Говард Роберт 

 

САД СТРАХА

 

     Некогда   я  был  Хунвульфом-Скитальцем.  Откуда  мне  это

известно, я объяснить не в силах, нечего и пытаться --  никакие

оккультные   и   эзотерические   знания  не  помогут.  Человеку

свойственно помнить произошедшее в его жизни, я же  помню  свои

ПРОШЛЫЕ  ЖИЗНИ.  Как  обычный индивидуум помнит о том, каким он

был  в  детстве,  отрочестве  и  юности,  так  и  я  помню  все

воплощения Джеймса Эллисона в минувших веках.

     Не  знаю,  почему  именно  мне  досталась  такая необычная

память, но  точно  так  же  я  не  смог  бы  объяснить  мириады

природных  феноменов, с которыми что ни день сталкиваются люди,

Едва ли даже моя физическая смерть  положит  конец  грандиозной

веренице жизней и личностей, сегодня завершающейся мною. Я вижу

мысленным  взором  людей,  которыми  я  был,  и  вижу  нелюдей,

которыми был когда-то тоже. Ибо память  моя  не  ограничивается

временем  существования  человечества -- когда животное в своем

развитии вплотную приблизилось к человеку, как провести  четкую

границу, где кончается одно и начинается другое?

     Мои  воспоминания  приводят меня на сумрачную поляну средь

гигантских деревьев первобытного леса, где отродясь не  ступала

нога,  обутая  в  кожу.  Между  зеленых  исполинов неуклюже, но

довольно быстро передвигается массивная волосатая  туша  --  то

шагая  во  весь рост, то опускаясь на все четыре конечности, --

выкапывает личинки насекомых из-под коры деревьев  и  трухлявых

пней.  Маленькие прижатые к голове уши в беспрерывном движении.

Вот существо подымает голову и скалит желтые зубы. Я вижу,  что

это примитивный звероподобный антропоид, ничего более, и все же

осознаю  свое  с  ним  родство.  Родство? Пожалуй, вернее будет

сказать -- тождественность, ибо я это он, а  он  это  я.  Пусть

кожа  моя мягка, бела и безволоса, а его шкура темная и жесткая

как древесная кора и вся покрыта свалявшейся  шерстью,  тем  не

менее  мы  --  одно  целое и в хилом неразвитом мозгу этой горы

плоти уже начинают шевелиться человеческие  мысли,  просыпаются

человеческие мечты и желанья. Они незрелы, хаотичны, мимолетны,

но  именно  им  суждено  стать  первоосновой всех возвышенных и

прекрасных творений человеческого разума грядущих веков.

     Мое знание о прошлом не ограничивается и этим, оно  готово

вести к безднам столь темным и пугающим, что я просто не рискую

последовать туда...

     Но  довольно, ведь я собирался рассказать вам о Хунвульфе.

О, как же давно это было! Я не возьмусь  назвать  точную  дату,

скажу  только,  что с той поры долины и горы, материки и океаны

изменили свои очертания не один, а дюжину раз и целые народы --

даже расы  --  прекратили  свое  существование,  уступив  место

новым.

     Да,  я звался Хунвульф, один из сынов златовласого Эйзира,

из ледяных пустынь сумеречного Асгарда пославшего  в  долгие  и

далекие   странствия   по   всему   миру   племена  светлокожих

голубоглазых людей. В каких только странных местах не оставляли

они своих следов! Во время одной из  таких  подвижек  длиною  в

столетье  я  и  родился,  чтобы  никогда  уже не увидеть родины

предков, где некогда мои соплеменники-северяне обитали в шатрах

из лошадиных шкур среди вековых снегов.

     Мой клан кочевал, я рос,  взрослел,  становясь  все  более

похожим на прочих мужчин-эйзиров, свирепых, могучих, неистовых,

не признающих никаких богов, кроме Имира-Ледяной Бороды, во имя

которого  кропили  свои  боевые  топоры  кровью многих племен и

народов. Мускулы мои подобны были туго свитым стальным канатам,

на мощные плечи  львиной  гривой  ниспадали  белокурые  волосы,

чресла  опоясывала  шкура  леопарда.  Каждая из мускулистых рук

равно искусно владела кремневым топором.

     Год за годом мое племя  перемещалось  все  дальше  к  югу,

временами   отклоняясь   в   ту   или   иную   сторону  и  даже

останавливаясь на долгие месяцы в изобильных  долинах,  кишащих

травоядными, и все-таки медленно но верно продвигаясь на юг, на

юг,  на  юг...  В  основном  путь наш пролегал через бескрайние

пространства степей, никогда не знавших человечьего  крика,  но

случалось  и  так, что дорогу нам заступали воины из земель, по

которым мы шли -- и тогда мы оставляли за своей спиной  залитые

кровью  тела  и пепелища уничтоженных деревень. И в этом долгом

походе, занимаясь то охотой,  то  убийством,  я  стал  взрослым

мужчиной. А еще я полюбил Гудрун.

     Гудрун...  как  рассказать  о  ней?  -- Это все равно, что

слепому пытаться описать цвета. Конечно, я  могу  сказать,  что

кожа ее была белее молока, колышущееся золото волос соперничало

с  пылом  дневного светила, грация и изящество ее тела могли бы

посрамить греческих богинь. Но разве можно  неуклюжими  словами

дать  представление  о  чуде,  об  этом  пламени нездешнем, что

носила имя Гудрун? У вас попросту нет основы для сравнения,  --

ведь  вы  можете  судить  о  Женщине лишь по представительницам

слабого пола своего времени, а они схожи с нею как огонек свечи

с  чистым  сиянием  лунного  диска.  За  бесчисленные  века  не

рождалось  на  Земле женщины, подобной Гудрун; Клеопатра, Таис,

Елена Троянская  --  все  они  были  лишь  бледными  тенями  ее

красоты,  жалкими  имитациями  цветка,  распустившегося во всем

своем великолепии один только раз на заре человечества.

     Ради  Гудрун  я  отказался  от   собственного   народа   и

отправился в неизведанные дикие земли, преследуемый изгнанник с

обагренными  кровью  руками.  Гудрун  не  принадлежала  к моему

племени от рождения: некогда наши воины нашли в  дремучем  лесу

заплутавшего  плачущего  ребенка, брошенного, судя по всему, на

произвол судьбы соплеменниками, какими-то кочевниками вроде нас

самих. Девочку приютили наши женщины и вскоре она  превратилась

в  очаровательную  юную  девушку.  И  тогда  ее отдали Хеймдалу

Сильному, самому могучему охотнику клана...

     К тому времени я  уже  днем  и  ночью  грезил  одной  лишь

Гудрун,   в  мозгу  моем  тлел  огонек  безумия,  взметнувшийся

неукротимым лесным пожаром при этом известии, и,  сожженный  им

дотла,  я  убил  Хеймдала  Сильного,  сокрушил  его череп своим

кремневым топором прежде, чем он успел  увести  Гудрун  в  свой

шатер из конских шкур.

     За  этим  последовало долгое изматывающее бегство от мести

разгневанного племени. Гудрун безропотно и с готовностью  пошла

со  мною,  ибо  ее  любовь  ко  мне была любовью женщин Эйзира,

всепожирающим пламенем, сокрушающим слабость  и  немочь.  В  ту

дикую  древнюю эпоху жизнь была суровой и жестокой, каждый день

был помечен кровью и слабый умирал быстро. Потому в душах наших

не  оставалось  места  слабости,  мягкости,  нежности  --  наши

страсти  были  сродне буре, пьянящему безумию битвы, неистовому

львиному рыку. Современный человек  наверняка  бы  сказал,  что

наша любовь столь же чудовищна и ужасна, как и наша ненависть.

     Итак,  я  увлек  Гудрун  прочь из стоянки племени и убийцы

бросились  по  нашим  горячим  следам.  День  и  ночь  они  без

передышки  гнались за нами, пока мы не кинулись вплавь в бурную

реку,   ревущий   пенистый   поток,   на   что   даже   крепкие

мужчины-эйзиры  не  отважились.  Один  лишь  вид его внушал мне

трепет, но в безрассудном порыве,  влекомые  вперед  любовью  и

погоней,  мы проложили себе путь сквозь поток и, хоть и избитые

и израненные яростью стихии, живыми  достигли  противоположного

берега.

     Много  дней  мы продирались сквозь дремучие нагорные леса,

защищаясь от леопардов и тигров, водившихся здесь во множестве,

пока  не  вышли  к  подножию   грандиозной   горной   цепи.   В

непостижимой выси голубые острия вершин вонзались в небо, откос

громоздился   на   откос.   В   горах   нас  одолевали  ледяные

пронизывающие ветры и голод, а еще  гигантские  кондоры,  то  и

дело  пикирующие  сверху  с отвратительным клекотом и хлопаньем

громадных крыльев. Бесконечные схватки в ущельях и на перевалах

истощили весь мой запас стрел, раскололось  копье  с  кремневым

наконечником,   но   в   конце   концов   мы  перевалили  через

безжизненный, закованный во льды горный хребет  и,  спустившись

по  южным  отрогам,  очутились  в  небольшом поселении -- кучке

грязных хижин-мазанок среди торчащих тут  и  там  скал  --  где

обитал  миролюбивый  бурокожий  народец,  говорящий на странном

незнакомом языке и имеющий странные для  того  времени  обычаи.

Люди эти вели себя дружелюбно, они встретили нас знаками мира и

повели  в деревню, где принялись угощать мясом, ячменным хлебом

и  кислым  молоком.  Пока  мы  насыщали  свои  давно  пустующие

желудки,  они  сидели  вокруг  на  корточках,  а одна из женщин

негромко отстукивала на тамтаме мелодию в нашу честь.

     В деревню мы пришли на закате и, пока  пировали,  на  горы

опустился  плотный  саван  тьмы.  Со  всех  сторон над селением

угрожающе нависли островерхие скалы, пронзающие  звездное  небо

--   жалкая  кучка  неуклюжих  мазанок  потерялась,  утонула  в

необъятности ночи. Охваченная щемящим чувством заброшенности  и

беззащитности, Гудрун тесно прижалась ко мне, уткнувшись острым

плечом в мышцы груди. Мне же был неведом страх, как прежде, так

и теперь, -- ведь под рукой у меня был верный боевой топор!

     Приземистые  коричневокожие люди, рассевшиеся на корточках

рядом с нами,  пытались  объяснить  что-то  с  помощью  жестов,

странных  невразумительных  движений тоненьких своих ручек. Да,

им, привыкшим к оседлой  жизни  в  относительной  безопасности,

явно   недоставало   неукротимой   силы  и  богатырской  стати,

свойственных кочевникам-эйзирам. Руки порхали  в  свете  костра

словно диковинные птицы.

     Я  постарался  дать  им  понять,  что  мы пришли с севера,

перевалив через  исполинский  гребень  горной  цепи,  и  наутро

намереваемся  двинуться  на  юг,  в  зеленые долины, замеченные

накануне с высоты горных пиков. Уразумев в конце концов, что  я

имел  в виду, они подняли неописуемый гвалт, принялись неистово

мотать  головами,  бешено   заколотили   в   барабаны.   Дружно

принявшись  совершенно одинаково взмахивать руками, они из кожи

вон лезли, стараясь втолковать мне нечто, но  скорее  запутали,

нежели  просветили  меня.  Я  понял только, что они по какой-то

причине не хотят, чтобы мы спускались с гор в  том  направлении

--  очевидно,  к югу от деревни таилась неведомая опасность, но

был ли то человек или зверь, я так и не смог для себя уяснить.

     Тогда-то все и случилось. Пока мое внимание было полностью

занято их гримасами и суматошной жестикуляцией... Вдруг  сверху

обрушился  резкий порыв ветра, послышалось хлопанье крыльев, --

вскинув голову, я успел заметить метнувшуюся из  ночи  огромную

черную  тень  и  получил сокрушительный удар по черепу, который

сшиб меня с  ног.  Как  сквозь  толстый  слой  ваты  послышался

испуганный  крик  Гудрун, оторванной от моей груди. Молниеносно

вскочив, готовый сражаться и убивать, я увидел лишь  исчезающую

во  тьме  крылатую тень, в лапах которой корчилась, извивалась,

истошно крича, маленькая белая фигурка.

     Взревев от горя и бешенства я подхватил  топор  и  ринулся

следом  в  непроглядную ночь, но вскоре вынужден был прекратить

преследование, не зная, куда бежать, и, дрожащий от отчаяния  и

гнева,  вернуться  в  деревню. Ее маленькие бурокожие жители, в

момент нападения сыпанувшие по домам, вопя и разбрасывая ногами

уголья костров, постепенно стали выползать оттуда,  чуть  живые

от   собственного   страха,  скуля,  как  побитые  собаки.  Они

обступили меня, робко касаясь руками и щебеча на своем странном

языке,  а  я  проклинал  свою  неспособность  их  понять.  Чуть

успокоившись,  они  отвели меня обратно к костру, у которого мы

пировали -- там уже ожидал старейшина племени, приготовив кусок

выделанной кожи, чернила и отточенную  тростинку.  Он  принялся

рисовать  и  изобразил  примитивную,  но  вполне  понятную  мне

картину -- крылатую тварь, несущую в лапах белую  женщину.  Тут

все  стали  указывать  на  юг  и  наперебой  кричать,  так, что

закладывало уши. Совершенно очевидно, они пытались сказать, что

крылатый похититель и есть та опасность, о которой меня заранее

предупреждали. И если до той минуты я думал, что это  был  один

из  гигантских  горных  кондоров, то теперь все сомнения отпали

сами собой -- на рисунке старика -- несмотря на явное  неумение

художника, ошибиться было невозможно -- был изображен человек с

крыльями.

     Тем  временем  старейшина  неторопливо  и тщательно взялся

что-то вычерчивать на поверхности кожаного лоскута. "Карта." --

в конце концов догадался я. Это заняло у  него  довольно  много

времени,   и  уже  минула  полночь,  когда  он  закончил,  а  я

разобрался в его безыскусной схеме.  Выходило,  что  для  того,

чтобы  попасть к месту где обитает летучий монстр, мне следует,

дойдя до конца лощины,  где  располагалась  деревня,  двигаться

строго на юг через плоскогорье и череду скал в еще одну долину.

В конечном пункте моего назначения этот горе-художник изобразил

какой-то несуразный дом в окружении множества красных пятнышек.

Тыча  сухим  пальцем  то  на  рисунок, то на меня, он прокричал

слова, которые я уже слышал прежде, -- на  языке  этого  народа

они обозначали опасность.

     Долго  пытались  они  уговорить  меня  остаться,  но я был

непреклонен  и  полон  решимости  освободить  свою  женщину   и

покарать   вора   --  взял  импровизированную  карту,  мешок  с

провизией, который селяне буквально сунули мне в руки (они и  в

самом  деле  были весьма необычным народом для своего времени),

топор и окунулся в безлунную  темь  ночи.  Темнота  не  смущала

меня,  ибо  глаза  мои  были  куда  более остры, чем может даже

представить современный ум, а чувство  направления  развито  не

хуже,   чем   у   волка.   Единожды  увиденная  карта  навсегда

отпечаталась в моем мозгу, я мог бы запросто выбросить ее прочь

и безошибочно добраться до места, которое искал, но  на  всякий

случай свернул ее и заткнул за пояс.

     Я  шагал  на  полной  скорости  в  мерцании далеких звезд,

целеустремленно и не задумываясь о возможно рыскающих в поисках

добычи  ночных  хищниках,  --  будь  то  пещерный  медведь  или

саблезубый  тигр.  Иногда  мне  слышалось  шуршание  гальки под

тяжелой мягкой лапой, вспыхивали во тьме злобные желтые  глаза,

крались  в  отдалении смутные тени. Но я был слишком возбужден,

чтобы опасаться какого-то там заступившего дорогу зверья.

     Я  пересек  долину,  вскарабкался  по  крутому  склону   и

оказался  на  просторном  плоскогорье,  изрезанном  ущельями  и

усыпанном громадными каменными глыбами. Я пересек и  его,  и  в

предрассветной  мгле  начал спуск по обманчиво пологим склонам,

кажущимся бесконечными, -- их подножие терялось во тьме. И  все

же  я  двинулся вниз, не медля ни секунды и не воспользовавшись

своей веревкой из сыромятной  кожи,  которую  нес  за  плечами,

доверяясь полностью своей удаче и умению, -- они должны довести

меня до цели без свернутой шеи.

     Рассвет  едва  тронул  вершины розоватым румянцем, а я уже

спустился в  низину,  запертую  между  величественных  скальных

стен, -- я находился словно в основании огромного треугольника,

боковые грани которого, вытянутые с востока и запада, сходились

вместе  на  юге.  Деревья  в  долине  стояли  редкие  и чахлые,

кустарника и вовсе не было, лишь ковер  густой  высокой  травы,

которая  для этого времени года была необычно сухой. И по этому

ковру бродили исполины-мамонты, мохнатые  живые  горы  плоти  и

мышц.

     Я   обошел  их  стадо,  сделав  большой  крюк:  стоило  ли

тревожить  этих  гигантов,  таких   могучих   и   уверенных   в

собственной  силе,  не боящихся на Земле никого и ничего, -- за

исключением  одной  только  вещи...  Они  все  же  учуяли   мое

приближение  и  угрожающе  подняли  хоботы,  но  не  напали.  Я

поспешил вперед, петляя среди деревьев и вскоре достиг  вершины

"треугольника",  где  стены  скал  соединялись... впрочем, нет,

между их краями оставалось отверстие шириной  в  несколько  сот

футов,  за  которым тянулось узкое ущелье, выводящее в еще одну

долину.

     Путь длиной в целую ночь ничуть не утомил меня,  я  совсем

не   чувствовал   слабости   --   меня   вела   и  поддерживала

неослабевающая ярость. Я мчался по ущелью, не представляя,  что

меня ждет в его конце и не очень-то задумываясь об этом.

     Стены  резко  раздались в стороны, опоясывая огромный овал

долины каменным валом. В ее дальнем, южном конце виднелась  еще

одна  брешь.  Таким образом, долина своими очертаниями походила

на бутыль с двумя узкими горлышками.

     "Горлышко", по которому я шел,  густо  заросло  невысокими

деревьями.  Еще  несколько  сот ярдов, и деревья уступили место

полю  невыносимо  алых  цветов,  в  центре  которого  я  увидел

необычное сооружение.

     Чтобы   по   возможности  более  полно  описать  его,  мне

недостаточно будет знаний Хунвульфа, которому попросту не с чем

сравнить увиденное. Хунвульф ничего не смыслил в архитектуре  и

единственными  знакомыми ему рукотворными строениями были шатры

из конских шкур собственного народа да крытые  соломой  мазанки

племени  маленьких  горцев.  Так  что  Хунвульф  мог бы сказать

только,  что  глядел  теперь  на  громадную  уродливую  хижину,

происхождение  которой  находится  вне  пределов  человеческого

понимания.  Но  я,  Джеймс  Эллисон,  несущий  в  своем   мозгу

культурный  багаж  тысячелетий,  знаю  --  то  была башня футов

семидесяти высотой из  незнакомого  зеленого  камня,  тщательно

отшлифованного, и какого-то странного полупрозрачного вещества.

Цилиндрической  формы,  она  не  имела,  насколько  можно  было

видеть, дверей или окон. Башня как бы состояла из  двух  частей

--  основного  шестидесятифутового монолита и -- наверху его --

башенки  диаметром  поменьше,  вокруг  основания  которой   шла

галерея  с  зубчатым  парапетом.  Эта,  верхняя,  башенка  была

снабжена  дверью  и  сводчатыми  окнами,  забранными   толстыми

решетками, -- во всяком случае, так показалось мне с места, где

я стоял.

     Вот   и   все.   Долина   замерла   в  тишине  и  каком-то

неестественном  покое,  ни  одного   намека   на   человеческое

присутствие,  ни  единого  признака  на  наличие животной жизни

вообще. Но я был уверен, что прибыл к своей цели -- ведь именно

такой зиккурат старался изобразить старик в горной деревушке --

и что сумею отыскать Гудрун, если, конечно, она еще цела.

     Вдалеке, позади башни, поблескивала гладь голубого  озера,

от  западной  стены  к  нему  тянулась, извиваясь, змейка реки.

Спрятавшись за древесными стволами, я  внимательно  разглядывал

башню   и  цветы,  опоясывающие  ее  подножие  густым  огненным

кольцом. По другую сторону этой грандиозной цветочной поляны во

множестве росли деревья, среди цветов же не было  ни  одного...

Они не были похожи на какие-либо виденные мною раньше растения,

растущие  тесно  прижавшись друг к дружке, в высоту футов около

четырех,  каждый  из  длинных  стеблей   венчало   единственное

соцветие  величиной  с  человечью  голову, с широкими мясистыми

лепестками цвета  свежераскрывшейся  раны.  Стебли  толщиной  в

запястье   человека,   были   бесцветными,  почти  прозрачными,

ядовито-зеленые  листья  очертаниями  походили  на  наконечники

копий.  Вид  этих  сбившихся  в  кучу монстров вызывал ощущение

гадливости и... необъяснимой угрозы. Я  ощущал  ее  всем  своим

естеством,  так  же,  как  прежде  мне  случалось почувствовать

скрывающегося в засаде льва задолго до того, как он чем-то себя

выдавал. Я снова всмотрелся в гущу чудовищных цветов, гадая, не

свернулась ли в ней  кольцами  какая-нибудь  здоровенная  змея.

Ноздри  мои раздулись, я пытался уловить какой-нибудь запах, но

увы -- ветер дул из-за моей спины. Меня  не  покидало  ощущение

странной  неестественности  этого  места  -- ни один цветок, ни

один лист  не  шевельнулись  на  ветру;  казалось,  будто  стая

стервятников   сидела,   нахохлясь  и  уставившись  на  меня  в

предвкушении пиршества.

     Окружающий меня пейзаж походил на картинку из сна: слева и

справа голубые горы рвутся в укутанное перистыми облаками небо,

дремлющее далеко впереди озеро  и  эта  фантастическая  зеленая

башня,  высящаяся  в  центре  кроваво-красной  лужайки.  Но вот

запах... Да, я наконец учуял идущий от цветов аромат. И это был

запах склепа, смрад смерти и разложения.

     Я резко пригнулся в своем импровизированном укрытии, краем

глаза  уловив  какое-то  движение  наверху  башни:  на  галерее

возникла  человеческая  фигура.  Человек  подошел к парапету и,

облокотившись  на  него,  принялся  оглядывать  долину,  Такого

существа  мне  не приходилось видеть даже в худшем из кошмаров,

-- необычайно развитая мускулатура, огромный рост, кожа  черная

как эбеновое дерево. Но не это превращало его в ужас моих очей,

а  сложенные  за  плечами кожистые крылья, совсем как у летучей

мыши. В том, что это были именно крылья, а не что-либо иное,  я

был абсолютно уверен.

     Я,  Джеймс  Эллисон,  много  размышлял над этим феноменом,

которому стал свидетелем посредством  глаз  Хунвульфа.  Был  ли

крылатый  человек просто капризом природы, единственным в своем

роде образчиком небывалого уродства, прячущимся от чужих глаз в

уединенности и забвении, или же являлся уцелевшим до  той  поры

представителем  древней  забытой расы, которая возникла, царила

над миром и исчезла  до  прихода  человека?  Народец  маленьких

горцев  мог  бы, вероятно, поведать мне об этом, но, увы, мы не

понимали языка друг друга. И все же лично я склоняюсь ко второй

версии.  Летающие  люди   нашли   широкое   распространение   в

мифологии,  фольклоре  самых  различных  народов. Как далеко ни

зайди по тропе мифа и хроники, легенды  и  былины,  обязательно

встретишь  истории  о  гарпиях  и  осененных крылами божествах,

ангелах и демонах. А ведь,  как  известно,  эпические  сказания

суть  не  что  иное,  как  искаженные  тени  ушедших в Вечность

реальностей. я верю, что некогда  раса  крылатых  черных  людей

правила   доадамовым   миром,   и  что  я,  Хунвульф,  встретил

последнего выжившего ее представителя в долине алых цветов.

     Вот  какие  мысли  переполняли  меня,  Джеймса   Эллисона,

подобно    всем    современным    людям,   одновременно   равно

высокообразованного  и  невежественного.  А  я,  Хунвульф,   не

предавался  подобным  рассуждениям, далекий от вошедшего ныне в

моду скептицизма, и не  искал  рациональных  объяснений  всему,

выходящему  за  рамки  собственных  представлений об окружающем

мире. Не признавая иных богов, кроме Имира и его дочерей, я тем

не менее не сомневался в возможности  существования  демонов  и

разного  рода  божеств,  которым  поклонялись  другие племена и

кланы. Сверхъестественные существа  были  для  меня  нормальным

явлением, и драконы, черти, привидения и дьяволы представлялись

не  менее  реальными,  чем,  скажем, львы, буйволы или слоны. Я

сразу  решил,  что  передо  мною  демон,  а   его   природа   и

происхождение  меня вовсе не интересовали. Не впал я и в панику

суеверного  страха  --  сыны  Асгарда  никогда  не  боялись  ни

человека,  ни  дьявола  --  ибо  с  самого  детства  уверовал в

сокрушительную  силу  своего  топора  куда   сильнее,   чем   в

заклинания колдунов и молитвы жрецов.

     При  всем  при  этом  я  не бросился немедленно в открытую

атаку на башню. Я дико  устал,  да  и  не  видел  пока  способа

одолеть  твердыню.  Крылатому человеку не было нужды во входной

двери, ведь он мог без труда очутиться прямо на вершине, -- для

обычного же человека, пусть даже и самого искусного  скалолаза,

гладкая, без единой неровности поверхность стен была совершенно

неприступна.  Вскоре  в голове моей созрел план, как взобраться

на башню, но я медлил, ожидая увидеть, не появятся  ли  в  поле

зрения  другие  "летуны"  (хотя  меня  не покидала необъяснимая

уверенность в том, что этот был единственным из своего  племени

в этой долине, а возможно, и во всем мире). Пока я, согнувшись,

в  три  погибели среди невысоких деревьев, наблюдал, он оторвал

локти от парапета,  прогнулся  как  громадная  кошка  и  широко

зашагал  по галерее, в мгновение ока скрывшись из виду в башне.

Неподвижный воздух разорвал  приглушенный  жалобный  крик  и  я

невольно  напрягся, хотя и слышал, что крик явно не женский. Из

темноты  дверного  проема  неожиданно  возник   черный   хозяин

цитадели,   волоча   за   собой   небольшую  фигурку,  отчаянно

вырывающуюся и истошно вопящую. Приглядевшись, я понял, что это

был бурокожий пигмей, очень напоминающий жителей приютившей нас

с Гудрун деревни. Без сомнения, он был похищен в точности таким

образом, как и моя подруга. Маленький человечек выглядел слабым

тщедушным ребенком в лапах его врага-исполина.  Черный  человек

расправил крылья и взмыл с парапета в воздух, неся свою добычу,

как кондор несет в когтях воробья. Громадные кожистые полотнища

за  спиной  позволяли ему свободно и легко парить над цветочным

морем цвета крови, я же,  потрясенный,  сжался  в  комок  среди

древесных крон, служащих мне убежищем.

     Планирующий  монстр  испустил  громкий  ужасающий крик, от

которого кровь леденела в жилах, но еще более жутким был  ответ

на  его зов. Судорога просыпающейся жизни прошла по алому ковру

у   подножия   башни.   Огромные   красные   бутоны,   трепеща,

раскрывались,  распрямляли  мясистые  лепестки на манер змеиных

пастей.  Стебли,  казалось,  потянулись  кверху,  удлиняясь   и

вибрируя  со странным звуком, похожим на шум трещоток на хвосте

гремучей змеи. Негромкое -- но  вполне  достаточное  для  того,

чтобы у меня по коже поползли мурашки -- шипение разнеслось над

долиной.  Цветы хлопали пастями, тянулись вверх. И тут крылатый

человек с мерзким хохотом выпустил из рук извивающуюся жертву.

     С адским криком пропащей души коричневый человечек полетел

вниз и рухнул среди цветов. -- В ту же секунду они со свистящим

шелестом сомкнулись над ним. Толстые гибкие  стебли  изгибались

змеиными  шеями,  алые  лепестки алчно приникали к живой плоти.

Сотни соцветий спеленали его, словно щупальца  спрута,  душа  и

придавливая   к  земле,  приглушая  дикие  пронзительные  вопли

агонизирующего человека.  Он  мгновенно  утонул  в  шевелящейся

шипящей   массе   чудовищных   растений.   Те,   за   пределами

досягаемости которых  находилась  несчастная  жертва,  неистово

раскачивались   и   извивались,   будто   желая  оторваться  от

удерживающих их корней и присоединиться к своим  собратьям.  Со

всего  поля гигантские красные цветы целеустремленно тянулись к

месту, где завершалась страшная битва.  Крики  становились  все

глуше,  слабее и тише, пока не смолкли совсем. Над садом смерти

воцарилась пугающая тишина. Хлопая гигантскими крыльями, черный

человек вернулся к башне и скрылся внутри.

     Спустя  некоторое  время  цветки  один  за  другим   стали

отделяться  от  тела своей жертвы, неподвижного и неестественно

белого. Эта белизна была больше, чем обычная бледность  смерти,

но  мертвенный  оттенок  предельно  обескровленной кожи, словно

передо мною лежал не человек, а восковое изваяние. Но еще более

поразительная метаморфоза произошла с растениями  вокруг  него:

стебли  разбухли  и  налились  темно-красным,  будто прозрачные

побеги бамбука, готовые  лопнуть  от  переполняющей  их  свежей

крови.

     Влекомый жадным любопытством, я крадучись скользнул из-под

сени деревьев  к  краю алого поля. Бутоны зашипели и потянулись

ко мне, распрямляя лепестки,  как  нападающая  кобра  раздувает

свой капюшон. Я выбрал самый крупный из них и перерубил стебель

одним взмахом топора. Мерзкая тварь свалилась наземь, извиваясь

как   обезглавленная   гадюка.   Когда   удивительное  растение

перестало шевелиться, я склонился над  ним,  желая  рассмотреть

получше.  Вопреки моим догадкам, стебель не был полым внутри на

манер бамбукового, -- на свежем срезе было хорошо видно, что он

весь пронизан сетью нитевидных сосудов,  некоторые  из  которых

были   пусты,  из  других  сочилась  полупрозрачная  бесцветная

жидкость.  Держащиеся   на   невероятно   гибких   ответвлениях

массивные листья оканчивались шипами, острыми и изогнутыми, как

крючья.  Вонзись  такой шип в плоть, и жертва скорее вырвала бы

растение с корнем, чем сбросила его с себя.

     Каждый из лепестков был величиной с мою ладонь и толст как

отросток  опунции  [Опунция  --   род   кустарников   семейства

кактусовых,  растущих в пустынях и полупустынях.], а внутренняя

его сторона была усыпана  крохотными  --  не  более  булавочной

головки  --  зевами.  В  центре цветка, где положено находиться

пестику, торчало зазубренное длинное острие, по четырем  граням

которого шли узкие канальцы.

     Я  так  увлекся  своими  исследованиями,  что  лишь  некое

внутреннее чутье заставило меня поднять голову, --  и  как  паз

вовремя,  ибо  крылатый  человек  вновь  объявился  у парапета.

Казалось, он не  особенно  удивился,  заметив  меня,  прокричал

что-то  на  своем  гортанном  языке  и сделал насмешливый жест,

увидев, как я весь подобрался и стиснул в  руке  оружие.  Потом

повторилась  уже  знакомая  ситуация:  он, круто развернувшись,

скрылся в башне и тут же вернулся с ношей. Только на сей раз ею

была Гудрун. Меня затопили ненависть и гнев, а еще  --  радость

оттого, что моя женщина была жива.

     Несмотря  на  ее  ловкость  и силу пантеры, черный человек

удерживал девушку столь же легко, как  незадолго  до  этого  --

бурокожего  пигмея. Подняв высоко над головой дергающееся тело,

он продемонстрировал его мне и выкрикнул какие-то слова с явной

издевкой. Гудрун бешено сопротивлялась, золотые волосы хлестали

по белоснежным плечам, до  меня  долетали  ее  крики  ярости  и

страха,  --  все  тщетно. Женщину эйзиров непросто было сделать

покорной даже перед лицом великого ужаса.

     Крылатый дьявол дразнил меня, но я стоял неподвижно.  Будь

от  этого  польза,  я  бы,  не раздумывая, нырнул в алую адскую

трясину, чтобы быть  схваченным,  наколотым  на  шипы-крючья  и

обескровленным  этими  чертовыми цветами. Но так я не спасу ее,

-- моя смерть только лишит  Гудрун  единственного  защитника  и

последней  надежды.  Поэтому я, скрепя сердце, смотрел, как она

корчится и бьется в руках  монстра,  и  смех  черного  человека

вздымал  могучие  валы  безумия  в моей голове. Вдруг он сделал

движение, будто собираясь швырнуть ее вниз, и я едва не утратил

контроль над собой, рванувшись к кромке адского сада. Но то был

просто обманный жест, и он тут же утащил ее  обратно  в  башню,

потом  вернулся  к  парапету, лег на него грудью и уставился на

меня. Он явно забавлялся, играя с нами, как кот играет с  мышью

прежде, чем убить ее.

     Я  повернулся  и  направился к лесу, постоянно чувствуя на

себе его взгляд. Пусть я, Хунвульф, был далеко не  мыслитель  в

том смысле, как это понимают современные люди, и куда увереннее

действовал  топором,  чем  собственным  интеллектом,  однако не

являлся  и  тупым  скотом,  каковым,  вероятно,   считал   меня

проклятый  выродок.  Моему  мозгу  не  раз  случалось  помогать

могучему телу в борьбе за жизнь и пищу, и теперь он  напряженно

работал.

     Я  понимал  -- мне не преодолеть смертоносное алое кольцо,

опоясывающее башню. Прежде чем я успею сделать полдюжины шагов,

десятки шипов вонзятся в мое тело и жадные  пасти  высосут  все

мои  соки,  утоляя  свою чудовищную жажду. Тут будет бесполезна

вся моя мощь.

     Крылатый человек не преследовал меня,  --  оглянувшись,  я

увидел  его,  восседающего  на  том же месте, не меняя позы. Я,

Джеймс Эллисон, снова и снова грезящий приключениями Хунвульфа,

навсегда запомню  эту  картину  --  отвратительная  горгулья  с

упертыми  в зубчатый парапет, средневековый монстр, восседающий

на бастионах Ада...

     Я миновал узкий перешеек между двумя долинами, шагая между

редеющих  деревьев   к   месту,   где   около   неширокой,   но

стремительной  речки  паслись  мамонты.  Не  доходя до стада, я

остановился, вынул из своей торбы пару кремней  и,  нагнувшись,

высек искру в сухую траву. Быстро перебегая от места к месту, я

зажег дюжину огней гигантским полукругом. Северный ветер тут же

подхватил  их  и  раздул. Занялось большое пламя и спустя всего

лишь несколько секунд вниз по долине уже мчался вал огня.

     Мамонты  прервали  свою  бесконечную  неспешную   трапезу,

подняли  массивные  головы, водя ушами, и затрубили тревогу. На

всем белом свете исполины боялись только огня. Они  начали  все

быстрее  отступать  к  югу,  гоня впереди себя детенышей. Самцы

ревели как трубы  Судного  Дня.  Огонь,  всепожирающий  хищник,

бросился   в   атаку  и  мамонты,  не  выдержав,  обратились  в

паническое бегство -- сокрушительный ураган плоти,  сотрясающая

землю,   грохочущая  лавина  костей  и  мышц,  Деревья  падали,

дробились в щепу под тяжелой поступью, земля ходила ходуном. По

пятам гигантов катилась стена пламени, а вслед за нею  поспешал

и  я,  в  такой  опасной близости, что опаленная земля жгла мне

ноги сквозь подошвы сандалий.

     Мамонты прогрохотали через узкую лощину, сровняв с  землей

лесную  чащу как гигантским катком. Глухо топоча ногами-тумбами

и оглушительно трубя, они вломились на поле красных цветов. Эти

дьявольские растения, наверно, могли бы повергнуть и уничтожить

даже и мамонта, будь он один, но для целого обезумевшего  стада

они были не более, чем жалкой травкой. Несущиеся исполины смяли

их  и  растоптали,  вдавили  в  землю,  их  породившую и теперь

раскисшую от обильно залившего ее сока из растерзанных стеблей.

     На какую-то долю секунды я замер, испугавшись  собственных

мыслей,  --  а вдруг животные повернут в сторону при виде башни

или, напротив,  сокрушат  и  ее  вместе  с  моей  возлюбленной?

Похоже,  крылатый  демон  разделял  мои  страхи, ибо он стрелой

взвился с галереи и скользнул по небу в сторону озера. Сомнения

мои оказались напрасны: вот один из крупных самцов, добежав  до

башни, врезался головой в ее стену, даже не дрогнувшую от удара

и  будто  оттолкнувшую мамонта на бегущего следом. Стадо тут же

раскололось надвое и  грохочущей  лавиной  устремилось  дальше,

обтекая  цитадель  с  обеих  сторон,  --  заросшие шерстью бока

терлись о зеленые стены. Уничтожив остатки  алого  моря  смерти

живые горы быстро скрылись из глаз в направлении озера.

     Огонь  сдержал  свой  бег,  споткнувшись  о вывороченные с

корнем поломанные древесные стволы и вовсе стих у кромки  поля,

где  еще  недавно  росли  растения-убийцы. Я бежал все вперед и

вперед  --  по  тлеющим  остаткам  чащи,  потом  по   жиже   из

раздавленных цветов -- взывая к Гудрун. Наконец она отозвалась;

голос ее был приглушенным и сопровождался звуком гулких ударов.

Очевидно,  крылатый вор, улетая, запер ее в башне. Я подбежал к

отвесной стене, размотал свою  кожаную  веревку  и,  раскрутив,

забросил ее, оканчивающуюся петлей, на один из зубцов парапета.

Подергав  веревку  для верности, я двинулся вверх, подтягиваясь

на руках и помогая себе ногами, отталкиваясь локтями и коленями

от поверхности камня.

     До  парапета  оставалось  каких-то  пять  футов,  когда  я

услышал   над   головой   хлопанье  крыльев.  Крылатый  человек

приземлился на  галерее  и  перегнулся  через  парапет.  Только

сейчас  я  смог  рассмотреть  его  как  следует: черты лица его

отличались правильностью линий, в них  не  было  ни  намека  на

негроидность;  глаза  чуть  раскосые,  зубы  оскалены  в жуткой

ухмылке торжества и ненависти. Долго, долго правил он в  долине

красных  цветов,  взимая дань человеческих жизней с близлежащих

племен для принесения в жертву ненасытным  растениям-чудовищам,

его  подданным и одновременно защитникам-покровителям. Теперь я

был полностью в его власти, мои сила и ловкость мало чем  могли

помочь.  -- Один-единственный удар изогнутого кинжала, зажатого

в его руке, и я стремительно полечу в  объятья  смерти.  Где-то

неподалеку  Гудрун,  заметив  угрожающую мне опасность, яростно

закричала. Дверь затрещала под ее отчаянным  натиском  и  резко

распахнулась, во все стороны полетели щепки.

     В  глазах моего врага горело предвкушение скорого триумфа,

он занес над натянутой веревкой остро отточенный клинок, но тут

сильная белая рука обвила сзади его шею и резко рванула  назад.

Через  его  плечо  я  увидел  прекрасное лицо Гудрун, волосы ее

растрепались, глаза расширены от ярости и  ужаса.  Он  с  ревом

развернулся в ее захвате, оторвал от себя стиснувшие горло руки

и швырнул девушку в стену с такой силой, что она в беспамятстве

сползла  на пол. Черный человек тут же обернулся в мою сторону,

но к этому моменту я уже добрался до верха,  одолел  парапет  и

спрыгнул  на  галерею,  на  ходу  сдергивая  с  ремня топор. Он

замешкался на мгновенье, наполовину поднялись крылья за спиной,

кинжал дрогнул в руке, -- казалось, он колеблется, не зная, что

предпринять -- вступить в схватку  или  спасаться  бегством  по

воздуху.  При  своем  гигантском  росте  и  впечатляющим буграм

вздувающихся  под  кожей  мускулов,  он   все   же   медлил   в

нерешительности,  как  порою  медлит  человек,  столкнувшись  с

разъяренным хищным зверем, пусть даже и меньшим его по размеру.

     Я же не знал колебаний, как не ведал и страха.  С  громким

утробным  ревом  я  прыгнул вперед, обрушив из-за головы топор,

вложив в этот удар всю свою силу.  Сдавленно  вскрикнув,  он  в

попытке  защититься вскинул кверху руки, но топор, пройдя точно

между ними, рубанул по голове, превратив ее в кровавое месиво.

     Я повернулся к Гудрун: поднявшись на колени, она тянула ко

мне свои белоснежные руки, во взоре  ее  читалась  любовь...  и

облегчение, едва она глянула на поверженного властелина долины,

вокруг разбитой головы которого росла лужа крови и мозгов.

     Как часто и страстно я желал, чтобы стало возможным свести

воедино  жизненный  опыт Хунвульфа и познания Джеймса Эллисона,

совместить эти личности в одном теле. Тогда я перестал бы  быть

немым  очевидцем  событий, а Хунвульф вошел бы в дверь, которую

Гудрун в отчаянном порыве разнесла вдребезги.  Он  попал  бы  в

удивительную  комнату,  что виднелась через проломы в досках, с

фантастической   обстановкой   и   полками,    ломящимися    от

пергаментных  свитков.  Он  мог  бы  развернуть  эти  свитки  и

попытаться  понять  написанное  в  них,  прочесть  хроники  той

необычной  расы, последнего представителя которой он только что

убил.  Уверен,  то  была  бы  история  чуднее  сна,  навеянного

курением опиума, и удивительнее мифа об Атлантиде.

     Но  Хунвульф  был  далек от подобной любознательности. Для

него башня со всем ее содержимым была  никчемной  бессмыслицей,

останками  колдовства  и демонизма, канувших в лету вместе с их

носителем.  В   отличие   от   Джеймса   Эллисона,   рожденного

тысячелетия  спустя,  он  вовсе  не  горел желанием разгадывать

какие бы то ни было тайны.

     Для меня, Хунвульфа, башня была  лишь  вместилищем  зла  и

хитроумной ловушкой, порождавшей в душе единственное желание --

бежать  прочь  как  можно  быстрее  и  забыть  навеки. Вместе с

держащейся за меня Гудрун мы соскользнули по веревке на землю и

рука  об  руку  двинулись  по  широкой  просеке,   протоптанной

мамонтами к виднеющемуся вдали искрящемуся озеру.