Глеб Голубев. Лунатики


   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Искатель", 1976, N 3.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 18 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------
   Начать рассказывать эту необычную историю, пожалуй, надо издалека  -  с
преступления, которое тогда так и не удалось раскрыть.
   Помню, муж вернулся в тот вечер поздно,  и  я  сразу  увидела,  что  он
чем-то расстроен.
   - Что-нибудь случилось, Морис? - спросила я.
   - Со мной ничего. Но весьма неприятную историю мне рассказал  профессор
Бикельман.
   Профессор Бикельман  был  старым  опытным  терапевтом.  Морис  когда-то
учился у него, а теперь преподавал вместе с ним, когда мы переехали  сюда,
в Цюрих.
   - Ты помнишь Урсулу Егги, Клодина? - спросил Морис.
   - Урсулу Егги? Это сестра, которая выходила  нашего  Марселя?  Конечно,
помню.
   - С ней случилось несчастье. Последнее время она присматривала за одной
богатой  старухой,  даже   миллионершей   вроде,   некой   Матильдой   фон
Эрни-Альбах. У той были сахарный диабет в тяжелой форме, водянка,  подагра
с сильными болями, в общем, целый букет  болезней.  Но  старуха  была  еще
довольно крепкая. И вот позавчера она внезапно скончалась. Причем, судя по
всему, от инъекции большой дозы морфина, которую ей сделала Урсула Егги.
   - Боже мой! Как она могла ошибиться. Ведь Урсула такая опытная сестра.
   - В том-то и дело, непонятно. Хотя  ей  все  время  приходилось  делать
старухе инъекции то инсулина, то  всяких  болеутоляющих,  в  том  числе  и
морфин, трудно понять, как она могла ошибиться. Ей предъявлено обвинение в
убийстве, в сознательном отравлении старухи, и она арестована.
   - Урсула - убийца?! Но это немыслимо! Что ты говоришь, Морис?  Ты  ведь
тоже  ее  прекрасно  знаешь.  Вспомни,  как  ухаживала  она  за  маленьким
Марселем. Была внимательней и заботливей меня, его матери.
   - Тем не менее факт.  Она  арестована.  Профессор  Бикельман  ее  давно
прекрасно знает. Он рекомендовал ее многим пациентам, в том числе  и  этой
старухе. Он тоже совершенно потрясен и  считает,  что  произошла  какая-то
чудовищная, нелепая ошибка. Вот он и попросил меня  помочь  разобраться  в
этом, зная о моих связях в суде.
   - Конечно, ей надо помочь. Представляю, каково ей сейчас.
   - Н-да. Завтра с утра отправлюсь к Гренеру.
   Весь вечер, что бы я ни делала и о чем бы мы  ни  говорили,  несчастная
Урсула не выходила у меня из головы. Мы давно с ней не встречались - с тех
пор, как три года назад  она  помогла  выходить  нашего  сынишку  Марселя,
заболевшего дифтеритом в  тяжелой  форме,  но  я  сохранила  о  ней  самые
признательные воспоминания и прекрасно ее помнила.
   Хотя нет, я видела ее еще раз в позапрошлом году. Узнав  от  профессора
Бикельмана, что она перенесла трудную операцию,  мы  с  Морисом  навестили
Урсулу в больнице. Она нам очень обрадовалась.
   Высокая,  белокурая,  со  строгим,  красивым  и  одухотворенным  лицом,
стройная,  всегда  такая  подтянутая,   аккуратная   и   внимательная,   в
накрахмаленном халате  и  белоснежной  шапочке,  она  выглядела  идеальной
медицинской сестрой, словно сошедшей с рекламной  картинки.  Брови  у  нее
всегда были тщательно подбриты, кожа на лице матовая, без единой  морщинки
- было видно,  что  она  следит  за  собой,  хотя  жила  одиноко  и  своим
неприступным, надменным видом прямо-таки отпугивала мужчин.
   Профессор Бикельман туманно намекнул однажды, что был у нее в молодости
какой-то неудачный роман, который Урсула весьма тяжело переживала, и что с
тех пор она "совершенно лишила себя всякой личной жизни, бедняжка, целиком
отдавшись благородным заботам о других людях, нуждающихся в помощи...".
   В устах  профессора  Бикельмана  это  прозвучало  несколько  вычурно  и
пышновато, но вполне соответствовало истине.  Много  лет  Урсула  преданно
ухаживала за своей  парализованной  теткой,  буквально  выходила  младшего
братишку, заболевшего полиомиелитом, воспитала его и вывела в люди. Теперь
он работал, кажется, экономистом где-то в большом  поместье  за  Фрибуром,
счастливо женился, сам  уже  имел  сына  и  буквально  боготворил  старшую
сестру. С ними там жила и старушка мать, которую Урсула нежно любила.
   И медицинской сестрой Урсула была идеальной - заботливой, внимательной,
нежной, несмотря на свой несколько холодноватый и строгий  вид.  По-моему,
никакой личной жизни у нее действительно  не  было,  разве  только  иногда
сходит в кино за какую-нибудь трогательную любовную мелодраму одна  или  с
подругой.
   Был у  нее  еще  очень  славный  дар;  внимательно  слушать  всех,  кто
испытывал нужду выговориться, - знаю это по себе.
   Мы тогда с мужем только что  переехали  в  Цюрих  с  юга,  с  Лазурного
берега, раньше жили в Монтре. Было одиноко без старых друзей и знакомых  и
непривычно слышать вокруг вместо родного французского  немецкий  язык,  да
еще не тот, какому нас учили в гимназии, а местный диалект - "швицертютш".
И тут еще сразу после переезда заболел сынишка...
   Урсула мне очень тогда помогла. Она всегда была готова всем  прийти  на
помощь. Морис даже заинтересовался ею, можно сказать, как специалист.
   - У нее весьма повышенная доминанта на других людей,  -  несколько  раз
говорил он мне. - Очень любопытный характер для нас, психологов.
   А для меня, хотя мужу этого я, конечно, не говорила, а то бы он высмеял
мои "идеалистические  пережитки",  Урсула  была  прямо  живым  воплощением
святой, в честь которой ей дали имя.
   И эта святая - убийца?!
   Сама  такая  мысль  казалась  мне  настолько  чудовищной,  что   я   от
негодования долго не могла уснуть, хотя и наглоталась снотворного.
   Комиссар Гренер поможет, успокаивала я себя. Конечно, он быстро во всем
разберется, и бедную Урсулу завтра же освободят. Но все  равно  каково  ей
пережить все это!
   Жан-Поль Гренер был  старым  опытным  комиссаром  здешней  кантональной
полиции. Морис несколько раз помогал ему  советами,  когда  дело  касалось
тонкостей психологии и психиатрии или расследования  всяких  мошеннических
проделок, и они подружились.
   Муж уважал комиссара за порядочность, глубокий ум и  знание  жизни,  за
остроумие    и    наблюдательность,    порой    поражавшую    даже    его,
специалиста-психолога.
   А комиссар так высоко ценил знания и помощь Мориса, что  даже  добился,
чтобы для негр при кантональном суде  специально  завели  новую  должность
консультанта-психолога.
   Мне Жан-Поль тоже нравился - высокий, всегда спокойный, неторопливый  в
движениях, даже немножко флегматичный, с фигурой  располневшего  циркового
борца и очень внимательными,  живыми  глазами,  весь  какой-то  прочный  и
крепкий. Старомодными седеющими усами и  сверкающей  лысиной,  всем  своим
видом и повадками он напоминал преуспевающего дельца,  любителя  выпить  и
вкусно  поесть.  Это  Гренер  действительно  любил,  в  остальном  же  его
добродушно-обывательский вид был обманчив.
   Наутро, сразу после  завтрака,  муж  уехал  в  полицейское  управление.
Можете представить, с каким нетерпением я его ждала.
   Но вернулся он мрачнее тучи.
   - Я говорил с Гренером, он  тут  же  вызвал  обер-лейтенанта,  ведущего
расследование, и мы вместе  посмотрели  все  материалы.  Все  против  нее.
Вскрытие показало, что Урсула ввела старухе огромную дозу морфина - раза в
три-четыре больше  заведомо  смертельной.  И  тут  же  спохватилась,  сама
вызвала  врача,  и  тот  без  труда  установил  отравление   морфином   по
классическому симптому - суженным буквально до размеров булавочной головки
зрачкам. Так что причина смерти несомненна.
   - А как объясняет Урсула свою ошибку?
   - В том-то и беда, что она ничего не может объяснить.  На  все  вопросы
следователя лишь повторяет: "Сама не понимаю, как это произошло".
   - А может, кто-то убил старуху, а все подстроил так,  чтобы  подозрение
пало на Урсулу?
   - Начиталась ты детективных романов, - покачал головой муж. -  Впрочем,
Гренер  обсудил  со  следователем  и  такую  версию.  Но   она   отпадает.
Единственный,  кому  была  бы  выгодна  смерть  старухи,  ее  племянник  и
наследник Альфред  Бромбах.  Он  какой-то  инженер,  но,  кажется,  больше
увлекается спортом, автомобильными гонками. У тетки он был в последний раз
десять дней назад. Она дала ему денег, и племянник уехал отдыхать в Ниццу.
И  все  время  оставался  там,  прилетел   только   позавчера,   вызванный
телеграммой о смерти старухи. Так что у него абсолютное алиби.
   - Но, может, он кого подослал?
   - Никто посторонний в эти дни в доме старухи, а тем более в ее комнатах
не был, это тоже проверено.  За  ней  ухаживали  горничная  с  безупречной
репутацией, давно живущая в доме, и Урсула. А в момент смерти и  горничной
не было, со старухой оставалась одна Урсула. Да она  и  не  отрицает,  что
сделала укол, только но может объяснить, как ошиблась в дозе.
   - Ужасно, - прошептала я. - Какой удар для нее!  И  неужели  ей  нельзя
никак помочь?
   - Все, чего я пока добился, - Гренер сам взялся вести ее дело. Это  уже
хорошо. Уж он постарается быть предельно справедливым, ты его знаешь.
   Конечно, ни одна газета не могла пройти мимо такой сенсации.  "Коварное
убийство или несчастный случай?" - вопрошали заголовки огромными  буквами.
Имя бедной Урсулы склонялось на все лады, высказывались  самые  чудовищные
слухи и предположения. Читать это было невыносимо.
   Все газеты, разумеется, печатали и фотографии Альфреда  Бромбаха,  кому
при таких загадочных и драматических обстоятельствах  буквально  свалилось
на голову миллионное наследство. Он  не  представлял  ничего  интересного,
выдающегося:  узкое,  незапоминающееся  лицо  с  безвольным   подбородком,
который не могла скрыть реденькая растрепанная  бородка,  маленькие  усики
под длинным, уныло свисающим носом - точно размазанная ненароком сажа.  Он
обожал сниматься в пестрых, крикливых  спортивных  курточках  и  пиджачках
возле роскошных  автомобилей,  и  вид  у  него  на  всех  фотографиях  был
самодовольно-сытый, словно он только что очень вкусно поел.
   Через день Гренер позвонил Морису и попросил его приехать в тюрьму  уже
как консультанта и побеседовать с несчастной Урсулой, проверить, нормальна
ли она.
   - Это было нелегкое свидание, Кло, - рассказал мне, вернувшись, муж.  -
И она себя чувствовала передо мной страшно неудобно, и я, конечно.
   - А как она держится?
   - Довольно спокойна, выглядит как обычно. Держит себя в  руках.  Вполне
нормальна и, к сожалению, полностью вменяема.
   - Но как-то все же пытается объяснить свою ошибку?
   - Никак не может объяснить. Твердит одно: что не понимает сама, как это
вышло. И я не могу понять, хотя ради  этого,  собственно,  Гренер  меня  и
приглашал. Ему тоже кажется невероятным, чтобы такая опытная, внимательная
и аккуратная сестра могла так ошибиться. Нелегко ей придется на суде.
   - Ее будут судить?!
   -  Наверняка.  История-то  уж  больно  кляузная.  К  тому  же  старуха,
оказывается, помянула и ее в завещании. Оставила ей десять  тысяч  франков
за образцовый уход  и  заботливость.  Теперь  это  только  вредит  Урсуле,
становится дополнительной уликой против  нее.  Конечно,  прокурор  за  это
ухватится: дескать, у нее была корыстная цель  ускорить  кончину  старухи.
Н-да, не повезло ей, чертовски не повезло.  Впрочем,  от  подобных  ошибок
никто не застрахован, особенно  если  человек  устал.  Удастся  ли  только
убедить в этом суд?
   - Выступи на суде экспертом.
   - Непременно бы, но я, к  сожалению,  не  имею  права.  Во-первых,  был
знаком с Урсулой раньше. А во-вторых, я  же  теперь  вроде  сам  судейский
чиновник, официальный консультант. Но мы, конечно, постараемся с  Гренером
подобрать хорошего  эксперта-психолога,  чтобы  он  убедил  суд:  подобные
ошибки возможны даже у опытных медиков. К сожалению, это единственное, что
мы, пожалуй, можем сделать.
   Суд состоялся через  месяц.  Я  не  пошла  на  него,  не  могла  видеть
страданий Урсулы да и сама не  хотела  попадаться  ей  на  глаза  в  такие
страшные  для  нее  минуты.  Муж  пошел,  пообещав  мне  сесть   незаметно
где-нибудь  в  дальнем  углу,  и  потом  подробно   рассказал,   как   все
происходило.
   Прокурор действительно пытался изобразить бедняжку Урсулу убийцей, хотя
в обвинительном заключении  случившееся  рассматривалось  как  трагическая
ошибка. Комиссар Гренер включил  в  следственные  материалы  немало  самых
лестных отзывов весьма уважаемых людей о порядочности, честности,  доброте
Урсулы. Вся ее безупречная жизнь да и весь ее облик опровергали  обвинения
прокурора.
   Я спросила у мужа, как держалась на суде Урсула.
   - Хорошо. Лицо у нее было все таким же спокойным, красивым и ухоженным.
Только изредка его искажала нервная судорога, у нее дергалось веко.
   У  меня  прямо  сердце  перевернулось,  когда  Морис  это   сказал.   Я
разревелась.
   Эксперта вообще не приглашали, поскольку вменяемость Урсулы не вызывала
сомнений. Но суд все-таки признал Урсулу виновной лишь  в  неаккуратности,
из-за которой, по ее небрежности, произошла трагическая ошибка.
   - Возник довольно напряженный момент, когда прокурор и  адвокат  завели
спор о том, была ли это ошибка в праве или фактах, - рассказывал муж. -  Я
так и не понял толком, в чем тут тонкости, но они имели  важное  значение:
при ошибке в  праве  человек  признается  виновным,  и  судья  может  лишь
смягчить ему наказание, а при  ошибке  в  фактах  обвиняемый  должен  быть
оправдан. К счастью, все обошлось благополучно.
   Урсулу оправдали  -  правда,  она  лишалась  права  на  оставленное  ей
Матильдой фон Эрни-Альбах наследство, но это пустяки.  Для  нее,  конечно,
было несравнимо тяжелее то,  что  ей  на  пять  лет  запрещалось  работать
медицинской сестрой.
   Для Урсулы это был, конечно, жестокий удар. Но все же никто из  нас  не
ожидал, насколько он окажется для нее тяжким...
   Через три дня после суда Урсула Егги покончила с собой, отравилась.
   Мы с мужем и комиссаром Гренером поехали на похороны.  Был  теплый,  но
пасмурный день. То набегали тучи и даже начинал моросить дождик, то  снова
сияло солнце, и капельки воды на цветах и  листве  деревьев  начинали  так
весело, радужно сверкать. И радостно перекликались птицы, притихшие,  пока
шелестел дождь.
   Лишь  кипарисы,  выстроившиеся   вдоль   усыпанной   гравием   дорожки,
оставались темными и величаво-печальными, стерегли  вечный  покой  старого
кладбища. Городской шум, звонки трамваев и гудки автомашин еле  доносились
из-за высокой кирпичной стены, словно с другой планеты.
   Во внутреннем дворике крематория, возле  маленького  бассейна,  где  на
темной воде неподвижно застыли крупные  белые  лилии,  собралось  довольно
много народа. Больше было, конечно, женщин - пожилых и совсем молоденьких,
- видимо, тоже медицинских  сестер,  учениц  и  подружек  Урсулы.  У  всех
красные глаза, платочки в руках, все дружно всхлипывают. Но были и пожилые
мужчины - вероятно, многим из них покойная помогла в свое время избавиться
от недугов и встать на ноги.
   Мать Урсулы, худенькая, совсем седая старушка, не плакала,  только  все
время мелко-мелко трясла головой.  Ее  поддерживали  с  двух  сторон  сын,
младший брат Урсулы, опиравшийся на костыль, и невестка, его жена. Оба они
так  горько,  громко,  неутешно  рыдали,  что  впору   было   поддерживать
кому-нибудь их самих. Рядом  стоял  и  тоже  заливался  слезами  худенький
мальчик лет четырнадцати, племянник Урсулы.
   К нам подошел профессор Бикельман.
   - Как ужасно, как глупо, - всхлипывая, сказал он. - Полтора года  назад
стоически перенесла эту ужасную операцию по поводу опухоли. Страшные  боли
потом. Как она тогда мучилась, бедняжка! И во  имя  чего  страдала?  Чтобы
теперь умереть так трагически и нелепо? Нет ни бога, ни справедливости  на
свете.
   Слезы стекали по его морщинистому лицу и сверкали в  седых  прокуренных
усах. Он не замечал, не вытирал их.
   Медленно открылись  тяжелые  створчатые  двери,  мы  все  поднялись  по
широким ступеням. Пока пастор произносил слова прощания,  я  не  отрываясь
смотрела на лицо Урсулы. Оно было все таким же красивым, одухотворенным  и
строгим, но уже стало  совсем  холодным  и  отрешенным,  как  у  мраморной
статуи. Потом заиграл орган,  весь  зал  наполнил  величавый  хорал  Баха,
трепетно забился под сводами. Звенящие детские голоса запели:
   - "Возьми мою ты руку и поведи с  собой..."  -  и  неясна  слез  навеки
скрыла от меня лицо Урсулы.
   Когда все было кончено и мы вышли  из  кладбищенских  ворот  на  улицу,
комиссар Гренер жадно закурил длинную черную  сигару,  которую  уже  давно
нетерпеливо вертел в пальцах, и вдруг предложил:
   - Зайдемте куда-нибудь. Помянем ее.
   Мы зашли в первый попавшийся винный погребок, сели за столик в  дальнем
темном углу под аккуратно вставленной в рамочку под стеклом  вышивкой.  Ее
любовно  сделала,  наверное,  сама  хозяйка  крупными  красивыми  буквами:
"Совесть  чиста  -  спокойна  душа".  Рядом  висела  неизменная   гравюра,
изображавшая не то клятву в Грютли, не то  битву  при  Ласпене,  различить
было невозможно, так она потемнела от времени и ее засидели мухи.  Угрюмый
кельнер принес бутылку холодного лигерцского вина, разлил по  бокалам.  Мы
молча выпили за упокой души бедной Урсулы.
   - И все же, сдается мне,  ее  втянули  в  какую-то  темную  историю,  -
задумчиво проговорил комиссар. - У старухиного  наследничка  совесть  явно
нечиста.
   Мы с мужем молча смотрели на него, ожидая продолжения.
   - Психологически  естественно,  чтобы  он  в  такой  ситуации  стал  бы
осуждать Урсулу и винить ее в смерти  тетки,  уж,  во  всяком  случае,  не
меньше, чем прокурор или  досужие  кумушки.  Так?  -  спросил  комиссар  у
Мориса.
   - Так.
   - А Бромбах не упрекнул ее ни единым словом.  Ведь  недаром  говорится:
"Молчание - тоже ответ". Тут одно из двух, - продолжал задумчиво комиссар,
- или он слишком умен, добр и всепрощающ, или, наоборот, прекрасно  знает,
почему в шприце оказалась смертельная  доза  морфина,  и  остатки  совести
мешают ему попрекать Урсулу. Мне кажется более вероятным второе. На ангела
Бромбах мало похож.
   - Значит, вы считаете, была не ошибка, а преступление? - спросила я.  -
Но кто же его совершил? Племянник? Его же не было в это время в Швейцарии.
Разве не так?
   - Так, - кивнул комиссар. - Мы проверили тщательно. Он из Ниццы  никуда
не отлучался, весело развлекался.
   - Значит, вы думаете, будто старуху кто-то убил  по  его  поручению,  в
сговоре с ним? - спросил Морис. - Не Урсула же!
   - Да,  на  нее  это  непохоже,  -  задумчиво  произнес  комиссар,  весь
окутываясь дымом после сильной затяжки.
   Мне ужасно не нравились его удушливые сигары, которые комиссар  к  тому
же курил непрерывно, прикуривая одну от другой, но с этим  уж  приходилось
мириться.
   - И все же интуиция мне подсказывает: для племянника смерть старухи  не
была неожиданной, - настойчиво продолжал Гренер. - И если  не  сам  он  ее
убил, были у него сообщники. Признаюсь, я даже установил за ним  слежку  и
распорядился подслушивать несколько дней  все  его  телефонные  разговоры.
Если начальство об этом узнает, мне не  поздоровится.  Но  это  ничего  не
дало. Никаких подозрительных встреч или разговоров.
   - Нет, вы ошибаетесь, Жан-Поль, -  сказал  Морис.  -  В  данном  случае
интуиция вас подвела. Это  не  убийство,  а  глупая,  трагическая  ошибка.
Урсула устала, чем-нибудь отвлеклась, вот и ввела старухе слишком  большую
дозу морфина. Может, спутала шприцы, подумала, что это инсулин.
   - Хотел бы я, чтобы все обстояло именно так и  вы  оказались  правы,  -
вздохнул комиссар. - Но я старый полицейский волк и привык доверять  своей
интуиции. Она меня редко обманывала. И я не люблю  незаконченных  дел,  не
распутанных до конца так, чтобы они стали мне  совершенно  ясны.  Тревожат
они, как заноза в душе, нет-нет да и напоминают о себе. А это дело как раз
такое...
   Прошло полтора года. Мы уже начали постепенно забывать бедняжку  Урсулу
и всю эту ужасную историю. Первое время о ней еще напоминало имя  Альфреда
Бромбаха и его фотографии, часто мелькавшие в разделах спорта  и  светской
хроники  "Нойе  цюрихер  цейтунг".  Получив  наследство,  он   наслаждался
свалившимся на него богатством, жил на широкую ногу, участвовал  в  гонках
на  каких-то  удивительных  автомашинах,  сделанных  по  его  специальному
заказу, получал призы,  устраивал  приемы  и  празднества.  Ему-то  крепко
повезло, не то что бедняжке Урсуле.
   Но вскоре Бромбах  исчез  с  цюрихского  горизонта,  кажется,  переехал
куда-то, и все стало окончательно забываться.
   И когда однажды Морису позвонил комиссар Гренер и сказал, что хотел  бы
навестить его и кое о чем посоветоваться, я и представить себе  не  могла,
что  вся  эта  трагическая  история  вдруг  приобретет  совершенно  новый,
неожиданный оборот.
   Мы пригласили Гренера к ужину, и, зная, как он любит вкусно  поесть,  я
постаралась, чтобы комиссар не разочаровался:  раздобыла  раков,  отличной
лососины, превосходный редис,  свежие  огурцы  и  помидоры,  чем  особенно
приятно  полакомиться  зимой,  приготовила   мясо   по-милански,   любимое
Гренером.
   Увидев все это на столе, он молитвенно сложил руки  и  возвел  глаза  к
потолку.
   Мы ели, пили,  разговаривали  о  всяких  пустяках,  но  то  муж,  то  я
вопрошающе поглядывали на гостя. Нас обоих интересовало, о чем же он хотел
посоветоваться. А Жан-Поль словно нарочно не спешил, наслаждаясь  паштетом
из  гусиной  печенки,  запивая  его  нойенбургским  красным  вином  и  все
похваливая.
   Наконец он достал из кармана трубку.
   Мы с мужем удивленно смотрели на него.
   - Почему вы  изменили  своим  "бананос"?  -  спросил  Морис.  -  Решили
подражать комиссару Мегрэ?
   - Я вообще бросил курить, - мрачно ответил Гренер.
   - Какой вы молодец! - обрадовалась я. - Дайте  я  вас  поцелую.  Как  я
ненавидела эти ваши ужасные сигары.
   - Я это знал, - меланхолически кивнул комиссар, явно не разделяя  моего
восторга.
   Трубку он табаком не набил и не  закурил,  просто  стал  посасывать  ее
пустую и произнес, обращаясь к Морису:
   - Дорогой мой профессор и консультант, хочу посоветоваться  с  вами  по
одному темному дельцу. На одном из  заводов  электротехнического  концерна
"Эрлиф" произошел довольно странный случай. Есть  у  них  инженер,  очень,
говорят, талантливый, некий Петер Гросс. Работает  у  них  давно,  был  на
хорошем счету, они ему полностью доверяли. И вдруг  поймали  этого  самого
Гросса в тот момент, когда  он  пытался  выкрасть  какие-то  очень  важные
секретные чертежи и образец продукции. Что они там делают, даже мне толком
не  сказали.  Электроника.  А  вы  знаете,  какая  сейчас  идет  охота  за
промышленными секретами и как их оберегают. Многие фирмы, в  том  числе  и
"Эрлиф", завели форменные собственные полицейские подразделения для борьбы
с промышленными шпионами, агентами  конкурентов.  И  оснащены  эти  отряды
всякой новейшей техникой и оружием  получше,  чем  мы.  Несколько  месяцев
назад у них уже был случай, когда конкурирующая фирма выпустила на  неделю
раньше точно такую новинку, какую они давно в большом секрете готовили,  и
даже под тем же самым названием, какое  собирались  дать  своей  продукции
они! Неплохо?
   - Ловко! - засмеялся Морис.
   - Очень ловко! - согласился комиссар. - Но, можете мне поверить, их это
не восхитило. Они потеряли на этом шесть миллионов франков.  И  немедленно
тщательно  усилили  охрану.  Еще  раз  дотошно  проверили  личные  дела  и
знакомства всех ответственных сотрудников, оборудовали цехи и  лаборатории
всякой секретной сигнализацией... И вдруг поздно вечером - тревога. Как уж
они выследили коварного похитителя, мне не докладывали, берегут секреты, -
усмехнулся Гренер. - Но воображение у  вас  богатое,  дорогая  Клодина,  -
повернулся он ко мне, - можете дать ему волю и все представите сами...
   Я  и  дала  волю  воображению  -  тем  более   только   что   прочитала
захватывающий дух роман о соперничестве промышленных шпионов. Там как  раз
красочно  описывалось,  как  ночью  на  пульте  управления  всей  потайной
сигнализацией, установленной где-то в подвале,  вдруг  зажглась  рубиновая
лампочка, тревожно замигала... Это был сигнал о том, что в данную  комнату
кто-то вошел в недозволенное время. Дежуривший у пульта  сотрудник  охраны
немедленно  поднял  по  тревоге  всех  сторожей.  Они  стали  красться  за
неизвестным злоумышленником, о передвижении которого из  одной  комнаты  в
другую сообщали все новые лампочки, зажигавшиеся на пульте.
   Как рассказывал Гренер, все примерно так и произошло, как описывалось в
романах. Видимо,  не  подозревавший  о  том,  что  за  ним  следят,  шпион
пробрался в святая  святых  лабораторного  корпуса  -  в  комнату,  где  в
специальном сейфе хранились  образцы  новой  продукции,  подготовляемой  к
выпуску. У него оказался ключ от сейфа,  и  он  знал  шифр.  Злодей  начал
открывать сейф, и в тот же миг взвыли сирены, в лицо ему  ударил  слепящий
свет, и на него набросились дюжие  сотрудники  охраны,  каждый  из  них  в
прошлом или был сам шпионом, или полицейским, прекрасно знал приемы дзю-до
и бокса...
   - Представляете, как они разделали  этого  несчастного  Петера  Гросса?
[Гросс - большой (нем.)] - покачал головой комиссар Гренер. - А он  тощий,
маленький, форменный заморыш. Фамилию ему словно в насмешку дали. Могли бы
его  и  прикончить  со  злости.  Беднягу  спасло,  что  старшим   дежурным
охранником в тот вечер был Генрих Гаузнер, одно время служивший  под  моим
началом. Парень неглупый, только слишком любит деньги. Вот его  и  сманили
на  завод  хорошим  заработком.  Но,  оказывается,  мою  выучку   он   еще
окончательно не забыл, вовремя сдержал своих волкодавов и  пришел  ко  мне
посоветоваться - больно эта история его озадачила. А история в самом  деле
странная.
   Комиссар посопел своей трубкой-пустышкой.
   - Во-первых, никто не ожидал от Петера Гросса такой  штуки.  Проработал
он в концерне шестнадцать лет, имел неплохой оклад, получал всякие  премии
за изобретения, хотя, конечно, удачная  продажа  конкурентам  лишь  одного
секрета могла его сразу сделать миллионером.  Но  в  том-то  и  дело,  все
считали его человеком абсолютно надежным, честным и преданным фирме.  Есть
у него некоторые странности, чудачества, но у кого их нет?  Ну,  например,
чтобы показать любовь к точности, носит двое часов - на обеих руках сразу,
любит строить игрушечные домики, собирает наклейки от  бутылок  всех  вин,
какие когда-нибудь пробовал. Хобби нынче модное. Но с деловой точки зрения
досье у него безупречное. Очень  талантлив,  увлечен  прямо  до  фанатизма
работой. Дома вроде  все  хорошо.  Жена  у  него  владеет  очень  неплохой
кондитерской на Банхофштрассе, возле набережной, на  самом  бойком  месте.
Никаких связей на стороне у него, кажется, нет. Во всяком случае,  никаких
таких грешков  нам  выискать  не  удалось.  Он  теперь  сидит  у  меня  на
Казарменной, решил я его на  всякий  случай  держать  подальше  от  громил
заводской охраны...
   Комиссар взял чашку и хотел отпить кофе, но я остановила его:
   - Этот остыл, налью вам свежего.
   - Спасибо. Есть у этого  Петера  Гросса  шестнадцатилетний  сынишка,  в
котором он души не чает, и тот, в свою очередь,  обожает  отца.  Вместе  в
цирк по субботам ходят,  представляете?  Так  что  на  роль  промышленного
шпиона он вроде вовсе не подходит. Единственный,  пожалуй,  грешок,  какой
могли ему поставить в упрек, да и то лишь самые строгие моралисты, так это
то, что начал он одно время излишне увлекаться веселящими напитками.  Дело
якобы даже до запоев дошло. Но, как только ему намекнули,  что  это  может
плохо отразиться на его служебном положении, он довольно  быстро  от  этой
слабости избавился. А вы, профессор, получше меня знаете, насколько это не
просто. Верно?
   - Да, хронический алкоголизм лечить нелегко, - подтвердил Морис.
   - И все-таки он нашел в себе  силы,  вылечился.  Это  тоже,  по  общему
мнению, его весьма лестно характеризует. Стал он  пользоваться  на  работе
даже еще большим уважением. Имел доступ к секретным документам и сейфам  с
образцами, ему разрешалось задерживаться в  здании  по  вечерам.  Так  что
можете представить удивление охранников, поймавших его у сейфа с  поличным
- когда он извлекал оттуда образец будущей продукции, а в кармане  у  него
оказался  припрятан  набросок   наисекретнейшей   технологической   схемы,
позволявшей выпуск этой продукции легко и быстро наладить?!
   Я слушала, конечно, затаив дыхание, но муж покачал головой и сказал:
   - Не очень понимаю, дорогой Жан-Поль, почему  это  вас  так  озадачило.
Случай,  конечно,  прискорбный,  но,  похоже,  в  наши  времена  не  столь
редкостный. Уж вы-то получше меня знаете,  что  прирожденных  преступников
нет и порой самые до этого честные  и  порядочные  люди  при  определенных
условиях  могут,  к  сожалению,  не  устоять  перед  искушением  и   вдруг
раскроются с вовсе неожиданной стороны. Значит,  на  чем-то  он  сорвался,
этот ваш Гросс.
   - А я согласна с комиссаром, - вступилась я. - Тебя послушать, так ни в
ком нельзя быть уверенным, так, что ли?
   - Ну, это уж передержка, - начал Морис, но комиссар перебил его:
   - Людей, живших вроде совершенно честно и вдруг совершавших жесточайшие
преступления по самым невероятным мотивам, я повидал, к сожалению, немало,
вы правы, Морис. Какой бы безупречной ни была до  этого  биография  Петера
Гросса, он схвачен на месте преступления с  поличным,  и  для  суда  этого
вполне достаточно. Не это меня удивило и озадачило, и не о том,  может  ли
честный человек совершить преступление, я пришел с вами советоваться...
   - Я не хотел вас задеть, дорогой Жан-Поль, - смутился Морис.
   Но комиссар отмахнулся:
   - А вы меня  и  не  задели,  вот  еще  чепуха  какая!  Больше  всего  и
охранников, и начальство Петера Гросса, и меня озадачило другое: он  никак
не  может  объяснить,  почему  пытался  это  сделать.  Почему  снял  копию
технологической схемы и положил ее  в  карман,  почему  полез  в  сейф  за
секретным образцом продукции и куда, кому все  это  должен  был  передать.
Ничего этого он объяснить не может. Хотя вы понимаете, молодчики из охраны
уж постарались первым делом именно это из него выколотить - адреса,  имена
сообщников. Я тоже его трижды допрашивал, и сдается мне, он  не  врет,  не
притворяется: он действительно не может ответить на эти вопросы.
   Комиссар   помолчал,   испытующе   поглядывая    на    Мориса,    потом
многозначительно добавил:
   - Этот мой бывший  помощник,  Генрих  Гаузнер,  сказал  мне,  передавая
арестованного Гросса: "Когда мы его схватили у сейфа, у  него  вид  как  у
лунатика был. Ничего словно не понимал: ни где он, ни что делает,  ни  кто
мы такие. У меня в детстве младший братишка страдал лунатизмом,  -  сказал
Гаузнер. - Я, - говорит, - подсматривал, как он по ночам по  дому  бродит,
на крышу вылезает. Вот точно таким и Гросс был,  когда  мы  его  схватили,
форменный лунатик..."
   Это определение  меня  поразило:  как  лунатик,  -  повторил  задумчиво
комиссар. - Вот насчет этого я и пришел посоветоваться. Может  ли  быть  у
человека, профессор, какая-то психическая болезнь, чтобы  на  него  иногда
некое затмение ума, что ли, находило, когда  он,  как  лунатик,  совершает
поступки, в которых не отдает себе отчета?
   - В такой форме? Сомнительно, - нахмурившись, покачал головой Морис.  -
Вообще-то снохождение, естественный сомнамбулизм, или  лунатизм,  как  его
называют в народе, встречается не так уж редко.  Но  обычно  у  детей  или
молодых девушек, юношей. У взрослых же это весьма редкостно и почти всегда
вызывается  какими-то  болезненными  нарушениями   головного   мозга   или
истерией.  Но  совершенно  немыслимо,  чтобы  какой-нибудь  лунатик  вдруг
занялся кражами секретных документов. Что-то странное с этим Гроссом. Надо
его, конечно, хорошенько обследовать.
   - Вот это я и хотел попросить вас сделать, - сказал  Гренер,  помолчал,
посмотрев вдруг внимательно на меня, потом снова на  Мориса,  и  медленно,
как бы подчеркивая каждое слово, добавил: - И хочу я получше разобраться в
этой  темной  истории  не  только  ради  Петера  Гросса.  Бог  с  ними,  с
промышленными шпионами, пусть сами Друг друга ловят, я им не помощник. Мне
эта история напомнила другой случай, по-моему, весьма похожий, он  до  сих
пор не дает мне покоя...
   - Боже мой! - вскрикнула я. - Вы думаете, что и Урсула...
   Комиссар мрачно кивнул и сказал:
   - Может, все же есть такая  болезнь,  когда  человек  вдруг  становится
невменяемым, как лунатик, совершает  непонятные  поступки,  какие  сам  не
может объяснить...
   -  Ворует  чертежи  и  секретные  детали  из  сейфа?  Делает   инъекцию
смертельной дозы морфина? - Морис покачал головой.  -  Насколько  я  знаю,
такая болезнь науке пока неизвестна. Это что-то новенькое.  Но  вы  правы,
дорогой комиссар, тем более надо в этом хорошенько разобраться. Завтра  же
я займусь вашим лунатиком.
   На следующий день муж с утра отправился  обследовать  Петера  Гросса  и
провозился до самого обеда. Вернувшись, он рассказал мне:
   - Действительно, многое в этом странном деле озадачивает, Гренер  прав.
Обрисовал он этого Гросса точно. В самом деле, с фамилией над  ним  словно
нарочно подшутили. Хилый, тощий да еще от  побоев  не  оправился,  еле  на
ногах  держится,  измордовали   его   крепко.   Кстати,   такое   вопиющее
несовпадение фамилии с физическими данными могло, конечно, породить у него
своего рода комплекс неполноценности, как нередко  бывает.  Он  всю  жизнь
старался утвердить себя,  компенсировать  физическую  слабость  и  хилость
превосходством    умственных    способностей,    знаниями,     техническим
мастерством...
   - Это все, конечно, любопытно, Морис, но сейчас меня интересует  совсем
другое! - остановила я его. - А ты отвлекаешься на всякие  психологические
тонкости.
   - Ты  права,  извини.  Но  Гренер,  конечно,  ошибается.  Гросс  вполне
нормален психически. Никакой он не лунатик и, конечно, вполне вменяем, как
и покойная Урсула.
   Видимо, на моем лице выразилось такое разочарование, что  муж  поспешил
добавить, наставительно подняв палец:
   - Но! - Он сделал паузу, чтобы я внимательнее  отнеслась  к  тому,  что
скажет дальше: - Но, беседуя с Гроссом, я выяснил очень  интересную  вещь:
он лечился от запоя у одного частнопрактикующего врача-психиатра,  некоего
Вальтера Федершпиля. И лечил тот его гипнозом.
   Мысль Мориса не сразу дошла до меня, хотя муж много мне  рассказывал  о
гипнозе и я не раз помогала ему, когда он проводил гипнотические сеансы.
   И вдруг, кажется, я начала понимать...
   - Ты  хочешь  сказать,  ему  внушили  украсть  секретные  документы?  -
воскликнула я. - Внушили на срок, поэтому он и не мог никак объяснить  при
аресте своего поступка?
   - Очень на это похоже, - задумчиво  кивнул  Морис.  -  Очень,  по  всем
признакам.
   - Но ведь ты же, помнится, говорил: нельзя человека заставить совершить
преступление против его воли даже под гипнозом? Нельзя внушить ему  ничего
такого, что бы противоречило его моральным принципам. Разве не так?
   - Понимаешь, это один из самых темных и спорных  вопросов  в  теории  и
практике гипноза. На  сей  счет  у  крупнейших  авторитетов  мнения  самые
противоречивые. Надо в нем как следует разобраться.
   За обедом муж был молчалив, задумчив и рассеян. А потом  сразу  ушел  к
себе в кабинет и сел за стол, обложившись толстенными учеными  фолиантами.
Я слышала, что часто он вставал и начинал расхаживать по комнате, так  ему
всегда лучше думалось.
   Я старалась ничем не помешать ему и сама, конечно,  думала  о  том  же.
Зная, разумеется, ничтожно мало о гипнозе по сравнению с Морисом,  даже  я
прекрасно  понимала,  как  интересен  и  важен  этот  вопрос:   можно   ли
гипнотическим внушением заставить человека совершить преступление?
   То,  что  Петер  Гросс  в  тот  момент,  когда  его  поймали  на  месте
преступления,  вовсе  не  был  в  гипнотическом  сне,  меня  не  удивляло.
Существует ведь  так  называемое  внушение  на  срок.  Человека  усыпляют,
внушают что-нибудь сделать  через  определенное  время  или  по  условному
знаку, а пока забыть  о  задании.  Он  просыпается,  ничего  не  помнит  о
сделанном внушении, а потом в назначенный момент точно его выполняет.
   Опыты  по  такому  внушению  помогли,  кстати,  ученым  узнать   немало
интересного о деятельности нашего подсознания - например, выяснить, что  у
каждого из нас есть "внутренние часы",  идущие  удивительно  точно.  Одной
женщине, рассказывал Морис, внушили под гипнозом взять листочек  бумаги  и
нарисовать на нем пирамиду ровно через 4335 минут после  пробуждения.  Она
проснулась, ничего не помнила о внушении,  занималась  обычными  домашними
делами, но  через  три  дня  вдруг  взяла  листочек  бумаги  и  нарисовала
пирамиду. И это было сделано точно в  назначенное  время,  ее  "внутренние
часы" шли минута в минуту с теми, по которым женщину проверяли ученые!
   Причем задание  может  внушаться  на  длительный  срок  -  иногда,  как
рассказывал мне муж, их не забывали и выполняли даже через год.
   Некоторые опыты по внушению на срок  Морис  проводил  при  мне,  и  они
всегда  производили  потрясающее  впечатление.  Только  что  человек   был
совершенно нормален, разговаривает с  вами,  шутит  -  и  вдруг  совершает
какой-нибудь нелепый поступок, начисто забыв, что ему это внушили  сделать
в гипнотическом сне: громко запоет прямо на улице, станцует, поставит стул
на стол.
   И при этом никто из них не мог объяснить, почему так сделал.  И  всегда
вид у людей, выполняющих задание, внушенное им на срок, становился в  этот
миг каким-то отсутствующим, как у лунатиков!
   Неужели это действительно так хитро и необычно задуманное преступление?
Мне не терпелось поскорее узнать это, но  я  не  решалась  отвлекать  мужа
расспросами. А он все читал, размышлял, расхаживая по кабинету, думал,  не
замечая меня и забыв обо всем на свете, машинально разрезая за ужином мясо
и чуть не насыпав в кофе соль вместо сахара. И опять скрылся в кабинете.
   Отвлек его от размышлений неожиданный гость,  и  вся  эта  и  без  того
запутанная, заинтриговавшая меня история вдруг приобрела совершенно новый,
какой-то бешеный ритм и  начала  ошеломлять  одним  невероятным  поворотом
событий за другим...
   Когда раздался звонок у входной двери, я машинально посмотрела на часы.
Мне показалось, что ослышалась: было уже  без  двадцати  одиннадцать,  час
вовсе не подходящий для визитов. Мне почему-то  стало  страшно,  я  хотела
позвать мужа, но он не  вышел  из  кабинета,  видимо,  не  слышал  звонка.
Поколебавшись, я не стала его отрывать от работы и одна вышла в прихожую.
   Нет, мне не послышалось: звонок прозвенел снова - требовательно, резко.
   - Кто там? - спросила я.
   Мне что-то ответил мужской голос, показавшийся вроде знакомым.
   - Кто там? - повторила я громче.
   - Это я, Гренер. Откройте, пожалуйста, Клодина.
   Я начала неуверенно отпирать дверь. Оглянулась, увидела, что  в  дверях
прихожей стоит Морис: видимо, он услышал второй звонок  и  мои  вопросы  и
вышел из кабинета. Его появление сразу  успокоило  меня,  и  я  распахнула
дверь.
   На пороге действительно стоял комиссар Гренер. Мы долго молча  смотрели
друг на друга. Комиссар медленно снял шляпу и спросил:
   - Почему вы глядите на меня как на привидение?
   Я оглянулась на  Мориса  и  посмотрела  на  свои  часики.  Гренер  тоже
взглянул на часы и расхохотался.
   - Черт возьми! Уже одиннадцать. А я не могу  понять,  почему  меня  так
встречают. Извините, ради всего святого, за позднее вторжение.
   Мы с мужем были так удивлены, потому что в Цюрихе после  десяти  вечера
не принято даже звонить по телефону близким, друзьям, не то что  ходить  в
гости. Зато и встают тут рано, все учреждения начинают работать с  восьми,
а то и с половины восьмого. Первое время, приехав сюда с юга,  из  Монтре,
где жили раньше, мы с мужем долго не могли привыкнуть к такому  обычаю.  А
теперь вот, оказывается, он стал и нашей привычкой.
   Мы с Морисом переглянулись и тоже расхохотались.
   - Да входите же скорее!  -  буквально  втащила  я  за  руку  смущенного
комиссара. - Мы всегда рады вас видеть.
   - Нет, конечно, все-таки  я  ужасный  нахал,  -  сокрушался  он,  качая
головой. - Врываться в такое время. Простите, увлекся, заработался,  забыл
о приличиях. Впрочем, - добавил  он,  прищурившись  и  наставив  на  меня,
словно пистолет, зажатую в кулаке трубку,  -  уверен,  вы  меня  извините,
дорогая Клодина, когда узнаете, какие новости привели меня к вам  в  такой
час.
   - Не рассказывайте ничего без меня! Я сейчас сварю кофе.
   Я помчалась на кухню, быстро сварила кофе покрепче, прихватила  бутылку
коньяку "Рем Мартэн", особенно любимого комиссаром, и принесла в столовую.
   Жан-Поль и Морис честно ожидали меня, беседуя о каких-то пустяках.
   - Ну, теперь рассказывайте, - сказала  я,  когда  налила  всем  кофе  и
коньяку.
   - Нет, послушаем сперва нашего уважаемого профессора, - комиссар лукаво
посмотрел  на  меня  и  покачал  головой.  -  Первое  слово  должно   быть
предоставлено науке. Сначала следует выслушать эксперта, я не хочу  давить
на его мнение своими догадками. Итак, дорогой  профессор,  ставлю  вопрос:
возможно ли совершить преступление под гипнозом? Свои предположения на сей
счет вы мне днем высказали и пообещали разобраться в этом вопросе. К каким
выводам вы пришли?
   Морис начал опять с того же, что вопрос это сложный, спорный,  и  завел
форменную лекцию, ссылаясь на опыты, которые проводили Левенфельд, Форель,
Молль, Крафт-Эббинг и другие светила гипнотизма. Слушать о  Том,  как  они
внушали испытуемым то кидаться на кого-нибудь с ножами, то стрелять в  них
холостыми патронами, было интересно, но все же, по-моему, лекция  немножко
затягивалась. Однако Гренер  слушал  с  удовольствием,  потягивая  коньяк,
попивая кофе и посасывая свою сипящую трубочку.  Он  ни  разу  не  перебил
Мориса вопросами,  наоборот,  порой  одобрительно  кивал,  словно  целиком
соглашаясь со всеми противоречивыми выводами, какие ученые мужи делали  из
своих увлекательных опытов.
   Одни считали, будто опыты доказывают: некоторым  людям  можно  внушить,
чтобы они кинулись на любого человека с кинжалом или выстрелили в него  из
револьвера. Но, возражали другие исследователи, опыты  эти  неубедительны.
Возможно, загипнотизированный все же где-то в глубинах своего  подсознания
чувствует, понимает, что покушается на убийство все-таки не  всерьез:  что
кинжал у него в руке игрушечный, нарочно затупленный, а револьвер  заряжен
холостыми патронами, и он никого не убьет. Потому что, понятно, настоящего
убийства ради проверки своих  теорий  никто  из  ученых  не  устраивал.  А
попробуй выясни, что там ощущает  загипнотизированный  в  глубинах  своего
подсознания, если он сам ничего об этом не знает...
   - Поэтому неудивительно, что большинством голосов все, обсуждавшие  эту
проблему, приняли соломоново  решение,  -  закончил  затянувшийся  научный
обзор Морис. - Что при любой глубине  гипнотического  сна  нельзя  внушить
кому-либо  поступки,  противоречащие  его  моральным   принципам.   Отсюда
следует, что и заставить  кого-нибудь  гипнотическим  внушением  совершить
настоящее  преступление  тоже  невозможно,  во  всяком  случае,   человека
порядочного, не рецидивиста какого-нибудь  закоренелого,  готового  и  без
всякого понуждения зарезать родную мать за несколько  раппенов  [раппен  -
сантим, мелкая монета, сотая часть швейцарского франка].
   - Ясно, - с удовольствием произнес  комиссар  Гренер  и  несколько  раз
одобрительно кивнул. - "Орлы мух не ловят". Чем меня всегда пленяет  наука
- в том числе и ваша достопочтенная психиатрия, психология - так это  тем,
что достоверно установленных фактов у нее  куда  меньше,  чем  сомнений  и
предположений. Поэтому всегда  можно  на  любой  трудный  вопрос  ответить
надвое - и так, и этак. Пусть каждый выбирает, что ему больше нравится.  А
от меня требуют, чтобы я непременно поймал преступника да еще доказал, что
он виновен. Зачем я не послушался в свое время моей почтенной матушки и не
стал ученым? А ведь есть тем более такие науки, где вообще полное раздолье
для любых теорий. Скажем, астрофизика. Обожаю слушать лекции о  том,  что,
по мнению ученых, происходит на  далеких  планетах  и  звездах.  И  всегда
восхищенно думаю: "Вот же врут!" А пойди проверь, попробуй их уличить.
   Жан-Поль произнес это с таким чувством,  так  выразительно,  что  мы  с
мужем  расхохотались.  Гренер  с  удовольствием  нам  вторил.  Но  все  же
невеселый получился смех.
   - В самом деле, Морис... - начала я, но муж остановил меня жестом.
   - К сожалению, во многом вы правы, Жан-Поль, - сказал он. - Но наука не
может существовать без сомнений и споров. И всегда сомнений  и  гипотез  в
ней будет больше, чем бесспорных, окончательно установленных фактов. Иначе
наука просто прекратится. Но, возвращаясь к тому конкретному случаю, какой
всех нас интересует, кажется, могу вас порадовать. Некоторые исследователи
высказывали  мысль,  которая  мне  кажется  весьма  любопытной  и  верной.
Вероятно, для опытного гипнотизера есть способ обойти моральные преграды в
сознании усыпленного им человека.
   - Каким образом? - При всей своей полноте  и  грузности  Гренер  сейчас
чем-то напоминал поджарого сеттера, вдруг почуявшего дичь  и  замершего  в
охотничьей стойке.
   - Очень несложным. Достаточно  внушить  человеку,  будто  он  вовсе  не
совершает преступление, а выполняет нужное, благородное дело.
   - Стреляет не в человека, а в тигра или в бешеную собаку?  Подсыпает  в
стакан не яд, а спасительное лекарство?
   - Вот именно, - кивнул Морис.
   Я слушала их, и мне стало по-настоящему страшно. Неужели возможно такое
злодейство?
   - И видимо, можно таким способом внушить человеку, будто он спасает  от
мнимых врагов секретные документы, перепрятывая их из сейфа в какой-нибудь
фальшивый тайник, вроде дупла дерева или просто ямки, вырытой в  указанном
месте, - продолжал рассуждать вслух Гренер. - И он это сделает и  даже  не
будет знать, кто их оттуда вынет. Так?
   Морис кивнул и добавил:
   - Больше того: человек этот и помнить ничего не будет об этом  задании,
потому что одновременно ему внушат в том же гипнотическом сне все  забыть.
Может, лишь со временем он начнет понемногу что-то смутно припоминать...
   - Но никому об этом не скажет, ибо кто ему поверит, - понимающе  кивнул
комиссар. - Подумают, просто хитрая уловка, попытка оговорить ни в чем  не
повинного честного врача.
   - Вот именно. А уличить того  практически  невозможно:  ведь  гипноз  в
отличие от яда никаких следов в организме не оставляет.
   - Ловко! - покачал головой Гренер. - И никаких  сообщников,  ничего  не
надо платить тому, чьими руками совершена  кража.  Все  деньги  достанутся
тебе. Вполне вероятно, перед этим похитил  секреты,  обошедшиеся  "Эрлифу"
так дорого, тоже Гросс  по  внушению  Федершпиля,  но  не  разбогател,  мы
проверяли. А тот наверняка  положил  в  банк  солидную  сумму.  Ничего  не
скажешь, ловко.
   Он произнес это с искренним восхищением  знатока,  профессионала.  Меня
даже покоробило немного.
   - Сварю вам еще кофе, - сказала я, вставая.
   Но комиссар остановил меня:
   - Спасибо, я и так засиделся. Немедленно ухожу. Только, в свою очередь,
удивлю вас. Ради чего же я нагрянул, как грабитель, в такой поздний час.
   Он достал из кармана записную книжку,  отыскал  в  ней  чистый  листик,
вырвал его, написал на нем несколько  цифр  и  доложил  бумажку  на  стол,
сказав:
   - Е-33-55-44. Правда, легко запоминается?
   Мы с мужем молча смотрели на него, ожидая объяснений.
   - Этот телефон мне сразу запомнился,  когда  я  просматривал  вместе  с
другими ее бумагами записную книжечку Урсулы Егги.  Еще  помогло  мне  его
запомнить то, что возле этого номера почему-то не  было  записано  никакой
фамилии. Я  проверил,  у  кого  установлен  этот  телефон,  и  он  никаких
подозрений у меня не вызвал. Ведь у  медиков  между  собой  могут  быть  и
деловые, и всякие интимные отношения. И если они друг друга хорошо  знают,
зачем записывать имя и фамилию приятеля, их не забудешь и так...
   - Это телефон Вальтера Федершпиля? - спросил Морис.
   Комиссар кивнул.
   - Значит, он ее тоже гипнотизировал? По какому поводу?
   - Это нам предстоит узнать. Пока мы установили, что она  тоже  имела  с
ним дело, как и Петер Гросс.  И  теперь  я  вижу,  как  глупо  ошибся,  не
заинтересовавшись тогда этим Федершпилем, -  комиссар  с  досадой  хлопнул
широкой ладонью по столу. - Искал ложку, а она у меня в  руке  была.  Меня
загипнотизировало, что он тоже медик, коллега Урсулы. А  искал  каких-либо
ее  подозрительных  связей  с  посторонними  лицами.  Мало  ли  врачей   и
медицинских сестер упоминалось в ее записной книжке! Меня  заинтересовало,
почему возле такого запоминающегося номера не оказалось  никакой  фамилии.
Но истолковал я это неверно. Посчитал, будто  с  Федершпилем  у  них  была
какая-то интрижка, потому она и записала лишь номер его телефона, не желая
упоминать фамилию.  А  на  самом  деде,  конечно,  все  обстояло  как  раз
наоборот: Урсула записала номер телефона, узнав его впервые,  механически,
услышав от кого-то или вычитав в рекламном объявлении и не подумав, что он
и так легко запоминается.  А  потом  уже  забыла  вычеркнуть.  Фамилию  же
записывать не стала потому, что не хотела, чтобы  кто-нибудь  узнал  о  ее
интересе к этому Федершпилю. Как с точки зрения психологии?  -  повернулся
он к Морису.
   - Вполне  логично,  -  кивнул  тот.  -  Она  все  это  могла  проделать
действительно машинально, автоматически, почти бессознательно: и  записать
номер, и, наоборот, не указывать фамилию.
   - А почему Федершпиль не внушил ей вычеркнуть из книжечки  свой  номер,
чтобы окончательно замести следы? - спросила я мужа. -  Почему  не  внушил
Петеру Гроссу забыть его адрес и фамилию?
   - А зачем? Это, наоборот,  послужило  бы  уликой,  доказывало,  что  он
внушал им нечто преступное, если хочет скрыть, что они имели с ним дело, -
ответил вместо Мориса комиссар Гренер.
   Морис кивнул, подтверждая его слова.
   - Он настолько был уверен в  своей  безнаказанности,  что  даже  просил
Петера Гросса рекомендовать его знакомым, - продолжал комиссар.  -  И  тот
так  и  сделал,  недавно  послал  к  нему  своего  приятеля  -  химика   с
фармацевтической  фабрики.  А   секреты   новых   лекарств   тоже   весьма
котируются...
   - Ну и подлец, - только и смогла сказать я.
   - Надо выяснить, что привело к нему Урсулу, - задумчиво произнес Морис.
- Видимо, была у нее какая-то причина скрывать нужду в  помощи  психиатра.
Она стыдилась этого, как, к сожалению, по-обывательски делают еще  многие.
Это  поможет  нам  выяснить,  каким   недугом,   требующим   вмешательства
психиатра, она страдала.
   - Явно не запоями, - хмыкнул Гренер.
   - Но, видимо, чем-то похожим, - сказал Морис. - Попробую  порасспросить
хорошо знавших ее. Это я беру на себя.
   - Отлично, - сказал комиссар, вставая. - А я займусь Федершпилем.
   - Все же не представляю себе, как  вам  удастся  уличить  его,  -  тоже
вставая, покачал головой Морис. - Ведь от  Урсулы  осталась  лишь  горстка
пепла. Петер Гросс ничего не сможет вспомнить, да и  суд  не  поверит  его
показаниям, вы же прекрасно знаете. А гипноз в организме никаких следов не
оставляет, я вам уже говорил.
   - Посмотрим, поищем, - ответил  комиссар  Гренер,  задумчиво  глядя  на
него. - Как утверждает старая пословица: "Чего не  может  лев,  то  сможет
лиса..."
   Мне не так-то легко связно изложить, как  развивались  события  дальше:
они то вроде совсем замирали и прекращались, томя нас  неизвестностью,  то
вдруг поражали самыми неожиданными поворотами.
   Уже на следующий день после визита  Гренера  Морис  без  особого  труда
выяснил, что привело несчастную Урсулу к преступнику-психиатру.
   - Помнишь, на ее похоронах  профессор  Бикельман  помянул,  что  Урсула
перенесла тяжелую операцию? - сказал мне муж. - Я тогда не обратил на  его
слова должного внимания. Операция эта действительно сложная, и  потом  еще
долго мучают сильные боли.  Приятельницы  -  медицинские  сестры,  как  мы
теперь выяснили, жалея Урсулу, делали ей тайком от  врачей  дополнительные
инъекции  морфина  и  понтапона,  давали  в  больших  количествах  сильные
снотворные. У нее возникла привычка к наркотикам. Видимо,  она  продолжала
делать себе инъекции и потом, уже избавившись от болей,  постепенно  стала
наркоманкой. Это засасывает,  как  трясина.  Как  медичка,  она  прекрасно
понимала, что ее ждет, но сама справиться с губительной привычкой  уже  не
могла. Стыдилась этого, скрывала от всех, ты же помнишь, какой у  нее  был
гордый  характер.  Наконец,  решила  прибегнуть  к  помощи  гипноза.   Это
действительно, пожалуй, самое надежное средство избавиться от  наркомании.
Но из ложного стыда и боязни огласки она не решилась обратиться хотя бы ко
мне или к другому знакомому психиатру, а разыскала частнопрактикующего...
   - И нарвалась на этого злодея!
   Морис мрачно кивнул:
   - От наркомании он ее, видимо,  вылечил,  но  взамен  сделал  послушной
исполнительницей преступных замыслов.
   - Неужели  он  так  и  останется  безнаказанным?  Это  будет  страшная,
нестерпимая несправедливость. Сделай же что-нибудь, Морис,  чтобы  уличить
его!
   - Что? - угрюмо спросил он. - В чем ты его обвинишь? Где улики,  какие?
Лечил Урсулу Егги от наркомании? Да - и вылечил. Лечил  Петера  Гросса  от
запоев? Да - и  вылечил!  Он  этого  не  скрывает,  даже  похвастает.  Его
благодарить надо, рекомендовать другим, а не сажать на скамью подсудимых.
   Что я могла ответить мужу?
   И Гренер, похоже, постепенно утрачивал свой оптимизм и уже не  надеялся
разоблачить коварного злодея. Я комиссара больше не видала, к  нам  он  не
заходил, но по моей просьбе муж несколько раз звонил ему.  Однако  отвечал
Гренер уклончиво, больше отделывался шуточками. Я прекрасно понимала,  что
он не имеет права посвящать нас с Морисом в секреты следствия, но  все  же
мне стало обидно. А потом Гренер вообще куда-то уехал, во  всяком  случае,
так сказали мужу при его очередном звонке в полицейское управление.
   Все это время я много думала о том, в каком ужасном мире мы живем.  Мне
вспомнился и не выходил из головы поразительный опыт, о котором мне как-то
рассказывал муж, проведенный одним французским  журналистом.  Морис  потом
дал мне почитать его статью, где он все описывал, теперь я разыскала ее  у
мужа среди бумаг и перечитала вновь.
   Этот журналист решил проверить,  можно  ли  нанять  человека,  готового
совершить убийство, и поместил в газетах  довольно  прозрачное  по  смыслу
объявление: "Требуется сильный и  решительный  мужчина  для  деликатной  и
хорошо оплачиваемой работы. Писать Р.С. Бюро I".
   Он получил в ответ пятьдесят писем. Некоторые из  них  показывали,  что
его предложение понято вполне правильно и не вызывает колебаний. "Готов на
что угодно, даже если  надо  иметь  дело  с  револьвером",  -  писал  один
решительный  господин.  Его  интересовала  лишь  оплата.   Другие,   более
осторожные, выражали желание уточнить, что именно от них требуется.
   Отобрав двадцать шесть самых подходящих,  по  его  мнению,  кандидатов,
журналист написал каждому письмо:  что  речь  идет  о  предприятии  весьма
деликатном, до некоторой степени  даже  тягостном,  требующем  к  тому  же
физических усилий... И заканчивал каждое письмо словами:
   "За операцию, которая не займет  больше  часа,  вы  заработаете  десять
тысяч франков. Значительность этой суммы,  надеюсь,  не  оставляет  у  вас
сомнения  в  исключительном  характере  этого  предприятия.   Однако   при
соблюдении необходимых мер предосторожности вам нечего бояться".
   Столь откровенное предложение совершить преступление  все  же  напугало
большую  часть  адресатов.  Они  не  ответили  на  письма  журналиста.  Но
одиннадцать человек приняли его предложение. "В моем положении мне  терять
нечего", - писал один из них.
   Этим одиннадцати журналист послал второе письмо, уточняя задание: надо,
дескать, прийти к одной пожилой даме, "присутствие которой в здешнем  мире
смущает некоторых персон, и  сделать  все  необходимое,  дабы  оно  никого
больше не стесняло...". Вдобавок журналист разъяснял, что  указанная  дама
живет на окраине Парижа, в доме, стоящем в стороне от других, на отшибе  и
без собаки: "все это существенно уменьшает риск".
   Еще пятеро негодяев, с  которыми  журналист  вел  переписку,  струсили,
испугались. Причем один из них испугался лишь того, что  его  завлекают  в
какую-то ловушку, ловят на  провокации.  "Не  считайте  меня  идиотом!"  -
написал он. Другие четверо просто не ответили на это  второе,  уже  совсем
откровенное письмо журналиста.
   Но все равно остались шестеро, готовых  без  всяких  угрызений  совести
убить совершенно незнакомую  пожилую  женщину  просто  так,  но  газетному
объявлению, всего за десять тысяч франков!
   "Вы хорошо платите, но работа стоит этого", - деловито писал журналисту
один из этих готовых на все молодчиков.
   Журналисту осталось сделать последнюю проверку. Он написал  каждому  из
шестерых негодяев, назначив им свидание  в  кафе  на  бульваре  Распай,  и
указал, что будет в белом свитере и серой кепке с голубой эмблемой.
   И что вы думаете?  Когда  он  пришел  в  кафе  в  назначенное  время  -
разумеется, одевшись для  предосторожности  совсем  по-другому,  он  сразу
заметил среди посетителей шестерых добровольных кандидатов в убийцы. Они с
нетерпеливой надеждой поглядывали на дверь и озирались по сторонам,  жадно
высматривая щедрого человека в белом свитере...
   - Все-таки невероятно, - сказала я, перечитав статью, Морису.  -  Какой
ужас!
   - А чему ты удивляешься? - мрачно  ответил  муж.  -  Чего  иного  можно
ожидать в мире, где каждый  день  газеты  наперебой  спешат  рассказать  о
каком-нибудь очередном кошмарном преступлении, по вечерам на всех  экранах
телевизоров красочно, смакуя подробности, насилуют, грабят  и  убивают,  и
уже никого не потрясает, не повергает  в  ужас  страшное  зрелище  политых
напалмом пылающих деревень или гибели под бомбами целых городов?
   Да, Морис  был  прав.  А  что  касается  промышленных  шпионов,  то  их
развелась тьма-тьмущая. Причем  почему-то  они  особенно  облюбовали  нашу
маленькую тихую Швейцарию - проходной двор Европы. Как сообщали газеты,  у
нас в Цюрихе процветало международное детективное агентство со специальным
отделением для выполнения заданий по промышленному шпионажу.
   И спрос на мастеров этого темного и зловещего ремесла все возрастает. Я
сама совсем недавно рассматривала номер американского журнала "Харперс", с
глянцевитой  обложки  которого  на  меня  выжидающе  глядел  плечистый   и
решительный молодой человек в  надвинутой  на  лоб  шляпе  и  в  пальто  с
поднятым воротником.
   "Наймите шпиона! - приглашала сделанная большими  буквами  подпись  под
снимком. - Сотни квалифицированных агентов, которых можно использовать для
частного  шпионажа.  Используйте  излишек  правительственных   агентов   и
"секретные правительства" для работы на вас по всему миру!
   Эта  работа  не  считается   ни   слишком   рискованной,   ни   слишком
таинственной. Среди удовлетворенных клиентов -  корпорации  "ИТТ",  Говард
Хьюз и многочисленные компании. Пользуйтесь услугами агентов ЦРУ и ФБР!"
   Я переписала это "рекламное объявление" дословно.
   В тщетных ожиданиях прошло  два  месяца,  и  я  уже  начала  постепенно
смиряться с горестной мыслью, что, видимо,  бедная  Урсула  и  злополучный
Петер Гросс так и останутся без вины виноватыми, неотмщенными.
   - Вспомни, Гренер не  раз  говорил:  бывает  гораздо  труднее  доказать
виновность опытного преступника, чем обнаружить его и поймать,  -  пытался
утешить меня муж. - И  сам  он  признавался,  что  из-за  этого  некоторые
преступники преспокойно разгуливают на свободе: комиссар  знает,  что  они
виновны, но доказать  этого  пока  не  может.  А  это  "пока"  ведь  может
растянуться на всю жизнь...  Помнится,  в  "Пестрой  ленте"  Шерлок  Холмс
напоминает: когда  преступление  совершает  врач,  он  опаснее  всех  иных
преступников. Конан Дойль прав и прекрасно показал это, недаром он  считал
"Пеструю ленту" лучшим из  своих  рассказов  о  великом  сыщике.  А  когда
врач-преступник пользуется к тому же опаснейшим  оружием,  не  оставляющим
никаких улик, он становится еще неуязвимей.
   Разве такие утешения меня успокаивали?
   И я не могу передать, что пережила, когда вдруг  в  один  прекраснейший
день зазвонил телефон, я сняла трубку и услышала веселый  голос  комиссара
Гренера:
   - Здравствуйте, дорогая Клодина. Мы так давно не виделись, я соскучился
по вас. Вы не хотели бы пригласить бедного старого холостяка поужинать?
   - Приезжайте сегодня! - закричала я. - Хотя сегодня я ничего  не  успею
приготовить. И Морис, видимо, вернется  поздно,  сказал,  что  задержится.
Завтра!
   - Чудесно. До завтра, - засмеялся он.
   Можете  представить,  какой  ужин  я  приготовила:   устрицы,   суп   с
фрикадельками из гусиной печенки, форель, шампиньоны  в  сметане,  жареные
цыплята. Правда, я так волновалась, что немножко  пересушила  цыплят,  они
даже чуть не подгорели, но Морис и Гренер дружно отрицали это.
   Сегодня у меня уже не было терпения ждать, и  я,  как  только  сели  за
стол, потребовала:
   - Не мучайте меня, Жан-Поль! Можете не начинать рассказывать,  пока  не
утолите первый голод. Скажи мне только одно: есть справедливость на свете?
   - Есть, Клодина. Все-таки есть.
   - Вы поймали его?
   - Они оба сидят у меня на Казарменной и, думаю, не отвертятся.
   Выпив чудесного игристого "Невшателя", который где-то раздобыл Морис, и
наскоро закусив, комиссар наконец стал рассказывать о сложнейшей, поистине
виртуозной работе, какую ему пришлось проделать за эти два  месяца,  чтобы
уличить преступников.
   - Спешить было никак нельзя, чтобы их не  спугнуть.  И  начинать  охоту
следовало не с Федершпиля. Тот был слишком  хитер  и  хорошо  застрахован.
Попытаться пробить его защиту можно было только через  Альфреда  Бромбаха.
Тот ведь знал, как руками Урсулы для него добывали наследство, и не  забыл
об этом: он-то под гипнозом вряд ли побывал.
   Оказывается, Бромбах действительно переехал на Лазурный берег, в  Веве,
где приобрел роскошную виллу с парком по соседству с домом Чарли  Чаплина.
Конечно, он хотел убраться подальше от своего сообщника  или  хотя  бы  из
Цюриха, где все ему напоминало о совершенном злодействе. Хорошо еще, он не
переменил подданства и вообще не уехал куда-нибудь за границу.
   Комиссар Гренер поехал в  Веве  и  разработал  с  друзьями  из  местной
полиции хитрый план для разоблачения Бромбаха.
   - Нужно было сразу ошеломить Бромбаха, так насесть на  него,  чтобы  он
дрогнул, хоть чем-то выдал себя и дал нам ниточку, ухватившись за  которую
удалось бы распутывать клубок дальше. Пока ведь никаких улик против него у
меня не было. В этом и заключалась главная  трудность.  Нам  нередко  ведь
приходится начинать разоблачать преступника,  блефуя,  не  имея  серьезных
доказательств  его  вины,  но  делая  вид,  будто  мы   ими   располагаем.
Разумеется, уже при первом допросе опытному следователю  сразу  становится
ясно, замешан человек в преступлении, в каком его обвиняют, или совесть  у
него чиста. Но ведь этого мало. Надо заставить  преступника  сознаться,  а
потом уже, исходя из  его  показаний,  подкрепить  его  признание  другими
доказательствами. Как говорит пословица: "Мало целиться - попасть  нужно".
Я не сомневался, что Бромбах замешан в убийстве тетки. Но я  даже  не  был
уверен, знает ли он Федершпиля по фамилии и в лицо. Возможно,  тот  вел  с
ним переговоры в гриме или вообще через кого-то. Но хоть  раз  они  должны
были встретиться: в момент передачи денег за  убийство  старухи.  Вряд  ли
Бромбах просто перевел их на счет Федершпиля  в  банке.  Тогда  по  номеру
счета можно было бы при желании найти Федершпиля, а тот, конечно, старался
остаться для Бромбаха  совершенно  неизвестным.  Так  что  вряд  ли  он  и
привлекал еще кого-нибудь для передачи денег, взял их у Бромбаха  сам,  из
рук в руки, но так, чтобы тот его потом не мог опознать.
   Я слушала, и  мне  вспоминались  хитроумно  закрученные  сюжеты  всяких
читаных детективных романов. В самом деле, нелегкая  задача  стояла  перед
комиссаром Гренером. Но он сумел ее разрешить.
   - Мы вызвали его на допрос, посадили под прожектора, хотя я не любитель
таких приемов, и сразу ударили,  как  ледорубом,  по  голове.  Следователь
заявил,  что  открылись  новые   обстоятельства   и   его   привлекают   к
ответственности за соучастие  в  убийстве  своей  тетки.  А  я  с  другими
коллегами не только внимательно наблюдал  за  реакцией  Бромбаха,  мы  еще
записывали  весь  допрос  и   снимали   крупным   планом   его   лицо   на
видеомагнитофон. Конечно, он сразу выдал себя, не сумел скрыть испуга.  Но
это была еще не улика. Он, разумеется, начал все  отрицать,  ссылаться  на
свое алиби.
   Я хотела подложить комиссару на тарелку  еще  форели,  но  боялась  его
прервать.
   - Тогда я сказал, что его главный сообщник и Урсула  в  свое  время  не
поделили полученные от него деньги, перессорились. Урсула,  дескать,  была
тоже убита, но успела оставить  подробную  исповедь,  она  и  помогла  нам
теперь разоблачить их сговор и преступление.  Не  смотрите  так  на  меня,
Клодина, - засмеялся комиссар, - я прекрасно знаю, что Урсула  не  была  с
ними ни в каком сговоре. Но  ведь  Бромбах-то  наверняка  этого  не  знал,
Федершпиль  ему  не  докладывал,  что  внушит  Урсуле  впрыснуть   старухе
смертельную дозу морфина. Так что Бромбах почти наверняка, предполагал  я,
считал  Урсулу  соучастницей  преступления,  только  оно  было  так  ловко
продумано,  что  ей  удалось  уйти  от  ответственности.  А  изобразив  ее
самоубийство убийством, я еще больше утвердил его теперь в этой  мысли.  И
он заметался! - торжествующе  сказал  комиссар,  жадно  отпивая  несколько
глотков вина. - Пытался все  отрицать,  закатывал  истерики,  кричал,  что
привлечет нас всех к суду за оговор и  насилие  над  ним.  Показывали  ему
крупные  фотографии  Федершпиля  -  сначала  в  его  обычном  виде,  потом
загримированного ретушерами: то с усами, то  с  бородой  одной  формы,  то
другой, то лысого, какой он в жизни, то в различных париках, то  в  шляпах
разных  фасонов.  И  все  время  внимательно  наблюдали  за  Бромбахом   и
записывали его ответы и реакцию на видеомагнитофон.
   Комиссар покачал головой и засмеялся, видимо вспоминая все это.
   Я тоже живо представляла, как они час  за  часом,  сменяя  друг  друга,
допрашивают Бромбаха, а тот корчится в свете направленных прямо ему в лицо
слепящих ламп. Сколько подобных сцен я видела в детективных фильмах!
   - Но, как я и опасался, Федершпиль принял все меры, чтобы  Бромбах  его
потом не опознал, - продолжал, снова став серьезным, Гренер. - Ни один его
портрет не произвел на Бромбаха особого впечатления, хотя некоторые  вроде
ему кого-то смутно напоминали. Потом уже, когда он стал обо всем  подробно
рассказывать, выяснилось, что Федершпиль беседовал с ним всегда в полутьме
и не только был с привязной бородой, но и в маске, и к  тому  же  старался
держаться спиной к Бромбаху, так что тот и  не  мог  его  опознать.  Но  я
предвидел это и приготовил Бромбаху хороший сюрприз, - хитро прищурившись,
сказал комиссар. - Уж голос-то Федершпиля,  подумал  я,  он  хоть  однажды
слышал и, возможно, припомнит, узнает его? И  я  прихватил  о  собой  этот
голос.
   - Подслушивали его телефонные разговоры и записали на пленку? - спросил
Морис с явным неодобрением.
   Комиссар кивнул и добавил, словно не замечая его тона:
   - Не только телефонные разговоры. Я решил привлечь на помощь Гаузнера с
его ищейками. Ведь они тоже пострадали. Парни они ловкие, аппаратура у них
фантастическая, вот они и установили во всех уголках квартиры  Федершпиля,
вплоть до самых интимных, потайные миниатюрные микрофончики,  передававшие
все разговоры на магнитофон. Какая техника! Эту  бы  выдумку  использовать
только для добрых дел! -  Комиссар  сокрушенно  покачал  головой.  -  Один
микрофон,  вы  не  поверите,  был  искусно  сделан  в  виде  дохлой  мухи,
валявшейся в пыли на шкафу! Специально подобрали: уж  он-то  наверняка  не
привлек бы внимания хозяина, потому что в квартире у  Федершпиля  довольно
запущено и грязновато. И  магнитофон  применили  новейший:  ради  экономии
пленки сам включался автоматически только при звуках голосов, а порой даже
лишь при произнесении определенных слов - скажем: "Спите  спокойно,  спите
крепко..."
   - Вы записали, как он делает преступное внушение? - недоверчиво спросил
Морис.
   Гренер с довольным видом кивнул.
   - Кому?
   - А помните другого инженера, химика? Ему Гросс рекомендовал Федершпиля
как прекрасного излечителя от запоя?
   - И Федершпиль стад обрабатывать и его? Вот наглец!
   - Он же был уверен, что уличить  его  невозможно.  К  тому  же  аппетит
приходит во время еды. Но тут он и попался, могу продемонстрировать.
   Комиссар встал, вышел в прихожую и тут же вернулся, неся  свой  старый,
потертый и разбухший портфель. Он  порылся  в  нем  и  достал  портативный
магнитофон. Поставив магнитофон на стол, комиссар заложил  в  него  нужную
кассету.
   - Я велел, разумеется, выбрать для вас самые выразительные куски. А  то
у нас километры пленки, - пояснил он, включая магнитофон.
   Громкий шорох, потрескивание, вроде что-то звякает, шуршит, звук шагов,
потом властно-вкрадчивый голос:
   - У вас в лаборатории в любую минуту может случиться пожар.  Тогда  все
чертежи погибнут. Вы должны  снять  копию  этой  технологической  схемы  и
спрятать ее в надежном  месте.  Вы  не  будете  перерисовывать  копию.  Вы
внимательно посмотрите на чертеж, хорошо запомните  все  детали  и,  придя
домой, вычертите точную копию по памяти. Ведь у вас хорошая память?
   - Да, у меня хорошая память, - уныло подтвердил чей-то покорный, вялый,
какой-то неживой голос.
   - Она станет еще лучше. Вы  прекрасно  запомните  все  малейшие  детали
чертежа и сделаете дома его точную копию по памяти. А  потом  вы  положите
чертеж в пакет и пошлете его по адресу...
   Голос вдруг оборвался.
   - Адрес был  назван  -  номер  ящика,  абонированного  на  почтамте,  -
торопливо пояснил Гренер. - Но из этой копии его пришлось вырезать.
   Мы с мужем понимающе кивнули. А вкрадчивый голос уже продолжал  внушать
дальше:
   - Вы отправите копию ваших чертежей по этому адресу. Это самое надежное
место, чтобы сохранить их на случай пожара...
   В этом месте раздалось какое-то громкое позвякивание, даже  заглушившее
некоторые слова. Я поморщилась и вопросительно посмотрела на комиссара.
   - Это скрипят пружины дивана. Пациент повернулся на бок, -  пояснил  он
и, засмеявшись, добавил: - Самое пикантное: пружины эти  служили  антенной
для нашей аппаратуры.
   Мы посмеялись и стали внимательно слушать снова:
   - Спите спокойно, крепко... Когда вы проснетесь, вы  не  будете  ничего
помнить о том, что я вам внушал во сне. Но точно через неделю вы выполните
то, что я вам сказал, и сохраните копию чертежей от пожара. Вы  не  будете
ничего помнить об этом и никогда не позволите себя гипнотизировать  никому
другому, кроме меня.
   Шорох  и  легкое  потрескивание.   Комиссар   выключил   магнитофон   и
торжествующе спросил:
   - Ну, какова пленочка?
   - Изумительно! - воскликнула я. - Но как  же  он  решился  дать  адрес,
номер своего почтового ящика? Вы устроили там  засаду  и  схватили  его  с
поличным?
   - Он не так глуп, - покачал головой комиссар. - Это вовсе не его  ящик.
Этот ящик абонирует одна почтенная фармацевтическая фирма. И, если  бы  мы
их  спросили,  кто  прислал  им  секретный  чертеж  технологической  схемы
конкурирующей фирмы, они бы только  выразили  изумление,  причем  даже  не
очень наигранное. Ведь они в самом деле бы не знали, кто им  сделал  такой
щедрый подарок, какой доброжелатель, пожелавший остаться неизвестным.
   - Ловко! - покачал головой Морис.
   - И уж ни за что бы они не открыли, на чей счет  в  каком  банке  и  за
какие услуги перевели бы  некую,  наверняка  крупную  сумму,  -  продолжал
Гренер. - Такие тайны промышленники хранят свято. Так  что  тут  все  было
продумано точно.  Никаких  тайников,  как  я  сначала  предполагал,  возле
которого бы в самом деле, прослушав такую пленочку,  можно  было  устроить
засаду. И само задание уже составлено умнее: химик  не  стал  бы  выносить
никаких  чертежей,  как  Гросс,  так  что  поймать  его  было  практически
немыслимо. Он просто запомнил бы  их,  а  дома  начертил  по  памяти.  Это
возможно? - спросил комиссар у Мориса.
   -  Вполне.  Гипнотическое  внушение  необыкновенно  обостряет   память.
Известен случай, когда  один  каменщик  под  гипнозом  припомнил  малейшую
щербинку каждого кирпича в стенке,  которую  сложил  тридцать  лет  назад.
Стена сохранилась, проверили; он запомнил все точно.  Подобные  опыты  под
гипнозом, кстати, заставляют думать, что мы  запоминаем  практически  все,
что попадает на  протяжении  жизни  в  поле  нашего  внимания,  только,  к
сожалению, не можем это припомнить по желанию. Но гипноз позволяет оживить
самые давние воспоминания.
   - Вот видите... Значит,  мы  правильно  сделали,  что  поспешили  этого
химика задержать. Он, разумеется, возмущался, не мог понять,  за  что  его
арестовали, даже подал на меня жалобу. Мы его выпустили, но его фирма тоже
приняла меры: кажется, уже изменили для страховки  технологическую  схему,
химика перевели в другой отдел и, вероятно, под первым  удобным  предлогом
вообще уволят. А мы  поскорее  всеми  правдами  и  неправдами  постарались
получить у прокурора ордер на арест Федершпиля. Его нельзя оставлять ни на
час на свободе. Он противник весьма серьезный, убеждаюсь в этом все больше
и больше. Видите,  как  быстро  он  прогрессирует?  Начал  грубовато  -  с
убийства, а потом понял, что куда выгоднее да и безопаснее воровать чужими
руками промышленные секреты и перепродавать  их  конкурирующим  фирмам.  И
методы свои все совершенствует: уже никаких бумажек, решительно без всяких
улик.
   - Да, а вы заметили, как и от любых попыток проверить  под  гипнозом  у
его  жертв,  не  внушали  ли  им  что-нибудь  подозрительное,  он  надежно
застраховался? - сказал Морис. - Обратили внимание на  то  место,  где  он
запрещает  усыпленному   химику   давать   себя   потом   гипнотизировать,
кому-нибудь Другому? Такой запрет будет весьма действенным и прочным.
   - Конечно! - воскликнул Гренер. - Как не заметить? Я нарочно оставил  в
копии это местечко, дал вам его послушать. Эта пленочка - просто клад.  Но
я вижу, наш уважаемый профессор что-то морщится...
   - Не буду скрывать, мне не очень по душе, что добывали вы  ее  теми  же
нечистыми  методами,  как  и  промышленные  гангстеры.  Завтра  вы  и  мои
разговоры подслушивать станете?
   - Морис! - укоризненно сказала я.
   - Согласен, это не очень этично, - кивнул Гренер. - Но  что  поделаешь,
мы пользуемся иногда такими методами. А в данном случае ведь и не мы сами,
а частные сыщики, ловцы промышленных шпионов. Так что  даже  наша  совесть
чиста. Хотя, пожалуй,  ради  такого  случая  можно  и  совесть  немножечко
замарать, я так считаю.
   - А я думаю, не бывает цели, ради которой  можно  замарать  совесть,  -
сердито сказал Морис.
   - Браво! - похлопал  в  ладоши  комиссар  и  подчеркнуто  торжественно,
нараспев продекламировал: - "Любил бы меньше я  тебя,  коль  не  любил  бы
чести". Шекспир. Еще не забыл со школьных лет. Высокая поэзия, благородные
чувства. Но есть операции, которые нельзя проводить, не запачкав рук.
   - Надевайте перчатки, - буркнул Морис.
   - На душу тоже? Таких перчаток,  к  сожалению,  пока  не  придумали,  -
вздохнул Гренер.
   - Подложить вам еще грибов? - поспешно спросила я  комиссара,  стремясь
разрядить накалявшуюся атмосферу,
   - Нет, спасибо, Клодина. Они слишком вкусны. Вы окончательно  испортите
мне фигуру, - пошутил он и тут  же,  погрустнев,  устало  добавил,  убирая
магнитофон: - А может, вы и правы, Морис, и  зря  я  все  это  затевал,  -
добавил он, убирая магнитофон в портфель. - Ведь по  существующим  законам
такая запись уликой служить не может. Ее всегда можно подмонтировать,  как
тебе нужно. Но для опознания преступника по голосу она вполне пригодна.  А
голос,  установили,  как  вы  знаете,  ученые  мужи,  так   же   по-своему
неповторим, как  и  отпечатки  пальцев.  Под  этим  предлогом  мы  включим
пленочку на суде, и она произведет нужное впечатление, будьте спокойны.
   - Я все более убеждаюсь, Жан-Поль, что вы избрали не  ту  профессию,  -
сказал Морис. - В вас пропадает незаурядный психолог.
   - Почему пропадает? - вступилась я. - Как будто для ловли  преступников
глубокое знание психологии не нужно.
   - Благодарю вас, Клодина, - комиссар взял мою руку и приложился  к  ней
колючими усами.
   - Но рассказывайте  дальше,  -  попросила  я.  -  Как  же  вам  удалось
припереть к стенке Бромбаха?
   - Да, я несколько забежал вперед. Хотя мы и записали много  интересного
в квартире Федершпиля, достаточной уликой все это, к сожалению, как я  уже
сказал, служить не могло. Но мы выбрали и смонтировали из этих  разговоров
несколько фраз, какие  примерно  мог  в  свое  время  говорить  Федершпиль
Бромбаху, предлагая убить его тетушку. "Не забудьте  принести  деньги.  Вы
должны уехать на это время..." - и прочее в том же духе. И вот  я  включил
погромче эту пленочку Бромбаху, грозно спросив: "Узнаете голос?"  Конечно,
он его узнал, подумал, будто мы записали их беседы прямо с поличным, и это
его доконало. Мы еще поднажали, напоминая,  будто  сообщник  уже  во  всем
сознался и запирательство лишь отягчит его вину, ну все как в  детективах,
какие любит читать Клодина. И он заговорил.
   Комиссар отодвинул от  себя  тарелку,  поблагодарил  меня  восторженным
взглядом и красноречивой  мимикой,  вытер  губы  салфеткой  и  мечтательно
проговорил:
   - Эх, теперь закурить бы...
   - Ну что вы, - поспешно сказала я. - Вы уже совсем  отвыкли,  Жан-Поль,
вон даже трубочку бросили, не носите с собой.
   - Да, повзрослел. Обхожусь без пустышки, - вздохнул он.
   - Что же рассказал Бромбах? - спросил Морис.
   -  Все  выложил  подробно:  как  позвонил  ему  однажды  неизвестный  и
предложил встретиться и побеседовать о  "состоянии  здоровья  его  тетки".
Бромбах уже устал ждать наследства, был готов на все и согласился  сначала
якобы из чистого любопытства, как пытался  нас  уверить.  Встретились  они
вечером за городом. Федершпиль, как я уже упоминал,  не  только  тщательно
загримировался, но и все время разговаривал, стоя к  Бромбаху  спиной.  Он
предложил ему за сто тысяч франков ускорить получение наследства.  Бромбах
повел разговор в игривом тоне, стараясь показать, будто не  принимает  все
это всерьез. Дескать, откуда я возьму такие деньги и где гарантия, что  на
него не падут  какие-нибудь  подозрения  и  тогда  он  станет  не  богатым
наследником, а каторжником...  Но  Федершпиль  все  ему  разъяснил  весьма
деловито: что он должен уехать на некоторое время  за  границу  и  у  него
будет чистейшее алиби, а деньги уплатит потом, когда разбогатеет. "А  если
я вас обману и не заплачу?" - спросил его Бромбах. "Ну что  же,  тогда  вы
отправитесь вслед за тетей, - ответил ему Федершпиль. - Я же вам верю,  не
требую деньги вперед. Можете поверить и  вы  мне:  если  попытаетесь  меня
обмануть, тут же отправитесь вслед за тетушкой..."
   Я опять живо представила эту картину: сумерки, глухая лесная  опушка  и
на ней два злодея, замышляющие  ужасное  преступление  и  в  то  же  время
боящиеся и запугивающие друг Друга...
   Комиссар посмотрел на меня и, видимо,  вдохновившись  выражением  моего
лица, продолжал:
   - Такая деловитость внушила Бромбаху уверенность. Он согласился и уехал
отдыхать в Ниццу на деньги, которые ему, кстати, как помните, щедро выдала
любимая тетушка. А через несколько дней он получил  телеграмму,  что  тетя
скоропостижно  скончалась.  Приехал  чистеньким,  не   очень   убедительно
изобразил печаль, стал богатым и тревожился только в ожидании  телефонного
звонка. А  тот  раздался  лишь  через  два  месяца,  Федершпиль  не  хотел
рисковать. Они снова встретились вечером за городом, в  сумерках.  Бромбах
без слов вручил Федершпилю пакет с сотней тысяч франков, тот так же  молча
их взял - и они расстались. Бромбах надеялся  -  навсегда.  Но  на  всякий
случай решил перебраться в Веве, на Лазурный берег, более  подходящий  для
миллионера, хотя и считал не без оснований, что опасаться ему нечего: даже
если Федершпиль, которого он не знал ни в лицо, ни по фамилии, попадется и
признается, всегда можно будет сказать, что злодей оговаривает ни в том не
повинного любимого племянника так трагически скончавшейся тети. Он  думал,
будто, уличить его невозможно. Но не  учел  слабоватости  своих  нервов  и
нашей опытности.
   - Но все же вам просто повезло, Жан-Поль, что он признался,  -  покачал
головой Морис. - И потом, боюсь, одного его признания для суда будет мало,
так же как магнитофонных записей, сделанных в квартире Федершпиля.
   - Вы правы, - одобрительно кивнул  комиссар  и  повернулся  ко  мне:  -
Видите, дорогая Клодина, что значит  не  поддаваться  гипнозу  детективных
романов? В отличие от вас  ваш  супруг  прекрасно  понимает,  как  нелегко
доказать вину преступника, если даже он в ней  сознался.  Это  просто  для
Мегрэ у Сименона, которого я весьма уважаю и сам  люблю  почитывать  перед
сном. Великому сыщику достаточно  лишь  добиться  от  убийцы  признания  в
преступлении, и дело в шляпе, больше никаких доказательств и не требуется,
как, скажем, в романе "Мегрэ путешествует", где  он  навещает,  кстати,  и
нашу скромную Швейцарию. Но нам, грешным, вынужденным ловить  преступников
в жизни, а не в романах, приходится куда труднее.
   - Перестаньте надо мной издеваться, Жан-Поль, - жалобно сказала я. -  И
не томите, вы все время отвлекаетесь на самых интересных местах.
   - Как полагается в детективных романах, - засмеялся он.  -  Я  вам  все
излагаю вкратце, но ведь бились мы с этим Бромбахом несколько дней. И  еще
до его признания, но когда уже стало очевидным,  что  он  явно  замешан  в
смерти тетки, мы добились у прокурора санкции на обыск его  виллы.  Можете
поверить, я сам провел его - и тщательно, как  никогда.  И  мне  редкостно
повезло: среди бумаг Бромбаха, а был он человек пунктуальный, несмотря  на
рассеянный светский образ жизни, и аккуратно записывал все свои расходы  и
доходы, среди его бумаг попался мне и листочек со столбиком цифр. Это явно
были номера или каких-то ценных бумаг или банкнотов. Не могу понять  даже,
зачем он это сделал. А может, боялся,  что  Федершпиль  станет  его  потом
шантажировать и уверять, будто не получил от него никаких денег. Тогда,  в
свою очередь,  можно  будет  припугнуть  его,  что  все  номера  банкнотов
записаны  и  могут  быть  переданы  полиции.  Во  всяком  случае,  с  этой
записочкой мне чертовски повезло. Я тотчас же помчался в Цюрих и, приложив
неимоверные усилия, добился почти невозможного  -  доступа  к  банковскому
счету Федершпиля. Вы знаете, как  свято  наши  банки  хранят  тайны  своих
вкладчиков. Но они  имеют  и  другой  хороший  обычай:  на  всякий  случай
записывать номера банкнотов, которые им приносят,  -  а  вдруг  среди  них
окажутся фальшивые...
   - И номера совпали?! - вскрикнула я.
   Комиссар торжествующе кивнул:
   - И номера,  и  сумма:  сто  тысяч  франков.  Это  окончательно  добило
Бромбаха.
   - Еще бы, - сказал Морис. - Вот это улика уже неоспоримая.  Вам  крупно
повезло, Жан-Поль.
   - Не стану отрицать: редкостно повезло,  -  кивнул  тот.  -  Все  решил
счастливый случай, как нередко  бывает  в  нашем  деле.  Бромбах  оказался
слишком пунктуален и осторожен и сохранил этот списочек. А  Федершпиль  не
знал о хорошей традиции осторожных банкиров, не учел ее. Но,  согласитесь,
и  старый  полицейский  волк  Гренер  тоже  не  сплоховал.   Ведь   другой
следователь мог бы прозевать эту бумажку, не придать ей никакого значения.
   - Вы молодец, дорогой Жан-Поль! - радовалась я. - Значит, теперь они не
уйдут от возмездия?
   - Надеюсь. Но этот Федершпиль - крепкий  парень,  будет  защищаться  до
последней возможности.  Чтобы  он  не  ускользнул,  мне  понадобится  ваша
помощь, Морис.
   - Располагайте мной целиком и полностью, Гренер, -  ответил  муж.  -  Я
готов даже немедленно уйти  с  работы  консультанта  при  суде,  чтобы  не
нашлось предлога помешать мне выступить экспертом на процессе.
   - Возможно, это потребуется, - кивнул Гренер. -  Разумеется,  временно.
Потом мы вас снова зачислим на работу. Вы мне нужны. Но  прежде  всего  вы
должны мне помочь составить обвинительное заключение. Мы вместе  тщательно
продумаем все возможные варианты,  какие  попытаются  применить  защитники
Федершпиля и Бромбаха на суде, и как их парировать,  предупредить.  Вы  не
хуже меня понимаете, какой перед нами хитрый противник.
   К счастью, Морису не пришлось  даже  на  время  прерывать  свою  работу
консультанта при кантональном суде. Он дорожил этой должностью, потому что
она, хотя и доставляла больше хлопот, чем денег, позволяла ему разоблачать
всяких жуликов и шарлатанов, давала немало интересного материала  для  его
научной работы.
   Все время, пока велось следствие, Морис помогал комиссару Гренеру вести
допросы Федершпиля, Бромбаха и Гросса и готовить обвинительное заключение,
а   потом   мужу   поручили    и    выступить    на    суде    официальным
консультантом-экспертом обвинения.
   Но был приглашен и второй эксперт, весьма авторитетный,  пользовавшийся
мировой известностью, профессор Рейнгарт, учитель Мориса. Он  не  разделял
мнения  Мориса  о  том,   будто   можно   обойти   сопротивление   совести
загипнотизированного и заставить его совершить преступление, внушая, будто
тот выполняет какое-то доброе дело. Профессор Рейнгарт придерживался более
осторожной  точки  зрения,  считая,  что  при  любых  условиях  невозможно
заставить человека поступить вопреки его моральным принципам.
   Это, конечно, предвещало на суде напряженную борьбу мнений, и было  еще
далеко не ясно, к чему она приведет...
   Вальтер Федершпиль на суде, как и на всех допросах во время  следствия,
разумеется, решительно отрицал свою вину. Держался  он  вызывающе,  нагло,
скучающе посматривал  в  зал,  пытался  перебивать  прокурора  и  Альфреда
Бромбаха ехидными репликами. Судья пригрозил удалить его на время из зала.
Тогда Федершпиль замолчал, но выражал возмущение ироническими  улыбками  и
мимикой.
   Не могу точно сказать, каким я его себе  представляла,  но,  во  всяком
случае, совсем иным. Меня прямо потрясла  совершенно  заурядная  внешность
Федершпиля:   невысокого   роста,   лысый,    с    лохматыми,    какими-то
серовато-рыжими бровями. И лицо серое, словно давно не мытое, как следует,
обрюзгшее,  отвисшие   щеки,   тяжелый   подбородок.   Решительно   ничего
демонического. И хотя муж не раз смеялся надо  мной,  говоря:  "По-твоему,
гипнотизер должен быть непременно жгучим брюнетом с пронзительными черными
глазами?" - я никак не могла понять и поверить: каким  колдовским  образом
внушал своим жертвам такие страшные, преступные  поступки  этот  обрюзгший
толстяк, сидящий на скамье подсудимых и все время гримасничающий?
   Но больше всего меня потрясли глаза  Федершпиля.  Перехватив  несколько
раз его взгляд, я сначала  даже  не  поверила  себе.  Глаза  у  него  были
голубые, чистые и невинные, как у младенца!
   Казалось, моментами его глаза даже застилает слеза  от  горькой  обиды,
что не верят  ему,  человеку  самой  гуманной  профессии,  вылечившему  от
тяжелых  недугов  столько  людей,  возводят  на  него   такие   чудовищные
обвинения.
   - Внушение преступных  поступков?  Но  это  же  полнейшая  чепуха!  Все
крупнейшие авторитеты психиатрии,  знатоки  гипноза  доказывают,  что  это
невозможно. И  уважаемый  профессор  Рейнгарт,  разумеется,  подтвердит  и
объяснит это суду, когда будет выступать как эксперт.
   Каким образом на мой  банковский  счет  попали  деньги,  принадлежавшие
Альфреду Бромбаху? Вообще-то это наше частное дело. Слава богу, мы живем в
стране, где поддерживается правопорядок, и тайна вкладов, как и переписки,
телефонных разговоров и частных бесед, еще  охраняется  законом.  Но  если
уважаемый суд настаивает, могу сказать, в этом нет ничего  секретного  или
запретного: он просто вернул мне старый карточный долг. А теперь почему-то
пытается оговорить меня, обвинить в смерти своей тетки, которую я  никогда
и в глаза не видал.  Несомненно,  он  сам  ее  злодейски  убил  с  помощью
ухаживавшей  за  нею  медицинской  сестры,  которую  потом  суд  почему-то
оправдал, хотя она  сама  не  вынесла  угрызений  совести  и  покончила  с
собой... Но при чем тут я?!
   Хорошо, Альфред Бромбах не пытался изменить свои показания,  данные  во
время следствия.  Он  сидел  на  скамье  подсудимых  совершенно  поникший,
раздавленный, безучастный. С трудом поднимался и вяло, едва слышно отвечал
на вопросы. Как бывает со многими преступниками, пояснил мне позже Гренер,
он уже окончательно сломился, как бы сам вынес себе приговор.
   Слабый интерес у него пробуждался, лишь когда он слушал, каким  образом
руками ничего не подозревавшей Урсулы была убита его тетка.  Ведь  Бромбах
впервые здесь, на суде, узнал об этом. На допросах ему, конечно, ничего не
рассказывали. И теперь он с ужасом  смотрел  на  Федершпиля  и  постепенно
отодвигался на скамье подсудимых от него как можно дальше, забился в  угол
и каждый раз заслонялся ладонью, когда тот поворачивался к нему.
   Конечно,  больше  всего  говорили  о  деньгах,   переданных   Бромбахом
Федершпилю. Это же  была,  в  сущности,  главная  улика,  доказывавшая  их
соучастие в убийстве старухи. И  попытки  Федершпиля  убедить  суд,  будто
Бромбах якобы  ему  просто  возвращал  какой-то  долг,  конечно,  вызывали
иронические улыбки и даже откровенный смех.
   - Тогда объясните нам, пожалуйста, обвиняемый, почему вам  понадобилось
для того, чтобы получить с господина Бромбаха этот должок,  встретиться  с
ним за городом, в  уединенном  месте  да  еще  в  темноте?  И  к  тому  же
привязывать себе бороду, надевать парик, стоять все время спиной к нему? -
насмешливо допытывался у Федершпиля судья. -  Помилуйте,  ведь  при  таком
маскараде он мог вас не узнать, ошибиться и вручить деньги совсем  другому
человеку...
   Судья был молодой, поджарый, спортивного вида. Вел он процесс хорошо, в
стремительном, напористом темпе. И прокурор, перед судом взявший у  Мориса
подробную консультацию по научным вопросам, был опытным, то и дело загонял
Федершпиля в угол хорошо продуманными вопросами.
   Все равно им приходилось нелегко. Это был необычный,  странный  процесс
еще и потому, что, в  сущности,  совсем  отсутствовали  свидетели.  Петера
Гросса и его приятеля-химика, которому он рекомендовал тоже "полечиться" у
Федершпиля, решили на суде не допрашивать. Что они могли показать?  Только
то, что действительно лечились у Федершпиля, а что он им  там  внушал,  не
знают. Какие же это свидетели!
   Тем более фирмы, где они работали, не стали возбуждать против них дела,
предъявлять какие-нибудь  иски.  Как  объяснил  мне  Гренер,  пострадавшие
промышленные концерны вообще стараются  скрывать,  когда  у  них  похищают
секреты, не любят привлекать к себе повышенное внимание.
   - Они  вынуждены  молчать  и  делать  хорошую  мину  при  плохой  игре,
старательно изображать  постоянный  оптимизм,  чтобы  не  распугать  своих
акционеров  и  клиентов.  Хорошо  еще,  что  пленку  мне  дали,  разрешили
использовать - разумеется, при условии, что я не скажу, как ее  добывал  с
их  помощью,  а  сочиню  сказочку,  будто  получил  пленку  в   посылочке,
присланной каким-то анонимом на мой домашний адрес,  вероятно,  кем-то  из
врагов Федершпиля, знавшим о его преступных делах. У меня и записочка была
приготовлена соответственная, якобы приложенная к посылочке.  Написал  мне
ее левой рукой, чтобы правдоподобнее  выглядела,  под  мою  диктовку  один
старый приятель. Ну а получив такие сведения, я, дескать, для  проверки  и
сам установил соответствующую аппаратуру в квартире Федершпиля  -  правда,
без санкции прокурора, каюсь. Конечно, эта  афера  может  мне  еще  дорого
обойтись; анонимки - недозволенные приемы следствия. Я пошел на это только
ради справедливости я покойной Урсулы, иначе разве стал бы  ввязываться  в
их темные дела? Пусть сами ловят друг друга и перегрызутся между собой.
   Даже добиться, чтобы пленку, тайком записанную в  кабинете  Федершпиля,
разрешили представить суду, оказалось, не так-то легко. Федершпиль  и  его
защитник  настойчиво  возражали,  доказывая,  будто  пленка  сфабрикована,
искусно смонтирована и что вообще такая запись является незаконной.
   Слушая споры юристов, я поняла, как рисковал комиссар Гренер. Его могли
бы уволить в отставку, а то и отдать под суд. Слава  богу,  все  обошлось.
После довольно продолжительного совещания  суд  все  же  решил  прослушать
пленку - только для подтверждения заключения экспертов-криминалистов,  что
записанный голос действительно принадлежит Федершпилю.
   Включили пленку, и в притихшем  зале  зазвучал  его  вкрадчиво-властный
голос,   внушавший   спящему   химику   хорошенько   запомнить   секретную
технологическую схему, сделать дома по памяти ее точную копию и  отправить
"в надежное место", где она якобы будет в сохранности на случай  пожара...
Конечно, как рассчитывал комиссар Гренер, это произвело  на  всех  сильное
впечатление.
   Но Морис приготовил к суду еще потрясающий сюрприз...
   Когда настала его очередь, муж выступил  и  очень  понятно,  доходчиво,
живо объяснил, каким  образом,  по  его  мнению,  можно  все  же  обмануть
усыпленного человека  и  внушить  ему  совершить  преступление  под  видом
доброго, благородного поступка. Потом взял слово профессор Рейнгарт и  так
же деловито и  обстоятельно,  ссылаясь  на  опыты,  проведенные  в  разных
странах крупнейшими гипнологами, выразил свое  сомнение  в  обоснованности
предположений Мориса.
   - Хотя доктор Морис Жакоб является  одним  из  моих  самых  талантливых
учеников, которым я горжусь, - сказал профессор Рейнгарт, - как видите, мы
с ним кардинально расходимся в научной оценке поставленных перед нами  как
перед экспертами вопросов. Но, - добавил он, разглаживая окладистую бороду
и строго поглядывая в зал поверх старомодных очков  в  золотой  оправе,  -
чтобы не оставлять уважаемый суд в трудном положении  выбора  между  двумя
противоречивыми гипотезами, мы с доктором Жакобом решили  провести  здесь,
перед вами, соответствующий научный опыт, или,  как  это  именуют  юристы,
следственный эксперимент.
   - Я протестую! - закричал, вскакивая, Федершпиль.
   Пожалуй, впервые за все время процесса он испугался.
   - Суд отклоняет ваш протест,  обвиняемый,  -  посовещавшись  с  другими
юристами, сказал  судья.  -  Прошу  вас,  господин  профессор,  объясните,
пожалуйста, нам, какой следственный эксперимент вы предлагаете провести.
   Замысел опыта был тщательно продуман  Морисом  и  комиссаром  Гренером.
Профессор Рейнгарт с планом опыта согласился, а суд разрешил его провести.
   В зал суда  пригласили  нескольких  людей,  пользовавшихся  безупречной
репутацией. Все они были  люди  почтенные,  семейные,  отличались  хорошей
внушаемостью и раньше по тем или другим причинам подвергались гипнозу. Это
ставило их в равное положение с Урсулой Егги и Петером Гроссом, потому что
человек,  гипнотизируемый  впервые,  мог  сразу  а  не  поддаться   такому
внушению, какое было необходимо проверить.
   Из этих кандидатов суд выбрал одного - Макса Беша, плечистого,  рослого
старца, почтмейстера из какого-то  горного  селения  где-то  за  Кюнтеном.
Жизнь в отдаленном селении, на свежем горном воздухе  явно  пошла  ему  на
пользу. Он был крепок и здоров,  несмотря  на  возраст,  настоящий  добрый
великан с картинки из детской книжки. Его круглое загорелое и  обветренное
лицо, обрамленное седыми баками, прямо излучало порядочность,  верность  и
неподкупную честность.
   Как и все прочие кандидаты, Беш заранее ничего не знал о том,  что  ему
предстоит делать. Он принес присягу  на  библии,  и  Морис  с  профессором
Рейнгартом пригласили его к столу, на  котором  лежало  что-то,  прикрытое
марлей. Чуть в стороне от стола поставили на некотором расстоянии друг  от
друга два кресла. В одно из них, смущаясь от общего внимания, села румяная
суетливая старушка - жена почтмейстера, с которой он, как сказал,  отвечая
на вопросы судьи, счастливо прожил больше сорока лет.
   - Подойдите, пожалуйста, сюда, господин Беш, - сказал стоявший у  стола
профессор Рейнгарт. - Представьте себе, что ваша уважаемая супруга  опасно
заболела...
   - Упаси бог, - покачал головой почтмейстер.
   - Совершенно с вами согласен и от души желаю и вам,  и  ей  здоровья  и
долгой счастливой жизни, - улыбнулся профессор Рейнгарт. - Но допустим  на
минуточку, так надо для опыта. Вот здесь, на столе, две коробочки.
   Морис жестом опытного фокусника поднял марлю, и все  увидели  на  столе
две коробочки - красную и зеленую.
   - В зеленой коробочке - лекарство, - продолжал профессор Рейнгарт. -  В
красной - смертельный яд. Вам надо дать заболевшей жене лекарство.  Вы  не
спутаете? Какую коробочку вы возьмете?
   - Упаси бог, конечно, эту, - Макс Беш  с  опаской  показал  пальцем  на
зеленую коробочку.
   - Вы их не перепутаете? - настойчиво переспросил профессор Рейнгарт.
   - Конечно, нет. Ведь они  такие  приметные,  господин  профессор.  Одна
зеленая, другая красная.
   - Отлично. Теперь прошу вас сесть в кресло.
   Профессор Рейнгарт усадил почтмейстера в кресло и умело, быстро  усыпил
его. Старушка с забавным удивлением и  испугом  смотрела  на  мужа,  вдруг
погрузившегося  в  крепкий  сон,  ничего   не   замечающего   вокруг,   но
продолжающего отвечать на вопросы профессора.
   Морис как представитель обвинения не принимал  во  всем  этом  никакого
участия, спокойно стоял в стороне, предоставив  профессору  Рейнгарту  все
делать самому.  Это  производило  хорошее,  сильное  впечатление.  Молодец
Морис, все прекрасно продумал.
   - Теперь я буду считать до пяти, и на  счете  "три"  вы  проснетесь,  -
продолжал внушение профессор. - Вы проснетесь бодрым, хорошо отдохнувшим и
не будете ничего помнить о том, что я вам  внушал  во  сне.  Но,  когда  я
скажу: "Вашей жене плохо, господин Беш. Дайте ей скорее лекарство!"  -  вы
возьмете  красную  коробочку.  Вы  слышите  меня?  Вы   возьмете   красную
коробочку. В ней хранится новейшее, патентованное, самое лучшее лекарство.
Только оно может спасти вашу жену.  Вы  возьмете  эту  красную  коробочку,
достанете из нее лекарство и дадите вашей любимой жене.  А  как  только  я
скажу: "Она выздоровела!  Она  здорова,  господин  Беш",  -  вы  очнетесь,
придете в себя и ничего не будете помнить о том, что вы делали и что я вам
внушал. Но зеленой коробочки вы на столе не заметите. Вам будет  казаться,
что ее нет, она исчезла, что на столе пусто, ничего нет.
   Невозможно передать, какая напряженная тишина стояла в зале суда.
   - Итак, я считаю, - сказал профессор Рейнгарт. - Раз... Два... Три...
   Почтмейстер открыл глаза и начал озираться по сторонам, пока  профессор
заканчивал счет:
   - Четыре... Пять... Как вы себя чувствуете, господин Беш?
   - Отлично. Словно хорошо выспался, господин профессор.
   - Вот и  превосходно.  Скажите,  пожалуйста,  вы  не  забыли,  в  какой
коробочке лекарство для вашей жены?
   - Конечно, нет. В зеленой.
   - Прекрасно, - кивнул профессор Рейнгарт и, помолчав, громко добавил: -
Вашей жене плохо, господин Беш. Дайте ей скорее лекарство!
   Не только судьи и все сидящие в зале, но и Морис, и профессор  Рейнгарт
замерли в ожидании.  Ведь  они  оба  сами  не  были  уверены  до  конца  в
результатах поразительного опыта.
   И все, как один, ахнули, когда  почтмейстер  вскочил,  схватил  красную
коробочку и кинулся с нею к жене. А старушка так  перепугалась,  что  тоже
вскочила и спряталась от него за кресло.
   Но никто в зале не засмеялся.
   - Она выздоровела! Она здорова, господин Беш! Успокойтесь,  -  поспешно
крикнул профессор Рейнгарт. - Положите коробочку на стол. Вот сюда,  рядом
с зеленой. Вы видите на столе зеленую коробочку?
   - Нет, - с искренним удивлением  покачал  головой  великан.  -  Никакой
коробочки на столе нет. Тут пусто, господин профессор. Ее кто-то убрал,  -
добавил он, еще  раз  с  недоумением  внимательно  осматривая  стол,  хотя
зеленая коробочка, лежавшая посреди  стола,  была  прекрасно  видна  всем,
кроме него.
   И  тут,  заставив  всех  вздрогнуть,  на  весь  зал  раздался  громкий,
неистовый хохот.
   Все повернулись к скамье  подсудимых.  Это  бился  в  истерике  Альфред
Бромбах. А рядом с  ним  бессильно  поник,  точно  резиновый  карнавальный
уродец, из которого выпустили  вдруг  воздух,  почти  потерявший  сознание
Федершпиль.