволла.
     - Войдите! -  крикнул  Энтони,  который  читал  книжку  о  приключениях
пиратов, облачившись в красный бархатный халат.
     Это была тетя Эллен, похожая на седовласого ангела, по ошибке  забытого
на земле.
     - Они обручились, Энтони, - кротко  сказала  тетя.  -  Она  дала  слово
нашему Ричарду По дороге в театр они попали в уличную  пробку  и  целых  два
часа не могли двинуться с места.
     И знаешь-ли, братец Энтони, никогда больше  не  хвастайся  силой  твоих
денег  Маленькая  эмблема  истинной  любви,   колечко,   знаменующее   собой
бесконечную и бескорыстную преданность,  помогло  нашему  Ричарду  завоевать
свое счастье. Он уронил кольцо на улице и вышел из кэба, чтобы поднять  его.
Но не успели они тронуться дальше, как создалась пробка.  И  вот,  пока  кэб
стоял, Ричард объяснился в любви и добился ее согласия. Деньги просто  мусор
по сравнению с истинной любовью, Энтони.
     - Ну ладно, - ответил старик. - Я очень рад, что  наш  мальчик  добился
своего Говорил же я ему, что никаких денег не пожалею на это дело, если...
     - Но чем же тут могли помочь твои деньги, братец Энтони?
     - Сестра, - сказал Энтони Рокволл. - У меня пират попал  черт  знает  в
какую переделку. Корабль у него  только  что  получил  пробоину,  а  сам  он
слишком хорошо знает цену деньгам, чтобы дать ему затонуть. Дай ты мне  ради
бога дочитать главу.
     На этом рассказ должен бы  кончиться.  Автор  стремится  к  концу  всей
душой, так же как стремится к нему читатель. Но нам надо еще  спуститься  на
дно колодца за истиной.
     На следующий день субъект  с  красными  руками  и  в  синем  горошчатом
галстуке,  назвавшийся  Келли,  явился  на  дом  к  Энтони  Рокволлу  и  был
немедленно допущен в библиотеку.
     - Ну что же, -  сказал  Энтони,  доставая  чековую  книжку,  -  неплохо
сварили мыло. Посмотрим, - вам было выдано пять тысяч?
     - Я приплатил  триста  долларов  своих,  -  сказал  Келли.  -  Пришлось
немножко превысить смету. Фургоны и кэбы я нанимал по пяти долларов; подводы
и двуконные упряжки запрашивали по десяти. Шоферы требовали не меньше десяти
долларов,  а  фургоны  с  грузом  и  все  двадцать.  Всего  дороже  обошлись
полицейские - двоим я заплатил по  полсотне,  а  прочим  по  двадцать  и  по
двадцать пять. А ведь здорово получилось, мистер Рокволл? Я очень  рад,  что
Уильям А. Брэди не видел этой небольшой массовой сценки на  колесах;  я  ему
зла не желаю, а беднягу, верно, хватил бы удар от зависти. И ведь без единой
репетиции! Ребята были на месте секунда в секунду. И  целых  два  часа  ниже
памятника Грили даже пальца негде было просунуть.
     - Вот вам тысяча триста, Келли, - сказал Энтони, отрывая  чек.  -  Ваша
тысяча да те триста, что вы потратили из своих. Вы ведь не презираете денег,
Келли?
     - Я? - сказал Келли. - Я бы убил того, кто выдумал бедность.
     Келли был уже в дверях, когда Энтони окликнул его.
     - Вы не заметили там где-нибудь в толпе  этакого  пухлого  мальчишку  с
луком и стрелами и совсем раздетого? - спросил он.
     - Что-то не видал, - ответил озадаченный Келли. - Если  он  был  такой,
как вы говорите, так, верно, полиция забрала его еще до меня.
     - Я так и думал, что этого озорника на месте не окажется, - ухмыльнулся
Энтони. - Всего наилучшего, Келли!



Неоконченный рассказ


     Перевод М. Лорие
     Мы теперь не стонем и не посыпаем главу пеплом при упоминании о  геенне
огненной. Ведь даже проповедники начинают внушать нам, что бог - это  радий,
эфир или какая-то смесь с научным названием и что  самое  худшее,  чему  мы,
грешные, можем подвергнуться на том свете, - это некая  химическая  реакция.
Такая гипотеза  приятна,  но  в  нас  еще  осталось  кое-что  и  от  старого
религиозного страха.
     Существуют только две темы, на которые можно говорить, дав  волю  своей
фантазии и не боясь опровержений. Вы можете рассказывать о том,  что  видели
во сне, и передавать то, что слышали от попугая. Ни Морфея, ни  попугая  суд
не допустил бы к  даче  свидетельских  показаний,  а  слушатели  не  рискнут
придраться к вашему рассказу. Итак, сюжетом моего рассказа будет сновидение,
за что приношу свои искренние извинения попугаям, словарь которых  уж  очень
ограничен.
     Я видел сон, столь далекий от скептических настроений наших дней, что в
нем фигурировала старинная, почтенная, безвременно погибшая теория страшного
суда.
     Гавриил протрубил в трубу, и те из нас, кто не сразу откликнулся на его
призыв,  были  притянуты   к   допросу.   В   стороне   я   заметил   группу
профессиональных   поручителей   в   черных   одеяниях    с    воротничками,
застегивающимися сзади; но, по- видимому, что-то с их  имущественным  цензом
оказалось неладно, и непохоже было, чтобы нас выдали им на поруки.
     Крылатый ангел-полисмен подлетел ко мне и взял  меня  за  левое  крыло.
Совсем близко стояло несколько очень состоятельного вида духов, вызванных  в
суд.
     - Вы из этой шайки? - спросил меня полисмен.
     - А кто они? - ответил я вопросом.
     - Ну, как же, - сказал он, - это люди, которые...
     Но все это не относится к делу и только занимает место, предназначенное
для рассказа.
     Дэлси служила в универсальном магазине. Она продавала  ленты,  а  может
быть, фаршированный перец, или автомобили, или еще какие-нибудь  безделушки,
которыми торгуют в универсальных магазинах. Из своего заработка она получала
на руки шесть долларов в  неделю.  Остальное  записывалось  ей  в  кредит  и
кому-то в дебет в главной книге,  которую  ведет  господь  бог...  то  есть,
виноват, ваше преподобие. Первичная Энергия, так,  кажется?  Ну,  значит,  в
главной книге Первичной Энергии.
     Весь первый год,  что  Дэлси  работала  в  магазине,  ей  платили  пять
долларов в неделю. Поучительно было бы узнать, как она жила  на  эту  сумму.
Вам это не интересно? Очень хорошо, вас, вероятно, интересуют более  крупные
суммы. Шесть долларов боле крупная сумма. Я расскажу вам, как  она  жила  на
шесть долларов в неделю.
     Однажды, в шесть часов  вечера,  прикалывая  шляпку  так,  что  булавка
прошла в одной восьмой дюйма от мозжечка, Дэлси  сказала  своей  сослуживице
Сэди - той, что всегда поворачивается к покупателю левым профилем:
     - Знаешь, Сэди, я сегодня сговорилась пойти обедать с Пигги.
     -  Не  может  быть!  -  воскликнула   Сэди   с   восхищением.   -   Вот
счастливица-то! Пигги страшно шикарный, он  всегда  водит  девушек  в  самые
шикарные места. - Один раз он водил Бланш к  Гофману,  а  там  всегда  такая
шикарная музыка и пропасть шикарной публики.  Ты  шикарно  проведешь  время,
Дэлси.
     Дэлси спешила  домой.  Глаза  ее  блестели.  На  щеках  горел  румянец,
возвещавший  близкий  расцвет  жизни,  настоящей  жизни.  Была  пятница,  из
недельной получки у Дэлси оставалось пятьдесят центов.
     Улицы, как всегда в этот час, были залиты потоками людей. Электрические
огни на Бродвее сияли, привлекая из темноты ночных  бабочек;  они  прилетали
сюда за десятки, за сотни миль, чтобы научиться обжигать себе крылья. Хорошо
одетые мужчины - лица их напоминали  те,  что  старые  матросы  так  искусно
вырезывают из вишневых косточек, - оборачивались и глядели на Дэлси, которая
спешила вперед,  не  удостаивая  их  вниманием.  Манхэттен,  ночной  кактус,
начинал раскрывать свои мертвенно белые, с тяжелым запахом лепестки.
     Дэлси вошла в  дешевый  магазин  и  купила  на  свои  пятьдесят  центов
воротничок  из  машинных  кружев.  Эти  деньги  были,   собственно   говоря,
предназначены на другое пятнадцать центов на ужин, десять  -  на  завтрак  и
десять - на обед. Еще десять центов Дэлси хотела добавить к  своим  скромным
сбережениям, а пять - промотать на  лакричные  леденцы,  от  которых,  когда
засунешь их за щеку, кажется, что у тебя флюс и которые  тянутся,  тогда  их
сосешь, так же долго, как  флюс.  Леденцы  были,  конечно,  роскошью,  почти
оргией, но стоит ли жить, если жизнь лишена удовольствий!
     Дэлси жила в меблированных комнатах. Между меблированными  комнатами  и
пансионом есть разница: в меблированных комнатах ваши соседи не знают, когда
вы голодаете.
     Дэлси поднялась в свою комнату - третий этаж, окна во двор,  в  мрачном
каменном доме. Она зажгла газ. Ученые говорят нам, что самое твердое из всех
тел - алмаз. Они ошибаются. Квартирные хозяйки  знают  такой  состав,  перед
которым алмаз покажется глиной. Они смазывают им крышки газовых  горелок,  и
вы можете залезть на стул и раскапывать этот состав, пока не обломаете  себе
ногти, и все напрасно. Даже шпилькой его не всегда удается проковырять,  так
что условимся называть его стойким.
     Итак, Дэлси зажгла газ.  При  его  свете  силою  в  четверть  свечи  мы
осмотрим комнату.
     Кровать, стол, комод, умывальник, стул - в этом была  повинна  хозяйка.
Остальное принадлежало Дэлси. На комоде помещались ее сокровища,  фарфоровая
с золотом вазочка, подаренная ей Сэди, календарь-реклама консервного завода,
сонник, рисовая пудра в стеклянном блюдечке  и  пучок  искусственных  вишен,
перевязанный розовой ленточкой.
     Прислоненные к  кривому  зеркалу  стояли  портреты  генерала  Киченера,
Уильяма Мэлдуна, герцогини Молборо  и  Бенвенуто  Челлини.  На  стене  висел
гипсовый барельеф какого-то ирландца в  римском  шлеме,  а  рядом  с  ним  -
ярчайшая олеография, на которой мальчик лимонного цвета гонялся за огненно -
красной бабочкой. Дальше этого художественный вкус Дэлси не шел; впрочем, он
никогда и не был поколеблен. Никогда шушуканья о плагиатах  не  нарушали  ее
покоя; ни один критик не щурился презрительно на ее малолетнего энтомолога.
     Пигги должен был зайти за нею в семь. Пока она быстро приводит  себя  в
порядок, мы скромно отвернемся и немного посплетничаем.
     За комнату Дэлси платит два доллара в неделю. В будни завтрак стоит  ей
десять центов; она делает себе кофе и варит яйцо на  газовой  горелке,  пока
одевается. По  воскресеньям  она  пирует-ест  телячьи  котлеты  и  оладьи  с
ананасами в ресторане Билли; это стоит двадцать пять центов,  и  десять  она
дает  на  чай  Нью-Йорк  так  располагает  к  расточительности.  Днем  Дэлси
завтракает на работе за шестьдесят центов в неделю и обедает за один  доллар
и пять центов. Вечерняя газета -  покажите  мне  жителя  Нью-Йорка,  который
обходился бы без газеты! - стоит шесть центов  в  неделю  и  две  воскресных
газеты - одна ради брачных объявлений, другая для чтения  -  десять  центов.
Итого - четыре доллара семьдесят шесть центов. А ведь нужно  еще  одеваться,
и...
     Нет,  я  отказываюсь.  Я  слышал  об  удивительно  дешевых  распродажах
мануфактуры и о чудесах, совершаемых при помощи нитки и иголки; но я  что-то
сомневаюсь.
     Мое перо повисает в  воздухе  при  мысли  о  том,  что  в  жизнь  Дэлси
следовало бы еще включить радости, какие  полагаются  женщине  в  силу  всех
неписанных,   священных,   естественных,   бездействующих   законов   высшей
справедливости. Два раза она была на Кони-Айленде и  каталась  на  карусели.
Скучно, когда удовольствия отпускаются вам не чаще раза в год.
     О Пигги (1) нужно сказать всего несколько слов. Когда девушки дали  ему
это прозвище, на  почтенное  семейство  свиней  легло  незаслуженное  клеймо
позора. Можно и дальше использовать для его описания животный мир:  у  Пигги
была душа крысы, повадки летучей  мыши  и  великодушие  кошки.  Он  одевался
щеголем и был знатоком  по  части  недоедания.  Взглянув  на  продавщицу  из
магазина, он мог сказать вам с точностью до  одного  часа,  сколько  времени
прошло с тех пор, как она ела что-  нибудь  более  питательное,  чем  чай  с
пастилой. Он вечно рыскал по большим магазинам и приглашал девушек  обедать.
Мужчины, выводящие на прогулку собак, и те смотрят на него с презрением. Это
- определенный тип: хватит о нем; мое  перо  не  годится  для  описания  ему
подобных: я не плотник.
     Без десяти семь Дэлси была готова. Она посмотрелась в кривое зеркало  и
осталась довольна. Темно-синее платье, сидевшее на ней без единой  морщинки,
шляпа с кокетливым черным пером, почти совсем  свежие  перчатки  -  все  эти
свидетельства отречения (даже от обеда) были ей очень к лицу.
     На минуту Дэлси забыла все, кроме того, что она  красива  и  что  жизнь
готова приподнять для нее краешек таинственной завесы  и  показать  ей  свои
чудеса. Никогда еще ни один мужчина не приглашал ее в ресторан.  Сегодня  ей
предстояло на краткий миг заглянуть в новый, сверкающий красками мир.
     Девушки говорили, что Пигги - "мот". Значит, предстоит роскошный  обед,
и музыка, и можно будет поглядеть на разодетых женщин и отведать таких блюд,
от которых у девушек скулы сводит, когда они пытаются описать  их  подругам.
Без сомнения, он и еще когда-нибудь пригласит ее.
     В окне одного магазина она видела голубое платье из  китайского  шелка.
Если откладывать каждую неделю не по десять, а по двадцать центов  постойте,
постойте нет, на это уйдет несколько лет. Но на Седьмой авеню  есть  магазин
подержанных вещей, и там...
     Кто-то постучал в дверь  Дэлси  открыла.  В  дверях  стояла  квартирная
хозяйка с притворной улыбкой на губах и старалась уловить носом,  не  пахнет
ли стряпней на украденном газе.
     - Вас там внизу  спрашивает  какой-то  джентльмен,  -  сказала  она.  -
Фамилия Уиггинс.
     Под  таким  названием  Пигги  был  известен  тем  несчастным,   которые
принимали его всерьез.
     Дэлси повернулась к комоду,  чтобы  достать  носовой  платок,  и  вдруг
замерла на месте и крепко закусила нижнюю губу. Пока она смотрела в зеркало,
она видела сказочную страну и себя - принцессу, только что  проснувшуюся  от
долгого сна. Она забыла того, кто не  спускал  с  нее  печальных,  красивых,
строгих глаз, единственного, кто мог  одобрить  или  осудить  ее  поведение.
Прямой, высокий и стройный, с  выражением  грустного  упрека  на  прекрасном
меланхолическом лице, генерал Киченер  глядел  на  нее  из  золоченой  рамки
своими удивительными глазами.
     Как заводная кукла, Дэлси повернулась к хозяйке.
     - Скажите ему, что я не пойду, - проговорила она тупо. - Скажите, что я
больна или еще что-нибудь. Скажите, что я не выхожу.
     Проводив хозяйку и заперев дверь, Дэлси бросилась  ничком  на  постель,
так что черное перо совсем  смялось,  и  проплакала  десять  минут.  Генерал
Киченер был ее единственный друг. В ее глазах он был идеалом рыцаря. На лице
его читалось какое-то тайное горе, а усы его были, как мечта, и она  немного
боялась его строгого, но нежного взгляда. Она привыкла тешить себя  невинной
фантазией, что когда-нибудь он придет в этот дом и спросит ее, и  его  шпага
будет  постукивать  о  ботфорты.  Однажды,  когда  какой-то  мальчик  стучал
цепочкой по фонарному столбу, она открыла окно и выглянула на улицу. Но нет!
Она знала, что генерал Киченер далеко, в Японии,  ведет  свою  армию  против
диких турок. Никогда он не выйдет к ней из своей золоченой  рамки.  А  между
тем в этот вечер один взгляд его победил Пигги. Да, на этот вечер.
     Поплакав, Дэлси встала, сняла свое нарядное платье и надела  старенький
голубой халатик. Обедать ей не хотелось. Она пропела два куплета из "Самми".
Потом серьезно занялась красным пятнышком на своем носу. А потом  придвинула
стул к расшатанному столу и стала гадать на картах.
     - Вот гадость, вот наглость! -  сказала  она  вслух.  -  Я  никогда  ни
словом, ни взглядом не давала ему повода так думать.
     В девять часов Дэлси достала из сундучка жестянку с сухарями и горшочек
с малиновым вареньем и устроила  пир.  Она  предложила  сухарик  с  вареньем
генералу Киченеру, но он только посмотрел  на  нее  так,  как  посмотрел  бы
сфинкс на бабочку, если только в пустыне есть бабочки...
     - Ну и не ешьте, если не хотите, - сказала Дэлси,  -  и  не  важничайте
так, и не укоряйте глазами. Навряд ли вы были бы такой гордый, если  бы  вам
пришлось жить на шесть долларов в неделю.
     Дэлси нагрубила генералу Киченеру, это не предвещало ничего хорошего. А
потом она сердито повернула Бенвенуто Челлини лицом к  стене.  Впрочем,  это
было простительно, потому что она всегда  принимала  его  за  Генриха  VIII,
поведения которого не одобряла.
     В  половине  десятого  Дэлси  бросила  последний  взгляд  на  портреты,
погасила свет и юркнула в постель.  Это  очень  страшно  -  ложиться  спать,
обменявшись на прощание взглядом с генералом Киченером,  Уильямом  Мэлдуном,
герцогиней Молборо и Бенвенуто Челлини.
     Рассказ  собственно  так  и  остался  без  конца.  Дописан   он   будет
когда-нибудь позже, когда Пигги опять пригласит  Дэлси  в  ресторан,  и  она
будет чувствовать себя  особенно  одинокой,  и  генералу  Киченеру  случится
отвернуться: и тогда...
     Как я уже сказал, мне снилось, что я стою  недалеко  от  кучки  ангелов
зажиточного вида, и полисмен взял меня за крыло и спросил, не  из  их  ли  я
компании.
     - А кто они? - спросил я.
     - Ну, как же, - сказал он, -  это  люди,  которые  нанимали  на  работу
девушек и платили им пять или шесть долларов в неделю. Вы из их шайки?
     - Нет, ваше бессмертство, - ответил я. - Я всего-навсего  поджег  приют
для сирот и убил слепого, чтобы воспользоваться его медяками.
     ------------------------------------------------------------
     1) - Пигги - по английски - поросенок.


Сестры золотого кольца


     Перевод В. Маянц
     Экскурсионный автобус вот-вот отправится в путь. Учтивый кондуктор  уже
рассадил по местам веселых пассажиров империала. Тротуар запружен  зеваками,
которые собрались сюда поглазеть на  других  зевак,  тем  самым  подтверждая
закон природы, гласящий, что всякому существу на земле суждено стать добычей
другого существа.
     Человек с рупором поднял  свое  орудие  пытки,  внутренности  огромного
автобуса начали бухать и биться, словно сердце у  любителя  кофе.  Пассажиры
империала нервно уцепились за сиденья, пожилая  дама  из  Вальпараисо,  штат
Индиана, завизжала,  что  хочет  высадиться  на  сушу.  Однако,  прежде  чем
завертятся  колеса  автобуса,  послушайте  краткое  предисловие   к   нашему
рассказу, которое откроет вам глаза  на  нечто,  достойное  внимания  в  той
экскурсии по жизни, которую совершаем мы с вами.
     Быстро и легко  белый  узнает  белого  в  дебрях  Африки,  мгновенно  и
безошибочно возникает духовная  близость  у  матери  и  ребенка,  без  труда
общается хозяин со своей  собакой  через  едва  заметную  пропасть,  которая
отделяет человека  от  животного,  с  поразительной  скоростью  обмениваются
короткими мудрыми весточками двое влюбленных. Однако во  всех  этих  случаях
взаимное понимание устанавливается медленно и как бы на ощупь по сравнению с
тем, что вам доведется наблюдать на нашем автобусе с туристами.  Вы  узнаете
(если не узнали еще до сих пор), какие  именно  два  существа  из  тех,  что
населяют землю, при встрече быстрее всего проникают в  сердце  и  душу  друг
друга.
     Зазвенел  гонг,  и  автобус,  битком  набитый  Желающими  Просветиться,
торжественно отправился в свое поучительное турне.
     Заднюю, самую  высокую  скамью  империала  занимал  Джеймс  Уильямс  из
Кловердейла, штат Миссури, со своей Новобрачной.
     Наборщик, друг, с заглавной буквы набери это слово - лучшее из  слов  в
великом празднике жизни и любви. Аромат цветов,  нектар,  собранный  пчелой,
первая весенняя капель, ранняя песнь жаворонка, лимонная корочка в  коктейле
мироздания - вот что такое Новобрачная. Мы свято чтим жену, уважаем мать, не
прочь пройтись летним вечерком с девушкой, но Новобрачная -  это  банковский
чек, который среди других свадебных подарков боги посылают на  землю,  когда
Человек венчается с Жизнью.
     Автобус катился по Золотому пути. На мостике громадного крейсера  стоял
капитан, через рупор вещая о достопримечательностях большого города.  Широко
раскрыв  глаза  и  развесив  уши,  пассажиры  слушали  громовую  команду   -
любоваться разными знаменитыми видами. Все вызывало  интерес  у  млевших  от
восторга провинциалов, и они терялись, не зная, куда смотреть,  когда  труба
призывала их к новым зрелищам. Широко раскинувшиеся соборы с  торжественными
шпилями они принимали за дворец Вандербильтов; они удивились, но решили, что
кишащее людьми здание Центрального вокзала и есть смиренная  хижина  Расселя
Сейджа (1). Когда им предложили взглянуть на холмистые берега  Гудзона,  они
замерли от восхищения перед горами земли, навороченными при прокладке  новой
канализации.
     Многим подземная железная дорога казалась торговыми рядами Риальто:  на
станциях сидят люди в форме и делают отбивную из ваших билетов.  Провинциалы
по сей день уверены, что Чак Коннорс, прижав руку к сердцу, проводит в жизнь
реформы и  что,  не  будь  некоего  окружного  прокурора  Паркхерста  и  его
самоотверженной деятельности на благо города,  знаменитая  банда  "Епископа"
Поттера перевернула бы вверх дном закон и порядок от Бауэри до реки Гарлем.
     Однако вас я прошу взглянуть на миссис Джеймс Уильямс - совсем  недавно
она была Хэтти Чалмерс, первая красавица в Кловердейле.  Новобрачная  должна
носить нежно- голубой цвет, если только это будет угодно, и именно этот цвет
почтила наша Новобрачная. Розовый бутон с  удовольствием  уступил  ее  щекам
часть своего румянца, а что касается фиалок! - ее глаза прекрасно  обойдутся
и без них, спасибо. Бесполезное облако белого газа... - ах, нет! облако газа
стлалось за автобусом, - белого шифона - или, может, то была кисея или  тюль
- подвязано у нее под подбородком якобы для того, чтобы  удержать  шляпу  на
месте, Но вы не хуже меня знаете, что  на  самом  деле  шляпа  держалась  на
булавках.
     На лице миссис  Джеймс  Уильямс  была  изложена  маленькая  библиотечка
избранных мыслей человечества в трех томах. Том I содержал  в  себе  мнение,
что Джеймс Уильямс - лучше всех в мире. Том II был трактатом о вселенной, из
коего явствовало, что это есть восхитительнейшее  место.  Том  III  выдвигал
тезис, что они с мужем заняли самые высокие места в автобусе для туристов  и
путешествуют со скоростью, превышающей всякое понимание...
     Джеймсу Уильямсу вы бывали года  двадцать  четыре.  Вам  будет  приятно
узнать, насколько эта оценка оказалась точной. Ему было ровно  двадцать  три
года,  одиннадцать  месяцев  и  двадцать  девять  дней.  Он  был   стройный,
энергичный,  живой,  добродушный,  имел  надежды  на  будущее.  Он  совершал
свадебное путешествие.
     Милая добрая фея, тебе присылают заказы на деньги, на шикарные лимузины
в сорок лошадиных сил, на громкую славу, на  новые  волосы  для  лысины,  на
президентство в яхт-клубе, - отложи эти дела в сторону и оглянись  вместе  с
нами, ах, оглянись назад и дай нам пережить вновь хоть  малюсенький  кусочек
нашего свадебного путешествия! Хоть на часок, душечка фея, чтобы  вспомнить,
какими  были  лужайки,  и  тополя,  и  облако  лент,  подвязанное   под   ее
подбородком, даже если на самом деле шляпа держалась на булавках. Не можешь?
Жаль. Ну что ж, тогда поторопись с лимузином и с нефтяными акциями.
     Впереди миссис Уильямс сидела девушка в свободном оранжевом жакете и  в
соломенной шляпке, украшенной виноградом и розами. Виноград и розы на  одной
ветке. - Увы! это можно увидеть только во сне да в лавке  шляпницы  Большими
доверчивыми голубыми глазами девушка глядела на человека с рупором, когда он
убежденно трубил о том, что миллионеры достойны занимать наше воображение. В
перерывах между его отчаянными воплями она прибегала к  философии  Эпиктета,
воплощенной в жевательной резинке.
     Справа от этой девушки сидел молодой человек лет двадцати  четырех.  Он
был стройный, энергичный, живой и добродушный.  Если  вам  кажется,  что  по
нашему описанию получился вылитый Джеймс Уильямс, то  отнимите  у  него  все
кловердейлское, что так характерно для Джеймса. Наш герой э  2  вырос  среди
жестких улиц и острых углов Он зорко поглядывал по  сторонам,  и,  казалось,
завидовал асфальту под ногами тех, на кого он взирал сверху вниз  со  своего
насеста.
     Пока рупор тявкает у какой-то знаменитой гостиницы, я тихонько  попрошу
вас усесться покрепче, потому что сейчас  произойдет  кое-что  новенькое,  а
потом огромный город опять сомкнется над нашими героями,  как  над  обрывком
телеграфной ленты, выброшенной из окна конторы биржевого спекулянта.
     Девушка в оранжевом жакете обернулась, чтобы рассмотреть паломников  на
задней скамье. Всех прочих пассажиров она уже обозрела, а места  позади  все
еще оставались для нее комнатой Синей Бороды.
     Она встретилась взглядом  с  миссис  Джеймс  Уильямс.  Не  успели  часы
тикнуть, как они  обменялись  жизненным  опытом,  биографиями,  надеждами  и
мечтами. И все это, заметьте, при помощи одного взгляда, быстрее,  чем  двое
мужчин решили бы, схватиться ли им за оружие, или попросить прикурить.
     Новобрачная низко наклонилась вперед. Между ней  и  девушкой  в  жакете
завязалась оживленная беседа, языки их  работали  быстро,  точно  змеиные  -
сравнение, в котором не следует идти дальше сказанного. Две улыбки,  десяток
кивков - и конференция закрылась.
     И вдруг посредине широкой спокойной улицы перед самым  автобусом  встал
человек в темном пальто и поднял руку. С тротуара спешил к нему другой.
     Девушка в плодородной шляпке быстро схватила своего спутника за руку  и
шепнула ему что-то на ухо.
     Оказалось, что сей молодой человек умеет  действовать  проворно.  Низко
пригнувшись, он скользнул через борт империала, на секунду повис в воздухе и
затем исчез. Несколько верхних пассажиров с удивлением  наблюдали  за  столь
ловким  трюком,  но  от  замечаний  воздержались,  полагая,   что   в   этом
поразительном городе благоразумней всего ничему  не  удивляться  вслух,  тем
более что ловкий прыжок может оказаться  обычным  способом  высаживаться  из
автобуса. Нерадивый экскурсант  увернулся  от  экипажа  и,  точно  листок  в
потоке, проплыл куда-то мимо между мебельным фургоном и повозкой с цветами.
     Девушка в оранжевом жакете опять обернулась и посмотрела в глаза миссис
Джеймс Уильямс. Потом она стала спокойно глядеть вперед, - в этот момент под
темным  пальто  сверкнул  полицейский  значок,   и   автобус   с   туристами
остановился.
     - Что у вас, мозги заело? - осведомился человек с трубой, прервав  свою
профессиональную речь и переходя на чистый английский язык.
     - Бросьте-ка якорь на минуту, - распорядился полицейский. -  У  вас  на
борту человек, которого мы ищем, -  взломщик  из  Филадельфии,  по  прозвищу
Мак-Гайр - "Гвоздика". Вон он сидит на заднем сиденье. Ну-ка,  зайди  с  той
стороны, Донован.
     Донован подошел к заднему колесу и взглянул вверх на Джеймса Уильямса.
     - Слезай, дружок, - сказал он задушевно.  -  Поймали  мы  тебя.  Теперь
опять отдохнешь за решеткой. А здорово ты придумал спрятаться  на  Глазелке.
Надо будет запомнить.
     Через рупор кондуктор негромко посоветовал:
     - Лучше слезьте, сэр, выясните, в  чем  там  дело.  Нельзя  задерживать
автобус.
     Джеймс Уильямс принадлежал к людям уравновешенным.  Как  ни  в  чем  не
бывало, он не спеша  пробрался  вперед  между  пассажирами  и  спустился  по
лесенке вниз. За ним последовала его жена, однако,  прежде  чем  спуститься,
она поискала глазами исчезнувшего туриста и увидела, как он  вынырнул  из-за
мебельного фургона и спрятался за одним из  деревьев  сквера,  в  пятидесяти
футах от автобуса.
     Оказавшись на земле, Джеймс Уильямс с улыбкой посмотрел на  блюстителей
закона. Он уже предвкушал какую веселенькую историю можно будет рассказать в
Кловердейле о том, как его было приняли за грабителя. Автобус задержался  из
почтения к своим клиентам. Ну что может быть интересней такого зрелища?
     - Меня зовут Джеймс Уильямс из Кловердейла, штат Миссури, -  сказал  он
мягко, стараясь не слишком огорчить полицейских. - Вот здесь у меня  письма,
из которых видно...
     - Следуй за нами, - объявил сыщик. - Описание  Мак-Гайра  -  "Гвоздики"
подходит тебе точь-в-точь, как фланелевое белье после горячей  стирки.  Один
из наших заметил  тебя  на  верху  Глазелки  около  Центрального  парка.  Он
позвонил, мы тебя и сцапали. Объясняться будешь в участке.
     Жена Джеймса Уильямса - а  она  была  его  женой  всего  две  недели  -
посмотрела ему  в  лицо  странным,  мягким,  лучистым  взглядом;  порозовев,
посмотрела ему в лицо и сказала:
     - Пойди с ними, не буянь, "Гвоздика", может быть, все к лучшему.
     И потом, когда  автобус,  набитый  Желающими  Просветиться,  отправился
дальше, она обернулась и  послала  воздушный  поцелуй  -  его  жена  послала
воздушный поцелуй! - кому-то из пассажиров, сидевших на империале.
     - Твоя девчонка дала тебе хороший совет, - сказал Донован. - Пошли.
     Тут на Джеймса  Уильямса  нашло  умопомрачение.  Он  сдвинул  шляпу  на
затылок.
     - Моя жена, кажется, думает, что я взломщик, - сказал он беззаботно.  -
Я никогда раньше не слыхал, чтобы она была помешана, следовательно,  помешан
я. А  раз  я  помешан,  то  мне  ничего  не  сделают,  если  я  в  состоянии
помешательства убью вас, двух дураков.
     После чего он стал  сопротивляться  аресту  так  весело  и  ловко,  что
потребовалось свистнуть полицейским, а  потом  вызвать  еще  резервы,  чтобы
разогнать тысячную толпу восхищенных зрителей.
     В участке дежурный сержант спросил, как его зовут.
     - Не то Мак-Дудл - "Гвоздика", не то "Гвоздика"  -  Скотина,  не  помню
точно, - отвечал Джеймс  Уильямс.  -  Можете  не  сомневаться,  я  взломщик,
смотрите, не забудьте это записать. Добавьте, что сорвать "Гвоздику" удалось
только впятером. Я настаиваю, чтобы эта особо отметили в акте.
     Через час миссис Джеймс Уильямс привезла с Мэдисон-авеню дядю Томаса  и
доказательства невиновности нашего героя;  привезла  во  внушающем  уважение
автомобиле,  точь-в-точь  как  в  третьем  акте  драмы,  постановку  которой
финансирует автомобильная компания.
     После того как полиция сделала Джеймсу  Уильямсу  строгое  внушение  за
плагиат и отпустила его со всем почетом,  на  какой  была  способна,  миссис
Джеймс Уильямс вновь наложила на него арест и загнала в уголок  полицейского
участка. Джеймс Уильяме взглянул на нее одним глазом. Он потом  рассказывал,
что второй глаз ему закрыл Донован, пока  кто-то  удерживал  его  за  правую
руку. До этой минуты он ни разу не упрекнул и не укорил жену.
     - Может быть, вы потрудитесь объяснить, - начал  он  довольно  сухо,  -
почему вы...
     - Милый, - прервала она его, - послушай. Тебе пришлось пострадать всего
час. Я сделала это для нее... Для этой девушки, которая заговорила со мной в
автобусе. Я была так счастлива, Джим... так счастлива с тобой,  ну  разве  я
могла кому- нибудь отказать в таком же счастье? Джим, они поженились  только
сегодня утром... И мне хотелось, чтобы он успел скрыться. Пока вы дрались, я
видела, как он вышел из-за дерева и побежал через парк. Вот как  было  дело,
милый... Я не могла Иначе.
     Так одна сестра незамысловатого золотого колечка узнает другую, стоящую
в волшебном луче, который светит каждому всего один раз в  жизни,  да  и  то
недолго. Мужчина догадывается о свадьбе  по  рису  да  по  атласным  бантам.
Новобрачная узнает новобрачную по одному лишь взгляду. И они быстро  находят
общий язык, неведомый мужчинам и вдовам.
     ----------------------------------------------------------
     1) - Рассель Сейдж - Нью-йоркский миллионер.


Роман биржевого маклера


     Перевод под редакцией М. Лорие
     Питчер, доверенный клерк в конторе биржевого  маклера  Гарви  Максуэла,
позволил своему обычно непроницаемому лицу  на  секунду  выразить  некоторый
интерес и удивление, когда в половине десятого утра Максуэл быстрыми  шагами
вошел в контору в  сопровождении  молодой  стенографистки  Отрывисто  бросив
"здравствуйте, Питчер", он  устремился  к  своему  столу,  словно  собирался
перепрыгнуть через него, и немедленно окунулся в море ожидавших его писем  и
телеграмм.
     Молодая стенографистка служила у Максуэла уже год. В ее красоте не было
решительно ничего от стенографии. Она презрела пышность  прически  Помпадур.
Она не носила ни цепочек, ни браслетов, ни медальонов. У нее не было  такого
вида, словно она в любую  минуту  готова  принять  приглашение  в  ресторан.
Платье на ней было простое, серое, изящно и скромно облегавшее ее фигуру. Ее
строгую черную шляпку-тюрбан украшало зеленое перо попугая. В это  утро  она
вся светилась каким- то мягким, застенчивым  светом.  Глаза  ее  мечтательно
поблескивали, щеки напоминали персик в цвету, по счастливому лицу  скользили
воспоминания.
     Питчер, наблюдавший за нею все с тем же сдержанным интересом,  заметил,
что в это утро она вела себя не  совсем  обычно.  Вместо  того  чтобы  прямо
пройти в соседнюю комнату, где стоял ее стол, она,  словно  ожидая  чего-то,
замешкалась в конторе. Раз она даже подошла к столу  Максуэла  -  достаточно
близко, чтобы он мог ее заметить.
     Но человек, сидевший за столом, уже перестал быть  человеком.  Это  был
занятый по  горло  нью-йоркский  маклер  -  машина,  приводимая  в  движение
колесиками и пружинами.
     - Да. Ну? В чем дело? - резко спросил Максуэл.
     Вскрытая почта лежала на его столе, как сугроб бутафорского снега.  Его
острые  серые  глаза,  безличные  и  грубые,  сверкнули  на  нее  почти  что
раздраженно.
     - Ничего, - ответила стенографистка и отошла с легкой улыбкой.
     - Мистер Питчер, - сказала она доверенному  клерку,  -  мистер  Максуэл
говорил вам вчера о приглашении новой стенографистки?
     - Говорил, - ответил Питчер, - он велел мне найти новую стенографистку.
Я вчера дал знать в бюро, чтобы они нам  прислали  несколько  образчиков  на
пробу. Сейчас, десять сорок пять, но еще ни одна модная  шляпка  и  ни  одна
палочка жевательной резинки не явилась.
     - Тогда я буду работать, как всегда, - сказала молодая женщина, -  пока
кто- нибудь не заменит меня.
     И она сейчас же прошла к  своему  столу  и  повесила  черный  тюрбан  с
золотисто- зеленым пером попугая на обычное место.
     Кто не видел занятого нью-йоркского маклера в часы биржевой  лихорадки,
тот не может считать себя знатоком в антропологии. Поэт  говорит  о  "полном
часе славной жизни". У биржевого маклера час не только полон,  но  минуты  и
секунды в нем держатся за ремни и висят на буферах и подножках.
     А сегодня у Гарви Максуэла был горячий день  Телеграфный  аппарат  стал
рывками  разматывать  свою  ленту,  телефон  на  столе  страдал  хроническим
жужжанием. Люди толпами валили в контору и заговаривали с ним через барьер -
кто весело, кто сердито, кто  резко,  кто  возбужденно  вбегали  и  выбегали
посыльные с телеграммами. Клерки носились и прыгали, как  матросы  во  время
шторма. Даже физиономия Питчера изобразила нечто вроде оживления.
     На бирже в этот день были ураганы, обвалы  и  метели,  землетрясения  и
извержения вулканов, и все эти стихийные неурядицы отражались в миниатюре  в
конторе маклера. Максуэл отставил свой  стул  к  стене  и  заключал  сделки,
танцуя на пуантах. Он прыгал от телеграфа к телефону и от стола  к  двери  с
профессиональной ловкостью арлекина.
     Среди этого нарастающего напряжения маклер вдруг  заметил  перед  собой
золотистую челку под кивающим балдахином из бархата и страусовых перьев, сак
из кошки "под котик" и ожерелье из  крупных,  как  орехи,  бус,  кончающееся
где-то у самого пола серебряным сердечком. С этими аксессуарами была связана
самоуверенного вида молодая особа. Тут же стоял Питчер, готовый  истолковать
это явление.
     - Из стенографического бюро, насчет места, - сказал Питчер.
     Максуэл сделал полуоборот; руки его  были  полны  бумаг  и  телеграфной
ленты.
     - Какого места? - спросил он нахмурившись.
     - Места стенографистки, - сказал Питчер. - Вы мне сказали вчера,  чтобы
я вызвал на сегодня новую стенографистку.
     - Вы сходите с ума, Питчер, - сказал Максуэл - Как я мог дать вам такое
распоряжение?  Мисс  Лесли  весь   год   отлично   справлялась   со   своими
обязанностями. Место за ней, пока она  сама  не  захочет  уйти.  У  нас  нет
никаких вакансий, сударыня. Дайте знать в  бюро,  Питчер,  чтобы  больше  не
присылали, и никого больше ко мне не водите.
     Серебряное сердечко в  негодовании  покинуло  контору,  раскачиваясь  и
небрежно задевая  за  конторскую  мебель.  Питчер,  улучив  момент,  сообщил
бухгалтеру, что "старик" с каждым днем делается рассеяннее и забывчивее.
     Рабочий день бушевал все яростнее. На  бирже  топтали  и  раздирали  на
части с полдюжины акций разных  наименований,  в  которые  клиенты  Максуэла
вложили крупные деньги. Приказы на продажу и покупку летали взад  и  вперед,
как ласточки. Опасности подвергалась часть собственного портфеля Максуэла, и
он работал полном ходом, как некая сложная, тонкая и сильная машина,  слова,
решения, поступки следовали друг за дружкой с быстротой и четкостью часового
механизма Акции и обязательства, займы и фонды, закладные и ссуды - это  был
мир финансов, и в нем не было места  ни  для  мира  человека,  ни  для  мира
природы.
     Когда приблизился час завтрака, в работе наступило небольшое затишье.
     Максуэл стоял возле своего стола с полными руками записей и  телеграмма
за правым ухом у него торчала  вечная  ручка,  растрепанные  волосы  прядями
падали ему на лоб. Окно  было  открыто,  потому  что  милая  истопница-весна
повернула радиатор, и  по  трубам  центрального  отопления  земли  разлилось
немножко тепла.
     И через окно в комнату забрел, может быть по  ошибке,  тонкий,  сладкий
аромат сирени и на  секунду  приковал  маклера  к  месту.  Ибо  этот  аромат
принадлежал мисс Лесли. Это был ее аромат, и только ее.
     Этот аромат принес ее и поставил перед ним - видимую, почти  осязаемую.
Мир финансов мгновенно съежился в крошечное пятнышко. А она была в  соседней
комнате, в двадцати шагах.
     - Клянусь честью, я это сделаю, - сказал маклер вполголоса. - Спрошу ее
сейчас же. Удивляюсь, как я давно этого не сделал.
     Он бросился в комнату стенографистки с поспешностью  биржевого  игрока,
который хочет "донести", пока его не экзекутировали. Он ринулся к ее столу.
     Стенографистка посмотрела на него и улыбнулась. Легкий румянец залил ее
щеки, и взгляд у нее был ласковый и  открытый.  Максуэл  облокотился  на  ее
стол. Он все еще держал обеими руками пачку бумаг, и за ухом у него  торчало
перо.
     - Мисс Лесли, - начал он торопливо, - у меня ровно  минута  времени.  Я
должен вам кое-что сказать. Будьте моей женой. Мне некогда было ухаживать за
вами,  как  полагается,  но  я,  право  же,  люблю  вас.  Отвечайте  скорее,
пожалуйста, - эти понижатели вышибают последний дух из "Тихоокеанских".
     - Что вы говорите! - воскликнула стенографистка.
     Она встала и смотрела на него широко раскрытыми глазами.
     - Вы меня не поняли? - досадливо спросил Максуэл. - Я  хочу,  чтобы  вы
стали моей женой. Я люблю вас, мисс Лесли. Я давно хотел вам сказать  и  вот
улучил минутку, когда там, в конторе,  маленькая  передышка.  Ну  вот,  меня
опять зовут к телефону. Скажите, чтобы подождали, Питчер. Так как  же,  мисс
Лесли?
     Стенографистка  повела  себя  очень  странно.  Сначала  она  как  будто
изумилась, потом из ее удивленных глаз хлынули слезы, а потом  она  солнечно
улыбнулась сквозь слезы и одной рукой нежно обняла маклера за шею.
     - Я поняла, - сказала она мягка. - Это биржа вытеснила у тебя из головы
все остальное. А сначала я испугалась. Неужели  ты  забыл,  Гарви?  Мы  ведь
обвенчались вчера в восемь часов вечера в Маленькой, церкви за углом. (1)
----------------------------------------------------------
     1) - Маленькая церковь за углом -  церковь  "Преображения"  близ  Пятой
авеню, в одном из богатейших кварталов Нью-Йорка.



Мишурный блеск


     Перевод М. Урнова
     Мистер Тауэрс Чендлер гладил у себя в комнатушке свой выходной  костюм.
Один утюг грелся на газовой плитке, а другим он -  энергично  водил  взад  и
вперед, добиваясь желаемой  складки;  спустя  некоторое  время  можно  будет
видеть, как она  протянется,  прямая,  словно  стрела  от  его  лакированных
ботинок до края жилета с низким вырезом. Вот и все о туалете  нашего  героя,
что можно довести до всеобщего сведения. Об остальном пусть догадываются те,
кого благородная нищета толкает на жалкие уловки. Мы  снова  увидим  мистера
Чендлера, когда  он  будет  спускаться  по  лестнице  дешевых  меблированных
комнат;  безупречно  одетый,  самоуверенный,  элегантный,  по  внешности   -
типичный нью-йоркский клубмен, прожигатель жизни, отправляющийся с несколько
скучающим видом в погоню за вечерними удовольствиями.
     Чендлер получал восемнадцать долларов в неделю. Он служил в  конторе  у
одного архитектора. Ему  было  двадцать  два  года.  Он  считал  архитектуру
настоящим искусством и был искренне убежден, - хотя не рискнул бы заявить об
этом в Нью-Йорке, - что  небоскреб  "Утюг"  по  своим  архитектурным  формам
уступает Миланскому собору.
     Каждую неделю Чендлер откладывал из своей получки один доллар. В  конце
каждой десятой недели на добытый таким способом сверхкапитал  он  покупал  в
лавочке скаредного  Папаши  Времени  один-единственный  вечер,  который  мог
провести, как джентльмен. Украсив себя регалиями миллионеров и  президентов,
он отправлялся в ту часть города, что ярче всего сверкает  огнями  реклам  и
витрин, и обедал со вкусом и шиком. Имея в кармане десять долларов, можно  в
течение нескольких часов мастерски разыгрывать  богатого  бездельника.  Этой
суммы достаточно  на  хорошую  еду,  бутылку  вина  с  приличной  этикеткой,
соответствующие чаевые, сигару, извозчика и обычные и т. п.
     Этот один усладительный вечер, выкроенный из семидесяти нудных вечеров,
являлся для  него  источником  периодически  возрождающегося  блаженства.  У
девушки первый выезд в свет бывает только раз в жизни;  и  когда  волосы  ее
поседеют, он по- прежнему будет всплывать в ее памяти, как нечто радостное и
неповторимое. Чендлер же каждые десять недель испытывал  удовольствие  столь
же острое и  сильное,  как  в  первый  раз.  Сидеть  под  пальмами  в  кругу
бонвиванов, в вихре звуков невидимого  оркестра,  смотреть  на  завсегдатаев
этого рая и чувствовать на себе их взгляды - что в сравнении с  этим  первый
вальс и газовое платьице юной дебютантки?
     Чендлер шел по  Бродвею,  как  полноправный  участник  его  передвижной
выставки вечерних нарядов. В этот вечер он был  не  только  зрителем,  но  и
экспонатом. Последующие шестьдесят девять дней он будет ходить в  плохоньком
костюме и питаться за сомнительными табльдотами, у стойки  случайного  бара,
бутербродами и пивом у себя в комнатушке. Но это его не смущало, ибо он  был
подлинным сыном великого города мишурного блеска, и один  вечер,  освещенный
огнями Бродвея, возмещал ему множество вечеров, проведенных во мраке.
     Он все  шел  и  шел,  и  вот  уже  сороковые  улицы  начали  пересекать
сверкающий  огнями  путь  наслаждений;  было  еще  рано,  а  когда   человек
приобщается к избранному обществу всего раз в семьдесят  дней,  ему  хочется
продлить  это  удовольствие.  Взгляды  -   сияющие,   угрюмые,   любопытные,
восхищенные, вызывающие, манящие - были обращены на него, ибо  его  наряд  и
вид выдавали в нем поклонника часа веселья и удовольствий.
     На одном углу он остановился, подумывая о том, не пора ли ему повернуть
обратно и направиться в роскошный модный ресторан, где он  обычно  обедал  в
дни  своего  расточительства.  Как  раз  в  эту  минуту  какая-то   девушка,
стремительно огибая угол, поскользнулась на кусочке  льда  и  шлепнулась  на
тротуар,
     Чендлер помог ей подняться с отменной и  безотлагательной  вежливостью.
Прихрамывая, девушка  отошла  к  стене,  прислонилась  к  ней  и  застенчиво
поблагодарила его.
     - Кажется, я растянула ногу, - сказала она. - Я почувствовала, как  она
подвернулась.
     - Очень больно? - спросил Чендлер.
     - Только когда наступаю на всю ступню. Думаю, что через несколько минут
я уже буду в состоянии двигаться.
     - Не могу ли  я  быть  вам  чем-нибудь  полезен?  -  предложил  молодой
человек. - Хотите, я позову извозчика или...
     - Благодарю вас, - негромко, но с чувством сказала девушка. - Право, не
стоит беспокоиться.  Как  это  меня  угораздило?  И  каблуки  у  меня  самые
банальные. Их винить не приходится.
     Чендлер посмотрел на девушку и убедился, что его интерес к  ней  быстро
возрастает. Она была хорошенькая и изящная, глядела весело и радушно. На ней
было простенькое черное платьице, похожее на те, в какие одевают  продавщиц.
Из- под дешевой соломенной  шляпки,  единственным  украшением  которой  была
бархатная лента с  бантом,  выбивались  колечки  блестящих  темно-каштановых
волос.  С  нее  можно  было  писать  портрет  хорошей,  полной  собственного
достоинства трудящейся девушки.
     Вдруг молодого архитектора осенило Он пригласит эту девушку пообедать с
ним. Вот чего недоставало его роскошным, но одиноким пиршествам. Краткий час
его изысканных наслаждений был бы приятнее вдвойне, если бы он мог  провести
его в женском обществе. Он не сомневался, что перед  ним  вполне  порядочная
девушка, - ее речь и манеры подтверждали это. И, несмотря на ее  простенький
наряд, он почувствовал, что ему будет приятно сидеть с ней за столом.
     Эти мысли быстро пронеслись в его голове, и он решился. Разумеется,  он
нарушал правила приличия, но  девушки,  живущие  на  собственный  заработок,
нередко в таких делах пренебрегают формальностями. Как правило, они  отлично
разбираются в мужчинах и скорее будут полагаться на  свое  личное  суждение,
чем соблюдать никчемные условности. Если его  десять  долларов  истратить  с
толком, они вдвоем смогут отлично пообедать.
     Можно себе  представить,  каким  ярким  событием  явится  этот  обед  в
бесцветной жизни девушки;  а  от  ее  искреннего  восхищения  его  триумф  и
удовольствие станут еще хладостней.
     - По моему,  -  сказал  он  серьезно,  -  вашей  ноге  требуется  более
длительный отдых, чем вы полагаете. И  я  хочу  подсказать  вам,  как  можно
помочь ей и, вместе с тем, сделать мне одолжение. Когда вы  появились  из-за
угла, я как раз собирался пообедать в  печальном  одиночестве.  Пойдемте  со
мной, посидим в уютной обстановке, пообедаем, поболтаем, а за это время боль
в ноге утихнет и вы, я уверен, легко дойдете до дому.
     Девушка сбросила быстрый взгляд на открытое и приятное лицо Чендлера. В
глазах у нее сверкнул огонек, затем она мило улыбнулась.
     -  Но  мы  не  знакомы  а  так  ведь,  кажется,  не  полагается,  -   в
нерешительности проговорила она.
     - В этом нет ничего плохого, - сказал  он  простодушно.  -  Я  сам  вам
представлюсь... разрешите... Мистер Тауэрс Чендлер. После обеда,  который  я
постараюсь сделать для вас как можно приятнее,  я  распрощаюсь  с  вами  или
провожу вас до вашего дома, - как вам будет угодно.
     - Да, но в таком  платье  и  в  этой  шляпке!  -  проговорила  девушка,
взглянув на безупречный костюм Чендлера.
     -  Это  не  важно,  -  радостно  сказал  Чендлер.  -  Право,  вы  более
очаровательны в вашем народе, чем любая из дам, которые там  будут  в  самых
изысканных вечерних туалетах.
     - Нога еще побаливает, - призналась девушка, сделав неуверенный шаг.  -
По- видимому, мне придется принять  ваше  приглашение.  Вы  можете  называть
меня... мисс Мэриан.
     - Идемте же, мисс Мэриан, - весело, но с изысканной вежливостью  сказал
молодой архитектор. - Вам не  придется  идти  далеко.  Тут  поблизости  есть
вполне приличный и очень хороший  ресторан.  Обопритесь  на  мою  руку,  вот
так... и пошли, не торопясь. Скучно обедать одному. Я даже немножко рад, что
вы поскользнулись.
     Когда их усадили за хорошо сервированный столик и  услужливый  официант
склонился к  ним  в  вопросительной  позе,  Чендлер  почувствовал  блаженное
состояние, какое испытывал всякий раз во  время  своих  вылазок  в  светскую
жизнь.
     Ресторан этот был не так роскошен, как тот, дальше по Бродвею,  который
он  облюбовал  себе,  но  мало  в  чем  уступал  ему.  За  столиками  сидели
состоятельного вида посетители, оркестр играл хорошо  и  не  мешал  приятной
беседе, а кухня и  обслуживание  были  вне  всякой  критики.  Его  спутница,
несмотря, на простенькое платье и дешевую шляпку, держалась с  достоинством,
что придавало особую прелесть природной красоте ее лица и  фигуры.  И  видно
было по ее очаровательному личику, что она смотрит на Чендлера, который  был
оживлен, но сдержан, смотрит в его веселые и честные  синие  глаза  почти  с
восхищением.
     И вот тут в Тауэрса Чендлера вселилось  безумие  Манхэттена,  бешенство
суеты и тщеславия, бацилла хвастовства, чума дешевенького позерства. Он - на
Бродвее, всюду блеск и шик, и зрителей полным-полно. Он почувствовал себя на
сцене и решил в комедии-однодневке сыграть роль богатого светского повесы  и
гурмана. Его костюм соответствовал роли, и никакие ангелы-хранители не могли
помешать ему исполнить ее.
     И он пошел врать мисс Мэриан о клубах и  банкетах,  гольфе  и  верховой
езде, псарнях и котильонах и поездках за границу и даже  намекнул  на  яхту,
которая стоит будто бы  у  него  в  Ларчмонте.  Заметив,  что  его  болтовня
производит на девушку впечатление,  он  поддал  жару,  наплел  ей  что-то  о
миллионах  и  упомянул  запросто  несколько   фамилий,   которые   обыватель
произносит с почтительным вздохом. Этот час принадлежал ему, и он выжимал из
него все, что, по его мнению, было самым лучшим. И все же раз или два чистое
золото ее сердца засияло перед ним сквозь туман самомнения, застлавшего  ему
глаза.
     - Образ жизни, о котором вы говорите, -  сказала  она,  -  кажется  мне
таким пустым и бесцельным. Неужели в целом свете вы не можете найти для себя
работы, которая заинтересовала бы вас?
     - Работа?! - воскликнул он. -  Дорогая  моя  мисс  Мэриан!  Попытайтесь
представить себе, что вам каждый день надо переодеваться к обеду,  делать  в
день по десяти визитов, а на каждом углу полицейские только  и  ждут,  чтобы
прыгнуть к вам в машину и потащить вас в участок, если вы чуточку  превысите
скорость ослиного шага!
     Мы, бездельники, и есть самые работящие люди на земле.
     Обед был окончен, официант щедро вознагражден, они вышли из ресторана и
дошли до того угла, где состоялось их знакомство.  Мисс  Мэриан  шла  теперь
совсем хорошо, ее хромота почти не была заметна.
     - Благодарю вас за приятно проведенный вечер,  -  искренне  проговорила
она. - Ну, мне надо бежать домой. Обед мне очень понравился, мистер Чендлер.
     Сердечно улыбаясь, он пожал ей руку и сказал что-то насчет своего клуба
и партии в бридж. С минуту он  смотрел,  как  она  быстро  шла  в  восточном
направлении, затем нанял извозчика и не спеша покатил домой.
     У себя, в сырой комнатушке, он сложил свой выходной костюм, предоставив
ему отлеживаться шестьдесят девять дней. Потом сел и задумался.
     - Вот это девушка! - проговорил он  вслух.  -  А  что  она  порядочная,
головой ручаюсь, хоть ей и приходится работать из-за куска хлеба. Как знать,
не нагороди я всей этой идиотской чепухи, а скажи ей правду, мы могли  бы...
А, черт бы все побрал! Костюм обязывал.
     Так рассуждал дикарь наших дней, рожденный  и  воспитанный  в  вигвамах
племени манхэттенцев.
     Расставшись со своим кавалером, девушка быстро пошла прямо на восток и,
пройдя два квартала, поровнялась с красивым большим особняком, выходящим  на
авеню, которая  является  главной  магистралью  Маммоны  и  вспомогательного
отряда богов. Она поспешно вошла в дом и поднялась в комнату,  где  красивая
молодая девушка в изящном домашнем платье беспокойно смотрела в окно.
     - Ах ты, сорви-голова! - воскликнула  она,  увидев  младшую  сестру.  -
Когда ты перестанешь пугать нас своими выходками? Вот уже два часа,  как  ты
убежала в этих лохмотьях и в шляпке  Мэри.  Мама  страшно  встревожена.  Она
послала Луи искать тебя на машине по всему  городу.  Ты  скверная  и  глупая
девчонка!
     Она нажала кнопку, и в ту же минуту вошла горничная.
     - Мэри, скажите маме, что мисс Мэриан вернулась.
     - Не ворчи, сестричка. Я бегала к мадам Тео, надо было  сказать,  чтобы
она вместо розовой прошивки поставила лиловую. А это платье  и  шляпка  Мэри
очень мне пригодились. Все меня принимали за продавщицу из магазина.
     - Обед уже кончился, милая, ты опоздала.
     - Я знаю. Понимаешь, я поскользнулась на  тротуаре  и  растянула  ногу.
Нельзя было ступить на нее. Кое-как я доковыляла до ресторана и сидела  там,
пока мне не стало лучше. Потому я и задержалась.
     Девушки сидели у окна и смотрели на яркие  фонари  и  поток  мелькающих
экипажей. Младшая сестра прикорнула возле  старшей,  положив  голову  ей  на
колени.
     - Когда-нибудь мы выйдем замуж, - мечтательно проговорила она, -  и  ты
выйдешь и я. Денег у нас так много, что нам не  позволят  обмануть  ожидания
публики. Хочешь,  сестрица,  я  скажу  тебе,  какого  человека  я  могла  бы
полюбить?
     - Ну, говори, болтушка, - улыбнулась старшая сестра.
     - Я хочу, чтобы у моего любимого были ласковые синие  глаза,  чтобы  он
честно и почтительно относился к бедным девушкам, чтобы он был красив и добр
и не превращал любовь в забаву. Но я смогу полюбить его, только если у  него
будет ясное стремление, цель в жизни, полезная работа. Пусть он будет  самым
последним бедняком; я не посмотрю на это, я все  сделаю,  чтобы  помочь  ему
добиться  своего.  Но,  сестрица,  милая,  нас   окружают   люди   праздные,
бездельники, вся жизнь которых проходит между гостиной и клубом, - а  такого
человека я не смогу полюбить, даже если у него синие глаза и он  почтительно
относится к бедным девушкам, с которыми знакомится на улице.



Меблированная комната


     Перевод М. Лорие
     Беспокойны, непоседливы, преходящи, как само  время,  люди,  населяющие
красно-кирпичные кварталы нижнего Вест-Сайда. Они бездомны, но у  них  сотни
домов. Они  перепархивают  из  одной  меблированной  комнаты  в  другой,  не
заживаясь нигде, не привязываясь ни к одному из своих убежищ, непостоянные в
мыслях и чувствах. Они поют "Родина, милая родина" в ритме рэг-тайма,  своих
ларов и пенатов они носят с собой в шляпных картонках,  их  лоза  обвивается
вокруг соломенной шляпки; смоковницей их служит фикус.
     Дома этого района, перевидавшие тысячи постояльцев, могли бы, вероятно,
рассказать тысячи историй, по большей части скучных,  конечно,  но  было  бы
странно, если бы после всех этих бродячих жильцов в  домах  не  осталось  ни
одного привидения.
     Однажды вечером, когда уже стемнело, среди этих красных  домов-развалин
блуждал какой-то молодой человек и звонил  у  каждой  двери.  У  двенадцатой
двери он поставил свой тощий чемоданчик на ступеньку и вытер пыль со  лба  и
шляпы. Звонок прозвучал еле слышно, где-то далеко, в недрах дома.
     В дверях этого двенадцатого по счету дома появилась хозяйка, похожая на
противного жирного червя, который уже выгрыз всю сердцевину ореха  и  теперь
заманивает в пустую скорлупу съедобных постояльцев.
     Он спросил, есть ли свободные комнаты.
     - Войдите, -  сказала  хозяйка.  Голос  шел  у  нее  из  горла,  словно
подбитого мехом. - Есть комната на третьем этаже, окнами во двор, уже неделю
стоит пустая. Хотите посмотреть?
     Молодой человек стал подниматься следом за  ней  по  лестнице.  Тусклый
свет из какого-то невидимого источника скрадывал тени в коридорах. Хозяйка и
гость бесшумно шли по устилавшему лестницу ковру, такому  древнему,  что  от
него отрекся бы даже станок, на котором его  ткали.  Он  теперь  принадлежал
скорее к растительному царству; выродился в этом  затхлом,  лишенном  солнца
воздухе  в  буйный  лишайник  или  пышный  мох,  который  пучками  прирос  к
ступенькам и прилипал к  подошвам,  как  органическое  вещество.  На  каждом
повороте лестницы в стене была пустая ниша. Здесь, возможно, стояли когда-то
цветы. Если так, цветы, должно быть,  погибли  в  этом  нечистом,  зловонном
воздухе. Возможно также, что когда- нибудь в этих  нишах  помещались  статуи
святых, но легко было представить себе, что черти с чертенятами, выбрав ночь
потемнее, выволокли их оттуда и  ввергли  в  нечестивую  глубь  какой-нибудь
меблированной преисподней.
     - Вот комната,  -  раздалось  из  мехового  горла  хозяйки.  -  Хорошая
комната. Она редко пустует. Прошлое  лето  у  меня  в  ней  жили  прекрасные
постояльцы - никаких неприятностей, и платили вперед, точно, в срок. Кран  в
конце коридора. Три месяца ее снимали Спраулз и Муни.  Из  водевиля,  играли
скетчи.  Мисс  Брэтта  Спраулз,  может,  слышали...  Нет,  нет,  она  только
выступала под этой фамилией,  брачное  свидетельство  висело  вон  там,  над
комодом, в рамке. Газ вот  тут,  стенные  шкафы,  как  видите,  есть.  Такая
комната кому не понравится. Она никогда не пустует подолгу.
     - И часто актеры снимают у вас комнаты? - спросил молодой человек.
     - Всяко бывает. Многие из моих постояльцев работают в театре. Да,  сэр,
в этом районе много театров. Актеры, они, знаете, нигде  подолгу  не  живут.
Бывает, что и у меня поселятся, всяко бывает.
     Он сказал, что комната ему подходит и что он устал и никуда сегодня  не
пойдет. Он отдал деньги вперед за неделю. Комната прибрана, сказала хозяйка,
даже вода и полотенце  приготовлены.  Когда  она  собралась  уходить,  он  в
тысячный раз задал вопрос, который вертелся у него на языке!
     - Вы не помните среди ваших жильцов молодую девушку - мисс Вешнер, мисс
Элоизу Вешнер? Скорее всего она поет на сцене.  Красивая  девушка,  среднего
роста, стройная, волосы рыжевато-золотистые и на левом виске темная родинка.
     - Нет, такой фамилии не помню. Эти актеры меняют имена  так  же  часто,
как комнаты. Нынче они здесь, завтра уехали, всяко бывает. Нет, такой что-то
не припомню.
     Нет. Вечное нет. Пять месяцев беспрестанных поисков,  и  все  напрасно.
Сколько времени потрачено, днем - на расспрашивание антрепренеров,  агентов,
театральных школ и эстрадных  хоров;  по  вечерам  -  в  театрах,  от  самых
серьезных до мюзик- холлов такого низкого пошиба, что он  боялся  найти  там
то, на что больше всего надеялся. Он любил ее сильнее всех и давно искал ее.
Он был уверен, что после ее исчезновения из дому  этот  большой,  опоясанный
водою город прячет  ее  где-то,  но  город  -  как  необъятное  пространство
зыбучего песка, те песчинки, что вчера еще были на виду, завтра затянет илом
и тиной.
     Меблированная  комната  встретила  своего  нового   постояльца   слабой
вспышкой притворного гостеприимства, лихорадочным,  вымученным,  безучастным
приветствием, похожим на лживую улыбку продажной красотки.  Отраженный  свет
сомнительного комфорта исходил от  ветхой  мебели,  от  оборванной  парчовой
обивки дивана и двух стульев, от узкого дешевого зеркала в  простенке  между
окнами, от золоченых рам на стенах и никелированной кровати в углу.
     Новый жилец неподвижно сидел на стуле, а комната, путаясь  в  наречиях,
словно она была одним из этажей Вавилонской башни, пыталась поведать  ему  о
своих разношерстных обитателях.
     Пестрый коврик,  словно  ярко  расцвеченный  прямоугольный  тропический
островок, окружало бурное море  истоптанных  циновок.  На  оклеенных  серыми
обоями стенах висели картины, которые по пятам преследуют всех бездомных,  -
"Любовь гугенота", "Первая ссора", "Свадебный завтрак", "Психея у  фонтана".
Целомудренно-строгая линия  каминной  доски  стыдливо  пряталась  за  наглой
драпировкой, лихо натянутой наискось, как шарф у балерины в танце  амазонок.
На камине скопились жалкие обломки крушения, оставленные робинзонами в  этой
комнате, когда парус удачи  унес  их  в  новый  порт,  -  грошовые  вазочки,
портреты актрис, пузырек от лекарства, разрозненная колода карт.
     Один за другим, как знаки шифрованного  письма,  становились  понятными
еле заметные следы, оставленные постояльцами меблированной комнаты. Вытертый
кусок ковра перед комодом рассказал, что среди них  были  красивые  женщины.
Крошечные  отпечатки  пальцев  на  обоях  говорили  о  маленьких  пленниках,
пытавшихся найти дорогу к солнцу и  воздуху.  Неправильной  формы  пятно  на
стене, окруженное лучами, словно тень взорвавшейся  бомбы,  отмечало  место,
где разлетелся вдребезги полный стакан или бутылка. На зеркале кто-то  криво
нацарапал алмазом имя "Мари". Казалось, жильцы один  за  другим  приходил  в
ярость, - может быть, выведенные из себя вопиющим равнодушием комнаты,  -  и
срывали на ней свою злость. Мебель была  изрезанная,  обшарпанная;  диван  с
торчащими пружинами казался отвратительным чудовищем, застывшим в  уродливой
предсмертной судороге. Во время каких то серьезных беспорядков  от  каминной
доски откололся большой кусок мрамора. Каждая половица бормотала и  скрипела
по своему, словно жалуясь на личное, ей одной известное горе.  Не  верилось,
что все эти увечья были умышленно нанесены комнате людьми, которые  хотя  бы
временно называли ее; своей, а впрочем, возможно,  что  ярость  их  распалил
обманутый, подавленный, но еще не умерший инстинкт родного угла, мстительное
озлобление против вероломных  домашних  богов.  Самую  убогую  хижину,  если
только она наша, мы будем держать в чистоте, украшать и беречь.
     Молодой человек, сидевший  на  стуле,  дал  этим  мыслям  прошагать  на
бесшумных подошвах по его сознанию, в  то  время  как  в  комнату  незаметно
стекались меблированные звуки и запахи. Из одной комнаты донесся  негромкий,
прерывистый смех, из других - монолог  разъяренной  мегеры,  стук  игральных
костей, колыбельная песня, приглушенный плач, над головой упоенно заливалось
банджо. Где-то хлопали двери, то и дело громыхали мимо поезда  надземки,  во
дворе на заборе жалобно мяукала кошка. И он вдыхал  дыхание  дома  -  скорее
даже не запах, а промозглый вкус - холодные  влажные  испарения,  словно  из
погреба, смешанные с зловонием линолеума и заплесневелого, гниющего дерева.
     И вдруг, пока он сидел все так же неподвижно, комнату наполнил сильный,
сладкий запах резеды. Он вошел,  словно  принесенный  порывом  ветра,  такой
уверенный, проникновенный и  яркий,  что  почти  казался  живым.  И  молодой
человек крикнул "Что, малая?" - словно  его  позвали,  вскочил  со  стула  и
огляделся. Густой запах льнул к нему, обволакивал  его.  Он  протянул  руки,
чтобы схватить его, все его чувства мгновенно  смешались  и  спутались.  Как
может запах так настойчиво звать человека? Нет, это, конечно, был  звук.  Но
тогда, значит, звук дотронулся до него, погладил по руке?
     - Она была здесь! - крикнул он и заметался по комнате, надеясь  вырвать
у нее признание, так как был убежден,  что  узнает  каждую  мелочь,  которая
принадлежала ей или которой она касалась. Этот всепроникающий запах  резеды,
аромат, который она любила, ее аромат, откуда он?
     Комната была прибрана не очень тщательно.  На  смятой  салфетке  комода
валялось несколько шпилек -  этих  молчаливых,  безличных  спутников  всякой
женщины: женского рода, неопределенного вида, неизвестно какого времени.  Их
он не стал разглядывать, понимая, что от них ничего  не  добиться.  Роясь  в
ящиках комода, он нашел маленький разорванный носовой платок. Он прижал  его
к лицу. От платка, нагло и назойливо пахло гелиотропом; он  швырнул  его  на
пол. В другом ящике ему попалось несколько пуговиц,  театральная  программа,
ломбардная квитанция, две конфеты,  сонник.  В  последнем  ящике  он  увидел
черный шелковый бант и на минуту затаил дыхание. Но черный шелковый  бант  -
тоже сдержанное,  безличное  украшение  любой  женщины  и  ничего  не  может
рассказать.
     И тут он, как ищейка, пошел по следу  оглядывал  стены,  становился  на
четвереньки, чтобы ощупать углы бугристой циновки, обшарил  столы  и  камин,
портьеры и занавески и пьяный шкафчик в углу, в поисках видимого знака,  еще
не веря, что она здесь, рядом,  вокруг,  в  нем,  над  ним,  льнет  к  нему,
ластится, так мучительно взывает  к  его  сознанию,  что  даже  его  чувства
восприняли этот зов. Раз он опять ответил вслух: "Да, милая!" - и обернулся,
но его широко раскрытые глаза увидели пустоту, потому  что  он  не  мог  еще
различить в запахе резеды очертаний, и красок, и любви, и протянутых рук.  О
боже! Откуда этот запах, и давно ли у запахов есть  голос?  И  он  продолжал
искать.
     Он копался в  углах  и  щелях  и  находил  пробки  и  папиросы.  Их  он
пренебрежительно отшвыривал. Но под циновкой ему попался  окурок  сигары,  и
он, выругавшись злобно и  грубо,  раздавил  его  каблуком.  Он  просеял  всю
комнату как сквозь сито. Он прочел печальные  и  позорные  строки  о  многих
бродячих жильцах, но не нашел ни следа той, которую  искал,  которая,  может
быть, жила здесь, чей дух, казалось, витал в этой комнате.
     Тогда он вспомнил о хозяйке.
     Из населенной призраками комнаты он сбежал по лестнице  вниз  к  двери,
из-под которой виднелась полоска света. Хозяйка вышла на его стук.
     Он, насколько мог, подавил свое возбуждение.
     - Скажите мне, пожалуйста, - умолял он ее, - кто жил в моей комнате  до
меня?
     - Хорошо, сэр

Дебют Тильди


     Перевод под ред. М. Лорие
     Если вы не знаете "Закусочной и семейного ресторана"  Богля,  вы  много
потеряли. Потому что если вы - один из тех счастливцев, которым  по  карману
дорогие обеды, вам должно быть интересно  узнать,  как  уничтожает  съестные
припасы  другая  половина  человечества.  Если  же  вы  принадлежите  к  той
половине, для которой счет, поданный лакеем, -  событие,  вы  должны  узнать
Богля, ибо там вы получите за свои деньги то, что вам полагается (по крайней
мере по количеству).
     Ресторан Богля расположен  в  самом  центре  буржуазного  квартала,  на
бульваре Брауна-Джонса-Робинсона  -  на  Восьмой  авеню;  В  зале  два  ряда
столиков,  по  шести  в  каждом  ряду.  На  каждом  столике  стоит  судок  с
приправами. Из перечницы вы можете вытрясти облачко чего-то меланхоличного и
безвкусного, как вулканическая пыль. Из солонки  не  сыплется  ничего.  Даже
человек,  способный  выдавить  красный  сок  из  белой  репы,  потерпел   бы
поражение, вздумай он добыть хоть крошку соли из боглевской  солонки.  Кроме
того, на  каждом  столе  имеется  баночка  подделки  под  сверхострый  соус,
изготовляемый "по рецепту одного индийского раджи".
     За кассой сидит Богль,  холодный,  суровый,  медлительный,  грозный,  и
принимает от вас деньги. Выглядывая  из-за  горы  зубочисток,  он  дает  вам
сдачу, накалывает ваш счет,  отрывисто,  как  жаба,  бросает  вам  замечание
насчет  погоды.  Но  мой  вам  совет  -  ограничьтесь   подтверждением   его
метеорологических пророчеств. Ведь вы - не  знакомый  Богля;  вы  случайный,
кормящийся у него посетитель; вы мажете больше не встретиться с ним до  того
дня, когда труба Гавриила призовет вас на  последний  обед.  Поэтому  берите
вашу сдачу и катитесь куда хотите, хоть к черту. Такова теория Богля.
     Посетителей Богля обслуживали две официантки и Голос. Одну  из  девушек
звали Эйлин.  Она  была  высокого  роста,  красивая,  живая,  приветливая  и
мастерица позубоскалить. Ее фамилия? Фамилии  у  Богля  считались  такой  же
излишней роскошью, как полоскательницы для рук.
     Вторую официантку звали Тильди. Почему обязательно  Матильда?  Слушайте
внимательно: Тильди, Тильди. Тильди была маленькая, толстенькая,  некрасивая
и прилагала слишком много усилий, чтобы всем угодить,  чтобы  всем  угодить.
Перечитайте последнюю фразу раза три, и вы увидите, что в ней есть смысл.
     Голос был невидимкой. Он исходил из кухни и не блистал оригинальностью.
Это был непросвещенный Голос, который  довольствовался  простым  повторением
кулинарных восклицаний, издаваемых официантками.
     Вы позволите мне еще раз повторить, что Эйлин была красива? Если бы она
надела двухсотдолларовое платье, и прошлась бы в нем на пасхальной  выставке
нарядов, и вы увидели бы ее, вы сами поторопились бы сказать это.
     Клиенты Богля были ее рабами. Она умела обслуживать сразу шесть столов.
Торопившиеся сдерживали свое  нетерпение,  радуясь  случаю  полюбоваться  ее
быстрой  походкой  и  грациозной  фигурой.   Насытившиеся   заказывали   еще
что-нибудь, чтобы подольше побыть в сиянии ее улыбки. Каждый  мужчина,  -  а
женщины заглядывали к Боглю редко, - старался произвести на нее впечатление.
     Эйлин умела перебрасываться шутками с десятью  клиентами  одновременно.
Каждая ее улыбка, как дробинки из  дробовика,  попадала  сразу  в  несколько
сердец. И в это же самое время она умудрялась проявлять  чудеса  ловкости  и
проворства, доставляя на столы свинину с фасолью, рагу, яичницы,  колбасу  с
пшеничным соусом и всякие прочие яства в  сотейниках  и  на  сковородках,  в
стоячем и лежачем положении. Все эти  пиршества,  флирт  и  блеск  остроумия
превращали ресторан Богля в своего рода салон, в котором Эйлин  играла  роль
мадам Рекамье.
     Если даже случайные посетители бывали очарованы  восхитительной  Эйлин,
то что же делалось с завсегдатаями Богля? Они обожали  ее.  Они  соперничали
между собою. Эйлин могла бы весело проводить время  хоть  каждый  вечер.  По
крайней мере два раза в неделю кто-нибудь водил ее в  театр  или  на  танцы.
Один  толстый  джентльмен,  которого  они  с  Тильди  прозвали  между  собой
"боровом", подарил ей колечко с бирюзой. Другой, получивший кличку "нахал" и
служивший в ремонтной мастерской, хотел подарить ей пуделя, как  только  его
брат-возчик получит подряд на Девятой улице. А тот, который всегда заказывал
свиную грудинку со шпинатом и говорил, что он биржевой маклер, пригласил  ее
на "Парсифаля".
     - Я не знаю, где это "Парсифаль" и сколько туда езды, - заметила Эйлин,
рассказывая об этом Тильди, - но я не сделаю  ни  стежка  на  моем  дорожном
костюме до тех пор, пока обручальное кольцо не будет у меня на пальце. Права
я или нет?
     А Тильди...
     В пропитанном парами,  болтовней  и  запахом  капусты  заведении  Богля
разыгрывалась настоящая трагедия. За кубышкой Тильди, с  ее  носом-пуговкой,
волосами цвета соломы и веснушчатым лицом, никогда  никто  не  ухаживал.  Ни
один мужчина не провожал ее глазами, когда она бегала по ресторану, -  разве
что  голод  заставит  их  жадно  высматривать  заказанное  блюдо.  Никто  не
заигрывал с нею, не  вызывал  ее  на  веселый  турнир  остроумия.  Никто  не
подтрунивал над ней по утрам, как над Эйлин,  не  говорил  ей,  скрывая  под
насмешкой зависть к неведомому счастливцу, что она, видно, поздненько пришла
вчера домой, что так медленно подает сегодня.  Никто  никогда  не  дарил  ей
колец с бирюзой и не приглашал ее на таинственный, далекий "Парсифаль".
     Тильди была хорошей работницей, и мужчины терпели ее. Те, что сидели за
ее столиками, изъяснялись с ней короткими цитатами  из  меню,  а  затем  уже
другим, медовым голосом заговаривали  с  красавицей  Эйлин.  Они  ерзали  на
стульях и старались из-за приближающейся фигуры Тильди увидеть Эйлин,  чтобы
красота ее превратила их яичницу с ветчиной в амброзию.
     И Тильди довольствовалась своей ролью серенькой труженицы, лишь  бы  на
долю  Эйлин  доставались  поклонение  и  комплименты.  Нос  пуговкой   питал
верноподданнические чувства к короткому греческому носику. Она  была  другом
Эйлин, и она радовалась, видя, как Эйлин властвует над сердцами и  отвлекает
внимание мужчин от дымящегося пирога и лимонных  пирожных.  Но  глубоко  под
веснушчатой кожей и соломенными волосами у самых некрасивых  из  нас  таится
мечта о принце или принцессе, которые придут только для нас одних.
     Однажды утром Эйлин пришла на работу с подбитым глазом, и Тильди излила
на нее потоки сочувствия, способные вылечить даже трахому.
     -  Нахал  какой-то,  -  объяснила  Эйлин.  -  Вчера  вечером,  когда  я
возвращалась домой. Пристал ко мне на Двадцать третьей. Лезет, да и  только.
Ну, я его отшила и он отстал. Но оказалось, что он все время шел за мной. На
Восемнадцатой он опять начал приставать. Я как размахнулась да как ахну  его
по щеке! Тут он мне этот фонарь и наставил. Правда,  Тиль,  у  меня  ужасный
вид? Мне так неприятно, что мистер Никольсон увидит, когда придет  в  десять
часов пить чай с гренками.
     Тильди слушала, и сердце у нее замирало от восторга.  Ни  один  мужчина
никогда не пытался приставать к ней. Она была  в  безопасности  на  улице  в
любой час дня и Ночи. Какое это,  должно  быть,  блаженство,  когда  мужчина
преследует тебя и из любви ставит тебе фонарь под глазом!
     Среди  посетителей  Богля  был  молодой  человек   по   имени   Сидерс,
сработавший в прачечной. Мистер Сидерс был худ и белобрыс, и  казалось,  что
его только что хорошенько высушили и накрахмалили. Он был слишком застенчив,
чтобы добиваться внимания Эйлин;  поэтому  он  обычно  садился  за  один  из
столиков Тильди и обрекал себя на молчание и вареную рыбу.
     Однажды, когда мистер Сидерс пришел обедать, от  него  пахло  пивом.  В
ресторане было только два-три посетителя. Покончив с вареной  рыбой,  мистер
Сидерс встал, обнял Тильди за талию, громко  и  бесцеремонно  поцеловал  ее,
вышел на улицу, показал кукиш своей прачечной и отправился в пассаж опускать
монетки в щели автоматов.
     Несколько секунд Тильди стояла окаменев. Потом до  сознания  ее  дошло,
что Эйлин грозит ей пальцем и говорит:
     - Ай да Тиль, ай да хитрюга! На что это похоже! Этак ты отобьешь у меня
всех моих поклонников. Придется мне следить за тобой, моя милая.
     И еще одна мысль забрезжила в  сознании  Тильди.  В  мгновенье  ока  из
безнадежной, смиренной поклонницы она превратилась  в  такую  же  дочь  Евы,
сестру всемогущей Эйлин. Она сама стала  теперь  Цирцеей,  целью  для  стрел
Купидона, сабинянкой, которая должна  остерегаться,  когда  римляне  пируют.
Мужчина  обнял  ее  талию  привлекательной  и  ее   губы   желанными.   Этот
стремительный, опаленный любовью Сидерс, казалось, совершил над ней то чудо,
которое совершается в прачечной за  особую  плату.  Сняв  грубую  дерюгу  ее
непривлекательности, он в  один  миг  выстирал  ее,  просушил,  накрахмалил,
выгладил и вернул ей в виде тончайшего батиста - облачения, достойного самой
Венеры.
     Веснушки Тильди  потонули  в  огне  румянца.  Цирцея  и  Психея  вместе
выглянули из ее загоревшихся глаз. Ведь даже Эйлин никто  не  обнимал  и  не
целовал в ресторане у всех на глазах.
     Тильди  была   не   в   силах   хранить   эту   восхитительную   тайну.
Воспользовавшись коротким затишьем, она как бы случайно  остановилась  возле
конторки Богля. Глаза ее сияли; она очень старалась; чтобы в  словах  ее  не
прозвучала гордость и похвальба.
     - Один джентльмен оскорбил меня сегодня, - сказала она. -  Он  обхватил
меня за талию и поцеловал.
     - Вот как, - сказал Богль, приподняв забрало  своей  деловитости.  -  С
будущей недели вы будете получать на доллар больше.
     Во время обеда Тильди, подавая знакомым посетителям, объявляла  каждому
из  них  со  скромностью  человека,  достоинства  которого  не  нуждаются  в
преувеличении:
     - Один джентльмен оскорбил меня сегодня в ресторане. Он обнял  меня  за
талию и поцеловал.
     Обедающие принимали эту новость различно  -  одни  выражали  недоверие;
другие поздравляли ее, третьи забросали ее шуточками,  которые  до  сих  пор
предназначались только для Эйлин. И сердце  Тильди  ширилось  от  счастья  -
наконец- то на краю однообразной серой равнины, по  которой  она  так  долго
блуждала, показались башни романтики.
     Два дня  мистер  Сидерс  не  появлялся.  За  это  время  Тильди  прочно
укрепилась на позиции интересной женщины. Она накупила  лент,  сделала  себе
такую же прическу, как у Эйлин, и затянула талию.  На  два  дюйма  туже.  Ей
становилось и страшно и сладко от мысли, что мистер Сидерс. может  ворваться
в ресторан и застрелить ее из пистолета. Вероятно, он любит  ее  безумно,  а
эти страстные влюбленные всегда бешено ревнивы. Даже в Эйлин не стреляли  из
пистолета. И Тильди решила, что лучше ему не стрелять; она ведь всегда  была
верным другом Эйлин и не хотела затмить ее славу.
     На третий день в четыре часа мистер Сидерс пришел. За столиками не было
ни души. В глубине ресторана Тильди накладывала в баночки горчицу,  а  Эйлин
резала пирог. Мистер Сидерс подошел к девушкам.
     Тильди подняла глаза и увидела его. У  нее  захватило  дыхание,  и  она
прижала к груди ложку, которой накладывала горчицу.  В  волосах  у  нее  был
красный бант; на шее - эмблема Венеры с Восьмой авеню - ожерелье из  голубых
бус с символическим серебряным сердечком.
     Мистер Сидерс был красен и смущен. Он опустил одну руку в карман  брюк,
а другую - в свежий пирог с тыквой.
     - Мисс Тильди, - сказал он, - я должен извиниться за то,  что  позволил
себе в тот вечер. Правду сказать, я тогда здорово выпил,  а  то  никогда  не
сделал бы этого. Я бы никогда ни с одной женщиной не поступил так,  если  бы
был трезвый. Я надеюсь, мисс Тильди что вы примете мое извинение и поверите,
что я не сделал бы этого, если бы понимал, что делаю, и не был бы пьян.
     Выразив столь деликатно свое раскаяние, мистер Сидерс дал задний ход  и
вышел из ресторана, чувствуя, что вина его заглажена.
     Но за спасительной ширмой Тильди упала головой на стол, среди  кусочков
масла и кофейных чашек, и  плакала  навзрыд  -  плакала  и  возвращалась  на
однообразную серую  равнину,  по  которой  блуждают  такие,  как  она,  -  с
носом-пуговкой и волосами цвета соломы. Она  сорвала  свой  красный  бант  и
бросила его на пол. Сидерса она глубоко презирала; она приняла  его  поцелуй
за поцелуй принца, который нашел дорогу в заколдованное царство сна и привел
в движение уснувшие часы и заставил суетиться сонных пажей. Но  поцелуй  был
пьяный  и  неумышленный;  сонное  царство  не  шелохнулось,  услышав  ложную
тревогу; ей суждено навеки остаться спящей красавицей.
     Однако не все было потеряно. Рука  Эйлин  обняла  ее,  и  красная  рука
Тильди шарила по столу среди объедков, пока не почувствовала теплого пожатия
друга.
     - Не огорчайся, Тиль, - сказала Эйлин, не вполне понявшая, в чем  дело.
- Не стоит того этот Сидерс. Не джентльмен, а белобрысая защипка для  белья,
вот он что такое. Будь он джентльменом, разве он стал бы просить извинения?