Говард Роберт

 

     СЕРДЦЕ СТАРОГО ГАРФИЛДА

 

     Я  сидел  на крыльце, когда дедушка, прихрамывая, вышел из

дома,  опустился  в  свое  любимое  мягкое  кресло  и  принялся

набивать табак в трубку из кочерыжки кукурузного початка.

     -- Ты что, на танцы собрался? -- спросил он.

     --  Жду  дока Блейна, -- ответил я, -- мы с ним собирались

навестить старика Гарфилда.

     Дед раскурил трубку и  сделал  пару  затяжек  прежде,  чем

заговорил снова:

     -- Что, плохи дела у старины Джима?

     -- Док говорит, у него практически нет шансов.

     -- Кто ухаживает за ним?

     --  Джо  Брэкстон,  -- вопреки желанию самого Гарфилда. Но

кто-то ведь должен с ним оставаться.

     Дедушка с шумом затянулся и долго  смотрел  на  полыхающие

далеко в холмах зарницы, потом произнес:

     -- А ведь ты думаешь, что старый Джим -- самый отъявленный

враль в нашем графстве, разве не так?

     -- Ну... он рассказывает очень славные истории, -- признал

я. --  Но  некоторые  события,  в  которых  он,  по его словам,

принимал  участие,  должны  были  происходить  задолго  до  его

рождения.

     --  Я  перебрался в Техас из Тенесси в 1870 году, -- голос

деда неожиданно стал резким, -- и видел,  как  этот  городишко,

Лост  Ноб,  вырос  на пустом месте. Паршивой дощатой бакалейной

лавки и той не было, когда я очутился  здесь,  но  старый  Джим

Гарфилд уже поселился там, где и сейчас живет, только тогда его

домом  была  немудрящая  бревенчатая  хибара.  И  сегодня он не

выглядит ни на день старше, чем в тот момент, когда  я  впервые

его увидел.

     --  Ты  никогда  не упоминал об этом, -- признаться, я был

удивлен.

     -- Да решил, что ты воспримешь это как старческий  маразм,

--  ответил  он.  --  Старый  Джим  был первым белым человеком,

осевшим в  этих  местах.  Он  построил  свою  хижину  в  добрых

пятидесяти  милях  к  западу  от границы. Бог его знает, как он

решился на такое, в этих холмах, кишевших команчами.

     В ту пору, когда мы с ним  впервые  встретились,  его  уже

называли  старым  Джимом.  Помню,  как он рассказывал мне те же

самые истории, которые потом довелось услышать и тебе:  о  том,

как  он  участвовал в битве у Сан-Хасинто еще совсем юнцом, и о

том, как он разъезжал по прерии с  Ивеном  Кэмероном  и  Джеком

Хэйесом... Только вот я верил ему, а ты -- нет.

     -- Но это же было так давно!.. запротестовал я.

     -- Последний рейд против индейцев в этих краях состоялся в

188-74  году, -- погрузился в воспоминания дедушка. -- Был бой,

я был там и был там старый Джим. Я лично  видел,  как  он  сшиб

старого  вождя  Желтую  Косу  с  мустанга из ружья для охоты на

буйволов с расстояния в семь сотен ярдов.

     Но еще до того мы вместе с  ним  побывали  в  переделке  у

излучины  Саранчовой  реки.  Банда команчей пришла из мескеталя

[Примечание: вид деревьев семейства бобовых, произрастающих  на

юге  США и в Мексике. Стручки мескета богаты сахаром и пригодны

в пищу.], убивая и грабя всех на своем пути,  перевалила  через

холмы.  Когда они уже возвращались вдоль Саранчовой, наш кордон

встретил их и принялся  преследовать,  наступая  на  пятки.  Мы

схватились на закате в низине, заросшей мескетом, убили семерых

из них, а остальные еле унесли ноги в зарослях кустарника. Но и

трое  наших  парней  полегло в этом бою, а Джиму Гарфилду копье

пронзило грудь.

     Рана его была ужасной. Джим мало чем отличался с  виду  от

мертвеца,  и  неудивительно,  --  никто не смог бы выжить после

такого ранения, как это. Но тут из кустов, откуда ни  возьмись,

вышел  старый  индеец.  Мы  навели  на него ружья, а он знаками

показал, что пришел с миром, и заговорил по-испански. Не  знаю,

почему  мы  не изрешетили его на месте, ведь кровь так и кипела

от желания драться и убивать; но было в нем что-то  такое,  что

удержало нас от стрельбы. Он сообщил, что родом не из команчей,

он-де  старинный  друг Гарфилда и хочет ему помочь. Он попросил

нас перенести Джима в рощицу мескета и оставить с ним  наедине.

По  сей  день  не пойму, почему мы послушали его, и все-таки мы

это сделали.

     Ох, и ночка была: раненый стонет и молит  о  воде,  вокруг

лагеря  трупы  разбросаны,  темно  хоть  глаз выколи и один Бог

ведает, не подкрадутся ли во  тьме  вернувшиеся  команчи...  Мы

решили  заночевать прямо там потому, что лошади совсем выбились

из сил; никто за всю ночь так и не сомкнул глаз, но команчи  не

появились. Что происходило в это время в зарослях мескета, я не

знаю  и  индейца  этого странного больше не видал, но только до

самого утра я слышал бросающие в дрожь завывания -- и  испускал

их явно не умирающий, да еще в полночь принялась где-то кричать

и ухать сова.

     А   на   рассвете   в   лагерь  приковылял  Джим  Гарфилд,

изможденный и бледный, но живой, рана на его груди закрылась  и

уже  начала заживать. С тех самых пор он никогда не упоминал ни

об этом ранении, ни  о  самой  стычке  с  краснокожими,  ни  об

индейце,  что появился и исчез столь таинственно. И он перестал

стареть, -- сейчас Джим выглядит точно так же, каким был тогда:

мужчина чуть за пятьдесят.

     Дедушка, закончив рассказ, умолк, и в тишине стало слышно,

как внизу на дороге урчит машина, а вскоре сумрак прорезали два

ярких луча света.

     -- Это док Блейн, -- сказал я. -- Когда вернусь, расскажу,

как там Гарфилд.

     Пока  машина  преодолевала  три   мили   поросших   дубами

холмистых  склонов,  отделяющие Лост Ноб от фермы Гарфилда, док

Блейн поделился со мной своим мнением насчет больного старика:

     -- Буду весьма удивлен, если мы застанем его в  живых,  --

заявил  он,  -- на нем места живого нет. Вообще, у человека его

возраста должно бы хватить здравого смысла не браться объезжать

молодую дикую лошадь.

     -- Не такой уж он и старый, судя по виду, -- заметил я.

     -- В следующем году  я  отмечу  свое  пятидесятилетие,  --

ответил док Блейн. -- Так вот, я знаю его всю свою сознательную

жизнь  и  могу  точно тебе сказать: к моменту нашего знакомства

ему было никак не меньше, чем мне сегодня. Внешность может быть

очень обманчива.

     Жилище старого Гарфилда было настоящим пережитком старины.

Доски приземистого, вросшего в землю домишка отродясь не  знали

покраски.  Ограда  фруктового  сада  и загоны для животных были

сработаны из железнодорожных рельсов.

     Старый Джим лежал на своей грубо сколоченной кровати,  под

суровым  но  умелым и эффективным присмотром человека, которого

док Блейн нанял вопреки протестам  старика.  Едва  взглянув  на

него,  я  снова  поразился  его  удивительной,  но тем не менее

очевидной жизнеспособности. Годы согнули тело, но  не  иссушили

его, все еще упруги и эластичны были мышцы, прикрывающие старые

кости.  Достаточно  было  посмотреть  в лицо этого человека, со

стоическим спокойствием терпящего боль, чтобы понять, сколько в

нем таится жизненной силы.

     -- У него бред, -- сказал  Джо  Брэкстон  с  присущей  ему

флегматичностью.

     --  Первый белый в этих местах, -- пробормотал старый Джим

вполне отчетливо. -- Никогда раньше в холмах  не  ступала  нога

белого   человека.   Стал   старым.   Хотел  осесть.  Перестать

бродяжничать, вот чего я хотел. Поселиться здесь. Чудесный  был

край,  пока  его не заполнили переселенцы и скваттеры. Видел бы

Ивэн Кэмерон эти места. Мексикашки  застрелили  его.  Будь  они

прокляты!

     Док Блейн покачал головой:

     -- У него все внутри переломано. Не пережить старику этого

дня.

     Гарфилд   неожиданно  поднял  голову  и  поглядел  на  нас

абсолютно чистым, незамутненным взором:

     -- Ошибаешься, док, -- просипел он с  натугой,  дыхание  с

хрипом  выходило  из его горла. Я выживу. Что сломанные кости и

перекрученные кишки? -- Чепуха! Тут все решает  сердце.  Доколе

качает  этот насос, человек не умрет. А мое сердце... Послушай!

Почувствуй, как оно бьется!

     Скривившись от боли, он  ощупью  нашел  запястье  доктора,

потянул  к  себе  и  прижал  его руку к своей груди, пристально

глядя в лицо дока Блейна с жадным ожиданием.

     -- Исправен моторчик, разве нет?  --  выдохнул  он.  --  И

мощный, как бензиновый двигатель!

     Блейн подозвал меня:

     --  Приложи-ка  руку, -- сказал он, пристраивая мою ладонь

на обнаженную грудь старика, -- весьма замечательная  сердечная

деятельность...

     В  свете  масляной  лампы я заметил огромный белесый шрам,

который могло бы оставить копье  с  кремневым  наконечником.  Я

положил  руку  прямо  поверх  шрама  и  с  губ  моих  сорвалось

невольное восклицание. Под  моей  ладонью  пульсировало  сердце

старого  Джима  Гарфилда, но его биение настолько отличалось от

работы любого другого сердца, которое мне доводилось слушать...

Мощь  его  поражала,  --  ребра  старика  все   вибрировали   в

постоянном ритме. Это больше напоминало деятельность отлаженной

динамо-машины,  нежели  человеческого  органа.  У меня возникло

ощущение, будто рвущаяся из его груди удивительная сила влилась

в мою руку, поднялась вверх по ней и заставила мое  собственное

сердце  мощно  забухать  в  унисон  с  этим  непостижимым живым

мотором.

     -- Я не могу умереть, -- с трудом  выговорил  Джим,  --  я

буду  жить  так  долго, как сердце в моей груди. Только пулей в

голову можно убить меня. И даже тогда я не буду в полном смысле

мертв, ведь сердце мое будет продолжать биться. Оно, впрочем, и

не мое, а принадлежит Человеку-Призраку, липанскому  вождю.  То

было  сердце  бога,  которому  поклонялись  липаны до того, как

команчи вытеснили их с родных холмов.

     -- Я познакомился  с  Призраком  еще  на  Рио-Гранде,  где

побывал  вместе с Ивэном Кэмероном. Как-то раз я спас его жизнь

от мексиканцев. Он протянул между нами нить  вампума  духов,  и

отныне  один  из  нас  мог видеть или чувствовать, когда другой

нуждался в помощи. И он пришел, узнав, что я попал в переделку,

тогда, когда заработал этот шрам. Я, почитай,  был  мертв,  как

полено.  Копье  рассекло мое сердце пополам, как нож мясника --

кусок говядины.

     -- Всю ночь Призрак колдовал, призывая мой дух обратно  из

страны  теней.  Я  даже  немного  помню этот полет: было темно,

потом тьму сменил сероватый сумрак; я плыл сквозь серые  туманы

и   слышал  вой  и  причитания  мертвецов  позади  во  мгле.  И

вождь-таки вытащил меня оттуда.

     -- Он извлек из моей  груди  то,  что  осталось  от  моего

смертного  сердца  и  вставил на его место сердце божества. Оно

все еще принадлежит  ему,  и  когда  я  окончу  свой  путь,  он

вернется за ним. Это новое сердце дало мне силу и неуязвимость,

года  обходили  меня стороной. И что мне до того, что некоторые

болваны здесь зовут меня старым брехлом? Я знаю то, что я знаю.

Но слушай...

     Словно  когти  зверя,  его  пальцы  молниеносно   стиснули

запястье  доктора  Блейна.  Из-под  косматых  бровей  сверкнули

глаза, бесконечно старые и одновременно удивительно молодые, на

мгновение старик напомнил мне орла, спикировавшего на добычу.

     -- Если  вдруг,  по  несчастной  случайности,  сейчас  или

когда-нибудь позднее я все-таки умру, пообещай мне: ты вскроешь

мне  грудь  и  вынешь  сердце,  что  одолжил  мне  давным давно

Человек-Призрак! Оно принадлежит ему. Пока оно  бьется  в  моей

груди,  дух будет привязан к телу, даже если голова моя лопнет,

как раздавленное яйцо! Живой дух в гниющем теле! Обещай мне!

     -- Хорошо, хорошо, обещаю, -- с готовностью согласился док

Блейн, потворствуя старику, и  старый  Джим  Гарфилд  откинулся

назад со свистящим вздохом облегчения.

     Он не умер ни той ночью, ни следующей, ни спустя еще одну.

Я хорошо запомнил следующий день, потому что в этот день у меня

вышла стычка с Джеком Кирби.

     Люди   скорее  готовы  поддерживать  хорошие  отношения  с

задирами, нежели заниматься кровопролитьем. И оттого, что никто

не взял на себя труд пристрелить его, Кирби возомнил,  что  вся

округа его боится.

     Он приобрел бычка у моего отца, и когда отец пришел к нему

за платой,  имел  наглость заявить, что отдал деньги мне -- это

была чистейшая ложь! Я отправился разыскивать Кирби и обнаружил

его в компании собутыльников,  хвастающего  своим  ухарством  и

расписывающего  толпе,  как  он вздует меня и заставит сказать,

что я получил от него деньги и самолично опустил в свой карман.

От услышанного кровь ударила мне в голову и я бросился на него,

размахивая  своей  скотоводческой  винтовкой.  Я  бил  его   по

физиономии  и  бокам,  по  шее,  по животу и груди; и жизнь его

спасло только то, что окружающие оттащили меня.

     Потом  были  предварительные  слушания,  меня  обвинили  в

неправомерном  нападении  и  нанесении телесных повреждений, но

вынесение решения суда было отложено на неопределенный срок. На

Кирби, как и положено заправскому драчуну, все заживало как  на

собаке  и  скоро  до  меня  уже  дошли слухи, что он собирается

мстить. Еще бы, -- ублюдок был патологически тщеславен, а я так

повредил его репутации "крутого парня"...

     И пока поправлялся Джек Кирби, старик Гарфилд  поправлялся

тоже,   к   вящему   изумлению   окружающих  и  дока  Блейна  в

особенности.

     Я хорошо помню тот вечер, когда док Блейн снова взял  меня

с  собой  на  ферму  старого Джима Гарфилда. Я только устроился

поудобней в забегаловке Ловкача Корлана, пытаясь заставить себя

выпить те помои, которые он  почему-то  именовал  пивом,  когда

вошел док и принялся уговаривать меня поехать с ним.

     Мы  ехали  по  продуваемой всеми ветрами разбитой дороге в

машине дока и я спросил:

     -- Почему вы так настаивали, чтобы я отправился с вами,  и

именно сегодня? Ведь эта поездка не связана с выполнением ваших

профессиональных обязанностей, не так ли?

     -- Нет, -- ответил он честно. -- Джима оказалось не так-то

просто  укокошить.  Он  уже  вполне  оправился  от повреждений,

которых с лихвой хватило бы, чтобы убить быка. Сказать тебе  по

правде,  дело  в  том,  что Джек Кирби разгуливает по Лост Ноб,

твердя, что пристрелит тебя, как только увидит.

     -- Боже правый, вот так здорово! -- воскликнул я, порядком

разозлившись. -- Теперь  каждый  болван  будет  думать,  что  я

смылся  из  города  из страха перед ним. Поворачивайте и везите

меня назад, черт побери!

     -- Будь благоразумен, -- призвал док. -- Все знают, что ты

не боишься Кирби;  ты  низверг  его  с  пьедестала,  вот  он  и

бесится.  Но ты сейчас не в том положении, чтобы снова попадать

в неприятности с ним, -- судебный процесс только закончился...

     Я рассмеялся и сказал:

     -- Что ж, если он так уж упорно меня  ищет,  то  найдет  у

старого  Гарфилда  так  же  легко,  как и в городе, ведь Ловкач

Корлан слышал, как вы сказали, куда  мы  едем.  А  Ловкач  меня

терпеть не может с тех самых пор, как я обставил его на скачках

прошлой осенью.

     -- Об этом я как-то не подумал, -- озабоченно сказал док.

     --  Да  черт с ним, забудьте, -- посоветовал я. -- У Кирби

кишка тонка на что-нибудь кроме болтовни.

     Но я ошибался: затронуть тщеславие хвастуна  и  задиры  --

все равно что ранить его в самое чувствительное место.

     Когда  мы  добрались  до фермы, кровать Джима пустовала, а

сам он сидел в комнате,  прилегающей  к  крыльцу  и  являющейся

одновременно  гостиной  и  спальней, посасывая трубку и пытался

читать газету в тусклом свете масляной лампы. Все окна и  двери

были  распахнуты  настежь  для  прохлады и около лампы вилась и

жужжала мошкара, но старика это не беспокоило.

     Мы присели и первым делом обсудили погоду,  --  и  это  не

было,  как  могло  показаться  на  первый взгляд, пустопорожней

болтовней, в стране, где жизнь и благополучие людей зависят  от

солнца,  дождя  да  того,  смилостивятся  ли  над  ними ветры и

засуха. Разговор плавно перетек в другое русло, а еще некоторое

время спустя док Блейн напрямую заговорил о том, что давно  его

грызло:

     --  Джим,  --  осторожно  начал  он, -- той ночью, когда я

совсем было решил, что ты помираешь... ты тогда  говорил  много

всякого о своем сердце, об индейце, который тебе его "одолжил".

Я  вот  что  хотел узнать: какая часть из сказанного тобой была

бредом?

     -- Ничего, док, -- сказал Гарфилд, глубоко затягиваясь. --

Все -- чистейшая правда. Человек-Призрак, липанский жрец  Богов

Ночи,  заменил  мое  мертвое,  разрубленное  сердце  на другое,

принадлежащее одному из тех, кому  он  поклоняется.  Я  сам  не

оченьто  представляю,  что  это  за  существо  такое  --  нечто

бессмертное из глубины веков, так он сказал,  старый  вождь  --

но,  будучи  богом,  оно  могло  некоторое  время  обойтись без

сердца. А когда я умру, -- это  может  произойти  только,  если

разнести  мне  башку  в  пух  и  прах,  --  сердце  должно быть

возвращено его владельцу.

     -- Ты хочешь сказать, что  совершенно  серьезно  предлагал

вырезать  сердце  у  тебя  из  груди? -- потрясенно спросил док

Блейн.

     -- Это необходимо сделать, -- ответил старый  Гарфилд:  --

Так  сказал  Человек-Призрак.  Живая сущность в мертвом теле --

что может быть противоестественнее?

     -- Да что за дьявол этот Призрак?

     -- Я уже говорил тебе: колдун  и  знахарь  племени  липан,

владевшего  этой страной до прихода команчей, которые вытеснили

его за РиоГранде. Я был с ним дружен. Думаю, он единственный из

липан, оставшийся в живых.

     -- В живых? До сих пор?

     -- Я не знаю, -- признался старик. -- Не знаю, жив он  или

мертв.  Не  знаю,  жив ли он был, когда явился ко мне после той

заварушки на Саранчовой,  или  даже  тогда,  когда  мы  впервые

встретились  в  южных краях. Я имею в виду, живой в том смысле,

как мы понимаем жизнь.

     -- Что за галиматья?! -- воскликнул док, совершенно сбитый

с толку, а я почувствовал, как волосы зашевелились  у  меня  на

голове. Снаружи было безветренно и неестественно тихо, в черном

небе  подмигивали  звезды,  недвижимыми  темными тенями замерли

дубовые  рощи.  Лампа  отбрасывала  на  стену  гротескную  тень

старого  Гарфилда.  Глядя на нее, казалось, что обладатель тени

начисто лишен человеческого облика, да и слова его были  сродни

тем, что можно услышать в кошмарном сне.

     --  Я  знаю: тебе не понять, -- сказал Джим. -- Я и сам не

понимаю, а просто чувствую и знаю, что это так, но не имею слов

для объяснения. Липаны были ближайшими родственниками апачей, а

к  тем  немало  тайных  знаний  перешло  от  индейцев   пуэбло.

ЧеловекПризрак  БЫЛ, -- вот и все, что я хочу сказать, -- уж не

знаю, живой или мертвый, но он БЫЛ. И более того, он ЕСТЬ.

     -- Интересно, кто из нас спятил: ты или я? -- вставил  док

Блейн.

     --  Ну  что  ж, -- сказал старый Джим, -- тогда скажу тебе

еще больше: Призрак знавал Коронадо.

     -- Так и есть, --  чокнулся,  --  пробормотал  док  Блейн.

Вдруг он вздернул голову: Что это?

     --  Лошадь  свернула  с  дороги  и  остановилась,  судя по

звукам, -- сказал я.

     И,  как  дурак,  подошел  к  двери  и   выглянул   наружу.

Представляю,  как  четко  вырисовывалась  моя  фигура  в  свете

горящей  позади  лампы!  В  сгустке   теней,   где,   я   знал,

остановилась  лошадь с седоком, сверкнуло и раздался крик дока:

"Осторожно!" -- бросившись к двери, он сшиб меня  с  ног  и  мы

покатились  по  полу.  В  это  же  мгновение  я  услышал  треск

ружейного выстрела... Старый Гарфилд как-то странно  хрюкнул  и

тяжело осел на пол.

     --  Джек  Кирби!  -- пронзительно крикнул док Блейн. -- Он

убил Джима!

     Я вскочил, слыша перестук  копыт  разворачиваемой  лошади,

сдернул  со  стены  ружье  старого  Джима,  без долгих раздумий

выскочил на обветшалое крыльцо и разрядил оба ствола в размытые

очертания движущейся цели на фоне  звездного  неба.  Заряд  был

слишком  легким,  чтобы  убить  кого  бы  то  ни  было на таком

расстоянии, но  даже  этот,  опасный  лишь  для  малой  пичуги,

выстрел  ужалил  коня  --  тот взбесился и понес, поднявшись на

дыбы и крутанувшись на месте, через изгородь из  рельсов  прямо

во  фруктовый  сад  не разбирая дороги. Толстый сук персикового

дерева вышиб всадника из седла, он рухнул на землю и замер  без

движения.  Я  помчался  туда и склонился над ним. Это и в самом

деле оказался Джек Кирби, и шея его была  сломана,  как  гнилая

ветка.

     Я оставил его валяться и побежал обратно к дому. Док Блейн

уложил старого Гарфилда на скамью, которую затащил с крыльца, и

лицо его  было  белее,  чем  я  когда-либо  видел.  Старый Джим

представлял собой жуткое зрелище: он был  застрелен  устаревшим

патроном  "45-70"  и с такого расстояния тяжелая пуля буквально

снесла ему полчерепа. Лицо и тело были забрызганы каплями крови

и мозгов. Он располагался  прямо  за  моей  спиной,  несчастный

старый чертяка, и принял на себя свинец, предназначавшийся мне.

     Дока  Блейна  трясло,  как  будто он был новичком в такого

рода делах.

     -- Можешь ли ты утверждать, что он мертв? -- спросил он.

     -- Вам виднее, -- отозвался я. --  Но  даже  самый  полный

осел сказал бы, что перед нами труп.

     --  Он ДОЛЖЕН БЫТЬ трупом, -- голос дока был неестественно

напряжен. -- Уже явно наступила Rigor Mortis. Но  послушай  его

сердце!

     Я повиновался и невольно вскрикнул. Тело уже остыло и было

каким-то  влажным  на  ощупь,  но  в  мертвой  груди все так же

равномерно бухало таинственное это сердце, словно динамо-машина

в заброшенном доме. Кровь больше не текла по  венам,  а  сердце

все  билось  и  билось,  и  билось,  как будто отстукивая пульс

Вечности.

     -- Живая сущность в мертвом теле, -- прошептал док  Блейн,

повторяя  слова убитого; лицо его покрылось холодным потом: Что

может быть противнее  природе?  Знаешь,  я  собираюсь  сдержать

обещание,    которое    дал   ему.   Возьму   на   себя   такую

ответственность, -- все это  слишком  чудовищно,  чтобы  просто

проигнорировать.

     Нашими  хирургическими инструментами были нож для разделки

мяса и слесарная ножовка. Звезды с небес взирали безмятежно  на

густые  тени  дубрав  и  на мертвеца, лежащего в саду. А внутри

старинного дома,  в  неярком  свете  масляной  лампы  двигались

причудливые тени, дрожа и кривляясь, и прячась по углам; тускло

поблескивала  кровь  на  полу  и  скамье, где покоилась залитая

красным фигура. Единственными звуками в ночи были скрежет  пилы

по кости да уханье невидимой во тьме совы.

     Док  Блейн  просунул  окровавленную  руку  в  сделанный им

разрез и извлек наружу красный пульсирующий объект, попавший  в

полосу  света от лампы. Он с криком отпрянул, вещь выскользнула

из его пальцев и шлепнулась на стол. Я тоже невольно вскрикнул,

ибо Оно упало не  с  мягким  чавкающим  шлепком,  какой  издает

брошенный кусок мяса, но с глухим инфернальным стуком ударилось

о  двухдюймовые  доски.  Движимый  необъяснимым  побуждением, я

наклонился и осторожно поднял сердце старого Гарфилда. Ощущение

было как от чего-то хрупкого, неподатливого,  вроде  стали  или

камня, но более округлого и эластичного, чем они. По размерам и

форме  это  была  копия  человеческого сердца, только несколько

более плавных очертаний. Красно-розовая поверхность блестела  в

свете  лампы почище любого рубина. Оно продолжало биться, мощно

вибрировать в моей ладони, гоня вверх по руке волны  энергии  и

заставляя  мое  собственное  сердце  стучать в унисон. Это была

какаято космическая сила, выходящая за пределы моего  понимания

и  заключенная  в  объекте,  внешне  напоминающем  человеческое

сердце.

     Меня даже посетила мысль, что это --  своеобразное  динамо

жизни,  куда  более  близкое  к  бессмертию,  чем  подверженное

разрушению   человеческое   тело,   овеществление   вселенского

секрета,    более   удивительного,   чем   мифический   фонтан,

разыскиваемый Понсом Де Леоном. На душу мою снизошло  внеземное

озарение  и я вдруг страстно пожелал, чтобы Это стучал и билось

в моей собственной груди,  на  месте  ничтожного  сердчишки  из

мускулов и тканей.

     Тут  док  Блейн  что-то  невнятно  вскрикнул, я очнулся от

своих грез и обернулся.

     Шум от его появления был  не  больше,  чем  шорох  ночного

ветра  в  кукурузных  стеблях.  Еще секунду назад в дверях было

пусто,   а   теперь   там   стоял   он,    высокий,    смуглый,

непроницаемо-таинственный  --  индейский воин преклонных лет, в

боевых раскраске и головном  уборе,  в  набедренной  повязке  и

мокасинах.  Его  темные глаза горели, словно огни, сверкающие в

глубине бездонных черных озер. Он безмолвно протянул руку  и  я

вложил  в  нее  сердце  Джима  Гарфилда.  Он  без единого слова

повернулся и двинулся в ночь. Но когда лишь мгновение спустя мы

с доком Блейном, оправившись от потрясения, выбежали  во  двор,

там  не осталось ни единого следа человеческого присутствия. Он

исчез как ночной призрак и только  что-то  похожее  на  большую

сову  промелькнуло в полоске света, летя в направлении встающей

над холмами луны.