— Мамка людей лечить не берется, — влез в разговор прижавшийся к материнскому боку паренек, — зато из скотины любую хворь прогнать может!

Гордясь матерью, он торжествующе выпятил щуплую грудь. Нарочитый просветлел. Бывает же такое — стукнула беда в ворота, а следом за ней заскочило нежданное избавление! Может, с помощью древлянки удастся одолеть скотью болезнь, не пустить ее по дворам, а за делом, глядишь, доведется столковаться и с самой ворожеей. Скорей всего, баба не столько пришла на нежитя жаловаться, сколько за убитого мужа виру выпрашивать. Не ведала, чей человек лишил ее Антипа жизни, вот, придумав нежитя, и отправилась прямиком к князю — дескать, ты в ответе за всех, кто на твоей земле безобразит, будь то человек иль лесной дух.

Нарочитый сделал строгое лицо, подыграл бабе:

— Нежить — это худо. Надо бы к вам людей послать, да Ярополк дружину с собой забрал. Может, отдам я тебе за мужа виру и поставишь себе дом где-нибудь подальше от глухих мест, поближе к людям?

— На твою виру разве хозяйство заведешь? — помаргивая хитрыми глазками и вмиг перестав сопеть носом, откликнулась баба. Видать, не ждала, что нарочитый окажется столь покладист.

— А тебе, помимо виры, еще и за работу заплачу, — с готовностью продолжил Варяжко.

Древлянка насторожилась. Ее платок съехал набок, потянув за собой кику, но она даже не заметила:

— За какую работу?

— Дело простое. — Рамин подошел, приобнял бабу за плечи. — Издохла у нас кобылка от неведомой хвори. Надо бы поглядеть отчего, болячку признать и средство от нее припомнить, чтоб прочую скотину уберечь. Иль ты тоже, как наши бабки-пустомели, мнишь, будто скотина лишь от Коровьей Смерти иль злых уроков сгинуть может?

Древлянка рассмеялась:

— Скотина, как человек, от любой хвори страдает, а уроки тут ни при чем. — И обернулась к Варяжко: — Я, нарочитый, так скажу: коли срядимся в цене — выполню работу, а на нет и суда нет. Я теперь сирота, мне деньги надобны.

Сторговаться удалось быстро. Подтирая пол подолом длинной, видать мужней, шубы, древлянка вышла из избы. На дворе, поймав за руку сноровистого сынка, подпихнула его к тупо стоящему в отдалении стрыю:

— Здесь ждите. — И пригрозила маленьким кулачком румяному родичу: — Ох, коли с ним что случится!

Здоровяк почти радостно замотал головой и, словно сторожевой пес, уселся на завалинку, не спуская глаз с опечаленного парнишки.

Отыскать утреннюю жалобщицу оказалось легко — едва ступили за ворота, как услышали вдалеке ее пронзительный голос, проклинающий Настену, Варяжко и весь белый свет в придачу. Когда подошли поближе, возле недовольной уже толкались люди.

Распихивая гомонящий люд, кмети принялись торить нарочитому путь. Подзадоривая друг друга, недовольные лапотники огрызались, затевали перебранку. Варяжко уже было открыл рот — прикрикнуть на разгулявшихся смердов, но неожиданно услышал звучный голос древлянки:

— Чего скучились? Кликуши ни разу не видали?

Притихнув, все развернулись к голосистой пришлой.

— Ты кто такая? — спросил кто-то.

— Она знахарка, — ответил за бабу Варяжко. — Я ее позвал.

— Зачем же? — ехидно поинтересовался голос из толпы. — Знать, впрямь Пряшина кляча по вине твоей девки издохла?

— Дурак! — Древлянка стрелой метнулась в толпу и выволокла оттуда за шиворот невзрачного, обтрепанного старикашку. Отчаянно брыкаясь, тот сопротивлялся, но, несмотря на малый рост, хватка у бабы оказалась крепкой — держала, будто клешнями.

— А ну повтори, что сказал, — грозно велела она мужичку.

Тот дернулся и робея повторил:

— Говорю — может, Пряша правду сказывает... Насчет девки...

— Так вот, слушай меня, коли лысину нажил, а своего ума так и не набрался! — Древлянка резко тряхнула беднягу. — Меня позвали не скотину, а саму Пряшу от в нее вошедшего злого духа излечить! Она людей зазря хает не оттого, что зла, а оттого, что больна! Понял?

— Понял... — Отброшенный в сторону сильной рукой древлянки, осекшийся на полуслове мужичок юркнул в толпу.

Деловито отерев ладони и покачивая бедрами, знахарка двинулась к примолкнувшей жалобщице. Посмеиваясь и судача о ее решительности, народ начал расходиться. Пряша осталась одна перед грозной древлянкой. И хоть она на полголовы возвышалась над пришлой и в плечах была куда как шире, испуганно косясь по сторонам, жалобно попросила:

— Не надо...

— Показывай, где твоя лошаденка, — отрывисто велела ей та и добавила: — И другой раз не плюй в колодец — глядишь, и самой сгодится воды напиться!

Павшая лошадь являла собой печальное зрелище. Ее бока еще не вздулись, но уже не лоснились живым блеском, а мертвый глаз матово поблескивал в полутьме конюшни, будто укоряя людей за недогляд. Древлянка склонилась над скотиной, пробежала ловкими пальцами по лошадиной переносице, заглянула в зубы и выпрямилась:

— Это сап. Хворь смертная, никакой не наговор. Сдохла же быстро оттого, что стара была. От сапа лечить не все знахари берутся, но мой Антип так делал — ставил лошадь в станок для подковки, привязывал ей голову к столбу, чтобы не дергалась, и вырезал скотине из переносья вершок жил. Эти худые жилы выбрасывал, в рану соли насыпал и заматывал покрепче. Через пару дней лошадь здоровехонькая бегала.

Пристыженная Пряша удивленно вслушивалась в ее слова, а потом недоверчиво спросила:

— Не о том ли Антипе речь, который на Припяти живет?

— О нем самом, — тщательно оттирая руки мокрым пучком сена, подтвердила древлянка.

— Он моего сыночка вылечил. Добрый человек, — осмелев, обрадовалась Пряша. Услышав о знакомце, даже запамятовала о беде. — Передай ему от меня низкий поклон. А ты, нарочитый, прости за худое слово. С горя я...

Варяжко хотел ответить, но древлянка перебила:

— Был Антип добрым, а нынче мертвым стал. Убили его.

Сердце у нарочитого подпрыгнуло. Ну, сейчас пойдет болтать о нежитях и духах, людей тревожить, но, поймав его предупреждающий взгляд, древлянка загадочно приподняла бровь и договорила:

— Злые люди его убили. Сирота я теперь.

Варяжко перевел дух. Знахарка начинала ему нравиться. Может, баба и была слишком нахальна и ухаписта, а все-таки умом не обделена.

— Сиротой? — горестно пробормотала Пряша и вдруг встрепенулась: — А ты ко мне приходи! Дом у меня большой, родни немного. Будем вместе жить. Ты ведь сыночку моему как вторая мать! Антип твой сказывал, что без твоей заботы мальчонка никогда бы не поднялся.

— Может, и приду... — задумчиво протянула древлянка.

По ее глазам нарочитый понял — умная тетка прикидывает, как окажется удобней и выгодней. Он усмехнулся и вышел, оставив баб одних. И без его догляда они столкуются, а древлянка уж всяко не прогадает!

Увидев его, поджидавший на дворе Рамин заинтересованно встал:

— Ну, как?

— По всему видать, будет скоро у нас в Киеве своя скотья знахарка... — глядя на небо, лениво откликнулся нарочитый. Ему вдруг стало холодно и одиноко под серыми, грозящими рухнуть на землю облаками. Грудень уже миновал, и просинец кончался, а Морена все не уходила со двора, студила землю, покрывала ее ледяной корой, радовала ребятню снегом, томила Варяжкино сердце ночным плачем...

Из конюшни доносились приглушенные голоса женщин.

“Настена бы с ней поладила”, — вслушиваясь в спокойный голос древлянки, подумал Варяжко и горестно взглянул на Рамина:

— Худо мне...

Старый сотник сочувственно, опустив глаза, вздохнул:

— Не мы свою жизнь вершим — боги нашу судьбу решают. Может, еще сладится все. Ты о ней поменьше вспоминай...

Они вышли на улицу. Вокруг, торопливо похрустывая ногами по намерзшему за ночь насту, сновал трудовой люд. Чуть не сбив Рамина с ног, промчался куда-то один из сторожевых. Сотник ловко прихватил его за рукав, вернул обратно:

— Ты что, нарочитого не углядел?!

— Прости. — Кметь склонил голову.

— Куда бежишь-то? — милостиво поинтересовался Варяжко.

Озорные глаза парня блеснули восторгом:

— Говорят, к Горыне друг пришел с ватагой. Охотники, с Мутной. Они такие байки сказывают, что волосы дыбом поднимаются. Болтают, будто своими глазами видели в лесу стаю волков, а средь них — самого Волчьего Пастыря! Босиком, говорят, по снегу бежал, а вокруг него — волки!

Рамин отпустил сторожевого, и тот мигом растворился в толпе.

ГЛАВА 20

Егошу разбудили встревоженные голоса у влаза. Возле его норы шел спор, но, даже не вслушиваясь, Егоша понял, что пришли за ответом.

— Не пущу! — загораживая влаз, заявила Рала. Ее темные волосы разметались по плечам, а на лице застыло такое решительное выражение, что, опасаясь ввязываться в драку с шальной бабой, посланные за Егошиным ответом оборотни толкались снаружи и силились на словах переубедить упрямую оборотниху.

— Нас Ратмир послал, — отважился сказать кто-то. Рала оскалилась:

— Ну и что?! Все равно не пущу! Он — мой!

— Да никто его от тебя забирать и не хочет! — наперебой принялись урезонивать ее посланцы. — Мы только спросим, что он надумал, и все.

Рала огрызалась и не отходила.

Егоша усмехнулся. Оборотниха была ему погодкой, но тревожилась за него, будто мать за неразумное дитя. Опекая, следила за каждым его шагом, и чуть что — вставала на защиту. Подобное отношение и смешило, и пугало Егошу. Болотник боялся не за себя — за Ралу, готовую перегрызть глотку любому его обидчику. А коли тот окажется сильнее?

Болотник встал, подошел к оборотнихе и, приподняв двумя пальцами ее подбородок, вгляделся в темные, затопленные гневом глаза:

— Не горячись, я сам разберусь.

Рала сморгнула и покорно отступила. В дыру влаза опасливо свесился молодой, безусый Ратмиров посланец. Не позволяя ему спуститься, Егоша сразу, будто выплевывая застрявшую в горле кость, сказал:

— Передай Ратмиру — жизнь мне дороже.

Посланник стрельнул быстрыми глазами по сторонам, втиснулся в землянку чуть глубже — видать, очень хотелось разглядеть поближе жилище того, кого испугался сам Нар. Хоть Егоша никому и не рассказывал о том, давнем случае, но слухи как-то просочились, и теперь все знали о затаившейся в нем могучей и опасной Морениной помощнице.

— Ты что, глухой? — подступил к нему Егоша. — Я сказал — “ступай к Ратмиру”!

Голова исчезла.

— Я боюсь, — тихо призналась за Егошиной спиной Рала. Ноги болотника подкосила внезапная слабость. Страх боли сковал тело, делая его мягким и безвольным. Ощущая во рту горьковатый привкус, болотник опустился на пол, здоровой рукой притянул к себе притихшую оборотниху:

— Я тоже...

Она ткнулась головой в его шею, заскулила. Вот уж не думал, что, теряя руку, ему придется кого-то утешать, кроме себя.

— Ничего, ничего...

А больше и не знал, что сказать, — слова смоляными каплями застывали в горле, не текли наружу.

Так они и сидели с Ралой, молча, в обнимку... Оборотниха затихла на его плече, а Егоша думал — как же так вышло, что он еще хочет жить? Ведь всего месяц назад проклинал и этот мир, и свою неудавшуюся жизнь, а теперь готов был отдать руку, лишь бы по-прежнему бродить по лесам, вдыхать дурманящий аромат хвои, прелых листьев и любоваться переменчивыми лесными красками. Нар говорил, будто смерти не бывает, и там, за краем мира, жизнь длится вечно, но почему-то хотелось остаться жить именно здесь, на этой знакомой и родной земле...

За своими невеселыми думами Егоша не заметил, как в землянку бесшумно спрыгнули два больших оборотня и, не спросив у хозяев разрешения, присели в углу, сверкая из темноты блестящими глазами. А углядев их, удивился. Он знал обоих. Они были братьями и не очень-то жаловали Егошу.

— Зачем они? — Болотник недоуменно покосился на Ралу, но та лишь мотнула головой:

— Молчи...

И он замолчал, хоть так и подмывало расспросить непрошеных гостей, зачем они пожаловали в его землянку и чего дожидались, не сводя с него горящих глаз.

Покряхтывая и подбирая полы длинной, до пят, шубы, в лаз протиснулся Нар. Неловко спрыгнул на пол и улыбнулся Рале:

— Ратмир не приходил?

— Сам видишь, — коротко отозвалась она. Удовлетворившись ее ответом, Нар отложил посох, присел неподалеку от влаза. Ждать старику пришлось недолго — Ратмир появился почти вслед за ним. Приветствуя вожака, оборотни склонились. Словно не заметив их согнутых в почтении спин, тот устремился к Егоше:

— Знаешь, зачем мы пришли?

Болотник кивнул. Он не знал, но догадывался. Рука...

— Мы сделаем это здесь и сейчас. Не бойся. Вспомни науку Нара — уйди из своего тела, позволь себе освободиться от боли.

Егоша облизнул сухие губы. Вот и все... Теперь пути назад нет. Он покосился на свою повисшую руку, сдержал стон. Он сам все решил, теперь негоже отступать. Ничего... Он справится...

— А эти зачем явились? — только чтобы не молчать и не думать о страшном, спросил он, указывая на замерших в углу братьев. Не обращая внимания на его обидные слова, те угрюмо смотрели куда-то мимо Егоши.

— Они помогут тебе, — Ратмир усмехнулся. — Помогут уйти от боли.

Согласно кивнув, оборотни выступили в полосу света. Огромные, безжалостные... Егоше захотелось рвануться, проскочить меж ними и, нырнув в пятно влаза, навсегда избавиться от кошмара. Но какая-то махонькая его часть понимала, что все вокруг — не сон, и заставляла его смириться.

— Ты готов? — Ратмир заглянул ему в лицо. Егоша разлепил губы:

— Да...

Рала завыла. Подпевая ей монотонным плачем, заныли братья-оборотни. Нар отошел в темноту.

Волчьи вопли и страх, мешая сосредоточиться, кружили Егоше голову. Бок припекало теплое тело Ралы. В панике взгляд болотника заметался по стенам и вдруг замер, зацепившись за что-то блестящее. У оборотней не было оружия, и теперь, впервые за долгое время, Егоша увидел нож. Длинное, изогнутое, будто волчий клык, лезвие холодно сияло в руке Ратмира. Оборотни завыли громче. Их голоса проникли внутрь Егоши, потянули за собой его ослабшую душу. Нож Ратмира превратился в проблеск неясного света. Откуда-то налетел вольный жеребец — ветер, опутал Егошу шелковистой гривой и, покачивая его на своей могучей спине, помчался сквозь тьму. Прохлада и темнота убаюкивали, успокаивали... Егоша уже почти забыл о ждущей его боли, когда внутри него что-то оборвалось. Испугавшись неведомого противника, тьма рассеялась, жеребец заржал, взбрыкнул, сбрасывая непокорную ношу. Кувыркаясь, размахивая руками и разрывая рот криком, Егоша полетел куда-то вниз. Зеленая твердь ринулась ему навстречу и неожиданно мягко приняла в свои объятия, окутав ласковой высокой травой.

— Иди! Иди ко мне! — позвал кто-то невидимый. Егоша поднялся с душистой зелени и туманной дымкой. поплыл на голос. Деревья и кусты не задевали его невесомое тело. Ему даже не пришлось открывать дверь в неприметную, заваленную еловыми ветвями избушку — он просто проскользнул сквозь нее.

Внутри оказалось тепло и сухо. В тесной каменке, отбрасывая на стены причудливые тени, билось полоненное пламя. Шаловливые пастени играли с ним, то подбираясь поближе к темным пятнам-теням, то отскакивая от них и почти касаясь желтых язычков огня.

Из-за печной пристройки косился смышлеными глазами маленький мохнатый голбечник. При виде Егоши он пискнул и скрылся в своей норе. Словно услышав его писк, хлопочущая у очага сгорбленная старуха повернулась к болотнику. Ее сморщенное лицо перекосила довольная улыбка:

— Я знала, что ты придешь, дитя Морены! Недаром я так долго звала тебя.

Егоша приблизился. “Знахарка”, — мелькнула и пропала вялая мысль. От заношенной старухиной рубахи пахло травами, увяданием и старостью. Егоше захотелось вытянуть из ее жалкого тела последние, едва текущие соки жизни и выпить их маленькими глотками, наблюдая, как скорчится в муке беззубое старушечье лицо.

— Не-е-ет. — Догадавшись о его желании, ворожея покачала головой. — Не спеши, Белая. Мы можем договориться.

Договориться? С ним еще никто не пытался договариваться — все только плакали и молили об отсрочке. И ворожея будет просить о том же... Он вновь пополз к старухе.

— Стой! — Она вытянула вперед руки. Неприятный запах ударил Егошу, отбросил его назад. — Я же велела тебе подождать! — разозлившись, выкрикнула ворожея. Егоша замер. Знахарка была необыкновенно сильна, коли сумела отогнать его. Ее следовало выслушать, прежде чем убить.

— Послушай. — Старуха спрятала за пояс мешочек с неприятно пахнущими травами. — Мое время подходит, и я это чувствую, но я еще не устала жить. Морене, твой хозяйке, ведь безразлично, чью душу унести в ирий? Я отдам ей душу, но не свою. А взамен ты позволишь мне пожить еще немного.

Егоша протек по клети, коснулся ее лица. Конечно, она хотела жить! А кто из его жертв не хотел? Только все равно все умерли...

— Погляди. — Ворожея склонилась над чем-то лежащим на сене, сдернула толстую, закрывающую ее дар шкуру. — Разве не хороша?! Бери ее!

Из-под скатавшегося меха показалось тщедушное тело. Большие детские глаза испуганно уставились на Егошу, слабый голосок пробормотал:

— Бабушка, с кем ты говоришь? — И тут же захныкал: — Мне холодно, бабушка!

— Она не видит тебя. — Знахарка потерла ладони, будто хотела отмыть их от невидимой грязи. — Погляди на мой подарок. Я могу спасти ее, но я обменяю ее жизнь на свою...

Егоша склонился над бледной девочкой. Ее худенькое тельце подрагивало, глаза бегали, силясь отыскать того невидимого, с кем говорила старуха. Егоша опустил бестелесные ладони на ее щеки и медленно, любуясь добычей, скользнул к ее ногам. Там, на тонкой детской щиколотке, багровым пятном вздулась страшная рана. Плоть вокруг нее бугрилась синими разводами. Егоша ухмыльнулся. Знахарка лгала — от этой хвори никто не мог спасти. Под кожей девчонки давно уже тек гной, а не кровь. Егоша чуял его запах. Глупая старуха решила обмануть его! Что ж, он возьмет обеих. Морене это должно понравиться...

Он засмеялся. Разнесшийся по клети тихий шелест заставил девочку сжаться в комок, а старуху-знахарку отпрянуть и схватиться за спасительные травы. Она все поняла. Поняла, что ничем не остановит Белую посланницу. Вздернув вверх мешочек с травами, она завизжала:

— Тогда ты не получишь ее! Я отниму ее у твоей темноликой хозяйки!

— Попробуй, — продолжал смеяться Егоша. Девка была обречена, а старухины угрозы пусты, как речи ветра...

Плавными движениями рассеивая по воздуху толченые травы из мешка, знахарка направилась к нему. Егоше вдруг стало нечем дышать, мир завертелся перед глазами, вдалеке дико завыли волчьи голоса. Он ринулся прочь от старухи. Вверх, еще вверх... Что-то вспыхнуло, обжигая его тело. Ноги заскоблили земляной пол. Тряся головой, он открыл глаза. Над ним с остекленевшим взором нависал Ратмир, а из угла доносился заунывный волчий вой.

Егоша взглянул на свою руку. Он давно уже не чуял ее, но она по-прежнему оставалась на месте и даже побаливала. Рала сорвала с нее повязки, и теперь обнаженная плоть беззащитно белела в темноте. Совсем как ноги той девчонки. Воспоминание окатило Егошу стыдом. Как он мог желать смерти той девочке? Почему не пожалел ее? Неужели Белая взяла над ним верх?

Он нащупал руку Ралы, стиснул ее крепкими пальцами.

— Больно! — взвизгнула обротниха, с неожиданной силой выдергивая руку.

Больно? Что-то мелькнуло в Егошиной голове. Какая-то нелепая и в то же время важная мысль. Боль... Белая... Она не ведала боли потому, что была духом, а теперь она получила тело...

Егоша чуть не подпрыгнул от озарившей его догадки. Белая не умела отдавать. А что, если она боялась потерять даже часть своей тюрьмы? Что, если пыталась что-то сказать Егоше? Что-то такое, что могло бы спасти его, а теперь уже и ее тело? Потому и показывала девочку с подобной раной и старуху-ворожею, утверждавшую, будто сумеет ее излечить... Очевидно, это были ее воспоминания, и они что-то значили. Иначе она никогда бы не смогла взять над Егошей верх!

Боясь поверить себе, болотник потянулся к изготовившемуся для удара Ратмиру:

— Погоди...

Оборотень не слышал его. Братья в углу взвыли, заглушая слабый голос болотника. “Их не остановить”, — понял Егоша. Оставалось лишь одно — позволить Белой опередить их.

Вспоминая наставления Нара, он закрыл глаза. Привычка сделала свое — затихая, звуки превратились в едва слышное гудение, тело расслабилось, опускаясь в прохладную пустоту, где не оставалось ни боли, ни отчаяния, ни страха. Белая была совсем рядом. Он потянулся к ней и вдруг услышал дребезжащий голос знахарки:

— Немного козьего жира и старого луку — вот и все... Просчиталась прислужница Морены... Кхе-кхе! —

Вялый смех и снова бормотание: — А теперь потолочь и привязать к ране... Вот так...

Ее перебил надрывный детский крик.

— Потерпи, потерпи, — громко запричитала старуха. — Сперва поболит, а потом зарастет и станет как новенькая!

Опасность извне огненным комом обрушилась на Егошу. А вместе с ней рухнул на плечи весь оставленный им мир. Еще не видя опускающегося ножа, он метнулся в сторону, перекатился под ногами Ратмира и вскочил, готовый к драке. Промахнувшись, вожак по рукоять всадил нож в пол. Рала испуганно отпрянула. Не дожидаясь, пока Ратмир повторит удар, Егоша прыгнул ему на спину, изо всех сил вцепился здоровой рукой в подергивающееся горло. Потрясенный нападением, Ратмир взвыл и тряхнул плечами, сбрасывая Егошу вниз. Отпустив вожака, тот извернулся, ужом выскользнул из его могучих, почти ухвативших его рук и, отскочив к стене, торопливо завопил:

— Я не желаю ссоры, Ратмир! Я просто хочу, чтобы ты услышал меня!.

Ярость не позволила вожаку понять его слова. Налитые кровью глаза оборотня отыскали Егошу, хищная улыбка раздвинула его губы. “Все”, — почуял болотник, оседая под тяжелым, нечеловечьим взглядом. Тело Ратмира взмыло в воздух, ринулось на него. Посох Нара подсек вожака уже в прыжке. Не ожидавший предательства Ратмир рухнул и покатился по полу, царапая его в тщетной попытке подняться. Почуяв надежду, Рала взлетела ему на спину, придавила к земле. Не понимая, что происходит, оставшиеся два оборотня только нелепо вертели головами.

— Ратмир! Ратмир! — силясь удержаться на спине корчащегося вожака, визжала Рала.

Нар метнулся к ним, ткнул посохом в бок Ратмира и неожиданно спокойно произнес:

— Выслушай его, Ратмир. Хватит дурить... Фыркая, тот вскочил, сбросил со спины Ралу и налетел на преграждающий ему путь посох Нара.

— Я учитель, — негромко напомнил ему старик.

Ратмир заворчал, но остановился.

Пользуясь передышкой, Егоша принялся объяснять:

— Я знаю, как вылечить мою руку. Белая подсказала... Я не желал всерьез нападать на тебя. Просто ты ничего не слышал...

— Белая научила тебя, как спастись? — удивленно сморгнул Нар.

— Да... Она что-то об этом вспомнила и подсказала — Егоша и не рассчитывал, что ему поверят, однако Ратмир мотнул тяжелой головой:

— Дальше!

— Нужен козий жир. Свежий... И еще лук. Старый. Нар расхохотался:

— Глупости! Видать, Белая просто позабавилась над тобой! Где ж ты свежего козьего жира возьмешь? Конец зимы — самое голодное для нас время. Жрать-то нечего, не то что твои болячки жиром лечить!

— Я сам за ним схожу, — предложил Егоша.

— И куда же это? — Ратмир рывком вскинулся на ноги. Гнев уже покинул его, но, глянув на могучий, будто свитый из жил торс вожака, Егоша судорожно сглотнул и, робея, выдавил:

— К людям... Попрошу...

— Дурак! — Оборотень сплюнул. — Ты у них однажды уже смерти допросился! Думаешь, нынче приветят тебя как родного? А не боишься, что палками погонят прочь? А того хуже — за кусок жира отдадут в закуп? Запамятовал о людской доброте?

Болотник молчал. Ратмир говорил верно — добра от людского племени ждать не приходилось. В землянке повисла тишина.

— Я с ним пойду, — вдруг заявила Рала. — Украдем козленка и назад воротимся.

— Нет, мы — Стая, в одиночку не охотимся. — Ратмир огорченно вздохнул. — Видать, приспело время стать из волков оборотнями. Рано иль поздно, а с людьми сшибиться пришлось бы. Нынче время подходящее — голод Стаю морит да хворь твоя лечения требует. Завтра поутру готовьтесь — поведу Стаю подальше от наших мест на охоту.

Он встряхнулся, оправил сползшую на бок телогрею и уже собрался было вылезти наружу, но у влаза вспомнил что-то, остановился:

— А ты, болотник, на меня больше хвост не поднимай! А то ведь их, — стрельнул глазами на притихших Егошиных защитников, — может рядом и не оказаться...

Егоша усмехнулся. Он никогда бы и не посмел по-настоящему напасть на вожака.

Покряхтывая, мимо прошел старый Нар. Тощие руки оборотня плотно стянули на груди края шкуры, в темных глазах застыло угрюмое отчаяние.

— Нар, — Егоша прихватил его за плечо. — Что с тобой, Нар?

Старик вывернулся:

— Ты молод и глуп. Завтра наступит начало ухода Стаи.

— Ухода?

Не отвечая, Нар вылез. За ним безмолвно последовали братья-оборотни.

— О чем он говорил, Рала? — Ноги не держали Егошу, и все тело тряслось, будто в лихорадке. Мучительно вглядываясь в спрятавшую оборотниху темноту жилища, он уселся на пол. Не показываясь, она глухо ответила:

— Наверное, он хотел сказать, что люди заставят всех нас уйти из этого мира...

Застонав, Егоша повалился на бок. Только теперь он понял, чего боялся Нар и что должно было случиться. Конечно, люди не простят оборотням нападения и начнут охоту. Долгую... Пока не убьют всех нелюдей... И это из-за его глупого желания сохранить руку! Не лучше ли было лишиться ее, чем затевать бессмысленную бойню?!

Всхлипывая, он ткнулся лицом в сено:

— Сколько же еще мне мучиться? Сколько смертей примет моя совесть, прежде чем задавит меня своей непосильной тяжестью? Белая! Чем я лучше?!

— Перестань, — Рала вышла на свет. — Ты ноешь совсем как человек! От нытья жизнь не меняется, а что до войны, то она все равно началась бы. Ты ведь слышал слова Ратмира.

От ее грустного голоса Егоше стало холодно.

— Забудь, что ты человек, — продолжала оборотниха.

— Как? — притягивая ее к себе, застонал Егоша. Карие глаза Ралы блеснули, губы раздвинула неприметная улыбка, руки потянулись к плечам:

— Хотя бы так...

Подчиняясь желанию оборотнихи, шкура с ее плеч съехала на пол. Сквозь рассыпавшиеся по телу длинные пряди темных волос проглянули белые полукружья грудей.

— Что ты?.. — Задохнувшись, Егоша не договорил.

— Или так, — Рала склонилась над болотником, провела быстрым влажным языком по его губам. Ощущая разгорающийся внутри жар желания, Егоша потянулся за ее ускользающим телом. Ладони сами легли на ее грудь, смяли бутоны сосков и поползли вниз, освобождая от одежды длинные, стройные ноги. Рала запрокинула голову, застонала. Пальцы оборотнихи нащупали завязку пояса, ловко распустили ее. Забыв о предстоящем походе, Егоша приподнялся, дотянулся алчущим ртом до ее шеи и рывком вскинул на себя гибкое и неожиданно легкое женское тело. Руки Ралы обвили его голову, прижимая к бархатистой, горячей коже ее груди...

Она отыскала верное средство унять его тревогу. Повинуясь древнему зову плоти, он забыл обо всем... Даже о том, что когда-то был человеком...

ГЛАВА 21

Хозяин забыл о Сироме. Жрец долго носил в капище Белеса богатые жертвы и молил о прощении, а потом смирился. Жил вроде как всегда, но душа опустела и стала никчемной, как разбитая комяга. Чего бы он только ни сделал ради своего повелителя, чем ни поступился бы, но тот не желал даже видеть его!

Время текло мимо Сиромы, словно воды ленивой, поросшей тиной реки. С обиженным посвистом вьюг умчалась на полночь морозная Морена, и, преследуя ее, вынесли на своих могучих крыльях теплую весну бесшабашные Стрибожьи внуки. В травень, как принято, пошли по всей русской земле гулянья с песнями и хороводами. Отмечая светлый праздник Дажьбога — его славную свадьбу с прекрасной Живой, где сама Лада была посаженной матерью, — веселились все: от смердов до князей. Грустил только Сирома. Для него этот день был не праздником — печальным воспоминанием. Люди уже забыли, а он еще помнил, что давным-давно, в начале травеня, победил в поединке молодой Дажьбог его могущественного Хозяина — мудрого Белеса. Закрывая глаза, Сирома все еще слышал те давние раскаты грома и видел небесную корову Земун, со слезами молящую пощадить ее неразумного сына. Страдая вместе с Хозяином, каждый год в эти дни Сирома скрывался в непролазной лесной глуши и возвращался обратно в свою избу лишь к изоку. Но на этот раз он задержался. Зачем было возвращаться домой, если Хозяин отказался от него? Какая была разница, где закончить свою ставшую бессмысленной жизнь? Ведь теперь у нее не было продления...

Сирома долго жил. Много раз, отгуляв на земле положенный человеку срок, он умирал, а затем вновь возрождался, наделенный новым телом и прежним духом, вложенным в него щедрой рукой Хозяина. Но теперь бог отвернулся от него, и ему предстояло сдохнуть в лесной глуши, будто одинокому старому зверю. Он не боялся смерти — боялся лишь умереть непрощенным...

В изок он уже мало походил на прежнего Сирому — под нещадными жалами мошкары его лицо опухло, отросшая борода свалялась клочьями, а на ногах багровыми пятнами вздулись незаживающие язвы. Сирома мог бы вылечить их одним прикосновением пальцев, но не хотел. Без любви Хозяина все утратило смысл.

В Триглавов день он выбрался к берегу Роси. Веселая и беспечная река плескалась на камни шумными водами и радостно бормотала о чем-то. Сирома слышал, как, готовясь к выходу на берег, в ее глубине примеряют наряды и тихо переговариваются русалки и берегини, как большим печальным налимом ходит под толщей воды Водяной и как, резвясь и поднимая со дна мутный ил, скачут в нетерпении маленькие ичетики... Русальная неделя была уже близка, и в ожидании ее прихода все водяные нежити заставляли реку погружаться в сладостные воспоминания А у Роси их было много. Так много, что ничья память, кроме вечной памяти вод, не сумела бы удержать их. Рось помнила все. И, разбуженная шумным весельем водяных духов, пела о том, как когда-то вошел в ее чистые воды великий Перун и был рожден на свет прекрасный Дажьбог и как, блестя по ее волнам лучами, пировали за свадебным столом лучезарный Хорс с ясноглазой Девой Зарей. Смущаясь, словно девственница, Рось вещала илистым берегам и пригнувшимся к ней деревьям о том, как однажды, в червень месяц, скинув свои одежды, в чистый поток реки окунулись весенние богини и показались затаившему дыхание миру в своей блистательной наготе.

Сирома уже давно знал все рассказы Роси, поэтому присел на берегу и, не вслушиваясь в ее нежный лепет, опустил в воду натруженные дорогой ступни. Холодок пробежал по коже, давая ей блаженное отдохновение. Сирома вздохнул. Ах, если бы Хозяин простил его! Даже пусть не простил бы, но хотя бы объяснил, за что гневается. И тогда Сирома бы все исправил. Жизнь и душу бессмертную положил бы, но выполнил волю владыки!

— Меня вспоминаешь?

Сирома не поверил ушам. Застыл, боясь обернуться и никого не увидеть. Сколько раз во сне он слышал этот хрипловатый, грубый голос, сколько раз вскакивал, вглядываясь в пустую темноту леса...

— Ты что, оглох?

Медленно вытащив ноги из воды, Сирома повернулся. Хозяин сидел на поваленном дереве, не отрываясь глядел на него бездонными глазами.

— Хозяин... — прошептал Сирома. И больше ничего не посмел сказать, только беззвучно открывал и закрывал рот, будто выброшенная на берег рыба.

— Ты не рад? — От гневного голоса Белеса Рось притихла, а застигнутые за подслушиванием деревья испуганно выдернули из воды свои ветви.

Сирома не ответил. Теряясь в всклокоченной бороде, из его глаз потекли слезы. Быстро перебирая руками и ногами, он подполз к коленям Хозяина, вцепился в них дрожащими пальцами.

— Как можно?! Я звал тебя, молил... За что забыл обо мне? Что я сотворил не так, чем прогневал тебя?

Хозяин презрительно оттолкнул его, вытер о траву подошву ноги.

— Я вовсе не гневался, только как тебе верить? Ты обещал смерти Владимира, а он еще жив...

— Я убью его! — забыв обо всем на свете, выкрикнул Сирома.

Белее усмехнулся:

— Убьешь? Да ты и посланца своего болотного, который у тебя под боком жил, убить не сумел, чего уж об ушедшем в дальние края князе говорить!

Смысл его речей не сразу достиг сознания Сиромы, а когда достиг, то заполонил душу Тревогой. Хозяин что-то спутал! Сирома знал наверняка — простак-болотник уже давно сгнил в трясине. Ведь Сирома подарил его Белой Девке, а с этой коварной посланницей смерти и сам он опасался связываться.

— Он умер... Белая... — боясь возражать Хозяину, прошептал Сирома.

— Умер?! — Белес расхохотался. Небо потемнело. Видать, услышав смех старинного врага, Перун нахмурил брови и вновь, как когда-то много веков назад, принялся ковать для скотьего сына громовые стрелы.

Сирома взглянул на быстро ползущие к лесу тучи, сжался в комок у ног владыки. Хозяин оборвал смех.

— Жив он. Белую одолел, слился с ней и стал еретником. Силы в нем теперь поболее, чем в любом колдуне. Одно хорошо — не научился еще ею владеть. Все делит себя на духа и человека, не понимает, что он ни то ни другое и есть в нем, как во всяком еретнике, две стороны, одна от другой неотделимые.

Колдун? Еретник? Силясь уразуметь, Сирома растерянно заморгал:

— Нет... Он — дурак! Будь в нем хоть искра силы, я бы заметил!

— А проворонил! — Хозяин сурово смотрел на Сирому. — Он настоящий еретник и с каждым днем все больше и больше понимает свою силу.

— Почему? — все еще не веря, спросил Сирома.

— Потому что ходит со Стаей. И не чьей-нибудь, а самого Ратмира!

Это было невозможно! Сирома хорошо помнил зеленоглазого бестолкового парня, который доверял каждому его слову и выполнял любое его желание. Сироме даже не приходилось утруждать себя выдумыванием какой-нибудь хитрой лжи — болотник верил всему... А Велес говорил, что теперь он спознался со Стаей Ратмира — самого старого и хитрого из известных Сироме оборотней... Болотник — еретник?! Невозможно!

Оскальзываясь ладонями по глинистой земле, Сирома на коленях подполз к реке, окунул в прохладные струи пылающую голову. Вода отрезвила его. Мысли потекли плавно и последовательно. Хозяин не мог ошибиться... Значит, болотник и впрямь каким-то чудом остался жив. Значит, из-за этого ничтожного смертного Хозяин так долго сердился на Сирому! Конечно, как он мог доверить свое слово рабу, не совладавшему даже с каким-то маленьким и глупым человечком?!

— Прости! — Сирома повернулся к Хозяину, ткнулся лбом в землю. Водяные капли побежали по его лицу к земле, глухо постукивая при падении. — Прости меня, Хозяин. Я докажу, что достоин служить тебе! Я найду и убью этого болотника, кем бы он ныне ни стал!

Белее поднялся. Огромная тень от его могучего, закутанного в шкуры тела легла на согнутую спину Сиромы.

— Если он выживет, то станет очень опасен. И не только для тебя...

— Нет, Хозяин, нет! Он умрет! — боясь дослушать речи повелителя, перебил Сирома. Никто не смел угрожать бессмертному Велесу, никакие опасности не должны были коснуться его грозного лика! И, конечно же, богу не пристало самому разбираться с ничтожными людишками — это было его, Сиромино, дело...

— Ладно, давай, но не тяни.

Сирома почуял в груди ноющую боль. Она появлялась всегда, когда Хозяин собирался покинуть его. Жрец приподнял голову. Сквозь наползающие на глаза капли он с трудом различил вдалеке, меж деревьями, огромную фигуру, в жалобной тоске потянулся к ней руками:

— Подожди, Хозяин! Еще одно слово: где искать его? То ли свистом ветра, то ли первыми раскатами грома до него донесся далекий голос:

— На Мутной. И помни: он — колдун и он не один! Спеши!

Сироме потребовалось совсем немного времени, чтобы обрезать ножом бороду, оскоблить щеки, замазать настоем ромашкового корня раны на ногах и пуститься в путь. От Роси до Мутной предстоял долгий путь, но Сирома знал, что не почует усталости. Он спешил и не останавливался даже ночью, видя в темноте, будто дикая лесная кошка. Иногда жрец выбирался на торные пути, и тогда, удивленно косясь на странного маленького мужика, с головы до пят увешанного оберегами, встречные долго провожали взглядом покачивающийся за его спиной громоздкий меркан. Откуда им было знать, что неприметная веревка на поясе мужика — заговоренный науз, а обыкновенный топорик на его боку — настоящий “змеиный топор”, убивающий любого нежитя? Только Сирома знал, для кого сделаны эти вещи...

ГЛАВА 22

Подсказанное Белой снадобье подействовало. Когда Егоша впервые положил его в рану, рука вспыхнула, будто ее опалили огнем, затем боль успокоилась, а через три дня он смог даже пошевелить пальцами. Глядя на его чудесное излечение, Нар покряхтывал:

— Вот ведь верно говорят — век живи, век учись...

Но одним кряхтением дело не кончилось, и, едва Егоша шевельнул пальцами, Нар вновь взялся его обучать. Только теперь уже речь шла не о душе и не о превращениях — о теле. Нар лепил из него неуязвимого воина —по крайней мере, он сам так говорил. Иногда болотнику казалось, будто старик просто издевается над ним: то заставляет с завязанными глазами отражать удары, то гоняет по лесу до седьмого пота, а то неожиданно исподтишка нападает и лупит до кровавых ссадин. А как оскорблял, если что-то не получалось!

— Как ты дерешься?! — по малейшему поводу охаживая его посохом, вопил старик. — Неуклюжий жук, копошащийся в куче дерьма, и то быстрее тебя!

Болотник ярился, но, сжимая зубы, молчал и лишь однажды, не выдержав, рявкнул:

— Пошел ты со своей наукой! Не буду больше драться ни с тобой, ни с кем-либо еще! Тоже мне — “учитель”!

Отбросил нож — подарок Ратмира — и пошел прочь, в злобе обрывая беззащитные головки одуванчиков. Нар не позволил ему далеко уйти — нагнал, взметнул посохом пыль с земли и сшиб строптивца наземь, лицом в траву:

— Глупец! На что обижаешься?! Что сберечь тебя хочу?

— Ага, — недоверчиво пробурчал Егоша. — Слышали... Берегла бабка кашу, да всю и съела...

Нар покачал головой:

— Ты не похож на других. Волки от Рода ловки и быстры, но ты не волк и никогда не станешь таким же стремительным, если не заставишь себя хотя бы походить на нас. Вспомни: смог ли ты хоть раз победить Ралу?

При воспоминании о Рале Егоша залился краской. Он не питал к оборотнихе нежной и трепетной любви, но страсть и желание, которые она пробуждала, зачастую оказывались сильнее его самого. Однажды он даже сказал об этом оборотнихе, но та не обиделась, только засмеялась, накручивая на тонкий палец длинную шелковистую прядь:

— Ну и что? Ты хочешь, я хочу, мы оба наслаждаемся — чем же ты недоволен?

— Я? Ничем... — запинаясь, произнес ошарашенный болотник и больше о чувствах с Ралой не заговаривал. А она о них и не думала: хотела любить — любила, хотела драться — дралась, хотела плакать — скулила, как обиженный щенок. Иногда Егоша думал, что она родилась зверем и лишь по нелепой случайности оказалась наделена человеческим обликом.

А насчет поединков Нар подметил верно — болотнику не удавалось победить ни одного оборотня.

Поднимаясь с земли, он косо взглянул на старика:

— А чего мне становиться таким, как вы? Может, и драться-то ни с кем не придется.

— Придется. — Поняв, что Егоша уже сдался, Нар смягчился. — Вчера по лесу рыскали охотники, искали волчьи следы. Значит, в том печище, где мы взяли скот, уже готовятся к облаве. Надо или уходить, или драться.

— Вот и уйдем.

— Раз уйдем, другой, а потом все одно — нагонят. Да к тому времени, как нагонят, приноровятся валить на нас все свои беды. Люди таковы — винят всех, кроме себя.

— Еще не хватало, чтобы ты мне о людях толковал! — презрительно усмехнулся Егоша и, подняв палку, ловко подсек ею ноги старика. Тот тяжело рухнул на спину и тут же вскочил.

— Хорошо, болотник. Очень хорошо. Ты научился нападать внезапно.

А спустя несколько дней его предсказания стали сбываться. Ратмир увел Стаю от той, первой облавы, и, хотя они больше не пытались нападать на мирные печища, людская злоба шла за Стаей по пятам. Мелкие случайные стычки переросли в настоящую травлю оборотней. Егоша понял это, когда люди стали убивать. Первый оборотень умер в клепце — хитро пристроенном под еловой веткой медвежьем капкане.

— За дурость поплатился, — небрежно заметил над его скорченным, почти перерубленным пополам телом Ратмир, а Егоша не мог отвести глаз от свалявшегося комка шерсти, в который превратился оборотень. Егоша был охотником, знал: по ранней весне клепец не ставят — никто не желает в добычу медведя-шатуна. Значит, ставили на них... О своих подозрениях он рассказал Ратмиру. Вожак скривил губы:

— Это — пустяки, дальше будет хуже.

И оказался прав. Их гнали всю весну, а летом запалили лес возле их логова. Как сыскали — так и осталось тайной, но дым и огонь сожрали еще троих из Стаи. Уцелевшие озлились и той же ночью в отместку налетели на первое попавшееся печище. Еще помятуя, что сами чем-то люди, жителей не тронули, зато скот перегрызли весь. В ту ночь потеряли еще двоих. Ратмир урезонивал оставшихся — мол, это не смерть, а переход на кромку, и когда-нибудь все перейдут туда и вновь станут Стаей, но впервые его не послушали. Тем более что спустя пару дней их опять выследили.

Егоша с яростью вспоминал неожиданно вспыхнувшие со всех сторон факелы и озлобленные людские голоса. Спавшая рядом с ним Рала кувыркнулась через голову и серой четвероногой тенью метнулась на звуки. Егоша даже не успел пошевелиться. А затем по лесу разнесся дикий вопль умирающего человека и восторженный вой Ралы.

— Я убила его! Убила! — задыхаясь от безумной жажды крови, пела оборотниха. Воодушевленные ее примером, оборотни перекидывались и, мягко ступая по земле звериными лапами, ускользали прочь. Вскоре ночь наполнилась восторженными воплями побед и жуткими хрипами поражений. Факелы огненными вспышками падали на землю, подпаляли мелкий кустарник. Люди кричали, оборотни выли. Силясь избавиться от кошмара, Егоша плотно зажал уши, но откуда-то из-за кустов на него выскочили двое дюжих мужиков с рогатинами. Егоша взметнулся на ноги, попятился.

— Волчий Пастырь! Бей его! — широко распахивая рот, завопил один из нападавших. Другой ткнул рогатиной туда, где только что был Егоша. Вот тогда-то и вспомнилось все, чему учил Нар. Отпрыгнув в сторону, болотник метнулся за спину неповоротливому мужику и, недолго думая, прикрылся им как щитом от уже замахнувшегося рогатиной другого лапотника. Тот не успел остановить удар, и окованные железом зубья с хрустом вошли в грудь даже не успевшего вскрикнуть мужика. Ткань его рубахи окрасилась бурыми пятнами. Егоша отбросил в сторону его обмякшее тело и, чуя, как беснуется в его теле дух Белой, прикрыл глаза. Но не совсем, и потому видел, как в неумолимом, смертельном объятии Белой беспомощно завертелся и, выпучивая глаза, силился что-то прохрипеть уцелевший враг.

Белая все сделала быстро и, разгулявшись на свободе, подчинилась Егоше неохотно. “Дай ей волю, так она тут всех сожрала бы”, — подумал болотник, вбирая в себя груз страшного нежитя.

Пока он дрался, Стая уже закончила битву. Деловито топая, оборотни давили еще дымящиеся факелы, отряхивались и замазывали раны. Облизываясь, к Егоше подошла Рала и, покосившись на два трупа у его ног, похвалилась:

— Всего двое? А я четверых загрызла.

— Рала, они же люди, — укоризненно произнес Егоша. — Неужто совсем их не жалко?

— А чего жалеть? Они-то нас подпалили бы не жалея...

Егоша знал, что она права, и, честно говоря, сам не очень-то переживал из-за смерти тех двоих, что на него напали. Враг есть враг...

Оборотни не надолго задержались в том лесу — сгребли трупы в яму, закидали ветками и сразу ушли.

Им был нужен отдых... Опасаясь, что кровавые следы насторожат людей, по дороге Ратмир не позволял поживиться даже мелкой дичью. Так, впроголодь, Стая миновала Дубовники, затем спустилась по Мутной к Мойскому озеру и там натолкнулась на небольшое печище. Ратмир велел не нападать, но несколько особенно отчаянных и оголодавших оборотней втайне от вожака налетели на людей. Когда они вернулись, Ратмир, отобрав добычу, свернул шеи троим зачинщикам, но худшее уже случилось. Охота на Стаю разгорелась с новой силой.

В веренице схваток Егоша не считал, скольких врагов он убил, сколько шрамов рассекли его кожу и сколько его лесных побратимов, навсегда покинув этот мир, ушли на кромку. Бесконечные стычки, ловушки и засады выматывали и дух, и тело. Слабые и раненые оборотни умирали сами, сильных убивали люди. Егоша забыл о жалости и в борьбе с людским родом стал использовать все свое умение. Волхв научил его многому. Притворство, ложь, изворотливость — нынче все это пригодилось болотнику. Доверчивые сельчане впускали в полдень усталого и голодного путника, а в полночь с ужасом обнаруживали, что он-то и есть страшный Волчий Пастырь. Только было поздно — ворота уже отмыкались под его сильными руками, и лавина волков затопляла двор. Оставалось лишь, сидя за крепкими дверьми, глядеть, как безжалостные волчьи зубы рвут с таким трудом вскормленный скот.

К концу лета уже наученные горьким опытом оборотни нападали на людей, только будучи уверены в успехе.

В изок Ратмир приглядел на берегу Мутной небольшое, стоящее на отшибе селение. Оно обещало быть легкой добычей. И хоть скота там было немного, но на пару дней пищи хватило бы всей Стае.

С утра Егоша скинул с плеч волчью безрукавку, натянул рубаху, подвязал на ноги поршни и, вскинув на плечо тощую суму, отправился в село. Он уже наизусть знал, когда и как соврать, чтобы остаться до ночи, а там оставалось лишь впустить Стаю.

Как он и ожидал, ворота оказались закрыты. Перемахнуть через городьбу для него не составляло труда, но попробуй тогда объясни перепуганным лапотникам, как очутился внутри.

Посасывая травинку Егоша постучал. В створах приоткрылось маленькое окошечко, и испуганный молодой голос спросил:

— Чего надобно?

Прекрасно зная, что пытливые глаза стража не упустят ни одного его движения, Егоша склонился и скорчил жалобную гримасу:

— Крова и пищи прошу...

— А кто ты таков? — продолжал расспрашивать страж.

Егоше захотелось сунуть руку в окошечко и, ухватив дотошного воя за горло, навсегда заставить его замолчать, но он сдержался.

— Меня Онохом звать... Из словен.

Ворота заскрипели. Не глядя на открывшего их парня, Егоша вошел, быстрыми глазами обежал двор. Две бабы в измазанных серниках копошились возле, кур. Худая девка в берестяном кокошнике, поставив ведро с пойлом, удивленно воззрилась на Егошу, а два хлипких мужичка, скорее всего холопы, равнодушно продолжали чинить старую борону. Егоша хмыкнул. Ратмир не ошибся — эти и драться-то не полезут, отдадут скотину без боя.

Он приветливо поклонился на все стороны:

— Доброй вам доли, хозяева.

— А я тебе того же не пожелаю, — раздался за его спиной смутно знакомый голос. Уже чуя опасность, Егоша неспешно обернулся. Сузив скорбные, глубоко запавшие глаза на него глядел Потам. Могучие плечи бывшего Ярополкова воина обтягивала простая рубаха, с потемневшего от солнца лица свисала всклокоченная борода. Постарел, поблек старый вояка...

Егоша перевел дыхание. Потам был не так уж опасен. Он ничего не мог заподозрить. Насчет имени болотник не соврал — в Киеве назывался так же, — а что его кличут еще и Волчьим Пастырем, Потаму своим умом не допереть.

— Здорово, старый знакомец, — небрежно уронил он. — Выходит, с моей легкой руки из дружинника стал лапотником...

— А тебя каким ветром сюда занесло? — С трудом сдерживая бушующую внутри ярость, Потам сжал кулаки. Он не ожидал так скоро свидеться со своим обидчиком, и, хоть Улита твердила, будто именно Онох вытянул ее из поруба, Потам не верил. Зачем бы ему спасать, коли сам посадил?

— Разгневал я князя, вот он меня и прогнал с глаз долой. Брожу теперь бездомный да безродный. — Егоша присел, принялся растирать якобы уставшие от долгого пути ноги. — Небось и ты старое помянешь, не приютишь до вечера.

Вздохнув, он поднялся, вскинул на плечо потертую суму.

— Ладно, пойду дальше...

— Погоди! — Могучая пятерня легла ему на плечо. Не разворачиваясь, Егоша поморщился. Он мог уничтожить назойливого Потама с его мелкими обидами не сходя с места, но за воротами ждала Стая. Пойдет что не так — простятся с жизнью многие из оставшихся оборотней. Он неохотно повернулся.

— Что-то ты, Выродок, больно сговорчив стал, — задумчиво протянул Потам и велел двум стоящим поодаль мужикам: — Пусть он пока посидит на дворе, коли так утомился, но вы глаз с него не спускайте, у меня с ним еще разговор будет!

Те послушно уставились на Егошу.

Идя к избе, Потам чуял на себе злой взгляд болотника и улыбался. Не из жалости он оставил Выродка на дворе — приятно было, поглядывая в окно и наслаждаясь его жалким видом, знать, что вот он, старинный враг. Сидит здесь, ободранный, как побирушка, и гонимый всеми, как когда-то сам Потам. Но Улита почему-то не желала разделять его торжества.

— Зря радуешься, — выглянув в окно, заявила она мужу. — Выродок неспроста так тихо сидит — замыслил что-то. Вон как у него глаза по нашим клетям шарят да засовы на воротах ощупывают...

— Сбежать хочет, трусит, только и всего! — отмахнулся от ее беспокойства Потам.

— Не-е-ет... — Улита обиженно пожевала губами и повторила уже уверенней: — Нет.

А к ночи Потам понял, что жена была права. Только поздно. Едва стемнело — раздался на дворе знакомый скрип ворот. Соскочив с лавки, Потам пихнул в бок разомлевшую Улиту:

— Вставай!

И выбежал на двор. То, что там увидел, — никогда уже не мог забыть. В зияющей меж створками щели, гордо выпрямившись, стоял Выродок, а мимо него, оскалив страшные, покрытые пеной пасти, текли на Потамов двор волки. Да какие! Огромные, дикие, матерые... Потаму не доводилось даже слышать о таких. В поисках оружия он прыгнул назад, в избу. Подскочившая Улита поймала его за руки, повисла всем телом:

— Не ходи туда! Не ходи!

Пытаясь выдраться из цепких женских рук, Потам видел сквозь махонькую щель в двери, как, мягко скользя по двору, Выродок распахивает перед волками двери хлева и небрежно, не торопясь выводит оттуда крепкого бычка-годинка.

Улита все-таки удержала мужа. Он не смог вырваться, даже когда ускользающий в темноту ночи Выродок обернулся и насмешливо крикнул:

— Прощай, Потам! Я тебе по старой памяти кой-какую скотинку на разживу оставил, так что обиды на меня не держи!

Егоша крикнул это просто, чтоб позабавиться над ошалевшим воем. Он не таил злости на Потама. Тот был всего лишь человеком, не больше и не меньше... Болотник не знал, что именно его насмешливый выкрик заставит бывшего воя бросить свое потрепанное хозяйство и двинуться по следам Стаи с одним лишь желанием — расквитаться за обиды. Не ведал и того, что, однажды обогнав Стаю, Потам угадает избранное ими печище и устроит там ловушку. Потому и угодил в нее, как несмышленый мальчишка.

Поначалу все, казалось, шло хорошо. Явившись к людям как простой путник, он смиренно попросил крова. Его приняли, накормили. Подмечая, где и что лежит, он обошел двор, сосчитал всех жителей и с радостным удивлением отметил малое число оружия. К ночи, никем не замеченный, прокрался к воротам. Отсутствие стража не удивило — многие любят поспать на посту. Засов пошел легко, даже слишком легко, и только тогда Егоша почуял неладное. Створки ворот поползли в стороны.

Принюхиваясь, во двор проскользнул Ратмир, за ним Нар, Рала, Саркел... Егоша не пошел за ними — остался возле ворот. В ночном воздухе металось что-то зловещее, упреждающее. Только — что?

Болотник освободился от тела, невесомым духом скользнул по двору, обогнул поленницу и внезапно натолкнулся на блеск холодного железа. Их ждали! Уже понимая, что попался, он кинулся к воротам. Там, за створами, стараясь не греметь оружием, к стенам печища подбирались вооруженные люди. Много людей, очень много...

— Ловушка! — заорал Егоша.

Бросив свое кровавое пиршество, оборотни ринулись к воротам. Поздно. Придавливаемые снаружи переставшими таиться людьми, тяжелые створы двинулись навстречу друг другу. Сквозь оставшуюся узкую щель можно было проскочить лишь поодиночке. А там поджидали острые копья и ножи.

Отчаянно завывая, оборотни заметались по двору. Из-за поленницы в них полетели стрелы. Один, с визгом свалившись в пыль, отчаянно завертелся, силясь дотянуться зубами до застрявшей в мохнатом боку стрелы. За ним, загребая лапами, рухнул другой.

Ратмир покатился по земле и поднялся уже человеком. Выломав из ограды толстый кол, он перемахнул через поленницу. Следом, уже в воздухе обретая человеческий вид, прыгнула Рала. Прятавшиеся за поленьями лучники испуганно завопили, но стрелять не перестали. Теперь их ничто уже не могло остановить.

Егоша налег плечом на ворота, зажмурился. Крепленные железом балки затрещали. Подбадривая друг друга, на него набросились защитники печища. Егоша стряхнул их, заворчал. Дураки! Они пытались осилить нежитя! Древесина хрустнула под его напором, подалась. В Образовавшийся широкий пролом на двор полезли ошалевшие от крови и воплей люди.

— Уходим! — выкрикнул Егоша. Рыча и сминая растерявшихся врагов, оборотни ринулись в пролом. Силясь не отвлекаться на раздающиеся за воротами громкие вопли и стоны, Егоша ногой переломил шею пытающемуся встать лапотнику и кровавым сгустком сплюнул на его дергающееся тело.

Присвистнув рядом с его щекой, пролетела стрела и, впившись острым носом в древесину ворот, обиженно загудела. Оборотни ушли почти все. Егоша бегло оглядел двор, хмыкнул, ныряя в пролом.

— Погоди, Выродок! — прорвался сквозь стоны и вопли чей-то знакомый голос.

Егоша замер. Кто звал его?

— Твоя девка у меня! — приподнимаясь из-за поленницы, злорадно завопил Потам. Его измазанное кровью лицо искажала дикая радость.

— Я ее убью! — восторженно орал он. — И ты увидишь это, проклятый Волчий Пастырь! Увидишь и узнаешь боль! А потом я найду и убью тебя!

Он опустил руку вниз и резким движением выволок из-за груды поленьев рычащую Ралу. Зажатый в его руке нож взмыл вверх, завис над ее горлом:

— Гляди!

— Уходи! — перебил его пронзительный вой Ратмира и осекся под чьим-то ударом. Егоша шагнул назад. Значит, они поймали и вожака... Как же Стая проживет без него? Старый Нар не справится в одиночку, а остальные оборотни слишком молоды и глупы...

Отказываясь от спасительной свободы, Егоша протянул вперед пустые руки:

— Ты ведь хочешь меня, Потам? Так бери меня! Рала взвизгнула, пытаясь укусить воя за руку. Тот швырнул ее вниз, к своим напарникам.

— Стерва!

И тогда Егоша освободил Белую. Повинуясь Егошиному приказу, невидимая, она протекла через двор и впилась ледяными пальцами в незащищенное горло Потама. Вой захрипел. Сдавливая хватку, Егоша прошипел:

— Отпусти их, иначе умрешь!

Безумно вращая выпученными глазами, Потам махнул рукой скорчившимся за поленницей приятелям, захрипел:

— Пустите... Эту... Девку...

Освобожденная Рала выпрыгнула из-за поленницы, метнулась к воротам.

— Я сказал — их! — равнодушно велел Егоша.

Теплая шея Потама дрожала под его пальцами, хотелось сдавить их, но было еще рано. Сперва следовало освободить Ратмира.

Отпущенный оборотень встряхнулся, выскользнул следом за Ралой. Егоша чуть не засмеялся. Глупые, ничего не понимающие лапотники с озадаченными лицами послушно выполняли нелепые приказания Потама. Они не могли уразуметь — почему вдруг он потребовал отпустить с таким трудом пойманных пленников и почему хрипит, цепляясь за горло. Ведь никто не трогал его, а Волчий Пастырь стоял посреди двора с оглушенным и потерянным видом. Но командиру виднее, и, если он так велит, значит, у него есть какой-то хитрый, недоступный им план. Бестолково помаргивая, они проводили грустными взорами ускользающих во тьму оборотней. Потам забился в агонии.

Острый пряный запах неожиданно ударил Егоше в ноздри. Захлебнувшись, он ослабил хватку. Рассекая воздух, позади него тонко пропел топор. Болотник не успел уклониться — лезвие зацепило его бок. Боль рванула, вытягивая силы Белой. “Змеиный топор”, — понял Егоша. Это было верное, известное лишь немногим знахарям средство ослабить нежитя — топор, которым недавно убили змею. Значит, Потаму помогал знахарь?

Падая, Егоша обернулся. Пронзительно черные глаза вонзились в его сердце.

— Волхв, — шепнул он.

— Я, — довольно хрюкнул маленький прислужник Белеса и кивнул потирающему горло Потаму: — Вяжите его, пока в нем колдовской силы нет! А то уйдет. Вот этим вяжите. Этот науз любого нежитя удержит. И еще возьми тех, кого он хотел освободить, смелый вой!

Перед Егошиными глазами пролетело что-то бледное, косматое, упало к Потамовым ногам. Длинные темные волосы рассыпались по земле. Егоша отвернулся. Рала... Не будет больше полных страсти ночей, не будет ее глуховатого голоса и крепких объятий. Рядом с ним тяжело рухнуло еще чье-то плотно скрученное тело. Он скосил глаза. Ратмир...

— Чуть не утек, — послышался торжествующий голос Волхва, но растерянный хрип Потама перебил его:

— Ты — кто?!

— Я? Посланник богов. — Не повернув головы, Егоша почти увидел его хитрую улыбку. — Надо же землю от таких, как этот гаденыш, освобождать. Я искренне порадуюсь, когда его сожгут иль вздернут!

— Нет, я его убивать не стану! — Потам решительно пнул сапогом ослабшего и связанного болотника. — Пусть сперва Ярополк сам поглядит, чьим словам верил!

— Убить его надо, — настаивал Волхв, — иначе сбежит. Потам самоуверенно хмыкнул:

— Из поруба, что я для него заготовил, вовек не сбежит. Мы его всем миром для Волчьего Пастыря делали. Каждое бревнышко там заговоренное.

Ратмир шевельнулся. “Хоть он жив”, — с облегчением подумал Егоша и, преодолевая силу науза, дотянулся до сознания Волхва. Колдун знал толк в ворожбе, но даже сквозь сотворенную им завесу Егоша почуял его разочарование. Блазень верно упреждал — Волхв желал его смерти и нынче не убил лишь потому, что чародейное оружие пролетело мимо, а простым Егошу было не осилить.

Болотник хмыкнул, повалился на бок и, словно трава перекати-поле, подкатился к ногам Волхва. Скучившиеся вокруг нежданного спасителя лапотники испуганно отпрянули.

Егоша скривил запекшиеся губы в улыбке и, не отрывая взгляда от лица бывшего друга, засмеялся:

— Что, Волхв? Не вышло? Опять не вышло? Никто не знал, о чем говорил плененный Волчий Пастырь, но Волхв понял. Нога маленького человечка взмыла над Егошиным лицом. Темнота и боль затопили все вокруг, и, уже проваливаясь в пучину беспамятства, Егоша услышал чей-то взволнованный голос:

— Неужто он и есть — Волчий Пастырь? А с виду совсем как человек.

Ответ Потама потонул в багровой дымке, до Егоши долетело лишь его начало:

— Он меня чуть не задушил, с места не двигаясь... А ты говоришь —г “человек”...

ГЛАВА 23

Варяжко не мог забыть Настену. Приходившие из Полоцка гонцы на его расспросы лишь пожимали плечами. Да, живет вроде такая у Рогнединого знахаря, по хозяйству ему помогает, с княжной дружбу водит — и все... Сколько ни выпытывал — ничего больше поведать о ней не могли. Только один молодой паренек из кривичей, приехавший в гости к родне, выдавил, что слышал, будто кто-то из Рогнединых воев хотел взять Настену в жены.

— А она? — с замиранием сердца спросил Варяжко.

Парень вылупил глаза:

— А что она? Ей честь оказывали, за знатного хоробра отдавали, сама княжна сватала, а она ответила, что негоже этакому именитому воину безродную да хилую болотную девку в жены брать. Может, и права была, а только упустила свое счастье.

Наверное, он еще долго потом дивился, почему, выслушав его рассказ, нарочитый расплылся в улыбке и так стиснул в объятиях, словно хотел задушить. А потом парень уехал, и вновь потянулись томительные дни неведения и ожидания.

Неприметно приблизился березозол, и вскоре должен был воротиться из полюдья Ярополк. Варяжко бродил по городищу, следил, чтобы все было ладно и в первые дни князя никто не беспокоил попусту. Иногда нарочитый заворачивал на двор к Пряше — проведать знахарку Малушу. Та быстро прижилась в Киеве. А как не прижиться, если, ведая все скотьи хвори, никому не отказывала в помощи? Люди к ней так и ломились: кто — с больной скотиной, кто — со своими бедами, а кто — просто языком почесать, о новостях проведать. Говорливая древлянка охотно принимала всех, но, болтая о том о сем, не забывала и о своей выгоде. Варяжко только дивился ее оборотистости и сноровке. Довольная новой подругой, Пряша нахвалиться на нее не могла, не замечая, как, потихоньку поглощая ее собственное, ширится и растет хозяйство Малуши. А если б заметила, зла бы ей не пожелала — слишком сжилась с древлянкой. Хотя кому в Киеве не нравилась знахарка? Встречаясь с ней, нарочитый почтительно склонял голову и улыбался, а она задорно подмигивала, будто блюдя какой-то тайный уговор. Ее сын, Савел, бегал за нарочитым по пятам, то цепляясь за его меч — “дай поглядеть”, то волочась за стременем — “возьми на коня”, то донимая расспросами. Однажды спросил:

— Нарочитый, а кто такой Волчий Пастырь? Варяжко удивился:

— Какой, какой? Волчий?

Конечно, он слышал об этом чудовище, но наводнившие городище слухи будоражили только баб с ребятишками, и Варяжко не обращал на них никакого внимания — мало ли о чем треплют языками у ворот, тем более, что этот “Пастырь” водился где-то за тридевять земель, в Новом Городе.

— Да не знаю я никакого Пастыря, — отмахнулся он. — Отстань!

Но мальчишка не отставал, и нарочитый не выдержал — поехал к Пряше. Суетливая баба сама выскочила встречать дорогого гостя, сама приняла у него поводья. Спрыгнув с коня, Варяжко кивнул пялившимся на него смердам и спросил у запыхавшейся от волнения Пряши:

— Малуша где?

— Дома она, в избе, — торопливо закивала та и ринулась было проводить его, но Варяжко отмахнулся — чай, не впервой заходил в гости.

Малуша хлопотала у печи и, покосившись на Варяжко одним глазом, беспечно кивнула ему на лавку возле стола. На широкой доске перед ней распласталось раскатанное тесто, а из печи несло жаром.

— Проходи, гость дорогой, — не отрываясь от работы, напевно проговорила древлянка. Ее ловкие руки крутили тесто, выписывая на нем затейливые руны.

Варяжко сел и с ходу начал:

— Як тебе не в гости пришел, разговор есть.

— Ну, ну... — ободряюще улыбнулась Малуша. Тесто в ее ладонях свернулось калачиком. — Хорошо, поговорим, крендельками тебя угощу...

— Твой Савел проходу мне не дает. Ладно, коли бы только делом интересовался — оружием, конями, этим все мальчишки бредят, а то ведь болтает о призраках, о бабьих выдумках.

— Ну и что? — По тону знахарки нарочитый понял: простой взбучкой тут не обойдешься, разговор будет долгим.

— Ты ему голову-то дурью всякой не забивай! — уже резче продолжил он. — Сколь уж времени прошло с той поры, как новоградцы уехали, а мальчишка твой все о Волчьем Пастыре твердит. И не говори, что он не от тебя наслушался!

Скалка шлепнулась на стол перед ним. Грозно сдвинув брови, Малуша уперла в бока пухлые кулаки:

— Выходит, для тебя речи новгородцев — байки пустые?

Варяжко хмыкнул:

— Конечно! Напились мужики браги, двинулись на охоту, вот во хмелю и примерещился им меж деревьев босой мужик в волчьей стае. Брага с людьми и не этакие шутки сотворить может.

— Брага?! — Она расхохоталась. — Ты, нарочитый, не дурак вроде, а такое мелешь! Где ж это видано, чтобы охотник в лес во хмелю шел? А о Волчьем Пастыре я тебе так скажу— верь иль не верь, только бывает, что приживается человек средь волков. Тогда приживается, когда не находит себе места меж людей. Страшно мстит он тогда людскому племени и понемногу сам волком становится. Тогда и появляется вместо человека Волчий Пастырь. И коли видели его новоградские охотники, знать, затаил кто-то смертную злобу на людской род. Помяни мое слово — немало бед еще от него придется принять!

Малуша разошлась вовсю, и Варяжко вдруг увидел перед собой ладную, гладкую бабу, горячую и задорную. Волосы у нее выбились из-под платка, белые руки так и мелькали, а под сарафаном, как рыбы, ходили полные груди. В запале она взяла его за плечо и, что-то толкуя, наклонилась к самому лицу. Жуткое, срамное желание вдруг зацепило нарочитого — взять эту рыжую поперек живота, бросить на лавку, смять, как тесто, и зайтись в поцелуе до беспамятства! Но Варяжко зажмурился, впился ногтями в доску, и желание отпустило.

О чем они толковали? Ах да, о Волчьем Пастыре...

Он шумно выдохнул. По голосу древлянки стало ясно — ее не переубедить.

— Ладно, — сказал он. — Сама думай как хочешь, а мальчишке ум не мути. Я из него воина сделаю, а какой воин получится, коли он с малолетства будет верить в бабьи сказки?

— Дружинника? — Малуша насторожилась. Дружинники у Ярополка жили безбедно, и коли удавалось, то приносили в дом богатую добычу. — Хорошо, нарочитый, больше ни словечка о нежитях не скажу. А только увидишь — от Пастыря этого прибудет бед!

Что с бабой спорить? Варяжко и не стал — ушел. А Малуша слово сдержала, и потихоньку Савел забыл о Волчьем Пастыре. Зато теперь не сводил глаз с оружия и доспехов. Мечтал стать дружинником...

Ярополк вернулся, когда подходил к концу березозол. Прибыл довольный, веселый, с богатыми дарами и данью. Вырядившийся в новую дорогую кольчугу Блуд с гордостью загнал в свои ворота две подводы с добром.

На радостях даже выпустил рабов, и они весь день покорно таскали в его кладовые серебряную посуду, дорогие украшения, меха и ковры. Дубрень тоже не был обижен князем — бахвалился одеждой из зуфи и дорогими золотыми подвесками.

День князь отдыхал, а на другой позвал Варяжко.

— Правда ли, что Рогнедина девка, тобой обиженная, в Полоцк утекла? — спросил строго. — Как теперь обо мне невеста подумает? Как в мой дом пойдет, коли даже девку ее здесь обидели, не уберегли?

Варяжко потупился. За его спиной злорадно хмыкнул Блуд. Набравшись наглости, нарочитый соврал:

— Она без обиды ушла! Блажь бабья в голову стукнула, домой захотелось — вот и уехала. А обид никаких не было.

— А я другое слышал, — угрюмо пробурчал Ярополк.

Нарочитый поднял на него глаза. Взгляд скользнул по новым сапожкам князя, по браслетам на его запястьях, по узорным подвескам на поясе, но до лица так и не добрался.

— Не знаю, кто тебе мог иное сказать...

— Ладно, — смягчившись, Ярополк подозвал его поближе. — Я бабами учен, сам ведаю — им не угодишь, как ни старайся. А теперь о делах сказывай. Чай, их немало накопилось.

Стараясь ничего не упустить, Варяжко до вечера перечислял по именам всех, кто наведывался в Киев, докладывал по порядку требующие княжьего решения дела и вышел из княжьего терема лишь к закату. От усталости ноги подкашивались, будто он не весь день сидел в избе, а таскал на спине мешки с песком.

И только направился к дому, как наткнулся на стоящего у ворот Рамина. По грустному виду сотника догадался — что-то стряслось. Думая о своем, Рамин не сразу заметил Варяжко. Нарочитому даже пришлось легонько тряхнуть его, чтоб очухался. Старый сотник вскинул на него печальные глаза:

— Пойдем в мою избу. Дурные вести. Сперва ты погляди, а после уж князю доложишь...

Пока Варяжко шел к избе Рамина, семью потами умылся — передумал обо всем, что могло случиться, но так и не догадался.

Дверь распахнула Нестера. На пухлых девичьих щеках застыли грязные разводы слез.

— Как он? — с порога спросил у дочери Рамин. Девка утерла трясущиеся губы:

— Худо...

В полутьме избы кто-то застонал. Варяжко пошел на стон, но маленькая женская фигурка заступила ему дорогу:

— Не спеши, нарочитый.

— Малуша? А ты-то как тут очутилась?

— Я ее позвал, — признался Рамин. — А она уже за тобой послала. Говорит, ты должен это увидеть.

— Что увидеть?!

— Вот его. — Малуша шагнула в сторону и открыла что-то живое, копошащееся под белыми полотенцами. — Он умрет, как ни лечи, — горько пробормотала в спину Варяжко знахарка.

Чуя запах крови и гнилой плоти, нарочитый подошел к лавке. То, что на лавке лежит человек, он сумел понять лишь по глазам. Чуть ниже глаз, там, где должны были быть нос и рот, зияли страшные разрывы, а по судорожно дергающейся шее тянулась полоса рваного мяса. Не веря, Варяжко сдернул с умирающего полотнища и, отшатнувшись, охнул. Он видел много ран, но таких — не доводилось. Правая рука незнакомца, казалось, была выдрана из плеча, а изломанная, будто кем-то перегрызенная кость ноги выпячивалась наружу запекшимися на белом остове кровавыми сгустками.

— Кто... Так?.. — сдавленно прохрипел нарочитый.

Бессмысленные глаза человека устремились к нему, часто заморгали. Тело дернулось, изогнулось и затихло.

— Отмучился. — Подошедшая к лежанке Малуша натянула на лицо мертвеца холстину и повернулась к Варяжко:

— Его принесла лошадь. Он в седле не сидел — ногой за стремя зацепился да так и висел, пока не сняли... — Она поморщилась, пояснила: — Той ногой, что еще цела была.

Пытаясь унять дрожь в руках, Варяжко опустился рядом с умершим.

— Кто он? Хоть сказал что-нибудь?

— Сказал. — Знахарка поправила измазанный кровью передник. — Многое сказал. Пить просил, мать поминал, а главное, когда в сознание приходил, молил нас поведать князю о волках, которые по берегам Мутной бродят, и о Волчьем Пастыре. Говорил, будто затем и ехал, чтобы пожаловаться князю. Волки одолели — скот задирают, печища грабят, а вожаком у них — человек!

Варяжко не выдержал. Она что, издевалась?! Он вскочил, стиснул ворожею в могучих руках:

— Хватит чушь городить! Человека убили, а ты все сказки сказываешь! Узнать надо, кто с ним такое сотворил, а не байками всех пугать!

— Она правду говорит, нарочитый, — негромко пробормотал за Варяжкиным плечом Рамин. — Я этого человека знаю. — Сотенный сглотнул комок в горле и продолжил: — Это Мстислав дубовицкий. Помнишь пороги на Мутной?

Варяжко нахмурился, припоминая.

— А паренька помнишь, что всегда у ворота стоял? Молодой такой, румяный?

Варяжко кивнул. Ему не раз доводилось бывать в Дубовниках и видеть, как, натужно скрипя, отворяются речные ворота в Новый Город.

— Так это он был.

Варяжко сморгнул. Рамин ошибался! Бледное, исковерканное, навек простившееся с душой в полутемной избе Рамина создание не могло быть тем веселым парнем, который, шутя и напевая, отворял реку для лодей!

— Я его тоже не признал, — Рамин заметил его сомнения. — Это он меня вспомнил. Мне и говорил о Волчьем Пастыре, а Малуша случайно услышала.

Не понимая, Варяжко переводил глаза с воя на плачущих женщин. Бред! Нелепые выдумки! Но тело...

— Кто его так?

— Сказал, будто останавливался по дороге в Киев в малом печище. Ночью налетели волки. Перегрызли мелкую скотину. А человек, который с ними был, увел корову и лошадь. Лапотники испугались, по избам попрятались, а Мстислав вышел, убил двоих волков, а потом они набросились скопом... Только и спасло, что конь резвый оказался. — Ратмир вздохнул. — Хотя и это не спасло.

Слушая рассказ Рамина, Варяжко закусил губу. Про нападение волков на печище звучало правдоподобно. Оголодавшие за зиму звери могли сотворить и не такое, и Волчий Пастырь был тут вовсе ни при чем. Верно, вой слышал о нем от тех же новгородских охотников, вот и вспомнил в смертном бреду.

— Что ж делать-то теперь? — жалобно всхлипнула Нестера.

Что делать? Нарочитый задумался. Прежде всего, надо поменьше болтать о всякой нежити — ужас на людей понапрасну не наводить.

Он взглянул на Малушу.

— Что скажешь, нарочитый? — спросила она.

— Хорошо. Князю я сам обо всем скажу. — Варяжко поднялся и кивнул на тело: — Многие его видели?

— Нет. — Ратмир выступил вперед. — Я его далеко от городища углядел, попоной прикрыл и на свой двор отвез.

Нарочитый знал смекалку старого сотника. Рамин не хуже него понимал, что гуляющие по городищу шепотки и слухи не принесут добра. Еще начнут поговаривать, будто Волчий Пастырь — наказание Ярополку за Олегову смерть и Владимиров побег...

— Я князю о парнишке поведаю, а вы помалкивайте. — Он грозно оглядел присутствующих.

Теребя края поневы, бледная Нестера поспешно закивала, Рамин одарил его все понимающим взором, а Малуша лишь пожала плечами:

— Как скажешь...

— Так и скажу, — не глядя на белую, в бурых пятнах, скрывающую мертвеца простыню, Варяжко вышел из избы.

Ярополк принял его неласково — видать, тоже утомился за день. Он уже готовился отойти ко сну и, сидя на лавке в длинной исподнице, тер друг о друга босые пятки. На нарочитого недовольно рыкнул:

— Что мечешься, будто тать ночной?!

— Вести, князь. — Варяжко огорченно развел ладони в стороны. Понимая, что нарочитому и самому было не очень-то по нраву беспокоить его и, коли решился на это, значит, вести того стоили, Ярополк кивнул:

— Сказывай!

Варяжко поежился и начал:

— На Мутной неспокойно, князь.

Тело Ярополка под рубашкой напряглось, лицо вытянулось, в больших глазах мелькнул страх.

— Владимир вернулся? — почти шепотом спросил он.

— Нет — волки, — поспешно успокоил его нарочитый. — Нынче вечером человек из Дубовников приехал полумертвый. Его волки погрызли. Чудом добрался...

Ярополк расслабился. Волки... Эка невидаль! Они небось каждую весну кого-нибудь загрызают. Главное, опасный и озлобленный брат не вернулся. Может, сгинул уже в чужих краях?

Князь лениво потянулся, почесал под мышкой:

— Ступай, вой. Дубовицкого похорони, как положено, а о волках много не болтай, не баламуть народ зазря!

Варяжко так и сделал. Тело дубовицкого паренька тихо спалили неподалеку от старого погоста, а об остальном молчали. Если кто спрашивал, отвечали — умер парень от полученной на охоте раны. Люди верили, сочувственно кивали: для неумелого охотника любой вепрь — убийца.

За теплой весной выкатилось на синюю горку солнечное лето, посияло, посветило и пошло на убыль, собирая спелую рожь в ровные снопы. Расплатившись с хозяевами, закупы с песнями гуляли по Киеву, а холопы и рабыни, с завистью глядя на них, подавались в бега. Ярополк готовился в приезду долгожданной гостьи — полоцкой княжны. Гонцы из Полоцка приходили чуть ли не каждый день, привозили Ярополку короткие берестяные грамоты и вольготно жили среди его кметей. Варяжко ждал изока не меньше самого князя. Надеялся, что вместе с княжной пожалует в Киев и Настена. Думал — а вдруг отошла от обиды, вдруг простила? Ночами не мог спать и, заслыша веселые голоса закупов, подпевал им в предчувствии чего-то радостного, а всего лишь за десяток дней до приезда Рогнеды Ярополк вызвал его к себе. Надеясь на добрые вести, Варяжко взбежал на крыльцо, промчался по сеням и влетел в горницу, чуть не свалив с ног незнакомого седого и крепкого мужика. Перед князем стояли еще трое таких же темных от солнца и земли людей. Однако одежда на них была добротная, и жуковинья на пальцах выдавали не смердов — печищенских старейшин.

— Вот он-то с вами и отправится, — в упор глядя на Варяжко, сказал старейшинам Ярополк.

Не веря, нарочитый распахнул глаза:

— Князь?

Отведя взгляд в сторону, Ярополк поднялся.

— Довольны ли вы, люди?

— Да, да, — дружно закивали те. Широким жестом Ярополк отпустил их. Не смея перечить, мужики поспешили уйти. Варяжко подскочил к князю:

— Куда отправляешь меня?! Ярополк положил руки ему на плечи:

— То не я отправляю, о том Рогнеда просила. Она-то тебя по-прежнему любит, а вот ее девка видеть тебя не желает.

Оглушенный, Варяжко тупо помотал головой. Углядев его потерянный взгляд, Ярополк утешающе произнес:

— Я за то тебя не виню — слышал, девка была с норовом. Только Рогнеду гневить тоже не желаю. К тому же эти пришлые твердят, будто в Порешках на Мутной поймали Волчьего Пастыря. И не кто-нибудь поймал, а твой старинный дружок Потам. Кому же, как не тебе, ехать и решать, как да что? Кто лучше тебя Потаму мое прощение передаст? Про Пастыря лапотники, конечно, врут, но, коли словили татя, скотину воровавшего, привезешь его в Киев, а я, дабы слухам язык подрезать, казню его прилюдно как Волчьего Пастыря. Варяжко открыл было рот, но Ярополк перебил:

— Знаю, ты меня от слухов ограждал, а только они, как ветер, в любую щель просочатся. Я о Пастыре еще в полюдье слышал, говорили, будто он волков на людей травит и скотину со дворов сводит. Вот привезешь мне этого Пастыря, и поглядим, кто он таков.

Продолжая говорить, Ярополк подвел Варяжко к двери, распахнул ее.

— Готовься к походу. А я покуда с Рогнедой о тебе потолкую, может, она уломает строптивую девку...

Не слыша стука захлопнувшейся двери, Варяжко привалился к стене. Стоявший на страже у княжьей горницы гридень сочувственно покосился на него, но промолчал. Нарочитый не ведал, сколько простоял так, а только, когда пришел в себя и, шатаясь, двинулся по бесчисленным клетям княжьей избы, на посту замер уже другой стражник.

На дворе его обступили печищенцы. Возбужденные разговором с князем, старейшины наперебой принялись рассказывать, как Потам словил Волчьего Пастыря и как велел им ехать к Ярополку — просить у него суда для нежитя.

— Он говорил, будто ты ему лучший друг, — обмолвился кто-то из мужиков.

— Кому? — не понял Варяжко.

— Потаму! — удивленно моргая блеклыми глазками, пояснил печищинец и пошутил: — Не Волчьему же Пастырю!

— Да, был Потам другом... — глухо откликнулся Варяжко и вдруг расхохотался. Все показалось ему глупой и бессмысленной шуткой. Полоцк, Настена, Рогнеда, Ярополк, Порешки — какая разница куда и к кому ехать?!

Нарочитый вспомнил последние слова печищенского старейшины, оборвал смех. Что ж, видать, не судьба ему любить и ласкать — его удел судить да драться. И его ждало дело — словленный Потамом нежить, Волчий Пастырь.

ГЛАВА 24

Поутру в поруб, где сидел Егоша, спустился крепкий ратник. Обмотал связанного Ратмира веревкой поперек туловища, перекинул его за спину, словно мешок с овсом, и вылез наружу. Егоша не гадал о судьбе вожака — что толку гадать, когда не можешь помочь? А вечером Ратмира сбросили обратно, правда уже без пут. К чему путы, если он и на ногах-то не держался? Отталкиваясь от земли ногами, Егоша подполз к безжизненно раскинувшемуся Ратмиру, вгляделся в его покрытое кровью лицо. Эх, кабы не стянувшие руки за спиной волховские веревки, он быстро привел бы вожака в чувство, а так оставалось только шептать заклинания да по-звериному зализывать разорванную щеку Ратмира.

— Эй ты, Пастырь! — насмешливо закричали сверху. — Погляди на дружка как следует! Скоро сам таков будешь!

Егоша не услышал. Он уже научился слышать лишь то, что было важно, а остальное пропускать мимо ушей. Нар научил. Где-то сейчас Нар? Где Стая? Болотник откинулся спиной к стене и, неудобно придавив крестцом скрученные за спиной руки, сел. Насмешники ушли, и теперь сверху в поруб заглядывали лишь крупные равнодушные звезды. Он улыбнулся им. Должно быть, так же сейчас смотрит на их бледный свет загадочный брат оборотней, могучий волк Фенрир — чудовище далеких урманских сказок...

Прерывая его думы, Ратмйр заскрипел зубами. Перекатился на бок и, с трудом приподняв избитое тело, открыл глаза. Болотник кивнул ему:

— Очухался?

Не отвечая, Ратмйр покрутил головой, коснулся пальцами раны на щеке и лишь потом зло скривился.

— Дураки! Думали, я просто волколак, а я был рожден оборотнем! —И, взглянув на Егошу, пояснил: — Эти лапотники знахарей со всей округи созвали. Уж те разгулялись! Шубу на меня волчью накидывали, мочалом обвязывали, хороводы вокруг водили — все думали, я в волка на их глазах обрачусь. А один, видать из заволочских, все ножи передо мной тыкал — прыгай, мол.

Представляя обвешанного утиными лапками и волчьими хвостами знахаря из чуди, Егоша расхохотался:

— А ты? Ратмйр сплюнул:

— Что я им — собака, приказы выполнять?

Вот почему его так измочалили... Люди не жалуют упрямых пленников. Болотник шевельнулся, чуть освободив придавленные телом руки. Ратмйр сел напротив него. Гибкие пальцы оборотня ловко принялись отковыривать от глиняного пола комья грязи и накладывать их на синяки и ссадины. Егоша знал этот способ унимать боль. Холод и влага быстро заставляли ее отступить.

— Волколак, — не отрываясь от своего занятия, назидательно произнес Ратмйр, — тот, кто был рожден человеком, а затем по своей иль по чужой воле стал зверем, мается в звериной шкуре, тоскует по прежней жизни и никогда не проходит на кромку, хоть и зовется средь людей оборотнем. Ему, чтобы менять облик, нужны заговоренные ножи, пояса из мочалы, кафтаны с чарами. Тем же, кого я беру в Стаю, ничего такого не надо — они уже рождены с двумя ликами, их наговорами не возьмешь. Вот такие-то и есть настоящие оборотни!

Егоша припомнил, что Нар тоже рассказывал об этом.

— Ратмйр, — спросил он едва слышно, — ты — оборотень, это ясно, а я — кто?

— Ты? — Отбросив в сторону влажный комок грязи, вожак недоуменно вскинул брови. — Ты — еретник. Колдун, коли по-простому. Оборотнем тебе вовек не стать, но одна твоя половина стоит на кромке, другая на земле — значит, колдун.

Осмысливая его ответ, Егоша закрыл глаза. Что ж, может, Ратмйр и прав. Он научился владеть силами Белой, одолел нежитя, а любой, кто победил нежитя, — уже колдун.

— Глуп ты еще, — словно подслушав его мысли, проворчал Ратмйр. Егоша приоткрыл глаза и по хитрому взгляду оборотня определил — так и есть, подслушал! — Думаешь, ты Белую одолел? Ничего подобного! Ты лишь слился с ней, и только. Теперь она — часть тебя самого, как рука иль нога, но и ты отныне — ее часть. Она уступила тебе свою свободу, и ты многим поступился, обретя ее могущество.

Даже Нар никогда не беседовал с ним так откровенно. Егоша задумался. Почему вожак вдруг разговорился? Может, оттого, что его вольная волчья душа задыхалась в тесноте глубокого поруба?

— И чем же я таким поступился, что сам той потери не приметил? — стараясь оставаться равнодушным, пробормотал он. Замазывая рану, Ратмир лениво растер грязь по окровавленной щеке.

— Любовью хотя бы. Белая теперь все твое своим считает. Хотя что считать — так оно и есть. Ты чувств не видишь, не ценишь их, а она за каждую частичку своего добра биться будет. За любовь — чтоб не дарил никому, за веру — чтоб ее не предал... Она теперь тебе и подруга, и жена, и хранительница.

— А как же Рала? Мы ведь... — Егоша не знал, как продолжить, но Ратмир понял.

— Рала? Я же не говорил, что ты откажешься от чужой любви или не будешь иметь женщин. Бери их, сколько хочешь! Только вернуть им любовь не сумеешь — Белая не позволит, да и сам не захочешь. Вы ведь теперь — одно.

Руки у болотника совсем затекли, и он повалился на бок, старательно шевеля онемевшими пальцами. Подошедший к нему Ратмир склонился:

— Сейчас я тебя распутаю. — И вдруг отскочил. — Э-э-э, да на тебе веревочки не простые! Средь них науз — петля заговоренная — есть.

— А ты думал — почему я до сих пор в этой яме сижу? — ехидно откликнулся Егоша.

— Ну, ничего. — Ратмир неспешно и очень осторожно принялся распутывать его запястья. — Петля одна, а веревок много. Хоть часть сниму.

Болотник был благодарен и за это. Он никогда не думал о вожаке как о друге, потому любая его помощь казалась чем-то неожиданно приятным. Егоша навсегда запомнил, каково иметь друзей. Последним его другом был Волхв.

Вспомнив то давнее время, Егоша стиснул зубы. До чего же он был наивен и глуп! Слушал Волхва, доверял ему, как отцу с матерью... Даже Блазню не сразу поверил. И нынче, кабы не Волхв, не сидели бы они с Ратмиром в порубе, а Рала была бы еще жива...

Распутывая тугие веревки на его запястьях, Ратмир рвал зубами тугую пеньку. От сильных рывков оборотня тело Егоши покачивалось, словно дерево под порывами ветра.

— Ратмир, — спросил он, с трудом выпрямляясь после очередного толчка, — ты видел того мужика, который тебя поймал?

— Сирому-то? — небрежно отозвался оборотень и, вцепившись зубами в Егошины путы, проворчал: — Конечно, видел. Я его хорошо знаю. Он Велесу служит.

Сердце у Егоши подпрыгнуло. Развернувшись к опешившему от его неожиданной резвости Ратмиру, он выкрикнул:

— Сирома?! Его настоящее имя — Сирома?!

— А-а-а, вот ты о чем! — Уразумев причину внезапной радости болотника, оборотень прервал работу. — Мстить хочешь? Думаешь, узнал тайное имя врага и теперь он в твоих руках? Глупец. Ну, пошлешь ты уроки на ветер, заставишь Волхва помучиться и пострадать, а ему-то твои наговоры, что медведю комариный укус. Он мук не чует, пока его Велес бережет. И даже смерти для него нет, покуда не отвернулся от него Скотий Бог. Так что, если хочешь Волхва раздавить, сперва Белеса победи, а это тебе не под силу.

Егоша сник. Ратмир уже немного освободил его руки, и пальцы пощипывало болезненными уколами возвращающейся в них крови. Вот так... Выходит, как ни старайся, а Волхву вреда не причинить и Рала и он сам так и останутся неотмщенными. Драться с богом — пустое дело. Егоша вздохнул. Совсем недавно он и думать не стал бы — полез бороться за свою правду с кем угодно, но теперь был учен. Нар говорил: “Спорить с богами — удел богов”.

Припоминая глуховатый голос старика, Егоша забыл о ноющей в кончиках пальцев боли. Нар многое рассказывал о богах. Говорил, будто есть на дальних землях, что лежат к полуночи, добрый, милосердный и справедливый Бог. Будто когда-то давно он был человеком, и, когда, отвернувшись от него, люди возжелали его смерти, он простил предателей. “Не ведают, что творят”, — сказал. “Он могуч, — твердил Нар, — ибо сила богов стоит на вере людей и не родится ни один бог, если человеческие уста не произнесут его имени. Чем больше людей идет за богом, тем он сильнее. За этим добрым Богом пошли уже многие...”

Егоша мотнул головой. Он никогда не сумел бы простить пожелавших его гибели врагов, но новый Бог ему нравился. Было что-то величественное в его умении прощать и любить. На Руси лишь немногие пришлые знали его имя и чтили его заповеди. Их не гнали, но и не понимали.

Ратмир устроился напротив Егоши, свернулся калачиком — совсем как Рала — и закрыл глаза. Болотник скользнул взглядом по его фигуре. Вожак... Сильный, умный... Но даже он не осмелился бы замахнуться на Белеса. А вот новый Бог смел бы коровьего сына, сам того не заметив. И надо-то для этого было совсем немного — чтобы в него поверил русский люд. Только кто заставит верить?

— Кромешники поговаривали, будто Владимир — избранник нового Бога. Нам-то все едино, что новые боги, что старые — мы, кромешники, под их властью не ходим, а за кромкой средь богов шум стоял — испугались Бессмертные. Но Владимир до сей поры не ведает, что коли жив останется, то под старость лет к новому Богу оборотится, — не открывая глаз, сказал Ратмир.

Егоша поморщился:

— И тебе не совестно в моих мыслях ковыряться?

— Очень надо! — фыркнул оборотень. — Я и не хотел тебя слушать, только ты так думаешь, что у меня в ушах гудит.

— Говоришь, Владимир — избранник?

— Да. Только ты же сам руку приложил, чтобы его с земли русской прогнать.

— Я? — Егоша удивился. Какое ему было дело до новгородского князя? А если и было когда-то, то разве его слова или дела что-нибудь значили? Он был всего лишь маленькой болотной козявкой перед княжьим могуществом — кто бы стал его слушать?

Ратмир приподнял голову, ухмыльнулся:

— А кто Ярополку на брата поклеп навел? — И передразнил: — “Грамотка была, убить тебя хотели, казни бабу-изменницу”, — что, не твои слова? Сам же рассказывал.

Егоша и впрямь рассказывал о своей жизни, но не Ратмиру — Рале. Проболталась девка. Он вздохнул, признался:

— Мои...

— Вот и все. — Ратмир вновь улегся. — Иногда одним словом можно всю жизнь перевернуть. Ярополк собрался идти на брата, а тот струсил и сбежал. Правильно сделал — маловато у него было силенок с братцем воевать.

Теперь Егоша начинал понимать. Так вот зачем он был нужен Волхву, вот зачем тот притворялся его другом! Егошиными руками избавлял своего бога от грозного соперника. А он-то, болотный дуралей, и не помышлял ни о чем! Значит, если вернуть Владимира... Только как? Наверное, лучше сперва погадать, хоть на воловьей шкуре, где искать его, а уж потом ворожить...

— Эй, Волчий Пастырь! — Сверху свесилась чья-то взлохмаченная голова. — За тобой из Киева приехали!

Глядя вверх, Егоша молчал, думал о Волхве: почему Волхв пытался убить его? Боялся его знаний или его мести?

Перед Егошиным лицом, гулко стукнувшись о стену, свесилась веревочная лестница. По ней, торопливо перебирая ногами, полезли вниз двое вооруженных мужиков. Продолжая насмешливо улыбаться, оставшийся наверху страж наложил на тетиву большого лука стрелу и навел ее жало на грудь вскочившего Ратмира, Оборотень зло заворчал.

— Погоди! — одернул его Егоша. — Ты уже побывал наверху, дай теперь мне поглядеть, через какие ножи меня прыгать заставят.

Подавив улыбку, Ратмир сел, склонил на колени голову. Спустившиеся в поруб мужики оказались чуть ли не вдвое выше и крепче Егоши. В тесноте поруба они толкались локтями и переругивались, обматывая тело пленника крепкой, скрученной из скотьих жил веревкой. Егоша не сопротивлялся, стоял, будто корова на торгу, позволяя мужикам суетиться вокруг, укрепляя петли на его пояснице и бедрах.

— Уф! — затянув последний узел, облегченно вздохнул один и вскинул лицо к лучнику: — Тяните!

Тот передал его слова еще кому-то, веревка натянулась, дернулась, отрывая Егошины ноги от пола. Покачиваясь, он поплыл вверх. Чуя близость воли, спутанная волхвской петлей Белая отчаянно билась внутри него. Вспомнив слова Ратмира — “она — это ты”, — Егоша вздохнул и постарался успокоиться. Белая стихла.

Лучи солнца ударили его по глазам. Сильные руки подхватили его под мышки, вытянули из поруба и поставили на ноги. Сливаясь в сплошное разноцветное пятно, яркие краски уходящего лета завертелись перед Егошей. Испуганные лица людей чередой пронеслись мимо. Чей-то вопль достиг ушей, заставил выпрямиться.

— Нежить проклятый! Одной смерти для тебя мало будет!

Он обернулся. Испугавшись его ледяного взгляда, выкрикнувшая злые слова молодуха поспешно нырнула за спины стоящих рядом мужиков. Егоша обежал глазами толпу. С дружным испуганным вздохом она подалась назад. Не найдя Волхва, Егоша скосился на одного из стражей:

— Где Сирома?

— Сирома? — трясущимися губами переспросил тот — светловолосый крепкий парень с веснушчатым носом. На его длинных ногах болтались широкие порты, а плечи обтягивала тесноватая холщовая рубаха. Только торчащая над плечом рукоять меча выдавала в парне ратника. “Не из княжьих, — оглядывая его, решил Егоша. — Видать, местный дружинник. Оно и к лучшему. Княжий без указки старшего и говорить бы со мной не стал, а этот с перепугу все выложит”. Сузив глаза, он поправился:

— Где тот мужик, что меня поймал?

В наступившей тишине ответ воя прозвучал слабо и жалобно. Казалось, он чуть ли не просил у Егоши прощения:

— Ушел он. Еще ночью ушел.

Болотник усмехнулся. Волхв поступил верно — здесь Егошу было не взять, проще напасть по дороге в Киев. А еще умней неприметно проследить, чтоб по пути не сбежал от княжьих посланцев. Волхв знал не хуже Егоши — Ярополк не простит бывшего любимца...

Повернувшись к дружиннику, болотник потребовал:

— Пить хочу!

Толпа дружно ахнула, а потом, перебивая друг друга, люди заголосили:

— Гляди-ка наглый какой! Нежить проклятый!

— Ублюдок лесной! Пить он хочет! Пусть из Моренового корыта хлебает!

— Волчий выродок!

Ободренный криками толпы, дружинник ткнул пленника:

— Пошли!

Егоша двинулся вперед. Провожая его, толпа хлынула следом. Возле головы болотника просвистели несколько некрупных камней — зараженные яростью взрослых, мальчишки вымещали свою ненависть к Волчьему Пастырю.

Возле большой нарядной избы все остановились. Егоша огляделся. Вдалеке, за холмом, окруженная темной зеленью леса блестела серебристая лента реки. Может быть, где-то там теперь бродила Стая...

Дверь избы распахнулась. Сияя радостью, на крыльцо вышел Потам. В почтительной издевке Егоша склонил голову. Улыбка на лице Потама исчезла. Следом за ним, не торопясь, выступил на крыльцо посланец киевского князя. Лапотники потянули с голов шапки, бабы с девками заохали. Нарочитый оказался не стар, хорош и богат — любой девке завидный жених.

Не сводя глаз с вышедшего, Егоша сдержал довольную улыбку. Удача не покинула его. Он выпрямился:

— Вот и довелось свидеться... Видать, и впрямь — тесен мир!

И в упор взирая в недоверчиво выпученные глаза нарочитого, громко и зло расхохотался.

ГЛАВА 25

Выехав навстречу обозу, Потам перехватил Варяжкину ватагу задолго до Порешек. По дороге нарочитый о многом успел с ним переговорить. Потам дотошно расспрашивал Варяжко о жизни в Киеве, охотно рассказывал о своей нелегкой доле и только на вопрос нарочитого — каков же с виду Волчий Пастырь? — отвечать отказался.

— Сам поглядишь, — сказал уклончиво, — поверь — его увидев, ты и полслова вымолвить не сумеешь!

Тогда Варяжко лишь усмехнулся про себя, но теперь, глазея на воскресшего из мертвых болотника, он и впрямь утратил дар речи. Нарочитый хорошо помнил свой застрявший в груди Выродка нож и плотоядное чмокание трясины, навек скрывшей тело несчастного болотника. А теперь Выродок стоял перед ним живой и невредимый и, хохоча во все горло, скаля белые зубы, прожигал насквозь зелеными смутными глазами.

— Чур... — шевельнул губами нарочитый. Этот смеющийся парень не мог быть болотником! Тот давно умер! А может, рассказы о нежитях — не ложь, и этот, как две капли воды похожий на Выродка нежить пришел за его виноватой душой?

Схватившись за висящий на шее оберег, Варяжко попятился и часто заморгал, надеясь избавиться от наваждения.

— Ты что, нарочитый, не признал меня? — по-прежнему скалясь, хрипло сказал Волчий Пастырь.

Варяжко сглотнул, выдавил:

— Кто ты?

— Короткая у тебя память, — покачал головой нежить. Варяжко уже не сомневался, что это существо — нежить. У убитого им Выродка голос был мягче, а глаза не пугали такой пустотой и бездушием.

— Что с тобой? — шепнул Потам на ухо нарочитому и подсказал: — Это ж Выродок!

Его горячее дыхание обожгло шею Варяжко, приводя его в чувство. С трудом оторвавшись от нежитя, он обвел глазами двор. “Надо помнить, кто я, — стучало в его голове. — Надо выдержать...” Снизу донесся звонкий голос. Маленький мальчишка, лет семи от роду, протиснувшись поближе к крыльцу, удивленно шепнул:

— Волчий Пастырь нарочитого знает...

— Он всех знает, он же кромешник, — так же шепотом ответил ему мальчишка постарше. Он походил на сына Малуши — те же рыжие вихры, тот же веснушчатый вздернутый нос. И должно быть, Волчий Пастырь так же напугал его, как когда-то Савела.

Кромешник... Припоминая, Варяжко наморщил лоб. Кажется, так называли тех, кто обитал за кромкой мира, в сказочном краю духов и призраков. Варяжко слышал о них лишь в детстве, но все, что он мог припомнить, только подтверждало его нелепые предположения. Если хоть на миг в них поверить, то выходило, что умерший Настенин брат вернулся в этот мир, чтобы расквитаться со своими обидчиками...

В голове у Варяжко зашумело, земля поплыла под ногами. Пошатнувшись, он ухватился за перила. Он не должен падать! Сотни глаз следят за каждым его движением, и среди них те самые, зеленые, как то сожравшее Выродка болото...

— Что с тобой? — теребил его кто-то. Варяжко с трудом узнал в спрашивающем Потама. Что он говорил о Волчьем Пастыре? Ах да, болтал, будто добрый человек опутал нежитя заговоренной петлей и тот потерял силу... Но несмотря на бледность и худобу, стоящий перед нарочитым живой мертвец выглядел как победитель. Его глаза загадочно блестели, на губах плавала холодная улыбка. Тряхнув светлым чубом, он сказал:

— Долго ж ты дивишься! Иль забыл меня? Так могу и напомнить. Особенно памятна последняя наша встреча, когда ты...

— Замолчи! — в ужасе выкрикнул Варяжко. Нежить поморщился:

— Что орешь? Я ж только напомнить хотел.

— Я помню, — через силу выдавил Варяжко.

— Вот и ладно, — вздохнул Волчий Пастырь. — Значит, будет нам о чем потолковать. Былое помянем, о делах нынешних поговорим.

Ошарашенные лапотники переминались вокруг него, перешептывались, не понимая, что общего у Волчьего Пастыря с княжьим слугой. Зато нежить понимал отлично. Шагнул вперед и, не обращая внимания на вздыбившиеся перед ним копья стражей, качнул головой в сторону избы:

— В дом пойдем или здесь разговаривать будем?

На его макушке запеклась кровь, а чуть выше скулы по бледной коже тянулась длинная ссадина. Он был пленником, но не сдавался. Краснея от стыда и досады, Варяжко кивнул:

— В дом. — И махнул стражам: — Пустите его.

Парни опустили оружие, отступили от нежитя. Довольно оскалившись, тот пошевелил связанными за спиной руками и принялся неторопливо подниматься на крыльцо. Толпа стихла, сопровождая каждый его шаг дружными, короткими вскриками.

— Берегись его, нарочитый! — громко выкрикнул кто-то.

Варяжко посторонился, пропуская в избу Волчьего Пастыря, и шагнул следом. Потам увязался было за ним, но нарочитый придержал его:

— Здесь обожди.

И, не объясняя, захлопнул дверь перед лицом старинного друга. Упершийся ладонями в теплое, согретое солнцем дерево Потам прильнул лбом к дверям. Что-то было не так, но что? Что случилось меж этими двумя после его поспешного бегства из Киева? О чем они могли толковать?

Застонав, он осел на крыльцо. Из толпы выступили наиболее отважные мужики, присели рядом.

— Может, войти? — робко предложил, один из них. Потам покачал головой:

— Не надо. Нарочитый сам с нежитем разберется...

А Варяжко не то что с нежитем — с собой разобраться не мог! Шел за своим пленником как гость за хозяином, терялся в догадках. Зато болотник чувствовал себя словно дома. Если бы не веревки на руках, никто бы и не догадался, что он пленник. С порога обежав глазами горницу, он поморщился, вздохнул:

— Вот люди — добра скопили, а ума не нажили... — И замолчал.

Собравшись с духом, Варяжко прошел мимо него, уселся за стол. Под весом нарочитого лавка тяжело заскрипела. Словно прислушиваясь к ее жалобе, болотник склонил голову к плечу, а затем решительно уселся напротив Варяжко.

— Ты ж меня не боишься, как эти? — Он мотнул подбородком в сторону двери и добавил: — Мог бы и развязать по старой памяти.

— Может, лучше сразу отпустить? — нашелся нарочитый.

Глаза болотника потемнели:

— Вину чуешь?

Стараясь совладать с бушующими внутри мыслями, Варяжко ответил:

— Не тебе о вине болтать! Судить меня может только болотник, которого я убил.

В глазах нежитя промелькнуло недоумение:

— Болотник? А я кто же, по-твоему?

— Нежить. Мертвяк.

— И с каких это пор ты стал в нежитей верить? — Волчий Пастырь вытянул под столом длинные ноги, откинулся к стене. Из-за связанных сзади рук он сидел немного боком, и поэтому Варяжко казалось, что пленник смотрит куда-то мимо него. — А что, коли не утоп я в том болоте — выбрался? В это поверишь?

— Нет.

— Тогда слушай, — скосился на нарочитого Пастырь. — Верь иль не верь, а из трясины я выкарабкался. Я с Болотной Старухой с малолетства знаком, все ее шутки знаю как свои пальцы. Верно, и она меня признала — вот и выпустила на сушу, от ран подыхать. И умер бы я вам на радость, но подобрали меня лесные братья.

— Кто? Кто? — переспросил Варяжко. Поневоле рассказ пленника стал занимать его.

— Те, кто подальше от людей живет, в лесу. Они меня выходили и к себе взяли. А коли мне не веришь, спроси у моего побратима, что в порубе остался.

Все еще сопротивляясь разумным речам пленника, Варяжко возразил:

— В порубе оборотень сидит. Что с ним разговаривать!

— Какой оборотень? — Брови пленника поползли вверх, лоб прорезала глубокая складка. — Его уж чем только ни морили, чтоб в волка обратить, а он как был человеком, так и остался. Спроси у кого хочешь...

Постепенно Варяжко стал успокаиваться. Если подумать, то объяснение Выродка было разумно, разве не мог болотник выжить? Разве мало скрывалось по лесам сбежавших от жестокости хозяев смердов и разве не могли они втайне от людей собраться в целое лесное печище?

И только он расслабился, понимая, что нелепый бред про Волчьего Пастыря и оборотней всего лишь выдумки напуганных волками лапотников, как, резко подавшись вперед, болотник лег локтями на стол:

— А теперь, когда ты очухался, пора к делу переходить!

Варяжко отшатнулся от перекошенного ненавистью лица пленника. Неужели этот озлобленный на весь свет человек — Настенин брат? Губы нарочитого округлились, выпуская на волю единственное слово:

— Егоша...

Болотник вздрогнул. Скорбная тень пробежала по его лицу, утонула в бездонных черных зрачках.

— О ком ты, нарочитый?

Его равнодушный голос не обманул Варяжко. Что-то шевельнулось в душе нарочитого, и теперь перед ним оказался не просто пленник, а Настенин брат. Она-то небось его уже оплакала... А как здорово было бы прямо из Порешек рвануть в Полоцк, отыскать там Настену и показать ей братца! Тогда она простила бы Варяжко, обняла, прижалась, как когда-то давно...

Нарочитый отогнал сладкие мечты. Настена, верно, уже в Киеве, вместе с Рогнедой. Пируют за княжьим столом и о нем не вспоминают. Девичья память коротка... Он встал, зашагал по горнице. Коли он поспешит, то успеет застать Настену в Киеве. То-то она удивится, узнав, что ее ненаглядный братец прозван в народе Волчьим Пастырем! Небось тогда станет меньше виноватить Варяжко...

— Ты на пойманного зверя похож, — напомнил о себе болотник.

Нарочитый остановился перед ним, взглянул свысока:

— Сегодня же поедем в Киев! Егоша ухмыльнулся:

— Чего ж ты так торопишься меня на тот свет спровадить? Неужто не боишься, что я все князю расскажу? И о том, как сплели вы с Блудом за его спиной заговор и как меня, верного его слугу, в болоте топили да ножами резали? А еще приплету, что, по вашим замыслам, за мной его очередь пришла бы...

— Глупости! — отмахнулся нарочитый. — Ярополк тебе не поверит.

— Думаешь?! — Болотник склонил голову к плечу и вдруг резким движением рванул зубами срачицу. Расползаясь, ткань затрещала. Сквозь прореху проглянул жуткий, потемневший от времени шрам. Варяжко закусил губу.

— У меня есть чем его убедить, — кивнул на свою обнаженную грудь болотник. — А вот чем тебе оправдаться?

— Мне оправданий не надо. — Варяжко отвел глаза в сторону — стыдно было глядеть на след подлого ножа. — Видоков много — любой расскажет, как ты скотину воровал.

— Князь не глупее тебя. Думаешь, он в оборотней поверит? Не-е-ет... — Болотник хитро прищурился. — Я свою вину отрицать не стану. Скажу — голоден был, а к людям идти боялся, — он поймет. После того, что вы со мной сотворили, мало кто к людям вернуться отважится...

Варяжко чувствовал, как слова болотника стискивают его, словно створы огромного капкана. Конечно, убедить Ярополка Выродок не сумеет, а если и сумеет, то все равно смерти не избежит. Что для князя его жизнь? Травинка в руке: согнул пальцы — и нет ее. Ярополку слухи о Волчьем Пастыре куда как страшнее. И казнить он будет не болотника, а Волчьего Пастыря....

Варяжко покосился на парня. Запрокинув к потолку голову, тот хладнокровно рассматривал развешанные по стенам пестрые ковры. Бедная Настена... Второй раз ей придется потерять брата... И как угораздило ее родителей произвести на свет этакого ублюдка? Всем он жизнь портит, всем дышать мешает. Сестра о нем все глаза выплакала, а он и не вспомнил о ней ни разу!

Варяжко хмыкнул и небрежно сказал:

— Настена, сестрица твоя, нынче в Киеве. С Рогнедой приехала...

Он не успел закончить. Болотник взвился с лавки, перемахнул через стол — Варяжко и меч вытянуть не успел, — сшиб нарочитого наземь и придавил его горло коленом. Зеленые всполохи вонзились в душу Варяжко.

— Что ты сказал?!

— Настена, — безуспешно пытаясь выбраться из-под тяжелой, словно каменной, ноги болотника, прохрипел нарочитый, — в Киеве.

Он не боялся. Чуял, как давит на горло Егошина нога, но не боялся. Может, болотник прыгнул так быстро, что он и напугаться не успел, а может, где-то глубоко внутри ведал — Выродок не убьет его.

Тот, и верно, поднялся. Кряхтя, Варяжко сел, потер горло. Сила и ловкость болотного парня ошеломили его.

“Из-за этакой сноровки его нежитем и прозвали”, — подумал, а вслух спросил:

— Ты почему меня не убил?

— А зачем? — пустым голосом ответил болотник. Он уже успокоился, и только жилка на шее все еще нервно подергивалась. — На дворе полно твоих людей, а у меня руки скручены. Что толку тебя убивать, коли сам уйти не сумею?

— Хотя бы в отместку за прошлые обиды, — предположил нарочитый.

Болотник вскинул на него равнодушные глаза:

— А чего мне мстить? Дело давнее, да и зачинщиком не ты был.

— Откуда знаешь?

— Догадался. — Пленник сел на лавку, задумался. Запоздалая слабость накатила на Варяжко, подкосила его ноги. Брякнув о пол мечом, он тяжело плюхнулся рядом с Выродком, заскользил взглядом по стенам. На висящем напротив вышитом полотенце сражались два витязя: один — светлый, с яркими голубыми глазами, а другой — чернявый, с пронзительно злым взглядом. Из-за чего они бились, что не поделили?

— Слушай, нарочитый, давай на уговор пойдем, — неожиданно предложил болотник.

Варяжко остолбенел. О чем он? Весь Киев знал о лживом нутре болотника, и рядиться с ним стал бы лишь выживший из ума!

— Я не солгу, душой клянусь! — заметив его удивление, выдавил болотник.

Варяжко еще никогда не слышал у него такого голоса. А что, если поверить? Может, тогда Выродок поймет, что ему тоже могут верить? Может, изменится хотя бы перед смертью и с очищенной душой, без злобы на сородичей войдет в светлый ирий?

— Сперва скажи, о чем уговор будет, а потом уж решим, срядимся иль нет, — угрюмо вымолвил Варяжко.

Болотник посветлел:

— Я поеду с тобой в Киев, молчать там буду как рыба — ни о тебе, ни о подлости Блудовой ни слова не вымолвлю, а главное — не сбегу по дороге.

— Ты и так не сбежишь, — самоуверенно заявил Варяжко. Его руки еще дрожали, содранная коленом Выродка кожа на шее саднила, но он не желал выказывать слабости или боязни. Правда, теперь не выпускал из ладони рукоять верного меча.

— Ты не так умен, как я думал. — Егоша покачал головой. — Лесные братья меня в беде не оставят — ночью налетят на твой обоз, отобьют меня. Они хоробры опытные, чай, ты о них уже наслышан.

Варяжко потер горло. Если лесные люди научили болотника так драться, то связываться с ними, да еще в их родных лесах, было опасно.

— Хорошо, — согласился он, — а что ты взамен желаешь?

— Пустяк. — Болотник пренебрежительно повел плечом. — Отпусти человека, что со мной в поруб угодил.

— Да ты что?!

Голос болотника стал мягким, убеждающим:

— Он “лесным” передаст, что я сам согласился в Киев ехать, по доброй воле и выручать меня не надо.

Варяжко задумался. Болотник просил слишком многого. Шутка ли — отпустить пленника! Еще неизвестно, в чем тот повинен. Потам сказывал, будто дрался он, словно одержимый, но для Варяжко в схватке не было правых и виноватых — там каждый борется за свою жизнь как умеет. А болотник рассуждал умно: коли придет к лесным ватажникам свой человек и расскажет им о решении Выродка — они отступятся от обоза. Тогда Варяжко сбережет жизни многих. Стоило ли из-за одного лесного смерда отдавать Морене верных княжьих кметей? И Ярополк велел ему доставить в Киев лишь Волчьего Пастыря, о других речь не шла.

Варяжко стиснул пальцы. Пристальный взгляд болотника торопил его, мешал думать.

— Лады! — сказал наконец. — Решено. Погляжу, можно ли на твое слово полагаться. Только отпущу твоего побратима за городищем и ночью, чтоб не узнал никто. Да перед тем как отпущу, хочу сам услышать, какой ты ему наказ дашь.

Болотник хитро сверкнул глазами:

— Договорились! — И пригнулся, подставляя Варяжко обнаженное плечо. — Стукни-ка меня мечом хоть плашмя, а то ведь и догадаться могут, что мы столковались.

Опять он был прав! Варяжко потянул из ножен меч. Рассекающий грудь болотника шрам раздражал его напоминанием о старой вине. Не глядя он шлепнул Выродка мечом. Тот покачнулся — видать, удар оказался слишком сильным. Варяжко взглянул на него и обомлел. Чуть выше старого шрама на груди болотника вспучивался огромный кровоподтек.

— Я не... — хотел было оправдаться нарочитый и осекся, вспомнив, что Выродок даже не вскрикнул. Никто не мог молча перенести такую боль! Он поднял глаза на лицо болотника. Выродок улыбался. По его прокушенной губе сбегала тонкая струйка крови. “Словно не живой”, — мелькнуло в голове у нарочитого.

Болотник повел плечом, слизнул языком кровь с губы.

— Считай, что твой меч вместо печатки... Варяжко кивнул. Он устал. Очень устал. Ему вдруг захотелось оказаться подальше от Порешек и от старого друга Потама, который наверняка станет досаждать ему расспросами. Не терпелось поскорей избавиться от Выродка и, передав его в княжьи руки, все забыть, будто ничего и не было. А Настена поймет. Послушает, что говорят о ее брате, — и все уразумеет.

Варяжко отвернулся от болотника, распахнул двери:

— Эй, кмети! Тащите его обратно в поруб!

В горницу заглянуло несколько любопытствующих лиц. Среди них Потам. Глаза бывшего воина сразу отметили порванную срачицу Выродка, синяк на его груди и свежую кровь на подбородке. Остальные тоже углядели и засопели носами, боясь неосторожным замечанием обидеть сурового нарочитого. Зато толпа на дворе встретила избитого Выродка торжествующими воплями. Оставшись в горнице, Варяжко слышал грубые выкрики и злорадный смех. Он опустил лицо в ладони, сцепил на лбу пальцы. Почему-то справедливая ярость этих людей стала казаться ему мелочной и противной. Он не знал почему, только чуял, как стыд за них заливает щеки румянцем.

— Заткнитесь... — сдавливая руками голову, попросил он неизвестно кого и чуть громче добавил: — Прошу... Мы же люди...

ГЛАВА 26

Насвистывая, Сирома быстро шел прочь от Порешек. На душе у него было легко — он выполнил свое дело и теперь мог безбоязненно предстать пред взором мудрого Хозяина. Ему оставалось только проследить, чтоб Ярополк казнил болотника, но в этом Сироме сомневаться не приходилось. Князь умен и не оставит в живых пресловутого Волчьего Пастыря. Иначе потом ему самому от слухов житья не будет. Как бы ни благоволил он к бывшему слуге, а своя шкура дороже...

Сирома взглянул на небо. В преддверии Русальной недели, дивясь последним теплым дням, Хорс блуждал по небу во всем своем великолепии, и даже его бледная сестрица Луна ночами всплывала на небо, словно большая серебристая рыбина. Вспомнив о ней, Сирома оборвал свист, ухмыльнулся. Как-то там Стая без Ратмира? Небось ночами воют, оплакивают безвестную смерть своего вожака. Кому они теперь нужны? Полулюди, полузвери... Из них вышли бы недурные воины...

Сирома остановился. И как он не подумал об этом раньше?! Ему вовсе не помешали бы стремительные, ловкие и исполнительные слуги. А Ратмир-то уж наверняка научил Стаю послушанию... С их помощью Сирома сумел бы окончательно растоптать мерзкого болотника, так растоптать, что даже после его смерти люди плевались бы, едва услышав его имя. Велесу это придется по нраву. Его раб — вожак Стаи... Хорошо...

Продолжая шагать, Сирома наморщил лоб. Покорить Стаю — задачка не из легких, но без Ратмира это уже проще. Вот только Нар...

Сорвав травинку, Сирома покусал ее влажный, сочный стебель. Он колебался между сомнением и решимостью. С Наром он сумеет справиться. Старик уже не так умен и хитер, как раньше. Старость — не радость, а Нар уже давно отгулял свой век как на земле, так и на кромке. Держался только благодаря покровительству Ратмира. А нынче помочь ему будет некому...

Решившись, Сирома опустился на колени, расчертил на пыльной дороге два больших круга. Он не боялся случайных прохожих: даже если бы его заметили, вряд ли поняли, чем он занимается. Решили бы: “Обронил что-то бедолага охотник, вот и ползает, ищет потерю в дорожной пыли”. Покопавшись в мешке, Сирома выложил в середину одного круга крупный, тяжелый боб, а в центр другого — целую горстку маленьких. Хотел было для обозначения Нара тоже сыскать бобину побольше, но потом махнул рукой. Это гадание не требовало точности — оно лишь указывало направление и предвещало удачу или поражение.

Отряхивая с колен дорожную пыль, Сирома поднялся и закрыл глаза. Медленно, не спеша он сделал несколько шагов, стараясь идти вдоль своего круга. Его босые ноги старательно прощупывали каждую пядь земли, но на лежащий в центре боб он еще не наткнулся. Это означало лишь одно — “не жди удачи в задуманном”. А ведь Сирома уже почти видел себя раздающим указания покорным, как рабы, оборотням. Решение судьбы было неправильным!

Уже теряя надежду, он шагнул еще и вдруг почуял под стопой крепкий катышек бобины. Сдерживая радость и не открывая глаз, он осторожно повел катышек в сторону другого круга. Нога свободно скользила по пыли, но, так и не дойдя до цели, сбилась. Бобина выскользнула из-под ступни. Сирома открыл глаза, склонился оглядывая оставленный ею след. Теперь она лежала уже не в центре круга, а в конце длинной глубокой черты, ведущей чуть в сторону от кучки маленьких бобов. Ее округлый бок покоился на опоясывающей их черте второго круга. Значит, Стая была неподалеку... Оставив бобы, Сирома проверил направление нарисованной своей стопой черты. Тянущаяся по ее середке оставшаяся от твердой бобины впадина указывала на полдень, но при этом забирала немного в сторону Мойского озера. Сомнительной оставалась лишь Сиромина победа над Стаей, но ведь боб лежал на защитном поясе оборотней! Не прервал его, но и не остановился перед ним...

Вздохнув, жрец осторожно собрал бобы, сложил их в мешок. Толковать гадание можно было по-разному, но он предпочел решить дело в свою пользу. В конце концов, что ему грозило в случае неудачи? Ратмир сидел в порубе, а больше никто в Стае не мог совладать с силой жреца. “Не получится — уйду”, — сворачивая с дороги, решил Волхв.

Отыскать Стаю оказалось гораздо сложнее, чем он предполагал. Опасаясь преследования, старый Нар увел ее в глушь леса, и Сироме еще дважды пришлось раскладывать бобы, чтобы понять, куда запропали оборотни. На их следы он натолкнулся лишь к середине дня. Следы были едва различимые — висящий на низкой ветви клочок седой волчьей шерсти да нечеткий отпечаток лапы на влажном мху, но Сирома слишком хорошо знал лес и поэтому безошибочно отыскал логовище оборотней. Прячась за еловыми ветвями, он еще немного подождал, пока, суетясь и покрикивая, старый Нар собирал уцелевших нежитей на поляне, и лишь потом не таясь вышел из-за деревьев. Заслышавшие его шаги оборотни вскинулись и заворчали, косясь на Сирому злыми глазами. С той памятной ночи, когда исчез их непобедимый вожак, прошло уже несколько дней, но воспоминание об устроенной людьми западне было еще свежо. Успокаивая сородичей, Нар вышел вперед, оградился от Сиромы посохом:

— Что тебе нужно?

Остановившийся жрец быстро пробежал глазами по устремленным на него лицам. Стая была совсем молода, и никто, кроме Нара, не знал его. Это облегчало задачу. Он усмехнулся:

— Ах, Нар, Нар! Сколько веков мы знаем друг друга? Неужели ты думаешь, что я сунулся в ваше логово со злым умыслом?

— Умыслом? — Старый оборотень тоже улыбнулся, но оборонительного посоха не опустил. — Разве у тебя могут быть умыслы? Ты всего лишь покорный пес Белеса, а пес не умеет думать, он только выполняет приказы.

— Может, и так, — покорно согласился Сирома и, еще раз обведя глазами поляну, удивленно спросил: — А где же Ратмир?

Лицо Нара вытянулось, посох в жилистых руках дрогнул:

— Его больше нет с нами. Он вернулся на кромку.

— Аи, аи, аи, — притворно пожалел Сирома. — И как же это он Стаю оставил?

Пользуясь печалью, на миг отвлекшей старого оборотня, он начал медленно приближаться к Стае. Уразумев, что нежданный гость — старинный знакомец учителя, нежити перестали обращать на него внимание, но на всякий случай Сирома горько пробормотал:

— Такие молоденькие... Бедные...

Нар встрепенулся. Что-то в голосе Сиромы насторожило его. Волхв лукавил, он не ведал жалости! Нар шагнул навстречу Сироме, наставил на приближающегося жреца посох:

— Говори, что тебе надо, и уходи!

— Как грубо, — разочарованно отозвался тот. Он и впрямь расстроился. Ведь оставалось сделать лишь шаг, и Нар очутился бы в его власти! Призвать лесного мана Сироме не составляло труда, и, пока старик избавлялся бы от чар уводны, Сирома уже завладел бы Стаей. А вожаку не посмел бы возразить даже пришедший в себя Нар...

— Являешься незваным, — внимательно следя за каждым движением волхва, вымолвил Нар, — а хочешь, чтоб тебя как дорогого гостя привечали...

— Конечно. Сколь веков не виделись! — ухмыльнулся Сирома. Его дразнила близость победы. Неожиданная догадка мелькнула в его голове. Будто нехотя, он небрежно кивнул в сторону леса: — Его-то вы иначе приветили...

Ловушка была стара и наивна, но именно поэтому Нар поверил. Ожидая от жреца более изысканных подвохов, он быстро обернулся в указанную сторону и спросил:

— Кого?

Сирома прыгнул, уже в воздухе произнося заученные слова, и, очутившись рядом с остолбеневшим Наром, повел руками, словно желая обнять его. С ладоней жреца сорвалось зеленоватое свечение, тонкой пеленой окутало голову оборотня. Выпущенный на волю ман принялся за дело.

Тупо глядя перед собой, Нар двинулся к лесу. Сирома расхохотался. Теперь ман далеко заведет обеспамятевшего старика в самую глушь и отпустит, лишь вдоволь наигравшись.

Сирома еще не закончил смеяться, когда ему на спину рухнуло тяжелое тело. Жрец извернулся и, сбросив с себя одного из оборотней, зашевелил губами. Сила Белеса влилась в его члены, голос стал сильным и грозным.

— Как ты осмелился?! — выкрикнул он опешившему нежитю. Тот упрямо поднялся и вновь изготовился к прыжку. Чуя неладное, остальные заскользили вокруг легкими волчьими силуэтами. Сирома пренебрежительно скривился. Стая оставалась Стаей. Самый сильный напал на обидчика, а остальные только ждали — кто победит. Доказавший свое превосходство станет новым вожаком.

“Прямо как собаки”, — подумал волхв, отражая второй прыжок оборотня. Он нарочно не вытаскивал воткнутый за пояс нож. Стая должна видеть, что бой честен и никто из поединщиков не пользуется оружием. Нарушивший правило будет растерзан сворой возмущенных нежитей.

Оборотень опять прыгнул. Простой человек не сумел бы увернуться, но наделенный мощью бога жрец ускользнул в сторону и, перехватив в воздухе мохнатое тело, ударил его о колено. Неприятный хруст ломающегося хребта и визг смертельно раненного животного слились в один пронзительный звук. Отбросив от себя подрагивающего в агонии нежитя, Сирома спросил:

— Кто еще?

Стая молчала. Наконец один из оборотней подошел к умирающему собрату и, вздернув вверх острую морду, завыл, признавая победу Сиромы. Его заунывную песню подхватил еще один, и еще...

Покорно ожидал, когда оборотни выплачутся, Сирома. Вожак должен быть терпелив, и он будет таким, пока не поймет, что все оборотни уже отслужили свой срок. Тогда медленно, одного за другим, он уничтожит этих полулюдей, вспоминая каждый миг своего унизительного терпения...

Сирома сладко потянулся. Все же он хорошо придумал — захватить Стаю. Отныне в его руках могучая сила, а главное — эту силу не надо жалеть, ее можно тратить как угодно и когда угодно. Отныне для наказания виноватого ему не придется творить сложных заклинаний и платить за услугу вызванного нежитя своим могуществом. Он просто пошлет Стаю, и оборотни вмиг растерзают обидчика. А если и сами полягут — невелика беда. Все равно им долго по этой земле не ходить. С тех пор как Блазень покинул Сирому, жрец часто мечтал о таких слугах.

Пока он раздумывал, оборотни закончили свою песню и, принимая человеческий облик, по одному принялись рассаживаться вокруг Сиромы. Вскоре на него глядели уже сотни преданных глаз. “А все-таки они звери, — оглядывая свое воинство, подумал он, — и, как все звери, покоряются тому, кто сильнее. Однако умны, как люди, и, если что-то не так, могут взбеситься, но с моей хитростью их умишкам не справиться”.

Сделав строгое лицо, он заговорил:

— Я прогнал Нара потому, что он не сберег прежнего вожака. Разве Стае нужен такой слабый учитель? Он не научил вас, как убежать от людей, как обхитрить их, как расквитаться за причиненные обиды. Вы, словно волки, нападали лишь по ночам, и только один из Стаи использовал свой человеческий облик.

— Болотник? — предположил кто-то. Сирома повернулся к говорящему:

— Верно, болотник. Со временем он стал бы хорошим вожаком или учителем, но его больше нет, поэтому пришел я. Я буду учить и оберегать Стаю. Я стар и опытен, как Ратмир, и я мудрее и хитрее Нара.

— Да! Да! — откликнулась Стая.

— Погодите. — Невысокий коренастый парень поднялся и, призывая сородичей к молчанию, растопырил пальцы. Падающие на лоб темные волнистые волосы скрывали его глаза, но Сирома чуял, как его прожигает пристальный взор оборотня. “Нар обучил их слышать мысли, — понял он. — Ну что же, я всего лишь хочу быть вожаком!”

— Да, хочешь, — согласился парень, — но достоин ли? Ты сильнее Нара, и это я видел, но мудрее ли? И что ты дашь Стае? Куда поведешь нас? К новым битвам или к мирной и сытой жизни?

Ветерок пробежал по ветвям деревьев, приоткрывая багровый шрам, отбросил со лба говорящего темные пряди. “Тертый, — мелькнуло в голове у волхва. — Дрался много, терял много”, — и, не задумываясь, ответил:

— Я помогу вам расквитаться с людьми. За каждую каплю крови своих собратьев вы отплатите им сполна.

— Тогда я согласен идти за тобой, — удовлетворенно опустился на траву оборотень.

— И я. И я. И я...

Никто не отказался — обиды были слишком свежи.

— Куда мы пойдем?

Сирома задумался. Он торопился в Киев. Болотника привезут туда, и хорошо было бы проверить, как пройдет суд, а заодно, на всякий случай, пустить по городищу слухи, будто даже в неволе Волчий Пастырь приманивает к себе несчастья. Неплохо было бы поспеть в Киев на день раньше него и натравить на городище Стаю. Самому, конечно, отсидеться где-нибудь подальше — зачем лишний раз мозолить людям глаза, да еще в компании с нежитями?

Он покачал головой:

— Пойдем к Киеву.

— К Киеву? — недоуменно спросил все тот же темноволосый. — Там не наша земля.

— Помолчал бы ты, Саркел! — одернули его, а Волхв веско добавил:

— Эта земля, коли подумать, вся не ваша! Зато там вас никто не знает и не ждет. А месть я задумал такую, что никому не догадаться. Сам Киев, оплот людей русских, под нашей силой застонет!

— В Киеве есть княжья дружина. Это не печищенские лапотники, — не унимался Саркел. — Они нас вмиг перебьют!

— Если будем одной силой брать — перебьют, — покачал головой Сирома. — А коли с умом — руки коротки!

— Как — “с умом”?

— Ближе к вечеру появимся в Киеве не все вместе, а поодиночке. Оденемся как люди и приходить будем как люди. На Русальную неделю в городище будет много пришлых — никто нас не приметит. Устроимся по разным избам и в одну ночь перережем у хозяев весь скот. А после обернемся волками, в лес утечем — дружинники ахнуть не успеют.

— Умно... — завистливо шепнул кто-то. От этого шепота, будто от упавшего в воду камушка, побежали, расходясь по толпе, возгласы одобрения. Только Саркел еще сомневался. Сирома разозлился. Что мнил о себе этот оборотень?! Что затевал? Где чуял подвох? И ведь не кидался очертя голову в драку, как тот, первый, не искал себе быстрой смерти, а напирал исподволь...

— О чем загрустил, Саркел? — дружески спросил он у парня. Тот вскинул темные глаза:

— Нас киевляне не трогали, чего ж мы их обижать будем? Нам не с ними — со здешними надо расквитаться.

Ты молод, — с притворной грустью вздохнул Сирома. — Киев для всех людей — будто мать для сыновей. Ее поругание всему русскому люду станет великой бедой. А виноватых искать — людской удел. Ты же — не человек.

— Может быть, — как-то неуверенно сказал Саркел.

— Он хорошо придумал. Обдерем киевлян — всем нашим обидчикам разом отплатим. И задумка хороша... — К Саркелу подошел другой оборотень, присел рядом, заглядывая в удрученное лицо сородича. — Попробуем, чего нам терять?

Затаив дыхание, Сирома следил за Саркелом. Парень оказался слишком умен и опасен. При случае следовало избавиться от него, а пока оставалось лишь надеяться на судьбу. Наконец, после долгих раздумий, Саркел кивнул. Сирома облегченно перевел дух. Благость Велеса не покинула его. А разобраться с оборотнем он еще успеет...

Сдерживая ненависть, он ласково улыбнулся Саркелу:

— Вот и правильно. Завтра поведу вас в Киев на богатые земли.

Он приятельски опустил ладонь на плечо оборотня. Тот дернулся, скинул ее, рыкнул:

— Не смей меня трогать!

— Хорошо, — покладисто отступил жрец и тут же поставил парня на место: — А голоса на меня не повышай! Чай, я тебе не дружок!

— Это верно, — огрызнулся Саркел и, развернувшись, пошел прочь. За ним длинной вереницей потянулись остальные. Сирома отыскал средь них самого неказистого, догнал его:

— Буду жить в твоем доме.

Тот покорно кивнул. Вожак имел право на жилье любого из Стаи. Правда, Ратмир всегда сам рыл себе землянку, но нынешний вожак был иным. Все чуяли это. Он был очень могуч и очень зол, а внутри него сочился яд. С ним нельзя спорить...

Щуплый оборотень свернулся калачиком у входа в свою бывшую нору, запрокинул лицо к вечереющему небу. Завтра они отправятся в Киев. Долгий путь и новый вожак поведут их к другой жизни. Будет ли она лучше этой?

Рваные полотнища облаков пробежали по звездам, пригасили их нежный свет. Глаза оборотня засвербило. “Нет, — подумал он. — Не будет”. И, тоскуя по прежним вольным лесным денькам, жалобно заскулил, вздергивая к небу костлявый подбородок.

ГЛАВА 27

Варяжко выполнил обещание и, едва отъехав от Порешек, в первую же ночь перерезал стягивающие руки Ратмира путы. Уже упрежденный о договоре оборотень, пристально глядя на Егошу, еще мгновение помедлил возле телеги.

— Иди, — улыбнулся тот. — Я ведь и правда по своей воле еду.

Ни слова не говоря, Ратмир скользнул в кусты. В какой-то миг Варяжко показалось, будто в зарослях исчез не человек, а крупный косматый волк, но вышедшая луна осветила спящих у подвод дружинников, осенний лес, связанного Выродка, и наваждение пропало.

Поутру Варяжко всех поднял на поиски беглеца, но конечно же, его так и не нашли. Ратники бродили возле обоза, делали вид, будто ищут следы пленника, но в лес заходить побаивались — мало ли кто там поджидает? Скрепя сердце Варяжко устроил взбучку проспавшим побег сторожевым и приказал трогаться в путь. Выродок покачивался на первой телеге и, поравнявшись с нарочитым, весело ухмыльнулся ему. До этого за время пути он не сказал Варяжко ни слова, и тот уже начал сомневаться в правильности своего решения, но теперь не оставалось ничего другого, кроме как полагаться на обещание болотника.

Варяжко спешил в Киев как умел, однако, когда приехал, ни княжны, ни Настены в городище уже не было. И хоть Рогнеда гостила в Киеве недолго, Ярополк ходил довольный. Кмети болтали, будто полочанка стала его женой, и по этому случаю все княжьи люди гуляли аж целых три дня, но сам Ярополк отмалчивался. Варяжко не стал, подобно Потаму, испытывать его терпение и сразу поведал, кого лапотники нарекли Волчьим Пастырем. Не веря, Ярополк замотал головой:

— Да ты что, браги опился? Какой из Оноха тать? Он при моем дворе жил — ни разу в воровстве примечен не был...

— У меня видоки есть, князь, — перебил его Варяжко.

Ярополк встал, заходил по горнице. Длинный красный корзень развевался за его спиной, будто крылья птицы Стратим.

— Не верю! — признал наконец князь. — Веди-ка его сюда.

С замиранием сердца Варяжко приказал привести злодея. Два сильных стражника впихнули Егошу в горницу и, повинуясь небрежному жесту княжьей руки, быстро вышли. Болотник поднял голову, огляделся.

— Ты скот воровал? — хрипло спросил у него Ярополк.

— Воровал, — признался тот.

Князь подошел поближе, всмотрелся в равнодушное, покрытое следами старых побоев лицо пленника:

— Зачем?

— Есть хотел.

Глаза Ярополка округлились:

— Тогда почему же ты от меня на голодную жизнь сбежал? Ведь были тебе тут во всем почет и уважение — не всякому я доверяю сотником стать!

Сердце Варяжко дрогнуло, замерло. Вот сейчас откроет Выродок рот, расскажет о подлом замысле Блуда и о том, как однажды в темном осеннем лесу нарочитый воткнул в его грудь острый клинок. Но болотник молчал.

Варяжко не верил своим ушам! Не имеющий стыда и совести Выродок сдерживал обещание!

— Что молчишь? — надавил на пленника Ярополк. — Говори, когда князь спрашивает.

Зеленые глаза болотника скользнули по его лицу. Выродок хмыкнул, отвернулся.

— Смерд болотный! — разъярился князь. — Ты хоть знаешь, в чем тебя винят?! Ведаешь ли, что тебя Волчьим Пастырем прозвали?

Грубый голос болотника перебил его:

— Да пусть хоть горшком кличут, лишь бы в печь не ставили...

Тупо глядя на него, Варяжко переминался с ноги на ногу. Происходящее казалось ему сном. Неужели Настена была права и под маской подлеца он не сумел разглядеть честного и верного сердца? Болотник губил себя молчанием и небрежными отговорками! Губил, но выполнял обещанное!

— Погляжу я, как ты на прилюдном суде шутить будешь, — сквозь зубы прошипел Ярополк и кивнул Варяжко: — Уведи его с глаз моих!

Подхватив пленника под локти, нарочитый поволок его к выходу и, пользуясь отсутствием видоков, шепнул:

— Не ожидал я, что ты таков... Прости. Не поворачивая головы, болотник ответил:

— Быстро же ты решения меняешь! Сперва меня грязью облить поторопился, теперь отмыть поспешил...

Варяжко не успел спросить у Выродка, что таилось за его загадочными словами. Поджидавшие за дверьми стражи налетели на болотника, выхватили его из Варяжкиных рук. Кабы знали, кто их пленник, небось обращались бы с ним иначе, но, не желая до поры будоражить горожан, князь приказал скрывать имя и вину пойманного. Только Варяжко да те немногие молчаливые кмети, что ездили с ним в Порешки, знали, кто сидит в княжьем порубе.

Вздохнув, Варяжко проводил Егошу долгим взглядом и собрался было пойти обратно, как чужая рука рухнула на его плечо. Нарочитый оглянулся. Серое, как худая мука, лицо Блуда склонилось к нему. Варяжко с удовольствием отметил трясущиеся губы воеводы и мелкое подергивание его обвисших щек.

— Ты кого привез?! — тонким голоском спросил Блуд. — Кого привез?!

Варяжко усмехнулся. Верно, там, в Порешках, узрев перед собой давно умершего врага, он сам выглядел не лучше, но теперь пугаться настала очередь Блуда...

Отстраняясь от дрожащего воеводы, он негромко сказал:

— Нашу погибель привез. Твою вину...

— Нет... — У Блуда пропал голос. Неловкими руками он вцепился в Варяжкины плечи: — Что он сказал князю?! Обо мне говорил?!

— Пока ничего не сказал, — нахально ответил Варяжко и, наслаждаясь испуганным видом Рыжего, добавил: — Он, видать, все до прилюдного суда бережет, чтобы люди услышали, каковы бояре у киевского князя. Застонав, Блуд привалился к стене:

— Убить гаденыша, пока открыть ничего не успел! Варяжко отвел в сторону его руки, шагнул мимо:

— И не думай. Не позволю!

— Дурак! — взвился Блуд. — Иль не ведаешь, что вместе со мной он и тебя погубит?! Смерти захотел?

На его громкий голос из горницы выглянул Ярополк и, заметив поссорившихся бояр, удивленно вскинул густые брови:

— Опять повздорили? Живете как кошка с собакой — никакого с вами сладу! — И прикрикнул на Варяжко: — А ты ко мне зайди — потолковать надо.

Окатив Блуда уничижающим взором, Варяжко гордо прошел за Ярополком.

Едва за ним захлопнулась дверь, как воевода начал действовать. Он уже понял: слабак нарочитый струсил и опустил руки. Надеясь на прощение, стал выслуживаться перед князем... “А я не таков, меня на испуг не возьмешь”, — торопливо шептал воевода, спеша через княжий двор. Заскочив к себе в избу, он снял с полочки над притолокой ключи. Он твердо решил, что делать. В его тюрьме-клети было много рабов, и среди них те двое аварцев с отсутствующим взором темных узких глаз. Блуд купил их за немыслимую цену, но они и впрямь оказались таковы, как обещал продавец. В придачу к аварцам он дал Блуду большой, доверху наполненный какой-то заморской травой мешок. “Ты давай им понемногу этой травки, — передавая аварцев воеводе, объяснял худой долговязый хорват с реки Дравы, — и они будут послушны тебе, как дворовые псы. Любое приказание выполнят. Их души уже давно принадлежат Кровнику, и только эта трава дает им благостное отдохновение от мук. Ради ее щепотки они сделают все что угодно”.

Блуд тогда не очень-то поверил хорвату, но со временем убедился в достоверности его слов. Стоило всего полдня продержать рабов-аварцев без их зелья, как они начинали метаться по клети, грызть железные решетки и в жутких муках кататься по соломенной подстилке. Всего щепотка травы вмиг превращала их в покорных и исполнительных рабов. С их помощью Блуд совершил уже много темных дел. Вспомнить хотя бы ту девку, которая после бурной ночи любовных наслаждений пожелала пожаловаться на Блуда князю. Все плакала и твердила — ты, мол, меня силой взял, ты такой, ты сякой... Аварцы ее быстро утихомирили. Ее мертвое тело нашли спустя два дня в Нестре — вздутое, страшное. А маленькой точки под ухом никто и не приметил. Аварцы знали много ядов и хорошо умели ими пользоваться. За это умение Блуд и прозвал их именем Индрик-зверя — страшного чудища смерти. Одного нарек — Ином, а другого — Дриком. Вместе получалось — Ин-Дрик...

Он неспешно отворил двери темницы. Сложив крестом короткие ноги, аварцы тихо сидели в самой ее глубине. На скрип дверей даже не повернулись. Блуд поманил их пальцем. Оба покорно встали, дружно поклонились. Говорить они не могли — еще прежний хозяин вырезал им языки, чтоб не сболтнули ненароком лишнего. Блуду эта мера предосторожности очень понравилась. Иногда он даже подумывал — не лишить ли ему всех прочих рабов бесполезных языков и навек избавиться от их жалоб, стонов и болтовни? Только вот Ярополк может не понять...

— Пойдете ночью к порубу, — показывая мешочек с вожделенной травой, негромко велел он аварцам. — Уберете стражей, а главное — того, кто сидит внутри. Когда вернетесь — получите вот это. — Он тряхнул мешочком перед носами рабов. Почуяв знакомый запах, они встрепенулись, склонились перед Блудом. Они все поняли.

Блуд не сомневался в успехе задуманного — в ожидании Русальных праздников и обряда посвящения девушек в женщины в Киев стеклось много народу со всех концов мира, и на аварцев посмотрят как на новых гостей. Ведь одежда и волосы у них не рабские. И ошейников нет... Однако вечером воевода ощутил беспокойство: Захотелось самому проверить, как действуют послушные рабы. Накинув серый корзень, он неслышно выскользнул со двора и прокрался к порубу. В темноте ночи едва различил приземистые фигурки копошащихся у поруба аварцев. Неподалеку от них, неестественно откинув голову, лежал один из стражей, а чуть поодаль, с зажатым в руке мечом, свернулся второй. Блуд ухмыльнулся... Нет, не зря он купил этих невзрачных с виду мастеров смерти!

Аварцы спустили в поруб веревочную лестницу. Проследив, как их головы скрылись за краем темницы, Блуд облегченно вздохнул. Теперь опасаться разоблачения было глупо: связанный пленник — легкая добыча для двух опытных убийц.

Откинув с головы накидку и уже не таясь, Блуд направился обратно. Дикий поросячий визг нарушил тишину ночи. Воевода вздрогнул, подпрыгивая. Какой дурак надумал средь ночи порося резать?! Но, словно отвечая первому, из соседнего хлева истошно завопил еще один поросенок.

Блуд замер. В окрестных избах беспорядочно захлопали двери. Ошалелые, полуодетые люди выскакивали на улицу и, ничего не понимая, громко перекликались. А киевская скотина орала на все голоса и, вышибая хлипкие створы, выносилась со дворов, давя попадающих под копыта хозяев. В один миг тихая ночь обернулась кошмаром.

Остолбеневший Блуд шарахнулся в сторону от выметнувшейся из-за угла шалой лошади, прижался спиной к забору. Темная косматая тень вынырнула из дверей соседнего хлева, пронеслась мимо него. Воевода вдавился в доски. Клацнув зубами, рядом с ним промчался огромный волк и одним махом перелетел через городьбу. Следом перемахнул другой. Какая-то баба пронзительно завизжала — видать, увидела третьего. Вокруг метались и вопили полуголые люди. Вспомнив о привязанных к столбу дорогих конях, воевода побежал на свой двор. Из настежь раскрытых ворот ему навстречу вылетел вороной жеребец. На его горле, крепко вцепившись зубами, болтался большущий волк. Все еще не веря в наваждение, Блуд выдернул меч, полоснул им по зверюге. Тот отпустил горло коня и пропал в темноте.

— Огня! — заорал Блуд. — Факелы!

Его отчаянный вопль подхватили, понесли по всему городищу. Пугая и без того паникующих животных, на улицах заполыхали факелы. Блуд забыл про аварцев. То, что творилось в Киеве, было немыслимо! Волки не могли оказаться в городище! Где они прятались до вечера, как скрывались?!

Словно услышав его мысли, тонкий женский голос пронесся над волнующимися людьми:

— Кто это?! Ой, мамочка, кто они?!

На Блуда налетел растрепанный ратник. Воевода с трудом признал в нем одного из тех, что ездили с Варяжко в Порешки. Его глаза были выпучены, на губах пузырилась пена.

— Это он! — заметив Блуда, завопил дружинник. — Волчий Пастырь! Он приманивает волков!

Его слова расслышали, загомонили, разнося новость по дворам.

— Мы его из Порешек привезли! — захлебываясь криком, продолжал ратник. — Он в порубе сидит, суда ждет!

Взревев, толпа ринулась к порубу. Вниз полетели факелы. Блуд свесился в холодную дыру темницы. Слабые отблески затухающих факелов высветили на сыром дне две маленькие неподвижные фигурки. Аварцы!

Блуд вцепился руками в край поруба. По его вискам катился пот. Оставалось лишь надеяться, что болотник тоже мертв. Но что случилось с аварцами? Как умерли они?

Свет факела выхватил из темноты поруба еще одну фигуру. Признав в ней Волчьего Пастыря, люди завопили. Вниз полетели уже не факелы — камни. Выплескивая накопившееся в душе отчаяние, Блуд закричал. И, словно отвечая на его крик, из глубины темницы донесся жуткий, пронзительный, волчий вой. Толпа шарахнулась в стороны. К Блуду подскочил Варяжко. Глаза нарочитого метали молнии, в руках блестел меч.

— Гони их прочь! — прямо в ухо воеводе завопил нарочитый. — Всех прочь! Приказ Ярополка!

Блуд кивнул, дрожащими руками потянул из ножен тонкое лезвие. К нарочитому уже подоспели его дружинники, обступили поруб, не позволяя любопытным и озлобленным горожанам достичь его краев. Утирая рукавом катящийся по лицу пот, Варяжко грудью напирал на толпу.

— Ты почему скрыл, что нежитя в Киев привез?! — обвиняюще закричала ему в лицо какая-то худая простоволосая баба. Варяжко отмахнулся, но баба упорно теснила нарочитого: — Это Волчий Пастырь свою стаю на нас натравил! Это только ему под силу! Почему оберегаешь его?! Отдай его людям!

— Мы его судить будем, — пытаясь остановить напор бабы, урезонивал ее нарочитый.

Варяжко не зря говорил эти слова. Как все, он не мог понять странного появления волков в самом центре городища, но и Егошу в этом не винил. Что мог сделать болотник, сидя в порубе? Чем приманить зверей?

Варяжко был благодарен Выродку за молчание перед князем и не желал видеть, как озлобленная толпа разорвет несчастного пленника на куски. Не жил болотник по-человечески, так пусть хоть умрет как человек...

— А ну-ка посторонись! — Малуша пробилась сквозь гудящую толпу, оттеснила от Варяжко настырную бабу. Обернувшись лицом к горожанам, она громко произнесла: — Эй, люди! С Пастырем мы еще разберемся — куда он денется? — а вот скотина ваша порезанная, покуда вы тут спорите, издыхает! Я кого смогу — излечу, но сама по дворам бегать не стану! Так что, кому его животина дорога — тащите ее ко мне сами!

Закончив речь, она одними губами улыбнулась Варяжко и нырнула обратно в толпу. Многие поспешно устремилась за знахаркой — каждому хотелось спасти уцелевшее добро. Вскоре возле поруба остались лишь дружинники да наиболее рьяные поборники справедливости, но и те, лишившись поддержки, быстро разошлись по домам, осыпая сидящего в порубе нежитя витиеватыми проклятиями.

Варяжко склонился, заглянул в поруб. Дна он не увидел, поэтому только крикнул:

— Эй, ты там жив еще?

— Жив, — отозвался изнутри хриплый голос и добавил: — А рядышком двое мертвяков лежат.

— Шутишь? — насторожился Варяжко. Выродок помолчал, а потом ответил:

— Мне не до шуток. Меня за эту ночь дважды убить пытались.

— Послушай, Варяжко. — К нарочитому подошел Блуд. Вид воеводы был страшен — рыжие волосы висели патлами, лицо тряслось, будто сготовленный неумелой хозяйкой студень. — Дай мне с пленником поговорить...

— Говори. — Варяжко посторонился. Замирая от ужаса, воевода согнулся над дырой поруба:

— Ты тех, что на тебя напали, знаешь?

— Конечно, — насмешливо ответил Выродок. — Они хоть без языков, а перед смертью одно имечко шепнули. Только не думаю, что оно тебя порадует, коли вслух скажу.

— Погоди... — Блуд огляделся. Варяжко с дружинниками, отойдя в сторонку, в чем-то убеждал время от времени подходящих к нему встревоженных киевлян. Воевода понизил голос: — А смогу ли я поговорить с тобой один на один? До суда?

— А почему нет? — откликнулся Выродок. — Только ты сам этой милости у князя выпроси, мне-то он ее ни за что не окажет. Прошли те времена, когда я ему песни пел, а он меня золотом осыпал. Нынче мои песни не те, за кои золотом платить хочется...

Блуд закряхтел. Если Выродок сумел выдавить из аварцев признание, то теперь, помимо старого, он мог рассказать еще и о том, как Блудовы люди тайком налетели на него в порубе. А коли исхитриться, то свалит на них и ночной переполох. Кто там что в темноте Да со сна разглядел... Если Ярополк поверит — Блуду не воеводить, а на посылках бегать...

Он всхлипнул. От Выродка следовало избавиться, а заодно выяснить, как он убил аварцев. Воевода чуял — здесь не обошлось без волшбы. Конечно, Выродок — не Волчий Пастырь, как его обозвали, но, что смерть не раз обошла его стороной — говорило о многом. Коли взять его в союзники — никакие аварцы станут не нужны...

Тяжело прихрамывая, Блуд отошел от поруба. Заметив на его помятом лице удовлетворение, нарочитый удивленно спросил:

— Чему радуешься?

— Ничему, — небрежно бросил Блуд и, отвернувшись, пошел на свой двор. Варяжко хмыкнул ему в спину. Поведение воеводы казалось странным. Очень странным. Но размышлять о Рыжем нарочитому было недосуг — ночной шум взбудоражил все городище.

К утру он уладил почти все. Выпущенный скот отыскали и разогнали по домам, раненый — отвели на двор к Малуше, а зарезанный оттащили подальше за городьбу — с ним еще предстояло долго возиться — снимать шкуры, вырезать мясо. Тихо, чтоб не пугать и без того испуганных людей, убрали тела мертвых стражей Пастыря. Только напавших на скотину волков так и не нашли. Даже следов их не сыскали. Пропали ночные тати, словно видение...

Расправившись с делами, Варяжко пошел к Ярополку. Зная о случившемся несчастье, князь метался по горнице, никого не желал видеть, однако Варяжко принял.

— Волков больше нет, — с порога успокоил его вой. Ярополк сжал кулаки, сел:

— Ну скажи мне, скажи — откуда в Киеве волки?!

— Не знаю, — пожал плечами уставший от нежданно свалившихся забот нарочитый. — Может, забыли ворота запереть — они и вошли.

— А может, правдивы байки-то? — полушепотом спросил Ярополк. Его глаза заблестели, на щеках заалел яркий румянец.

— Какие байки?

— Ну, что этот нежить — вовсе не наш Онох, а настоящий Волчий Пастырь в его обличье, мне кара за братоубийство?

Варяжко вздохнул. Он понимал тревогу Ярополка — ведь совсем недавно и сам так думал. Только не смел все рассказать князю, признаться в старой вине...

Отгоняя горькие мысли, он сказал:

— Не думаю...

— И я не думаю. — Ярополк встал и, ломая пальцы, уставился на Варяжко. — А только я его все равно как Пастыря казню. Нельзя иначе!

Нарочитый вспомнил, как Ярополк горевал после Олеговой смерти и сотни раз, хватая его за руки, шептал, будто в бреду: “Я не мог иначе, не мог иначе...” Вот и теперь припомнил эти слова. Только болотник князю не родной брат — его смерть забудется быстрее...

Нарочитый подошел к Ярополку, понизил голос:

— Я все понимаю, князь. Никто тебя не осудит. Пытаясь что-то сказать, Ярополк округлил рот, но смолк, глядя за Варяжкину спину. Нарочитый повернулся. В проеме дверей стоял Блуд. Нарядный, чинный, словно не он этой ночью метался по дворам и взывал к запертому в порубе нежитю. Варяжко подозревал, что два маленьких мертвых человека, невесть как оказавшихся в темнице, были людьми Блуда, но не пойман — не вор, и он молчал.

— Князь! — Блуд сделал два шага к Ярополку и вдруг, рухнув на колени, ткнулся лбом в пол. — Молю, дай мне поговорить с пленником! Не верю я в случайности, хочу из него всю правду вырвать!

— Бесполезно, — поморщился Ярополк. — Он молчит.

— Он тебя, светлого князя, пугается, а мне, простому воеводе, который его когда-то на службу брал, может, и откроется!

Блуд приподнялся на руках, вскинул на князя умоляющие глаза. Варяжко следил за его движениями и не мог понять — чего добивается хитрый воевода? Может, Рыжий своей рукой хочет до суда прикончить болотника?

— Добро! — Ярополк махнул рукой. — Ступай, поговори с пленником.

Пятясь, словно рак, Блуд выскользнул за дверь. Проводив его взглядом, Ярополк задумчиво протянул:

— Вот уж не ведал, что он так предан... Варяжко улыбнулся. Он не сомневался в намерениях Блуда, но выручать болотника не спешил. После нынешней ночи бедняге будет легче умереть, так и не услышав людских проклятий. Блуд — могучий и опытный воин. Один взмах его меча — и мятежный дух Выродка обретет долгожданный покой. Такая смерть — легкая смерть...

Стряхнув грустные мысли, Варяжко взглянул Ярополку в лицо:

— Что велишь, князь...

Он снова стал просто княжьим слугой. С Выродком было покончено. И теперь Настене было не в чем его упрекнуть...

ГЛАВА 28

Вскинув лицо к небу, Егоша жадно ловил пересохшими губами мелкие капли дождя. Той, из-за которой он так стремился попасть в Киев, здесь уже не было. Егоша и сам не мог понять, что нынче испытывал к сестре, — любовь утекла, будто речная вода, но ее влажный, теплый след все еще бередил душу. Потому и хотелось увидеть Настену, убедиться, что сестра сыта, жива и здорова. Но не вышло...

Облизнув едва увлажненные дождем губы, болотник задумался. Он не знал, из-за чего ночью поднялся переполох, но чуял — здесь не обошлось без Сиромы. Только Велесов жрец мог столь настырно добиваться Егошиной смерти. Только его коварный ум сумел бы так хитро настроить добродушных киевлян против Волчьего Пастыря. Как обычно, жрец пошел по кривой дорожке и, оставшись в тени, добился своего. Не то что Блуд. Воевода умишком оказался попроще — подослал убийц и успокоился. Зато теперь на нем шапка горела — нутро прожигала...

Егоша откинулся на спину, положил голову на тело одного из убитых аварцев. Мертвец уже окоченел, и шея Егоши побаливала от неудобного, жесткого ложа. Болотник подтолкнул аварца плечом, сплюнул. Дурак Блуд! Нашел, кого послать! В этих людишках душонка дрожала на тонком травяном стебельке — и дуть не пришлось, чтобы выпустить ее на волю... Хотя откуда воеводе об этом знать? Не ведая Егошиной силы, он угодил в свои же сети.

Болотник потянулся и, заслышав над головой неясный шум, глянул вверх.

— Достаньте его, — загремел оттуда раздраженный голос воеводы.

Егоша вновь улегся, прикрыл глаза. Торопился Блуд, шел на поклон, будто телок на веревочке. Только пока еще не ведал этого...

— Да как же его вытащить? — робко возразил воеводе тихий мужской голос. — Для этого в поруб влезть надобно, а люди шепчутся, будто у него там уже двое убитыми лежат.

— Дубина ты лапотная! — огрызнулся Рыжий. — Коли пугаешься бабьих сплетен, то свет не засти! Пусти! Сам к нему полезу!

Недовольно ворча и продолжая бормотать что-то о мертвецах и коварстве Пастыря, мужик отошел. По крайней мере, его большая тень уже не маячила над Егошиной головой. Вместо нее сверху упала крепкая пеньковая веревка и свесились ноги в расшитых золотом сафьяновых сапогах. Егоша зажмурился и лишь слышал, как, силясь удержать свое тяжелое тело, тот натужно сипит. Пыхтение приближалось, и вскоре из-под ног Блуда на Егошу посыпался мелкий песок.

— Не торопись, боярин, — не открывая глаз, произнес болотник. — На тот свет не опоздаешь.

Он хотел напугать воеводу и своего добился. Засопев еще громче, тот спрыгнул и молча вжался в стену поруба. Чуя его сбивчивое дыхание, Егоша лениво приоткрыл один глаз:

— Присаживайся. В ногах правды нет.

Блуд поежился. Темнота и сырость поруба пугали его не меньше, чем спокойный голос пленника. На миг ему показалось, будто не проклятый Выродок, угодив в поруб, ждет смерти, а сам он, княжий воевода, осужден томиться в этом грязном и тесном колодце.

Испуганно озираясь, он двинулся вдоль стены. Нога зацепилась за что-то неподвижное. Щуря еще не привыкшие к темноте глаза, Блуд наклонился, коснулся препятствия дрожащими пальцами. Холод мертвого человеческого тела заставил его испуганно отдернуть руку.

— Да ты не дергайся, — раздался из темноты насмешливый голос Выродка. Блуд вгляделся. Болотник лежал на глиняном полу, вольготно откинув голову на плечо мертвеца, и скалил белые зубы.

— Чем метаться попусту — на него бы и сел, — приветливо пригласил он, — Чего гнушаешься? Иль лавка не нравится? Ничего, привыкай. Узнает князь про твои деяния — и таких не увидишь.

В последнем сопротивлении необъяснимому страху рука Блуда легла на рукоять меча. Егоша взметнулся на ноги, резко стукнул коленом по локтю воеводы. Коротко взвизгнув, тот выпустил оружие. Дрожа побелевшими пальцами, его рука безвольно повисла вдоль тела. Егоша вспомнил старого Нара, научившего болотника отыскивать маленькие бреши в человеческом теле. Словно предательские дыры в кольчуге, эти точки делали любого врага уязвимым и беспомощным. Егоша и аварцев так же прикончил — дождался, пока, склонившись над ним, один из рабов вытянет из-за пояса отравленную иглу, а потом быстрым взмахом связанных кистей заставил изготовившегося к удару аварца вонзить ядовитое острие в своего приятеля. Помраченный рассудок обиженного с ответом не медлил — и теперь оба лежали возле Егошиных ног тихие и примирившиеся. Перепуганный воевода не многим отличался от них...

— Больше не смей, — пригрозил болотник ошарашенному боярину. Тот покорно кивнул. — Я знаю, зачем ты пожаловал. — Опустившись на тело убитого аварца, Егоша поерзал, выбирая удобное положение. — Боишься, что многое сумею рассказать? Опозорю тебя и перед князем, и перед людьми?

Воевода быстро закивал. “Неужели с перепуга говорить разучился?” — про себя усмехнулся болотник и продолжил:

— У нас с тобой, воевода, желания одни. Ты суда надо мной пугаешься, так ведь и я его не жажду... Может, столкуемся и обмозгуем, как избежать сей напасти? Убить меня ты не сумел да и вряд ли сумеешь, а вот выпустить можешь. Тогда уж будь спокоен — я сам к князю о твоих делишках сказывать не пойду — я покуда жить хочу...

Воевода затрясся. Болотник требовал немыслимого! Конечно, будь на то Блудова воля, он, не задумавшись, отпустил бы пленника — окажись он хоть самим Волчьим Пастырем, но Ярополк... И стража у поруба... Нет, невозможно!

— Боишься... — уловил ход его мыслей пленник. — Зря. Ведь бояться-то тебе надобно не князя и не стражи, а меня. Коли сделаешь все по моим словам — комар носу не подточит, а коли откажешься — на себя пеняй!

Онемев от ужаса, Блуд молча мотал головой. Он помнил того неказистого и робкого паренька, которого брал когда-то в княжью дружину. Этот пленник не был им! Глаза Блуда видели перед собой то же зеленоглазое лицо, но душа воеводы тряслась, чуя под знакомой личиной опасного и очень могучего врага. “Он колдун, — вспомнились воеводе слова Рамина. — Он пинал меня, как дети пинают камушки на дороге. Он видел невидимое и поедал мою душу”. Тогда Блуд лишь посмеялся над спятившим сотником, однако теперь ему было не до смеха. Хотелось бежать прочь от скалящего зубы нежитя, но ослабшие ноги отказывались служить. И куда бежать? Этот зеленоглазый найдет везде... Его не убить никому, даже князю...

— Не трясись. — Болотник покосился на Блуда блестящими огромными глазами. В их глубине дремлющей змеей свернулась смерть. — Будешь меня слушаться — будешь жить...

Собрав последние остатки мужества, воевода прохрипел:

— Ты меня не пугай!

— А я и не пугаю! — Болотник досадливо повел плечом. — Я твоих слуг, — словно запоминая застывшие черты аварцев, он вгляделся в их посиневшие лица, — за один миг к праотцам отправил. Думаешь, с тобой проволочка выйдет?

Силы покинули воеводу. Он угодил в ловушку нежитя и знал это. Захлебываясь рыданиями, он осел на колени и, шаря ладонями по влажной глине, пополз к болотнику:

— Зачем я тебе? Ну зачем? Отпусти меня... Молю... Егоша презрительно скривился. Блуд не нравился ему и раньше, но теперь вовсе походил на корчащегося в агонии дождевого червя. Однако он оставался обычным человеком и мог беспрепятственно снять науз Сиромы.

Слегка подпихнув хнычущего воя ногой, Егоша милостиво произнес:

— Ладно, не ной. Выслушай, что сделать, запомни и знай — я тебя везде сыщу!

— Ты не убьешь меня? — все еще заикаясь, прошептал Блуд. Будучи воином, он часто думал о скорой смерти, но при этом всегда знал — его душа попадет в ирий, а потом вновь вернется на землю, пусть не помнящая былой жизни, но такая же бессмертная, как прежде. А гибель от рук нежитя грозила пламенем Кровника или вечными ледяными объятиями служанок Морены... Он боялся. Болотник разозлился:

— Я же сказал: будешь слушаться — будешь жить!

— Хорошо, хорошо.

— Сейчас ты развяжешь мне руки и потребуешь, чтобы тебя вытянули.

— Да, да...

— Но главное сделаешь потом. Когда меня поведут к князю, из толпы станут бросать камни. Один ударит мне в голову. Я упаду и захриплю. А затем умру.

— Как — умрешь?

— Так, умру, и все. Дышать перестану. — Егоша отвернулся. Он рисковал, но ценой была свобода... Отогнав тревожные мысли, он продолжил: — Как можно быстрее ты унесешь мое тело от чужих глаз. Куда и как — твоя забота. Едва мы окажемся одни, положишь меня и пять раз сильно надавишь на грудь, потом зажмешь мне нос и вдохнешь в меня воздух. Будешь делать так, пока не оживу. Если выполнишь все — то воеводить будешь по-прежнему, добро твое при тебе останется и княжья милость тебя стороной не обойдет. Растерянно моргая, Блуд глазел на болотника. Как пленник собирался прикинуться мертвым? Князь не дурак — без знахарки его мертвецом не признает, а та все сразу поймет...

— Решайся, воевода, — настойчиво гудел в голове Блуда голос пленника. — Решайся, пока предлагаю. А то — на судилище молчать не стану. Сам сгину и тебя утяну.

Последние слова болотника решили дело. Вытолкнув из сердца страх, Блуд резанул ножом по стягивающим его запястья путам и, на всякий случай, отпрыгнул к дальней стене поруба. Освобожденный Выродок развел руки в стороны, расхохотался:

— Чудесно, Блуд! А чтобы ты о своем обещании не забыл, я тебе изредка напоминать буду. Вот так...

Воевода так и не понял, что случилось. Невидимые крепкие нити опутали его шею, сдавили, лишая дыхания.

— Ты обещал, обещал... не убивать... — царапая их скрюченными пальцами, (захрипел Блуд.

— Верно. — Веревки соскользнули с его шеи. — Я лишь напомнил... А теперь ступай.

Ничего не чуя, кроме жгучего желания поскорее убраться из страшного поруба, Блуд схватился за свисающую сверху веревку и застонал. Не повинуясь его воле, ушибленная болотником рука соскользнула с пеньки.

— Рука... — по-детски жалобно прошептал Блуд. Равнодушные зеленые глаза пленника скользнули по его лицу, брови вздернулись:

— Ах, да... Совсем забыл. Да ты не беспокойся — боль со временем пройдет, а чтоб вылезти, ты лишь за веревку подергай. Там наверху небось уж истомились, тебя дожидаючись. Вмиг вытянут.

Трясущимися пальцами Блуд закрутил пеньку на поясе и, запрокинув голову к далекому светлому пятну, завопил:

— Тяните! Эй, стража!

— Это ты, воевода? — свесилось в дыру поруба чье-то лицо.

— А кто ж еще?! Тяни, болван!

Наверху надсадно заскрипел ворот, и вскоре ноги воеводы исчезли за краем темницы. Егоше оставалось лишь ждать. Ждать и помнить, что он с Белой — одно неразделимое существо и отныне им предстоит мириться друг с другом.

За ним явились в полдень, когда лучи всевидящего Хорса проникали даже в глубокий поруб. Цепляясь за спущенную веревку и жмурясь от яркого света, Егоша сам вылез наверх.

— Ты зачем с него путы снял? — резко спросил чей-то голос. Егоша повернулся. Стоя перед Блудом, красный от негодования Варяжко зло тыкал пальцем в украшенную подвесками грудь воеводы: — Зачем развязал его, спрашиваю?

Егоша кашлянул. Нарочитый перевел на него потемневшие от гнева глаза.

— Он слову моему поверил, — тихо сказал болотник. — Бывает же такое...

Уловив намек, Варяжко осекся. От Выродка всего можно было ожидать. Мог ведь и сказать об отпущенном Варяжко втором пленнике, а это вина поболее, чем лишить пут Волчьего Пастыря. Сникнув, он отступил. В конце концов, куда болотнику деваться? Кругом люди, а стража такова, что удержала бы семерых.

Егошу подтолкнули, повели. Галдя, толпа двинулась следом. Отыскав в толпе бледное лицо воеводы, Егоша чуть повел головой. Блуд напрягся. Неожиданно резко пленник повернулся к идущим позади дружинникам. Подавшись назад, те вскинули копья. Толпа взволнованно загудела. Окинув взглядом лица горожан, Егоша довольно ухмыльнулся. Оставалось совсем немного, чтобы вывести их из себя. Расхохотавшись, он сплюнул в толпу.

— Держите людей! — поняв, что произойдет дальше, истошно завопил воям Варяжко. Сомкнувшись плотной стеной, опытные хоробры надавили на ринувшуюся к пленнику взбешенную толпу.

— Мы не звери, чтоб расправу учинять! — урезонивая разъяренных горожан, вопил Варяжко. — Судить его надо!

Но его не слушали. Поняв, что руками до ненавистного Волчьего Пастыря не дотянуться, кто-то бросил первый камень. Следом посыпались другие. Часть из них, благополучно миновав пленника, падала на дощатую мостовую, часть с неприятным звоном ударялась о доспехи воев, и лишь немногие достигали вожделенной цели.

— Людей не сдержать! — закричал нарочитый замершему поодаль Блуду. — Посылай за подмогой!

Воевода кивнул, быстро забормотал что-то стоящему рядом молоденькому вою. Выслушав, тот белкой метнулся прочь.

“Пора”, — пронеслось в голове Егоши. Отрешившись от шума и боли, сливаясь воедино с прижившейся в нем посланницей смерти, он прикрыл глаза. Приятный холодок прополз по всему телу, охватил онемением кончики пальцев.

— Попал!!! — донесся до него чей-то далекий радостный крик. А потом все пропало, будто вмиг нахлынувшая волна смыла с Егоши звуки и чувства.

Не испытывая ни боли, ни жалости, он взирал откуда-то сверху на свое рухнувшее в дорожную пыль тело, на примолкнувших, теснимых подоспевшими лучниками людей и на прибежавшую по зову нарочитого знахарку. Маленькая решительная женщина ползала над трупом, заглядывала ему в глаза, раздвигала его посиневшие губы и, окончив осмотр, разочарованно развела ладони в стороны:

— Он умер. То ли со страху, то ли камнем досталось...

Дуновением ветра Егоша скользнул к Блуду, налег ему на плечи. Тело не оживить ничем, если оно окоченеет. А становиться кромешником ему было еще рано. Незавершенные дела тянули назад...

Почуяв на закорках пробирающий холодом груз, Блуд встрепенулся. Он не мог уразуметь, каким образом болотник вернется в это явно мертвое тело, но свое обещание помнил. Вернее, не само обещание, а давление ледяных пальцев на своем горле. Болотник велел ему не медлить...

Блуд поспешно нырнул в толпу и, на бегу поддерживая меч, припустил к княжьему терему.

Там, возле крыльца, красовались заготовленные для суда широкие полати, узорное кресло Ярополка и чуть ниже, в свежевырытой яме, — махонький столец пленнику. Негромко переговариваясь с обступившими его боярами, Ярополк ожидал появления взбудоражившего городище Волчьего Пастыря.

Растолкав нарочитых, Блуд кинулся в ноги князю:

— Люд киевский Пастыря камнями забил...

Еще продолжая улыбаться, Ярополк недоверчиво сморгнул:

— Что?!

— Волчий Пастырь мертв! Обсуждая новость, бояре зашумели.

— Так ему и надо, — перекрывая общий гомон, ехидно затараторил Помежа. — Теперь спалить останки и дело с концом!

Холод нежитя надавил на плечи Блуда, ледяные руки сомкнулись на шее.

— Да ты что?! — не на шутку струсив, взвыл воевода. — Я лишь самых именитых хоробров огню предаю, а ты нежитя этого?! Не позволю!

— А что же с ним еще делать-то? — растерянно пробормотал Помежа.

— Выбросить из городища! Жил он как зверь, пусть зверям на прокорм и достанется!

Слушая боярскую перебранку, Ярополк склонил голову к плечу, задумался. Вряд ли людям понравится погребение нежитя, уж лучше поступить, как предложил Блуд — выкинуть труп за ворота, подальше в лес, и забыть обо всем.

Князю уже изрядно надоела эта затянувшаяся история с Волчьим Пастырем. Приказывая боярам замолчать, он взмахнул рукой. Золотые жуковинья блеснули на солнце, разбежались отблесками по встревоженным лицам именитых киевлян.

— Делай, воевода, как решил, — велел князь. — А что пленник сам сдох, так это к лучшему — не пришлось руки марать.

Не дослушав, Блуд кинулся к воротам.

— Приказ князя! — рявкнул он, подлетая к телу болотника.

Окружившие мертвеца стражники послушно расступились. Блуд подошел к Варяжко, понизил голос:

— Не стоит толпу ярить... Пожалуй, отнесем пока его на мой двор, а ночью я сам его вывезу, куда подальше...

Нарочитый вгляделся в лицо воеводы. Темнил Рыжий, но в чем? Что таил за наивной голубизной глаз? Почему так спешил скрыть мертвого болотника от гнева толпы? Хотя тому тоже, верно, не понравилось бы всем на посмешище валяться в пыли посреди улицы... А он все же был Настениным братом...

Варяжко коротко кивнул. Обрадованный воевода отрядил кметей. Крепкие парни сноровисто укутали тело Выродка рогожей, потянули прочь. Зеваки увязались было за ними, но лучники заступили дорогу.

— Идите по домам, Добрые люди, — умиротворенно вымолвил нарочитый. — Волчьего Пастыря больше нет.

Откуда он мог ведать, что, едва втащив тяжелое тело в клеть, воевода выгонит всех прочь и, жадно отсчитывая удары, примется отчаянно давить на остановившееся сердце Выродка? Что, корчась от сползающей с его спины тяжести нежитя, прильнет ртом к синим губам мертвеца? И что, вновь распахнув бездонные зеленые глаза, его бывший враг ухмыльнется взмокшему от страха и напряжения Блуду:

— Вот видишь, как просто... А ты боялся...

ГЛАВА 29

Спустя несколько дней после налета оборотней на Киев Сирома нарочно отправился в городище узнать о судьбе болотника. Жрецу даже не понадобилось входить в ворота, чтобы услышать долгожданную весть — Волчьего Пастыря растерзала озверевшая толпа. Об этом болтали все — от возгреватых, беспорточных детишек до длиннобородых, убеленных сединами стариков. Но, желая убедиться в услышанном, Сирома все же вошел в Киев. И, едва ступив в ворота, налетел на высокого, важного боярина в дорогом, синем с позолотой корзне и вышитой атласом срачице под ним. Рыжие волосы боярина переливались под солнечными лучами, голубые глаза, прищурившись, глядели на Сирому.

— Будь здрав, воевода, — поспешно пряча лицо, шепнул жрец. Кустистые брови боярина сошлись на переносье:

— И тебе удачи, добрый человек!

Сирома замер. В рыжем боярине он сразу признал Блуда, да и тот — по глазам было видать — припомнил ту давнюю весну, когда, приведя болотника на княжий двор, Сирома назвался его братом. Но, почему-то не желая признавать знакомство, воевода отвернулся. Скрывал что-то или просто считал его не стоящим внимания?

Стоящий рядом с Рыжим ратник небрежно пихнул Сирому плечом:

— Что стал, как неживой?!

— Прости, коли помешал...

Пятясь, жрец шмыгнул в толпу, мышью заскочил за угол дома и вновь налетел на Блуда. Только теперь у воеводы был совсем иной вид. От частого дыхания его грудь вздымалась, волосы растрепались, корзень сбился набок. “Видать, бежал, чтоб меня перехватить”, — боязливо оглядывая улицу, подумал Волхв. В конце улицы, будто насмехаясь над Сироминой надеждой ускользнуть, стоял крепкий высокий забор, а вокруг спешили по своим делам киевляне. Бежать было некуда...

— Ты зачем здесь? — дико вращая глазами, прошипел Блуд. — Уходи!

— Я о брате узнать пришел, — осмелился вымолвить Сирома. — Говорят, его Волчьим Пастырем прозвали, а ведь он всегда был тихим, робким...

В ошалелых глазах воеводы заметались сомнения.

— Тихим? — недоверчиво переспросил он.

— Верно, верно, — продолжая изображать ничего не ведающего простака-охотника, закивал Сирома. — Какой из него Волчий Пастырь? Ошиблись люди. Оклеветали братца.

Блуд вздохнул. Бледность спала с его лица, губы перестали трястись:

— Значит, ты о брате ничего не ведаешь?

— А где он? — наслаждаясь собственной игрой, спросил Сирома. — Мне б еды ему передать... — Он протянул воеводе узелок с хлебом. — Может, окажешь такую милость — отдашь ему? Иль скажи хотя бы — куда отнести...

Воевода оправил рубаху, пригладил руками рыжие космы:

— На тот свет отнеси, коли сумеешь. Братца твоего киевский люд камнями забросал, а тело его бездыханное я сам в Гнилом овраге, что за городищем, землей прикрыл.

— Где-где? — изображая отчаяние, прошептал Сирома.

— В Гнилом овраге. — Указывая дорогу, воевода махнул рукой. — Выйдешь из северных ворот, полдня на полночь пройдешь и увидишь. Там, верно, у зверья пир горой — так что не минуешь...

Блуд говорил правду — он и впрямь зарыл в Гнилом овраге своих аварцев... Ведь надо же было ему кого-нибудь закопать! А то еще надумает кто проверить — вправду ли он выкинул мертвеца из города. Вон хотя бы тот же Варяжко — до сей поры не перестал коситься, да и простака-охотника нашлось куда отправить.

Блуд поежился. Уходя из городища, Выродок строго наказал — никому не сказывать о его спасении. Воевода не хотел вновь почувствовать на своем горле невидимые пальцы смерти. Наткнувшись на черноглазого охотника, он сперва испугался — решил: затевая новые козни, Выродок подослал брата, — но наивность пришлого успокоила его. Даже стало жаль маленького и глупого Выродкова братца. Пускай уж сходит, поплачет на могилке. Аварцы были верными рабами, и не случится ничего худого, коли над их прахом прольет слезу этот черноглазый простак.

Удовлетворенный ответом воеводы, Сирома зашагал к Гнилому оврагу. Еще не свернув в поросшую ивами и ольховником ложбину, он увидел на ее дне разрытую зверьем яму, а внутри — полуобглоданные человеческие кости. Часть из них уже растащили оголодавшие звери, а над немногими оставшимися, хрипло каркая, усердно трудилось воронье. Подходить ближе Сирома не стал — еще издали он узнал в валяющемся в яме клубке шерсти волчью безрукавку Егоши. Усмехнулся и пошел прочь...

А спустя всего-то два десятка дней чутье упредило Сирому о приближении врага. Едва удавалось смежить веки и погрузиться в дремоту, как из темноты сна на него вылетал разгневанный жеребец с трепещущими от ярости тонкими ноздрями. Жрец вскрикивал, просыпался и до утра мучил себя догадками — о каком враге силился упредить его ведогон — бесплотный охранник спящего. “Увидеть во сне лошадь — встретить врага”, — эту всем известную примету Сирома помнил с детства, но Выродок был мертв, а кто еще смел угрожать Велесову жрецу? Оставался только Ратмир... Кто освободил оборотня и зачем, Сирома не ведал, однако, пораскинув мозгами, решил не искушать судьбу и убраться из Стаи, пока Ратмир не нашел ее. Тем более что оборотни не оправдали его надежд. Стремясь найти покорных рабов, жрец обрел лишь хлопоты и заботы. Стая отличалась от прежнего слуги Сиромы — бессловесного Блазня. Оборотни требовали от вожака внимания. Он обязан был улаживать то и дело возникающие мелкие споры, делить добычу, водить Стаю на охоту, заботиться о заболевших и, помимо прочего, без конца отвечать на назойливые вопросы. Особенно донимал волхва Саркел. Проклятому нежитю ничего не нравилось, даже вызвавший средь оборотней бурю восторга налет на Киев.

— Мы ничего не добились, лишь заставили людей возненавидеть нас еще сильнее, — сказал он, и, как ни странно, многие согласились с ним. Чуя, как власть утекает из рук, жрец злился, но Саркел умело заботился о нуждах Стаи, и Сироме приходилось мириться с его упрямством. Не самому же печься о слугах-оборотнях! А после Русальной недели, не спрося позволения, Саркел взял с собой троих нежитей и отправился на поиски Нара. На справедливое возмущение Сиромы Стая ответила ледяным молчанием. Жрецу не удалось выдавить из угрюмых нежитей ничего, кроме вялого обещания:

— Саркел вернет Нара... Нар нужен нам...

С того дня Сироме самому пришлось кормить и водить Стаю. Нежданные обязанности свалились на него как снег на голову, и приближение Ратмира лишь ускорило уже давно предрешенную развязку. Опасаясь его мести, Сирома оставил Стаю. Жрец долго запутывал следы и ночевал лишь на деревьях, но прошел день, другой, и, разумно полагая, что Ратмир отказался от мщения, Волхв успокоился. Сталкиваясь с Сиромой много лет, вожак Стаи уже давно привык к его злым выходкам, и та была для него не самой обидной. Ведь, покинув Стаю, жрец признал свое поражение. Придя к такому решению, Волхв отправился в свое излюбленное логово, поближе к капищу Скотьего Бога.

Очистившись перед Хозяином, он больше не взывал к нему, а лишь покорно ждал, когда милостивый взор могучего Белеса заметит его усердие. Ради этого он все осенние ночи блуждал по скошенным полям, срезая оставленные жнецами для Белеса колосья. “Волотке на бородку”, — так ласково называли эти колосья бабы, старательно обходя их острыми дугами серпов. Собрав колосья в большие охапки, Сирома тащил их в капище Хозяина и, раскладывая душистые дары у его ног, Щедро поливал их краденым молоком. Правда, немного пшеницы брал себе — так было заведено издавна, — но совсем немного, лишь на прокорм. Так он работал до первого снега, а потом ушел зимовать в лесную избу. Осень с ее щедротами закончилась, и теперь Сироме оставалось лишь дожидаться милости светлого Белеса. Может быть, Хозяин вспомнит о нем под конец сеченя, в морозный и ясный Велесов день, а может быть, и этот день минует Сирому своей благодатью, и еще пройдет немало дней, прежде чем Хозяин соизволит простить его прежнюю вину, но когда бы это ни случилось — Сирома будет готов служить могущественному и несокрушимому Велесу. Служить не щадя жизни, как делал это всегда...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПО КНЯЖЬЕЙ КРОВИ

ГЛАВА 30

Егоша не вернулся в Стаю. С того момента как он покинул тело, с ним творилось нечто странное. Сперва болотник надеялся, что новое, безразличное отношение к миру пройдет, едва его дух почует вокруг себя защитную человеческую оболочку, но этого не случилось, и, очнувшись в прежнем обличье, Егоша осознал себя совсем иным, чем раньше. Это знание напугало его. А вслед за первой боязнью пришло равнодушие. Болотнику стало совершенно безразлично, где и как жить. Он желал лишь одного — покоя...

— Кто бы ни пытался узнать обо мне — молчи! — велел он вышедшему проводить Блуду. Кивая встрепанной головой, Рыжий похлопал рукой по телеге, на которой скорчившись лежали бездыханные тела аварцев:

— Чтоб мне таким же стать, коли хоть слово вымолвлю!

Егоша успокоился, но, не пройдя и двух шагов, Блуд робко поинтересовался:

— А ежели мне понадобится твоя помощь — где тебя искать?

Болотник покачал головой: быстро воевода забыл свои страхи — принялся искать выгоды в союзе с нежитем! Под его тяжелым взором Рыжий захлопал белесыми ресницами:

— Я же тебе помог в трудный миг, неужели ты мне в помощи откажешь?

В слабом свете луны взъерошенный и испуганный Блуд выглядел потешно. Трусил, а удачу упустить не хотел, цеплялся за нее, словно утопающий за соломину...

Егоша усмехнулся:

— Ты, Блуд, всего одно доброе дело в жизни совершил, а уже расплаты требуешь. Ладно, я свою жизнь ценю дорого и, коли будешь впредь столь же послушен, — отплачу сторицей. Но не нынче.

— А...

— Помолчи! — оборвал его болотник. — А то вовсе ничего не получишь.

Блуд заткнулся. В полном молчании он выбросил в овраг тела бедных аварцев, присыпал их землей, а когда повернулся к своему странному спутнику, того уже не было. Утек, будто ночной туман.

Облегченно вздохнув, воевода отправился к городищу. Понурая старая кляча, клацая копытами, уныло тянула следом пустую телегу. Блуд не жалел о вырвавшейся напоследок просьбе о помощи — дружба с могучим, умеющим выходить из тела и возвращаться в него колдуном сулила много выгод. Однако уход Выродка не огорчил воеводу. Он хотел успокоиться и на время забыть о существовании болотника. Если удастся...

Егоша же забыл о Блуде сразу. Едва отойдя от воеводы, он поступил как поступает усталый и заплутавший путник — положился на волю судьбы и побрел куда глаза глядят. Сколько брел, куда — он и сам не мог сказать. Ночевал под старыми елями, подальше от обжитых мест, ел траву, коренья и, если удавалось поймать, — дичь. Он утратил желания, и только одна страсть бередила его душу — он хотел убивать. Часто, просыпаясь среди ночи, он обнаруживал в своих судорожно скорченных пальцах острый нож или топор, но объяснить, как они попали в его руку, не мог. Иногда перед его глазами вставала кровавая завеса, и, ощущая во рту вкус теплой человеческой крови, не находя себе места, болотник бесцельно метался по лесу. Почуяв временную свободу, Белая душила его изнутри, а он был слишком слаб, чтоб бороться. И тогда он позволил течению судьбы нести себя куда угодно. Погружаясь вместе с ним в тяжелый, длящийся всю жизнь сон, Белая успокоилась.

Осень пролетела мимо болотника словно беспечная девка. Прошуршала разноцветными листьями, отблестела зеленеющими водами озер, отпечалилась криками улетающих птиц, но Егоше было все равно. Ползущие друг за другом безрадостные дни проходили под его ногами, будто ступени длинной, ведущей в пропасть лестницы. Только махонькая, запрятанная где-то очень глубоко частица его засыпающей души жалобно стенала, моля об отмщении и вызывая в сонной памяти полустертое черноглазое лицо Сиромы.

Стремясь убежать от нахлынувшей тоски и безысходности, Егоша отправился к мери — края хоть и не столь далекие от Приболотья, как Булгария или Хазария, но все-таки малознакомые. В глубине души болотник надеялся, что, увидев новые земли и новых людей, ему вновь захочется бороться, а значит — жить. Зима застала его в земле вятичей, меж речкой Окой и Ра-рекой. В первые морозные дни болотник продолжал путь, сторонясь людских жилищ, но затем понял — холод и голод загонят его к людям. Нар научил Егошу переносить любой мороз, но ему не хотелось тратить оставшуюся силу на такую малость. Вспоминая, как тяжело далось возвращение к жизни, болотник ощущал тоску обреченного. Невероятными усилиями он вернул себе тело, но чувства и желания покинули его навсегда.

И, повинуясь потребностям тела, он пошел к людям. Это случилось на озере Неро, там, где из его узкого, вытянутого репкой края вырывается быстрая река Которосль. Как раз меж нею и речушкой со странным названием Устье стояло небольшое мерянское селище — Устьино. Егоша вошел в него без страха — вряд ли кто-нибудь в здешних краях знал его. И о бегающем в волчьей стае человеке с зелеными глазами местный люд не слышал. А если и слышали какие-то байки о Волчьем Пастыре, то к себе их не примеряли. К тому же мерянские земли изобиловали иноплеменцами. Здесь мирно соседствовали варяги и вятичи, весь и меря, словене и урмане, а иногда оставались на зиму застигнутые врасплох суровыми русскими морозами арабские купцы. Окруженное мелкими селищами озеро Неро служило пристанищем многим заезжим гостям. А если появлялись среди них находники на чужое добро, то от ворогов сберегались всем миром, не делясь ни по племенам, ни по родству.

Егоша появился в Устьине в середине погожего морозного дня. Забавляясь с едва прикрывшей землю снежной пеленой, Хорс золотил ее слепящими искрами, и еще не замерзшее озеро переливалось в ложбине, словно диковинная драгоценная жемчужина, ненароком выпавшая из убруса Девы Зари. По пути к селу Егоша приметил вдалеке одинокую фигуру путника. Догнать его оказалось довольно легко — мужик шел не торопясь, любуясь красотами зимы и насвистывая что-то беспечное. Увидев на дороге незнакомого ободранного парня, он смолк, остановился. Приблизившись, Егоша потянул с головы шапку:

— Удачи тебе, добрый человек.

За плечом мужика висел лук, в голенище высокого сапога торчала рукоять ножа. “Охотник”, — определил Егоша. Селищинец ощупал болотника зоркими глазами и, слегка акая, дружелюбно ответил:

— И ты будь здрав! Что за дело тебя в наши земли завело? От беды бежишь иль доли ищешь?

— И то и другое, — не смутясь, ответил Егоша. Он ничего не испытывал, глядя на этого чужого улыбчивого мужичка. Даже презрения. Стояла перед ним пустая, укутанная в шубу оболочка, а внутри маленьким пульсирующим комочком билась слабая человечья душонка. Егоша мог раздавить ее движением одного пальца...

Испытующий взгляд мужика коснулся его лица. Опомнившись болотник заставил себя взглянуть на встречного иначе — человеческими глазами. Встречный улыбнулся:

— Ну что ж, и такое случается. Мы всем рады. А надолго ли ты к нам пожаловал?

— Сам не знаю. Как получится, — покачал головой болотник.

Мужик моргнул и, отбросив удивление, добродушно поинтересовался:

— Ты что делать-то умеешь?

— Охочусь неплохо.

— Э-э-э. — Мужик удрученно скривился. — Этой науке любой в наших краях учен. Вот если бы ты из глины поделки умел лепить — тебя на постой Верил взял бы, а если б оказался мастером по плотницкому делу, как новоградцы, то многие тебе и кров, и еду пожаловали бы... А охотиться и дурная баба умеет.

Егоша вздохнул. Ничего другого он и не ждал. Кому нужен в доме хоть и сильный, но неумелый гость? Еды на него не напасешься, а пользы — ни на резан...

— А ты попробуй зайди к Полеве, — пожалел его мужичок. — Скажи, что тебя Буркай прислал. Она баба вдовая, ей в хозяйстве любой помощник сгодится. Крышу там починить иль дров наколоть...

Егошу утомила его словоохотливость.

— Куда идти? — перебил он Буркая. Осекшись, тот забавно выпучил на него яркие синие глаза:

— Ишь ты, быстрый какой! Вон там, с краю, возле самой Которосли, домик видишь?

Егоша кивнул. Он не видел, но не сомневался, что отыщет.

— Туда и ступай, да не забудь сказать, что ты от меня пришел, — иначе она и говорить-то с тобой не станет! — крикнул Буркай уже в спину странному парню.

Несмотря на кажущуюся молодость, он доживал уже седьмой десяток зим и хорошо знал людей. Этот одинокий и голодный парень пробудил в нем жалость. Буркаю еще не доводилось видеть на столь молодом лице таких равнодушных и печальных глаз. Похоже, пареньку пришлось многое пережить. Буркай знал, как это бывает, когда, наслушавшись дедовских баек про незабываемые подвиги, хочется сбежать подальше от опостылевших родных краев и где-то там, далеко, в неведомых землях достичь славы и величия. Наверное, и этот болотник ушел от родичей, полный надежд на удачу и скорое счастье, а теперь, не сыскав ни того ни другого, стыдился возвращаться и рыскал по свету, зализывая нанесенные жестокой жизнью раны... Когда-то Буркай был таким же. И если бы не Яснодрева — его милая жена, наверное, так и остался бы он обозленным на весь мир бобылем. Как-то встретит болотного гостя Полева? Он улыбнулся. Буркай отправил странного парня к жене своего младшего сына. Бывшей жене. Прошлой осенью лесной хозяин — так в здешних местах называли медведя — задрал веселого и непоседливого Богумира. Полева осталась одна в большой новой избе. И хотя многие предлагали ей кров и заботу, она наотрез отказывалась покидать когда-то счастливый дом. Этот пришлый болотник чем-то походил на нее... Может, они сумеют понять и помочь друг другу?

Буркай подбросил на плече лук, подтянул колчан и, приминая лыжами неглубокий снег, двинулся дальше. Он начал надеяться...

А Егоша ничего не знал о его чаяниях. Заставляя себя вежливо приветствовать встречных, он добрел до указанной избы и постучал, оглядывая крепкие запоры. Для вдовы изба была чересчур хороша и добротна. И про крышу Буркай наврал — она нуждалась в починке так же, как петух в третьей ноге.

Дверь отворилась. Молодая женщина в накинутом на плечи цветном платке негостеприимно оглядела Егошу с головы до пят. Ее пытливый взор сразу отметил потрепанный вид незнакомца, его впалые щеки и зеленые, злые, точно у зверя, глаза.

— Чего тебе? — склоняя к плечу голову, спросила она. Егоша не ответил. Он не ожидал, что вдова, о которой рассказывал Буркай, окажется столь молода и хороша собой. Она не породила в нем желания или смущения, но он любовался ею, как любуются красивой заморской диковинкой. Ему нравились большие серые глаза незнакомки, ее горделивая прямая шея, округлые, чуть припухшие губы. Совсем не походя на Ралу, она все же напоминала ее. И спросила так же прямо и резко, без обиняков. Рала... Ох, где-то теперь блуждает ее волчья душа? Доведется ли встретиться там, на кромке, среди духов и призраков? Узнают ли друг друга?

— Что тебе? — уже мягче повторила женщина. Егоша очнулся, вздернул подбородок:

— Меня прислал Буркай. Я буду жить у тебя. Гостить, по хозяйству помогать... — И, не дожидаясь позволения хозяйки, отодвинул ее плечом и ступил в избу. Он слишком устал, чтобы пререкаться.

Уперев кулаки в бока, баба двинулась на него:

— А ну-ка пошел вон! Тоже мне, гость! Никого мне в помощь не надобно — так Буркаю и передай!

— Не смогу. — Не обращая на нее внимания, Егоша ходил по клетям и разглядывал убранство дома. В нем оказалось всего две большие светлые клети, а за стеной ютилась третья — маленькая и дымная, где жарко топилась каменка. Посередке дома, лепясь к стене, вползала вверх лесенка — очевидно, вела на повалушу.

— Почему не сможешь? — слегка опешив от Егошиного нахальства, спросила вдова. Болотник скинул истертый полушубок, — жаль, пришлось для достоверности свою волчью шубу закопать вместе с Блудовыми аварцами, — опустился на лавку:

— Коли выгонишь, я больше ни к кому здесь не пойду. Дальше двинусь. Хотя бы по Которосли.

Гнев заклокотал в горле Полевы. Экий наглец! В избу ворвался да еще грозится! Еле на ногах держится, вот и давит на жалость! Как же — “уйдет он”! Как бы не так! Небось, побежит к первой же избе крова просить!

— Уходи! — распахивая дверь, твердо сказала она. Егоша чуял ее недовольство, но разбираться в нем не желал. Зачем? Да и какая ему разница, где ночевать — в лесу или в доме? Видать, пришел его срок становиться нежитем...

Вздохнув, он молча встал, накинул суму на одно плечо, полушубок на другое и вышел в вечерний холод. Так же молча неспешно двинулся по берегу еще не схваченной льдом реки. Ему было безразлично, куда идти, просто по берегу казалось удобнее всего.

Стоя в дверях, Полева неверяще смотрела на спокойно бредущего прочь парня. Неужели он и впрямь собирался уйти? Но куда? А медведи? Их в здешних лесах хоть пруд пруди... Не все же залегли в спячку — вдруг шатун задерет? Перед ее глазами всплыло ободранное звериными когтями лицо мужа. Глаз на нем не было — только пустые дыры...

— Вороны выклевали, — оправдываясь, сказал ей кто-то. А очи Богумира были такими яркими и красивыми — ни с чем не сравнишь! И у этого пришлого глаза горели необыкновенным зеленым светом... Неужто и они достанутся воронам? А все из-за ее упрямства и вздорности! Лелея тоску по мужу, пожалела крова для гостя, еду сберегла... Дожил бы до такого стыда Богумир — сам выгнал бы ее с позором...

Метнувшись в горницу, Полева сунула ноги в поршни и, проваливаясь на ухабах, ринулась следом за болотником.

— Стой! — завопила издалека, но он продолжал идти. Не слышал... Споткнувшись, Полева упала в снег, вскочила и, догнав болотника, повисла на его рукаве:

— Пошли обратно! Пошли!

Зеленые глаза окатили ее равнодушным холодом — аж мурашки побежали по коже:

— А-а-а, это ты... Ты ж вроде меня прочь гнала?

— А теперь передумала. — Она сильно дернула его, развернула к селищу. — Пошли назад! Экий обидчивый выискался! Как тебя звать-то?

— Выродок, — не двигаясь с места, ответил болотник. Полева замерла с открытым ртом, а затем, испугавшись, что странный гость затаит обиду, поспешно пробормотала:

— Добро! Выродок так Выродок... Только пойдем, а? И Егоша пошел. Не потому, что очень хотел, а просто поддавшись ее напору.

Однако от жизни в тепле и сытости изменилось немногое — дни казались такими же унылыми, как раньше, а серая пелена все чаще застилала краски мира.

В Устьице Егоша прижился. Он мало разговаривал, от работы не бежал и, если просили, — помогал молча и терпеливо, потому и прослыл нелюдимым, но в общем-то неплохим парнем. Поначалу Буркай проявлял недюжинный интерес к его прошлому, но Егоша быстро разохотил его выяснять что-либо.

— Ты меня не трогай, и я тебе худа не сделаю, — прищурившись, сказал он, и, сжавшись от нечеловеческого холода его глаз, Буркай отступил. Теперь охотник уже и не ведал — верно ли отправил странного пришлого в дом к Полеве. Хотя худа болотник бабе не делал, с глупостями не приставал, расспросами не донимал и по хозяйству не ленился. Даже покорно таскал ей воду из реки, невзирая на насмешки молодых селищенцев. От такой заботы Полева расцвела на глазах — на щеки вернулся прежний румянец, и смеяться стала чаще и веселее. А едва завидя Выродка — краснела и прятала глаза. Болотник нравился многим девкам — приманивал таинственностью, завораживал зеленью глаз, а уж ловкостью и спокойным нравом угождал даже самым придирчивым. Жаль, ему самому женское внимание было безразлично, будто он и не жил вовсе, а глядел на жизнь из глубокого колодца и вместо всей земли видел только маленький краешек неба...

Егоша и впрямь так жил. Его мало задевали смешки молодых селищенцев и их детские забавы, а к красоте своей хозяйки он просто привык и перестал ее замечать. Его устраивала тихая и спокойная жизнь в ее доме, поэтому, когда в праздник коляды, прибравшись и украсив горницу, она известила Егошу, что нынче будут игры, он не стал долго думать. Он знал эти игры — собирались в доме вдовы холостые парни и девушки, водили хороводы, пели песни, выбирали друг дружку. Говоря о предстоящем празднике, Полева зарделась, но, не желая замечать ее покрасневших щек, Егоша накинул зипун и вышел из избы.

— Ты куда? — уже на пороге растерянно приостановила его Полева. В ее серых глазах заблестели слезы обиды и разочарования.

— В лесу заночую, — коротко бросил болотник. — Мне не до игр.

И, не глядя на расстроенную бабу, пошел прочь.

Далеко он не ушел. Устроился в ближнем лесочке под елкой, разжег костерок и, глядя в вечернее небо, слушал разносящиеся по округе песни. Все радовались, только ему было невесело. Почему? Почему так изменился мир? Чему забыл научить его старый Нар?

Вдалеке запел одинокий волк. Такой же одинокий, как он сам. Егоша вскинул голову и, откликаясь своему поросшему шерстью собрату, завыл. Тот расслышал и вновь застонал, жалуясь на тоскливую жизнь. “Я становлюсь зверем, — внезапно понял Егоша. — Для меня жизнь стала такой же серой, как для него. Но что же делать?!”

Сверху уныло взирали звезды. Одна, далекая и маленькая, — Велесова, светила нынче не для него — для Сиромы. Сирома убил Ралу, Сирома заставил его стать таким, как теперь. Он должен расквитаться со жрецом, но наползшая на душу и тело лень мешала думать о мести. И что толку убивать Сирому? Другое дело — вернуть Владимира, помочь ему занять место Ярополка. Тогда покоренная Русь примет ту веру, которую изберет для нее новый князь. Бог силен идущими за ним людьми... Белее рухнет, и на его место взойдет новый Бог... А Сирома сдохнет, не вынеся столь страшной для себя беды...

Егоша вздохнул, откинул голову. Где-то в селище пронзительно закричала женщина. Вторя ей, взвыла другая. Что-то случилось...

— Эй, Выродок! Выродок! — донесся до него отчаянный зов Полевы. Егоша поднялся, затоптал костер. За кров следовало платить...

— Что случилось? Чего вопишь? — Он возник перед разряженной в праздничные одежды Полевой словно призрак. Баба пискнула, шарахнулась, а потом, разглядев Егошино лицо, заголосила:

— Там мужики... В играх... Буркая запалили! Егоша зло сплюнул. Это бессмысленное веселье с прыганием через огонь и размахиванием горящими факелами всегда заканчивалось бедой. Хорошо, если только опаляли усы да бороды, а ведь бывало, что загоралась на человеке шуба, и тогда мало кто мог ему помочь.

— Веди! — Егоша встряхнул рыдающую Полеву, рыкнул: — Веди, говорю!

Продолжая всхлипывать, баба побежала к селищу. Она не ведала, чем ее жилец сможет помочь старому Буркаю, но чуяла: если он захочет — Буркай не умрет.

Растолкав столпившихся над протяжно стонущим охотником людей, Егоша склонился над обожженным.

— Ты не лезь, — небрежно отпихнул его кто-то из родичей Буркая. — Знать, старику срок пришел.

— Пошел прочь! — рявкнул на опешившего мужика Егоша. Кто лучше него мог знать время смерти? Буркай и впрямь был плох — полушубок на нем сгорел почти дотла, и кожа на лице вздулась неприятными пузырями, но умирать он не собирался. Вернее, мог и помереть, коли ничего не делать.

Быстрыми пальцами Егоша содрал с Буркая одежду, повернулся к Полеве:

— Полотна чистого! Воды поболее! И всех долой!

Невольно подчиняясь его уверенному голосу, селищенцы попятились. Все еще причитая, Полева побежала за указанным. Добрые соседки принялись усердно помогать ей.

— Эй, парень, а еще чего надо? — робко предложил свою помощь тот же родич, что советовал Егоше не соваться.

— Ничего. — Болотник оглядел принесенный бабами чан с водой, расстелил на снегу, рядом со стонущим Буркаем, простыню и, раздев обожженного догола, опрокинул на него чан. Затем вздернул тело на холстину, укутал и бережно понес в дом. За ним шумной толпой двинулись селищенцы. Рядом, взирая благодарными глазами, засеменила Полева.

— Всем прочь, я сказал, — оглянулся на пороге Егоша и велел Полеве: — Сдохни здесь, а в избу никого не пускай! Ему нынче покой надобен.

Полева заслонила собой дверной проем:

— Уходите, люди. Молю...

Она не впускала никого два дня, а потом Буркаю стало лучше. Егоша не отходил от него. Сперва помогал, словно выполнял необходимую работу, а затем вдруг почуял, что вместе с Буркаем излечивается сам. Равнодушие нежитя покидало его, а вместо серого безразличия в душе возрождались прежние ощущения. Помогая почти незнакомому человеку, он помогал самому себе! Уразумев это, Егоша взялся за лечение с удвоенным усердием. Он сам промывал ожоги Буркая, сам прикладывал к ним толченые травы, сам вытягивал гной и менял повязки. Вскоре раны Буркая покрылись тонкой хрустящей корочкой, и началось самое сложное. При малейшем движении корка лопалась и из-под нее сочилась белесая сукровица. Шевелиться было больно, и Буркай лежал, отказываясь даже сесть.

— Ты никогда не сумеешь вновь ходить, если не заставишь свои ноги работать, а тело двигаться, — убеждал его Егоша.

— Не могу! — отворачивался охотник, а сердобольные родичи подпевали:

— Мы его прокормим, хоть лежачего, хоть ходячего. А тебе и без того поклон до земли. Оставь его теперь... Чего уж мучить..

Егоша бы, может, и оставил, но недоделанная работа давила на него, будто камень. Однажды он не выдержал — взял Буркая под мышки, проволок через все селище к лесу и бросил на снег со словами:

— Жрать захочешь — сам домой поползешь! Кто-то из родичей охотника попытался было подойти к больному — помочь, но Егоша зверем прыгнул наперерез, сузил опасные глаза:

— Не смей!

И тот не посмел ослушаться. Пришлый болотник был очень ловок и умен. С ним не стоило спорить.

А к вечеру, проливая слезы и завывая, словно дикий зверь, Буркай приполз в селище. Умоляя помочь, он плелся по улице и тянул к прохожим отощавшие за время болезни руки. Его жалели, но связываться с Выродком не хотели. К тому же пришлый вытянул Буркая с того света — и нынче, верно, знал, что делал.

Еще неделю, кляня всех и вся, Буркай ползал по селищу, а на седьмой день перестал хныкать и твердо встал на ноги. Ходил он, правда, еще неловко, но ведь ходил!

Вот тогда-то потянулись к Егоше ходоки с просьбами. Слава о знахаре, спасшем Буркая из огненных объятий разъярившегося Сварога, пронеслась по окрестным печищам, словно ветер. Заставая с виду столь робкого Выродка с ведрами возле реки, молодежь перестала скалить зубы, а старики, проходя мимо него, уважительно снимали шапки. Забыв о боли, Буркай дневал и ночевал в Полевином доме, всегда готовый отслужить болотнику. Только Выродок по-прежнему оставался один. Так же хмуро, не замечая оказываемого почета, делал, что просили, и только изредка, косясь куда-то вдаль, вспыхивал слабой улыбкой. Буркай чуть не плакал, глядя, как впустую извивается перед пришлым Полева, как принаряжается, как, ожидая его, сидит у окошка, не сводя глаз с дороги. Он-то видел — парень свое отлюбил... Ни красотой, ни верностью его не приманить. Налетел, словно вольный ветер, всколыхнул спелую ниву, прошелестел колосьями — и все. Пропадет, будто его и не было, — улетит гулять в неведомые края...

— Не мечтай о нем, дочка, — убеждал Полеву. — Он, видать, из могучих знахарей, тех, что за свои знания душой заплатили. Любовь для него — звук пустой. Ты сама погляди — он и лечит-то лишь тех, кого уже смерть коснулась, а других прочь отсылает. Знать, сила у него недобрая и опасается он ее понапрасну тревожить. Как ты ни томись — ничего, кроме печали, он тебе не принесет! Чует мое сердце — уйдет он вместе с Мореной из наших мест...

— Как можешь такое говорить?! — утирая бегущие по щекам слезы, возмущалась Полева. — Он тебя от верной смерти спас!

— Меня-то спас, а тебя погубил, — ощущая вину, повторял Буркай. — Бросит он нас, оставит... а старый охотник оказался прав. Словно быстрая колесница Хорса, промчалась зима, растопил ее : снега светлый березозол, и на день Морены-Масленицы, когда выпускали люди на волю певчих птиц да жгли чучело злой зимы, явились в Устьине посланцы из далекого и нелюдимого селища Медвежий Угол. Буркай не знал, что случилось у ворвавшихся в избу болотника и потребовавших тайного разговора медвежцев, но чуял сердцем — пришла пора распрощаться со странным зеленоглазым знахарем. Едва дыша от спирающей душу горечи, он встал посреди двора, рядом с конями приезжих. Жаль, Полева еще с утра ушла на дальние лядины — поглядеть: оттаяла ли земля...

Болотник беседовал с медвежцами недолго. Их беда была похуже любой другой — в Угол ворвалась страшная весенняя лихорадка и, рубя под корень и старого, и молодого, принялась ходить по домам.

— Ты великий знахарь, — угрюмо потупясь, просили посланцы. — Помоги...

Медвежий Угол стоял на Ра-реке и славился своей нелюдимостью. Там редко принимали гостей, чаще старались поживиться богатым добром проходящих мимо караванов, налетая и грабя всех, кого ни попадя. Егошу устраивала обособленность селища. Да и помогать людям оказалось интересно — болотник бился с хворобами, словно с опасными врагами, и, одерживая верх, радовался каждой победе. Чем страшней было дитя Мокоши, тем интересней складывалась битва и тем желанней становилась победа...

— Добро, — ответил он медвежцам. — Поеду. Првеселев, они наперебой принялись предлагать ему плату.

— Нет. — Егоша поморщился. — Я лишь кров и еду приму, иного мне не надо!

И, взирая на удивленные лица просителей, улыбнулся. Ну не скажешь же им, что самому хочется помериться силой с одной из самых страшных болезней — Весенней Девкой-Верхогрызкой?!

Собрав скромные пожитки и выйдя из избы, Егоша налетел на настороженного и строгого Буркая. Пропуская подводящих болотнику лошадь медвежцев, охотник молчаливо посторонился. Стараясь не глядеть на него, Егоша вскочил в седло, еле сдержав почуявшую дух нежитя кобылу. Один из медвежцев приторочил к его седлу торбу с вещами.

— Уезжаешь? — горько спросил Буркай. Болотник вскинул на него зеленые глаза. Мелькнувшая в них искра веселья будто огнем ожгла охотника. Показалось — знахарь благодарит его за что-то, но за что?

— Уезжаю, — коротко ответил болотник. — А тебя запомню. Ты мне жизнь вернул.

Приоткрыв рот, Буркай глядел на Выродка, силился понять его речи. Глупо было отвечать, что, мол, это ты мне жизнь возвратил... Боясь расплакаться, он часто заморгал:

— А как же Полева?

— Полева? — Болотник небрежно дернул повод. Кобыла под ним заплясала, разбрызгивая вокруг перемешанный с грязью снег.

— Поехали... — поторопил Егошу один из медвежцев. Судя по подвескам — уточкам и перстням с бобровыми фигурками, — он был из знатных. Егоша скользнул по нему насмешливым взглядом и, словно забыв о вопросе Буркая, хлестнул кобылу.

— Полева и без меня проживет! — выкрикнул, уже исчезая в воротах. — Прощай!

Медвежцы рванули за ним— только брызнул в лицо Буркая талый снег из-под копыт. Продолжая глядеть в опустевшие ворота и в беспомощной грусти кривя изуродованное огнем лицо, охотник осел на землю. Был ли знахарь? Не примерещился ли? Не залетел ли просто к ним на двор морозный ветерок, погулял-поиграл до весны и сгинул вместе с талыми снегами?

Буркай опустил голову. Отпечатки конских копыт глубоко врезались в землю. Все-таки он был... А может — нет?

ГЛАВА 31

Весенняя лихорадка свирепствовала в Медвежьем Углу весь березозол и пошла на убыль лишь под конец травня-месяца. Она не щадила никого — ни старых, ни малых, опасаясь трогать только Егошу. Видать, чуяла в нем могучую, схожую с ее собственной силу. Задевать его боялась, зато билась с его умениями и знаниями не на шутку. Иногда, приходя домой уже за полночь, Егоша не успевал лечь, как в дверь вновь ломились взволнованные люди и, захлебываясь в мольбах, просили спасти сына, брата, отца... Хуже всего обстояло дело с детьми. Будто оголодавший зверь, Верхогрызка намертво вцеплялась в их маленькие тела, и никакие травы с настоями не могли выгнать ее оттуда.

Пальцы болотника потемнели от чеснока и травяных соков, зеленые глаза безумными огнями полыхали на осунувшемся, обросшем бородой лице, а от одежды пахло дымом погребальных кострищ. Мертвых он не разрешал трогать никому, знал — стоит коснуться взятого Верхогрызкой человека, и она тут же вцепится в новую жертву. Под вой и плач родичей он взваливал мертвеца на подводу и вывозил за селище. Там неутомимое пламя пожирало бренные останки вместе с оружием и одеждой. Добрые люди кидали в огонь глиняные медвежьи лапы, чтоб усопший родич благополучно достиг мира мертвых, и скудно тризновали, не уходя с пепелища.

Смертей было много, так много, что Егоша уже был готов признать поражение, когда, поборов хворь, поднялся на ноги сухой и долговязый гончар Василии. Пожиравший его изнутри огонь затух, а на лице, вместо жутких волдырей, остались лишь маленькие кроваво-красные язвочки. Следом за Василином стали выздоравливать и остальные. Изможденные болезнью люди выходили на улицу, улыбались солнцу, вдыхали тепло наступающего лета и почтительно склонялись до земли, завидев издали бредущего к реке Медведице ясноглазого знахаря с котомкой за плечами. Все ведали, что где-то за рекой, в лесу, есть дубок, в коре которого знахарь прячет снятую с людей напасть, — недаром каждый раз он отрывал от рубахи больного махонький клочок и убирал его в свою потертую суму... А бегавшие за знахарем мальчишки утверждали, будто видели тот дуб своими глазами.

— Высокий такой, крепкий, — наперебой рассказывали они. — Крона — что облако зеленое! А по всему стволу, из щелей в коре белые лоскуты торчат!

Опасаясь за ребятню, взрослые запретили им бегать к дубу — можно ведь ненароком вновь выпустить хворобу, однако знахаря зауважали еще больше — трудился-то он почти задарма, брал в уплату лишь еду и одежду. Да и того просил не много. А старики сказывали, будто от такой же болезни люди вымирали не селами — городищами!

В благодарность медвежцы подарили знахарю избу. Ставили ее всем миром над Ра-рекой, на высоком, крутом берегу, чтобы, любуясь идущими по реке караванами, ведун мог вспоминать о родных местах. Только он отказался от дара.

— Я скоро уйду, — сказал. — И ничем вы меня не удержите — ни делами, ни посулами.

Спорить с ним не стали. Кто же спорит с ведунами? И отговаривать не принялись. Знахари людям не подвластны — их боги по земле водят: где беда жарче, туда и гонят. Жалея молодого ведуна, медвежцы несли ему кто чего мог: кто — курочку, кто —. крынку молока, кто — хлебный каравай.

Егоша смотрел на старания сельчан с улыбкой. Теперь, когда болезнь отступила, он не собирался надолго задерживаться у Ра-реки. Старая обида звала к отмщению, неоплаканная верность Ралы терзала сердце. Егоша не желал прощать волхва. И отомстить ему решил не по-человечески — мечами или ворожбой, а так, как учил сам жрец, — чужими руками. Ночами болотник зажигал лучины, садился на пол, раскладывал перед собой грубо выструганные из деревяшек лодьи и пел, призывая Владимира Новгородца обратно в родную землю. Голоса-то его князь услышать не мог, а вот тоска-ворожея текла через леса и моря, томила княжью душу. Егоша знал: не выдержав терзающего ночами зова родной земли,, Владимир направит свои лодьи к берегам Мутной, где его с почетом примут все еще ждущие “своего” князя новоградцы. А за Владимиром придет на Русь новый Бог. Он отомстит за Егошу...

Его ворожба оказалась не напрасна. Вслед за весной накатило лето, принесло с собой на Ра-реку торговые караваны из дальних мест — остроносые урманские драккары, плоские, словно киты, весские насады, длинные и угрюмые арабские галеры. Помимо дорогих товаров они везли вести со всего света.

Егоша часто уходил из Медвежьего в Торжок, говорил с людьми, прислушивался к шепоткам и сплетням. В Торжке-то он и встретил рябого урманина с переломанным носом, который, таясь и прикрывая рот рукой, за чаркой поведал Егоше о тайных планах Владимира.

— Он ныне у островов данов бродит, а два года жил у нашего короля Харальда, — шептал в ухо Егоше осоловевший от пряного меда урманин. — Я сам его видел! Он дружину собирает, хочет назад воротиться, с братом расквитаться и всю Русь под свою власть прибрать!

Может, Егоша и не поверил бы — чего спьяну не наболтаешь, — но урманин упомянул о Добрыне:

— Дядька его, могучий такой, чернявый, обмолвился, что верные люди в Новом Городе Владимира этой осенью поджидают.

Егоша задумался. Стать над Русью — это Владимир надумал верно, но одной силой ему Ярополка не смять — тут надо брать хитростью... Сирома не даст Ярополку пасть — нынешний киевский князь для его бога — как корень для дерева.

Поэтому, вернувшись в Медвежий Угол, Егоша принялся собираться в путь. Он не спешил — до осени было еще далеко, а до Нового Города, при хорошем ходе, всего три дня пути. А когда наконец надумал двинуться, случилось непредвиденное.

В этот день, впервые за весь изок, пошел дождь. Утро выдалось серое, хмурое, но выйти в дождь — к удаче, и, накинув суму на плечо, Егоша в последний раз оглядывал свое жилище, когда в дверь робко постучали. Болотник поморщился:

— Заходи!

Пригнувшись и чуть не снеся головой притолку, в горницу вступил насквозь вымокший Василии. С его темных волос стекала вода. Смущенно встряхиваясь, он забормотал:

— Там к тебе человек пришел... Видеть желает... Егоша подбросил на плече суму:

— Я ухожу. Скажи — у меня нынче своя болячка.

— Да это... Она... Пришлая... — замялся Василии. Его голубые, чуть подернутые желтизной кошачьи глаза забегали по стенам.

— Она?

Егоша подошел поближе к гончару, вгляделся в его узкое лицо. На этом лице он знал каждую жилку, каждую рытвинку — сколько раз утирал с него горячечный пот? — и поэтому сразу заметил сковавшее скулы гончара напряжение. Василии смущался редко...

— Ладно, пошли. Поглядим, чего от меня эта баба хочет, — подталкивая гончара к дверям, согласился он.

— Она ничего не хочет, — словно только что обретя дар речи, заторопился тот. — Она болтает, будто тебе жена!

Рала! Забыв обо всем, Егоша кинулся на двор. Вот почему так мялся гончар! Рала могла смутить кого угодно. Но как же она вернулась с кромки? Может, как когда-то Ратмир, ведомая горькой памятью, сама отыскала дорогу обратно, в мир живых?

Скучившиеся у ворот люди почтительно расступились. Егоша споткнулся, остановился. Это была не Рала... С трудом скрывая разочарование, он зло спросил:

— Какого ляда ты явилась? И соврала зачем?

По глазам болотника Полева поняла — он ждал другую, и это понимание ударило намного больнее, чем его неприветливые слова.

— Они меня пускать не хотели, — жалобно вымолвила она и смолкла. Не скажешь же прилюдно, что не могла дышать без его молчаливого присутствия, что после его ухода не жила, а медленно умирала, словно по капле утекала в сырую землю... Полева и сама не знала, чем зацепил ее сердце незнакомый болотник. Ведь он даже не пытался ей понравиться! И на славного, веселого Богумира, когда-то укравшего ее девичий покой, он тоже ничуть не походил. Однако изба без него стала сырой и тоскливой, а душа опустела, словно худое решето.

— Ты напрасно сохнешь, дочка, — как-то раз заметил Буркай. — Он уже забыл о тебе... Найди себе другого — есть же средь парней и краше его, и веселее. Его жизнь побила и еще не раз бить будет — не дождешься от него ни тепла, ни ласки. Таких любить — только Долю гневить.

Буркай и впрямь так думал. Ему было жаль присохшую к ведуну дуру-бабу, но иногда охотник ловил себя на мысли, что тоже грустит о болотнике, и от этого ее боль становилась понятной и близкой. Когда Полева надумала идти в Медвежий Угол проведать парня, он не удивился. Сказал лишь:

— Зря... Он тебе рад не будет.

Полева ему не поверила, но теперь убедилась — старик был прав. Ее приход только разозлил Выродка. А стоящие вокруг люди глазели на нее с любопытством и осуждением. На миг она словно увидела себя со стороны — мокрую, жалкую, несчастную — и чуть не заплакала. Закусив губу, она уставилась в землю.

— Уходи! — велел Егоша.

— Тебе Буркай привет шлет, — сама не зная зачем, ответила она.

Показалось ей, или впрямь что-то промелькнуло в зеленых глазах колдуна? Она с надеждой впилась взглядом в его лицо.

— Буркай? — словно вспоминая далекое прошлое, переспросил болотник, а потом неожиданно светло улыбнулся: — Так это он тебя послал?

Полева не хотела врать, но чуяла — скажет правду, и этот зеленоглазый, загадочный человек навсегда исчезнет из ее жизни. Переминаясь с ноги на ногу и пряча глаза, она тихо призналась:

— Не совсем...

Видя, что знахарь признал пришлую, народ принялся расходиться.

— Что стоишь? Пошли в избу, — небрежно кивнул бабе Егоша. Появление Полевы пришлось не вовремя, но если она принесла вести от Буркая, то их следовало выслушать. Как-никак, а охотник помог его душе выбраться из могилы. Пусть своей бедой и сам того не ведая, но ведь помог!

Войдя в избу, Полева робко присела на лавку, оглядела Егошино жилище:

— Значит, ты здесь живешь? Люди сказывают, будто ты Верхогрызку в дуб пересадил...

Она не знала, о чем говорить. Промокший летник прилип к ее спине, руки дрожали, а в поршнях хлюпала вода, но она вновь видела того, кто заставил ее забыть о Богумире, и от этого по всему телу растекалось нежное, успокаивающее тепло. Егоша присел напротив:

— Хватит болтать. Сказывай, что Буркай передать велел. Я спешу.

— Куда спешишь? — растерянно вылупилась на него Полева. Только теперь она углядела на лавке у дверей увязанную суму болотника и приставленный к стене искусно вырезанный дорожный посох.

— В Новый Город, Владимира встречать, — не таясь, ответил Егоша. Зачем что-то скрывать от глупой бабы? Ей ведь все равно, кто и когда будет княжить в Новом Городе...

Полева побоялась спрашивать, почему болотник решил, будто Новгородец собирается вернуться. Хлопая расширившимися глазами, она молча глядела на него. Егоша стал терять терпение. Что бы ни просил передать ему Буркай, это могло обождать, а Владимир ждать не станет. Он поднялся:

— Коли есть что сказать, говори, а нет — ступай домой. Недосуг мне попусту болтать!

“Он уйдет! Встанет и навсегда уйдет! А я умру...” — забилось в голове Полевы, и, сползая на пол, она неожиданно для самой себя расплакалась.

— Я наврала тебе про Буркая! Наврала!!! —закричала она сквозь слезы. — Я сама к тебе пришла, потому что люблю, потому что жить без тебя не могу! Я за тобой, куда скажешь, пойду и слова худого не вымолвлю! Только не гони!

Егоша глядел на вздрагивающие плечи бабы и размышлял. Полева не врала — она и впрямь любила его. Он чуял рвущуюся из нее живительную силу любви. Но зачем ему-то ее любовь и ее покорность?

Он приподнял зареванное лицо мерянки. Над серыми преданными глазами женщины задрожали длинные ресницы.

Егоша отвернулся. Она красива. Красота тоже сила. При необходимости можно будет воспользоваться ее красотой... Вот только стоит ли ради этакой помощницы вешать на шею лишнюю заботу? Хотя чего о ней заботиться, чай, не маленькая, и сама напросилась. А не понравится его обхождение — пускай идет куда хочет, никто держать не станет.

— Не реви. Послушай, — спокойно велел он всхлипывающей бабе. — У меня много дел, и ты будешь мне обузой.

— Нет, нет. Я стирать тебе буду и готовить... Егоша раздраженно мотнул головой:

— Готовить мне не надо — жрать буду, что по дороге попадется. А еще спать буду в лесу и людей убивать, коли решу, что так нужно. Неужто смолчишь — не упрекнешь, не спросишь ни о чем?

— Я ни о чем спрашивать не стану! — почуяв надежду, прошептала Полева. — Клянусь! Онемею, коли пожелаешь, только возьми с собой!

Егоша ухмыльнулся:

— Онемеешь? Это неплохо бы... Брать я тебя не стану, но и запрещать ничего не буду, так что коли желаешь — иди за мной. Только помни — я тебя не звал, сама захотела. — И, окинув мерянку беглым взглядом, добавил: — Ив одеже бабьей ты со мной недалеко уйдешь.

Поднявшись с пола, Полева покосилась на болотника. Его слова обжигали равнодушием, но она не боялась. Разве можно бояться того, кто стал твоей жизнью? Да прикажи он ей в огонь сигануть — прыгнула бы и не задумалась!

Она метнулась к столу, подхватила длинный нож и, ловко сбросив с головы платок, перекинула на грудь толстую, хоть и короткую еще, косу. Первый раз она срезала волосы для Богумира, теперь для странного болотного колдуна...

Зажмурившись, Полева сильно провела лезвием по волосам. Не желая поддаваться, они затрещали. Она попробовала еще раз. Вырываясь из неловких пальцев, пшеничные пряди падали за спину. Неожиданно чужая сильная рука больно оттянула ее голову назад. Возле самого уха тонко пропело железо. Полева вздрогнула и отдернулась, ощущая непривычную легкость головы.

— Вот так. — Болотник подошел к печи, сбросил в пламя намотанные на кулак волосы мерянки.

— Добро... — шепнула она одними губами.

Не раздумывая, Егоша прошел к укрытому вышитым полавочником сундуку и, приподняв тяжелую крышку, швырнул Полеве длинную мужскую рубаху и грубые порты:

— Надевай!

Уронив руки, баба застыла посреди горницы. Голой ее видел лишь муж — Богумир, но и тот больше тискал ее тело, чем любовался. Смущаясь, она огляделась в поисках укрытия. Спрятаться было негде, а болотник, будто не понимая ее стыда, бессовестно глазел на нее равнодушными глазами. Поневу и серник она сняла без стеснения, но затем остановилась.

— Поторопись, — по-прежнему не сводя с нее глаз, небрежно напомнил болотник. Ежась от стыда и неуверенности, Полева принялась скидывать исподницу. Под пристальным взглядом знахаря ее белая кожа покрылась маленькими пупырышками. Шлепая по полу босыми ногами, она подбежала к брошенной им одежде, принялась поспешно натягивать ее на замерзшее тело. Штаны надела быстро, а в длинных рукавах срачицы запуталась и еле сдержала слезы. Ей еще никогда не доводилось чувствовать себя столь униженной. Хотела явиться к болотнику дорогой гостьей, а стояла перед ним как невольница — голая и беззащитная...

Салясь на ощупь отыскать ворот, она нелепо тыкалась в ткань головой. Горячая ладонь болотника скользнула по ее спине. Полева вздрогнула. Неужели она все-таки разожгла в знахаре страсть? Неужели он пожелал ее тела? В сладостной истоме она потянулась к крепким мужским рукам. Отстраняясь, болотник одернул на ней рубаху. Смущенно пряча глаза, Полева прошептала: — Все?..

Егоша развернул ее и, придирчиво оглядев со всех сторон, недовольно прищелкнул языком. Как ни ряди бабу, а ее натуру не скроешь...

Даже с куцыми мальчишечьими волосами Полева оставалась бабой. Нахмурившись, болотник сунул в каменку оставленную ею одежду и вышел на крыльцо. Боясь оторвать взгляд от его широкой спины, мерянка шагнула следом. Она не ведала, куда ведет ее поздняя любовь, но душа пела при мысли, что отныне она сможет каждое утро видеть эти зеленые глаза и чуять поблизости надежное тепло этого мужского тела. Она будет рядом с тем, кого полюбила, и каков бы он ни был — разве этого мало для счастья?

ГЛАВА 32

Они ничего не просили. Приходили пораньше, когда первые петухи еще только пробуждали ото сна прекрасную Деву Зарю, садились в дальнем углу княжьего двора, там, где хозяйствовали холопы со смердами, и, молчаливо глазея на снующих туда-сюда просителей, тихо сидели до темноты. Может, именно поэтому они так кидались в глаза? А может, привлекала внимание их странная одежда — простая, чуть ли не убогая, без украшений, подвесок и шейных гривен?

Добрыня, дядька князя Владимира, приметил пришлых еще давно, когда после долгих скитаний длинные княжьи ладьи стукнулись носами в высокие берега Мутной. Ему тогда было не до встречающих — минуя головы, взор тянулся далеко за Новый Город к вольготно раскинувшимся обширным полям и лесам великой Руси, но стоящего на холме зеленоглазого парня с длинным посохом в руках он заметил сразу. Парень стоял совершенно спокойно, не вздымал к небу трясущихся рук, не восславлял богов, вернувших князя на родную землю, и не падал на колени, как многие из встречающих. Он глядел на ладьи Владимира, словно пастух на свое стадо, и только неторопливо, будто читая что-то, шевелил губами. Поймав на себе пристальный взгляд боярина, парень на миг перестал шептать и улыбнулся, словно признав в Добрыне старинного знакомца.

— Эй, боярин! — окликнули Добрыню с берега, и, на миг отвлекшись, он забыл о странном парне. А когда вспомнил — того на холме уже не было.

“Померещилось”, — решил Добрыня, но спустя два дня тот же незнакомец объявился на княжьем дворе. С ним пришел невысокий, хрупкий мальчишка с испуганными серыми глазами. В отличие от своего равнодушного спутника, мальчик все время оглядывался и смущенно краснел, если кто-нибудь пытался заводить с ним разговор. А желающих побеседовать с пришельцами было много. Только разговорить их не удавалось — зеленоглазый быстро отбивал охоту болтать с ним о пустяках. Большинство отваженных крутили у виска пальцем и отходили, оставляя пришлых в покое, — что спрашивать с бездомных бродяг? — но Добрыня заинтересовался ими не на шутку. Что пришлые высматривали на княжьем дворе, почему ни о чем не просили?

Два дня Добрыня лишь косился на них, а на третий не выдержал. В то утро они появились, как обычно, раньше всех и, угрюмо поглядывая на проходящих мимо просителей, привычно расположились на лавке у поленницы.

— Альв! — оторвавшись от окна, подозвал боярин крепкого воя из урман. — Сходи-ка узнай, что этим надобно?

— Да плюнь ты на них! Пускай сидят, — брезгливо поморщился урманин. — Они ж никого не трогают...

— А ты все же сходи! — Добрыня не хотел рассказывать урманину о своих подозрениях. Он давно уже отметил пытливый взгляд пришлого парня и его необычную для смерда ловкость. Уж слишком быстро он скрывался со двора и слишком легко уклонялся от расспросов. Конечно, вряд ли киевский князь прознал о возвращении брата, а если и прознал, то уж точно не успел послать соглядатаев, но кто разберет Мокошину пряжу? А Добрыне совсем не хотелось привечать в Новом Городе киевских наворопников.

— Ладно. — Урманин потянулся, вышел на крыльцо. Добрыня было двинулся за ним, но у двери остановился и сквозь щель стал присматривать за пришлыми.

Легко перешагивая через наваленные на дворе груды оружия и доспехов — Владимир брал в дружину любого, кто захочет сразиться с киевлянами, — Альв неспешно подошел к пришлым. При его приближении большеглазый, похожий на девку, подросток торопливо задергал своего спутника за рукав. Тот вскинул на подошедшего Альва удивленный взор, повел плечами. Урманин что-то сказал ему. В ответ губы зеленоглазого шевельнулись. Добрыня видел проступивший на щеках своего посланца румянец. “Интересно, чего такого пришлый ему ляпнул?” — зная, как редко краснеет урманин, заинтересовался Добрыня, но в это время Альв вытянул из ножен короткий меч. Его движение заметили, — толкая друг друга, ранние просители кинулись врассыпную, кто-то пронзительно и тонко заверещал. Побледнев, молоденький спутник зеленоглазого парня попятился и, зацепившись ногой за лавку, шлепнулся на землю.

Добрыне не нужны были ссоры на княжьем дворе. Подумав, он шагнул на крыльцо и открыл было рот окликнуть Альва, как пришлый, не вставая, ловко шарахнул посохом по ногам разозленного урманина. Тот рухнул на землю, перекувырнулся и, откатившись, вновь вскочил. Теперь отзывать его было бесполезно — это что пытаться отнять у оголодавшего пса кусок мяса — он и хозяина тяпнет, не задумается. Добрыня досадливо дернул щекой. Что ж, схватки меж воями не редкость — то из-за добычи грызутся, то из-за девки, а то просто из-за случайного слова. Пусть потешатся, народ повеселят...

Облокотившись на резные перила, он постарался принять беспечный вид, дабы все видели — он ничуть не сомневается, стычка обойдется без крови. Молодые княжьи петухи друг другу гребни треплют, норов показывают...

Выбирая удобный для нападения миг, Альв принялся выхаживать кругами возле пришлого. Добрыня помнил умение урманина молниеносно налетать на врага — в урманских землях на поединках короля Харальда Альв не раз заставал его врасплох. Справиться с пришлым бродягой урманину не составляло труда. Добрыня усмехнулся, представив испуганное, измазанное пылью лицо зеленоглазого. Сколько противников Альва после поединка с ним теряли прежнюю спесь? Теперь уж и не упомнить... Многие остались там, в холодных фьордах полуночи, рядом со своим королем, и лишь самые отважные и решительные пошли с Владимиром добиваться справедливости в русской земле. Забыли обиды и распри, чтобы скрестить мечи с одним врагом...

Дружный вскрик толпы вернул боярина на княжий двор.

— Добрыня... — обескураженно шепнул кто-то ему в ухо. Боярин взглянул на дерущихся и едва сдержался от восхищенного вскрика. Даже ему, самому могучему из Владимировой дружины, не удавалось завалить Альва, но зеленоглазый пришелец сделал это легко, будто играя. Меч урманина валялся далеко от места схватки, у крыльца, а сам Альв извивался на земле, прижатый коленом зеленоглазого. Мешая ему дышать, посох пришельца глубоко вдавился в белую полоску его шеи у основания черепа, как раз под волосами. Лицо Альва скрывалось в дворовой пыли.

— Отпусти его! — шагнул с крыльца Добрыня. Зеленоглазый повернул к нему голову, усмехнулся:

— Я-то отпущу, так ведь он вновь за свое примется! “Даже не запыхался!” — искренне изумился боярин, однако вслух строго повторил:

— Отпусти! — и пояснил уже мягче: — Альв — дружинник. Он моего слова послушает!

— Коли так... — Нехотя поднявшись с колен, пришлый снял посох с шеи урманина. Отряхнувшись, тот молча подобрал меч и бурча что-то пошел прочь, сплевывая набившуюся в рот пыль. Зеваки проводили его презрительными взглядами и, поняв, что самое интересное позади, принялись расходиться.

— Ты очень ловок, парень, — подступая к пришлому, негромко выразил свое восхищение Добрыня. — Не хочешь ли послужить новгородскому князю? Отомстить братоубийце, что ныне над всей Русью стоит?

Не торопясь отвечать, зеленоглазый поднял с земли дорожную суму, отряхнул ее и как-то отрешенно заметил:

— Ой, Добрыня! Хватит уж о справедливости болтать! Ты эти сказки другим сказывай! Я князей знаю:

Владимиром движет не столько месть, сколько желание стать единственным властителем русской земли.

— Откуда мое имя ведаешь?! — забыв одернуть нахального смерда, вскинулся боярин. Тот передал суму своему мальчишке, окатил Добрыню пронзительным взглядом. Боярину вдруг захотелось поежиться или прикрыть лицо, но, отведя глаза, пришлый вымолвил:

— Кто ж о тебе не знает?

Добрыня вздрогнул. Речи пришлого настораживали. Вопросом на вопрос отвечает лишь тот, кому есть что утаивать...

— Не бойся, боярин. Я не Ярополков послух... — догадался о его тревоге пришлый.

— Мне, да такого, как ты, — бояться?! — пренебрежительно скривился Добрыня. Если бы пришлый знал, как трудно давался боярину этот безразлично-презрительный вид! — Ты откуда родом и как звать?

Парень тряхнул головой:

— К чему спрашиваешь, боярин? Разве в имени дело? Имена людские, что песок, — все крупицы в нем одинаковы, одна с другой схожи, без пригляду не отличишь. Я тебе интересен лишь потому, что урманина осилил, а еще потому, что три дня сиднем на княжьем дворе сидел и просьб не высказывал.

Добрыне не нравился тон пришлого. Кем бы он ни был, а так говорить с боярином осмеливались немногие.

— Имя! — грозно потребовал он. Пришлый вздохнул:

— Ох, далось же тебе! Зови Выродком, меня так многие кличут.

— Я — не многие! — Добрыня заглянул за плечо зеленоглазого. Там, испуганно тараща огромные серые очи, мялся его мальчишка. Маленький, тощий, запуганный... Пришлый нетерпеливо повел плечом:

— Это мой холоп. Немой.

— Язык ты ему сам срезал? — съязвил Добрыня, но зеленоглазый даже не моргнул:

— А ты как думаешь?

— Ты слишком смел в речах, Выродок!

— А чего мне бояться? — усмехнулся тот. — Ты меня не убьешь, да и князь пожалеет. Он нынче на русский берег большую ладью втаскивает, а я под той ладьей — самое нужное бревнышко.

— Ты о чем это? — не понял Добрыня.

— О том, что ныне не князь мне нужен, а я князю. Потому я и не бежал в его палаты — ведал, Доля сама его ко мне приведет.

Добрыня отвернулся от незнакомца. Протяжная певучая речь выдавала в нем жителя болот. Болотники славились умом — недаром поговаривали, будто сам Вещий Олег был из Приболотья. А еще пришлый упоминал, что знает князей... Нет, несмотря на убогость одежды и дерзость слов, он заслуживал внимания!

Добрыня шагнул на крыльцо, распахнул перед болотником дверь:

— Проходи, коли есть о чем говорить... Выродок обернулся к немому мальчишке:

— Жди! — и лисой скользнул в избу.

Для разговора Добрыня отвел его в дальнюю маленькую клеть, где хранились пуки соломы и старая рухлядь. Плотно затворив дверь, боярин спросил вполголоса:

— Так для чего же ты князю нужен? Зеленоглазый беспечно огляделся, присел на мягкое соломенное ложе.

— Владимир молод. Спешит брату отомстить. А дружина у него в два раза Ярополковой меньше...

Добрыня поморщился. Пришлый подметил верно, но что поделаешь, если Владимир вбил себе в голову первым делом отомстить брату? Он еще мальчишкой славился своенравием...

— Словене Владимиру верны, и весь его своим князем нарекла, — ни в беде ни в радости не отступятся, — продолжал болотник. — А вот варяги и урмане не за ним пошли, не за правдой его, а польстились на золото. Кинет им Ярополк денежку побольше — и прощай, Владимир-князь. А то еще и обман вскроется...

— Какой обман?! — рявкнул Добрыня.

— Как же? — удивленно вскинул брови зеленоглазый. — Разве Владимир не обещал им по две гривны с головы каждого русича? И разве он выполнит обещанное?

Добрыня схватился за меч. Откуда пришлый узнал об обещании князя? А главное, как догадался, что Владимир не сдержит слова? Последнее ведали лишь Добрыня да сам Владимир.

— Лжешь! — срываясь, выкрикнул он.

— Не спеши оружие тягать и глотку драть, — спокойно остановил его пришлый. — Я, чай, недаром два дня во дворе сижу. Слушаю, подмечаю... И по земле нашей русской я немало хаживал, ведаю: чтоб две гривны с головы снять, надобно сперва с людей последнюю шкуру содрать, а они этого никакому князю не простят. Иль забыл, как за неуемные поборы древляне Игоря деревами разодрали?

Нет, этого Добрыня не забыл. Его ладонь соскользнула с меча.

— Говори далее, — слегка севшим голосом предложил он зеленоглазому. Тот осклабился, показывая Добрыне крепкие, белые зубы:

— Владимир по молодости о мщении думает, а ты годами убелен — разуму подвластен и в речах, и поступках. Вот ты и помоги ему отомстить, да так отомстить, чтобы с этого выгоду для дела поиметь. Отведи Владимира с дружиной к кривичам, в Полоцк. Чай, Владимир от Рогнеды не откажется?

Еще не понимая, к чему клонит пришлый, Добрыня покачал головой. Болотник потупился:

— Назвав ее женой, Владимир и себе угодит, и Ярополку отомстит, и кривичей под себя подомнет. Дружина в Полоцке отменная, и с Ярополком многие поквитаться не прочь. Надоело им ждать, покуда киевский князь изволит их княжну женой назвать. Они киевлян не очень-то любят, потому и пойдут за тем, кто сильнее и мудрее окажется.

— А Рогволд? — напомнил Добрыня. Теперь он уж и сам удивлялся — как раньше не догадался присоветовать Владимиру пойти в Полоцк?

— Рогволд — твоя забота, — коротко хмыкнул болотник.

Добрыня отвернулся, сдавил пальцами рукоять меча. Откуда взялся этот смелый советчик? Почему вызывался помогать князю? Чего хотел взамен?

— Мне платы не надобно, я о княжьей выгоде пекусь, — заверил его пришлый. — И от совета моего не отмахивайся, он умен. Сам подумай.

Добрыня думал. И как ни прикидывал, ничего лучшего придумать не мог. Если Владимир возьмет Рогнеду в жены, то увеличит дружину чуть ли не вдвое, а уговорить его пойти в Полоцк — плевое дело. Добрыня ведал женолюбивый нрав князя — ради полоцкой красавицы он откажется очертя голову лезть на брата. А за княжьими утехами его верные вой соберут под Владимировой дланью кривичей...

— Мы и с кривичами не сильнее Ярополка окажемся, — подумал он вслух. Пришлый ловко вскочил и, очутившись возле Добрыниного плеча, жарко задышал в ухо:

— Я помогу князю одолеть Ярополка. Хитростью помогу! Старинные мои знакомцы сидят подле киевского князя... Он им как себе самому верит и по их совету уйдет из Киева. А спесь киевлян всем ведома — они едва себя брошенными почуют, тут же ворота отворят и Владимира своим князем нарекут.

Теперь Добрыня начинал кое-что понимать. От речей Выродка за версту воняло предательством. “Кто одного князя предал, тот и от другого откажется”, — эту простую истину Добрыня усвоил уже давно, потому и не сдержался, пробурчал сквозь зубы:

— Предатель... Ярополку служил, а теперь ему не мил стал, вот и перекинулся?

Выродок расхохотался:

— Брось, боярин! Разве я похож на обиженного слугу? У меня такие задумки, что твоему Владимиру До них ни умом, ни духом не дотянуться! Но моя удача от Владимировой зависит. Потому я и пришел ему помочь.

Ох, дерзко говорил болотник! Но было в его дерзости что-то такое, что мешало Добрыне взять меч и снести наглецу голову.

Размышляя, боярин угрюмо уставился в пол. В конце концов, поступив по совету болотника, он ничего не терял. А приобретал многое. Только вот речи Выродка насчет его задумок, до коих и князю не достать, настораживали. Чуялось — кроется за ними что-то великое и опасное, но что?

Добрыня кашлянул, отвел глаза в сторону:

— Почему я должен тебе верить?

— А ты не верь, — быстро откликнулся зеленоглазый. — Ты о своей выгоде думай и о княжьей силе...

Добрыня вышел за дверь. Ему немало приходилось принимать решений, но впервые их подсказывал какой-то пришелец с болот. Добрыня чуял в нем чужака. Но ведь и болотник смертен... Можно воспользоваться им, а потом убрать, как бывало уже не раз.

Добрыня прислонился к двери, прислушался. Внутри было тихо, словно в могиле. О чем думал болотник, чего ждал? Другой бы уже затравленным зверем метался по клети — гадал: вознесется ныне или утратит голову, — а этот...

Нежданным светлым лучиком в мозгу боярина вспыхнула догадка. Можно же просто отказаться от предложения болотника, отослав его прочь, мол, шел бы ты со своими советами куда подалее!

Отдышавшись, боярин отворил дверь. Парень сидел и посохом рисовал на полу замысловатые фигурки. Привлекая его внимание, боярин кашлянул. Зеленоглазый вскинул голову, поинтересовался:

— Ну и что же ты надумал?

Добрыня сдержал улыбку. Болотник мнил себя хитрецом, но на всякого хитреца достанет простоты. Выродок уйдет в свои болота, как явился, — ни с чем.

— Ступай подобру-поздорову, — пробурчал боярин. — Да благодари пресветлых богов, что князь тебя не услышал. И как ты только помыслить смел, что он тебя, болотного человечишку, послушает, что по твоему указу ту, которая его сердцу всех милей, силой возьмет?! Ступай прочь и лучше не ворочайся!

— Как хочешь, — пришлый поднялся, запахнул плащ. — А коли все-таки пожелаешь моей помощи — кликни только... Я услышу...

— Ступай отсюда! — изображая ярость, рыкнул Добрыня. Теперь этот парень и впрямь казался ему смешным. Кем себя возомнил? Князю советовал, имя на ветер кликать велел, дуралей болотный!

Пришлый выскользнул во двор. Добрыня видел, как он подошел к ожидающему немому мальчишке и как они оба поплелись прочь, то и дело теряясь меж неясными силуэтами снующих по двору людей.

Когда они скрылись за воротами, Добрыня встал. Он все продумал и все решил. Владимир жаждет мести — он ее получит, и она окажется намного слаще, чем он ожидал...

Кмети шарахались прочь от спешащего к княжьим хоромам боярина, дворовые девки поспешно отпрыгивали, провожая его могучую фигуру ласкающими взорами. Статный боярин никогда не обделял их вниманием, но нынче не замечал — торопился.

Горница Владимира встретила Добрыню светом и чистотой. Князь вскинул на боярина карие глаза, улыбнулся. За время скитаний по северным землям он повзрослел и возмужал, но для дядьки Добрыни оставался все тем же озорным и беспечным отроком, которого баловала сахарком великая княжна Ольга и качал на коленях еще помнящий Олеговы времена слепой старик Эйнар.

— Хочу поговорить с тобой! — без предисловий заявил боярин. Кивнув, Владимир шевельнул узкой, украшенной богатыми жуковиньями ладонью, отсылая прочь толпящихся возле него кметей. Пропустив их, Добрыня подошел к князю и, вглядевшись в серьезные глаза племянника, положил руки ему на плечи:

— Помнишь ли Рогнеду, князь?

ГЛАВА 33

Еще девчонкой Полева провожала мужчин на охоту. Несмотря на опасности и тяготы походной Жизни, лес заманивал их, увлекая с каждым разом все дальше и дальше в зеленые, вечно живые — глубины. Полева привыкла ждать охотников, со страхом вслушиваясь в шелест деревьев под окнами, как привыкла к той страшной мысли, что рано или поздно лес потребует платы за свои тайны и заставит их прикоснуться к затаившейся в его чащобе смерти. Он убил многих родичей Полевы — деда, дядьку, отца... Он был жесток и не щадил ни молодости, ни красоты посягнувших на его богатства людей. Сколько Полева себя помнила, люди боялись леса. Опасаясь прогневать чащобных духов, они называли косолапого и могучего медведя лесным хозяином, миролюбивого лося — лесной коровой, а сплоченных в стаи волков — лесными братьями. Мужчины думали, что иные имена обманут духов леса, и Полева тоже так думала, но они ошибались. Жалкие людские хитрости были для леса с его вековой мудростью так же смешны, как бывают потешны для бывалых охотников первые попытки сопливого мальчугана натянуть отцовский лук. Когда Полева поняла эту немудреную истину, она испугалась. Ей стало казаться, что между лесом и людьми идет вечная, ни на миг не прекращающаяся война: доказывая самим себе, что вовсе не боятся могучего врага, упрямые мужчины вновь и вновь уходят в лесную глушь, а лес карает их скорой смертью за самоуверенность и нахальство.

Время шло, и за близкими родичами Полевы взмыли в светлый ирий души дальней родни — кого-то из них задрал медведь, кому-то перегрызла горло красавица рысь, а иных затоптал вепрь... Последним лес убил ее мужа, славного Богумира.

После смерти мужа лес стал для нее злобным и мохнатым чудовищем, каждый день заглатывающим в зубастую пасть светлый солнечный диск. Это беспощадное чудище шумно дышало под ее окнами, скрывая в своей мохнатой шкуре коварных Лешаков, детоубийц Россомах и горбатых вещих Лесных Старцев. В те одинокие ночи Полева слышала в шуме доносящегося из леса ветерка песни вещей птицы Гамаюн и завывание Владыки Бора. Потом, вместе с болью потери, страх отступил, но не ушел окончательно, а лишь затаился где-то в самой глубине сердца. Она перестала слышать голоса нежитей, но, напоминая о коварстве леса, подлая память то и дело вызывала в ее уме лики давно ушедших родичей. До той поры, пока не появился в Устьице зеленоглазый знахарь.

Все, кого знала Полева, боялись леса, а болотник любил его. Не кланялся ему из опаски быть битым, а именно любил. Сам того не ведая, он поделился этой странной любовью с Полевой, и однажды мерянка поняла, что ее с детства лелеянный страх ушел. Это случилось в первую проведенную ею в лесу ночь.

Выйдя из Медвежьего Угла, знахарь повернул к лесу и за весь день ни разу не вышел на дорогу. Не умея быстро и ловко перескакивать через сломанные ветви и кочки, Полева бежала за ним следом, не замечая ничего вокруг, и лишь к вечеру, когда сгустившаяся тьма стала давить ей на плечи, она опомнилась. Словно почуяв ее страх, болотник остановился, огляделся и, бросив суму возле разлапистой ели, принялся складывать костер. Не в силах пошевелиться, Полева рухнула на влажный мох, вцепилась пальцами в деревенеющие ноги. За болью, усталостью и блаженным пониманием близости любимого она забыла о страхе. Лес укачивал ее усталое тело в своих мохнатых и теплых ладонях, шептал ей что-то утешительное и нежное. В свете вспыхнувшего костра лицо болотника приобрело неожиданную мягкость. Вырвавшись из тесного тела, Полевина душа взмыла над ним и, не научась летать, осела вечерней росой на крючковатых лапках можжевеловых кустов и мягких иглах елей. С той ночи ей и стало казаться тесным людское жилье. Куда как просторнее и легче дышалось под кровом еловых ветвей! А какие чудные запахи дарил лес, какие росные рассветы! Он был чем-то похож на Выродка — так же молчалив, красив и беспощаден, но в его загадочной и прохладной глубине огромной сетью растянулась немыслимая притягательная сила, и, однажды оступившись, Полева угодила в эту сеть.

Может, поэтому Новый Город напугал ее? Высокие, ощерившиеся острыми абламами стены напомнили Полеве зубы Великого Змея, того, кем, скрываясь от Перунова гнева, оборачивался мудрый Белее, а призывно распахнутые створы ворот походили на нелепую ловушку для громадной мыши. Однако Выродок без страха вошел в городище, и Полева последовала за ним.

На улицах Нового Города толкалось слишком много народу. Все вокруг шумели, кричали и суетились, словно на торгу. Время от времени, перекрывая людские голоса, пел-зазывал на княжий двор желающих влиться в дружину Владимира воев рожок.

Оглушенная шумом большого городища, Полева вцепилась в рукав Выродка — с ним было спокойнее. Знахарь везде чувствовал себя как в своем дому. Распихивая локтями встречных, он пробился к княжьему терему и, приглядев в тихом углу старую поленницу, поволок к ней Полеву. Ничего не соображая, она упала на припертую к бревнам лавку, зажала ладонями уши.

Выродок до вечера просидел на этой лавке. Ночь они провели у городской стены, а на другой день вновь отправились к хоромам князя. Выродок ничего не объяснял Полеве, да и она, помня обещание, не пыталась спрашивать. Привыкнув за два дня к суете и шуму, Полева стала замечать и богатые заморские одежды новгородских бояр, и изукрашенное причудливой резьбой оружие именитых воевод Владимира, и золотые украшения новгородских жен. С восторгом глазея на невиданные ранее богатства, мерянка с горечью думала о своем убогом наряде и о давнем предсказании Выродка. Откуда он мог узнать, что Владимир вернулся в Новый Город? Почему так торопился к нему, и зачем, потратив столько сил на дорогу, уже третий день сиднем сидел на княжьем дворе, отваживая всех желающих поболтать?

Задыхаясь от пронизывающей вони лошадиного помета и старого железа, Полева косилась на спокойное лицо знахаря, старательно отыскивая позволившую бы ей решить столь сложную загадку черточку. Однако молчала. Сдержалась, даже когда здоровенный урманин затеял с Выродком ссору, хотя ее так и подмывало вскочить и завопить, призывая на помощь добрых людей. Она не зря испугалась — ведь урманин был почти вдвое выше и мощнее знахаря. Беззвучно шевеля губами, Полева молила богов уберечь любимого, но помощи богов не понадобилось. Полева так и не поняла, как огромный грозный урманин вдруг очутился в пыли, под ногой Выродка. Не веря глазам, она часто заморгала и тут услышала властный голос именитого Владимирового дядьки. Добрыня звал Выродка в избу. Другой бы загордился оказанным вниманием, но знахарь принял приглашение так, словно давно его ждал.

Он ушел, и Полева осталась одна, с тоской отсчитывая мгновения его отсутствия. Она не ведала, чего хотел боярин от болотника, как не ведала и того, что ждал от Добрыни Выродок, но знала: если он не выйдет — она сделает все что угодно ради его спасения. Полева не очень точно представляла себе, что именно она смогла бы сделать, но ее решимости хватило бы на семерых.

Она уже начала волноваться, когда Выродок вернулся. Он явно был чем-то опечален — удрученно клонил голову и непривычно низко гнул плечи. Подволакивая ноги, спустился с крыльца, подошел к мерянке. Уже в который раз Полеве захотелось обнять его и забрать часть исказившей его лицо горечи, но она не сделала этого. Выродок не терпел прикосновений. Полева помнила, как однажды ночью она попыталась обнять его. Хорошо зная силу женской плоти, она старалась прижиматься к знахарю как можно сильнее, чтобы он ощутил желание в ее тугих грудях и подергивающемся животе. Богумир никогда не оставался равнодушным к подобным ласкам, но болотник отшвырнул ее прочь, словно мерзкую мокрицу.

— Оставь меня! — рявкнул. — Хочешь любить — люби издали, а коли кобеля для утех ищешь — ступай прочь!

Покраснев от стыда и обиды, Полева стиснула на груди платок, прикрыла им свою наготу. А Выродок отвернулся и лег спать. Она плакала всю ночь, а к утру поняла — никакие обиды и страхи не заставят ее променять полюбившуюся вольную жизнь с Выродком на щедрые ласки и золоченые хоромы с другим...

И теперь, видя на любимом лице печаль, она люто возненавидела Добрыню. Так возненавидела, словно это он лишал ее любви Выродка и принуждал сдерживать свои желания. Кипя от гнева, она погрозила окнам княжьей избы маленьким кулачком и побежала следом за знахарем.

Их догнали за городскими стенами. Высокий мужик в круглой низкой шапке осадил пегую с рыжими, будто нарисованными на спине, отметинами лошадь и ловко соскочил перед Выродком, заступив ему дорогу. Знахарь остановился. Лицо преследователя не предвещало ничего хорошего, на его могучих плечах под красной, как кровь, тонкой рубахой зловеще шевелились бугры мышц. Его спутник, по виду смерд или закуп, худой, угрюмый парень в расписном кафтане, изредка похлестывая свою лошаденку по округлым холеным бокам, гарцевал возле хозяина.

— Ты Альва прилюдно в пыль ринул? — резко спросил у Выродка высокий. Полева знала — знахарь не желает драки, и потому не удивилась, услышав его короткий ответ:

— Уйди!

— Я брат Альва, — не обращая внимания на отпор, рявкнул здоровяк. — Он расстроен, и твоя кровь станет его утешением!

Болотник едва шевельнул губами. Полева улыбнулась, угадав вырвавшееся из его уст ругательство. Так на торгу называли ощипанных и жирных кочетов, предлагаемых бабами на суп.

Узкая плеть больно щелкнула по ее лицу. Вскрикнув, Полева прижала ладонь к вспыхнувшей болью щеке.

— Не смей скалиться, холоп! — рявкнул на нее чванливый вершник. Полева глянула на Выродка, сдержала слезы. А тот, будто и не заметив обрушившегося на нее удара, продолжал хмуро глядеть на тянущуюся к берегу реки дорогу.

Урманин раздул увешанную шейными гривнами и ожерельями грудь, гордо вскинул белесую голову. Может, мнил он себя уважаемым человеком, но нынче больше всего походил на разъяренного гусака с длинной шеей и распушенными у горла перьями. Полева хихикнула сквозь слезы.

Словно очнувшись от ее смешка, Выродок вскинул посох, отодвинул им урманина и шагнул вперед. Приметив его движение, глазастый смерд подхлестнул лошадь и занес для удара руку с плетью. В это мгновение Выродок обернулся. Полева не сразу поняла, что надо отвести глаза, — зажмурилась лишь потом, когда под гнетущим взглядом знахаря кобыла вершника захрипела и, неожиданно закусив удила, рванулась прочь, взбрыкивая упитанным крупом. Ничего не понимающий вершник кубарем слетел с ее спины и испуганно заозирался в поисках выпавшей плети — единственного своего оружия.

— Уйди добром, не то худом уведу, — глухо повторил знахарь.

Услышав знакомый голос, Полева попятилась. Никогда еще Выродок не говорил так странно — нараспев, словно затягивая словами в глубокую пропасть. Упрямо дергая подбородком и пытаясь вытащить из ножен меч, урманин шагнул вперед.

Стражники на вышке у стены заметили их, закричали что-то. Со всех сторон к ползающему по земле вершнику заспешили люди. Брат Альва пригрозил:

— Готовься к смерти, болотный змееныш!

Правда, его руки дрожали и никак не могли нашарить на поясе рукоять меча, а румяное, пышущее здоровьем лицо обрело серый земляной оттенок.

— Да, — певуче согласился с ним болотник. — Смерть успокоила меня. Утешит и тебя... Иди же за мной. Иди...

Полева почуяла, как в ее душу заползает что-то холодное и скользкое. Силясь не впустить незваного пришельца, она схватилась обеими руками за грудь, но ледяной червь неумолимо вгрызался в ее тело, тянул плоскую, лишенную глаз морду к самому сердцу. Жизнь стала замедляться. Люди, лошади, стражи на стене показались ненастоящими, даже немного нелепыми. Свистящий ветер ворвался в уши и, охватывая ее смертельным кольцом, достиг Полевиной души. Сквозь застилающую глаза пелену Полева увидела согнувшегося до земли урманина. Скрюченными, будто в судороге, пальцами он царапал свою обнаженную грудь. Из-под его ногтей показалась кровь, а вокруг, поблескивая в лучах солнца, тонули в дорожной пыли содранные хозяином ожерелья и гривны.

Выродок протянул к урманину руки. Показалось Полеве, или впрямь тонкий белый дымок поплыл из его пальцев в распятый беззвучным воплем рот несчастного — она не поняла, почуяв лишь одно — Выродка больше не было! Не было того, за кем, презрев страх и стыд, она убежала из своего тихого селища! Вместо него стояла на дороге сама Смерть — слепая, безжалостная, свирепая...

Завизжав, Полева бросилась прочь. Она не разбирала дороги — летела сломя голову, куда придется — лишь бы подальше от ставшего ее судьбой страшного колдуна.

Пропуская ошалевшего мальчугана с искаженным лицом, встречные шарахались в стороны, ахали. Полева не остановилась, даже выскочив на берег Мутной. Прожив всю жизнь у озера, она умела плавать. Разбрасывая шумные брызги, мерянка ринулась в холодную воду. Мутная подхватила ее тело, поволокла от пристани. Люди на берегу что-то закричали, но она ничего не услышала, кроме гудящего в ушах страха и плеска пляшущей вокруг воды. Широкими холодными ладонями волны захлопали ее по щекам, плеснули в рот. Полева отчаянно заработала ногами. Одежда путалась, тянула вниз. Мешая дышать, вода заползала в горло. “Может, так оно и лучше, — неожиданно подумала Полева. — Все равно он меня никогда не полюбил бы...” И эта последняя мысль отняла у нее немногие еще оставшиеся силы. Она перестала сопротивляться. Темная река потянула вниз, перед глазами замельтешили разноцветные точки, грудь сдавило бессилием и пустотой.

Полева уже не почуяла, когда чья-то сильная рука выдернула ее на поверхность, не услышала восторженных криков с берега. И даже радостный вопль у самого своего уха: “Вот он! Нашелся малец!” — она не разобрала.

А когда очнулась, воды уже не было. Вместо бледнокожей берегини над ее изголовьем сидела чернявая, чисто одетая девка и что-то напевала, то и дело тыкая иглой в растянутую на пяльцах ткань. Заметив, что Полева открыла глаза, девка пискнула и выскочила за дверь. Приподнявшись на локтях, мерянка огляделась.

Горница, где она лежала, оказалась большой и просторной. В углу висели странные, нарисованные на досках лики. Над ними высился небольшой, аккуратно обвешенный белоснежным полотнищем крестик. А под крестом, выведенные чьей-то не очень умелой рукой, красовались непонятные значки и буквы.

— Едва очнулась и на лики святые глядишь? Хорошо!

Полева резко обернулась. Высокий, красивый еще старик, судя по речи — варяг, приветливо поглядывал на нее из-под кустистых бровей. За его плечом маячило румяное лицо молодого парня.

— Зачем косу-то срезала, в порты мужские нарядилась? — дружелюбно спросил старик. — Что за беда с тобой стряслась?

Полева молчала. Да если бы и захотела что-то объяснить — разве смогла бы? Разве поняли бы ее, поверили бы?

— Я так тебе скажу, — опустился на край лежанки старик, — какой бы ни была твоя печаль, а руки на себя накладывать грешно. И одежка эта срамная тебе не к лицу!

От его слов и от всей его фигуры веяло чем-то добрым и надежным. Полеве захотелось прижаться к могучей груди старика и расплакаться, но она не посмела. Где-то внутри нее жила преступная любовь, заставившая ее бросить родной дом и подарившая ей весь мир. “Выродок! — вспомнила Полева. — Где он?”

Она резко села:

— Поклон вам люди за заботу, но я должна идти.

— Куда? — скрывавшийся ранее за плечом старика молодой парень подошел ближе, склонился. Его добрые карие глаза устремились на ее обеспокоенное лицо: — Живи у нас! Мы никого не гоним. Сами намыкались по свету, знаем, каково иногда бывает...

— Я хочу уйти! — Взметнув подолом исподницы, Полева соскочила с полатей. От слабости она еле удержалась на ногах, но все-таки, устояв, упрямо шагнула к двери.

— Погоди, — придержал ее старик. — Оденься хоть... Одеться? Полева чуть не застонала. Конечно, она должна была одеться, но за это время Выродок мог уйти слишком далеко! Как потом сыскать его? Кто знает, куда уведут его быстрые ноги и неведомые задумки?

Она беспомощно огляделась. Яркий свет за окном напомнил о чем-то... Ах да, она помнила, что прыгнула в реку днем, даже ближе к вечеру, а нынче воздух за холстиной сиял радужными бликами, словно на рассвете...

— Давно я больна?

— Дня два уже, — негромко признался старик. Два дня?! Полева рухнула на лавку, прижала руки к груди. От нестерпимой боли она и заплакать-то не смогла, лишь жалобно заскулила. Старик обнял ее трясущиеся плечи:

— Что с тобой, дочка?

Дочка... Так называл ее Буркай... Как это было давно!

— Он ушел! — не вынеся молчаливой тоски, воскликнула она. — Ушел и больше не вернется!

— Ах, вот в чем дело, — обрадованно кивнул старик. — Выходит, ты из-за мужика все затеяла — и одежку, и топиться? Ну, это не горе — так, печалишка! Коли любый твой от этакой красавицы ушел, так резан ему цена. Мы тебе и умней, и красивей сыщем!

Полева не ответила — душили слезы и ненависть к себе самой. Зачем она убежала от Выродка? Чего испугалась? Смерти? А ведь говорила — смерть от любимой руки иной жизни слаще! Предала она и себя, и любовь свою... Теперь коли и встретит ее зеленоглазый знахарь — разве простит?

Глядя на ее бледное лицо и шевелящиеся, словно в беспамятстве, губы, старик сделал чернявке знак рукой и поднялся. Молодой мужик тоже двинулся к дверям.

— Ты пока посиди тут, поплачь, — уже притворяя дверь, сказал старик. — А затем и поговорим.

Он кинул быстрый взгляд в угол на разрисованные ликами доски:

— А коли совсем невмоготу станет — их попроси. Они добры...

Полева не слышала его — душой поняла, что старик говорит о богах. Грустных богах, развешанных на его стене... Но нынче ей было не до богов.

Едва дождавшись прощального хлопка дверей, она метнулась к окну, рванула руками промасленную холстину. Пальцы сорвались, и она вцепилась в холстину зубами. На сей раз ткань затрещала и подалась. В появившуюся дыру хлынул поток прохладного воздуха.

Свобода! Долгожданная свобода! Стены жилища душили ее... Словно почуявший лесной воздух зверь, Полева заметалась по горнице. Она должна была спешить... Там, в городище, можно будет расспросить людей, в какую сторону отправился повздоривший с братом Альва человек, и пойти следом! Она найдет Выродка! Найдет!

Полева наткнулась на сундук с одеждой. Дрожащими руками она выбросила на пол расписные летники, украшенные жемчугом убрусы и нарядные, с вышитыми по низу петухами поневы. Выбрав из всего добра самый невзрачный наряд и кое-как натянув пропахшие пылью тряпки на свое похудевшее тело, мерянка бросилась к окну. Солнечные лучи ударили ее по глазам, заставили зажмуриться. А когда слепящее сияние стало обретать очертания человеческих фигур, она застонала, скобля бессильными пальцами доски подоконника.

Отысканный ею выход вел прямо на широкий мощеный двор. По нему сновали люди, Полева и высунуться-то не сумела бы незамеченной...

Сердце рванулось из ее груди прямо в огненные объятия поднимающего голову Хорса. Рухнув на колени, она потянулась взглядом к небесам — боги оставили ее! Она упала на пол, поползла к полатям. Чей-то внимательный взгляд заставил ее повернуть голову. Один из нарисованных богов старика, короткобородый и ясноглазый, скорбно глядел на нее из угла. Не совсем понимая, что делает, Полева потянулась к нему, коснулась дрожащими пальцами гладкого лика.

— Помоги же хоть ты мне, — попросила она, уже теряя сознание. — Помоги...

ГЛАВА 34

Оскальзываясь на лужах крови и переступая через тела убитых, Владимир метался по терему полоцкого князя. Покоренные кривичи гнули перед новым хозяином спины и заискивающе улыбались, но Владимир не видел их. Со злобой пиная все двери подряд, в одной из клетей он налетел на Добрыню. Боярин вскинулся на резкий звук, но, углядев искаженное яростью лицо племянника, опустил меч:

— Что с тобой? Чего яришься?

— Ты мне что обещал?! — не обращая внимания на его вопрос, закричал Владимир. — Рогнеду, а где она? Где?!

Добрыня потупился. Он понимал нетерпение молодого князя: стоило ли проделывать столь дальний путь и связываться с дружиной Рогволда, если желаемая добыча исчезла? Хлопнув могучей ладонью по ляжке, он сказал:

— Не думаешь же ты, что Рогнеда сама нам навстречу выйдет? Прячется она. А найти ее нетрудно: спросим у родичей — мигом покажут.

Сникая под уверенным голосом дядьки, Владимир махнул рукой:

— У каких родичей? Рогволда ты там пополам разрубил, а братья Рогнедовы вон где валяются!

Добрыня задумался. Похоже, с убийством Рогнедовой семьи он поспешил. Но иначе и нельзя было. Пройдет первый пыл боя, когда и младенцев бьют не жалеючи, а потом рука не поднимется убивать отроков: оставишь в живых хоть самого зеленого — и не вспомнишь, что не будет находнику покоя, ежели кто-то из бывших властителей остался жив. А малец тот титяшный, коего пожалеешь, вырастет, припомнит, какого он рода, и начнет народ к смутам подстрекать... Нет, надо, надо было всех Рогволдовых выползков прикончить! Но все же он поторопился...

— Что молчишь? — крикнул Владимир. Добрыня скосил на него умные глаза. Иногда горячность племянника радовала его, а иногда злила. Вот как нынче. Он нахмурился:

— Девка сыщется, князь, а вот напуганные нынешней резней половцы вряд ли будут тебе верны. Ты им силу свою показал, теперь милость яви. Выйди на двор, отпусти пленников, помоги раненым, примирись с врагами. Хороший князь и во вражьем стане себе друзей сыщет.

— А Рогнеда? — не сдавался Владимир. Добрыня хмыкнул, поднял руки, будто намереваясь оттолкнуть племянника:

— Рогнеда — моя забота! Владимир гордо вскинул голову:

— Гляди, коли не найдешь ее! Не пожалею ни седин, ни заслуг!

И отправился на двор — добиваться любви новых слуг и союзников.

Проводив племянника долгим взглядом, Добрыня пошел по клетям. Он дважды обошел весь дом и даже в медуше в каждой бочке пошарил, но Рогнеды так и не сыскал. Должно быть, в пылу схватки никем не замеченная княжна утекла в городище и теперь скрывалась там. Ходить по избам и трясти и без того напуганных горожан Добрыне не хотелось, и, хоть он не страшился Владимировых угроз, ссориться с племянником из-за девки было глупо. Раздумывая, как быть, боярин опустился на опрокинутую бочку, устало уронил лицо в ладони. Он устал. Устал от самодурства племянника, от бесконечных битв и тяжких решений. Чужая земля за два долгих года выпила из Добрыни много сил, и теперь он желал только поставить Владимира над Русью и уйти на покой, семью завести, детишек — чтоб бегали по двору, просили: “Сделай ладью, как у князя, сделай лошадку!” С каким удовольствием он вырезал бы из деревяшек радующие детское сердце забавные игрушки!

— Боярин! — Сощуря глаза, в полутемную медушу заглянул один из Добрыниных молодцов. — Ты нас за княжной посылал, так ее нет нигде. Но люди говорят, будто есть в Полоцке знахарь, который ее сыскать сможет. Он все умеет.

— Глупости! — Добрыня даже не повернул головы на захлебывающегося словами воя. — Волшба лишь для баб да дураков, а мне ныне не до этого. Ищите княжну!

Попятившись, вой робко вымолвил:

— А мы этого знахаря привели...

Не желая огорчать парня, боярин поднялся:

— Добро, коли так. Тащи его сюда.

Шагая по медуше, Добрыня неожиданно вспомнил явившегося к нему в Новом Городе странного болотного парня. Как он там говорил? “Имя на ветер кликни — я и услышу”...

Покачав головой, Добрыня усмехнулся и вдруг негромко позвал:

— Выродок! Эй, Выродок!

В воздухе что-то дрогнуло, из распахнутых дверей повеяло прохладой. В дальнем углу медуши за бочкой метнулось что-то маленькое и темное. Ощущая необъяснимый испуг и желая убедиться, что пугаться нечего, Добрыня потребовал:

— Выродок!!!

Отыскивая в сырой пустоте медуши хоть кого-нибудь живого, гулкое эхо заметалось вдоль стен, но, так никого и не найдя, пропало. Облегченно вздохнув, Добрыня засмеялся. А ведь чуть не поверил, что пробежал через медушу махонький мохнатый домовой из давних детских сказок...

— Вот он, боярин!

Добрыня обернулся. В проеме дверей стоял высокий худой старик с белой, будто сотканной их облаков, бородой и поблекшими голубыми глазами. Разорванная одежда лохмотьями болталась на его нескладном теле, а под узкой скулой расплывался кровоподтек. Он совсем не походил на того уверенного и мудрого старца, что часто встречал гостей на Рогнедовом дворе. Добрыня поморщился. Он давно привык к жестокости, но издеваться над стариком было бессмысленно. Махнув рукой поспешно удалившимся стражникам, Добрыня присел на бочку, указал старцу напротив:

— Садись, не бойся. Я тебя не трону.

— Знаю, — неожиданно сильным голосом ответил тот и осторожно, словно опасаясь растревожить невидимые раны, присел на моток старой, неведомо как попавшей в медушу пеньки. Теперь ему приходилось смотреть на Добрыню снизу вверх, запрокидывая лицо, и от этого он казался еще более старым и жалким. Добрыня уж хотел было отказаться от расспросов, но старик заговорил сам:

— Зачем я тебе?

— Люди болтают, будто ты можешь Рогнеду отыскать.

— Нет, — печально улыбнулся старик. — Я ее искать не буду, я точно знаю, где она.

— И где же?

Знахарь шумно вздохнул, стиснул тонкие длинные пальцы:

— Она в Киеве, с пресветлым Ярополком. Добрыня зло передернул плечами:

— Не лги мне, старик!

— Я не лгу...

В устремленных на боярина очах знахаря плавала-купалась чистая небесная синь. Добрыня закусил губу. А что, если старик сказал правду? Если Рогнеда уехала к мужу? Ох, тяжело тогда будет объяснить Владимиру, зачем взяли Полоцк и умертвили Рогволдову семью. Юный князь хоть и умен, но сердцем еще мягок — напрасно пролитой крови не простит ни себе, ни другим...

— Боярин!

Разозленный Добрыня развернулся, прыгнул к дверям:

— Что надо?!

Маленький вой отшатнулся, просипел:

— Боярин! Там... Альв... Князь... — И наконец, обретя дар речи, закончил: — Беда, боярин!

Какая еще беда?! Хватит и того, что Рогнеда утекла! Добрыня впихнул кметя в медушу:

— Покуда не вернусь, со старика глаз не спускай! — и выскочил на двор.

Первым, кого он увидел, был Владимир. Окруженный со всех сторон воями, князь втолковывал что-то возвышавшемуся над прочими Альву.

— Он убийца! — не внимая княжьим речам, дико вопил тот. — Он убил моего брата!

Добрыня подошел поближе и только тогда заметил двух повисших на своем разъяренном сородиче урман. А еще увидел стоящего рядом с князем человека. Правда, со спины... Не веря своим глазам, он попытался обойти вокруг, но тут услышал знакомый, чуть напевный голос:

— Спроси видоков, светлый князь. Я к его брату и пальцем не прикоснулся, а что тому худо стало, так разве в этом моя вина? Может, он животом приболел да от коликов умер, а может, его Карачун схватил, только при чем тут я?

“Болотник, — шевельнул губами Добрыня. — Откуда?”

— Он правду говорит, — вставил кто-то из дружинников. — Я все видел. Пришлый этот перед Рольфом ничего не делая стоял, а тот вдруг согнулся и упал. Мертвый уже. А с пришлым мальчишка был, так тот сам напугался и деру дал.

— Вот видишь, князь. — Светлая голова болотника склонилась к Владимиру. — Я по милости его брата раба потерял, так что не я ему, а он мне должен...

Добрыне удалось наконец растолкать воев и пробиться к говорящим. Всклокоченный и злой, он вылетел прямо перед болотником. Тот моргнул зелеными глазами:

— Да вот и боярин меня знает — не даст соврать, что я тебе, князь, лишь добра желаю. И нынче я не по своей воле явился — он меня позвал.

— Я? — удивился Добрыня и осекся. А ведь правда звал! Но как Выродок услышал его зов? Откуда явился?

— Да, звал... Но как ты услышал? Болотник безмятежно улыбнулся:

— Я ж тебе сказывал: только кликни — я услышу...

— Не может быть... — Впервые в своей долгой жизни Добрыня растерялся. Он не желал верить болотнику, но не мог не поверить.

— Стрый, — шепнул ему на ухо Владимир, — это что за человек?

Очнувшись, Добрыня повернулся к князю. С болотником он еще успеет разобраться, но лучше, если Владимир при этом останется в стороне.

— Это мой старый знакомец, — небрежно отмахнулся он. — Позволь нам побеседовать без лишних ушей...

Карие глаза князя сверкнули опасным всполохом:

— А Рогнеду сыскал? Болотник опередил Добрыню:

— Сыщем, князь. Вместе мы кого хошь сыщем. Егоше было смешно видеть разочарование на Добрынином лице. Он прекрасно понимал, чего желал боярин, но без княжьего доверия Егоше было не обойтись. В Новом Городе Добрыня отвадил его от князя, и, хоть болотник сразу разгадал его немудреную хитрость, огорчение от неудачного свидания было искренним. Он-то шел к Владимиру не советы давать! Однако, уже научась не отказываться от задуманного и зная, что боярин не упустит возможности пополнить дружину племянника, он сам отправился в Полоцк. К тому же томили мысли о Настене. Егоша надеялся поспеть в городище раньше Владимира и оградить сестру от возможных бед, но князь все же опередил его. Еще издали приметив вьющийся над городищем дым, Егоша остановился на холме у леса, внимательно вгляделся в суетящиеся возле городских стен людские фигурки. Он мог попробовать дотянуться до сестры духом, но после мнимой смерти, чуть не обратившей его в нежитя, боялся давать духу слишком много воли. Размышляя, он опустился на землю. И не успел сесть, как в ветвях позади него раздался шорох. Почуяв приближение зверя, Егоша замер.

— Он зовет тебя, — тонко сказал пришедший. Егоша обернулся. Маленький мохнатый шишок, деловито сложив перед грудью пушистые лапки, сидел на нижней ветви раскидистой березы. Егоша протянул к нему раскрытые ладони. Шишок скакнул ближе, защелкал.

— Он трижды звал тебя, — услышал Егоша.

— Откуда ведаешь? — Шишок понравился болотнику, даже вызвал желание поговорить.

Нежить обиженно утер лапками морду, звонко Цыкнул:

— Сам видел!

— Значит, ты — Дворовой? — удивился болотник. Этот шишок совсем не походил на Дворового. Его гладкая шерстка лоснилась от вольного житья, а ловкое гибкое тело привычно удерживалось на низкой ветви дерева.

— Я — Хозяин! — Шишок развернулся и скакнул в лес. Он выполнил свое дело — передал услышанное тому, кто ждал зова, и теперь был свободен. Егоша поглядел ему вслед. Шишок выглядел как обычная ласка, но на самом деле умел и понимал куда как больше обычного зверя. Наворопника, следопыта и соглядатая лучше его и придумать было нельзя. Живя поближе к людям, шишки облюбовывали себе богатые дворы и становились Дворовыми или Хозяевами. Дворовые жили где-нибудь в овине, питались объедками со стола или воровали цыплят, но шишки-Хозяева владели человеческим двором будто своим собственным, и яро берегли его от любых посягательств иной нежити. Шишок-Хозяин мог умереть, защищая свое добро, а на облюбованном им дворе он считал своим все.

Егоша кинул вслед шишку смятый листок березы, шепнул:

— Понадоблюсь — позови...

Услышал хитрый нежить его обещание или нет, понять было трудно, но, так и не получив ответа, Егоша направился к городищу. В разбитый и разграбленный Полоцк войти оказалось довольно просто — дыр в городской стене было предостаточно, однако уже на княжьем дворе начались неприятности. Стараясь незамеченным добраться до Добрыни, болотник нос к носу столкнулся с Альвом. Урманин признал его сразу, и не уйти бы Егоше от бессмысленной и ненужной драки, но, к счастью, поблизости очутился Владимир. Егоша никогда раньше не видел Новгородца, и потому соскочивший с крыльца парнишка в богатом, измазанном кровью корзне сперва лишь разозлил его. Пареньку не следовало соваться — он лишь мешал болотнику разобраться с Альвом, но, заступив дорогу урманину, мальчишка громко приказал:

— Не смей его трогать! Хватит крови!

 “Князь”, — понял болотник и тут же склонил голову, исподлобья косясь на Владимира. Ему было интересно. Значит, вот кого опасался Сирома? Этого мальчишки с щуплым телом и надменным лицом? Избранник нового Бога казался слишком молодым и глупым для своей великой цели. Но когда-нибудь он станет первым поклонником Христа... Хотя нет, не первым. Его бабка, великая Ольга, уже поклонилась новому Богу. Жаль, стара была, чтобы привести его на Русь...

Молодость князя была Егоше на руку — юнца легче обвести вокруг пальца. А от Добрыни лучше избавиться. Не убить, конечно, и не отвадить его от князя, а сделать своим союзником.

— Мы сумеем отыскать Рогнеду, князь, — повторил Егоша. — Если боярин не против.

Владимир склонил голову к плечу, задумчиво сморщил лоб. Он не знал этого парня, но Добрыня знал. Может, пришлый и впрямь отыщет Рогнеду? Владимир вспомнил алые надменные губы княжны, ее тонкий стан и высокую грудь... Пускай ищет!

Взмахнув рукой, он приказал Альву:

— Не тронь его! Тронешь — будешь дело со мной иметь! А ты, болотник, ступай с Добрыней и помогай ему, коли можешь!

Егоша поклонился. Бурча и вздыхая, Добрыня повел его к медуше.

— Не злись, боярин, — буркнул Егоша в его широкую спину. — Я ведь и впрямь тебя услышал. Я же колдун...

Еще не остыв от потрясения, Добрыня скривился, фыркнул через плечо:

— Тогда тебе самое время со знахарем познакомиться. Небось, оба спятившие — вот и договоритесь.

— Что верно, то верно. — Егоша согнулся, с трудом втиснулся в узкий лаз медуши. Его привычные к резким переменам света глаза сразу заметили сидящего на бочке знахаря. Почуя в нем врага, дух Егоши сжался, изготовился к схватке. Сдерживая его мощь, болотник подошел к знахарю. Голубые глаза старика огладили его теплом, но, уловив в подошедшем незнакомце опасность, стали холодными.

— Чего ж вы оба будто воды в рот набрали? — расхохотался Добрыня. Ему было потешно видеть рядом двух помешанных, один из которых мнил себя знахарем, а другой — колдуном.

— Помолчи. — холодно велел ему Выродок. Добрыня ухнул, хватился за меч, но болотник охладил его: — Хочешь сыскать Рогнеду — заткнись.

— Ну, коли не сыщешь! — пригрозил Добрыня.

— Так что же, старик? — нараспев протянул Егоша. — Где твоя княжна?

Подрагивая всем телом, знахарь молчал. Чуя, что Егоша сильнее, он приготовился к смерти. Она была лучше предательства, которое его заставлял совершить этот чужой и злой колдун. Сомкнув зубы, он судорожно сглотнул. В последний миг, уразумев его намерения, Егоша рванулся к знахарю, с силой надавил ему на скулы крепкими пальцами. Рот старика раскрылся, глаза закатились. Ничего не понимая, Добрыня метнулся к ним.

— Язык хотел проглотить, — небрежно отряхивая пальцы, заявил Егоша. — А не вышло. Ничего, оклемается — все скажет.

— А может, он и не знает ничего? — робея перед знаниями и ловкостью болотника, предположил Добрыня. Тот окатил его холодным взглядом:

— Просто так языки не глотают. Коли решился на такое, значит — что-то ведает и выдать страшится!

Старик медленно открыл глаза. Болотник склонился к нему и, разорвав рубаху, поставил на обнаженную грудь пленника, как раз против сердца, обе ладони:

— Ты знаешь, что я сильнее, но молчишь. Это похвально и глупо. Я не убью тебя, однако причиню очень сильную боль. Тебе придется заговорить.

Старик упрямо отвел глаза. Добрыня сглотнул. Задумка болотника ему не нравилась, но что было делать? Князь ждал...

— Жаль, — облизнув губы, Егоша прикрыл глаза. — Когда-то ты помог моей сестре...

— Я ни за что не стал бы помогать отродью! — хрипло перебил его знахарь. Болотник открыл глаза:

— Ты ослеп от старости. Погляди на меня и вспомни... Голубые глаза зашарили по его лицу.

— Болотник... — прошептал старик. — Сестра... — И, резко поднявшись, выкрикнул: — Настена!

Против его воли воспоминания отбросили его назад, к той, которая стала почти дочерью. Он вновь учуял дым горящих изб, услышал звон мечей и, очутившись в своем доме, узрел лаз под сундуком и спускающуюся в него Настену. Она помогала спускаться всхлипывающей и почти теряющей сознание Рогнеде. “Как же ты? — раздался в ушах старика ее жалобный голос. — Как же ты?”

— Я знаю, где княжна! — Болотник резко оторвал руки от груди знахаря, выпрямился. — Пойдем, боярин!

Понимая, что невольно выдал самых близких людей, старик застонал. Расслышав стон страшный, оказавшийся братом Настены колдун остановился в дверях, повернул к нему равнодушное лицо:

— Перестань, старик! В этом нет твоей вины.

— Я знаю. — Знахарь поднял к нему искаженное болью лицо. Из его голубых глаз выкатилась слезинка, оставляя на смятой коже влажный след, сбежала к бороде. — Только от этой мысли мне не становится легче.

Но Егоша уже не слушал его. Торопясь порадовать князя, Добрыня толкнул его к выходу:

— Оставь старика, лучше покажи, где Рогнеда.

Егоша кивнул. Знахарь обрадовал его: Настена была в безопасности, и княжна не пострадала, а значит, Владимир примет его. Теперь Добрыне уже не удастся так легко прогнать его со двора!

Он стрельнул глазами на боярина. Окруженный созванными наспех кметями, тот угрюмо глядел в землю и шевелил губами, будто считая шаги. Нет, отныне и Добрыне не захочется его гнать. Боярин заинтересован и, пока не разберется, не отпустит.

Добрыню на самом деле беспокоил болотник. Кем он был? Откуда взялся? Старый знахарь не сказал ему ни слова, однако и он, и даже сам Добрыня вдруг поняли, что знахарь выдал княжну. Как и почему — боярин не ведал, но уверенный шаг болотника и жалобный стон старика лишь подтверждали его догадку. Может, болотник и впрямь был колдуном? Говорили же, будто давным-давно на земле жили могучие волхвы... Ольга и Олег в них верили...

Болотник подвел воинов к невысокой добротной избе и, не церемонясь, шагнул внутрь. Добрыня вошел следом. По терпкому запаху трав и множеству горшочков на полоках он понял — это изба знахаря.

— Вели отодвинуть сундук, — шепнул на ухо Добрыне болотник.

— Зачем? — не понял боярин. Огромный, кованный железом сундук посреди горницы вызывал у него недоумение — какой хозяин станет столь громоздкую вещь на середку ставить? — но двигать его Добрыня считал бессмысленным.

— Двигай! — резко рявкнул болотник. Добрыня вздрогнул и немного удивленно велел застывшим на пороге кметям:

— Ну-ка, ребятки, подвиньте сундук! Пройти мешает.

Дружинники послушно отложили оружие, склонились и, ухватившись за края сундука, закряхтели. Оставляя на полу глубокие царапины, он со скрипом сдвинулся с места.

— Так-то лучше. — Болотник рухнул на колени, зашарил по полу пальцами и неожиданно рванул вверх одну из половиц. За первой потянулось еще несколько. “Лаз”, — смекнул Добрыня и, отодвигая колдуна в сторону, велел:

— Пусти!

Почти не касаясь ведущих в подвал ступеней, он провалился в лаз. Следом спрыгнули остальные.

В маленькой и уютной клети, куда они попали, гордо выпрямившись, стояли две женщины. Одну он узнал сразу и невольно склонил в почтении голову — будущую родственницу стоило уважить, а вот другую видел впервые. Она была мала ростом, но стройна и довольно красива. Огромные голубые глаза на бледном лице девки светились решимостью, а зажатая в тонких пальцах лучина даже не дрожала.

— Не подходи, боярин! — зло выкрикнула Рогнеда. — Я лучше умру, чем отдам себя сыну ключницы и убийце моих родичей!

Заметив в ее руке блестящее лезвие, Добрыня попятился.

— Зачем же так, княжна? — выступая из-за его плеча, негромко сказал болотник.

Лучина в руке второй, незнакомой Добрыне девушки дрогнула, ее губы округлились, и тут боярин признал ее. Это была та самая девчонка, что когда-то помогла им избежать ссоры с Рогволдом. Давно это было... Ох, давно... Как же ее звали? Кажется, Настеной. Он еще ее отблагодарить обещал...

— Брат? — не сводя с болотника пылающих глаз, жалобно шепнула она.

— Брат?! — Рогнеда оглянулась, и тут болотник прыгнул. Не успев обернуться, Рогнеда упала под его весом. Выпавший из ее пальцев кинжал покатился по полу к Добрыниным ногам.

— Вяжи ее! — не поднимаясь выкрикнул Добрыне Выродок. Тот щелкнул пальцами. Ратники подскочили к упавшим, вздернули Рогнеду на ноги, скрутили ей за спиной локти. Болотник поднялся сам, покосился на остолбеневшую Настену:

— Что ж ты не удержала подругу, сестра? Зачем ей нож дала?

— Ты?! — Настена неверяще вытянула вперед лучину, почти коснулась огнем лица болотника.

— Я, я, — хмыкнул тот. Растерянно переводя глаза с него на девку, Добрыня пытался хоть что-то уразуметь. Настена оказалась братом Выродка? Но почему же тогда он пошел против Рогнеды? Назло сестре? Нет, не похоже...

— Предательница... — глядя в глаза Настене, жалобно всхлипнула княжна.

— Нет! — Словно очнувшись, девка бросилась к ней, умоляюще заломила тонкие руки. — Нет! Я не знала!

— Она не поверит тебе, сестра, — быстро ответил за княжну Егоша. Настена повернулась к нему. Не в силах видеть мечущегося в ее глазах ужаса и недоверия, Добрыня отвернулся.

— Но ты?! Ты же умер? Как?! — срывающимся голоском простонала она.

— Что — “как”? Как умер или как выжил? — Егоша и сам не ведал, что с ним творилось. Он глядел на Настену, а видел совсем чужую, незнакомую ему девку с напористым и гордым нравом. Девочка, которую он когда-то знал и любил, осталась в давнем прошлом, а эта незнакомка, хоть и звала его братом, приходилась ему чужой. Настены больше не было...

Он тронул Добрыню за рукав:

— Пошли, боярин. Князь ждет.

Добрыня вздрогнул, что-то подсказало ему, что девушка вот-вот упадет. Кинувшись к ней, он ловко подхватил на руки ее уже оседающее тело.

— Помоги же! — выкрикнул в лицо Выродку. — Она все же сестра тебе!

Тот отрицательно помотал головой, не спеша вылез наружу и уже сверху негромко сказал:

— Нет, больше не сестра...

В ставшей пустой и тихой клети Добрыня сел на пол, положил на колени русую девичью голову. Бедная девочка! Угораздило же ее иметь такого братца! А как была смела...

Добрыня легко похлопал пальцами по Настениным щекам. Распахнувшиеся голубые глаза девушки ударили по его душе невыплаканной болью, заставили отвернуться.

— Он ушел, девочка, — не дожидаясь вопроса, сказал он.

Настена села и, еле сдерживая слезы, жалобно прошептала:

— Он... Он... Он такой... А я из-за него...

И, не выдержав, она зарыдала. Добрыня зажмурился. Он не выносил женских слез — казалось, будто скулит и жалуется на что-то, перебравшись в дергающееся женское тело, его собственная душа.

— Тебе надо уходить из Полоцка, девочка, — тихо предложил он. — Я сам найду тебе провожатых, сам выведу из городища. Коли тебе есть куда пойти — ступай, а коли некуда — вспомни мое обещание. В моем доме в Новом Городе места много — тебе хватит.

Только теперь Настена вспомнила, где раньше видела это чернобородое лицо. Конечно! “Добрыня”, — так назвал этого новоградца Варяжко. И еще добавил: “Он от своих слов не откажется — поможет тебе, коли встретиться доведется”. Ведал бы он, как и когда они увидятся...

Боль разорвала сердце Настены. Всех она потеряла, всех! Кого по глупости, кого из упрямства... Сама от любви отказалась. И из-за кого? Из-за Егоши? Но Егоша умер! А этот гнусный, даже не улыбнувшийся ей при встрече Выродок был кем-то чужим! Теперь она понимала и ненависть к нему киевлян, и желание Варяжко разделаться с ним. По его вине потеряла она свою любовь, по его вине плакала в неволе гордая и красивая Рогнеда... Век не отмолить ей у пресветлых богов прощения за такого брата. Отцу с матерью не отмолить...

Вспомнив о родных, Настена выпрямилась. Никого у нее не осталось, кроме отца и матери. Давно рвалась ее душа в родные края, а нынче, видно, настало время самой туда отправиться. Она вытерла слезы:

— Благодарствую за приглашение, боярин, а только у меня родичи есть. К ним пойду.

Добрыня помог девке вылезти на свет. Выродок не ушел далеко, сидел в горнице на лавке возле стола, перебирал длинными пальцами какие-то обереги Рогнединого знахаря. Рядом с ним, поддерживая безвольно обмякшее тело княжны, стояли Добрынины кмети. А у ног болотника, утопая в луже крови, с грубо перерезанным горлом, лежал сам хозяин избы — голубоглазый старик-знахарь. Заметив его, Добрыня удивленно вскинул брови, а Настена всхлипнула, прижимаясь к боку боярина.

— Он, дурак, сюда заявился и на меня с ножом полез. Вот и получил, чего желал, — добродушно пояснил болотник и тут же поинтересовался: — А вы-то чего там застряли?

Притискивая к себе Настену и стараясь не смотреть на жалкое, худое тело мертвого знахаря, боярин хрипло ответил:

— Сестре твоей помогал.

— А-а-а. — Тот равнодушно пожал плечами, отвернулся: — Пошли, что ли?

Ярость и боль потери придали Настене сил. Рванувшись из Добрыниных рук, она прыгнула к брату. Ее огромные глаза впились в лицо Выродка:

— Ты не мой брат! Ты — выродок, убийца! Мне жаль, что киевские бояре не сумели с тобой расправиться! Мне стыдно жить, имея такого брата!

Спокойно перехватив ее занесенную для удара руку, болотник подтолкнул девку к Добрыне:

— Когда-то я любил тебя, сестра, но все проходит и все меняется... Ступай прочь и моли богов, чтобы больше не очутиться на моей дороге.

Отброшенная его сильной рукой, Настена рухнула на широкую грудь боярина и затряслась, зарывшись лицом в его надежное плечо. Новгородец чем-то напоминал ей Варяжко. Как хотелось бы прижаться к его сильной груди, ощутить рядом его надежное тепло, услышать дорогой голос... Но она устала, слишком устала, да и кто знает — простит ли ее нарочитый? Ведь по ее милости князь погнал его за Волчьим Пастырем, когда Рогнеда приезжала в Киев. Варяжко вряд ли стерпел позор от простой болотной девки. Верно, уже давно нашел себе другую, утешился... А ей остается жить одной...

Оторвавшись от Добрыни, Настена смолкла, утерла слезы.

— Давно бы так, — заметив ее жест, ухмыльнулся болотник. — От нытья проку нет. — И, переведя на Добрыню красивые безжалостные глаза, напомнил: — А нам, боярин, поспешить надобно. У нас впереди много дел, и без моей помощи твоему князю с ними не сладить.

Болотник пугал и восхищал Добрыню одновременно. Он был подлецом, но иногда один умный и ловкий подлец оказывается нужнее десятка честных и преданных друзей...

Все еще прижимая к себе хрупкое девичье тело, Добрыня кивнул болотнику:

— Пойдем, Выродок!

ГЛАВА 35

Вести о захвате Полоцка примчали в Новый Город три больших черных жеребца. Увидев их, Полева испугалась. Летящие по улице вороные походили на несущихся неведомо куда вольных Стрибожьих внуков. Даже их огромные с лиловым отливом глаза сияли какой-то дикой, неприрученной красотой. Заглядевшись на коней, Полева не сразу заметила гордо восседающих на их лоснящихся спинах всадников и, лишь когда улеглась потревоженная конскими копытами пыль, по их высоким красным шапкам поняла — летели могучие жеребцы из Полоцка, несли вести от Владимира. Сообразив, что к чему, она метнулась на двор к Антипу и с порога закричала:

— В городище гонцы из Полоцка прибыли!

Антип сидел в светлой горнице за столом и, старательно выводя кистью из моченого конского волоса сложный узор, что-то разрисовывал. От громкого крика Полевы он выпустил кисть из руки, оглянулся:

— И что слышно? Она пожала плечами:

— Ничего покуда. — Не удержавшись от любопытства, заглянула старику через плечо и ахнула: — Ох, красота-то какая!

Лежащая перед Антипом поделка и впрямь была красива. Старик славился своим умением выпиливать из камней и речных ракушек диковинные броши и подвески, а расписанные им чаши и кружки за большие деньги покупали богатые и важные купцы из далеких Херсонеса и Рима. По круглому ободу той чаши, что лежала перед ним нынче, летели такие же кони, какие недавно промчались через городище. Только на спинах нарисованных жеребцов не было вершников и масти они были иной — серые в ярких белых яблоках.

— Кому ж ты этакую красоту творишь? — поинтересовалась Полева. Обрадовавшись похвале, старик притянул ее, усадил рядом:

— А что скажешь, коли тебе?

— Мне?

Полева не ждала от Антипа подарков. Старик и так слишком многое делал для нее. Ведь это он выходил ее после исчезновения Выродка, он кормил ее, поил, давал одежду и кров. И хоть Антипу не удалось избавить ее от воспоминаний, успокоить убивающую ее боль он сумел. Благодаря его стараниям Полева уже не пыталась убежать из Нового Города и почти смирилась с мыслью, что никогда больше не увидит завладевшего ее сердцем знахаря. Ласковые и искренние речи Антипа принесли ей какой-то странный покой, а его Бог с грустным лицом каждый вечер перед сном утешал ее и каждое утро вселял надежду выжить.

Старик поселил Полеву в небольшой, но уютной клети, возле своей горницы, и повесил в переднем углу лик своего Бога. Он сам написал его скорбное и любящее лицо, поэтому новый Бог казался Полеве более близким и простым. Иногда она даже пыталась разговаривать с ним, доверительно выплакивая свою боль. И хотя Бог молчал, Полеве становилось легче. В молчании Антипиного Бога была надежда на счастье... А однажды Антип выпилил из дерева маленький красивый крестик и подарил Полеве. Мерянка пыталась отказаться от подарка, но Антип сам надел крестик ей на шею и шепнул:

— Это оберег моего Бога. Пусть он помогает тебе. С той поры в трудный миг Полева хваталась за подаренный Антипом оберег и шептала слова мольбы к тому, в кого так верил варяг и кто был так добр, что каждую ночь безропотно выслушивал ее бесконечные жалобы.

Вот и нынче, завидев летящих через городище черных жеребцов, Полева первым делом нашарила на груди крестик и испуганно сжала его в ладони. В тот миг она не заметила боли, но теперь, раскрыв ладонь, увидела посерединке глубокую, оставленную краем креста царапину. Она поднесла руку к губам, слизнула выступившую кровь.

— Что там у тебя? Покажь! — заметив ее удрученное лицо, потребовал Антип и, не дожидаясь ответа, развернул к свету узкую девичью ладонь.

— Малость поцарапалась... — не зная, как, не обидев мастера, объяснить свою рану, смущенно забормотала Полева, но на ее счастье дверь распахнулась, и в клубах утреннего мороза на пороге появился Миролюб. Углядев на щеках вломившегося в избу сына лихорадочный румянец, Антип приподнялся. Сияя улыбкой, Миролюб подлетел к нему, затряс за плечи:

— Наши Полоцк взяли! Рогнеда полоцкая Владимиру женой стала! Кривичи с Владимировой дружиной на Киев идти собираются!

— А тебе-то что за радость? — отпуская руку Полевы, холодно спросил раскрасневшегося парня Антип.

Миролюб опустил руки, недоверчиво взглянул в потемневшее отцовское лицо:

— Ты что, отец?! Неужели не рад?!

— А чему радоваться? — Старик опустился на лавку, отодвинул в сторону свою поделку. — Тому, что нашем князем месть движет и, от нее ошалев, он под себя людские жизни мнет? Иль тому, что он брата убить желает?

Слова отца хлестали Миролюба будто плети. Что старик болтал?! У него под носом вершилось великое, а он чашки разрисовывал да кланялся идолу с оленьими глазами!

— Хватит, отец! — пытаясь совладать с охватившим его негодованием, рявкнул Миролюб. —Ты меня в Полоцк с князем не пустил, так в Киев я сам пойду и тебя спрашивать не стану!

Полева испуганно прикрыла ладошкой округлившийся рот и, сообразив, обеими руками обхватила старика. “Главное, чтоб отец с сыном не подрались, родной крови не пролили, — стискивая напрягшиеся плечи Антипа, думала она. — А слова забудутся”. Не замечая ее усилий, Антип шагнул к сыну:

— Ты что говоришь?!

— А то и говорю, что не стану, подобно тебе, от войны бегать и трусость свою божьим словом прикрывать!

Набычившись, Миролюб исподлобья глядел на отца. Между ними и раньше были споры, но впервые он высказал все, что думал об отцовской вере, впервые открыто упрекнул старика в трусости. Сжимая кулаки, Антип постарался высвободиться из цепких объятий Полевы:

— Я многое повидал на своем веку, мальчик! Я повоевал, и никто не может называть меня трусом, но только к старости я понял, как ошибался. Одумайся, сын, не повторяй моих ошибок!

— Хватит! — Миролюб стукнул по столу кулаком. Расписная чашка подпрыгнула и, глухо постукивая резными краями, покатилась к краю стола. Полева едва успела подхватить ее — чтоб не разбилась. Занятая чашкой, она не видела, как Миролюб ушел, только услышала стук захлопнувшейся за ним двери и тяжелый, провожающий его стон. Не понимая, откуда доносится воющий звук, она вскинула глаза. Скорчившись, словно в коликах, Антип сидел на лавке и, сдавливая ладонями седую голову, тихо стонал.

— Что ты? Что ты? — Бросившись к нему, Полева зацепилась подолом за край стола, но, не обращая внимания на треск рвущейся ткани, обняла старика: — Он одумается! Одумается...

Антип поднял на нее покрасневшие от слез глаза:

— Нет. Он похож на свою мать. А она была очень упряма...

— Глупости! — Догадавшись, что делать, Полева вскочила и, на ходу набрасывая платок, кинулась к двери: — Я его уговорю! Верну!

Осенний тревожный ветер быстро пробрался под ее одежду, заставил ускорить шаг. Встречных было немного, и, не зная никого из них, Полева побоялась расспрашивать о Миролюбе. Озираясь и заглядывая во все дворы, она отправилась к высящимся над рекой стенам городища. Какое-то чутье тянуло ее туда. Повернув за угол последней избы, она увидела большую толпу.

— А Владимир как рубанул! — донесся оттуда хвастливый мужской голос. — И хоть верьте, хоть нет — одним ударом троих свалил!

Полева протолкалась сквозь ватажку внимающих хвастуну горожан и в самой ее середине увидела раскрасневшегося от собственной значимости парня в островерхой красной шапке. Гонец, сообразила она, растерянно оглядывая незнакомые лица теснящихся возле рассказчика мужиков. Миролюба среди них не было. Она уже начала было проталкиваться назад, как гонец заговорил о Рогнеде.

— Ее тамошний знахарь спрятал, — полушепотом, будто открывая страшную тайну, поверял он. — Добрыня его спрашивал, спрашивал, а правды так и не узнал. Совсем расстроился, а потом невесть откуда явился тот самый зеленоглазый, что давеча у нас в городище с Альбом подрался. “Я, — говорит, — княжну сыщу. Я колдун”. И представьте — сыскал!

Пораженные слушатели дружно ахнули. Раздуваясь от внимания, гонец повысил голос:

— А еще я вам скажу, что он и верно колдун. Его даже Добрыня побаивается, хоть и ходит с ним не разлучаясь, будто с лучшим приятелем. Болтают, что колдун этот в Киев собирается, с кем-то там в сговор вступить хочет и весь поход наш от него будет зависеть!

— Ну, это ты хватил! — недоверчиво выкрикнул кто-то позади Полевы. — Наш князь за правое дело бьется, ему и без колдовства удача под ноги шелковый ковер постелит!

— Может, и так, — согласился гонец. — А только, когда мы из Полоцка уезжали, Выродок, так этого колдуна кличут, тоже из городища ушел. Я его у ворот видел, он по дороге не пошел, свернул в лес и пропал, словно блазень.

Обсуждая повадки странного колдуна и припоминая загадочную смерть Альвова брата, слушатели дружно загомонили, но Полева уже ничего не слышала. Ее грудь сдавило болью, в глазах в веселой пляске завертелись радужные блики, сжигая краски и звуки, слепое солнце рухнуло на голову.

— Эй, люди! Бабе худо! — завопил кто-то, подхватывая ее на руки.

— Водички ей, водички, — закудахтала узколицая женщина в простом платке. Рассказчик, а это именно он поймал Полеву, бережно плеснул ей в рот пригоршню воды из принесенного кем-то корца.

— Не в рот лей, а на лицо! — перекрикивая друг друга, посоветовали ему сразу несколько голосов.

Их-то и услышал проходивший мимо Миролюб. По гомону он сразу понял — люд собрался не байки слушать — случилось что-то, и, прихватив за рукав вылезающего из под ног взрослых мальчишку, спросил:

— Что там?

— Бабе худо, — равнодушно отмахнулся паренек, но, глянув варягу в лицо, азартно прищелкнул языком: — Да ведь она в вашем доме живет!

— Пустите! — Отбросив мальчишку, Миролюб растолкал людей и, присев перед Полевой, положил ее голову себе на колени. — Она моя сестра! Уйдите!

— А где ж ты раньше-то был? — обвиняюще откликнулся чей-то голос. — Ее тут чуть не затоптали, а ты блудил где-то!

Старательно растирая уши Полевы горячими ладонями, Миролюб смолчал. Он и впрямь блудил — ходил без цели, стараясь охладить гнев после ссоры с отцом. Кабы знал, что Полева выскочила за ним, — разве оставил бы одну? Мерянка нравилась ему — ни у кого больше не было таких чудных, шелковых волос, такой мягкой кожи и таких озерных, светящихся изнутри глаз. И характером она оказалась нежна и мягка, словно воск. Миролюба раздражало лишь ее странное, почти безумное стремление уйти. Правда, худо было лишь поначалу, а затем она быстро сдалась, но все же часто поздними вечерами, когда все уже ложились спать, она потихоньку уходила из избы. Полагая, что Полева бегает на свидания к бросившему ее лаготнику, злясь и ревнуя, Миролюб однажды отправился за ней следом и там, на берегу Мутной, притаившись за кустом калины, он увидел, как, вздев к темнеющему вдали лесу худые руки, протяжно, словно выкликая из его мрачных глубин кого-то неведомого, Полева затянула грустную, похожую на жалобные журавлиные клики, песню. И так сильна оказалась рвущаяся из ее души тоска, что он не выдержал — зажал уши и побежал прочь. Тогда-то он и понял, что никто не сможет отвадить ее от той нелепой, покинувшей ее любви. Только и его ничто уже не могло спасти... Оставалось лишь надеяться, что однажды красивая мерянка покорится судьбе и подарит ему если не свое сердце, так хотя бы свое манящее, прекрасное тело.

— Полева! Полева! — склонившись к уху мерянки, зашептал он. Звуки знакомого голоса потянули Полеву из темноты. Вглядываясь в плывущее сквозь туман лицо Миролюба, она улыбнулась:

— Миролюб? А я тебя искала... — И вдруг, вспомнив что-то, резко села: — Ты хотел уйти в Киев?

— Да, — негромко признал варяг.

Опираясь на его руку, мерянка поднялась, качнула головой:

— Возьми меня с собой!

— Зачем? — Миролюб хотел было огрызнуться — куда, мол, тебе в самое пекло, — но, чувствуя на себе внимательные взоры зевак, потянул Полеву подальше от толпы: — Пойдем-ка, поговорим...

Сгорая от стыда за нее, на виду у всех позорно влезающую в мужские дела, он втолкнул мерянку в полутемный старый овин, припер ее к стене:

— Что ты задумала? Я — воин, мне самое время в поход с князем, а что тебе там делать? Иль не знаешь, что на войне никого не жалеют?

Серые глаза Полевы пристально уставились на него — аж захотелось поежиться...

— Я пойду с тобой. Ты пойдешь, и я пойду! — твердо повторила мерянка. — И отпусти меня. Мне больно!

Только теперь Миролюб ощутил, как сильно сдавливает ее запястья. Смутившись, он разжал пальцы и вдруг сообразил: все ее речи — это хитрости его упрямого и трусливого отца! Это коварный старик послал ее, велев прикинуться больной и наказав пригрозить ему своим уходом. Мнил, пожалев девку, сын одумается, ради любви откажется от чести и славы! Нет, не выйдет!

Он покосился на потирающую запястья Полеву. Красива змея! Тишком да молчком с отцом столковалась, надумала поиграться его любовью! Что ж, сама виновата!

Ловко скользнув к бабе, Миролюб бросил ее на солому:

— Значит, со мной отправиться желаешь?! А с чего бы вдруг? Может, полюбила?

И, не дожидаясь ответа, склонился над упавшей на спину мерянкой. Ее припухлые алые губы обожгли его горячим дыханием, в серых глазах мелькнул страх. “Ага, — сгорая от дикого желания впиться в ее маняще приоткрытый рот, усмехнулся Миролюб. — Испугалась! Поняла, что я ее раскусил.”

— Подожди... — протестующе шевельнулась под ним Полева.

— Подожди?! — Миролюб прижался к ней, лишая возможности вывернуться. Он уже не мог ждать! Ее мягкие, округлые груди, обжигая, вдавливались в его тело. Потеряв рассудок от ее желанной близости, Миролюб стиснул руки мерянки и прильнул ртом к ее припухшим губам. Силясь высвободиться, Полева забилась, но ее сопротивление лишь раззадорило парня. Оторвавшись от ее губ, он скользнул щекой по нежной шее, рванул зубами ворот срачицы. Некрепкая ткань затрещала и разошлась, обнажая белые подрагивающие груди с завлекающе темными шишечками сосков.

— Пусти! Не надо! — чувствуя, что вот-вот произойдет нечто непоправимое, вскрикнула Полева. Никогда не обижавший ее Миролюб стал вдруг чужим и неприятным. Неужели когда-то он нравился ей? Неужели даже пыталась сравнить его с исчезнувшим Выродком?

— Пусти?! — прохрипел он, расслышав. — Нет, хватит! Я и так Долго ждал!

По изменившемуся голосу парня Полева поняла — словами его не остановить, и забилась изо всех сил, взывая к чужой помощи. Ее голос взмыл к невысоким балкам овина и, сорвавшись, пропал. Теперь Полева могла лишь тонко сипеть и биться, отчаянно сопротивляясь напору сильного мужского тела. Сухая солома больно колола ее кожу, забивалась в волосы, но Полева этого не чувствовала. Заведя локти ей за голову, Миролюб перехватил их одной рукой, а другой спустился к ногам. Хриплое дыхание парня обжигало Полеву огнем, а скользящие по телу руки казались гадкими и жестокими.

— Давай, давай... — восторженно прохрипел Миролюб, силой раскинув ее судорожно сжатые колени. — Иди сюда...

— Нет! — Она не знала, откуда взялись силы для этого последнего, протестующего вопля. Полева никогда и никому не принадлежала против своей воли, и единственный, кто имел право так поступать с ней, был Выродок. Только он никогда не позволил себе столь низко пасть. Он скорее убил бы ее...

Всхлипывая, Полева увернулась от ищущих ее рот губ Миролюба и, вспоминая Выродка, закрыла глаза. Нынче зеленоглазый колдун идет в Киев и не ведает, что, задыхаясь в постылых объятиях, она вспоминает о нем...

Невольно призывая того единственного мужчину, кто стал ее судьбой, Полева простонала:

— Выродок!

Этот стон оглушил парня. Тут, под ним, она звала другого! Отпустив голые плечи мерянки, Миролюб сверкнул на нее злыми, ошалевшими глазами, но вдруг, уразумев, что натворил, рухнул лицом в сено. Он не видел, как Полева встала, стянула на груди рваные края рубахи, вытащила из волос запутавшиеся в них соломинки.

— Я все равно пойду с тобой в Киев, — твердо сказала она и хлопнула дверью.

Стыд навалился на Миролюба. Как он мог так поступить с мерянкой?! Где оставил разум?! Поссорился с отцом, а зло выместил на бабе!

Боясь возвращаться в избу, он явился домой поздно ночью. Крадучись прошел через сени, нащупал в темноте дверную ручку и, слегка подтолкнув ее, очутился в залитой светом горнице. Отец не спал — сидел за столом и мял гибкими пальцами кусочек Желтой глины. “Рассказала...” — мелькнуло в голове Миролюба, но, заслышав его робкие шаги, старик вымолвил:

— Я говорил с Богом, сын. Я не смею держать тебя силой. Поступай как пожелаешь... — Вздохнув, он зябко повел плечами и добавил: — Полева пойдет с тобой. Береги ее, словно сестру.

Миролюба затрясло. Как он мог так дурно думать об отце? Почему приписывал ему худые помыслы?

Рухнув на колени, он ткнулся вспотевшим лбом в измазанные глиной морщинистые отцовские руки:

— Прости меня! Прости!

— Бог с тобой, сынок! — приглаживая его темные кудри, как-то жалобно ответил старик. — Только помни: ты у меня один... Вернись...

Миролюб верил, что вернется. Верил, когда последний раз обнимал согнувшегося от горя отца, верил, когда скрывались за туманной дымкой высокие стены родного городища, и только ночью, на первом привале вдруг осознал — а ведь он может и не вернуться! От этой страшной мысли что-то внутри надломилось, и, не умея сдержаться, он тихо заплакал. Показалось, будто темнота и пустота вокруг него ширятся, словно желая утянуть в жуткую бездонную пропасть, и никто не хочет ему помочь. Обиженная Полева со времени отъезда и полслова ему не сказала...

Неожиданно к его волосам прикоснулись мягкие женские руки. Голос мерянки ласково произнес:

— Не мучай себя...

Вина перед Полевой рухнула на его вздрагивающие плечи:

— Я худое подумал... Тебя обидел... Отца... Нет мне прощения!

— Не надо, — перебила она. — Дело прошлое... А что до прощения, так никто на тебя обиды не держит — ни я, ни Антип...

Тогда он впервые удивился ее выдержке, но затем она все чаще изумляла его. Словно отбродив по лесам всю жизнь, мерянка умела и найти безопасное место для ночлега, и развести костер, и поймать мелкую дичь, и сыскать съедобный корешок.

— Почему ты одна не пошла? — как-то раз, глядя на ее уверенные движения, спросил Миролюб. Полева обернулась. Всполохи костра запрыгали в ее больших блестящих глазах:

— Я не привыкла ходить одна...

Не спрашивая, Миролюб понял — она всегда была с тем, кто оставил ее в Новом Городе. С кем же? Вспоминая разговоры горожан, он неуверенно вымолвил:

— Ты идешь за колдуном?

— Мы, — не дрогнув поправила она. — Мы идем за колдуном.

ГЛАВА 36

Путь от Полоцка до Киева для Егоши пролетел быстро. Болотник уже привык к долгим переходам, да к тому же набирающая силу осень, не позволяя усталости взять над ним верх, радовала взор яркими красками, утешала сердце задумчивой тишиной. Она напоминала Егоше в последний раз заплетающую свою золотистую косу девку на выданье, — замирая, как невеста, над речной водой и будто желая узреть в ее мрачной глубине свое счастье, осень гляделась в тихие заводи и сияла-переливалась тихой, глубоко затаившейся надеждой.

Егоше было не впервой ночевать в лесу, но частые дожди заставляли его искать приюта в попадавшихся по дороге печищах. В простиравшихся до реки Березины землях кривичей неразговорчивого болотника принимали не очень-то охотно, но, прознав про его принадлежность к Владимировой дружине, смягчались. За частые поборы — ведь платили дань и своему князю, и киевскому — кривичи не любили Ярополка, и многие лишь ждали Владимировой дружины, чтоб присоединиться к выступившему против брата новгородскому князю. Но чем ближе был Киев, тем менее охотно сельчане слушали Егошин рассказ про покорение Полоцка. В растянувшихся меж Березиной и Припятью землях верных Ярополку дреговичей Егоше пришлось врать.

— Я сам там был, — будто в смущении опуская глаза, тихо говорил он. — Сам все видел. — И на сей раз добавлял: — Еле утек!

Жалея удравшего от Владимировой жестокости парня, дреговичи давали ему и приют, и еду, но в древлянских землях все вновь изменилось. Там еще помнили подло убитого киевлянами князя Мала и доброго, рано погибшего от руки брата Олега. В древлянском городище Турове, что высился над Припятью, Егоша встретил большую ватагу молодых парней. Не скрывая своей неприязни к Ярополку, они болтались по улицам городища и, потрясая кто колом, а кто рогатиной, орали:

— Дождемся ясного князя Владимира! Смерть поганому братоубийце Ярополку!

Наскочив на одну из подобных ватаг, Егоша зацепил за рукав проходящего мимо мужика с всклокоченной бородой и осторожно поинтересовался:

— Чего это они разорались? Недовольно вырвав руку, мужик огрызнулся:

— Дурь в них бродит! Они, видишь ли, Владимировых войск дожидаются, надеются, что князь их с собой на Киев возьмет. — И, зло покосившись на орущих парней, сплюнул: — Работали бы лучше, чем попусту глотки драть! Эвон, хлеб на корню гниет!

Он преувеличивал. Нынешний год выдался неурожайным, видать, чуя приближение смутного времени и жалея свою хлебородную силу, Овсень поскупился на дары.

Не задержавшись в Турове, Егоша двинулся дальше по Припяти. Теперь, когда уж близок был Киев, следовало подумать, как встретиться с Ярополковым воеводой. Входить в городище самому было опасно — вряд ли киевляне забыли ненавистного Волчьего Пастыря. Хорошо бы сыскать посланника... И, вспомнив о посланнике, Егоша впервые пожалел об оставленной в Новом Городе мерянке. Раньше Полева только мешала его задумкам, однако нынче она могла бы пригодиться. Вряд ли, изменив своим привычкам, Блуд усмирил похотливый нрав, и такая красавица, как Полева, легко выманила бы его из городища. Побежал бы за ней на край света, как кобель за течной сукой! Жаль, что бабу унесла река...

Егоша взглянул на хмурое небо. Длинные, растянувшиеся за полночь лучи звезд напомнили ему о приближении Позвизда. Поплотнее закутавшись в накидку, он пересел ближе к огню и задумался. А если мерянка выжила?

Там, в Новом Городе, разделавшись с Рольфом, он тоже пришел на берег Мутной и видел, как за бросившейся в реку бабой сигали в воду отважные мужики, но дожидаться, чем кончится дело, ему не хотелось: спешил в Полоцк... Так и не узнав, вытянули Полеву иль нет, он ушел.

Словно отвечая на его невысказанный вопрос, река зашумела. Егоша покосился на посеребренную лунным светом водную гладь:

— Ты что-то знаешь?

Припять ответила тихим шелестом. Она знала о мерянке. Егоша поднялся, подошел к воде и, набрав в ладони полные пригоршни, вгляделся в свое отражение. Вода молчала. Значит, только затаившийся в глубине Припяти водяной дух сумел бы что-то поведать. Когда-то Нар учил Егошу проникать в пристанище водяных духов.

Поежившись, болотник скинул одежду и осторожно, стараясь не сбить ровного дыхания, вошел в воду. От прикосновения холодных и настойчивых рук реки по его коже побежали мурашки. Резко выдохнув, он нырнул. Темная сила потянула его за собой, грудь сдавило диким желанием выскочить обратно, но он сдержался. Отныне следовало забыть о своем теле. Сливаясь с течением реки, он расслабился. Мельтешащие перед глазами разноцветные точки слились в один радужный водоворот, в ушах зазвенели голоса ичетиков, но тот, кого Егоша искал, еще не откликался. Водоворот закрутился, потянул его вниз, мимо празднично серебрящихся берегинь и безобразных, всклокоченных русалок. Призывая его замедлить свое скольжение, тонкие девичьи голоса протяжно запели, белые руки потянулись к его бесплотной душе. Увернувшись, он рухнул в бездонную пропасть... Русалки и берегини еще успеют натешиться в Русальную неделю, а нынче их время еще не настало.

Тяжелые темные волосы водяного духа упали на него, оплели зеленой сетью водорослей. Он!

Егоша вслушался. Монотонным гудением в его мозгу зазвучал глухой голос Омутника. Болотник признал его сразу — Омутник редко разговаривал с чужими, и поэтому его голос куда как больше, чем шумящий, точно море, голос Водянника, походил на безликий рев воды на речных порогах.

— Сестра Мутная хотела взять ее в свои девки, — гудел Омутной, — а ее вытянули. Нынче она тебя ищет. Говорят, даже звала давеча.

Егоша и без его указок подозревал, что если Полеве удастся выжить, то она примется его искать. Вот только где?

— Берегини с Непры болтают, будто видели ее совсем близко... На берегу, возле Рыбных затонов.

Зеленые космы Омутника шевельнулись. Он хотел платы за свой ответ. Теперь Егоше предстояло самое сложное — уйти от могучего водяного духа, не потерявшись в его густой бороде. Осторожно, опасаясь заронить подозрения в душу Омутного хозяина, Егоша постарался ощутить свое тело. Это удалось почти сразу — в грудь хлынула боль, а от нехватки воздуха в голове замутилось. Он шевельнул ногами. Так и есть — Омутник уже оплел их зелеными волосьями! Преодолевая жгучее желание совершить ошибку, стоящую жизни всем утопшим, — паникуя, забиться в спутавших его ноги сетях, — Егоша склонился и, стараясь не спешить, освободил от водорослей сперва одну ногу, а затем вторую. Омутник зло загудел, но теперь его голос лишь раздражал Егошу. Ловко увернувшись от настойчиво тянущихся к его ослабшему от борьбы телу пут, болотник рванулся к слабо мерцающему над головой свету. Бледные русалочьи руки вновь скользнули по его плечам, кратким всплеском прозвенел в ушах смех веселых ичетиков, а затем, отвергая человеческую плоть, вода расступилась и выбросила его на поверхность.

Уже не сдерживаясь, Егоша хрипло втянул в себя воздух, короткими гребками поплыл к берегу. Течение унесло его недалеко, и по мерцанию костра он быстро отыскал свою одежду. Деловито, до красноты растерев задервеневшую кожу, он сунул руки в дым костра и лишь тогда ощутил радость победы.

Не многим доводилось выпутываться из бороды Омутника. Из всех водяных духов он был самым коварным и нелюдимым. Для ловли жертв он прятался под корягами или выискивал в речном дне неожиданно глубокие ямы. В отличие от Речного или Водяного хозяина, Омутник предпочитал не метаться в поисках жертвы, а тихо, по-стариковски сидеть на одном месте, плетя по дну хитроумную сеть из своих волос. И стоило невнимательной жертве запутаться в ней, как, пользуясь слабостью и страхом добычи, Омутник затягивал ее в свою прожорливую пасть. Болотник не сомневался, что и нынче он решился ответить на Егошины мысли лишь для того, чтобы заглотить мягкое человеческое тело. Но вышло иначе, и теперь голодный и обманутый Омутник бесновался на дне реки, а Егоша ведал, где искать Полеву. Хозяин омута сказал, что вечно живые и болтливые берегини видели ее у затонов, а значит, если Егоша поторопится, то поспеет туда еще до рассвета.

Притоптав костер, болотник вскинул на плечо суму и бодро зашагал вдоль Припяти.

Яркий, столь похожий на его собственный, костерок он заметил еще издали и пренебрежительно усмехнулся. Мерянка так и не научилась прятаться от людей — кормила пламя слишком щедро, и, забавляясь излишней пищей, оно плясало, почти дотягиваясь яркими руками до нижних ветвей испуганно подобравшей иглы ели.

Не таясь, Егоша вынырнул из-под еловых лап, вгляделся в лица расположившихся у костра людей. Свернувшись калачиком на разложенном по земле полушубке, Полева сладко посапывала во сне. Внимательно оглядев ее и уверившись, что красоте мерянки не принесено никакого ущерба, Егоша покосился на ее спутника. Он знал, что Полева еще слишком робка, чтоб отправиться в столь дальний путь без провожатого, но что ее спутником окажется молодой и красивый парень, он не ожидал.

Крепкий русоволосый мужчина спал сидя, облокотившись на воткнутый в землю меч. Оглядев рукоять меча, Егоша прищелкнул языком — меч был знатный, видать, доставшийся парню по наследству от отца иль деда. На его резной рукоятке красовался полустертый знак рода — узкая хищная морда разъяренной рыси. “Варяг”, — определил Егоша и, потеряв интерес к спящему, присел у огня. Несмотря на свое грозное оружие, парень не представлял опасности. Он был еще слишком молод и наивен — вон, даже заснул на посту...

Равнодушно глядя в огонь, Егоша развернул на земле свою подстилку и откинулся на спину. Очутившаяся под его спиной сухая ветка предательски громко хрустнула. Незадачливый страж-варяг вскочил на ноги и, не удосуживаясь поискать врага у своего костра, испуганно заозирался.

— Садись, — негромко сказал ему Егоша. — Не позорься...

Варяг подпрыгнул, развернулся и, заметив у костра безоружного человека, немного успокоился, однако меч опускать не спешил. Буравя болотника темными от страха и неожиданности глазами, он рявкнул:

— Ты кто такой?!

— Я? — Углядев краем глаза зашевелившуюся мерянку, Егоша обернулся к ней. — Полева меня знает. Она и скажет — кто я да откуда.

Миролюб недоверчиво оглянулся на мерянку. Откуда она могла знать этого зеленоглазого парня? И как он очутился здесь, у их костра? Но, к его изумлению, Полева и впрямь узнала пришлого. Ее ошалелые глаза метнулись на лицо зеленоглазого, ощупали его и вдруг налились слезами:

— Ты?!

“Колдун, — дошло до Миролюба. — Тот самый колдун”.

Опуская меч, он пригляделся. Так вот, значит, о ком плакала мерянка, кого не могла забыть! И чего в нем нашла? Ничего примечательного в пришлом не было, только глаза пугали каким-то жутким зеленым светом и рано поседевшие волосы заставляли задуматься о пережитой им беде.

Обида сдавила горло Миролюба. Он-то думал — Полева предпочла ему писаного красавца! Но разве этот невысокий и не очень сильный парень мог равняться с ним?! Почему же судьба оказалась так несправедлива?! Почему не на его груди, всхлипывая и утирая струящиеся по щекам слезы, плачет эта красивая баба? Уж как бы он ее обнял, как расцеловал! Не то что этот колдун! Тот ведь и не притронулся к ее вздрагивающим плечам!

Егоше и впрямь не нравились ласки мерянки. Но нынче болотник нуждался в ее помощи и поэтому, ожидая, когда Полева выплачет все слезы, безропотно терпел ее объятия. Поймав на себе изумленный взгляд варяга, он отстранил мерянку:

— Хватит! Ты пойдешь со мной!

— Да, да... — Заторопившись, она вскочила, принялась поспешно заталкивать в суму свои вещи.

От ее покорной преданности Миролюба покоробило. Разве можно так унижаться?

— Погоди! — Он вырвал из рук Полевы суму, спрятал ее за спину. — Отец велел мне тебя беречь, а значит, никуда ты с ним не пойдешь. До утра...

Силясь дотянуться до сумы, Полева завертелась вокруг него. Она ничего не желала слушать. Тот, кого она любила больше жизни, позвал, и она должна была идти. А глупый Миролюб думал, что сумеет помешать этому! Поняв, что суму не достать, она отвернулась от варяга и, сдавив ладони перед грудью, преданно заглянула Егоше в лицо:

— Я готова...

Зачем ей сума? К чему вещи? С болотником она будет счастлива и так...

— Подожди! — рявкнул Миролюб. Одним прыжком он дотянулся до Полевы, сграбастал ее в охапку: — Повторяю — ты никуда не уйдешь!

Егоше надоело ждать. Мерянка была нужна ему, а этот невесть что возомнивший о себе мальчишка задерживал ее!

Развернувшись к Миролюбу, болотник глухо произнес: — Отпусти бабу! Она моя!

Его странный напевный голос насторожил варяга, однако Полеву он так и не отпустил. Наоборот, переставая понимать, что делает, и чувствуя лишь одно — если он отпустит мерянку, то потеряет ее уже навсегда, и тогда прощай надежда на возможное счастье, — он еще крепче сдавил бабу в своих объятиях. Отчаянно сопротивляясь, она вцепилась зубами в его руку. Миролюб сморщился от боли, но рук не разжал. Глядя на стекающие к локтю капли крови, он разозлился. Она предала его! Бросила! Ему, обращавшемуся с ней как с княгиней, отдаться не пожелала, а этому зеленоглазому наглецу, который приказывал ей, словно рабе, была готова пятки лизать!

— Он погубит тебя, разве не видишь? — проговорил Миролюб сквозь зубы и вдруг, резко оттолкнув бабу от себя, махнул мечом, целясь в голову колдуна. Никто не сумел бы напасть внезапнее, однако, каким-то необъяснимым чутьем уловив опасность, болотник отпрыгнул в сторону. Лезвие чиркнуло по руке колдуна, на рукаве показалась кровь. Он еще не успел повернуться, как Миролюб вновь занес меч.

— Не надо! — раздался женский крик.

Варяг не понял, как оказалась на пути лезвия кричащая Полева, поэтому и не успел отвести удар.

Подняв к сияющей смертью, серебряной полосе меча лицо, Полева ощутила не страх, а облегчение. “Вот и все, — подумала она. — Вот и все... Отмучилась...”

Над ее головой что-то хрустнуло. Меч упал в траву. Отшатнувшись, Миролюб кинулся за оружием, однако проклятый колдун оказался быстрее. Прыгнув на спину Миролюба, он сбил варяга наземь, вмял в холодный мох и, запустив под подбородок крепкий посох, сдавил ему шею. Сквозь звон в ушах Миролюб расслышал отчаянный вопль Полевы.

— Остановись! — кричала она колдуну. — Слышишь?! Остановись!

Давление посоха ослабло, боль в неестественно откинутой голове поуменьшилась. Залитое слезами лицо Полевы склонилось к задыхающемуся Миролюбу:

— А ты уходи! Уходи обратно, в Новый Город!

Миролюб молчал. Он не мог понять, почему колдун медлил. Варяг видел безразличие в его зеленых, устремленных на Полеву глазах и не мог поверить, что пришлого остановили слова мерянки. Но тем не менее это было так. Крик Полевы заставил Егошу задуматься. Болотник не знал, кем она считала этого нахрапистого и упрямого парня, но понимал: убив варяга, он может потерять доверие Полевы. А нынче он нуждался в безграничной власти над ней.

Ослабив хватку так, чтобы варяг немного мог перевести дух, Егоша внимательно взглянул на мерянку. Ей сильно досталось от варяжского меча — рана на боку пустяковая, но приметная. Впрочем, если ей не придется раздеваться, Блуд и не заметит. И какого ляда эта сумасшедшая дура защищала того, кто чуть ее не зарубил? Хотя ему-то какое дело...

Егоша вытянул из-под лежащего варяга посох и, подняв с земли суму Полевы, брезгливо отряхнулся:

— Пойдем!

Мгновенно забыв о надсадно кашляющем у ее ног Миролюбе, Полева кинулась к болотнику:

— Но ты ранен! У тебя кровь!

— Кровь? — Егоша не чуял боли и потому удивился. Оглядев порезанное плечо, он мотнул головой: — А-а-а, это... Глупости! Это пройдет.

И, огладив мерянку неожиданно ласковым взглядом, заявил:

— Сперва я тебя подлечу.

Будто споткнувшись об его слова, Полева замерла. Наполняя неудержимой радостью ее душу, нахлынуло счастье. Неужели она не ослышалась? Неужели Выродок сам пришел за ней? Неужели позвал и, презрев свою боль, заметил ее раны?!

Всхлипывая от распирающего ее восторга, Полева привычно нащупала на груди подарок Антипа, сжала его в ладони и, поднеся к губам, прошептала:

— Господи! Спасибо тебе... Спасибо!

ГЛАВА 37

Этой ночью Варяжко спал мало — большую часть времени он провел подле совсем павшего духом Ярополка. Киевский князь сдавал на глазах. Даже после смерти Олега Варяжко не доводилось видеть его столь растерянным. Красивые бархатистые глаза Ярополка утратили живость, и без того узкие щеки совсем запали, острые скулы стали напоминать раздутые в агонии шютвичные жабры, а его когда-то яркие губы приобрели странный сероватый оттенок, будто он измазал их пеплом.

— Не изводи ты себя, светлый князь, — утешал его Варяжко. — Владимир Полоцком не успокоится — на Киев пойдет, а тут и смерть свою найдет!

Обещания Варяжко не были пустым бахвальством — он сам проверял прочность киевских стен, сам расставлял на стенах лучников. Он твердо знал — никто не сумеет взять городище приступом, а уж тем более Владимир со своей худосочной дружиной. Новгородец и Полоцк-то взял случайно — помогла внезапность, — но нынче в Киеве его ждали...

Потянувшись, нарочитый вышел на крыльцо. Словно прощаясь, умирающее осеннее солнце блеклыми лучами пробежало по его волосам, и тут же, разозлясь на подаренную им ласку, злой северный ветер остервенело швырнул в лицо нарочитому горсть дворовой пыли.

Поплотнее запахнув просторный охабень, Варяжко спустился на двор. Ему следовало отправиться в дружинную избу — проверить, как его люди готовятся к возможной осаде городища, но бессонная ночь отдавалась ломотой во всем теле, и, немного помявшись, нарочитый вышел за ворота. “Сперва следует отоспаться, — решил он, — а уж после важные дела вершить”.

Дева Заря еще на пробудила городище, поэтому встречных было немного. Завидя Варяжко, редкие прохожие стягивали шапки и приветливо кивали. Нарочитый почти дошел до своего двора — оставалось лишь завернуть за угол широко раскинувшегося хозяйства Рамина, — когда услышал чей-то призывный смех. Нынче в Киеве веселье стало редкостью, и Варяжко свернул за угол. Там, подпирая спиной верею, стояла красивая молодая баба с большущими, глубокими, словно омуты, глазами и белым лицом. “Нездешняя”, — определил нарочитый, глядя, как, поправляя выбившиеся из-под платка волосы, она задорно смеется в лицо склонившемуся к ней воеводе. По рыжим волосам, богатому корзню и длинному мечу Варяжко признал Блуда. “В городище со дня на день осады ждут, а ему все нипочем!” — разозлился Варяжко и, привлекая внимание заигравшегося с бабой бесстыдника, громко кашлянул. Блуд развернулся. Пользуясь его замешательством, баба ловко нырнула под его упершуюся в загородку руку и кинулась бежать.

— Какого ляда?! — рявкнул на Варяжко упустивший добычу воевода и тут же метнулся следом за удирающей бабой: — Эй, погоди! Где тебя сыскать?

Варяжко поймал его за рукав. Серник незнакомки из синей крашенины уже скрылся за избами, когда до ушей нарочитого долетел ее звонкий крик:

— Приходи вечерком к Гнилому оврагу! Буду ждать!

Блуд шумно выдохнул, повернулся к нарочитому:

— Вот это баба! Прямо сама Лада! Я уж сколь их повидал, а такой ни разу не встречал!

— Ты все о бабах, — укоризненно покачал головой нарочитый. — Лучше бы князя проведал.

— А что князь? — насторожился Рыжий.

Он совсем забыл о Ярополке. К тому же хандра князя его раздражала. Не в отца сын! Святослав давно бы уж всех русичей, от дреговичей до радмичей, собрал под свою длань, а сынок его прикинулся хворым, с перепугу из горницы не выходит... А нарочитый ему подпевает — мол, сиди, жди... А чего ждать-то?

Иногда Блуду казалось, что Владимир больше достоин княжить над Русью, — хоть и мал, да удал, эвон, как изничтожил род полоцкого князя!

— Худо ему, — продолжал о своем Варяжко. — Многие ныне его оставили... Кривичи предали, за сыном ключницы пошли, а ведь средь них немало тех, кто ему в вечной верности клялись. Ты бы зашел к нему, утешил, преданность свою высказал.

Блуд сплюнул сквозь зубы, но, вспомнив о щепетильной преданности нарочитого, покорно кивнул:

— Зайду...

— А про бабу эту лучше забудь, — посоветовал ему Варяжко. — Она, может, и красива, но жизни не стоит. Не ходи в Гнилой яр. Мало ли кто с ней вместе тебя там будет ждать...

Блуд отмахнулся от нарочитого, словно от назойливого комара. Видать, от страха перед нападением Варяжко совсем спятил. Везде ему мерещатся предатели да Владимировы соглядатаи — уже и под киевскими стенами их ищет!

— Хорошо, хорошо, — чтоб не ссориться с угрюмым воем, пробормотал Блуд и тут же зашагал прочь, напоследок невнятно пробурчав: — Не обессудь, некогда болтать... Сам ведаешь — дела...

Варяжко проводил его широкую спину долгим взглядом. С той поры как погиб Выродок, Блуд сильно изменился. Нарочитый не мог понять, как и когда воевода успел научиться козням болотника, но, смягчившись нравом, Блуд стал чем-то походить на болотного парня. За ним и раньше водились мелкие провинности, но при этом Рыжий оставался весь как на ладони — поглядишь, и сразу ясно, чего желает, чего задумал, а нынче воевода все делал тишком, молчком и с удивительным безразличием. Вот и теперь — лишь отговорился и отправился неведомо куда.

Варяжко вздохнул, завернул на свой двор. Ласковая, подаренная ему Ярополком рабыня бодро подбежала к нарочитому, потянула в избу.

— Оставь, Дола, — отпихнул ее нежные руки Варяжко. :— Я хочу отдохнуть.

Девка обиженно стрельнула на него темными глазами, но, уразумев, что хозяин не сердится, послушно отошла. Ох, кабы была на ее месте Настена! Представляя, как теплые руки болотницы ложатся на его плечи, как касаются щеки ее мягкие, душистые волосы, Варяжко застонал...

Спеша прочь от нарочитого, Блуд тоже представлял себе любовные утехи, только совсем иные. Воеводу зацепила незнакомая красивая бабенка. В ней таилась какая-то загадочная привлекательность, которая будоражила кровь Блуда, заставляя его то и дело вспоминать таинственные глаза пришлой, ее манящую улыбку и гибкую фигуру. Возникнув прямо перед спешащим по своим делам воеводой, баба повела себя так, словно сама предлагала ему заняться играми Уда, хоть с виду казалась совсем неопытной... Может, именно поэтому, едва дождавшись темноты, Блуд выскользнул за ворота. Отворяя ему, стражник забурчал что-то недовольное. Блуд остановился, предупредил:

— Погоди запирать. Вернусь скоро.

— Нарочитый велел на ночь ворота открытыми не оставлять, — задиристо заявил страж.

— Я говорю — погоди! — упрямо повторил Блуд. На шум подоспели еще двое. Одного из них — седоусого с темным лицом — Блуд признал сразу, пожаловался:

— Что это за строптивец, Матей? Иль ты уже за свою сотню ответа не несешь?

Сотник нахмурился. Ссориться с Блудом не хотелось, и хоть Варяжко дал указ ворот не отпирать никому, он махнул рукой:

— Пропусти его. Я сам его возвращения дождусь! — И, покосившись на довольно посапывающего воеводу, ухмыльнулся: — Небось, не один придешь... Как узнаю, что не ворога приволок?

— По одежке увидишь, — бойко отозвался Блуд. Матей расхохотался:

— Коли та одежа уцелеет!

Блуд отмахнулся от него и нырнул в наступающую темень. Дорогу к Гнилому яру он ведал хорошо — частенько вспоминалось, как шагал по ней рядом с Выродком. От этих воспоминаний воеводу пробирал легкий холодок, а душа сжималась в предчувствии чего-то недоброго. Но на сей раз это ощущение оказалось кстати — как хорошо будет после исполоха почуять нежные женские объятия! Пережитый страх лишь добавит в утеху страсти...

Гнилой овраг возник перед ним темным глубоким провалом. Блуд даже удивился. Почему-то раньше овраг казался ему менее глубоким. А может, он выглядел так зловеще оттого, что скрывал на своем дне уцелевшие останки его рабов-убийц?

Холодный осенний ветер пробежал по ветвям ольховника, заколыхал их в загадочном танце. Перешептываясь, деревья заговорщицки склонились друг к другу, и внезапно у воеводы появилось странное ощущение, будто за ним кто-то наблюдает. Опасаясь спугнуть видока, Блуд осторожно оглянулся. Никого... Лишь темные шумящие деревья и чистое поле за ними. И столь распалившей его бабы тоже не было видно. Но тем не менее чей-то пристальный взор прожигал его насквозь. Блуд поежился:

— Есть тут кто?

Тихим шелестом листьев ольховник рассмеялся над его страхами, а из оврага, громко каркая, вылетели две вороны и, широко размахивая крыльями, направились к поднимающемуся далеко за краем земли бледному лунному колесу.

— Эй ты! — вновь позвал воевода. Он уже начинал жалеть, что опрометчиво отправился в одиночку в глухой овраг. А вдруг нарочитый окажется прав и здесь поджидает засада Владимира? Может, хитрые наворопники уже пришли сюда и лишь дожидаются удобного мига, чтоб налететь на него, полонить и утянуть в свой стан?

— Эй, кто там есть! — сжимая в вспотевшей ладони меч, заорал он. — Выходи!

— Не вопи...

Деревья зашелестели, или впрямь кто-то заговорил? Блуд суетливо обернулся и, охнув, отпрянул от возникшей за его спиной тени.

— Поди прочь, кто бы ты ни был! — поднимая перед лицом пришлого свой меч, заявил он.

— Да будет тебе железом-то махать! — небрежно ответил тот. — Старинного знакомца узнавать да привечать положено, а ты... Эх, Блуд, Блуд, а я-то хотел тебе за труды отплатить.

— Выродок? — Не веря, Блуд пригляделся. Знакомые зеленые глаза сверкнули из-под низко опущенного на лицо пришлого капюшона:

— Наконец-то признал!

Блуд убрал меч. Уразумев, что когда-то испытанный им страх был всего лишь опытной волшбой болотного знахаря и смерть Выродка наверняка тоже была подстроена, он уже давно перестал бояться болотника. Блуд не знал, как Выродку удалось договориться с Малушей, но ведь это древлянка признала его мертвым, хотя он вовсе не умирал, а просто лежал без памяти... Видать, болотный ублюдок напугал бабу, как его самого. Ощущая объединившую их тайну, Блуд даже подмигивал ей при встрече, но знахарка оказалась хитра и на подмигивания и улыбки Блуда отвечала равнодушным, ничего не выдающим взором. Про себя Блуд смеялся над ней — он-то все ведал, но разговора о Выродке с ней не заводил. Зачем? Правда, воевода не мог объяснить странного, время от времени окутывавшего его плечи холода, но это было неважно. И нынешнее появление Выродка его не особенно удивило — он уже начинал подозревать нечто подобное, только смущала мысль — откуда болотник сыскал себе красавицу-помощницу?

— Ладно, какого рожна я тебе понадобился?

— Говорю же: отплатить за труды пришел, — искоса поглядывая на него, заявил болотник. Ему было интересно следить за воеводой. Со времени их последней встречи Блуд стал иным — былой страх куда-то запропал, но это оказалось только к лучшему: Рыжему легче сговориться с простым человеком, чем с могучим чародеем. Договор с колдуном держался бы на его страхе, а страх — что песчаная башня: ветер дунет — и нет ее. Вот жадность и алчность хоть и не столь видны, а прочны куда более. Уж коли эти две сестрицы-близняшки захватят человечью душу — годы будешь от них избавляться и навряд ли избавишься.

Егоша осторожно прикоснулся к Блудовой душе. Там, взирая на мир завидущими глазами, сидели обе сестры, ждали пищи. Болотник усмехнулся.

— Чего лыбишься? — хмыкнул Блуд. — Чем благодарить меня станешь? Может, бабу свою отдашь?

— Могу и бабу, — кивнул болотник. — А того лучше — весь Новый Город и кривичские земли в придачу.

— Чего?.. — приоткрыл рот воевода.

— А вот, погляди, — Егоша протянул Рыжему грамоту. На тонкой выделанной коже темнели начертанные рукой Владимира руны, а под ними стояло круглое пятно новгородского князя. Егоше стоило много трудов уговорить Владимира на сию грамоту, но, благо, помог Добрыня — надавил на племянника.

— “Не я на брата налез, а он на меня”, — шевеля губами, читал послание воевода, — “потому движет мною Правда, а не Кривда, и ты, братоубийце изменив, свою честь не опозоришь...”

Остатки былой преданности заставили Блуда возмущенно отшвырнуть свиток:

— Ты на что меня подстрекаешь, тварь болотная?! Князя своего предать уговариваешь?! Да я тебя!..

Отскользнув на шаг, болотник мило улыбнулся:

— Не шуми, воевода. Нет так нет. Владимир тебя обидеть не желал, наоборот, хотел тебе честь оказать. Он пишет: “отцом вторым тебя буду почитать”... А ты так.. — Он свернул грамоту, положил ее за пазуху просторного охабеня. — Но коли ты так упрям, служи своему слабосильному князю, только не пеняй потом, что другой сядет над Новым Городом и другой в Полоцке головой будет, а твое место окажется в порубе. — Отвернувшись от опешившего воеводы, он двинулся прочь. — Помнишь поруб-то?

Блуд вздрогнул. Он помнил. Сырость и мрак накатили на него, заставили сцепить пальцы. А если Выродок прав? Разве сам он не думал недавно, что Владимир лучше Ярополка? Может, стоит встать за нового князя? Новый Город и земли кривичей — хорошая плата за труды. Блуд задумался — богатые дары манили его, но спрятанная где-то очень глубоко в душе и почти забытая верность мешали дать согласие.

— Погоди! — Он догнал уходящего болотника и, выхватив грамоту из его рук, впился глазами в строки.

 “Будешь мне как второй отец, — писал Владимир. — Пойдешь за правое дело...” Блуд обрадованно вздохнул — вот оно, оправдание! Ведь Ярополк и впрямь повинен в смерти Олега! Братоубийце нечего делать на киевском троне!

— Ну что? — равнодушно покосился на него болотник.

— Ты в Полоцке был? — вместо ответа спросил Блуд.

— Был.

— Владимир осилит Ярополка? Болотник склонил голову к плечу:

— Коли сделаешь, что писано, — осилит. Блуд протянул ему грамоту:

— Я сделаю... Постараюсь. Только нарочитый может помешать..

— Варяжко? — насмешливо протянул болотник. — Вот уж не поверю, что он хитрее тебя. Да и князь нынче пуглив — наветам легче поверит, чем уговорам.

— Добро. — Словно сбрасывая с души неведомую тяжесть, Блуд потянулся. — Одного лишь не ведаю — когда...

— О-о-о, это вовсе просто! — Болотник повернулся к темнеющему провалу оврага, позвал: — Полева! Поди-ка сюда!

Ветви ольховника зашуршали. Опасливо раздвигая их белыми руками, на край оврага выбралась та самая баба, что заманила Блуда. Воевода огладил ее ладное тело жадным взором. Неужели баба отправится с ним?

— Полева! — Подойдя к бабе, болотник положил руки ей на плечи. — Ты пойдешь с воеводой.

Та жалобно округлила красивые глаза: — Но...

— Не бойся, — ласково, словно уговаривая маленького ребенка, принялся втолковывать ей болотник. — Не насовсем. И как только воевода велит — побежишь ко мне. Ты знаешь, где меня сыскать.

Преданно глядя ему в глаза, Полева кивнула. Ей совсем не хотелось уходить от болотника, но если он просил... Кто еще ему поможет? Он ведь так одинок и так несчастлив. У него даже нет такого доброго, как у нее, Бога. У него вообще нет богов...

На миг мерянке показалось, что во взгляде колдуна мелькнуло удивление.

— Что? — не дожидаясь вопроса, поинтересовалась она. Выродок отвернулся, буркнул:

— Ничего...

Он не хотел признаваться, что и впрямь удивился. Полева не была настолько глупа, что бы не знать — Блуд потребует ее тела, однако уходила с воеводой спокойно, словно добровольно принося себя в жертву. И это из-за одного его слова...

Мерянка оставалась его рабой, но в то же время в ее душе вырастало нечто странное, гораздо более могущественное, чем вся его сила. Что? Он не понимал...

Отмахнувшись от тягостных мыслей, болотник хмуро оглядел Блуда. Рыжий вперился взором в мерянку, словно узревший бесхозную сметану кот, и неожиданно для себя самого Егоша предупредил:

— Бабу не трожь! Иначе будешь не со мной дело иметь — с Владимиром.

— Почему? — искренне изумился воевода. Склонившись к его уху, Выродок шепнул:

— Потому что Добрыня на нее глаз положил. Ты же знаешь, как он с Владимиром повязан. Проведает, что ты его бабу опозорил, и прощай Новый Город!

Блуд поморщился. Да, с Добрыней связываться не стоило, даже ради такой бабенки. Он вздохнул и потянул ее за собой:

— Пошли!

Она светло улыбнулась, кивнула:

— Пошли...

Эх, кабы не Добрыня! Блуд перевел дыхание, молча зашагал к городищу. Быстро перебирая маленькими ногами, Полева поспешила за ним.

Продрогший на стене Матей завидел воеводу и бегущую за ним хрупкую женскую фигурку разглядел издалека. Расхохотавшись, он подпихнул сидящего рядом и сладко позевывающего стража:

— Эй, глянь кого Блуд ведет.

Закрыв рот, тот всмотрелся в быстро приближающихся к стенам людей и махнул рукой:

— Этот где хошь усладу сыщет!

Матей спустился к раздвигающему створы вороту, налег на рычаги. Скрипя, словно жалуясь на поздних гостей, тяжелые ворота отворились. К Матею подошел другой стражник, тот самый, что не желал выпускать воеводу, сказал полушепотом:

— Коли все вороги таковы, я бы сам им в полон пошел...

“Вороги?..” Матей усмехнулся. Блуду, как всегда, повезло. Просто повезло, и вороги здесь были ни при чем. Он вздохнул и отправился на стену — глядеть, не идут ли к городищу Владимировы наворопники. Эх, кабы он знал, что миг назад своей рукой отворил городище для первого из них. Кабы знал...

ГЛАВА 38

Варяжко видел, что Блуд вернулся в городище не один, но откуда появилась в его доме красивая баба и чего она хотела, нарочитый понять не мог. Пришлая ни с кем не разговаривала, избегала встреч и зачастую, проводя целый день в Блудовой избе, даже носу на двор не высовывала. Воевода и обращался-то с ней как-то необычно. Любая другая послужила бы для него лишь утехой на миг, но эту Рыжий оберегал, словно родную сестру. Рьяно оберегал! Как-то раз Варяжко застал пришлую у Блудовых ворот и уж было открыл рот, желая поздороваться со странной гостьей воеводы, как перед ним, словно из-под земли, вырос разъяренный Блуд. Сверля нарочитого злыми глазами и прикрывая бабу широкой спиной, он проворчал:

— Чего надо?

— Ничего... — опешив от его напора, ответил нарочитый.

— А коли ничего, то ступай себе, — огрызнулся Рыжий, и Варяжко пришлось уйти. Раньше Блуд не берег своих любав, и, глядя на его обеспокоенное лицо, Варяжко стал подумывать — а не женился ли тайком скрытный воевода? Ведь носился с пришлой как с писаной торбой, скрывал ее дивную красоту от чужих глаз и даже сам изменился — начал заботиться о других и, проводя все свободное время подле хворого Ярополка, перестал шастать по девкам...

Не только нарочитый — все вой замечали в воеводе перемены и втихоря посмеивались — мол, был муж-сокол, а нынче пришлая девка крылья подрезала, и стал петух петухом — норову много, птицей себя по-прежнему мнит, а в небо подняться уж не может.

— И на старуху бывает проруха, — судача с нарочитым о странностях воеводы, признал Рамин. — Зацепила баба Блуда.

Старый сотник никогда не болтал попусту и прежде, чем вынести свое суждение, долго приглядывался к пришлой. Загадочная гостья Блуда, сумевшая сломить заносчивый и нахальный норов Рыжего, разожгла интерес сотника. Рамин расспрашивал о ней всех и вся и из собранных по крохам скудных шепотков да слухов узнал лишь, что зовут бабу Полевой, родом она из мерян, живет затворницей в Блудовой избе, а воевода боится к ней даже пальцем притронуться.

Услышав последнее, нарочитый насторожился. Тут было что-то не так... Коли зародилась меж Блудом и пришлой любовь, то почему баба не желала дарить воеводе свое тело? А если любви не было, то почему она хозяйствовала в доме Блуда, будто жена?

Сердцем чуя неладное, Варяжко твердо решил при случае самому переговорить с пришлой. И случай вроде выдался, но едва надумал отправиться к ней, как по всем улицам Нового Города промчался княжий клич. Ярополк сзывал всех бояр и хоробров к себе в терем. Зачем, почему — никто не ведал. Оказалось, что утром в Киев прискакал гонец из древлян и, оставив запаленного коня у княжьего крыльца, поведал Ярополку о дружине брата.

— Далеко они покуда, даже до Припяти не добрались, — рассказывал гонец. — Но идут к Киеву. А всего хуже то, что я от многих кметей да закупов слышал: люди судачат, будто здесь, в Киеве, плетет кто-то против нынешнего князя подлый заговор и горожане-предатели сами Владимиру ворота открыть сговорились.

В спешке он забыл, перед кем произносил свои речи, забыл, что в тереме собрались не лапотники, а весь боярский Киев и на высоком стольце у окна сидит сам Ярополк, — вот и выложил правду-матку, как слышал ее от других.

Князь и раньше не отличался сильной волей, а нынче еще и болезнь его подточила. Вскочив, он испуганным зайцем заметался по клети:

— Я знал! Знал! Не простили мне люди Олегову смерть!

Видя смятение князя, Варяжко обрушился на гонца:

— Ты что плетешь?! Кого байками кормишь?! Отродясь в Киеве предателей не было! Сей городище еще наш пращур Орей от предателей зарек!

Гонец смутился, попятился:

— Да... Я...

Подскочив к Варяжко, Ярополк закричал ему прямо в лицо:

— Ты твердил: “Олегова смерть забудется! Простится!” Ты клялся, что никто в Киеве против меня не пойдет! А ныне уже в иных землях о заговоре против меня болтают! Может, ты нарочно мне лгал? Может, сам — заговорщик?!

В его суженных, словно у сердитой кошки, глазах метался безумный страх. Варяжко смирил негодование, склонил перед князем голову:

— Я от сказанного не отрекаюсь и, коли желаешь, еще раз повторю — нет в Киеве предателей! А если сыщешь в моих словах хоть крупицу кривды — убей меня, не раздумывая! Я же сам тебе меч подам и шею подставлю!

Ярополк отшатнулся, вновь забегал из угла в угол. Из ряда сидящих по длинным, поставленным вдоль стен лавкам бояр встал Помежа и, оправив длинный, до полу, багровый охабень, забормотал:

— Ты, нарочитый, обиды на меня не держи, а только кто нас сбережет, коли те слухи правдивы окажутся?

Страшась продолжить, он подобрал полы охабеня и, поглядывая по сторонам быстрыми глазками, опустился на лавку. И показались бы его сомнения искренними, но при взгляде на Блуда лицо Помежи разгладилось, и на его узких губах растаяла хищная улыбка, словно был у боярина с воеводой какой-то тайный уговор. “Коли так, — решил Варяжко, — то самое время Рыжему свое слово молвить”. Он не ошибся. Блуд неловко поднялся и, оглядев собравшихся, обратился к гонцу:

— Кто тебе о предателях сказывал?

— Так, люди всякие...

Воевода подошел к нему поближе, ласково заглянул в глаза:

— Какие люди?

Совсем одурев от внимания знатного боярина, вой беспомощно забормотал:

— Да все говорят, и в Новом Городе, и в кривичских землях. — Но, углядев поощряющую улыбку воеводы, уже увереннее добавил: — А что? Все может быть... Кривичи-то Рогволда предали.

При напоминании о старой боли у Ярополка жалобно скривилось лицо. Забыв о присутствующих, он поднес ладонь ко рту и принялся яростно обкусывать ногти. Смотреть на него было и страшно, и стыдно. Варяжко решился подойти. Оказавшись совсем рядом с князем, он прошептал:

— Негоже этак... Воспрянь духом, князь... Ободри бояр!

Но Ярополк то ли не услышал его, то ли не захотел услышать. Оставив Варяжко, он метнулся к еще не успевшему сесть Блуду, вцепился в его руку:

— Ты именитый хоробр, со Святославом воевал, скажи — что делать?

— Что делать? — Рыжий удивленно вскинул брови. — Хитростью брать — то творить, чего никто не ждет. К примеру, забрать дружину и уйти куда подалее.

— Здесь моя земля, отцом мне завещанная! — неожиданно обретя былое мужество, запротестовал Ярополк. Воевода пожал плечами:

— Как хочешь, князь, а только ты спросил, как брата одолеть, — я ответил. А ежели мой ответ не хорош иль понял я что не так — прости....

Варяжко остолбенел. Уж кто-кто, а Блуд должен был понимать, что уход из хорошо укрепленного городища был равносилен смерти. Он же воевал не первый год! Что с ним? Неужели, желая избавить молодую жену от кровавой бойни, струсил и надумал увезти ее подальше от мечей и боли? Или просто устал и потянулся к мирной жизни?

Не выдержав гнета сомнений, Варяжко шагнул к Блуду:

— Что с тобой?! Рыжий нахмурился:

— Ничего... Я что думаю, то и говорю, а решать все равно не мне. Это ты у нас любишь сам суд вершить, а я во всем полагаюсь на княжью волю. Велит мне светлый князь тут помереть — безропотно смерть приму, последует моему совету — уйду вместе с ним в любое изгнание.

Горло Варяжко стиснуло судорогой, вопросы заметались в голове исполошными всплесками растревоженных рыб...

— Можно мне сказать, светлый князь? — неожиданно вмешался Горыня и, получив в знак согласия благосклонный кивок Ярополка, повернулся к уставившимся на него боярам. — Я на страже чаще других бываю, ведаю — киевские стены любого ворога сдержат. И воины в городище не из тех, что нынче одному князю кланяются, а завтра другому. Твои речи, Блуд, изменой пахнут. Если и есть в Киеве предатели, то первый — ты!

Таких обвинений от старого приятеля воеводы никто не ждал, потому и загомонили все хором — кто убеждая Горыню в его неправоте, кто, наоборот, поддерживая.

— Как ты смеешь?! — выхватил меч оскорбленный Блуд. Варяжко понимал его негодование — Блуд хоть и был гнидой, а предавать не стал бы. Ему и у Ярополка хорошо жилось — к чему ему перемены?

Нарочитый попробовал вклиниться меж разъяренных хоробров, но Фарлаф оттолкнул его и, примкнув к Блуду плечом, надвинулся на Горыню:

— Ты только что друга предал, кто поручится, что князя не предашь?

— Я никого не предавал, а вот скольких ты хозяев сменил, скольким служил, как цепной пес, скольким пятки лизал? Видать, и у нынешнего не задержишься! — выкрикнул в ответ Горыня. Теперь и в его руке поблескивало оружие. — За сколь гривен ты, варяжский пес, Ярополка продал?!

— Гад!

Клинок Фарлафа со свистом распорол воздух. С ловкостью опытного бойца Горыня уклонился. Не понимая, почему Блуд не вступает в схватку, и, тщетно пытаясь урезонить разошедшихся воинов, Варяжко оглянулся. Отчаянно дрыгая ногами, Блуд бился в железном объятии обхватившего его сзади Дубреня и, не умея вырваться, сыпал ругательствами, норовя как можно обиднее зацепить Горыню. Однако тот, не слыша его воплей, рубил направо и налево. Корзень Фарлафа уже светился прорехами, кое-где из-под него показалась кровь, а лицо приобрело угрюмо-сосредоточенное выражение. “Все, — понял Варяжко. — Это уже не шутка — бьются всерьез, насмерть”. Ярополк тоже, видать, уразумел, что пора вмешаться, — перекрывая лязг оружия и крики Блуда, рявкнул:

— Хватит!

Повинуясь, Горыня опустил меч, и, воспользовавшись его замешательством, Фарлаф нанес резкий удар. Блестящий клинок мелькнул мимо Варяжко. Нарочитый рванулся вперед, сшиб его. Острая боль пронзила руку, но смертельное лезвие миновало грудь Горыни. Тот признательно скосил глаза на придерживающего раненое плечо нарочитого, но сказать ничего не успел.

— Я велел — хватит! — выбивая меч из рук озверевшего Фарлафа, заорал Ярополк. Оружие вылетело и, бренча, покатилось к ногам испуганно вжавшихся в стены торговых бояр. Визжа, словно подколотые поросята, они кинулись врассыпную.

— Эх! — Схватившись за голову, Ярополк стиснул ее ладонями и в наступившей тишине громко зашептал: — Как же мне поверить, что киевляне меня не предадут, коли, меж собой согласия не сыскав, мои хоробры готовы друг другу глотки рвать?

Пристыженные бояре, отряхиваясь и оправляя одежду, потихоньку принялись усаживаться на прежние места. Когда все устроились, Ярополк поднял голову, обвел горницу безразличным взглядом:

— Я решил уйти из Киева.

Варяжко протестующе открыл рот, но взмахом руки Ярополк велел ему молчать:

— Хватит ссор, нарочитый. Кто верен, тот пойдет со мной, кто не верен — пусть остается. И разговаривать больше не о чем.

Варяжко понимал, что не о чем. По тону Ярополка понимал, но, чуя в груди надсадную тоску обреченности, все же попытался возразить:

— Но как же родная земля? Твоя земля?

— А я с нее не уйду. — Присев на край стольца и сцепив на коленях руки, Ярополк уронил подбородок на грудь. — Я в Родню отправлюсь. Там и земли мои, и стены не хуже киевских.

Варяжко мог бы поспорить с кем угодно, что стены в Родне с киевскими не сравнятся, но Ярополк вяло махнул рукой:

— А теперь уходите. Я устал. — И уже в спины поспешно удаляющимся боярам напомнил: — И коли затеете на дворе склоку, виноватых искать не стану — любого, у кого в руках меч окажется, назову предателем.

От его грустного голоса Варяжко захотелось заплакать. Внезапно он понял — это конец. Конец Ярополка, конец Киева. Князь еще и не увидел брата, а уже сдался...

На двор выходили молча и, не глядя друг на друга, тут же разбредались в разные стороны. У самых ворот нарочитого нагнал Горыня. В глазах Сторожевого светилась признательность:

— Я тебя в тереме отблагодарить не успел, так нынче скажу — за мной должок.

Оторвавшись от раздумий, Варяжко покосился на свое плечо. Нанесенная мечом Фарлафа рана оказалась пустяковой, даже кровь уже унялась, только рука еще слегка побаливала.

— Добро, — кивнул он Горыне. Тот улыбнулся и, отвернувшись, отправился в дружинную избу. Нарочитому не хотелось идти следом. Желая покоя, он зашагал к себе, в нежные объятия тихой и ласковой Долы. Несмотря на свою молодость, рабыня умела утешить боль и тревоги нарочитого.

Пока девка перевязывала его, перемежая перевязку нежными, но весьма настойчивыми ласками, Варяжко думал. В его жизни что-то менялось, рушилось... Казалось, весь его мир, весь привычный образ жизни безжалостно смят чьей-то могучей рукой. Когда это случилось? Не нынче... Может, в тот день, когда он впервые увидел Настену?

Воспоминание о девушке опалило его душу. Где-то нынче болотница, жива ли? Если Владимир осмелился хоть волос с ее головы!..

— Не надо! — испуганно взвизгнула Дола. Не понимая ее испуга, нарочитый удивленно взглянул на рабыню. Сжавшись в комок, она указала тонким пальчиком на его руки. Варяжко опустил взгляд и только теперь заметил в своих пальцах узкий и длинный кинжал. Когда взял его, как? — он не помнил. Отбросив оружие, нарочитый через силу улыбнулся напуганной девке:

— Не трясись... Это я так...

Она сторожко приблизилась и, по-прежнему пугливо косясь на его руки, вновь принялась за дело.

К вечеру боль в раненом плече улеглась, и, устав от тягостных, бесполезных раздумий, нарочитый вышел на крыльцо. Ноги сами понесли его прочь от городища, туда, где под побуревшим скатом берега в туманной дымке стыдливо прятала свою волнующую красоту великая Непра. Стражи у ворот проводили нарочитого сочувственными взглядами — слухи о случившемся в княжьей горнице уже успели облететь городище, и поэтому все знали, как Варяжко уговаривал Ярополка остаться в Киеве. Как знали и то, что у него ничего не вышло...

Присев на берегу, Варяжко коснулся рукой воды. Прохладные пальчики реки дружески обхватили его запястье, не в силах удержаться, с прощальным всплеском соскользнули и побежали дальше — искать новых встреч.

— Передай ему: Ярополк уйдет в Родню, — раздался позади Варяжко чей-то знакомый голос. — И побыстрее беги — мы скоро уходим!

Большой куст ольхи за Варяжкиной спиной мешал нарочитому увидеть говорящего. Затаив дыхание, нарочитый замер.

— Это хорошие вести. Владимир будет рад, — ответил мужчине женский голосок. Мягкий, бархатистый, незнакомый. Силясь разглядеть хоть что-нибудь, Варяжко вытянул шею, но еще удерживающий на своих ветвях достаточно листьев ольховник скрывал собеседников, да и темнота надежно защищала их от случайных видоков.

— Я постараюсь заслужить оказанную мне честь. — Теперь Варяжко узнал говорящего. Блуд! Замышляет что-то... Неужели все-таки Горыня прав и воевода предал своего князя? Крадучись, нарочитый попробовал обойти куст.

— В Родне узнаешь, как еще помочь нам, — успокоила воеводу незнакомка и, немного помолчав, добавила: — К тебе придет гонец.

Варяжко оставалось лишь отогнуть большую разлапистую ветку да подлезть под нее, но, как назло, начался дождь. Слабый, едва приметный, тот, что, смачивая моросью лицо, не поит землю щедрой влагой. Однако жухлая трава вмиг стала скользкой. Ноги нарочитого поехали в сторону, и, не удержавшись, он упал.

Блуд был хорошим воем. Звук падающего тела признал сразу.

— Беги!!! — завопил он незнакомке. Мимо поднимающегося с земли Варяжко мелькнул темный охабень. Вытянув руку, нарочитый вцепился в край одеяния, но баба оказалась проворней белки. Изловчившись, она выскользнула из Варяжкиных рук и, нырнув в прибрежные кусты, растворилась в темноте. Она передвигалась столь стремительно и бесшумно, что любая погоня была бы бессмысленна. Видать, незнакомка долго жила в лесу, потому и ушла в его глубины словно рыба в омут, — попробуй теперь сыщи ее! Зато Блуд бежал так, что слышно было за версту. С треском взламывая кусты, он прыжками мчался к городищу. Когда Варяжко поднялся на ноги, плащ воеводы уже скрылся за воротами. Задыхаясь от гнева, нарочитый кинулся следом. Теперь он не сомневался: Блуд — предатель, но как открыть глаза Ярополку? Хотя, может, князь и поверит — ведь Варяжко сам был видоком, да и вой у ворот подтвердят, что воевода уходил из городища.

Ворвавшись в ворота, нарочитый рявкнул на опешивших от его исполошного вида стражей:

— Здесь кто проходил?!

Те недоуменно переглянулись:

— Никого...

— Никого?! — Варяжко подлетел к одному из сторожевых, вцепился в его срачицу, затряс: — А не воевода ли?!

Голова парня беспомощно замоталась на тонкой шее, но он все же прохрипел:

— Ни-и-ико-о-ого!

Может, не заметили? Или боялись признаться, что против его собственного указа впустили кого-то в городище с наступлением темноты? Коли так, то теперь хоть пытай их — не сознаются...

Варяжко отбросил парня, рванулся к Блудовой избе. Предателя нельзя отпускать безнаказанно!

На дворе воеводы стояла тишина. Не задерживаясь у дверей, нарочитый проскочил сени, клети и влетел в горницу. Улыбающийся Блуд сидел за столом, а молодая девка растирала его обнаженную спину каким-то ароматно пахнущим маслом, из тех, какими часто торговали греки. Заметив запыхавшегося нарочитого, воевода вскочил, вытаращил глаза: — Что?! Откуда?!

— Ты! — задыхаясь от быстрого бега и гнева, крикнул Варяжко. — Ты был за городищем! Предатель!

— Ты что, ополоумел? — попятился Блуд. Врал он здорово, но врал же! Варяжко сам слышал его голос! Своими ушами!

На ходу вытягивая меч, он двинулся к воеводе. Тот отпихнул рабыню, оскалился:

— Ты, нарочитый, видать, забыл, что Ярополк сказал?

— Я ничего не забыл. И твоего предательства не забуду, — продолжая надвигаться на него, прохрипел Варяжко. — Все князю поведаю!

— Что поведаешь? Что влетел ко мне в избу и, озлясь, принялся меня предателем обзывать да мечом махать?

Варяжко приостановился. Для лжи слова Блуда звучали слишком уверенно. Может, он и впрямь обознался, поспешил винить воеводу? Ярополк не простит навета. Но как узнать правду? Кто скажет?

В смятении нарочитый огляделся. Жалобные, доносящиеся откуда-то снизу всхлипы заставили его опустить взор. Возле Рыжего, почти лежа на полу и вжимаясь лицом в его босые ноги, притулилась рабыня. Тонкие пальцы девки еще блестели маслом, а баночка со снадобьем дрожала в ее руках, время от времени стукаясь об пол и издавая глухой, отрывистый звук, чем-то напоминающий дальний лай старой собаки.

. Нарочитый подошел к рабе и, приподняв ее подбородок, вгляделся в залитое слезами лицо. Наивные полудетские глаза девки устремились на, его губы. “Девка из новых, по-нашему не понимает”, — догадался Варяжко. Однако ему это было на руку — уж с рабой-то Блуд вряд ли успел бы сговориться. Да и не станет воевода унижаться до столь позорного сговора.

— Твой хозяин сейчас уходил куда-нибудь? — отчетливо выговаривая каждое слово, спросил нарочитый. Глаза девки округлились. Она не понимала. Блуд лениво хмыкнул и, предоставив Варяжко возможность делать все, что угодно, отправился в дальний угол горницы, к разложенной на сундуке чистой рубахе. Натягивая ее на блестящее от растирания тело, он заинтересованно следил за попытками нарочитого разговорить девку.

— Он уходил? — помогая себе знаками, вновь спросил Варяжко. Рабыня стрельнула глазами на Блуда, затем на дверь и вдруг обрадованно тряхнула головой. Поняла! Но почему-то продолжала молчать. Варяжко открыл было рот — повторить вопрос, но Блуд опередил его. Обращаясь к рабе, он рыкнул:

— Говори! Не бойся — говори правду!

На бледном лице девки отразились сомнение и страх. Прижав к щекам узкие ладони, она пробормотала что-то невнятное.

— Что она сказала? — переспросил у воеводы Варяжко. Блуд помотал головой:

— Это ты уж сам разбирай, я тебе переводить не стану. А то потом заявишь, что я тебе соврал...

Нарочитый вздохнул. Похоже, Блуду и впрямь было нечего скрывать. Но тогда чей же голос слышал Варяжко на берегу Непры? Кто предал Ярополка?

Рабыня вновь замычала. Варяжко вслушался.