О.Генри. Из сборника "На выбор"


---------------------------------------------------------------------------
     (1909 г.)
     

Файл с книжной полки Несененко Алексея

---------------------------------------------------------------------------


Третий ингредиент


     Перевод М. Лорие
     Так  называемый  "Меблированный  дом  Валламброза"   -   не   настоящий
меблированный дом. Он состоит из  двух  старинных  буро-каменных  особняков,
слитых воедино. Нижний этаж с  одной  стороны  оживляют  шляпки  и  шарфы  в
витрине модистки, с другой -  омрачают  устрашающая  выставка  и  вероломные
обещания дантиста - "Лечение без боли". В "Валламброзе" можно снять  комнату
за два доллара в неделю, а можно и  за  двадцать.  Население  ее  составляют
стенографистки,  музыканты,   биржевые   маклеры,   продавщицы,   репортеры,
начинающие художники, процветающие жулики и прочие лица, свешивающиеся через
перила лестницы всякий раз, как у парадной двери раздастся звонок.
     Мы поведем речь только о двух обитателях "Валламброзы", при всем  нашем
уважении к их многочисленным соседям.
     Когда однажды в шесть часов вечера Хетти  Пеппер  возвращалась  в  свою
комнату в "Валламброзе" (третий этаж, окно во двор,  три  доллара  пятьдесят
центов в неделю), нос  и  подбородок  ее  были  заострены  больше  обычного.
Утонченные черты лица - типичный  признак  человека,  получившего  расчет  в
универсальном магазине, где он  проработал  четыре  года,  и  оставшегося  с
пятнадцатью центами в кармане.
     Пока Хетти поднимается на третий этаж, мы успеем вкратце рассказать  ее
биографию.
     Четыре года назад Хетти вошла в "Лучший универсальный магазин" вместе с
семьюдесятью пятью другими девушками, желавшими получить место  в  отделении
дамских блузок. Фаланга  претенденток  являла  собой  ошеломляющую  выставку
красавиц, с общим количеством белокурых волос, которых хватило бы не на одну
леди Годиву, а на целую сотню.
     Деловитый, хладнокровный, безличный, плешивый молодой человек,  который
должен был отобрать шесть девушек из этой толпы  чающих,  почувствовал,  что
захлебывается в море дешевых духов, под пышными  белыми  облаками  с  ручной
вышивкой. И вдруг на горизонте показался парус. Хетти Пеппер, некрасивая,  с
презрительным взглядом маленьких зеленых глаз,  с  шоколадными  волосами,  в
скромном полотняном костюме и вполне разумной шляпке, предстала  перед  ним,
не скрывая от мира ни одного из своих двадцати девяти лет.
     "Вы приняты!" - крикнул  плешивый  молодой  человек,  и  это  было  его
спасением. Вот  так  и  случилось,  что  Хетти  начала  работать  в  "Лучшем
магазине". Рассказ о том, как она стала, наконец, получать восемь долларов в
неделю, был бы компиляцией из биографий Геркулеса, Жанны д'Арк, Уны, Иова  и
Красной Шапочки. Сколько ей платили вначале - этого вы от меня  не  узнаете.
Сейчас вокруг этих вопросов разгораются страсти, и я вовсе  не  хочу,  чтобы
какой-нибудь миллионер, владелец подобного магазина, взобрался  по  пожарной
лестнице к окну моего чердачного будуара и начал швырять в меня камни.
     История увольнения Хетти из "Лучшего магазина" так похожа на историю ее
поступления туда, что я боюсь показаться однообразным.
     В каждом отделении магазина имеется заведующий - вездесущий, всезнающий
и всеядный человек в красном галстуке и  с  записной  книжкой.  Судьбы  всех
девушек данного отделения, живущих на (см. данные Бюро торговой  статистики)
долларов в неделю, целиком в его руках.
     В  отделении,   где   работала   Хетти,   заведующим   был   деловитый,
хладнокровный, безличный, плешивый молодой человек. Когда он ходил по  своим
владениям, ему казалось, что он плывет по морю дешевых духов,  среди  пышных
белых облаков с машинной  вышивкой.  Обилие  сладкого  ведет  к  пресыщению.
Некрасивое лицо Хетти  Пеппер,  ее  изумрудные  глаза  и  шоколадные  волосы
казались ему  желанным  зеленым  оазисом  в  пустыне  приторной  красоты.  В
укромном углу за прилавком он нежно ущипнул ее руку на три дюйма выше локтя,
но тут же отлетел на три фута,  отброшенный  ее  мускулистой  и  не  слишком
лилейной ручкой. Теперь вы знаете, почему тридцать минут спустя Хетти Пеппер
пришлось покинуть "Лучший магазин" с тремя медяками в кармане.
     Сегодня утром фунт говяжьей грудинки стоит шесть центов. Но в тот день,
когда Хетти Пеппер была освобождена от работы в универсальном  магазине,  он
стоил семь с половиной центов. Только благодаря этому и  стал  возможен  наш
рассказ. Иначе на оставшиеся четыре цента можно было бы...
     Но сюжет почти всех хороших рассказов в мире построен  на  неустранимых
препятствиях, поэтому не придирайтесь, пожалуйста.
     Купив говяжьей грудинки, Хетти поднималась  в  свою  комнату  (окно  во
двор, три доллара пятьдесят центов  в  неделю).  Порция  вкусного,  горячего
тушеного мяса на ужин, крепкий сон - и утром она будет готова  снова  искать
подвигов Геркулеса, Жанны д'Арк, Уны, Иова и Красной Шапочки.
     В своей комнате она достала из крошечного шкафчика глиняный сотейник  и
стала шарить во всех  кульках  и  пакетах  в  поисках  картошки  и  лука.  В
результате этих поисков нос и подбородок ее заострились еще больше.
     Ни картошки, ни лука! Но разве можно приготовить тушеное мясо из одного
мяса? Можно приготовить устричный суп без устриц, черепаший суп без черепах,
кофейный торт без кофе, но приготовить тушеное мясо  без  картофеля  и  лука
совершенно невозможно.
     Правда, в крайнем случае  и  одна  говяжья  грудинка  может  спасти  от
голодной смерти. Положить соли, перцу и столовую ложку муки,  предварительно
размешав ее в небольшом количестве холодной воды, и  сойдет.  Будет  не  так
вкусно, как омары по- ньюбургски, и не так роскошно, как праздничный  пирог,
но - сойдет.
     Хетти взяла сотейник и отправилась в конец коридора.  Согласно  рекламе
"Валламброзы", там находился водопровод, но, между нами говоря, он  проводил
воду не всегда и лишь скупыми  каплями;  впрочем,  техническим  подробностям
здесь не место. Там  же  была  раковина,  около  которой  часто  встречались
валламброзки, приходившие сюда выплеснуть кофейную гущу и поглазеть на чужие
кимоно.
     У этой раковины  Хетти  увидела  девушку  с  густыми  темно-золотистыми
волосами и жалобным выражением глаз, которая мыла  под  краном  две  большие
ирландские картофелины. Мало кто знал "Валламброзу" так хорошо,  как  Хетти.
Кимоно были ее энциклопедией, ее справочником, ее агентурным бюро,  где  она
черпала сведения о всех прибывающих и выбывающих. От одного розового  кимоно
с зеленой каймой она давно узнала,  что  девушка  с  двумя  картофелинами  -
художница, рисует миниатюры, а живет под самой крышей в мансарде,  или,  как
принято выражаться,  в  студии.  Хетти  не  очень  точно  знала,  что  такое
миниатюра, но была уверена, что это не дом, потому что маляры, хоть и  носят
забрызганные краской комбинезоны и на улице  всегда  норовят  заехать  своей
лестницей вам  в  лицо,  у  себя  дома,  как  известно,  поглощают  огромное
количество пищи.
     Картофельная девушка была тоненькая и маленькая и обращалась со  своими
картофелинами, как старый холостяк с младенцем, у которого режутся зубки.  В
правой руке она держала тупой сапожный нож, которым и начала чистить одну из
картофелин.
     Хетти заговорила с ней самым официальным тоном, но было ясно,  что  уже
со второй фразы она готова сменить его на веселый и дружеский.
     - Простите, что я вмешиваюсь не в свое дело, - сказала она, -  но  если
так чистить картошку, очень много пропадает. Это молодая картошка,  ее  надо
скоблить. Дайте, я покажу.
     Она взяла картофелину и нож и начала показывать.
     - О, благодарю вас, - пролепетала художница. - Я не знала. Мне и  самой
было жалко так много срезать.  Но  я  думала,  что  картофель  всегда  нужно
чистить. Ведь знаете, когда сидишь на одной  картошке,  очистки  тоже  имеют
значение.
     - Послушайте, дорогая, - сказала Хетти, и нож ее замер в воздухе, - вам
что, тоже не сладко приходится?
     Миниатюрная художница улыбнулась голодной улыбкой.
     - Да, пожалуй. Спрос на искусство, во всяком случае на  то,  которым  я
занимаюсь, что-то не очень велик. У меня на обед только вот этот  картофель.
Но это не так уж плохо, если есть его горячим, с солью, и немножко масла.
     - Дитя мое, - сказала Хетта, и мимолетная улыбка  смягчила  ее  суровые
черты, - сама судьба свела нас. Я тоже оказалась на бобах. Но  дома  у  меня
есть кусок мяса, величиной  с  комнатную  собачку.  А  картошку  я  пыталась
достать всеми способами, разве только богу не  молилась.  Давайте  объединим
наши интендантские склады и сделаем жаркое. Готовить будем у меня. Теперь бы
еще луку достать! Как вы думаете, милая, не завалилось ли у  вас  с  прошлой
зимы немного мелочи за подкладку котикового манто? Я бы сбегала за луком  на
угол к старику Джузеппе. Жаркое без лука хуже, чем званый чай без сластей.
     - Зовите меня Сесилия, - сказала художница. - Нет, я уже  три  дня  как
истратила последний цент.
     - Значит, лук придется отставить,  -  сказала  Хетти.  -  Я  бы  заняла
луковицу у сторожихи, да не хочется мне, чтобы они сразу догадались,  что  я
без работы. А хорошо бы нам иметь луковку!
     В комнате продавщицы они занялись приготовлением  ужина.  Роль  Сесилии
сводилась к тому, что она беспомощно сидела на кушетке и воркующим  голоском
просила, чтобы ей разрешили хоть чем-нибудь помочь.
     Хетти залила мясо холодной соленой водой и  поставила  на  единственную
горелку газовой плитки.
     -  Хорошо  бы  иметь  луковку!  -  сказала  она  и  принялась  скоблить
картофель.
     На стене,  напротив  кушетки,  был  приколот  яркий,  кричащий  плакат,
рекламирующий  новый  паром  железнодорожной  линии,  построенный  с   целью
сократить путь между Лос- Анжелосом и Нью-Йорком на одну восьмую минуты.
     Оглянувшись посреди своего монолога, Хетти увидела,  что  по  щекам  ее
гостьи струятся слезы, а глаза устремлены  на  идеализированное  изображение
несущегося по пенистым волнам парохода.
     - В чем дело, Сесилия, милая? - сказала Хетти, прерывая работу. - Очень
уж скверная картинка? Я плохой критик, но мне  казалось,  что  она  немножко
оживляет комнату. Конечно, художница-маникюристка сразу может  сказать,  что
это гадость. Если хотите, я ее сниму... Ах, боже мой, если б у нас был лук!
     Но миниатюрная миниатюристка отвернулась и зарыдала, уткнувшись носиком
в грубую обивку.
     Здесь  таилось  что-то   более   глубокое,   чем   чувство   художника,
оскорбленного видом скверной литографии.
     Хетти поняла. Она уже давно примирилась со своей ролью. Как мало у  нас
слов для описания свойств человека!  Чем  ближе  к  природе  слова,  которые
слетают с наших губ, тем лучше мы понимаем друг друга. Выражаясь фигурально,
можно сказать, что среди людей есть. Головы, есть. Руки, есть.  Ноги,  есть.
Мускулы, есть. Спины, несущие тяжелую ношу.
     Хетти была Плечом. Плечо у нее было костлявое, острое, но всю ее  жизнь
люди склоняли на это плечо своя головы (как метафорически, так и  буквально)
и оставляли на нем все свои горести или  половину  их.  Подходя  к  жизни  с
анатомической точки зрения, которая не хуже всякой  другой,  можно  сказать,
что Хетти на роду было написано стать Плечом. Едва  ли  были  у  кого-нибудь
более располагающие к доверию ключицы.
     Хетти было только тридцать три года, и она  еще  не  перестала  ощущать
легкую боль всякий раз, как юная хорошенькая  головка  склонялась  к  ней  в
поисках утешения. Но один взгляд в зеркало неизменно помогал ей, как  лучшее
болеутоляющее средство. Так и теперь она  строго  глянула  в  потрескавшееся
старое зеркало над газовой плиткой, немного убавила огонь под  булькающим  в
сотейнике мясом с картошкой и, подойдя к кушетке, прижала головку Сесилии  к
своему плечу-исповедальне.
     - Ну, моя хорошая, - сказала она,  -  выкладывайте  все,  как  было.  Я
теперь вижу, это вас не искусство расстроило.  Вы  познакомились  с  ним  на
пароме, так ведь? Ну же,  успокойтесь,  Сесилия,  милая,  и  расскажите  все
своей... своей тете Хетти.
     Но молодость и печаль должны сначала излить избыток вздохов и слез, что
подгоняют барку романтики к желанным островам. Вскоре,  однако,  прильнув  к
жилистой  решетке  исповедальни,  кающаяся  грешница  -  или  благословенная
причастница священного огня? - просто и безыскусственно повела свой рассказ.
     -  Это  было  всего  три  дня  назад.  Я  возвращалась  на  пароме   из
Джерси-Сити. Старый мистер Шрум, торговец картинами, сказал  мне,  что  один
богач в Ньюарке хочет заказать миниатюру, портрет своей дочери. Я поехала  к
нему, показала кое-какие свои работы. Когда я сказала, что  миниатюра  будет
стоить пятьдесят долларов, он расхохотался, как гиена. Сказал,  что  портрет
углем, в двадцать раз больше моей миниатюры, обойдется ему  всего  в  восемь
долларов.
     У меня оставалось денег только на обратный билет в Нью-Йорк. Настроение
было такое, что не хотелось больше жить. Вероятно, это видно было  по  моему
лицу, потому что, когда я заметила, что он сидит напротив и смотрит на меня,
мне показалось, что он все понимает. Он был красивый, но самое главное  -  у
него было доброе лицо. Когда чувствуешь себя усталой, или несчастной, или во
всем разуверишься, доброта важнее всего.
     Когда мне стало так тяжело, что не было уже сил бороться,  я  встала  и
медленно вышла через заднюю дверь каюты. На палубе никого не было. Я  быстро
перелезла через поручни и - бросилась в воду. Ах, друг мой Хетти, вода  была
такая холодная!
     На одно мгновение мне захотелось вернуться в нашу "Валламброзу" и снова
голодать и надеяться. А потом я вся онемела, и мне стало все равно. А  потом
я почувствовала, что в воде рядом со мной кто-то есть и  поддерживает  меня.
Он, оказывается, вышел следом за мной и прыгнул в воду, чтобы спасти меня.
     Нам бросили какую-то штуку вроде большой белой баранки, и  он  заставил
меня продеть в нее руки. Потом паром  дал  задний  ход,  и  нас  втащили  на
палубу. Ах, Хетти, мне было так стыдно - ведь топиться грешно, да к тому  же
у меня волосы намокли и растрепались и выглядела я, как пугало.
     К нам подошло несколько мужчин в синем, и он дал им свою карточку, и  я
слышала, как он объяснил им, что я уронила сумочку у самого края  парома  и,
перегнувшись за ней через поручни, упала в воду.  И  тут  я  вспомнила,  что
читала в газетах, что самоубийц сажают в тюрьму вместе  с  убийцами,  и  мне
стало очень страшно.
     Потом какие то женщины увели меня в кочегарку, помогли мне обсушиться и
причесали меня. Когда мы причалили, он подошел и посадил меня в кэб. Он  сам
промок до нитки, но смеялся, словно считал все это веселой шуткой. Он просил
меня сказать ему мое имя и адрес, но я  не  сказала  -  уж  очень  мне  было
стыдно.
     - Вы поступили глупо, дорогая, - ласково сказала Хетти. - Подождите,  я
чуточку прибавлю огня. Эх, если бы у нас была хоть одна луковица!
     - Тогда он приподнял шляпу, - продолжала Сесилия, -  и  сказал:  "Очень
хорошо, но я вас все-таки найду. Я  намерен  получить  награду  за  спасение
утопающих". И он дал кэбмену денег и велел отвезти меня,  куда  я  скажу,  и
ушел. И вот прошло уже три дня, - простонала миниатюристка, - а  он  еще  не
нашел меня!
     - Потерпите,  -  сказала  Хетти.  -  Ведь  Нью-Йорк  -  большой  город.
Подумайте, сколько ему нужно пересмотреть  вымокших,  растрепанных  девушек,
прежде чем он сможет вас узнать. Мясо наше отлично  тушится,  но  вот  луку,
луку бы в него! На худой конец я бы даже чесноку положила.
     Мясо  с  картофелем  весело  булькало,  распространяя   соблазнительный
аромат, в котором, однако, явно не хватало  чего-то  очень  нужного,  и  это
вызывало смутную тоску, неотвязное желание раздобыть недостающий ингредиент.
     - Я чуть не утонула в этой ужасной реке, - сказала Сесилия вздрогнув.
     - Воды маловато, - сказала Хетти. - В  жарком  то  есть.  Сейчас  схожу
принесу.
     - А как хорошо пахнет! - сказала художница.
     - Это Северная-то река хорошо пахнет?  -  возразила  Хетти.  -  От  нее
всегда воняет мыловаренным заводом и мокрыми сеттерами... Ах, вы про жаркое?
Да, все бы хорошо, вот только бы еще луку! А как вам  показалось,  деньги  у
него есть?
     - Главнее, мне показалось, что  он  добрый,  -  сказала  Сесилия.  -  Я
уверена, что он богат, но это совсем не важно. Когда он  платил  кэбмену,  я
заметила, что у него в бумажнике были сотни,  тысячи  долларов.  А  когда  я
высунулась из кэба, то увидела, что он сел в автомобиль и шофер дал ему свою
медвежью доху, потому что он весь промок. И это было только три дня назад.
     - Какая глупость! - коротко отрезала Хетти.
     - Но ведь шофер не промок, - пролепетала Сесилия. - И он  очень  хорошо
повел машину.
     - Я говорю, вы сделали глупость, - сказала Хетти, -  что  не  дали  ему
адреса.
     - Я никогда не даю свой адрес шоферам, - надменно сказала Сесилия.
     - А как он нам нужен! - удрученно произнесла Хетти.
     - Зачем?
     - Да в жаркое, конечно. Это я все насчет лука.
     Хетта взяла кувшин я отправилась к крану в конце коридора.
     Когда она подошла к  лестнице,  с  верхнего  этажа  как  раз  спускался
какой-то молодой человек.  Одет  он  был  прилично,  но  казался  больным  и
измученным.  В  его  мутных  глазах  читалось  страдание  -  физическое  или
душевное. В руке он держал луковицу, розовую,  гладкую,  крепкую,  блестящую
луковицу величиною с девяносто восьмицентовый будильник.
     Хетта остановилась. Молодой человек тоже. Во взгляде и позе  продавщицы
было что- то от Жанны д'Арк, от Геркулеса, от Уны  -  роли  Иова  и  Красной
Шапочки  сейчас  не  годились  Молодой  человек  остановился  на   последней
ступеньке и отчаянно закашлялся. Сам не зная почему,  он  почувствовал,  что
его загнали в ловушку, атаковали, взяли штурмом, обложили  данью,  ограбили,
оштрафовали, запугали, уговорили. Всему виною были  глаза  Хетти.  Глянув  в
них, он увидел, как взвился на верхушку мачты черный пиратский флаг и  ражий
матрос с ножом в зубах взобрался с быстротой обезьяны по  вантам  и  укрепил
его там. Но молодой человек еще не знал, что причиной, почему он едва не бил
пущен ко дну, к даже без переговоров, был его драгоценный груз.
     - Прошу прощения, - сказала Хетти настолько сладко, насколько  позволял
ее кислый голос. - Не нашли ли вы эту луковицу здесь, на  лестнице?  У  меня
разорвался пакет с покупками, я как раз вышла поискать ее.
     Молодой человек кашлял, не смолкая, добрых полминуты. За это время  он,
очевидно, набрался мужества, чтобы  отстаивать  свою  собственность.  Крепко
зажав в руке свое слезоточивое сокровище, он дал решительный отпор свирепому
грабителю, покушавшемуся на него.
     - Нет, - сказал он в нос, - я не нашел ее на лестнице. Мне дал ее  Джек
Бивенс, который живет на верхнем этаже.  Если  не  верите,  подите  спросите
его... Я подожду здесь.
     - Я знаю Джека Бивенса, - нелюбезно сказала Хетти. - Он пишет  книга  и
вообще всякую чепуху для  тряпичников.  Весь  дом  слышит,  как  его  ругает
почтальон, когда приносит ему обратно толстые  конверты.  Скажите,  вы  тоже
живете в "Валламброзе"?
     - Нет, - ответил молодой человек, - я иногда захожу к Бивенсу. Мы с ним
друзья, Я живу в двух кварталах отсюда.
     - Простите, а что вы собираетесь делать с этой луковицей?
     - Собираюсь ее съесть,
     - Сырую?
     - Да, как только приду домой.
     - У вас там что же, больше нет никакой еды?
     Молодой человек на минуту задумался.
     - Да, - признался он. - У меня дома нет больше  ни  крошки.  У  старика
Джека тоже, кажется, неважно с припасами Ему ужасно не хотелось расставаться
с этой луковицей, но я так пристал к нему, что он сдался.
     - Приятель, - сказала Хетти, те сводя с него умудренного жизнью взгляда
и положив костлявый, но выразительный палец ему на рукав, -  у  вас,  видно,
тоже неприятности, да?
     - Сколько угодно, - быстро ответил владелец лука. - Но эта луковица моя
собственность и досталась мне честным  путем.  Простите,  пожалуйста,  но  я
спешу.
     - Знаете что? - сказала Хетти, слегка побледнев он  волнения.  -  Сырой
лук - это совсем невкусно. И тушеное мясо без лука - тоже. Раз вы друг Джека
Бивенса, вы, наверно, порядочный человек. У меня  в  комнате,  в  том  конце
коридора, сидит одна девушка, моя подруга. Нам обеим не повезло, и у нас  на
двоих - только кусок мяса и немного картошки. Все это уже тушится, но в  нем
нет  души.  Чего-то  не  хватает.  В  жизни  есть  некоторые  вещи,  которые
непременно должны  существовать  вместе.  Ну,  например,  розовый  муслин  и
зеленые розы, или грудинка и яйца, или ирландцы и беспорядки.
     И еще - тушеное мясо с картошкой и лук. И еще люди, которым  приходится
туго, и другие люди в таком же положении.
     Молодой человек опять раскашлялся, и надолго. Одной рукой он прижимал к
груди свою луковицу.
     - Разумеется, разумеется, - проговорил он, наконец. - Но я  уже  сказал
вам, что спешу...
     Хетти крепко вцепилась в его рукав.
     - Не ешьте сырой лук, дорогой мой. Внесите  свою  долю  в  обед,  и  вы
отведаете такого жаркого, какое вам не часто доводилось  пробовать.  Неужели
две женщины должны свалить с ног  молодого  джентльмена  и  затащить  его  в
комнату силой, чтобы он оказал им честь пообедать с ними? Ничего вам плохого
не сделают. Решайтесь, и пошли.
     Бледное лицо молодого человека осветилось улыбкой.
     - Ну что же, - сказал он  оживляясь.  -  Если  луковица  может  служить
рекомендацией, я с удовольствием приму приглашение.
     - Может, может, - сказала Хетти. -  И  рекомендацией  и  приправой.  Вы
только постойте минутку за дверью, я спрошу мою подругу, согласна ли она. И,
пожалуйста, не удирайте никуда со своим рекомендательным письмом.
     Хетти вошла в свою комнату и закрыла дверь. Молодой человек  остался  в
коридоре.
     - Сесилия, дорогая, -  сказала  продавщица,  смазав,  как  умела,  свой
скрипучий голос, - там, за дверью, есть лук. И при нем  молодой  человек.  Я
пригласила его обедать. Вы как, не против?
     - Ах, боже мой! - сказала Сесилия,  поднимаясь  и  поправляя  прическу.
Глаза ее с грустью обратились на плакат с паромом.
     - Нет, нет, - сказала Хетти, - это не он. На этот раз все очень просто.
Вы, кажется, сказали, что у вашего героя имеются деньги и автомобили? А этот
- голодранец, у него только и еды, что одна луковица.  Но  разговор  у  него
приятный, и он не нахал. Скорее всего он был джентльменом, а теперь оказался
на мели. А ведь лук-то нам нужен! Ну как, привести его?  Я  ручаюсь  за  его
поведение.
     - Хетти, милая, - вздохнула Сесилия, - я так голодна! Не все ли  равно,
принц он или  бродяга?  Давайте  его  сюда,  если  у  него  есть  что-нибудь
съестное.
     Хетти вышла в коридор. Луковый человек исчез. У Хетти замерло сердце, и
серая тень покрыла ее лицо, кроме скул и кончика носа. А потом  жизнь  снова
вернулась к ней - она увидела,  что  он  стоит  в  дальнем  конце  коридора,
высунувшись из окна, выходящего на улицу. Она  поспешила  туда.  Он  кричал,
обращаясь к кому-то внизу. Уличный шум заглушил ее шаги. Она заглянула через
его плечо и увидела, к кому  он  обращается,  и  расслышала  его  слова.  Он
обернулся и увидел ее.
     Глаза Хетти вонзились в него, как стальные буравчики.
     - Не лгите, - сказала она спокойно. - Что вы собирались делать  с  этим
луком?
     Молодой человек подавил приступ кашля и смело посмотрел ей в лицо. Было
ясно, что он не намерен терпеть дальнейшие издевательства.
     - Я собирался его съесть, - сказал он громко и раздельно, - как  уже  и
сообщил вам раньше.
     - И у вас дома больше нечего есть?
     - Ни крошки.
     - А чем вы вообще занимаетесь?
     - Сейчас ничем особенным.
     - Так почему же, - сказала Хетти на самых резких  нотах,  -  почему  вы
высовываетесь из окон и отдаете распоряжения шоферам в зеленых автомобилях?
     Молодой человек вспыхнул, и его мутные глаза засверкали.
     - Потому, сударыня, - заговорил он, все ускоряя темп,  -  что  я  плачу
жалованье этому шоферу и автомобиль этот принадлежит мне, так же как и  этот
лук, да, так же как этот лук!
     Он помахал своей луковицей перед самым носом  у  Хетти.  Продавщица  не
двинулась с места.
     - Так почему же вы едите лук, - спросила она убийственно  презрительным
тоном, - и ничего больше?
     - Я этого не говорил, - горячо возразил молодой человек.  -  Я  сказал,
что у меня дома нет больше ничего съестного. Я  не  держу  гастрономического
магазина.
     - Так почему же, - неумолимо продолжала Хетти,  -  вы  собирались  есть
сырой лук?
     - Моя мать, - сказал молодой человек, - всегда  давала  мне  сырой  лук
против простуды. Простите, что упоминаю  о  физическом  недомогании,  но  вы
могли заметить, что я очень, очень сильно простужен. Я собирался съесть  эту
луковицу и лечь  в  постель.  И  не  понимаю,  чего  ради  я  стою  здесь  и
оправдываюсь перед вами.
     - Где это вы простудились? - подозрительно спросила Хетти.
     Молодой человек, казалось, достиг высшей точки раздражения.  Спуститься
с нее он мог двумя путями: дать волю своему гневу  или  признать  комичность
ситуации. Он выбрал правильный путь, и пустой коридор огласился его  хриплым
смехом.
     - Нет, вы просто прелесть, - сказал он. - И я не осуждаю вас  за  такую
осторожность. Так и быть, объясню вам. Я промок.  На  днях  я  переезжал  на
пароме Северную реку, и какая-то девушка бросилась в воду. Я, конечно...
     Хетти перебила его, протянув руку.
     - Отдайте лук, - сказала она.
     Молодой человек стиснул зубы.
     - Отдайте лук, - повторила она.
     Он улыбнулся и положил луковицу ей  на  ладонь.  Тогда  на  лице  Хетти
появилась редко озарявшая его меланхолическая  улыбка.  Она  взяла  молодого
человека под руку, а другой рукой указала на дверь своей комнаты.
     - Дорогой мой, - сказала она, - идите туда. Маленькая дурочка,  которую
вы выудили из реки, ждет вас. Идите, идите. Даю  вам  три  минуты,  а  потом
приду сама. Картошка там и ждет. Входи, Лук!
     Когда он, постучав, вошел в дверь, Хетти очистила луковицу и стала мыть
ее под краном. Она бросила хмурый взгляд на хмурые крыши за окном, и  улыбка
медленно сползла с ее лица.
     - А все-таки, - мрачно сказала  она  самой  себе,  -  все-таки  мясо-то
достали мы.



Как скрывался черный Билл


     Перевод Т. Озерской
     Худой, жилистый, краснолицый человек с крючковатым носом  и  маленькими
горящими глазками, блеск которых несколько смягчали белесые  ресницы,  сидел
на краю железнодорожной платформы  на  станции  Лос-Пиньос,  болтая  ногами.
Рядом с ним сидел другой человек - толстый, обтрепанный,  унылый,  -  должно
быть, его приятель, У обоих был такой вид, словно грубые швы  изнанки  жизни
давно уже натерли им мозоли по всему телу.
     - Года четыре не видались, верно. Окорок? - сказал обтрепанный.  -  Где
тебя носило?
     - В Техасе, - сказал краснолицый. - На Аляске слишком холодно - это  не
для меня. А в Техасе тепло, как выяснилось.  Один  раз  было  даже  довольно
жарко. Сейчас расскажу.
     Как-то утром я соскочил с экспресса, когда он остановился у  водокачки,
и разрешил ему следовать дальше без меня. Оказалось, что я  попал  в  страну
ранчо. Домов там еще больше, чем в Нью-Йорке, только их  строят  не  в  двух
дюймах, а в двадцати милях друг от друга, так что нельзя учуять носом, что у
соседей на обед.
     Дороги я не нашел и потащился напрямик, куда глаза глядят. Трава там по
колено, а мескитовые рощи  издали  совсем  как  персиковые  сады,  -  так  и
кажется, что забрел в чужую усадьбу и сейчас  налетят  на  тебя  бульдоги  и
начнут хватать за пятки. Однако я отмахал миль двадцать, прежде  чем  набрел
на усадьбу. Небольшой такой домик - величиной с платформу надземной железной
дороги.
     Невысокий человек в белой рубахе и коричневом  комбинезоне,  с  розовым
платком вокруг шеи, скручивал сигаретки под деревом у входа в дом.
     - Привет, - говорю я ему. -  Может  ли  в  некотором  роде  чужестранец
прохладиться, подкрепиться, найти приют или даже  какую-нибудь  работенку  в
вашем доме?
     - Заходите, - говорит он самым любезным тоном. - Присядьте, пожалуйста,
на этот табурет. Я и не слышал, как вы подъехали.
     - Я еще не подъехал, - говорю я. - Я пока подошел. Неприятно затруднять
вас, но если бы вы раздобыли ведра два воды...
     - Да, вы изрядно запылились, - говорит  он,  -  только  наши  купальные
приспособления...
     - Я хочу напиться, - говорю я. - Пыль, которая у меня снаружи, не имеет
особого значения.
     Он налил мне ковш воды из большого красного кувшина и спрашивает:
     - Так вам нужна работа?
     - Временно, - говорю я. - Здесь, кажется, довольно тихое местечко?
     - Вы не ошиблись, - говорит он. - Иной раз неделями ни одной живой души
не увидишь. Так я слышал. Сам я всего месяц, как  обосновался  здесь.  Купил
это ранчо у одного старожила, который решил перебраться дальше на Запад.
     - Мне это подходит, - говорю я. - Человеку иной раз  полезно  пожить  в
таком тихом углу. Но мне нужна работа. Я умею сбивать коктейли, шельмовать с
рудой, читать лекции, выпускать акции, немного играю на пианино и боксирую в
среднем весе.
     - Так...-говорит этот недоросток. - А не можете ли вы пасти овец?
     - Не могу ли я спасти овец? - удивился я.
     - Да нет, не спасти, а пасти, - говорит он. - Ну, стеречь стадо.
     - А, - говорю я, - понимаю! Сгонять их в кучу, как  овчарка,  и  лаять,
чтоб не разбежались! Что ж, могу. Мне, по правде сказать, еще не приходилось
пастушествовать, но я не раз наблюдал из окна вагона,  как  овечки  жуют  на
лугу ромашки, и вид у них был не особенно кровожадный.
     - Мне нужен пастух, - говорит овцевод. - А на мексиканцев я не очень-то
полагаюсь. У меня два стада. Можете хоть завтра с утра выгнать  на  пастбище
моих баранов - их всего восемьсот штук. Жалованье -  двенадцать  долларов  в
месяц, харчи мои. Жить будете там же на  выгоне,  в  палатке.  Стряпать  вам
придется самому, а дрова и воду будут доставлять. Работа не тяжелая.
     - По рукам, - говорю я. - Берусь за  эту  работу,  если  даже  придется
украсить голову венком, облачиться в балахон, взять в руки жезл и наигрывать
на дудочке, как делают это пастухи на картинках.
     И вот на следующее утро хозяин ранчо помогает мне  выгнать  из  корраля
стадо баранов и доставить их на пастбище в прерии, мили за две  от  усадьбы,
где они принимаются мирно пощипывать травку на склоне холма. Хозяин дает мне
пропасть всяких наставлений: следить, чтобы отдельные скопления  баранов  не
отбивались от главного стада, и в полдень гнать их всех на водопои.
     - Вечером я привезу  вашу  палатку,  все  оборудование  и  провиант,  -
говорит он мне.
     - Роскошно, - говорю я. - И не забудьте захватить провиант. Да заодно и
оборудование. А главное, не упустите из виду палатку. Ваша фамилия, если  не
ошибаюсь, Золликоффер?
     - Меня зовут, - говорит он, - Генри Огден.
     - Чудесно, мистер Огден, - говорю  я.  -  А  меня  -  мистер  Персиваль
Сент-Клэр.
     Пять дней я пас овец на ранчо Чиквито, а потом  почувствовал,  что  сам
начинаю обрастать шерстью, как овца. Это обращение к природе явно обращалось
против меня. Я был одинок, как коза Робинзона Крузо. Ей-богу, я встречал  на
своем веку более интересных  собеседников,  чем  вверенные  моему  попечению
бараны. Соберешь их вечером, запрешь в загон, а  потом  напечешь  кукурузных
лепешек, нажаришь баранины, сваришь кофе и лежишь в своей палатке  величиной
с салфетку да слушаешь, как воют койоты и кричат козодои.
     На пятый день к вечеру, загнав  моих  драгоценных,  но  малообщительных
баранов, я отправился в усадьбу, отворил дверь в дом и шагнул за порог.
     - Мистер Огден, - говорю я. - Нам с вами  необходимо  начать  общаться.
Овцы, конечно, хорошая штука - они оживляют пейзаж, и опять же с  них  можно
настричь шерсти на некоторое количество восьмидолларовых  мужских  костюмов,
но что касается застольной беседы или чтобы скоротать  вечерок  у  камелька,
так с ними помрешь с тоски, как на великосветском  файвоклоке.  Если  у  вас
есть колода карт, или литературное лото, или трик-трак, тащите их сюда, и мы
с вами займемся умственной деятельностью. Я сейчас готов  взяться  за  любую
мозговую работу - вплоть до вышибания кому-нибудь мозгов.
     Этот Генри Огден был овцевод особого сорта. Он носил кольца  и  большие
золотые часы и тщательно завязывал галстук. И физиономия у него всегда  была
спокойная, а очки на носу так и блестели. Я видел в  Мэскоги,  как  повесили
бандита за убийство шестерых людей. Так мой хозяин был похож на него как две
капли воды. Однако я знавал еще одного  священника,  в  Арканзасе,  которого
можно было бы  принять  за  его  родного  брата.  Но  мне-то  в  общем  было
наплевать. Я жаждал общения - с праведником ли, с грешником - все одно, лишь
бы он говорил, а не блеял.
     - Я понимаю, Сент-Клэр, - отвечает Огден, откладывая в сторону книгу. -
Вам, конечно, скучновато там одному с  непривычки.  Моя  жизнь,  признаться,
тоже довольно однообразна. Хорошо ли вы заперли овец? Вы уверены, что они не
разбегутся?
     - Они заперты так же прочно, - говорю я, - как  присяжные,  удалившиеся
на совещание по делу об убийстве миллионера. И я буду на месте раньше, чем у
них возникнет потребность в услугах сиделки.
     Тут Огден извлек откуда-то колоду карт, и мы с ним сразились в  казино.
После пяти дней и пяти ночей заточения в овечьем лагере я почувствовал себя,
как гуляка на  Бродвее.  Когда  мне  шла  карта,  я  радовался  так,  словно
заработал миллион на бирже, а когда Огден разошелся и рассказал анекдот  про
даму в спальном вагоне, я хохотал добрых пять минут.
     Все в жизни относительно,  вот  что  я  скажу.  Человек  может  столько
насмотреться всякой всячины, что уже не повернет  головы,  чтобы  поглядеть,
как горит трехмиллионный особняк, или возвращается с  гастролей  Джо  Вебер,
или волнуется Адриатическое море. Но дайте ему только попасти немножко овец,
и он будет кататься со смеху от какой-нибудь  песенки,  вроде  "Барабан,  не
барабань, я не встану в эту рань" - и  получать  искреннее  удовольствие  от
игры в карты с дамами.
     Словом, дальше - больше. Огден вытаскивает бутылку  бурбонского,  и  мы
окончательно предаем забвению наших овец.
     - Вы помните, - говорит Огден, - примерно месяц назад в газетах  писали
о нападении на  Канзас-Техасский  скорый?  Было  похищено  пятнадцать  тысяч
долларов кредитными билетами, а проводник почтового вагона ранен в плечо. И,
говорят, все это дело рук одного человека.
     - Что-то припоминаю, - говорю я. - Но такие  вещи  случаются  настолько
часто, что мозг рядового техасца не в состоянии удержать их в памяти. И  что
ж, преступник был застигнут на месте преступления?  Или  изловлен,  схвачен,
предан в руки правосудия?
     - Он удрал, - говорил Огден. - А сегодня я прочел в газете, что полиция
напала на его след где-то в  наших  краях.  Все  похищенные  банкноты  были,
оказывается, одной серии  -  первого  выпуска  Второго  Национального  банка
города Эспинозы. Проследили, где грабитель менял эти банкноты, и след привел
сюда.
     Огден наливает себе еще бурбонского и пододвигает бутылку мне.
     - Что ж, - говорю я, отхлебнув глоточек этого царского напитка,  -  для
железнодорожного налетчика не так уж глупо придумано - укрыться на  время  в
здешней глуши. Овечья ферма, пожалуй, самое подходящее для этого место. Кому
придет в голову искать такого отпетого бандита среди певчих птичек, барашков
и полевых цветочков? А что, - говорю я, скосив глаза  на  Огдена  и  как  бы
приглядываясь к нему, - в газетах не было дано примет этого единоборца? Что-
нибудь насчет объема, веса, линейных измерений, покроя жилета или количества
запломбированных зубов?
     - Нет, - говорит Огден. - Он был в маске, и никто не мог его хорошенько
рассмотреть. Но установлено, что это  известный  железнодорожный  бандит  по
кличке Черный Билл, потому что тот всегда работает один,  и  кроме  того,  в
почтовом вагоне нашли платок с его меткой.
     - Я одобряю Черного Билла, - говорю  я.  -  Он  правильно  сделал,  что
спрятался на овечьем ранчо. Думаю, им его не найти.
     - Объявили награду в тысячу долларов за его поимку, - говорит Огден.
     - На черта мне эти деньги, - говорю я, глядя мистеру овцеводу  прямо  в
глаза. - Хватит с меня и двенадцати  долларов  в  месяц,  которые  я  у  вас
получаю. Я нуждаюсь в отдыхе. Мне бы только наскрести деньжат, чтоб оплатить
билет до Тексарканы, где проживает моя  вдовствующая  матушка.  Если  Черный
Билл, - говорю я, многозначительно глядя  на  Огдена,  -  этак  месяц  назад
подался в эти края... и купил себе небольшое овечье ранчо и...
     - Стойте, - говорит Огден и с довольно-таки свирепой  рожей  подымается
со стула, - это что за намеки?
     - Никаких намеков, - говорю я. - Я беру  чисто  гипотонический  случай.
Если бы, - говорю я, - Черный Билл забрел сюда и купил себе овечье  ранчо  и
нанял бы меня нянчить его овец и играть им на дудочке, да  поступал  бы  при
этом со мной честно и по-товарищески, вот как вы, - ему бы не пришлось  меня
опасаться. Человек для меня всегда человек, какие бы  ни  случались  у  него
осложнения с железнодорожными поездами или с овцами. Теперь вы знаете,  чего
от меня ждать.
     Лицо у Огдена стало черней кофейной гущи. Секунд девять  он  молчал,  а
потом рассмеялся.
     - Вот вы какой, Сент-Клэр, - говорит он - Что ж, будь я Черным  Биллом,
я бы не побоялся довериться вам. А теперь давайте перекинемся в  картишки...
если, конечно, вам не претит играть с железнодорожным бандитом.
     - Я уже выразил вам свои чувства в словесной форме, -  говорю  я,  -  и
притом без всякой задней мысли.
     Тасуя карты после первой сдачи, я, как бы невзначай, спрашиваю  Огдена,
откуда он.
     - О, - говорит Огден, - я с Миссисипи.
     - Хорошенькое местечко, - говорю  я.  -  Мне  не  раз  приходилось  там
останавливаться. Только простыни немного сыроваты и насчет жратвы не  густо.
Верно, да? А я вот, - говорю я ему, -  с  побережья  Тихого  океана.  Может,
бывали когда?
     - Сплошные сквозняки, - говорит Огден. - Но если вам  случится  попасть
на Средний Запад, сошлитесь на меня, и  вам  нальют  кофе  через  ситечко  и
положат грелку в постель.
     - Ладно, - говорю я. - Я ведь не хотел  выведать  у  вас  номер  вашего
личного  телефона  или  девичью  фамилию  вашей  тетушки,  которая  умыкнула
пресвитерианского священника из Кэмберленда. Мне-то что. Я  стараюсь  только
втолковать вам, что в руках у вашего овчара вы - в полной безопасности.  Ну,
бросьте нервничать, червы пиками не кроют.
     - Втемяшится же человеку, - говорит Огден  и  опять  смеется.  -  А  не
кажется ли вам, что, будь я Черный Билл и явись у меня мысль,  что  вы  меня
подозреваете, я давно угостил бы вас пулей из винчестера и тем  успокоил  бы
свои нервы, если бы они у меня расшалились?
     - Не кажется, - говорю я.  -  Тот,  у  кого  хватило  духу  в  одиночку
ограбить поезд, никогда такой штуки не выкинет. Я не зря пошатался по  свету
- знаю, что у них там насчет дружбы крепко. Не то чтобы я, мистер  Огден,  -
говорю я ему, - состоя при вас овечьим пастухом, набивался вам в друзья.  Но
при менее  мало  благоприятных  обстоятельствах  мы,  может,  и  сошлись  бы
поближе.
     - Забудьте на время овец, прошу вас, - говорит Огден, - и снимите - мне
сдавать.
     Дня четыре спустя, когда мои барашки мирно полдничали у речки, а я  был
погружен в превратности приготовления  кофе,  передо  мной  появилась  некая
загадочная личность, стремившаяся изобразить из себя  то,  что  ей  хотелось
изобразить. Она неслышно подкралась по траве, верхом на лошади.  По  одеянию
это было нечто среднее между сыщиком из Канзаса, собачником из Батон-Ружа  и
небезызвестным вам разведчиком Буффало  Биллом.  Глаза  и  подбородок  этого
субъекта  не  свидетельствовали  о  боевом  опыте,  и  я  смекнул,  что  это
всего-навсего ищейка.
     - Пасешь овец? - спрашивает он меня.
     - Увы, - говорю я, - перед лицом такой  несокрушимой  проницательности,
как ваша, у меня не хватает нахальства утверждать,  что  я  тут  реставрирую
старинную бронзу или смазываю велосипедные колеса.
     - Что-то ты, сдается мне, не похож на пастуха: и одет не так и говоришь
не так.
     - А вы зато говорите так, что очень похожи на то, что мне сдается.
     Тут он спросил меня, у кого я работаю, и я показал ему на ранчо Чиквито
в тени небольшого холма, милях в  двух  от  моего  выгона.  После  этого  он
сообщил мне, что я разговариваю с помощником шерифа.
     - Где-то в этих  краях  скрывается  железнодорожный  бандит  по  кличке
Черный  Билл,  -  рапортует  мне  эта  ищейка.  -  Его  уже  проследили   до
Сан-Антонио, а может, и дальше. Ты здесь не видал ли каких пришлых людей  за
истекший месяц, или, может, слыхал, что появился кто?
     - Нет, - отвечаю я, - если не считать того, который появился,  говорят,
в мексиканском поселке на ранчо Люмис, на Фрио.
     - Что тебе известно про него? - спрашивает шериф.
     - Ему три дня от роду, - говорю я.
     - А каков с виду человек, у которого ты работаешь? - допытывается он. -
Старик Джордж Рэми все еще хозяйничает на своем ранчо? Он тут уже лет десять
разводит овец, да что-то ему никогда не везло.
     - Старик продал ранчо и  подался  на  Запад,  -  сообщил  я.  -  Другой
любитель овец купил у него это хозяйство с месяц назад.
     - А каков он с виду? - снова спрашивает тот.
     - О, - говорю я, - он-то?  Такой  здоровенный,  толстенный  датчанин  с
усищами и в синих очках.  Не  поручусь,  что  он  сумеет  отличить  овцу  от
суслика. Похоже, что старина Джордж крепко обставил его на этом деле.
     Подкрепившись еще целой кучей столь же ценных сведений и львиной  долей
моего обеда, шериф отъехал прочь.
     В тот же вечер я докладываю об этом посещении Огдену.
     - Они оплетают Черного Билла цепкими щупальцами спрута, - говорю  я.  И
рассказываю ему о шерифе, и о том, как я расписал его этому  шерифу,  и  что
тот сказал.
     - Э, что нам до Черного Билла, - говорит Огден. - У нас и  своих  забот
довольно. Достаньте-ка из шкафа бутылочку, и выпьем за его здоровье. Если, -
добавляет он со смешком, - вы не слишком предубеждены против железнодорожных
бандитов.
     - Я готов выпить, - говорю я, -  за  всякого,  кто  умеет  постоять  за
друга. А Черный Билл, - говорю я, - как раз, мне кажется, из таких. Итак, за
Черного Билла и за удачу.
     И мы выпили.
     А недельки через две подошло время стрижки овец. Мне надо было пригнать
их в усадьбу, где кучка кудлатых мексиканцев должна была наброситься на  них
с садовыми ножницами и остричь их наголо. И вот вечером,  накануне  прибытия
парикмахеров, я погнал своих недожаренных  баранов  по  зеленому  лужку,  по
крутому бережку и доставил прямо в усадьбу. Там  я  запер  их  в  корраль  и
пожелал им спокойной ночи.
     После этого я направился к дому. Г. Огден, эсквайр, спал,  растянувшись
на  своей  узенькой  походной  койке.  Как  видно,   его   свалила   с   ног
антибессонница или одолело противободрствование или еще какой-нибудь  недуг,
возникающий от тесного соприкосновения с овцами. Рот  у  него  был  разинут,
жилет расстегнут, и он сопел, как старый велосипедный насос. Вид его  навлек
на меня некоторые размышления.
     "Великий Цезарь, - подумалось мне, - спи, захлопнув рот, и ветер внутрь
тебя не попадет. Тобою кто-нибудь замажет щели, чтоб червяки чего-нибудь  не
съели".
     Спящий мужчина - это зрелище, от которого  могут  прослезиться  ангелы.
Что стоят сейчас его мозги, бицепсы, чековая  книжка,  апломб,  протекции  и
семейные связи? Он - игрушка в руках врага, а тем паче -  друга.  И  так  же
привлекателен, как  наемная  кляча,  когда  она  стоит,  привалясь  к  стене
оперного театра в половине  первого  ночи  и  грезит  просторами  аравийских
пустынь. Вот спящая женщина - совсем другое дело. Плевать нам на то, как она
выглядит, лишь бы подольше находилась в этом состоянии.
     Ну, выпил я две порции бурбонского - свою и Огдена,  и  расположился  с
приятностью провести время, пока  он  почивает.  На  столе  у  него  нашлись
кое-какие книжицы на разные местные темы - о  Японии,  об  осушке  болот,  о
физическом воспитании - и немного табаку, что было особенно кстати.
     Покурив и насытив  свой  слух  вулканическим  храпом  Генри  Огдена,  я
невзначай глянул в окно в направлении загона для стрижки  овец,  где  что-то
вроде тропки ответвлялось от чего-то вроде дороги, пересекавшей вдали что-то
вроде ручья...
     Вижу - пять всадников направляются к дому. У каждого  -  поперек  седла
ружье. Один из них -  тот  самый  шериф,  который  тогда  навестил  меня  на
стоянке.
     Они приближаются  с  опаской,  расчлененным  строем,  в  полной  боевой
готовности.  Присматриваюсь  и  определяю,  который  из  них   атаман   этой
кавалерийской шайки блюстителей закона и порядка.
     - Добрый вечер, джентльмены, - говорю я. - Не угодно ли вам спешиться и
привязать ваших коней?
     Атаман подъезжает ко мне вплотную и вращает стволом своего  ружья  так,
словно хочет поймать на мушку сразу весь мой фасад.
     - Замри на месте, - говорит он, - и пальцем  не  шевельни,  пока  я  не
удовлетворю своего желания некоторым образом с тобой побеседовать.
     - Замру, - говорю я, - слава богу, я не глухонемой - зачем мне шевелить
пальцами и оказывать неповиновение вашим предписаниям?
     - Мы ищем, - сообщает он мне, - Черного Билла,  который  в  мае  месяце
задержал экспресс на Канзас-Техасской и  ограбил  его  на  пятнадцать  тысяч
долларов. Сейчас мы обыскиваем всех подряд на всех ранчо. Как тебя  зовут  и
что ты здесь делаешь?
     - Капитан, - говорю я, - моя профессия - Персиваль Сен-Клэр, а зовусь я
овчаром. Сегодня я загнал в этот  корраль  своих  телят...  то  бишь  овчат.
Ищеи... то есть брадобреи, прибудут завтра, чтобы  причесать  их,  в  смысле
обкорнать.
     - Где хозяин ранчо? - спрашивает атаман шайки.
     - Обождите минутку, - говорю я. - Не было ли назначено какой-то награды
за поимку этого закоренелого преступника, о котором вы изволили упомянуть, в
вашем предисловии?
     - За поимку  и  изобличение  преступника  назначена  награда  в  тысячу
долларов,  -  говорит  тот.  -  За  сообщение  сведений   о   нем   никакого
вознаграждения никак не предусмотрено.
     - Похоже не сегодня-завтра соберется  дождик,  -  говорю  я,  глядя  со
скучающим видом в лазурно-голубое небо.
     - Если тебе известно тайное убежище, дисклокация или пвседонимы Черного
Билла, - говорит он на самом свирепом полицейском  жаргоне,  -  ты  ответишь
перед законом за недонесение и укрывательство.
     - Слышал я  от  одного  прохожего,  -  говорю  я  скороговоркой  нудным
голосом, - что в одной лавчонке в Нуэсесе  один  мексиканец  говорил  одному
ковбою, которого зовут Джек, что двоюродный брат одного овцевода недели  две
тому назад видел Черного Билла в Матаморасе.
     - Слушай ты, мистер Язык-на-Привязи! - говорит капитан, оглядывая  меня
с головы  до  пят  и  прикидывая,  сколько  можно  выторговать.  -  Если  ты
подскажешь нам, где захватить Черного Билла, я заплачу тебе сто долларов  из
моего собственного... из наших собственных карманов. Ты видишь,  я  щедр,  -
говорит он. - Тебе ведь ровно ничего не причитается. Ну, как?
     - Деньги на бочку? - спрашиваю я.
     Капитан посовещался со своими молодчиками. Они  вывернули  карманы  для
проверки содержимого. Совместными усилиями наскребли сумму в сто два доллара
тридцать центов и кучку жевательного табаку на тридцать один доллар.
     - Приблизься, о мой капитан, - сказал я, - и внемли!
     Он так и сделал.
     - Я очень беден, и общественное положение  мое  более  чем  скромно,  -
начал я. - За двенадцать долларов в месяц я тружусь в  поте  лица,  стараясь
держать вместе кучу животных, единственное стремление которых -  разбежаться
во все стороны. И хотя я еще и не в таком упадке, как штат Южная Дакота, тем
не менее, это занятие - страшное падение для человека, который до  сей  поры
сталкивался с овцами только в форме бараньих отбивных. Я скатился так  низко
по воле необузданного честолюбия, рома и  особого  сорта  коктейля,  который
подают на всех вокзалах  Пенсильванской  железной  дороги  от  Скрэнтона  до
Цинциннати: немного джина и французского вермута, один  лимон  плюс  хорошая
порция апельсинной  горькой.  Попадете  в  те  края  -  не  упустите  случая
испробовать на себе. И все же, - продолжал  я,  -  мне  еще  не  приходилось
предавать друга. Когда мои друзья купались в золоте, я стоял за них горой  и
никогда не покидал их, если меня постигала беда.
     - Но, - продолжал я, - какая тут к черту дружба? Двенадцать долларов  в
месяц-это же в лучшем случае  шапочное  знакомство.  Разве  истинная  дружба
может питаться красными бобами и кукурузным хлебом? Я бедный человек, у меня
вдовствующая мама в Тексаркане. Вы найдете Черного Билла, - говорю им я, - в
этом доме. Он дрыхнет на своей койке в первой комнате  направо.  Это  именно
тот человек, который  вам  нужен.  Я  смекнул  это  из  разных  его  слов  и
разговоров. Пожалуй, отчасти он все же был мне другом, и будь я тот человек,
каким я был когда-то, все сокровища рудников Голдонды не заставили  бы  меня
предать его. Но, - говорю я, - бобы всегда  были  наполовину  червивые  и  к
концу недели я вечно сидел без топлива.
     - Входите осторожнее, джентльмены, - предупреждаю их я. - Он  временами
бывает очень несдержан, и, принимая во внимание его прежнюю  профессию,  как
бы вам не  нарваться  на  какую-нибудь  грубость  с  его  стороны,  если  вы
захватите его врасплох.
     Тут все ополчение спешивается, привязывает лошадей, снимает с  передков
орудия и всю прочую амуницию и на цыпочках вступает в дом. А  я  крадусь  за
ними, как Далила, когда она вела Вилли Стимлена к Самсону.
     Начальник  отряда  трясет  Огдена  за  плечо,  и  тот  просыпается.  Он
вскакивает, и еще два охотника за наградами наваливаются на него. Огден хоть
мал и худ, а парень крепкий и так лихо отбивается, несмотря на их  численный
перевес, что я только глазами хлопаю.
     - Что это значит? - спрашивает он, когда им, наконец,  удается  одолеть
его.
     - Вы попались, мистер Черный Билл, - говорит капитан, - только и всего.
     - Это грубое насилие, - говорит Огден, окончательно взбесившись.
     - Конечно, это было  насилие,  -  говорит  поборник  мира  и  добра.  -
Поезд-то шел себе и шел, ничем вам не мешал, а вы позволили себе запрещенные
законом шалости с казенными пакетами.
     И он садится Генри Огдену на солнечное сплетение и начинает аккуратно и
симптоматически обшаривать его карманы.
     - Вы у меня попотеете за это, - говорит Огден, изрядно вспотев сам. - Я
ведь могу доказать, кто я такой.
     - Это я и сам могу, - говорит капитан и вытаскивает у него  из  кармана
пачку новеньких банкнот выпуска Второго Национального банка города Эспинозы.
- Едва ли ваша визитная карточка перекричит эти денежные знаки, когда станут
устанавливать индентичность  вашей  личности.  Ну,  пошли!  Поедете  с  нами
замаливать свои грехи.
     Огден подымается и повязывает галстук. После того, как у него нашли эти
банкноты, он уже молчит, как воды в рот набрал.
     - А ведь ловко придумано! - с восхищением отмечает капитан. -  Забрался
сюда, в этакую глушь, где, как  говорится,  ни  одна  душа  живой  ногой  не
ступала, и купил себе овечье ранчо! Хитро укрылся, я  такого  еще  сроду  не
видывал, - говорит он.
     Один из его молодчиков направляется в корраль и выгоняет оттуда второго
пастуха - мексиканца, по прозванию Джон-Смешки. Тот седлает лошадь Огдена, и
вся шерифская шайка с ружьями наизготовку окружает  своего  пленника,  чтобы
доставить его в город.
     Огден, прежде чем тронуться в путь, поручает свое ранчо Джону-Смешки  и
отдает  всякие  распоряжения  насчет  стрижки   и   пасения   овец,   словно
рассчитывает вскорости вернуться обратно. А часа через два  некто  Персиваль
Сент-Клэр, бывший овчар с ранчо Чиквито, отбывает  в  южном  направлении  на
другой лошади, уведенной с того же ранчо, и  в  кармане  у  него  лежат  сто
девять долларов - цена крови и остаток жалованья.
     Краснолицый человек умолк  и  прислушался.  Где-то  вдали  за  пологими
холмами раздался свисток приближающегося товарного поезда.
     Толстый, унылый человек, сидевший рядом, сердито  засопел  и  медленно,
осуждающе покачал нечесаной головой.
     - В чем дело, Окурок? - спросил краснолицый. - Опять хандришь?
     - Нет, не хандрю, - сказал унылый и снова засопел. - А только этот твой
рассказ мне что-то не нравится. Мы с тобой были приятелями пятнадцать лет  с
разнообразными промежутками, но я еще не видал и не слыхал, чтобы  ты  выдал
кого- нибудь полиции, - нет, этого за тобой не водилось. А с этим парнем  ты
делил его хлеб насущный и играл с ним в карты - если  казино  можно  назвать
игрой, - а потом взял и выдал его полиции. Да еще  деньги  за  это  получил.
Нет, никогда я от тебя такого не ожидал.
     - Этот Генри Огден, - сказал краснолицый, -  очень  быстро  оправдался,
как я слышал, с помощью адвоката, алиби и прочих  юридических  уголовностей.
Ничего ему не сталось. Он оказал мне немало одолжений, и я совсем не рад был
выдавать его полиции.
     - А как же эти деньги, что нашли у него в кармане? - спросил унылый.
     - Это я их туда положил, - сказал краснолицый,  -  пока  он  спал.  Как
только увидел, что они едут. Черный Билл - это был я. Смотри, Окурок, поезд!
Мы заберемся на буфера, пока он будет стоять у водокачки.



Разные школы


     Перевод М. Урнова


I 


     Старый Джером Уоррен жил в стотысячедолларовом доме э 35  по  Восточной
Пятьдесят и так далее улице. Он был маклером в деловой части  города  и  так
богат, что каждое утро мог позволить себе - для укрепления здоровья - пройти
пешком несколько кварталов по направлению к своей конторе, а затем уже взять
извозчика.
     У него был приемный сын, сын его старого  друга,  по  имени  Гилберт  -
отличный типаж для Сирилла Скотта(1). Гилберт был  художником  и  завоевывал
успех с такой быстротой, с какой  успевал  выдавливать  краски  из  тюбиков.
Другим членом семейства старого Джерома была Барбара  Росс,  племянница  его
покойной жены. Человек рожден для забот; поскольку у старого Джерома не было
своей семьи, он взвалил на свои плечи чужое бремя.
     Гилберт и Барбара жили в  полном  согласии.  Все  окружающие  молчаливо
порешили, что недалек тот счастливый  день,  когда  эта  пара  станет  перед
аналоем и пообещает священнику порастрясти денежки  старого  Джерома.  Но  в
этом месте в ход событий следует внести некоторые осложнения.
     Тридцать лет назад, когда старый Джером был молодым  Джеромом,  у  него
был брат, которого звали Диком. Дик отправился на Запад искать  богатства  -
своего или чужого. О нем долго ничего не было слышно,  но,  наконец,  старый
Джером получил от него письмо.  Написано  оно  было  коряво,  на  линованной
бумаге, от которой пахло солониной и кофейной гущей. Почерк страдал  астмой,
а орфография - пляской святого Вита.
     Оказалось, что Дику не удалось подстеречь Фортуну на большой  дороге  и
заставить ее раскошелиться, - его самого обобрали дочиста. Судя  по  письму,
песенка его была спета: здоровье у него пришло  в  такое  расстройство,  что
даже виски не помогало.  Тридцать  лет  он  искал  золота,  но  единственным
результатом его трудов была  дочка  девятнадцати  лет,  как  и  значилось  в
накладной, каковую дочку он, оплатив все дорожные издержки, отправлял теперь
на Восток в адрес старого Джерома, чтобы тот кормил ее, одевал,  воспитывал,
утешал и холил, пока смерть или брак не разлучат их.
     Старый Джером был человек-помост. Всякий знает,  что  мир  держится  на
плечах Атласа, что Атлас стоит  на  железной  решетке,  а  железная  решетка
установлена на спине черепахи. Черепахе тоже надо стоять на чем-нибудь - она
и стоит на помосте, сколоченном из таких людей, как старый Джером.
     Я не знаю, ожидает ли человека бессмертие. Но  если  нет,  я  хотел  бы
знать,  когда  люди,  подобные  старому  Джерому,  получают   то,   что   им
причитается?
     Они встретили Неваду Уоррен на  вокзале.  Она  была  небольшого  роста,
сильно загоревшая и  так  и  сияла  здоровьем  и  красотой;  она  вела  себя
совершенно непринужденно, но даже коммивояжер сигарной фабрики  подумал  бы,
прежде чем подмигнуть ей. Глядя на нее, вы невольно представляли ее  себе  в
короткой  юбке  и  кожаных  гетрах,  стреляющей  по  стеклянным  шарам   или
укрощающей мустангов. Но она была в простой белой блузке и черной юбке, и вы
не знали, что и подумать. Она без малейшего усилия  несла  тяжелый  саквояж,
который носильщики тщетно пытались вырвать у нее.
     - Мы будем с вами дружить, это непременно, -  сказала  Барбара,  клюнув
Неваду в крепкую загорелую щеку.
     - Надеюсь, - сказала Невада.
     - Милая племянница, малютка  моя!  -  сказал  старый  Джером.  -  Добро
пожаловать в мой дом, живи у меня, как у родного отца.
     - Спасибо, - сказала Невада.
     - Вы мне позволите называть вас кузиной? - обратился к ней  Гилберт  со
своей очаровательной улыбкой.
     - Возьмите, пожалуйста, саквояж, - сказала Невада. - Он  весит  миллион
фунтов. В нем, - пояснила она Барбаре, - образцы из шести папиных  рудников.
По моим подсчетам, они стоят около  девяти  центов  за  тысячу  тонн,  но  я
обещала ему захватить их с собой.


II 


     Обычное осложнение между одним мужчиной и двумя  женщинами,  или  одной
женщиной и двумя мужчинами, или женщиной, мужчиной и аристократом -  словом,
любую из этих проблем - принято называть треугольником. Но эти  треугольники
следует определить точнее. Они всегда равнобедренные  и  никогда  не  бывают
равносторонними. И вот, по приезде Невады Уоррен,  она,  Гилберт  и  Барбара
Росс образовали такой фигуральный треугольник, причем Барбара заняла  в  нем
место гипотенузы.
     Однажды утром, перед тем как отправиться в  свою  мухоловку  в  деловой
части города, старый Джером долго сидел после  завтрака  над  скучнейшей  из
всех утренних газет Нью-Йорка. Он душевно полюбил Неваду, обнаружив в ней  и
независимость характера и доверчивую искренность, отличавшие  его  покойного
брата.
     Горничная принесла для мисс Невады Уоррен письмо.
     - Вот, пожалуйста, его доставил мальчик-посыльный, - сказала она. -  Он
ждет ответа.
     Невада  насвистывала  сквозь  зубы  испанский  вальс  и  наблюдала   за
проезжающими по улице экипажами и автомобилями. Она взяла конверт и, еще  не
распечатав его, догадалась по маленькой золотой палитре в его левом  верхнем
углу, что письмо от Гилберта.
     Разорвав  конверт,  она  некоторое  время   внимательно   изучала   его
содержимое; затем с серьезным видом подошла к дяде и стала возле него.
     - Дядя Джером, Гилберт хороший человек, правда?
     - Почему ты спрашиваешь, дитя  мое?  -  сказал  старый  Джером,  громко
шелестя газетой. - Конечно, хороший. Я сам его воспитал.
     - Он ведь никому не  станет  писать  ничего  такого,  что  было  бы  не
совсем... я хочу сказать, чего нельзя было бы знать и прочесть каждому?
     - Попробовал бы он только, - сказал дядя  и  оторвал  от  своей  газеты
порядочный кусок. - Но почему ты об этом...
     - Прочитайте, дядя, эту записку - он только что  прислал  мне  ее  -  и
скажите, как, по-вашему, все ли в ней в порядке и  как  полагается?  Я  ведь
плохо знаю, как и что принято у вас в городе.
     Старый Джером швырнул газету на пол и наступил на нее обеими ногами. Он
схватил записку Гилберта, внимательно прочитал ее дважды, а потом и в третий
раз.
     - Ах, детка, - проговорил он, - ты чуть было не расстроила меня, хоть я
и был уверен в моем мальчике. Он точная копия своего отца, а  его  отец  был
чистый брильянт в золотой оправе. Он  спрашивает  только,  можете  ли  вы  с
Барбарой  сегодня  в  четыре  часа  дня  поехать  с  ним  в  автомобиле   на
Лонг-Айленд? Я не нахожу в записке ничего предосудительного, за  исключением
бумаги. Терпеть не могу этот голубой оттенок.
     - Удобно будет, если я поеду?
     - Да, да, дитя мое, конечно. Почему нет? Право, мне очень приятны  твоя
осторожность и чистосердечие. Поезжай, непременно поезжай.
     - Я не знала, как мне поступить, - застенчиво проговорила Невада,  -  и
подумала: спрошу-ка я лучше у дяди. А вы, дядя, не можете поехать с нами?
     - Я? Нет, нет, нет! Я разок прокатился в машине,  которой  правил  этот
мальчишка. С меня довольно!  Но  ты  и  Барбара  можете  ехать,  это  вполне
прилично. Да, да. А я не поеду. Нет, нет и нет!
     Невада порхнула к двери и сказала горничной:
     -  Поедем,  будьте  уверены.  За  мисс  Барбару  я   отвечаю.   Скажите
посыльному,  чтобы  он  так  и  передал  мистеру  Уоррену:  "Поедем,  будьте
уверены".
     - Невада! - позвал старый Джером. - Извини меня, моя милая, но не лучше
ли ответить запиской? Черкни ему несколько слов.
     - Не стану я разводить эту канитель, - весело сказала Невада. - Гилберт
поймет и так - он все понимает. Ни разу в жизни я не ездила в автомобиле; но
я проплыла в каноэ  по  ущелью  Пропавшей  Лошади  на  Чертовой  речке.  Еще
посмотрим, где больше риска!


III 


     Предполагается, что прошло два месяца.
     Барбара сидела в кабинете стотысячедолларового дома. Для нее  это  было
самое подходящее место. На  свете  много  уготовано  мест,  куда  мужчины  и
женщины могут удалиться с намерением избавить себя  от  разных  хлопот.  Для
этой  цели  имеются  монастыри,  кладбища,  курорты,   исповедальни,   кельи
отшельников, конторы адвокатов, салоны красоты, дирижабли и кабинеты;  лучше
всего кабинеты.
     Обычно проходит много времени, прежде чем гипотенуза  начнет  понимать,
что она самая длинная сторона треугольника. Но нет того  положения,  которое
может длиться вечно.
     Барбара была одна. Дядя Джером и Невада уехали в театр.  Барбара  ехать
отказалась. Ей хотелось остаться дома и  заняться  чем-нибудь  в  уединенной
комнате для занятий. Если бы вы, мисс, были блестящей нью-йоркской  барышней
и каждый день видели, как смуглая,  ловкая  чародейка  с  Запада  накидывает
лассо на молодого человека, которого вы держали на примете для себя, вы тоже
потеряли бы вкус к дешевому блеску музыкальной комедии.
     Барбара сидела за дубовым письменным столом. Ее правая  рука  покоилась
на столе, а пальцы этой руки беспокойно теребили запечатанное письмо. Письмо
было адресовано Неваде Уоррен; в  левом  верхнем  углу  конверта  помещалась
маленькая золотая палитра Гилберта. Письмо доставили в девять  часов,  когда
Невада уже уехала.
     Барбара отдала бы свое жемчужное колье, только  бы  знать,  что  в  нем
написано. Но вскрыть конверт с помощью пара, ручки, шпильки или каким-нибудь
иным из общепринятых способов она не решалась - не позволяло ее положение  в
обществе. Она смотрела письмо на  свет  и  изо  всех  сил  сжимала  конверт,
пытаясь прочесть хотя бы несколько строк, но ничего у нее не вышло - Гилберт
знал толк в канцелярских принадлежностях.
     В одиннадцать тридцать театралы вернулись. Была прелестная зимняя ночь.
Пока они шли от экипажа до  дверей,  их  густо  обсыпало  крупными  снежными
хлопьями,  косо  летевшими  с  востока.  Старый  Джером   добродушно   ругал
извозчиков  и  толчею  на  улицах.  Невада,   разрумянившаяся,   как   роза,
поблескивая  сапфировыми  глазами  рассказывала  о  ночных  бурях,   которые
бушевали в горах вокруг папиной хижины. В продолжение этих  зимних  апостроф
Барбара спала, чувствуя холод в сердце, и тихо Всхрапывала - ничего  лучшего
она не могла придумать.
     Старый Джером сразу поднялся к себе наверх - к своим грелкам и  хинину.
Невада впорхнула в кабинет, единственную ярко освещенную комнату, опустилась
в кресло и, приступив к бесконечной процедуре  расстегивания  длинных  -  до
локтя - перчаток, начала давать устные показания относительно  виденного  ею
зрелища.
     - Да, мистер Филдс бывает смешон... иногда, - сказала  Барбара.  -  Тут
для тебя есть письмо, дорогая, его принес посыльный, как только вы уехали.
     - От кого? - спросила Невада, дернув за пуговицу.
     - Могу только догадываться, - с улыбкой сказала Барбара. - На конверте,
в уголке, имеется такая финтифлюшка, которую Гилберт  называет  палитрой,  а
мне она больше напоминает золоченое сердечко на любовной записке школьницы.
     - Интересно, о чем он мне пишет? - равнодушно заметила Невада.
     - Все мы, женщины, одинаковы, - сказала Барбара. - Гадаем о  содержании
письма по штемпелю, как  последнее  средство  используем  ножницы  и  читаем
письмо снизу вверх. Вот оно!
     Она подняла руку с письмом, собираясь бросить его через стол Неваде.
     - Шакал их укуси! - воскликнула Невада. - Надоели мне  эти  бесконечные
пуговицы. Кожаные штаны и то лучше. Барбара, прошу тебя, сдери,  пожалуйста,
шкурку с этого письма и прочти его.
     - Неужели ты хочешь, милая,  чтобы  я  распечатала  письмо,  присланное
Гилбертом на твое имя?  Оно  написано  для  тебя,  и,  разумеется,  тебе  не
понравится, если кто-нибудь другой прочитает его!
     Невада подняла от перчаток свои смелые, спокойные, сапфировые глаза.
     - Никто не напишет мне ничего такого, чего  нельзя  было  бы  прочитать
всем, - сказала она. - Живей, Барбара! Возможно, Гилберт хочет, чтобы завтра
мы опять поехали кататься в его автомобиле?
     "Любопытство сгубило кошку" - так гласит народная мудрость. Любопытство
еще и не таких бед может натворить. А если чувства, которые считаются  чисто
женскими, враждебны кошачьей жизни, то ревность вскоре  оставит  целый  свет
без кошек.
     С несколько скучающим, снисходительным видом Барбара вскрыла письмо.
     - Ну, что ж, дорогая, - проговорила  она,  -  если  ты  так  хочешь,  я
прочитаю его тебе.
     Она бросила конверт и торопливо пробежала письмо глазами; прочитала его
еще раз и бросила быстрый, хитрый взгляд на Неваду, для которой весь  мир  в
эту минуту, казалось, свелся к перчаткам, а письма молодых, но идущих в гору
художников имели не больше значения, чем послания с Марса.
     Четверть минуты Барбара смотрела на Неваду как-то особенно  пристально;
затем чуть заметная улыбка, от которой рот  ее  приоткрылся  всего  на  одну
шестнадцатую дюйма, а глаза сузились не более, чем на  двадцатую,  сверкнула
на ее лице, как вдохновенная мысль.
     Спокон веков ни одна женщина не составляла тайны для другой женщины.  С
быстротой света каждая из них  проникает  в  сердце  и  ум  другой  женщины,
срывает со слов своей сестры хитроумные покровы, читает самые сокровенные ее
желания, снимает шелуху софистики с коварнейших ее замыслов,  как  волосы  с
гребня, и,  сардонически  повертев  ее  между  пальцами,  пускает  по  ветру
изначального сомнения.
     Много-много лет назад сын Евы позвонил у дверей фамильной резиденции  в
Рай- парке. Он держал  под  руку  неизвестную  даму,  которую  и  представил
матери. Ева отозвала свою невестку в сторону и подняла классическую бровь.
     - Из земли Нод,  -  сказала  новобрачная,  томно  кокетничая  пальмовым
листом. - Вы, конечно, бывали там?
     - Давненько не была, - ответила Ева с полной невозмутимостью. - Вам  не
кажется, что яблочный соус, который там подают, отвратителен? Ваша туника из
листьев шелковицы довольно привлекательна, милочка; но, конечно,  настоящего
фигового товара там не достанешь. Пройдем сюда, за этот сиреневый куст, пока
джентльмены выпьют по рюмочке сильдереевки. Мне кажется, что дырки,  которые
прогрызли в вашем наряде гусеницы, слишком оголяют вам спину.
     Таким-то образом в упомянутое время и в  указанном  месте,  как  гласит
предание, был заключен союз между единственными двумя дамами в мире, которые
попали в биографический справочник тогдашнего светского общества. И тогда же
было решено, что женщина навеки пребудет для другой женщины прозрачной,  как
стекло, - хотя его предстояло еще изобрести, - и компенсирует себя тем,  что
составит тайну для мужчины.
     Барбара как будто колебалась.
     - Ах, Невада, - проговорила она что-то уж очень смущенно,  -  зачем  ты
настаивала, чтобы я распечатала письмо. Я... я так и знала, что оно написано
не для посторонних глаз.
     Невада забыла на минуту о перчатках.
     - Если так, читай его вслух, - сказала она. - Ты ведь уже  прочла,  так
теперь все равно. Если мистер Уоррен действительно  написал  мне  что-нибудь
такое, - чего другим не следует знать, пусть знают об этом все.
     - Ну-у, - проговорила Барбара, - здесь вот что сказано.
     "Милая моя Невада, приходите сегодня ко мне в студию в двенадцать часов
ночи. Приходите непременно".
     Барбара поднялась и уронила записку Неваде на колени.
     - Мне страшно неприятно, что я узнала об этом,  -  сказала  она.  -  На
Гилберта это не похоже. Тут какое-то недоразумение.  Будем  считать,  что  я
ничего не знаю, хорошо, милая? Ну, я пойду,  ужас  как  болит  голова.  Нет,
серьезно, не понимаю я этой записки.  Может  быть,  Гилберт  слишком  хорошо
пообедал и позже все разъяснится. Спокойной ночи!


IV 


     Невада подошла на цыпочках к холлу и услышала, как наверху захлопнулась
за Барбарой дверь. Бронзовые часы в кабинете  показывали,  что  до  полуночи
оставалось пятнадцать минут Она быстро побежала к парадной двери, открыла ее
и вышла в метель. Студия Гилберта находилась за шесть кварталов.
     Проносясь  по  воздушной  переправе,  белое  безмолвное  войско  метели
атаковало город со стороны угрюмой Восточной реки Снега намело уже на  целый
фут, сугробы громоздились, как лестницы у  стен  осажденного  города.  Авеню
была тиха, как улица в Помпее. Порой мимо пролетали экипажи, как  белокрылые
чайки над освещенным луной океаном, реже автомобили - продолжим сравнение  -
со свистом рассекали  пенные  волны,  как  подводные  лодки,  пустившиеся  в
увлекательное и опасное плавание.
     Невада мелькала в снежных хлопьях, как над морем  буревестник,  гонимый
ветром Она посмотрела вверх, на разорванную цепь  зданий,  покрытых  шапками
облаков и окрашенных  ночными  огнями  и  застывшими  испарениями  в  серые,
тускло-коричневые, пепельные, бледно-лиловые, серовато-коричневые и  небесно
голубые  тона.  Они  так  напоминали  горы  ее  родного  Запада,   что   она
почувствовала удовольствие, какое  редко  испытывала  в  стотысячедолларовом
доме.
     Стоявший на углу полисмен одним своим взглядом заставил ее вздрогнуть.
     - Хелло, красотка! - сказал он. - Поздновато гуляешь, а?
     - Я... я в аптеку, - проговорила Невада и поспешила пройти мимо.
     Такая отговорка заменяет пропуск самым искушенным  в  житейских  делах.
Подтверждает ли это, что женщина не способна к развитию, или что  она  вышла
из адамова ребра с полным запасом сообразительности и коварства?
     Когда Невада свернула на  восток,  ветер  ударил  ей  прямо  в  лицо  и
сократил  скорость  ее  продвижения  наполовину.  Она  оставляла  на   снегу
зигзагообразные следы; но она была гибка, как  молодое  деревцо,  и  так  же
грациозно кланялась ветру. Вдруг  перед  ней  замаячило  здание,  в  котором
находилась студия  Гилберта,  -  желанная  веха,  точно  утес  над  знакомым
каньоном. В обители бизнеса и враждебного ему  соседа  -  искусства  -  было
темно и тихо. Лифт кончал работать в девять часов.
     Невада одолела восемь пролетов Стигийской лестницы и смело постучала  в
дверь под номером "89". Она бывала  здесь  много  раз  с  Барбарой  и  дядей
Джеромом.
     Гилберт отворил дверь. В руке у него был карандаш, над глазами  зеленый
щиток, во рту трубка. Трубка упала на пол.
     - Опоздала? - спросила Невада. - Я спешила как только могла. Мы с дядей
были в театре. Вот я, Гилберт!
     Гилберт разыграл эпизод Пигмалиона и Галатеи. Из статуи  оцепенения  он
превратился в молодого человека, которому надо  решить  трудную  задачу.  Он
впустил Неваду в комнату, взял веник и стал  смахивать  снег  с  ее  одежды.
Большая лампа с зеленым абажуром висела над мольбертом, где  Гилберт  только
что делал набросок карандашом.
     - Вы звали меня, и я пришла, - просто сказала Невада. - Я получила ваше
письмо. Что случилось?
     - Вы прочли мое письмо? - спросил Гилберт, жадно глотая воздух.
     - Барбара прочла.  Потом  я  его  тоже  видела.  В  нем  было  сказано:
"Приходите ко мне в студию в двенадцать часов ночи. Приходите непременно". Я
решила, конечно, что вы больны, но что-то непохоже.
     - Ага! - некстати произнес Гилберт. - Я  скажу  вам,  Невада,  зачем  я
просил вас прийти. Я хочу, чтобы вы вышли  за  меня  замуж,  -  сегодня  же,
сейчас. Метель нам не помеха. Вы согласны?
     - Вы давно могли заметить, что я согласна.  А  метель  мне  даже  очень
нравится. Терпеть не  могу  эти  пышные  свадьбы  в  церкви  и  при  дневном
освещении. Вот не думала  я,  что  у  вас  хватит  духу  сделать  мне  такое
предложение. Давайте огорошим их - дело-то касается  нас  и  никого  больше!
Правда ведь?
     - Будьте уверены! - ответил Гилберт. "Где я слыхал  это  выражение?"  -
подумал он про себя. - Одну минуту, Невада. Я только позвоню по телефону.
     Он  закрылся  в  маленьком   кабинете   и   вызвал   молнии   небесные,
сконденсированные в малоромантичные цифры и буквы.
     - Это ты, Джек? Ну и соня ты, черт тебя подери! Да проснись же! Это  я,
ну я же, брось придираться к словам! Я  женюсь,  сию  минуту.  Ну  да.  Буди
сестру... какие могут быть возражения. Тащи ее с собой! Для меня  ты  обязан
это сделать! Напомни Агнесе, что  я  спас  ее,  когда  она  тонула  в  озере
Ронконкома... Я понимаю, не тактично напоминать ей об этом,  но  она  должна
приехать вместе с тобой. Да, да! Невада здесь, ждет. Мы помолвлены  довольно
давно. Родственники не согласны, понимаешь,  вот  и  приходится  действовать
таким образом. Ждем вас. Не дай Агнесе заговорить себя - тащи ее, и все тут!
Сделаешь?! Молодец, старина! Заказываю для вас извозчика, скажу,  чтоб  гнал
во всю прыть. Черт тебя побери, Джек, славный ты малый!
     Гилберт вернулся в комнату, где его ждала Невада.
     - Мой старый друг, Джек Пейтон, и его сестра должны были  явиться  сюда
без четверти двенадцать, - пояснил он. - Но Джек вечно копается. Я позвонил,
чтобы  они  поторапливались.  Они  приедут,   через   несколько   минут.   Я
счастливейший человека мире, Невада! Что вы сделали с моим письмом?
     - Я засунула его вот сюда, - сказала Невада,  вытаскивая  письмо  из-за
лифа вечернего платья.
     Гилберт вынул записку из конверта и внимательно прочитал ее. Затем он в
раздумье взглянул на Неваду.
     - Вам не показалось несколько странным, что я просил вас прийти ко  мне
в студию в полночь? - спросил он.
     - Не-ет, - сказала Невада, широко раскрыв глаза. - Почему  же,  если  я
была вам нужна. У нас, на Западе, когда приятель шлет вам  срочный  вызов  -
кажется, у вас это так называется? - сначала спешат к нему, а  потом,  когда
сделают все, что нужно, начинаются разговоры. И там  тоже  в  таких  случаях
обычно идет снег. Я не нашла здесь ничего особенного.
     Гилберт кинулся в соседнюю  комнату  и  вернулся,  нагруженный  верхней
одеждой, гарантирующей от ветра, дождя и снега.
     - Наденьте этот плащ, - сказал он, подавая его Неваде. -  Нам  придется
проехать четверть  мили.  Старина  Джек  и  его  сестра  явятся  сюда  через
несколько минут. - Он стал натягивать на себя пальто. -  Ах  да,  Невада!  -
сказал он. - Просмотрите-ка заголовки на первой  странице  вечерней  газеты,
вон она лежит на столе. Пишут про вашу местность на Западе,  я  уверен,  вам
будет интересно.
     Он ждал целую минуту, делая вид, что никак не может  попасть  в  рукав,
потом обернулся. Невада не сдвинулась с места. Она смотрела ему прямо в лицо
странным, задумчивым взглядом. Ее щеки, разрумянившиеся от  ветра  и  снега,
запылали еще ярче; но она не опускала глаз.
     - Я собиралась сказать вам, -  проговорила  она,  -  во  всяком  случае
прежде, чем вы... прежде, чем мы... прежде...  ну,  в  общем  заранее.  Папа
совсем не посылал меня в школу. Я не могу ни прочесть, ни написать ни одного
распроклятого слова. И если вы...
     На лестнице послышались  неуверенные  шаги  Джека  сонливого  и  Агнесы
благодарной.
     После обряда, когда мистер и миссис  Гилберт  Уоррен  быстро  и  плавно
катили домой в закрытой карете, Гилберт сказал:
     - Невада, ты хочешь знать, что я написал в письме, которое ты  получила
сегодня вечером?
     - Валяй, говори! - сказала новобрачная.
     - Вот что там было написано, слово в слово: "Моя дорогая  мисс  Уоррен,
вы были правы. Это была гортензия, а не сирень".
     - Ну и прекрасно, - сказала Невада. - Но это дело  прошлое.  И  что  ни
говори, а Барбара подшутила сама над собой.
     ------------------------------------------------------------
     1) - Английский композитор, пианист и поэт.


Клад


     Перевод под ред. М. Лорие
     Дураки бывают разные. Нет, попрошу не вставать с  места,  пока  вас  не
вызвали.
     Я бывал дураком всех разновидностей, кроме одной. Я расстроил свои дела
патримониальные, подстроил матримониальные, играл в покер,  в  теннис  и  на
скачках - избавлялся от денег всеми известными способами. Но одну из  ролей,
для которых требуется колпак с бубенчиками, я не играл никогда -  я  никогда
не был Искателем Клада. Мало кого охватывает это сладостное безумие. А между
тем из всех, кто идет по следам копыт  царя  Мидаса,  именно  кладоискателям
выпадает на долю больше всего приятных надежд.
     Должен признаться,  -  я  отклоняюсь  от  темы,  как  всегда  бывает  с
горе-писателями, - что я был дураком сентиментального оттенка. Я увидел  Мэй
Марту Мангэм - и пал к ее ногам. Ей было восемнадцать лет; кожа у  нее  была
цвета белых клавишей у новенького  рояля,  она  была  прекрасна  и  обладала
чарующей серьезностью и трогательным обаянием  ангела,  обреченного  прожить
свою жизнь в скучном городишке в сердце техасских прерий. В ней был огонь, в
ней была прелесть - она смело могла  бы  срывать,  точно  малину,  бесценные
рубины с короны короля бельгийского или  другого  столь  же  легкомысленного
венценосца; но она этого не знала, а я предпочитал не рисовать  ей  подобных
картин.
     Дело  в  том,  что  я  хотел  получить  Мэй  Марту  Мангэм   в   полную
собственность. Я хотел, чтобы она жила под моим кровом и прятала каждый день
мою трубку и туфли в такие места, где их вечером никак не найдешь.
     Отец Мэй Марты Мангэм скрывал свое лицо под густой  бородой  и  очками.
Этот человек жил исключительно ради жуков,  бабочек  и  всяких  насекомых  -
летающих, ползающих, жужжащих или забирающихся вам за шиворот и в  масленку.
Он был этимолог или что-то в этом роде. Все время он  проводил  в  том,  что
ловил летучих рыбок из семейства  июньских  жуков,  а  затем  втыкал  в  них
булавки и называл их по-всякому.
     Он и Мэй Марта составляли всю семью. Он высоко ценил  ее  как  отличный
экземпляр racibus humanus; она заботилась о том, чтобы он хоть изредка ел, и
не надевал жилета задом наперед, и чтобы в его склянках  всегда  был  спирт.
Люди науки, говорят, отличаются рассеянностью.
     Был  еще  один  человек,  кроме  меня,   который   считал   Мэй   Марту
привлекательным существом. Это был некий  Гудло  Банке,  юноша,  только  что
окончивший колледж. Он знал все, что есть в  книгах,  -  латынь,  греческий,
философию и в особенности высшую математику и самую высшую логику.
     Если бы не его привычка засыпать своими познаниями и  ученостью  любого
собеседника, он бы мне очень нравился. Но даже и так вы решили бы, что мы  с
ним друзья.
     Мы бывали вместе, когда только могли: каждому из нас хотелось  выведать
у другого, что, по его наблюдениям, показывает флюгер относительно  того,  в
какую  сторону  дует  ветер  от  сердца  Мэй  Марты...   метафора   довольно
тяжеловесная. Гудло Банке нипочем не написал бы такой штуки. На то он и  был
моим соперником.
     Гудло отличался по части книг, манер, культуры,  гребли,  интеллекта  и
костюмов. Мои же духовные запросы ограничивались  бейсболом  и  диспутами  в
местном клубе; впрочем, я еще хорошо ездил верхом.
     Но ни во время наших бесед вдвоем, ни  во  время  наших  посещений  Мэй
Марты или разговоров с ней мы не  могли  догадаться,  кого  же  из  нас  она
предпочитает. Видно, у Мэй Марты  было  природное,  с  колыбели,  уменье  не
выдавать себя.
     Как я уже говорил, старик Мангэм отличался  рассеянностью.  Лишь  через
долгое время он открыл, - верно, какая-нибудь бабочка ему  насплетничала,  -
что двое молодых людей пытаются накрыть сеткой молодую особу - кажется,  его
дочь, в общем то техническое усовершенствование,  которое  заботится  о  его
удобствах.
     Я никогда не воображал, что человек науки может оказаться при  подобных
обстоятельствах на высоте. Старик Мангэм без труда  устно  определил  нас  с
Гудло и наклеил на нас этикетку, из которой явствовало, что мы принадлежим к
самому  низшему  отряду  позвоночных;  и  притом   еще   он   проделал   это
по-английски, не  прибегая  к  более  сложной  латыни,  чем  Orgetorix,  Rex
Helvetii - дальше этого я и сам не дошел в школе. Он еще добавил,  что  если
когда-нибудь поймает нас вблизи своего дома,  то  присоединит  нас  к  своей
коллекции.
     Мы с Гудло Банксом не показывались пять дней, в ожидании,  что  буря  к
тому времени утихнет. Когда же мы, наконец, решились  зайти,  то  оказалось,
что Мэй Марта и отец ее  уехали.  Уехали!  Дом,  который  они  снимали,  был
заперт. Вся их несложная обстановка, все вещи их также исчезли.
     И ни словечка на  прощание  от  Мэй  Марты!  На  ветвях  боярышника  не
виднелось белой записочки; на столбе калитки ничего не было начертано мелом;
на почте не оказалось открытки - ничего, что могло бы дать ключ к разгадке.
     Два месяца Гудло Банке  и  я  -  порознь  -  всячески  пробовали  найти
беглецов. Мы использовали нашу дружбу с кассиром на станции, со  всеми,  кто
отпускал напрокат лошадей и экипажи, с кондукторами на  железной  дороге,  с
нашим единственным полицейским, мы пустили в ход все наше влияние на них - и
все напрасно.
     После этого мы стали еще более близкими друзьями и  заклятыми  врагами,
чем раньше. Каждый вечер, окончив работу, мы сходились в  задней  комнате  в
трактире у Снайдера, играли в домино и подстраивали  один  другому  ловушки,
чтобы выведать, не узнал ли чего-нибудь кто-либо из нас. На  то  мы  и  были
соперниками.
     У Гудло Банкса была какая-то ироническая манера выставлять напоказ свою
ученость, а меня засаживать в класс,  где  учат  "Дженни  плачет,  бедняжка,
умерла ее пташка". Ну, Гудло мне скорее нравился, а его высшее образование я
ни во что не ставил; вдобавок я всегда  считался  человеком  добродушным,  и
потому я сдерживался. Кроме того, я ведь хотел выведать, не известно ли  ему
что-нибудь про Мэй Марту, и ради этого терпел его общество.
     Как-то раз, когда мы с ним обсуждали положение, он мне говорит:
     - Даже если бы вы и нашли ее, Джим, какая вам  от  этого  польза?  Мисс
Мангэм умная девушка. Быть может, ум ее не получил еще надлежащего развития,
но ей предназначен более высокий удел, чем та жизнь, которую вы можете  дать
ей. Никогда еще мне не случалось беседовать ни с кем, кто лучше ее  умел  бы
оценить прелесть древних  поэтов  и  писателей  и  современных  литературных
течений, которые впитали их жизненную  философию  и  распространили  ее.  Не
кажется ли вам, что вы только теряете время, стараясь отыскать ее?
     - А я представляю себе домашний очаг, - сказал  я,  -  в  виде  дома  в
восемь комнат, в дубовой роще, у пруда, среди техасских прерий. В  гостиной,
- продолжал я, - будет рояль с пианолой, в загородке  -  для  начала  -  три
тысячи голов скота; запряженный тарантас всегда наготове  для  "хозяйки".  А
Мэй Марта тратит по своему усмотрению весь  доход  с  ранчо  и  каждый  день
убирает мою трубку и туфли в такие места, где  мне  их  никак  нельзя  будет
найти вечером. Вот как  оно  будет.  А  на  все  ваши  познания,  течения  и
философию мне очень даже наплевать.
     - Ей предназначен более высокий удел, - повторил Гудло Банке.
     - Что бы ей там ни было предназначено, - ответил я,  -  дело  сейчас  в
том, что она была, да вся вышла. Но я собираюсь  вскорости  отыскать  ее,  и
притом без помощи греческих философов и американских университетов.
     - Игра закрыта, - сказал Гудло, выкладывая на стол костяшку  домино.  И
мы стали пить пиво.
     Вскоре после этого в город приехал один мой знакомый, молодой фермер, и
принес мне сложенный вчетверо лист  синей  бумаги.  Он  рассказал  мне,  что
только что умер его дед. Я проглотил слезы,  и  он  продолжал.  Оказывается,
старик ревниво берег эту бумажку в течение двадцати лет. Он завещал ее своим
родным в числе  прочего  своего  имущества,  состоявшего  из  двух  мулов  и
гипотенузы не пригодной для обработки земли.
     Бумага  была  старая,  синяя,  такую  употребляли  во  время  восстания
аболиционистов против сецессионистов. На ней стояло  число:  14  .июня  1863
года, и в ней описывалось место, где был спрятан клад: десять вьюков золотых
и серебряных монет ценностью в триста тысяч долларов. Старику Рэндлу -  деду
своего внука Сэма - эти сведения сообщил  некий  священник-испанец,  который
присутствовал при сокрытии клада и который умер за  много  лет...  то  есть,
конечно, спустя много лет, в доме у старика Рэндла. Старик все  записал  под
его диктовку.
     - Отчего же ваш отец не занялся  этим  кладом?  -  спросил  я  молодого
Рэндла.
     - Он не успел и ослеп, - ответил тот.
     - А почему вы сами до сих пор не отправились его искать?
     - Да видите ли, я про эту бумажку всего десять лет, как  узнал.  А  мне
нужно было то пахать, то лес рубить, то  корм  скотине  запасать;  а  потом,
глядишь, и зима наступила. И так из года в год.
     Все это показалось мне правдоподобным, и потому  я  сразу  же  вошел  с
Рэндлом в соглашение.
     Инструкции в записке не  отличались  сложностью.  Караван,  нагруженный
сокровищами, вышел в путь из старинного испанского миссионерского поселка  в
округе Долорес. Он направился по компасу прямо на юг и  продвигался  вперед,
пока не дошел до реки Аламито. Перейдя ее вброд, владельцы  сокровищ  зарыли
их  на  вершине  небольшой  горы,  формой  напоминавшей  вьючное   седло   и
расположенной между двумя другими, более высокими вершинами. Место, где  был
зарыт клад, отметили кучей камней. Все присутствовавшие при  этом  деле,  за
исключением священника, были убиты индейцами несколько  дней  спустя.  Тайна
являлась монополией. Это мне понравилось.
     Рэндл выразил мнение, что нам нужно приобрести все  принадлежности  для
жизни на открытом  воздухе,  нанять  землемера,  который  прочертил  бы  нам
правильную линию от бывшей испанской миссии, а затем  прокутить  все  триста
тысяч долларов в Форт-Уэрте. Но я, хотя и не был уж  так  образован,  однако
знал способ, как сократить и время и расходы.
     Мы отправились в Земельное управление штата и заказали  так  называемый
"рабочий" план со съемками всех участков от старой миссии до  реки  Аламито.
На этом плане я провел линию прямо на юг,  до  реки.  Длина  границ  каждого
участка была точно указана. Это помогло нам найти нужную точку  на  реке,  и
нам ее "связали" с четко обозначенным углом  большого  угодья  Лос-Анимос  -
дарованного еще королем Филиппом Испанским - на пятимильной карте.
     Таким образом, нам не пришлось  обращаться  к  услугам  землемера,  что
сберегло нам много времени и денег.
     И вот мы с Рэндлом достали фургон и пару лошадей, погрузили в него  все
необходимое и,  проехав  сто  сорок  девять  миль,  остановились  в  Чико  -
ближайшем городе от того места, куда мы направлялись.  Там  мы  захватили  с
собой помощника местного землемера. Он отыскал нам угол  угодья  Лос-Анимос,
отмерил пять тысяч семьсот двадцать варас на запад, согласно  нашему  плану,
положил на этом месте камень, закусил с нами кофе и копченой грудинкой и сел
на обратный дилижанс в Чико.
     Я был почти уверен, что мы найдем  эти  триста  тысяч  долларов.  Рэндл
должен был получить только третью часть, так как все расходы взял на себя я.
А я знал, что с этими-то двумястами тысяч долларов я сумею хоть из-под земли
вырыть Мэй Марту Мангэм. Да, с такими деньгами у меня запорхают все  бабочки
на голубятне у старика Мангэма. Только бы мне найти этот клад!
     Мы с Рэндлом расположились лагерем у реки. По ту  сторону  ее  виднелся
десяток невысоких гор, густо заросших кедровником, но  ни  одна  из  них  не
имела формы вьючного седла. Это  нас  не  смутило.  Внешность  часто  бывает
обманчива. Может быть, седло, как и красота, существует лишь  в  воображении
того, кто на него смотрит.
     Мы с внуком клада осмотрели эти  покрытые  кедровником  холмы  с  такой
тщательностью, с какой дама ищет у себя блоху. Мы обследовали каждый  склон,
каждую вершину, окружность, впадину, всякий пригорок, угол, уступ на  каждом
из них на протяжении двух миль вверх и вниз по  реке.  На  это  у  нас  ушло
четыре дня. После этого мы запрягли гнедого и саврасого  и  повезли  остатки
кофе и копченой грудинки обратно  за  сто  сорок  девять  миль  -  домой,  в
Кончо-Сити.
     На обратном пути Рэндл, не переставая, жевал  табак.  Я  же  все  время
погонял лошадей: я очень спешил.
     В один из ближайших дней после нашего  возвращения  из  безрезультатной
поездки, мы с Гудло опять сошлись в задней комнате - у Снайдера,  засели  за
домино и начали выуживать друг у друга новости. Я рассказал Гудло  про  свою
экспедицию за кладом.
     - Если бы мне только удалось найти эти триста тысяч долларов, -  сказал
я ему, - я уж обыскал бы весь свет и открыл  бы,  где  находится  Мэй  Марта
Мангэм.
     - Ей предназначен более высокий удел, - сказал Гудло. - Я сам отыщу ее.
Но расскажите, как это вы искали место, где кто-то так  неосторожно  закопал
столько доходов.
     Я рассказал ему все до мельчайших подробностей. Я показал ему план,  на
котором ясно были отмечены расстояния.
     Он всмотрелся в него взглядом знатока и вдруг откинулся на спинку стула
и   разразился   по   моему   адресу    ироническим,    покровительственным,
высокообразованным хохотом.
     - Ну, и дурак же вы, Джим, - сказал он, наконец, когда к нему  вернулся
дар речи.
     - Ваш ход, - терпеливо сказал я; сжимая в руке двойную шестерку.
     - Двадцать, - сказал Гудло и начертил мелом два крестика на столе.
     - Почему же я дурак? - спросил я. - Мало ли где находили зарытые клады.
     - Потому что, - сказал он, - когда вы вычисляли точку, где  ваша  линия
должна пересечь реку, вы не приняли  в  расчет  отклонения  стрелки.  А  это
отклонение  должно  равняться  приблизительно  девяти  градусам  к   западу.
Дайте-ка мне карандаш.
     Гудло Банке быстро подсчитал что-то на старом конверте.
     - Расстояние с севера на юг, от испанской миссии до,  реки  Аламито,  -
двадцать две мили. По вашим  словам  эта  линия  была  проведена  с  помощью
карманного компаса. Если принять во внимание отклонение,  то  окажется,  что
пункт на реке Аламито, откуда вам следовало начать поиски,  находится  ровно
на шесть миль и девятьсот сорок пять варас к западу от того  места,  где  вы
остановились. Ох, и дурак же вы, Джим!
     - Про какое это отклонение вы говорите? - сказал  я.  -  Я  думал,  что
числа никогда не врут.
     -  Отклонение  магнитной  стрелки,  -  сказал  Гудло,  -  от  истинного
меридиана.
     Он улыбнулся с выражением превосходства, которое  так  меня  бесило,  а
затем я вдруг увидел у него на лице  ту  странную,  горячую,  всепоглощающую
жадность, что охватывает искателей кладов.
     - Иногда, - проговорил он тоном оракула,  -  эти  старинные  легенды  о
зарытых сокровищах не лишены основания. Не дадите ли вы мне просмотреть  эту
бумажку, в которой описано местонахождение  вашего  клада.  Может  быть,  мы
вместе...
     В результате мы с Гудло Банксом, оставаясь соперниками в  любви,  стали
товарищами по этому предприятию. Мы  отправились  в  Чико  на  дилижансе  из
Хантерсберга, ближайшей к нему железнодорожной станции.  В  Чико  мы  наняли
пару лошадей и крытый фургон на рессорах; достали и все  принадлежности  для
лагерной жизни. Тот же самый землемер отмерил нам нужное расстояние, но  уже
с поправкой на Гудло и его отклонение.
     После этого мы распростились с землемером и отправили его домой.
     Когда мы приехали, была уже ночь. Я накормил лошадей,  разложил  костер
на берегу реки и сварил ужин. Гудло готов был мне помочь, да его  воспитание
не подготовило его к таким чисто практическим занятиям.
     Впрочем, пока я работал, он развлекал меня изложением  великих  мыслей,
завещанных  нам  древними  мудрецами.  Он  приводил  длиннейшие  цитаты   из
греческих писателей.
     - Анакреон, - объяснил он. - Это было одно из любимых мест мисс Мангэм,
когда я декламировал его.
     - Ей предназначен более высокий удел, - сказал я, повторяя его фразу.
     - Что может  быть  выше,  -  сказал  Гудло,  -  чем  жизнь  в  обществе
классиков,  в  атмосфере  учености  и  культуры?  Вы  часто  издевались  над
образованностью. А  сколько  усилий  пропало  у  вас  даром  из-за  незнания
элементарной математики! Когда бы вы еще нашли свой клад, если бы мои знания
не осветили вам вашей ошибки?
     - Сначала посмотрим, что нам скажут горки на том берегу, - отвечал я. -
Я все- таки еще не  вполне  уверовал  в  ваши  отклонения.  Меня  с  детства
приучили к мысли, что стрелка смотрит прямо на полюс.
     Июньское утро выдалось ясное. Мы встали рано и позавтракали. Гудло  был
в восторге. Пока я поджаривал грудинку, и декламировал  что-то  из  Китса  и
Келли, кажется, или Шелли. Мы собирались переправиться через  реку,  которая
здесь была лишь мелким ручейком,  чтобы  осмотреть  многочисленные  заросшие
кедром холмы с острыми вершинами на противоположном берегу.
     - Любезный мой Уллис, - сказал  Гудло,  подходя  ко  мне,  пока  я  мыл
оловянные тарелки, и хлопая меня по плечу, - дайте-ка мне еще раз  взглянуть
на волшебный свиток. Если я не ошибаюсь, там есть указания, как добраться до
вершины того холма, который напоминает формой  вьючное  седло.  На  что  оно
похоже, Джим? Я никогда не видал вьючного седла.
     - Вот вам и ваше образование, - сказал  я.  -  Я-то  узнаю  его,  когда
увижу.
     Гудло стал рассматривать  документ,  оставленный  стариком  Рэндлом,  и
вдруг у него вырвалось отнюдь не университетское ругательное словцо.
     - Подойдите сюда, - сказал он, держа бумагу  на  свет.  -  Смотрите,  -
добавил он, ткнув в нее пальцем.
     На синей бумаге, - до тех пор я этого не  замечал,  -  выступили  белые
буквы и цифры: "Молверн, 1898".
     - Ну, так что же? - спросил я.
     - Это водяной знак, - сказал Гудло. - Бумага эта была  сделана  в  1898
году. На документе же стоит 1863 год. Это несомненная подделка.
     - Ну не думаю, - сказал я. - Рэндлы  -  люди  простые,  необразованные,
деревенские, на них можно положиться. Может  быть,  это  бумажный  фабрикант
подстроил какое- нибудь жульничество.
     Тут Гудло Банке вышел из себя - насколько,  разумеется,  ему  позволяла
его образованность. Пенсне его слетело с носа, и  он  яростно  воззрился  на
меня.
     - Я вам часто говорил, что вы дурак,  -  сказал  он.  -  Вы  дали  себя
обмануть какой- то грубой скотине. И меня в обман ввели.
     - Каким же это образом я ввел вас в обман?
     - Своим невежеством, - сказал он. - Я два раза отметил в  ваших  планах
грубые ошибки, которых вы, несомненно, избегли бы, поучись вы хоть в средней
школе. К тому же, - продолжал он,  -  я  понес  из-за  этого  мошеннического
предприятия расходы, которые мне не по карману. Но теперь я с ним покончил.
     Я выпрямился и ткнул в него большой разливательной ложкой,  только  что
вынутой из грязной воды.
     - Гудло Банке, - сказал я, - мне на ваше образование в высокой  степени
наплевать. Я и в других-то его еле выношу, а вашу ученость  прямо  презираю.
Что она вам дала? Для вас это - проклятие, а  на  всех  ваших  знакомых  она
только тоску нагоняет. Прочь, - сказал я,  -  убирайтесь  вы  вон  со  всеми
вашими водяными знаками да отклонениями. Мне от них ни холодно, ни жарко.  Я
от своего намерения все равно не отступлюсь.
     Я указал ложкой за реку, на холм, имевший форму вьючного седла.
     - Я осмотрю эту горку, - продолжал  я,  -  поищу,  нет  ли  там  клада.
Решайте сейчас, пойдете вы со мной или  нет.  Если  вас  может  обескуражить
какое-то отклонение или водяной знак, вы не настоящий искатель  приключений.
Решайте.
     Вдали, на дороге, тянувшейся по берегу реки,  показалось  белое  облако
пыли. Это шел почтовый фургон из Гесперуса в Чико. Гудло замахал платком.
     - Я бросаю это мошенническое дело, - кислым тоном сказал он.  -  Теперь
только дурак может обращать внимание на  эту  бумажку.  Впрочем,  вы,  Джим,
всегда и были дураком. Предоставляю вас вашей судьбе.
     Он собрал свои пожитки, влез в фургон, нервным жестом поправил пенсне и
исчез в облаке пыли.
     Вымыв посуду и привязав лошадей на новом месте,  я  переправился  через
обмелевшую реку и начал медленно  пробираться  сквозь  кедровые  заросли  на
вершину горы, имевшей форму вьючного седла.
     Стоял роскошный июньский день. Никогда еще я не видал такого количества
птиц, такого множества бабочек, стрекоз,  кузнечиков  и  всяких  крылатых  и
жалящих тварей.
     Я обследовал гору, имевшую форму вьючного седла, от вершины до подошвы.
На ней оказалось полное отсутствие каких-либо признаков клада.  Не  было  ни
кучи камней, ни давнишней зарубки на дереве, - ничего, что указывало  бы  на
местонахождение трехсот тысяч долларов, о которых  упоминалось  в  документе
старика Рэндла.
     Под вечер, когда спала жара, я спустился с холма.  И  вдруг,  выйдя  из
кедровой рощи, я очутился в прелестной зеленой долине, по которой  струилась
небольшая речка, приток Аламито.
     С глубоким изумлением я увидел здесь человека. Я его сначала принял  за
какого-то дикаря. У него была всклокоченная борода и лохматые волосы,  и  он
гнался за гигантской бабочкой с блестящими крыльями.
     "Может быть, это сумасшедший, сбежавший из желтого дома", - подумал  я.
Меня только удивляло, что он забрел сюда, так далеко от всяких центров науки
и цивилизации.
     Потом я сделал еще несколько  шагов  и  увидел  на  берегу  речки  весь
заросший виноградом домик. А на полянке с зеленой травой я увидел Мэй  Марту
Мангэм; она рвала полевые цветы.
     Она выпрямилась и взглянула на меня. В первый раз,  с  тех  пор  как  я
познакомился с ней, я увидел, как порозовело ее лицо цвета белых клавишей  у
новенького рояля.  Я  молча  направился  к  ней.  Собранные  ею  цветы  тихо
посыпались у нее из рук на траву.
     - Я знала, что вы придете, Джим, - звонким голосом проговорила  она.  -
Отец не позволял мне писать, но я знала, что вы придете.
     Что произошло потом, - это я предоставляю вам  угадать;  ведь  там,  на
другом берегу реки, стоял мой фургон с парой лошадей.
     Я часто задумывался  над  тем,  какая  польза  человеку  от  чрезмерной
образованности, если он не может употребить ее для собственной пользы.  Если
от нее выигрывают только другие, то какой же в ней смысл.
     Ибо Мэй Марта Мангэм живет под моим кровом. Посреди дубовой рощи  стоит
дом из восьми комнат; есть  и  рояль  с  пианолой,  а  в  загородке  имеется
некоторое количество телок, которое со временем вырастет  в  стадо  из  трех
тысяч голов.
     А когда я вечером приезжаю домой, то  оказывается,  что  моя  трубка  и
туфли так засунуты куда-то, что нет никакой возможности их отыскать.
     Но разве это так уж важно?



Без вымысла


     Перевод Г. Конюшкова
     Чтобы предубежденный читатель не отшвырнул сразу же эту книгу  в  самый
дальний угол комнаты, я заранее предупреждаю, что это - не газетный рассказ.
Вы  не   найдете   здесь   ни   энергичного,   всезнающего   редактора,   ни
вундеркинда-репортера только что из  деревни,  ни  сенсации,  ни  вымысла  -
ничего.
     Но если вы разрешите мне  избрать  местом  действия  для  первой  сцены
репортерскую комнату "Утреннего маяка", то в ответ на  эту  любезность  я  в
точности сдержу все данные мною выше обещания.
     В "Маяке"  я  работал  внештатным  сотрудником  и  надеялся,  что  меня
переведут на постоянное  жалованье.  В  конце  длинного  стола,  заваленного
газетными вырезками, отчетами о заседаниях конгресса и  старыми  подшивками,
кто-то лопатой - или граблями расчистил для меня местечко. Там я работал.  Я
писал обо всем, что нашептывал, трубил и кричал мне огромный город во  время
моих прилежных блужданий по его улицам. Заработок мой не был регулярным.
     Однажды ко мне подошел и оперся на мой  стол  некто  Трипп.  Он  что-то
делал в печатном отделе, - кажется, имел какое-то отношение к  иллюстрациям;
от него пахло химикалиями, руки были вечно измазаны  и  обожжены  кислотами.
Ему было лет двадцать пять, а на вид - все сорок. Половину его лица скрывала
короткая курчавая рыжая борода, похожая на коврик для вытирания ног,  только
без надписи "Добро пожаловать". У него был болезненный, жалкий, заискивающий
вид, и он постоянно занимал деньги в сумме от двадцати пяти центов до одного
доллара. Больше доллара он не просил никогда. Он так же хорошо  знал  предел
своего кредита, как Национальный Химический банк знает,  сколько  H2O  может
обнаружиться в результате анализа некоторых обеспечений. Присев  на  краешек
стола, Трипп стиснул руки, чтобы они не дрожали. Виски!  Он  всегда  пытался
держаться беспечно и развязно, это никого не могло обмануть, но помогало ему
перехватывать взаймы, потому что очень уж жалкой была эта наигранность.
     В тот день я выманил у ворчливого бухгалтера пять блестящих  серебряных
долларов в виде аванса за рассказ, который весьма неохотно  был  принят  для
воскресного номера. Поэтому  если  я  и  не  состоял  еще  в  мире  со  всей
вселенной, то перемирие во  всяком  случае  было  заключено,  и  я  с  жаром
приступил к описанию Бруклинского моста при лунном свете.
     - Ну-с, Трипп, - сказал я, взглянув на него не  слишком  приветливо,  -
как дела?
     Вид у  него  был  еще  более  несчастный,  измученный,  пришибленный  и
подобострастный,  чем  обычно.  Когда  человек  доходит  до  такой   ступени
унижения, он вызывает такую жалость, что хочется его ударить.
     - У вас есть доллар? - спросил Трипп, и его собачьи  глаза  заискивающе
блеснули в узком промежутке между высоко растущей спутанной бородой и  низко
растущими спутанными волосами.
     - Есть! - сказал я. - Да, есть, - еще громче и резче повторил я, - и не
один, а целых пять. И могу вас уверить, мне стоило немалого  труда  вытянуть
их из старика Аткинсона. Но я их вытянул, - продолжал я, -  потому  что  мне
нужно было -  очень  нужно  -  просто  необходимо  -  получить  именно  пять
долларов.
     Предчувствие неминуемой потери одного из этих долларов заставляло  меня
говорить внушительно.
     - Я не прошу взаймы, - сказал Трипп. Я облегченно вздохнул. - Я  думал,
вам пригодится тема для хорошего рассказа, - продолжал он, - у меня есть для
вас великолепная тема. Вы могли бы разогнать ее по  меньшей  мере  на  целую
колонку. Получится прекрасный рассказ,  если  обыграть  как  надо.  Материал
стоил бы вам примерно один-два доллара. Для себя я ничего не хочу.
     Я стал смягчаться. Предложение Триппа доказывало, что он ценит  прошлые
ссуды, хотя и не возвращает их. Догадайся он в ту минуту  попросить  у  меня
двадцать пять центов, он получил бы их немедленно.
     - Что за рассказ? - спросил я  и  повертел  в  руке  карандаш  с  видом
заправского редактора.
     - Слушайте, - ответил Трипп -  Представьте  себе:  девушка.  Красавица.
Редкая красавица. Бутон розы, покрытый росой фиалка на влажном мху и  прочее
в этом роде. Она прожила двадцать лет на Лонг-Айленде и ни разу еще не  была
в НьюЙорке. Я налетел на нее на Тридцать четвертой  улице.  Она  только  что
переехала на пароме через Восточную реку. Говорю вам, она  такая  красавица,
что ей не страшна конкуренция всех мировых запасов перекиси. Она  остановила
меня на улице и спросила, как ей найти Джорджа Брауна. Спросила, как найти в
Нью-Йорке Джорджа Брауна. Что вы на это скажете?
     Я разговорился с ней и узнал, что на будущей неделе она  выходит  замуж
за молодого фермера Додда-Хайрэма Додда. Но, по-видимому, Джордж  Браун  еще
сохранил первое место в ее девичьем сердце. Несколько лет назад этот  Джордж
начистил сапоги и отправился в Нью-Йорк искать счастья. Он забыл вернуться в
Гринбург, и Хайрэм, как второй кандидат, занял его место. Но когда дошло  до
развязки, Ада - ее зовут Ада Лоури - оседлала коня, проскакала  восемь  миль
до железнодорожной станции,  села  в  первый  утренний  поезд  и  поехала  в
Нью-Йорк, искать Джорджа. Вот они, женщины!  Джорджа  нет,  значит  вынь  да
положь ей Джорджа.
     Вы   понимаете,   не   мог   же   я   оставить   ее   одну    в    этом
Волчьем-городе-на-Гудзоне Она, верно,  рассчитывала,  что  первый  встречный
должен ей ответить: "Джордж Браун? Дада-да... минуточку... такой  коренастый
парень с голубыми глазами? Вы его найдете на Сто двадцать пятой улице, рядом
с бакалейной лавкой Он - кассир в шорно- седельном магазине".  Вот  до  чего
она очаровательно наивна! Вы знаете прибрежные деревушки Лонг-Айленда, вроде
этого  Гринбурга,  -  две-три  утиные   фермы   для   развлечения,   а   для
заработка-устрицы да человек десять дачников. Вот  из  такого  места  она  и
приехала. Но вы обязательно должны ее увидеть! Я ничем не мог ей помочь.  По
утрам у меня деньги не водятся. А у нее почти все ее карманные  деньги  ушли
на железнодорожный билет. На оставшуюся четверть доллара она купила леденцов
и ела их прямо из кулечка. Мне пришлось отвести ее в  меблированные  комнаты
на Тридцать второй улице, где я сам когда-то  жил,  и  заложить  ее  там  за
доллар. Старуха Мак-Гиннис берет доллар в день. Я провожу вас туда.
     - Что вы плетете, Трипп? - сказал я. - Вы ведь говорили, что у вас есть
тема для рассказа. А каждый паром, пересекающий Восточную реку,  привозит  и
увозит с ЛонгАйленда сотни девушек...
     Ранние морщины на лице Триппа врезались еще глубже. Он серьезно  глянул
на меня из-под своих спутанных волос,  разжал  руки  и,  подчеркивая  каждое
слово движением трясущегося указательного пальца, сказал:
     - Неужели вы не понимаете, какой изумительный рассказ  из  этого  можно
сделать? У вас отлично выйдет.  Поромантичнее  опишите  девушку,  нагородите
всякой всячины о верной любви, можно  малость  подтрунить  над  простодушием
жителей Лонг-Айленда, - ну, вы то лучше меня знаете, как  это  делается.  Вы
получите никак не меньше пятнадцати долларов.  А  вам  рассказ  обойдется  в
каких-нибудь четыре. У вас останется чистых одиннадцать долларов!
     -  Почему  это  он  обойдется  мне  в  четыре  доллара?  -  спросил   я
подозрительно.
     - Один доллар - миссис Мак-Гиннис, - без запинки ответил Трипп, - и два
девушке, на обратный билет.
     - А четвертое измерение? - осведомился я, быстро  подсчитав  кое-что  в
уме.
     - Один доллар мне, - сказал Трипп. - На виски. Ну, идет?
     Я загадочно улыбнулся и удобно пристроил на столе локти, делая вид, что
возвращаюсь  к   прерванной   работе.   Но   стряхнуть   этот   фамильярный,
подобострастный, упорный, несчастный репейник в человеческом образе было  не
так-то легко. Лоб его вдруг покрылся блестящими бусинками пота.
     - Неужели вы не понимаете, - сказал он с какой-то отчаянной решимостью,
- что девушку нужно отправить домой сегодня днем - не вечером, не завтра,  а
сегодня днем! Я сам ничего не могу сделать. Вы же знаете, я - действительный
и почетный член Клуба Неимущих.
     Я ведь думал, что вы могли бы сделать из всего этого хороший рассказ  и
в конечном счете заработать. Но как бы там ни было, неужели вы не понимаете,
что ее во что бы то ни стало нужно отправить сегодня, не дожидаясь вечера?
     Тут я начал ощущать тяжелое, как свинец,  гнетущее  чувство,  именуемое
чувством долга. Почему это чувство ложится на нас как  груз,  как  бремя?  Я
понял, что в этот день мне суждено лишиться большей  части  с  таким  трудом
добытых денег ради того, чтобы выручить Аду Лоури. Но я дал себе клятву, что
Триппу  не  видать  доллара  на  виски.  Пусть  сыграет  на  мой  счет  роль
странствующего рыцаря, но  устроить  попойку  в  честь  моего  легковерия  и
слабости ему не удастся. С какой-то холодной яростью я надел пальто и шляпу.
     Покорный, униженный Трипп, тщетно пытаясь угодить мне,  повез  меня  на
трамвае  в  своеобразный  ломбард  тетушки  Мак-Гиннис.  За  проезд  платил,
конечно, я. Казалось, этот пропахший коллодием  Дон  Кихот  и  самая  мелкая
монета никогда не имели друг с другом ничего общего.
     Трипп дернул звонок у подъезда  мрачного  кирпичного  дома  От  слабого
звяканья колокольчика он побледнел и сжался, точно заяц, заслышавший  собак.
Я понял, как  ему  живется,  если  приближающиеся  шаги  квартирной  хозяйки
приводят его в такой ужас.
     - Дайте один доллар, скорей! - прошептал он.
     Дверь приоткрылась дюймов на шесть В дверях стояла тетушка  Мак-Гиннис,
белоглазая - да, да, у нее были белые глаза  -  и  желтолицая,  одной  рукой
придерживая у горла засаленный розовый фланелевый капот. Трипп  молча  сунул
ей доллар, и нас впустили.
     - Она в гостиной, - сказала Мак-Гиннис, поворачивая к нам спину  своего
капота.
     В мрачной гостиной за треснутым круглым мраморным столам сидела девушка
и, сладко плача, грызла леденцы. Она была безукоризненно красива. Слезы лишь
усиливали блеск ее глаз Когда она  разгрызала  леденец,  можно  было  думать
только о поэзии ее движений  и  завидовать  бесчувственной  конфете.  Ева  в
возрасте пяти минут - вот с кем  могла  сравниться  мясе  Лоури  в  возрасте
девятнадцати  -  двадцати  лет.  Трипп  представил  меня,  леденцы  были  на
мгновение забыты, и она стала рассматривать меня с  наивным  интересом,  как
щенок (очень породистый) рассматривает жука или лягушку.
     Трипп стал у стола и  оперся  на  него  пальцами,  словно  адвокат  или
церемониймейстер. Но на этом сходство кончалось. Его поношенный  пиджак  был
наглухо  застегнут  до  самого  ворота,  чтобы  скрыть  отсутствие  белья  и
галстука.  Беспокойные  глаза,  сверкавшие  в  просвете  между  шевелюрой  и
бородой, - напоминали шотландского терьера. Меня  кольнул  недостойный  стыд
при мысли, что я был представлен  безутешной  красавице  как  его  друг.  Но
Трипп, видимо, твердо решил вести церемонию по своему плану.  Мне  казалось,
что в его позе, во всех его действиях сквозит стремление представить мне все
происходящее как материал для газетного рассказа в надежде все-таки  выудить
у меня доллар на виски.
     - Мой друг (я содрогнулся) мистер Чалмерс, - начал Трипп, - скажет  вам
то же самое, что уже сказал вам я, мисс Лоури Мистер Чалмерс  -  репортер  и
может все объяснить вам гораздо лучше меня. Поэтому-то я и  привел  его.  (О
Трипп, тебе скорее нужен был Среброуст!). Он прекрасно во всем разбирается и
может посоветовать, как вам лучше поступить.
     Я не чувствовал особой уверенности в своей позиции, к тому же  и  стул,
на который я сел, расшатался и поскрипывал.
     - Э... э... мисс Лоури, - начал  я,  внутренне  взбешенный  вступлением
Триппа.  -  Я  весь  к  вашим  услугам,  но...  э-э...  мне  неизвестны  все
обстоятельства дела, и я... гм...
     - О! - сказала мисс Лоури, сверкнув улыбкой. - Дело не  так  уж  плохо,
обстоятельств-то никаких нет. В Нью-Йорк я сегодня приехала в первый раз, не
считая того, что была здесь лет пяти от роду. Я никогда не думала,  что  это
такой большой город И я встретила  мистера...  мистера  Сниппа  на  улице  и
спросила его об одном моем знакомом,  а  он  привел  меня  сюда  и  попросил
подождать.
     - По-моему, мисс Лоури,  -  вмешался  Трипп,  -  вам  лучше  рассказать
мистеру Чалмерсу все. Он - мой друг (я стал привыкать к этой кличке) и  даст
вам нужный совет.
     - Ну, конечно, - обратилась ко мне Ада, грызя леденец, -  но  больше  и
рассказывать нечего, кроме разве того, что  в  четверг  я  выхожу  замуж  за
Хайрэма Додда.
     Это уже решено. У него двести акров земли на самом  берегу  и  один  из
самых доходных огородов на Лонг-Айленде. Но сегодня утром я велела  оседлать
мою лошадку, - у меня белая лошадка, ее зовут Танцор, - и поехала на станцию
Дома я сказала, что пробуду  целый  день  у  Сюзи  Адамс;  я  это,  конечно,
выдумала, но это не важно. И вот я приехала поездом в Нью-Йорк  и  встретила
на улице мистера... мистера Флиппа и спросила его, как мне найти Дж... Дж...
     - Теперь, мисс Лоури, - громко и, как мне показалось, грубо перебил  ее
Трипп, едва она запнулась, - скажите нравится ли вам  этот  молодой  фермер,
этот Хайрэм Додд. Хороший ли он человек, хорошо ли к вам относится?
     - Конечно, он мне нравится, - с жаром ответила мисс Лоури, -  он  очень
хороший человек И, конечно, он хорошо ко мне относится. Ко  мне  все  хорошо
относятся?
     Я был совершенно  уверен  в  этом.  Все  мужчины  всегда  будут  хорошо
относиться  к  мисс  Аде  Лоури.  Они  будут  из  кожи  лезть,  соперничать,
соревноваться и бороться за счастье держать над ее головой зонтик, нести  ее
чемодан, поднимать ее носовые платки или угощать ее содовой водой.
     - Но вчера вечером, - продолжала мисс Лоури, - я подумала о Дж...  о...
о Джордже и... и я...
     Золотистая головка уткнулась в скрещенные на столе руки. Какой чудесный
весенний ливень! Она рыдала безудержно. Мне очень хотелось  ее  утешить.  Но
ведь я - не Джордж. Я порадовался, что я и не  Хайрэм...  но  и  пожалел  об
этом.
     Вскоре  ливень  прекратился.  Она  подняла  голову,   бодрая   и   чуть
улыбающаяся. О! Из нее,  несомненно,  выйдет  очаровательная  жена  -  слезы
только усиливают блеск и нежность ее глаз. Она сунула в рот леденец и  стала
рассказывать дальше.
     - Я понимаю, что я ужасная деревенщина! - говорила она между вздохами и
всхлипываниями. - Но что же мне делать? Джордж и я... мы любили друг друга с
того времени, когда ему было восемь лет, а мне пять. Когда  ему  исполнилось
девятнадцать, - это было четыре года тому назад, - он уехал в  Нью-Йорк.  Он
сказал, что станет полисменом, или президентом железнодорожной компании, или
еще чем-нибудь таким, а потом приедет за мной. Но он словно в воду  канул...
А я... я очень любила его.
     Новый поток слез был, казалось, неизбежен, но Трипп бросился к шлюзам и
вовремя запер их. Я отлично  понимал  его  злодейскую  игру.  Во  имя  своих
гнусных, корыстных целей он старался во что бы то ни стало создать  газетный
рассказ.
     - Продолжайте, мистер Чалмерс, - сказал он. - Объясните  даме,  как  ей
следует поступить. Я так и говорил ей, - вы мастер на такие дела. Валяйте!
     Я кашлянул и попытался заглушить  свое  раздражение  против  Триппа.  Я
понял, в чем мой долг. Меня хитро заманили в ловушку, и теперь  я  крепко  в
ней сидел. В сущности говоря, то, чего хотел Трипп, было вполне справедливо.
Девушку  нужно  вернуть  в  Гринбург  сегодня  же.  Ее  необходимо  убедить,
успокоить,  научить,  снабдить  билетом  и  отправить  без  промедления.   Я
ненавидел Хайрэма и презирал Джорджа, но долг есть долг. Noblesse  oblige  и
жалкие пять  серебряных  долларов  не  всегда  оказываются  в  романтическом
соответствии, но иногда их можно свести вместе. Мое дело - быть  оракулом  и
вдобавок оплатить проезд. И вот, войдя одновременно в роли Соломона и агента
Лонг-Айлендской железной дороги, я заговорил  так  убедительно,  как  только
мог.
     - Мисс Лоури, жизнь - достаточно сложная штука. - Произнося эти  слова,
я невольно уловил в них что-то очень знакомое, но понадеялся, что мисс Лоури
не слышала этой модной песенки. - Мы редко вступаем в брак с предметом нашей
первой любви. Наши ранние увлечения,  озаренные  волшебным  блеском  юности,
слишком воздушны, чтобы осуществиться. - Последние слова прозвучали банально
и пошловато, но я все-таки продолжал.  -  Эти  наши  заветные  мечты,  пусть
смутные и несбыточные, бросают чудный отблеск на всю нашу последующую жизнь.
Но ведь жизнь - это не только мечты и грезы,  это  действительность.  Нельзя
жить одними воспоминаниями. И вот мне хочется спросить вас, мисс Лоури,  как
вы думаете, могли ли  бы  вы  построить  счастливую...  то  есть  согласную,
гармоничную жизнь с мистером... мистером Доддом,  если  во  всем  остальном,
кроме романтических воспоминаний, он человек, так сказать, подходящий?
     - О, Хайрэм очень славный, - ответила мисс Лоури. - Конечно,  мы  бы  с
ним прекрасно  ладили.  Он  обещал  мне  автомобиль  и  моторную  лодку.  Но
почему-то теперь, когда подошло время свадьбы, я  ничего  не  могу  с  собой
поделать... я  все  время  думаю  о  Джордже.  С  ним,  наверно,  что-нибудь
случилось, иначе он написал бы мне. В день его отъезда мы  взяли  молоток  и
зубило и разбили пополам десятицентовую монету. Я взяла одну половинку, а он
- другую, и мы обещали быть  верными  друг  другу  и  хранить  их,  пока  не
встретимся снова. Я храню свою половинку в коробочке с кольцами,  в  верхнем
ящике комода. Глупо было, конечно, приехать сюда искать его.  Я  никогда  не
думала, что это такой большой город.
     Здесь Трипп перебил ее своим отрывистым скрипучим смехом.  Он  все  еще
старался состряпать  какую-нибудь  драму  или  рассказик,  чтобы  выцарапать
вожделенный доллар.
     - Эти деревенские парни о многом забывают, как только приедут в город и
кой-чему здесь научатся. Скорее всего ваш Джордж свихнулся или его  зацапала
другая девушка, а может быть,  сгубило  пьянство  или  скачки.  Послушайтесь
мистера Чалмерса, отправляйтесь домой, и все будет хорошо.
     Стрелка часов приближалась к полудню; пора  было  действовать.  Свирепо
поглядывая на  Триппа,  я  мягко  и  разумно  стал  уговаривать  мисс  Лоури
немедленно возвратиться домой. Я убедил ее,  что  для  ее  будущего  счастья
отнюдь  не  представляется  необходимым  рассказывать  Хайрэму   о   чудесах
Нью-Йорка, да и вообще о поездке в огромный город, поглотивший незадачливого
Джорджа.
     Она сказала, что оставила свою лошадь (бедный Росинант!) привязанной  к
дереву у железнодорожной станции. Мы с Триппом посоветовали ей сесть на  это
терпеливое животное, как только она вернется на станцию, и скакать домой как
можно быстрее. Дома  она  должна  подробно  рассказать,  как  интересно  она
провела день у Сюзи Адамс. С Сюзи можно сговориться, - я уверен в этом, -  и
все будет хорошо.
     И тут я, не будучи неуязвим  для  ядовитых  стрел  красоты,  сам  начал
увлекаться этим приключением. Мы втроем поспешили к парому; там я узнал, что
билет до Гринбурга стоит всего  один  доллар  восемьдесят  центов.  Я  купил
билет, а за двадцать центов - ярко-красную розу для мисс Лоури. Мы  посадили
ее на паром я смотрели, как она махала нам платочком, пока белый лоскуток не
исчез вдали. А затем мы с Триппом спустились с облаков на сухую,  бесплодную
землю, осененную унылой тенью неприглядной действительности.
     Чары красоты  и  романтики  рассеялись.  Я  неприязненно  посмотрел  на
Триппа: он показался мне еще более измученным,  пришибленным,  опустившимся,
чем обычно. Я нащупал в кармане оставшиеся  там  два  серебряных  доллара  и
презрительно прищурился. Трипп попытался слабо защищаться.
     - Неужели же вы не можете сделать из этого рассказ?  -  хрипло  спросил
он. - Хоть какой ни на есть, ведь что-нибудь вы можете присочинить от себя?
     - Ни одной строчки! - отрезал я. - Воображаю, как взглянул бы  на  меня
Граймс, если бы  я  попытался  всучить  ему  такую  ерунду.  Но  девушку  мы
выручили, будем утешаться хоть этим.
     - Мне очень жаль, - едва слышно сказал Трипп, - мне очень жаль, что  вы
потратили так много денег. Мне казалось, что это прямо-таки находка, что  из
этого можно сделать замечательный рассказ,  понимаете,  -  рассказ,  который
имел бы бешеный успех.
     - Забудем об этом, - сказал я, делая над собой похвальное усилие, чтобы
казаться беспечным, - сядем в трамвай и поедем в редакцию.
     Я  приготовился  дать  отпор  его  невысказанному,  но  ясно  ощутимому
желанию. Нет! Ему не  удастся  вырвать,  выклянчить,  выжать  из  меня  этот
доллар. Довольно я валял дурака!
     Дрожащими пальцами Трипп расстегнул свой выцветший лоснящийся пиджак  и
достал из глубокого, похожего  на  пещеру  кармана  нечто,  бывшее  когда-то
носовым платком. На  жилете  у  него  блеснула  дешевая  цепочка  накладного
серебра, а на цепочке болтался брелок. Я протянул руку и с любопытством  его
потрогал. Это была половина серебряной десятицентовой  монеты,  разрубленной
зубилом.
     - Что?! - спросил я, в упор глядя на Триппа.
     - Да, да, - ответил он глухо, - Джордж Браун, он же Трипп. А что толку?
     Хотел бы я знать, кто, кроме женского общества трезвости,  осудит  меня
за то, что я тотчас вынул из кармана доллар и  без  колебания  протянул  его
Триппу.


Негодное правило


     Перевод под ред. М. Лорие
     Я всегда был убежден, и время от времени заявлял вслух, что  женщина  -
вовсе не загадка,  что  мужчина  способен  понять,  истолковать,  перевести,
предсказать и укротить ее. Представление о женщине как о  некоем  загадочном
существе внушили доверчивому человечеству сами женщины. Прав  я  или  нет  -
увидим. Как писал в былые времена журнал "Гарперс", "ниже следует интересный
рассказ про мисс**, м-ра**, м-ра** и м-ра**". "Епископа X" и "его преподобие
Y" придется опустить, потому что они к делу не относятся.
     В те дни Палома была новым  городом  на  Южной  Тихоокеанской  железной
дороге. Репортер сказал бы, что она "выросла, как  гриб",  но  это  было  бы
неточно: Палому, несомненно, следует отнести к разновидности поганок.
     Поезд останавливался здесь в полдень, ровно на столько  времени,  чтобы
паровоз успел напиться, а пассажиры - и напиться и пообедать. В городе  была
новенькая бревенчатая гостиница, склад шерсти и десятка три жилых  домов;  а
еще - палатки, лошади, черная липкая грязь и мескитовые  деревья.  Городскую
стену заменял горизонт.  Паломе  в  сущности  еще  только  предстояло  стать
городом. Дома ее были верой, палатки - надеждой, а поезд, два  раза  в  день
предоставлявший вам возможность уехать отсюда, с  успехом  выполнял  функции
милосердия.
     Ресторан "Париж" был расположен в самом грязном месте города, когда шел
дождь, и в самом жарком, когда  светило  солнце.  Владельцем,  заведующим  и
главным виновником его был некий гражданин, известный  под  именем  "старика
Хинкла", который прибыл из Индианы, чтобы нажить себе богатство в этом  краю
сгущенного молока и сорго.
     Семья Хинкл занимала некрашеный тесовый дом в четыре комнаты.  К  кухне
был пристроен навес  на  столбах,  крытый  ветками  чапарраля.  Под  навесом
помещался стол и две скамьи, каждая в двадцать футов  длиной,  изготовленные
местными плотниками. Здесь вам подавали жареную  баранину,  печеные  яблоки,
вареные  бобы,  бисквиты  на  соде,  пуддинг-или-пирог   и   горячий   кофе,
составлявшие все парижское меню.
     У плиты орудовали мама Хинкл и ее помощница, которую все знали на  слух
как Бетти, но никто никогда не видел. Папа  Хинкл,  наделенный  огнеупорными
пальцами, сам подавал дымящиеся яства. В часы пик  ему  помогал  обслуживать
посетителей молодой мексиканец, успевавший между двумя  блюдами  свернуть  и
выкурить папиросу. Следуя порядку, установленному на парижских  банкетах,  я
ставлю сладкое в самом конце моего словесного меню.
     Айлин Хинкл!
     Орфография верна, я сам видел, как она писала  двое  имя.  Без  всякого
сомнения, оно  было  выбрано  из  фонетических  соображений;  но  и  нелепое
написание его она сносила с  таким  великолепным  мужеством,  что  и  самому
строгому грамматисту не к чему было бы придраться.
     Айлин была дочерью старика Хинкла и первой красавицей, проникнувшей  на
территорию к югу от линии, проведенной с востока на запад через Галвестон  и
Дель-Рио. Она восседала на высоком табурете, - на трибуне из сосновых  досок
- не в храме ли, впрочем? - под навесом, у самой двери на кухню. Перед Айлин
была загородка из колючей проволоки,  с  небольшим  полукруглым  отверстием,
куда посетители просовывали деньги. Одному богу известно, зачем понадобилась
эта колючая проволока; ведь каждый, кто питался  парижскими  обедами,  готов
был умереть ради Айлин. Обязанности ее не отличались сложностью: обед  стоил
доллар, этот доллар клался под дужку, а она брала его.
     Я начал свой рассказ с намерением описать вам Айлин  Хинкл.  Но  вместо
этого мне придется отослать вас к философскому трактату  Эдмунда  Бэрка  под
заглавием "Происхождение  наших  идей  о  возвышенном  и  прекрасном".  Этот
трактат  вполне  исчерпывает  вопрос;  сначала  Бэрк   касается   древнейших
представлений о красоте; если не ошибаюсь, он связывает их с  впечатлениями,
получаемыми от всего круглого и гладкого. Это хорошо сказано. Закругленность
форм - бесспорно, привлекательное качество; что же  касается  гладкости,  то
чем больше морщин приобретает женщина, тем больше сглаживаются неровности ее
характера.
     Айлин  была  чисто  растительным  продуктом,  запатентованным   в   год
грехопадения  Адама,  согласно  закону  против  фальсификации   бальзама   и
амброзии. Она напоминала целый фруктовый ларек: клубнику, персики,  вишни  и
т. д. Блондинка с широко посаженными  глазами,  она  обладала  спокойствием,
предшествующим буре, которая так и не разражается. Но мне  кажется,  что  не
стоит тратить слов (сколько бы  ни  платили  за  слово)  в  тщетной  попытке
изобразить прекрасное. Красота, как известно, рождается в глазах.  Есть  три
рода красоты... мне, видно, было на роду написано стать проповедником: никак
не могу держаться в рамках рассказа.
     Первый - это веснушчатая, курносая девица, к которой  вы  неравнодушны,
второй - это Мод Адамс (1), третий - это женщины  на  картинах  Бугеро  (2).
Айлин принадлежала к четвертому. Она была безупречно  красива.  Не  одно,  а
тысячу золотых яблок присудил бы ей Парис.
     Ресторан "Париж" имел свой радиус. Но даже из-за пределов описанной  им
окружности приезжали в Палому мужчины в надежде получить улыбку от Айлин.  И
они получали ее. Один обед - одна улыбка - один доллар. Впрочем, несмотря на
все внешнее беспристрастие,  Айлин  как  будто  отличала  среди  всех  своих
поклонников трех джентльменов. Подчиняясь правилам вежливости, я  упомяну  о
себе под конец.
     Первым ее обожателем был чисто  искусственный  продукт,  известный  под
именем Брайана Джекса, явно присвоенным. Джекса породили  вымощенные  камнем
города. Это был маленький человечек, сфабрикованный из какой-то  субстанции,
напоминающей мягкий песчаник. Волосы у него  были  цвета  того  кирпича,  из
которого строятся  молитвенные  дома  квакеров;  глаза  его  напоминали  две
клюквы; рот был похож на щель почтового ящика.
     Он изучил все города от Бангора до Сан-Франциско, а оттуда к северу  до
Портленда, а оттуда на юго-восток, вплоть до данного пункта во  Флориде.  Он
знал все искусства, все промыслы,  все  игры,  все  коммерческие  дела,  все
профессии и виды спорта, какие только есть на земле; он присутствовал  лично
на всех сенсационных, печатаемых под большими заголовками, событиях, которые
произошли между двумя океанами с тех пор, как ему минуло пять лет; а если не
присутствовал на них, так, значит, спешил к месту происшествия. Можно было -
открыть атлас, ткнуть пальцем наугад в  любой  город,  и,  до  того  как  вы
успевали захлопнуть атлас, Джеке уже называл вам уменьшительные  имена  трех
известных граждан этого города. Он свысока, и даже  довольно  непочтительно,
отзывался о Бродвее, Бикон- Хилле, Мичигане, Эвклиде, Пятой авеню  и  здании
суда в Сент-Луисе. По сравнению с ним даже такой космополит, как Вечный Жид,
показался бы отшельником. Он научился всему, что только  мог  преподать  ему
свет, и всегда готов был поделиться своими познаниями.
     Я не люблю, когда мне напоминают про поэму Поллока  "Течение  времени";
но при виде Джекса мне всякий раз приходит  на  память  то,  что  этот  поэт
сказал про другого поэта по имени Дж. Г. Байрон: "Он  рано  начал  пить,  он
много пил, миллионы жажду утолить могли бы тем, что выпил он; а  выпив  все,
от жажды бедный умер"(3).
     То же можно сказать про Джекса, только он не умер, а приехал в  Палому,
что, впрочем, почти одно и то же.  Он  служил  телеграфистом  и  начальником
станции за семьдесят пять долларов в месяц. Каким образом  молодой  человек,
знавший все и умевший все делать, довольствовался такой скромной  должностью
- этого я никогда не мог понять, хотя он как-то раз намекнул, что делает это
в виде личного одолжения президенту и акционерам железнодорожной компании.
     Прибавлю к моему описанию еще одну строчку, а затем  передам  Джекса  в
ваше распоряжение. Он носил ярко-синий  костюм,  желтые  башмаки  и  галстук
бантом из одинаковой материи с рубашкой.
     Вторым моим соперником  был  Бэд  Кэннинтам;  одно  ранчо  близ  Паломы
пользовалось его услугами,  чтобы  удерживать  непокорный  скот  в  границах
порядка и приличий. Из всех ковбоев, которых я когда-либо  видел  в  натуре,
один только Бэд был похож на  театрального  ковбоя.  Он  носил  классическое
сомбреро, кожаные гетры выше колен и платок на шее, завязанный сзади.
     Два раза в неделю Бэд покидал ранчо Валь Верде и приезжал  поужинать  в
ресторане "Париж". Он ездил  на  тугоуздой  кентуккийской  лошадке,  которая
мчалась необычайно скорым аллюром; Бэд любил останавливать  ее  под  большим
мескитовым деревом у навеса с такой внезапностью, что копыта ее оставляли  в
жирной глине глубокие борозды в несколько ярдов длиной.
     Мы с Джексом были, разумеется, постоянными посетителями ресторана.
     Во всей стране  вязкой  черной  грязи  вы  не  нашли  бы  более  уютной
гостиной, чем в домике у Хинклов. Она была полна плетеных  качалок,  вязаных
салфеточек собственной работы, альбомов и расположенных в ряд раковин.  А  в
углу стояло маленькое пианино.
     В этой комнате Джекс, Бэд и я, - а порой один или двое из  нас,  смотря
по удаче, - сиживали по вечерам. Когда деловая жизнь замирала, мы  приходили
сюда "с визитом" к мисс Хинкл.
     Айлин была девушкой со взглядами. Судьба предназначала ее  для  чего-то
высшего, если вообще может быть призвание  более  высокое,  чем  целый  день
принимать доллары через отверстие в  загородке  из  колючей  проволоки.  Она
читала,  прислушивалась  ко  всему  и  размышляла.  С  ее   красотой   менее
честолюбивая девушка на одной наружности сделала бы карьеру; но Айлин метила
выше: ей хотелось устроить у себя нечто вроде салона - единственного во всей
Паломе.
     - Не правда ли, Шекспир был великий писатель? - спрашивала  она,  и  ее
хорошенькие бровки так мило поднимались, что если бы их увидел сам покойный.
Донелли, ему едва ли удалось бы спасти своего Бэкона (4).
     Айлин была также того мнения, что Бостон - более культурный город,  чем
Чикаго; что Роза Бонер была одной из величайших художниц в мире;  -  что  на
Западе  люди  отличаются  большей  откровенностью  и  сердечностью,  чем  на
Востоке; что в Лондоне, по-видимому, часто бывают туманы и что в Калифорнии,
должно быть, очень хорошо весной. У  нее  было  и  еще  множество  взглядов,
доказывавших, что она следит  за  всеми  выдающимися  течениями  современной
мысли.
     Впрочем, все эти мнения она приобрела понаслышке и с чужих слов.  Но  у
Айлин были и собственные теории. Одну из них в особенности она постоянно нам
внушала. Она ненавидела лесть. Искренность и прямота в  речах  я  поступках,
уверяла она, вот лучшие украшения как для женщины, так и для  мужчины.  Если
она когда-нибудь полюбит, то лишь человека, обладающего этими качествами.
     - Мне ужасно надоело, - сказала  она  как-то  вечером,  когда  мы,  три
мушкетера москитного дерева, сидели  в  маленькой  гостиной,  -  мне  ужасно
надоело выслушивать комплименты насчет моей наружности. Я знаю, что я  вовсе
не красива...
     (Бэд Кэннингам, мне впоследствии говорил, что он едва удержался,  чтобы
не крикнуть ей: "Врете!")
     - Я просто обыкновенная девушка с Среднего Запада, - продолжала  Айлин,
- мне хочется одного: всегда быть просто, но  аккуратно  одетой  и  помогать
отцу зарабатывать себе на хлеб.
     (Старик Хинкл каждый месяц откладывал в банк в  Сан-Антонио  по  тысяче
долларов чистого барыша.)
     Бэд заерзал на своем стуле и пригнул поля своей шляпы,  с  которой  его
никак нельзя было уговорить расстаться. Он не знал, чего  она  хочет:  того,
что говорит, будто хочет, или же того, что, как ей  было  отлично  известно,
она  заслуживает.  Немало  умных  людей  становилось  в  тупик  перед  таким
вопросом. Бэд, наконец, решился:
     - Видите ли, мисс Айлин, э-э... красота, можно сказать, еще не  все.  Я
не хочу этим сказать, что у вас  ее  нет,  но  меня  лично  всегда  особенно
восхищало в вас ваше отношение к  папаше  и  мамаше.  А  когда  девушка  так
внимательна к своим родителям и любит семейную жизнь, то она и не  нуждается
в какой-нибудь особенной красоте.
     Айлин подарила ему одну из своих нежнейших улыбок.
     - Благодарю вас, мистер Кэннингам, - сказала  она.  -  Давно  уж  я  не
слышала лучшего комплимента. Это мне куда  приятнее,  чем  выслушивать,  как
восхищаются моими глазами или волосами. Я рада, что вы мне верите,  когда  я
говорю, что не люблю лести.
     Теперь мы поняли, как надо было действовать. Бэд  ловко  угадал.  Джекс
вступил следующим.
     - Это что и говорить, мисс Айлин, - сказал он. -  Не  всегда  побеждают
красавицы. Вот вы - разумеется, вас никто не назовет некрасивой, но  это  не
существенно. А я знал в Дюбюке одну девушку:  лицо  у  нее  было,  что  твой
кокосовый орех; но она умела два раза подряд сделать  на  турнике  "солнце",
не, перехватывая рук. А другая, глядишь, ни за что этого не сделает, хотя бы
у нее на цвет лица пошел весь урожай персиков в Калифорнии. Я видел девушек,
которые... э-э... хуже выглядели, чем вы, мисс Айлин; но что мне нравится  в
вас, так это  ваша  деловитость.  Вы  всегда  поступаете  умно,  никогда  не
теряетесь: далеко пойдете. Мистер Хинкл на днях говорил мне, что вы ни  разу
не приняли фальшивого доллара, с тех пор как сидите в кассе.  По-моему,  вот
такой и следует быть девушке; вот что  мне  по  вкусу.  Джекс  тоже  получил
улыбку.
     - Благодарю, вас, мистер Джекс, - сказала Айлин. - Если  бы  вы  только
знали, как я ценю, когда со мной искренни и когда мне  не  льстят.  Мне  так
надоело, что меня называют хорошенькой. Так приятно, по-моему, иметь друзей,
которые говорят тебе правду. Тут Айлин посмотрела на меня, и мне  показалось
по ее взгляду, что она и от  меня  чего-то  ждет.  Мною  овладело  страстное
желание бросить вызов судьбе и сказать ей, что из всех  прекрасных  творений
великого мастера самое прекрасное - она;  что  она  -  бесценная  жемчужина,
сверкающая в оправе из черной грязи и  изумрудных  прерий;  что...  что  она
девушка первый сорт. Мне захотелось уверить ее, что мне все равно, будь  она
безжалостна к своим родителям, как жало змеи, или не  умей  -  она  отличить
фальшивого доллара от седельной пряжки; что мне хочется лишь  одного:  петь,
воспевать, восхвалять, прославлять  и  обожать  ее  -  за  ее  несравненную,
необычайную красоту.
     Но я воздержался. Я убоялся той участи, что грозила  льстецам.  Ведь  я
видел, как ее обрадовали хитрые и ловкие речи Бзда и Джекса. Нет. Мисс Хинкл
не из тех, кого могут покорить  медовые  речи  льстеца.  И  потому  я  решил
примкнуть к прямым и откровенным. Я сразу впал в лживый дидактический тон.
     - Во все века, мисс Хинкл, - сказал я, - несмотря на то, что у  каждого
из них была своя поэзия, своя романтика, люди всегда преклонялись перед умом
женщины больше, чем перед ее красотой. Даже  если  взять  Клеопатру,  то  мы
увидим, что мужчины находили больше очарования в ее государственном уме, чем
в ее наружности.
     - Еще бы, - сказала Айлин. - Я  видела  ее  изображение,  ну  и  ничего
особенного, У нее был ужасно длинный нос.
     - Разрешите мне сказать вам, мисс  Айлин,  -  продолжал  я,  -  что  вы
напоминаете мне Клеопатру.
     - Ну, что вы, у меня нос вовсе не такой длинный, - сказала она,  широко
раскрыв  глаза,  и  изящно  коснулась  своего  точеного  носика   пухленьким
пальчиком.
     -  То  есть,  я...  я  имел  в  виду,  -  сказал  я,  -  ее  умственное
превосходство.
     - Ах, вот что! - сказала она, и затем я тоже получил свою  улыбку,  как
Бэд и Джекс.
     - Благодарю вас всех, -  сказала  она  очень,  очень  нежным  тоном,  -
благодарю вас за то, что вы со мной говорите тик искренно и честно. И  пусть
так будет всегда. Говорите мне просто и откровенно, что вы думаете, и мы все
будем наилучшими друзьями. А теперь, за  то,  что  вы  так  хорошо  со  мной
поступаете, за то, что вы поняла, как я ненавижу  людей,  от  которых  слышу
одни комплименты, - за все это я вам спою и поиграю.
     Разумеется, мы выразили ей нашу радость и признательность; но все же мы
предпочли бы, чтобы Айлин осталась сидеть в своей низкой качалке и позволила
нам любоваться собой. Ибо она далеко не была Аделиной Патти, - даже во время
самого прощального из прощальных турне этой прославленной  певицы.  У  Айлин
был  маленький  воркующий  голосок  вроде  голубиного;  он  почти   заполнял
гостиную, когда окна и двери были закрыты и Бетти не  очень  сильно  гремела
конфорками на кухне. Диапазон ее равнялся, по моему подсчету, дюймам  восьми
клавиатуры; а когда вы слушали ее рулады и  трели,  вам  казалось,  что  это
булькает  белье,  которое  кипятится  в  чугунном  котле  у  вашей  бабушки.
Подумайте, как красива она была, если эти звуки казались нам музыкой!
     Музыкальные вкусы  Айлин  отличались  ортодоксальностью.  Она  норовила
пропеть насквозь всю кипу  нот  лежавшую  на  левом  углу  пианино:  зарезав
какой-нибудь романс, она перекладывала его направо. На  следующий  день  она
пела справа налево. Ее любимыми композиторами были Мендельсон, а также  Муди
и Сэнки (5). По особому желанию публики она заканчивала программу  песенками
"Душистые фиалки" и "Когда листья желтеют".
     Когда мы уходили от Хинклов - часов в десять вечера, -  мы  обыкновенно
отправлялись к Джексу на маленькую, всю из дерева выстроенную  станцию.  Там
мы усаживались на платформе и болтали ногами, а сами старались выведать друг
у друга, в какую сторону больше  склоняется  сердце  мисс  Айлин.  Таков  уж
обычай соперников: они вовсе  не  избегают  друг  друга  и  не  обмениваются
злобными взглядами; нет,  они  сходятся,  сближаются  и  сговариваются;  они
пускают в ход дипломатическое искусство, чтобы оценить силы неприятеля.
     Как-то раз в Паломе появилась темная лошадка - некий  молодой  адвокат;
он сразу же завел себе огромную вывеску и начал чваниться. Звали его Винсент
С. Вэзи. Стоило только взглянуть на  него  -  и  становилось  ясно,  что  он
недавно окончил юридический факультет где-нибудь на Юго-Востоке. Его длинный
сюртук, светлые полосатые брюки, черная мягкая шляпа и узкий  белый  галстук
кричали об этом  громче  всякого  аттестата.  Вэзи  был  смесью  из  Дэниэля
Вебстера, лорда Честерфилда, Бо Брюммеля и Джека Хорнера - того мальчика  из
детской песенки, который  ловко  доставал  лакомые  кусочки.  Появление  его
вызвало в Паломе бум. На другой  день  после  его  приезда  большая  площадь
земли, прилегающая к городу, была обмерена и разделена на участки.
     Разумеется,  Вэзи  нужно  было,  ради  карьеры,  сойтись  с  паломскими
гражданами и с окрестными жителями.
     Ему нужно было снискать популярность не только среди зажиточных  людей,
но и - среди местной золотой молодежи. Благодаря этому  имели  честь  с  ним
познакомиться к мы с Джексом и Бэдом.
     Учение о предопределении оказалось  бы  совершенно  дискредитированным,
если бы Вэзи не встретился с Айлин Хинкл  и  не  стал  четвертым  участником
турнира. Он важно столовался в отеле из сосновых бревен, а  не  в  ресторане
"Париж"; но он стал угрожающе часто посещать хинклскую гостиную. Конкуренция
эта вдохновила Бэда на потоки изысканной ругани, а Джекса - на жаргон самого
фантастического свойства, который звучал ужаснее  самых  отборных  проклятий
Бэда и вогнал меня в мрачную, немую тоску.
     Ибо Вэзи обладал красноречием. Слова били у него из уст, как  нефть  из
фонтана.  Гиперболы,   комплименты,   восхваления,   одобрения,   вкрадчивые
любезности, лестные намеки, явные панегирики - всем этим так  и  кишели  его
речи. Надежды на то, чтобы Айлин устояла против его ораторского искусства  и
длинного сюртука, у нас было весьма немного.
     Но настал день, который придал нам мужества.
     Как-то раз в сумерки  я  сидел  на  маленькой  террасе  перед  гостиной
Хинклов и ждал Айлин. Вдруг я услыхал голоса в комнате... Айлин  вошла  туда
вместе с отцом, и у них начался разговор. Я уже раньше замечал,  что  старик
Хинкл был человек неглупый и не лишенный известного философского взгляда  на
вещи.
     - Айлин, - сказал  он,  -  я  заметил,  что  за  последнее  время  тебя
постоянно навещают три-четыре молодых  человека.  Кто  из  них  тебе  больше
нравится?
     - Да знаешь, папа, - ответила  она,  -  они  мне  все  очень  нравятся.
По-моему, мистер Кэннингам и мистер Джекс и мистер Гаррис очень симпатичные.
Они всегда так прямо и  искренно  говорят  со  мной.  Мистера  Вэзи  я  знаю
недавно, но, по-моему, он очень симпатичный; он всегда так прямо и  искренно
говорит со мной.
     - Вот я как раз насчет этого и  хочу  с  тобой  потолковать,  -  сказал
старик Хинкл. - Ты всегда уверяла, что тебе нравятся люди,  которые  говорят
правду и не стараются тебя одурачить всякими комплиментами да  враньем.  Так
вот - попробуй-ка, устрой испытание; увидишь, кто из них окажется  искреннее
всех.
     - А как это сделать, папа?
     - Это я тебе сейчас объясню. Ты ведь немножко  поешь:  почти  два  года
училась музыке в Логанспорте. Это не так уж много, но  больше  мы  тогда  не
могли себе позволить. И притом, твоя учительница говорила, что голоса у тебя
нет и что не стоит больше тратить деньги на  уроки.  Так  вот  ты  и  спроси
каждого из твоих кавалеров, какого они мнения о твоем голосе;  увидишь,  что
они тебе ответят. Тот, который решится сказать тебе правду в глаза, тот -  я
скажу - молодец, и с ним не страшно связать жизнь.  Как  тебе  нравится  моя
выдумка?
     - Прекрасно, папа, - сказала Айлин. - Это, по-моему, хорошая  мысль;  я
попробую.
     Айлин и мистер Хинкл ушли в другую комнату. Я ускользнул незамеченный и
поспешил на станцию. Джекс сидел и телеграфной конторе и ждал, чтобы пробило
восемь. В этот вечер и Бэд должен был приехать в город; когда он  явился,  я
передал  обоим  слышанный  мной  разговор.  Я  честно   поступил   с   моими
соперниками; так всегда следует действовать всем  истинным  обожателям  всех
Айлин.
     Всех нас одновременно посетила  радостная  мысль.  Без  сомнения,  Вэзи
после этой проверки должен выбыть из  состязания.  Мы  хорошо  помнили,  как
Айлин любит искренность и  прямоту,  как  высоко  ценит  она  правдивость  и
откровенность - выше всяких пустых комплиментов и ухищрений.
     Мы схватились за  руки  и  исполняли  на  платформе  комический  танец,
распевая во всю глотку: "Мельдун был умный человек".
     В этот вечер оказались занятыми четыре плетеные качалки, не считая той,
которой выпало счастье , служить опорой для изящной фигурки мисс Хинкл. Трое
из нас с затаенным  трепетом  ждали  начала  испытания.  Первым  на  очереди
оказался Бэд.
     - Мистер Кэннингам, - сказала Айлин  со  своей  ослепительной  улыбкой,
закончив "Когда листья желтеют", - мистер Кэннингам, скажите  искренно,  что
вы думаете о моем голосе? Честно и откровенно,  -  вы  ведь  знаете,  что  я
всегда этого хочу.
     Бэд заерзал на стуле от радости, что может  выказать  всю  искренность,
которая, как он знал, от него требовалась.
     - Правду говоря, мисс Айлин, голосу-то у вас не больше, чем у зайца,  -
писк один. Понятно, мы все с удовольствием слушаем вас: все-таки оно  как-то
приятно. И успокоительно действует; да к тому же  и  вид  у  вас,  когда  вы
сидите за роялем, такой же приятный, как и с лица.  Но  насчет  того,  чтобы
петь, - нет, это не пение...
     Я внимательно смотрел на Айлин, опасаясь, не хватил ли Бэд через  край;
но ее довольная улыбка и мило высказанная благодарность убедили меня, что мы
на верном пути.
     - А вы что думаете, мистер Джекс? - спросила она затем.
     - Мое мнение, - сказал Джекс, - что вы - не первоклассная примадонна. Я
слушал их во всех городах Соединенных Штатов и знаю, как они  щебечут;  и  я
вам скажу, что голос у вас не того. В остальном вы можете сто  очков  вперед
дать всем певицам столичной оперы  вместе  взятым  -  в  смысле  наружности,
конечно. Эти  колоратурные  пискуньи  обыкновенно  похожи  на  расфранченных
кухарок. Но в рассуждении того, чтобы полоскать горло фиоритурами, -  это  у
вас не выходит. Голос-то у вас прихрамывает.
     Выслушав критику Джекса, Айлин весело рассмеялась и перевела взгляд  на
меня.
     Признаюсь,  я  слегка  струхнул.  Ведь  искренность  тоже   хороша   до
известного предела. Быть может, я  даже  немного  слукавил,  произнося  свой
приговор; но все- таки я остался в лагере критиков.
     - Я не большой знаток научной музыки, -  сказал  я,  -  но,  откровенно
говоря, не могу особенно похвалить голос,  который  вам  дала  природа.  Про
хорошую певицу обыкновенно говорят, что она поет, как птица. Но птицы бывают
разные. Я сказал бы, что ваш голос напоминает мне голос дрозда: он  горловой
и не сильный, не отличается ни  разнообразием,  ни  большим  диапазоном;  но
все-таки он у вас... э- э..,. в своем роде очень... э-э... приятный и...
     - Благодарю вас, мистер Гаррис, - перебила меня мисс Хинкл, - я  знала,
что могу положиться на вашу искренность и прямоту.
     И тут Винсент С. Вэзи поправил  одну  из  своих  белоснежных  манжет  и
разразился не потоком, а целым водопадом красноречия...
     Память  изменяет  мне,  поэтому  я  не  могу   подробно   воспроизвести
мастерской  панегирик,  который  он  посвятил  этому  бесценному  сокровищу,
дарованному небеса- ми, - голосу мисс Хинкл... Вэзи восхвалял  его  в  таких
выражениях, что, будь они обращены  к  утренним  звездам,  когда  те  вместе
затягивают свою песнь, этот звездный хор, воспылав от  гордости,  разразился
бы дождем метеоров.
     Вэзи сосчитал по своим белым  пальцам  всех  выдающихся  оперных  певиц
обоих континентов, начиная с Дженни Линд и кончая Эммой Эббот, и доказал как
дважды два, что все они бездарны. Он говорил о голосовых связках, о  грудном
звуке, о  -  фразировке,  арпеджиях  и  прочих  необычайных  принадлежностях
вокального искусства. Он согласился, точно нехотя, что у  Дженни  Линд  есть
нотки две-три в ее верхнем регистре, которых еще не успела  приобрести  мисс
Хинкл, но... ведь это достигается учением и практикой!
     А в  заключение  он  торжественно  предсказал  блестящую  артистическую
карьеру для "будущей звезды Юго-Запада - звезды, которой еще будет гордиться
наш родной Техас", ибо ей не найти равной во всех анналах истории музыки.
     Когда мы в десять часов стали прощаться, Айлин,  как  обычно,  тепло  и
сердечно пожала  всем  нам  руку,  обольстительно  улыбнулась  и  пригласила
заходить. Незаметно было, чтобы она отдавала  кому-нибудь  предпочтение,  но
трое из нас знали кое-что, знали и помалкивали.
     Мы знали, что искренность и прямота одержали верх и что соперников  уже
не четверо, а трое.
     Когда мы добрались до станции, Джекс вытащил бутылку живительной влаги,
и мы отпраздновали падение наглого пришельца.
     Прошло четыре дня, за которые не случилось  ничего,  о  чем  стоило  бы
упомянуть.
     На пятый день мы с Джексом вошли под навес, собираясь поужинать. Вместо
божества в белоснежной блузке и синей  юбке  за  колючей  проволокой  сидел,
принимая доллары, молодой мексиканец.
     Мы ринулись в кухню и чуть не сбили с ног  папашу  Хинкла,  выходившего
оттуда с двумя чашками горячего кофе.
     - Где Айлин? - спросили мы речитативом.
     Папаша Хинкл был человеком добрым.
     - Видите ли, джентльмены, - сказал он,  -  эта  фантазия  пришла  ей  в
голову неожиданно; но деньги у меня есть - и я отпустил  ее.  Она  уехала  в
Бостон, в коре... в консерваторию, на четыре года, учиться пению.  А  теперь
разрешите мне пройти - кофе-то горячий, - а пальцы у меня нежные.
     В этот вечер мы уже не втроем, а вчетвером сидели на платформе,  болтая
ногами. Одним из четырех был Винсент С. Вэзи. Мы беседовали, а собаки  лаяли
на  луну,  которая  всходила  над  чапарралем,  напоминая  размерами  не  то
пятицентовую монету, не то бочонок с мукой.
     А беседовали мы о том, что лучше - говорить женщине  правду  или  лгать
ей?
     Но мы все тогда были еще  молоды,  и  потому  не  пришли  ни  к  какому
заключению.
     -----------------------------------------------------------
     1) - Американская актриса.
     2) - Французский художник.
     3) -  Шотландский  поэт  Роберт  Поллок  (1789-1827)  посвятил  Байрону
восторженные строки, ничего общего не имеющие с  виршами,  которые  цитирует
Генри.
     4) - Игнатий Донелли  (1831-1901)  -  американский  писатель,  один  из
сторонников "Бэконианской теории",  согласно  которой  пьесы  Шекспира  были
написаны Фрэнсисом Бэконом.
     5)  -  Американские  проповедники  и  сочинители  популярных  песен  на
религиозные темы.