Игорь Гергенредер

 

 

                            Как Митенька попался

 

                                        Буколический сказ

 

 

     Чёрные брови у девушки - уж какая краса-то! Но ещё и признак круглого зада. Упроси какую из наших чернобровых. Поймёт, что это тебе нужно по-серьёзному, для знания - разденет свои балабончики: гляди! Сыщешь где круглее? Ни в жисть! И эдак потянет тебя на поцелуй - изумительно. До того захочешь проверить своё изумление, что вильнёт она ими ненароком - и без касания брызнет у тебя сок.

     Слава о наших чернобровеньких, задастеньких расходилась по всем уральским местам и даже до Ташкента. Потому в старые-то времена делались у нас в Поиковке сравнительные смотренья. Съезжалась вся девичья красота аж от верховьев Боровки, с Уральского городка и станицы Сыртовской. Июнь-кормилец погодой дарил. Назначали день перед посевом гречихи, когда земляника на полянках закраснеется.

     С вечеру у нас пекли сладкие балабончики в натуральную величину из белой муки. Размер снимался с самой обходительной девушки. Пекари её вертят, нагинают, занимаются - а уж она прячет личико стеснительно. Ухмылки не допустит, на озорство не изругнётся. А они не жалеют для балабончиков масла-сахару, кладут мёд-белец - смазать молодцу конец.

     Наутро молодцы несут балабончики навстречу гостям. А те-то - красотки белокурые, рыжие, русые; и чернявеньки, как у нас. Под лёгкими юбками свои балабончики припасли, на важное дело: умыты настоем цветка цикория. В межеулках - ароматы, бриты есть и кудреваты.

     Гостям уже накрыты столы. Покормят ушицей из ершей, пирожками с сомятиной, творогом со сметаной, с сахаром да имбирём - и поведут красивых в Щегловый лесочек. На опушке и сейчас можно сыскать трухлявые столбушки от лавок. А сколь там растёт маку да жасмину дикого!

     Когда Тухачевский проходил боями нашу Поиковку, на опушке Щеглова лесочка обратил своё внимание на жасмин. Велел его повыдергать, чтобы привольно рос один мак - цвет и любовь революции. Сколь годов минуло - и опять жасмину полно... Сказывают, когда Тухачевский попал под репрессию, было спущено сталинское указание - восстановить жасмин!

     А в старую-то пору всю опушку оплетала ежевика. Для наезду гостей, для сравнительного смотренья лавки стояли гладкотёсаные. Ведут молодцы сюда молодиц, а щеглы перекликаются, в медунице пчёлы гудят. Пустельги падают в кипрей - кузнечиков цапают. Уж как раздольно в полях поодаль от лесочка! Над Сыртовскими холмами синева сгущена - кажись, будто грозовая туча. Это к богатому медосбору.

     Народ следует чин чином, у мужиков волосы квасом смочены. Дело-то важное - выпимши никого нет. Бабы этак в полутени, чтобы жар не больно донимал, но, однако ж, чтобы всё было в аккурат наглядно, расстилают

самаркандские покрывала. Малиновые, зелёными полумесяцами расшиты, золотыми павлинами. На лавки, на первые места, стариков садят самых старых.

Бородёнки седые, на головах волосишки - пух; губами жуют, а глазки ласковые - чисто дети!

     А в лесочке приготовлен высокий плетень; с листвой прутья-то - ещё не пожухла. За плетнём девушек одевают для дела. Кто этим не занят, веночки плетут. Парни с ушатами за ключевой водой спешат. Какому сердцу не томно?..

     Ну, гляди, - пошли девушки. Уж как оно всё строго соблюдено! У каждой на тело голое, душистой травой обмахнутое, надета белая рубашечка - оторочена голубыми кружевцами. Рубашечка ровно на девичью ладошку спускается ниже пупка. Эдак деликатно-то! Причёски убраны лентами, на шее - бусы, на пальцах - перстеньки. Ступают девушки шажком плавным, но сильным - этаким перекосистым, - чтобы балабончики повиливали да подскакивали, чтоб было видать, как загуляют в работе, в патоке и в поте. Любуйся всласть!

     Прошлись, приятные, - ложатся на покрывала ничком, занята мысля толчком. Рубашечки беленьки, кружевца голубые, до поясницы. Подружки подносят балабончики сладкие, сдобные - и девушкам на их балабончики кладут. Трепещут игрунчики-кругляши, меж них палочка попляши! Девушки легонько ими подрагивают, запевают звонко: «Балабончики медовы, вкусноту отдать готовы?»

     А подружки заливисто: «Обязательно! Завлекательно!» Девушки на покрывалах подкидывают резвей. «Балабончики ядрёны, подарите смех да стоны!» – «Обязательно! Завлекательно!» Красавицы в смех звонкий вдарятся - да кидать колобки вовсю: подружки еле поспевают ловить. «Балабончики прыг-прыг, подарите сладкий крик!» - «Обязательно! Завлекательно!»

     Тут босого паренька, глаза завязаны, пускают на покрывала. Девушки на четвереньках, козы, собьются в гурт: визжат, балуются, выставляют свои тугие игрунчики. А уж он хвать-хвать, досконально берёт наощупки - вертлявый щупарик. Переберёт всех, переберёт, обхватит гладенькие кругляши, щекой прильнёт к ним: «До Сибири, до морей балабонов нет круглей!»

     Скинет повязку с глаз, а тут и весь народ подступит. Глядит, взаправду ли самые круглые провозглашены? Заспорят, конечно. И уж тут вся надежда на стариков. Дряхленькие, бородёнки седые, волосишки на головах - пух, а выручали. На ножках слабеньких покачиваются, а девичьи калачики оглядывают с такой лаской - чисто дети! После и ручками пощупают - старенькие, да честные. И либо дадут согласие пареньку, либо затянут голосками дрожащими: «Сладкие коренья, зелен виноград, укажи, сравненье, покруглее зад!»

     Другого парня, на глазах повязка, - на покрывала к девушкам-то. Он усидчив, а уж и люди строги. Чай, каждая девушка заслужила правду для своих сдобненьких. Не удовлетворит этот парень честность стариков - зовут третьего.

     Народ квасом освежается, ягоду ест, за дело болеет. После полудня устанут старики - укажут победившие кругляши. И непременно они, самые круглые-то - у чернобровенькой! У нашей причём - из Поиковки. Этакими смоляными стрелами брови! И до чего идут они к белым балабончикам сахарным! Приклонит она головку к траве, возденет их, и кладут на них веночки, один на один.

     Парень оголится до пояса, обмывает шею да плечи из ушата ключевой водой. Победившая девушка перед ним, глаза из-под бровей - пламя. Рубашечка на ней беленькая, оторочена голубыми кружевцами - ровно на девичью ладошку опускается ниже пупка.

     Натрогался сдобных, любезный, - полюбуйся подбритеньким навздрючь-копытцем. На воздухе свежем глаз оно нежит. Парень глядит не оторвётся, а девушка смешочки сыплет. Ты восстань, головка вольная, где ты сыщешь боле гольное? Гольный мёд в навздрючь-копытце - умоли пустить напиться! Да и как не пустить, когда её круглость с завязанными глазами вызнал?

     Вот она повернётся со смешочком, он легонько брызнет из ушата, а она: «Балабончики как лица, в ключевой они водице!» - «Ха-ха-ха!» - подружки смехом-то и зальются. А парень усадит её на плечи голые, мытые - и ну катать. Рубашка на ней пузырится беленька, балабоны ядрёны - елдыр-елдыр на крепких плечах.

     Парень катает её по всей опушке, да с припевкой: «Мои плечи гладки, закинь на них пятки!» А девушка: «Хи-хи-хи! Для этакой потачки встань-ка на карачки!» А подружки: «Обязательно! Завлекательно!»

     Парень: «Ой, упаду, миленька, - ежевика оплела всё кругом!» Она ручки ему в волосы запустила, держится: «Ой, боюсь - не урони... подопри меня колышком до самого донышка!» – «Обязательно! Завлекательно!»

     Он расстегнёт штаны - колышек ослобонить, - и вроде как запутался ногами в ежевике. Эдак деликатно уронит девушку через голову вперёд, в маки-жасмин. На четвереньках красивая, смоляные брови: вроде растеряна бычка - не поймёт насчёт толчка. Рубашечка задралась до плечиков беленька, кругляши сдобятся-дышат, ляжки потираются - в межеулок зовут. А парень всей мыслью занят, как из ежевики ноги повытаскать, да не удержался недотёпа и на неё, красивую, навались: обжал ляжками калачики, худым пузом на поясницу ей лёг. Ишь, лежит некулёма.

     Девушка: «Ой, запутала рученьки ежевика, стреножила. Ой, судьба моя горька - не уйти от седока!» А парень: «И я запутан. Не свернуть тебя на спинку под колышек-сиротинку!» А подружки: «Ты и так спроворь тычок, сиротинка-старичок...» Девушка с парнем: «Обязательно! Завлекательно!» И спроворят.

     Давеча она сдобные подкидывала - теперь худеньки подкидываются над её кругляшами. Жилисты и худы, только нету в том беды. Вся сласть в корешке. Сиротинка - но и ему счастье: не запутался в ежевике-то. Набаивает навздрючь-копытце в полную меру.

     Какая-нибудь девушка как крикнет: «А другие старички не готовы ль на тычки?» И пошло катанье! Борьба с ежевикой лукавой: у кого - обритенько, у кого - курчаво. И как у девушек лакомки сирописты, так и щеглы в лесочке преголосисты! Сочувствуют и птица, и зверинка девичьему счастью.

     Кто уже понабаился вдоволь, в обнимочку сидят, пьют ключевую водицу из одного туеска. Ягоду едят сочную, давят друг у дружки на губах. А у остальных так набаиванье и идёт: у кого пузо на балабоны, у кого живот на живот.

     Старики квасу напились, отдохнули после трудного сравненья - в ладошки хлопают: чисто дети! И до чего им отрадно на сердце от любезности: что молодёжь старичками прозывает мужскую примету, девичью досаду...

     Но и на стариков бывало нареканье. Особливо от молодых казачек станицы Сыртовской. Были средь них огненно-рыженьки, кудреваты; глаза кошачьи - зелёное пламя. Уж как они уверены, рыжие, что их балабончики круглее всех! Ваше старьё, дескать, подсуживает. «Ах вы нахалки! - наши-то им. - И не конфузно вам перед их детскими глазами порочить честность? В беленьки рубашечки обрядились, балабоны умыли настоем цветка цикория, а у самих совести нет!»

     Казачки: «Ладно, набаились мы у вас задушевно, а всё одно - ваше старьё куплено!» - «Да чем их купишь? Они, бедненьки, до того честны - сколь ни щупают, а ни у одного не набрякнет. Чай, сами-то видите...» А рыжи-кудреваты: «Ха-ха, не купишь?! Они концами бородёнок промеж балабончиков щекочут! Мы не выносим, а ваши-то терпят. Тем и покупают». Споры, перебранки, а как кончить дело без возражений - не знали.

     Так докатилось до Москвы, до Питера. Когда после царя Керенский получал власть, в числе другого присягал: не петь, мол, про кудри рыжие, зелёные глаза. По всему, дескать, видать - у поиковских чернобровых зады круглее!.. А как большевики его убрали, все наши сравненья были взяты под пересмотр. На то, мол, и необходима народу советская-то власть!

     Прислали к нам Куприяныча, портфель полон декретов, а не хренов подогретых. Я, говорит, доведу вас до дела! Черняв-худенёк, бородёнка клинцом, глядит удальцом, на глазах - стёклышки-пенсне. В самые жары ходит в чёрном пиджаке суконном, пуговицы белого железа. Тело-то не потеет, а только руки. Девушки перед ним в сарафанчиках лёгких - верть-верть балабончиками: ну, приложит он ладонь? А Куприяныч им только руки пожимает: «Да, товарищ, вот-вот начнём. По порядку!»

     Девушки: «Фу! И что это оно такое?..» А и началось. Накинул первый налог - не стало у нас самаркандских покрывал малиновых. Накинул второй - нету и рубашечек беленьких, голубых кружевцов. А там и перстеньки, и козловые башмачки фиглярные - тю-тю... Но Куприяныч всё накидывает и накидывает; рыщет по деревне: и когда-де они перестанут рассольник с гусиными шейками есть?

     А наши всё исхитряются - едят. Старый мужик Фалалей к Куприянычу пришёл: «Ты, Митрий, на вкусном и сладком нас не укоротишь!» - «Да ну?» - «Мы, помимо тя, найдём обчий язык с коммунизмом». – «Ты куда это заводишь, гражданин?» - и как заблистали-то стёклышки-пенсне! А у Фалалея глаза под бровями-космами глубоконько сидят, волоса-бородища не стрижены сроду; крепок телом - чугун. Одни портки холщовы на нём, спереди и сзади - прорехи.

     «Ты скажи, Митрий, коммунизм - он без всякого такого?» - «Без чего?» - «Ну, тебе, чай, лучше знать. Иль, может, скажешь - со всяким он, с таким-разэтаким...» – «Цыц, гражданин, ты что? Коммунизм - он без всякого!»

     Фалалей исподлобья глядит, эдака косматая башка. «Стало быть, коммунизм – голый». - «Чего?» А Фалалей: «Иль скажешь, к нему подмешано чего - к примеру, от хлыстов?»

     Куприяныч как заорёт. Фалалей: «Ну-ну, голый он, голый - успокойся. И мы как станем голые, так и найдём с ним обчий язык, и он своих сирот не покинет. Голое-то всегда пару ищет». А в прореху портков этака сиротинка видна - тесто ею катать.

     Ну, Куприяныч набавляет налог, а в окошко заглянет - наши, на-кось, блины со сметаной едят, к рассольнику-то. Что ты будешь делать? Сексотов завёл, премии сулит: не выходят ли, мол, из положения тихомолком, по ночам? Сексоты: так и есть! И шепчут про Фалалея.

     Стемнело - Куприяныч по деревне летит. Бородка клином вперёд, ненависть наружу прёт. Эдак кругов пять рысканул вокруг Фалалеевой избы. Петляет, караулит. Ворвался. А Фалалей сидит посередь избы, на полу некрашеном - гол как сокол. Сиротинка колом-рычагом вторчь, а рядом-то - суслик. Подпрыгивает выше оголовка, суслик-то.

     Куприяныч: «Хе-хе, гражданин, взяли мы вас на деле!.. - ладошки потирает. - Делайте признание». И на суслика сапогами топ-топ. А Фалалей: «Вы на него не топайте, не нарушайте связи с коммунизмом». Куприяныч так и сел на корточки. Глядит на Фалалеев кутак-сироту, и задышал тяжело - аж слюна выступила на губах.

     Фалалей говорит: «То-то и есть! Уж как я, сирота голый, коммунизма хочу, а мой часовой ещё сиротливей: вишь, стоит-ждёт. Головёнка тверда как камушек - до чего предана! Дави-крути, а от своего не откажется. И коммунизм из своей будущей дали видит это. Как осиротели-оголились ради него - суслик от голодухи с поля в избу прибежал и ещё боле часового ждёт коммунизма: прыгает выше головки. Потому, Митрий, коммунизм и подаёт нам, сиротам, вкусного да сладкого от своей будущей сытости, и ты на этом наших сиротинок не укоротишь!»

     А сиротинка-то длинна-высоконька, не увалиста - крутобоконька.

     Куприяныч: «Что за разговоры? Да я по всей строгости покажу тебе...» Фалалей встал: «Вот она вся наша обчая строгость. Показываю!» И ведро с водой на часового повесил. Пусть, мол, глядит любая проверка - я могу очень строго доказать нужное насчёт того-сего... Только чтоб в проверяющих были опытные коммунистки!

     Глядит Куприяныч, как часовой держит полнёхонько ведро: а коли, мол, в самом деле докажет? Какие ещё попадутся проверяющие коммунистки... Боялся он проверок.

     Ушёл - и опять накидывает налог. В окошки заглядывает: а наши едят себе и едят. Ох, едят! Голые, а отрыжка слышна, а ложки-то стучат. Ну, как их словить на чём? Стал под окном слушать. Баба говорит: «Поели, а теперь давай, муженёк, сладкого...» А мужик: «Не-е! так будем спать. Не то коммунизм подумает: своё, мол, сладкое у них хорошо и не подаст нам».

     Пробирается Куприяныч под другое окошко. Слышит, баба: «Поели-то - ах! а теперь посластиться бы!» А мужик: «И то верно. Уж как сыты коммунизмом, вкусным да сладким, - поучим-ка его сладок кисель варить, дадим сиропу...» И пустили обчий вздох да частый «ох», ненасытный перепёх; слышно, как помахиваются.

     А Куприяныч, чёрный пиджак, бородка клинцом - глядит гордецом. Словил! Бегом к себе и берёт на карандаш: похваляются, мол, что сам коммунизм учат - ловить хреном случай. Вишь, посягательство и на коммунизм, и на женщину, и на её навздрючь-копытце. Вызову отряд ГПУ - научат их, как учить коммунизм...

     Писать ловок, Куприяныч-то. Читает, любуется сквозь стёклышки-пенсне. И, видать, не зря они на нём. «Учат коммунизм...» - сквозь пенсне-то читает, и

приходит ему мысль: а ну как проверка поймёт вовсе не так, а эдак? Не то что, мол, наглецы хотят научить коммунизм похабному киселю, а просто-де берут его на мысль - учатся?

     Скажут: а какой-такой ты голубь - недоволен, что люди коммунизм учат? Хочешь, чтобы другое учили? Ай да сизарик! А дальше-то знамо, чего с голубями делают...

     Куприяныч лоб трёт, бородёнку теребит. Это что ж - на себя самого чуть не вызвал ГПУ? Ишь, запутала деревня: голый разврат, карандаш невпопад!

     Надо приписать: посягают на коммунизм, как на беззащитное сердце, меж бабьих ляжек, мол, дверца, запри задвижкой, повтори с излишкой: будет кисель густенёк - и хозяйка сыта, и гостенёк, хрен заботливо ращён на кисель переслащён...

     Только разохотился писать-строчить - э-ээ, думает, а как проверка-то скажет: у этого голубя есть мнения, что коммунизм, беззащитное сердце, позарится на похабное счастье. Это что за голубь такой - у него коммунизм наравне с бесстыдницами?

     Тут и другая мысль: а ну как и в самом деле испохабят коммунизм? Коли голодуху одолевают бесстыдники на гольной бесхлебице, у них и коммунизм станет над коммунистами изгаляться при гольной их честности. Вот тогда и будет мне проверка!

     Скажут: где был, голубь, твой стыд, когда матёрый хрен щекотал-куердил бабий межеулок, чухал заманчивый зев, то влупив, то отперев, на глазах зореньки коммунизма: сладость, миленька, вызнай! Хоть я, зоренька, хрен беспартейный, но приучен к работе артельной, не сругнёшься, зорюшка-заря, что ты мне отдалася зазря.

     Помогал, скажут, голубь, оголять невинность-зореньку, запущать хренище в горенку - ай, мамочки-светы! - да без партбилета? Повернём балабончики книзу: это первый шажок к коммунизму, уваляем родимые вбок: меж пупков ком-ком-ком-коммунок! А теперь балабонами взыди на набрякшую голь коммуниди: ты гляди, как умеет давать коммунку ком-ком-ком-коммунядь!

     Дадут мне, думает Куприяныч, мочи стаканами попить, допрежь как в подвал свести. Эх, попробуем избежать! И как почерком ни любовался своим, а пожёг бумаги-то.

     Собирает народ: так и так, есть у нас товарищи, которые после рассольника не спят, а дают посластиться часовым стоячим в сиропке горячем, чтоб был погуще, наяривай пуще, на мёд-белец охоч стебунец!.. Что ж, сдать мне этих людей в ГПУ за их счастье? Нет, товарищи, ГПУ и так полнёхонько счастьем, как навздрючь-копытце патокой, лишнего не надо ему. Мы счастье-то у нас приспособим. Ведь это ж, товарищи, сам коммунизм!

     Бородку клинышком вперёд, Куприяныч-то: «Эти товарищи, какие с крепкими часовыми, и их верные подруги проникают в коммунизм, можно сказать, не будь я коммунядь! Кругом ещё враг, всякая темнота и похабство, а они в него проникают. И как их назвать, таких-то, какие действуют среди врагов, коммунядь их возьми, в ихнем тылу? Партизаны - знамо дело, коммунок на голо тело!»

     «Партизаны и есть! - Фалалей кричит. - Ура!» Все подхватили: «Ура!» В ладоши бить. Куприяныч партизан поздравляет, часики подарил - самому-де стойкому часовому. А после баб-партизанок отселил: от барской усадьбы

флигель остался - вот он их туда. Назвали «Дом Партизана». Подушек натаскали туда, перин. Сделали над дверями надпись: «Коммунизм сегодняшнего момента».

     И в первую очередь обязали туда ходить мужиков, у кого часовые не такие бдительные, любят заснуть после рассольника. Над ними взято партизанское шефство - подтягивают до партактива. А мужики-то партизаны пароли завели и в своих избах принимают по ним - даже приезжих: с Уральского городка, с боле дальних мест. Вот залупа, я – «Салют!» Сами кунки на хер прут.

     От нашей Поиковки и пошло повсюду: колхоз «Красный Партизан», птицефабрика «Партизаночка»... Медали партизанские дают, с перепёху в зад суют. И не только молодёжь увлечена партизанством - пожилые и даже престарелые партизанят по мере сил. Дан указ, чтобы героям молодёжь давала стоя. Излишня церемония, на время – экономия!

     Сколь на то открыто санаториев и домов отдыха: чтобы тётеньки и дяди становились коммуняди. Да что: коли трусы продаются, так партизанские всегда с наценкой. Партизаны-то с тылу наносят удар: эти трусы особо и открыты с тылу. Остаётся спереди петелечку потянуть - девушке-то. Мол, рачком, без страху я, тыл даю с подмаху я! То-то и есть, тыловых не перечесть. Только помнят ли нашего Куприяныча?

     Уж как были б им довольны наши партизаны, не накидывай он налог. Накидывает - бородёнка клинцом, старичок полукольцом! Вот Фалалей с ним и заговаривает: большая-де угроза твоему авторитету, Митрий... «Чего, чего?» – «Народ видит - ни разу не был ты в Доме Партизана-то. Сомневаются, вправду ль ты партейный, коли на кончике мёду не держал? Слышно, хотят вызывать проверку».

     «Проверку? - Куприяныч боялся проверок-то, но старается виду не подавать. - Я, гражданин, проверен-перепроверен, и что мне на кончике мёд держать, когда мой кончик партия держит? В меду, в сахаре он не был - заявляю открыто - но держала его партия в огне гражданской войны. После того любая партизанка передо мной - незначительная шутница, и чего мне ходить в Дом Партизана - ради приевшейся шутки отнимать коммунизм у безлошадных мужиков? Очереди, вишь, какие».

     «Так девушек подтянул бы отстающих», - Фалалей исподлобья глядит, брови космами висят.

     «А что, хе-хе-хе, у вас есть отстающие? Все до одной с этакими булками... Не могу глядеть - душа болит за народные масло и сало! От них эдак-то круглятся!»

     А ты - Фалалей-то Куприянычу - подтяни их до коммунизма, а в нём, сам говоришь, масла, сала да киселю безгранично: душа и перестанет болеть. А то кабы шутницы не оборотили всё в шутку, пиши хреном прибаутку. Гляди, Митрий, обсмеют и кончик, а смешного кончика партия в своих руках держать не станет.

     Агитирует Фалалей, борода-волосища не чёсаны сроду, голый орясина, дырявы портки, - загоняет бобра, а Куприяныч уж так не надеется на своего старичка! Он у него из ежистых попрыгунчиков: вскок-вскок - при виде голого-то, да вдруг и свернись ёжиком, только что не колюч, слепень его дрючь.

     А Фалалей: «Много шутим, Митрий, а не всё оно - шутки. Нужны и подвиг, и партейный долг, от каждого хрена толк. Пока девичьи навздрючь-копытца шутками не перекормили, зажёг бы ты в бритом межеулке пламя борьбы от своего конца».

     Куприяныч думает: здешние сальцо и масло уж больно хороши! Ем их давно. Чай, сумею разок подпихнуть отсталость сознания... И Фалалею: не надо, дескать, делать из меня героя, гражданин. Я скромный коммунист. Направишь мне такую девушку, чтобы была во всём как скромная коммунистка: без нагулянного жиру, без жадности на слащёный кисель, конфету и сироп...

     «Доведу вас до дела-то! - теребит бородку-клинышек. - Изгоню шутку из полового отношения к девушке и заполню коммунизмом!»

     Фалалей про себя: авось понравится ему, и уговорит она, чтоб не накидывал боле налог, а может, и убавил. Кого только послать: нераскормлену?

     Девушек, какие побеждали на сравнительных смотреньях, решили не посылать - толстеньки у них балабончики. Ну-кось, мужики-то и Фалалей мозгуют, пошлём младшую из сестёр Чупятовых. Тонка, легка, долгонога - вертлявый паренёк да и только! Где на ней жиру искать?

     Повели натирать девушку пареным сеном. В дом Куприянычу чего только не натащили, чего не поставили на стол! Курочки, набитые бараньими почками, таймень - в окороке запечён. Куприяныч малосольный огурец и тот с мёдом ест, коровьим маслом намазывает, а девку к сладкому не допускает, чтоб не разохотилась. Накармливает одной лапшой с гусиными потрошками – отяжелей-де, обленись. Заставил выпить пол-лафитника белого вина столового.

     Чупятова-девка метнёт-метнёт глазами, прыснет на Куприяныча. А он, бородёнка клинцом, глядит важнецом. Протёр пенсне-стёклышки, говорит: «Посмотрим, сколь ты скромная-то коммунистка». Она уж и так поняла - разделась наголо. Куприяныч водит её по избе: «Будь скромной, товарищ, поскромней того-сего... задом верти, да больно-то не надейся - не от меня зависит, а от партии».

     Посередь избы поставил её в наклон. Покрепче, мол, упрись ладонями в пол: погляжу, снесёшь ли на себе тяжёлую партизанскую долю? «Снесу, дяденька партейный, снесу!» – «А ты не спеши партизанить-то - ишь! Сперва убеди, нет ли на тебе жирку мироедского?» Настрого велит не оборачиваться. Расстегнул на чёрном пиджаке нижние пуговицы железные, под поясным ремнём аптеку открыл и ну щупать девушку Чупятову...

     «Посмотри, Митя, какова титя? Не кулацкий ли откормок?» Старичок - скок из аптеки. А Куприяныч: «Застенчива титенька! Чуешь, Митенька? Ещё немного убедимся в скромности и сделаем партизанский наскок». Чупятова как услышала - наскок! - ох, вертлява! Балабончиками завертела - круглыми велками капустными. «Скинули бы пинжачок, дяденька партейный! Жёсткое сукно голу спину раздражает, а пуговички холодят».

     «Чего, чего? Я тебе не развратник - голым на девушку-то наседать. Учись скромности у меня!» Старичок к балабончикам присунулся, Митенька, робко эдак-то, а они его из стороны в сторону покидывают. Чупятова-девушка упёрлась ладошками в пол, балует. А Куприяныч: «Мягонький у меня характером Митенька. К нему чем скромней, тем дружба тесней».

     Девушка расстаралась балабончиками крутить - Куприяныч щупает их, похлопывает: «Какие застенчивые! Поскромничай немножко - заселим лукошко. Митенька убедится в желании копытца, и сделаем наскок с пылом по голому тылу...» Подсунулся Митенька под балабончики, уткнулся легонько в межеулок бритенький - решается в навздрючь-копытце заглянуть. А Куприяныч: «Скромница. Партизаночка! Коммунизм - он, чай, сладкий, крепи, миленька, пятки».

     Чупятова-девчонка как вскрикнет: «Пошла улитка с меня!» Обернулась - а Митенька от страха и съёжься вмиг. Она: «Ой, я думала, вы улитку Митенькой назвали, а это старичок, не осиливший толчок! Ну-кось, я с ним помирюсь через рукопожатие!» Хвать Митеньку - и пожимать. Он снова набряк, Куприянычу и дышать приятно.

     «Ну, хорошо. Но как ты удумала, что я улитку тебе подпущу?» - «Ой, дяденька партейный! Думала - для проверки скромности. Коли окажусь довольна улиткой, то я уж такая скромная - попаду в коммунизм даже без этого полустоячего дрючка!» Митенька тут и съёжился вовсе - несмотря на рукопожатие.

     Куприяныч её руку отвёл, аптеку закрыл. «Помешала, - орёт, - с тылу насесть! Выдала врагу план партизанского наскока!» - «Откель тут враг, дядя?» - «А с чего Митенька в засаду лёг, головку притаил - не подымет её?» Чупятова-девушка: «Да ну его совсем! У нас в Солдатской ляде пятнадцать ягнят второй месяц, и никакой враг не тронул, а то в дому ему враги...»

     «В ляде? В Солдатской? - Куприяныч так и извострился. - Пятнадцать ягнят? Хе-хе-хе. То-то мне и надо было узнать! Я вас доведу до дела-то...» - «Пожалейте, дяденька!» - «А если б я вправду улитку подпустил, ты её пожалела б? Пустила? Зато нет вам пощады, а навздрючь-копытцу - коммунизма!» И посылает за ягнятами с ордером.

     Но Фалалей в отступ не пятится. Видать - смекает - тут дело не в том, чтобы девка была тонка да легка. А ну-кось, попытаем... И посылает красавицу Кабырину - два разу кряду первая на сравнительных смотреньях! Брови густы - страсть! А характер смелый до того - мысок никогда не брила. Пускай, говорит, курчавится: старичка потрёт, как мочалица.

     На столе у Куприяныча опять чего только нет! А она хозяину и распорядиться не даст. С ужимкой да с усмешкой сняла с себя всё, сидит - ножка на ножке. Икры - сливки, ляжки - сметана. Митенька и проснись. Куприяныч девушке: вижу-де вашу скромность, товарищ. Ведёте себя, как опытная партейка: гольную правду любите, на мужчину смотрите как на партейный долг...

     А Кабырина: «Хвали-ка, дядя, своих коммунядей, а меня зови Липочкой, будешь лапать - не выпачкай!»

     На столе - жареный поросёнок, в боку - толчёный чеснок. Куприяныч кусок поросятинки ей в рот суёт, а она: «Ха-ха-ха - кончик языка обжёг мне, обожгу и вам кончик...» Кушает с таким причмоком! Митенька и запроси аптеку открыть. Липочка голые титьки выставила, глядит, как Куприяныч на табуретке елозит. «Хотите, - говорит, - дядя-товарищ, загадку загадаю вам?» А он ей: «Кушай, Липочка, поросёнка, кушай!..»

     Липочка: «Хи-хи-хи!» - голенькая, плечиками поводит, титьками колыхает. А брови черны да густы! Губы - переспелый арбуз. От груздочка откусывает по кусочку, губами - чмок-чмок, причмок! Митенька встал во весь росточек: до чего томно ему. Куприяныч ёрзает - руку под стол, аптеку открыл.

     А Липочка: «Ну, угадай, уважительный дядя! Свиное рыльце скользко, как мыльце, ныряет умыться в навздрючь-копытце. Что это?» Куприяныч: «Коммунизм, Липочка, желанная гражданочка-товарищ!» - «А-аа-ха-ха-ха-а!

Это с чего вы удумали?»

     Смешки так и звенят! Ножками озорует голенькими, а Куприяныч их под столом подхватывает: «Чем человек рылом свинее, тем он скромнее, а ежели из навздрючь-копытца сумел умыться - скромней и быть нельзя. А что такое самая-то набольшая скромность, как не коммунизм?..»

     «А-аа-ха-ха-ха-а! Ай да дядя - попал не глядя: под мышку кончик! всё одно - кончит!» - и ищет глазами постель, Липочка, - куда б упасть, набаиться всласть. Не выдерживает смеха.

     Куприяныч её подхватывает под голые локотки, посередь избы наклоняет хохотушку. «Мы должны делать по-партизански: колышком с тылу на раздвоену силу. Ткнётся в норку: там замок. Он пониже, в закуток».

     «А почему, добренький, обернуться на него нельзя? Каков он из себя головкой - кулачком или морковкой? Пойдёт ли она к моей кучерявости?» – «Она, товарищ мой Липочка, лысенька - ей любая кучерявость пойдёт. Зато и не даю оборачиваться - ваш нескромный вздох восхищения всполошит врага, сорвёт партизанскую неожиданность...»

     Липочка как всхохочет! Голые балабончики, вверх задраны, так и затряслись-засверкали. А Куприяныч до чего не надеется на Митеньку - дрожит: Митенька, не испугайся! Не гляди, что курчава: лишь бы не ворчала... Под балабончики подсовывает, до межеулка достал - нашёптывает: «Липочка-гражданочка, со смехом потише - не вспугните коммунизма-то зори... Дайте восстание, зори, зори!..»

     А Липочке слышится: «Горе...» Она и поддавать балабончиками ядрёными навстречу Митеньке: «Какое горе, коли я задорю?!» Куприяныч-то: «Не накликай!» Митенька в кучерявку головкой - и изломился весь, как пьяный. И дверь отворена, а через порожек не переступит.

     Липочка как вскрикнет: «Поди от меня, свиное рыльце!» И обернулась: «Ой, я думала - поросячий пятак, а то - изломан кутак!» Ну, ничего, говорит, упавшему старичку было б за что подержаться: он и встанет. Прилагает руку Куприяныча к межеулку курчавому, к прищуру лукавому: «Поглаживайте, дядя скромный, закуточек тёмный».

     Куприяныч кучерявку поглаживает: «А как же ты удумала, что я поросячье рыльце тебе подсуну?» - «А как вы на мою загадку сказали, что свиное рыло - это коммунизм, я и подумала - суёт рыльце, чтоб я коммунизм почуяла натурально, а не херово и нахально».

     Тут уж и Куприяныч: «Ха-ха-ха!» Митенька-то стал набрякать. А Липочка порядком приустала от хохота. «Какое там рыльце? Свиной хрящик, тяни его чаще, сади хоть пчёлку, да что толку?» Митенька было вставать, а тут и съёжься.

     Куприяныч вскочил, чёрный пиджак, железные пуговицы. «Обкормилась удовольствием, Кабырина! Путаешь коммунизм со свиным рылом и хрящиком, а подавай тебе ещё? Распутница!»

     Липочка как встала, белотелая, ручки упёрла в голые бока, титьки вторчь, ножку выставила, балабончиками играет. «Кто вам укажет девушку скромнее Липочки Кабыриной? Не вы ль вот только что, за груди мои держась, бормотали: ой, скромна-де девушка! Да я вчерась как перегоняла телят в Мудачью Яму, мне два паренька золотушных встретились. Сулили двух телят к моим, чтоб я только дала им. Я им кулак, а они мне и троих телят. А после аж целых пять...» Куприяныч: «В Мудачью Яму отогнала телят? Хе-хе-хе, то-то и надо мне было узнать». И посылает за телятами с ордером.

     А Фалалей почёсывает косматую башку, не чёсану век, дырявые портки подтягивает к голому пупку. Чупятову-девушку и Липочку Кабырину порасспросил и так и сяк... Ишь, кумекает, а ведь не вникли мы в Куприяныча. Требовал, чтоб на девушке не было жирку мироедского, а вон у Кабыриной балабончики поболе чупятовских, а он - ничего. Разговор-то был даже длинней. Знать, надо понять его наоборот: дать ему толщину. Чуется - Фалалей-то себе - против толстых балабонов он не взбунтует. И налог перестанет накидывать, и, может, забранное кое-чего вернёт...

     Эх, Анютка улестит его!.. Анютка была такая молоденькая девчоночка: личико красивенько да приветливо - чисто дитя невинное. А уж балабоны толсты так толсты! Каждый в этакую тыкву: держи, мужик, на обеих руках. За то её звали Анютка Пудовочка. А на сравнительные смотренья такую красивенькую девушку не допускали. Уж больно роптали казачки со станицы Сыртовской: чай, сравненье-то круглоты, а не величины, а Анютке, мол, за одну величину первое место дадут.

     Её и послали к Куприянычу. Она как вошла: «Ах-ах, сколь жареного-пареного на столе - от пару душно мне! Помогите сарафан снять...» Куприяныч как снял с неё сарафан - девчоночка во всей голой красе и повернись перед ним, и качни слащёными. Он от вида такой голой пышности пенсне сронил, висят на шнурке стёклышки.

     Анютка Пудовочка плавным шажком к столу. Уж как балабоны крупны, белы да трепетны, а стопочка маленька - прелесть! Розовые ноготки на ножках. А всё голенькое тело до чего нежно - словно семь раз в сливках искупано, соком мака-цветка умыто.

     Анютка губки-вишню выпуклила, на грудки свои торчливые поддувает этак невинно, лукавыми глазками улещивает Куприяныча.

     «Чего встали-то удивлёны, милок-товарищ? Дале интересней будет...» Куприяныч: «Хе-хе-хе, слышишь, Митёк, слышишь?» Анютка на табуретке повернулась бочком, спинку прогнула чуть, голый балабон выпуклый ладошкой поглаживает. Вижу, говорит, пол у вас мыт-скоблён, так положите дюжину овчин, поверх - четыре тулупа нагольных да пару перин, да шёлковых подушек пяток... Мало что коммунизм - и любовь предстоит как-никак.

     Куприяныч, чёрный пиджак, козелком-резвуном с места сорвись. Нашёл всё, сделал. Аптеку отворил, Митеньку на свободу - сам у стола с вилкой. «Можно, уважаемая товарищ-девушка, положить вам в роточек вот этот кусочек? Видите, тетерев - рачьим мясцом начинён, с изюмом запечён...»

     Анютка, чисто дитя, открыла роточек,  вот этакий съела кусочек, а Куприяныч до голенького балабона касается: Митенька, мол, она не кусается. А Митенька осмелел! Куприянычу аж не верится: развёл полы пиджака, кажет его, а Анютка глазками по столу невинными - младенец! «Это чтой-то у вас за графинчик? Горлышко – писюлёк». – «А в нём водочка дюпелёк!» - «Ай, слыхала! Любит дюпель сладкий - на рачка кто падкий. Но беда со старичком - не идёт ему рачком. Кто тягучий дюпель пьёт, тот рачком не достаёт! Его хлопоты пусты, коли тыквища толсты!» И велит Куприянычу сесть на место, напротив неё.

     А он: «Что вы о еде всё да о еде? Рачка не достанет, велю ещё сварить. А сладки тыквочки - какими хотите толстыми ломтями режьте!» Анютка: «Ха-ха-ха!» Ножку под столом вытянула голеньку и мизинчиком Митеньку по носу: «Пролей-ка из писюлька тягучего дюпелька!»

     Куприяныч: «М-м-мы!» - замычал-зажмурился; чуть-чуть не расстался с соком - сколь копил-то его. Тьфу ты, говорит, вы ж ведь это про водочку дюпелёк тминную! Налью с удовольствием... Налил из графинчика две рюмочки, свою опрокинул в рот, бородкой трясёт, ещё наливает, а Анютка свою пригубляет: «Колос налит хлебный? До дождя простоит?» - «А это надо бригадиров спросить. Сейчас пошлю».

     Анютка: «Ха-ха-ха! - голыми грудками заколыхала торчливыми. - У меня и вздох и «ах!» - завсегда о соколах! Скажите мне, кто вы? В чём слабы и в чём толковы? Может статься, пустельга – мухобоечка туга? А не то – драхвачник? Или неудачник?»

     Куприяныч щупает Митеньку - а тот вроде и не ёжился никогда. Куприяныч: эк, привалило счастье-то! Только не подведи - а там хоть чего, но буду ходатайствовать, чтобы и тебя, Митёк, приняли в партию. «Правильно, - Куприяныч кричит, - товарищ-красавица, понимаете мужиков! Многие из них - пустельга. Я каждую муху переписал у них и мухобойки укорочу! Но есть и ушлые, как птица драхва, - однако ж и их раздрахваню...» Привстал, чёрный пиджак, железные пуговицы, задом юлит.

     Анютка потемнела глазками: «Мои балабоны оттого наслащёны, что драхва-птица на воле плодится!» Куприяныч вкруг стола обежал, встал за её спинку за голенькую, балабоны Митенькой бодает. «Всю сласть балабонов, для копытца слащённых, не пожалей Митеньке! И коли будет ему вволю сладко - значит, много полезна птица драхва, пусть и дале плодится, не трону».

     Встала Анютка, смех - колокольчик чистый; спинку прогнула, балабоны крутеньки оттопырила, баловницы-ляжки развела. Сколь красоты! Красивей мака-цветка, слаще персиков. «Дам ему сиропу - попей и полопай!» Куприяныч: «Ай, как говоришь хорошо! Уж мой Митенька зачтёт тебе труды-соучастье. Хоть пока он не партеец, совесть у него партейная... вишь, как тянется за ласковым словцом под балабончики концом!»

     «Ха-ха-ха! - Анютка-то, колокольчик. - На слова не поскуплюсь: ими кончится, боюсь». На перину прилегла, на подушку грудками-то тугими, балабонами покрутила во всей красоте, приподняла слащёные, а ручки вдоль тела нежного вытянула, ладошками вверх, пальчиками прищёлкивает. «Дай яблочки в ручку - поважу на вздрючку. От моих ноготков - черенишко дубов!»

     Куприяныч глядит: Митенька ёжиться не думает - и потерялся от счастья. Хвать со стола яблоки, Анютке в ладошки сунул. Она балабоны повыше приподняла, чтоб были доступней межеулок и навздрючь-копытце - чтоб давали прельститься. «Почмокай мой груздь! Языком потешь, да только не съешь!» Куприяныч цап со стола груздь - пососал, почмокал и выплюнул. Дрожит весь, от Митеньки глаз не оторвёт: ишь, мол, стоит как! Счастье оно и есть счастье...

     Анютка Пудовочка голеньки балабоны, упружисты-томлёны, ещё выше взвела - на дразнилки смела, ляжками поигрывает: «Намажь маслицем губки у моей голубки, в сахар-мёд-роток затолкай хренок...» Куприяныч ложкой черп-черп масло, мёд, сахар, тёртый хрен - и только Анютка успела сказать: «Надень ватрушку на стоячу пушку!» - давай ей рот мазать: мёд, хрен, сахар пихать в него... Тут его надоумил кто: «А стояча пушка - это ж Митенька!» Хвать со стола ватрушку и на Митеньку насадил.

     Анютка яблоки отшвырнула, отплевалась, бедненька красавица - с кем досталось маяться. Поворачивается, а Куприяныч стоит, на Митеньке - ватрушка, ждёт: чего дальше? Уж и доволен! До сих пор Митенька не съёжился-де. Гордость играет.

     Анютка как взвизгнет: «Ай, заряжена пушка - не пальнула б ватрушкой!» Закрыла навздрючь-копытце ладошкой. «Ждала мацки-цацки, чикалды-чаёбки, а дождусь заклёпки!» Взбрыкнулась: пятки сверкнули, балабоны на перине подпрыгнули. И ну - валяться по пуховикам, подушки дубасить! Завидовали, кричит, что нам коммунизм подаёт, а гляди-кось, как он вам подал хорошо - к месту да к моменту! Осталось вам ватрушку помацкать-поцацкать, чикалдыкнуть-чаёбнуть, чайком размочить.

     А Куприяныч: «Рано ты про чай - не набаялись, чай!» Когда, мол, дашь последнее словцо? Стоит счастлив - Митенька ватрушку держит, не думает клониться. Век бы так простоял, погордился бы...

     Анютка ему: «Какие вам ещё словцы, коли коммунизм - одно слово, мал хренок, да с уловом! Чего вам промеж партизанских ляжек коммунизма искать, когда у вас ватрушек вон сколь?..»

     Куприяныч: «Хи-хи-хи!» Головой кивает, бородкой трясёт: «То коммунизм печён, а промеж ног - боле учён. Балабонами верчённый - завсегда боле учёный!»

     А Анютка: «У меня промеж ног - коммунизм Сидорок. Коммунизм известный - кузовочек тесный. А тебе коммунизм - тесто с творогом, и впригляд и вприлиз - любо-дорого! Именуется Фока-чёлнышек. Образуется хрен-подсолнушек». Встала с перин-подушек: титеньки голенькие на Куприяныча глядят, мысок бритенький, навздрючь-копытце медово - почаёбиться готово.

     А Куприяныч: «Хи-хи-хи, хрен-подсолнушек - эко здорово!» Стоит, чёрный пиджак, полы раскинуты, аптека открыта, на Митеньке - ватрушка; стёклышки-пенсне блестят, бородка клинцом - глядит щегольцом. Век бы эдак гордился Митенькой стоячим... Дале, мол, скажешь чего, желанный товарищ? А сам-то счастлив!

     Анютка ему: «Мацки-цацки чикалдык, хрен ватрушке сладил втык. Не врастяжку, не рачком, а обычным стоячком. Как же так он это смог? Коммунизм ему помог». Пятками притопнула, приплясывает, по балабончикам себя шлёпает: «Чикалды-калды-припрыжка, коммунисты держат шишку! Туговатая на вид - эта шишка не стоит. Отчего она туга? Ей ватрушка дорога».

     Упёрла ручки в бока, туда-сюда гнётся: «Ах-ах! чаёбики-чикалды, с коммунизмом нелады! - притопнула впоследки. - Мой Сидорка-кузовочек время зря терять не хочет. Покивай, ватрушка, с горки уходящему Сидорке!» Сарафан набросила, на Сидорку спустила подол и ушла.

     Куприяныч стёклышки-пенсне протёр: перины-подушки изваляны-измяты, Митенька, гордость-краса, стоит крепенёк, а боле-то нет никого! Вкруг перин походил, на Митеньку порадовался - да он есть просит... а ватрушка не естся. Куприяныч её снял, кое-как Митеньку свернул набок, аптеку прикрыл как смог и бежать. Ну, мол, какая ни попади сейчас - уваляю!

     Навстречу - поздняя молодка, в очках, коренастая. Он перед ней, чёрный пиджак, заволновался: из кармашка часы вынул на ремешке, по ним щёлкает ногтем. Нельзя нам, кричит, время терять! Хвать её за руку и в дом. А она: «Деловито начинаем. Кабы и дальше так!»

     Куприяныч её за стол, не успеет она рот раскрыть - куски ей запихивает

один другого вкусней. Тремя стаканчиками употчевал сладкой водочки - тминного дюпелька. Она и не ахнула, как он оставил её в одной жакетке, на перины мягкие уложил, на пуховы подушки. Митеньку вломил по самый лобок-косточку: лишь тогда гостья опомнилась. Коленом Куприяныча отселила.

     «Вы мне, - говорит, - покажите, сколько налогу удерживаете с конопли?» Куприяныч: «Да! да! хорошо с этим-то у меня!» Вскочил, сыскал разнарядку. Беру, дескать, холстами со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились, что эдак любознательны! Раскиньте пятки как можете вширь, задерите ввысь - как будто обнимаете ножками горку. Холсты положу горкой, как эта, - и ваши будут. Сподобите меня кончить сладкой судорогой в семь передёргов - выдам холст-семерик. В восемь передёргов - осьмерик.

     Вбил Митеньку, крякнул - и только начал: на-ачики чикалды... а гостья – экая силушка в ногах! – отсади его. «Вы мне покажите, сколько налогу удерживаете с коровьего масла?»

     Куприяныч: «Ась? ну! ну! порядок с этим-то у меня!» Вскочил, разворошил отчётность. Беру-де маслом топлёным со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились, что эдак строго ведёте себя! Умаслите Митеньку, чтоб мы с вами крикнули как один громко, и я вам столько уделю масла, что мы опять так же громко закричим. Вы - от удивления, я - от щедрости.

     Вкрячил Митеньку и только принялся тубахать: на-ачики чикалды... а гостья его – в отвал.

     «Вы мне покажите, сколько налогу удерживаете с мёду?» Куприяныч: «У? угу! угу! успешно с этим-то у меня!» Вскочил, перетряс бухгалтерию. Беру, мол, вёдрами со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились умными интересами, да что не забыли и про мёд! Усластите Митеньку, чтоб мы с вами после крика зажмурились. И сколь мы будем лежать зажмурены, столь времени две бочки с мёдом будут наклонены. Весь мёд, какой вытечет, - ваш!

     Влупил Митеньку... а гостья – не-е! «Покажите мне, как вы стоите на позиции коммунизма?»

     Куприяныч: «Ась?» Взял ватрушку, что давеча-то держал, на Митеньку её. Вот так, мол! В кои веки Митенька встал всерьёз - хоть на нём стой - и опять стоять коммунизма ради: без толчка и коммуняди? «Сколь я под коммунизм мялся - ээ!.. сунем его вам под зад, пусть под нами помнётся».

     Раздел пиджак, жакетку с неё дёрг - и сунул под крепкий её зад, под горячёный. «И то, видать, в прошлые-то разы позиция для меня была не та, а теперь подходяща - вздобрим патоку слаще! Допрежь как на позиции стоять, её надо укатать!» И ну ей голеньки титьки куердить, сахарны груши посасывать, бородкой межеулок щекотать... Она на нежность и окажи себя.

     Уж как они оба вскрикнули! А зажмурились - пока лежали зажмурены, успелось бы две бочки мёда ложками вычерпать. Эк сладко Куприяныч потянулся: до чего хорошо, мол, любить умного-то человека! А гостья: «Присластилось вам моё ненаглядное?» Куприяныч: «Угу! угу!» - кивает, бородкой трясёт, поглаживает гостью по местам. Она и говорит: «Скажите мне, почему оно такое сладкое?» – «Потому голо и гладко, на коммунка хватко. Движенья-то - страсть! Не то в меду бы увязть». – «Ещё почему?»

     Куприяныч: «Потому дано умному человеку - встречаете Митеньку по уму, с деликатностью к нему». – «Ещё?» Молчит Куприяныч. А она: «А вы близоруки! Неужели не видите? Оно такое сладкое, потому что честное!» Куприяныч моргает, бородку теребит.

     Гостья сверк-сверк очками, повернулась перед ним всем своим голым: «Исправляйте вашу близорукость!» Замечаете, мол, с задних булок и промеж на вас сама честность глядит?

     Куприяныч: «Хе-хе-хе...»

     «Не узрели? Так пусть коммунизм вам поможет!» - «А где его взять?» - «А куда вы его положили?»

     Куприяныч: ну-ну... у неё из-под зада вынул жакетку, встряхнул - бумажка и выпади. Читает, а это мандат. Гостья с проверкой прислана... Куприяныч-то прикусил губу. «В кои веки Митенька не сломался - зато и попался!» А она: «Это ваша правда, а теперь покажу вам мою честность боле убедительно!»

     Встала, оделась и укатала его на пятнадцать лет. За весёлые-то разговоры, близорукость и попытку покушения.

     Года проходят - и наведывается к нам. Был Куприяныч - стало четверть Куприяныча. Бородёнка седенькая, оборван. «Чего, - спрашивает, - у Щеглова лесочка ещё сравнивают балабончики?» Мужики промеж себя переглянулись. Как ты-де, Митрий Куприяныч, пострадал - доверим тебе. Случается, мол, смотрим круглые. «А споры бывают?» - «А то нет?! Девки на балабончики самолюбивы, зато палочки колотливы, да тебе-то какая нужда?» А он: «Обещал вас до дела-то довести - и доведу! Я уж не близорукий, и вы не будьте».

     Достаёт из пестеря подзорную трубку старинную. В чёрной коже трубка - потёрта от службы; две ножки прилажены.

     Как девушки, говорит, со стариками заспорят, поставьте молодиц в рядок. Наклонятся, голые балабончики взведут красиво - отсчитайте от них тридцать пять шагов и трубку поставьте. Пусть старики в неё глядят. В подзорную-то трубу самый круглый зад прозревается без ошибки.

     Вскоре опять подобрали Куприяныча - но дело повелось. Конечно, балабончиков не пекут уж у нас. Лавок у Щеглова лесочка нет - трухлявы столбушки. И щеглов не стало, а станицы-то Сыртовской - ещё и много раньше того. Но глянь-кось, как хороши мак и дикий жасмин!

     Сколь-нисколь девушек из разных мест сойдутся - и идёт сравнительное смотренье. Глядят старики в трубку: «Эти круглее, эти сударики-сверкуны!» Так оно и признаётся.

     Вид местности меняется, давно ль нашли у нас нефть, а уж повыкачали всю! взаймы проси - никто не даст. А подзорной трубке верим. Не одни голые зады прозреваем в неё, но и будущие зори. Глядишь в зад куме, а коммунизм на уме! Обернёшься вспять: везде коммунядь. В гол зад гляди, с коммунядью сиди, коммунком победи! Не выстоит коммунок до победы - смотри в трубку на чужие обеды.

     Так-то. Обещал Куприяныч нас до дела-то довести - и довёл.

 

 

 Пояснения

 

 

аптека (перен.) - ширинка

балабончики - колобы, колобки из теста, круглые хлебцы; (перен.) - ягодицы

белец - сорт мёда из цветов липы

вкрячить - всадить

влупить – впихнуть, вогнать, воткнуть, втолкнуть

горенка (перен.) - влагалище

держать шишку – господствовать, обладать полной властью

драхва - степная птица с индейку

драхвачник – ястреб, охотящийся на драхв; (перен.) – основательный любовник

дрючить – бить, колотить дубинкой; (перен.) – сексуально овладевать

дрючок – кол, палка, рычаг; (перен.) – половой член

дюпель (от нем. Доппелькюммель) - двойная тминная водка

загонять бобра – побеждать собеседника доводами, доказательствами прижимать к стенке

задорить – горячить, распалять

закуток – тёплый хлевок для мелкой скотины; кладовочка; (перен.) – влагалище

куердить (здесь) – ерошить, теребить, трепать

кузовок – берестяная коробочка, лукошко; (перен.) – женский половой орган

кунка - влагалище

кутак - дверная круглая деревянная задвижка; (перен.) – пенис

лакомка (перен.) – женский половой орган

ляда - лесок по болоту

махаться, помахиваться (перен.) – производить ритмичные движения при совершении полового акта

мацка-цацка – телесная ласка

медуница – травянистое растение с мелкими душистыми цветками

межеулок – проулок, переулок; (перен.) - промежность

набаивать - сексуально овладевать

навздрючь-копытце (здесь) - цветок мака; (перен.) – влагалище (от «вздрючить» - сексуально овладеть)

некулёма – несообразительный, неуклюжий, мешковатый человек

оголовок – утолщённая верхняя часть столба; концевая часть сваи, трубы; (перен.) – головка пениса

орясина - дубина, оглобля, жердь; очень высокий, крупный человек

осьмерик - сорт холста

палочка (перен.) – половой член

патока – густая сладкая жидкость, что образуется при варке арбузов, винограда, а также мёд нетопленый, чистый, сам стекающий с сотов

перепёх – половое сношение

пестерь – дорожный мешок

потачка – поблажка

прищур (перен.) – щель женского полового органа

пустельга – мелкая хищная птица; (перен.) – пустой, легкомысленный, ничтожный человек; несерьёзный любовник, который частит и быстро кончает

рачком - поза в сексе

семерик - сорт холста

сироп (перен.) – наслаждение половым актом

сиротинка (перен.) – фаллос

слащёный кисель (перен.) – о половом акте

сокол (перен.) – пенис

старичок (перен.) – половой член

стебунец (здесь) – розга, стебель, черенок; (перен.) – фаллос

стоячком, встояка – поза в сексе

таймень – крупная рыба семейства лососевых

толчком, толчок (перен.) – фрикционные движения при половом акте

томно (здесь) – нежно-томительно, о состоянии сладкого томления, вожделении

тубахать - толкать, совать туда-сюда

туесок, туес – берестяной сосуд с тугой крышкой и со скобкой или дужкой на ней

фиглярные (здесь) – ловко, искусно сделанные, тонкой работы, затейливые, фасонистые, с узорочными украшениями

чаёбиться (здесь) – совершать половой акт

чаёбка (здесь) – секс

часовой (перен.) - фаллос

чухать – почёсывать, чесать

шишка (перен.) – головка полового члена

 

 

      Буколический сказ «Как Митенька попался» следует третьим, после сказа «Зоя Незнаниха», в книге «Русский эротический сказ» (Бендеры, «Полиграфист», 1993, ISBN 5-88568-090-6).

__________________________________________________________________________