Дональд Гамильтон

      Палачи

     

      Глава 1

     

      Погода в Бергене полностью соответствовала и времени года, и разумным ожиданиям. Норвегию не посещают осенью, коль скоро алчут солнца и тепла.

      В разгаре лета можно любоваться фьордами, созерцать полярный день. Среди зимы — кататься на лыжах и лепить снеговиков, если вам наскучили более изысканные развлечения, предлагаемые фешенебельными швейцарскими курортами. Но уж осенью Скандинавия — край унылый и пасмурный донельзя. Когда я высадился в Бергенском аэропорту, улицы кишели пешеходами, облаченными в шубы, сапоги и брюки, — независимо от половой принадлежности. Подозреваю, что ни единая норвежка, не разменявшая шестого десятка, не наденет юбку и чулки — старомодное, привлекательное, кокетливое сочетание! — иначе как под угрозой немедленного повешения. Современная скандинавская мода явно предпочитает широченные мешковатые бриджи, на ковбойский манер заправленные в желтые резиновые сапожищи.

      Правда, сам город не сделался от этого хуже. И будет выглядеть ещё лучше, когда его закончат строить — или отстраивать — уж не знаю, что именно. А сейчас наиприметнейшей подробностью бергенских видов числились громадные подъемные краны, торчавшие над крышами, подобно железным сорнякам, вымахавшим на обширной ухоженной клумбе. Но порт не утрачивал живописности, окруженный величественными горами; хотя попадавшиеся мне женщины изрядно портили пейзаж. Если я и ухитрялся распознать под шубой и штанами девицу либо даму, оные вряд ли стоили внимания. Отродясь не встречал подобного скопления северных дурнушек!

      Я ощутил себя обманутым. Как правило, — если вы мужчина, — в этой части света можно смело рассчитывать на очаровательные, голубоглазые, светловолосые, в высшей степени женственные зрелища и развлечения.

      Что ж, не беда. Я сюда приехал не зрелищ искать.

      И отнюдь не развлекаться.

     

      — Извините, Эрик, — промолвил Мак, пользуясь, как обычно, кодовой кличкой. — После Флориды, конечно, покажется холодновато, но мы задолжали этим людям.

      — И покрываете долги моею скромной персоной?

      — Боюсь, вы правы. Зачем-то надобен агент, заслуживший репутацию человека смертоносного; а своих подобных там, кажется, нет. К несчастью, вы умудрились достаточно прославиться в известных кругах, как мастер насильственных действий. Подобная слава — любая и всяческая, между прочим, слава — обычно составляет серьезную помеху в работе; однако сейчас пойдет на пользу, ибо упомянутым людям требуется именно пугало.

      — Не хочу язвить, сэр, — откликнулся я, — но приятелям вашим, по-видимому, срочно требуется двуногий громоотвод. Хотите побиться об заклад? Меня, с моей заслуженной репутацией громилы, водрузят посреди самой высокой крыши, отбегут подальше и будут любоваться на впечатляющие удары молний…

      Я вздохнул:

      — Ничего не попишешь, за это и деньги от правительства получаем…

      Пока Мак выдерживал короткую паузу, я поглядел на прелестную, загорелую, носившую купальник-бикини особу — по имени Лоретта, если вам любопытно. Особа дожидалась у пальмы, неподалеку от телефонной будки. Я удрученно кивнул, давая понять: новости соответствуют ожидаемому. А ждали мы чего-то неприятного с той злополучной минуты, как я получил распоряжение вызвать Вашингтон. Увы, ничто не вечно; мы оба понимали — нежная страсть не затянется… Но все равно я предвкушал прощание весьма горькое. Отправляться по приказу на серый, заледенелый север — удовольствие сомнительное, особенно после отдыха в жаркой Флориде, хотя нынче сей штат чересчур кишит приезжими, чтобы любить его по-прежнему.

      — Вы правы, Эрик: организация для того и существует, — сообщил далекий голос Мака.

      — И какие же великие профессионалы не сумели выудить грозное страшилище в собственных рядах?

      — Насколько могу судить, вам этого знать незачем. Я состроил гримасу Лоретте.

      — Старая добрая песня, сэр! — возвестил я угрюмо. — Преотменно благозвучная, как выразились бы наши британские друзья. Получается, предстоит погибнуть ради неведомых олухов, даже не подозревая, на кого работал?

      — До этого, надеюсь, не дойдет, Эрик. Дабы по возможности исключить печальное завершение хорошей затеи, вам отряжена скромная, однако надежная поддержка. Последний пункт, разумеется, строго между нами… Людям, заказавшим пугало, тоже ни к чему знать о многих вещах. Погодите минуту, я вызову телефонистку на первом этаже и она подробно расскажет, где и с кем встретиться…

      Неудивительно. В конце концов, я знал Мака не первый, не второй и даже не третий день. Какого свойства помощь оказывает мой начальник родственным и дружественным службам, проверил давно. Любое и всяческое — даже самое ничтожное — содействие, предоставляемое кому бы то ни было, в конце концов неизменно служило на пользу нам самим. Вернее, способствовало изощренным расчетам умудренного и отменно коварного Мака…

      Лет пятнадцать назад я льстил бы себя наивной мыслью, что, сдавая опытного агента напрокат, начальничек показывает, сколь высоко ценит мои служебные способности; сколь огорчится, если утратит незаменимого сотрудника. Теперь, изучив Маковские нравы и замашки чуток получше, я и думать не смел, что в далекой Скандинавии разворачивают замысловатую сеть и ставят непонятные силки, учитывая благополучие и благоденствие отдельно взятого агента — даже относительно ценного и сравнительно опытного. По всей вероятности, кое-кто пытался убить одним выстрелом сразу двух зайцев. И, как повелось, мне предстояло держать зверьков за уши, дабы не приключилось досадного промаха.

      Перелет через Атлантику был обычнейшим Пан-Американским развлечением. В прежние добрые времена билет первого класса дозволял вам пользоваться особым залом ожидания, особым трапом, особой заботой. Ныне, если вы ждете чего-либо особого за собственные — или правительственные — сотни долларов, получайте несколько дюймов дополнительного пространства для телесной части, на которой сидят, и пару-тройку бесплатных мартини. А также право пялиться в услужливо установленный на борту «кретиноскоп». В первом салоне разместилось лишь пятеро привилегированных пассажиров. Четверым хотелось поспать, пятому — поглядеть очередной телевизионный шедевр. Кажется, «Рабыню динозавра». Шедевр пришлось поневоле созерцать всем вместе. Это и зовется демократией.

      После промежуточной и весьма недолгой посадки в Глазго, где лил обломный ливень, мы устремились на север, к Бергену. Аэродромный автобус довез меня до Hotel Norge1 ? под неутихающим дождем. Я отметился у портье и прочитал дожидавшееся письмо. После дневного отдыха, освежившего меня и закалившего перед вылазкой в неприветливую климатическую зону, предстояло рыскать по городу, выискивая ресторан, именовавшийся Tracteurstedet, а уж этого названьица перевести не могу, не просите. Кажется, «Трактороград»… Я сносно болтаю по-шведски — достаточно, чтобы понимать норвежский язык, приходящийся шведскому двоюродным братом, — но в Скандинавии не бывал уже много лет, и дозволил тамошним языкам, хранящимся в памяти, немного заржаветь. Окажись операция жизненно важной, меня выдернули бы из Флориды загодя и сунули на ускоренные лингвистические курсы; однако вызванный с бухты-барахты агент не в силах воспользоваться надлежащими и по праву причитающимися удобствами.

      Следовало шевелить мозгами, употреблять застрявшие в извилинах обороты речи.

      Ресторан располагался у самого порта — морского, — там, где, согласно путеводителям, обосновались некогда ганзейские — немецкие, сиречь, — купцы. Они, если не слишком ошибаюсь, изрядно способствовали торговле Бергена с южными, более теплыми и пригодными для обитания, странами. Главным предметом вывоза служила, сдается, вяленая рыба. Колоритные кварталы старинных домишек теснились подле гавани, где им и полагалось ютиться. Ресторана же обнаружить не удавалось. По крайности, чужеземным оком.

      Ополоумев от блужданий, я замахал рукою полицейской машине — фольксвагену с пометкой POLITI — и получил вразумительные наставления на маловразумительном английском. Заодно получил истинное мальчишеское удовольствие. Поясняю: работая на грани прямого столкновения с законом, — а зачастую и преступая оный в открытую, — весьма приятно обратиться к полицейскому запросто и услыхать вежливый ответ. Чувствуешь себя невинным, добропорядочным членом человеческого общества.

      Улыбнувшись в знак благодарности, я проследовал по узенькому закоулку меж двумя рядами зданий и очутился на распутье, в лабиринте средневековых разветвлений, вымощенных гнилыми, трескающимися дубовыми плитками. Вокруг не замечалось ни души. По крайней мере, ни единой враждебной личности. Наконец, в тесном, скупо освещаемом тупике обнаружилась вожделенная вывеска. Я заглянул внутрь. Внутри обреталась дюжина субъектов, примостившихся на длинных деревянных скамьях, за длинным деревянным столом.

      Я непостижимым образом сумел поведать распорядителю достойного заведения, что прошу полный и всеобъемлющий обед, после чего был препровожден в залу побольше и посветлее, на второй этаж. Недовольная официантка, напрочь не владевшая английским, растолковала едва ли не на пальцах: крепкие спиртные напитки воспрещены по всей стране и спрашивать стаканчик — непристойно

      Следовало, конечно, помнить, что европейские мартини весьма сомнительны, а Скандинавия чуть ли не бьет все британские рекорды по части запутанных, пустынно-сухих и отменно идиотских уложений. Следовало, разумеется, ухватить пару не облагаемых таможенной пошлиной бутылок в Глазго и приложиться к одной из них прямо в гостинице — если впрямь хотел подбодрить себя перед вечерней вылазкой. Теперь же надлежало мириться либо на пиве, либо на вине. Я предпочел первое и перечел письмецо, врученное при входе в Hotel Norge.

      Предназначалось оно г-ну Мэттью Хелму, эсквайру; гостиница Norge, Площадь Старого Быка; Берген; до востребования. Вполне понятно. Человека просят поработать огородным чучелом, птичьим кошмаром — с какой стати скрывать его истинное имя? Пишешь письмо ? изволь проставить на конверте самыми крупными и разборчивыми буквами. Дабы всякий, кого желают настращать, подглядел, прочел — и надлежащим образом ужаснулся. Правда, заранее зная, с каким чудовищем предстоит повстречаться, этот всякий мог (для пущей верности) пальнуть разок-другой прямо по самолетным сходням — но это уж отнесли бы на счет неизбежного профессионального риска. Имею в виду Мака и иже с ним. В конце концов, опасные особы для того и существуют, чтобы по ним палили, верно?

      Писала, несомненно, женщина — по почерку судя. Судя по чернилам, женщина, ещё не успевшая спятить. Каждый раз, видя записку, сияющую зелеными, красными или серо-буро-малиновыми строками, я думаю: коль предпочитает пятнать бумагу несусветными красками, значит, и в остальном несусветна.

      Эти строки были синими. Человеческими.

      Дорогой!

      Как я рада, что ты сумел, наконец, вырваться из Вашингтона! Столько задержек, столько неувязок, сезон уже почти окончился… Но я не в обиде. Поплаваем вдоль норвежского побережья. И целый корабль, наверное, окажется в нашем, единоличном — вернее, двуличном — распоряжении. Побушуют северные штормы ну и что? Ведь ты старые друзья и не придадим значения мелким помехам.

      Я все устроила сообразно твоим просьбам. Прилагаю корабельный билет. Каюты, будут соседствовать, но это отдельные каюты. Надеюсь, ты не возражаешь. Помещения, говорят, очень малы и тесны; к тому же, хотя мне и безразлично мнение окружающих, не думаю, что разумно вызывать их неудовольствие, неумело разыгрывая из себя супружескую пару. Считаешь иначе?..

      Перед самым отплытием поужинай в бергенском портовом ресторанчике со странным названием «Tracteurstedet». Один приятель говорил, будто там подают жареную говядину истинно райского вкуса. Всегда полагала, что норвежцы умеют готовить лишь копченую и жареную рыбу! Если успеешь, попробуй и доложи об итогах проверки.

      Вкладываю в конверт расписание. Отплываем в одиннадцать вечера, но можешь располагаться в любое время после девяти. Мне проще всего нанять такси от аэропорта и встретиться с тобою на борту лайнер улетает из Парижа довольно поздно.

      Пожалуйста, пожалуйста! Пускай в этот раз ничто не помешает нам отдохнуть вместе!

      Мадлен.

      Я сощурился, разглядывая узкие, элегантные листки, созерцая изысканный почерк. Сплошь и рядом такие эзоповы послания стряпаются несметными сборищами профессионалов, после долгих и ожесточенных препирательств. Однако на сей раз ощущалось: и сочиняла, и писала женщина — самая настоящая, неподдельная, из плоти и крови. Женщина, которую вскоре надлежало повстречать, и которая отнюдь не жаждала этой встречи.

      Вот оно, письмо родимое, возлежало и красовалось передо мною. Женщина уместила в него надлежащие, официальные сведения: предупредила, что кто-то или что-то может помешать мне, велела навестить Tracteurstedet перед убытием из Бергена, уведомила об особенностях путешествия. А также о неких сугубо личных пожеланиях. Ни единый из вашингтонских комитетов, заведующих тайными операциями, не придал бы ни малейшего значения — без явной и особой нужды — постельному расположению агентов. Одна каюта, две каюты — какая разница? Одна, кстати, куда предпочтительней, ибо и защититься при необходимости легче, и обойдется государству дешевле.

      Но девица Мадлен — если так её звали на самом деле, — усматривала разницу, и немалую. Преогромное различие отыскивала! Такое, что ещё до встречи ставила меня в известность: придержи свои паскудные лапы. Вероятно, знала обо мне достаточно, и отнюдь не одобряла субъектов кровожадных и легкомысленных. Прославившихся в качестве исключительно смертоносных мастеров своего дела… Возможно также, что её застращали до полусмерти. В любом случае, известие от будущей помощницы не оставляло сомнений. Две отдельных каюты, и ни малейшего баловства по пути. Супружескую пару изображать не рассчитывай! Извергни замысел вон из головы! Прочь! Мы — друзья, нежные, старые, добрые друзья — и только. Не забывай, сукин сын, убивец.

      Я ухмыльнулся и тотчас вытер ухмылку с лица. Профессионалы — и мужчины, и женщины — обычно смотрят на подобные вещи сквозь пальцы, если вообще смотрят хоть как-то. Выдающаяся забота о целомудрии ставила даму в разряд любителей — весьма вероятно, глупых и никчемных. Удивляться не доводилось. Контрразведка, вынужденная брать надежного сотрудника взаймы у приятелей, навряд ли изобиловала надежными личностями. Но все же ханжеское письмишко будущей напарницы кричало во весь голос: приключится неладное — на особо ценную помощь не рассчитывай!

      Я вздохнул, сложил бумагу вчетверо, припомнил молодую умницу, с которой однажды работал. Истинной прелестью была! Мы не успели даже толком расположиться в двуспальном гостиничном обиталище, а девушка уже предложила исследовать её саквояж и выбрать ночную сорочку, наиболее приличествующую, с моей точки зрения, соблазнительной любовнице. Невозмутимо раздевшись и натянув кружевное прозрачное одеяние, девица нырнула под покрывало и уведомила:

      — Странствуем как жена и муж, а поэтому лучше побыстрее и поближе познакомиться…

      Поймите, она вовсе не была извращенной натурой — просто не холодная от природы, умная женщина, решительно разрубившая Гордиев узел. Отважная женщина. Погибшая несколько месяцев спустя в Южной Франции…

      Я возвел взор и увидал выжидательно застывшую рядом официантку. Издал извиняющийся звук, спрятал письмо, изучил меню, свел брови у переносицы, изобразил полнейшее непонимание.

      Покачал головой.

      — Простите, — сказал я, — не понимаю Norska. По-английски найдется?.. Engelska? Нет? Ну, принесите что-нибудь мясное… Мясо! Boeufi Camel. О, дьявольщина, и этого не понимает…

      — Дозвольте, я решу затруднение, сударь?

      Вмешалась мужская половина сидевшей по соседству парочки. Плотный, обветренный субъект, перешагнувший за шестьдесят, седовласый, коротко стриженный, облаченный в твидовый костюм и обладающий британским выговором.

      Я приметил, как они вошли — старик и женщина, — через три минуты после меня самого. Узнал седовласого и крепко удивился. Уж мальчиком на посылках ему работать не годилось!

      После чего, конечно же, и глазом не повел в их сторону.

      — Да, будьте любезны… Я хотел бы заказать бифштекс… Или что-нибудь похожее. Питаюсь одной лишь рыбой! Как по-норвежски «говядина»?

      — Oxkott. «Бычья плоть». Бифштексов тут не дождетесь, но первое блюдо в меню восхитительно, верьте слову. Берете?

      — Еще бы! О, Господи! Бычья плоть… Фу ты, ну ты! Огромное спасибо.

      — Не за что, милостивый государь. Весьма рад услужить.

      Он переигрывал, изображая британскую учтивость, но и я, в свой черед, зарывался, подделываясь под техасскую неотесанность. Собеседник обратился к официантке на приемлемо беглом норвежском. Удостоился повторной моей благодарности. Отвернулся к женщине, которая наградила меня быстрым, внимательным взглядом и блеклой улыбкой. Они возобновили разговор, столь нежданно прерванный гастрономическими и языковыми затруднениями незнакомца…

      Спустя час, по горло сытый (мясом) и наполовину пьяный (пивом), я объявился на улице и двинулся в сторону туманной гавани. За углом ресторана, в тени, караулил некто, однако же ни выстрела, ни удара ножом не воспоследовало, и я преспокойно двинулся по темным ганзейским улочкам. Лучшего места для засады и желать не стоило. Но по-прежнему — тишина и спокойствие.

      Огорчительно. Я-то рассчитывал на приключение, способное, хотя бы косвенно, слегка прояснить обстановку. С надеждой следовало проститься. И, в конце концов, я ведь разгуливал, можно сказать, в голом виде уже битый день. Меры, принимаемые против угона самолетов, чертовски мешают честному агенту заработать честный доллар или просто уцелеть… А сейчас и револьвер, и нож вернулись к законному владельцу, переданные под столешницей обладателем твидового костюма и псевдобританского акцента. И ствол, и клинок пересекли океан другим путем, под присмотром бывшего конгрессмена, гражданина Соединенных Штатов, Хэнка Приста — капитана первого ранга в отставке. И старик, видимо, наслаждался новой ролью от всей души.

      Его присутствие в корне переменило картину. Я гадал на кофейной гуще, пытаясь расчислить порядок действий; но Прист был настоящим другом Артура Бордена, Мака. И на совесть послужил нашей организации — не столь давно, когда помощь и впрямь требовалась позарез. Если, проиграв на очередных выборах и потеряв жену во время лодочной прогулки (так писали газеты), капитан Прист обрел утешение в делах секретных и небезопасных, коль скоро связался с нами — вольному воля. Мак не взялся бы содействовать противозаконной просьбе — разве что немного заставил бы законы посторониться… Но почему, черт побери, не сообщил сразу: будешь снова работать вместе с Хэнком? Нет же… «Вам этого знать незачем».

      Согласен: Мак любит загадочность — сплошь и рядом безо всякой видимой нужды. Только в нашем деле это небезопасно.

      Я вернулся в отель, уплатил по счету, забрал оставленный саквояж. Слоняться по диким пустошам Бергена, волоча на себе сорок фунтов обременяющей поклажи и ни одного огнестрельного приспособления, было вредно для здоровья. Прямо из комнаты позвонил по некоему номеру в Осло — за двести миль к востоку, за внушительной горной грядой. Прозвучало полдюжины гудков. Отозвался мужской голос.

      — Прист в порядке, — уведомил я.

      — В порядке, — донеслось издалека.

      Положив трубку, я показал телефону язык. Да, касаемо благонадежности и просто надежности, Хэнк Прист мог обретаться вне подозрений. При последней встрече, во Флориде, я и сам не желал бы лучшей поддержки. Прист мог считаться отличным конгрессменом — покуда не обозлил избирателей. Мог даже стяжать известность, как сообразительный и толковый капитан боевого корабля. Полагать иначе было несправедливо. Но какого черта позабыл старый морской волк в Бергене? Твидовый костюм, английское произношение, бледноликая томная брюнетка напротив…

      Ладно, ладно. Что бы ни позабыл в Бергене капитан Прист, я избегаю играть в паре с любителем. Только нынче, кажется, никто никого не спросил: карты сданы, свечи горят — играй, голубчик…

      Я подхватил саквояж, сбежал по лестнице, рассчитался и вызвал такси до Festnungskaien, что в приблизительном переводе может значить Крепостная Бухта. Наверное, благодаря старинному каменному бастиону, высящемуся на близлежащем холме.

     

      Глава 2

     

      Корабль, покоившийся у пристани, казался во мраке черным и громадным. По ближайшем рассмотрении выяснилось: далеко не новое, судно было чистым и свежевыкрашенным. Не роскошный лайнер, конечно; рассчитывать на соответствующее обслуживание и мечтать не следовало. Одинокий субъект, который обретался на палубе возле трапа, лишь проверил мой билет, сообщил, что каюта расположена палубой ниже, по правому борту, и предоставил мне добираться туда собственным попечением — высматривая путь и волоча саквояж безо всякой посторонней помощи.

      Норвежцы зовут океан «магистральным шоссе номер один». Соленые хляби также известны в качестве Hurtigrutten — «быстрого пути». Разумеется, плыть на корабле куда быстрее, несли топать на своих двоих — да и чем катить на своих (или нанятых) четырех, ибо дороги, ведущие вдоль холмистого, скалистого, донельзя искромсанного фьордами побережья, выписывают зигзаги неимоверные. Там, где вообще существуют.

      Если у вас живое воображение, главную часть Скандинавского полуострова можно уподобить большой собаке, вставшей на передние лапы у пожарной колонки — Дании. Брюхо и опорные конечности пса, омываемые Балтикой и Ботническим заливом — это Швеция. Спину, именующуюся Норвегией, почесывает атлантический прибой. Город Осло пристроился под собачьей мордой, а Берген — прямо на ней, где-то меж носом и ушами.

      Корабельные пути ведут вдоль спины к очень короткому хвостику — мысу Нордкап, который лежит далеко за чертой Полярного Круга, и спускаются к расположенному подле самой русской границы городу Киркенес — анальному отверстию, коль желаете полностью завершить начатое уподобление. Там — собачья задница: и в прямом, и в переносном смысле.

      Плавание вдоль всего побережья отнимает примерно одиннадцать дней и в разгаре лета пользуется великим успехом у солнцепоклонников, прыгающих от восторга почти на макушке земного шара и созерцающих дневное светило двадцать четыре часа кряду. Глухой зимой пассажиров становится гораздо меньше. Говорят, никому не по душе круглые сутки пялиться в темноту.

      По счастью, с моим билетом столь далеко не заберешься. Мне предстояло добраться до Свольвера, что на Лофотенских островах, лежащих неподалеку от материка, напротив порта Нарвик — незамерзающей гавани, откуда круглый год вывозят шведскую руду. Именно из Нарвика и плывет она зимою, когда Ботнический залив покрывается сплошными льдами.

      Простите за географическое отступление. Такие вещи попросту вспоминаешь, если ни черта не разумеешь в происходящем. Имела география касательство к нынешнему заданию, или не имела; и чего ради надобно плыть в Свольвер — если сумеем добраться: в нашем деле билет вовсе не гарантирует благополучного прибытия, — ведали только бессмертные боги, да ещё девица по имени Мадлен.

      Я наспех проверил обе каюты и не обнаружил потайных микрофонов. Мадлен объявилась минуту спустя, когда я стоял посреди своей скромной обители, угрюмо размышляя: каким непостижимым образом норвежцы — отменно крупный, кряжистый народ — ухитряются спать на самых узких и коротких постелях в мире. Бергенская гостиница — недешевая, между прочим, — предложила мне двуспальную колыбельку, рассчитанную на пару недоношенных новорожденных близнецов. А крохотную каюту снабдили спальными полочками — язык не повернулся бы назвать их койками, — где ни вширь устроиться, ни вдоль расположиться не было мыслимо. Особенно с моим ростом.

      Похоже, стремление Мадлен загодя обезопасить свою драгоценную и незапятнанную честь было излишним. Преспокойно могли сберечь правительству сотню долларов и обосноваться в одной каюте. Успешно покуситься на даму, располагая подобной полкой, мог бы лишь одержимый половым психозом карлик… И только на даму своих же размеров.

      ? Мэтт, милый!

      Она стояла в дверном проеме.

      Учинять гостье подробный досмотр не было времени, да и нужды. В конце концов, мы числились давними знакомцами. Девица шагнула вперед, протягивая обе руки; я проникся духом долгожданной встречи, облапил Мадлен и со смаком облобызал.

      Мисс Барт застыла, точно громом пораженная, негодующе напряглась. Да, письмо я истолковал правильно: отринь похотливые упования! Пришлось отзывать лазутчиков с неприятельских территорий; но и девице волей-неволей довелось простоять в обнимку с грязным развратником ещё несколько мгновений.

      Следовало устроить маленький спектакль для субъекта в матросском свитере и штормовке — плотного, краснорожего блондина, дожидавшегося неподалеку с двумя белыми чемоданами. Похоже, услуги носильщика все-таки полагались пассажирам — если природа соорудила последних определенным образом…

      Мы неохотно (с убедительной неохотой, надеюсь) отпустили друг друга.

      — Дорогой! — проворковала Мадлен. — О, дорогой! Глаза её метали молнии. Видимо, даже играя роль перед внимательной аудиторией, кой-кому полагалось обуздывать нечистые вожделения и укрощать мерзкие привычки.

      — Сто лет не видались! — воскликнул я жизнерадостно.

      — Тысячу, милый! Целую тысячу!

      Природа и впрямь соорудила мою будущую спутницу на совесть. Мадлен оказалась куда краше, чем я ожидал. Как правило, от постели шарахаются лишь те, кого туда и не думают приглашать. Но эта вишенка, подумал я, навряд ли засохнет на ветке несорванной — разве что приложит к сему неимоверные усилия.

      Хрупкая, несмотря на твид и меха, особа. Темные, тщательно расчесанные волосы; точеное личико, напоминающее очертаниями червонного туза. В руках — сумочка, дождевик и нечто смахивающее с первого взгляда на футляр фотокамеры. По ближайшем рассмотрении вещь оказалась небольшим биноклем. Я подивился: то ли просто принадлежность необходимого туристского камуфляжа, то ли орудие, так сказать, производства?

      — Дай мне хоть минуту, милый, в порядок себя привести, — попросила Мадлен. — Сбежала по трапу, забралась в такси, вновь поднялась по трапу — корабельному. Гонки, да и только. Но как приятно увидеться вновь!

      Наш вступительный диалог оставлял желать много лучшего; но ведь, рассудил я, мы не дурачить пытаемся — мы ходячей угрозою служим. Если не ошибаюсь… И даже эдакая бездарная пьеска — чистое излишество. Если верить распоряжению Мака, меня нанимали огородным пугалом, а не актером. Следовательно, полагалось торчать на виду, а не таиться. Иначе, какой резон был отряжать меня сюда вообще?

      А если публика знала о М. Хелме, эсквайре, достаточно, чтобы испачкать бельишко при одном его появлении, то знала и очевидное: сию отменно привлекательную и тошнотворно добродетельную даму я не встречал нигде и никогда… Опять же: к чему дурачиться?

      — Одну минутку! — повторила Мадлен.

      Я напоказ, не без насмешки, обозрел циферблат.

      — Ловлю на слове, куколка. Ровно минута. Шестьдесят секунд. И ни единой больше.

      Мадлен рассмеялась, но глаза её сузились и запылали настоящей, девяносто шестой пробы яростью. Взял, стервец, и опять надерзил. Сначала рукам беспардонным и пасти бесстыжей полную волю предоставил, теперь «куколкой» кличет! А это уже стыд и позор.

      Проследив за удаляющейся Мадлен, я вздохнул. Угрюмо вообразил грядущее четырехдневное странствие — дружелюбное, интересное и упоительное, упоительное, упоительное… Тьфу! Послала удача напарницу… Правда, можно было рассматривать злополучную встречу как вызов, брошенный моему machismo2, и попытаться выяснить, что же все-таки за девица — или дама — скрывается под столькими слоями толстой шерстяной ткани. Однако опыт свидетельствует: лучше не целуй спящих красавиц, покуда те не пробудятся и не поймут, на каком свете обретаются. Нелюбопытное это занятие, скучное.

      Я коротал время, угрюмо распаковывая саквояж и раздраженно мурлыча себе под нос дурацкую песенку. Вынул и бросил на постель пижаму, полотенце, мыло, бритвенный прибор. Определил саквояж в маленький стенной шкафчик, подальше с глаз. Посмотрел на часы опять. Нахмурился.

      Шесть минут.

      Вероятнее всего, моя оскорбленная приятельница не приняла распоряжения всерьез. И намеренно ставила наглеца на подобающее место…

      Я быстро вышел в коридор и постучался к соседке. Ответа не последовало. Я слегка толкнул дверь. Не заперта. Правильно. И не могла запираться. Инструкции, прилагавшиеся к билету, гласили: вящей безопасности ради — наверное, для того, чтобы удирать с горящего либо тонущего корабля без помех — каюты не имеют замков. Хотите уберечь пожитки, сходя на берег в порту — обращайтесь к судовому казначею, тот приглядит.

      Повернув ручку, я чуток надавил, растворил дверь и убедился: внутри — никого. Прятаться негде. За вычетом одного-единственного места. Сжимая в кармане револьверную рукоять, я бочком скользнул внутрь каюты, пинком захлопнул дверь и распахнул стенной шкаф.

      Ни души.

      Я сделал глубокий вдох и медленный выдох. Беситься было недосуг. И возмущенно размышлять о том, что никто не велел служить телохранителем иному телу, кроме собственного, не приходилось. Надлежало весьма проворно соображать и действовать елико возможно шибче. Я окинул каюту беглым взглядом.

      Оба чемодана лежат на койке, нераскрытые. Большая кожаная сумка, маленький зачехленный бинокль и бежевый дождевик валяются на другой полке. Ни малейших следов борьбы. Равно как и ни малейших признаков Мадлен. Едва ли даже безмозглая, обуреваемая гневом девственница бежала бы вон, покинув на произвол судьбы и корабельных воришек все имущество — вплоть до кошелька, паспорта, билета и оптического снаряжения — в незамкнутой каюте.

      Оставалась последняя возможность. Я возвратился в коридор, исполнился патриотической отваги, присущей агентам, которые доблестно рискуют головой на благо возлюбленного отечества; убедился, что проход пустует в оба конца и вломился в дамскую уборную, готовый лопотать извинения, прижимать руки к сердцу и мчаться прочь во весь опор. Будучи полуграмотным янки, я, черт побери, мог и не разобрать надписи DAMER…

      Сортир оказался необитаем. Ни единой пары точеных щиколоток не виднелось под не достигавшими пола дверцами кабин.

      Я ринулся вспять и, добравшись до собственной каюты, ухватил пальто и шляпу. Устремился на верхнюю палубу, отчетливо сознавая: опоздал. Наверняка. Ибо на месте краснорожего матроса проделал бы точно то же… Одна из величайших и глупейших ошибок, допускаемых в нашем деле — полагать неприятеля менее решительным и беспощадным, несли ты сам.

      Доказательство моей правоты красовалось подле трапа, теперь уже в обществе субъекта более молодого и хрупкого. Оба лениво наблюдали за погрузкой людей и багажа, не делая никаких поползновений служить носильщиками. Волосы краснорожего растрепались при недавней спешке и выбились из-под потрепанной фетровой шляпы. Свитер и штормовка пребывали на месте, однако на моряка этот верзила уже не смахивал. На шее невесть откуда объявилась низка огромных бус. Пара туго набитых рюкзаков, обрамленных для вящей прочности алюминием, покоилась у его ног.

      Просто двое балбесов — то ли хиппи, то ли приверженцы наркотиков. Тысячи подобных шныряют по белу свету с рюкзаками на спине и любуются красотами. В свободное от марихуаны время, разумеется.

      Сходня имелась лишь одна. Близ неё водила громадным клювом портовая лебедка, переправлявшая на корабль громоздкие вещи. Если в заговоре не состоял весь экипаж поголовно, Мадлен просто не могли уволочь на берег живьем и по трапу. Следовало исходить из наихудшего предположения. Покуда судно ошвартовано у пристани, почти все толпятся на ближнем к берегу борту, следя за приготовлениями к отплытию. Можно быть почти уверенным: дальний борт безлюден и чрезвычайно пригоден для свершения всевозможных бесшумных мерзостей.

      Не удостоив милую пару повторным взглядом, я прошагал мимо, приблизился к билетеру. Заявил, что желаю немного погулять в порту.

      — Разумеется, сэр, — ответствовал норвежец на вполне приличном английском языке. — У вас ещё час и десять минут. Не забудьте: отчаливаем ровно в одиннадцать.

      — Благодарю, не забуду.

      Я спустился по наклонной, усеянной поперечными планками, сходне, рассеянно двинулся прямо, пока не очутился вне пределов видимости, в узком закоулке меж двумя огромными, лишенными окон зданиями — складами, наверное.

      И пустился бегом.

     

      Пытаясь отдышаться, я вглядывался в темные воды гавани, по которым колотил частый, не столь уж мелкий дождь. Морское течение вихрилось, образовывало небольшие водовороты, отражало далекие огни судов и уличных фонарей смутными бликами. Начинался отлив.

      Я отдернул манжету, приблизил циферблат к лицу. Из каюты я вышел одиннадцать минут назад. Отнимем пять — за меньшее время белобрысый вряд ли мог управиться. Остается шесть: одна десятая доля часа. Делая два узла3, соленые струи отнесли плывущий предмет на четыре сотни ярдов. Я прикинул расстояние и вновь побежал, направляясь к дальнему концу пристани.

      Нырнул под жидкую проволочную ограду, соскользнул по валунам к самой кромке воды, скинул туфли, пальто, шляпу и пиджак. Водрузил поверх всего перечисленного бумажник, а револьвер затолкал под низ от греха и дождя подальше. Мадлен как раз огибала последний пирс, когда я прыгнул в море.

      Море вполне соответствовало моим ожиданиям и заставило залязгать зубами. Я — не ахти какой пловец, даже когда не коченеет до полусмерти. Едва ли не по-собачьи достиг я полубесчувственной девицы, ухватил пригоршню мокрого твида, непостижимым образом исхитрился возвратиться к берегу, волоча на буксире полезный и не столь уж легкий груз.

      Осторожно устраивая Мадлен подле сброшенной одежды, я нащупал пугающую, противоестественную вмятину в черепе — явственно прощупывавшуюся даже под мокрыми густыми волосами.

      — Хелм?..

      Шепот прозвучал едва различимо, а по недальней дороге с ревом несся автомобиль. Пришлось выждать.

      — Он самый, — отозвался я.

      — Голова… болит… Он пригрозил револьвером. Заставил выйти на палубу, затем ударил… Моряк, принесший мои… чемоданы. Берегись… Берегись…

      — Разумеется, — ответил я.

      — Холодно, — выдохнула Мадлен. — Так холодно… и темно… Хелм!

      — Он самый, и никто иной.

      Голос Мадлен внезапно сделался отчетливым, хотя по-прежнему слабым:

      — Слоун-Бивенс… Я убеждена: этот человек работает на Слоун-Бивенса… Тот, который меня ударил… Ему нужен сифон…

      — Что?

      — Сифон. Зигмундовский сифон… А, черт… Девицу явно раздражала моя тупость.

      — И сведения… Как использовать… Экофиск, Фригг, Торботтен… Остановки в Тронхейме и Свольвере… Доставить… Не помню, кому… О, черт! Покровителю Денисона. Тому, на кого Денисон работает. Ему… доставить… Нет, я забыла… Доставит Шкипер. Встреча назначена в Нарвике. Нарвик… Паром… Не помню. Голова болит… Они все расскажут… Свяжись только…

      — С кем связаться? Кто расскажет?

      — Шкипер.

      — Шкипер?

      — Хэнк. Отставной… капитан Генри Прист, — прошептала Мадлен. — И его бледная… влюбленная… словно кошка… тень… Влюбленная в того, кто ей в отцы… годится. Дура… Ничего. Я, кажется, брежу… Спроси у них. Деньги в чемодане. Два конверта… Который потолще, отдай в Свольвере… за чертежи сифона. Другой вручи в Тронхейме… Тронхейме?.. Да, кажется… Бинокль, тебе понадобится… бинокль… Нет, черт побери… не годится… Ожидают женщину. А ты мужчина… Поймут… что-то не заладилось. Перепугаются… Робкая публика. Очень…

      — Тебя знают в лицо?

      Болезненный, однако решительный шепот продолжился так, словно я и не перебивал.

      — За ним охотится и Слоун-Бивенс… Кто-то попросил и заплатил… И эта надменная особа… его дочка. Твердит, будто не одобряет…

      Я перебил снова, теперь гораздо резче:

      — Робкая публика в Свольвере и Тронхейме! Люди, у которых мы покупаем эту галиматью — Зигмундовский сифон, или как там? Они тебя знают, куколка?!

      Недостойный эпитет вернул Мадлен к бытию с пограничной черты меж миром бренным и вечным.

      — Не смей называть меня куколкой! — окрысилась девица. — Это звучит неприлично… Отвечаю: не знают… И оставьте идиотскую манеру ощупывать женщин при посторонних, мистер Хелм. Порядочные люди так не делают… И в будущем, пожалуйста…

      Голос нежданно прервался.

      — Конечно, — сказал я, когда безмолвие стало красноречивым и несомненным. Автомобильные фары полоснули темноту над моею головой двумя лучами яркого света, пронеслись мимо, рокот мотора затих.

      Я встал и выпрямился:

      — Конечно, крошка. В будущем.

      Я тот же час пожалел о сказанном, ибо девицы, вроде Мадлен, попросту ненавидят обращение «крошка». Впрочем, теперь уже было все едино.

     

      Глава 3

     

      Tracteurstedet, ресторан с названием загадочным и почти непереводимым — по крайней мере, для меня, — оставался открыт. Соглядатай, коего я приметил ранее в тени за углом, обретался на месте. Маленький, довольно-таки потрепанный человек, если доверяться беглому впечатлению и неверному полумраку. Другая фигура — поплотнее и повыше, темнела в глубине переулка напротив.

      Эдакие штуки хороши на экране. Там всегда — почти всегда — возможно сразу отличить хороших от плохих: иначе домашние хозяюшки-хлопотуньи переутомят немудрые свои мозги, очумеют, запутаются в сюжетных поворотах и, чего доброго, нажмут выключатель. А кто рекламу смотреть будет?.. Уж во всяком случае, не я. И, надеюсь, не вы.

      В действительности же очень трудно сразу решить, где фигуры белые, где черные. Не беда. Пускай занимаются чем угодно, а я займусь вопросами насущными.

      Оба сидели за столиком, оба меланхолично потягивали кофе — Хэнк Прист и его бесцветная, непримечательная подружка.

      Существуют лишь две основные разновидности операций. «Математическая»: согласованные до мелочей действия, при которых агенту А положено задержаться в пункте В на С минут, а затем со скоростью D миль в час лететь и мчаться к пункту Е. Ненадежная, лишь изредка работающая схема. Кто-то, где-то запаздывает на тридцать или сорок секунд — и вся затея рассыпается прахом… Но есть и противоположный способ. «Ягодичная» система.

      Вам предписывают находиться подле нужного места сообразно обстоятельствам и здравому смыслу. Начисто отсиживая себе задницу — сиречь, ягодицы, — вы коротаете столько времени, сколько считаете нужным, а потом отправляетесь подальше — подыскивать профессиональным дарованиям иное употребление.

      С умными людьми да при достаточной удаче успеха таким путем добиваешься неизмеримо чаще.

      Я распахнул дверь, поборол природную застенчивость и церемониальным маршем двинулся к столу, надеясь, что в столь собачью погоду никто не обратит особого внимания на каплющую с меня влагу. Под пальто и шляпой все пропиталось ею до нитки. А даже самый сильный дождь не способен промочить одетого по-осеннему субъекта насквозь.

      ? Простите, ? замялся я, когда странная парочка возвела взоры, ? простите, я недавно ужинал за вот этим столом, помните? Вы ещё любезно помогли разобраться в меню.

      — Да?

      Ответила девушка.

      — Я, кажется, потерял книгу, — продолжил я, тщательно подбирая каждое слово. — И подумал, что обронил её где-то здесь.

      — Книгу? Но какую?

      — Путеводитель. Очень ценный, можно сказать, незаменимый. Шагу без него ступить не сумею.

      — А! Боюсь, мы не видели… Я, во всяком случае. Спросим официантку, Хэнк?

      — Безусловно.

      Прист окликнул женщину в белом переднике и чепце; обратился к ней на быстром норвежском. Посмотрел на меня, покачал головой:

      — Нет, милостивый государь, говорят, вы не забывали никакой книги.

      — Тьфу, дьявольщина! — промолвил я с чувством. — Спасибо. До свидания. Извините.

      — Не за что, сударь, не за что!

      Я спустился по лестнице, извлек сверток, припрятанный под пальто. Обогнул угол дома и принялся ждать, время от времени сотрясаемый мелкой и достаточно противной дрожью.

      Холод, впрочем, не играл роли. Нам, закаленным профессионалам, самозабвенно повинующимся высочайшему долгу; неуязвимым, благодаря подготовке и закалке, любые трудности нипочем…

      Так полагает начальство. И, увы, полагает совершенно искренне.

      Роль играло совсем другое. Здесь, в древнем ганзейском закоулке, было достаточно темно, а дождь припустил с удвоенной силой. И это окажется весьма полезно — если отставной флотский герой (Шкипер! О, боги бессмертные!4) соизволит поднять геройскую, просоленную несчетными штормами, плававшую под всеми долготами и широтами задницу со стула. И выйти наружу, покуда я не окоченею полностью…

      Они спускались по лестнице. Прист помог девушке натянуть пальто — серое, длинное, достигавшее щиколоток. Столь же серыми, кстати, были её джемпер и брюки. Оба задержались у выхода, принялись озираться.

      — Сюда! — негромко позвал я.

      На Присте, видимо не желавшем казаться менее изысканным, чем его спутница, красовалось твидовое кепи, весьма соответствовавшее костюму. Конгрессмен, похоже, изрядно резвился, подбирая реквизит и облачение для игры в англичанина. «Милостивый государь»… Но старик честно дожидался пароходного гудка, сидя в ресторане, там, где я мог обнаружить его при острой необходимости. Да и новичком был не слишком зеленым. Не закаленный агент, конечно, — и все же капитан первого ранга, в боях бывавший, порох нюхавший…

      И здесь, в Бергене, уже успевший кое-что разнюхать — судя по быстрому, почти неуловимому жесту левой руки. Соглядатай на углу кивнул головой, пересек улицу, сделал такой же знак топтавшемуся поблизости напарнику. Незнакомцы сошлись вместе, направились прочь, растворились в ночи.

      Любопытно, подумал я мельком, как умудрился наш облезлый морской волк заручиться помощью горожан? Парни выглядели откровенными скандинавами; но капитан владел языком чересчур уж бойко. Я — потомок шведских эмигрантов; и у Приста в этих краях, пожалуй, оставались родственники. Ничего невероятного.

      Разливаться соловьями да время тратить на светские любезности было недосуг — пароходу вскоре надлежало отчаливать. Вдобавок, дождь полил как из ведра. И все же, за вычетом краткой предшествовавшей встрече, мы с Пристом не видались уже два года. Полагалось возобновить отношения. Либо установить новые.

      — Тоже прямиком из Флориды, капитан? — осведомился я. — Примите искренние соболезнования, сэр. Я знаю о несчастье с миссис Прист.

      Покойной девице, возможно, и удавалось безнаказанно звать Приста Шкипером; я сам однажды водил с ним достаточно близкое знакомство и неделю-две обращался к моряку запросто: Хэнк. Но с людьми, которые встарь имели впечатляющий воинский чин, лучше держать ухо востро. Былая привычка повелевать сплошь и рядом проявляется ни с того ни с сего, точно перемежающаяся лихорадка. С Хэнком предстояло работать. И настраивать его на враждебный лад первой же фразой было не слишком разумно.

      Повторять уже совершенную ошибку — тоже. Прояви я меньше нахальства, поприветствуй девицу Барт чуток учтивее — она, быть может, не ринулась бы пудрить нос и не отправилась к праотцам.

      — Не надо соболезновать, — коротко проронил Прист. На мгновение почудилось, я весьма кстати ввернул словечко «сэр». Но бывший конгрессмен расплылся в улыбке, обнаружив ярко-белые зубы (вероятно, вставные) и пустив моряцкие морщины у глаз «гусиными лапками»: — И незачем старых приятелей умасливать понапрасну, сынок… Я ведь понимаю, что ты на самом деле думаешь о любителе, ввязавшемся в такую игру. Примерно то же, что думал я о сухопутных швабрах, ступавших по корабельным палубам.

      Прист протянул руку, я пожал и встряхнул её.

      — Как выражаются флотские, рад приветствовать на борту, мистер Хелм.

      — Наверно, рады. Но только радоваться особо нечему. Как выражаются сотрудники НАСА, подымая телефонную трубку, «Алло, Хьюстон? Приключилась незадача!» Серьезная незадача, сэр…

      Воцарилось безмолвие. Девица подняла воротник, спрятала в него обильно кропимую дождем физиономию. И не сказала ни слова.

      — Эвелина? — полюбопытствовал, наконец, Прист.

      — Эвелина? — переспросил я, нахмурившись.

      — Эвелина Бенсон, известная вам как Мадлен Барт. С нею, что ли, незадача?

      Я неторопливо промолвил:

      — Барт… Бенсон… Что ж, самое время сообщить агенту настоящее имя спутницы. Ныне покойной спутницы, к сожалению.

      Глубоко вздохнув, капитан уточнил:

      — Покойной?

      — Да.

      ? Но кто?..

      — Какая разница теперь? Я знаю, кто, и при нужде воздам парню по заслугам. Но сперва, давайте уговоримся о чрезвычайном порядке действий. Если можно, разумеется.

      Бледная девушка пошевелилась.

      — Вы, по слухам, опытный, умелый, беспощадный служака, мистер Хелм. Потому вас и позвали помочь. Надеялись, между прочим, что сумеете сберечь Эвелину…

      — Помолчи, Диана, — посоветовал Прист.

      — Но…

      — Помолчи, говорю!

      Да, видать командира. Ишь, металлом голос прозвенел!

      — Как очень тонко намекнул Мэтт, его просто не известили обо всем положенным образом. Боялись выдать Эвелину неприятелю, а в итоге оставили единственного защитника блуждать в потемках. Моя вина. Я не ожидал… Полагал, само присутствие Мэтта окажется для чересчур прытких не хуже ледяного душа… Где она?

      — Среди валунов, неподалеку от мола в Крепостной Бухте. Опрятный, округлый, убийственный пролом черепа.

      Капитан заметно содрогнулся, но возражать против неаппетитных подробностей не стал. Чего нельзя было сказать о девице, но Прист урезонил подружку снова.

      — У вас опыта побольше, Мэтт. Как поступим?

      — С ней? Сейчас назову телефонный номер. Позвоните — и останки без шума и суеты унесут, избавив бергенскую полицию от немалых затруднений. Происшествие это заурядно, в нашем деле эдакое приключается на каждом шагу, с кем угодно. Где угодно. Похоронные бюро особого назначения раскиданы по всему свету — негласно, само собой.

      Мак, если помните, сказал, что я получу определенное содействие, но ставить об этом в известность кого бы то ни было (даже Хэнка Приста, по-видимому) отнюдь не обязательно. Пускай думает, будто мы вездесущи, а упомянутые бюро подбирают мертвецов — своих и чужих — от Северного Полюса до Южного

      Чрезмерного любопытства Прист не выказал. Капитана куда больше заботила погибшая девушка.

      — Расскажите, что стряслось.

      — Располагаюсь в каюте, Мадлен появляется на пороге; разыгрываем старый добрый спектакль «приветствую тебя, о великий вождь команчей»… В коридоре топчется носильщик — хотя мне самому никто не предлагал сопровождающих. Но, черт возьми, я ведь не хорошенькая девчонка; парень вел себя вполне объяснимо… Оказалось, чересчур объяснимо.

      — Думаете, Эвелину опознали? — насупился Прист. — Я считал задание совершенно секретным.

      — Если бы опознали, — возразил я, — не стали бы медлить до последнего мига. Зачем рисковать, умыкать мисс Барт… виноват, Бенсон, из-под носа у обученного телохранителя? Простите невольную и неоправданную похвальбу… Можно ведь было и на пристани по голове ударить, и в аэропорту! Нет, капитан: ребятки знали название судна и каюту; а девушку приметили, когда билетер начал растолковывать ей дорогу, назвал палубу и дверь… Проводили, удостоверились, укокошили.

      — Но экипаж?

      — Экипаж, — невесело ухмыльнулся я, — справедливо счел мерзавца простым пассажиром, взявшимся помочь молодой красавице. Которая, в свой черед, решила, будто перед нею член экипажа. Умело, подонок, оделся — ни то, ни се, ни матрос, ни посторонний. Даже меня обманул. Мадлен отправилась в каюту: напудриться, причесаться. Носильщик, безусловно, потащил вослед ей чемоданы…

      — Вам полагалось непрерывно приглядывать за нею! — перебила девица в сером пальто.

      — Конечно, сударыня! Безусловно! Благодарю за учтивое напоминание! Миновало шесть минут, я встревожился, вышел…

      Прист слушал весьма внимательно.

      — …Думаю, Мадлен рылась в сумке, ища немного мелочи — помощничку на чай. Парень упер ей в спину дуло, вывел на палубу, ко внешнему борту, оглушил и перекинул через поручни. Потом воссоединился с дружком, по всей видимости, несшим в это время караульную службу. И оба тихо-мирно вернулись наблюдать за погрузкой. Только я мысленно забрался в их шкуры, прикинул, как орудовал бы сам, — а скорость отлива знаю. Выудил Мадлен, успел выслушать… Оживить не в силах. Человечества минус Мадлен Барт.

      — Эвелина была очень славным товарищем! — окрысилась девица. — И вы, мистер Хелм, по крайности, могли бы хоть немного…

      — Прекратите, — сказал я. Некогда каяться в ошибках или проливать слезы над убитыми, золотко. Пароход отчаливает через двадцать пять минут. А на севере дожидаются и уповают…

      ? Их постигнет разочарование, — процедила бледноликая девица. Прист, припомнил я, назвал её Дианой. Не больно смахивает на Диану.

      — Если мы решили разговаривать безо всякого, сожаления, — добавила девушка, — и безо всяких околичностей, посмотримте правде в глаза. Эвелина мертва, ничего не попишешь. Даже промокнув и продрогнув, её, как подметил мистер Хелм, не оживить. И затеи не спасти…

      — Тут вы крепко заблуждаетесь, — отпарировал я. — Как раз промокнув и продрогнув, можно вполне пособить затрещавшему по швам делу. Особенно, если сунуть голову прямо под водосточную трубу. Вашу голову, сударыня.

      Глаза девушки распахнулись.

      — Что-о?

      — Слишком светлые волосы отрастили, — пояснил я, — о несравненная Диана Икс, или как вас там… Но мокрые пряди потемнеют. А потом подыщем хорошую, стойкую краску. Пока же будет весьма уместно поднять капюшон пальто, приклеить влажные локоны к лицу — и, с Божьей помощью, никто не заподозрит подмены.

     

      — Вы спятили! — выдохнула девица. Повернулась к Присту, неуверенно пробормотала: — Ведь он и правда сбрендил, да, Шкипер?

      Настал мой черед обращаться к старику.

      — Прежде чем отправиться в лучший мир, Эвелина Бенсон сообщила несколько любопытных вещей. В том числе: северная публика ожидает женщину — только не знает, какую именно. Мадлен Барт не видали в лицо. Народ, по всему судя, робок; ударится в панику, завидев мужчину, и мне с ними не договориться. Но присутствующая госпожа Икс вполне сойдет за женщину… Девица заговорила негромко и озабоченно:

      — Меня зовут Лоуренс, мистер Хелм. Диана Лоуренс.

      — Приветствую тебя, о Диана Лоуренс, — отозвался я. — И что же дальше?

      Забавно: сейчас, когда первоначальное ошеломление миновало, девица выказывала признаки любопытства. Мой сумасшедший замысел явно заинтересовал её. И всерьез. И не только потому, что брюнетку держали рядом с Хэнком Пристом, отвечавшим за всю затею, любовь, или привязанность, или простое чувство долга… Я вспомнил, как умирающая назвала Диану «бледной, влюбленной, словно кошка, тенью».

      Но в глазах девушки блистал вовсе не благородный пламень самопожертвования, свершаемого ради возлюбленного старца. Я отметил неподдельный, девяносто шестой пробы и чистой воды интерес. Наверное, бледное существо, облаченное в серый цвет с головы до пяток; существо застенчивое и несловоохотливое, втайне мечтало превратиться в бесшабашную Мата Хари. Соблазнительную, не ведающую страха, всесокрушающую.

      Она подняла руки, принялась вытаскивать заколки и шпильки из благопристойно зачесанных, уже успевших изрядно увлажниться волос…

      — Постой, Диана. Заговорил Прист.

      — Постой. Чересчур уж рискованно. У тебя ни подготовки, ни опыта…

      — О риске ты сам предупредил, предлагая работу, — возразила девица. — Робби тоже рисковал. Эвелина рисковала. Отчего бы не рискнуть и мне, а, Шкипер? Чем я лучше прочих?

      — Кто такой Робби? — осведомился я. — Имена валятся на голову, точно яблоки перезрелые — следить не успеваешь.

      — Робби погиб, — изрекла Диана Лоуренс. — Позабудьте о Робби, мистер Хелм. Вы сказали, нужно спешить. Поспешите, стало быть, и уговорите Шкипера,

      Я пожал плечами.

      — Раскиньте умом, сэр. Возникла недостача женского пола: Барт, одна штука. Либо замену обеспечивайте, либо завершайте игру и гасите свечи.

      Подняв насквозь промокший сверток, я чуть ли не силой заставил Генри Приста взять его.

      — Прошу. Снято с Мадлен Барт. Последнее, так сказать, облачение. Девица пришла бы в негодование неописуемое, узнав, сколь неприлично выглядит в мертвом виде и нижнем белье… Но если возвращаться на борт — надо возвращаться одетой соответственно. Понимаю: натягивать одежду погибшего — удовольствие небольшое. По себе знаю. Снимать с погибшего джемпер и брюки — тоже мало радости, верьте слову. Обидно проделывать эдакое впустую, но я человек привычный. Решать вам, капитан Прист. Или «да», или «нет» — но сразу же. Тогда и определим, на каком свете обретаемся, и как быть.

      Даже наилучших любителей невредно поставить на место, напомнить, кто командует парадом в действительности. Прист растерянно оглядел скомканное тряпье, пропитавшееся водами соленой и дождевой. Воззрился на меня, отнюдь не воодушевленный.

      — Хитрый замысел, сынок, — произнес он. — Да ни к чему вся эта возня. Порешим отправить на борт замену — давай отправим её в качестве Дианы Лоуренс, и делу конец.

      — Во-первых, — возразил я, — неразумно давать экипажу пищу для пересудов. Во-вторых, сами объясняйте матросам и капитану, почему вместо Мадлен Барт в каюте обосновалась иная дама. В-третьих, незачем склонять неприятеля к мании величия. Ребяткам не след полагать, будто они властны выводить в расход любых и всяческих женщин, тем паче, состоящих под моей негласной опекой. Иначе завтра будете вычеркивать Лоуренс — одну штуку. А вот убедившись, что покушение не удалось, и получив ещё несколько припрятанных у меня в рукаве сюрпризов, парни сделаются не в пример скромнее. У мисс Лоуренс, таким образом, возникнет определенная надежда умереть естественной смертью, в положенный судьбою час. Я покосился на девушку

      — Кто-нибудь из корабельной сволочи с вами встречался?

      — Пожалуй, нет, — поколебавшись, произнесла Диана. — И уж северные субъекты — наверняка нет. А что до шайки, подлежащей вразумлению — так, если не ошибаюсь, выражаются американские гангстеры? — все зависит от того, сколь усердно изучили они своих противников. Думается… я… слишком неброская и незаметная личность, не заслужившая отдельного внимания.

      Пришлось волей-неволей посмотреть на Диану пристальнее. Девица, прилюдно признающаяся в собственной неброскости и незаметности, наверняка являет личность выдающуюся. Почти наверняка. Уж, во всяком случае, отличается иронией и честностью. Возможно, даже умом.

      Я обернулся к Хэнку Присту.

      — Если использовать мисс Лоуренс вообще, лучше использовать её как Мадлен Барт. Разумеется, получив недвусмысленное согласие играть роль. Сугубо и трегубо добровольное согласие — подчеркиваю. В противном разе остается лишь раздобыть бутылку и напиться, сэр, но даже это нелегко сделать в стране, где царит безумный полусухой закон.

      Вольность мою Прист пропустил мимо ушей — лишь чуток насупился.

      — Не забывайте, мистер Хелм: по крайней мере один человек видел Эвелину лицом к лицу и хорошо запомнил, как выглядела Мадлен Барт. Весьма вероятно, и напарник его тоже успел присмотреться пристально. Даже протащив Диану за собой, вы не сможете обманывать противную сторону сколько-либо долго.

      — Разрешите напомнить ваши собственные слова, сэр? У меня побольше опыта. И я не просил бы мисс Лоуренс облачаться в мокрую, с покойницы снятую одежду, не имея известной уверенности в успехе. Предоставьте Слоун-Бивенса и его банду моим заботам.

      — Что вам известно про Слоун-Бивенса? — быстро спросил Прист.

      — Лишь рассказанное Мадлен. А девица уже, фигурально выражаясь, в могилу соскальзывала и много поведать не успела. Говорила, будто Слоун-Бивенс велел её уничтожить; насколько разумею, это непрошеный гость за общим столом. Упомянула также загадочную особу, чьего имени припомнить не могла — удары по голове бывают весьма неприятны и очень коварны… Как бы особа ни звалась, на службе у неё — у него — состоит парень по фамилии Денисон. О Денисоне слыхали, Шкипер?

      — Никто не слыхал о нем достаточно, Мэтт… Работает личным телохранителем и человеком для грязных поручений у Котко. Надеюсь, вы слыхали о Котко?

      Прист брезгливо скривился.

      — Терпеть не могу связываться с паскудными средневековыми феодалами-грабителями, которые опоздали родиться лет на пятьсот… Но у мерзавца имеются познания и средства; пришлось познакомиться… И договориться. Подробности не играют роли.

      На меня и ему подобных замечание «незачем знать» или фраза «подробности не играют роли» действуют в точности, как багровая тряпка на застоявшегося быка.

      — Котко, — повторил я угрюмо. — Линкольн Александр Котко. Пресловутый миллионер-невидимка, бреющий башку на манер прусского юнкера или Юла Бриннера. Парень, владеющий чуть ли не всеми нефтяными скважинами за пределами Арабских Эмиратов и России.

      — Преувеличение, однако небольшое. Мы толкуем об одном и том же человеке… Я застонал:

      — И все происходящее — лишь очередная авантюра, касающаяся источников горючего? Коль скоро затесался мистер Котко — по слухам, настаивает на обращении «мистер» и властен его требовать, — речь идет о нефти, и ни о чем ином.

      — Да, разумеется. Что же, по-твоему, сынок, мы творим? Слыхал ведь о недавних открытиях на шельфе Северного моря: Экофиск, Фригг, Торботтен… Сведения, которые мы стараемся получить, отправятся прямиком к Александру Котко. Тот обратит их на пользу и себе, и нам. Отправятся упомянутые сведения в два приема: сначала — об Экофиске и Фригге, а потом — о Торботтене. И кое-чем другом… Я осторожно перебил:

      — О кое-чем другом? Оно, часом, не включает непонятной штуковины, именуемой Зигмундовским сифоном?

      Последовало краткое безмолвие.

      — Эвелина и впрямь выложила все, что знала, — вздохнул Генри Прист.

      — Не совсем так. Просто перечислила полдюжины странных имен и названий, а о прочем предоставила гадать. Когда я растасую колоду и разложу хоть мало-мальски сносный пасьянс, положение должно проясниться. Или проясните его сами, сэр, дабы не изнашивать мозги попусту и не терять драгоценного времени.

      Прист поколебался.

      — Часы тикают, а история долгая… Позже, Мэтт, если не возражаете.

      — Есть, Шкипер! — ответствовал я. — Но касаемо Слоун-Бивенса произнесите словечко-другое прямо здесь. На них я нарвусь, по-видимому, прежде, чем мы встретимся вновь.

      Прист кивнул.

      — Хорошо. Слоун-Бивенс — кличка, под которой значится у нас некий доктор Адольф Эльфенбейн, ученый гений, оставивший работу в университете несколько лет назад и употребивший геологические познания с неизмеримо большей выгодой.

      — Эльфенбейн, — произнес я задумчиво. — По-немецки и по-норвежски это значит «слоновая кость». Слоун-Бивенс… Недурно… Эвелина упомянула дочь.

      — Да, конечно. Была у Эльфенбейна жена, Ирэн, по уши замешанная в мужниных махинациях — да скончалась от рака в прошлом году. А дочка. Грета, училась музыке в Швейцарии. Вернулась домой, в Гамбург — разделить горе с отцом и, возможно, заместить матушку в… семейном деловом кругу. Судя по фотоснимкам, она миниатюрна и весьма приглядна. Сам Эльфенбейн — маленький, хрупкий, седовласый, безобидный с виду человек. Не обманывайтесь. Умен, образован и опасен в одинаковой степени. Составляет ядро международной — весьма внушительной — организации, не колеблющейся применять силу… Работает по найму, сейчас подрядился услужить кому-то — покуда неизвестно, кому, — стремящемуся нас обставить и заполучить вещицу первым.

      — Какую именно вещицу?

      Прист поколебался вновь, что казалось непонятным, ибо отставной моряк не принадлежал к субъектам нерешительным.

      — Сам не догадываешься, нет, сынок? Слова прозвучали почти смущенно. Я уставился в обветренное лицо, тускло освещаемое ресторанными окнами.

      — Давайте быстро подведем итоги, сэр. Повсеместно уважаемый отставной капитан, обладатель безупречного послужного списка, попадает в довольно странное общество. Еще наличествует геологический гений с явными задатками уголовника. Еще имеем таинственную фигуру с миллионами в кармане, извлекающую прибыль из нефти. Еще — на закуску — шельфовые залежи упомянутой нефти. А постскриптумом числится всемирный энергетический кризис, повергающий любого и каждого в безудержную панику…

      Я нахмурился.

      — Коль газеты не врут, как обычно, эти залежи тщательно поделены между сопредельными странами. Соединенные Штаты, если не ошибаюсь, выхода к Северному морю лишены… Господин, Котко, не говоря уж о докторе Эльфенбейне, прав на северную нефть не имеет, не будет иметь, и не может иметь. Не вполне разумею…

      Я поднял взгляд, прочитал ответ на лице собеседника, негромко присвистнул.

      — Капитан Прист, я потрясен, сэр! Стыдитесь! Войти в преступный сговор с окаянным Котко… Где ваша флотская честь?

      Прочистив горло, Прист неторопливо сказал:

      — Мистера Котко считают официально лишь удачливым, процветающим дельцом. Ничего противозаконного… не доказано. Его компания, «Петролен Инкорпорейтед», — верней, это лишь одна из его компаний, но самая знаменитая, — располагает бензоколонкой на каждом углу каждой американской улицы. У вас наверняка завалялась в бумажнике надежная кредитная карточка «Петрокс». У меня, к примеру, завалялась… Гордиться надобно, сынок, если ввязываешься в патриотическое начинание бок-о-бок с подобным испытанным человеком!

      — Поясните.

      — В Вашингтоне, — сказал Прист, — великое множество людей — больших и малых — испачкали штанишки после недавнего карамболя с поставками бензина. И готовы пойти на многое — на что угодно, — дабы не отстирывать одежды в будущем… Вы понимаете, мистер Хелм?

      — Стараюсь, — ответил я с приличествующей скромностью.

      И с изрядно возросшим уважением воззрился Присту в глаза.

      Не думал, что заурядный отставной капитан — пускай даже бывший член Конгресса — ударится во все тяжкие. Не подозревал. Американский военный флот славится несчетными достоинствами, но поэтическое воображение отнюдь не свойственно его представителям. Измыслить подобное на голом месте Генри Прист, извините великодушно, вряд ли сумел бы. Все едино, что посягнуть на склады Монетного Двора, или на коронную казну Британии… Прошу прощения, ошибся. С неменьшим успехом Прист мог бы украсть гору Монблан или озеро Виктория.

      Профессиональному истребителю вряд ли пристало морализировать, порицать ближнего за пренебрежение к закону. А осуществить задуманный грабеж можно было, по-моему, в два счета. Конечно, мистер Котко располагал неизмеримо большими знаниями, чем я; и если снизошел до участия в затее, сомневаться не доводилось: дело и выгодное, и выигрышное.

      — Зигмундовский сифон, — произнес я негромко.

      — Лучше позабудь о нем начисто, сынок.

      — Постараюсь.

      Прист покосился на Диану Лоуренс, опять посмотрел в мою сторону.

      — Ты действительно считаешь, это перевоплощение удастся? Уж больно белыми нитками шито…

      — Покрашу в черное, — уведомил я.

      — Только не забывай: им уже удалось убить Эвелину, даже если сами они об этом не узнают…

      — Мистер Хелм сумеет защитить, я уверена, — раздался девичий голос.

      Приятно встречать разумных женщин. Диана уже давно распустила волосы, ливень услужливо прилепил промокшие пряди к бледному лицу… Дамы, как правило, не выглядят привлекательно в маске Мокрой Мыши — разве только на пляже, после купания; однако Диану влага сделала по-настоящему пикантной. Быть может, Хэнкова подружка уже воображала себя Великой, Неотразимой и Несокрушимой Всемирной Лазутчицей… По крайности, бледные щеки окрасил румянец, а глаза начали блестеть. Она обратилась к Присту:

      — Развязывать узелок — значит развязывать. И поживее. Предложение мистера Хелма — единственный выход из тупика. Довольно распоряжаться. Шкипер, я не ребенок. Отдай-ка тряпье… И сделайте милость, отвернитесь — оба.

     

      Глава 4

     

      Единственное место на пароходе, откуда я мог присматривать за сходнями, оставаясь незамеченным, было на верхней палубе: прогулочный отрезок, тянувшийся мимо кают и пассажирской столовой. На уровень выше дека, с которого Эвелина Бенсон в последний — возможно, в первый — раз прыгнула в воду вниз головой… На два уровня выше каюты, где терпеливо поджидала меня её новоявленная заместительница, вооружившаяся револьвером и выслушавшая краткое наставление по стрельбе.

      Прислонившись к поручням с видом небрежным и скучающим — так я, по крайней мере, надеялся, — я размышлял, отыщется ли на корабле врач, умеющий укротить скоротечное воспаление легких. Переодеться в сухое так и не удалось. Героическими усилиями удалось, однако, справиться с противной мелкой трясучкой и следить, как препровождают с причала в трюм тяжелые, объемистые ящики. Дальше простирался пустынный, заливаемый дождем и неверным светом фонарей, порт. Во всяком случае, когда я поднялся наверх, он был пустынен…

      Пожалуй, этого следовало ждать. Я не слишком-то и удивился, узрев Денисона, вступающего в круг света на расстоянии приблизительно пятидесяти ярдов от воды. Поль объявился неторопливо, совершенно спокойно. Возник из-за складского угла, прошагал к фонарю, поглядел прямо на меня.

      Крупный мужчина — гораздо крупнее, чем отпечатлевшийся в моей памяти субъект; подпоясанное армейское пальто, промокшее и потемневшее на плечах; широкополая шляпа — достаточно широкополая, чтобы напомнить о ковбоях Дикого Запада: особенно здесь, в бескровных европейских краях…

      Денисон поднял руку, безмолвно приветствуя меня. Или бросая вызов — непонятно. Я произвел ответное телодвижение. Поль показал спину, медленно двинулся прочь, исчез.

      Поля у шляпы были, повторяю, широкие. Присягать в суде, что видел именно Денисона и никого другого, я, наверное, не дерзнул бы. Но мы слишком часто и слишком подолгу работали вместе; можно было биться об заклад: Поль Денисон, кодовая кличка Люк; друг-изменник, человек, отплативший за мои полезные наставления уроком, полезным тысячекратно. Поль преподал и внушил: не стоит заводить приятелей, занимаясь подобным делом.

      Педагог едва не отправил меня к праотцам. Двоих других отправил. Не слишком-то красиво со стороны Денисона, даже учитывая, что предал он исключительно ради звонкой монеты — верней, шелестящей банкноты. Страх я готов простить любому. Лучше не осуждайте человека струсившего, если сами не убеждены: буду хохотать и песенки мурлыкать, покуда по зубам рашпилем проводят… Но за деньги?..

      Я тоскливо подумал, что затея понемногу обретает очертания. Мак обеспечил доверенного сотрудника всеми разновидностями тайной, весьма дорогостоящей по мощи в деле, изначально выглядевшем как простая благодарность за прежние услуги, своевременно и вполне исправно предоставленные кем-то неведомым. Выясняется, отставным капитаном Хэнком Пристом…

      Чувство благодарности не чуждо и Маку. Но всепрощение — отнюдь нет. Еще тогда, сразу после трагедии, он выразился внятно и недвусмысленно:

      «Денисон полагал, свидетелей не останется? Что ж, иудствовать надобно умеючи… Считаем парня покойником в отпуске. До первой встречи с нашими людьми…»

      Я подумал: Денисон ведь мог перемениться. Все же семь лет миновало, не шутка…

      Разумеется, Мак выбрал меня! Ибо мне агент — справедливее сказать, экс-агент — Люк был известен лучше, чем любому иному. А ещё Мак вознамерился вынести мне косвенный выговор и ненавязчиво напомнить: никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не подвешивай жизнь — чужую, а тем паче собственную — на волоске простой дурацкой дружбы. Не распознать грядущей измены мог бы лишь остолоп — но я закрыл глаза и уши заткнул. Как же так? Мой добрый amigo и protege Поль Денисон — предатель?!

      Отлично. Я допустил ошибку, мне и поправлять её. Коренным образом. Точней, искореняющим…

      Семь лет назад, провалив операцию и погубив товарищей, я потупил взор и не решился предлагать Маку свои услуги в качестве истребителя-сыщика. Имя Денисона попросту сделалось неупоминаемым, исчезло из нашего обиходного словаря, позабылось…

      Но Мак не забывал ничего.

      Да и я тоже.

      Нынче ночью мне скормили целую охапку имен, включая немецкого шпиона Слоун-Бивенса — который вполне мог оказаться русским по имени Клыков-Мамонтов, — его почившую в Бозе супругу Ирэн, и доселе здравствующую дщерь ? истязательницу клавиш Грету.

      А значение имело только одно имя: Денисон. И то, что Мак отрядил меня сюда, присовокупив целую лету чую бригаду, возможно — всего лишь возможно — значило: нечто, в некоторых местах, в некое время успело перемениться. И о последствиях предписывалось позаботиться мне.

      Корабельная команда окончила погрузку и убирала трап. Однако недостаточно быстро, и моложавая личность, волочившая обрамленный алюминием рюкзак, успела проскочить на борт прежде, чем отдали швартовы. Моряки посторонились, позволяя парню пройти. На всякий случай и я отшагнул от поручней, дабы норвежец, вздумай он обозреть судно, часом не приметил знакомой физиономии.

      Мгновением позже корабль уже отваливал от пристани.

      В иных условиях я, наверно, задержался бы и поглядел, как управляется с отплытием стоящий на мостике субъект, увенчанный форменной фуражкой — капитан. Весьма невредно в нашем деле иметь хотя бы зачаточное представление о подобных вещах.

      Однажды я летел на высоте нескольких тысяч футов, в спортивном самолетишке, чей пилот весьма некстати откинул копыта. Не стану заверять, будто умудрился приземлить машину безо всякого механического ущерба — это было бы наглейшей ложью, — но, пристально следя за действиями летчиков, перевозивших меня по воздуху долгие годы, я, в конце концов, не причинил ущерба физического себе самому, и даже выбрался из кабины собственными силами. Если кто-нибудь вручит мне океанский лайнер или сухогруз, а навигационные наставления выронит в хлябь, несколько минут, потраченных на самообразование, придутся весьма кстати.

      Корабль отвалил безупречно, я продрог полностью — можно было и в каюту спускаться.

      Двумя палубами ниже я определенным образом постучался в каюту, числившуюся за миссис Мадлен Барт. Голос новой обитательницы ответил немедля. Я переступил порог и воззрился в дульное отверстие тридцать восьмого калибра. Дуло принадлежало моему собственному револьверу.

      — Умница, — объявил я, прикрывая дверь. — Послушная девочка. Но теперь целься в какое-нибудь иное место, пожалуйста.

      Диана Лоуренс положила револьвер на койку и поднялась, неловко расправляя мокрый жакет, снятый с предшественницы. Девица, непроизвольно подумал я, обманчивая во многих отношениях… Ростом и сложением почти с. Эвелину Бенсон — самый чуток помельче, — но бесцветная внешность вводила в заблуждение. Пострадавший от воды, измятый коричневый костюм сидел на Диане в обтяжку. Не будь молодая особа достаточно тонкой от природы — вовек бы не втиснулась в подобную одежку. А последняя, как выяснилось, вместила особу весьма и весьма соблазнительную.

      Откинув с лица прилипшие влажные пряди, напарница уставилась на меня весьма подозрительно.

      — Итак? — вопросила она.

      То ли поразмыслила в одиночестве и раскаялась в содеянном, то ли впрямь опасалась хищного живоглота М. Хелма — понятия не имею.

      — Итак?!

      — Думаю, ребятки исправно клюнули, — сказал я. На сходнях ты сыграла без сучка, без задоринки. Убедила наблюдателей: Мадлен Барт возвратилась с того света — немножко потрепанная, поникшая, донельзя смущенная непрезентабельным видом своим, но чрезвычайно живая. Во всяком случае, белобрысый громила со всевозможным проворством спровадил приятеля на берег. Надеюсь, парень приведет подкрепление, ибо угробить миссис Барт оказалось куда труднее, чем предполагали вначале.

      — Надеетесь?

      Диана любопытствовала без малейшего воодушевления.

      — Да. Если приведет — значит, клюнули по-настоящему: проглотили наживку вместе с крючком и погонным дюймом лесы. Также удостоверимся, что среди экипажа и пассажиров им опираться не на кого. А значит, одного из двоих субъектов, способных тебя опознать — верней, уличить, — временно спровадили вон. Два минус один равняется одному. Разумеешь?

      Диана поколебалась, потом неуверенно возразила:

      — Вам, господин Хелм, лучше знать… Но стоит ли разговаривать столь неосмотрительно?

      — Разговаривать? — не понял я. ? Неосмотрительно?

      — Если подслушают… На свете существуют микрофоны, в том числе потайные — помните? Я ухмыльнулся.

      — Восхищаюсь! Мы ещё сделаем из тебя, Диана Лоуренс, отличного агента. Не беспокойся: я успел исследовать обе каюты — насколько время дозволило. Думается, все чисто и благопристойно.

      — О!

      Мгновение-другое мы простояли в полном безмолвии. Знакомство, надлежало признать, состоялось чересчур уж поспешное; ни толком поболтать, ни присмотреться друг к другу не успели. Уж не знаю, как я выглядел, но если внешность хоть немного соответствовала самочувствию, зрелище было неаппетитным.

      Диана гляделась ещё хуже — коль скоро такое возможно, — ибо женщинам все же полагаются чистота и опрятность, мало свойственные противоположному полу. Говорю не о себе самом, а о подавляющей части мужского населения. Облачившись в покойницкие тряпки, миновав под обломным ливнем несколько городских кварталов, мисс Лоуренс предстала сущей замарашкой.

      Правда, напомнил я себе, одна безнадежная замарашка в итоге оказалась принцессой. Золушка. Сандрильона…

      Наверное, та же самая, или схожая, мысль посетила Диану. Девица потупилась и с омерзением осмотрела собственную персону без помощи зеркала. Итоги учиненной инспекции очевидно пришлись ей не по вкусу:

      Диана скривилась, растянула изящно очерченные губы в блеклой улыбке.

      — Просто пара паяцев, правда? — осведомилась она. — Лучше натяни что-нибудь сухое, иначе замерзнешь насмерть… Хелм?

      — Да?

      — Зачем?

      — Зачем — что?

      — Зачем ты в это ввязался? — пояснила Диана. — Сколько разумею, ты просто наемная рабочая сила, прости за выражение. Ни малейшей заинтересованности. Зачем ты измыслил тонкий, сложный порядок действий, чтобы спасти положение? Наше некрасивое положение? Да ещё заставил проглотить предложенный план?

      Я помедлил. Нельзя же, в самом деле, было пояснять: измыслил Денисона ради… А также ради соображений, с Денисоном не связанных.

      — Никто не умирает попусту, — пояснил я, наконец.

      — Что?

      — Старинная поговорка Маковских сотрудников, — сказал я. — Люди, конечно и несомненно, помирают. Естественной смертью, либо насильственной. Чему не поможешь, тому не поможешь. Зато возможно позаботиться и сделать любую кончину полезной. Для других. Эвелина Бенсон умерла. Весьма сожалею. Пожалуй, при надлежащем усердии мог бы её спасти. Каюсь. Но меня выпустили гулять с повязкой на глазах, и этим оправдываюсь, ибо нечем больше оправдаться… Пожалуй, полагалось её спасти. Однако, никто ничего не растолковал… И что же? Люди моего сорта в предупреждениях не нуждаются. И, если хочешь знать, я расхаживал по палубе — грудь колесом! — убежденный, что сумею оборонить Эвелину против кого угодно. Желают явиться — пускай ко мне являются! Но ребята рассудили по-своему, и пришли по назначению. Тем лучше для них. Один-ноль… Но попытаюсь выровнять проигрышный счет и завершить операцию не без некоего изящества — хотя и без Эвелины…

      Диана Лоуренс глядела странными глазами.

      — Вы… — сказала она, — вы… занятный человек. То есть…

      — Я не занятный субъект, — назидательно изрек я. — Я субъект уморительный. Умопомрачающий! Оставайся в каюте, и не вздумай высовываться. Даже частично! Это касается, в первую очередь, головы — наиважнейшей анатомической детали. Кто-нибудь может опознать — или, того хуже, не опознать вовсе — твою хорошенькую мордашку. Запомни: Мадлен Барт изволит отсыпаться после незначительного сотрясения мозгов — если таковые наличествовали, в чем весьма сомневаюсь — и невольного купания в ледяной воде. Пока тебя никто не видит — никто не заподозрит подмены. Дамский сортир — напротив; захочешь отлучиться — скажи, я покараулю в коридоре… Нет?

      Слабо усмехнувшись, Диана ответила:

      — Нет уж, благодарю. А… А мне… полагается знать, чем занимаетесь вы… в каждую отдельную минуту?

      Я посмотрел на собеседницу пристально.

      — Послушная девочка — и разумная вдобавок. Нет, не полагается. Просто запрись в каюте на пару с. револьвером и вышибай мозги любому, отворившему дверь. Кроме, само собою, меня..

     

      Глава 5

     

      Роскошная кают-компания выдавалась окнами — не могу сказать «иллюминаторами» — на кормовой отрезок палубы, где красовалась мачта и торчали стрелы подъемных устройств, лишь смутно различимые в темноте, за мокрыми от дождя стеклами. Оставалось уповать, что вахтенный рулевой и капитан способны видеть больше моего, и помогают себе надежным радаром.

      Плыли мы с довольно приличной скоростью, судя по стуку и лязгу судовых машин где-то под ногами, а предварительно изученная мною карта Норвегии свидетельствовала: берег чертовски предательский, изрезанный глубокими заливами, ощетинившийся каменистыми мысами. Не тот берег, вдоль которого в штормовую ночь можно мчать, очертя голову.

      Я утешился мыслью, что корабль этот — и, пожалуй, капитан его — годами ходил за рубежи Полярного круга и возвращался назад в целости и сохранности. Опыт — неплохая вещь, и весьма облегчает жизнь…

      В кают-компании горланил «кретиноскоп», являвший нам сборище норвежских любителей решать загадки — позор и срам всенародного размаха. Одно дело — бахвалиться вопиющим и полным невежеством в приятельском кругу, и совсем иное — выставлять свою глупость на обозрение целой стране. А также сопредельным Швеции и Дании, между прочим

      Лишь немногие из пассажиров, расположившихся в кают-компании, краем глаза следили за жалким телевизионным фарсом. Остальные мужественно — и женственно — пытались не замечать субъектов, исступленно ломавших головы над непроницаемо темным, таинственным именем великого древнегреческого поэта: «Г… МЕР». Не доставало единственной буквы, и вот ее-то межеумки отыскивали, тужась и пыхтя от непомерного мозгового напряжения… Боги, боги бессмертные!

      Снова, как и в самолете, я втихомолку подивился: что же это за общество, позволяющее одному остолопу с лишней монеткой в кармане истязать ближних, алчущих мира и спокойствия? Позволяющее просто уплатить, повернуть выключатель и навязать окружающим экранное действо, способное повергнуть в истерику даже умеренно развитого орангутанга? Но время для раздумий над подобными неприятностями было неподходящим.

      Я увидел подле входной двери красный рюкзак — родного братца тому, который давеча снесли по трапу на пристань. Владелец обнаружился почти немедля. В углу, справа — там, где он мог следить за каждым новоприбывшим, делая вид, будто всецело поглощен предстающим на голубом экране «Лугом Кудесников»… Парень поспорил бы с самим Гаем Юлием Цезарем, по преданию, могшим читать, писать, слушать и разговаривать одновременно. Ибо, изучая гостей и глядя в телевизор, он умудрялся ещё и пожирать глазами пару изящных, обтянутых нейлоновыми чулками, ног. Учитывая редкость подобного зрелища в нынешней, облаченной брюками, Скандинавии, укорять парня было бы несправедливо.

      Но меня неизмеримо больше привлек усевшийся подле девицы пожилой субъект — довольно маленький, хрупкий, неброский. Обладатель пушистых седых волос, тщательно зачесанных, дабы по возможности прикрыть обозначившуюся розовую лысинку.

      Маленький, хрупкий, седовласый, безобидный с виду человек, сообщил Хэнк Прист, описывая доктора Эльфенбейна. Миниатюрна и весьма приглядна, сказал он о Грете. Вот и великолепно. Вражеские главнокомандующие объявились на самом что ни на есть виду. Пускай отдыхают и терпеливо ждут, покуда настанет их черед… А сейчас приличествовало уделить внимание мелкой сошке. Усердным подчиненным…

      Парень обернулся, понукаемый необъяснимым первобытным ощущением. Я весьма неоригинально зову такое чувство шестым. Обернулся — и узрел меня во всей непревзойденной и трудноописуемой красе.

      Мгновение-другое норвежец попросту не знал, как отнестись к нежданному открытию. Я пялился на него прямо в упор: безо всяких изысканных шпионских уловок либо диверсантских тонкостей. Парень, к чести его будь сказано, уставился мне в зрачки с откровенным вызовом.

      «Оба мы отлично знаем, что именно приключилось нынче вечером!» Так надлежало толковать выражение голубых, нахальных, самоуверенных глаз. «И что теперь поделаешь, а, приятель?» Надлежало отдать противнику должное: самообладания норвежцу было не занимать стать.

      Я знал: передо мною опытный убийца, преуспевший в последнем покушении всецело. Но сам парень, разумеется, не подозревал о собственной удаче. Тем лучше. Для меня. Отнюдь незачем прибавлять врагу заслуженной и оправданной самоуверенности. И без этого попотеть придется…

      Глаза, подметил я, были очень голубыми. До неприличия. Лет норвежцу исполнилось около тридцати с небольшим хвостиком. Впечатляюще мужественная физиономия. В первую голову, подумал я угрюмо, ею впечатляется сам обладатель. Пожалуй, не без оснований гордится эдакой внешностью… Ишь, звезда голливудская, герой ковбойский… Храбрец, атлет, умелец — и зверь бешеный в придачу. Полнейший «джентльменский набор».

      Тем лучше.

      Ибо я — не храбрец, отнюдь не атлет, умеренно умелый и временами бешеный истребитель… А излишне уверенные в себе субъекты опрокидываются тем легче, чем глубже презирают худосочного с их точки зрения и недостаточно прыткого врага. Пускай презирает — лишь бы опрокинулся исправно…

      Я легонько дернул головой, требуя от парня выйти наружу. Ответного знака не последовало. Я уничтожающе осклабился, наклонился, поднял красный рюкзак и преспокойнейшим образом прошествовал вон, успев приметить, как недоуменно и яростно расширились голубые глаза.

      Один-один в мою пользу — если учитывать ошибки самого Эльфенбейна, бравшего на службу людей неуравновешенных. Следовало воспользоваться услугами личности, менее заботящейся о своей бравой репутации. Менее склонной бросать вызов и принимать оный.

      Парень, коль скоро его хоть чему-то наставили, прочитал мое досье от корки до корки. Знал: неприятель опасен и многоопытен. Решил: тем большую славу стяжаем…

      Правда, полагаю, что ему велели держаться от меня подальше — удовольствоваться женщиной, спровадить Мадлен в соленые глубины и тем возрадоваться. Но парню позарез хотелось утвердиться во образе мужественном, чужой дерзости не приемлющем, наглости не спускающем… Нельзя же, в самом деле, открыто намекать мужской особи: ты, голубчик, мышцами вышел, да рылом выиграл — но в порядочную компанию не суйся, укокошат!

      Незачем было соваться в порядочную компанию. Коль скоро, конечно, мою компанию можно титуловать порядочной… Однако, норвежскому герою не терпелось доказать полное и несомненное превосходство над старой заморской плесенью. С его точки зрения, я был непоправимо и беспросветно стар… Тем хуже для меня — и тем лучше.

      Подонки остаются подонками — по какую сторону Атлантики ни родились бы. Числились подонками со времен доисторических, и отнюдь не улучшились в продолжение столетий… Пожалуй, проиграли предкам в бесшабашности и размахе — всего лишь. У пещерного костра, или на улицах цивилизованного Санта-Фе — повсюду наткнетесь на представителей одного и того же удалого племени…

      Тем хуже для них, задиристых. Я распахнул дверь настежь. Столкнулся с весьма недружелюбным порывом встречного ветра. С пеной, несомой навстречу тем же ветром. Неприятное ощущение, осмелюсь доложить — хотите верьте, хотите нет.

      Попытайтесь и попробуйте испытать сами… На палубе не замечалось ни души.

      Я сбросил рюкзак. Путаться в лямках, когда настанет решающая минута, не годилось. А владелец вещевого мешка должен был вылететь наружу весьма и весьма разгневанным.

      Так и вышло.

      Хотя, признаю: парень изрядно призадумался, и даже остолбенел — если правильное слово употребляю. Наверное, не сумел примириться с мыслью, что окаянный супостат орудует столь небрежно. Следовало ждать подвоха — где-то, как-то, по неведомым соображениям. Напоминаю: парень казался хлыщом, но вовсе не глупым.

      В его самозащищающей системе наверняка наличествовал предохранитель — и пылал сейчас, родимый, ярким электрическим пламенем, вопя: стерегись! берегись! подожди!

      Парень окликнул меня от выходной двери, повел взором; опять окликнул.

      Я обернулся и вознаградил его наизлобнейшим взглядом; и перебросил похищенный рюкзак через поручни.

      Прямо в море.

      Соленое.

      Холодное.

      Бездонное…

      Парень возмутился до глубин души.

      Позабыв простейшие меры предосторожности, он двинулся вперед — оскорбленный, непререкаемо яростный, мстительный: истинный потомок викингов. Как и я, между прочим…

      Удивления достойно: у субъекта оказались очень длинные, развевающиеся по ветру волосы. Развевающиеся, конечно, лишь после надлежащего освобождения из плена, учиненного шпильками, заколками, кружевами — чем бишь, скрепляют нынче мужские прически? В правой руке обретался револьвер — прекрасная и весьма полезная для знающего человека вещь.

      Парень, по всей вероятности, злился, припоминая женщину, которой полагалось утонуть, но которая нарушила и спутала хитрые планы, выплыв и уцелев. Но, убейте меня, вовек не пойму, зачем неподражаемые рукопашные бойцы — викинги — отращивали столь длинные кудри, за которые так удобно хвататься в ближней схватке. Уже не принимаю во внимание крупного бисерного ожерелья на закаленной шее. Возьми да удави… Если нитка выдержит. Глупость. Чистейшая.

      Парень явно хотел не просто убить, а и перепугать намеченную жертву перед гибелью до полусмерти. Обычно так и приключается, если ты не удосужился вселить в неприятеля страх Божий. И на подобное зазнайство можно рассчитывать почти всегда.

      Я, без похвальбы скажу, угадал мгновение, отводившееся выстрелу. Особо и гадать не приходилось — подожди, покуда палуба выпрямится после очередного раскачивания, вот и все. Остальное следовало определить по глазам и стойке противника — наука нехитрая.

      Револьвер вознесся. Я, точно старая добрая жаба, метнулся влево, распластался в воздухе, шлепнулся. Выбросил вперед правую руку. Заранее снятый и смотанный ремень, оснащенный хитроумной Маковской пряжкой — большой, тяжелой, отточенной по краям до бритвенной остроты, — прянул, обвился вокруг правой, опорной щиколотки норвежца прежде, несли тот сообразил, в чем дело и отпрыгнул…

      Парень был вовсе не столь умел и грозен, сколь предполагал сам. Не дрыгать ногою следовало, а гашетку нажимать. Ремень — весьма неприятное оружие в рукопашной стычке, но какой прок от ремня, зажатого рукой покойника? Стрелять надлежало — и только.

      Пытаясь освободиться от нежданной помехи, норвежец действовал сообразно природным инстинктам, которые, разумеется, полезны и хороши — но не всегда. Мы, к примеру, стараемся обуздать определенные природные стремления, и тратим на это долгие часы психологической подготовки. Например, не провожай взором застреленного тобою человека — не следи, куда шлепнется. Не спеши смаргивать, если прямо в физиономию несется вражеский кулак — замах может оказаться ложным, и получишь аккурат под ложечку в тот неуловимо быстрый миг, покуда веки остаются прикрытыми… Да мало ли естественных побуждений подавлять приходится в нашем деле?

      Пытаясь освободиться от ремня, супостат неразумно упустил отличную возможность продырявить мне башку. На это я и рассчитывал, увидав, как вызывающе держится белобрысый, насколько высокого мнения он о своей боеспособной и всесокрушающей персоне. Когда-то я уже говорил: профессиональные силачи почти не поддаются дрессировке в огнестрельном смысле. Тем хуже для них.

      Я рванул за ремень и выдернул из-под неприятеля обе ноги — точнее, правую вышиб, а левая вылетела независимо и самостоятельно. Бедолага приземлился прямиком на копчик: падение болезненное и не всегда полезное для здоровья.

      Револьвер отлетел и заскользил по выдраенным доскам.

      Норвежец непроизвольно дернулся ему вослед — новая ошибка. Лучше было плюнуть на оружие, высвободиться и кинуться на меня с голыми руками. Крупный, мускулистый, парень преотлично мог бы удавить или изувечить знакомую вам стоеросовую жердь безо всякой пороховой подмоги.

      Но, повторяю: неприятель рванулся к ускользающему револьверу. Подсознательное движение. Оставалось только рвануть вторично, снова распластать норвежца на палубе и бросить раскрутившийся, более не способный служить затяжной петлей ремень. Отнюдь не ставлю этой сообразительности себе в достоинство. Так учили.

      Я взвился, оказался на ногах и заботливо пнул пытавшегося проделать то же самое норвежца в висок. Полуоглушенный парень закрылся руками, ожидая удара в лицо. Третья ошибка.

      Развернувшись, я проворно сгреб его за лодыжки и поволок поближе к поручням. Ухватил за пояс, приподнял, перекинул через борт. Мгновение-другое парень — полагается отдать ему должное, действительно силен оказался — висел, намертво вцепившись в металлическую сетку, натянутую меж перилами и палубными досками. Ребром ладони я ударил по одной руке, ребром подошвы раскровавил другую и от души понадеялся, что поблизости нет никого, способного услыхать вопль обрушившегося в хляби норвежца. Вопль неожиданно жалобный, почти плаксивый.

      Рассчитывать на полное уединение было, конечно же, чистой наивностью. Тяжело дыша, опираясь на округлый поручень, я поймал краем глаза быстрое движение. Маленькая фигурка склонялась к оброненному стволу. Всецело сосредоточившись на верзиле, я временно и непростительно прекратил следить за окружающим.

      Девица почти преуспела в самоотверженном своем начинании — только я прыгнул из последних силенок и водрузил подметку на револьвер прежде, чем Грета успела подобрать его.

      Девица распрямилась. Поглядела в упор. Так и есть: нейлоново-чулочная особа, не без оснований принятая мною за Грету Эльфенбейн. Маленькая, проворная, темноволосая, темноглазая. Довольно хорошенькая… Но, право слово, ночка для красивых девиц выдалась неблагоприятная. Опираюсь отнюдь не на астрологические таблицы, а на простой здравый смысл.

      Завывавший над палубой ветер трепал и терзал Гретино платье — весьма изысканное и дорогое. Непоправимо разметывал хитрую, замысловатую прическу, тоже стоившую немалых денег. Хотя в последних парикмахерских вывертах я не понимаю ни аза, но отличить волосы, уложенные в модном салоне, от волос, приводившихся в порядок собственными дамскими силами, ещё способен.

      — Вы… — еле слышно сказала Грета, — вы убили его!

      Голос прозвучал обвинительно. Хм!.. Английское произношение было исключительно внятным, если не придираться к явному акценту.

      — Швырнули человека на верную смерть! Прямо в штормовые волны!

      Как и много лет назад, при несколько схожих обстоятельствах, я раздраженно ответил:

      — Что же было делать, поцеловать его? Мисс Эльфенбейн отмолчалась.

      — Не посылайте своих приятелей по душу Мадлен Барт. Разве что у вас имеются лишние приятели.

      Я выдержал паузу, дожидаясь ответа. Девица Эльфенбейн хотела, вероятно, изречь тираду яростную и угрожающую. В то же время — презрительную и полную достоинства. Несовместимые вещи — особенно, если вы стоите на шаткой палубе и вовсю пытаетесь не шлепнуться, да при этом обеими руками удерживаете срываемую ветром блузку. Драматические монологи следует на сцене читать…

      Я безмолвствовал. Ветер принялся за юбку Греты, явил моему бесстыжему взору препикантнейшие резинки нейлоновых чулков и тем окончательно испортил впечатление от начатой речи. Повернувшись, девица ринулась наутек и заперлась в каюте.

      Придется бедняге немножко привести себя в порядок — ив прямом смысле, и в переносном… Не желая завязывать новых стычек (на один вечер и так доставало приключений), я возвратил ремень в брючные петли, подобрал трофейный револьвер — выяснилось, пистолет! С ума я спятил, или старею понемногу? — исследовал его при неярком свете палубных фонарей.

      Изящная заморская игрушка. «ЛАМА. Габилондо и Тетушка Виктория. Испания. Калибр: .380».

      Умопомрачительно: пистолет был уменьшенной копией сорокапятикалиберного автоматического кольта. И открытый боек имелся, и предохранитель на рукояти наличествовал. Не истолкуйте неверно, я никакой злобы не таю против армейского кольта — прыгает в руке, словно бешеный, зато стреляет исправно и мощно. Великолепная, заслуженная пушка. Но зачем же прилежно копировать весьма громоздкий и неуклюжий полевой пистолет, если хочешь производить удобное карманное приспособление для самообороны, предназначающееся законопослушным гражданам? С неменьшим успехом возможно создавать маленькую действующую модель противотанкового орудия, чтобы охотиться на оленей…

      Задержавшись на достаточно долгое время — так я надеялся, — пора было и убираться. Я спрятал пистолет и возвратился в кают-компанию. Седовласого мужчины — самого Эльфенбейна — тоже не было ни слуху, ни духу. Пожалуй, отец и дочь отправились восвояси, дабы учинить летучий военный совет. Я надеялся, решение примут разумное. Дай-то Бог. Судя по рассказам, доктор Адольф Эльфенбейн достаточно долго процветал вопреки закону, чтобы колотиться головой о потолок и жаждать мести, лишившись малозначащего, легко заменяемого подручного.

      Постучавшись в дверь, которая обреталась двумя палубами ниже, я услыхал решительное «войдите». Диана Лоуренс по-прежнему восседала на койке, при полном освещении, держа револьвер наизготовку, дабы отразить любых и всяческих пиратов-абордажников. Я втайне думал застать её спящей как сурок — или, по крайности, выбравшейся из мокрого, не по росту шитого костюма. Ничуть не бывало. Только сбросила жакет и слегка расчесалась. Умная девочка, не желала нарваться на возможную неприятность, оставшись в неглиже…

      Похвальное рвение к служебному долгу. И револьвер держит уверенно; рука не дрожит. Надлежало признать: для особы, принадлежавшей к сборищу профанов, не способных сыскать впечатляющего чучела в собственной среде, Лоуренс обнаружила незаурядные задатки по части пистолетно-револьверной. Говорю задатки, ибо предыдущего опыта не отмечалось: я вынужденно пояснил ей разницу меж гашеткой и курком. Но Диана изрядно отличалась от прочих молодых дам, которые берут оружие с таким видом, словно принимают на попечение гремучую змею, обожравшуюся гремучей ртути.

      — Все в порядке? — осведомилась моя напарница. — Тебя долгонько не было.

      — Наверху — в порядке. А здесь?

      — Ни души, никто не беспокоил… — Диана помолчала и прибавила: — Я догадалась обо всём. И знаю, чем ты занимался.

      — Умница, — ответил я. — Нацелься этой штукой в сторону от моего брюха, ладно? Теория гласит: не держи на мушке того, кого не собираешься в итоге расстрелять.

      — Извини.

      Диана опустила револьвер. Ей вполне достало времени просохнуть и обогреться; а белый джемпер с высоким воротом (принадлежавший ранее Эвелине Бенсон), хотя и пострадал от вынужденного полоскания морской водой, выглядел неизмеримо лучше, не будучи полускрыт внушительным жакетом. Причесанная, чуток порозовевшая, Диана казалась почти человекообразной.

      Симметричное, овальное лицо. Загадочные зеленые глаза, И белая — отнюдь не бледная, но именно белая, по ближайшем рассмотрении, кожа. Столь чарующая и влекущая в нынешнем загорелом и закаленном веке. Дианой и впрямь было можно залюбоваться.

      — Человек, убивший Эвелину, — сказала она. — Рассмотревший Эви толком и пристально… Я обманула его на сходнях, верно; проскочила мимо в мокрой одежде, залепив лицо волосами. Но разгляди меня парень средь бела дня — впору было бы писать пропало. И ты… убил его. Поневоле.

      — Конечно, — промолвил я.

      — Убил?

      — Разумеется. Ведь за этим и выписали заокеанское страшилище, верно? А я предупредил Хэнка: противника ждут неприятные сюрпризы.

      Диана поколебалась.

      — Но ведь остался второй? Спустившийся на берег? Он, по твоим же словам, тоже получил возможность рассмотреть Эвелину. Я озадаченно изучал собеседницу. Мисс Лоуренс опрокидывала все привычные представления о любителе в юбке. Изначально я готовился урезонивать застенчивую, замкнутую личность, колотящую себя в грудь, извергающую обвинения, брызжущую слюной, когда напарник бесчеловечно попирает простейшие правила гуманного обращения с ближними. Горький предшествовавший опыт был тому порукой.

      Стоило ждать хотя бы привычных воплей — негодующих и потрясенных. Однако воплей не отмечалось.

      — Мальчишка? — уточнил я с вызывающим равнодушием. — Не изволь беспокоиться. Просто малолетний хулиган, и все тут.

      — Но ведь и его придется… усмирить? Рано или поздно?

      Голос прозвучал непринужденным спокойствием. Я понял: в кои веки, по чистой случайности, выпало работать с настоящим алмазом. Чистой воды. С уникальным явлением. А к добру это было, или к худу — оставалось выяснить.

      — Мальчишка вышел в Бергене. А мы плывем. К северу. И беспокоиться о парне вовсе ни к чему. По крайней мере, до утра.

      — Ты принимаешь игру с переодеваниями чересчур уж серьезно, — заметила Диана. — Даже убивать готов направо и налево, чтобы не провалить спектакля.

      — Пожалуй… Это хорошее оправдание, согласен. Диана сощурилась.

      — Мстите, мистер Хелм? — пробормотала она чуть погодя.

      — Как правило, я не расшибаюсь в лепешку, дабы отметить невинно — либо заслуженно — пролитую кровь. И, будь покойна, рисковать ради мести заданием не собираюсь. Но если можно отплатить без труда и со вкусом — отчего бы и нет? Не пристало эльфенбейновским ребяткам швырять людей за борт, коль скоро сами не готовы немного искупаться.

      Не сводя с меня взора, Диана облизнула губы. В зеленых глазах плясали проказливые искорки.

      — И ты предписал парню полночную ванну?

      — Да, голубушка, — откликнулся я. — Терапевтическое воздействие по методике профессора Хелма. Я рекомендовал молодцу полное воздержание от стрельбы, провел посредством ботинка легкий массаж головы и прописал полночную ванну… Весьма благотворно сказывается на нервной системе. Успокаивает. Навеки… Ты потрясена?

      — Отнюдь нет, — невозмутимо сказала Диана. — Видите ли, мистер Хелм… Если я все едино здесь, лучше не упустить ничего, и обо всем доведаться досконально. Даже о хладнокровном убийстве. Обо всем…

      Диана глубоко вздохнула и продолжила — не столь самоуверенно:

      — Всегда была добропорядочной девушкой… Нет-нет, не девственницей безмозглой, не подумайте! Но я старалась держаться в рамках, подобающих существу цивилизованному. Понимаете? Мирному. Снисходительному. Уступчивому. Разумному. Искренней стороннице мирных, разумных, благотворных затей. Ненасильственных, разумеется — иначе ни мирными, ни благотворными эти затеи не будут. Понимаете? К этому следует стремиться, или миру вообще не уцелеть! Люди вроде вас, люди, размахивающие револьверами, — опасные, уродливые анахронизмы, угрожающие современному обществу, рубящие его под корень… Скажете, что нет?

      Я не сказал ничего. Да мисс Лоуренс и не требовалось ответа. Я рассеянно внимал равномерному шуму корабельных машин, делавшему крохотную каюту местом не просто уютным, а и безопасным, надежно защищенным ото всякого подслушивания извне.

      — Я устала, — тихо произнесла Диана. — О, если бы я только могла заставить вас почувствовать: как я утомилась, притворяясь… Не покойной Мадлен Барт! — вовсе нет!.. Я притворяюсь отродясь. Делаю вид, что живу среди воображаемого общества… Как любой сверстник. Почти любой. Да я по части притворства ещё и с вами посостязаюсь, мистер Хелм!

      Боги мои! Боги бессмертные!..

      Коль скоро в окружности четырехсот миль наличествует хоть один психопат, мающийся расщеплением личности, — не извольте сомневаться: достанется в товарищи нам, и никому иному. Судьба… «Кисмет», как выражаются турки. Рок.

      — Голубушка! — промолвил я ласково: — Ты дверью ошиблась. Душевнобольных пользуют направо по коридору, за поворотом.

      — Ничего ты не понял, — невозмутимо изрекла Диана. — Я, видишь ли, призвание свое отыскала — здесь, в этой мерзкой, тесной каютке; а сидела, между прочим, не скидывая одежды, которую с Эвелины содрали. Вон теми нежными лапками. Я десять раз умирала от испуга; не пришло в голову, а, Мэттью Хелм? И наслаждалась каждой минутой невыразимого страха, между прочим!

      Диана успела подняться. И сунуть револьвер за пояс. И пройтись от стены к стене.

      — Я мысленно уложила десятка два нападающих: всякий раз, когда шаги в коридоре звучали. Не подумал?

      — Великолепное достижение, — хмыкнул я. — Особенно учитывая, что в револьвере всего пять зарядов.

      — Пять?.. Я полагала, шесть…

      — Всеобщее заблуждение, — уведомил я. — Запас патронов зависит исключительно от модели. Бывает пять, шесть, восемь выстрелов… Иногда — очень редко — семь. Не подозревала?

      — О чем? — негромко спросила Диана.

      — Прекрасно знаешь, о чем.

      — О чем, бишь, мы беседовали?..

      — Не о том, любезная. Но сразу отвечаю: кукиш. С маком. Опиумным.

      — Да?

      — Да. Не собираюсь отправляться с вами в постель, госпожа Лоуренс, хотя сие было бы отличной закуской к незабываемому вечеру.

      Воспоследовала краткая тишина. Затем Диана заразительно расхохоталась.

      — Помилуйте! — провозгласила она. — Да неужто к этому одному все и сводится? Пожалуй, да… Она лукаво ухмыльнулась».

      — И вы, разумеется, абсолютно правы, не желая потворствовать прихотям женщины, которой самое место в обитой войлоком палате, за прочной решеткой. То есть… Если вы преступно воспользуетесь минутным помрачением душевнобольной особы — как после этого собственную совесть угомоните?

      — Совесть ослабла и охрипла, — уведомил я. И снова припомнил те же слова, сказанные другой женщине, при других обстоятельствах, много лет назад… О, как молод я был тогда! Сравнительно молод. И как непринужденно отправил женщину к праотцам… Все течет, и все переменяется; но прежние фразы сплошь и рядом звучат свежо…

      Что-то в тесной каютке переменилось. Точно в атмосфере, когда грозовой фронт уносится прочь. Диана смотрела в упор: бесстыжими, наглыми, зелеными, безудержно смеющимися глазами — изумрудными на почти меловом лице. Я машинально подметил: дьявольщина, ведь ни малейшего резона сражаться со своею собственной добродетелью — коль скоро таковая наличествовала, в чем весьма сомневаюсь, — нет! Девица, безусловно, страдала помешательством, но таким же помешательством томятся девяносто девять процентов западного населения, достигшего зрелости, а вместе с нею удостоившегося положенных по закону гражданских прав…

      Предстояло плавание длиною в несколько суток. И, если девице казалось невтерпеж ускорить естественный ход событий — помилуйте. Я весьма снисходителен в подобных вещах и, сам не будучи ангелом, чужую натуру склонен разуметь и прощать.

      Во всяком случае, роль целомудренной невесты разыгрывать не склонен…

      Приличий ради, я заметил:

      — М-м-м… Ты, голубушка, все-таки числишься под именем покойной Мадлен Барт. Устрашающе благовоспитанной особы, которая старательно позаботилась обеспечить себя и меня раздельными, отменно целомудренными обиталищами… Пять с плюсом за добродетель. Покойнице… Она, вероятнее всего, уцелела бы, согласившись на развратную двуспальную каюту. Просто не выскользнула бы из-под надежного присмотра. Это в порядке примечания. Походя…

      Диана молчала.

      Я невольно стушевался и продолжил наощупь:

      — В любом и всяческом разе, эти койки сработаны ala Norska, и развернуться не дозволят…

      — Хочешь проверить… мистер Хелм? А об заклад побьешься?

      Об заклад я биться не стал.

      Неразумным казалось.

      Ибо проигрыш был неотвратим.

     

      Глава 6

     

      Завтрак, вопреки явному норвежскому происхождению, подавали по-шведски. Сиречь, подходи к любому столу, хватай, что приглянулось. От анчоусов до селедки… Принеся мысленные извинения скандинавским предкам, я презрел рыбные блюда и умудрился выследить пару крутых яиц, украшенных добрым ломтем ветчины. К оному причитались чашечка черного кофе, или здоровенный стакан апельсинового сока. По выбору. Я остановил выбор на соке. Диана уписывала поданное со здоровым аппетитом женщины, которой нет ни малейшей нужды заботиться о талии… Сама сохранится. Без дополнительных усилий.

      Черт побери. Вопреки простейшим житейским правилам, спутница моя выглядела поутру гораздо лучше, несли накануне. Так не бывает — и все же так было.

      Голову обвивал затейливый шарф — изумительно удобная вещь, если хочешь до поры сокрыть истинный цвет волос. Диана казалась и посвежевшей, и похорошевшей. И мне это вовсе не понравилось при мысли о том, сколь бесцветной, поникшей и невзрачной была упомянутая дама лишь накануне… Помилуйте, я не страдаю манией величия, и отнюдь не полагаю, что ночь, проведенная в объятиях меня, делает из маленькой затравленной Золушки надменную принцессу… Отнюдь нет.

      Изменения произошли, состоялись и стряслись. Не мне благодаря, а по совершенно иной причине. Тем паче надлежало следить в оба.

      Девица сидела с таким видом, словно провела ночь в усерднейших и целомудреннейших молитвах. Не клянусь, что я ни в коем случае не польстился бы на подобную бескровную особь — хотя, уверяю, нет! — но выражение физиономии было неподражаемо. Вы и впрямь поверили бы: норвежские койки не оставляют места для двоих.

      Профессиональные навыки заставили меня чуток подобраться, когда мисс Лоуренс… виноват, Диана, — приблизилась… Очаровательная маленькая актриса. Если я не ошибался. Если не ошибался — надлежало признать: актриса играет со всевозможным блеском…

      — Нет, — уведомила Диана, располагаясь подле окна.

      — Что — нет? — настороженно переспросил я.

      — Не разыгрываю никакой роли, милый. Ты ведь ломал голову над этим, правда? И не гляди столь подозрительно. Ты гадал: а не завлекла меня, часом, любезная козочка в постель, дабы получше и попрочнее утвердиться в нечистых замыслах? Верно?

      Я вздохнул.

      — Субъектов умопомраченных постигаю… Но ясновидящих — боюсь. Откровенно и панически.

      — Стало быть, — жизнерадостно возразила собеседница, — с тобою все чин чином. И проницательности не лишен… Я просто провинциальная дура. Умопомраченная к тому же. А самое смешное — никогда не догадывалась об этом. Лишь несколько месяцев назад сообразила… Не представляла, что когда-либо наберусь наглости…

      Она оборвала речь, нежданно рассмеялась.

      — Ты ошибался, Мэтт.

      — А именно?

      — В постельном вопросе… Утверждал, что койки недостаточно просторны.

      Диана шаловливо покосилась, поддела вилкой ломтик маринованной рыбы. Опять рыба — Господи, помилуй!

      — Мэтт…

      — Ага.

      — Я чувствую внутренний подъем…

      — Поздравляю. Весьма оригинальное замечание. Своеобычное, осмелюсь доложить.

      — И угадаешь. Чувствую себя совершенно бесшабашной. Разнузданной. Смелой. По внешности заметно?

      — Отнюдь нет, — любезно уверил я. — Выглядишь весьма благопристойной и цивилизованной особой. — Выждал мгновение и продолжил: — Уверена, что Эльфенбейны тебя не признают? Будем надеяться. Ибо, если сам не ошибаюсь, вот они. Грядут во множестве. Сиречь, в двойственном числе.

      — Не отнимай-ка солонки, дорогой, — попросила Диана. — Другим тоже присуще питаться крутыми яйцами… Погляди на пейзаж! Разве не прелесть? Настоящий север…

      Великолепно было устроено. Особо великолепен оказался непринужденный поворот головы, избавивший мою спутницу/напарницу/любовницу от ужасной необходимости являть окаянным Слоун-Бивенсам нежный профиль.

      Упомянутая пара шествовала мимо. Грета Эльфенбейн для разнообразия натянула бело-красные клетчатые панталоны, что было несомненным упущением, если вспомнить о её точеных ногах. Адольф-отец красовался в темно-синем деловом костюме и вытавлял напоказ темно-синий, аккуратнейшим образом завязанный галстук.

      При дневном свете, по ближайшем рассмотрении, старик показался бы наиобычнейшим, безобиднейшим, неспособным обидеть мухи джентльменом, шагнувшим за рубеж пятидесяти лет. Ему требовались только стоячий накрахмаленный воротник и молитвенник, дабы сойти за мирного приходского священника, а не хищного ублюдка, содержавшего под началом паскудную шайку злопаскудных особей, приверженных тихому дамоубийству и подпольному кознодейству.

      Эльфенбейны проследовали мимо, не повернув ни единой головы.

      — Так точно. Адольф Эльфенбейн собственной персоной, — тихо произнесла Диана. — По крайности, соответствует описанию. И он сам, и отродье.

      — Как тебя вообще втянули в эту историю, а?

      — Не спрашивай: не услышишь нахальной лжи.

      — Видишь ли, — пояснил я, — рано или поздно жизнь моя будет зависеть от надлежащей либо ненадлежащей реакции, тобою обнаруженной. И, само собою разумеется, я не прочь выяснить, с какой умалишенной мерзавкой связался в течение безумного дела, навязанного помраченным начальником. Справедливо?

      Диана засмеялась.

      — Хочешь верь, хочешь не верь, но причиной всему оказался нефтяной кризис.

      — Поскольку предоставляешь выбор, выбираю. Не верю. Кризис, видишь ли, отменное неудобство — был, есть и останется таковым. Однако, нехватка бензина ещё никого не заставляла ввязываться в дурацкую, насквозь нечестную международную авантюру, дабы награбить горючего для всех жаждущих кадиллаков и алчущих фордов. Уж во всяком разе, Хэнка Приста не заставила бы. Старые флотские служаки сплошь и рядом раздуваются от патриотизма, но не до подобной же степени…

      — Если говорить откровенно. Шкипер мстит. Расплачивается за гибель жены. Ты не знал?

      Нахмурившись, я отозвался:

      — Полагаю, миссис Прист утонула во время лодочной, то есть, яхтенной прогулки. Так писали флоридские газеты.

      — Франческа Прист захлебнулась потому, что их тридцатифутовой скорлупке — Хэнковой отраде и гордости — топлива не хватило. Именно когда женщина упала за борт, между прочим, двигатель и высосал последнюю каплю из баков. И Хэнк не смог двинуться вослед Франческе, уносимой течением прочь… Не отвечаю за навигационные подробности, но суть излагаю верно. Вообрази душевную травму, которую получил Прист! Провести на капитанском мостике почти всю жизнь — и лишиться близкого человека из-за невозможности маневрировать в нужную минуту. Вот и решил Шкипер, что впредь американские дамы не будут идти ко дну столь обидным образом. Даже если потребуется лично украсть нефтяное месторождение и собственноручно перегнать сырье в бензин.

      — В солярку, если речь о яхте, — вставил я.

      — Пожалуй. Как бы там ни было, Хэнк расчислил порядок действий и преподнес его кому-то в Вашингтоне. Бывший конгрессмен… Хорошо знает нужные нити и подергать за них умеет. А Вашингтон обретался в полнейшей панике, ибо на бензоколонках форменная революция творилась. Готовы были на что угодно согласиться, лишь бы положение поправить. В буквальном смысле — за что угодно. А касаемо почтения к законам — начхать им на законы, сам понимаешь, коли речь идет о бензине… Вот мы и околачиваемся в Норвегии. Великий Грабеж Нефтепромыслов.

      — Для коего необходим Непревзойдённый Зигмундовский Сифон, — уточнил я. — Звучит-то как! Но что значит?

      — Понятия не имею. Дело засекречено донельзя, мистер Хелм, и о Зигмундовском сифоне даже думать воспрещают: не дай Бог, поблизости сшивается телепат…

      — Конечно, конечно, — сказал я. — Но вставляют сие замечательное приспособление прямо в нефтяную скважину, или уже в подводный трубопровод? Хитрая, наверно, штука. Тем паче, глубины тут немалые, несколько сот футов наберется… Но Северное море — прекрасное местечко для эдаких затей. Вечные штормы, туманы. Юркнул в сторону — и затерялся: ищи-свищи. Даже приличному танкеру нетрудно улизнуть без помех. Напряженным голосом Диана произнесла:

      — Об этом действительно запрещено говорить, Мэтт. А посему смолкаю. Да и правда не знаю ничего больше… то есть, могу сообщить: Зигмундовский сифон изобрел бывший технический гений, пристрастившийся к бутылке и хватающийся за любую темную работу, предлагаемую по нефтяной части. Уже сотворил несколько устройств, каждое из которых само по себе драгоценность. А сифон, если Шкипер ничего не путает — вершина современной науки.

      — Боги бессмертные, — сказал я. — Настоящий цирк, балаган дешевый! Пара сумасшедших ученых, таинственный магнат, прячущийся от людей подальше,

      психически травмированные жертвы бензинового кризиса…

      — И ещё субъект, именуемый Денисоном. Со всевозможной небрежностью я отозвался:

      — Ах, да… Всеустрашающий мистер Денисон, подручный мистера Котко. Занесите в список… Но ты до сих пор не поведала, как и почему сюда попала, крошка.

      — Я, пожалуй, тоже психически травмированная жертва кризиса… Впервые в жизни довелось по-настоящему призадуматься. По-настоящему. Прежде я лихо вертела педалями экологически безвредного десятискоростного велосипеда и спасала прекрасный мир от выхлопного газа, прилежно потрясая кулаком вослед отвратительным и смрадным лимузинам, проносившимся мимо. Только одно дело кататься на велосипеде по доброй охоте, а совсем иное — знать, что отныне и навеки будешь вынуждена красоваться на дурацком сиденьице и ногами орудовать…

      С напускной печалью Диана покачала головой, удрученно вздохнула.

      — И эта мысль ударила точно обухом. Я внезапно поняла, что всю жизнь твердила чужие фразы на попугайский манер; бессмысленно повторяла чужие мнения.

      Рассуждала так, как считали нужным и достойным друзья-идеалисты… Разумеешь?

      — Не поспеваю, — ответил я. — Прыти разумению не достает. Но продолжай.

      — И вдруг, — произнесла Диана, — осознаю: мне все это не по вкусу! Делаю жуткое открытие: мне очень нравятся большие, удобные, быстрые автомобили! С ума сойду, если они сперва остановятся разом, а потом исчезнут начисто… И обнаруживаю, что мне жутко нравятся теплые, мягкие, красивые меха, и полностью плевать на судьбу маленьких беззащитных зверьков, с которых эти меха сдирают. Леопардов и. тому подобных бедолаг… Допустим, леопарды и впрямь под угрозой полного истребления — но уж норкам-то, сдается, ничего не грозит! Плодятся как миленькие… И удостоверяюсь: в ушах навязли разговоры о милых несчастных морских котиках, убиваемых дубинками на островах Прибылова… Ты не потрясен?

      — Я закаленный, — сказал я. — Выстою.

      Следя, как дуэт Эльфенбейнов налегает на селедку, я решил: завтра попробую норвежскую рыбу. Когда-то пробовал — и уцелел. Стоит ли мчать по воздуху через Атлантику, чтобы и в Европе упитываться надоевшими дома яйцами с ветчиной?

      — Последней каплей, — сообщила Диана, — сделались проныры, не удовлетворявшиеся заботой об окружающей среде и спасением животных. Эта публика спасала меня. Даже не спрашивая разрешения. Поняв, как дела обстоят, я взбесилась уже не на шутку. Ремни безопасности в автомашинах! Предупреждающие сирены в замках зажигания! Колымагу даже запустить нельзя, не будучи застрахованным от любых и всяких досадных случайностей… Автомобили предназначены для езды, верно? А ищешь покоя и тишины — сиди себе в четырех стенах. И вдобавок: если мне взбрело на ум прошибить головой ветровое стекло — что вам за печаль? Не суйте носов, куда не просят.

      — Получается, ты вознамерилась прошибить головой ветровое стекло, дабы самоутвердиться и подергать излишне приставучих субъектов за длинные носы?

      Диана расхохоталась.

      — Недалеко от истины… Однажды в Вашингтоне, во время званого ужина, я повздорила со светской дамой, под началом коей служила в одном из достойных общественных комитетов. Дама советовала взглянуть на светлую сторону кризиса. Светлой стороной она числила то, что всем любителям быстрых машин, моторных лодок, снегомобилей и дальних странствий придется присмиреть — не чудесно ли, дорогая? — передразнила Диана. — И вообрази, старая сука просто упивалась такой чарующей перспективой! Ну, думаю, коль скоро это зовется идеализмом, забирайте его себе.

      Прервав речь, Диана окинула взглядом гористое побережье, медленно тянувшееся за окнами.

      — Что же дальше? — полюбопытствовал я. Девушка усмехнулась:

      — Упомянутая дама чуть из вечернего платья не выскочила от возмущения, когда я сказала: двигатель внутреннего сгорания верой и правдой послужил человечеству. И, если намереваетесь похоронить его, хотя бы явите приличествующую скорбь, а не отплясывайте на могиле… Чувство юмора у подобных особей отсутствует начисто, и спор сделался яростным. Дама торжественно провозгласила меня презренной отступницей. А неподалеку слонялся впечатляюще мужественный, седовласый, обветренный субъект. И веселился от души, прислушиваясь к нашей перепалке. Наутро позвонил, представился бывшим флотским капитаном Генри Пристом. Любезно пригласил пообедать вместе. Предупредил, что нечистых умыслов не вынашивает, а с правительственного благословения создает некую хитрую организацию, где мне, судя по вчерашней стычке, самое место…

      Передернув плечами, Диана закончила:

      — Вот и все, пожалуй. Именно так и вышло. Я подсознательно мечтала о чем-то безумном, опасном, бросающем вызов обществу, балансирующем на последней грани законного — или преступающем её. Хотелось, говоря фигурально, прополоскать рот после приторных речей, которыми я засоряла воздух долгие годы. А бурым пеликанам и белым носорогам придется какое-то время обходиться без моей поддержки… Я помогу похитить целую залежь вонючей, маслянистой, восхитительной нефти. И ремень безопасности впредь не пристегну даже под угрозой штрафа.

      — Когда будем снимать приключенческий кинофильм, назовем его «Освобождение Дианы Лоуренс», — хмыкнул я.

      Одно мгновение Диана глядела с обидой, потом положила мне на руку теплую узкую ладонь.

      — Пожалуйста, — попросила она спокойно. — Пожалуйста, не высмеивай меня, дорогой. Не ерничай, иначе все испортишь, и крепко испортишь.

      — Прости.

      — Ведь и впрямь ужасно. Фальшивые насквозь олухи обитают в насквозь фальшивом мире, ими самими придуманном! Ручьи должны журчать подогретой дистиллированной водицей, ветер — веять чистейшим кислородом, без малейшей азотной примеси, а люди и животные — существовать бесконечно… Здесь же — настоящая жизнь. И ты — настоящий.

      — Благодарствуйте, — сказал я сухо. — Если это комплимент, конечно…

      — И смерть — настоящая. Поняла это ночью, пока сидела в каюте и ждала: ? сейчас войдут и прикончат меня, как прикончили Эвелину — если не успею выстрелить первой… Было изумительно. Почему никто ни разу не разъяснил мне, что единственный способ ощущать себя живым — поистине живым — глядеть в лицо возможной гибели и спорить с нею? Никогда не испытывала такого подъема и прилива сил! Прежде меня опекали, берегли, а нынче все было ужасно и великолепно, и я не отдала бы этой ночи ни за какие коврижки.

      Я выразительно постучал по столу согнутым пальцем.

      С вызывающей, открытой, чисто мальчишеской улыбкой Диана легонько стиснула мою руку и отняла собственную:

      — Верно говорят: рыбак рыбака видит издалека… Разумеется, она была совершенно права.

     

      Глава 7

     

      Около полудня мы причалили в живописной маленькой гавани — Олесунне. Среди толпившейся на пристани публики я углядел знакомую худощавую фигуру в джинсах и куртке-ветровке. Пришлось отправиться вниз, в каюту. Диана Лоуренс возлежала на разобранной постели, когда я постучался и ступил через порог.

      — Тебе же ведено: револьвер постоянно держать под рукой! — упрекнул я.

      — А он и лежит под рукой. Зачем выставлять оружие напоказ? Явится горничная, всполошится…

      Вытянув руку из-под складок одеяла, Диана показала мне курносого тридцативосьмикалиберного зверя.

      — Второй номер до сих пор не показывается? — полюбопытствовала она. — Тот, который накануне сбежал с корабля?

      Я кивнул:

      — Показывается. Во всей красе. И долг исполняет весьма прилежно, каков бы его долг ни был. По карте судя, мальчику привелось повертеть баранкой до седьмого пота, огибая уймищу фьордов; а к тому же паромов дожидаться — кое-где без переправы не обойтись, хоть плачь… Но, возможно, у него наличествует приятель, а у приятеля имеется быстроходный катер или частный вертолет.

      — Один прибыл?

      — Насколько можно судить; но это ничего не значит. Если привел подкрепление, держит его поодаль, в глубоком тылу.

      — Что будем делать?

      Я огляделся. Требовалась — почти наверняка потребуется — простая вещица: полотенце. Искомое обнаружилось тотчас. Влажное, белое, брошенное на закраину умывальной раковины в углу.

      Свернув полотенце, я затолкал его в карман плаща.

      — Приказываю: не делать ничего. Не покидать каюты. Коль скоро парень увидит незнакомую физиономию и сведет концы с концами, его придется убивать — иначе все выложит Эльфенбейнам. Не высовывать носа! Тогда я сумею избавиться от супостата, не причиняя местным блюстителям порядка ненужных забот. Норвежцы — хорошие ребята, незачем подбрасывать им ненужные трупы.

      Диана заколебалась.

      — Но ведь… опасно же, Мэтт! В живых его оставлять опасно, понимаешь?

      Я поглядел на девушку весьма пристально. В зеленых глазах Дианы опять мерцали странные искорки.

      Самая страшная порода двуногих! Особи, с детства одураченные палаческой сказкой о том, что миролюбивое слюнтяйство искони заложено в человеческой натуре, а любое насилие — противоестественное и омерзительное отклонение от правила. Едва лишь эти субъекты осознают, насколько их одурачили — они либо начинают пить горькую, либо лечатся у психоаналитиков, либо ударяются в противоположные лживой сказке, действительно ужасные крайности, да такие, что уважающая себя тигровая акула — и та побрезгует водить с подобными чудищами знакомство.

      — Кровожадная тварь, — ухмыльнулся я.

      — Нет, — парировала Диана. — Просто рассудительная.

      — Возможно, — согласился я. — С какой колокольни судить… Впрочем, не думаю, что убийство осуществимо с бухты-барахты, средь бела дня, безо всякой предварительной, так сказать, подготовки.

      Пожав плечами, Диана сказала:

      — Пожалуй, ты прав, дорогой. Мой собственный опыт в подобных делах невелик. Ничтожен. Двадцать четыре часа начальной практики — вот и все. Но…

      Диана запнулась.

      — Но?..

      — Пожалуйста, будь справедлив, — попросила девица спокойным голосом. — Если бы я числилась профессиональным агентом, ты не смотрел бы на меня, как на взбесившегося вурдалака в юбке лишь потому, что смею заметить: некий субъект представляет серьезную угрозу, от которой лучше всего избавиться раз и навсегда.

      Несколько мгновений миновало в безмолвии. Диана изрекла сущую правду. Я вздохнул:

      — Прошу простить, сударыня. Вы не кровожадная тварь, мисс Лоуренс… А посему продолжайте цепляться за револьверную рукоять и никого — повторяю, никого, кроме меня либо Хэнка Приста — что почти невероятно — в каюту не впускайте… Дело мне предстоит небыстрое; наберись терпения, и ни в коем случае не вздумай шляться по кораблю. Вернусь, как только смогу.

      Сходни уже опускали, когда я выбрался на верхотуру — виноват, на палубу. Преподобного Эльфенбейна и его хорошенькой дочери поблизости не обнаруживалось. Визитер, с товарищем которого я столь невежливо поступил накануне, по-прежнему ошивался посреди причала, меж встречающих и провожающих, обремененный своим ядовито-красным рюкзаком. Прежде несли проследовать на борт, полагалось уступить дорогу спускающимся с корабля пассажирам.

      А одним из них был М. Хелм, эсквайр.

      Олесунн — весьма колоритный городок, приклеившийся к отрогам над наполовину затопленной морем долиной. Обставшие фьорд горные склоны поросли чахлыми вечнозелеными деревьями, отчаянно боровшимися за существование в этих неприютных краях. Пристань была довольно длинной, а на дальней оконечности её виднелись штабели ящиков, ожидавших погрузки. Я торопливо изучил окрестности, шагая по трапу вместе с прочими. Требовалось укромное, скрытое от любопытных взоров местечко.

      Мы с парнем столкнулись лицом к лицу, и настала пора действовать. Основу для действий заложили отнюдь не плохую. Моя смертоносная, как изволил выразиться Мак, репутация, по-видимому, предшествовала мне весьма впечатляюще. Следовало играть на этом и снимать с положения всевозможные сливки.

      Парень, разумеется, притворился, будто не узнает меня. Еще бы… Просто окинул очередного путешественника рассеянным взором, опять устремил глаза на судно, точно поджидал кого-то. Пожалуй, и впрямь поджидал — непосредственного начальника, чтобы доложить о выполненном задании — свойство коего оставалось для меня загадкой.

      — Наn kommer Inte, — уведомил я жизнерадостно, уставясь на парня в упор. — Не придет. Никогда. Наn kommer alldrig.

      Говорил я по-шведски, не по-норвежски; да ещё и сомневался, в должном ли состоянии обретается иностранный язык, много лет хранившийся на задворках памяти безо всякой ощутимой пользы. Но парень понял. Воззрился на меня, опустил рюкзак наземь.

      Он был светловолосым, подобно покойному напарнику. Но гляделся куда приличней, ибо ни краснорожим, ни тяжеловесным, ни разбойно дерзким не был. Довольно славный, умеренно высокий малый, с умеренно развитой мускулатурой на умеренно крепком скандинавском костяке. Из парня получился бы прекрасный лыжный инструктор, какими их показывают на экране: тонкий, подтянутый, любезно поясняющий рыхлым старым бабищам, что ноги нужно чуток согнуть, а палками работать одновременно.

      Вокруг сновали пассажиры и грузчики, но существенных помех не отмечалось.

      Облизнув губы, парень снова покосился в сторону корабля.

      — Бьерн?.. — осведомился он и осекся.

      — А-а-а… Бьерн. Это значит «медведь», верно? Сообщаю: белобрысый медведь окончательно сделался белым и решил поплавать. Где-то там, в открытом море. Наn simmar darute nagonstans. Впрочем, уже, пожалуй, наплавался… Ты меня понимаешь, сынок?

      — Понимаю, — отозвался парень. — И говорю по-шведски, а также по-английски. Немного…

      — Оч-чень хорошо, — процедил я, придерживаясь нужной роли, напуская на себя наглый, вызывающий, самоуверенный вид. — Он, видишь ли, ошибся. И весьма серьезно. По-хамски обошелся с моей приятельницей, а так поступать не годится. Надобно блюсти приличия, уважать женщин — согласен, сынок?

      — Пожалуйста, прекратите звать меня «сынком», господин Хелм… Да, я конечно же знаю ваше имя. Разрешите представиться: Эрлан Торстенсен. А рассказу о Бьерне дозвольте не поверить. Он исключительно сильный и опытный…

      — Раскрой глаза, Эрлан Торстенсен, — посоветовал я. — Признаешь пистолетик?

      Из-под полы показав норвежцу трофейную «Ламу», я проворно спрятал её подальше от греха и окружающих.

      — Думаешь, Бьерн полюбил меня с первой встречи настолько, что сделал подобный подарок? Если думаешь, ты глупее, чем думал я. Игрушку привелось отнять, а владельца вышвырнуть за борт во время шторма. Чтоб не размахивал стволами заграничной выделки… Теперь сообрази-ка: что я намерен учинить с тобою?

      Опять облизнув губы, парень промолвил:

      — Я не пуглив, господин Хелм.

      Не веря ушам, я вытаращился на Торстенсена. Потом начал искренне и безудержно хохотать. Шествовавшая мимо парочка юных девиц подарила меня любопытными взглядами. А Эрлана Торстенсена — весьма любопытными и куда более пристальными. Норвежец был действительно красив — и отменно забавен, ибо пыжился, уверяя, будто не боится. Точно это имело наималейшее значение! Вернее, имело: цель затеи в том и заключалась — нагнать на парня страху; но я в толк не возьму, зачем прилюдно похваляться своей отвагой — словно мир и без этого не кишит героями, как дворняжка блохами.

      — Пойдем-ка, — предложил я. Торстенсен заколебался. Я нетерпеливо повторил:

      — Живее! Хватай рюкзачишко и следуй за дядей! Вон туда, к симпатичным стопкам хорошеньких детских кубиков…

      Впору было вздохнуть с облегчением, затащив Эрлана Торстенсена в нужное место, но это шло бы полностью вразрез моей роли: несокрушимый, дерзкий сверхчеловек ничего иного, кроме беспрекословного повиновения и ждать не мог. Но вам сообщаю: противник, настолько глупый, чтобы толковать о собственной боязни либо, подобно Эрлану, похваляться отсутствием оной, способен отколоть любую штуку — даже когда в поясницу нацелено спрятанное пистолетное дуло. Я весьма опасался дурацкой выходки, однако норвежец оказался осторожен.

      — Прекрасно, — сообщил я. — Можешь поставить рюкзак.

      Мы очутились в узком, длинном промежутке между рядами высоко уложенных ящиков. Ни с причала, ни с корабельного борта никто не мог бы созерцать нашей оживленной беседы.

      — Поговорим, как разумные люди, — предложил я._ Во-первых, прошу поверить слову: Бьерн погиб. Сомневаешься — отыщи мисс Эльфенбейн, получишь полное подтверждение… Бьерн явил непомерную прыть, и чересчур уж усердно пытался доказать собственную силу и храбрость. Наверно, привык лупить беззащитных женщин: забыл, что иногда и сдачи можно схлопотать — немалой. Веришь или нет?

      Норвежец медленно кивнул.

      — У вас пистолет Бьерна… Верю…

      — Извини, если отнял у тебя закадычного друга.

      — Мы друзьями не числились. Велели работать на пару с Бьерном — работал; но субъект был неприятный, грубый, вульгарный. Хотя и толковый агент, ничего не скажу. Можно было многому поучиться…

      — Вот и чудно, — произнес я. — Значит, личной обиды и вражды не наличествует.

      Эрлан помотал головой.

      — Слушай внимательно. От Бьерна ты уже ничему никогда не научишься. От меня же сможешь набраться немало полезного. Например, узнаешь, как уцелеть. Или как сыграть в ящик. Сам решай, Эрлан Торстенсен. Встречу ещё раз — уложу. Безо всякого предупреждения. Посему, постарайся не попадаться на глаза. Отныне и вовек.

      Пристально рассматривая меня, Торстенсен безмолвствовал. Неподалеку высилась могучая лебедка, но двигатель пока не запускали. Царила относительная тишина, стрелять не дозволявшая. Надлежало просто разговаривать и грозить вовсю.

      Так я и сделал.

      — Хочешь выжить, Эрлан — бери ноги в руки и опрометью лети подальше, где не столкнешься со мною даже случайно. Случайно ли, намеренно ли столкнешься — где бы то ни было, запомни! — убью без промедления. Только не думай, что я запугиваю — ради собственного блага не думай. На улице, в переполненном театре, в автобусе, трамвае, поезде — где угодно: я убью тебя. Увижу твое лицо — выстрелю, а стреляю весьма недурно. Быть может, меня поймают и в тюрьму определят, но тебе легче не сделается. Уяснил?

      — Вы либо спятили, — ответил парень, — либо…

      — Не усомнись, о юный и нежный отрок, — вызывающе оскалился я. — Извергни всяческое недоверие вон из башки. Не то в ней, родимой, возникнут аккуратное входное отверстие и весьма неопрятное выходное… Мы долго толковали о тебе: я и миссис Барт. Мадлен, говоря мягко, недолюбливает парней, лупящих её по затылку и сбрасывающих прямиком в соленую, довольно глубокую воду. Просила кой-кого пристукнуть. Цитирую: «Волкодава ты утопил, Хелм, однако не вредно и щенку свернуть шею — дабы я успокоилась». Конец цитаты. Мадлен — весьма злопамятная и мстительная особа, Торстенсен, хоть и кажется изнеженной рохлей. Мне стоило некоторого труда тебя выгородить. Не из человеколюбия, конечно, а лишь потому, что время неудобное и место негожее. Без нужды связываться с норвежской полицией навряд ли стоит. Поэтому даю шанс — один-единственный шанс! Объявишься снова — повторяю: где бы то ни было! — на свете станет меньше одним Торстенсеном.

      Я сощурился. Повелительно махнул рукой.

      — Лекция окончена. Забирай рюкзак и проваливай. Быстро-быстро, и далеко-далеко.

      Норвежец помедлил, потом неохотно склонился, ухватил дорожный мешок за лямку и двинулся прочь.

      Наконец-то заскрежетала портовая лебедка, зарокотала могучим мотором. Чрезвычайно кстати… Я кривился, понимая: большая часть воинственных угроз пропала вотще и втуне. Запугивать хорошо полных молокососов. Иногда удается нагнать страху и на серьезных людей, но только если вы настоящий, девяносто шестой пробы гангстер с надлежаще бандитской харей. Впрочем, гангстеры все же связываются с другой публикой. А наши противники не шибко внемлют свирепому рыку, и произвести на них истинное впечатление можно лишь застрелив наповал.

      Я выхватил пистолет, проворно обмотал припрятанным в кармане влажным полотенцем, позаимствованным из Дианиной каюты.

      — Эрлан!

      Норвежец услыхал, невзирая на грохот и шум. Три быстрых шага избавили бы его от любой опасности, но юные норвежские герои не улепетывают. Задержавшись, белобрысый потомок викингов хладнокровно вперил в меня бестрепетный взор. Я выстрелил.

      Пуля ударила в картонный ящик рядом с Торстенсеновским ухом. Непроизвольно подпрыгнув, Эрлан овладел собою и застыл. Я лениво приблизился.

      — Запомни: в любое время. В любом месте. И в точности как сейчас, но прицелюсь на полтора фута правее… Встретимся опять — будешь покойником.

      По-волчьи оскалившись, я завершил наставление:

      — Считаем доказательство представленным. А теперь, сынишка, брысь. Брысь!

      В Европе относятся к револьверам и пистолетам куда почтительнее, чем у нас. Торстенсена проняло-таки. Синие глаза округлились. На лице изобразилась долгожданная робость. Фу-у… Кажется, убедил. Парень удостоверился: Хелм разрядил пистолет в оживленном порту, средь бела дня — и ничего с Хелмом не сделали, наверняка ничего и не сделают.

      Лебедка орудовала напропалую, рычала, поскрипывала; грохотали передвигаемые ящики. По набережной проносились автомашины. За штабелями громко переговаривались грузчики, обрывки поглощаемых шумом фраз долетали до нашего слуха.

      А выпущенная пуля — смертоносная, покрытая никелевой оболочкой, известная в Скандинавии как девятимиллиметровая Kurz, или «короткая» — внушительно пролетела на расстоянии считанных дюймов…

      Опомнившись, Торстенсен перекинул рюкзак через плечо и зашагал с похвальной прытью. Свернув за угол, пустился бегом — только подметки застучали.

      Вынимая из механизма обгорелые махровые обрывки, я почуял движение сзади и развернулся. Затолкал пистолет в карман, однако рукояти не выпустил.

      — Стыдиться впору, Мэтт! Младенцев запугивать — не велика заслуга, — изрек объявившийся Денисон.

      — Здорово, Люк, — откликнулся я.

     

      Глава 8

     

      Обращение пришлось Полю не по вкусу. Его уже долгонько так не именовали. Глаза Денисона слегка сузились, но губы тот же час растянулись в улыбке.

      — Хм! — сказал он. — Увидев тебя на борту, со вчерашнего дня пытался припомнить старую кодовую кличку — и не мог. Кажется, психиатры называют подобное «фрейдовской забывчивостью», да?

      — Боги бессмертные, — вздохнул я. — Я называю это полным провалом памяти! Ведь сам и окрестил нас Четырьмя Апостолами — показав, между прочим, сколь глубоко знаешь Библию… Мэттью, Марк, Люк и Джон: Матфей, Марк, Лука, Иоанн…5 Марка с Иоанном убили во время внезапной революционной заварушки — помнишь? Весьма внезапной… Мерзавцы изобрели знаменитый ley de fuga6: вели парню броситься наутек, а потом стреляй меж лопаток — очень удобно. Сколько разумею, некий Линкольн Александр Котко изрядно погрел ручонки при помощи нового режима, когда бесчинства улеглись. Выкачивает нефть из несчастной страны и поныне. Большою сделался шишкой…

      — И был изрядной, — возразил Денисон. — Достаточно крупной, чтобы запретить вам вынюхивать мой след. Уговор между Котко и мною включал непременный пункт: защита и покровительство. Действует он и сейчас. А ваш начальник… этот, как его? — Мак… понимает: коснешься Денисона пальцем — всю организацию прихлопнут в два счета. Распустят. Линкольн оптом купил половину вашингтонских политиков и вполне способен повертеть рычагом-другим.

      — Линкольн? — переспросил я. — Его, часом, не путают со славным Президентом? Или мистер Котко столь важен, что спутать уже немыслимо? Ах, да… Ведь Авраам Линкольн вовсе не требовал неизменно титуловать себя мистером…

      — Это зависит от того, с кем разговаривает Котко, — не без некоторого самодовольства заметил Денисон.

      Кажется, Поль и впрямь кичился правом адресоваться к высокопоставленному олуху по имени. Боги!

      — Стало быть, — заметил я, — великий, неуловимый и лысый Котко существует поистине? Удивления достойно! Мы уже гадали…

      — Существует, не беспокойся. И никуда не денется. Можешь проверить. Разряди свой испанский пугач — и pronto познакомишься с мистером Котко.

      Я осклабился:

      — Пожалуй, стоило бы выпалить из чисто научного любопытства.

      Денисон ухмыльнулся в ответ:

      — Не умеешь ты беситься долгих семь лет, amigo. Не злопамятен. Никогда не был.

      — Живем и учимся, Поль. Я мог чуток перемениться.

      Денисон опять покачал головой, продолжая улыбаться.

      — Если бы ты впрямь ненавидел меня, Мэтт, — ненавидел по-настоящему, — то убил бы здесь и сейчас, и к чертям собачьим все приказы. Я ведь помню твои замашки. А кстати, как ты уцелел в ту ночь? Девушка предупредила? Поутру её нигде не могли отыскать… Имя позабыл. Елена? Маргарита?.. Не помню.

      Помнил, разумеется. Так же хорошо, как помнил имя Мака и собственную кодовую кличку. Но, коль скоро Поль решил изображать рассеянность и забывчивость, я услужливо подыграл иуде и продолжил:

      — Да, она. Только звали девицу Луизой, и она любила тебя, и не хотела обременять твою совесть мыслями о преданном и убитом друге. К несчастью, схлопотала пулю во время побега. Оба схлопотали — и она, и я. Но мне удалось выжить.

      — Да, — сказал Денисов. — Твой коэффициент выживания всегда был чертовски высок. Последовала пауза. Короткая.

      — Хорошо выглядишь. Мэтт.

      — И ты неплохо.

      Так и было. Денисон, казалось, ел до отвала и спал допоздна — под шелковыми покрывалами, в приятной компании. Поль сделался обладателем той прилизанной, ухоженной внешности, которой все большие шишки — по обе стороны закона — требуют от своих лакеев. Умеренно темный, ровный, дорогостоящий загар, по сравнению с коим крупные зубы кажутся белоснежными. Денисон явил их моему обозрению, поглядев туда, где пропал из виду Эрлан Торстенсен.

      — Задал же ты парню перцу! — провозгласил Поль. — Чисто ковбойские речи: не исчезнешь из города — исчезнешь навеки. Ты всерьез говорил?

      Я скривился:

      — Понятия не имею. Появится вновь — тогда и решу, всерьез или нет.

      — А кто это?

      — Из эльфенбейновских ребяток… Э, да ты урока толком не выучил! А, Поль? Старческой забывчивостью маешься, да ещё и мальчишеской небрежностью страдаешь?

      — Плевать нам на Эльфенбейна, — сказал Денисон. — Больно мелкая сошка: знай себе ходит в подручных, невзирая на ум и способности. В Эльфенбейне любопытно лишь то, что привлекает его любопытство… Понимаешь? Коль скоро человек с подобным опытом и геологическим образованием чего-то хочет, упомянутое что-то являет огромную ценность, будь покоен. Если он работает на другого человека — этот человек наверняка заслуживает серьезнейшего внимания, ибо на него трудится Эльфенбейн. Впрочем, покуда немчик не пытается строить козней, пускай пасется невозбранно. Линкольн эдакую мелочь даже в лупу не разглядывает.

      — Сделай милость, — попросил я.

      — Да?

      — В моем присутствии зови мистера Котко иначе.

      Я слишком чту память Авраама Линкольна, чтобы пятнать её, невольно вспоминая Президента, когда речь ведется о богаче-ворюге… Значит, Адольфа оставляют на произвол судьбы и меня? Огромное спасибо, весьма обязан.

      — Можешь слопать Эльфенбейна за ужином, — уведомил Поль. — Мы опасаемся не его, а тебя, и твоего отставного флотского служаку. То ли ты опекаешь его, то ли наоборот — не знаю. Но приятель Мака принял известное обязательство, и лучше пускай сдержит слово. Так и передай. Мистер Котко весьма заинтересован в некоторых вещах, верен данному слову и справедливо рассчитывает на взаимность…

      Поль ухмыльнулся.

      — И если понадобится помощь при общении с Эльфенбейном — говори, не стесняйся, amigo. Я прибыл сюда охранять интересы Линколь… мистера Котко. Вдруг, ненароком, седовласый доктор окажется крепким орешком? Буду рад услужить: ради старой любви и дружбы прежних дней.

      — Конечно, — сказал я. — И дружбы прежних дней…

      Мы умолкли. Денисон развернулся было, чтобы уходить, но помедлил и глянул через плечо:

      — Хочешь верь, хочешь не верь, но я искренне порадовался, узнав, что тебе удалось вырваться и спастись.

      Я не ответил. Мгновение спустя Поль начал удаляться. Дозволив парню отойти на десяток ярдов и свернуть, я метнулся вослед, обогнул ящики и успел узреть, как Денисон забирается в роскошный серебристый мерседес, машину, стоившую владельцу — или нанимателю оного — не меньше двадцати тысяч. Денисон запустил мотор и укатил.

      Жаль, подумал я. Уйму времени угробил на воспитание этого субъекта. И, кажется, впустую. Прослужив на посылках у Котко семь лет, Поль начинал забывать азы, болтать подобно герою дешевого, дурацкого боевика. Ненавижу его или не таю злобы — Господи, помилуй!.. Точно личная приязнь или неприязнь способны были повлиять на что-либо при подобной встрече!

      Я отправился в город — милое прибрежное поселение, напропалую истязуемое подъемными кранами.

      Отыскал прохожего, умевшего связать несколько слов по-английски; выяснил, где находится ближайший телефон. Вскоре я уже разговаривал с неведомым господином из Осло, а тот весьма прытко вызвал Вашингтон. Посредством электронной магии, суть коей не пойму даже если кто-либо задаст себе напрасный труд и попытается растолковать.

      — Эрик, сэр, из Норвегии, — доложил я. — Двадцать минут назад мило поворковал со старым добрым приятелем. Он уверен, будто ненависть не длится семь лет подряд.

      — Неужто? — спросил Мак, чей голос доносился довольно слабо. Магия работала отнюдь не безукоризненным образом. — А прав упомянутый человек или нет?

      — Какая разница?

      — Надеюсь, никакой.

      — И все же, сэр, очень хотелось бы получить недвусмысленные распоряжения насчет Поля Денисона.

      — Увы, не получите. Поль Денисон числится нынче добропорядочным гражданином, состоящим на ответственной службе у Котко, субъекта богатого, влиятельного и, главное, ещё более добропорядочного. По крайности, доказать иного не удается. Работники мистера Котко пользуются неприкосновенностью похлеще дипломатической. Семь лет назад было решительно сказано: любое покушение на душевное спокойствие, благоденствие или, упаси. Более, бренное существование Поля Денисона отольется невиданным политическим скандалом. Точное свойство скандала не упоминалось, но кому и зачем нужны умопомрачительные неприятности? Мы не колеблясь рискнули бы, касайся дело важных национальных интересов, но не станем подставлять головы ради мелкой внутрисемейной мести. Один паршивый дезертир едва ли заслуживает столь значительных жертв.

      — Понимаю.

      — Посему, Эрик, покуда положение вещей не изменится, или не будет поддаваться перемене, Денисон принадлежит к разряду неприкосновенных.

      — Лучше скажите: касте неприкасаемых, сэр, — ухмыльнулся я.

      — Надеюсь, вы уразумели, — ответил Мак невозмутимо.

      — Да, сэр.

      — Иные вопросы есть?

      — Франческа Прист. Как она погибла? Мак ненадолго умолк.

      — С вашего разрешения, Эрик, — сказал он, — желательно было бы уяснить причины и поводы к этому любопытству.

      Я ответил со всевозможной осторожностью:

      — Насколько помню, вы и Генри Прист — очень давние друзья. Поэтому прошу прощения, сер, но требуется выяснить, не перепутались ли часом у капитана мозговые извилины. Прист не обнаруживал признаков старческого маразма?

      — По-моему, нет.

      — Получается, мне и вам скормили разные повести о смерти миссис Прист. Ибо сведения, коими располагает я — правда, краткие и полученные из вторых рук, — гласят следующее. Отставной капитан первого ранга, закаленный морской волк Генри Прист, командовавший дредноутами, участвовавший в сражениях, совершавший дальние походы, изощрившийся в кораблевождении до мыслимых пределов, отправился в простую увеселительную прогулку на паршивой тридцатифутовой яхте, «Франческе II». Ошиваясь подле самого побережья, сведущий и многоопытный моряк умудрился: а) остаться без единой капли топлива и б) не выудить из воды упавшую за борт жену. Я сам не сумел бы вести суденышко хуже, сэр, но ведь я сухопутная крыса! Возникает вопрос: а в здравом ли Прист уме? То есть, если загодя намеревался утопить супругу — это его личное дело… Но прежде чем сотрудничать с человеком, сорок лет бороздившим волны, а в итоге дозволившим своей дражайшей половине барахтаться рядом и преспокойно идти ко дну, следовало бы семь раз отмерить… Я, с вашего позволения, определил бы действия — точнее, бездействие — Приста как полную профессиональную никчемность, сэр.

      — Касаемо Хэнковых мозгов и навыков тревожиться незачем, — ответил Мак. — Видите ли, Прист угодил в переплет, которого нельзя было предугадать, из которого не выкрутился бы никто.

      Я промолчал. Я прилежно слушал.

      — Кажется, вы были знакомы с Хэнком весьма недолго?

      — Да, сэр, когда мы обосновались в его доме, на острове Робало, примерно два года назад.

      — Прошу не забывать, — продолжил Мак, — он по собственной доброй воле провел на кораблях почти всю жизнь. Любит морское дело, ничего не попишешь… И знает, между прочим, досконально. Хотел провести оставшиеся годы на плаву: паруса подымать, мотор запускать, рыбу ловить. Вложил во «Франческу II» почти все свои сбережения. Проиграв очередные выборы в Конгресс, признался мне, что испытал невыразимое облегчение. Помахал, так сказать, общественным обязанностям рукой, вздохнул с облегчением и смог зажить как хотелось… Но именно тут арабы взяли, да по советскому наущению перекрыли нефтепроводы. Сами помните, Эрик, что творилось у бензоколонок. А возле морских пристаней было ещё хлеще — особенно во Флориде: там дизельное топливо чуть ли не воровали друг у друга.

      — Понимаю.

      — Зиму напролет «Франческа II» простояла на приколе, а весной Хэнк обнаружил, что, истратив на яхту не менее пятидесяти тысяч долларов, не может и от берега толком удалиться — без работающего мотора так не поступают.

      Я легонько поежился. Избыточной болтливостью начальник мой никогда не отличался, но сейчас держал форменную речь — долгую и подробную, по всем правилам ораторского искусства. Любопытная штука — дружба… Особенно судя по моей недавней встрече с Полем Денисоном.

      — Хэнк привык распоряжаться, командовать, властвовать положением. И вдруг — на тебе! Прослужив на благо Соединенных Штатов четыре десятилетия, Прист совершенно справедливо рассудил: если мне продали моторную яхту за пятьдесят тысяч, пускай, когда требуется, и горючее продают, черт побери! А иначе получается чистейшее мошенничество. Точно как торговля земельными участками, на которых ничего нельзя построить, ибо земли затоплены! Подобные выходки приводят остроумцев за решетку; и Хэнк рассудил: нечего сваливать вину арабам на голову…

      Сдавалось, я убивал уйму времени, выслушивая биографии различных субъектов, сопровождаемые психоаналитическими подробностями. Ладно, пускай излагают. В конце концов, произведем четыре арифметических действия: сложим кое-что воедино, кое-что вычтем из получившейся суммы, поделим на количество участников и умножим на величину пока неизвестную. Глядишь, и получим вразумительный результат…

      — …Сами понимаете, подобная точка зрения отнюдь не завоевала Хэнку друзей на приморской заправочной станции. Ребятки, наливавшие в баки солярку, единодушно мнили себя высшей расой… Помните?

      — Конечно.

      — В то злополучное утро Хэнку сообщили, что служащие продают судовладельцам дизельное топливо. Прибыл на «Франческе II», увидел, как отваливает от пристани другой кораблик — не меньших размеров. Прочитал цифры на счетчике, попросил себе столько же горючего. Парень, орудовавший шлангом, понес несусветную ахинею и отказал наотрез. Начался ожесточенный спор. Франческа утихомирила Хэнка, и тот согласился на меньшее количество… За много недель они впервые отправились удить в открытое море.

      Я хмыкнул, начиная прозревать очертания истины.

      — Помните узкий пролив меж островами? По пути домой Хэнк намеревался миновать его в разгар прилива и оставил только самую малость лишней солярки. Но за кормой возник дымный столб, довелось повернуть и выручить двоих парней, у которых запылал катер. Один из бедняг получил серьезные ожоги. Покуда переправляли обоих на борт «Франчески II», покуда перевязывали — течение переменилось. А горючее было уже на исходе…

      — Не повезло, — сказал я, дабы Мак удостоверился: ему внемлют по-прежнему.

      — Да, не повезло. И крепко. В иное время, рассказывал впоследствии Хэнк, он бросил бы якорь и выждал, не стал бесцельно бороться с ветром и волнами; но пострадавшему срочно требовалась помощь — и Прист вызвал по радио береговую охрану, сообщил свои координаты, двинулся в пролив. Отправил Франческу на ходовой мостик: следить за водоворотами — сверху видно куда лучше. А сам изготовился стать на якорь, если двигатель внезапно заглохнет. Но обожженный парень весьма некстати пришел в себя и начал страшно кричать в каюте. Франческа поспешила на помощь по отвесному трапу; оступилась — не молодой уже была, — а тут мотор умолк и Хэнк, не оборачивавшийся, ничего не замечавший, отдал якорь. Канат, натянулся, яхта остановилась — очень резко; жена выпустила поручень и вылетела за борт. Хэнк метнул ей спасательный жилет, бросил конец, но сами знаете, что такое отлив у флоридского берега… Франческу вертело и несло прочь. Хэнк обрубил якорный трос, пытался лавировать под парусом — и застрял на песчаной отмели. Когда примчался катер береговой охраны, утопавшую отнесло неведомо куда. Через несколько дней выкинуло на пляж… Мак помолчал.

      — Повторяю: Прист угодил в переплет, которого нельзя было предугадать, из которого не выкрутился бы никто.

      — Понимаю, сэр. И соболезную… А что именно сталось с работником бензоколонки? Простые телесные повреждения? Или тяжкие увечья? Или трагическая смерть?

      — Откуда вы знаете о?..

      — Пять лишних галлонов горючего дозволили бы Хэнку маневрировать и догнать миссис Прист, — молвил я. — Пожалуй, даже два галлона спасли бы положение — только поганый сукин сын, заведовавший торговлей, продать их не пожелал. Утверждался в превосходстве над окружающими… На месте Хэнка я отправился бы прямиком к заправочной станции, переломал парню все кости, сколько их имеется в человеческом скелете, а потом содрал с ублюдка выдубленную побоями шкуру и соорудил себе хороший индейский барабан. Чванишься попусту, как последняя сволочь — изволь отвечать за последствия сортирной своей спеси. Хэнк наверняка рассудил точно так же. Мы из одного теста слеплены… А пристукнуть зловредную мразь, по моему разумению, значит облагодетельствовать общество.

      В нескольких тысячах миль раздался короткий сухой смешок.

      — Вы и впрямь из одного теста, Эрик. Хэнк именно это и учинил. Парень попал в больницу, валялся там довольно долго. Пришлось, правда, уплатить за лечение, за моральный ущерб; но власти посмотрели на историю сквозь пальцы, ибо Хэнк разбушевался в невменяемом состоянии. Потом он говорил мне: дурацкая, детская потасовка. Не служащего лупить надо было, а тех, кто, сделав нас полностью зависящими от поставок нефти, не способен их обеспечить. Пора, сказал Хэнк, вмешаться людям разумным и руку приложить основательно. Куда следует…

      — Верно, — согласился я. — Но касательно затеваемого разумного грабежа в международном масштабе — до какого предела волен я помогать мистеру Присту?

      Секунду или две Мак безмолвствовал.

      — Пожалуй, вы изрядно заблуждаетесь, Эрик, недооценивая Хэнка Приста. Считаете его отставным капитаном-чудаком? Думаете, сунулся морской волк в опасные сухопутные забавы, чреватые кровопролитием? Наверное, он преднамеренно внушает вам эту мысль. Но ради себя и ради него — не обманывайтесь!

      Я припомнил кой-какие любопытные подробности, например, бергенских соглядатаев, долго мокнувших под ливнем и послушно растворившихся в темноте по небрежному знаку Приста. Глубоко вздохнул.

      — Да, сэр. Вы правы. Приму к сведению.

      — В начале второй мировой, — продолжил Мак, — прежде чем возглавить организацию, где вы служили тогда и служите ныне, я сотрудничал с разведчиками-диверсантами, содействовавшими норвежскому Сопротивлению. Квислинг7 лютовал напропалую, народ весьма охотно брался за оружие, а мы, со своей стороны, делали все возможное. И лучшим агентом, орудовавшим в прибрежных областях — во всех областях, заметьте! — считался некий флотский лейтенант, выходец из Норвегии. Владел языком, и страну знал недурно. В отличие от большинства остальных разведчиков, был не просто связным или истребителем, а командовал целыми партизанскими отрядами. Да как ещё командовал! С величайшей изобретательностью, отменной дерзостью… И полнейшей беспощадностью. Такой выдающейся, что немцы сулили за голову лейтенанта поистине бешеные деньги. Много лет миновало, разумеется, но подобный опыт не исчезает бесследно…

      — Хэнк Прист? — осведомился я.

      — Он самый, — ответил Мак. — Тогда мы и подружились. На всю жизнь.

      Что-то зашевелилось на дне моего сознания.

      — Кодовая кличка у… лейтенанта… имелась?

      — Да. Зигмунд. А к чему вы спрашиваете? Я нахмурился, глядя на собственное отражение в стекле телефонной будки.

      — Мог бы пояснить, но, если разрешите, пока воздержусь.

      — Норвежцы буквально боготворили Зигмунда, — заметил Мак. — Убежден: вздумай тот опять объявиться на скандинавской почве — получил бы любое и всякое содействие в любое время суток… Числился национальным героем… И, сами знаете по собственному опыту: люди, однажды вкусившие подлинного риска, обрадуются первому же вескому поводу вернуться в старую колею. Неизменно. И тем скорее, чем более сытую, прибыльную, добропорядочную и спокойную жизнь вели впоследствии.

      — Сэр, — неторопливо сказал я, — коль скоро Зигмунду стоит свистнуть, чтобы изо всех fjords и со всяческих fjelds горохом посыпались вооруженные и алчущие кровушки ветераны-партизаны, то на кой ляд ему сдался я?

      — В этом и загвоздка. Хэнку помогают местные жители, фермеры и рыбаки. А надобен ещё заезжий американец, человек, знакомый с нынешними диверсионными приемами, стяжавший грозную и прескверную славу. Пугало.

      — Невзирая на богатый военный опыт, — ядовито заметил я, — мистер Зигмунд, кажется, переоценил волшебное действие зловещей репутации. Супостаты вьются и роятся, точно шершни бешеные — прямо под носом, кстати. Не страшно, сэр… О Присте многим известно? Денисону, в частности?

      — Поль Денисон чуток опоздал родиться, и во второй мировой не участвовал. Посему наслушаться интересных историй вовремя не успел, а потом о них велели начисто позабыть. Нигде ничего не записывалось, Даже если Денисон совал нос в картотеки морского флота, вычитал одно: Хэнк Прист служил при штабе разведки, адъютантом; подробностей не сообщают. А в Норвегии… Зигмунда не выдали даже гитлеровцам за невообразимую награду. И уж Полю Денисону вряд ли продадут.

      — Понимаю, сэр… Последний, главный вопрос: неужто Хэнка так боятся?

      — Лучше поясните вразумительно, — посоветовал Мак после долгой паузы.

      — Все вы разумеете, сэр, — ответствовал я. — На ходу складывая получаемые сведения, заключаю: Шкипер (так его здесь именуют) пользуется услугами старых, закаленных норвежцев, беззаветно любящих свою страну, — ведь иначе не стали бы драться против нацистов, правильно? — пользуется их услугами, дабы украсть норвежскую нефть. Это непостижимо; и вывод напрашивается недвусмысленный…

      — Представляя положение в подобном свете, — осторожно заметил Мак, — вы и впрямь делаете его трудно объяснимым.

      — Начисто необъяснимым, сэр. Легенда Приста безупречна логически, но вовсе не убедительна. И после вашего рассказа делается просто фантастической. Осмелюсь предположить, мне поведали далеко не все. Возражения, сэр?

      Мак ответил не сразу. Я слушал, как толкутся и гудят электроны в трансатлантическом подводном кабеле. Потом донесся голос — весьма сухой и сдержанный:

      — Сообщаю: истинное свойство Хэнковой затеи, а также успех её или провал, не касаются нашей службы. Уяснили, Эрик?

      Я беззвучно присвистнул сквозь зубы, узнавая старую добрую песенку. Вашингтонские шишки издавна состязаются в умении разговаривать косвенными намеками, а мой начальник — некоронованный чемпион города по этой части.

      — Звучит завораживающе, сэр, — обронил я с весьма кислой миной. — Только, что значит?

      — Вот что. Содействуй Хэнку лишь указанным образом: присутствуй и нагоняй страху. Никакой иной помощи мы не сулили; никаких иных обязательств не принимали. И ты, между прочим, перед Хэнком не в долгу, запомни. Определенные побочные расчеты, касающиеся бывших приятелей, у меня имеются, но об этом уже толковали.

      — Да, сэр, — согласился я, думая, что не худо было бы получить подобные наставления часов сорок восемь назад. А вслух произнес:

      — То ли недоспал, то ли простыл, но туго соображаю, сэр. Будьте любезны, выразитесь прямолинейнее.

      Мак отозвался безо всякого выражения, с немалой расстановкой:

      — Твое официальное содействие Хэнку Присту сводится к уже обсуждавшимся пунктам. Неофициально же прошу поступать в согласии со здравым смыслом и обстоятельствами… Я знаю Приста много лет. Он — хороший товарищ. Друг… Возможно, Хэнк позабыл, что война давно закончилась — по крайности, вторая мировая, — и что Зигмунда изображать не время… Сколь надежную помощь не получил бы капитан от норвежцев, пожалуйста, присмотри за Хэнком в оба глаза. И позаботься о нем изо всех сил. Изо всех сил, Эрик.

     

      Глава 9

     

      Солнце буквально сияло — насколько вообще может сиять солнце над этими широтами в это время года. Городок выглядел чудным, живописным, славным — по американским понятиям, — однако ни в коем разе не старинным, ибо сообразно понятиям западноевропейским, домишко, сооруженный накануне Колумбова путешествия, считается едва-едва обжитым.

      Но я припомнил, что в 1945 году отступавшие нацисты весьма целеустремленно и прилежно сравнивали с землей все прибрежные поселения. Страна продолжала отстраиваться и поныне…

      — Сюда, пожалуйста!

      Мужчина догнал меня посреди кишащего людьми тротуара, поравнялся, окликнул, махнул рукой. Краснолицый, седовласый, жилистый. Невысокий. Шагающий вразвалку, походкой просоленного моряка. Я заподозрил, что именно его и видал подле портового ресторана в Бергене. Темный костюм казался поношенным, темная рубашка — застиранной, и все же галстук был повязан безукоризненно. Это поколение фермеров никогда не объявится в городе без галстука — его числят неотъемлемым атрибутом приличия. А фермера сразу выдавали узластые, мозолистые, не отмывающиеся от земли пальцы.

      — Конечно, — согласился я. — Ведите. ? Бок-о-бок мы прошагали по главной улице, повернули, остановились — опять перед рестораном. Для маленького Олесунна заведение было просто аристократическим.

      — Он дожидается внутри, — сообщил мой спутник.

      — Благодарствуйте.

      Сразу можно было определить: я вступил отнюдь не в родимую американскую обжорку. У самого входа восседал старец, потчевавший себя послеобеденной кружкой пива и бросавший недоеденные куски растянувшемуся рядом пятнистому, весьма симпатичному псу. Ресторан был очень тих и уютен. Я заколебался. Подплыла пожилая официантка, показала кивком головы на дальний конец зала, где виднелась резная дверь. Я направился к двери, проник в неё и притворил за собою. Очутился в отдельном кабинете. Или банкетной, не знаю.

      Во главе длинного стола обретался Хэнк Прист, изучавший тарелку, на которой красовались порция охотничьих колбас и непонятный гарнир. Подняв глаза, капитан жестом пригласил меня устроиться рядом.

      — Проголодался? — полюбопытствовал Прист. Я пожал плечами.

      — Все равно следует покормить Диану, когда поднимусь на борт. Бедняжка давным-давно заперлась в компании тридцативосьмикалиберного револьвера, тоскует и приемлет медленную смерть от истощения.

      — Подождет, она — выносливая молодая особа. Вот, возьми: это её одежда и краска для волос. А пока что попробуй кусочек poise — колбасы, по-нашему.

      — По-нашему это koru, — ответил я. Прист осклабился:

      — Правильно! Из шведских переселенцев? А я из норвежских… И переводить, пожалуй, незачем. Извини, сынок. О чем, бишь, вы толковали с Денисоном на пристани?

      Вопрос прозвучал небрежно, и все-таки глаза Хэнка чуток сузились. То ли он ожидал, что я начну оправдываться, то ли думал, будто зальюсь краской стыда, услыхав обличение.

      — Денисон явился оберегать интересы Линкольна, — уведомил я. — Мы, простые плебейские орясины, почтительно кличем его мистером Котко, но Денисон — особа, приближенная к олимпийцу и удостоенная завидной чести звать сукина сына по имени. Поль буквально млеет, сознавая собственную избранность. Слюни от гордости льет.

      — Ты знаешь Денисова? Мой человек сообщил, вы повстречались, точно старые товарищи… Или старинные враги?

      — Я знаю Денисона. Прежняя кодовая кличка — Люк. Носил её до измены и побега.

      — Артур не сообщал об этом.

      «Артур» означало Артур Борден, или Мак, чье подлинное имя ведали единицы. На правах закадычного приятеля, Прист принадлежал к ним.

      — Вы тоже кое-чего не сообщили ему, Шкипер. А уж мне, почитай, вообще никто ничего не сообщал.

      — Хочешь разделаться с Денисоном, сынок ? разделывайся на здоровье, но только не в ущерб нашему сотрудничеству.

      — Конечно, сэр.

      Вплыла уже знакомая мне пожилая официантка, водрузила на столешницу блюдо горячей колбасы и кружку пива, хотя я и словечка предварительно не проронил, да и Прист не делал знака. Возможно, колбасу и пиво подавали каждому посетителю без разбора. Я разжевал и проглотил изрядный кусок. Великолепная колбаса, не чета нашим знаменитым сосискам.

      — Да будет ведомо, — изрек Хэнк, — что малый, в коего ты вселил Божий страх, умчал из города на спортивной автомашине, и с похвальным проворством. Опасаться его теперь не следует. А подслушанные моим человеком обрывки оживленной беседы свидетельствуют: белобрысого хама, убившего Эвелину, хватил накануне внезапный кондрашка. Весьма своевременно…

      Я рассматривал Приста весьма угрюмо. Зигмунд, легендарный герой Сопротивления, воскресший тридцать лет спустя по соображениям непонятным и сомнительным. Следовало, конечно же, распознать себе подобного при первой встрече, во Флориде, но тогда забот у меня был полон рот, основное внимание посвящалось недостойной персоне Герберта Леонарда, и я позорным образом не раскусил матерого истребителя. Не вполне обычную манеру поведения отнес на счет знаменитой флотской закалки, давней привычки повелевать…

      Случайному наблюдателю Хэнк предстал бы просто приятным крупным седовласым капитаном первого ранга. Загорелым, остроумным, живым.

      Но лишь наблюдателю непосвященному.

      Большинство одетых в полковничьи либо генеральские мундиры вояк принадлежат к малопочтенному обществу ДУБ — «Дистанционное Управление Бойней». Ранее уже упоминалось: мы от всей честной истребительской души презираем «дубийц». Высшее офицерье загребает жар и проливает кровь солдатскими руками, храня собственные по возможности чистыми. В особенности справедливо это применительно к флоту, где тяжеленные орудия и ракеты сплошь и рядом находят цель за чертой горизонта, покуда самолеты-разведчики следят из поднебесья и прилежно сообщают количество набранных очков. Морское сражение перестало быть благородной абордажной схваткой, стычкой борт-о-борт, раздольем для пистолета и кортика. Не удивляйтесь: множество корабельных офицеров, повинных в погибели сотен и тысяч людей, ни разу не приближались к врагу — живому или мертвому — на расстояние меньше мили.

      Прист был иным. И я запоздало осознал: этот субъект глядел неприятелю в зрачки, рисковал собственной жизнью и отнимал чужие — в ближнем бою хладнокровно, умело. Пожалуй, даже слегка прищуривал при этом свои бледные норвежские глаза. В прямом смысле слова дрался… Я припомнил отзыв Мака: «с величайшей изобретательностью, отменной дерзостью… И полнейшей беспощадностью».

      Глубоко вздохнув, я посоветовал себе не торопиться, оценивая ближних и возможные их намерения. И так уже сотворил пару непростительных ошибок…

      — Белобрысого хама? — переспросил я невинно. — Да, разумеется. Только его не кондрашка хватил, а я. Ботинком по черепу.

      Это звучало выспренней и смехотворной похвальбой. В точности, подумал я, Тарзан, колотящий себя в грудь и голосящий о победе над Властелином Горилл… Должно быть, я непроизвольно пытался произвести на Хэнка, отличавшегося встарь по той же части, выгодное впечатление. А может, хотел подправить впечатление, произведенное прежде.

      Безусловно, отставной капитан посмеялся втихомолку, внимая самонадеянному субъекту, искренне полагавшему, что следует наставить новичка, сунувшегося в неведомые, опасные лабиринты сухопутных интриг. Неведомые — ха! Прист начал пожинать колосья с этой нивы гораздо раньше моего. И разбирался в деле досконально. По крайности, разбирался прежде, а такие вещи не забываются.

      Что ж, я сам напросился. Чересчур усердно изображал циничного, бесшабашного профессионала, снисходящего до зеленых, наивных любителей и заботливо их пасущего. Но сам даже не потрудился проверить — уж так ли наивны пасомые? Поделом…

      Бледно-голубые глаза Приста лукаво блестели.

      — Прекрасно, Мэтт. Вероятно, тебе успели сообщить: некогда и я подвизался в… известных занятиях не без определенного успеха. На этом самом побережье, между прочим. И сохранил прежние связи — довольно обширные и надежные. Ты повидал кое-кого из моих былых друзей. Потребуется подмога — местная подмога — проси, не смущайся.

      Счастье, рассеянно подумал я, что я не посягаю на престол Норвегии. Судя по размаху отовсюду предлагаемого содействия можно было бы с триумфом занять Осло, не сделав ни единого выстрела.

      — Спасибо, сэр. Но покуда требуется лишь уразуметь: как вы умудрились подвигнуть порядочных норвежских подданных на государственное преступление и подбили их ограбить возлюбленное отечество?

      Прист улыбался по-прежнему, но слегка щурился. Ответа не последовало. Я продолжил:

      — А возможно, сэр, вы говорите Norska партизанам и Amerikanska солдатам совсем разные вещи? Прист осклабился от уха до уха:

      — Старинный подпольный трюк, Мэтт! Молодым бойцам Сопротивления, преисполненным патриотизма и глупости, сообщают то, что им невтерпеж услыхать. Разумеется, ни слова правды. Узнают правду — перепачкают штаны. Или в обморок шлепнутся. Или с перепугу проболтаются кому не следует. Нельзя раскрывать идеалисту правды, мистер Хелм, да вы и сами отлично знаете это. Правды идеалист не вынесет.

      — А идеалистка?

      — Тем паче, — сказал Прист. — А если юная очаровательная идеалистка на время ударилась в противоположную крайность, она ещё отнюдь не обрела разума. Верно?

      — Пожалуй, вы недооцениваете мисс Лоуренс, коль скоро беседуем об одной и той же девушке, — отозвался я. — Ибо наличествовала ещё Эвелина Бенсон. А также субъект по имени Робби, остающийся для меня величиною всецело неизвестной. Уровень смертности меж обращенных идеалистов нынче высоковат…

      Хэнк отмолчался.

      — Имеется, помимо прочих, некий М. Хелм. К идеалистам — закоренелым или обращенным — не принадлежащий ни в малой степени. Ему дозволено уведать правду?

      Прист хохотнул.

      — Я не доверяюсь даже людям вроде старого Ларса, который привел тебя в ресторан, сынок. А Ларс, да будет известно тебе, сражался вместе со мною, плечом к плечу, и от верной смерти спас. Чего ради стану разглагольствовать перед малознакомым человеком? Извини, Мэтт, но дело чрезвычайно важное, и секретность надобна чрезвычайная.

      — Конечно, сэр, — согласился я. — Разрешите выблевать, сэр? При слове «секретность» неизменно тянет на рвоту.

      Хэнк смотрел безо всякого гнева или одобрения.

      — Доведется поверить, мистер Хелм. Натыкаясь на раздражающе противоречивые, взаимоисключающие сведения, припоминайте: операцию начали не для вашего личного удовольствия. Что смущает вас, поставит в тупик других — тех, кого настоятельно необходимо ставить в тупик. По возможности, безвыходный. Усомнишься не на шутку — припомни, сынок: затею одобрили в Вашингтоне. Даже твой начальник одобрил. Скажи себе: капитан первого ранга Генри Фарнхэм Прист привык верно служить Америке, а привычка — вторая натура. Да и поздновато в моем возрасте иудой становиться, — улыбнулся Прист. — Либо верь на слово, сынок, либо отрывай задницу от удобного стула и сей же час выметайся вон из Норвегии. Очень пригодился бы, но и без тебя обойдусь неплохо… Решай, гром и молния!

      Выдержав надлежаще долгую паузу, я произнес:

      — Впечатляющая речь, сэр. Можно внести предложение?

      — Какое?

      — Не говорите «поверить», «верь» и тому подобного. Верить можно только в Господа Бога. А если меня просит поверить на слово простой смертный, тут же возникают основательные подозрения. Переиграли вы, Шкипер…

      Рисковал я умышленно. С Хэнком предстояло работать. И нельзя было выглядеть в его светло-голубых глазах сосунком, готовым немедля клюнуть на вдохновляющую, патриотическую, насквозь идиотскую тираду. Я и без того ударил в грязь лицом — на бергенской улочке.

      Одно мгновение Хэнк ошарашенно изучал мою физиономию. Потом откинулся на спинку стула и оглушительно захохотал.

      Отдышался, отер выступившие слезы.

      — Прошу прощения, сынок! Забыл, что беседую с профессионалом. Обращаясь к впечатлительным штафиркам, приходится добавлять сахару и маслица… Надеюсь, ты не обиделся.

      Хэнк протянул руку. Я пожал её, удивился, не обнаружив ни единого перелома на собственных пальцах, продолжил игру, которая складывалась к моей выгоде:

      — Хотите избавиться от меня, сэр, избавляйтесь, дело хозяйское. Мне велели слоняться неподалеку и всемерно вас беречь, как несмышленого младенца. Вашингтон представил капитана Приста беззащитным старцем, способным угодить в серьезную неприятность, ибо вторая мировая давно завершилась, а Генри Прист не желает осознать этого. Итак, потребуется вытереть вам сопли, сэр, или ползунки поменять — просите, не стесняйтесь…

      Несколько мгновений Хэнк обуздывал приступ неподдельного гнева. Потом неторопливо ухмыльнулся.

      — Отлично, мистер Хелм. Круглая пятерка. Теперь мы выяснили взаимное положение в пространстве, правда?

      Я отнюдь не мог согласиться с последним замечанием, но, по крайности, сферы влияния немного перекроились, и это чуток утешало.

      — Пожалуй, — ответил я.

      — Тогда поживее пожирай окаянную свою poise и стол освобождай: надо расстелить карту и ознакомить кое-кого с общей диспозицией…

     

      — Не рассчитывай запугать Слоун-Бивенса так же легко и просто, как застращал норвежского молокососа, — предупредил Хэнк.

      — Я не стращаю, но предупреждаю. Честно, между прочим. А доктор Эльфенбейн едва ли настолько глуп, чтобы бросать профессиональному истребителю открытый вызов. Он прекрасно помнит: записные убийцы — неуравновешенные, вспыльчивые психопаты, способные ополоуметь от ярости, молниеносно превратиться в берсерков… Нет, на это Слоун-Бивенс не решится, ибо наверняка заглядывал в мой послужной список.

      — Уж больно много ты ставишь на свое тайное досье, сынок. Столкнешься однажды с умелым, хладнокровным, недоверчивым игроком — и пиши пропало.

      — Возможно, — сказал я. — Но Мак отрядил вам агента со смертоносной репутацией и недвусмысленно велел потрясать оной. Конечно, я не безумец, и не намерен испытывать её на Денисоне; а вот если не сумею заставить седого кабинетного червя извиваться и уползать подальше — сразу подам прошение об отставке… На кого, кстати, работает Эльфенбейн?

      — А?

      — Кто его нанял?

      — Тяжело определить. Насколько понимаю, Эльфенбейн трудится впрок.

      — Что-о?

      — Сперва намерен обзавестись товаром, а заинтересованного покупателя сыскать впоследствии. Прист пожал плечами, продолжил:

      — Нужно, Мэтт, повстречаться с двумя людьми: в Тронхейме и Свольвере. Все условлено заранее, Диана знает связных, поэтому не будем терять времени попусту. Задача твоя — приглядеть, чтобы встреча состоялась без приключений, а материалы перешли из рук в руки, согласно замыслу. Только не забывай: норвежцы уже не столь отважны, сколь были тридцать лет назад, воюя против нацистов. Они помогают мне, да не слишком-то охотно помогают. Свернет работа не туда — и парни тот же час расползутся и разлетятся по добропорядочным своим норкам и гнездышкам… От греха подальше.

      — Да, сэр.

      — Важнейшая встреча — вторая. Получишь чертежи некоего устройства, сооруженного пьяным, пожилым инженером-нефтяником, который некогда был молод, блистателен и трезв; а вдобавок числился настоящим гением по части взрывных устройств. Он потопил по моему приказу небольшой армейский транспорт — безукоризненно потопил, — но оказался излишне чувствителен. Сам знаешь, как это случается. Молодцу начали являться во сне убиенные оптом гитлеровцы, немчики кровавые в глазах стояли… Тебе никогда не снятся убитые?

      — Нет, сэр. Говорят, у меня отсутствует воображение.

      Ложь выглядела вопиюще, ибо полтора десятка лет я прилежно писал книгу за книгой, а ковбойские романы требуют воображения изрядного. Но об этой подробности, касавшейся моего прошлого, Хэнк, по-видимому, не знал.

      — А у норвежца оно было развито сверх меры. И чуть не доконало парня. В минуты просветления он частенько изобретает какую-нибудь новую великолепную штуку — настолько простую, что никому и в голову не приходило задуматься о подобном: понимаешь? Последнее устройство Диане и доведется забрать. Названо, кстати, в мою честь.

      — Наслышан.

      — Только не думайте, что это лестно, мистер Хелм, — ухмыльнулся Прист без малейшего веселья. — Парень… впрочем, он давно уже не молод, ненавидит меня, бессердечного, бездушного убийцу, до визга поросячьего. Так и пояснил в сорок третьем, на нескольких языках… А нынче рассудил: паскудное приспособленьице всего уместнее назвать в честь сукина сына Зигмунда, кровожадного садиста, по недомыслию считаемого здесь героем. Пошутил, извольте видеть… Любой соотчич-норвежец почтет сей жест несомненным залогом восхищения; и лишь мы с Иоганном понимаем, где собака зарыта. Разумеется, теперь понимаешь и ты.

      — Сложный психологический анализ, — отозвался я, — но, кажется, понимаю, сэр.

      — Мне полагалось, — молвил Хэнк задумчиво, — причинять неприятелю наибольший возможный ущерб в человеческой силе, технике, боеприпасах. Так я и поступал. Некоторые ненавидели меня за это, некоторые — их было гораздо больше — боготворили; но плевать и на тех, и на других… Нет, пожалуй, перебрал! Они были славными, надежными бойцами. Очень многие живы посейчас. Подумай… Стая злобных оборванцев, насмерть перепуганных и оттого ещё более жестоких и мстительных, рыщет по fjelds, подобно изголодавшимся волкам, а после, на страницах исторических исследований, учебников, летописей, романов, превращается в отряд подтянутых, бравых и благородных патриотов, которых вел за собою святой, оседлавший белого скакуна!

      — Знакомо, — вставил я.

      — Однажды ночью проскальзываешь в никчемную деревушку Блумдаль, перерезаешь глотки пяти несчастным, безмозглым нацистским ублюдкам — заметь, подкрадываешься к ним подлейшим образом, со спины! — а десятью годами позже читаешь о великой битве при Блумдале, кавалерийском рейде, звонких сигналах горниста и отважной атаке… Тьфу!..

      Я промолчал, ибо прибавлять было нечего.

      — Не думай, будто каждый и всякий в струнку вытянется и наизнанку вывернется, услыхав имя Зигмунда. Кой-кому из норвежцев эта блумдальская затея вышла боком…

      — Каким же, сэр?

      — Акульим…

      Если не знаете, уведомляю: шершавый акулий бок способен одним-единственным скользящим касанием содрать кожу до самых костей. Я понял. Но изобразил недоумение.

      — Несправедливо, нечестно… — хмыкнул Хэнк. — Справедливость, черт побери! Кто вообще слыхал о честных и справедливых войнах?

      — Что случилось после Блумдаля?

      — Да ты вообще воевал с гитлеровцами?

      — Кажется.

      — Значит, помнишь: коричневые позаимствовали у красных милейшую манеру брать и расстреливать заложников. Состоялось партизанское нападение — получайте в ответ!.. Но с какой стати норвежцы решили, будто я воздержусь от операции ради вшивых заложников, сынок? Нас нещадно расстреливали в бою, а если кого-то иного расстреливали после боя, мы лишь искренне сокрушались. Партизанские отряды не орудуют иначе!

      Я кивнул.

      — Бушевала война, и следовало сражаться. А коль скоро окрестные горожане и фермеры не желают бежать в горы и драться вместе с нами, пускай сидят по домам и хотя бы с нами заодно погибают — лишь так и рассуждали мы тогда…

      Прист умолк, и в комнате сделалось необычайно тихо. Потом снаружи прокатил грузовик, Хэнк очнулся от раздумья, залпом допил пиво, провел по губам ладонью.

      — Старческая болтливость, — криво усмехнулся он. И сухо продолжил: — Вернемся к делу. Помимо чертежей сифона требуются данные о нефтяных разработках. Иоганн разнюхал все необходимое о Торботтене, и все вручит в одном пакете с чертежами. Он обеднел, весьма нуждается в предлагаемых мною деньгах, и все же не сбрасывай со счета возможный подвох… Другими словами: доставь девушку на нужное место, в нужный час — и приглядывай в оба.

      — Да, сэр, — ответил я.

      Отворилась дверь, и официантка внесла ещё две кружки пива. Я мысленно хмыкнул и решил: под ковриком на полу, вероятно, притаилась небольшая кнопка. То ли для международных диверсантов предназначенная, то ли для богатых особей, председательствующих банкетами.

      — Касаемо завтрашней встречи в Тронхейме… Не рискуй ни в коем разе. Передадут материалы об Экофиске и Фригге — хорошо; но Фригг нам покуда не шибко нужен. Это газовые залежи, а мы ещё долго не сможем откачивать природный газ незаметно. И вдобавок, Фригг располагается аккурат на границе британских и норвежских экономических зон, возможны весьма нежелательные осложнения.

      — Понимаю.

      — Экофиск ненамного нужнее. Во-первых, между ним и норвежским побережьем пролегла глубокая морская впадина, поэтому нефть перекачивают к западу или к югу, что неимоверно усложняет нашу задачу. Во-вторых, Экофиском заведует целое сборище промышленных компаний: «Филлипс», ОНЕКО и прочие. Неудобно и опасно воровать, разумеешь? Следовательно: если в Тронхейме что-либо не заладится, Аллах с ним. Тронхейм, видишь ли, по преимуществу отвлекающий маневр. Углядят наши эволюции — пускай погадают, куда клонится дело… Но Торботтен важен исключительно.

      Я рассматривал расстеленную на столе карту.

      — Холодновато под этакими широтами донышко морское сверлить, сэр. Да и воровать зябко.

      — Ошибаешься. Там течет Гольфстрим, и воды сравнительно теплы. То есть, можно и задницу отморозить ненароком, но по крайности, ледокола не требуется. Торботтен годится всецело. Небольшие глубины; залежи составляют безраздельную собственность Норвегии, а разрабатывает их одна-единственная компания, «Петролен Инкорпорейтед» — наверняка слыхал о такой, — возглавляемая джентльменом, которому свойственны высокие моральные принципы хорька… Воровать примемся под эгидой американского правительства, негласной, конечно. Ибо норвежцы обнаглели, начали заламывать за свою нефть бешеные цены и ставить малоприемлемые условия. Так со слезами на глазах поведал мой осведомитель.

      — Осведомителя вашего, часом, не в честь Президента Линкольна окрестили?

      — Не будьте наивны, Хелм, — недовольно заметил Хэнк. — Никто не встречает Линкольна Александра Котко лицом к лицу. Он связывается с нужными субъектами через посредников, а сам обретается отшельником где-нибудь в швейцарском шале или французском замке, созерцая пейзажи, подставляя голову солнышку и следя, чтобы лысина загорала равномерно. Правда, говорят, Котко не лысый, а бритый миллионер, втемяшил себе в башку, будто женщины считают лысых неотразимыми… Имеющиеся косвенные свидетельства по внешности подтверждают сию школу мысли; но подозреваю: женщины считают по-настоящему неотразимыми не всех лысых, а лишь обладателей круглого счета в банке… Хотя не думаю, что сыщется охотник намекнуть об этом самому Котко.

      Прист перевел дух и отхлебнул пива.

      — Если безволосому олуху и впрямь нужно то, что я намерен предложить, он выберется из укрытия, объявится на люди. Я не собираюсь подставлять заслуженные мужские и красивые женские головы под пистолетные рукояти и крупнокалиберные пули, дабы в итоге вручить приобретенное оборудование и чертежи мелкому хлыщу вроде Поля Денисона…

      Откинувшись, Хэнк допил кружку залпом — точно викинг, предварительно осушивший чашу сыченого столетнего меда и промывающий горло пивом.

      — Теперь, сынок, пора тебе двигаться. Если что упустил — Диана пополнит рассказ. Я не стану впредь особо высовываться: к северу от бергенского порта чересчур уж многие способны признать состарившегося Зигмунда. Но в урочное время возникну, а до того связь поддерживать будем через посыльных.

      — Как опознать их? Прист нахмурился.

      — Ох и давненько игрывал я в сыщиков-разбойников!.. Ты говоришь по-шведски; стало быть, норвежское произношение знаешь. Коли человек выговорит слово poise безукоризненно — это мой человек, и прими его. А если скажет «пельсэй» либо «поулсю» — пристрели… Диане привет передай. Как вы поладили, молодежь?

      Хэнк неукоснительно держался избранной во Флориде роли. Я был не столь уж молод, сам он — отнюдь не настолько стар, но бывшему капитану и конгрессмену определенно нравилось обращаться к младшим по-отечески.

      — Без особого труда, — уведомил я.

      И сказал, по сути, чистую правду.

      Изрек едва ли не первую и единственную достоверную фразу, прозвучавшую во время беседы в укромном кабинете.

     

      Глава 10

     

      Стоя бок-о-бок с Дианой у самых корабельных поручней, я следил, как живописный, маленький, облитый солнцем Олесунн постепенно удаляется. Корабль продвигался по фьорду, готовясь миновать волнолом и выйти в открытое море.

      — Шкипера незаметно, — сказала девушка. — Должно быть, и впрямь вознамерился держаться подальше.

      Я скормил ей отредактированный и сокращенный текст совещания в ресторане, покуда спутница с воодушевлением уписывала поданный услужливым судовым официантом завтрак.

      — Вашингтонские мудрецы, — заметил я, — возможно и прикрывают наш международный разбой, однако случись неладное — навряд ли захотят, чтобы главаря шайки справедливо сочли старшим флотским офицером, пускай даже отставным. А на побережье, особенно ближе к северу, пропасть народа помнит бравого Зигмунда, распоряжавшегося половиной скандинавского Сопротивления.

      — Да, Хэнка считают героем, — подтвердила Диана. Поколебалась, неуверенно поглядела на меня: — Только не понимаю… Тебе, Мэтт, не кажется весьма странным, как легко сумел он уговорить норвежцев, склонить их к сотрудничеству? Учитывая конечную нашу цель?..

      Я осклабился:

      — Милая, прими поздравления и благодарность — совершенно искреннюю. Ибо секунду назад моя давно рассыпавшаяся прахом вера в разум так называемой слабой половины человеческого рода воскресла и воспряла. «Странным», значит? Слабо сказано, Диана. Можем безошибочно предположить: чем бы ни занимался в Норвегии капитан Прист, мы и грана правды не поведали, невзирая на тщательно продуманную ложь, подкрепленную статистикой и географическими картами.

      Озабоченно хмурясь, Диана спросила:

      — Но что же… делать будем? Вдруг он затеял нечто ужасное?

      Я вздохнул с невыразимой печалью.

      — Девица вознесла меня превыспрь, и тот же час низвергает в бездну.

      — Что?!

      — Рассуждала весьма здраво, а теперь молотишь глупости… Получается, ты отринула паскудную, ханжескую, мещанскую мораль и явилась в Европу только чтобы наставить Хэнка Приста на пути праведные? Так ли сама говорила накануне?

      — Э-э-э…

      — Я думал, ты взбунтовалась против постылого обывательского существования: безопасного, достойного, непроходимо скучного и глупого. Прекратила беспокоиться о бурых пеликанах и белых слонах! Начхала на предрассудки.

      Диана прыснула и немедля оборвала смех.

      — То есть, предлагаешь способствовать Присту, даже если… если он лжет?

      — Отчего же «если»? Шкипер врет как сивый мерин, видать невооруженным глазом. И, между прочим, уведомил об этом словесно, в открытую… Ну и что? Приказом не предусмотрено докапываться до истины. Прист вполне может затевать куда более противозаконную и страшную вещь, несли вульгарная кража нефти у скандинавских бедолаг. Будем исходить из этого, и не ошалеем от неожиданности, когда правда выплывет наружу. Мой начальник отозвался о Хэнке Присте как изобретательном и умелом агенте, а начальник не раздает подобные комплименты на манер визитных карточек. Дозволим старому флибустьеру невозбранно плести свою паутину. А наше дело — забрать почту по дороге на север и не совать носов куда не след. Ого!.. Гляди, кто близится…

      Эльфенбейны, pere et fille8 (прошу прощения за мой чудовищный французский выговор), объявились на палубе, дабы обозреть величественную панораму. Чуток опоздали, конечно, ибо надвигались облака, и береговое разноцветье заметно меркло. Я посмотрел на Диану.

      — Встретимся у тебя в каюте, минут через пять. По дороге наведайся ко мне, вытащи из чемодана полевую аптечку и прихвати. Повторяю: через пять минут. Не удивляйся, если приду не один.

      Диана поежилась и скосила взор на родителя и дщерь, остановившихся неподалеку. В глазах моей спутницы мелькнула искорка:

      — Пособить?

      — Ваша кровожадность, — шепнул я, — проваливайте. Что за хищная молодая особа!

      Если речь идет о способности уберечься и выжить на истребительно-шпионском поприще — а доктор Эльфенбейн, безусловно возделывал поле, непосредственно примыкавшее к нашей собственной ниве, — человеку прямо противопоказано дорываться до успеха и власти. Субъект поневоле забывает, каковы обычаи джунглей, из которых ему посчастливилось воспарить в поднебесье. Он ширяет сизым орлом, гордо клекочет и ощущает себя недосягаемым. Там, внизу, жалкие, обреченные пресмыкаться твари могут по-прежнему язвить и пожирать Друг друга; но в горных просторах — покой и раздолье, больше незачем опасаться пуль — тем паче, когтей и зубов; здесь упомянутый субъект наслаждается полубожественным чувством вседозволенности…

      И становится поистине бесстрашен.

      И совершенно зря.

      Слоун-Бивенс вопросительно уставился на меня, возникшего рядом. Со всевозможной учтивостью я назвал себя:

      — Мэттью Хелм к вашим услугам, сударь. Не пора ли потолковать, а?

      Голубые глаза Эльфенбейна отразили удивление, розовая пасторская физиономия слегка скривилась, но доктор быстро обуздал мимику.

      — Вы убили Бьерна, — проронил он ледяным голосом. — Правда, олух не представлял особой ценности, простой наемник из местных… И все-таки не вижу смысла и резона беседовать с вами.

      — Коли счеты сводить, сударь, — возразил я, — то вы первый отрядили Бьерна расправиться с Мадлен Барт. А я не люблю, когда покушаются на людей, вверенных моему попечению. И предупредил второго красавчика, Эрлана Торстенсена, тоже участвовавшего в нападении, что самое время бежать как гепарду, и прятаться как мыши, покуда не раздавили как таракана.

      Девица Эльфенбейн вздрогнула:

      — Вот оно что!.. Эрлан прислал непонятное, бессвязное донесение. Теперь ясно…

      — Теперь ясно, — повторил я, сообразив: радиотелефоном корабль не располагал. Если сообщение действительно получили, кто-то исправно доставил его прямо на борт. И, возможно, задержался… Всего безопаснее в нашем деле строить предположения наихудшие. Тогда разочаровываешься только приятным образом…

      — По моим сведениям, красавчик Эрлан прыгнул в спортивный автомобиль и помчался во весь опор подальше от Олесунна. Кажется, я произвел на него неизгладимое впечатление… Теперь, когда норвежские убийцы-неумехи убрались, — продолжил я, снова адресуясь к Адольфу Эльфенбейну, — разумнее будет пожать друг другу руки и поговорить, как приличествует людям цивилизованным. Думаю, сумеем отыскать общий язык и предотвратить недоразумения досадного свойства. Согласны, милостивый государь?

      Я вежливо протянул доктору ладонь.

      Упоминать цивилизованность не вредно: чем более дикарские замашки у данного субъекта, тем более цивилизованным этот субъект себя мнит. А при словах «милостивый государь» почти все дутые — да и подлинные — величины пыжатся и тают. Как правило.

      Нынешние подростки скорей удавятся, чем скажут старшему «сударь» или «сударыня». Считают сие обращение унизительным, недостаточно вызывающим… Болваны. Знали бы, сколь могучего психологического оружия лишаются…

      Маленькая седовласая личность раздулась от гордости, подобно голубю, вознамерившемуся покрыть приглянувшуюся горлицу, и удостоила меня рукопожатием.

      Девица оказалась разумней отца. Ее глаза внезапно сузились, рот приоткрылся, дабы испустить предупреждающий вопль, но Грета все же запоздала.

      Я успел рвануть Эльфенбейна к себе и без малейших церемоний двинуть коленом куда следовало. Схватил докторский затылок, прижал докторскую рожицу к своему плечу, заглушил болезненный вскрик. Заботливо придержал, дабы, шлепнувшись на палубу, Слоун-Бивенс не привлек ненужного любопытства гулявших поодаль пассажиров.

      На белый свет явилась трофейная «Лама». Заслонив её от посторонних двумя телами — Эльфенбейновским и собственным, я направил дуло на Грету.

      — Батюшке вашему дурно сделалось, — уведомил я. — И следует предотвратить фатальный исход приступа, верно?

      Глаза Греты стали очень круглыми и отменно возмущенными.

      — Вы… Просто спятили! Вам не улиз…

      — Не улизнуть? — перебил я жизнерадостно. — Разумеется, нет, мисс Эльфенбейн. Совершенно исключено, сударыня. Куда улизнешь на столь небольшом суденышке? Сразу изловят. Потом четвертуют, или сожгут живьем, или размыкают лошадьми, какой там у норвежцев принят национальный способ казни? Только следствие затянется на долгие месяцы…

      Дуло уперлось в ребра Слоун-Бивенсу.

      — …И все эти месяцы ваш батюшка будет невозбранно разлагаться в удобном гробу, тщательно изрешеченный девятимиллиметровыми пулями. Коль скоро считаете, игра стоит свеч — бестрепетно зовите на помощь.

      Грета Эльфенбейн хотела что-то промолвить, осеклась, облизнула губы.

      Повысив голос, я продолжил:

      — Не беда. Поддержите левую руку, и вместе проводим доктора в каюту. Легкий сердечный припадок или кровяное давление шутки шутит…

      Судно уже покинуло устье фьорда и угодило в ощутимую зыбь. Килевая качка изрядно затруднила перемещение полубесчувственного Эльфенбейна по трапам. Но девица, повторяю, оказалась разумна, хранила присутствие духа и не пробовала воспользоваться невольными кренделями, которые выписывал спотыкавшийся неприятель. Двумя палубами ниже поджидала Диана. Я пнул дверь каюты и глянул в дуло своего револьвера.

      — Дамы входят первыми, сударыня, — сказал я и посторонился, пропуская Грету вперед. — Устройтесь на левой койке, в углу. Руки положите на колени, ладонями кверху, и непрерывно держите на виду. Чуток подвиньтесь, дайте и отцу присесть… Вам полегчало, доктор?

      Эльфенбейново лицо было бледным и потным, редкие седые волосы растрепались, обнаруживая изрядную розовую лысину прямо на темени. В лучшие времена Слоун-Бивенс неукоснительно прикрывал её с помощью расчески.

      Он попытался заговорить — возможно, по дочернему примеру хотел сообщить: не улизнешь, — однако по дочернему же примеру счел за благо заткнуться. Но уж глазами сверкал аки тигр лютующий.

      Мне внезапно почудилось, что доктор — не самый добрый человек на земле. Впрочем, я — тоже.

      Я указал Диане место на противоположной койке, прямо против Греты.

      — Мадлен, — уведомил я, — поручаю девушку твоим заботам. Однако прошу не производить неприлично громких звуков и не портить воздух пороховыми газами без последней нужды.

      — Понятно, Мэтт.

      Она оперлась локтями о колени, а револьвер держала обеими руками, как я и наставлял. Молодчина. Теперь мы властвовали положением всецело. Грета Эльфенбейн побледнела и поникла, словно оружие и насилие были ей не по нраву. Разумеется, могла и притворяться, но я припомнил: девица музицировала в знаменитой швейцарской консерватории, откуда вернулась домой лишь когда умерла мать…

      Грета меня озадачивала. Я понятия не имел, какое место отводили мирной и безобидной истязательнице фортепиано среди прожженного международного жулья. Сведения о дочке Слоун-Бивенса были довольно противоречивы. Следовало глядеть в оба. В конце концов, она пыталась подобрать бьерновскую «Ламу», валявшуюся на палубе. Вдруг не одни лишь клавиши нажимать умеет?

      — Чего тебе нужно, Хелм? — прохрипел доктор. — Чего решил добиться, коленками дрыгая?

      — Добиться, — повторил я мечтательно. — Чудное слово: добиться… До-бить-ся… Неких сведений, милостивый государь, и определенного содействия. Во-первых, касаемо сведений… Сообщите: где и от кого разнюхали столько, что очутились на этом судне вместе с дочерью, да ещё и норвежской помощью заручились, наняли сопливцев, готовых лупить женщину по башке и спроваживать в море? Эдакое учиняют ради крупного куша, милостивый государь, не иначе. Во-вторых, касаемо содействия: убирайтесь вон с корабля, бросайте начатую авантюру, исчезайте с глаз долой.

      Тщедушный старик поправил и пригладил волосы.

      — Шутить изволите? — спросил он ядовито. — Или впрямь рассчитываете, что я выложу всю подноготную, а в ближайшем порту покорно спущусь по сходням и улепетну?

      — Как будет угодно, — вздохнул я. — Но прежде, несли примете окончательное и безотзывное решение, попросите Грету снова рассказать об участи, постигшей громилу Бьерна, бравого любителя швырять беззащитных дам за борт.

      Эльфенбейн вздохнул:

      — Изумительно дешевый спектакль! Мелодрама. Всерьез угрожаете убить нас, если не покинем судно?

      — Работа моя началась очень спокойно и гладко, предстояла мирная морская прогулка в очаровательной компании; сопровождение — простейшая задача, когда ни малейшей опасности не замечается… И не замечалось, покуда вы со своими выродками не попытались развязать на борту корабля третью мировую войну… Хотели войны — получайте. Одного из ваших мальчиков уже уписывают знаменитые норвежские селедки и трескает несравненная норвежская треска. Второй удирает во весь опор, ибо поверил моему слову, и правильно поступил… Жаль будет спроваживать неплохого ученого к праотцам и крепко усложнять себе существование лишь потому, что ученый не желает разуметь простого и внятного английского языка. Хотите, скажу то же самое по-шведски? Могу и по-немецки объясниться, хотя с дурным произношением. Испанским владею всего лучше — поймете?

      Слоун-Бивенс вяло ухмыльнулся:

      — Хвастать лингвистическими познаниями незачем. Принимаю в качестве рабочей гипотезы следующее. Не покинем судно — погибнем. Правильно?

      Я кивнул.

      — Но вы сами твердите о сведениях. А у покойников никаких сведений не выпросишь и не вышибешь… Получается, намерены сперва превратить эту милую каюту в камеру пыток?

      Чересчур он был спокоен, излишне хорошо владел собою — даже для записного мошенника и прохвоста.

      В конце концов, Эльфенбейн числился дезертиром из лаборатории, отнюдь не матерым бандюгой, начисто лишенным и воображения, и нервов. Учитывая недавнюю передрягу, прямое столкновение со звероподобным агентом-истребителем, внезапный, весьма болезненный пинок в начисто неприспособленное для ударов место, нынешнюю приятную перспективу преждевременно сыграть в ящик, доктор вел себя со сдержанностью поистине сверхчеловеческой.

      По-волчьи оскалившись, я полюбопытствовал:

      — Отчего бы и нет?

      Вернул трофейный пистолет во внутренний карман, извлек ему на смену складной охотничий нож. Раскрыл, резко тряхнув кистью — не слишком удобно, зато впечатляет.

      Глаза Эльфенбейна чуть округлились, однако доктор безмолвствовал. Я сообщил:

      — Простейший здравый смысл велит воздействовать на молодую даму. Разумеется, в вашем присутствии, сударь…

      Слоун-Бивенса проняло.

      — Ты, сволочь, не посмеешь… Я невозмутимо и беззаботно мурлыкал, импровизируя в рифму:

      — Жаль, хорошая девица; право слово, не годится портить эдакие лица — стыд и срам! Если урезоним папу, тотчас убираю лапу — не придется к эскулапу мчаться вам…

      И закончил весьма прозаически:

      — Выбирайте, доктор. Можете заговорить — и все обойдется мирно. А можете молчать, как устрица. Коль и впрямь хотите, чтобы вашу дочку до скончания дней титуловали Трехпалой Гретой или Одноухой Эльфенбейн…

      Не стану докучать вам подробным пересказом собственных инквизиторских речей. Я перечислял истязания, употреблявшиеся китайцами и ассирийцами, обращался к опыту ЧК и гестапо, излагал богатый опыт команчей, апачей и шайеннов. Сотворя за полтора десятилетия не меньше сорока пяти ковбойских повестей, в последнем пункте я был осведомлен особо.

      Эльфенбейн бледнел, краснел и зеленел подобно старому доброму хамелеону, очутившемуся на вечере цветомузыки. Я упорно и монотонно витийствовал, выжидая, пока судно качнется достаточно круто.

      И дождался.

      И метнулся к девушке.

      Слоун-Бивенс непроизвольно попробовал остановить меня, выбросил правую руку, а я немедля перехватил её левой, притиснул к деревянной дверце шкафа и пригвоздил ударом клинка в ладонь.

      Эльфенбейн возопил.

      Превосходно!

      Карауливший в коридоре человек вознамерился вихрем ворваться внутрь, однако я ждал именно этого, и любезно распахнул перед незваным гостем дверь.

      Настежь.

     

      Глава 11

     

      Извините за похвальбу, но дело было и рассчитано, и выполнено весьма изящно. Как выражаются кошки, скогтили птичку на лету… Корабль накренился до такой степени, что, казалось, вот-вот повернется оверкиль. И крен услужливо потрудился вместо меня.

      Не в силах остановиться, парень с умопомрачительной скоростью пронесся по каюте и треснулся головой о противоположную стену, лишь чудом не высадив иллюминатор.

      Я умудрился отскочить на койку и шлепнуться, подтянув колени к самой груди, чтобы визитер смог заняться членовредительством без досадных помех. Так и вышло. Парень с трудом поднялся на четвереньки, ошарашено заморгал. Оставалось только слегка двинуть его каблуком по затылку и почесть работу завершенной.

      Новоприбывший простерся вдоль узкого прохода между койками. Довольно молодой субъект, облаченный в коричневую спортивную куртку, стриженный не слишком коротко, сжимающий в руке маленький автоматический пистолет. Я нагнулся, разжал бесчувственные пальцы, отнял оружие.

      Крошечный двадцатипятикалиберный кольт. Не припомню, когда в последний раз видал подобный пугач — но здесь, у Полярного Круга, люди питали несомненное и порочное пристрастие к немощным хлопушкам. Я проверил обойму.

      Заряжена полностью, а прямо в камеру загнан дополнительный патрон. Кольт был всецело готов открывать огонь — если, конечно, именовать огнем бессильное и почти бесполезное потрескивание.

      Некоторые всерьез уверяют, будто пули двадцать пятого калибра сплошь и рядом вязнут в коже толстых дубленых пальто, не ставя обладателям оных даже мало-мальски заметного синяка. Назвать подобное оружие «пушкой» просто язык не поворачивается.

      Затворив дверь, я изучающе посмотрел на доктора Эльфенбейна. Слоун-Бивенс выглядел отнюдь не лучшим образом. Он весьма непрофессионально лишился чувств, обмяк и обвис, что, разумеется, вовсе не пошло на пользу прибитой к дверце руке.

      Девицы дружно свернулись калачиками, каждая забилась в угол своей койки. Наличествовал, выражаясь чудовищным научным жаргоном, противным естеству — и непроницаемым для человека, хотя бы умеренно любящего родной язык, — типический нейлонозащитный рефлекс. Долгие годы, посвященные сбережению тоненьких дорогих чулков, делают подобное поведение непроизвольным. И потрясенная Грета, и настороженная Диана разом подобрали ноги, спасаясь от летящего мимо незнакомца.

      — Как опустить эту штуку и никого не уложить? — осведомилась Диана.

      Я осторожно отобрал револьвер — обычный, полицейского образца, с открытым курком. Славной старомодной модели, где курок убран подальше с глаз, у Мака . в подвальном арсенале не отыскалось.

      — На кой ляд было взводить? — осведомился я, осторожно отпуская пружину и возвращая оружие Диане. — Это хорошо, если собираешься с двадцати ярдов со снайперской точностью палить по карточному тузу. А при стрельбе вблизи нужно просто плавно и с достаточной силой придавить гашетку: револьвер самовзводный. Понимаешь? Самовзводный.

      — Белено было не производить неприлично громких звуков без крайней нужды, — ответила спутница. — Но дочка намеревалась пособить папаше, пока ты отворял дверь. Я решила повременить со стрельбой, припомнила, что в книгах и кинофильмах щелчок взводимого курка действует весьма отрезвляюще на любого противника — и щелкнула. Вообрази, девица тотчас образумилась…

      Поглядев на лежащего, Диана спросила:

      — А кто сей?

      — Вероятно, посыльный с берега. Или новый напарник, за которым послал Торстенсен, хотя не думаю: и ростом не вышел, и пистолетик припас никудышный. У рогатки убойная сила гораздо больше.

      Диана скривилась:

      — Еще несколько посетителей — и надо будет перебираться в кают-компанию… Куда его теперь девать?

      Говорила девушка уверенно и спокойно — чересчур спокойно: за этой гранью спокойствия разражается истерика. Но для начинающего Диана вела себя прекрасно.

      — Вы долго собираетесь чесать языки? — подала голос Грета Эльфенбейн. — Помогите отцу!

      Она глаз не сводила со злополучного своего родителя, уподобившегося мотыльку на булавке.

      — С какой стати, сударыня? — осведомился я. — Пускай сначала обретет разумение и почешет собственные речевые органы. Не забыли? Нам нужны сведения.

      Грета облизнула губы.

      — Но ведь нельзя же…

      Она осеклась, помолчала, продолжила:

      — Если я сама… Сама скажу все… Вы?..

      И вновь замолчала — уже надолго.

      Я ощутил себя полнейшей скотиной. Хотя в нашем деле пользуются всевозможными рычагами и любыми точками опоры, шантажировать изнеженную, хрупкую пианистку отцовской кровью не по мне. Впрочем, меня прислали в Норвегию не за тем, чтобы изображать странствующего рыцаря-паладина.

      — А много ли вы способны изложить? — ухмыльнулся я. — Ладно… Кто, например, этот спящий красавец? Который на полу обретается?

      Грета облизнула губы снова.

      — Йэль…

      — Эль? — я изобразил недоумение. — Предпочитаю джин. Только предлагаемый сорт, наверное, пишется со сдвоенным «н» и только что из бутылки вырвался…

      — Мистер Норман Йэль, — с презрением к великовозрастному паяцу изрекла Грета. — Он работает на Объединенную Нефтяную Компанию.

      Настал мой черед сощуриться.

      — Объединенная Нефтяная… ОНЕКО… Погодите-ка! Припомнилась недавняя беседа с Хэнком Пристом. Части головоломки начинали складываться воедино.

      — Совладельцы разработок у Экофиска. Там ещё орудуют «Филлипс» и рыбешки помельче, верно?

      — Да, конечно… — Грета поколебалась: — Я… полагаю, ОНЕКО втайне рассчитывает ухватить больший кусок, несли причитается по контракту. Понимаете?

      — И проведала о маленьком нашем замысле, и рассудила, что невредно заполучить любопытное и весьма полезное приспособление, и попросила достойного господина Эльфенбейна помочь.

      Грета неохотно кивнула.

      Прист говорил, будто по соображениям политическим и географическим Экофиск неудобен для воровства. Но «неудобен» отнюдь не значит «безнадежен». По-видимому, руководители ОНЕКО пришли к тому же выводу… Я принялся неспешно рассуждать вслух:

      — А на корабле доктор Эльфенбейн повстречал досадную помеху, именуемую Мэттом Хелмом, и отрядил посланца, Торстенсена, уведомить об этом хозяев. Хозяева тотчас направили сюда мистера Нормана Йэля, дабы помог советом, кулаком и, коль понадобится, паскудным двадцатипятикалиберным пистолетишкой. Стало быть, Йэль трудится на ОНЕКО… В каком, простите, качестве?

      Грета уже начисто слизала помаду с обеих губ, но снова провела по ним языком.

      — Некий мистер Денисов вам известен?

      — Слыхивал.

      Чистой правдой мой ответ, разумеется, не звучал, но и ложью беспардонной зваться не мог.

      — Видите ли… Для ОНЕКО Йэль — то же самое, что Денисон для «Петрокса»… Англичане и американцы, если не ошибаюсь, употребляют слово «помехобой».

      Я уставился на зажатый в руке пистолетик, изучил взглядом опрятно одетого, прилизанного, понемногу начинавшего подавать признаки жизни Йэля.

      — Боги мои! — произнес я негромко. — Боги бессмертные! Неужто подобного хлыща полагают ровней Полю Денисону? Мадлен, в ближайшем порту вызывай по телефону биржу и немедленно продавай все акции ОНЕКО. За бесценок. Денисон, голубушка, — обратился я к Грете, — закусывает людьми такого пошиба свой утренний кофе. Отхлебнет глоточек — разжует Нормана Йэля; отопьет второй — разгрызет другого. Хрум-хрум-хрум! Чавк!.. Эй, повелитель джунглей, подымайся!

      Диана подвинулась, дабы по-прежнему держать Эльфенбейнов на мушке. Подняв и утвердив Нормана Йэля в более-менее выпрямленном положении, я поглядел ему в расширенные зрачки.

      — Что… Где… Ох, голова!.. — жалобно простонал Норман. Умудрился скосить глаза, увидал пострадавшего доктора.

      — О, Боже, — сказал помехобой. — Да ведь это кинжал… Насквозь… О, Боже!

      Я пристально изучал Нормана, гадая: притворяется остолопом или родился им? Швырнул парня на единственное свободное место, подле Дианы.

      — А это пистолет, — уведомил я. — Отнятый кой у кого. Где раздобыл?

      — Мы, — промямлил Норман, — возражаем против насилия, но при данных обстоятельствах сочли за благо… А я неплохо стрелял… ещё в армии, прежде чем занялся общественными связями.

      Разговаривая, он поправлял галстук. Недурная внешность, почти как у Эрлана Торстенсена, только Йэль выглядел постарше и поопытнее. Во всяком случае, полагал себя кладезем житейской хитрости — наверняка.

      — Общественные связи? — переспросил я, не зная: захохотать или насторожиться. — Ты заведуешь в OHEKO общественными связями?

      Йэль нахмурился. Я поспешил пояснить:

      — Мисс Эльфенбейн заботливо представила гостя, ибо вы, милейший, некстати вздремнули.

      — Да, заведую, — отозвался Норман, метнув на Грету взор, исполненный упрека. — и отвечаю за благопристойную репутацию фирмы, поддерживаю нужный образ любыми способами. Понимаете?

      — Конечно. Огнем, штыком, прикладом… Также кулаком, ботинком, зубами, когтями, брызгами ядовитой слюны и отравляющими газами, которые выпускаешь из афедрона.

      — Если сам не справляюсь, — неожиданно спокойным голосом ответил Норман, — зову людей, которые справятся.

      По каковом замечании ощерил безукоризненно белые зубы. Должно быть, начитался руководств по прикладной психологии, не то у актера знакомого справки наводил. Такой оскал после безукоризненно вежливой фразы якобы должен производить сильнейшее впечатление.

      Я впечатляться не пожелал.

      Подумав, Норман Йэль изрек:

      — Беру последнюю реплику назад. Не собирался грозить, мистер Хелм, уверяю. Мы, пожалуй, серьезно просчитались. По сообщениям требовалось противостать поспешно сколоченной, напрочь неопытной правительственной службе, не имеющей почти никакой поддержки в Вашингтоне. Лишь недавно выяснилось: мистер Прист заручился профессиональной помощью. Знай мы это с самого начала…

      Йэль пожал плечами.

      — В любом случае, сэр, я уполномочен предложить соглашение. Для того к прибыл.

      — Чертовски своеобычный способ вручать верительные грамоты! Пистолет наизготовку и плечом по входной двери.

      — Но я понятия не имел, что именно здесь творится. Услыхал вопль. Решил: пора вмешиваться. Ошибся, кажется. Приношу извинения… Слушать намерены, мистер Хелм?

      — Излагайте, чего уж там… Но предупреждаю сразу: мое вашингтонское начальство не склонно вступать в переговоры с кем бы то ни было. А я обязан доложить по команде.

      Норман Йэль прочистил горло:

      — Не вижу настоятельной необходимости уведомлять о нашей беседе старших. А?..

      Добрых полминуты я изучал Нормана с неподдельным интересом. Затем выразительно покосился на Диану Лоуренс.

      — Ты выбрал чудесное местечко и времечко толковать о вещах приватных, amigo.

      Йэль снова передернул плечами:

      — Думается, вы способны урезонить приятельницу, мистер Хелм. Не мытьем, так катаньем. Кстати, все равно довелось бы. Независимо от места и времени. Ваша подруга — ваша забота.

      — Излагай, — повторил я. — Сколько?

      — Двадцать пять тысяч. Идет?

      Потрясающе и непостижимо. Подобные субъекты полагают само собою разумеющимся, что любого и всякого можно купить. Иное попросту не приходит им в голову. Пожалуй, особи, продажные по праву рождения, и впрямь не способны вообразить человека легкомысленного и беспечного, для коего деньги не служат высшим и последним из мерил.

      За двадцать пять тысяч долларов отменно прилизанный и преотменно бойкий Норман Йэль безусловно продал бы Вашингтон англичанам, Нью-Йорк — голландцам, а компанию ОНЕКО — мистеру Линкольну Александру Котко.

      И считал, что если я упрусь и упнусь, достаточно будет лишь посулить двадцать семь пятьсот.

      По сути, Норман сделал мне немалый комплимент. Предложение означало: фирма навела нужные справки и почла М. Хелма изрядной угрозой своим доходам, не говоря уже о репутации. Только справки оказались недостаточно подробными. Осведомитель не заглянул в примечание, набранное петитом. А оно гласило: «никудышный член общества, презирающий себе подобных почти поголовно и совершенно искренне; способен глазом не моргнув совершить любую подлость, включая государственную измену; к деньгам относительно равнодушен».

      Не утверждаю — Боже сохрани! — что меня вообще немыслимо подкупить. В один прекрасный день кто-нибудь, возможно, предложит вознаграждение, которое опрокинет мой патриотизм и служебную преданность вверх тормашками. Но, в отличие от Нормана Йэля и Поля Денисона, я польщусь отнюдь не на банкноты, и даже не на золотые слитки…

      Диана заметно подобралась. Я испытывал немалое искушение подразнить её и позабавиться с Норманом, а попутно выяснить, какую предельную сумму хлыщ имеет право назвать. Любопытно все же: считают Мэтта Хелма простым вашингтонским олухом ценою в двадцать пять тысяч, или выдающейся американской сволочью (пятьдесят), или даже — чем черт не шутит? — Великим Всеамериканским Живоглотом (сто)?

      Увы, заворочался доктор Эльфенбейн, и комедию пришлось прекратить. Не сразу, правда.

      — Полмиллиона, — возвестил я, и со смятением увидел: парень принял названную цифру всерьез. Воспоследовало ошарашенное безмолвие. Я опомнился первым и жалобно затянул:

      — Дьявольщина, ведь это капля в море по сравнению с тем, что ваша окаянная компания собирается высосать у норвежцев! Иначе тебя вообще не прислали бы сюда!

      Глаза Нормана обратились щелками.

      — Полмиллиона?!.

      — Так точно, — сообщил я.

      — Шутить изволите?

      Парень угодил в яблочко… Я ухмыльнулся:

      — От души поздравляю, ваша проницательность… Извольте сделать буквально следующее. Во-первых, замереть и не шевелиться. Даже нервный тик буду считать враждебным действием. Во-вторых, не отверзать уст, если не обращаюсь к тебе собственнолично и недвусмысленно. Порушишь единый из оных высочайших указов — краса ненаглядная дырку в тебе проделает, посредством этого поганого револьвера. Уяснил, ослоблядь!

      Читателям, неравнодушным к словесности, сообщаю, что стилистический прыжок с изысканных средневековых высот в бездны современной ругани производит куда более сильное впечатление, несли внезапная смена вежливой речи на волчий оскал (испробованная Норманом вотще и втуне). Сей лингвистический прием поражает психику не хуже нервно-паралитического газа.

      Примечание: брошенное словечко «ослоблядь» не выдумано, а подслушано мной давным-давно, в золотые дни молодости… Оставалось без должного употребления и распространения четверть века. Полностью — хотя сколочено гораздо грубее — соответствует знаменитому немецкому Schweinehund — «собако-свинья». Будучи произнесено вслух, обязательно и непременно требует нижеследующего комментария:

      — Заметь, любезный: «ослоблядь» — не глагол, употребленный в неопределенной форме, а существительное женского рода, примененное к мужчине!

      Примечание номер два: и словечко, и соответствующие пояснения уместны лишь тогда, когда вы убеждены, что выйдете из грядущей драки победителем. Или уверены, что драка вообще не состоится. Так оно и вышло на сей раз.

      Ибо я внезапно ударил Нормана Йэля по черепу. Его же собственным пистолетом. Малопригодным для стрельбы, но вполне увесистым.

     

      Ударил несильно, вовсе не собираясь убивать либо увечить. Просто отбросил к стенке. Где парень и застыл, устремляя на меня карие, расширившиеся, негодующие глаза.

      Я промолвил с преувеличенной грубостью:

      — Не понимаете за что, мистер Йэль? Поясняю: ни к чему бросать на миссис Барт похотливые взоры!

      Это было несправедливым и наглым поклепом. Норману, четверть часа назад по чистой случайности избежавшему сотрясения мозга, половой вопрос едва ли представлялся любопытным. Но следовало вразумить собеседника быстро и крепко.

      — Думаешь, я шучу? Полагаешь, она гашетку не прижмет, курка не спустит? Я спасаю твою жизнь, amigo, привожу маленькое доказательство тому, что вовсе не шучу, а Мадлен выстрелит в наилучшем виде!.. Мадлен, оставляю субъекта на твое попечение. Гляди в оба и не церемонься. В живот или коленку — всего больнее.

      — Уже слежу, Мэтт, — сказала Диана, устраиваясь поудобнее и беря на прицел новую жертву. — Мэтт, я…

      Наверное, хотела сказать, что ни секунды не сомневалась в моей нерушимой, твердокаменной честности; не думала, будто я способен продаться за несчастных и жалких полмиллиона…

      Изобразив ухмылку, я произнес:

      — Паршивая лгунья.

      — Ведь я ни слова не сказала!.. — раздался негодующий девичий вопль.

      — Его звали Везериллом, — испровещилась Грета Эльфенбейн.

      — Что?

      Я оторопел от неожиданности.

      И ничего не понял.

      — Везерилл. Ведь о нем хотели разузнать? О человеке, выдавшем вас, выложившем отцу все до последнего слова? О той личности, чья измена привела нас обоих на этот корабль?

      Я начал разуметь.

      — Один из ваших собственных людей. Получал от ОНЕКО недурные деньги. Звали его Робертом Везериллом. А теперь… Теперь — освободите папу…

      Диана возмущенно вскинулась:

      — Врешь, мерзавка! Робби никогда бы…

      Я метнул на спутницу пронизывающий взгляд:

      — А ну-ка, изволь держать парня под прицелом! Робби? Знаменитый Икс, почивший в Бозе? ? Грета сухо засмеялась.

      — Почивший? Хорошо сказано. Только «почить», если не ошибаюсь — в иностранном языке нелегко разобраться досконально, — значит «мирно скончаться». От слова «покой» — угадала? Сказано хорошо, но вовсе не к месту. Везерилл, да будет вам известно, погиб насильственной смертью. Измена выплыла на свет, и Роберта убили. По внешности, его гибель выглядела обычной дорожной катастрофой…

      И, прежде несли Диана успела перебить. Грета продолжила:

      — Пожалуйста, мистер Хелм, выдерните этот жуткий нож!

      — О да, сию секунду! Чтобы вы исправно заткнулись в самом любопытном пункте?

      — Нет! Я все расскажу! Клянусь! Только… только отца освободите… Пожалуйста.

      Диана готовилась взорваться — так её распирало убедительными и негодующими возражениями. Точно мне не было всецело наплевать, какая именно мразь отправила к праотцам ещё большую гадину задолго до моего появления в Норвегии. Наплевать, разумеется, временно…

      Ухватив запястье Слоун-Бивенса, я выдернул окровавленное лезвие и обмотал пострадавшую ученую конечность вторым — уцелевшим — полотенцем. Горничная, пожалуй, закатит скандал, ибо на протяжении трех часов я исхитрился причинить корабельному инвентарю заметный ущерб.

      Раздался лишенный дружелюбия голос Дианы:

      — Заказанная полевая аптечка лежит на краю умывальника… Лежала, во всяком случае, до недавних потрясений.

      Оставив реплику без надлежащего ответа, я подобрал упавшую коробочку и сказал:

      — Мисс Эльфенбейн, вполне возможно продолжать рассказ, пока я привожу вашего батюшку в божеский вид. О чем, бишь, уведомлял Роберт Везерилл?

      Батюшкина физиономия начала понемногу обретать прежний розовый оттенок, хотя веки оставались упрямо сомкнутыми. То ли притворялся многоопытный хрыч, то ли впрямь обладал недопустимо низким болевым порогом — понятия не имею.

      — Говорил он, в основном, с папой; но ручаюсь: речь велась о необычайном приспособлении, которое создал пожилой, вечно пьяный, гениальный механик… Мы, впрочем, уже слыхали о нем — от сотрудников ОНЕКО. Собственно, поэтому Норман Йэль и встретился с отцом. А папа… как обычно… выпустил щупальца и обнаружил человека, желавшего разболтаться.

      Вытерев нож, я спрятал клинок в рукоятку и убрал оружие с глаз долой.

      — Заткнись, Мадлен!!!

      Повелительный выкрик прозвучал весьма своевременно, ибо Диана, разгневанная до глубин душевных, уже намеревалась разразиться тирадой, унизительной для Греты и, видимо, весьма лестной для памяти покойного приятеля. Говорю «приятеля», ибо сомневаться в прежней дружбе меж Дианой и Робби теперь почти не доводилось.

      Я извлек из аптечки два стерильных марлевых тампона, рулон бинта, обработал и ублажил Эльфенбейновы раны.

      — Продолжайте, Грета.

      — Мистер Везерилл сказал: изобретение действительно существует. При доскональных обсуждениях я, к счастью, не присутствовала, но папа загодя позаботился о том, чтобы дочь услыхала, как именно будут собирать информацию вдоль норвежского побережья… Вокзал в Тронхейме и маленькое скалистое взлобье неподалеку от Свольверского аэропорта. Связным должна быть женщина. Особая примета: устаревший бинокль австрийских заводов «Лейтц», 6х24. Неприлично дорогая, коллекционная вещица. Выпуск давно прекращен. Самая простая модель — семикратная — стоит, мистер Хелм, около пяти тысяч американских долларов. Ну и пришлось же нам побегать, пока обнаружили торговца, готового уступить нужный бинокль за соответствующую цену!

      — Понятно, — процедил я. — Получается, роль связного — связной — отводилась вам?

      Присутствие Греты внезапно приобрело смысл.

      — Разумеется. Мистер Везерилл уведомил сразу: ожидают женщину. Помимо бинокля полагался ещё пароль. Человек должен приблизиться, извиниться, изобразить восторг и уведомить, что разыскивал такой «Лейтц» долгие годы. Потом предложить в уплату бешеные деньги…

      — Отзыв?

      — Простите?..

      — Что надлежало произнести в ответ?

      — А! Полагалось ответить: «Не уступлю даже за всю прибыль от арабской нефти».

      Грета метнула на Диану мстительный взгляд.

      — Не верите — спросите напарницу. Но, конечно, мистер Хелм, вас уведомили обо всем и всеобъемлюще…

      Один-ноль. Не в мою пользу. Девица оказалась по-настоящему умна, и угадала, и была совершенно права, и била по больному, отнюдь не нарушая правил. Ибо если кто и нарушил упомянутые правила, то лишь мои любезные командиры…

      — Мистер Хелм! Я очнулся.

      — Да?

      — Будьте справедливы. Откуда я могла взять столь устрашающие подробности, если не прямо и всецело из первоисточника?

      Умница. И, даже если доведется пристукнуть, все едино повторю: умница. Призвала на помощь простейший, очевидный логический довод, оптом снимающий любые возможные подозрения. Ибо, во всяком разе, не у Мака эта девица секретные сведения выпытывала!

      — Смахивает на правду, — бесцветно сказала Диана, — и все же отнюдь не означает…

      — Заткнись, — безо всякой злобы повторил я. — Мисс Эльфенбейн, через несколько часов мы причалим у Молле. Ради вашего же блага предлагаю: давайте помашем друг другу рукой в этом порту. Я — с борта; вы — с пристани. Захватите, для пущей важности, папу и ответственного работника ОНЕКО… Убеди обоих, куколка!!! Плачь, вопи, ори, но убери обоих с этого корабля! Добрый совет человека разумного человеку разумному. Хорошо… Теперь возвратим папеньку к бытию…

      К бытию доктор Эльфенбейн возвратился безо всякого постороннего содействия. Повстречал меня распахнутыми настежь, напитанными ненавистью глазищами. Гремучая змея — ни дать, ни взять! Я снова подумал: «доктор — не самый добрый человек на земле»…

      А кто из нас может посягнуть на титул самого доброго человека, не лицемеря?

     

      Глава 12

     

      Я сказал:

      — Давай-ка хватим по кружечке пива! В кают-компании. Правда, если верить слухам, дамы относятся к пиву довольно скептически…

      — Смотря какие дамы…

      В скором времени мы с Дианой расположились в удобных, приличествующе мягких креслах, определенных посреди просторной кают-компании, заботливо снабженной телевизором. Последний, по счастью, безмолвствовал и пребывал во временной (увы, непродолжительной!) дремоте. Но выпивка, ожиданиям вопреки, оказалась довольно приличной. Хотя, честно признаю, пиво попадается и получше норвежского — не в обиду почтенным хозяевам будь сказано. Приношу извинения, ибо сужу с колокольни простого, никоим образом не просвещенного aficionado9.

      — Великолепно, — сказал я, отирая ладонью то самое место, на котором у предков-викингов обретались пушистые усы. — Теперь, когда треволнения и передряги остались позади, выкладывай: кое общение тебе с усопшим Робертом Везериллом?

      Диана помедлила. Вероятно, содрогнулась при столь небрежном упоминании милого сердцу покойника.

      — Вопрос неверно задан, дорогой, — ответила моя спутница с изрядной расстановкой. — Правильнее было бы осведомиться: кое общение желала бы я иметь с усопшим Робертом. Отвечаю: наиближайшее.

      — Сделай любезность, поясни.

      — Поясняю. Дело получилось уморительное, коль скоро ты склонен к юмору черного свойства…

      К черному юмору я не питаю ни самомалейшего пристрастия: сверх и более того, полагаю оный чистым литературным рукоблудием (если мнение бывшего писателя принимается в расчет). А посему изобразил головою весьма отрицательный жест. — Валяй, выкладывай…

      — Видишь ли… Я, как говорят, сохла по Робби, а он, подлый, глаз не спускал с Эвелины, которая видеть не могла «фашиствующих молодчиков»… Сама Эвелина, прости за выражение, хотела броситься прямиком под форштевень Хэнка Приста, очумевшего после жениной погибели, но броситься благопристойно и официально… Дело обычное, мирное, обывательское, объяснимое… Что за несусветный возник треугольник, Господи, помилуй!.. Впрочем, я несправедлива. Конечно… Эвелина была отменно достойной и порядочной девицей, чересчур добродетельной, чтобы за здорово живешь отдаться даже человеку старше себя: седовласому, опытному, закаленному бойцу… Хэнк числился грозой окрестных мест, ну и что? Целомудрие — превыше! А уж арканить сверстника — просто разврат и позор…

      Диана плюнула, и нимало не стеснилась при этом.

      — Ч-черт! Я же давала себе слово не язвить по её адресу! И не могу удержаться…

      Невозможно было не подивиться Хэнку Присту, обладателю обширнейшего армейского и разведывательного опыта. Командовать относительно сплоченной бандой необъезженных головорезов; укрощать неопытных, наставлять нетерпеливых, объезжать неукротимых; нажить необходимое умение — и в итоге связаться с шайкой полоумных недотеп?! Какой возмутительный конфуз!

      Я ограничился мимолетным замечанием:

      — Изумления достойно, как вы умудрились хоть что-то сотворить, пока разбирались в сердечных ранах да залечивали душевные язвы!.. Но, касаемо Эвелины Бенсон, ты была права. Теперь, конечно, это не играет ни малейшей роли.

      — Отчего же?

      — Оттого, что умерла бедняга в полном сознании. Заговорить успела. Испровещиться… Знакомое слово, а? Разумеется, незнакомое…

      Я помедлил и почти ласково произнес:

      — Литературу классическую читать надобно. Осли-Ца-а-а-а… Ненаглядная и золотая. Был роман такой. «Золотым ослом» назывался.

      С Апулеем10 спутница моя, кажется, не сталкивалась. Хотя и носила изящное мифологическое имя Дианы…

      — Изложи свое честное мнение о Хэнке Присте. Это важно, — сказал я.

      Диана слегка опешила, но повиновалась.

      — О Шкипере? Думаю… он хороший человек, умелый, опытный шпион, потерявший любимую жену и связавшийся с бандой неумех, дабы скоротать остаток жизни за любимым делом и не иметь излишнего досуга для горестных воспоминаний.

      Сказано было очень метко и выразительно. Я улыбнулся, кивнул:

      — Дальше…

      — А что же дальше?

      — Уточняю. Как бы поделикатнее выразиться?.. Ты никогда не пыталась утешить несчастного старика весьма действенным и безотказным способом?

      Диана даже пролила немного пива на правую свою коленку. Потрясенная, разгневанная особа. Кажется, разгневанная вполне искренне. Тем лучше… Девочка была сущим кладом: совладала с порывом негодования, поняла, что я уколол преднамеренно, ухмыльнулась:

      — Тварь циничная! Отвечаю: нет. И спрашиваю: с чего ты размышляешь об этом?

      Я любезно предложил носовой платок — отереть пивную пену.

      — Вопрос неверно задан. Я любопытствую не с чего, а из-за кого. Из-за Эвелины Бенсон. Ибо за минуту до кончины девица поведала: ты влюблена в Хэнка, утешала его, или, по крайности, весьма хотела утешить. Я пытаюсь ради нашего общего блага свести концы с концами. Помоги, Диана!

      — Возможно, Эвелина уже бредила…

      — Не бредила: ревновала. Понятия не имею, какова была истинная расстановка сил в этой злополучной команде, но крепко подозреваю, что Эвелина работала на посылках, а ты состояла, так сказать, при штабе. Покойница, надо полагать, не сомневалась: любая особа женского пола, очутившаяся в пределах Пристовской досягаемости, не могла не подпасть обаянию старого лиса. Вывод?

      — Каков же вывод, Мэтт?

      — Понятия не имею. Просто перечисляю факты и сопутствующие домыслы. Коплю сведения. Проясняю весьма запутанное и отменно мерзкое положение.

      Диана сощурилась.

      — Чего ради, Мэтт?

      — Опять же, понятия не имею. Только уразуметь взаимные отношения в отряде Хэнка Приста отнюдь не вредно. Может ненароком и жизнь спасти… Большая часть сведений не стоит ни шиша. Но все едино, расскажи подробнее о Роберте Везерилле. Об усопшем Роберте Везерилле.

      Диана вздрогнула:

      — Непременно требуется… выглядеть чудовищем? Бесчувственным психопатом? Ладно, жизнь продолжается, надобно думать о живых, остальную приличествующую случаю чушь можешь добавить сам. Готов слушать?

      Я кивнул.

      — Роберт был изумительным человеком, невзирая на ублюдочный патриотизм. Я ухмыльнулся:

      — Кое-кто линчевал бы тебя за подобные речи.

      — Да, конечно. Только здесь не о суде Линча речь… Робби принадлежал к старой доброй школе, рассуждающей: или люби, или бросай. А любить полагается на заданный, неизменный лад; и, если не согласен, — садись на корабль и уматывай! В Африку, в Россию, в Антарктиду, куда захочется! Люби Америку, или убирайся… Но, когда Робби не разыгрывал заядлого реакционера, он был неотразим. Шкипер, между прочим, тоже воинствующий реакционер. Наверно, сказываются долгие годы беспорочной службы. Если Америка нуждается — Америка получит; и к чертям собачьим любых скандинавов, эскимосов или готтентотов! Учитывая, что Хэнк родился у четы норвежских эмигрантов, странное воззрение…

      — Коль скоро это его истинное воззрение, — кисло заметил я. — У старика имеется порочнейшая привычка дурачить окружающих.

      — У тебя тоже, — сказала Диана. — Возвращаюсь к заказанной теме. Я влюбилась… Мэтт, помилосердствуй: разве человека любят за его политические взгляды? Роберт казался умным, достаточно безвинным субъектом… Понимаешь? И смотрел на меня, сукин сын, как на младшую сестренку! И разглагольствовал о безответной, неутолимой страсти к Эвелине! Душу изливал в дружеских беседах, чтоб ему…

      Диана готовилась разрыдаться. Я поспешил перебить:

      — Насчет автомобильной катастрофы… А?

      — В предместьях Осло. Когда все шло как по маслу. Мы не ждали беды ниоткуда… Ты видал норвежские шоссе?

      — Конечно. Горные серпантины, весьма сжатые в ширину. Архар, и тот поломал бы оба рога. О человеке и речи нет.

      — Именно. С Робертом сыграли нечестно, как оно и заведено меж людьми, подобными Эльфенбейну и его подручным. Внезапная, совершенно естественная гибель… Только Робби надлежало управлять операцией «Слоун-Бивенс». А операция оказалась нешуточной — на кого бы Слоун-Бивенс ни работал… И Роберта убили…

      Диана пожала плечами — в который раз.

      — Наверно, подобрался чересчур уж близко к истине, которую не стоило обнаруживать.

      — ОНЕКО?

      — А кто же еще? Сам выслушивал заманчивое предложение продаться за двадцать пять паскудных тысяч… Диана скривилась.

      — Эти ребятки сбудут с рук собственную бабушку, получат в уплату сорок центов и сдачи возьмут не меньше двадцати пяти… Крупные компании отнюдь не стесняются в средствах, если речь идет об их общественном образе… А преподобный Эльфенбейн — как ты его именуешь — и матушку продаст за ту же цену. Мэтт…

      — А?

      — Не думаю, что старец проникся к тебе искренней любовью. Глядел, как голодная гадюка… Будь поосторожнее, хорошо?

      — Сиречь?

      — Берегись.

      — Неизменно и постоянно берегусь. Профессиональная привычка. Старая кляча ломает своего Шекспира… Ползут калеченные дроги… Впрочем, вероятнее всего, цитирую неверно…

      — Не понимаю.

      — И не поймешь… Увы… Запоминай: Эльфенбейн обзавелся весьма современным взглядом на заложников. Если субъект — или сообщество субъектов — чересчур силен (сильно), чтобы давить на него — или них — непосредственно, выкради существо дорогое и беспомощное: парни сделаются мягче воска. В нашем случае, упомянутым существом становишься ты.

      Я состроил гримасу.

      — К чертовой матери. Благодарю за милую компанию, за приятное путешествие, за доброе участие. Спасибо, миссис Барт… Завтра начинаем работать. Причалим в Тронхейме, расписанию сообразно. Встреча номер один.

      Воспоследовало краткое молчание.

      — Мэтт…

      — Ага?

      — В подобных случаях разрешено побаиваться?

      — Допивайте пиво, сударыня, — отозвался я. — Знала, к чему стремилась? Грешно побаиваться, голубушка.

     

      Глава 13

     

      Берген, сколько можно было уразуметь из подслушанных накануне разговоров, пыжился и раздувался от гордости, обогнав Тронхейм по количеству населения, точно избыток людского поголовья играет самомалейшую роль. И это нынче, когда не знаешь, куда удирать из кишащих толпами, шумных, загаженных городов! Будь я постоянным обитателем Тронхейма, душевно порадовался бы тому, что бергенских ублюдков прибавилось, а моих родимых — отнюдь нет.

      Впрочем, Тронхейм оказался обширной общиной, по крайней мере, при первом взгляде с корабельного борта. Весьма старинный, относительно процветающий город. По-видимому, в сорок пятом нацисты не успели — а, возможно, поленились — уничтожить его до основания. Путеводитель извещал: наличествует средневековый собор, нетронутый и достойный посещения.

      Также имелись бетонные укрытия для подводных лодок, построенные теми же нацистами у дальней оконечности порта, близ выхода из гавани. Теперь их использовали как ремонтные доки.

      Ни единой из упомянутых достопримечательностей я различить не мог, но туманное арктическое утро едва перевалило за шесть часов, и витавшая в воздухе морось делала видимость поистине чудовищной.

      Увы, подумал я, недостаточно чудовищной. Требовался бы туман, в котором ни зги не видно за десять футов. Лишь так и могли мы ускользнуть с корабля втихомолку, никем не замеченные — сперва я, потом Диана. Впрочем, нельзя же просить у обстоятельств сразу всего…

      Портовая вода выглядела чересчур холодной и грязной, чтобы плавать. А летать без помощи аэроплана я не выучился. Оставался единственный доступный путь. Им я и воспользовался, прошагал по мокрому, крутому трапу, очутился на пристани, мысленно подбросил монетку и устремился влево.

      Тронхеймский вокзал расположен в непосредственном соседстве с портом. И несложный мой замысел был таков: незаметно присмотреть за Дианой — сиречь, Мадлен Барт, — идущей на свидание в станционный ресторан. Да и за ходом самого свидания проследить казалось не вредно.

      Сейчас Диана по-прежнему сидела в каюте, наедине с револьвером, хотя уже начинала шумно жаловаться, что они с господином Смитом и господином Вессоном успели друг другу изрядно прискучить.

      Продолжало моросить, было сыро и очень противно. Я от души понадеялся, что крадущийся по пятам человек позабыл непромокаемый плащ и страдает вовсю. Когда и где именно увязался он за мною, выяснить не удалось, да я и не стремился к этому. Подождет, никуда не денется.

      Я свернул, прошлепал по утопавшей в грязи строительной площадке. Возможно, в один прекрасный день мир прекратят перестраивать и перекраивать, позволят нам обосноваться в более-менее привычной обстановке и просто жить в свое удовольствие.

      Впереди возник вокзал. Большое, просторное здание, по-видимому, возведенное людьми старомодными, полагавшими, что железнодорожная станция — важное сооружение и должна хоть немного ласкать взоры.

      Ресторан размещался у ближней оконечности вокзала: тоже большой, изысканный, с высокими сводами. Я прошествовал внутрь, заказал кофе и сэндвич, которые дружно уступали подаваемым в Швеции. Но, вероятно, я предубежден, ибо предки мои были шведами. А норвежская ветчина далеко превосходила вкусом и нежностью копченые подошвы, подаваемые в родных американских обжорках.

      Сидя за маленьким отгороженным столиком, я изучал ресторанный зал, почти необитаемый в столь ранний час. Единственным посетителем, кроме меня, числился хорошо одетый, пожилой субъект, расположившийся поодаль в милой компании двух охотничьих псов — немецких курцхааров. Потягивая кофе и уплетая сэндвич, я лениво подивился: вдруг собаки своего рода условный знак?

      В олесуннском заведении, где мы с Хэнком Пристом потихоньку встретились и разработали совместный порядок действий, тоже обедал человек, приведший гончую. Забавляясь, я от нечего делать расчислил возможные сигналы… Одна собака — все хорошо и спокойно. Две собаки — держись настороже. Три — боевая тревога…

      Мысль была недурна, однако я удрученно подумал, что, всего скорее, тихие и домовитые норвежцы просто не запрещают гостям приводить в кафе, рестораны и бары четвероногих… Поглядел на циферблат.

      Парень, топтавшийся у входа, успел уже на славу, до последней нитки, промокнуть. Так я и надеялся. Пора было выбираться на свет Божий. Так я и сделал.

      Зашагал по тротуару; сквозь туман и морось, не оборачиваясь и не озираясь, двинулся туда, откуда не приходил. «Хвост» исправно последовал за мною. Дорога вела вдоль канала, не то узенькой длинной бухты, усеянного/усеянной/ впечатляющими, крутобокими рыбачьими лодками. Хвалите себе на здоровье фибергласс — не спорю, пожалуй, будущее за ним (если нефть, из коей фибергласс производят, не иссякнет начисто). И все же, по части колорита и красоты ему весьма далеко до старого, доброго, проконопаченного, пахнущего смолою и солью дерева…

      Потом дорога свернула направо, сказала каналу «прости», нырнула в тоннель под железнодорожными путями. Длинный и довольно скверно освещаемый. Отмахав по тоннелю примерно тридцать футов, я остановился.

      Долго ждать не довелось. Послышались шаги. Быстрые, упругие, уверенные. Возникла знакомая крепкая фигура в широкополой шляпе. Я с удовлетворением отметил: Денисон и впрямь вымок, хотя предусмотрительно облачился в плащ.

      Несколько мгновений мы созерцали друг друга.

      — Сыщик из тебя омерзительный, Поль, — уведомил я. — Надеюсь, ты не слишком и пытался оставаться незаметным. Так ли наставлял когда-то старина Мэтт?.. Какого лешего угодно?

      У тоннельной стенки обретался похожий на лесопильные козлы переносной барьер — черно-белый, полосатый. Здесь то ли недавно чинили дорогу, то ли, судя по её состоянию, лишь намеревались ремонтировать. Поль водрузил шляпу на ближайший деревянный рог. Одним движением скинул плащ и пиджак. Определил рядом.

      Вынул из поясной кобуры курносый кольт, засунул в карман сброшенного плаща. Наклонился, вытащил из пристегнутых к щиколотке ножен маленький плоский клинок, сунул к револьверу. Обернулся.

      — Довольно дурака валять, — молвил Денисон. — Ты меня убить не властен: Котко раздавит всю Маковскую службу, точно катком паровым… Но и я тебе ничего сделать не могу. Попробую — Мак пошлет Котко подальше и отрядит за мною истребителей. Согласен?

      — Разумеется. Но что же дальше? Красивое, загорелое, влажное лицо Денисона поблескивало в тоннельной полутьме.

      — Странная вещь, — неторопливо сказал он. — Сделай парню добро — и сплошь и рядом тот заплатит ненавистью, ибо на всю жизнь очутится перед тобою в долгу. Причини зло — и очень скоро обнаружишь: не выношу поганого сукина сына, которому навредил… Полагалось бы иначе, а?

      — Нынче я не слишком люблю тебя, Поль, — сказал я.

      — Да, правда, и все же ненависти, не испытываешь, — отозвался Денисон очень тихо и очень внятно. — Разумеется, прихлопнул бы меня как москита, при возможности; по крайней мере, попытался бы. Но ты не бредишь этим от рассвета до заката и от заката до рассвета. Я тебя изучил. Когда первая злость миновала, ты и не вспоминал обо мне чаще раза в год! Я остался просто недовершенной работой, недовыполненным заданием-и все! А в остальном Поль Денисон принадлежал даже не истории — археологии!

      — Палеонтологии, пожалуй, — ухмыльнулся я.

      — Да… Только Поль Денисон целых семь лет ходил озираясь. Тебя, сволочь, опасался.

      Он подметил верно: полагалось бы иначе. По любому здравому рассуждению, пострадавшей и уязвленной стороной был я. И положение делалось воистину смехотворным, но Денисон уже закатывал рукава рубахи, сомневаться в его замысле не доводилось. Ребячество!..

      Впрочем, если дело касается измены другу, от коего человек не видел ничего, кроме добра, я не уступлю в ребячестве никому. Я тоже избавился от плаща, пиджака и шляпы; водрузил их подле Денисоновских. Точно так же рассовал пистолет и нож по карманам.

      Секунд пятнадцать мы вынужденно стояли пай-мальчиками: по тоннелю промчалась машина.

      — Хм! — произнес я огорченно. — Со школьной скамьи не занимался эдаким! Но тогда обычно уходили на задворки, от учительского надзора подальше…

      — Довольно болтать, — огрызнулся Денисон. — Драться начинай!

      Он прижал подбородок к груди и замахнулся. Трогательное было зрелище, душещипательное. Денисон, по сути, отдавался на мою милость. Пояснил, как рассматривает положение вещей, изложил правила, но придерживаться этих дурацких правил было для меня вовсе не обязательно. Существует целый арсенал действенных взрослых ответов на идиотский мальчишеский замах. По большей части, любой из них оставляет противника при очень крепко — зачастую непоправимо расстроенном здоровье. Всем нужным трюкам нас учили исправно, и Поль помнил об этом, ибо сам обучался в том же милом колледже.

      Безумное нападение значило: решишь подличать — пожалуйста. Но тогда последнюю сдержанность и вежливость побоку, потому что сейчас игра начиналась честно.

      Честно я Поля и встретил. Обменялся ударами, отбил пару хуков и апперкотов, неуклюже «прощупал» соперника. На подлинном боксерском ринге наша схватка явила бы зрелище уморительное.

      Ибо, не удивляйтесь, в настоящих спортивных поединках мы не смыслим ни аза. Мужественное искусство кулачного боя не входит в перечень грязных смертоубийственных приемов, коим наставляют профессиональных истребителей. В настоящей схватке, за пределами тренировочного зала, побеждают одним удачным, сокрушительным ударом, и желательно бить первым, внезапно. Или можете очутиться в горизонтальном положении сами. Колошматить неприятелей полчаса кряду хорошо на экране, либо когда рядом сшивается внимательно следящий за правилами судья.

      В нашем деле правил не существует, судей не бывает, а затрачивать на потасовку полчаса противопоказано.

      Выглядели мы с Полем весьма непрофессионально: кружились, неуклюже обороняли животы и физиономии, пыхтели, точно два перетрудившихся паровоза. Избыточная выносливость к достоинствам меня и ему подобных тоже не принадлежит.

      Наконец, я исхитрился отвесить Полю прямой по зубам. Одновременно схлопотал болезненный удар в ребра. Ошарашенные и обозленные, мы принялись махать руками напропалую, словно две спятивших ветряных мельницы.

      Внезапно Денисон отскочил.

      — Стоп! — выдохнул он хрипло. — Машина… идет!

      Не сговариваясь, мы прислонились к тоннельной стенке, изобразили оживленную, сопровождаемую хохотом беседу. Маленький грузовик промчался в сторону пристаней.

      — Дин-дон! — улыбнулся Денисон окровавленными губами. — Второй раунд. Готов?

      Начали снова. Еще дважды привелось прерывать побоище, потому что ещё две автомашины проехали мимо по своим неведомым делам. Господи, какая глупость! Взрослые люди сосредоточенно молотили друг друга кулаками!

      Хочу сказать: искренне полагаю драку несусветной дурью. Либо в покое парня оставьте, либо сделайте покойником. Поводы устранить субъекта из числа живых возникают сплошь и рядом, но лупить? Чего ради? Бессмыслица.

      Впрочем, я и ошибаться мог. Денисон явно сыскал в драке определенный смысл и толк. А я, припомнив Марка и другого агента, по имени Джон или Иоанн; и девушку Луизу — всех, погибших по милости предателя Поля Денисона, черпал изрядное утешение и облегчение в каждом ударе, достигавшем цели. Сделалось ещё приятнее, когда Поль начал отступать. Я из последних сил продолжил натиск, пытаясь отправить бывшего приятеля в заслуженный нокаут.

      Поскользнувшись, Денисон упал на колено.

      Многолетняя привычка сработала. Я уже готовился нанести смертоносный пинок в голову и лишь чудом сумел задержать ботинок на полпути. Дрались мы яростно, и все же пытались блюсти правила: ниже пояса не колотили, по спине съездить не пытались.

      Я вежливо отступил, дозволяя Полю подняться.

      С изумлением увидал: Денисон пытается встать и не может.

      — Что, Люк? — Мой голос прозвучал прерывисто и хрипло: — Силенки не те?

      — Сам… еле на ногах… держишься… Эрик! — выдавил Денисон. И был совершенно прав. — Руку подай, сукин сын!

      Следовало подозревать неожиданную уловку нехорошего свойства. Но, протянув отправленному в нокдаун противнику руку, я удостоверился: деремся по-прежнему честно. Впору было изумиться.

      Прислонившись к полосатому барьеру, Денисон дышал подобно запаленной лошади. Я оперся о стену, поневоле изображая лошадь загнанную.

      — Пожалуй, утреннюю зарядку можно завершить, — молвил Денисон пятью минутами позже. — Но если будешь утверждать, что поколотил меня, милости прошу, возвращайся в стойку.

      — Иди к лешему…

      — Запомни: я ни о чем не сожалею, — сказал Поль, глядя куда-то в сторону. — Так и запомни! Лишь о том, что сейчас не сумел тебя вздуть хорошенько.

      — Понимаю.

      Денисон глубоко и жадно вдохнул.

      — Отношений выяснить не удалось, — ухмыльнулся он, — зато неопровержимо выяснили: мы — сквернейшие в мире боксеры. Хуже не бывает… С любого ринга выгнали бы гнилыми помидорами и тухлыми яйцами… Послушай, Мэтт…

      — А?

      — Присылай девицу совершенно спокойно. За Эльфенбейном приглядывают мои люди — с той минуты, когда ты высадил его долой, перебинтованного и злого как черт. Но Адольф — опытный профессионал; будет кипеть от ярости, и все-таки сыграет разумно. Здесь он мешать вам не станет, надеясь напасть и отобрать машинку попозже, упредить морского волка там, на севере. Думаю, Эльфенбейн пронюхал, что Хэнк намерен вручать Котко сифон из рук в руки, лично — и не иначе. Пожалуй, доктор даже не прочь усыпить ваши подозрения, позволить первой встрече состояться без сучка и задоринки.

      — Ясновидением промышляешь? — полюбопытствовал я.

      Денисон осклабился:

      — Нет, но у паренька из ОНЕКО весьма загребущие лапы и вместительные карманы… Твой новый приятель, Норман. Пожинает урожай на всякой ниве, ни единым колоском не брезгует… Олух. Я, конечно, вряд ли вправе хулить ближних за пристрастие к деньгам, но безмозглый хорек до сих пор не осознал, с кем связался, утоляя природную жадность… Он обходится недешево, зато рассказывает немало.

      — Слоун-Бивенс подмогу попросить успел?

      — А это — вторая причина, по которой можешь ничего не опасаться здесь, — ответил Денисон. — Три уголовных мордоворота уже торопятся по вызову Эльфенбейна, и пока не прибудут, ученое светило воздержится от глупостей.

      — Уразумел.

      — Здесь ты царь и бог. Но уже в Свольвере вполне можешь рассчитывать на пулю в лоб или клинок в спину. Или что-нибудь не менее впечатляющее…

     

      Глава 14

     

      Я ожидал у корабельной сходни, коротая время в раздумьях: каким же следовало оказаться набитым, несравненным ослом, чтобы поверить человеку, единожды предавшему… Нет, господа читатели: осел со мною рядом выглядел бы магистром философии! Но Диана, тем не менее, благополучно возвратилась по мокрой асфальтированной дороге.

      Повязанный вокруг головы светлый шарф защищал её крашеные волосы от сырого холода. Серые брюки, свитер, кофейный плащ Эвелины Бенсон, расстегнутый, невзирая на дождь, ибо сидел чересчур тесно.

      Футляр бинокля небрежно болтается на перекинутом через плечо ремешке.

      Даже издалека я понял: все обошлось удачно.

      Я сделал глубокий вдох и мысленно извинился перед облыжно (хотя и мысленно) изруганным Полем Денисоном, расчетливой и коварной тварью. На сей раз парень явил себя личностью непорочной и праведной.

      Нынче поутру Денисон исхитрился-таки переменить мое к нему отношение. Коренным образом. Во-первых, парень дозволил отправить себя в нокдаун — приятный факт, и для самолюбия моего утешительный, согласитесь. Во-вторых, порассказал об Эльфенбейне, сиречь, Слоун-Бивенсе достаточно, чтобы избавить меня от ненужных, излишних, досаднейших затруднений…

      И какого лешего? Семь лет — весьма долгий срок, за это время человеку простишь любую сотворенную пакость! По крайней мере, судя с моей колокольни.

      Единственная беда заключалась в том, что рассуждения эти были сейчас неприменимы и неприемлемы. Ибо Мак выразился недвусмысленно: Поль Денисон пользуется неприкосновенностью похлеще дипломатической, покуда положение вещей не изменится, или не будет поддаваться перемене. Также понадеялся, что изложил свою точку зрения доходчиво…

      Магнитная запись, по всей видимости, сохраненная мониторами телефонной станции, прозвучит невинно и законопослушно, если впоследствии кому-либо стукнет в голову проявить ненужное любопытство. Но всякий агент, не обладающий мозгами обезьяны — мартышки, заметьте, а не высокоразвитого и сообразительного шимпанзе! — мог, и попросту был обязан истолковать Маковские речи образом противозаконным донельзя.

      Голый факт представлялся очевидным: Полю Денисону вторично вынесли смертный приговор.

      В обычной вашингтонской манере выражаться обиняками, мне, по сути, велели переменить положение вещей и сделать все уместное и нужное, дабы возникла возможность невозбранно и без последующих осложнений отправить мистера Люка к праотцам. Истребительные отряды нынче собирают весьма редко — и уж отнюдь не ради того, чтобы общими усилиями истребить одного-единственного паршивого дезертира.

      Но в этом и нужды не замечалось. Ибо истребитель уже очень кстати обретался неподалеку. Я…

      Диана взлетела по сходням и, очутившись под палубным навесом, сорвала с головы платок; принялась отчаянно размахивать им. Волосы, обработанные краской, которую позаботился передать Хэнк Прист, ещё больше потемнели под моросящим дождиком.

      Диана казалась мокрой, порозовевшей, запыхавшейся и хорошенькой. Что за утро выдалось!.. Я радовался возвращению девушки, но и беспокоился вовсю. Поймите, в вашем деле настоятельно рекомендуют не забывать: незаменимых агентов нет, любым и всяким при нужде следует жертвовать не колеблясь.

      А посему и незачем заводить ненужного панибратства — тем паче, влюбляться: и приятеля, и подругу доведется, чего доброго, ненароком списывать со счета по служебной надобности…

      — Не гляди таким букой, милый! — провозгласила Диана и улыбнулась. — Все чудесно! Ты волновался?

      — Конечно. Правда, Шкипер говорил, эта операция особой роли не играет, и о задании тревожиться незачем; но когда ты задержалась, я принялся ломать мозги: откуда раздобыть, если что, новую особь женского пола для грядущей, не столь маловажной встречи в Свольвере?

      Диана засмеялась:

      — И я тебя тоже люблю, тварь бессердечная. Фу! До костей вымокла. Не желаете купить женщине чашечку черного кофе и обогреть бедняжку за проявленное рвение?

      В корабельной столовой я пособил Диане выпутаться из набрякшего влагой плаща, принадлежавшего настоящей — вернее, столь же фальшивой Мадлен, которая только числилась под номером первым: Эвелине Бенсон. Водрузил одежду на спинку стула.

      Отошел и возвратился, неся две дымящихся, соблазнительно благоухающих чашки.

      — Есть не хочешь?

      — Господи помилуй! Нет, разумеется. Пока дожидалась, поневоле уписала два блюда и ещё добавки попросила. Лишь после этого сукин сын удостоил меня приближением и уставился на знаменитый бинокль. Старая плесень! Говорю, конечно, отнюдь не о бинокле… Ты знаешь, здесь повсюду разрешают являться в рестораны вместе с собаками!

      — А-а-а! Значит, я видал его… Прости уж коварного старца, ему тоже караулить привелось долгонько.

      — Да, но являться в порядочное заведение с двумя охотничьими псинами? Люди ведь рядом питаются! Диана постучала себя пальцем по виску. Она и впрямь воспряла, свершив первый шпионский подвиг, тараторила без умолку, явно гордилась; рассказывала обо всем, кроме истинных переживаний, сопутствовавших томительному ожиданию. Обо веем, кроме страха, который наверняка испытывала.

      Она преуспела! Прочее было несущественно. Диана Лоуренс, ещё недавно числившаяся верным другом бурого пеликана и венценосного журавля, не говоря уже о леопардах; разъезжавшая на велосипеде, чтоб среду природную не загрязнять попусту, и бывшая добропорядочным членом общества, забрала у норвежского связного важнейшие документы! Стала взаправдашней, всамделишной лазутчицей!

      И при этом не потребовала ни ремней безопасности, ни волшебных антибиотиков, ни полицейского — ничего, делающего бытие удобным и надежным…

      Совершила недопустимое по цивилизованным понятиям.

      Охотно поставила на кон собственную жизнь! И выиграла! И никогда уже не сделается прежней несмышленной дурочкой!

      У Дианы достало тонкости и сообразительности не испортить полученное удовольствие, не приняться немедленно судачить о пережитом.

      А у меня тем паче не достало бы тупости и жестокости пояснить: выполнено мельчайшее, обыденнейшее, простейшее дело. Почти безо всякого личного риска. Но ведь нельзя же, право слово, мерить начинающую — да вдобавок, современную — девицу на суровый профессиональный салтык! Девицу, которую наставляли: всякий риск — оправданный, или неоправданный — всецело неприемлем; его следует избегать! А существовать полагается вечно; во всяком случае, под конец долгой, безопасной и отменно скучной земной жизни представить для окончательной переработки в гериатрическом отделении тело, не оскверненное ни единым шрамом…

      — Что же здесь безумного? — полюбопытствовал я.

      — Собаки в ресторанах? Это ведь антисанитарно. Я хмыкнул:

      — Куда спрятался недавно пробудившийся дух — отважный и бесшабашный? Возмутившийся навязчивой и непрошеной защитой от вирусов, бактерий, микробов и тому подобных бацилл?

      Диана выжидательно промолчала.

      — Меня когда-то учили управляться со сторожевыми псами. Пояснили: здоровая собачья пасть исключительно чиста, и, если тебе вообще удалось уцелеть после полученных укусов, можешь не страшиться никакого заражения.

      — Правда?

      — Конечно. С другой стороны, будучи укушен в рукопашной свалке двуногим охранником, поторопись вынуть йод из аптечки и применить не жалеючи, не то раны гноиться начнут. Человеческие рты сплошь и рядом так заботливо ухожены и вычищены, что гремучей змее угодить на зубок — и то спокойнее… Уверяю: впуская в рестораны собак и давая людям от ворот поворот, санитарные и гигиенические требования было бы куда легче соблюсти.

      Спутница прыснула.

      — Вот не подозревала, что ты любишь домашнюю живность!

      — Весьма умеренно. Просто выпало однажды путешествовать в обществе чудной спаниэльской образины: ласковой, умной, покладистой. Спаниэль служил мне примерно тем же, чем тебе — «Лейтц». И веришь ли, меня шпыняли по дороге так, словно я был чумным и прокаженным сифилитиком, странствовавшим на пару с бешеным, шелудивым и блохастым волчиной!.. Дьявольщина, ведь песик вел себя неизмеримо пристойней большинства людей, которые нам попадались! А работал, между прочим, гораздо лучше многих профессиональных агентов. О присутствующих не говорю — хотя бы потому, что профессионалом ты считаться не можешь, да и агентом ещё не стала… До конца не стала, — прибавил я.

      — Благодарю, сударь…

      Диана успела чуток поостыть (этого я и добивался, разглагольствуя о собаках, затягивая время). Припомнила о бинокле, покосилась на футляр:

      — Но хотя бы оценить работу начинающего можно? Осмотреть хотя бы её итоги?

      — Зачем? Ты ведь наверняка потрудилась переворошить все, и все проверила сама.

      — Мистер Хелм по-прежнему ясновидящ? — фыр-кнула Диана. — По правде говоря, проскользнула в дамскую уборную и полюбопытствовала…

      Верю. Всей душою стремясь ринуться наутек и помчать вдоль пристани к нашему кораблю, девочка принудила себя неспешно прошествовать по коридору и провести в здании десять лишних минут — просто удостовериться, что способна такое проделать.

      — Ай-ай-ай, агент Лоуренс! — вымолвил я с укоризной. — Зарубите на носу: общественные сортиры весьма небезопасны даже для простых смертных. А нам их лучше избегать вообще. В особенности, получив и унося ценные сведения, которые беречь надобно.

      — Твой закадычный дружок Денисон уверял: я в полнейшей безопасности, правда? Я ни слову этой чуши не поверила, тряслась, как лист осиновый, но ты подтвердил: бояться незачем. И я решилась…

      — О, дитя неразумное и непамятливое! Денисон ведь уверял: ты в полнейшей безопасности от Эльфенбейна! И ни словечка не обронил касательно безопасности от самого Поля Денисона. Даже за дверью, помеченной DAMER… Тебе очень повезло: покровителю Поля начхать на Экофиск и Фригг, но за Торботтен кое-кто глотку перервет — и не одну, пожалуй!

      — Угу…

      — Дружок? Лучшим другом Денисона, в сущности, был, есть и будет лишь Поль Денисон. Остальные не в счет и не в строку.

      Пришла пора учинить осмотр австрийскому кожаному футляру. Он был заметно велик для помещавшегося внутри оптического приспособления — по причинам очевидным.

      — Там конверт, — пояснила Диана, — битком набитый листками папиросной бумаги. На листках полно галиматьи — ученая цифирь, диаграммы и надписи по-норвежски. Ничего бы не поняла даже в английском переводе, уверена.

      — Просто и удобно, — сказал я. — Никаких магнитных или микропленок и тому подобной дребедени. После недавней вашингтонской заварухи один вид магнитной кассеты нагоняет на меня тоску.

      — Возьми содержимое, — попросила Диана, — и пригляди за ним хорошенько. А я уже потрудилась, не побоялась ни Денисона, ни двустороннего воспаления легких… Послушай, но ведь парень, можно сказать, воюет с нами в союзе. Он хочет привезти мистеру Котко чертежи вместе со Свольверским устройством — и мы того же хотим! Верно?

      ? Да, но только на иной лад. Мы ведь сифон и бумаги не Котко доставляем, а Шкиперу, который переправляет материалы по назначению: таковы условия, сколько удалось уразуметь их после беседы в Олесунне. И Денисон косвенно подтвердил нынче мои выводы. Никто, разумеется, не разговаривает напрямик. Забавляются, заставляя Эрика двигаться ощупью… Ну-ну.

      — Бедный Мэтт! — ответила Диана. — А мог бы уже давно справиться у меня. Отвечаю: всецело правильно. Шкипер встретит нас на борту парома, курсирующего меж Лофотенскими островами и Нарвиком. Отплывает из Свольвера в девять вечера и поутру причаливает в конечном пункте. Где Хэнк возьмет затею в свои руки и свяжется с мистером Котко сам.

      — Звучит заманчиво, — промолвил я. — Осталось лишь добраться до Нарвика. И груз доставить в сохранности…

     

      Глава 15

     

      На корабле нашем были какие-то особые машины. Работали они без умолку, непрерывно. В одном отношении это благо, ибо глухой ночью во время стоянок зачастую раскрываешь глаза и вскидываешься от наступившей гробовой тишины, гадая спросонок, не ложится ли корыто ненароком на уютное океанское ложе, где царит вечное безмолвие. Потом долетают голоса, доносится топот, вы осознаете: причаливаем; успокаиваетесь, опять смыкаете веки — дабы снова вскинуться, разбуженный гулом и несусветным лязгом поршней, рычагов, шестерней, или чем сейчас приводятся в движение морские суда.

      Но я все равно пробудился — уже за полночь. Пароход не двигался; я соскользнул с койки, высунулся в иллюминатор, увидал спокойную воду, где отражались огни маленькой гавани.

      — Где мы? — сонно спросила Диана.

      — Если не путаю расписания, то либо в Бреннесунне, либо в Саннесьене, либо в Несне. Точнее сказать не в силах, выбирай сама. Сезон окончился, многие мелкие порты минуем не заходя… Может, уже в Тломфьорде или Будё швартуемся. А уж после — великий момент истины, именуемый Свольвером; в двадцать один ноль-ноль, а для тебя — в девять пополудни. Паром к материку отправляется, по твоим же сведениям, в девять, и попасть на него, а тем более, встретиться с кем бы то ни было, и думать нечего. Значит, задержимся на Лофотенских островах лишние сутки, не беда.

      — Мэтт…

      — А?

      — Это насчет Робби. Я думаю… Все время думаю…

      — Поделись размышлениями.

      — Робби способен был выдать всех нас. Не думаю, что выдал, но мог. Всех — кроме Эвелины. За неё Робби голову на плаху положил бы, уверяю. И никогда не подстроил бы ничего, что хоть косвенно повредило возлюбленному предмету…

      — Всецело согласен.

      — Но ты ведь не знал Роберта.

      — Зато люди Эльфенбейна понятия не имели об имени и внешности курьера, получается, ты права. Изменник взял язык на крепчайшую привязь. Везерилл предал, нет ли, но Эвелину Бенсон оставили в стороне… Допускаю, что и не Везерилл.

      — То есть?

      — Кто бы ни позарился на посулы, он располагал всеми иными сведениями. О местах встреч, о биноклях, о паролях… Малютка Грета, если помнишь, тараторила как добрый пулемет, и выложила, смею предполагать, все до словечка, дабы страждущего папашу выручить. Диана прочистила горло:

      — Но это лишь домыслы.

      — Да. Но неужто осведомитель и впрямь не знал, кого Шкипер отряжает к северу, забрать материалы? Отлично знал. И промолчал — вот что важно. Обустроил дело так, что опознать Эвелину, сграбастать на пути к моей каюте да изъять из обращения задолго до Бергена, Слоун-Бивенс не сумел. Наемникам довелось подстерегать у трапа, волочиться за мнимой Мадлен, удостоверяться — и лишь потом орудовать.

      — Извини, я не понимаю.

      — Иными словами, Эвелине обеспечили полную неприкосновенность, но до известной минуты. Когда она очутится под неусыпным покровительством несравненного и непогрешимого телохранителя — М. Хелма…

      — Самоедством приятно заниматься, — хмыкнула Диана. — Перестаешь себя грызть — и такое облегчение испытываешь… Прекрати. Мэтт?..

      — Ага?

      — Я по-прежнему боюсь. Еще сильнее, чем тогда, в ресторане… Вспоминаю, как погибли Роберт, Эвелина — и начинаю цепенеть от ужаса… Особенно при словах Эльфенбейн и Свольвер.

      — Но ведь при этом лишь и чувствуешь себя живущим полнокровной жизнью, — осклабился я.

      Оскала моего девушка не приметила: тьма вокруг царила почти непроницаемая.

      — Да! — ответила Диана с вызовом. — Иди-ка сюда, и убедись, до какой степени полнокровной!

      Учитывая, что при первой встрече она показалась мне худенькой и блеклой, полнокровие было изумительным, а доказательство — блестящим. Долгое время спустя спутница вновь окликнула:

      — Мэтт!

      — А?

      — Считается очень предосудительным болтать о любви? Среди тайных агентов?

      — Не предосудительным — неприличным.

      — А я натура весьма неприличная, милый. Стараюсь двигаться в этом направлении попроворней и подальше — после стольких лет порядочности… относительной. И очень быстро в тебя влюбляюсь. Отвечать казалось лишним.

      — Ты слышишь?

      — Конечно.

      — И?

      — Плотские взаимоотношения меж агентами допустимы, даже, можно сказать» желательны, если не мешают работе, сударыня, — изрек я назидательно. — А душевные склонности и привязанности, как правило, не приветствуются, ибо мешают чересчур уж часто.

      — Хорошо, что я не профессиональный агент! Извините, сэр, вы и впрямь не испытываете ни малейшей душевной склонности ко мне?

      — До чего же любопытная тварь, — улыбнулся я. — Засыпай…

      Тихо рассмеявшись, Диана обняла меня за шею и последовала здравому совету.

      Поутру я соскочил на пирс некоего захолустного порта и вызвал по телефону Осло. День миновал безо всяких приключений, мимо тянулись живописные берега, проплывали горные цепи, чьи высочайшие пики уже покрывало снегом. Полярный Круг остался позади.

      Когда стемнело, мы высадились в Свольвере.

     

      На освещенном причале не поджидал никто — ни друзья, ни враги. Да и в тени, у громадных складов, не таились угрожающие фигуры. Откуда-то из ночного воздуха, словно по мановению волшебной палочки, возникло такси. Я тут же взял его на абордаж.

      Такси доставило нас и наши пожитки в приморскую гостиницу, большое кирпичное строение высотою в несколько этажей, оснащенное крошечным, истинно европейским лифтом. Свершив положенные формальности, отметившись у ночного портье, мы протиснулись в кабинку и прибыли в отведенный номер.

      Любые поползновения холить и блюсти общественную нравственность остались позади; мы зарегистрировались в приятном качестве мистера и миссис Хелм, а в награду обрели двуспальную кровать, располагавшуюся посреди комнаты. Вернее, две узеньких, коротеньких кровати норвежского образца, помещенных впритык.

      Прокрустовы наши ложа были застелены хитроумным Norsk манером: взамен двух отдельных простыней — одна общая. И одно же общее шерстяное покрывало, заключенное в своеобразный полотняный мешок — это приспособление обитатели Европы именуют «пододеяльником». Очень удобно и тепло, когда ложитесь вдвоем — особенно морозной ночью. Так считают норвежцы. Что до меня, предпочитаю спать, не сражаясь за право натянуть на себя хоть половину означенного одеяла, узкого, подобно кроватям.

      Некоторое время спустя, когда мы с Дианой исхитрились угнездиться на пограничной черте меж постелями, по мере сил укрылись и приготовились изобразить влюбленную до беспамятства супружескую чету, пароходный гудок возвестил: судно отваливает. Я ощутил нечто сходное с чувством утраты. Успел привыкнуть к обитанию в плавучем, относительно безопасном доме. Все равно, что оказаться изгнанным из теплой и уютной материнской утробы в холодный, недружелюбный и неприветливый мир…

      — Мэтт!

      — Угу?

      — Может, лучше сразу отправиться к аэропорту? А вдруг я ошиблась? Перепутала? Вдруг связной уже дожидается?..

      — Вот и пускай погодит чуток, до рассвета. Не обледенеет, надеюсь. — Я ухмыльнулся: — Парень, по слухам, робкий, неуверенный в себе субъект. И вряд ли выбрал для встречи с тобою открытую всем ветрам и взорам вершину холма ради пустой забавы. Хочет издалека зачуять, опознать приближающуюся опасность, удрать вовремя.

      — Вот как! — задумчиво сказала Диана.

      — Вот так. Во мраке ночном зачуять возможно, а опознать затруднительно; и удирать неловко. Не к чему тебе восседать на обледенелых и обомшелых арктических валунах ночь напролет, если заранее понятно: связной придет не прежде, несли хорошенько развиднеется.

      — Да, конечно…

      — Вдобавок, ты можешь упасть в темноте, поломать ногу, и придется пристрелить напарницу. А патронов для единственного ствола, который хоть чего-то стоит, у меня в обрез. Только Бьерновская обойма: но и в ней одного заряда уже нет.

      — Солнышко мое, — проворковала Диана, — ты просто прелесть! И заботлив неописуемо. Спокойной ночи, милый.

      Глаз я, разумеется, не сомкнул. На корабле удалось выспаться впрок, а поразмыслить следовало, и о многом. Только ничего путного я не придумал.

      Собственно, я уже несколько раз перебирал в мозгу возможный ход грядущих событий, а сейчас попросту пытался определить: упустил что-нибудь или нет. Определить не удалось ни бельмеса. Играть предстояло прямиком с листа — если делать сравнения музыкальные, или вслепую — коль скоро вспоминать о шахматах.

      В этом случае надлежало сделать все, чтобы гамбит увенчался успехом, но жертвы и потери свести к минимуму. Задачка! Вашингтонское наше начальство, как правило, согласно понести любые потери в рядовом составе, только бы добиться конечного успеха…

      В одиннадцать часов, по-прежнему бодрый и свежий, я поднялся и начал ощупью одеваться. Диана зашевелилась.

      — Не надо, — сказал я. — Не включай лампу, крошка.

      — Что ты затеял?

      — Изображу человека-невидимку. Попытаюсь, по крайней мере, выскользнуть незамеченным и очутиться поблизости от места, где тебе назначили рандеву, когда оное состоится. По словам портье, город и аэродром расположены в нескольких километрах друг от друга. Прогуляюсь пешком, так будет лучше. А, поскольку хочу и обязан опередить любого, намеренного подсмотреть за тобою близ холма, покидаю гостиницу загодя. Вот и все.

      Воспоследовало долгое безмолвие: Диана просыпалась окончательно и переваривала услышанное. Потом заговорила с преувеличенным спокойствием:

      — Если думаешь, так действительно лучше и надежнее — давай. Конечно, я не возражаю против небольшой охраны и поддержки там, у аэропорта. Но тогда уж, коль временно покидаешь на произвол судьбы, прошу дополнительных разъяснений.

      — Например?

      — Например, в котором часу отправиться мне самой?

      — Уже сказал: когда развиднеется. В этих широтах, в это время года солнце восходит не раньше восьми, однако светает гораздо раньше. Заря займется около пяти; выбирайся из номера чуток позднее. Повторяю: связной навряд ли рискнет приблизиться, пока не сумеет хорошенько разглядывать окрестности. А мне тоже потребуется природное освещение, чтобы при надобности прикрыть кое-кого и не промахнуться…

      — Нужно ли… Поболтать себе под нос, поворочаться, сделать вид, будто ты по-прежнему в номере?

      — Круглая пятерка за сообразительность. Мы ещё сделаем из тебя сверх-шпионку.

      — Добираться на колесах, или тоже на своих двоих?

      — Поезжай, — ответил я. — Не имеет значения. Правду сказать, в автомобиле ты уязвима ничуть не меньше, чем на проселочной обочине. Будем надеяться, ребятки сыграют совершенно хладнокровно и разумно, как в Тронхейме. Не сделают глупости, покуда мы не получим и не сложим воедино все вожделенные сведения и предметы. Проще все сразу отобрать, верно? И легче.

      — Ты убежден, что нас действительно преследуют, Мэтт? А вдруг, невзирая на слова Денисона, Слоун-Бивенс и впрямь перепугался? Ведь после того, как доктор, его дочка и Йэль удрали на берег в Молле, о них ни слуху не было, ни духу.

      — Доктор Эльфенбейн, милочка, подвизался на своем нечестивом поприще и командовал парадами чересчур долго, чтобы идти на попятный из-за пробитой стерильным ножичком ладошки. Он лишь обозлился до белого каления, будь покойна. Говоришь, ни слуху, ни духу?.. Это просто эльфенбейновский modus operandi, как выражается старшее, чуть более начитанное и культурное поколение истребителей… Не забыла? В Бергене меня пальцем никто не тронул, краешком глаза не приметил, пока не приспело время ударить — и ударить наотмашь.

      — Ты замечательно умеешь ободрять! — обронила Диана. — И в самую нужную минуту.

      Облачившись полностью, я присел на краешек постели.

      — Возможно, все мои рассуждения — полная и сплошная ошибка. И нападут ещё раньше предполагаемого. А я буду терпеливо дожидаться возле захолустной взлетной полосы, притаившись у валуна и размышляя о комедиях Шекспира, в то время как ты примешься изображать великую саксонскую воительницу где-то на половине или четверти пути…

      — Замечательно ободряешь, — пробормотала Диана. — В этом счастливом случае: каковы распоряжения?

      — Вот. На этот счастливый случай припасено три-четыре запасных патрона для твоего смит-и-вессона. Держи под рукою. Перезаряжать обучена, правда?

      — Сам наставлял.

      — Наставляю дополнительно: револьвер — не волшебная палочка, ты — не могучая кудесница…

      — Уже говорилось.

      — Повторяю для более твердого усвоения. Дабы револьвер произвел на супостата желаемое отрезвляющее действие, нужно стрелять. А величественно и грозно помахивать пушкой, твердя старые добрые заклинания вроде «руки вверх», или «брось пистолет», или, всего глупее, «не смей приближаться, иначе спущу курок» — вернейшее средство погибнуть самому. Либо выхватывай оружие и немедля нажимай на гашетку, либо не вынимай револьвера вообще! Понятно?

      — Да…

      — Стрелять полагается безо всякой пощады. Не вздумай жалеть неприятеля и метить в коленную чашечку — это делают лишь в идиотских телевизионных фильмах. Никаких выстрелов одной рукой — это хорошо для армейских неумех, офицеров, которых генералам на потеху дрессируют безмозглые недоучки… С обеих рук, уверенно, спокойно, без колебаний! Устойчивый прицел, плавный нажим, добросовестный выстрел.

      — Понимаю…

      — Да, еще. Даже в тяжелейшем положении позабудь, что с левого фланга несутся казаки, на правом визжат и близятся апачи, а с тыла подступают злы татары… Бей парня, возникшего спереди — и бей насмерть.

      — Но…

      — Сама удивишься, увидав, сколь умиротворяющ и успокоителен зачастую и для многих бывает вид одного-единственного досконально ухлопанного субъекта.

      Я помолчал, вздохнул, отчетливо произнес:

      — И главное! Никому не уступать револьвера, даже если будут весьма убедительно просить об этом. И не передавать ни на единое мгновение, запомни.

      — Тю! — чуть не свистнула изумленная Диана. — Да чего ради? С какой стати? Я не выжила из ума!

      — Понимаю. А ты не понимаешь: в нашем деле никогда нельзя предвидеть всех возможных поворотов. Например: «ведь мы цивилизованные люди, голубушка. И вы знаете, что стреляете очень плохо и ни малейшего шанса не имеете… Даже курка спустить не решитесь, ведь сами понимаете… Пожалуйста, вручите мне револьвер, а потом сядем и побеседуем, как подобает существам, давно сбросившим звериные шкуры и не машущим каменными топорами». Не поддаваться уловкам, не покупаться на дешевые подвохи, не слушать речей хитроумных!

      — Это же очевидно, Мэтт.

      — Не вполне. Ты не отдаешь револьвера ни-ко-му! Пытаются отнять — понятно, комментарии тут излишни. Однако, сколь бы достойным доверия ни выглядел человек, я требую и приказываю: даже вежливую просьбу в подобном роде рассматривать как враждебное действие, требующее немедленного и убийственного противодействия! Ты просто нажмешь на гашетку. Столько раз, сколько понадобится, чтобы субъект испустил дух.

      Диана грустно ухмыльнулась:

      — Кажется, нынче утром блуждать мне по колено в крови!

      — Надеюсь, нет, — молвил я. — Но избежать кровопролития можно лишь одним путем. Полностью и совершенно подготовиться внутренне к тому, что никто не отберет оружия иначе как из мертвой руки и с полностью опустошенным барабаном. И никто не станет на твоем пути, не поплатившись головой… Это почуют, побоятся — и, пожалуй, стрелять окажется незачем.

      — Да…

      — Люди не любят связываться с тварями, которые заранее облизываются, предвкушая кровавое побоище. Иди прямо, гляди в глаза, давай понять: я в восторге, я мурлычу от удовольствия, умереть готова, чтобы только убить! И, думаю, тебе дозволят прошагать мимо без помех и препон…

      — Понимаю.

      — А если примешься колебаться, жалеть, закона страшиться, гадать, что сказали бы друзья-приятели о столь бессердечной сволочи — тебе каюк.

      — Да.

      — Тебе также каюк, если хоть на миг позабудешь: большая часть приключенческих фильмов снимается болванами на потребу остолопам. Попробуешь грозно воскликнуть: «руки вверх!» — считай себя покойницей. Повторяю: выхватила — стреляй не задумываясь. Или не выхватывай вообще.

      — Но, Мэтт, ведь внушительная угроза…

      — Не послушаешься — прощай, было весьма приятно познакомиться. Букет на могилку принесу исправно. Обещаю.

      Я понятия не имел, где именно располагается гостиничный черный ход. Не то чтобы это играло хоть малейшую роль. Если черный ход имелся, и Эльфен-бейн решил поменять образ действий, заднюю дверь тоже и наверняка держали под пристальным наблюдением.

      Но доктору Эльфенбейну, подобно многим другим, подумал я с ухмылкой, доведется, пожалуй, стать жертвой собственного modus operandi. Воображения хоть каплю надобно получить у природы-матери. А эти особи, однажды убедившись, что избранный способ хорош, пользуются им с упрямством чисто ослиным. Ибо считают себя неизмеримо хитрее и лукавее прочих.

      Влюбленный в свое несравненное величие, Слоун-Бивенс возьмется до последней минуты продержать вызванных в Нарвик бандитов на заднем плане, а поутру, зная, куда именно мы — или одна Диана ? должны двинуться, просто возьмется караулить по дороге. Либо в конце оной.

      Следить за гостиницей, глядя с подобной колокольни, было незачем. Посему я бестрепетно двинулся через вестибюль и парадный подъезд. Насколько разумею, соглядатая не выставили. «Хвоста», во всяком случае, не обнаружилось.

      Убедившись в этом, я дошагал до свольверского центра, миновал его и отыскал такси, дожидавшееся у пристани, в месте, которое указал водитель — неважно как, — покуда мы катили к гостинице. Я устроился на заднем сиденье, машина тронулась.

      — Простите, задержался, — промолвил я. И назвал пароль, что было совершенно излишне. Даже глупо.

      — Вы — Эрик, — сказал шофер, когда оба мы удостоверились в уже известном. — Я — Рольф.

      — Рад познакомиться, Рольф. Каковы распоряжения касательно моей персоны?

      — Вашингтон велел, через Осло, помогать вам любыми и всяческими путями, за вычетом человекоубийства. Да и не по моей это части… Насколько разумею, по вашей. Чем служить могу, дружище?

      Я подробно пояснил.

     

      Глава 16

     

      — Зигмунд! — повторила старая дама. Злобная», кровожадная скотина с каменным сердцем.

      Впечатляющая была дама; белые волосы уложены на затылке опрятным пучком; простоватое, изборождённое морщинами лицо — суровое, точно скалистый остров, на коем старуха обитала. Ярко-голубые, молодо блестящие глаза.

      Ее английский звучал куда лучше, несли у прочих пожилых норвежцев: кажется, перед войною наш язык ещё не преподавали в здешних школах.

      Короче, подобную женщину ожидаешь застать облаченной длинным, вышедшим из моды платьем, сидящей в плетеном кресле-качалке, у горящего камина, в уютной скандинавской усадьбе, точней, аристократическом поместье.

      Но мы повстречались на современной ферме, в простом крестьянском доме, комфортабельном и бездушном, будто его, подобно домику девочки Элли, перенесло сюда по воздуху прямо из Канзаса. И носила старуха свитер да брюки…

      Увы, зауряднейшая оказалась обывательница — недалекая, зажиточная, живущая «не хуже людей»; до противного похожая на захолустных американских гусынь… Справедливости ради и к чести госпожи Сигурдсен, оговариваю: телевизора в комнате я не приметил. Впрочем, наличествовал дорогой радиоприемник, исправно кормивший хозяйку вожделенными сплетнями в ту самую минуту, когда мы с Рольфом перешагнули порог.

      Опять же к чести госпожи Сигурдсен, дама отключила окаянное устройство, принимая меня. Рольф отлучился кое-что подготовить и обустроить.

      — Будьте снисходительны, сударыня, — возразил я. — Во время войны любое сердце каменным станет! Я тоже дрался…

      — Верно, только вряд ли вы, min herre, заложников на погибель обрекали. Вряд ли вы посылали отважных партизан помирать, чтоб… как это по-английски? — отволакивающий маневр устроить.

      Я благоразумно промолчал, не уведомил, что разок-другой проделал именно это. Правда, поневоле.

      — Вряд ли вы топили корабли, а потом поджидали на берегу, чтобы глотки перерезать выплывшим из ледяной воды!

      Чего не было, того не было.

      — Немцы — даже нацисты, min herre, — тоже человеческие существа!

      Насчет немцев согласен всецело; а насчет существ, добровольно вступавших в нацистскую партию — по убеждению либо шкурному расчету — позволю себе усомниться. Но снова промолчал, и правильно сделал.

      — Их нельзя убивать беспомощными, а потом выкладывать у кромки прибоя ровными рядами, словно выловленную рыбу! Пять сотен солдат вермахта утопили, зарезали и расстреляли в ту ночь. И восемь наших погибли; среди них — мой старший сын. Ими пожертвовали, чтобы устроить кровавую… ванну, так?

      — Нет, в этом случае принято говорить «кровавую баню», госпожа Сигурдсен.

      — Зигмунд!.. А теперь он объявляется опять. И опять люди бегут за ним, как бараны под нож мясника.

      Возвратился Рольф, и старуха временно умолкла, ибо норвежец вмешался:

      — Бабушка! Остановись! Кем бы ты ни считала Зигмунда, он добрый друг этого джентльмена.

      — Тогда пускай джентльмен узнает, какие добрые у него друзья. Не то Зигмунд ненароком и господина Хелма под пулю пошлет, чтобы самому убивать, убивать, убивать! Без помех!..

      — Бабушка, пожалуйста!..

      Я слушал уйму любопытного насчет Хэнка Приста, который всегда казался весьма заурядным боевым офицером. Конечно, если кровопролитие и убийство начисто противны вашей натуре, нечего и начинать армейскую карьеру; но я не подозревал, что Шкипер, будучи моложе, являл собою столь колоритную — даже по меркам воинским — особь.

      «Действовал с величайшей изобретательностью, — сказал по телефону Мак, — отменной дерзостью, полнейшей беспощадностью. Что ж, учитывая собственный род занятий, придираться к Хэнку было бы просто грешно.

      Выйдя из дома, я забрался в такси и устроился рядом с Рольфом.

      — Как вызвал, и что сказали?

      — Вызвал так себе, — промолвил шофер. — Услышал ещё хуже: разряды сильные в атмосфере. Но уяснил все. Птичка, сообразно вашему требованию, появится ровно в семь тридцать… Формальности уладятся без промедления, официальных препятствий чинить вам не будут.

      И простите бабушку. Дядя мой — тот, погибший — был, кажется, её любимым сыном.

      — Не беда, — отозвался я. — Довезите-ка до шоссе, ведущего к аэропорту, и высадите на порядочном расстоянии, чтобы подобраться незаметно… По дороге изложите историю подробней, это любопытно.

      — Хорошо, — согласился Рольф, поворачивая за угол. — Но только, сами понимаете, из вторых рук… Заваруха началась после партизанского налета на Блумдаль, заштатную прибрежную деревушку. Немцы потеряли пять солдат, и полковник пришел в неистовство. Захватил мирных заложников, пятьдесят человек — десятерых за одного…

      — Соотношение изменялось от страны к стране, — вставил я. — Во Франции брали двадцать, поскольку норвежцы все же нордическая раса, а французы — латинская шантрапа… В Польше и до тридцати доходило. Это при гитлеровцах. А сталинские ребятушки расстреливали заложников безо всякого счета, сколько нахватать удастся. От десяти до сотни за голову…

      — Да… Велел виновникам сдаваться — иначе всех бедолаг поставят к стенке. Виновник и ухом не повел. Норвежцев казнили. А Зигмунд исчез, и несколько месяцев ни слуху, ни духу о нем не было. Решили уже, что угрызения совести у парня разыгрались, или начальство лондонское рассердилось и отозвало его навсегда.

      Я чуть не засмеялся, но промолчал.

      — Немцы успокоились. И вдруг, однажды ночью, началась ураганная атака — по крайности, казалась ураганной, хотя устроила её горстка людей — на оружейные склады в горном городке. Атаки ждали — квислинговские доносчики трудились вовсю, — и загодя подготовились отбить её. Направили к складам каждого бойца, которого смогли выделить; надеялись наконец-то взять Зигмунда живым или мертвым.

      — Партизаны знали, на какой рожон лезут?

      — По слухам, нет… И, якобы, доносчику подсунул нужные сведения сам лейтенант Зигмунд. Рольф переключил передачу.

      — Повторяю, так излагают, но доказать ничего не могут… Покуда люди Зигмунда задавали нацистам работенку в горах, покуда с побережья срочно подтягивались на помощь обороняющимся новые, непотрепанные части, Зигмунд беспрепятственно подстерег у Розвикена армейский транспорт, который отчалил вечером.

      — Розвикен, — повторил я. — Розовая Бухта. Красиво звучит.

      — Ага. В ту ночь вода и впрямь порозовела… Все пошло как по маслу — для Зигмунда. Взрыв раздался в нужное время, и в должном месте. Судно затонуло. Немцы, не пошедшие ко дну вместе с кораблем, не закоченевшие и не захлебнувшиеся, доплыли до суши, где их заботливо приняли и препроводили на тот свет партизаны — отборные зигмундовские диверсанты.

      Я хмыкнул.

      — Поутру, — кисло улыбнулся Рольф, — на дверях немецкого штаба нашли аккуратно приколотую записку. Вернее, плакатик. Попробую перевести: ДЕСЯТЬ ЗА ОДНОГО, СООБРАЗНО ПРАВИЛАМ. ВАШ ХОД, ГОСПОДИН ПОЛКОВНИК.

      Я присвистнул:

      — Наши флотские друзья весьма суровы…

      — Я, конечно, был мальчишкой сопливым, — откликнулся Рольф, — но запомнил, как толковали о Зигмунде; как одни твердили, что недопустимо и на войне творить подобное зверство — сами слышали бабушку; а другие радовались, проведав, что нацистским выродкам прописали их собственное лекарство и дали попробовать, сколь сладко довелось норвежцам и прочим… Третьи считали, что Зигмунд попросту поиздевался над полковником…

      — Не понимаю.

      — Даже получив нужное разрешение, даже из кожи «вылезя вон, герр оберет не смог бы наскрести в горах пять или шесть тысяч заложников. Север населен отнюдь не густо; после этого просто некому оказалось бы спину гнуть на гитлеровцев, солдатню кормить и обеспечивать… Поэтому полковника с позором откомандировали из Норвегии. То ли на Восточный фронт послали, то ли под трибунал отдали, не знаю… Добрались, Эрик. Приехали.

      — Спасибо, — сказал я.

      — Идите вдоль шоссе, не ошибетесь.

     

      Путь оказался неблизок, но шагать по гладкой дороге было нетрудно, и автомобильного движения в столь поздний час не замечалось. Некоторое время справа блестела водная гладь; потом фьорд остался позади, шоссе повернуло на полуостров, и за проволочной сетью ограды возникла взлетная полоса.

      Дорога разветвилась.

      Более узкая асфальтовая полоса потянулась направо, а главная устремилась влево, мимо аэродрома. Я двинулся по ней и очутился у немощеной, катком разглаженной стоянки, перед коей высилась каменистая громада, на гребень которой вела крутая лестница, различимая даже во мраке.

      Видимо, сюда и карабкались местные жители, когда им приходило на ум полюбоваться взлетами да посадками летательных аппаратов. По описанию и положению судя, это и был пресловутый холм, назначенный для встречи с полупьяным инженерным гением.

      Я поднялся и осмотрелся, предварительно глянув на циферблат. Ровно два часа пополуночи.

      Облака — тяжелые, набрякшие влагой — стелились низко, сыпалась мелкая морось; ранее шести наверняка не рассветет, и на появление робкого хмельного человечка рассчитывать нечего. Если я не ошибся и рассчитал в точности, Эльфенбейн едва ли успел переправить сюда своих людей…

      Я снова делал ставку на природу человеческую. С одной стороны, поденный расчет с наемниками весьма благотворно сказывается на вашем кошельке — не работают, не платите. С другой же — вы не властны распоряжаться подручными столь уверенно, сколь распоряжаетесь всецело от вас зависящими, на жалованье состоящими агентами.

      Нанятые в темных закоулках Осло — или в любых иных вертепах — бандюги вряд ли повиновались бы приказу, предусматривавшему заведомо тщетную засаду на полуголой вершине, под ледяным арктическим дождиком. А если и ответствовали Слоун-Бивенсу неохотным, ленивым ja, то, будучи публикой разумной и небезразличной к удобствам, всего скорее притормозят не доезжая, оставят автомобильную печку включенной и убьют часок-другой в тепле и неге, прежде несли выбраться под морось и холод.

      Поэтому я всматривался в туман и тьму неспешно и внимательно. По справедливом рассуждении: коль скоро меня упредили, то уже заметили, и волноваться из-за этого будем потом. ЕСЛИ нет — волноваться вообще не следует.

      Поближе к шоссе, у внешнего склона, обреталась каменная россыпь, весьма удобная, чтобы следить и за вершиной, и за дорогой одновременно. Я забрался поглубже, устроился меж большими глыбами, приготовился выжидать.

      Четыре часа — изрядное время, особенно когда коротаешь его под открытым небом, среди отсыревших кусков гранита, глухою ночью, в относительно легкой одежде.

      По счастью, ночь выдалась безветренная. Задуй ледяной бриз — я едва ли дотянул бы до рассвета. От сыплющейся из поднебесья влаги укрывала нависавшая над головой скала, но я уже успел вымокнуть, путешествуя пешком без плаща и зонта. По здравом рассуждении, следовало запастись парой охот, ничьих ботфортов, теплым бельем и водонепроницаемой паркой на гагачьем пуху. Вместо перечисленного, на мне были надеты легкие туфли и довольно изящное пальто: надежные, прекрасные вещи, вполне способные предохранить и согреть во время тяжкого странствия от порога до лимузина — однако не более и не далее. Также я обзавелся лайковыми перчатками и фетровой шляпой.

      Чисто сыщицкий, или шпионский костюм, чрезвычайно мало соответствовавший нынешней задаче.

      Ночь я провел не самую приятную в жизни.

      О четырех часах я размышлял, на всякий случай, дабы не слишком залязгать зубами и не завыть на потонувшую в тучах луну, коли ненароком обманусь в ожиданиях. А на самом деле доктору Эльфенбейну и/или/ его прихвостням следовало появиться гораздо раньше. Выбора у геологического светила не замечалось, если только Слоун-Бивенс не превзошел меня по всем и всяческим статьям, не опередил в быстроте соображения полностью, не предугадал чего-либо мною не предугаданного…

      Но Эльфенбейн вряд ли был сверхчеловечески разумен — это изрядно утешало и подбадривало…

      Явились они в машине с потушенными фарами — длинная черная тень скользнула по ночному шоссе. Бесшумно замерла у развилки. Исторгла из непроглядного чрева две темные фигуры, чуть различимые с большого расстояния. Прекрасно. Денисон говорил о троих «гориллах».

      Втроем и явились, включая водителя. Не думалось, что Слоун-Бивенс отправится руководить войсками лично: даже великолепный и неустрашимый Карл Двенадцатый не смог распоряжаться под Полтавой, будучи болезненно ранен в пятку. Изнеженный кабинетный червяк тем паче не появится на поле брани.

      Автомобиль укатил. Двое наемников остались у обочины. Видимо, держали военный совет.

      Затем один из новоприбывших направился к скалистой возвышенности, которую я отверг в качестве наблюдательного пункта именно из-за очевидного и несомненного, бросающегося в глаза, удобства. Другой растаял где-то возле стоянки.

      Скрадывать подобную дичь несложно. Я не ручаюсь, что Эльфенбейн подобрал их в оживленной столице, но думаю, не слишком удаляюсь от истины. Субъекты были городскими выкормышами до мозга костей.

      Первого я обнаружил по запаху табачного дыма. Парень устраивался в засаде — и курил сигарету, на открытой местности с потрохами выдающую за четверть мили! Отыскав добычу верхним чутьем, я двинулся прямиком к нею.

      Наемник ворочался и копошился меж валунами. Должно быть, глаз не спускал со стоянки — решил, что главное действие там и развернется. Так и вышло. Я неслышно подкрался, перекинул свернутый петлей брючный ремень, через голову парню, свел сжатые кулаки вместе, напряг предплечья, преодолел короткое и отчаянное сопротивление, ослабил хватку, отпустил.

      Как и рассчитывалось, бандюга успел и умудрился издать звук — промежуточный между кваканьем зверски удушаемой жабы и воплем злодейски истязаемого ишака, — чрезвычайно впечатляюще и кстати прозвучавший во мраке. Я торопливо ткнул парня в шею шприцем, выдаваемым любому из нас именно про подобный случай; на четыре часа погрузил неумеху в здоровый, освежающий сон.

      Бывают, если помните, средства, после коих просыпаются уже в лучшем (или худшем — зависит исключительно от земных деяний уколотого) мире. Таковые тоже наличествовали, однако нужды осквернять норвежские пейзажи, разбрасывая трупы, словно консервные банки, покуда не отмечалось.

      Второй громила поспешил на крик, точно мартовский кот на призывное и немелодичное мяуканье. У каменистой подошвы холма он чуток помедлил.

      — Карлсен? — прошипел он вопросительно. Сами разумеете, ответа не донеслось.

      — Эй, Карлсен! Что творится? Ты жив?

      За буквальную точность перевода не ручаюсь, ибо эльфенбейновский молодец изъяснялся ублюдочным жаргоном столичных подонков, трудно передаваемым на бумаге. Смысл, однако, был именно таков.

      Парень вскарабкался по откосу, не без лихости перемахнул расселину и безо всякого изящества шлепнулся, получив своевременную подножку. Немедленно встать после пинка в голову тоже не смог. А после укола сделался бесчувствен, аки скот зарезанный и, следовательно, безопасен, аки агнец невинный. Опять же, на четыре ближайших часа.

      Я определил противника в ту самую — весьма неглубокую — щель, которую он одолел по воздуху. Присел на камень, отдышался и занял убежище, выбранное Номером Первым, ибо оно и впрямь было весьма удачно, а желающих обосноваться в этом же месте ещё не замечалось…

      Эгей, напомнил я себе, смири гордыню! Могут пожаловать гости, не склонные курить на посту, или опрометью мчаться к источнику непонятных воплей. Мнить собственную персону средоточием профессиональной мудрости вредно для здоровья. Зачастую небезопасно для жизни.

      Разминка разогнала кровь по моим жилам, согрела, взбодрила. Остаток ночи миновал куда быстрей и сносней.

      Мало-помалу восток прояснился и местность начала обрисовываться. По шоссе промелькнули несколько машин, ведомых либо ранними пташками, либо несчастными служаками. Дождь перестал. Но в арктическом и субарктическом климате одежда не склонна высыхать во мгновение ока. Я чувствовал себя не лучшим, хотя уже и не жалким, образом.

      Пять тридцать.

      В далекой гостинице уже поднялась и одевается Диана Лоуренс, оживленно болтающая с отсутствующим супругом… Считается очень предосудительным болтать о любви? Кем, любопытно, полагала нас милейшая Мадлен Барт номер два? Парочкой воркующих студентов, отправившихся отдыхать на вермонтском лыжном курорте? О любви… Боги бессмертные!

      Еще получасом позже я услыхал приближающийся рокот автомобильного мотора. Машина повернула на стоянку, тучами подняла брызги из оставленных дождем глубоких и пространных луж. Невысокая девушка вышла и захлопнула водительскую дверцу.

      Конечно, это была не Диана. Диана приехала бы на такси.

      Пожалуй, в глубине души я и не рассчитывал, что бедняга сумеет добраться к аэродрому благополучно. Можете наставлять новичка до хрипоты, покуда от натуги не побагровеете, но любитель просто не примет всерьез объясняемых на английском — да и всяком ином языке, — прописных истин.

      Хорошо, что я не профессиональный агент! О да, очень хорошо, да только не для меня, и уж тем паче, не для неё самой, где бы ни было неразумное это дитя сейчас.

      Я делал скидки на Дианину любительскую неопытность. Вот и поплатились. Оба.

      Грета Эльфенбейн спокойно поднялась по лестнице, ведшей на гребень ската. Извлекла из небрежно переброшенного через плечо, болтавшегося на кожаном ремне футляра лейтцевский бинокль.

      Поднесла к лицу и начала созерцать заснеженные, скалистые дали, наслаждаться видами Лофотенских островов.

     

      Глава 17

     

      Норвежцу следовало отдать должное. Он тоже, по-видимому, битую ночь просидел на взгорье, во всяком случае, прибыл задолго до меня самого: иначе я заметил бы его приближение.

      И не выдал себя ни движением, ни звуком, покуда я исследовал окрестности, подыскивая укромное местечко! И не шелохнулся, когда прибыл автомобиль, груженный брыкливыми ослами из Осло. И созерцал от начала и до конца, насколько расстояние и темнота позволили, Великую Свольверскую Битву.

      Терпеливо, с охотничьей сноровкой, ждал в засаде. И бестрепетно объявился, когда Грета Эльфенбейн принялась размахивать и потрясать «Лейтцом» — хотя прекрасно сознавал: никуда я не делся, сшиваюсь неподалеку.

      Робкий забулдыга… Недурно!

      Приличествовало быстрое раздумье под совершенно переменившимся углом зрения; да только размышлять было уже недосуг.

      Изобретатель возник меж кустов и каменьев, вдали, по правую руку от меня, изрядно смахивая на серого плюшевого мишку в своей тяжелой, ветрозащитной, капюшоном снабженной парке… Увы, я дрожал и трясся, как осиновый лист, а люди поумней и позапасливей чувствовали себя превосходно (разве что взопрели чуток). Норвежец приблизился и на время пропал из виду, притаившись в какой-то ложбине.

      Из неё вынырнуло уже совсем иное существо.

      Маленький пожилой субъект, облаченный темным костюмом и увенчанный спортивным кепи. На спине изобретателя красовался дорожный мешок — объемистый, наверняка битком набитый парками, варежками, шерстяными носками и тому подобными атрибутами выживания в холодное время года. Человек, сгибающийся под весом огромного ryggsekk — рюкзака, по-нашему — выглядит на севере Норвегии ничуть не более странно, чем женщина, шествующая по нью-йоркской улице с ридикюлем в руке.

      И внимания привлекает ничуть не больше.

      Норвежец прошел немного пониже места, где притаился я, и я сумел хорошенько разглядеть его. Озлобленный, спившийся гений, описанный Шкипером… Физиономия была вполне заурядной, даже туповатой — хотя научные и литературные светила зачастую не выглядят сообразно своим талантам и славе.

      Касаемо злобы, с пятидесяти ярдов её нелегко выявить, но уж в отношении пьянства — смею заверить: хронического, безнадежного пропойцу определю и со ста пятидесяти. Сам одно время несправедливо числился таковым. Рыбак рыбака, знаете ли…

      Что ж, в этой затее много вещей не соответствовали ни полученным описаниям, ни поспешно сделанным выводам.

      Норвежец остановился, повел плечами, скинул рюкзак наземь, определил за тощим кустом. Двигаясь небрежно и беззаботно, подошел к машине, доставившей Грету. Машина смахивала на миниатюрный пикап, да и была им, в сущности. Норвежец заглянул внутрь, удовлетворенно кивнул. Я мысленно поблагодарил изобретателя за то, что избавил меня от нужды учинять инспекцию самолично.

      Где бы ни прятался третий наемник Эльфенбейна, в пикапе его не замечалось. Норвежец начал подыматься по лестнице, на вершину, где томилась, топталась и попусту водила биноклем поджидавшая Грета.

      Мой ход.

      Я выскользнул из укрытия и медленно, точно старая неловкая гадюка, пополз к машине. Обнаружил поблизости от пикапа удобную выбоину, забрался в нее. Норвегия изумительно приспособлена для нашей работы, чудесная страна, дикая, пересеченная: куда ни плюнешь — повсюду попадешь в удобное для засады местечко.

      Я непроизвольно погадал: а сколько ещё вооруженных субъектов разделяли сию школу мысли в течение минувших веков и разбредались по окрестным буеракам, карауля грядущую жертву?

      Окончательно устроившись в новом кратковременном обиталище, я убедился, что изобретатель и Грета уже свели доброе знакомство, болтают непринужденно и от души любуются великолепным биноклем. Норвежцу дозволили поглядеть сквозь окуляры этой драгоценности. Он восхитился ещё пуще; предложил продать. Грета сказала: не уступлю даже за всю прибыль от арабской нефти. Во всяком разе, произвела весьма отрицательный жест.

      Изобретатель удрученно развел руками, пособил хорошенькой незнакомке возвратить «Лейтц» восвояси — в футляр, сиречь. Вежливо приподнял кепи, откланялся, устремился вниз, к засунутому за кусты рюкзаку. И убыл в сторону Свольвера.

      Если, по уверениям Шкипера, норвежец прикладывался к бутылке ночь напролет, я ещё не встречал пьяницы, способного держаться столь непринужденно и твердо.

      Наступил и Грете черед спускаться.

      Она по-прежнему носила красно-белые клетчатые брючки, знакомые мне с незабываемых корабельных дней. Странная и кокетливая фигурка, полускрытая желтым кокетливым дождевиком и зюйдвесткой, вернее, шляпищей, напоминавшей те, что из клеенки выделывались, а ещё прежде — из промасленной кожи, дабы защищать моряцкие головы от волн и ветра. У персонажей Марриэтта и Жюля Верна подобные уборы считались последним криком моды. Любопытно, как именуют зюйдвестки нынешние модницы?

      Я дождался, покуда Грета вплотную подошла к автомобилю. Отсутствовавший субъект номер три повергал меня в известное беспокойство. Следовало настичь девицу елико возможно позднее: авось да успеет обнаружиться голубчик, вынырнет на поверхность?

      Но больше медлить было немыслимо. Я поднялся, держа испанский пистолет наизготовку.

      — Сделайте одолжение, мисс Эльфенбейн, замрите не шевелясь.

      Она послушно застыла, держа дверцу открытой до половины. И отчаянно принялась шнырять взглядом по диким прибрежным пустошам и холмам, ожидая обещанной отцом подмоги. Я приблизился.

      — Ваши люди спят, сударыня. Почиют. Неудивительно. Приехать из такого далека — папеньке вашему пособлять… Вымотались, бедолаги.

      Девушка облизнула губы.

      — Вы убили их? Как убили Бьерна?

      — Зачем же? Просто усыпил на ограниченное время. Где Мадлен Барт?

      Вскинув лицо, Грета уставилась на меня с обновленной отвагой и надеждой:

      — У отца! В плену! И если только со мной приключится неладное…

      — Грета, я считал вас неизмеримо разумнее. С вами обязательно и непременно приключится неладное, коль скоро миссис Барт пострадает!

      Собеседница сглотнула.

      — Мадлен — у доктора Эльфенбейна. Вы — у меня. А уж форы по издевательской части я вашему родителю сто очков могу дать, и…

      Я осекся, прислушался. Слабый, однако несомненный звук авиационного мотора возник вдалеке и быстро нарастал. Я посмотрел на часы: без двадцати семь. Рановато. Аэроплан заказывали на семь тридцать. И ровно в семь тридцать ему, по здравом рассуждении, полагалось бы прилететь.

      Ибо я назвал время с некоторым запасом, дабы наверняка завершить работу.

      Но в подобном случае лучше раньше, чем позже — или, чего доброго, никогда. Работа завершилась. И желательно было убраться далеко-далеко, проворно-проворно… Хотя ещё желательнее было бы улетать в ином обществе.

      Я отобрал футляр с биноклем. Грета отдала его безропотно. Крышка отставала — и не диво: столько всякой всячины запихали внутрь помимо пресловутого «Лейтца». Который, разумеется, не был нашим… А доктор Эльфенбейн, в отличие от Хэнка Приста, либо не потрудился, либо не поспел обзавестись достаточно поместительным чехлом.

      Два конверта. В одном — пачка листков, измаранных норвежской научной ахинеей, как двоюродные братья смахивавших на те, что уже покоились в моем кармане. В другом — аккуратно сложенный чертеж. Исследовать его доведется потом.

      Присоединив новые конверты к старому, сложив приобретения последних суток воедино, я даже чуток возгордился. Раздобыть секретные формулы, от коих зависят судьбы великих народов! Это, милостивые государи, не фунт изюма. Теперь надо лишь переправить добычу по назначению — и дело в шляпе.

      — Превосходно, забирайся в машину, — велел я Грете.

      Когда барышня Слоун-Бивенс очутилась за рулем, а я устроился рядом, я продолжил:

      — Заводи мотор, поезжай прямиком к посадочной полосе. Автомобиль останови капотом в сторону моря.

      Вокруг не замечалось ни души. Может, и не должно было замечаться, если ранних рейсов не предвиделось. А возможно, Мак подергал за лишь ему ведомые ниточки, и очистил мне арену деятельности. Формальности, сообщил накануне Рольф, будут улажены…

      В нескольких сотнях ярдов за взлетной полосой поблескивало море. Скалистые острова живописно подымались над зеркально гладкими хлябями, утесы достигали высоты, на которой, казалось, уже пора бы выпасть и лежать нетающему снегу, но пейзажи занимали меня сейчас менее всего.

      Я размышлял о тоненькой бледной девице со странными зеленоватыми глазищами; однако и Диана в немедленные заботы мои не включалась. Агентами жертвуют по мере нужды — это железный закон, припомнил я не без горечи. Никто не существует вечно.

      Тем паче, имея глупую неосторожность связываться с изобретательными, дерзкими, беспощадными субъектами вроде отставного капитана Хэнка Приста.

      Или меня, Мэтта Хелма.

      Утешало единственное. Обретя в персоне Греты Эльфенбейн рычаг и точку опоры в персоне доктора, я, пожалуй, сумею с течением времени выковырнуть малышку из плена. Если останется время. И если Сама Диана проживет достаточно долго.

      Я нахмурился: рокот звучал не совсем привычно. Поглядел на приближающийся летательный аппарат, и увидел его очертания в редеющем тумане, и понял: это вообще не аэроплан.

      Вертолет.

      Ну и что? Рольф упомянул «птичку». А это могло значить все что угодно — от крохотного безмоторного планера до дирижабля.

      Геликоптер.

      Великолепно.

      Я надеялся и рассчитывал, что самолет опишет круг над свольверским аэродромом, дабы экипаж оценил обстановку внизу и не сотворил нечаянной глупости. Геликоптер же попросту зависнет, пилот осмотрится и лишь потом совершит безопасную посадку.

      — Сверни-ка чуток, вон туда! — распорядился я. Грета повиновалась. Я перегнулся, нашарил выключатель фар и промигал: три точки-два тире. Как условились. Девушка не попыталась воспользоваться неуклюжим положением, в котором я очутился на несколько секунд, и правильно сделала. Но после произнесла с неподдельным презрением:

      — Итак, вы улетаете, покинув напарницу на милость моего отца?

      — Совершенно верно. А на что иное, собственно, рассчитывал дражайший папенька?

      Поколебавшись, Грета передернула плечами, осознала: уже не время играть в секретность. Поздно.

      — Вы же сами видели, наверное, поняли. Устранить миссис Барт, а взамен подсунуть меня. Тем двоим надлежало вмешаться, коль скоро вмешаетесь вы. Конечно, противника собирались обезвредить ещё до моего прибытия, но мало ли как поворачивается? И повернулось… Я получила бы материалы, Зигмундовский сифон и материалы о нефтяных скважинах в Торботтене. Собственно, получила. Вы остались бы при Экофиске и Фригге, но мы захватили Мадлен Барт и намеревались их выторговать…

      Грета осеклась, ибо я захохотал.

      — О, боги! Боги античные и языческие! То есть, я послушно вручил бы Слоун-Бивенсу…

      — Кому?!

      — Папеньке вашему! Послушно вручил бы ему оба конверта, чтобы возвратить невредимой свою ненаглядную напарницу? О, Господи Боже мой! Сколь же незаслуженно высоко я оценивал профессиональную сообразительность этой банды!

      — Получается, вы?..

      — Мы не признаем понятия «заложник», милейшая. Не можем дозволить себе такой роскоши. Стараемся уведомлять: не хватайте, не воруйте людей ради выкупа _ его не уплатят. Папеньке следовало бы навести немного более основательные справки.

      — Вы покинули бы Мадлен в беде? Бросили на погибель? На растерзание?

      — При необходимости. Но пока не вижу подобной нужды. Я ведь заручился бесценной дочуркой, а одна юная красавица ничуть не выносливее и не бессмертнее другой. Папенька умен и вряд ли осмелится… Только не думайте, будто Мадлен — ваша страховая гарантия. Создадите ненужные затруднения — пристрелю как собаку, вышвырну вон, и пускай миссис Барт печется о себе сама. Она оплошала. Субъекты, которые, имея револьвер и вдоволь зарядов, попадаются в лапы неумелой бестолочи вроде Эльфенбейна, малополезны для нас. И пускай выкручиваются из беды, как умеют… А, кстати! Из чистого любопытства спрашиваю: сколько пуль выпустила девица прежде несли сдалась?

      — Ни единой, мистер Хелм.

      — Благодарю. Все понятно.

      — Видите ли, когда в комнату ворвались, у миссис Барт уже не было револьвера.

      Я открыл рот, но вовремя осекся. Грета скосила глаза, продолжила:

      — По великой удаче, перед самым нападением она ссудила своим оружием капитана Генри Приста. Он засунул револьвер за брючный ремень, стоя прямо на пороге. Поблагодарил миссис Барт, пообещал тотчас вернуться и ствол возвратить. Естественно, папины люди сразу использовали счастливый случай и ринулись напролом, со всевозможной прытью.

     

      Я сделал глубокий, очень глубокий вдох. Не менее глубокий выдох. Потом ответил:

      — Большое спасибо. Теперь последний вопрос: в автомобиле приехали три наемника. Двоих я обезвредил, один остался за рулем и отогнал машину. Куда он пропал? Я ожидал неминуемой перестрелки. Помедлив, девушка засмеялась:

      — Ладно, скажу. Теперь это неважно… Папа, видите ли, проникся к вам известным уважением. Конечно, мистер Норман Йэль из компании ОНЕКО находится рядом, однако особо рассчитывать на его услуги в качестве телохранителя было бы опрометчиво. Третьему человеку велели немедля возвращаться и стоять на карауле — вдруг вы ускользнете и решите вцепиться отцу в горло?

      Я ухмыльнулся:

      — Всегда говорил: хорошо иметь репутацию злодея! Удобно… Что ж, сударыня, выбирайтесь, идите прямиком к винтокрылой пташке.

      Пташка обладала весьма внушительными размерами и выглядела способной поднять на постромках небольшого слона: такое проворство и поворотливость обеспечиваются лишь исключительно мощными двигателями. Последнюю из подобных мною виденных машин украшали опознавательные знаки американских военно-воздушных сил. Частный же четырехместный геликоптер наверняка стоил не меньше миллиона и придавал своему владельцу несомненный общественный вес.

      Но частным он, разумеется, не числился, невзирая на гражданские обозначения. Вертолет обслуживал тайную правительственную организацию. Доводилось лишь дивиться, откуда наскребли Маковские казначеи вдоволь банкнот. Впрочем, вопросы эдакого свойства у нас обычно задавать избегают.

      Мы выжидали на почтительном расстоянии, дабы не угодить под ураган мелких камешков, подымаемых воздушной струёй. Машина быстро и мягко приземлялась. Потом вращение винта сделалось ленивым, двигатель мирно заурчал, дверца призывно распахнулась.

      Толкнув девушку вперед, я ринулся прямо за нею, непроизвольно пригибаясь, хотя лопасти отстояли от почвы ярда на три: достаточный запас даже при моем росте. Грете помогли забраться в кабину. Я подтянулся и ввалился внутрь собственными силами.

      Глянул в нацеленное револьверное дуло.

      — Добро пожаловать на борт, Эрик! — молвил Поль Денисон.

     

      Глава 18

     

      Настала одна из минут, которые иногда приключаются у каждого. Вы понимаете: свалял дурака — вопиющего дурака! — но что же теперь, черт возьми делать? И возможно ли сделать хоть что-нибудь?

      Выбор, безусловно имелся.

      Я мог опрокинуться назад, кувыркнуться на взлетную полосу. Если мозгов не вышибу (это было маловероятно), покатиться, во мгновение ока извлечь пистолет и начать героическую пальбу.

      Обладателю смертоносной репутации полагалось бы выдергивать оружие пошибче всякого экранного ковбоя. Только я молниеносной прытью не отличаюсь, и профессиональный агент, между прочим, в нужную секунду не выхватывать пушку должен, а в руке наготове держать! Поль Денисон так и поступил.

      А вдобавок числился великолепным стрелком с очень быстрыми рефлексами. Попытайся я затеять мелодраму — шлепнулся бы на бетон в уже мертвом виде, и опасаться за сохранность черепной коробки оказалось бы незачем. Но даже — допустим! — промахнись Денисон, и умудрись я поймать его на мушку — распоряжение Мака пребывало в неизменности, полной силе, и Поль по-прежнему оставался неприкосновенным/неприкасаемым/, и нельзя было заваливать окрестности горой кровавых тел (включая, возможно, и собственное).

      Я также мог изрыгнуть потоки словес. Пояснить Полю, что я тоже неприкосновенен, что Мак на все плюнет и отомстит, что хотя бы ради старой дружбы… Но я не клинический остолоп, и не третьеразрядный голливудский актеришка, и смотрел не в блестящий объектив кинокамеры, а в непроглядно темное дуло тридцативосьмикалиберного кольта. Посему и поберег дыхание, сказав лишь уместное и необходимое:

      — Пистолет за поясом, а кинжал — в правом кармане брюк. Сдать или сам заберешь? Денисон осклабился:

      — Добрый, старый, рассудительный Эрик! И протянул свободную руку.

      — Я возьму пистолет. Ножик отдавай сам. Разделение труда. Хорошо?

      Обескураженный и обезоруженный, я занял место подле пилота — светловолосого усача, который, подобно большинству собратьев по ремеслу, видимо, считал револьверы и ножи предметами не стоящими внимания. Он попросту водил вертолет и держал рот на крепчайшем замке.

      — О`кей, Джерри, — сказал Денисон. — Подымайся двумя-тремя этажами выше и марш по коридору… Забирай к северу или к югу, потом нажимай на газ. Вот-вот появится вызванное этим джентльменом такси, а нам вовсе не надобно знакомиться с шофером, верно?

      Я дождался, покуда рев турбины, форсируемой при взлете, немного улегся. Бросил прощальный взгляд на исчезавший позади аэродром.

      — Поздравляю, amigo.

      — Кажется, Эрик, со времени последней нашей встречи ты успел поменять напарницу.

      — Ага.

      — Оставил девочку Слоун-Бивенсу, а вместо залога прихватил дочку? Весьма изящно. Я ждал чего-то в подобном роде. Очень рад. Вижу, тебе не изменила прежняя сноровка.

      — Я рад, что ты рад. Но кто проболтался? Я неохотно подумал о Рольфе, куда охотнее заподозрил его провинциальную бабку, не выносившую Зигмунда… Но достойная старуха попросту не ведала о моих намерениях, если только любимый внучек не выложил всю подноготную, что замыкало круг и снова заставляло размыслить касаемо любезного таксиста, нашего человека в Свольвере…

      — Никто, — сказал Денисон. — Точнее, ты сам. Я непроизвольно повернулся. Денисон приподнял револьвер. Пришлось опять устремить взор вперед. Поль рассмеялся.

      — Не сейчас! Лет семь, восемь, девять миновало… Позабыл? Ты вовсю разглагольствовал о том, как ставить себя на место противника, рассматривать существующее положение с его колокольни, предугадывать грядущие неприятельские поступки? Сидя у ног Великого Магистра, я преданно впивал золотые поучения, коль скоро золотые поучения полагается впивать… Возможно, их полезнее жевать и поедать.

      — Убирайся к черту, — ответил я.

      — В урочное время уберусь, не торопи событий, — жизнерадостно откликнулся Денисон. — Помимо изложенного, было ещё много мудрых вещей. Например, если человек разумен, то изберет в создавшемся положении самую разумную возможность, и смело рассчитывай на это. Вот я и учел твои мозговые запасы, прикинул, что учинил бы при данных обстоятельствах сам? Подстраховал бы напарницу, позаботился о драгоценных сведениях… Да, кстати! С вашего разрешения, сэр. Бумаги. Чертежи. Пожалуйте!

      — Готов услужить, — ответил я кисло. Запустил руку во внутренний карман, извлек три конверта, не оборачиваясь протянул через плечо. Конверты выскользнули из пальцев, осторожно увлекаемые неведомой силой — вероятно, Денисоном.

      — Норвежскую ученую галиматью понимаешь? — полюбопытствовал я.

      — Ни в ученой, ни в повседневной норвежской галиматье не смыслю ни аза, — уведомил Поль. — Зато мистер Котко соображает, и немало. Уселся, между прочим, за письменный стол и вызубрил язык специально ради затеи с Торботтеном. Неглупый у меня босс — хотя бы потому, что слыхал, будто лысые отличаются особыми талантами: вот и старается держать марку… А наше дело маленькое: доставить.

      Последовало молчание. Геликоптер мчался на большой высоте, проносился над россыпями островов и утесов, обрамленных серыми арктическими бурунами. Джерри правил путь к северу, и я машинально отметил, что, пожалуй, Альтафьорд, в котором бесславно окончил свои дни знаменитый немецкий линкор «Тирпитц», уже остался позади.

      Сначала туда проникли субмарины-малютки, хорошенько покалечили гитлеровскую громадину, а потом налетели тяжелые бомбардировщики и довершили работу…

      Будь моя воля, сидел бы молча, созерцал с птичьего полета морские виды, слушал равномерный гул мотора, неторопливо размышлял. Говорить не хотелось. А кому захочется, если только что сделался всеобщим посмешищем?

      Денисон же, напротив, обретался в настроении радостном и приподнятом; колотил языком без умолку, а мне не вредно было выяснить несколько вещей, доселе невыясненных. Пусть его мелет, авось и обмолвится нужным словечком. Но Поль весьма неуместно решил перевести дух.

      — Ты толковал о собственной изумительной проницательности, — напомнил я, дабы расшевелить бывшего приятеля снова.

      — Человеку разумному, чьи карманы пучит ценными документами, предстояло шататься у кромки захолустного норвежского аэродрома… Окажешься ли ты настолько глуп, чтобы в виду неминуемо грядущего нападения придерживаться изначального порядка действий, двенадцать часов дожидаться парома на материк? Не удивляйся: твои планы сделались общественным достоянием, благодаря нескольким долларам и жадности мистера Нормана Йэля. А тому с потрохами продал вашу группу некий Везерилл… Бродя у взлетной полосы — каким транспортом воспользуется Эрик? Лодкой, лошадью, снегомобилем? Я употребил поистине титанические умственные усилия и решил: пожалуй, самолетом. Гений, а?

      — Вселенский, — огрызнулся я.

      — Теперь касаемо графика. В Свольвере, благодаря неудобно совпавшим корабельным расписаниям, вечер исключался. Норвежец, по словам Йэля, не столь отважен, чтобы являться на место встречи во мраке. Значит, поутру, при первом свете, пока поблизости не будет ни души. Ибо, повторяю, парень отнюдь не храбрец. Верно?

      — Пока что.

      — Я справился с астрономическими таблицами, узнал: заря занимается около пяти. С поправкой на туман и облачность — шесть или шесть тридцать. Но ты позаботишься о дополнительном времени: вдруг парень задержится или сдрейфит? Нельзя ведь, чтобы самолет прибыл загодя и описывал над вами назойливые круги!

      Так и полностью спугнуть связного можно. Посему, прибавим ещё час… Ну, а коли все пойдет без сучка, без задоринки — ты наверняка сам захочешь убраться поживее. Поль Денисон рискнул и объявился минут через сорок пять после самого раннего из возможных сроков. Легкий разнобой с назначенным заранее временем едва ли мог насторожить человека, трясущегося от нетерпения…

      И так далее, и в том же духе. И, конечно, Денисон издевался по полному праву. Я получил все мыслимые предупреждения об опасности. Неправильное время, неправильная «птичка», орущее в голос шестое чувство, наконец! Я презрел подсознательное беспокойство, пыжась и чванясь перед самим собою. Также мучась угрызениями совести: бросил бедняжку Диану врагам на прокорм… Вот и поплатился.

      — Блистательно, — съязвил я, — но чего ради столько мозговых сил потрачено, Поль? Да, ты получил конверты, но ведь завтра или послезавтра они безо всяких дополнительных трудов угодили бы прямиком в лапы Кот-ко1 Из рук Хэнка Приста — всего лишь. Нет, вертолеты, револьверы, дедуктивный метод… Хотел бывшего товарища идиотом выставить?

      — Не смею спорить, — улыбнулся Денисон и вздохнул. — Проучить гроссмейстера в его любимом гамбите: что способно с этим сравняться? Но и частный интерес наличествует. Понимаешь, этот великий флотоводец Хэнк изрядно меня тревожит. У него целые орды осведомителей и помощников — по всему побережью. Пытаюсь разведать о капитане Присте хоть малую капельку — общее онемение, прямо эпидемического свойства. Может, из преданности собачьей молчат, а может, из боязни заячьей… Судить не берусь.

      Я отмолчался.

      — Чересчур уж сия выдающаяся личность из кожи вон лезла, вымогая право передать боссу документы при непосредственной встрече! А я служу телохранителем его сиятельства — это основная работа, — и не мог не забеспокоиться. Пожалуйста, пускай мистер Котко, привычкам и склонностям вопреки, нарушает обет отшельничества, высовывается на свет, является в Норвегию: в конце концов, Торботтен — завидный кусочек, и не всякий день можно заняться международными кражами со взломом под прямым покровительством Сената и Конгресса! Но потом я взволновался не на шутку. Понимаешь, Эрик? Дело в буквальнейшем смысле слова запахло керосином — и отнюдь не тем, который из краденой нефти получат! Капитан Генри Прист недостаточно простодушный и прямой субъект, чтобы лично якшаться с высокопоставленной, августейшей особой моего нанимателя. По крайности, я возражаю и весьма.

      — О, сколь велика преданность! И сколь непостижима заурядному воображению забота сия, — ухмыльнулся я.

      Денисон отрезал с неменьшим ядом в голосе:

      — Девица, которую ты любезно предоставил попечению Слоун-Бивенса, наверное, твердит сейчас о том же, amigo.

      Крыть было нечем.

      — Пораскинь мозгами, Эрик! Ваш драгоценный Прист, по сути, выдал и тебя, и девку на съедение. В самом дебюте, заметь.

      Я уже начинал догадываться об этом, но услыхать подтверждение из уст Поля Денисона тоже не мешало.

      — Изложи, пожалуйста.

      — Об этом сообщил все тот же милейший субъект по имени Йэль. У парня просто плакат на лбу: ПРОДАЕТСЯ. И я не был первым покупателем. Капитан Прист навестил его с полным бумажником долларов ещё раньше. Сделка сводилась примерно к следующему. Эльфенбейн соберет материалы при помощи Греты, отдаст их Норману Йэлю и получит весьма круглую сумму, уплаченную компанией ОНЕКО. Но Йэль переправит бумаги не своим покровителям, а Хэнку Присту — за новое и немалое вознаграждение. Капитан позаботится, чтобы парня хорошенько вздули — без особого ущерба для здоровья, — и дали возможность оправдаться этим: накинулась целая шайка (по-видимому, возглавляемая тобою лично), отняла все до листочка, ещё и пытала впридачу… Конечно, лишь после надлежаще доблестного сопротивления огромным неприятельским силам, сам понимаешь… Вполне в манере старины Приста.

      — Выходит, Генри Прист забрал бы документы у Йэля, который забрал бы их у Эльфенбейна, который забрал бы их у присутствующей здесь госпожи Эльфенбейн, которая действительно и впрямь забрала их у норвежца?! Н-да… Но при чем же здесь тогда Мадлен Барт и я?

      — Вас полагалось непрерывно и основательно водить за нос, — ответил Денисон. — По крайней мере, девицу. Это ведь очевидно. Согласись, нельзя же было допустить на холмик одновременно двух женщин с двумя одинаковыми «Лейтцами»? Кроме того…

      Денисон хихикнул.

      — По словам Йэля, миссис Барт нужна была в качестве заложницы, если тебе посчастливится ускользнуть с первыми двумя конвертами. Я не расхохотался ему в рожу только из милосердия. Любительские рассуждения умопомрачительны, правда, Эрик? Но профессионалу-то, Эльфенбейну, следовало разбираться, что к чему!

      — Насмотрелись телевизора, — откликнулся я. — И оставили в нем последние мозги.

      — Йэль пожаловался Присту: миссис Барт вооружена и проинструктирована тобою, да ещё и выглядит особой, вполне способной защититься. Нападение окажется рискованным и наверняка шумным. Прист велел не думать об этом, сказал — позаботится обо всем. Так оно, похоже, и получилось.

      — Да, он хитроумный субъект, мистер Генри Прист! — вымолвил я угрюмо. — Купив Нормана Йэля, можно было и выбирать, между прочим… Обезвредить Эльфенбейна с помощью продажного хлыща и дозволить мне выйти на свидание беспрепятственно. Либо меня обезвредить, а бумаги получить у Эльфенбейна через Нормана Йэля. Второй способ казался достаточно парадоксальным, дабы полностью сбить мистера Денисона с панталыку… Только Хэнк не учел, что Норман Йэль перекуплен тобою прямиком, извини за грубость, из-под клиента… Вдобавок, не думаю, будто капитан доверяет мне полностью. Знает: я служу не ему, а человеку, распоряжающемуся из Вашингтона! И не алчен по природе. С продажной шкурой неизмеримо легче договориться, верно?

      Теперь отмолчался Денисон.

      Я покачал головой:

      — Хэнк Прист нимало не удивляет меня. Ты удивляешь, amigo.

      — Почему?

      — На кой ляд я тебе понадобился? Имея Нормана Йэля прямо в кармане, приплатил бы ещё чуток — парень полностью надул бы Приста и принес документы в зубах, а двигался при этом на четвереньках. Ты же мог попросту сидеть и выжидать, покуда яблоко созреет и свалится в ладонь!

      — Допустим, я так и сделал бы. Выжидал бы посейчас, и мог бы до скончания веков дожидаться… Денисон хмыкнул.

      — Человече, я не тупой моряк, подобный Хэнку Присту! Я профессионал, работавший с тобою вместе под кличкой Люк! И если ставил на скачках Берген-Свольвер, намеревался выбрать надежную лошадку. Не Йэля, не Эльфенбейна — клячи никчемные. Денисон поставил на старого безотказного скакуна по кличке Эрик, и не ошибся.

      — Весьма лестно, — сказал я. — Благодарю за изысканное сравнение, хотя и уподобляюсь в нем четвероногому непарнокопытному.

      Пора было срочно менять предмет беседы.

      — Кстати, довольно давно я сталкивался с другим человеком по имени Денисон. Тот служил федеральным агентом и был, если не путаю, в немалом чине*…

      — Не родственник, — со смехом перебил мой былой приятель. — Наше семейство не жаловало ФБР и ничего общего с ним не желало иметь… Мэтт!

      — Да.

      — Насчет меня… Что нынче ведено?

      — Прости, не понимаю, — отозвался я уклончиво, • хотя уразумел Поля великолепно. Денисон промолчал. Минуту спустя я произнес:

      — По правде, о тебе ведено позаботиться, но сперва надо устранить угрозу политических осложнений. Позади раздался глубокий вздох.

      — Дьявольщина, и злопамятен же этот седовласый вашингтонский негодяй! Можно ли хоть как-нибудь с тобою поладить? На будущее…

      — Никоим образом, — с готовностью заверил я. — Но место идеальное. Нажми на гашетку, распахни дверцу, выкинь в открытое море. И все: просто пролечу по нисходящей траектории две тысячи футов, произведу сильный всплеск. Только Мак немедленно вышлет кого-либо иного. И уже не Присту на подмогу, а исключительно по твою голову, amigo.

      — Тогда и ты не совершай глупостей, — посоветовал Денисон. — Ибо Линкольн тщательно заботится о своих сотрудниках, а я, извини за похвальбу, числюсь наилучшим. Избавил его от верной гибели трижды. А впридачу выпрямил несколько деловых затей, пошедших вкривь и вкось… Не торопитесь, господа хорошие. Политический вес мистера Котко невероятен. Вас попросту распустят, поголовно. А кое-кого и накажут. В служебном или судебном порядке. Считаем отношения выясненными, угрозы отмененными. Сам живи и другим дозволь.

      Я воздержался даже от ликующих воплей, однако не стану заверять, будто не испытывал желания вскочить и прямо на сиденье пуститься в индейский пляс…

      Пилот по имени Джерри заложил пологую дугу и устремился к материку. Недавняя морось перешла в мелкий снег и крепко ухудшила видимость. Но Джерри спокойно миновал несколько перевалов, едва не чиркая брюхом по граниту, и снизился над уютной, чисто альпийской долиной, посреди которой тянулась мощенная гравием дорога.

      Вертолет приземлился близ обочины; редкое стадо мокрых понурых коров разбежалось, давая ревущей машине утвердиться и умолкнуть. Ответвление дороги вело к подошве горы, где пристроилась дорогая, чрезвычайно современная вилла: прямые углы, огромные стекла, серые гладкие стены.

      На одном из выступавших крылец дожидался высокий субъект, чью голову покрывала шапка, заставлявшая вспомнить о казаках или наполеоновских гвардейцах. Он даже не подумал помахать нам рукой. Просто проследил, как мы выгружаемся, потом развернулся и направился внутрь.

      Но предварительно расстегнул пальто, скинул шапку, отер голову.

      Блестящую и гладкую, словно биллиардный шар.

     

      Глава 19

     

      Мы отнюдь не удостоились привилегии познакомиться с миллионером-невидимкою тотчас. Мы — Грета и я — были вручены двум безукоризненно одетым бандюгам, возникшим на пороге. Невзирая на строгие костюмы, за версту было видать закоренелых, отпетых уголовников. Работающих на хозяина-самодура: богатого и привередливого.

      — Все в порядке? — осведомился Поль Денисон.

      — Спокойнехонько, мистер Денисон, — ответил парень повыше и посмуглее.

      — Этих двоих заприте в чулане, где лыжи хранятся, — велел Денисон. — С мужчиной поосторожнее. На полсекунды зазеваетесь — выпотрошит лыжной палкой. Вернусь, едва лишь потолкую с Линкольном.

      Меня передернуло. Слишком уважаю благородного и мудрого Авраама Линкольна, чтобы равнодушно слышать его имя применяемым к паскудному Александру Котко.

      Хм! Стоило, наверное, угодить в плен только ради того, чтобы выслушать столько лестных отзывов о своей персоне… Парень поменьше ростом, блондин, объявил, что посторожит у входа. Темноволосая горилла уже извлекла девятимиллиметровый автоматический браунинг. Обойма вмещает целых тринадцать патронов, а четырнадцатый можно загнать в боевую камеру загодя. Восхитительное оружие, особенно, если на вас гуськом шагают четырнадцать слепых, глухих и полоумных.

      Чулан был высечен прямо в дикой скале. Приняв предупреждение Денисона совершенно серьезно, конвоир заставил нас войти, расположиться лицом к стене, положить на неё ладони, отступить, растопырить ноги, замереть. Потом собрал в охапку все лыжные палки до единой и выставил в коридор. Задача нелегкая, ибо действовал парень одной левой рукою: в правой обретался взведенный пистолет.

      Потом уголовник отступил, с грохотом захлопнул и замкнул тяжелую, окованную железом дверь.

      — Даже не кричали, мисс Эльфенбейн, — изрек я. — Умница.

      — Что следовало кричать? Уберите лапы или позову полицию?.. А будь я умницей — училась бы по-прежнему в швейцарской консерватории да бумагу нотную пачками переводила.

      Ее легкий акцент сделался гораздо заметнее в минуты волнения.

      — Главное, мистер Хелм, я вовсе не привязана к отцу до глубины душевной. Как можно любить человека, чьи поступки тебе противны? Особенно, если сам он плевать на тебя хотел, покуда не стал нуждаться в соучастнице?

      — Но вы же явились на зов?

      — Мать умерла, и кроме отца, никого на свете у меня не осталось, — тихо промолвила Грета. — К тому же, я осознала, что впервые в жизни сделалась ему необходима. Прежде он смотрел на дочь, как на отвратительное домашнее животное, заведенное женою из чистого каприза. И вдруг…

      — Утрите слезы и высморкайтесь, — попросил я, извлекая носовой платок. — Заодно советую сбросить плащ, здесь он вовсе ни к чему.

      — Как вы считаете, нас отпустят живыми? Выберемся? Давайте попробуем потихоньку… Что случилось, мистер Хелм?

      Я принялся хохотать, я не мог с собою справиться. Она предлагала попытаться потихоньку бежать, но я внезапно понял: последняя вещь, которую мне хотелось бы совершить — это удрать из чулана. Я очутился в точности там, где и нужно было очутиться. Может быть, не в самой точности, но, по крайней мере, на расстоянии одного лестничного марша: вилла была двухэтажной.

      Все обратилось наилучшим образом благодаря нежданной подмоге старого боевого товарища, Поля Денисона, любезно выславшего за мною вертолет. Я был потрясен собственной неимоверной тупостью, черной неблагодарностью. Обдумывать перестрелку в Свольверском аэропорту, прикидывать, как бы получше и подальше улепетнуть! А Поля ведь расцеловать полагалось!

      — Мистер Хелм!

      Я обуздал неприличный приступ веселья, правда, не без некоторого труда.

      — Это не истерика, Грета. Простите, пожалуйста. Вы не возражаете против обращения по имени?.. Вот I! славно. Простите… Злился на себя за то, что угодил в ловушку, и не сообразил! Не раскусил! О, боги бессмертные, да сам вовеки не придумал бы ничего удачнее!

      — Объясните.

      — Стоял промозглым утром человек на одном из Лофотенских островов, прятал в кармане документы, за которыми охотился каждый, кому не лень было, и понятия не имел, куда их дальше определить. Голова на плечах имеется, хотя и не слишком-то мудрая: сложил воедино кой-какие странности, понял — Хэнк Прист у меня и Мадлен почву из-под ног вышиб… Не к Шкиперу же бумаги нести после этого! Ну, заказал самолет, ну, достигну материка — и что дальше? Котко искать надобно. А где и как? Я даже не подозревал, что мистер самолично пожаловал в Норвегию. Загвоздка, и только… Но тут объявляется былой приятель Денисон и любезно предлагает: летим прямо к моему боссу! В удобном скоростном геликоптере…

      Я осекся, услыхав проворные шаги по коридору. Что-то упало с отрывистым и резким стуком.

      — Какого злоехиднорылого черта?! — грянул яростный голос, принадлежавший Полю Денисону.

      — Простите, сэр! Вы сами велели не подпускать парня к лыжным палкам, вот я и…

      — Пошел вон!

      Раздался звонкий грохот, кажется, Поль остервенело пнул составленные подле стены спортивные атрибуты, а было их десятка четыре, и, видимо, почти все обрушились на каменный пол.

      Лязгнул отворяемый замок, распахнулась дверь. Дружище Денисон вступил в чулан, огляделся, обнаружил меня, приблизился и поверг меня увесистым ударом.

      — Сучий сын! — задыхаясь, выкрикнул он и пнул меня в бок. — Ублюдок недозачатый! Как же я сразу не додумался, когда ты сдался чуть ли не добровольно! Где они?!

      — Да в коридоре же! — возопил я.

      — Документы где, скотина? Где настоящие сведения об Экофиске, Фригге, Торботтене? Где подлинный чертеж сифона? Где припрятал, выродок?!

      И эта нелюбезная тирада оказалась недостававшей частью умопомрачительной задачи, решение коей до самого последнего мгновения двигалось по неверной колее. Господи помилуй! Интеллектуальный коэффициент меня опустился ниже допустимого уровня… О, болван! Если в ближайшие полчаса я буду мыслить с той же неизменной проницательностью, норвежское приключение вполне может оказаться последним в долгой и не всегда безупречной карьере.

      Следовало изобразить равнодушие и немедленно подстегнуть обленившиеся мозги.

      — Отвечай!

      — Денисон!

      Упомянутый субъект по-прежнему взирал на меня с вожделением изголодавшегося людоеда.

      — Денисон!

      Голос долетел негромко, издали, но действие произвел немедленное. Поль заткнулся, перевел дух.

      — Да, мистер Котко!

      — Чем вы, черт возьми, занимаетесь? Я, кажется, приказал вести обоих наверх! И поживее!

      — Слушаюсь, мистер Котко!

      Поль опять ударил ногой — по тому же месту.

      — Подымайся! Пошибче! И ты, козочка! Я поднялся, прохромал сквозь чуланную дверь, возглавляя торжественное шествие, замыкаемое Денисоном. Одолел завалы бамбуковых и алюминиевых палок, свершил восхождение по лестнице и предстал взору Линкольна — Александра — Котко.

      Чем автоматически удостоился привилегии, дарованной только избранным.

     

      Глава 20

     

      Комната была большой, с лакированными деревянными панелями, убранной и обставленной весьма роскошно. Громадное, в целую стену величиною, окно выдавалось на обрамлявшую террасу, а вдали простиралась альпийская долина. День, как вы помните, был пасмурным, и, невзирая на распахнутые шторы, в помещении горело несколько светильников.

      Котко поджидал гостей, восседая за сосновым письменным столом, усеянным раскиданными листами бумаги.

      Для субъекта, перешагнувшего рубеж пятидесяти лет, миллионер-невидимка выглядел отнюдь не плохо. Довольно высокий — всего дюйма на два ниже меня, полное отсутствие брюшка; загорелая худая физиономия с орлиным носом; пронзительные карие глаза. Котко, видать, изрядно гордился мускулистой, подтянутой своей фигурой, и носил бордовые спортивные брюки, а заодно и спортивный джемпер того же цвета, с облегающим воротником-» водолазкой».

      Мне почудилось ранее, что голос миллионера доносится издали, но я ошибся. Голос был очень слабым и нежданно тонким, точно в теле пожилого спортсмена таился малолетний подросток.

      — Хорошо ли обыскали, Денисон? Досконально? — осведомился Котко.

      — Нет еще, — зачастил Денисон, — пока ещё нет, мистер Котко, но…

      — Так обшарьте. Неужели всем вокруг надо разъяснять простейшие вещи, указывать на очевидные обязанности? Здесь обыскивайте! При мне.

      — Слушаюсь, мистер Котко!

      Я приметил, что имя Линкольн перестало употребляться Полем Денисоном. Поль обратился к темноволосому охраннику, возникшему в дверях:

      — Весли, осмотри девчонку! Ищи бумаги — любые и всякие бумаги! А я займусь этим паршивцем.

      Занимался мною Денисон со всяческим старанием, продвигаясь от волос — вероятно, микропленку рассчитывал обнаружить — до ботинок. Но, добравшись до левого носка, внезапно застыл. Потом поднял взор, и я удостоверился, что приятель прежних дней заметно побледнел.

      В чем дело, Денисон? Готово?

      ? Нет, сэр… Пытаюсь распустить окаянный шнурок ? узлом завязался!.. Так, скидывай ботинки…

      Быстро изучив оба, Денисон швырнул их передо мною на ковер и, уже стоя во весь рост, незримо для Котко метнул на меня ещё один взгляд, в котором читалась мольба.

      — Обувайся, Хелм, и не вздумай шалить, не то…

      Поль немного отступил. Я нагнулся, вновь завязывая шнурки, небрежно поправил и разгладил резинку носка, прижимавшую к щиколотке игрушечный, миниатюрный, двадцатипятикалиберный, мало на что по-настоящему годный кольт, принадлежавший некогда Норману Йэлю. Денисон, разумеется, был обязан изъять его сразу, но так уж повернулись обстоятельства, что в вертолете Поль поверил мне на слово, торопясь получить вожделенные конверты и грозя наведенным револьвером, а после позабыл учинить повторную, более тщательную инспекцию.

      Он издавна знал оружейные мои привычки: один могучий револьвер, один хороший клинок. И никогда не заподозрил бы, что Эрик таскает в носке столь никчемную дрянь. Впрочем, он и о хитром ремне позабыл, хотя семь лет назад Мак уже наделял нас отточенными до бритвенной остроты пряжками.

      Теперь припомнил. И мысленно сказал «пускай». Полезный при побеге или рукопашной схватке один-на-один, ремень едва ли мог выручить в подобном переплете, при таком соотношении сил.

      Маленький автоматический пистолет был совершенно другой статьей. Но Денисон и надеяться не смел разоружить меня под пристальным взором Котко. Привилегированное положение Поля и без того сделалось довольно зыбким. Султан прогневался: добытые бумаги, кажется, и в сортир нельзя было повесить. Разве мог теперь провинившийся коронный телохранитель сознаться, что ещё и дозволил плененному супостату вступить в тронный зал, священный чертог с необнаруженным автоматическим пистолетом?

      Уж это поистине был бы каюк.

      Я на его месте плюнул бы, оставил противника при стволе, в случае надобности мигом уложил наповал и неприметно вынул никому дотоле не явленную игрушку, чтобы спрятать подальше в собственный карман.

      Поль, похоже, рассудил на тот же лад.

      — Ничего? То есть, вообще ничего? — спросил Котко.

      — Нет, сэр…

      — Весли, отправляйся вниз. Они явились в пальто и плаще, правильно? Проверьте все карманы, швы; снова пройдите по коридору, которым вели в чулан, сам чулан перетряхните! Джеральду тщательно осмотреть вертолет и доложить немедля! Подведите обоих поближе, Денисон! Оглохли?.. Я сказал, поближе!

      Грета, порозовевшая от пережитого унижения, подтянула брюки, одернула джемпер. Денисон утвердил нас перед письменным столом — ни дать, ни взять, парочку подгулявших матросов привели выслушать капитанский выговор и получить надлежащее взыскание!

      — Вы дочка Эльфенбейна? — рявкнул (точнее, провизжал) Котко. — Неважно, мы не считаемся с мелкой воровской рыбешкой. Папаша решил сунуть нос в чужое дело, да? Прекрасно. Если приведется отвечать за последствия, пеняйте лишь на него. Так… Нынче утром вы забрали чертежи и документы у норвежского связного. Потом их отнял этот человек, правильно?

      Грета облизнула губы и кивнула.

      — Что ж, этого мы и ждали.

      Я непроизвольно смигнул. Я не ослышался. Подлец и впрямь небрежно титуловал себя на королевский манер, во множественном числе. «Мы, милостию Божией…»

      — Отнял прямо на холме, или внизу, возле подошвы…

      Грета вновь кивнула. Опять облизнула губы. Розовая краска разом сбежала с её щек.

      — Да, — шепнула девушка, — да, мистер Котко. Это верно.

      — Полученные бумаги были настоящими или дурацкой фальшивкой?

      — Понятия не имею. Во-первых, не успела посмотреть. Во-вторых, даже открыв конверт, не поняла бы ничего. Я не смыслю в нефтяном промысле, мистер Котко. И норвежским почти не владею.

      Глаза миллионера сузились:

      — Не смотрели? С какой же стати решили, что написано по-норвежски? А?.. Наши осведомители сообщают: вы не видели материалов, полученных этим человеком в Тронхейме. Вы не заглядывали ни в единый листок… Повторяю, откуда подобное предположение?

      Грета осторожно ответила:

      — Сведения собирались норвежцами. Чертежи исполнил норвежец. По крайности, нам так сообщили — отцу и мне. Я… Я вполне естественно и резонно заключила, что и текст сопроводительный будет норвежским. На родном языке поставщиков…

      — И были правы! — Котко ударил кулаком по столу, точно пытался вколотить в крышку ни на что не годные бумажные листы. — Во всяком случае, эти документы составлены по-норвежски! Норвежская чушь! Норвежская дичь! Издевательство, подложенное вместо подлинных записок и чертежей! Когда, по-вашему, совершили подмену, мисс Эльфенбейн?

      — Я не знаю…

      — Разумеется. Ибо ахинея вложена во все три конверта. Следовательно, с ними позабавился тот, у кого находились одновременно все три. Вы исключаетесь. Отвечайте: этот человек оставался вне вашего поля зрения достаточно долго, чтобы?..

      Разрешите не излагать весь утомительный и дурацкий диалог между Котко и Гретой. Вообразите самый дешевый голливудский детектив, сыгранный третьеразрядными актерами по сценарию ленивого писаки, под руководством тупого, словно цельное пробковое дерево, режиссера.

      Ответ обретался прямо на столе. Но Котко не видел его, ибо Эдгара По не читал — смотрел телевизор в то время, которое мог бы употребить с несомненной для себя пользою… А быть может, и угадывал истину — просто боялся помыслить о ней отчетливо. Понятия не имею. Да и не это занимало тогдашние мысли мои.

      Я изучал явление, обнаруженное в темном углу, подле огромного камина.

     

      После того, как охранника отослали вниз, я решил, будто в комнате осталось лишь четверо: Грета, я сам, Денисон и Котко. Выяснялось, что наличествует и пятая персона. В обычных условиях тонкая, хорошо сложенная блондинка, разумеется, не оставалась бы незамеченной столь долго, но угол и впрямь был темен, а внимание мое, сами понимаете, несколько рассеивалось.

      Присутствие девицы не вызывало особого удивления, ибо, коль скоро слава Котко была заслуженной, миллионер едва ли отправился бы путешествовать в тоскливом и гордом одиночестве.

      Длинные, очень светлые — почти серебристые — волосы. Полную вертикальную протяженность сидящей женщины — да и сидящего мужчины — точно определить нелегко, но я решил, что рост у девицы средний или чуть выше. Горизонтальные, диагональные и криволинейные размеры незнакомки производили весьма благоприятное впечатление. Весьма неожиданно, серединный выступ на весьма симпатичной физиономии оказался вздернутым, курносым, или, как выражаются французы, retrousse.

      Костюм девицын выглядел бы куда уместней на летней Ривьере, несли в осенней Норвегии. Белые обтягивающие брюки и полукофточка, полулифчик — точного названия не помню, — чрезвычайно короткая майка, полностью открывавшая живот.

      Потягивая пиво из высокого узкого стакана, девушка отняла стакан от губ. Именно это движение и привлекло мой взгляд.

      Избыточно, почти неприлично густо гримирована. Кажется, такие слои косметических снадобий употребляются только женщинами Восточной Европы, где о хорошем тоне едва ли слыхали толком. Но и в Штатах, и в Европе Западной индейская раскраска составляет исключительную привилегию дешевых уличных потаскух.

      Котко убедительно и неопровержимо доказал себе и всем присутствовавшим, что подмену произвел я — после того, как ограбил Грету, и до того, как меня самого ограбил Денисон… А следовательно, провозгласил Котко, вы, барышня, либо лжете, утверждая, что субъект не отдалялся от вас, либо видели все и знаете, где остались подлинные, драгоценные документы…

      В дверном проеме возник усатый пилот, Джеральд. Он терпеливо подождал, покуда повелитель смолкнет, получил приглашающий знак, приблизился.

      — Да, Джерри?

      — Вертолет совершенно чист, мистер Котко. Весли тоже не сыскал ничего, нигде. Вот их одежда, но уже прощупан каждый шов.

      — Ты уверен? — голос Денисона звенел истерической ноткой.

      Джерри повернул голову и любезно промолвил:

      — Отгребись.

      — Джеральд говорит — ничего, и Весли тоже говорит — ничего, значит — ничего, — заключил Котко. — Спасибо, Джерри. Возвращайся в геликоптер, или оставайся в доме, но будь в пределах немедленной досягаемости.

      Пилот развернулся и вышел. Котко печально уставился на Грету Эльфенбейн.

      — Слыхали? Документов нет ни в вертолете, ни в доме.

      Тяжко вздохнув, миллионер поднялся, обогнул стол, остановился перед Гретой.

      — Где они спрятаны, барышня?

      — Спросите мистера Хелма, — отозвалась Грета. — Я ведь пояснила, что не знаю!

      — Мисс Эльфенбейн, — продолжил Котко с немалой расстановкой, — мы не спросим господина Хелма по весьма очевидной причине. Хелм — обученный правительственный агент, который заговорит лишь при допросе третьей либо четвертой степени, а длительные пыточные процедуры, к сожалению, требуют усилий и времени. Первых жаль, а второго попросту нет. Но ведь вы — не профессиональная лазутчица, правда?

      Он толкнул Грету — внезапно и резко. Девушка растянулась на полу.

      — Прекратите разглядывать юную клушку, Денисон, — велел Котко. — Лучше следите за этим ястребом.

      — Слушаюсь, мистер Котко.

      Странно и загадочно. Миллионер-невидимка вышел из величественного, надменного образа. Ему надлежало преспокойно восседать за столом, небрежно попыхивать сигаретой, лениво ронять короткие либо длинные фразы и созерцать, как усердно выполняют черную работу ничтожные прихвостни.

      Вместо этого Александр Котко трудился в поте собственного лица.

      Методическое неторопливое превращение приглядной молодой женщины в нечто напоминавшее, избитого, окровавленного, кричащего и беспомощно пытающегося уползти котенка отняло у падишаха примерно десять минут.

      — Не знаю… не знаю… не знаю… — скулила Грета, как заведенная.

      Я старался дышать ровно и глубоко; напоминал себе, что ни в малейшем долгу перед семейством Эльфенбейнов не состою, совсем напротив. Когда высокий мужчина с выбритой до зеркального блеска башкой немного притомился, я вежливо заметил:

      — Если натешились, Котко, давайте поговорим не без толку.

      Миллионер уставился на меня полу отсутствующим, почти счастливым взором. Интонация ответа странно противоречила написанному на физиономии блаженству:

      — Мистер Котко! — взвизгнул крепыш. Я пожал плечами.

      — Проснитесь, мистер Котко. Верней, очнитесь. Вы, как выражалась Шахерезада, ищете там, где не прятали. Ни чертежей, ни документов нет. И быть не может. Их вообще не существовало в природе.

     

      Глава 21

     

      Котко приблизился, вытирая запачканные кровью руки о носовой платок. Брезгливо бросил его прямо в корзинку для бросовых бумаг. Не промахнулся.

      — Что это значит?

      — Я выразился вразумительно.

      — Не дерзи нам, правительственный щенок… Эй, а ты чем занята?

      Обладательница длинных серебристых волос пересекла комнату, стала на колени рядом с Гретой, которая беспомощно всхлипывала, откатившись к самой стене. Кровь безнадежно испятнала её джемпер, испоганила клетчатые брюки, да и ворсистому ковру на пользу не пошла, но кровь, заметил я, хлестала из носа. А такая кровь не свидетельствует о серьезных повреждениях, и цена ей — десять центов стакан. Слава Тебе, Господи…

      Блондинка обернулась, и я уразумел, отчего она штукатурит и отделывает лицо на манер бульварной шлюхи. Под правым глазом красовался преизрядный «фонарь».

      — Склеиваю разбитое, Линк, — спокойным, грудным, очень чувственным голосом отозвалась девица. — Потом, если захочешь, разбирай на части снова… Не плачь, дорогая, лучше подымись: Мисти не может поставить малышку на ноги сама… Вот, пойдем теперь.

      Котко следил, как женщины весьма нетвердо ковыляли в угол у очага. Серебристая блондинка, по-видимому, звавшаяся Мисти, усадила пострадавшую в кресло и захлопотала подле нее. Котко пожал плечами, на время позабыл обеих, уставился в — упор:

      — Шутить изволишь, Хелм? Не люблю ни шуток, ни шутников.

      — Увы, мистер Котко, нас надули. Вынудили невольно сделаться паяцами, кувыркаться на арене… Виноват, вас не вынудили. Вы изображали публику. А мы, бедолаги, представляли балаганное действо, трюковую мелодраму под названием «Норвежский нефтяной грабеж». Увы, мы все — от американского правительства до хлыща Нормана Йэля — сами того не зная, плясали на незримых нитях, убеждали зрителя, что состряпан заговор века, и состряпан исключительно ради вящего котковского процветания. Тьфу! Но расчет был верен: вы получили концессию в Торботтене, отнюдь не удовольствовались причитавшейся по соглашению долей, решили втихомолку отрезать ещё кусочек… Жадное это племя — дельцы. А жадность, извините за трюизм, не приводит к добру… Очнитесь! Даже будь вся катавасия чистейшей правдой — сколь долго, по-вашему, норски потерпели бы подобную наглость?

      Котко, пожалуй, неплохо играл в покер. Ни единая лицевая мышца не дрогнула.

      — Не думаю, — сказал он спокойно, — что нашим норвежским друзьям понравилось бы словцо «норски».

      — Тьфу! Да я сам по батюшке свенск, и норсков могу называть как захочется! Наши страны долгие столетия по-соседски драли друг друга за вихры. Норвежцы со злости собственный язык искорежили, чтоб он хоть немного отличался от шведского! Любопытствуете, мистер Котко? Тогда начинаем краткую ознакомительную лекцию касаемо исторических связей и раздоров между норсками и свенсками. Норвегия вошла в состав Королевства Шведского еще…

      Котко отвесил мне здоровенную оплеуху.

      — Не люблю ни шуток, ни шутников, — повторил он.

      — Олух, — ответил я насколько мог добродушно. — К чему обзаводиться новыми смертельными врагами, если старых полным-полно, и с минуты на минуту они могут вцепиться вам в глотку, а? Заметьте, о некоторых, наиболее страшных и неумолимых, вы даже не подозреваете!

      Крепыш отказался проглотить наживку, я бойко продолжил:

      — Совершите первый осмысленный шаг. Изучите-ка попристальнее лежащую на столе галиматью. Или сначала требуется отлупить кого-нибудь? Милости просим, противиться не буду.

      С минуту Котко созерцал меня безо всякого определенного выражения.

      — На столе, — сказал он, — действительно галиматья, полная галиматья, и ничего помимо галиматьи. Настоящие документы, настоящие чертежи — где они?

      Я покосился на Денисона.

      — Твой покровитель вообще умеет слушать? Или просто ушей по утрам не промывает? Поспешно сделал полшага назад.

      — Английским языком повторяю: не было никаких подлинных, настоящих бумаг! Не было сведений! И никто в правительстве никогда не дал бы официального разрешения обворовывать союзную страну! Все, что когда-либо вообще наличествовало в этой сумасшедшей затее, покоится у вас под носом, на столешнице! Посмотрите пристальнее, ведь, по словам Денисона, вы с проворством лингвистического гения изучили норвежский… Или надобно стать на колени, чтоб вы соизволили шевельнуть своими ослиными извилинами? Используйте серое вещество, как выражался Эркюль Пуаро.

      — Заткнись, — прервал Котко.

      — Слушаюсь.

      — Иди сюда.

      — Повинуюсь.

      Удара не воспоследовало.

      — Будь любезен, объяснись, а я спокойно выслушаю.

      Неторопливо и осторожно, дабы не всполошить ненароком Поля Денисона, помнившего о пистолете, засунутом в левый носок, я обогнул письменный стол. Остановился подле Котко. Указал на первую попавшуюся колонку цифр.

      — Что это значит, мистер Котко?

      — Ничего.

      — Рядом начертаны разъяснения. Что значат они? А?

      — Ты же сам владеешь языком.

      — Не в такой степени, чтобы читать ученые или псевдоученые трактаты. Переведите, пожалуйста.

      — Хорошо. «Барьерная плотность равняется девятистам восемнадцати десятитысячным долям процента».

      — И?

      — Всю жизнь занимаясь нефтяными разработками, — процедил смуглый миллионер, — я не слыхал о барьерной плотности. Это свинячья чушь. Равно как и все прочее. Кстати, если на то пошло, плотность измеряется не в процентах, а в единицах массы и объема, к примеру: столько-то граммов на кубический сантиметр. Хотя бы в школе учился, Хелм?

      — Некоторое время.

      Озадаченный, загнанный в тупик, миллионер заговорил почти по-людски:

      — Все эти паршивые примечания состряпаны, как стишок «Тарбармошки» из «Алисы в Зазеркалье». Читали?.. Научные тарбармошки, мистер Хелм.

      — То есть, — подхватил я, — некто задал себе известный труд, чтобы состряпать их. Ведь и бессмысленные стишки единым махом не напишешь… «Розгрень, юрзкие хомейки просвертели весь травас…» Помните? Ведь гораздо проще и легче было бы передрать несколько десятков страниц из норвежского научного журнала. Понимаете? «И айяют брыскунчейки под скорячий ры-чисжас…» Тарбармошки нелегко сочинить, они требуют живого и прилежного воображения, милостивый государь. Взгляните на сей чертеж — говорит о чем-то?

      — Чертеж подробный. Только устройство загадочное. Бессмысленное.

      Времени гоготать не было, я попытался подавить неудержимый приступ смеха, но все же прыснул.

      — Что веселит вас? — полюбопытствовал Котко недобрым голосом.

      Повесть уморительная и долгая.

      — Изложите вкратце. Вам знакомо это приспособление?

      — Да, сэр.

      Можно запустить иголку в самое уязвимое и чувствительное место, если загодя вымолвить «сэр» или «милостивый государь».

      — Да, сэр. Точнее, ведомо, когда создано, зачем, и где применялось.

      — Где? — рявкнул Котко.

      — Во Флориде, годочек-другой назад. Разрешите краткий экскурс в тамошнюю историю. Существовала чудесная, изумительно пронырливая и назойливая организация, именовавшая себя Защитниками Окружающей Среды, сокращенно ЗОС. Они стремились поддерживать чистоту водную, земельную и воздушную, что весьма похвально, если по чести да по совести. Но любое дело надлежит вершить с умом и расчетом. Эти же экологические бюрократы учинили сокрушительную атаку не на огромные приморские фабрики, не на скотски большие танкеры, каждый месяц бьющиеся у побережий и отравляющие разом пол-океана… Отнюдь нет. Они обрушились на людей, владевших прогулочными катерами да яхтами — вы не ослышались: парусными, экологически безвредными яхтами.

      — Покороче, пожалуйста, — бросил Котко.

      — Попытаюсь. Мерзавцы установили, что человеческие экскременты, летящие за борт с нескольких десятков тысяч подобных судов, представляют наигрознейшую опасность для жизни на земле, и не должны выбрасываться прямо в воду.

      — Живее!

      — Слушаюсь. Это в то время, как сотни тысяч китов, дельфинов и тюленей — уж не говорю о несчетных мириадах рыб — от акулы до кильки — возмутительным и наглым образом превращают океаны и моря в бескрайние отхожие места… В то время, как любой ублюдочный город использует прибрежные воды в качестве удобной выгребной ямы!.. Простите, сэр, я увлекся.

      — И?

      — И ЗОС обязала каждого катерника или яхтсмена установить на борту специальный гальюн…

      — Что установить?

      — Для человека сухопутного — сортир. Говорю «специальный», ибо вместилище дерьма опечатывалось при выходе из гавани особой службой, а по возвращении печать проверяли и владелец суденышка терпеливо ждал, пока настанет его черед опорожнить упомянутое вместилище в назначенные для этого береговые емкости. Во Флориде уйма парусных лодок и моторных катеров, дожидаться доводилось немало. А в море шныряли патрули на скутерах — и не дай Бог, кого-либо замечали справляющим нужду прямо через поручни! Лицензию •отбирали.

      Я вздохнул.

      — Человек, на яхте которого я провел в то время Две недели, подбирал для своего корабля наиболее приличную модель гальюна — ЗОС изобрел целых три. Со мною советовался. И заверяю честным словом, мистер Котко: на вашем столе покоится чертеж самого неудачного, брезгливо отвергнутого этим человеком бортового нужника!

     

      Все, включая меня, не сомневались: Котко взорвется от ярости. Обе девушки замерли, не шевелясь. Поль подобрался и напрягся, видимо, готовясь выстрелить.

      Ничего не случилось.

      — Кто этот человек? — хладнокровно осведомился Котко.

      — Да вы знаете, — ответил я. — К несчастью, теперь миг его окончательного торжества крепко мною подпорчен. Старик пустился на сложнейшие уловки, дабы встретиться с вами, вручить чертежи и пояснения, растолковать, в чем загвоздка и полюбоваться вашей физиономией. Увы…

      Миллионер ухватил меня за лацканы, развернул, ударил. Великолепно. Я, как и вы, не выношу, когда меня лупят, а лупящих не жалую. И, намереваясь избавить сей мир от дальнейшего присутствия Александра Котко, хотел сохранить недоброе отношение к лысому поганцу. Он лишь облегчал эту психологическую задачу.

      — Получается, никчемный, безмозглый отставной капитанишка устроил подобную пакость?! Новый удар.

      — Очнись, Котко, — промолвил я. — Хэнк вовсе не безмозглый, и уж никак не может зваться никчемным. Если бы твой сторожевой пес разнюхивал на совесть, все прояснилось бы загодя.

      Я говорил, не глядя на Денисона и продолжил прежде, чем Поль успел вмешаться:

      — Вы устроили Присту не меньшую, коль скоро не гораздо большую пакость, мистер Котко. И Хэнк всего лишь намерен расквитаться.

      — Пакость? — недоуменно переспросил миллионер, опуская занесенный было кулак. — Да я в глаза его прежде не видал, слыхом не слыхивал о Присте!

      — Не лично устроили, — сказал я. — Но лет восемь назад ваша фирма выдала Хэнку маленькую пластиковую карточку с надписью «Петрокс». Дозволявшую купить любой вид любого топлива на любой из ваших заправочных станций — в любом количестве и с очень приличной скидкой! Получилось очень забавно, мистер Коткс». В один прекрасный день Хэнк предъявил карточку на приморской бензоколонке «Петрокс» и убедился, что истинная цена карточке — ломаный грош, точно так же, как и дурацкому чертежу идиотского ночного горшка. Служащий отказался продать нужное количество солярки. Понимаете?

      Миллионер казался потрясенным по-настоящему, не на шутку и всерьез:

      — Хотите сказать… этот безумец решил отомстить аа хамство мелкого холуя л»ке?

      — Вы столкнулись, мистер Котко, с флотским офицером. На флоте, в случае победы или просто удачи, все лавры достаются капитану. В случае поражения либо простой оплошности все пинки и розги тоже достаются ему. Старшему над экипажем. Вы — старший своей фирмы. С точки зрения Хэнка — вам и ответ держать.

      — За что?! За чью-то незначащую дерзость? И, получается, столько времени, денег, сил истрачено ради мальчишеского розыгрыша?

      — Боюсь, вы заблуждаетесь. — Я покачал головой: — Розыгрыш и впрямь наличествует, но это уж, так сказать, приправа к вожделенному блюду. Мистеру Котко следовало передать бумаги — неважно какие; вручить — разумеете? А коль при этом и съехидничать возможно — почему бы и нет?

      — Зачем вручить?

      — Видите ли, мистер Котко, — изрек я почти весело, — пожилая дама по имени Франческа Прист захлебнулась и пошла ко дну лишь оттого, что мужу недостало двух или трех галлонов топлива, по скотскому капризу недоданных ублюдком, состоявшим на вашей службе. Франческа упала в море, а горючее на беду кончилось. Хэнк не смог завести мотор, догнать уносимую водоворотами жену, спасти от гибели…

      Я изучил циферблат.

      — И столько времени, сил и денег истрачено отнюдь не зря. Вас хотели вытянуть из неведомого укрытия, мистер Котко, выманить именно в Норвегию, куда вы обычно и ногой не ступаете, принудить к личной встрече, которыми вы не удостаиваете никого. Ждите гостя. Боюсь, он обязательно и непременно убьет вас.

      Воцарилось короткое, весьма глубокое молчание. Затем расхохотался Денисон. Коронный телохранитель быстро прошагал к выходу из комнаты, окликнул:

      — Билл! Все в порядке?

      — Все, мистер Денисон! — отозвался голос, принадлежавший темноволосому охраннику.

      — Держите ухо востро!

      Возвратившись к миллионеру, Поль уведомил:

      — Надежные ребята, мистер Котко. Сюда и хорек не проберется.

      Тут уж расхохотался я.

      — Люк, дорогой, ведь я только что сообщил твоему боссу: кое-кто не разнюхал досконально! Домашнего задания не выполнил! Ты знаешь, с кем связываешься? Не думаю, что Хэнк намеревался брать ваше обиталище приступом — он, всего скорее, хотел работать изящно и без лишних выстрелов. Но попробуй заступить ему путь, и заверяю своим честным словом, с неменьшим успехом ты сможешь противостоять батальону «зеленых беретов»! Будь покоен. Шкипер явится не один… Говоришь, наводил справки? Что же выяснил?

      Денисон поколебался.

      — Бывший военный моряк, бывший член Конгресса; ныне респектабельный, уважаемый гражданин…

      — И больше ничегошеньки? Все болтают напропалую и выкладывают любые сведения о Хэнке Присте?

      На этот вопрос Денисон ответил ещё в воздухе, но я хотел, чтобы он повторил сказанное здесь, при мистере Котко.

      — Норвежцы — нет. Молчат, словно в рот воды набрали.

      — Сифон. Зигмундовский сифон. Хоть кого-нибудь заинтересовало, чьим его нарекли именем? Денисон пожал плечами.

      — Какая разница? — спросил Котко. — И к чему вы клоните, Хелм?

      Опять обращается на «вы». Добрый знак.

      — Когда за вами придут, мистер Котко, у Денисона и двоих паскудных телохранителей ни единого шанса не будет и минуту выстоять. Черт, в свое время люди Хэнка трепали целую немецкую армию! Этих троих проглотят и запивать не станут.

      — Объяснитесь.

      — Второй и последний экскурс в историю — более отдаленную. Мировая война. Лейтенанта из американской флотской разведки, родом норвежца, забрасывают сюда под кодовым именем Зигмунда, чтобы содействовать норвежскому Сопротивлению. Кое-кто клянется, будто дрался Зигмунд наилучшим возможным образом. Кое-кто с пеной у рта кричит: Зигмунд был излишне коварен, чересчур жесток и самую малость кровожаден… Если уцелеете, мистер Котко, распорядитесь, чтобы в следующий раз, когда ваш холуй вздумает нахамить порядочному человеку…

      Я улыбнулся:

      — Чтобы холуй избегал оскорблять субъекта, перебившего собственными руками неведомо сколько вражеских солдат и заведшего при этом целые полки закаленных, себе подобных приятелей… Оскорбишь безобидного с виду гражданина — укокошить может. Ну-с, мистер Котко, если не пожелаете сию секунду зашевелить мозгами, погибнете не за понюх табаку, а за два галлона солярки.

      С минуту Котко сверлил меня упорным, пристальным взглядом. Потом повернул голову,

      — Джеральд!

      — Здесь, мистер Котко! — долетело снизу.

      — Немедля запускай и прогревай двигатель, Джерри. Мы улетаем.

      — Он попросту блефует, мистер Котко! ? проныл Денисон. — Пытается на пушку взять…

      — Заткнись. И придумай уважительное оправдание тому, что завлек меня в заполярное осиное гнездо. Лучше оправдайся добросовестно, иначе…

      Я вмешался:

      — Мистер Котко!

      — В чем дело?

      — На вашем месте я остановил бы пилота, пока не поздно. Он кажется неплохим парнем, хотя и недопустимо усат. А геликоптер немалых денег стоит.

      Глаза миллионера обратились щелками.

      — Выкладывай!

      Я даже не успел растолковать, что и выложить-то ничего определенного не в состоянии — просто на месте Котко подумал бы трижды, а на месте Хэнка Приста не раздумывал вообще…

      Джеральд, наверно, позабыл захлопнуть парадную дверь. Мы услыхали, как всхрапнул двигатель вертолета. И тотчас, безо всякого ощутимого промежутка, в долине зарокотал пулемет, и второй, поближе, присоединился к нему. Геликоптер, само собой разумеется, накрывали перекрестным огнем.

      Грянул отрывистый, глуховатый взрыв. Реактивная противотанковая граната, известная как фаустпатрон. Следовало полагать, вертолет миллионера Котко превратился в груду пылающего металлолома.

      Зигмунд прибыл.

     

      Глава 22

     

      Непостижимым образом, коровы — промокшие и унылые — продолжали невозмутимо пастись неподалеку.

      Не менее удивительным образом, Денисон и я сумели договориться с полуслова, но обсуждение подробностей отняло немного лишнего времени. Потом, по нашему знаку, две девицы вырвались из дому и, словно очумелые, помчали к обретавшемуся возле дальнего крыла гаражу. Мисти хранила известное присутствие духа и непрерывно понукала вконец растерявшуюся, ещё не верившую в избавление, Грету Эльфенбейн.

      По ним, разумеется, и не помышляли стрелять.

      Выскочивший из комнаты Денисон возвратился, изрядно запыхавшись.

      — Эрик, скрести пальцы! Автомобиль уже выкатывает. Возьми пальто и шляпу. Котко никак не желал расстаться с ними — очень ценит, полагает, что похож на мужественного русского казака!

      — Не отдал бы — сделался бы похож на безмозглого американского покойника, — ответил я. — Повторяю: блондинку вышвыривать неподалеку — если она, конечно, перепугаться и передумать не успела. В тридцати ярдах, запомнишь? Потом — полный газ, и стремглав по дороге! Не глядите ни вправо, ни влево. Ничего излишне любопытного лучше не примечать. Безопасней для здоровья. До Нарвика далеко?

      — Десять километров.

      — Достигнете Нарвика — вывози лысого ублюдка вон из Норвегии. В Швецию, Исландию, Англию, Францию — куда угодно, лишь бы поживее. Теперь…

      — Да?

      — Я оставил бы дочку Эльфенбейна здесь и выторговал Мадлен у папеньки самостоятельно, да только тут с минуты на минуту начнутся Содом и Гоморра — мало ли что… Забери Мадлен от Слоун-Бивенса, сделай милость.

      — Постараюсь. — Денисон помолчал и скривился: — Между прочим, после сегодняшнего мог бы пристрелить меня хоть сию минуту. Котко ради такого олуха, как я, и пальцем отныне шевельнуть не пожелает.

      Я ухмыльнулся:

      — Не время, Поль. Займись девчонками. Да, и, Бога ради, проследи, чтобы твои скоты никого не застрелили ненароком! Летите, как угорелые, и начисто позабудьте о подвигах! Присту нужен один лишь Котко. Но его бойцы искромсают вас разрывными пулями, если что. Не веришь — погляди на вертолет. Поль…

      — Да?

      Я замялся и произнес:

      — Знаешь, amigo, по моему личному разумению, былым грехам уже все сроки давности вышли. Я не умею мстить семь лет спустя. Уразумел?

      — Конечно, — сказал Денисон и внезапно широко ухмыльнулся. — Прости, Эрик, но в Вашингтоне остался человек несравненно более злопамятный.

      — Хочешь прощальный добрый совет от Великого Магистра и гроссмейстера?

      — Вне сомнения.

      — Тогда слушай. С Котко у тебя так или иначе Дружная песенка спета. Не простит. Поль кивнул.

      — Надеюсь, ты сумел хоть немного отложить в укромное местечко за семь лет беспорочной службы? Сумеешь начать новую жизнь в далеком-далеком краю, где никто не знает Поля Денисона?

      — Да.

      — Тогда раскинь мозгами. Вашингтонскому человеку возможно сделать подарок — дорогой, вожделенный. И на радостях Мак согласится о тебе забыть, особенно, если я замолвлю доброе словечко, и не одно… Подарок должен выглядеть несчастным случаем, как положено. Quid pro quo11. Это по-латински, мистер Денисон.

      Воцарилось безмолвие. Затем Денисон молвил:

      — Соблазнительная мысль. Однако подумать надо, такие вещи, сам понимаешь, с бухты-барахты не решаются. Ну и хладнокровный же ты сукин сын, Эрик!

      — От души надеюсь. Это весьма помогает уцелеть. Верни испанский пистолет и кинжал. Еще, пожалуйста, подари мне девятимиллиметровый браунинг Весли вместе с кобурой. У парня, кстати, необходимо отобрать оружие, или начнет пальбу невзирая на приказы.

      — Сейчас, — отозвался Поль.

      — А на прощание раскрой один секрет.

      — Какой?

      — В Тронхейме, в подземном тоннеле, когда мы дрались, ты упал нарочно, чтобы самолюбие мое потешить? Улестить?

      Поль осклабился:

      — Не узнаете, сударь. Вовеки. До свидания, Мэтт.

      — Прощай, Денни.

      Старая дружеская кличка вырвалась непроизвольно. Я и позабыл-то её. Семь долгих лет с удовольствием ненавидел Денисона, однако теперь недоставало пороху.

     

      Притаившись у парадной двери, стоя в надвинутой на самые брови меховой шапке Александра Котко, в его длинном пальто, я порадовался тому, что успел на славу поваляться под Флоридским солнцем: издалека двух рослых, загорелых мужчин и перепутать можно. Щелкнул замками портфеля-»дипломата», старательно разворошил бумаги, дабы они живописно торчали там и сям.

      Замки теперь не закрывались, но им и не следовало закрываться. Секундная стрелка часов описала четыре полных круга, но я все-таки дождался, пока распахнулись двери гаража и блестящий мерседес выехал наружу.

      Прижимая полураскрытый черный портфель к самой груди, я пулей вылетел на крыльцо и, спотыкаясь, ринулся вдогонку автомобилю.

      — Денисон, какого черта?!! — орал я, надрывая голос, ибо орать фальцетом, если у вас низкий тенор, почти баритон, весьма затруднительно. — Вернись! Денисон, вернись, ублюдок!

      Старательно поскользнувшись, я шлепнулся, не забыв отпустить портфель. Бумаги посыпались во все стороны. Я отчаянно попытался сгрести их и запихнуть назад, потом бросил взгляд на удалявшуюся машину, презрел «дипломат» и вскочил.

      — Денисон, иуда проклятый!..

      На заднем сиденье виднелись моя собственная шляпа и поднятый воротник моего же пальто, надетых на Котко. На переднем сиденье шла борьба в обнимку. Потом автомобиль со скрипом затормозил, правая дверца открылась настежь и серебристая блондинка Мисти впечатляюще вылетела вон.

      Ей вослед шлепнулся ярко-голубой дорожный чемодан. Колеса яростно завертелись, и мерседес опять понесся наутек.

      Добравшись до Мисти, я ухватил её за ворот парки, столь же голубой, сколь и чемодан. Девица, должно быть, не любила цветового разнобоя.

      — Сука! — заверещал я, отвешивая блондинке умеренно сильную оплеуху. Мисти пошатнулась и рухнула — то ли нарочно, то ли впрямь потеряв равновесие. — Говорил: заставь дождаться! Заставь!

      — Я пыталась, Линк, пыталась! Меня за это и выкинули!

     

      Наверху по-прежнему пылал расточавший приятное тепло очаг, но большая комната выглядела странно пустой теперь, когда в ней осталось только двое. Мисти скинула парку, приблизилась к огню, зябко поежилась. Я, не раздеваясь, обосновался за письменным столом Котко, усеянным тарбармошными норвежскими записями и сортирными чертежами.

      — Военные говорят: лишь молокососы и болваны идут в добровольцы, — провозгласил я. — Зачем ты напросилась? Я ведь и не помышлял об этом, не требовал.

      — Но в комедии требуется женская роль. Да и гораздо убедительнее получилось.

      — Безусловно. Я не сетую — диву даюсь. Любишь его?

      — Котко? — Мисти беззлобно засмеялась: — Парень, опомнись! Кто же любит Котко, помимо него самого?

      — Зачем же?

      — Пожалела. Чересчур много взяла у него, слишком большую получала плату. За случайные синяки — просто громадную. Надо же и взамен дать хоть каплю… Бедняге только пулю схлопотать недоставало на закуску.

      — То есть?

      — Отчего, думаешь, Котко жил затворником? Сделался миллионером-невидимкой десять лет назад?

      — Мало ли отчего…

      — Рак предстательной железы. Пришлось удалять простату, а с нею вместе — прочие относящиеся к определенному делу железы… Котко патологически самолюбив, можно сказать, манией величия страдает. И спрятался от людей подальше. Выбрил голову, начал нанимать женщин вроде меня, дабы поддерживать прежний мужественный образ. Не мог вынести мысли, что за спиною примутся судачить и посмеиваться… Потому и лупит женщин. Если с представительницей противоположного пола ничего иного не поделаешь, руки так и чешутся стукнуть. Не беда, у меня шкура закаленная. При таком окладе жалованья — тем паче…

      — Несусветный мир, кишащий несусветными личностями.

      — Кстати, о несусветных личностях. Чем изволит заниматься твой дружок Зигмунд, какого лешего дожидается, и почему не велел тебя пристрелить на пороге?

      — Издалека? Дозволить мнимому Котко сдохнуть неведомо за что и почему? Наивная девочка! Неотъемлемая задача настоящего, истинного мстителя — пояснить жертве причину и повод. Лишь потом нажимают спусковой крючок или полосуют ножом.

      — Но ведь он, похоже, не спешит.

      — Куда торопиться? Дом окружен, а Зигмунд — хороший командир. Он жертвует солдатами беспощадно, однако не бесцельно. Котко может быть вооружен, может расхрабриться, точно крыса в угол загнанная. Пускай поостынет, понервничает, поутихнет… Снаружи было бы неизмеримо проще. Потому я и велел выкинуть тебя всего в тридцати ярдах расстояния, чтобы нас не отсекли от виллы.

      Мисти направилась ко мне.

      — Объясни, как сумел он увлечь за собою бывших бойцов Сопротивления? Мирное время, тихая страна, добрые, законопослушные граждане… Норвегию защищать не нужно… И, наконец, откуда столько оружия?

      — Тяжело растолковать, — невольно вздохнул я. — После пятнадцати мирных, добропорядочных лет, прожитых в тихом и скучном семейном кругу, я точно по той же причине возвратился на службу. Существуют субъекты, которым весьма по душе приключения и опасности. Кто побогаче — едет в Африку, на львов охотиться. Или преследует акул в Мексиканском заливе… А что прикажешь делать пожилому, бедному человеку, жаждущему пожить полной жизнью и не имеющему на это денег? Да ещё с тоскою вспоминающему лихое, задиристое военное прошлое? Вздыхать у камелька… виноват, на камелек нынче тоже монеты надобны, у электрической печурки, папироску покуривать, пиво потягивать, внуков нянчить? Спятишь ведь, голубушка! И вдруг — на тебе: звучит полковая труба, воскресает звонкое имя Зигмунда, слышится боевой призыв! Да по меньшей мере десяток сорвиголов помчится к нему, размахивая вычищенными стволами — до пулемета включительно, как сама слышала.

      — Откуда же?..

      — Пулеметы? Отвечаю: те, кто пошел за Хэнком, просто спустились в домашний подвал, на чердак забрались, или в саду порылись. Извлекли на свет Божий промасленные свертки, спрятанные давным-давно, когда полоумное правительство распорядилось: бывшие участники Сопротивления, сдайте оружие. Ха! Они уже дрались против немцев косами да столовыми ножами, знают, каково приходится беззащитному. Они это оружие в бою добывали — врукопашную против «шмайссеров»… И не хотели очутиться в таком же страшном положении снова, если в Европу хлынут новые орды — русские, например… Стерли защитную смазку, вычистили, вставили магазины, затворами лязгнули. Вот и все. Будь покойна, стволы армейского образца при надлежащем сбережении триста лет пролежат — и выстрелят. Немецкие в особенности.

      — Хелм…

      — Разумные и осторожные обыватели вернулись по домам, искатели приключений присоединились к Хэнку Присту. Поняла?

      — Мама, — задумчиво произнесла Мисти, — не уставала повторять: все мужчины — безумцы.

      — Слыхала бы ты, что говорил о женщинах мой папаша!

      — Хелм…

      Я насторожился:

      — Кажется, идут. Быстро, Мисти, успокаивай и утешай перепуганного, сломленного приятеля!

      И я уронил голову на меховые рукава миллионерского пальто.

      — Линк, дорогой! — громко сказала девушка. Шаги на лестнице сделались отчетливы. — Не бойся, Линк… Не трогайте его! Убирайтесь! Зачем вы вломились? Уходите сию же…

      — Угомонитесь, мисс, — послышался хорошо знакомый голос. — Котко? Я по твою шкуру, Котко.

      Подняв голову, я обозрел благородное сборище. Хэнк Прист высился примерно в двух ярдах от меня и держал револьвер, казавшийся весьма знакомым. Неосторожно, подумал я. Неосторожно со стороны Шкипера махать передо мною моим же револьвером, полученном при обстоятельствах, о которых не стоило напоминать. Разумеется, Хэнк Прист полагал, будто целится всего лишь в ненавистного Котко, но для меня прежний герой и кумир Сопротивления разом исчез, и остался лишь расчетливый, подлый, безжалостный сукин сын, изрядно мне задолжавший.

      — Не того на пушку берете. Шкипер, — медленно и внятно сказал я. — И не впервые, кстати.

     

      Глава 23

     

      Минуту или две я понятия не имел, куда и как повернется дело. Прелюбопытнейшая и весьма разнообразная коллекция автоматического оружия, обретавшегося в недостаточно молодых, но вполне уверенных руках, готовилась нашпиговать меня пулями нескольких калибров сразу. По счастью, мнения разделились. Одни спорили за почетное право уложить супостата, другие предлагали сперва нагнать и возвратить мерседес. Поняв, что машина, скорее всего, уже колесит по городским предместьям, от второго предложения отказались, ибо Нарвик ураганным приступом брать не стоило.

      Спорили, конечно, по-норвежски, да ещё на каком-то диковатом диалекте; но вы изумились бы, увидав, сколь резко возрастают лингвистические способности человека, если речь ведется о его дальнейшем существовании.

      — Зря, сынок, не следовало этого творить, — молвил, наконец, Хэнк Прист без особого раздражения. Я пожал плечами:

      — Вам тоже многого не следовало вытворять, Хэнк. Чересчур поздно было прибегать к обращению «сэр» или старому доброму «адмирал»*.

      — На Котко наплевать и начхать. Можете застрелить каждого и всякого Котко — сколько в мире насчитывается. Милости прошу. Но выслеживайте их на собственный страх и риск. Самолично! Господи помилуй, Хэнк, вы втянули в свою авантюру секретные правительственные службы Соединенных Штатов! Что стряслось, капитан Прист? Америка — не худшая на земле страна, вы служили ей верой и правдой — сколько? Тридцать лет? Сорок? Ведь я не смеюсь, не издеваюсь — действительно хорошо служили… Зачем же теперь втягиваете Штаты в международную грызню отнюдь не малого размаха, утоляя личную ненависть?

      — Мэтт…

      — И злоупотребляете дружбой человека, не слишком-то много друзей себе нажившего за… сколько ему нынче? Я не в счет, Хэнк. Мне устраивали всевозможные подлости как служебного, так и внеслужебного свойства. И вы — не мой старинный друг. Но Мака!..

      — Мэтт!!

      — А ребятки, ставшие мишенями для посетителей вашего платного тира? Везерилл, Бенсон, Лоуренс… Вы пришли к Маку за помощью — и получили ее! Из дружеской, щедрой руки! Веря вам, человек нарушил все установленные правила, отрядил, простите за похвальбу, лучшего полевого работника — содействовать Хэнку Присту в затее неправедной и все же выгодной для отечества, будь оно четырежды… благословенно!

      — Ларс, обыщи его! Только осторожно. И Хэнк приступил к допросу Мисти, которую весьма бесцеремонно определили к левой от меня стене. Кроме Шкипера в комнате собралось только четверо, хотя с перепугу мне почудилось, будто вломился добрый полк. На лестнице раздавались голоса и, наверное, подле виллы караулило ещё несколько человек.

      Ларс оказался тем самым жилистым пожилым субъектом, что послужил мне проводником в Олесунне. Я вспомнил: он сражался бок-о-бок с Пристом и однажды спас ему жизнь. Пиратский квартирмейстер, стало быть…

      — Вы славно вооружились, мистер Хелм, — объявил норвежец, покончив с процедурой и отступая. — Вы могли бы оказать нам отличное сопротивление!

      В голосе Ларса прозвучала искренняя досада.

      — Против этого? — Я махнул рукою в сторону ближайшего пулеметного дула. — И потом, не имею претензий к норвежцам. Кроме одной: изувечили шведский язык.

      — Хорошо воевать вместе с господином Зигмундом и его другом, Хелмом. Скучное нынче житье, пасмурное. Хорошо старые времена вспомнить. Пожалуйста, сударь, сядьте на место, прошу вас.

      — Не знаю! Говорю — не знаю, — заорала Мисти. — Линк ни слова не сказал о своих грядущих планах! Если они вообще были!

      — Прекратите докучать женщине, Хэнк, — устало попросил я. — Сам отвечу. Я велел Денисону вывезти вашего ненаглядного Котко вон из страны. Вывезти аллюром четыре креста! И подальше. Туда, где не шатаются легендарные герои Сопротивления, помнящие великолепного Зигмунда и неизменно готовые к услугам. Захотите пристукнуть миллионера-невидимку — придется орудовать самому.

      Прист обернулся и с минуту разглядывал меня, как заморскую диковину. Потом произнес:

      — Ларс, уведи женщину и товарищей вниз. Я хочу побеседовать с господином Хелмом наедине.

      Когда норвежцы и Мисти удалились, Хэнк вздохнул и миролюбиво осведомился:

      — Что же мне с тобою теперь делать, а, сынок?

      Так спросил ковбой, заарканивший медведя гризли, — окрысился я. Мозгами пораскиньте! Везерилла в ущелье скидывали ? недолго думали? Еще один бедный дурень, поверивший бравому герою. Удовлетворите мое любопытство: за что именно парня прикончили?

      — Заподозрил? — блекло промолвил Прист.

      — Заподозрил, однако не знаю наверняка. Возможностей только три. Настоящая катастрофа, но в эдакие совпадения, простите, не верю. Эльфенбейн — только зачем доктору было резать курицу, несшую золотые осведомительские яйца? И вы. Шкипер.

      Прист подошел вплотную и поглядел поверх рассыпанных на столешнице листов. Он, как и встарь, во Флориде, казался просоленным, отважным морским волком — седые волосы, обветренное лицо, бледно-голубые глаза. Но теперь я, к великому сожалению, считал его просто волком — безо всяких лестных и романтических эпитетов.

      Он явно устал. Но и я несколько утомил свое бренное тело в продолжение последних суток — почти голодных и начисто бессонных. Мы оба достигли финиша, и гонка была тяжелейшей.

      — Мне было очень жаль Роберта, — спокойно сказал Хэнк. — Ты, пожалуй, понял: я преднамеренно скармливал сведения Эльфенбейну, которого наняла компания ОНЕКО, в свой черед обманутая — неважно как — насчет затейливых эволюции у Торботтена.

      — А мы с Дианой служили подсадными утками? Точнее, героями-самоубийцами? Как те бедняги, шедшие в атаку на оружейный склад, и не знавшие, что вы сами заботливо скормили немцам точное время диверсии, дабы на приволье, без помех потопить в Розвикене армейский транспорт?

      Шкипер холодно улыбнулся.

      — Домашние задания вы умеете выполнять на круглую пятерку, мистер Хелм. Да, осведомить Эльфенбейна было необходимо: Котко не так легко соглашался клюнуть, и не очень-то стремился отхватить лишний ломоть пирога, если мог по праву и закону получить кусок достаточно сытный. Вот почему я предварительно обвел вокруг пальца ОНЕКО. Узнав, что соперники зашевелились, что на Торботтен и Зигмундовский сифон разинули пасть посторонние, делец не выдержал — такова уж их порода. Ненасытная публика, сынок. А ОНЕКО сделала вполне очевидный шаг: наняла пресловутого доктора Эльфенбейна, известного международного специалиста по геологическим грабежам и незаконным разработкам. Его репутация и Котко впечатлила.

      — Сложновато, — заметил я.

      — Не слишком, сынок. Припомни: я хотел одного-единственного: заманить Котко в Норвегию. Чем большую катавасию чинили, чем непонятнее становилось положение вещей, тем крепче Котко убеждался: каша заваривается очень серьезная и очень прибыльная.

      — Конечно.

      — Эльфенбейна тоже следовало убедить на совесть, ибо Слоун-Бивенс отнюдь не дурак. Поэтому я велел Робби ненароком продаться и любезно сообщать эксперту все, что надлежало. Доктора якобы сбивали с панталыку, а настоящие места свиданий и пароли были совсем иными — теми, которые указывал Везерилл… К несчастью, старый Шкипер слишком поздно узнал: Везерилл без ума от никчемушной, слащавой ханжи Эвелины Бенсон, работавшей на посылках. Мальчик испугался — вполне обоснованно, — что его пассия может в итоге пострадать, и крепко. Потребовал: известите Эвелину обо всем, вызовите ей сопровождающего, такого, чтоб на пушечный выстрел приблизиться не решились! Это совпадало и с моими собственными планами — я попросил Артура отрядить тебя. Но Роберт почуял неладное, стал сомневаться во всей предстоящей операции. Стоило ему встретиться с Эвелиной — и пиши пропало… Я не хотел этого делать, но другого пути попросту не было. Ты-то хоть понимаешь меня, сынок.

      Я чуток расчувствовался. Хэнк совершенно искренне взывал к моему здравому разумению: профессионал пояснял профессионалу, отчего устранил подчиненного. Я разумел, и простил бы непременно — только в руке Хэнка по-прежнему обретался мой револьвер, и нельзя было позабыть, когда, у кого и зачем Шкипер отобрал оружие.

      — Понимаю.

      — В итоге все вроде бы пошло на лад, — невозмутимо, доброжелательно продолжил капитан. — Когда вмешался Хелм, стяжавший себе изрядную и недобрую славу, работавший вместе с Полем Денисоном — и Котко, и Эльфенбейн уверились: американское правительство одобряет и поощряет грядущий грабеж. Котко решил: дело пахнет миллиардами, отринул последние сомнения. И ринулся в Норвегию…

      Хэнк по-мальчишески рассмеялся.

      — Ведь умора, сынок! Чистый цирк! Опытное, дошлое жулье, бандюги международные выслеживали и караулили друг друга, платили, грозили, метались — и чего ради? Вор у вора сортир хотел украсть! Забракованный гальюн. Судовой нужник.

      — Это великолепно, — признал я. — Но Роберт Везерилл погиб. Эвелина Бенсон погибла. Своими руками я выкинул человека за борт, полагая, что важность задания оправдывает любые действия.

      — Черта с два. Ты утопил Бьерна за то, что парень выставил тебя посмешищем, сосунком, никуда не годным телохранителем.

      — М-м-м… Пожалуй, — согласился я. — С некоторыми оговорками отвожу Бьерна. Как насчет Дианы Лоуренс?

      — Ты покинул её в номере одну. Хладнокровно и обдуманно. Это называется — оставить отряд прикрытия.

      — Не слишком хладнокровно, — возразил я. — И не одну, а на пару со «смит-и-вессоном». Вот он, у вас. Ибо на всем белом свете вы были единственным, способным 3 это сделать. Ручаюсь: никому иному Диана оружия не, уступила бы. А вам доверяла всецело. Я отдал исчерпывающие распоряжения, Диана устояла бы, отбилась — убежден… Только вмешались вы — человек, на коего девушка полагалась безоговорочно. Как и множество других… Вы пользовались неограниченным кредитом, Шкипер… К сожалению.

      — Когда ты заподозрил меня?

      — Связные вовсе не были такими трусами, какими вы их представили. Один преспокойно кормил спаниэлей, восседая в ресторане; второй устроился на холме и с полным самообладанием следил за побоищем, разыгрывавшимся в двух шагах. Потом невозмутимо вышел на свидание. Пять за храбрость. Но, не будь они трусами, не требуй опеки, заботы, присмотра — вы, Шкипер, не смогли бы устроить бессмысленную игру в шпионаж, назначить пароли, потребовать полной скрытности. А вообще, я усомнился изначально.

      — То есть?

      — Как выражался Маугли, мы одной крови: ты — и я. Коль скоро близкого нам человека погубят, мы, взыскуя мести, не ударимся в идиотские патриотические подвиги. Конечно, если считать похабное международное воровство подвигом… Нет, мы двинемся куда надо, и пристукнем кого надо. Все. Точка, период. Предпринятые действия начисто не отвечали вашему образу — особенно образу неукротимого Зигмунда.

      — Олухи! — голос Приста внезапно утратил прежнюю любезность. — Болтливые дураки… Ведь Котко, по сути, убил Франческу! Все равно, что подошел и пристрелил. Несколько лишних галлонов горючего — и я совладал бы с отливом… Уложил мелкого мерзавца в клинику — гвалт, возмущение… Черт возьми, если ты скотина и хам, заказывай в травматологическом отделении постоянную койку… Но, Господи помилуй! Город негодовал, точно я сломал челюсть президенту — и ни за что, ни про что сломал, заметь. Оплачиваю больничные расходы, ссылаюсь на горе и невменяемость — на закуску извиняюсь перед ублюдком! Говорю: не сознавал, что делаю. И лишь так избегаю тюрьмы… Да, я не сознавал, что делаю. Следовало сразу добираться до главного подонка. Нету резона давить маленькую поганую тлю, если по-настоящему виновный тарантул загорает на Ривьере и щиплет женские зады.

      — И вы отправились по шкуру Александра Котко.

      — Именно. Котко заслужил это. Согласен?

      — Совершенно и всецело. Повторяю: можете застрелить каждого и всякого Котко — сколько в мире насчитывается. В любое удобное время. Но самостоятельно.

      — Трусы, — пробормотал Хэнк. — Нынче все боятся ответственности. Армия списывает вьетнамские зверства на жестокость младших офицеров, а полковники с генералами остаются чисты и непогрешимы. В Вашингтоне мелкую рыбешку отлавливают, а кашалоты резвятся невозбранно и глотают кого хотят. Ибо знают: им-то уж отвечать не доведется…

      — И то правда.

      — Запомни, сынок! — Прист возвысил голос: — Кем бы ты ни считал меня теперь, как ни презирал бы — заруби себе на носу: покуда кашалоты не получат урока, все останется по-прежнему. Их надо убедить: сотворил зло — покрепче запирай окна и дверь, ибо рано или поздно явится мститель.

      Я смотрел на Хэнка и видел закаленного старика, невзначай отправившего к праотцам нескольких неопытных людей помоложе, дабы угробить миллионера, которого не видал отродясь… Но, состоя на службе у

      Мака, я навряд ли вправе судить ближних за подобные вещи.

      Впрочем, у медали наличествовала и другая сторона. Экс-капитан первого ранга Прист загнал Соединенные Штаты, а также их полномочного представителя, Мэтта Хелма, в немыслимый дипломатический тупик. Хэнковская вендетта вызовет пренеприятнейшие последствия, коль скоро выяснится, что в мирное время посреди Норвегии отставной флотский чин США создавал вооруженные партизанские отряды и лично командовал ими в бою. Заодно может обнаружиться необъяснимое вмешательство секретных служб, а сие прямиком означает: вендетту затеяли с негласного правительственного благословения.

      Мак может оплакивать старую любовь и дружбу прежних дней сколько вздумается, но рука старого волка сжимала мой револьвер, а выспренние речи здорово наскучили мне.

      — Красно говорите касаемо трусов, шарахающихся от любой ответственности, Хэнк, — процедил я, выдержав паузу — ни долгую, ни короткую: надлежащую.

      Сделал осторожный, глубокий вздох.

      — Почему бы тогда не признаться, что утопили собственную жену?

      Теперь уж воспоследовала пауза ошеломляюще долгая.

      — Спятил, сынок? Это был несчастный случай.

      — Кукиш, фиг и шиш. Несчастные случаи в море бывают у сухопутных крыс. А у капитана первого ранга, ведущего прогулочную яхту — да ещё такую, как «Франческа II», ведь я хорошо её помню! — несчастных случаев не бывает. У вас хватило бы нахальства, Хэнк, предстать перед военно-морским трибуналом и вслух назвать подобную профессиональную никчемность несчастным случаем? ^

      Конечно, это было чистейшим поклепом. Я прекрасно понимал: Франческу Прист немыслимо было выручить, не имея ни капли горючего. Но и Хэнка нельзя, было выпустить.

      — Случай! На флоте не бывает случаев. Бывают хорошие капитаны и плохие капитаны.

      Прист заскрежетал зубами.

      — А может, — сощурился я, — вы и не собирались помогать обожженному парню, везти его в госпиталь pronto? Может, именно миссис Прист со скандалом потребовала этого от Зигмунда? Вы взбеленились, в бешенстве швырнули якорь за борт, судно резко, со внезапным толчком, замерло, качнулось…

      Прист побледнел, и я понял, что, сам того не ожидая, угодил в яблочко.

      — Хорош флотоводец! И диверсант великолепный! Главное — справедливый, разумный и сдержанный! Собственную идиотскую вспышку злобы, из-за которой жена взяла и нечаянно утонула, вымещать на хаме с бензоколонки да на лысом бедняге-миллионере!

      Господи помилуй, второй выстрел в десятку…

      Это и привело его сюда. Невозможность посмотреть в глаза подлинной правде. Признать истину. Расписаться перед собою самим в том, что нечаянно сгубил Франческу.

      Вскидывая револьвер, Зигмунд перегнулся через стол, позабыв от бешенства простейшую заповедь: револьверы созданы, дабы разить на расстоянии, а в непосредственной близости от противника лучше использовать каменный топор или кремниевый нож…

      Я вскинул левую руку, отбил ствол, из коего Прист успел сделать единственный выстрел.

      Правая рука выдернула из-под лежавшей на столе меховой шапки двадцатипятикалиберный трофейный кольт. Я выпустил в Хэнка все шесть зарядов — на расстоянии нескольких дюймов игрушка нежданно оказалась убийственной.

      Хэнк опрокинулся на ковер, не выпуская из мертвых пальцев моего револьвера. Пускай: уж теперь смит-и-вессон отнюдь не требовался мне. Я и кольт опустелый швырнул на середину ковра, бросил на самом виду.

      Нельзя было встречать норвежцев поблизости от чего-либо хоть отдаленно смахивавшего на оружие.

      А ещё я умудрился и успел загодя поднять обе руки.

     

      Глава 24

     

      Я очнулся в городской больнице Нарвика — светлой и тихой. Очнулся лишь на следующий день, ибо сквозь левое плечо навылет прошли три пули, вылетевшие из доисторического «стэна». После третьего выстрела автомат, на счастье мое, заклинило.

      Я одолел десять километров по ухабистой, полупроселочной дороге, в колымаге тряской и джипообразной, управляя одной рукой и говоря сидящей рядом блондинке, когда переключать передачу.

      Помню, как умудрился вскарабкаться по крыльцу в приемную, попасть в кабинет главного врача, который (уверил седовласый Ларс) тоже помнил Зигмунда и не должен задавать лишних вопросов.

      Больше не помню ничего.

      — Эй, Мисти, — позвал я, с трудом разомкнув губы. — Неужто сиделкам положено вязать у страдальческого ложа?

      — О, ты пришел в себя!

      Проткнув клубок обеими спицами, серебристая блондинка отложила рукоделие и пересела со стула на краешек больничной койки. В отличие от гостиничных, кровать была приемлемо длинной и широкой.

      — Лучше?

      — Звонила в Осло?

      — Да, по названному тобою номеру. Объяснила положение. Полиция, как и обещали, не появлялась, но тебя желает видеть американец. Пожилой, седые волосы, черные брови. Позвать?

      — Сейчас, минуту… Опомниться дозволь.

      — Спасибо, Хелм. Ты сохранил жизнь Линку.

      ? Ненадолго.

      ? Прости?

      ? Я рисковал жизнью вовсе не из любви к поганому Котко. Его следовало убрать вон из Норвегии живым и невредимым по соображениям высшей политики. По тем же соображениям надо было остановить Зигмунда, который умудрился испортить немало крови всем вокруг. Между прочим, осмелюсь предположить, Котко уже блаженствует в раю — это весьма сомнительно, или горит в аду — это было бы чересчур. Пожалуй, обретается в чистилище.

      — Не понимаю!

      — Старая история, старое предательство. Наличествовал покупатель, нашелся человек, добровольно продавшийся ему. В итоге погибли двое мужчин и одна девушка. Правда, она секретным агентом не числилась, а потому и Котко в счет не поставлена. Правило гласит: возмездие в подобных случаях настигает неотвратимо. Продавшемуся хочется жить, посему он позаботится о покупателе и тем спасет собственную голову. Quid pro quo.

      — Денисон убьет… убил Котко? Почему?

      — Повторяю: потому, что хочет жить. Потому, что я попросил его.

      — Это… жестоко, Хелм.

      — Пожалуй.

      Мисти заметно побледнела.

      — Я… А я уже… начинала склоняться к романтическим помыслам. Спасибо, что вовремя излечил от сентиментальности. Спасибо…

      — De nada12, как выражаются испанцы. И тебе спасибо, Мисти. Но теперь уж зови сюда седовласого, чернобрового…

      Мак явился ко мне в обычном сером костюме и обычном деловом настроении. Тихо притворил за собою дверь, чуток передвинул покинутый Мисти стул, присел. О здоровье не спрашивал: должно быть, успел потолковать с главным врачом.

      — Прист?

      — Я позаботился о нем.

      Несколько секунд царило безмолвие.

      — Сэр, вы сами просили о нем позаботиться. Эти слова, употребляемые с определенным выражением, означают у нас определенный приказ.

      Мак молчал.

      — Я верно истолковал вашу телефонную интонацию, сэр?

      Молчание.

      — А вы-то как догадались о подвохе?

      — Он солгал.

      Мак посмотрел на меня печально, точно сочувствия просил. В серых его глазах можно было прочесть нечто отдаленно похожее на скорбь. Он тихо продолжил:

      — Тридцать лет спустя, Эрик, тридцать лет спустя!.. Вошел в мой кабинет, начал молоть несусветную чушь и рассчитывал, что я поверю. Началось расследование…

      — О Присте нужно было позаботиться, или нет? — осведомился я напрямик.

      — Да… К сожалению… Увы… Чересчур много людей пострадало, чересчур большие могли возникнуть неприятности. Полагаю… Полагаю, Эрик, он просто хотел покончить с собою.

      — Больно сложный способ избрал, сэр, извините за прямоту. Но, думается, вы правы.

      — Где он теперь?

      — Понятия не имею. Норвежские боевые товарищи забрали командира и унесли. Наверное, уложат в деревянную ладью и оттолкнут прочь от берега, в сторону заката… Субъект по имени Ларе не позволил меня прикончить. Сказал, никто не должен знать о том, что Зигмунд погиб — во всяком разе, что погиб как последний неумеха. Сказал, позаботится о скрытности, если мы позаботимся о ней со своей стороны. Отдал мне собственный джип и велел проваливать вместе с девушкой. Я посулил полнейшую скрытность, разумеется.

      — Дипломаты из кожи вон лезут, заминая историю. Кое-где приходится нажимать на известные рычаги. Исчезновение тела, конечно, весьма облегчит задачу. Но чего ради старые боевые клячи ринулись вослед Хэнку точно оглашенные?

      — Чего ради я вернулся к вам пятнадцать лет назад, сэр? Цитирую старого Ларса: нынче скучное житье, пасмурное.

      — Как именно погиб Хэнк?

      — Разве это важно?

      — Да. Для меня. Я рассказал.

      — Хорошо, — вздохнул Мак и сменил предмет беседы: — Вот последний номер «Парижского Герольда», английское издание. Котко застрелен телохранителем во время ожесточенной перебранки. Телохранитель, само собою, скрылся. Комментарии?

      Я прокомментировал.

      — Хорошо, Эрик… Будем считать дело закрытым, старое забытым.

      Черт побери! Вот это да! Обычно Маку не советуешь, как поступать, а если советуешь — держись…

      — По человекоубийственной части имеется известное оживление. Молодой человек по имени Йэль обнаружен плавающим посреди Вестфьорда, Лофотенские острова. С пулевой дыркой во лбу. Комментарии?

      — Должно быть, Эльфенбейн. Разведал, что Норман Йэль продает его всякому и каждому, кому не лень уплатить. А может, заметал следы неудачного дела…

      — Что ж, не наша забота. Мак поднялся.

      — Врачи обещают полное выздоровление, Эрик. Даже не исключают быстрого. О чем и сообщаю с удовольствием.

      — Рад, что вы рады, сэр, — ответил я. С полминуты Мак изучающе глядел на меня. Спокойно произнес:

      — Я отдал косвенное распоряжение, вы истолковали его должным образом. И в итоге поступили правильно. До свидания.

      — До свидания, сэр…

     

      Когда я проснулся, она тихо стояла возле кровати. Забинтованная левая рука обреталась на перевязи.

      Она выглядела ещё бледнее прежнего и, в отличие от прежних времен, была облачена в довольно женственное серое платье. Дотоле я видал Диану только в темных брюках или вовсе без брюк.

      Зеленые глаза казались весьма сердитыми.

      — Бессердечная сволочь, — сказала она.

      — Разве я скрывал это?

      — Бросил на съедение! На растерзание!

      — Вооружив, и наставив соответственно. Тебе велено было: не отдавать револьвер ни-ко-му. Помнишь? Если даже просто попросят на минутку — рассматривать просьбу как открытое враждебное действие, требующее противодействия немедленного и убийственного!.. Послушная умница: вручила Присту револьвер по первому требованию. Чего же просишь? Похвалы? Сочувствия?

      Медленно, и тем более мило, по лицу Дианы поползла улыбка.

      — Спасибо, милый. По чести, я ненавижу любые утешения, сопли, нюни. И убила бы тебя за любую попытку оправдаться либо извиниться задним числом. Надеюсь, плечико побаливает всерьез? Моя ручка — да, и весьма.

      — И тебе спасибо. Полагаю, плечико болит не меньше. А что именно стряслось?

      — Эльфенбейн привязал меня к тяжеленному дубовому креслу, на кухне старой заброшенной фермы; и прибил руку к столу внушительным ножом. И бросил подыхать. Я провела целую ночь, коченея от холода и кровью истекая, покуда не ввалился твой приятель Денисон и не освободил меня. Передал привет Эрику. Сказал, что раскинул мозгами и решил согласиться на предложенную тобою сделку. Еще уведомил о следующем: на колено в тоннеле он упал отнюдь не нарочно — хотя, убей, не пойму, как это истолковать.

      Я отмолчался.

      — Мэтт…

      — Он самый.

      — Целую ночь я ненавидела тебя лютой ненавистью.

      — Потому и до утра дотянула. Размышляй ты об осиротелых пеликанах и скорбящих леопардах — подохла бы ещё до полуночи, В таком душевном и физическом состоянии лютая ненависть — настоящий спасательный круг.

      — Здесь, когда руку подлечили и перевязали, когда я узнала, что ты лежишь едва ли не в соседней палате — дала себе слово: буду ненавидеть мерзавца и впредь. Зачем же пришла, спрашивается?

      — Понятия не имею, — ответил я. — Но едва лишь сумею чуток ворочаться, приложу всевозможные усилия, дабы выяснить.

      И приложил.

     

      1 Гостиница «Норвегия» (норвежек.).

      2 Приблизительно: «мужскому достоинству; доблести самца» (исп.).

      3 Две мирские мили в час.

      4 Шкиперами называют невоенных капитанов.

      5 Апостолов насчитывались двенадцать; Денисон перепутал их с четырьмя евангелистами.

      6 Закон о побеге (исп.)

      7 Видкун Квислинг (Quisling; 1887 — 1945), предводитель норвежских нацистов; способствовал захвату Норвегии немцами в 1940 году. С 1942-го стоял во главе марионеточного правительства. Казнен после того, как союзные войска освободили страну. Имя Квислинга сделалось. на Западе почти нарицательным.

      8 Отец и дочь (франц.).

      9 Любителя (исп.).

      10 Римский писатель, автор «Золотого огла».

      11 Приблизительно: равноценная замена.

      12 Не за что (исп.).