МЭТТЬЮ ХЕЛМ

      Дональд ГАМИЛЬТОН

      ГИБЕЛЬ ГРАЖДАНИНА

     

      Глава 1

     

      Я пересекал гостиную и нес бокал мартини жене, все ещё болтавшей с хозяином дома, физиком Амосом Даррелом, когда отворилась дверь, и вошел новый гость. Он был мне совсем незнаком, но с ним появилась девушка, которую звали во время воины Тина.

      Я не видел её пятнадцать лет и не вспоминал лет десять — разве что в те редкие минуты, когда прошлое возвращалось туманным, грозным видением, и я гадал, кто из тех, с кем довелось работать бок о бок, уцелел и что произошло с ними впоследствии. И даже лениво, как водится, подумывал, узнаю ли я вообще эту девицу, если повстречаю её вновь.

      В конце концов, наша совместная работа длилась только неделю. Мы вышли в условленное место точь-в-точь по расписанию, тем самым, заработав поощрение от Мака, у которого не было привычки раздавать поощрения, как визитные карточки, — но задание выпало не из легких, и он об этом знал. Потом Мак предоставил нам неделю отдыха в Лондоне, и эту неделю мы провели вместе. В общем и целом две недели пятнадцать лет назад. Я не знал девушку прежде и никогда не видел её после до этой самой минуты. Предложи мне кто-нибудь угадать, я ответил бы, что она все ещё в Европе или в любом другом краю, только не здесь, в Санта-Фе, штат Нью-Мексико.

      И все же я не сомневался ни секунды. Она стала выше ростом, повзрослела, лучше выглядела и мало походила на того маленького, злобного и кровожадного оборвыша, запечатлевшегося в моей памяти. Ее щеки больше не вваливались от голода, глаза не сверкали от ненависти, и под юбкой, наверное, не таился десантный нож. Она, пожалуй, позабыла, как заряжать автомат; она пожалуй, не разбиралась в устройстве ручной гранаты. Она, безусловно, больше не приклеивала пластырем на затылке, под волосами, ампулу с ядом. Говорю — безусловно — ибо волосы её были теперь коротко подстрижены.

      Однако передо мной возникла Тина собственной персоной — несмотря на меха, вечерний туалет и короткую прическу. Секунду она глядела безо всякого выражения с другого конца комнаты, заполненной беседующими людьми, и трудно было сказать, признала она старого приятеля или нет. Я тоже немного изменился. Пятнадцать лет спустя на костях оказалось больше мяса, на голове — меньше волос. Другие изменения были столь же впечатляющи: жена, трое детей, дом о четырех спальнях со студией на заднем дворе, приличный банковский счет и совсем недурная страховка. На площадке перед домом красовался блестящий «бьюик» Бет, в гараже стоял мой старенький «шевроле-пикап». А на стене висели охотничья винтовка и дробовик, не стрелявшие со времен войны.

      Я пристрастился к рыбной ловле — рыбы не истекают кровью, — но в ящике письменного стола, запертом от детей на тот случай, если они доберутся до студии, лежал пистолет, который эта девушка наверняка бы вспомнила — маленький, исцарапанный, короткоствольный «кольт-вудсмэн». Пистолет был до сих пор заряжен. А в кармане брюк я носил складной золингеновский нож, который она тоже узнала бы — видела, как я забрал его у мертвеца взамен собственного кинжала, поломавшегося при ударе. Я продолжал носить нож и, бывало, стискивал его — не раскрывая, разумеется, — стискивал в кармане, возвращаясь домой из кино вместе с Бет; и шагал прямо на стайки хмурых смуглых подростков, шатавшихся вечерами по тротуарам этого старого юго-западного городка, и подростки сторонились, давая нам пройти.

      «Не гляди таким забиякой, милый, — говорила Бет. — Можно подумать, ты навязываешься на потасовку с юными мексиканцами». Она смеялась и прижималась к моей руке, помня, что муж — тихий, смирный литератор, мухи не способный обидеть, хоть и пишет повести, лопающиеся от насилия и сочащиеся кровью. «Как ты вообще до такого додумался?» — вопрошала она с широко распахнутыми глазами, прочитав особо жуткую главу о набеге команчей или пытках у апачей, как правило, взятую прямо из источников и лишь иногда расцвеченную кое-какими военными впечатлениями автора, передвинутыми на столетие назад. «Честное слово, дорогой, временами ты меня прямо пугаешь», — говорила жена и смеялась, отнюдь не перепуганная. «Мэтт совершенно безобиден, а придумывает чудовищные вещи, — весело повторяла она друзьям. — Похоже, у него просто-напросто больное воображение. Да, он охотился до войны — ещё до нашей встречи, но бросил и это. Любит убивать только на бумаге…»

      Я остановился посреди комнаты. На минуту для меня исчез гул вечеринки. Я смотрел на Тину. В мире не осталось никого, кроме нас двоих; мир опять казался юным, диким и живым, а не старым, цивилизованным и мертвым. На минуту почудилось, будто я пятнадцать лет пролежал в гробу, а сейчас кто-то приподнял крышку гроба, впуская свет и воздух.

      Я глубоко вздохнул, и наваждение кончилось. Я снова был почтенным отцом семейства. Но явился призрак холостяцких дней, и положение могло стать неловким, если не повести себя правильно, то есть не подойти прямо к девушке, не поздороваться с ней как со старым другом и соратником и не потащить её знакомиться с Бет, прежде чем возникнет недоразумение.

      Я смотрел, куда бы определить мартини. Спутник Тины снял широкополую шляпу. Крупный блондин в замшевой спортивной куртке и клетчатой рубахе. Его шею обвивала плетеная кожаная полоска, из тех, что мужчины в западных штатах привыкли напяливать вместо галстука. Но блондин был приезжим, и одежда его выглядела чересчур новой, и чувствовал он себя в этом наряде не слишком комфортно.

      Он потянулся помочь Тине снять меховую пелеринку, а Тина, поворачиваясь, изящно и небрежно поправила свободной рукою короткие темные волосы над ухом. Она не глядела на меня, даже не стояла ко мне лицом, движение вышло совершенно естественным. Но я не совсем позабыл окаянные месяцы подготовки перед первым заданием и уразумел, кому предназначается этот жест. Это был старый сигнал: позже подойду сама, приготовься и жди.

      Я похолодел. Я едва не нарушил основное правило, вколоченное в каждого из нас: никого, никогда и нигде не узнавать. Мне и в голову не приходило, что игра может и по сей день продолжаться по тем же старым правилам, что появление Тины после стольких мирных лет может объясняться чем-либо иным, кроме неимоверного и невиннейшего случая. Однако старый сигнал готовности подразумевал настоящее дело. Он означал:

      «Сотри с лица глупое выражение, бестолочь, покуда не провалил всю работу. Ты со мной не знаком, олух».

      Он означал, что Тина работала, а быть может, в отличие от меня, и не прекращала работать. Он означал, что Тина ждет помощи… пятнадцать лет спустя.

     

      Глава 2

     

      Когда я добрался до Амоса Даррела на противоположный конец гостиной, Бет уже отошла. Амос сменил компанию и теперь вежливо беседовал с юной смуглянкой, обладательницей длинных темных волос.

      — Ваша жена бросила меня на произвол судьбы, ушла переговорить с какой-то матроной из Ассоциации Родителей и Преподавателей, — доложил Амос. — Алкогольным довольствием она уже обеспечена, но, думаю, мисс Эррера избавит вас от лишнего мартини. — Он представил нас: «Мисс Барбара Эррера, мистер Мэттью Хелм». Затем взглянул на меня и лениво спросил: — Кто эти люди, которые только что вошли, Мэтт?

      Я вручил девушке мартини. Рука не дрожала. Я не пролил ни капли.

      — Понятия не имею.

      — А мне показалось, что вы знакомы. — Амос вздохнул. — Нью-йоркские приятели Фрэн, должно быть… Хотите, ускользнем в кабинет и сыграем в шахматы?

      Я засмеялся:

      — Фрэн обидится навеки. Да и форы мне требуется — ферзь или обе ладьи.

      — О, вы же не так плохо играете, — вежливо заметил Амос-

      — Полно, я не математический гений. Амос был пухлым маленьким человеком, и глаза его за стальной оправой очков, переполненные в эту минуту рассеянной скукой, глядели почти тупо. Но в своем деле Даррел числился одним из наименее тупых людей в Соединенных Штатах — да и в мире, наверное. Я слыхал об этом. А чем в точности занимался Амос, не могу сказать. Если бы и знал, то, по всей вероятности, сказать не разрешили бы, а я не знал и не испытывал по этому поводу ни малейшего сожаления. Мне вполне достаточно было собственных тайн, чтобы не интересоваться секретами Амоса Даррела и Компании Атомной Энергии.

      Известно было только, что Даррелы живут в Санта-Фе, потому что Фрэн Даррел любит Санта-Фе больше Лос-Аламоса, который считает унылой обителью нудных ученых мужей. Она предпочитала колоритных личностей, таких, как, например, ваш покорный слуга, пасущийся на задворках искусства, а Санта-Фе таковыми кишит. Амос обзавелся гоночным порше «каррера» и ежедневно, летом и зимой, вихрем проделывал тридцать с чем-то миль до места, известного у нас как Гора. Маленькие спортивные машины с форсированным двигателем не очень соответствуют облику Амоса, но я бессилен постичь причуды гения, особенно ученого.

      Я достаточно хорошо его знал и поэтому понимал, что нынешний ленивый, отсутствующий взгляд — отнюдь не тупость, а обычная тоска. Беседы с такими кретинами-недоучками, как мы, с людьми, не способными отличить изотоп от дифференциального уравнения, неизменно повергают в уныние человека с объемистыми мозгами.

      Он зевнул, почти не скрывая этого, и обреченно сказал:

      — Пожалуй, нужно поздороваться. Извините. Мы смотрели, как он удалялся. Девушка, стоя рядом, невесело улыбнулась.

      — Кажется, доктору Даррелу разговор не был интересен.

      — Не ваша вина. Вы слишком большая, вот и все. Улыбнувшись снова, она подняла глаза.

      — И как это понимать?

      — Без обиды, — ответил я. — Видите ли, Амосу интересно только то, что не превышает размерами атом. Время от времени он может уступить и довольствоваться молекулой, но молекула должна быть очень маленькой.

      С невинным видом девушка спросила:

      — А молекулы больше атомов, мистер Хелм?

      — Молекулы состоят из атомов. Это полная и всеобъемлющая информация, которой я располагаю по данному вопросу, мисс Эррера. За другими сведениями обращайтесь, пожалуйста, к хозяину дома.

      — О, я не осмелюсь!

      Тина и её спутник в кожаной куртке начали обход гостиной, обстреливаемые со всех сторон приветствиями, ведомые неутомимой Фрэн Даррел, тонкой, как фитиль, женщиной, одержимой стремлением коллекционировать интересных людей. Жаль, подумал я, Фрэн так и не узнает, какой бриллиант она заполучила в лице Тины…

      Я снова повернулся к Барбаре. Она была очень хорошенькой и носила массу серебряных побрякушек, развешанных по индейскому платью покроя «фиеста», производством коих занимается местная промышленность. Белое платье с обильной серебряной отделкой. Как и полагалось, оно заканчивалось пышным подолом, с таким количеством не менее пышных нижних юбок, которое нарушало безопасность движения в переполненной гостиной Даррелов.

      — Вы живете здесь, мисс Эррера, в Санта-Фе?

      — Нет, я приезжая. — У неё были красивые глаза — темно-карие, блестящие, очень подходившие к её испанскому имени. — Доктор Даррел говорит, вы писатель. А под каким псевдонимом вы пишете, мистер Хелм?

      Кажется, следовало привыкнуть, но я до сих пор удивляюсь, почему об этом спрашивают и чего этим хотят достичь. Вероятно, означенный вопрос полагают верхом вежливости, умелым признанием, что никогда не читали парня по имени Хелм и не могут назвать ни одной его книги. Только вот беда, я ни разу не пользовался псевдонимом, ни разу в жизни, — литературной, естественно. Было время, приходилось отзываться на псевдоним «Эрик», но это совсем иное дело.

      — Пишу под собственным именем, — ответил я немного натянуто. — Псевдонимы в большом ходу, мисс Эррера, если писатели чертовски плодовиты или попадают в издательские неприятности.

      — Ух, — сказала она, — простите.

      Я ухмыльнулся собственному назидательному тону.

      — Сочиняю в основном вестерны. И, кстати, прямо завтра утром поеду собирать материалы для новой книги. — Я взглянул на бокал с мартини. — Если, конечно, буду в состоянии сесть за руль.

      — А куда вы едете?

      — До Сан-Антонио, по долине Пекоса через Техас, — сказал я. — Оттуда двинусь на север старыми ковбойскими тропами, в Канзас, и по дороге примусь фотографировать.

      Эррера была умной девочкой, но явно переигрывала роль задыхающейся от восторга Золушки. В конце концов, она разговаривала не с самим Эрнестом Хемингуэем.

      — …Да, работал репортером, — сказал я. — В маленькой газете учишься всему понемногу. Еще до войны. Романы пришли позже.

      — Звучит потрясающе, — сказала девушка. — Но жаль, что вы уезжаете. Я так надеялась… если у вас найдется время… хотела просить об одолжении. Доктор Даррел сказал, вы настоящий, взаправдашний писатель… — Она помялась, хихикнула, и я мгновенно понял, в чем дело. — Я пытаюсь немного пописывать сама, и мне бы так хотелось поговорить с человеком, который…

      По счастью, приблизилась Фрэн Даррел, а следом за ней — Тина и её приятель; пришлось обернуться и представиться. Фрэн была одета примерно так же, как моя собеседница, только её талия, руки и шея куда гуще были уснащены индейским рукоделием, Фрэн могла себе это позволить. Помимо амосовского жалованья, у неё были свои собственные средства. Фрэн представляла гостей, настала и моя очередь.

      — …С кем особенно хотелось бы вас познакомить, дорогая, — сказала Фрэн, обращаясь к Тине высоким, срывающимся голосом. — Одна из наших местных знаменитостей, Мэтт Хелм. Мэтт, это Мадлен Лорис из Нью-Йорка и её муж… Боже, я забыла, как вас зовут!

      — Фрэнк, — сказал блондин.

      Тина уже протянула мне руку в длинной черной перчатке. Тонкая, темноволосая, красивая женщина, истинное загляденье, в черном платье без рукавов, маленькой черной шляпке с вуалью. Я не против местного колорита, колорит — хорошая вещь, но, если женщина может выглядеть вот так, зачем натягивать уборы краснокожей сквау?

      Она подняла руку с изяществом, от которого захотелось щелкнуть каблуками, почтительно склониться и поднести дамские пальцы к губам — когда-то мне, правда, недолго, довелось играть роль прусского аристократа. В памяти всплывали всевозможные картины, и я довольно ясно представлял — хоть сейчас это казалось немыслимым — себя и эту изысканную, грациозную леди целующимися под проливным дождем в канаве, в то время как люди в военной форме прочесывали мокрые кусты вокруг. Вспоминал и проведенную вдвоем неделю в Лондоне… Я глядел на лицо Тины и видел, что она тоже припоминает. Затем её мизинец легонько шевельнулся у меня в ладони — определенным образом. Условный знак, сигнал командира подчиненному.

      Я ждал этого. И уставился прямо ей в глаза, и не сделал ответного знака, хоть и помнил его отлично. Глаза Тины едва заметно сузились, она отняла пальцы. Я повернулся пожать руку Франку Лорису, ежели, конечно, так его звали, что было очень маловероятно.

      Любителей дробить кости видно сразу. Так и вышло. По крайней мере, он пытался. Когда ничто не хрустнуло, Фрэнк тоже испробовал трюк с шевелящимся мизинцем. Он оказался дьявольски большим мужчиной — не совсем моего роста, этого трудно достичь, — но гораздо шире и тяжелее, с каменной физиономией профессионального атлета. Нос ему перебили много лет назад, и, следовало полагать, не на футбольном матче в колледже.

      Их просто-напросто распознаешь. Нечто во взгляде, в очертаниях губ; мягкие, настороженные движения, неуловимое презрительное высокомерие выдают их посвященному. Это исходило даже от Тины, прелестной, надушенной, безукоризненно светской. Проглядывало. Некогда я и сам был таким. Думал, все выветрилось. А так ли?

      Я посмотрел на великана, и мы странным образом возненавидели друг друга с первого взгляда. Я был счастливым мужем, для которого не существовало женщин, кроме собственной жены; он — профессионалом, выполнявшим работу — Бог весть какую — с напарницей. Но, разумеется, его проинформировали перед приездом сюда, и он знал: Мэтту Хелму довелось работать с этой же напарницей. Какой бы характер ни носили внеслужебные деяния Лориса, — а субъект выглядел чрезвычайно энергичным, — он не мог не задуматься о деяниях вашего покорного слуги при подобных же обстоятельствах пятнадцать лет назад.

      И, конечно же, пускай Тина давно стала для меня ничем, я не мог не размышлять о её обязанностях в качестве миссис Лорис.

      Мы сердечно возненавидели друг друга, ещё крепче стиснули руки, произнесли обычные пустые слова, и я позволил ему сокрушать мои суставы, бешено орудовать мизинцем и не дал почувствовать в ответ ничего, — покуда рукопожатие не продлилось до пределов разумного и не прервалось. К черту Лориса. К черту Тину. И к черту Мака, если присылает эту парочку через полтора десятка лет выкапывать останки надежно погребенных воспоминаний. Я не сомневался, что Мак и по сей день командует парадом. Организацию невозможно было представить себе в иных руках, да и кто бы ещё взялся за такое?

     

      Глава 3

     

      Последний раз я видел Мака за столом в маленьком невзрачном кабинете в Вашингтоне.

      — Ваш послужной список в этой папке, — сказал он, когда я приблизился. — Тщательно изучите. Здесь подробные сведения о людях, которых вы якобы знали, и местах, где якобы находились. Запомнить и уничтожить. А вот — орденские ленточки, если придется снова надеть мундир.

      Я взглянул и ухмыльнулся. «Как, «Пурпурного Сердца» нет?» Я только что пролежал три месяца в разных госпиталях.

      Мак не улыбнулся.

      — Не принимайте увольнение слишком всерьез, Эрик. Вы больше не в армии, это правда, но ничего не берите в голову.

      — То есть, сэр?

      — То есть появится множество джентльменов, — как и все мы, он усвоил выспренние английские обороты речи, пребывая по ту сторону Атлантики, — появится множество джентльменов, стремящихся сразить наивных девиц рассказами о том, какими непризнанными героями они прошли войну, как соображения секретности не позволяют поведать миру об их эпических подвигах. Еще появится множество потрясающих, разоблачающих и прибыльных мемуаров. — Мак поднял на меня глаза.

      Он сидел спиной к окну, и лицо его было плохо различимо, но глаза, и я их видел, были серыми и холодными. — Говорю об этом потому, что ваше личное дело содержит данные об имеющихся известных литературных способностях. О нашей службе никаких мемуаров не будет. Мы никогда ничего не делали. Нас вообще не существовало. Помните об этом, капитан Хелм.

      Воинский чин и подлинное имя, произнесенные вслух, означали, что кусок жизни остался позади. Я становился посторонним.

      — Не собираюсь писать ничего подобного, сэр.

      — Возможно. Однако насколько я разумею, вы намерены вскоре жениться на привлекательной молодой леди, с которой познакомились в местном госпитале. Поздравляю. Но помните, чему вас учили, капитан Хелм. Вы не доверитесь никому, даже самым близким людям. И даже не намекнете, когда зайдет разговор о войне, что могли бы немало порассказать — если бы могли. Ни при каких обстоятельствах, капитан Хелм, каким бы ущербом ни грозило молчание вашей гордости, репутации, семейной жизни, сколь достойным доверия ни был бы собеседник, вы не станете говорить ни о чем — даже о невозможности говорить. — Он указал на мой послужной список. — Легенда, конечно же, несовершенна. Совершенных не бывает. Вас могут поймать на противоречии. Вы даже можете наткнуться на человека, с которым якобы дружили во время войны, а он, естественно, скажет: самозванец — или похлеще. Сделано все, дабы исключить подобную неприятность — и ради вас, и ради нас, — однако просчеты не исключены всегда. Если такое стрясется, держитесь вашей легенды, пускай даже положение станет невыносимым. Лгите спокойно и упорствуйте во лжи. Лгите всем, включая собственную жену. Не смейте говорить ей, что все могли бы объяснить, но это запрещено. Не просите поверить, будто все было иначе. Смотрите ей прямо в глаза — и лгите.

      — Понимаю, — сказал я. — Разрешите вопрос?

      — Да.

      — Не сочтите за дерзость, сэр, но как вы теперь намерены вынуждать к этому?

      Кажется, он слегка улыбнулся, впрочем, может, это только показалось. Улыбаться Мак не любил.

      — Вы уволены из армии, капитан Хелм. А мы вас не увольняем. Как же вас уволить, если мы не существуем?

      На том и закончилось. Я направился было к выходу, зажав под мышкой свой послужной список, но голос Мака остановил меня.

      Я молодцевато развернулся:

      — Да, сэр?

      — Вы хороший агент, Эрик. Один из лучших. Удачи.

      В устах Мака это звучало немалой похвалой. Я вышел на улицу, по старой привычке прошагал два квартала, прежде чем остановить такси и поехать к поджидавшей меня Бет, — и внезапно понял, что Маку нечего опасаться моего языка. Имея разрешение, я, конечно, рассказал бы невесте правду, только невеста была нежной, чувствительной девушкой из Новой Англии, и вовсе не стоило огорчаться приказу, воспрещавшему поведать, каким хорошим работником я оказался в своей области.

     

      Глава 4

     

      Сейчас, в гостиной Даррела, мне опять почудился голос Мака: «Как же вас уволить, если мы не существуем?» Голос из прошлого звучал иронически; такая же ирония была в темных глазах Тины, давшей увести себя вместе с девицей Эррера — Фрэн взяла на буксир обеих. Я и забыл, какого цвета у Тины глаза — не синие, не черные, а темно-фиолетовые — цвета вечернего неба, когда угасает последний свет.

      Великан Лорис косо поглядывал на меня, следуя за женщинами, поглядывал с угрозой и вызовом. Рука моя скользнула в карман, и пальцы сомкнулись на освобожденном от немецкого ига ноже. Осклабился, давая Лорису понять, что готов к его услугам в любое время. В любое время, в любом месте. Я мог превратиться в миролюбивого гражданина, домоседа, мужа и отца. Мог наращивать живот и терять волосы. Мог задыхаться от натуги, нажимая клавишу пишущей машинки, — но, черт возьми, положение должно стать куда как хуже, прежде чем я дрогну перед оскаленной пастью и парой выпуклых бицепсов.

      И тут я со смятением почувствовал, что происходящее крепко смахивает на прежние времена. Мы были подразделением волков-одиночек и не отличались ни товариществом, ни братством, ни esprit de corps<Здесь: честью мундира (фр.)> Мак объявил однажды, что будет, по возможности, держать подчиненных порознь, дабы сократить потери. «Отставить, — произносил он усталым голосом, — разойдись. Вы, черти, гладиаторы, натасканные, сберегите силы для нацистов». Старые замашки возвращались так проворно, словно я никогда не снимал погоны. Похоже, и не снимал.

      — Что случилось, милый? — прозвучал за спиной голос Бет. — Стоишь мрачнее тучи. Тебе здесь не нравится?

      Я обернулся к жене: она выглядела такой хорошенькой, что дыхание перехватывало. Высокая, тоненькая девушка… Признаю, выносив троих детей, она имела право именоваться женщиной, однако походила на девушку. Светлые волосы, ясные голубые глаза и манера улыбаться — мне, во всяком случае, — улыбки, от которой кажется, что в тебе семь футов росту, а не шесть и четыре дюйма, как на самом деле. И синее шелковое платье с бантиком сзади, купленное в Нью-Йорке во время последней нашей поездки на восток. Прошел уже год, а платье все ещё выглядело прекрасно, хотя Бет и отзывалась о нем, как о старомодной тряпке, — гамбит, знакомый любому из мужей.

      Даже проведя столько лет в краю голубых джинсов, индейских нарядов, голых загорелых ног и ременных сандалий, жена определенно придерживалась восточной манеры одеваться. Я не мог изобразить огорчения. Люблю хрупких, непрактичных, нежных женщин в юбке, чулках, узких туфельках; и, полагаю, нет особе женского пола никакого резона прилюдно выступать в брюках, — если она, разумеется, не намерена скакать верхом. Осмелюсь даже заметить, что дамское седло и юбка для верховой езды представляют собой великолепное сочетание; жаль, они давно вышли из моды.

      Ради Бога, не сочтите меня ханжой. Я вовсе не считаю женщину в брюках сосудом греховным. Совсем наоборот, — я возражаю лишь потому, что жизнь становится скучной. Каждый заглядывается на свое и по-своему, а меня оставляют совершенно равнодушным брюки, что бы эти брюки ни содержали и как бы плотно ни обтягивали содержимое. Окажись Бет приверженкой джинсов и блузок, мы, пожалуй, никогда не заселили бы наш дом о четырех спальнях.

      — Что случилось, Мэтт? — повторила она. Я проводил глазами Тину и её гориллу, потер пальцы и состроил гримасу.

      — Терпеть не могу этих наглецов с железными пальцами. Чуть руку мне не сломал, скотина. И что он пытался этим доказать?

      — Девушка великолепная. Кто она?

      — Малышку зовут Эррера, — сказал я беззаботно. — Пишет Великий Американский Роман или нечто в подобном роде. Просит совета.

      — Нет, вон та, постарше, — дама в черных перчатках. Ты пожимал ей руку совсем по-европейски. Я думала, примешься целовать пальчики. Вы где-то уже встречались?

      Я быстро глянул на неё и снова оказался там, куда возвращаться совсем не стоило, там, где каждую минуту нужно было следить за собой, проверяя, как исполняешь роль, там, где каждое произнесенное тобой слово может обратиться смертным приговором. Я начал следить за собственной мимикой: так сказать, перешел на ручное управление мускулами лица. Включил улыбку. В юности я не худо играл в покер, а с тех пор, когда на кон ставилась жизнь, обучился ещё кое-чему.

      — Ах ты, ревнивица! Нельзя даже быть вежливым с хорошенькой женщиной?.. Нет, я никогда не встречал миссис Лорис, а жаль.

      «Лгите, — говорил Мак, — глядите ей прямо в глаза и лгите».

      Подчиняться ли через столько лет? Но слова прозвучали убедительно и легко; я ласково привлек Бет к себе, позволил руке скользнуть пониже и шлепнул по маленькому бантику сзади — перед всем почтенным собранием. Ладонь ощутила на миг очертания трусиков под щелком платья.

      — Мэтт! — прошептала жена, замерев от негодования. И смущенно огляделась — не заметил ли кто столь неприличного жеста.

      Она была дьявольски забавной девочкой. Согласитесь, состоя в браке свыше десяти лет, можно же в дружеском кругу похлопать собственную жену по филейной части — и не чувствовать, будто попираешь устои морали. Впрочем, я сжился со всеми комплексами Бет, в иное время счел бы это за очаровательную наивность и, может быть, ущипнул бы её — подразнить, заставить вспыхнуть, а она, в конце концов, по-хорошему посмеялась бы над собственным испугом. Но нынче вечером не хватало пороху следовать за психологическими вывертами Бет. Мои собственные требовали полной сосредоточенности.

      — Простите, герцогиня, — сказал я натянуто и убрал согрешившую длань. — Это нечаянно, мэм. Пойду ещё выпью? Тебе принести?

      Бет покачала головой.

      — С меня пока хватит и предыдущего бокала. — Она невольно посмотрела на мой стакан и добавила: — Осторожно, милый. Тебе завтра долго вести машину.

      — Может, вызовешь Анонимную Помощь Алкоголикам? — спросил я несколько грубее, чем того хотел. Тина следила за нами через всю гостиную.

      Почему-то припомнились промоченный дождем лес у Кронгейма, и немецкий офицер, чей нож лежал сейчас у меня в кармане, и как лезвие моего кинжала обломилось у рукояти, когда немец извернулся, падая после удара. Он открыл рот — закричать, но Тина, — разъяренная оборванка в тряпках французской шлюхи, выхватила у немца «шмайссер» и ударила его по голове, убила, сплющив к чертовой матери пистолетную рукоять, а потом исчезла…

     

      Глава 5

     

      Невысокий смуглый субъект распоряжался напитками с грацией, достоинством и спокойной уверенностью дворецкого, прослужившего в доме всю жизнь. Впрочем, он был нанят на один раз: мы сталкивались на таких же вечерах в Санта-Фе из года в год.

      — Водки? — переспросил он. — Нет-нет, сеньорита, ни за что! Мартини, только мартини, — вы же наши гости. Por Favor<Пожалуйста (фр.)>, не просите меня подавать гостям Даррелов продукты брожения картофельной шелухи и прочей дряни!

      Барбара Эррера со смехом отвечала ему по-испански, они перебрасывались фразами; в конце концов, Барбара и он помирились на ещё одном частном капиталистическом коктейле, отказавшись от суррогатного пойла, произведенного коммунистами. Когда бокал Барбары наполнился, я протянул свой. Девушка оглянулась, засмеялась и повернулась ко мне со звоном браслетов и свистом юбок.

      Я кивнул на индейский костюм:

      — Санта-Фе благодарит вас за поощрение местной промышленности, мисс Эррера. Барбара улыбнулась.

      — Похожа на ходячую скобяную лавку? Днем было нечем заняться, я отправилась по магазинам. И, кажется, потеряла голову.

      — Откуда вы? — спросил я.

      — Из Калифорнии.

      — Большой штат. И забирайте его целиком. Она улыбнулась:

      — Это невежливо!

      — Мне доводилось бывать в Голливуде, жить там по нескольку месяцев, — сказал я. — Не выдерживаю. Легкие, понимаете ли, привыкли к воздуху.

      Она рассмеялась.

      — Хвастаете, мистер Хелм. В нашем смоге, по крайней мере, присутствует немного кислорода. Больше, чем в вашем воздухе, на высоте семи тысяч футов. Я задыхалась и не спала всю ночь.

      Смуглая, скуластая, в индейском костюме, она выглядела гораздо привлекательнее других. Я посмотрел сверху вниз, вздохнул про себя и приступил к исполнению обязанностей в качестве старейшины писательского клана.

      — Стало быть, пробуете сочинять, мисс Эррера? — начал я благожелательно. Она просияла.

      — О да, и хотела бы с кем-нибудь поговорить… Рукопись у меня в мотеле… И бар — очень хороший — совсем рядом. Я помню, вы уезжаете утром, но, если по дороге домой вы с женою согласитесь задержаться, пропустить ещё по стаканчику, я побегу и… Рассказ небольшой, чтение займет несколько минут, вы только перелистаете и скажете… Я буду так рада!

      Нью-Йорк буквально кишит редакторами, которым платят за чтение рукописей. Чтобы получить ответ, нужно всего лишь оплатить почтовые расходы. Но эти молокососы подсовывают сотворенное в поте лица и сумерках воображения друзьям, родственникам, соседям, а также любому изловленному бедняге, тиснувшему три строчки паскудных стихов. Не понимаю. Может статься, я просто закоренелый циник, но когда сам пробивался в литературу, то, черт возьми, не терял времени и сил, навязывая свою работу людям, не имеющим денег на гонорар и печатного станка. Даже собственной жене. Быть автором, которого не печатают, и без того смехотворно, зачем ухудшать положение, размахивая рукописью направо и налево?

      Я пытался пояснить это Барбаре; пытался втолковать, что, если даже и будет одобрена мною новелла, я ничего не смогу поделать, а если и не будет — невелика печаль: не я ведь буду покупателем. Но девушка настаивала, и, прежде чем избавиться от нее, пришлось опрокинуть ещё два мартини, пообещав прочесть рассказ поутру — если выкрою время. Выехать я собирался ещё затемно, времени выкроить не удалось бы — и она, пожалуй, понимала это; что ж, я не хотел отравлять последний вечер дома чтением чьей бы там ни было рукописи.

      Наконец, она отошла, пересекла гостиную и распрощалась с хозяевами. Бет потерялась в одной из комнат большого, просторного дома. Здесь, на Юго-Западе, земли хватает с избытком, и редкий дом, даже очень обширный, имеет больше одного этажа. Оно и к лучшему. На такой высоте по лестницам не слишком-то побегаешь. Я застал жену за разговором с Тиной.

      Я задержался у порога. Две красивые, воспитанные, хорошо одетые гостьи держат бокалы, словно талисманы, и легко, непринужденно беседуют; две дамы только что познакомились — и уже не в восторге друг от друга.

      — Да, он служил в Отделе Общественных Связей во время войны, — раздался голос Бет. Я шагнул вперед. — Выехал на задание, а джип опрокинулся и накрыл его, это произошло где-то недалеко от Парижа. Мэтта крепко ранило. Я работала медицинской сестрой в вашингтонском госпитале, куда его привезли. Там и познакомились. Милый, мы как раз говорим о тебе.

      Она хорошо выглядела — совсем юной, невинной, — даже в вечернем платье, купленном на Пятой авеню. Оказалось, я больше не злюсь, и она, похоже, все забыла. Я смотрел и думал, как умно было пожениться при первой возможности, но в то же время чувствовал себя виноватым. Всегда чувствовал, а сегодня — больше обычного. Жениться не следовало вообще. Ни на ком. Тина с улыбкой обернулась.

      — Я спросила у вашей жены, чем вы знамениты, мистер Хелм.

      Бет рассмеялась.

      — Только не спрашивайте о псевдониме, миссис Лорис, или я не смогу прожить рядом с этим человеком остаток вечера.

      Тина продолжала улыбаться, глядя на меня.

      — Так вы служили в Общественных Связях? Наверное, было интересно, только не совсем безопасно временами? — В её глазах запрыгал смех.

      — На такой службе, миссис Лорис, джипы губили больше людей, чем неприятель. До сих пор вздрагиваю при виде джипа. Боевая усталость, видите ли.

      — А после войны вы просто взяли и начали писать? Безусловно, Тина проштудировала соответствующее досье, идя на задание; пожалуй, она знала обо мне больше, чем я сам. И теперь забавлялась, декламируй урок перед моей женой.

      — Еще перед войной приходилось подрабатывать в газете. Я занимался историей Юго-Запада. А после увиденного на войне… Понимаете, я решил, что люди, боровшиеся с дождем, грязью и нацистами, не могут сильно отличаться от людей, боровшихся с пылью, ветром и апачами. Вернулся к репортерской работе, а на досуге принялся писать романы. И Бет работала. Года через два мои писания стали печатать, вот и все.

      — Вы, кажется, очень удачливый человек, мистер Хелм. У вас такая славная, понимающая жена. — Тина улыбнулась в сторону Бет. — Не у каждого начинающего автора есть подобное преимущество.

      Старую песенку «всякого-мужчину-опекает-любящая-женщина» поют постоянно. Бет подмигнула мне и пробормотала что-то приличествующе скромное, но сегодня это не забавляло. В голосе и манере Тины чувствовалась хорошо мне знакомая высокомерная снисходительность: Тина была ястребом среди хохлаток, волком среди овец.

      Сзади послышалось движение, и объявился Лорис, несущий меховую пелеринку Тины, а также собственную широкополую шляпу.

      — Простите за вмешательство, — сказал он, — однако у нас ещё одно приглашение, на другом конце города. Ты готова, дорогая?

      — Да, попрощаюсь с Даррелами и буду совсем готова.

      — Скорее, — произнес Лорис. — Мы уже опаздываем. Он явно стремился ей втолковать, что возникли непредвиденные обстоятельства, и Тина все поняла;

      однако ещё несколько секунд она поправляла меха и улыбалась нам с видом женщины, которая не позволит нетерпеливому, черт бы его побрал, супругу командовать. Они удалились, и Бет взяла меня за руку.

      — Неприятная особа, — сказала Бет, — но ты видел этих норок?

      — Я же предлагал тебе норку, когда были деньги. А ты велела купить новую машину.

      — И муж неприятный, — продолжала Бет. — Наверняка не выносит маленьких детей и обрывает крылышки мухам.

      Иногда моя наивная жена бывает чертовски проницательна. Мы шагали к парадному входу, минуя кучки гостей, преисполненных угрюмой решимости продолжать веселье, невзирая на поздний час и отъезжающих. Я гадал, что же могло приключиться и заставить чету Лорисов ринуться во мрак очертя голову. Впрочем, какое мне дело? Надеюсь, никакого.

     

      Глава 6

     

      Фрэн Даррел поцеловала меня, прощаясь на пороге. Амос поцеловал Бет. Это старинный испанский обычай, вызывающий у Бет омерзение. Примерно в то самое время, когда она переросла неприятную обязанность лобызать всех своих дядюшек и тетушек и смогла целоваться избирательно, появился и я. Мы переехали в Нью-Мексико — и Бет, к своему ужасу, обнаружила, что здесь в обычае целовать каждого гостя.

      Справедливости ради замечу, что Амос был наименьшим злом по этой части, ибо довольствовался мгновенным прикосновением к щеке. Думаю, он снизошел до местных обычаев исключительно ради Фрэн, говорившей, что иначе гости обидятся. Во всех вопросах, касавшихся поведения в обществе, Амос I подчинялся Фрэн; да ему, по правде, было все едино.

      Он стоял с утомленным, отсутствующим видом, покуда женщины тараторили на прощание; а я переминался рядом и внезапно поймал себя на мысли:

      «Амос, олух Царя Небесного, убирайся в дом, уйди с освещенного места». Научному светилу такой величины следует быть умнее и не торчать в светлом проеме двери неподалеку от поросших кедровником холмов, где легко может залечь целый батальон снайперов. Мысль выглядела мелодраматической, но Лорис и Тина заставили невольно думать о вещах такого свойства. Не то чтобы люди Мака были опасны для Амоса, но их присутствие означало неприятности, а если вокруг вдоволь неприятностей, кусочек может достаться любому.

      — Очень мило, что вы пришли, — говорила Фрэн. — Но зачем же так быстро убегать? Мэтт, счастливого путешествия, слышите?

      — И вам счастливого пути, — сказала Бет.

      — А вас мы ещё повидаем до отъезда.

      — Все равно, счастливого пути. Я просто зеленею от зависти, — сказала Бет. — Спокойной ночи.

      Даррелы повернулись, вместе вошли в дом, и с ними ничего не приключилось. А мы двинулись туда, где коричневый лимузин Бет поблескивал во тьме, как и подобает машине стоимостью четыре тысячи долларов.

      Я спросил:

      — Куда они едут?

      — В Вашингтон, на будущей неделе. Я думала» ты знаешь.

      — Черт, ведь Амос был в Вашингтоне только два месяца назад.

      — Знаю, но, кажется, в лаборатории соорудили что-то важное, и Амосу придется делать особый доклад. Они едут вместе, Амос и Фрэн: навестят родителей Фрэн в Вирджинии, потом повеселятся в Нью-Йорке и вернутся домой.

      Голос жены звучал грустно. В её понимании цивилизация обрывалась на восточном берегу Миссисипи. Бет обожала Нью-Йорк. У меня в этом городе всегда начинается клаустрофобия. Не люблю города, из которых нельзя убраться за несколько минут.

      — Выберем время и поедем в Нью-Йорк нынешней зимой, если все будет благополучно, — сказал я. — А сейчас давай подумаем, где нам поужинать. Не будем торопиться, и миссис Гарсиа успеет уложить детей до того, как мы вернемся.

      Мы поужинали в Ла Пласите, ресторанчике на узкой, извилистой и пыльной улице, которую люди, ничего не смыслящие в живописи, окрестили Улицей Живописцев. В Ла Пласите были клетчатые скатерти и веселая музыка. Потом мы снова уселись в блистательную двадцатифутовую колесницу Бет. Выйди Бет замуж за нью-йоркского маклера, осядь она в скромном городке родного Коннектикута, — обзавелась бы «фольксвагеном» и считала бы, что лучшей машины сыскать нельзя. Это было бы протестом, вызовом окружающей мещанской роскоши. В Санта-Фе, где слово «роскошь» не в ходу, она, обладая в качестве мужа паршивым писакой, приобрела «бьюик» и уравновесила свое бытие. Машина выглядела олицетворением солидности. Бет бросила на меня быстрый взгляд, когда мы проскочили поворот на собственную улицу и ринулись дальше.

      — Пускай заснут, — сказал я. — Ты иногда заправляешь бак этого автобуса?

      — Бензина полно, — сонно ответила Бет, прижимаясь ко мне. — А куда мы едем?

      Я пожал плечами. Я понятия не имел. Просто не хотелось ехать домой. Я все ещё чувствовал прикосновение Тининой руки в черной перчатке, подающей старый условный знак. Приехать домой означало сделаться доступным — обходя ли двор в поисках кота, бросаясь ли к студии в полуночном порыве вдохновения. Они ждали, покуда я останусь один, а я не хотел этого. Не хотел быть доступным.

      Мы промчали через весь город, ночное движение было редким; потом я бросил рычащего хромированного зверя вверх по дороге, ведущей на Таос — поселок милях в шестидесяти к северу. Я искал облегчения, отпуская на волю столько лошадиных сил, но добился лишь одного: припомнил большой черный «мерседес», угнанный мною близ Левенштадта, — с Тиной мы уже распрощались, и ни слуху, ни духу о ней не было, — машину с шестицилиндровой бомбой под капотом, четырехступенчатой передачей и подвеской, гладкой, как шелк, эластичной и тугой, словно лапы крадущегося тигра. Когда я посмотрел на спидометр — на проселке, заметьте! — стрелка плясала у ста восьмидесяти километров в час, — это составляет сто миль с мелочью. А я-то полагал» колымага только разгоняется!

      Я перепугался до полусмерти, но зато в течение всей операции носил кличку «Гонщик», и любое вождение беспрекословно доверяли мне. А прекословить эта банда примадонн стремилась по всякому поводу… Впрочем, никого из них я больше не видал. Некоторые ненавидели меня люто, а я не жаловал их в ответ, — но снайпера доставили на место, на связь вышли по расписанию, и, стало быть, группа проявляла себя совсем неплохо — пока не распалась. Мак не любил создавать постоянных отрядов. Два-три задания — и группу дробили, людей перетасовывали, иногда отправляли поработать волками-одиночками. Люди — даже такие, как мы, — имеют порядочную склонность обзаводиться друзьями, если работают вместе достаточно долго; а кому нужно рисковать всей операцией только потому, что, приказам вопреки, сентиментальный дурак не желает бросить другого дурака, схлопотавшего пулю или сломавшего ногу?

      Однажды подобное случилось в моей собственной группе, и я решил вопрос самым жестким образом. Никто не останется на вражеской территории стеречь покойника, даже если очень любил парня при жизни. До конца задания пришлось остерегаться выстрела в спину; впрочем, я делал это всегда и всюду.

      — Мэтт, — негромко сказала жена, — что случилось, Мэтт?

      Я помотал головой и вывернул руль. Мы оказались на проселке, ведущем к вершине холма, к шоссе. Лимузин, разумеется, не был «мерседесом». Нас понесло в сторону по гравию, автомобиль не слушался. Гидравлические тормоза, гидравлическое управление! Мы едва не слетели с дороги. Наконец-то было с чем бороться, я бешено вертел баранку и удержал машину. Гравий фонтаном летел из-под задних колес. Я выбрался на гребень ската; амортизаторы, явно взятые с детской коляски, давали днищу колотить по каждому бугорку. Я остановился в редком сосняке и выключил мотор. Бет легонько вздохнула и откинула волосы назад.

      — Извини, — сказал я. — Вождение вшивое. Это, наверное, мартини. Кажется, ничего не поломалось. Внизу горели огни Санта-Фе; дальше — темнел изгиб долины Рио-Гранде; ещё дальше мерцали огоньки Лос-Аламоса, где был сокрыт источник научных восторгов доктора Даррела и немалого беспокойства простых смертных. Там уже, правда, не было слыхать раздражающего грохота, но местечко выглядело куда лучше, будучи просто частной школой для мальчиков, расположенной в сосновом бору. Что бы ни сотворил у себя в лаборатории Амос, о чем бы ни собирался он докладывать в Вашингтоне, — крепко подозреваю: украшению нашей с вами жизни эта штука не послужит.

      Глядя в другую сторону, можно было различить на фоне темного неба пики Сангре де Кристо. Осень уже осыпала их снегом, они высились во тьме, подобно призракам.

      — Милый, что случилось? — тихонько спросила Бет.

      Приезжать сюда было ошибкой. Ответить я не мог ничего, а Бет отнюдь не принадлежала к супружеской школе хватай-без-правил. На записном листке у моей жены помечалось и место, и время для всего — даже для любви. Переднее сиденье машины, стоявшей в нескольких футах от магистрального шоссе, не значилось подходящим местом.

      Я не мог разговаривать, а мягко и бесцельно целоваться мне не хотелось вовсе: оставалось только запустить двигатель, развернуться и покатить домой.

     

      Глава 7

     

      Миссис Гарсиа была славной пухленькой женщиной, жившей на расстоянии всего нескольких кварталов, так что отвозить её домой требовалось только в плохую погоду либо поздно ночью. Я расплатился, поблагодарил и постоял на пороге, покуда она шла по бетонной дорожке к воротам. Многие дома в Санта-Фе, и в том числе наш, ограждены от вторжений шестифутовой адобовой стенкой толщиною в десять дюймов. Миссис Гарсиа вышла, закрыла ворота, и стало очень спокойно и тихо.

      Я слышал звук удаляющихся шагов, потом за стеной проехала одинокая машина. Рядом не раздавалось ни звука, только наш огромный серый кот, которого дети окрестили Тигром, несмотря на полнейшее отсутствие полос, быстро метнулся к двери, надеясь проскользнуть незамеченным. Я закрыл и запер дверь прямо перед его физиономией и потянулся выключить освещение во дворе. Свет можно было зажигать и гасить с порога, из кухни, студии, гаража. Это влетело в немалые деньги. Бет не понимала, зачем я потратился. Не доводилось ей жить в условиях, когда все готов отдать за возможность нажать выключатель и убедиться, что во дворе никого нет.

      Я задержал и опустил руку. Зачем облегчать существование Тине и её приятелю? Я повернулся. Бет стояла на пороге сводчатого коридора, уводившего к детским спальням.

      Она выждала мгновение и сказала, будто не замечая света снаружи:

      — Личному составу сыграли отбой. Отлучившихся нет. А где кот?

      Не будучи заблаговременно выставленным, зверюга скрывался под мебелью, ждал, пока мы уйдем, а потом прыгал в постель к одному из детей. Они совсем не возражали, даже малышка, но, кажется, это негигиенично.

      — Все в порядке. Тигр остался во дворе, — ответил я.

      Я двинулся к Бет, а она смотрела, не улыбаясь, не говоря ни слова. Свет мягко падал на её запрокинутое лицо. Что-то есть обворожительное в женщине после вечеринки, когда она, так сказать, уже обкатана, уже не выглядит и не пахнет, как новенький автомобиль в витрине. Нос немного поблескивает, рассыпавшиеся волосы можно погладить, а накрашенные губы — поцеловать; платье начинает соответствовать очертаниям тела, а не горячечному замыслу портнихи. И, можно полагать, женщина снова чувствует себя женщиной, а не смущающимся произведением искусства.

      Внезапно я притянул её к себе и крепко поцеловал, пытаясь позабыть Тину, пытаясь не думать, что Маку потребовалось от меня столько лет спустя. Едва ли что-нибудь хорошее. Хорошего никогда не требовалось. Бет ахнула от подобной грубости; потом засмеялась, обхватила руками мою шею и ответила таким же крепким поцелуем, игриво и беззастенчиво прижимаясь ко мне, уничтожая остатки помады. Мы иногда разыгрывали этот спектакль, воображая себя по-настоящему шаловливыми, раскованными людьми.

      — Уже лучше, — прошептала она. — А то весь вечер был мрачнее тучи. Теперь я выйду и… Мэтт!

      Игра есть игра, полагалось понимать, что настает время отпустить её в спальню, дабы можно было скользнуть в хорошенькую ночную сорочку, только я не мог сейчас играть по правилам. Она вскрикнула от удивления и негодования, а я развернул её и опрокинул на ближайшую тахту, повалившись рядом. Губы жены стали вялыми и безжизненными. Грудь застыла под слоями одежды.

      — Пожалуйста, милый, — прошептала она, отворачиваясь. — Пожалуйста, Мэтт… Мое платье!

      Иногда мужу просто невозможно не вспомнить, что он довольно крупный мужчина, а жена — сравнительно маленькая девочка, и если захотеть по-настоящему… Я отверг эту мысль. Черт возьми, нельзя же насиловать людей, которых любишь и уважаешь. Я медленно поднялся, вынул носовой платок и обтер губы. Дошел до парадной двери и стоял, глядя сквозь стекло и слушая, как Бет поднимается и проворно выходит из комнаты.

      Вскоре закрылась дверь ванной. Я двинулся в пустую спальню и принялся было развязывать галстук, но передумал. Упакованный чемодан стоял в изножье кровати. Как и большинство домов Юго-Запада, наш выстроили без единой кладовой; это уже неисправимо, приходится складывать походное снаряжение, одежду и прочую всячину в студии либо гараже. Часть необходимых вещей давно погружена в пикап, остальные ждут наготове. Утром я буду уже в Техасе. Я питаю здоровое новомексиканское омерзение к этому крикливому штату и его жителям, но сейчас он казался превосходным местом.

      Я отнес чемодан к кухонной двери, поставил его и пошел взглянуть на малышку. Мэтт-младший, одиннадцати лет, и Уоррен, девяти, уже вышли из того возраста, когда родители приходят умиляться по ночам, но к виду собственного младенца, думаю, привыкнуть невозможно. Он выглядит помесью дурацкой шутки с небесным чудом. У Бетси, нашей сладко спавшей дочки, были пушистые льняные волосы и круглая хорошенькая мордашка, уже удлинявшаяся с появлением первых зубов. Бетси ещё не сравнялось два года. Голова казалась чересчур большой для такого тельца, а ножки — слишком крохотными для человеческого существа. Я укрыл её, услышал звук, обернулся и увидел Бет.

      Я спросил:

      — Может, натянуть ей пижамку? Если вам нечего сказать жене как женщине, можно изобразить заботливого родителя.

      — Нет пижамки, она промочила последнюю, — ответила Бет. — Миссис Гарсиа выстирала, но пижамка ещё сохнет.

      — Наверное, брошу вещи в фургон и поеду. Утром буду на полпути к Сан-Антонио. Она колебалась.

      — Нужно ли? После такой выпивки? Вероятно, Бет хотела сказать не совсем то, но сказала, что получилось.

      — А я потихоньку. Захочу спать — остановлюсь на обочине и лягу в фургоне. — Я тоже хотел сказать не совсем то, что сказал: мы оба, кажется, утратили способность выражаться точно.

      Мы обменялись взглядами. На Бет было что-то прозрачное, бледно-голубое, с глубоким вырезом; она походила на ангела, однако минута уже ушла и нейлоновые ангелы перестали привлекать меня даже при легком поцелуе в губы.

      — Пока. Если сумею, позвоню завтра вечером, а не сумею — не волнуйся. Значит, расположился на природе.

      — Мэтт… — сказала она и быстро продолжила: — Нет, ничего. Езжай осторожно. Пришли мальчикам несколько открыток, они обожают, когда ты пишешь.

      Я пересек залитый светом двор и отомкнул ворота, выходящие в аллею, которая протянулась вдоль нашего участка. Санта-Фе изобилует аллеями. До того, как мы приобрели дон, студия сдавалась отдельно, и предыдущий владелец, не имея гаража, держал в аллее машину. Я притащил чемодан в гараж и бросил в кузов пикапа — металлический фургон с окошками по бокам и задней дверцей. На дверце, к сведению настигающих фургон водителей, старший сын приклеил плакатик: НЕ СМЕЙТЕСЬ, ЭТА МАШИНА СТОИЛА ДЕНЕГ.

      Распахнув двери гаража, я выехал в аллею, закрыл гараж, вернулся к фургону и подал назад через большие ворота, прямо к дверям студии. Я оставил мотор включенным, чтобы он прогрелся, и вошел в студию, Г-образное строение на задворках участка, возведенное, как и большой дом, из толстых адобов. Одно крыло этого Г служит гостиной и библиотекой с диванчиком, который при необходимости превращается в кровать. В другом крыле размещаются картотеки и пишущая машинка. Каморка возле ванной, бывшая некогда кухней, стала фотолабораторией.

      Я облачился в джинсы, шерстяную рубашку, шерстяные носки и светлые ботинки из выворотной кожи, часто именуемые в Санта-фа «педиками», поскольку это излюбленная обувь джентльменов, чья мужественность находится под вопросом. Такое название, разумеется, несправедливо по отношению ко множеству чрезвычайно мужественных инженеров, а также, надеюсь, одному писателю-фотографу. Одевшись, я отнес в фургон свою постель, заряженные кассеты к «Лейке», маленькие штативы и большую треногу для панорамной камеры 5х 7. Она пригодится, быть может, раз на тысячу миль, однако будет полезна, а места в фургоне предостаточно.

      Довоенный опыт фоторепортера дает приятную возможность работать сразу на два фронта. Я собирался для начала обратить эту поездку в иллюстрированную статью, а затем вложить использованный материал в новую приключенческую повесть.

      Я сосредоточенно занимался приготовлениями к отъезду, но внезапно что-то меня остановило. Я огляделся — ничего ли не позабыто. Подошел к письменному столу, потянулся за ключами от ящика, где покоился короткоствольный «кольт-вудсмэн» двадцать второго калибра. Хотя наш покорный слуга давным-давно превратился в мирного гражданина, маленький автоматический пистолет слишком долго был верным дорожным спутником, и оставлять его не годилось. Засовывая ключ в скважину, я увидел, что ящик уже открыт и выдвинут на четверть дюйма.

      С минуту я стоял, глядя на него. Затем спрятал ключ и выдвинул ящик до конца. Пистолета, конечно же, не было.

      Я медленно повернулся на месте, обшаривая комнату взглядом. Иных внешних изменений не наблюдалось. Ружья, конечно же, безмятежно стояли в запертом шкафу. Я шагнул в сторону, осмотрел гостиную. Все было на месте. Как обычно, листы копирки усеивали мебель: до вечеринки я целый день жонглировал замыслами, подходящими для грядущих техасских впечатлений. На подлокотнике большого кресла валялась картонная папка. Папок у меня тоже полно, разбросаны они повсюду, но именно этой видеть не приходилось.

      Ярлыков и надписей не было. Я вынул её содержимое. Скрепленная рукопись, примерно двадцать пять страниц. Вверху первой, аккуратно отпечатанной страницы стояли имя автора и заглавие: Барбара Эррера, «Горный цветок».

      Я положил рукопись, двинулся к фотолаборатории, включил свет и заглянул внутрь. Никого. Но за соседней дверью автор обнаружился. Барбара сидела в ванне, заполненной вместо воды пышными кружевными юбками. На кафельной стене сверкали хромированные краны. Не мигая, Барбара глядела на них карими, распахнутыми, странно пустыми глазами. И была совершенно мертва.

     

      Глава 8

     

      Каюсь, я почувствовал своего рода облегчение. Не хотел бы казаться черствым, но я ожидал чего-то недоброго с той самой минуты, когда Тина провела рукой по волосам, стоя на пороге у Даррелов. Теперь, по крайней мере, игра началась и можно было разглядывать карты. Девушке пришлось туго — надеялась подсунуть мне свой окаянный рассказ, проскользнула сюда и помешала кому-то, кому не следовало мешать, — но я видал мертвецов, которых и знал дольше, и любил больше. Хотела остаться в живых — надо было оставаться дома.

      Я уже пришел в себя. Слишком быстро все стряслось. Три часа назад я, мирный гражданин и счастливый муж, застегивал «молнию» на вечернем платье жены, которую похлопывал по задней части, давая понять, что она привлекательна и радует меня своим наличием. На тот момент гибель девушки, хорошенькой собеседницы, явилась бы ужасным несчастьем. Теперь это стало досадной мелочью. Девушка оказалась пустой фишкой в игре без правил. Она была мертва, а мы никогда особо не заботились о мертвых. Живые, шатавшиеся поблизости, заботили куда больше.

      Мак, подумалось мне, действительно играет на огромную ставку, ежели получил разрешение отправлять на тот свет любого, каким-то образом помешавшего беднягу. При необходимости мы и сами такое проделывали, но — в Европе и на войне. И бедняги эти были тогда подданными вражеской страны. А в мирное время, своих же людей!.. Немного чересчур — даже для Мака.

      Еще секунду я смотрел на мертвую девушку, испытывая, невзирая ни на что, странное чувство утраты. Она была славной девочкой; да и не так уж много на свете хорошеньких девиц, чтобы почем зря пускать их в расход.

      Я вздохнул, отвернулся, вышел из ванной, пересек гостиную, отомкнул оружейный шкаф и вынул двенадцатикалиберный дробовик. Пыль долгих лет покрывала его. Я смахнул её, заглянул в ствол, наклонился, вынул из ящика с патронами три заряда картечи и вогнал их в магазин и камеру. У дробовика было дульное приспособление, переменный чок, позволяющие пользоваться одним и тем же ружьем и по куропатке с двадцати ярдов, и по гусю — с шестидесяти. Я перевел чок на максимальное рассеивание — впрочем, не настолько большое, чтобы не всадить каждую из девяти картечин в человеческую — возможно, женскую — грудь при выстреле внутри гостиной.

      Мы с Маком не виделись очень долго, а люди его, сдавалось, по-прежнему играли наверняка. Я, разумеется, числился посторонним, несмотря на условные знаки. Мертвое тело в моей ванне вряд ли могло считаться выражением залога дружелюбия. Судя по всем обстоятельствам, вскоре надлежало ждать визита, и я надеялся, что старую любовь и дружбу прежних дней будет ещё радостнее вспоминать, если в руках у меня окажется что-нибудь смертоносное.

      Я возвратился в ванную, прислонил дробовик к двери, засучил рукава рубахи и склонился над Барбарой Эррерой. Самое время — избавляться от брезгливости и деликатности, нажитых после войны. Следовало точно выяснить, как она умерла. Спереди следов насилия не было видно. Но я сразу же обнаружил шишку на голове и пулевое отверстие в спине: длинные волосы и тыльная часть платья пропитались кровью. Следопыта можно было не звать. Ее захватили врасплох, оглушили, отнесли в ванну, чтобы сразу смыть кровь, а затем прикончили из маленького пистолета, звук выстрела которого заглушили толстые адобовые стены.

      Я предполагал, чьим пистолетом орудовали, и догадку мою подтвердила закатившаяся под умывальник двадцатидвухкалиберная гильза. Наверняка моим. Тина предпочитала европейские карманные револьверы с миллиметровым калибром, а Фрэнк Лорис метким стрелком не выглядел. Его револьвер, ежели таковой имелся вообще, палил бы разрывными пулями и оставил бы от человека мокрое место. Что-нибудь наподобие «магнума-45» или 357… Они, похоже, измыслили хитрую затею, — во всяком случае, решили заручиться моим содействием. Выглядело это именно так. Я осторожно опустил мертвую девушку и внезапно почувствовал что-то между её лопаток. Твердое, продолговатое, несуразное под окровавленной тканью пышного платья.

      Ошеломленный, я поспешил удостовериться. Очертания были несомненны, хотя подобную штуку мне довелось видеть лишь однажды. Я даже не потрудился стянуть с Барбары одежду, ибо уже знал, что увижу плоские маленькие ножны с маленьким плоским ножом. Симметричное вытянутое лезвие и грубая ручка, склепанная из двух фанерных полосок. Острие и кромки отточены, однако не слишком: никто не делает метательные ножи из хорошо закаленной стали, если, конечно, не желает расколотить их при попадании.

      Не ахти какое оружие — ловкий человек успеет увернуться, толстое пальто остановит подобный нож, и все же он окажется кстати, когда на вас нацелят дуло и прикажут поднять руки, а ещё лучше — сомкнуть их на затылке. Скользните пальцами под эти длинные, удобные волосы, под воротник — и вы опять вооружены. Бывают положения, при которых даже пять дюймов не слишком острой стали могут сверкнуть в воздухе и спасти вам жизнь.

      На сей раз не получилось. Я медленно разогнулся и отправился мыть руки. Мое мнение о Барбаре Эррере претерпевало значительные изменения.

      — Приношу извинения, девочка, — сказал я, оборачиваясь. — Выходит, ты не пустая фишка?

      Вытирая руки, я задумчиво глядел на нее. Затем обыскал досконально. Кроме ножа, у Барбары имелась маленькая кобура, пристегнутая над коленом, — вот почему девушка облачилась в пышное индейское платье!

      Кобура была пуста. Я смотрел на мертвое хорошенькое лицо.

      — Прости, детка. Ты бы спросила, я объяснил бы тебе, что из этого получится. Ты не с теми связалась. Ты умница и красавица, но с первого взгляда любому ясно, что тигриной закваски тебе не хватало. И все же ты надула меня, признаю.

      В дверь студии чуть слышно постучали. Я взял дробовик и пошел открывать.

     

      Глава 9

     

      Она стояла на пороге — тонкая, похожая на флейту, благодаря узкому, длинному черному платью, сшитому по последней моде. Быстро вошла и, протянув руку в черной перчатке, осторожно прикрыла дверь. Наряд был тот же, что и на вечеринке, — норка и все прочее. Я шагнул назад, оставив между нами стратегическое пространство.

      Тина посмотрела на мое лицо, потом на руки, державшие дробовик. Я не целился в неё — когда в человека целишься, нужно спускать курок, однако дуло глядело вперед. Тина медленно сняла норковую пелерину, свернула пополам, перебросила через руку — ту самую, в которой была маленькая черная сумка на золотой цепочке.

      — Почему ты не выключил свои дурацкие прожекторы?

      — Чтобы вам не было слишком удобно. Она медленно улыбнулась.

      — Хорошо встречаешь старого друга. Мы же друзья, — правда, cheri<Милый {фр.)>?»

      У Даррелов Тина говорила без акцента, да и француженкой в действительности она не была. Я не знал её национальности. В те времена об этих вещах не спрашивали.

      — Сомневаюсь. Мы перебывали кем угодно за очень короткое время, но друзьями, кажется, не числились.

      Она снова улыбнулась, изящно повела плечами, взглянула на дробовик и замерла, ожидая моего очередного хода. Ходить надлежало с умом. Угрожать ружьем и не стрелять можно лишь известное время: затем положение становится смешным; и положение, и ты сам.

      Нельзя было становиться смешным. Нельзя было признавать себя старой верховой лошадью, которую чуть ли не из милости забирают с пастбища на короткую прогулку рысью — перед последней прогулкой на бойню Я ещё годился не только на собачьи консервы. Так я надеялся. Во время войны я сам командовал парадами — чуть ли не с первого дня. Даже той операцией, где повстречался с Тиной: сам разрабатывал планы, сам отдавал приказы.

      Мак или не Мак, но если меня втягивали в новое дело, — а мертвая девушка в ванной большого выбора не оставляла, — я намеревался командовать. Однако, глядя на Тину, я понимал, что потребуются усилия. Она здорово изменилась за годы, прошедшие после того дождливого дня, когда мы впервые встретились в баре, пабе, бирштубе или бистро — выбирайте сообразно своей национальности, — в Кронгейме, крохотном городке, французском, невзирая на звучное тевтонское название.

      Тогда она выглядела одной из множества потасканных девиц, отъедавшихся на немецких офицерских харчах, покуда их соотечественники подыхали с голоду. Я вспомнил тонкое тельце в облегающем сатиновом платье, тонкие прямые ноги в черных шелковых чулках и несуразно высокие каблуки. Вспомнил большой красный рот, бледную кожу, тонкие крепкие скулы; живее всего вспоминались огромные фиолетовые глаза, такие же мертвые и пустые, как те, которыми Барбара Эррера смотрела на хромированные краны. Вспомнил, как эти казавшиеся безжизненными глаза дико и яростно сверкнули, заметив мой сигнал в темной, прокуренной комнате, сотрясавшейся от немецких голосов, немецкого хохота — громкого, наглого хохота победителей.

      Пятнадцать лет назад… Мы были парой диких, коварных юнцов, я — лишь немногим старше. Теперь, на фоне грубо оштукатуренной стены, в моей студии вырисовывался элегантный силуэт взрослой женщины. Она оформилась, у неё появился прекрасный цвет лица. Она стала старше, здоровее, привлекательнее, а вместе с тем гораздо опытнее и опаснее.

      Тина глядела на дробовик.

      — Ну, Эрик?

      Беспомощно махнув рукой, я прислонил ружье к стене. Первая стадия окончилась. Интересно, что вышло бы, окажись я безоружным.

      Она улыбнулась.

      — Эрик, liebchen<Любимый (нем.)>, я так рада тебя видеть. — Ласковые словечки зазвучали теперь по-немецки.

      — Не могу сказать того же.

      Она шагнула вперед, взяла мое лицо в ладони, обтянутые перчатками, и поцеловала прямо в губы. От неё пахло куда лучше, нежели в Кронгейме и даже в Лондоне, когда мыло и горячая вода были дорогостоящей редкостью. Что намечалось после поцелуя, не знаю, ибо Тина отступила, а я поймал её кисть и мгновение спустя добрым старомодным приемом вывернул правую руку к лопаткам. И при этом не церемонился.

      — Отлично, — сказал я. — Пелеринку на пол, querida<Милая (исп.)>. — Языками владела не она одна. — Бросай сумочку, малышка. Nerunten mit der Nerz!»<Швыряй вместе с норкой! (нем.)>

      Тина лягнула каблуком-шпилькой, но я ожидал этого, а новейший покрой вечернего платья особо лягаться не позволяет. Я взял руку в замок, Тина застонала сквозь зубы, согнувшись от боли. Позиция вышла великолепная. Сотрясая все дамские позвонки, я сильно двинул коленом по затянутому в шелк заду.

      — Сломаю руку, милочка, — предупредил я. — И вобью задницу в темя. Это Эрик, моя голубка, и Эрику не нравится выуживать из ванны мертвых девушек. Впрочем, идея недурная, а ванна — довольно просторная. Брось меха!

      Тина безмолвствовала, но пелеринка шлепнулась на пол — и не с мягким шорохом, а с отчетливым, хотя и приглушенным, ударом. В этом скорняжном шедевре, видимо, таился кармашек, который не пустовал. Удивляться не стоило.

      — Теперь сумочку, дорогая. Тихонько, тихонько. Кости срастаются так долго, а гипс так уродлив.

      Черная сумочка упала на пелеринку, и даже меховая подушка едва смягчила удар.

      — Это два, — сказал я. — Надо полагать, Эрреры и мой. Теперь покажи старому товарищу собственную пушку. — Тина быстро помотала головой. — Неужто не носишь? Ни очаровательного бельгийского браунинга, ни чудной маленькой «беретты»? Ее так рекламируют! — Тина снова помотала головой. Я схватил пальцами левой руки высокий воротник платья и скрутил — как раз настолько, чтобы слегка придушить. Где-то лопнул шов.

      — Меня не смущают обнаженные женщины, chiquita<Крошка (исп.)>. Не вынуждай себя раздевать.

      — Ладно, будь ты проклят, — прохрипела Тина. — Не сжимай горло!

      Я отпустил платье, однако не кисть. На платье спереди был кокетливый разрез — показывать соблазнительную полоску белой кожи. Тина засунула туда свободную руку, вынула крохотный автоматический пистолет и швырнула его на пол, поверх всего остального. Я оттолкнул её от оружейного склада и разжал пальцы. Она яростно повернулась, массируя запястье, потом обеими руками растерла пострадавший зад — и внезапно рассмеялась.

      — Ах, Эрик, Эрик, — выдохнула она, — я ужасно испугалась, когда увидела.

      — Чего испугалась?

      — Ты так изменился! Твидовый пиджак, хорошенькая жена, упитанное брюшко… Следи за собой. При твоем росте можно стать горой мяса, если разжиреть. И глаза, как у вола в загоне, в ожидании мясника… Я подумала: он даже не признает меня, этот человек. Но признал. Вспомнил.

      Она говорила и надевала шляпку с вуалью, приглаживала волосы, одергивала платье: пригнулась, полуотвернувшись, как делают женщины, когда подтягивают чулок, — и резко выпрямилась. В руке сверкнуло лезвие. Я шагнул назад, выдернул собственную руку из кармана и, тряхнув кистью, раскрыл золингеновский нож. Не самый удобный способ приводить режущий инструмент подобного типа в боевую готовность, если обе руки свободны. Зато весьма впечатляющий.

      Мы глядели друг на друга с ножами наготове. Тина держала свой, словно собиралась колоть лед и готовить коктейль. Я вспомнил, что ножом ей разрешалось пользоваться только в крайнем случае. А ваш покорный слуга сызмальства обучался владеть разнообразным оружием, особенно холодным. Наверное, из-за того, что в роду были викинги. Ружья? Прекрасно. А все же в глубине души я приверженец меча и кинжала. И при такой разнице в росте мог бы выпотрошить противницу, как рождественскую индюшку, даже не обладая нужными навыками. Шансов у Тины не было, и она это понимала.

      — Да, я вспомнил. Она расслабилась и засмеялась.

      — Проверка, милый. Можно ли все ещё полагаться на тебя.

      — Такие проверки часто кончаются перерезанным горлом. Убери-ка перышко, и хватит валять дурака. — Я проследил, как она спрятала лезвие десантного ножа и сунула оружие за подвязку. — Ну и достается бедной резинке! А теперь выкладывай все про малышку с хорошеньким метательным ножиком и хитрой кобурой у коленки.

      Тина опустила подол и стояла, глядя оценивающе, взвешивающе. Вступительный экзамен прошел успешно, однако она до сих пор не уверилась во мне, после стольких лет мирной беззаботной жизни.

      Я уже выдерживал такой взгляд. Отчетливо помню собеседование, устроенное Маком при первой же встрече. Дотошным расспросам подвергали каждого рекрута — и немедленно. Я так полагаю, но говорить наверняка могу лишь о себе самом: до известного дня каждого кандидата учили и тренировали отдельно, чтобы в случае непригодности парень вернулся в часть, не унося в голове чересчур много любопытных сведений.

      Помню маленький невзрачный кабинет, похожий на все последующие маленькие невзрачные кабинеты, где мне приходилось докладывать и получать приказы; помню маленького седовласого человека с холодными серыми глазами и о чем он говорил, покуда я стоял по стойке смирно. Он был в штатском и не требовал никаких военных ритуалов, я понятия не имел, есть ли у него чин, и если есть, то какой, — но счел за благо не рисковать.

      Каким-то образом я уже чуял: эта служба как раз для меня — если примут — и не преминул извлечь наибольшую возможную выгоду из хорошо выпрямленной спины и частого обращения «сэр». Я пробыл в армии достаточно и понимал, что возьмут, в сущности, любого, кто умеет стрелять, отдавать честь и говорить «сэр». Впрочем, когда у вас рост шесть футов четыре дюйма, пускай вы даже худой и костлявый, слово «сэр» звучит не заискивающе — просто скромно и вежливо.

      — Да, сэр. Хотелось бы узнать, зачем я сюда направлен, сэр. Очень хотелось бы.

      — У вас хороший послужной список, Хелм. И с оружием обращаться умеете. Уроженец Запада?

      — Да, сэр.

      — Охотник?

      — Да, сэр.

      — Горная дичь?

      — Да, сэр.

      — Водоплавающая?

      — Да, сэр.

      — Крупная дичь?

      — Да, сэр.

      — Олень?

      — Да, сэр.

      — Лось?

      — Да, сэр.

      — Медведь?

      — Да, сэр.

      — Свежуете сами?

      — Да, сэр, если нет помощников.

      — Отлично, — сказал он. — В нашей работе нужен человек, не боящийся испачкать руки.

      Он продолжал разговор, глядя на меня оценивающим взглядом. Эту службу отличает целенаправленность, пояснил Мак. Вы — военный, и когда враг нападает на вашу часть, будете отстреливаться, правда? А прикажут атаковать — выскочите и от души постараетесь уложить ещё нескольких. Приметесь, так сказать, произвольно выбивать солдат из массы противника. Вы славитесь меткостью и, невзирая на офицерский чин, в один прекрасный день вполне можете сощуриться сквозь оптический прицел, карауля бедного одиночного олуха на расстоянии четырехсот-пятисот ярдов. И снова жертвы окажутся совершенно случайными. Что, если мы предложим повоевать и послужить более разборчиво?

      Мак сделал паузу — достаточно долгую, предполагающую ответ. Я сказал:

      — Вы подразумеваете, скрадывать дичь прямо в среде обитания, сэр?

     

      Глава 10

     

      Не постигаю, как вообще он умудрился продать свой замысел командованию. Должно быть, пришлось потрудиться: Америка чертовски праведна и сентиментальна, даже на войне. Все армии, не исключая нашей, воюют по неким писаным правилам, — а в правилах такого, разумеется, не писано.

      Понятия не имею, где и от кого получал он приказы. Интересно воображать эту сцену. Не представляю подтянутого выпускника Вест-Пойнта отдающим подобный приказ на простом и внятном английском языке. Эти распоряжения, безусловно, не записывались, вы не обнаружите никаких архивных сведений в Министерстве Обороны — кажется, так именуют нынче сию могучую, сплоченную организацию.

      Обычно я рисую себе комнату для совещаний: у двери стоит часовой, глубокая секретность, высший генералитет — и Мак, безмолвный, одетый в серый костюм, сидит и слушает.

      — Этот сволочной фон Шмидт, — говорит Первый генерал.

      — Да, фон Шмидт, командующий истребительным полком» — говорит Второй генерал. — Их база возле Сен-Мари.

      — Умный джентльмен, — говорит Третий генерал. Все происходит в Лондоне или где-то неподалеку, и каждый успел нахвататься чисто британских словечек. — Он уже сменил бы Геринга, если бы научился сгибать свою гордую прусскую шею. И если бы его привычки не были такими отвратительными, хотя у Геринга не лучше. Насколько я понимаю, в радиусе ста километров от Сен-Мари не сыщется женщины с полным комплексом конечностей и органов, не удостоившейся генеральского внимания. А знаки внимания у него чертовски причудливые. Такие причуды и у Крафт-Эббинга не описаны.

      Мак ерзает на стуле, совсем легонько. Рассказы о зверствах всегда нагоняли на него скуку. Мы убиваем людей, говорил он, вовсе не за то, что эти люди — сучьи дети, — тогда пришлось бы перестрелять половину человечества. Мы не ангелы-мстители, мы — солдаты, ведущие войну особым способом.

      — К дьяволу его половую жизнь, — говорит Первый генерал. Он, похоже, разделяет точку зрения Мака. — Пускай изнасилует всех девочек во Франции. И в придачу — всех мальчиков. Лучше скажите, как мимо него лететь моим бомбардировщикам? Даже под прикрытием истребителей каждый раз получаем по морде в зоне действия этих аэродромов. Учимся возражать на одну тактику — он изобретает другую. Профессионально говоря, генерал — гений. Нам достались цели, расположенные в этом районе, и я рекомендую предварительную ковровую бомбежку базы фон Шмидта, — по крайней мере, задержим истребители. Но предупреждаю: все равно придется плохо.

      — Хорошо бы, — говорит Второй генерал мечтательным голосом после короткого обсуждения, — хорошо бы с генералом фон Шмидтом что-нибудь стряслось во время налета или даже чуть раньше. Это могло бы спасти жизнь многим парням. Стало бы генералу скверно, а потом полежал бы с месяцок…

      На Мака никто не смотрит. Первый генерал двигает губами с брезгливой миной:

      — Вы мечтатель. Такие люди живут вечно. И вообще, это коварное, недостойное пожелание. Однако если с генералом что-нибудь стрясется, то семнадцатое апреля, часа в четыре утра — очень удобное время. Сделаем перерыв, господа?

      Не отвечаю за манеру выражаться и профессиональную терминологию. Повторю: я понятия не имею, как это происходило: я никогда не был генералом и не заканчивал Вест-Пойнт; что касается авиации, то я, с грехом пополам, способен отличить «спитфайр» от «мессершмитта». Ваш покорный слуга просто забирался в самолеты, некоторое время летел и выскакивал после посадки в темноте на незнакомое кочковатое поле, — или выпрыгивал с парашютом, неизменно пугаясь до полусмерти. А если предоставлялся выбор, то всегда предпочитал высаживаться с корабля. Наверное, и здесь сказывалась кровь моих предков-викингов; для человека, появившегося на свет в самой середке того места, которое звалось Великой Американской Пустыней, я оказался довольно хорошим моряком. К сожалению, большая часть Европы кораблям недоступна.

      Генерала на самом деле звали не фон Шмидт, а фон Лауше, и база его располагалась не возле Сен-Мари — ежели подобный городок и существует, а возле

      Кронгейма, и был генерал, как уже сказано, военным гением и сволочью девяносто шестой пробы. Его штаб, с вооруженным часовым при входе, отстоял на несколько дверей от упомянутой выше таверны. Установив контакт с Тиной, я наблюдал за домом издали. Приказ этого не предусматривал. Напротив, до поры до времени следить за штабом воспрещалось. Я и сам не знал, зачем стерегу, — Тина уже представила исчерпывающий доклад о привычках фон Лауше и размещении часовых; но я впервые работал в паре с женщиной, да ещё молоденькой и привлекательной* сознательно пошедшей на такое, — и поэтому решил находиться неподалеку.

      Неделю спустя решение оправдало себя. Был серый вечер, на Кронгейм ложился мокрый запоздалый снег — чтобы жилось ещё веселее. Тина выскочила на улицу полураздетая: маленькая белая фигурка в моем инфракрасном бинокле. Она проковыляла мимо часовых прямо в слякоть, неся в руках нечто похожее на дешевую темную юбку и жакет, в которых часом ранее вошла в дом.

      Я поторопился перехватить её за ближайшим углом. Я не знал, куда она идет; пожалуй, не знала этого и она сама. Это было вопиющим нарушением инструкций, чистым безумием — встречаться открыто, почти рядом с объектом; а приводить её к себе выглядело прямым преступлением. Я ставил под удар и операцию, и прятавшую меня французскую семью. Но положение откровенно становилось чрезвычайным, следовало спасать его любой ценой.

      Помогла удача — удача и мерзкая погода. Я незаметно втащил Тину в дом, задвинул засов, опустил занавеску, зажег свечу, — поселиться пришлось на чердаке, без электричества. Тина продолжала прижимать скомканную одежду к груди. Ни слова не говоря, повернулась и показала спину. Хлыст измочалил дешевое белье и основательно смочил его кровью.

      — Прикончу свинью, — прошептала Тина. — Я прикончу его!

      — Да, — ответил я. — Семнадцатого, через два дня, в четыре утра ты его прикончишь.

      Меня прислали именно за этим: проследить, чтобы Тина не сорвалась — она впервые вышла на задание, обеспечить ликвидацию, а потом, по возможности, вызволить напарницу. Мог подвернуться часовой, он также поручался моим заботам. Я считался специалистом по бесшумному снятию часовых. К Тине я не прикасался, даже не намекал на подобное — в первую неделю. Я был командиром, и подрывать дисциплину не годилось. <

      — Ты хочешь, — прошептала Тина, — ты хочешь, чтобы я вернулась? — Ее глаза стали огромными, темно-фиолетовыми, глубокими и живыми, как никогда прежде. — Вернулась к этой свинье?

      Я глубоко вздохнул и сказал:

      — Черт возьми, детка, тебе же ведено получать удовольствие.

      Фиолетовые глаза медленно угасли. Она. вздохнула и потрогала сухие губы кончиком языка. Снова заговорила, и её голос прозвучал безжизненно, бесцветно.

      — Разумеется, cheri. Ты, как всегда, прав. Я дурочка. Я обожаю, когда меня хлещут генералы. Помоги одеться, только осторожно…

      Сейчас, когда она стояла посреди студии, через пятнадцать лет, в пяти тысячах миль от Кронгейма, я разглядел тончайший шрам на обнаженной руке. Его даже нельзя было назвать шрамом. Я подобрал пелерину, вытащил кольт из потайного кармана в сатиновой подкладке и сунул его за пояс. Извлек из сумочки револьвер и убедился, что Барбара Эррера носила под бесчисленными юбками настоящую вещь — маленького тридцативосьмикалиберного зверя с алюминиевой рукояткой. Я видел рекламу в спортивном журнале, куда изредка поставляю рассказы рыболова. Револьвер, умещавшийся на ладони, легок был, как игрушка: он наверняка не поглощал отдачи и при выстреле дергался не хуже отбойного молотка. Я затолкал его в боковой карман джинсов.

      Тина стояла, задумчиво глядя на ванну сквозь открытую дверь и словно решая, как же быть с её содержимым. Я накинул пелеринку ей на плечи, а остальное вложил в руки. Провел пальцем по шрамику. Тина подняла глаза.

      — До сих пор виден?

      — Совсем чуть-чуть, — ответил я. Тина повернулась, посмотрела на меня в упор, вспомнила все — видно было по глазам.

      — Мы убили свинью, — пробормотала она. — Убили скотину. А потом убили офицера, который гнался за нами по пятам в лесу, а затем залегли в кустах, и ты любил меня, и я забыла эту нацистскую тварь, а солдаты бегали рядом, под дождем, и прочесывали весь лесок. А потом прилетели бомбардировщики, чудесные бомбардировщики, славные американские бомбардировщики, на рассвете, минута в минуту: они ревели и разносили все вокруг… А теперь у тебя жена, трое детей и ты пишешь повести о ковбоях и об индейцах!

      — Да, — сказал я. — И кое-кто изо всех сил старался поломать мою счастливую семью. Девушку зачем пристрелила?

      — А зачем же, ты полагаешь, Мак отправил нас, если не за этим?

     

      Глава 11

     

      Дело менялось. Даже повидав нож и пистолет, я продолжал считать Барбару Эрреру второстепенным персонажем, забредшим, так сказать, на линию огня. Но если Мак учинил ради неё полномасштабную операцию…

      Прежде, чем я успел обдумать вопрос, в дверь постучали. Мы с Тиной тревожно переглянулись. Бет, наверное, заметила пикап во дворе, горящий свет — и пришла помочь; возможно, даже принесла чашечку кофе. Я мгновенно осмотрел студию: внимание могли привлечь только дробовик у двери, пистолет у меня за поясом и, разумеется, Тина.

      — В ванную, живо, — шепнул я. — Спусти воду в унитаз. Посчитай до десяти, потом закрой дверь и запрись. — Она кивнула и убежала на цыпочках. Обернувшись к двери, я крикнул: — Сейчас, минутку!

      Зарокотал унитаз — мы действовали слаженно, — я сунул пистолет за пазуху, револьвер протолкнул поглубже в карман, а дробовик отправил в шкаф. Черт возьми, ведь это собственную жену я обманываю с такой математической точностью, — ради другой женщины, вдобавок бывшей любовницы… Однако выбирать не приходилось. Едва ли мне удалось бы объяснить присутствие Тины, не вдаваясь в запретные объяснения. Так же невозможно было проводить Бет в ванную, показать покойницу, а потом послать за лопатой, чтобы вырыть яму поглубже. Размышляя в таком духе, я отворил дверь, и на пороге вырос Фрэнк Лорис.

      Невзирая на взаимную любовь, я ощутил облегчение. Отступив, пропустил Франка и закрыл за ним дверь.

      — Где она?

      Я кивнул в сторону ванной. Он сделал шаг, но Тина, услыхав знакомый голос, вышла сама.

      — Чем занимаешься, Фрэнк?

      — Смотрю, чем занимаешься ты. — Лорис быстро взглянул на меня. — Что, упрямится? — Он уставился на Тину, явно проверяя состояние её платья и помады. — Вспоминаете старую дружбу? Сколько мне торчать за углом в машине этой курочки?

      — У тебя есть приказ.

      — Он мне не нравится.

      — Где машина Эрреры?

      — В аллее. А пожитки — в фургоне у нашего писателя. Только что закинул. Чемодан, сумка, шляпная картонка, плащ и куча платьев на плечиках. Теперь они твои, парень. Машина чистая, можно гнать в Альбукерке и похоронить, как условлено. С вашего позволения, конечно. — Он издевательски поклонился, повернулся, подошел ко мне, посмотрел и спросил Тину через плечо: — Парень к тебе приставал?

      Тина быстро сказала:

      — Фрэнк! Если ты все вынул из машины, уезжай вон, пока тебя не увидели.

      Великан уже не слушал. Мы все ещё глядели друг на друга. Подумалось, что этой квадратной челюстью, светлыми, вьющимися волосами, громадным телом он должен привлекать многих женщин. Странные были у него глаза. Золотисто-карие, с темными искорками, очень широко поставленные. Это считается признаком ума и честности, но лично я так не думаю. Шире всего сидели глаза у чеха с непроизносимым именем; чеха пришлось оглушить, чтобы он не выдал нашей засады, набросившись на уже прошагавший мимо немецкий патруль. В тот день чех успел убить один раз, и аппетит, видимо, пришел к нему во время еды. Парень глядеть спокойно не мог на красивые, широкие, обтянутые мундирами, безмятежно удалявшиеся спины.

      — Писака, — тихо сказал Лорис, — не задирай носа, писака! Ты, говорят, был немалой шишкой, но война давно закончилась. Делай что скажут, писака, и останешься цел.

      Он ударил меня. Взгляд не выдал движения — взгляд профессионала не выдает ничего. Да и не в глаза ему следовало смотреть, но я все ещё был полон доверия и спокойствия, свойственных мирному времени. В мирное время тебя не колотят под ложечку без всякого повода, не рубят ребром ладони по шее, когда сворачиваешься, не пинают по ребрам, когда падаешь на пол…

      — Маленький урок, писака. Делай что сказано. И останешься цел.

      Его голос доносился смутно. Я не слушал. Я старался играть как следует. Парализующий удар в солнечное сплетение предоставил возможность ухватиться руками за живот и кататься по полу, корчась на круглую «пятерку». Одна рука расстегнула пуговицу, вторая ухватила рукоять кольта. Я услышал шаги Лориса у двери. Заскрежетала ручка. Я сел, поднял пистолет и прицелился точно в то место, где позвоночник Фрэнка соединялся с черепом. Штопальная игла убьет, угодив в эту точку, а тем более пуля двадцать второго калибра.

      Со вздохом я опустил пистолет. Дверь закрылась, шаги снаружи затихли. Пускай. В помещении хватало и одного трупа. Я медленно встал и посмотрел на Тину, застывшую в немного странной позе. Сбросила глянцевую, подбитую сатином пелеринку и держала обеими руками, словно плащ матадора. Хотела, наверное, швырнуть на мою голову. Меховщику и присниться не могло, сколь разнообразно можно употреблять эту пелеринку.

      Тина быстро помотала головой.

      — Не смотри так, cheri. Он ещё понадобится.

      — Только не мне. Великолепно без него обойдусь, будь покойна. И без тебя, голубка, тоже. Прощай.

      Она смотрела ещё секунду. Пожала плечами и накинула пелеринку.

      — Как хочешь. Если ты уверен» что хочешь именно так.

      Я сощурился.

      — Объяснись, Тина.

      — На твоем месте, amigo mio<Друг мой (исп.)>, я подумала бы трижды. И не стала бы сходить с ума из-за ревнивого, злобного дурака. — Она махнула рукой в сторону ванной: — Об этом тоже не забывай.

      Я медленно убрал пистолет за пояс.

      — Полагаю, самое время рассказать обо всем подробно. Кто такая Барбара Эррера, что она позабыла в Санта-Фе, почему Мак велел её убрать? Как он оправдывается, убивая людей в мирное время? — Я скривился. — Когда разберемся с этим, изволь объяснить, зачем девушку нужно было приканчивать в моей студии, из моего пистолета…

      Я запнулся. Тина смеялась.

      — Что тебя смешит, черт возьми?

      — Ты, liebchen, — сказала она и потрепала меня по щеке. — Ты очень забавно извиваешься — прямо червяк на крючке.

      — Продолжай.

      Она улыбнулась прямо мне в лицо.

      — Это действительно твоя студия, милый. И твой пистолет. А Лорис уже сказал: вещи мертвой девицы, все до единой, лежат в твоем фургоне. Если я сейчас выйду и удалюсь, расхлебывать будешь сам.

      — Продолжай.

      — Боюсь, ты не ценишь меня, cheri. Я очень благородно поступила, поспешив к тебе на помощь. Только ради тебя: Лорис это знает, потому и бесится от ревности. Пойдешь навстречу — всем будет легче. — Она тихо засмеялась: — Подумай, Эрик! Писатель — конечно же, неуравновешенный тип — встречает на вечеринке хорошенькую девушку, договаривается о встрече и якобы застает новую знакомую мертвой чуть ли не у себя в кабинете! О ужас! Но кто поверит? А пистолетик чей, а, мистер Хелм? — Она понизила голос, изображая мужчину. — Ну-ну, мы все живые люди. Признайтесь, вы просто сунули мисс Эррере ключ, велели подождать, сказав, что скоро приедете — читать рукопись, разумеется! — как только жена уснет… Вот так-то, — заключила Тина, улыбаясь. — Вызывай полицию. Но что ты скажешь, дорогой?

      Наступило короткое безмолвие. Тина искала сигареты в сумочке. Я не предложил ей огня. Она подняла глаза, улыбка исчезла. Когда Тина заговорила вновь, голос её звучал глухо и настойчиво.

      — Что скажешь, Эрик? Война давно позади. Сколько нужно, чтобы позабыть? Двадцать, тридцать лет? Может, пятнадцать или двенадцать? Молчать никто не клялся, правда? Никаких дурацких обетов молчания. Помнишь, Мак говаривал: если человека вынудить

      давать присягу, он наверняка её нарушит. Мы вместе дрались в Кронгейме, Эрик. Мы любили друг друга. И ты выдашь меня полиции?

      Она ждала. Я помалкивал: парадом командовала она. Тина затянулась и выпустила дым — чисто по-женски: гордо, удивленно» словно поздравляя себя с тем, что не задохнулась.

      — Угрозы беру назад и прошу прощения. Тебе не нужно грозить. Да, я убила эту девицу, — я, Мадлен Лорис, Тина, убила её. По приказу я убила её, ибо она заслуживала смерти, ибо её смертью отвратили другую смерть, — и, может быть, не одну. Я убила её. После вашей беседы мы поняли, что Эррера приедет сюда и станет ждать; мы опередили. Мы сделали ставку и выиграли. Лорис ожидал за дверью. Только это он и умеет, но умеет хорошо. Когда Эрреру перенесли в ванну, она ещё дышала. Это я обнаружила твой пистолет — единственный запертый ящик, cheri, — но какой же хлипкий замок! — и это я убила её, как она убивала других. Ты думаешь, метательный нож и пистолет носят украшения ради? Ты думаешь, никто, кроме нас, не умеет убивать? — Тина выпрямилась. — Но все равно, вызывай полицию, и я признаюсь, я возьму преступление на себя. Ты не станешь расплачиваться. Я пойду на электрический стул и буду молчать, потому что клятвы молчания от меня не требовали. Но я вспомню, что ты, посылающий меня на смерть, был единственным человеком, с которым хотелось… забавляться после совместной работы. Я не стану тебя ненавидеть. Я буду вспоминать только эту прекрасную неделю в Лондоне, такую далекую…

      Голос оборвался. Она опять затянулась сигаретой и ласково усмехнулась.

      — Хорошо играю, правда? Надо было пойти в актрисы.

      Я вздохнул:

      — Ну и шла бы куда угодно, только не ко мне в студию, черт бы тебя взял. Дай платочек осушить слезы и скажи, чего от меня хотят.

      Она чертовски переигрывала, но каждое слово было сущей правдой. Выдать Тину властям я не мог. Не мог, разумеется, и заговорить. Выбирать не приходилось.

     

      Глава 12

     

      Десять минут спустя пикап уже стоял наготове. Можно было просунуть голову внутрь фургона и не увидеть ничего, кроме фотопринадлежностей, одежды и чемоданов. Если вы загодя ничего не знали, то вряд ли заметили бы, что не все чемоданы мои.

      Я нагнулся и осмотрел днище кузова. Наверное, хотел убедиться, что кровь не капает, мертвая рука не вываливается, длинные волосы не свисают. Мирные годы расслабили нервную систему, да и к трупам в такое время относишься куда серьезнее. Приходится, черт побери. Если вас поймают с этим добром на войне, во вражеском тылу, можно расчистить себе дорогу выстрелами. А попробуйте-ка выхватить револьвер и отправить на тот свет с полдюжины местных фараонов — Мартинесов и 0Брайенов.

      Я подсадил Тину в кузов, к безмолвной попутчице. Вечернее платье пришлось поднимать выше границ приличия. Тина с чувством выругалась на неизвестном языке.

      — Что такое? — прошептал я.

      — Ничего, cheri. Стрелка на любимом нейлоновом чулке, вот и все.

      — Провались они, твои нейлоновые чулки! Я распахнул ворота, закрепил створки цепочками и опустил дверцу кузова. Но перед этим заглянул внутрь.

      — Забирайся вон на тот матрац и держись, — сказал я. — Фальшивые зубы вытащи и положи в сумочку, не то проглотишь. Амортизаторов на эту телегу не ставили.

      Захлопнув дверцу, я начал разворачиваться. И увидел выходящую на крыльцо Бет.

      Она прошла по плитам патио, под лучами прожекторов. Что ж, могла появиться и в более неподходящее время. Я замкнул фургон и отправился навстречу.

      — Принесла тебе кофе, — сказала Бет. Мы стояли, глядя друг на друга.

      Я взял чашку и выпил. Кофе оказался горячим, крепким, черным, заваренным так, чтобы отрезвить и взбодрить перед долгой дорогой. Плащ на плечах и мокасины на босу ногу делали прозрачную голубую сорочку слишком тонкой и неуместной. Считается, что женщина, выскочившая на улицу в неглиже, дьявольски пикантна — журналы для мужчин пестрят подобными фотографиями, однако, думаю, это просто холодно и смешно. В свете прожекторов Бет выглядела сонной и хорошенькой.

      — Застрял в чулане, заряжал кассеты для панорамной камеры, — солгал я безо всякой нужды, как и положено тупому преступнику. — Терпеть не могу пользоваться мешком. Почему не спишь?

      — Услыхала шум мотора, — сказал она, кивнув на урчащий пикап. — Думала, ты уже уехал, и не поняла, что это. Потом в аллее остановилась машина — наверное, какая-то парочка облюбовала себе место. Но… Я всегда немного нервничаю, когда остаюсь одна. Они укатили, а уснуть мне уже не удалось. Закрой за собой ворота, иначе следующая парочка расположится прямо во дворе.

      — Конечно, — сказал я. — Позвоню из Сан-Антон:

      так мы, техасцы, зовем этот город.

      — Будь осторожен, — сказала Бет. — Не гони машину.

      — Эту рухлядь? Было бы чудом. Беги в дом, покуда не простыла.

      Конечно, её следовало поцеловать, но я не мог. Маскарад окончился. Я больше не был Мэттом Хелмом, эсквайром, — писателем, фотографом, мужем, отцом. Я был парнем по имени Эрик, обладателем ножа и двух пистолетов, субъектом с непонятными намерениями и неизвестной целью. И не имел права прикасаться к Бет — жене другого человека.

      Еще через минуту она повернулась и ушла. Я забрался в кабину «шевроле» и выехал на аллею. Затем вышел из машины, закрыл и запер ворота. Когда я вернулся к пикапу, огни во дворе погасли. Бет не любила жечь электричество попусту.

      У меня хороший пикап — «шевви» выпуска 1951 года, с четырехступенчатой передачей и шестицилиндровым двигателем примерно в девяносто лошадиных сил. Столкнет в кювет любой трехсотсильный лимузин… У этой машины нет акульих плавников над стоп-сигналами, а фары не окованы хромом. «Шевроле» сошел с конвейера в счастливые послевоенные годы, когда не было нужды рекламировать автомобили. Их просто собирали и вызывали следующего по списку. В то время глянцевые покрытия не были в ходу; все рабочие «шевроле» красились одним цветом — хаки. По-моему, прекрасный цвет, куда лучше тошнотворных сочетаний на новейших детройтовских радугах на четырех колесах.

      Настоящая машина, с ней можно вытворять что угодно. Я буксировал тридцатифутовый трейлер, проходил по перевалу Вулф Крик Пасс во время бурана, вытягивал из кювета громадный «кадиллак». Вытворяйте что угодно, только не спешите и не бойтесь набить себе сотню шишек. Бет уверяет, будто езда в моей машине вызывает головную боль; не вижу причины. Головой о крышу колотится, во всяком случае, не Бет. Она не понимает, почему я привязался к пикапу и не хочу сменить его на что-нибудь поновее, побыстрее, пореспектабельнее. Я же отвечаю, что респектабельность нам обеспечивает «бьюик», а быстро ездить совсем не хочется. И это почти правда.

      Дело в том, что перед войной, как и положено юнцу, я использовал очень быстрые средства передвижения. Сам участвовал в гонках и чужие гонки фотографировал. Во время войны, как вы уже знаете, вашему покорному слуге доводилось вертеть баранку в поистине адских условиях. Потом, счастливо женившись, я послал острые ощущения ко всем чертям. Продолжения не последует. Ни с автомобилями, ни с винтовками. Я не собирался выслеживать и убивать безобидного маленького оленя, проведя четыре года в погоне за дичью, которая умела отстреливаться. И не хотел издеваться над собой, загоняя в гараж нечто приземистое, гладкое, мощное, чтобы потом ездить к зеленщику, не превышая положенных двадцати пяти миль в час. Я намеревался уморить голодом сидящего внутри зверя. Может быть, его удастся уморить. Тубо, Рекс, тубо!

      До известного предела все шло без перебоев, но сегодня вечером в преступил предел и сейчас, выезжая во мраке ночи из Санта-Фе, уже не восторгался крепкой, надежной и тихоходной колымагой. К дьяволу фургон в качестве транспорта — даже если это мой персональный вызов мерзким, разукрашенным машинам, идущим навстречу.

      В голове неотступно вертелась мысль, что мы наверняка ни от кого не удерем, как бы все ни повернулось. О да, бывало, я перебирал мотор, когда не боялся выпачкать руки. Машина все ещё могла делать шестьдесят пять миль в час — с утра до вечера; при необходимости выжимала и восемьдесят, но для этого требовался длинный, ровный, прямой участок дороги; а ногу с педали газа полагалось убирать задолго до поворота, иначе такой поворот преспокойно мог оказаться последним. Пикапы делаются, чтобы перевозить груз — вовсе не для того, чтобы завоевывать «Гран-при» в Монако.

      Любой семейный «седан», собранный в последние пять лет, нагнал бы нас — даже ублюдочная модель с одной выхлопной трубой, вшивым карбюратором и дешевым бензином в баке. Полицейский автомобиль с форсированным мотором бодал бы наш кузов, прежде чем автоматическая трансмиссия успевала бы переключиться. Мы были, по сути, неподвижной мишенью. Такое же чувство беззащитности охватывало меня в окаянных маленьких самолетах, которые иногда перебрасывали меня через Ла-Манш, — тех самых, что в панике сворачивают перед клином перелетных гусей.

      Увы, я отвык от опасности. Я вел машину очень медленно и осторожно, ежеминутно поглядывая в зеркало, и, когда Тина внезапно заколотила по стеклу за спиной, чуть не наложил в штаны.

      Переднее стекло фургона примыкает к окошечку в кабине водителя, но и то, и другое закрыты наглухо. Настоящего сообщения между кузовом и кабиной нет. Я сделал долгий выдох, включил верхнее освещение и обернулся. Лицо Тины призрачно белело за двойным стеклом. В руке у неё был маленький пистолет. Она стучала рукояткой по стеклу и отчаянно махала рукой в сторону.

      Я свернул, притормозил, выскочил, обежал фургон, отпер и открыл дверцу.

      — Что стряслось?

      — Вытащи эту тварь! — голос из темноты звучал испуганно и глухо. — Вытащи тварь, не то я выстрелю!

      На секунду мне почудилось, будто речь идет об уже убитой девушке. Я представил Барбару Эрреру — вставшую, холодную, пустоглазую… Затем во тьме фургона блеснули два огонька и появился наш серый кот, щурящийся, взъерошенный. Кажется, он тоже не был в восторге от компании, в которой пришлось путешествовать. Он тихо мяукнул. Я взял кота и сунул под мышку.

      — Дьявольщина, — сказал я, — это же кот. Наверное, вскочил, пока мы грузились. Он любит ездить. Привет, Тигр.

      Тина сдавленно сказала из темноты:

      — А как бы тебе понравилось запереться с трупом и увидеть такое?.. Терпеть их не могу! От них, гадин, мурашки по коже бегают!

      — Прогоним мурашек, — правда, парень? Ну-ну, едем домой.

      Я поскреб кота за ухом. Говоря по чести, я тоже не люблю кошек — Тигра завели только потому, что дети хотели иметь животное, а собака лает и мешает работать, — но для Тигра я стал кошачьим богом. Мы были родственными душами, и в доказательство кот урчал, словно влюбленный чайник.

      Тина отодвинулась в глубь кузова — не без труда. Распрямиться было негде, а для передвижения на четвереньках она оделась неподходяще.

      — Что ты намерен с ним делать?

      — Отвезти домой, — сказал я. — Конечно, если не захочешь вернуть парня к себе.

      — Домой? Ты спятил! Разве нельзя…

      — …Выкинуть его прямо здесь? За пять миль от жилья? Да он собственную миску с молоком отыскать не в состоянии, когда её передвинут. Сразу же попадет под колеса, а дети его любят.

      — Ты сентиментальный болван. Я запрещаю…

      Я ухмыльнулся: «Слушаюсь, дорогая!» И захлопнул дверцу. Тина вовремя отпрянула — дверца ни обо что не ударилась. Уронив задвижку на место, я сел за руль, пропустил одинокий автомобиль и развернулся по направлению к городу.

      Внезапно пришло облегчение. Волноваться можно только определенное время. Это время кончилось. Я делал десятимильный крюк, везя в кузове покойника, — и все лишь для того, чтобы доставить домой никчемного полубродячего кота. Именно глупости в подобном роде недоставало, дабы выйти из панического состояния. Я протянул руку и почесал Тигру живот. На руле осталась одна рука. Зверюга восторженно плюхнулся на спину, размахивая всеми четырьмя лапами. Он, видимо, отродясь не слыхивал, что кошки, в отличие от собак, очень замкнутые и надменные животные.

      Я высадил его на углу, за полквартала от дома. Крюк не был простой потерей времени. Я нашел выход из положения. Включил передачу и выехал из города по иной дороге, уже не крадучись, обращая на зеркало не больше внимания, чем обычно. Если за нами следят — нас перехватят. Не стоило беспокоиться о том, чего нельзя было предотвратить.

     

      Глава 13

     

      На последнем крутом подъеме к шахте я включил первую скорость. Даже этого оказалось мало, я потянул рычаг и привел в действие все четыре колеса. Коробка не синхронизирована, включаться таким образом на ходу весьма затруднительно. Для разнообразия рычаг встал на место без единого перебоя, и мы поползли по горной дороге в полной темноте; мотор гудел, занимаясь той самой работой, для которой назначался. Люблю пользоваться шестернями, способными сворачивать утесы, ощущать, как они вгрызаются друг в друга, используя всю мощь, сосредоточенную под капотом, заставляя рифленые всепогодные покрышки трудиться без устали…

      Наверное, в этом и все дело, подумалось мне. Просто дьявольски долго не удавалось работать в полную мощность.

      Я остановился на укатанной площадке прямо у входа в шахту. Большая часть дороги и сооружений размылась и выветрилась, когда шахту забросили — Бог знает, как давно. Я встал на ровном киле рядом с небольшим ручейком, бежавшим по площадке после недавнего ливня. Дальше фары высвечивали только голый склон и отверстие шахты — черную дыру, обрамленную источенными, трухлявыми бревнами. У меня, как выражалась Тина, мурашки по коже бегали при мысли, что предстоит войти туда ночью, — хотя не могу сказать, почему ночью страшнее, чем днем. Пятьдесят футов вглубь — и время суток (да и время года) не играет ни малейшей роля. Для нашего груза место выглядело идеальным.

      Я потушил фары, достал фонарь из отделения для перчаток и пошел открывать дверцу фургона. Тина задвигалась внутри, добралась до борта, свесила ноги; что-то зацепилось и лопнуло — пришлось выпутывать каблук-шпильку из подола. Я помог Тине спрыгнуть, она размахнулась и что было сил отвесила оплеуху.

      Тина, разумеется, состарилась на пятнадцати лет» однако её мышцы не выказывали старческой немощи.

      — Шуточки шутишь! — выдохнула она. — Сидишь на мягкой подушке, нарочно едешь по кочкам и смеешься? Да я тебя…

      Рука взлетела опять.

      Я отшатнулся и поспешно сказал:

      — Извини, Тина. Я не подумал, иначе пересадил бы тебя в кабину сразу же за городом.

      Она сверкнула глазами. Затем сорвала шляпку с вуалью, сбившуюся на левое ухо, и швырнула в кузов.

      — Скотина! Я знаю, о чем ты думал! «Ах, Тина стала большой шишкой? Проучу, поставлю на место эту дрянь со всеми её мехами и здоровенными любовниками! Я научу её строить козни, встряхну, как коктейль, размажу, как пюре!» — Она задохнулась, бережно сняла меховую пелерину и уложила в фургон, от греха подальше. Чисто по-женски поправила подвязки и одернула платье. Тихо засмеялась во тьме. — Ладно, черт с тобой. Где мы?

      Я потер челюсть. Честно говоря, я не пытался осложнять ей поездку, но и не скорбел, представляя, как Тину мотало и швыряло в кузове. С такими субъектами деликатничать не стоит.

      — Если скажу, что мы в Ортисовых горах или в холмах Серрильос, ты что-нибудь поймешь? Мы снова на тропе войны, в двадцати пяти милях к юго-востоку от Санта-Фе.

      — Но где именно?

      — Это заброшенная шахта. Туннель ведет прямо в глубь горы, а насколько — не знаю. Обнаружил её, работая над очерком, года два назад. В этих местах бушевала первая золотая лихорадка, и холмы раскапывают по сей день. Я фотографировал старые шахты. Их сотни. Нашу найти нелегко, вряд ли её посещают раз в пять лет. Я не знал, обойдемся ли без джипа, но сейчас довольно сухо и стоило попробовать.

      — Да.

      Она поглядела на зубчатые очертания окружающих гор, видневшиеся на фоне звездного полночного неба, я вздрогнула. Подтянула длинные перчатки, обхватила себя за плечи, спасаясь от холода.

      — За работу.

      — На войне было хорошо, — сказал я, — можно было бросать их там же, где свалились.

      В шахту пришлось ходить дважды… Мы отъехали прочь и пару миль помалкивали. Потом Тина повернула к себе обзорное зеркальце и стала вычесывать из волос паутину и пыль при тусклом свете приборной доски. Я повернул голову. Тина смеялась.

      — Что тебя веселит?

      — Мак уверял, что ты отыщешь выход. Смешным это не казалось.

      — Ценю доверие. Когда он такое сказал?

      — Мы не надеялись на легкий и скорый контакт. Я позвонила и попросила распоряжений. Вот почему и не стала ждать в студии. Кроме того, пришлось надеть её плащ и править её машиной.

      — Что ещё сказал Мак? Она улыбнулась:

      — Что ты — местный старожил и подберешь место для славной глубокой могилки.

      — Пускай приедет и сам попробует выкопать могилку в нашей земле. Адобовая глина — чистый камень; именно поэтому я и решил использовать готовую шахту. Какой глубины требуется могила?

      — Двухнедельной, — ответила Тина. — Возможно, трех, но двухнедельной — определенно.

      — А потом?

      — Все утрясется, к полному удовлетворению полиции.

      — Интересно поглядеть. Как насчет убитых в мирное время?

      — В мирное время, дорогой? Как тихо и славно вы живете здесь, в западных штатах, — просто с марлей на глазах и ватой в ушах!

      Она пошарила в сумочке, вынула небольшую картонку и протянула её мне:

      — Обнаружена среди вещей Эрреры. Подтверждает уже известное, но я её сохранила нарочно, чтобы показать тебе. Останови машину, cheri. Пора поговорить.

     

      Глава 14

     

      Это было удостоверение женщины, носившей кодовое имя Долорес. Прилагались отпечатки пальцев, описание внешности и распоряжение всячески содействовать выполнению операции. Характер операции не указывался. Я вернул карточку.

      — И?..

      Тина удивилась.

      — Ах, правильно, — сказала она. — Я забыла, ты не знаком с этим противником. В твое время они были благородными друзьями и союзниками. Стандартное удостоверение члена оперативной группы. Есть ещё и мозговые группы. Они сидят за столами, попивают чай, толкуют о Марксе и считают себя страшными злодеями… Нет, не стандартное, прошу прощения. Это совсем особое удостоверение совсем особой группы. Группа очень маленькая, liebchen… Их не больше, чем было нас. И требования те же самые. — Она подняла глаза. — Понимаешь?

      Я чувствовал то же самое, что должен был бы чувствовать марсианин, столкнувшись с милым зеленым лупоглазым сопланетником в Нью-Йорке, в холле отеля «Алгонкин». Или посреди Голливуда.

      — Эта крошка? Черт, она же мухи обидеть не могла! Я определю себе подобного за двести ярдов кромешной ночью!

      — Тем не менее мухобойками её снабдили, верно? — буркнула Тина. — Ты тюфяк. Твои чувства притупились. Она была одной из лучших. Мы ждали дьявольских осложнений: и Лорис, и я. Крошка? А сколько было мне, когда мы встретились?

      Я начинал понимать. Конечно, Мак не приговорил бы человека к смерти, если бы не величайшая стратегическая необходимость — или что под нею нынче разумеют.

      «Мы не ангелы-мстители, — сказал он однажды в Лондоне. — Мы не судьи праведным и грешным. Всей душой хотел бы я отправить на тот свет коменданта каждого концлагеря в «третьем рейхе». Но выиграть войну это не поможет. Зарубите себе на носу: личная ненависть не учитывается, и утолять её возбраняется».

      Правило имело единственное исключение. То ли утоляя личную ненависть, то ли способствуя победе, мы покушались на Гитлера — по крайней мере, несколько самодовольных оптимистов трижды пытались дотянуться до него. Я в этом не участвовал. Операция была чисто добровольной, а я просмотрел предыдущие отчеты и пришел к заключению, что задача невыполнима — во всяком случае, для меня. По приказу — пойду куда угодно, а сознательно браться за невозможное — увольте.

      После третьего покушения, с которого снова не вернулся ни один человек, контрразведка узнала о запросах, направленных с континента немецким шпионам в Великобритании. Запросы касались некоей союзной Mordsgruppe <Истребительной группы (нем.)>, нацеленной на Der Fuehrer<Фюрера (нем.)>. Это было стрельбой мимо цели, но все равно никуда не годилось. Не дай Бог, немцы заподозрили бы существование чего-либо, даже отдаленно похожего на нашу службу, нацеленную на Гитлера, не нацеленную — какая разница? Мака, правда, больше всего беспокоило, что слухи достигнут Соединенных Штатов.

      Немцы могли только усилить охрану и квакать в эфире, а возмущенные праведники в родной стране способны были прикончить всю организацию. Убивать нацистов похвально, однако надлежит блюсти гуманные правила войны; эта Mordsgruppe чудовищна и выставляет нас в очень скверном свете. Интересно, сколько хороших людей и славных идей легли на алтарь маленького, обернутого в целлофан божка — пропаганды. Честное слово, было время, когда я чувствовал, что сволочную войну и выигрывать не годится, ибо мы наверняка испортим отношения с Германией и Японией.

      В итоге нашу деятельность на несколько месяцев прикрыли, а всем охотникам добраться до Большой Скотины велели расслабиться и утихнуть. Дальнейшее внимание посвящалось не столь заметным личностям.

      Тина сказала:

      — Думаешь, это пришло в голову одному лишь Маку? У них имеются свои специалисты. Эррера была не из последних, но теперь пропадет без вести. Из мотеля она выписалась. Одежда и вещи спрятаны. Машина стоит в Альбукерке, на кладбище автомобилей, перекрашенная, с новыми номерами. Скоро её продадут честному бедняку. Я тоже исчезну. Машины у меня нет, одежда на мне, сумочка в руке. Лорис примется расспрашивать в отеле; огорчится, не разыскав жену, известит полицию. В газетах, возможно, объявят, что меня обнаружили мертвой — с пулей тридцать восьмого калибра в голове или странным ножом в глотке. А что подумают коллеги Эрреры? Что бы на их месте подумал ты?

      — Что вы с малышкой сцепились, и она победила. Именно так подумают, если плохо с тобой знакомы. Тина засмеялась.

      — Ты мне льстишь. Но будем надеяться, что ты прав. Хотя, возможно, уже знакомы и со мной, и с Лорисом. Если нет — познакомятся. Пускай решат, будто Эррера была вынуждена ликвидировать меня при встрече, а теперь скрывается, покуда не утихнет шум и не появится возможность работать дальше. Какое-то время будут выходить на связь — впустую. А мы выиграем время. Через неделю Амос Даррел делает доклад в Вашингтоне. Там его защитят надлежащим образом.

      — Амос? — брякнул я, впрочем, не слишком удивившись. Что-то уже нашептывало об опасности, грозившей Амосу.

      — А кто еще? Тебя, что ли, устранять, милый? Конечно, перо сильнее меча, но эти люди не шибко интересуются литературой. На тебя не истратят хорошего агента, даже если сотворишь ещё одну подрывную книгу, вроде — как это? — «Шерифа из Палаческой Лощины».

      Я проворно ответил:

      — Никогда не писал…

      Она изящно повела плечами:

      — Не помню точно названия, cheri. Я хмыкнул.

      — Ладно, ладно. Черт побери, неужели Даррел такая величина?

      — Такая величина. Кто, по-твоему, нынешние генералы? Кто командует войсками, Эрик? Лорис, я, Эррера — мы устраиваем незначительные стычки. Линия фронта находится в лабораториях. Убираешь нужного человека — рушится программа исследований. Мы обучились — и они обучились: по фюрерам уже не бьют. Грузовик раздавил маленького незаметного человечка в Вашингтоне полгода назад. Свернулся многомиллионный проект. Ракетный специалист застрелен на западном побережье — случайно оскорбленным пьяницей. Погибает куча невосполнимой информации. Ты об этих людях не слыхал, немногие слыхали. Ты знаешь Амоса Даррела только потому, что вы живете в одном городе, а город — неподалеку от Лос-Аламоса, а жена Даррела собирает художников и литераторов, как иные собирают марки. Доктор — значительная фигура в своей области, его смерть была бы серьезным ударом по атомным разработкам. Неудивительно, что в Вашингтоне припомнили военные ухищрения Мака, вызвали его и попросили безжалостно противостоять угрозе.

      Тина сморщила нос.

      — Разумеется, колебались долго. Вашингтон — город цыплячьих сердец и дубовых голов.

      — А что же Амос?

      — Не поспей мы вовремя, был бы мертв. Она пришла с рекомендательным письмом и серией очерков за душой. Какой выдающийся человек откажет хорошенькой одаренной девушке, не уделит хотя бы несколько минут? Оба удалятся в кабинет. Грянет выстрел. Она выскочит в окно или застынет над телом, обезумевшая, с пистолетом в руке, растрепанная, в разорванном платье…

      Тина пожала плечами.

      — Есть немало сценариев, ты же знаешь. Забыл генерала фон Лауше? Агентом, особенно красивой девицей, всегда можно пожертвовать. Но мы успели. Девочка нас узнала, поняла, что жить ей недолго, и попыталась найти надежное убежище. Рукопись была отговоркой на случай твоего неожиданного появления в студии. Ты, к сожалению, не смог увидеть заготовленного ею спектакля. Было бы очень любопытно.

      — Пожалуй. Мак, выходит, устроился государственным телохранителем?

      — Не совсем так, — сказала Тина. — Охранять можно двумя способами, правильно? То ли опекать объект сутки напролет, надеясь отвратить «пулю или нож вовремя, то ли выследить и обезвредить будущего убийцу. Полиция и ФБР поневоле работают в кандалах, не имея права судить и казнить убийцу, покуда тот не убил. А мы в этом отношении свободны. Охотимся на охотников. Казним заблаговременно.

      — Да, — сказал я, поворачивая ключ зажигания и наступая на педаль газа. — Еще один вопрос. Тебе нужно временное прикрытие. Вы с Маком определили, куда нырять?

      Она тихо засмеялась и положила ладонь прямо на колено:

      — Естественно, милый. Поеду с тобой.

     

      Глава 15

     

      В Нью-Мексико дороги прокладывают по правилам. С небольшим отклонением. Уложив покрытие, дают знак пьянице, сидящему на тракторе с дисковой бороной, а тот пускается во все тяжкие по свежему асфальту, вихляя от обочины к обочине…

      Возможно, все происходит иначе, но я не в силах придумать другого объяснения длинным, параллельным, извилистым бороздам, украшающим наши юго-западные шоссе. Они почти незаметны. В «кадиллаке» либо «империале» с мягкой подвеской их вообще не ощущаешь, но в пикапе с шинами 6.00 х 16, накачанными до тридцати пяти фунтов на квадратный дюйм, чувствуешь себя так, словно едешь по трамвайным рельсам, которые проложил психопат, преследуя одну-единственную цель: сбросить твою машину в кювет.

      Незадолго до рассвета я устал бороться с рулевым колесом и свернул на проселок, шедший мимо безвестного ранчо. Я проехал по нему примерно две мили, пока утро не обозначило по левую руку лощину, где кедры произрастали чуть изобильнее. Я свернул туда, не разбирая пути.

      Машина остановилась в низеньком, убогом кедровнике. Я кое-как выбрался, размял затекшие ноги и прикрыл дверь, не захлопывая, чтобы не разбудить Тину, спавшую под меховой пелеринкой прямо на сиденье. Затем поднялся на гребень ближайшего холма и стоял, глядя на светлый, желтовато-розовый восток. День обещал стать ясным. Как и большинство дней в этой части страны.

      Первые слабые лучи ползли по темной равнине в сторону шоссе. У меня было странное чувство нереальности, приходящее иногда после бессонной ночи. Казалось неимоверным, что в сотне с чем-то миль к северу осталась позабытая шахта, а в шахте — хорошенькая девушка с метательным ножом в потайных ножнах и пулей в спине, — аккуратно уложенная в глубине черного туннеля, укрытая булыжниками и землей ~ сколько удалось набрать и наскрести. Тина посчитала это сентиментальностью и потерей времени — и была совершенно права, — но я почел за благо потрудиться и, потрудившись, чувствовал себя гораздо лучше. Я действительно стал слюнтяем. Не мог не думать о крысах и койотах.

      Также казалось неимоверным, что всего в нескольких десятках ярдов спала темноволосая женщина в норковой пелерине — и не была моей женой…

      Я не приверженец костерка, если приходится готовить, — предпочитаю любую переносную плитку, но в канистре не было керосина для примуса, осенняя свежесть пробирала, а вокруг валялось несколько сухих стволов. Недавно появился какой-то жук, с устрашающей скоростью пожиравший хвойные деревья. Я пошел за топором, и «вскоре под кофейником и сковородкой весело плясал огонь. Дверь кабины открылась. Я поднял глаза. Тина стояла, обеими руками отводя волосы с лица, потягиваясь и зевая, словно кошка. Я прыснул. Она взъярилась.

      — Что смешного, Эрик?

      — Крошка, ты бы поглядела на себя! Она потянулась одернуть платье — и беспомощно уронила руки: его уже не имело смысла одергивать. В этом наряде никогда больше не удалось бы с блеском войти в гостиную. Перчатки и шляпка исчезли, остались где-то в глубине фургона, превращенные в ошметки. Черное вечернее платье с оторванным повисшим подолом было перепачкано пылью и грязью, измято после сна. Туфли исцарапались о камни. Только норковой пелерине на плечах ничего не сделалось во время ночных приключений. Глянцевые меха заставляли все остальное выглядеть ещё хуже, чем на деле. Тина засмеялась, пожала плечами.

      — А, ладно, — сказала она, тряхнув головой, — c`est la guerre<Это война (фр.)>. Ты же купишь мне что-нибудь новое, когда мы доберемся до города, nicht wahr?<Верно (нем.)>

      — Si, si, — ответил я, показывая, что также владею иностранными языками. — Ванная — за третьим кедром к западу, и пошевелись: яичница почти готова.

      Покуда Тина отсутствовала, я расстелил на земле армейское одеяло, вывалил завтрак на тарелки, налил кофе. Она вернулась причесанная, в подтянутых чулках» напомаженная! — но и теперь не выглядела самой элегантной женщиной на свете, даже со скидкой на пять часов утра. Женские журналы, которые выписывает Бет, отвергли бы её с ужасом и брезгливостью. Ни свежести, ни благоуханной изысканности, ни безукоризненности — безусловно, стоявшая передо мной замызганная бедняжка не смогла бы привлечь ни одного мужчины.

      Иногда просто диву даешься, откуда издательницы выуживают сведения о мужской психологии. Скажите, джентльмены, да неужто вы приходите в неистовство при виде благовоспитанной дамы, похожей на ангела я пахнущей, как роза? Речь не о любви, не о нежности; желаете опекать и лелеять — великолепно; возможно, об этом и стрекочут издательские сороки; но ежели вас обуревают страсти, вы хотите встретить себе подобное человеческое существо, низменное и неблаговонное, — а вовсе не видение, посланное небесами.

      Она уселась рядом. Я протянул ей тарелку, поставил чашки на ровное место неподалеку, прочистил горло и сказал:

      — Мы дьявольски наследили в холмах возле Санта-Фе; впрочем, если кто-нибудь и осведомлен настолько, чтобы разыскивать следы и добираться по ним до шахты, то он ухе осведомлен всецело. Хочешь, плесну виски в кофе?

      — Зачем?

      — Говорят, хорошо прогоняет озноб, а также смягчает представительниц противоположного пола, если вынашиваешь непристойный замысел.

      — Ты вынашиваешь непристойный замысел, cheri?

      — А как же, — ответил я. — Постараюсь изменить жене, и как можно скорее. Это стало неотвратимым с твоим появлением накануне. Место хорошее, тихое. Давай приступим немедленно. Тогда я успокоюсь и не будет нужды бороться с голосом совести.

      Тина улыбнулась:

      — Ты не слишком-то и борешься, дорогой. Я развел руками:

      — Совесть ослабла и охрипла. Тина засмеялась.

      — Ты бесцеремонен, а я голодна. Прежде чем обесчестить, дай позавтракать. Наливай виски в кофе.

      Я наливал, она следила. Потом сказала:

      — Твоя жена очень хорошенькая.

      — И хорошая, — добавил я. — И заслуживает большой любви — там, в другой жизни; а теперь — заткнемся о жене. Внизу, в долине, — река Пекос. Ее не видать, но поверь на слово.

      — Постараюсь.

      — Местечко историческое, — сказал я. — Были времена, когда «к западу от Пекоса» означало — у черта на сковородке. Чарльз Гуднайт и Оливер Лавинг наткнулись на засаду индейцев — должно быть, команчей, — недалеко отсюда. Ребята гнали на север стадо техасского скота. Лавингу прострелили руку. Гуднайт ускользнул и вернулся с подмогой, но рана Лавинга начала гноиться, и он умер от заражения крови. Команчи были великими наездниками, прекрасными бойцами, непревзойденными лучниками. Я стараюсь о них не писать.

      — Почему, liebchen?

      — Они были великим народом воинов. Не могу ненавидеть их и выставлять мерзавцами, а от книжек про благородных индейцев блевать хочется — даже от собственных. Литературным целям гораздо лучше служат апачи. Они тоже были великим народом — на свой манер: удирали и гоняли американскую армию по кругу хрен знает сколько времени. А вот приятных черт характера у апачей сыщется немного. Насколько можно разуметь по сохранившимся свидетельствам, величайший ворюга и лжец почитался у них самым уважаемым. Отвага, полагали они, — свойство дураков. О да, апач умел погибнуть храбро — ежели выхода не оставалось, но это ложилось пятном на его репутацию: почему не смог извернуться и удрать? Чувство юмора у них тоже было своеобразным. Обожали, например, налететь на одинокое ранчо, сожрать всех мулов — пристрастие, понимаешь, имели к их мясу, — и оставить обитателей в уморительно веселом состоянии. Брали одного из пленников, скальпировали на совесть, отрубали уши, нос, вырывали глаза и язык, отрезали груди, если это была женщина, причиндалы — если мужчина, перебивали голени. Затем апачи старой закалки — сейчас они стали почтенными и цивилизованными — надрывали животы от гогота, глядя, как хрипящий, окровавленный обрубок ворочается в пыли. А потом скакали прочь, и первый же достаточно милосердный белый человек пристреливал беднягу, если не боялся взять грех на душу. И это не было ритуалом, общепринятым испытанием стойкости, как пытки у других племен. Просто ватага парней не могла отказать себе в маленькой невинной радости. Да, апачи были славным народом, безо всяких предрассудков. Из-за них Аризона и Нью-Мексико пустовали десятилетиями. Об апачах можно писать занятные романы. Как бы я заработал на кусок хлеба, если бы не апачи? Я потянулся к пустой Тининой тарелке:

      — Хочешь добавки?

      Она с улыбкой помотала головой:

      — Ты портишь людям аппетит, Эрик. И весьма оригинально создаешь любовную атмосферу всеми этими рассказами о вырванных глазах и отрезанных грудях.

      — Просто болтаю. Хвастаю обилием специальных знаний. Нужно же о чем-то говорить, пока женщина питается. Лучше об апачах, чем о жене и детях, как ты.

      — Сам же и начал.

      — Да, — сказал я, — чтобы прояснить положение;

      но отбивать мяч было вовсе ни к чему… Какого черта?

      Тина вздрогнула. Она лежала, опершись на рюкзак, платье её задралось; Тина рассеянно колупала чулок острым ногтем, разглядывала бегущую из-под ногтя стрелку, вытягивала нить — стрелка спускалась вниз, через колено, по голени, чтобы исчезнуть в туфле. Чулкам уже так и так нельзя было помочь, но подобные действия выглядели почти неприлично.

      — Какого черта? Тина пожала плечами:

      — Приятно… Щекочет приятно. Какая разница? Чулкам все равно конец. Эрик?

      — Да.

      — Ты всегда меня любил. — Лет десять и не вспоминал о тебе, дорогая. Она улыбнулась.

      — Я не о том. Любить можно и не вспоминая. И тут, хотя утро было прохладным, она сняла глянцевый мех и осторожно сложила его на дальнем углу одеяла. Повернулась ко мне, стоя в изорванном платье без рукавов. При таком холоде, с обнаженными руками она казалась совсем беззащитной: хотелось обнять её и согреть. Губы Тины приоткрылись, а полузакрытые глаза казались сонными и ясными — если подобное сочетание мыслимо. Все было понятно. Она отложила единственную вещь, которую хотела сохранить. С остальным, уже погубленным, дозволялось не церемониться.

      Я и не церемонился.

     

      Глава 16

     

      Я купил пару джинсов двадцать четвертого размера, хлопковую рубашку — четырнадцатого; белые спортивные носки, номер восемь, синие кеды — семь с половиной: Золушкой Тина вряд ли выглядела. Купил коробку двадцатидвухкалиберных патронов «Лонг Райфл» и бутылку «бурбона». Мы ехали в Техас: можете не верить, но этот мужественный, задиристый штат, по сути, провозгласил сухой закон. Баров нет, а в ресторанах подают лишь вино и пиво. Техас, черт бы его побрал!

      Городок был невелик, все продавалось в одном старом и темном универсальном магазине, именуемом в этих краях лавкой, — все, кроме виски, за которым пришлось прогуляться в маленькую опрятную аптеку напротив. Выйдя из неё и направляясь к «шевроле», я остановился, пропуская ехавший мимо джип. Это была недавно разрекламированная модель, зеленая с белым. Зачем понадобилось расписывать скромный джип в два цвета, не могу сказать. Все равно, что повязывать розовый бантик на хвост рабочему ослу.

      Впереди восседали двое. Один, постарше, усатый, — за рулем. Рядом располагался молодой парень в черной шляпе с плоской тульей и задранными с обеих сторон полями — фу ты ну ты! Ног, разумеется, не было видно, и тем не менее, пари держу, каблуки у парня были двухдюймовые, под стать шляпе. Черная кожаная куртка великолепно дополняла ансамбль.

      Итак, я пропустил неуклюжую машину. Затем пересек улицу, сел за руль и выехал из города, направляясь на юг. Время подбиралось к полудню. Рекордных расстояний сегодня уже не покрыть, мы потеряли целое утро — если, конечно, потеряли. Но определенной цели у нас не было, а коль и была, то я об этом ничего не знал и решил поэтому, за неимением лучшего маршрута, держаться однажды избранной дороги по долине Пекоса.

      День выдался ясным: небо ярко голубело, желто-коричневая страна простиралась вокруг, а вдали розовели горы — Сакраментос или Гвадалупес; чернела дорога, уже не запруженная стадами техасских и калифорнийских колымаг, оскверняющих в разгар летнего сезона новомексиканские магистрали. Техасцы едут, словно купили нашу землю, калифорнийцы — будто вознамерились улечься в нее, прихватив для компании несколько местных ротозеев. Но и те, и другие сейчас погрузились в зимнюю спячку; я спокойно делал шестьдесят миль в час и ухмыльнулся, поравнявшись с крохотным британским автомобилем с пришлепнутым на заднее стекло плакатиком: НЕ СИГНАЛЬТЕ, И ТАК НАЖИМАЮ НА ПЕДАЛИ ВОВСЮ.

      Я обогнал малыша, прибавил скорости и довольно быстро достиг сухого русла, пересекавшего шоссе. Вдоль русла тянулся проселок, точнее, две колеи; он уходил вверх по течению, — когда здесь бежала вода. Я свернул и несколько сотен ярдов молотил машину на ухабах, пока изгиб русла не прикрыл нас кустарником, впрочем, довольно редким. Поблизости не было ничего примечательного, только паслось несколько герфордских быков, а они совершенно безобидны.

      Я вышел и многозначительно удалился в кусты, следя из-под веток за эволюциями на шоссе. Импортный жучок прожужжал мимо. Затем промчался бело-зеленый джип, содержавший только усатого субъекта. Субъект повернул голову, тут же осекся, однако прекрасно успел, как и требовалось, заметить нас. Пускай не думает, будто мы прячемся.

      Я вернулся к пикапу, вынул из кармана револьвер Эрреры и затолкал его под спинку сиденья. Я собирался купить зарядов и для него, пострелять, посмотреть, на что пригодна эта вещица, — но раздумал. Хвастать вторым стволом не следовало. Удобно припрятанное оружие может иногда прийтись весьма кстати.

      Обойдя машину, я открыл заднюю дверь. Тина устроила себе гнездышко из рюкзаков и постели, уютно улеглась, одетая только в старую рубашку цвета хаки да черную комбинацию, вышедшую из любовной схватки с легкими неопасными повреждениями.

      — В хорошеньком краю живете, слеп! То коченеешь, то жаришься, как в духовке. Принес мне что-нибудь натянуть?

      Я бросил ей завернутый в бумагу пакет. Глядя на Тину, я ощущал некоторое стеснение в горле, относившееся, по-видимому, к любви — то ли возвышенной, то ли плотской.

      — Пойду вверх по руслу и выпущу несколько пуль — чтобы набить руку. Оденешься — приходи, только не спеши. Будь умницей и разгуливай спокойно. Мы обнаружены; весьма вероятно, за нами следят — хотя бы вон с того гребня, что по правую руку.

      Глаза Тины слегка расширились. Она вынула изо рта сигарету и швырнула прямо в открытую дверь.

      — Ты уверен?

      Я повернулся и растер дымящийся окурок носком ботинка. Это уже становится привычкой, особенно в засушливое время, даже если ты в чертовой пустыне, где загореться нечему.

      — Последние пятьдесят миль за нами следовал великовозрастный хулиган в расфуфыренном «плимуте» с акульими плавниками. Черная шляпа и бачки. В городе он прокатил мимо на джипе, за рулем сидел уже кто-то иной. Теперь «плимут» отстал, а джип висит на хвосте. Думаю, что скоро и он отвалит, а мы увидим кого-нибудь ещё в чем-нибудь ещё — например, в пикапе, для разнообразия, а потом вернется приятель в черной шляпе и «плимуте».

      Я протянул руку» и потрепал Тину по тонкой, изящной щиколотке, по которой стоило потрепать.

      — Веди себя непринужденно. Расчесывай волосы, клади на губы помаду — так, чтобы видно было, чем занимаешься. Потом иди ко мне.

      — Но, Эрик…

      — Облачайся, голубка, болтать будем потом. Если они смотрят в бинокль, то могут заподозрить, будто мы держим военный совет. Я чуть не треснулся лбом об этот джип ещё в городе, и они, должно быть, ума не приложат: случайно или намеренно.

      Я хотел опустить дверь фургона. Тина сказала:

      — Хорошо, только, пожалуйста, не закрывай — на стоянке задохнуться можно.

      Пожав плечами, я отправился в кабину за пистолетом. Вверх по течению сыскалось место, где берег подымался достаточно высоко и круто, чтобы остановить пулю, не давая ей срикошетить и сокращать поголовье местного скота. Однако не настолько высоко, чтобы спрятать меня от возможных заинтересованных наблюдателей. Я водрузил перед собой жестянку, отошел ярдов на двадцать, вынул «вудсмэн» и расстрелял обойму, попав семь раз из девяти. Первую пулю получила ранее Барбара Эррера… Я перезарядил и прицелился вновь: на сей раз лишь одна из пуль ушла в сторону. Я снова наполнял обойму, когда подошла Тина со свертком под мышкой.

      Рекламную девицу в джинсах она напоминала весьма отдаленно. Грудь и филейная часть не грозили разорвать материю; по меркам нынешней молодежи Тина считалась просто доской. Короткие черные волосы делали её похожей на мальчика.

      — Впору? — спросил я.

      — Рубашка чуть великовата. А куда девать это? Она показала сверток с остатками вечернего наряда.

      — Бросай в кусты, — сказал я и осклабился. — Нашим приятелям будет, что исследовать.

      Сверток улетел. Я протянул Тине пистолет:

      — Возьми. Стреляй не спеша и не обращай на меня явного внимания. — Я уселся на валун и принялся наблюдать. Тина осмотрела пистолет, сняла предохранитель большим пальцем и выстрелила. — Бери выше на два дюйма, — сказал я. — Не на шесть часов наводи, а прямо в центр… Тебе, конечно, следует доложить, что появился хвост, но час или два роли не сыграют. Если бы мы въехали в город, напялили на тебя джинсы и ринулись к ближайшему телефону, приятели поняли бы, что испеклись. Будем делать вид, что бродим по свету и чихаем на все вокруг: пускай действуют не торопясь — и здесь, и в Санта-Фе.

      Тина выстрелила и попала.

      — Это часом не полиция?

      — Маловероятно, Зачем полиции выдерживать нас в холодильнике? Фараоны просто набросились бы, ухватили и проводили в тюрьму. Наверняка — шайка Эрреры. Девочка условилась о встрече прошлой ночью, не пришла, и парни завертели колесами.

      — Да, пожалуй, верно. А как же нас обнаружили? Дождавшись выстрела, я ответил:

      — Сам разболтал.

      Тина удивленно обернулась.

      — Вот этим длинным языком. Сказал Эррере, что утром поеду вдоль Пекоса. Эррера, безусловно, доложила, прежде чем отправилась в студию. Потом не явилась на место встречи, и ребята ринулись на перехват, рассчитывая, что я не изменю маршрута, дабы все выглядело естественным. Времени оказалось предостаточно: подопечные долго дурачились в холмах, да и пикап — не гоночная машина. Они только проследили за дорогой, а потом пристроились позади. — Тина опять выстрелила. — Теперь они знают, что ты жива. И даже если ничего не нашли, все поняли. К Амосу Даррелу пошлют нового агента.

      — А ты говоришь, бродить по свету, чихая на…

      — Да. Они ещё не знают, что мы знаем. Они думают, что мы думаем, будто оставили их с носом. Они полагают, что мы полагаем, будто Амос в безопасности, по крайней мере на время. Выходит, никакого смысла кидаться на нас нет, можно повременить, позволить новому хвосту выждать и взяться за дело основательно. А Маку или кому там ещё легче будет позаботиться об очаровательной публике, если мы продолжим вертеться на арене, стрелять по жестянкам, заниматься любовью и вообще изображать парочку молокососов на пикнике.

      Тина вздрогнула, пуля ушла мимо.

      — Хочешь сказать, что за нами следили, когда…

      — Похоже.

      Она рассмеялась, но слегка порозовела.

      — Грязные извращенцы! Минуту погодя, Тина добавила:

      — Но необходимо доложить, рассказать Маку!

      — Безусловно. Они того и ждут. В конце концов, агент обязан рапортовать, что покойник надежно закопан, а уйти удалось, как по маслу. Скоро свернем позавтракать и позабавим приятелей зрелищем телефонного звонка. Никакой беды в этом нет, надо только держаться просто и беззаботно.

      Тина кивнула, крепко стиснула рукоять, быстро, один за другим, расстреляла оставшиеся патроны. Пули то колотили жестянку, то шлепали мимо: снайперской меткости не наблюдалось. Нам обоим не суждено было прославиться ни задувая выстрелами свечи на расстоянии десяти шагов, ни стряхивая пепел с сигары тем же образом, на том же расстоянии. Отобрав и перезарядив пистолет, я взял Тину за плечи, поцеловал.

      — Давай продолжим представление! Извращенцы честно заплатили за вход.

      — Старые вонючие козлы, — сказала Тина. — Но если пришли в цирк, пускай любуются.

      Она внезапно рванулась, подставила ногу, толкнула — и я обнаружил, что падаю и приземляюсь прямо на задницу, едва не ломая при этом крестец.

      — Какого…

      — Что, забияка? — закричала Тина со смехом. — Вчера был таким решительным и храбрым — набросился неожиданно, когда женщина пришла в платье и не могла ответить! А ну, вколоти мне в темя что обещал!

      Ее нога дернулась. Я пытался перехватить, но движение оказалось обманным. Последовало что-то вроде быстрой синкопы, удар подошвой по заду настиг меня, вставшего почти на четвереньки, и послал вперед, лицом на землю. Тина ринулась вдоль русла, заливаясь хохотом. Я поднялся и бросился следом. Она была в лучшей форме, однако ноги у меня длиннее и к бедному кислородом воздуху привычка давняя. Тина пыталась увернуться, вскарабкаться наверх, но берега поднимались чересчур круто; я ухватил противника за лодыжку и потянул к себе, вызвав тем самым небольшую пыльную лавину.

      Тина вскочила и ударила ребром ладони по шее — прекрасный парализующий удар, только я вспомнил соответствующий блок. Тина отпрыгнула назад.

      — Черепаха! — выдохнула она. — Студень! Пари держу, вот этого ты не помнишь!

      И мы продолжили добрые старые упражнения в рукопашном бое и членовредительстве — наполовину всерьез, ослабляя удары лишь настолько, чтобы не изувечить, если другой зазевается. Она была проворна и хорошо тренирована: некоторых приемов я вообще никогда не видал. Наконец, мне достался рубящий удар по переносице, выбивший слезу, однако недостаточно быстрый. Я ухватил Тину, скрутил, повалил и прижал к земле. Мы задыхались — оба — в разреженном воздухе высокого пустынного плато. Я держал её, покуда она не прекратила брыкаться. Потом начал целовать — основательно и не торопясь, а когда перевел дух, Тина лежала и смеялась.

      — Ну, liebchen, — проворковала она, — как там извращенцы, заплатившие за билет?

      — Иди к дьяволу, нимфоманка, — ухмыльнулся я.

      — Бревно, — хихикнула Тина. — Старое, толстое, неуклюжее. Хелм — ходячая капуста. Помоги подняться, тюфяк!

      Я встал, протянул руку, ожидая подвоха, и удержался, когда Тина дернула. Использовал её собственный рывок, перевернул и крепко шлепнул по пыльному заду джинсов.

      — Угомонись, цветочек старости.

      Она засмеялась, мы привели себя в порядок, застегнулись, заправились, отряхнули друг друга и вернулись вниз по руслу. Словно удравший с уроков школьник, я был странно счастлив. Долгие годы я вел себя пай-мальчиком, оценки получал отличные, славился примерным поведением — и вдруг все полетело к чертям. Пускай летит. С образцовым гражданином покончено. Я снова стал самим собой.

     

      Глава 17

     

      У входа в ресторан я запарковал «шевроле» рядом с маленьким голубым «седаном», который легко было признать по техасскому номеру, английскому происхождению и, разумеется, плакатику на заднем стекле. «Моррис», не так давно повстречавшийся на дороге. Где-то я читал, что англичане теперь втискивают в моторы «моррисов» не двадцать семь, а целых тридцать восемь лошадиных сил, но до гоночной «бомбы» машине все же далековато; трогая с места, вы не сожжете покрышки безумным вращением колес — не опасайтесь. Я заглянул внутрь и увидел встроенный в эту никчемную детскую коляску дорогой воздушный кондиционер — прямо возле приборной доски. Техас, черт возьми…

      — «Моррис», — кивнул я, откидывая дверь фургона. — Помнишь, тот, который мы украли в Лондоне, — все время приходилось доставать знаменитый нож и ковыряться в топливном насосе?

      — Помню, — ответила Тина, — у тебя были впечатляюще золотые руки.

      — Старался произвести впечатление. — Я указал на телефонную будку неподалеку. — Пойди позвони, здесь тебя любому видать. Я подожду в ресторане. Дайм нужен?

      — Да.

      — Возьми ещё несколько. Или Мак переводит расходы на себя? — Я осклабился. — Милое занятие, операция в мирное время! Славно было бы в Германии снять трубочку и спросить у босса, что, черт побери, делать. А где он сейчас обитает? В той же самой вашингтонской дыре на Двенадцатой стрит?

      Вопросы ничего не значили, я просто болтал, направляясь к ресторану, изображая беззаботный, радостный вид, но Тина внимательно посмотрела и поколебалась, прежде чем ответила с несколько смущенным видом:

      — Извини, cheri. Ты же знаешь, я не имею права говорить об этом. Ты же… Ты долго оставался в стороне.

      Немного напоминало удар по зубам. Впрочем, обижаться не следовало. Выпускников замечательного колледжа, ректором которого состоял Мак, наверняка насчитывалось немало. Нельзя же было, в самом деле, сплетничать с каждым о последних событиях в альма-матер.

      — Да, конечно, крошка.

      Она взяла меня за руку и быстро сказала:

      — Я спрошу его… о твоем статусе. Я пожал плечами:

      — Оставь. Ты стреляешь, я хороню. Подсобный рабочий.

      — Не валяй дурака. Закажи мне гамбургер и кока-колу. Непременно кока-колу. Следует пить фирменные напитки штата, nicht wahr?

      — Jawohl, — ответил я. — Si, si. Qui, qui. Так точно.

      — Эрик…

      — А?

      Тина выглядела огорченной. — Прости. Но и ты бы не сказал на моем месте, не имея на то разрешения, ведь правда?

      Я ухмыльнулся.

      — Беги звонить и не беспокойся о боевом духе войск.

      У двери я отступил, пропуская выходившую молодую пару — тощего юнца в спортивной куртке и клетчатой шапочке, полагавшихся некогда лишь игрокам в гольф, и огромную девицу в туфлях без каблуков, твидовой юбке и свитере из кашемировой шерсти. Отказываться от каблуков ей, черт возьми, приходилось! На шпильках она бы стукалась головой о каждую притолоку — в точности, как ваш покорный слуга.

      Девица ответила на вежливость ласковой улыбкой, обнажая большие белые и чрезвычайно ровные зубы. Со второго взгляда она казалась довольно привлекательной — пышущая здоровьем, длинноногая. И явно кого-то напоминала. Я задержался посмотреть, как она устраивалась в маленьком синем «моррисе», грациозно размещаясь на ограниченном пространстве. Юнец уселся за руль, и оба укатили с гордым, застенчивым видом людей — обладателей непревзойденной, неповторимой машины.

      Уже войдя в ресторан; я понял, кого напоминала девушка — мою собственную жену. В свое время Бет выглядела молодой, привлекательной, пышущей здоровьем, благовоспитанной — вроде этой техасской каланчи в юбке. Вероятно, так она выглядела и до сих пор. Трудно сказать с уверенностью, если прожил с женщиной полтора десятка лет. Однако я не собирался обстоятельно размышлять о внешности жены.

      Я выбрал на журнальной полке возле входа местную газету Санта-Фе и двинулся в глубь ресторана. В хромированном, отделенном пластиком зале с фанерными панелями уюта и местного колорита было не меньше, чем в любой придорожной бензоколонке. Официантки блистали длинными псевдоиспанскими платьями и немного походили на Барбару Эрреру. Видимо, настал день воспоминаний.

      В углу высился большой джук-бокс, полагаю, в полном соответствии с демократическим подходом к делу — чтобы две дюжины едоков, алчущих мира и спокойствия, не могли ущемлять одного дегенерата с лишней монеткой в кармане и неутоленной жаждой грохота в голове. Массивный субъект в цветастой рубахе, ковбойских ботинках и тугих джинсах, еле прикрывающих огузок, скармливал автомату какую-то мелочь. Когда я приблизился к столику, грянуло несколько зловещих звуков, и придушенный, посторонний мужской голос принялся петь о чем-то, слетевшем с небес. У чего-то был один большой рог и один большой глаз.

      Я уселся, развернул газету и увидел, что выпуск вчерашний. Этого следовало ждать. В Санта-Фе выходит только вечерняя газета, и свежий номер не заберется в такую даль до самого ужина, а то и позже. Со странным чувством глядел я на газету, ибо такую же в точности поднял накануне с крыльца и бросил в прихожей. Мы уезжали к Даррелам — вчера вечером, когда ещё ничего не приключилось. Казалось, миновало достаточно времени, чтобы напечатать многотомную историю кайнозойской эры, но даже новая газета не успела появиться на свет.

      Я огляделся. Подплыла официантка, водрузила на столик стакан сельтерской и меню — и исчезла, прежде чем я ухватил её и сделал заказ. Джук-бокс разрывался на части: одноглазая, одноногая тварь, слетевшая с небес, оказалась, разумеется. Багровым Людоедом.

      Посетители, расположившиеся вокруг, выглядели странно: каждый был мирным человеком. Я ощутил себя упавшей с неба тварью — нож в кармане, пистолет за поясом и пыль потайной могилы на башмаках. Вошла Тина, повела глазами и направилась ко мне — худощавая, подтянутая, ловкая. Еще один хищник среди ленивых домашних животных. Взгляд, походка, осанка так вопиюще выдавали Тину, что, чудилось, любой должен уставиться на неё с изумлением и ужасом.

      Она приблизилась — женщина, к которой не рекомендовалось относиться с невинным детским доверием. Ни к ней, ни ко мне. Хорошо бы было самому потолковать с Маком, выяснить положение. Я не думал, что Тина способна обмануть, — я был уверен в этом. Если работа потребует, она солжет, не моргнув глазом, и выбросит меня где-нибудь на обочине. Я сделал бы то же самое — точно так же при случае поступал с другими. Строить иллюзии не приходилось.

      Тина села напротив, скривилась, и закрыла уши ладонями.

      — Это же противозаконно — издеваться над неповинными людьми! Я оскалился:

      — Ты, что ли, неповинный человек? — Она состроила гримасу, а я продолжал: — Впрочем, полагалось бы за ту же плату иметь возможность купить пять минут тишины. Дозвонилась до Мака?

      — Да. Скверно, что нас обнаружили. Он говорит, только сумасшедший мог не изменить маршрута, о котором проболтался.

      — Правда? В следующий раз пускай поразмыслит сам и заранее телеграфирует мне, куда направиться. Она пожала плечами.

      — Сделанного не воротишь. Он позаботится о положении в Санта-Фе. Амоса Даррела будут стеречь круглые сутки, покуда не установят и не устранят преемника Эрреры. В нынешних обстоятельствах Мак, тем не менее, признал твой план наилучшим. Спокойно поедем дальше, не глядя по сторонам, но стараясь опознавать преследователей, чтобы можно было сорвать, когда созреют.

      — Служим наживкой, а?

      — Именно, любовь моя. Что касается тебя, Мак интересовался, не вернешься ли ты насовсем. Если да, он расскажет тебе все при встрече — и встрече скорой. Если нет — чем меньше ты узнаешь, тем лучше.

      — Понимаю.

      Она смотрела на меня поверх стола.

      — Но сначала нужно принять решение. Это справедливо, не правда ли? Мак говорит, для тебя сыщется место, но, понятно, придется пройти переподготовку и для начала довольствоваться должностью пониже той, что была у тебя во время войны. В конце концов, существует множество людей, не прекращавших работать… А пока не обижайся, когда я рассказываю тебе только самое существенное, необходимое для операции. Так будет проще для всех — и для тебя тоже, если захочешь вернуться к мирному растительному прозябанию.

      — Разумеется. Если мирное растительное прозябание примет меня назад. Тина улыбнулась:

      — Не сомневайся, оно тебя примет, милый, только яви смирение и раскаяние. Ведь это старая история: забытая связь ещё военных времен вспыхивает снова, гаснет — и оставляет лишь пепел разочарований и сожалений. Она поймет и втайне будет ценить мужа ещё больше, узнав, что другая женщина сочла его привлекательным — хотя никогда не сознается в этом. Не думаю, чтобы тебя прогнали, если вернешься, прося о прощении. Выходит, решать нужно тебе самому.

      Я помотал головой.

      — Не совсем так.

      — Почему?

      — Вокруг шатаются люди, которые не слишком нас любят, понимаешь? За смерть полагается платить: если не ошибаюсь, когда-то для нас было законом — оплачивать подобные счета при любой возможности. Вряд ли эти люди более снисходительны. А мы к тому же служим наживкой, нас можно выдать на съедение. Давай не обсуждать мое будущее, пока не уверимся в том, что оно есть.

     

      Глава 18

     

      Сан-Антонио крепко меня удивил. Вспоминая огромный, окутанный смогом кошмар, зовущийся Лос-Анджелесом и сооруженный сравнительно цивилизованными калифорнийцами на когда-то прекрасном побережье, страшно было представить, что сотворили техасские троглодиты в пустынном, бесплодном углу родимого штата.

      Но мы въехали в милый старый город, кое-где потрепанный прогрессом, однако сохранивший нетронутым историческое ядро — притом довольно крупного калибра! — древние кривые улочки, живописные площади, колоритные дома; чудная речка бежала по деловой части города, вытворяя бесцельные зигзаги, словно малыш, путешествующий по отцовскому кабинету. Мы колесили по Сан-Антонио, чтобы освоиться, и я старался изображать писателя, собирающего материал. Наконец, прямо у исторических вод Аламо, обнаружился отель, где мы загодя заказали номера.

      Привратник в ливрее и глазом не моргнул, узрев «шевроле» 1951 года выпуска с вездеходными покрышками, фургоном, навесными баками и канистрами. Хорошо странствовать к западу от Миссисипи: можно ехать в удобной, практичной машине и не опасаться, что примут с черного хода.

      Устроившись и приведя себя в порядок, мы отправились гулять и осматривать город. Я повесил на шею фотокамеру — сделать несколько снимков Аламо и других любопытных мест, однако провел весь день, помогая Тине выбрать дорожную блузку и юбку, а заодно вечернее платье получше. Говорят, мужчина ужасно страдает, оказывая подобную помощь; не могу понять почему. Привлекательная женщина — с которой вы переспали и собираетесь переспать ещё не раз, — примеряющая платья одно соблазнительнее другого, ждущая вашего одобрения, может оказаться чертовски интересна. Что-то вроде любовного танца у павлинов, только наоборот. Коль скоро вы намерены и впредь созерцать эту женщину, зачем упускать случай одеть её сообразно вашему собственному вкусу?

      Мы подобрали отличное платье. Вечером, покуда я повязывал галстук, Тина снова продемонстрировала его. Мягкая белая шерсть, высокий ворот, длинные рукава. Я накинул сверху норковую пелеринку и оглядел Тину с ног до головы. Платье, похоже, пришлось впору.

      — Двигаться можешь? — поинтересовался я. — А то вызову коридорного, попрошу упаковать и отнести прямо к лифту.

      Она рассмеялась:

      — Получше пары джинсов, hein? Поцелуй меня, да не обмусоливай — это оставим на потом. Сначала поедим и прилично выпьем. Как бишь называется местечко, куда мы едем?

      — Название записано, а произносить — не требуй. Отродясь не был накоротке с французским, даже при лютой необходимости, на войне, — а война давно кончилась… Тина?

      — Да, cheri?

      — Ты не заметила, сегодня за нами следили? Она взглянула на меня.

      — Кажется, нет. Хотя трудно сказать, среди такого движения. Если следили, то умело — новые и разные люди. А ты никого не приметил?

      Я покачал головой.

      — Знакомых лиц не было. Что ж, их могли отозвать. Любопытно…

      Тина потрепала меня по щеке.

      — Любопытствовать будешь завтра. Не сегодня. Город хорош — и время следует провести соответственно.

      — Конечно, — сказал я. — Но было бы лучше, объявись здесь Мак и ответь на несколько простых вопросов.

      Местечко оказалось маленьким, изысканным и очень-очень французским. Для привезенного мною виски подали стаканы. Я принес бутылку, завернутую в бумагу — Техас! Если собираешься обосноваться в этом штате, стоит разориться и купить себе фляжку. За прошедшие годы Тина стала настоящей гурманкой. Она поочередно совещалась с официантом, метрдотелем и распорядителем по винной части: каждый влюбился в нее, ибо Тина в совершенстве болтала по-французски, и, разумеется, потому, что смотреть на женщину в таком платье — чистое удовольствие. Нам подали жареного каплуна с грибами. Каплун, насколько я разумею, относится к петуху точно так же, как вол относится к быку. Теоретически полученный результат едва ли оправдывает потраченные усилия, но практически он оказался выше всяких похвал. Вино, как выяснилось, было урожаем совершенно особого года — забыл какого. В общем и целом обед оказался великолепным и под корень подрубил мое представление о техасцах как о дикарях, живущих исключительно полупроваренной говядиной. Конечно, и готовили, и подавали французы, но сидевшие вокруг туземцы уписывали поданное с большим воодушевлением.

      Мы приехали в такси, это было проще — и элегантнее, — чем выводить «шевроле» со стоянки. По дороге назад мы некоторое время не разговаривали. Затем я неловко поежился.

      — Что случилось, liebchen?

      — Чертовски громоздкая бутылка, — сказал я и вынул бутылку из кармана. Отложил в сторону. Повернулся, притянул Тину к себе и крепко поцеловал.

      Вскоре — но ни в коем случае не сразу же — Тина издала тихий негодующий звук и отстранилась.

      — Пожалуйста, дорогой, — прошептала она, задохнувшись. — Не забывай, мне придется ещё пройти по холлу в гостинице! В почтенной гостинице, среди почтенной публики!

      — К чертям почтенную публику! Скажи парню, чтоб немного поколесил в парке. Должен же в этом городе иметься парк!

      Пожалуй, я просто валял дурака, но не думаю, что пошел бы на попятный, согласись Тина с моим предложением. Хотя, разумеется, узкое заднее сиденье такси испортило бы мой стиль. Тина минутку поколебалась, взвешивая предложение с подлинным интересом, потом засмеялась, ухватила мое лицо ладонями, поцеловала меня — и оттолкнула.

      — Мы не дети, — сказала она. — Мы владеем собой и полны достоинства. Можем подождать несколько минут. А здесь и места не так уж много.

      Я осклабился; она снова рассмеялась, приподнялась и одернула платье. Поправила меха и притянула меня поближе.

      — Уже скоро, — сказала она. — Эрик…

      — Да.

      — Я ждала тебя. После войны. Почему ты не пришел?

      Я ответил не сразу. Помолчал и сказал:

      — Можно было бы соврать, что не сумел — валялся в госпитале. Но это будет враньем.

      — Да, ты встретил девушку — славную, кроткую, невинную, которая никогда не видела мертвеца — разве что на стерильной больничной постели.

      — Верно, — согласился я. — И сказал Маку, что ухожу, и женился, и намеренно позабыл все — тебя в том числе.

      — Так и следовало. Я сама пожелала бы этого, дорогой. И вот прихожу — вижу — разрушаю…

      — Пожалуй. Но я чуточку пригодился. Она помолчала. Потом вынула платок, повернула мое лицо к себе и стерла следы помады. Достала гребенку, немного поработала над собственной внешностью. Задержала зеркальце перед глазами, осматривая дорогу.

      — Любопытно… Если бы ты пришел… А, что толку рассуждать!

      — Никакого, — сказал я.

      — Ты, конечно, видишь — за нами снова хвост.

      — Да, в зеркале водителя видно. — Я посмотрел на фары, отраженные стеклянным прямоугольником спереди. — Немного поотстали, чтоб не настораживать нас прежде времени. А теперь, должно быть, пойдут на сближение.

     

      Глава 19

     

      Преследовавшая нас машина промчалась мимо, когда мы сворачивали ко входу в гостиницу. Тот же самый джип или его брат-близнец.

      — Играют со знанием дела: то показываются, то исчезают, — сказал я, выходя из такси и подавая Тине руку. — Кто-то хитер неописуемо.

      — Похоже, cheri, — ответила Тина, одергивая платье. — Жаль, что мне так идут узкие юбки. Очень неудобно бегать и драться… Эрик?

      — А?

      — Если приключится… Если мы сейчас расстанемся… Я сурово посмотрел на нее, не вполне понимая, о чем речь.

      — Не неси сентиментальной чуши.

      — Нет. Позволь, я договорю. Может быть, однажды ты возненавидишь меня. Помни, милый, у Тины выбора не было. Никому из нас не дается выбора. Никогда.

      Ее фиолетовые глаза стали темными, серьезными и очень славными; но время для философствования было наихудшее.

      — Да, — сказал я мгновение спустя. — Конечно. — Вспомнил о водителе такси, повернулся и уплатил. Шофер проворно укатил прочь, а я посмотрел на Тину.

      — Нельзя стоять на тротуаре до утра… Ах ты!

      — Что стряслось?

      — Позабыл окаянную бутылку! — Машина юркнула за угол. Я вздохнул: — У этого таксиста будет весьма приятная ночь.

      Мы направились в отель.

      — Минутку, солнышко, один вопрос.

      — Да?

      — Если приключится… Кто из нас двоих выходит на связь?

      Тина заколебалась.

      — Ты, Эрик.

      — Хорошо. Сама сказала. Запомни и не вздумай действовать независимо. — Я расхохотался. — Знаешь, забавно для разнообразия стоять на стороне закона! Первый раз участвую в операции, где можно позвать на помощь местных полицейских.

      Тина улыбнулась и покачала головой.

      — Неудачная мысль. Мак не одобрит. Он не любит распинаться перед непонятливыми законниками больше, чем безусловно необходимо.

      — Ежели дела пойдут худо, будет распинаться, любит он это или нет. Я не намерен покорно становиться под кулак и пулю, чтобы сохранить Маку душевное равновесие… Внимание, — выдохнул я. — Смирно! Шагом марш! Команде петь и веселиться!

      Мы вошли в холл гостиницы, обычный холл, усеянный колоннами и коврами, уставленный стульями и диванами, которые, невзирая на похожий цвет обивки, едва ли были формально представлены друг другу. Стеклянная стена выходила в патио, поросший густой, хорошо освещенной тропической флорой. Там и сям располагались любители прилюдного отдыха — их можно обнаружить в любое время и в любом отеле. Не могу представить, почему книга или журнал читается лучше в продуваемом сквозняками зале, а не в комфортабельном номере. Возможно, эти люди кого-то ждут, но почему означенный кто-то вовеки не показывается?

      Все удобно разместившиеся субъекты уже справили свой пятидесятилетний юбилей. Все — кроме одного. Одной. Я засмеялся и обнял спутницу за талию, шествуя по громадному холлу. Тина ответила пьяным хохотом, прижалась ко мне, словно ища опоры.

      — Где? — прошептала она тихонько. Я снова засмеялся, будто услышал неприличную шутку.

      — Второй диван слева, глядит прямо на патио. Молодая женщина, примерно шесть футов рост, светлая шатенка, твидовый костюм.

      — А откуда ты, liebchen, знаешь, какого она роста, если виден только затылок?

      — Уже встречались: я, она и гарвардский хлыщ в шапочке для гольфа. Помнишь английский «моррис» — ещё плакат висел на заднем стекле? Помнишь ресторан, откуда звонила Маку? Они выходили, я входил. Ты была в телефонной будке и не заметила.

      Тина пьяно хихикнула и сказала совершенно трезвым голосом:

      — Не заметила, но поверю на слово.

      — Пожалуй, она приставлена просто наблюдать, — сказал я, — но, пари держу, это аванпост. Двадцать против пяти, что, как только свернем за угол, девочка ринется к телефону и доложит, что мы идем к себе.

      — Думаешь» в номере поджидают?

      — Похоже на то. Тина колебалась.

      — Похоже?

      Я поцеловал её в ухо.

      — Надо было заняться любовью в такси. Я уже говорил. А теперь скучать не придется. Она тихо засмеялась:

      — Не о том думаешь.

      — Ты, по сути, лезешь прямо в брючный карман — как же думать о необходимом? — Я вздохнул и прекратил дурачиться. — Давай удивим ребяток. Это игра в кошки-мышки, а быть мышкой, честно говоря, надоело.

      — Эрик, мы не имеем права устраивать ненужные неприятности!

      — Почему ненужные? Идет игра. Я не люблю играть по чужим правилам…

      Тина сонно положила голову мне на плечо. Мы шли по мягкому ковру, прижавшись друг к другу.

      — Девушка та самая, ты уверен?

      — Та самая. Снова столкнуться — слишком невероятное совпадение.

      — Если позвонит по телефону, все станет ясно.

      — Не позвонит. И близко к аппарату не подойдет. Берем. Сейчас.

      Мы шагали мимо дивана. Можно было протянуть левую руку и погладить каштановые волосы. Девица читала «Гарпер» и не следила за нашими отражениями в зеркальном стекле напротив. Она вообще не интересовалась посетителями, но — готов спорить — как бы хорошо её ни натаскивали, а мурашки заползали по спине, когда мы проходили мимо. Только мы не прошли мимо.

      Мы обогнули диван и остановились прямо перед ней.

      — Э, здравствуйте, — сказал я жизнерадостно. Она играла блестяще. Подняла глаза, решила, что я ошибся, — и уставилась в журнал. Снова подняла глаза, удивленно свела брови.

      — Простите…

      Она и правда была хорошенькой — высокая, молодая, в твидовой юбке и жакете; и, хотя ростом казалась повыше, отдаленно напоминала Бет. Все ещё носит туфли без каблуков, отрешенно отметил я, однако ноги от этого не выглядят хуже. Смахивает на хорошую, славную фотомодель. Для чтения девушка надела очки с толстой темной оправой. Глядя на меня, очки пришлось опустить.

      — Простите?.. — снова сказала она. Слово прозвучало вопросительно.

      Тина уже сидела на диване рядом, её рука скользнула в кармашек пелеринки. Черт возьми! Неподходящее место для стрельбы.

      — Вы же не собирались ехать в Сан-Антонио, дорогая, — сказала Тина. А я поддержал:

      — Это надобно спрыснуть! В баре не получится, потому что мы в Техасе, а бутылку оставили в такси, а… А в чемодане там, наверху, кое-что осталось.

      — Вот и ладно» — сказала Тина. И обратилась к девушке: — Вы же пойдете с нами, верно, милочка? Лицо девушки было непроницаемым.

      — Простите, вы, наверное, ошиблись. Я расположился слева от нее. Вынул руку из кармана. Раскрывшийся нож легонько щелкнул. Девушка посмотрела вниз. Я воткнул лезвие прямо ей в бок, уложив большой и указательный пальцы на самый кончик, отмерив необходимую глубину: пробить одежду, кожу и прихватить мяса на четверть дюйма. Глаза девушки расширились, рот распахнулся, она со свистом втянула воздух. Другого звука не последовало.

      — Просто так, — сказал я. — Для заметки.

      — Что вам нужно? — прошептала она, застыв, как статуя, невзирая на боль в левом боку. — Кто вы?

      — Просто люди, зовущие выпить на дорогу, прямо в номере.

      — Но… Я не понимаю! — Глаза глядели озадаченно и перепуганно. Она играла великолепно. Облизала сухие губы. — Здесь… — она запнулась, — происходит ужасное недоразумение.

      — Еще нет, — заверил я. — Однако может произойти каждую минуту. Если я воображу, что ты не желаешь повиноваться… будет ужасно. Коротышка.

      Помех не возникло. Лифт находился на первом этаже, а лифтер безразлично отвернулся, пропуская нас.

      — Отлично, — сказал я, когда створки двери сомкнулись и кабина поползла навстречу следующему вызову, — отлично. Коротышка. Ножей больше не будет. Но теперь за тобою два пистолетных ствола. Обернись и удостоверься.

      Она поколебалась и медленно повернула голову. Взгляд скользнул с маленького браунинга Тины на мой кольт, потом поднялся к моему лицу.

      — Что… — Она облизнула губы. — Что я должна делать?

      — Да что захотите! Мы направляемся в триста пятнадцатый номер, по коридору налево. Откроете дверь и войдете первой. Захотите стучать условным стуком — ради Бога. Захотите крикнуть — ради Бога. Но вы ступите за порог прямо перед нами первой, — а первый выстрел, если что-нибудь произойдет, окажется моим. И прикончит вас.

      — Почему вы думаете, будто в комнате кто-то засел? Почему, ради всего святого?..

      — Если я ошибаюсь, то в лепешку разобьюсь, принося вам извинения.

      — Но, клянусь, я никого не знаю в Сан-Антонио, кроме собственного мужа. Я как раз его и ждала, когда вы подошли! — Слезы выступили на глазах девушки, неподдельные, безукоризненные, как чистой воды алмазы. — Это страшная ошибка!

      — Если это ошибка и в номере никого нет — никто не пострадает, верно?

      Она попыталась говорить, глубоко, смятенно вздохнула — и отвернулась. Мы обогнули угол коридора. Тина шагала рядом, девушка шла впереди.

      — Вы сказали… триста пятнадцатый?

      — Да. Тина, передай ключ. Тина передала.

      — Эрик, ты уверен?..

      — Я ни в чем не уверен. Завтра солнце может подняться на западе. Девушка спросила:

      — Отпирать дверь?

      — Именно, — сказал я. — А если желаете назвать пароль…

      — Прекратите! Это похоже на скверное кино! Не знаю никаких паролей! Честное слово… Открывать?

      — Конечно, — сказал я. — Открывайте и входите. Только не надейтесь метнуться в сторону быстрее, чем я спущу курок. Многие пытались.

      Еле слышно девушка сказала:

      — Я совсем не собираюсь… Осторожнее, пожалуйста, с пистолетом — хорошо? Вы готовы? Вхожу…

      Я не ответил. Она колебалась, надеялась, что я заговорю и оттяну момент; затем вздохнула и вставила ключ в замок. Повернула. Я ударил ногой, дверь распахнулась, я ухватил девушку за твидовый ворот и пихнул вперед. Она была хорошеньким ребенком, но если кого-то и подстрелят, я, во всяком случае, намеревался избежать пули.

      Стрельбы не последовало. Номер пустовал.

      Я оттолкнул девицу. Споткнувшись, она ухватилась за изножье ближайшей кровати, чтобы не упасть. Я развернулся и прицелился в ванную, но там совершенно определенно никого не было. Тина шевельнулась позади.

      — Закрой дверь! — гаркнул я, глядя перед собой. Дверь закрылась. — Замкни!

      Щелчка не последовало. Девушка упала на колено и следила за происходящим. На её лице застыло странное, удивленное выражение. Испуганная до полусмерти, она, казалось, еле сдерживала смех.

      — Тина, — произнес я, не оборачиваясь. Ни звука в ответ. Я отступил от девушки — так, чтобы нельзя было достать меня одним прыжком. Огляделся. Никого позади. Тина исчезла.

     

      Глава 20

     

      Я попятился к двери и взялся за ручку. Быстрые, удаляющиеся шаги почудились в коридоре, но девушка в твидовом костюме начала подниматься, и пришлось повернуть голову. Множество славных мужчин погибли, не сочтя хорошенькую женщину серьезным противником. Пополнять их число было явно незачем.

      — Замри, — сказал я. — Шевельнешься — убью. Она застыла, глядя прямо в дуло двадцатидвухкалиберного кольта. Я рискнул и открыл дверь левой рукой. Ничего не произошло. Коридор опустел, только на пороге лежали два предмета: «Гарпер» и кожаная сумка Коротышки. То и другое несла Тина.

      Выводы не подлежали сомнению. Если бы Тину бесшумно схватили за моей спиной и уволокли — а это выглядело невероятным, она уронила бы и собственную сумочку, не говоря уже о пистолете. Обманываться не приходилось: Тина сбежала, вышвырнув сумку и журнал за ненадобностью. Я нагнулся, поднял вещи, бросил их на ближайший стул, потом закрыл и запер дверь.

      — Удрала, — не без лукавства молвила девушка, все ещё стоявшая на одном колене у самой кровати. — Я видела, поймала прощальный взгляд. Вы надоели ей, бедняжка спасала свою шкуру. И правильно делала. Теперь, когда мы одни, послушайте…

      — Не послушаю, — ответил я. — Закрой коробочку до особого распоряжения. Можешь подняться.

      — Да, сэр. — Она встала на ноги.

      — Подтверждать получение приказа незачем. Просто исполняй… Теперь сделай шаг в сторону от кровати и замри. Позировала фотографам?

      Ее ресницы дрогнули.

      — Собственно… да.

      — Так я и думал. Сам фотограф, могу распознать модель. А модель просто обязана хорошо застывать на месте.

      — Послушайте, я не…

      — Во второй и последний раз говорю: закрой рот. Или получишь дулом по зубам. — Она приоткрыла губы. Я приподнял пистолет. Она осеклась. — Так-то лучше. — Я протянул руку и взял сумочку. Револьвера не обнаружилось. — Мэри Фрэнсис Четэм, — прочел я. — Жена Роджера Четэма.

      Девушка снова попыталась заговорить, опять осеклась, надулась и выразила всевозможное презрение к моей особе. Я вернул сумочку на стул, постоял с задумчивым видом, припоминая события последних минут. Я глаз не спускал — ни на миг, и выбросить она не могла ничего. Однако рисковать не стоило.

      — Сделай шаг и замри.

      — Можно?

      — Что?!

      — Детская игра, — пояснила Мэри Фрэнсис. — Называется великаньими шагами. Сначала спрашиваешь «можно?», а потом ступаешь,

      Прискорбно. Я её предупреждал. Мужчина получил бы, как и было обещано, дулом прямо по зубам. Она была девушкой — и чуть-чуть походила на мою жену, поэтому я ударил её повыше уха. Она качнулась, приподняла руку, вспомнила о пистолете, замерла. Серые глаза сочились болью. Девица чувствовала себя не лучшим образом, Я тоже.

      — Миссис Четэм, я провел на этой работе четыре тяжких года. Мне прекрасно знакома техника отвлечения безобидной болтовней. Ни одному вашему слову я не доверяю и не собираюсь переводить время, выслушивая. Откроете рот опять — лишитесь половины зубов. Понятно?

      Она промолчала. Я повторил:

      — Понятно?

      — Да, — прошептала она с ненавистью, — понятно.

      — Очень рад. А теперь — ещё один шаг и никаких комментариев. Будьте добры.

      Девушка шагнула. Отступила достаточно, чтобы я смог обыскать постель, не рискуя попасть под неожиданный удар. Особу такого роста пришлось бы укрощать не хуже, чем любого крепкого мужчину. В постели не выявилось ничего.

      Я выпрямился и нахмурился. Предстояло разрешить одновременно две разные загадки. Первая: внезапное дезертирство Тины — если Тина дезертировала. В памяти всплыли её многозначительные слова: «Ты возненавидишь меня…» Тут могли возникнуть последствия наихудшие, но вопрос едва ли заслуживал немедленного рассмотрения. Следовало разработать сценарий без участия Тины — вот и все.

      Второй загадкой была стоявшая напротив девушка. Девушка — и мужчина, руководивший ею: на заднем плане, это чувствовалось сразу, обретается мужчина — очень опасный и разумный тип. Я уже недооценил его, ожидая простой, очевидной ловушки в номере. Повторять ошибку не стоило. Мужчина мыслил великолепно. А проникать в его утонченные замыслы надлежало со всевозможным проворством, ибо я играл в цейтноте.

      Следующий шаг был очевидным.

      — Разоблачайся.

      — Что?

      — Раздевайся. Устраивай стриптиз.

      — Но…

      Я переложил пистолет в левую руку и потянулся в карман за ножом. Открыл его, ухватив кромку лезвия и тряхнув кистью, дабы рукоятка отошла сама по себе.

      — Не беспокойся, — сказал я, увидав расширенные глаза девушки. — Никто никого не собирается резать. Незачем. Я свежевал кроликов. И оленей. Также медведя, волка и лося. А если я свежевал лося, содрать немного твида и нейлона отнюдь не сложно. Разумеется, ободранному костюму цена будет невелика. Больше не наденешь.

      Несколько секунд мы смотрели друг на друга; затем девушка потупилась, расстегнула жакет, поколебалась, сняла и бросила у ног. Неохотно расстегнула юбку.

      Я вернул пистолет в правую руку. Стрелять левой доводилось каждому из нас, но это было давно.

      — Просто отпусти и шагни в сторону, — 1 — сказал я, глядя, как она цепляется за раскрытую юбку. — Шевелись, я не покушаюсь на твое роскошное тело, но если намереваешься дразнить…

      Она вспыхнула, ускорила движения. Как и следовало ожидать, судя по низким каблукам и твидовому костюму, нижнее белье не было вычурным. Ни кружев, ни вышивки, чтобы тешить мистера Четэма, ежели таковой наличествовал и умел тешиться. Возможно, его звали Джонни Джонс и он питал пристрастие к миниатюрным блондинкам, а сейчас торопился спасать Мэри Фрэнсис — во имя служебного долга.

      Фигура у девицы оказалась превосходной, только, простите за выражение, в студийном, а не в постельном смысле. Очень хотелось ухватиться — но исключительно за фотоаппарат.

      — Вот и ладно, — сказал я. — Теперь шагни в сторону, сюда. — Она повиновалась, попыталась глядеть вызывающе, однако ничего не вышло. Черт возьми, приятно было для разнообразия повстречать застенчивую женщину… Я немедленно задушил эту мысль. Тина исчезла, но злиться не следовало — по крайней мере, пока не будет явной причины злиться. — Сомкни руки за спиной. Хорошо. Теперь нагнись. Разведешь руки — оглушу.

      Она склонилась вперед, и я запустил пальцы в светло-каштановые волосы. Обнаружилась только свежая шишка над ухом. Под волосами ничего не таилось. Ничего не скрывалось ни под мышками, ни в прочих частях и уголках дамской анатомии. Не знаю, где откопали такого агента, случай попался патологический. Прежде чем доверять серьезную работу, следовало приучить к обыскам. На что пригоден субъект, умирающий от смущения, покуда его обшаривают?

      Я заставил Мэри Четэм положить ладони на стену, хорошенько склониться вперед я застыть в этой ненадежной позе, а сам ощупал одежду. Если при девице находилась хотя бы ампула цианистого калия, то спрятали её чересчур хорошо. Методически распарывать каждый шов не было времени, да и нужды тоже. Оружия не встретилось никакого — даже бритвенного лезвия.

      — 0кей, миссис Четэм, — сказал я. — Можете облачаться. — Она, видимо, не поняла. Я мягко повторил: — Все обошлось, Коротышка. Ужасы позади. Одевайся.

      Она молчала, пока не пристроила на место комбинацию — незамысловатую, практичную, беленькую. Оказавшись достаточно одетой, чтобы вновь обрести дар речи, Коротышка подняла глаза.

      — Хоть бы вас пристрелили, — выдохнула она» — хоть бы вы умерли не сразу! А теперь давайте, бейте: я заговорила не спросясь!..

      — Все в порядке, выпускай пар, ежели хочешь. Ты хороший агент, но приучись не помирать со стыда, стоя раздетой перед парнем» которому совершенно все равно… Маленький совет профессионала профессионалу.

      — Почему, почему вы полагаете, будто я…

      — Вы ошиблись дважды, миссис Четэм. Собственно, дважды совершили одну и ту же ошибку.

      — Не понимаю, о чем речь!

      — Что бы вы там себе ни воображали, я не садист и не втыкаю в хорошеньких девушек ножи ради забавы.

      Ее веки дрогнули. В сущности, у каждого есть уязвимое местечко, особенно у молодых и неопытных. У нее, к примеру, вздрагивали веки.

      Она потерла пострадавший бок:

      — Объясните, о чем речь?

      — Я учинил маленькую проверку, и ты себя выдала, Коротышка. Нужно было вопить. Славная, наивная, избалованная девочка, получив лезвие в бок, взлетела бы на шесть футов и заорала благим матом, даже посреди гостиничного холла. Непроизвольно. А после удара по голове ты не схватилась за ушиб, что было бы нормальной реакцией. Дернулась, конечно, — и тут же вспомнила: у парня в руке пистолет, парень может оказаться нервным и при первом же резком движении нажать на спуск. Никакая провинциальная женушка не подумала бы о таком, а если и подумала — не сдержалась бы… Братство Троянского Коня, правда?

      — Я следил за её взглядом. Веки снова дрогнули: придется изживать порочную привычку, если хочешь выходить на серьезные задания.

      Она облизнула пересохшие губы.

      — Ничего не понимаю. Пожалуйста, выслушайте. — Зазвенел телефон. Девушка не обернулась молниеносно — ещё один ляпсус. Впрочем, трудно ждать чего-то условленного целую вечность, в ужасе, в унижении, а дождавшись наконец, вести себя совершенно естественно. Мэри Фрэнсис подпрыгнула бы, не зная про звонок загодя.

      Мы стояли и смотрели друг на друга, а телефон разрывался на столике меж кроватей. После пятого звонка аппарат умолк.

      — Братство Троянского Коня — и совсем не глупое братство. Задалось целью внедрить своего человека в расположение неприятеля. Сначала повесили нам на хвост хорошо приметную машину. Вынудили насторожиться. Потом подсунули тебя — в холле. Мы вчера уже встречались, конечно же, я тебя распознаю. А чем займусь после этого? Могу сдрейфить и кинуться наутек — приходилось допускать такую возможность. Однако, будучи решительным и дерзким субъектом, скорее всего, постараюсь затеять мелодраму, подойти к тебе и заручиться заложником или языком. Тогда прекрасно. Куда я тебя отведу? Разумеется, прямо в номер. Единственное место во всем Сан-Антонио.

      Девушка молчала. Молчала вся гостиница. Я чувствовал их приближение. Времени оставалось совсем мало.

      — Сюда, в номер. Зачем понадобилось устраивать развязку в самом центре многолюдного, кишащего полицией города, — не постигаю. Преотлично можно было бы напасть где-нибудь на лоне природы; впрочем, у этой публики свои соображения. А тебе надлежало войти и разыграть оскорбленную невинность, покуда мы не удостоверимся в дурацкой ошибке. Ты бы оказалась безоружной, совершенно безобидной — девушка заливается краской с ног до головы — конечно же, она безобидна! Затем раздается телефонный звонок. Если трубку беру я — люди ошиблись номером; но ты все уразумеешь. Это сигнал «будь начеку». А потом слышится стук, возможно, угрожающие голоса — или просто ключ скрежещет в замке; мы оборачиваемся, начисто забываем о тебе, а ты извлекаешь из потайного местечка пистолет и берешь неприятеля на мушку с тыла… Потайное местечко? — Я окинул комнату взглядом. — Где же оно, миссис Четэм? Где вам оставили пистолетик, покуда мы обедали? А вообще-то, к чему оставлять? Оставишь оружие, отыщут его некстати — и все пойдет прахом. Мы сами припрятали здесь пистолет — его, безусловно, обнаружили в наше отсутствие, — чего еще? Тебе просто показали, где он.

      Не спуская с неё глаз, я прошел к большому креслу подле окна. Веки девушки снова дрогнули, когда я запустил руку между подушек и вынул короткоствольный пистолет Эрреры.

      Лицо Мэри Фрэнсис переменилось. И голос тоже. Он оказался и старше, и крепче, и тверже. Это уже не была перепуганная провинциальная женушка, попавшая в чудовищное, непонятное положение. Впрочем, женушки не было с самого начала.

      — Мистер Хелм…

      Я осклабился на мгновение.

      — Вам известно мое имя?

      — Да, конечно, известно! И другое тоже: Эрик. Я пыталась вам сказать… Да, да, вы совершенно правы насчет меня, только выслушайте, нельзя же…

      Старая, добрая болтовня в последнюю минуту. В гольфе такое запрещено — противника не отвлекают, — и в стендовой стрельбе возбраняется, не говоря уже о шахматах, но в наших играх не существует правил:

      можно болтать вовсю, если найдется идиот, который будет слушать. В словах девицы могла заключаться чистейшая, золотая, девяносто шестой пробы правда — только едва ли. Времени ставить пробу не оставалось.

      — Если отойдете к двери, ляжете и прижметесь к стенке, постараюсь не убить вас шальной пулей, когда вломятся ваши страшные приятели.

      Она яростно выпалила:

      — Вы не понимаете! Это страшная ошибка, выслушайте меня! Это не то, что вы думаете, не стреляйте…

      — Зачем же непременно стрелять? Никто не войдет в эту дверь — никто и не пострадает. Хотите, чтобы друзья уцелели, — сыграйте отбой.

      — Не могу! Не могу, они уже…

      В двери зашевелился ключ. Я глубоко вздохнул, замер и навел оба ствола. Оно возвращалось, это забытое с войны чувство, очень схожее с эротическим — только связанное не с зачатием, а с убийством. Девушка глядела так, словно я внезапно вымахал до двенадцати футов — пожалуй, в некотором роде и вымахал. Человек всегда выглядит выше ростом; готовясь уничтожить ближнего.

      — Вперед, мальчики, — пробормотал я, следя за дверью. — Входите к папе! Входите и получайте.

      Мэри Фрэнснс Четэм метнула на приоткрывшуюся дверь отчаянный взгляд, закричала и прыгнула прямо на меня. Этого следовало ждать. Ничего сложного. Для меня. Ей предстояло покрыть несколько ярдов.

      Она погибла. Она лежала на полу с пулей в голове. Оставалось вывезти вон и похоронить. Я только на мгновение отвлекся от главного дела и уже снова прикидывал, как отворится дверь, как свалить первого прямо на остальных… И тут обнаружилось, что я вообще не выстрелил. Я просто замер болван болваном, а она врезалась в меня, словно атакующий центрфорвард. Прицел был точен, мишень — великолепна, — а я не мог надавить окаянную гашетку. Подвели долгие годы мирного существования — они да ещё отдаленное сходство этой девицы с Бет.

      Девушка ударила изо всех сил, отбросила меня к стене у окна, охватила с безумием отчаявшегося самоубийцы. Я уже не старался выстрелить, а пытался хотя бы не дать ей придавить один из пистолетов и самой нарваться на пулю…

      Дверь комнаты распахнулась настежь, и вошел Мак.

     

      Глава 21

     

      Я узнал его мгновенно: таких людей не забывают. Одну дикую, безумную секунду я не мог понять, откуда он взялся. Всевозможные невероятные предположения молниеносно мелькнули в мозгу. Затем возникла логическая связь: Тина исчезла — Мак появился. Все падало на места, я почувствовал облегчение. Слишком долго раздумывать над бегством Тины, как вы знаете, не пришлось, — и до чего же хорошо вдруг удостовериться в том, что тебя не покинули на произвол судьбы! Тина ушла за подкреплением.

      Неуклюже обороняясь, я выкрикнул:

      — Бога ради. Мак, уберите эту фурию, не то она застрелится из моего пистолета!

      Мак притворил дверь, подошел, ухватил Мэри Фрэнсис сзади и применил какой-то замысловатый прием. Я наблюдал не без интереса. Во время войны процветала школа мысли, утверждавшая, что Мак, великий мастер подбирать и натаскивать опасных людей, не сумел бы пробить себе кулаками выход из легкого почтового конверта.

      — Конечно, мисс, — объявил он, — ведите себя пристойно.

      Мэри Фрэнсис прекратила извиваться у него в руках и стояла» задыхаясь. Светло-каштановые волосы перепутанным облаком окутывали её лицо, между джемпером и юбкой виднелась широкая белая полоса… Впрочем, я крепко подозреваю, что Жанна дАрк взошла на костер нечесаная и с грязными ногтями. Пускай выглядит как угодно. Она сорвала мою роль Горация на мосту, поставила в дурацкое, смешное положение; но в итоге вмешательство обернулось благом. Правда, я неизменно смотрю, прежде чем стреляю и, вероятно, в любом случае не прикончил бы Мака, но… Как бы то ни было, но ежели девушка не колеблясь кидается на два заряженных пистолета, ей не нужно расчесывать волосы, чтобы снискать мое уважение. Невзирая на политические разногласия.

      Я перевел взгляд на Мака, тот выпустил девицу, и шагнул в сторону. Забавно, он ни капли не изменился. Прежний худой седовласый человек, с которым я простился в Вашингтоне перед свадьбой. И костюм был едва ли не прежним. Да, пожалуй, на коротко стриженной голове прибыло седых волос; пожалуй, на лице, не выдававшем возраста, углубились морщины; пожалуй, тусклые глаза чуть поглубже ушли во впадины — впрочем, глаза у него всегда были посажены глубоко под темными бровями. Я и забыл о бровях — неожиданно черных, казавшихся неподвластными процессу старения, высасывавшему пигмент из волос. А может, он красил их щегольства ради — об этом тоже сплетничали во время войны, только мне в такое не верилось.

      — Давненько не видались, сэр. Он посмотрел на пистолеты.

      — Ждем осложнений, Эрик?

      — Как видите. Я подумал, вы и есть осложнение. Тина не говорила, что вы поблизости. Мак заколебался.

      — Ей не разрешалось, — ответил он сухо.

      — Благодарю за доверие, сэр, — ядовито вымолвил я. — Наемная рабочая сила набирается отменной бодрости, ни черта не разумея в происходящем… Может быть, теперь, когда Тина сорвалась и выдернула вас из укрытия, вы соизволите объяснить положение вещей? Он едва заметно улыбнулся. <

      — Разве Тина не говорила?

      — Тина? Сэр, не извольте беспокоиться: Тина даже в постели не разглашает секретных сведений. Ходатайствую о представлении её к ордену Дохлой Рыбы первой степени. Я знаю только, что кто-то собирается кокнуть Амоса Даррела в Санта-Фе, а мы изящным и непостижимым образом сбиваем с панталыку силы мирового коммунизма, работая подсадными утками в Сан-Антонио…

      Я осекся. Мэри Фрэнсис Четэм подняла голову. Мак пристально посмотрел на меня.

      — Амос Даррел? Доктор Амос Даррел? Вам говорили об охоте на него?

      — Ну, конечно, — ответил я, — разве не так? Мак промолчал. Затем, после мгновенной паузы, произнес:

      — Я не знал, что вы посвящены в это. — Взглянул на девушку. — А будучи посвященным, не следует болтать при свидетелях.

      Я сморщился.

      — Надерите мне уши, сэр. Перезабыл все, чему учили.

      — Придется позаботиться, чтобы друзья этой дамы не проведали о нашей осведомленности.

      Он уставился на девушку. Та потупилась, отвела волосы от лица и принялась поправлять одежду.

      — Я хотел бы задать кучу вопросов, но лучше подожду. Подготовимся к приему гостей. Где Тина?

      — Поблизости. Не думайте о Тине. Тина выполняет приказ.

      — О да. Приказ и мне хотелось бы получить. Уже устал играть вслепую.

      — Тина помалкивала и правильно делала. Каких именно осложнений вы ждете?

      — В точности не знаю. Наши друзья, вероятно, алчут мести. Но они придумали что-то уж очень вычурное. Парадом командует великий остроумец.

      — Сколько у них, по-вашему, агентов?

      — Я видел трех мужчин и одну женщину.

      — Опишите.

      — Молодой ковбой с Дикого Запада или очень удачная подделка — бачки, черная шляпа, сидит за рулем «плимута». Субъект постарше, с усиками, в бело-зеленом джипе. Университетский хлыщ в шапочке для гольфа в синем «моррисе», предполагаемый супруг нашей застенчивой Коротышки. Их, наверное, больше» но показались только эти. Мак легонько нахмурился.

      — Похоже, у них небольшой численный перевес — пока. Подкрепление мы получим, а до того — уделите мне один пистолет. — Он улыбнулся своей неподражаемой улыбкой. — Давненько я не участвовал в операциях непосредственно, Эрик. Поглядим, не все ли позабылось.

      Я отдавал ему тридцативосьмикалиберного крошку.

      — Берете за деревянную часть, сэр, — сказал я почтительно, — и нажимаете маленькую металлическую штуковину под большой скобой.

      Он ухмыльнулся, разглядывая оружие на ладони:

      — Калибр — потяжелее вашего любимого.

      — Это не мой пистолет, сэр. Военная добыча. Тина забрала его у неприятельского агента, а самого агента прикончила.

      — А, девчонку, — сказал Мак, — по кличке Эррера.

      — Так точно.

      Мак посмотрел на меня из-под черных бровей.

      — Значит, её убила Тина? Вот и прекрасно. Он поднял курносый револьвер и прицелился мне в грудь.

     

      Глава 22

     

      Ошеломленно уставясь на Мака, я услышал:

      — Пожалуйста, бросьте пистолет на кровать, Эрик… Сегодня он вам уже не потребуется. Сара, сделайте милость, займитесь этим оружием.

      Спрашивать, кто такая Сара, было излишне. Кодовое имя стоявшей рядом девицы, известной мне в качестве Мэри Фрэнсис. Я и думал, что за всей катавасией стоит очень разумный человек… но Мак, черт возьми!

      Но, пожалуй, в чем-то я подсознательно сомневался, ибо неожиданность не вызвала оцепенения. Да и самого Мака следовало благодарить: когда-то он позаботился о моей подготовке весьма основательно. Не думаю, чтобы кого-либо из прошедших жестокую. Маком разработанную программу обучения можно было когда-либо захватить врасплох.

      Я опомнился и взглянул на маленький револьвер с большой дыркой в дуле. Затем посмотрел на Мака и ухмыльнулся.

      — Очень изысканно, сэр, — пробормотал я. — Но вы же не полагаете, будто вам вручили заряженный револьвер?

      Это было автоматической реакцией. Я все ещё не понимал, что происходит и куда клонится. Просто человек стоял напротив и целился в меня из револьвера. Если человек целится в тебя из револьвера, человек может убить, — а допускать, чтобы подобные люди невозбранно стояли поблизости, не годится. Конечно, этому самому человеку ещё две секунды назад я верил безоговорочно; однако револьвер есть револьвер, угроза есть угроза, а меня учили сперва действовать и уже потом предаваться раздумьям. Обучение сработало.

      Сработало настолько, что взгляд Мака на кратчайшее мгновение прыгнул к револьверу. Неверно в корне. Существует единственный ответ на гамбит пустого револьвера. Тот же, что и на комбинацию смотри-за-тобой-кто-то-возник. Вы немедленно спускаете курок. В итоге на полу может оказаться покойник, но, во всяком случае, покойником будете не вы.

      Мак действительно давненько не участвовал в операциях собственной персоной и, похоже было, изрядно заржавел. Он глянул вниз. «Кольт-вудсмэн» оставался у меня в руке, и, разумеется, я мог выстрелить. Я не выстрелил по соображениям отнюдь не гуманным, но баллистическим. Пуля двадцать второго калибра маломощна и не сбивает противника с ног, а у Мака находился могучий револьвер, Мак мог исхитриться и уложить меня, даже получив пулю прямо в сердце. Я обезоружил его ударом ствола по кисти.

      Мак ответил весьма проворно: ухватил мою руку в замок — не слишком надежный, но достаточно крепкий; девушка успела метнуться, сграбастать пистолет и вывернуть назад изо всех сил. Только благодаря ещё не снятому предохранителю оружие не выстрелило. Я выпустил рукоять, иначе поломался бы зажатый скобой палец. Мак не был ни достаточно молод, ни достаточно силен, чтобы удержать меня таким неумелым захватом. Я вырвался, разумеется, ударил пятившуюся девушку, сбил с ног. Пистолет вылетел у неё из пальцев и ускользнул под кровать.

      Дверь с грохотом распахнулась, однако первоочередное внимание причиталось Маку, находившемуся ближе и пытавшемуся что-то сказать. Не знаю, что — и понятия не имею, зачем в такую минуту расходовать дыхание из речи. Мак меня разочаровал. Он позабыл собственные предписания. Я сделал ложный замах, отбил неуклюжий блок и свалил Мака, словно добрый дровосек дерево. Девушка орала на меня. В жизни не встречал столь болтливого сборища диверсантов. Можно было подумать, у нас не рукопашная, а пресс-конференция для телевидения.

      Мак лежал на полу, подставляя затылок. Даже не будучи в башмаках на тяжелой подошве — встарь мы их надевали при любой возможности, я мог бы отправить его на тот свет одним пинком. Но девушка продолжала орать — уже распоряжаясь! — в открытую дверь врывались люди; убивать не было времени.

      Я повернулся, на мне повисли. Золингеновский нож извлечь уже не удалось. Чересчур много времени ушло на Мака: теперь я не мог драться по-настоящему. Их оказалось много, песенка была спета. Оставалось выбрать во всеобщей свалке одну-единственную глотку, вцепиться и повиснуть. Я воспользовался парнем, словно щитом, и выдавливал из него дыхание, пока другие колотили меня по голове и спине. Пускай не всем — всем невозможно, а этому одному не поздоровится. Куча мала шлепнулась на пол. Мои пальцы разжались. Парень ускользал, но не своим ходом: похоже, в нынешнее воскресенье в церковном хоре ему не петь. Кажется, мне тоже…

      Когда я открыл глаза, я лежал на одной половине двуспальной кровати в собственном номере. На другой половине кто-то прилежно пытался продохнуть. Я не мог изобразить озабоченности данным фактом. Профессиональная гордость отчасти была спасена. Я свалял вопиющего дурака, оказался легковерным и сентиментальным, чередуя эти состояния, меня вздули и скрутили — но, выходит, не бесплатно. Мак стоял совсем рядом. Он не особенно пострадал. Ну и ладно. Я не питал к нему ненависти. Та же самая школа. Мак неустанно повторял, что ненависть к врагу — пустая трата сил и времени. Врага надлежало убивать.

      — Бешеный психопат, — сказал он мягко, со странной начальственной ноткой в голосе. Слова прозвучали не без гордости — хотя с чего бы? — Я забыл, — пробормотал Мак. — Надо было помнить, что передо мной человек старой военной закалки, а не один из этих избалованных недотеп. Тебя не следовало брать на прицел. Как самочувствие?

      Время для жалоб на здоровье было неподходящим.

      — Проживу достаточно, — прошептал я. — Достаточно долго… или наоборот… как вам будет удобнее. Он улыбнулся.

      — Ты размяк, Эрик. Следовало убить меня, когда свалил.

      — Не успел. Он хихикнул.

      — Ты чуть не свернул шею молодому Четмэну.

      — Простите за небрежную работу, — выдавил я. — В следующий раз буду стараться.

      — Полагалось бы рассердиться на тебя. Четыре года воевали вместе — и решить, будто я… — Он осекся. — Снимаю вопрос. Я сам ошибся: не надо было размахивать револьвером. В конце концов любого из вас обучали, как собак, хватать за глотку при первой угрозе.

      — Сэр, о чем идет речь?

      — Раскинь мозгами, Эрик. Лежишь в собственном номере, в одной из роскошнейших гостиниц Южного Техаса. Тут визжали, кричали, дрались. Где же гостиничный детектив? А полиция? — Я смотрел на Мака, не отвечая. — Если я работаю не на тех людей, неужели я заручился бы полным сотрудничеством персонала и полицейских? Все комнаты — справа, слева, сверху, снизу — пустуют, чтобы никого не убило шальной пулей. Вот почему на тебя вышли именно здесь, в безопасном закрытом помещении. На улице, при неуправляемой схватке, могли пострадать невинные. Сперва мы собирались подойти в отсутствие Тины и попросить о помощи, но сомневались в твоем дружелюбии, да и Тина почти постоянно была рядом. Тогда решили захватить обоих. Счастье, что все обошлось. Я знаю тебя и опасался, что придется убивать.

      Я облизнул губы, упорно глядя на Мака.

      — Простите за причиненное беспокойство, сэр. Он коротко улыбнулся и сказал:

      — Честно признаться, ФБР отнюдь не в восторге от ваших действий, поэтому пришлось позаботиться и записать беседу на пленку… Да, в комнате микрофон. — Мак потряс головой, точно сам себя упрекал. — Нет, я не претендую на всеведение. Буду откровенен до конца: я тоже в тебе сомневался, пока не поговорили. Ведь она очень красива. Ради неё уже изменяли долгу.

      — Тина? — прошептал я. Мак посмотрел сверху вниз.

      — Эрик, только потому, что привлекательная женщина делает знак пятнадцатилетней давности и рассказывает правдоподобную историю… Тина ушла от нас через три недели после тебя! Ее уволили в Париже. С тех пор никаких связей между нами не существовало. Зато имеются убедительные данные, что у неё возникли другие связи… Если тебя снова попробуют вовлечь в преступные действия от моего имени, хотя бы спроси меня самого!

      — Разумеется, — сухо ответил я. — Только дайте визитную карточку с адресом и номером телефона. Он вздохнул:

      — Совершенно справедливая критика. Наступило короткое безмолвие. Мак спросил:

      — Ты мне веришь?

      — Да. Верю. Кажется.

      Я устал и старался больше не размышлять. Сегодня о Тине уже не хотелось думать. Хватит времени и завтра.

     

      Глава 23

     

      Утром я проснулся в пустой комнате. Солнце било прямо в окно. Все прибрали, номер выглядел чистеньким и невинным, словно здесь никогда ничего не приключалось. А что, собственно, приключилось? Маленькая потасовка, вот и все. Напряжение, изумление, обман, разочарование сами по себе не оставляют на мебели царапин.

      Вторая половина кровати опустела и была аккуратно застелена. Я смутно вспоминал, как её постояльца выкатили вон — в больницу, чистить голосовые связки и трахею. Следовало почувствовать чудовищные угрызения совести: из-за меня умницу и патриота пользуют в неотложной хирургии. Однако я уже говорил: esprit de corps у нас и в мыслях не было. Лоботрясу полагалось держать глотку подальше от чужих рук, либо, если его хоть чему-то учили, сорвать удушающий захват — восходящим ударом собственных сомкнутых рук или просто палец за пальцем. Разве я виноват, если в панике он позабыл азбучные истины?

      Минувшие события казались отменно дурацким спектаклем, и моя роль выглядела не менее, выражаясь мягко, дурацкой, чем все прочие. Непрерывно блистать, разумеется, нельзя; но приходилось признать: интеллектуальный коэффициент вашего покорного слуги опустился ниже нормы.

      Постучали. Мак вошел, не дождавшись ответа, в сопровождении другого человека, закрывшего и замкнувшего за собою дверь. Человек явно провел жизнь, тщательно закрывая двери перед обсуждением весьма важных дел. Поскольку Мак рассказал о микрофоне в комнате — а вряд ли его потрудились убрать, — возня с дверью и замком не произвела на меня особого впечатления.

      Незнакомцу на вид было лет пятьдесят; он хорошо сохранился — могучее сложение, наверняка пинал мяча в колледже. С годами прибавил немного веса — и ещё прибавил бы, если бы не гребной станок и занятия гандболом. Лицо было угловатым, как у Линкольна, и он сознавал это. Больше никаких углов не замечалось, личность предстала во всех отношениях очень обтекаемая.

      Я не без интереса подметил, что в руках он держал тщательно свернутую пелеринку Тины. Держал осторожно и с намеком на смущение — некоторые мужчины именно так обращаются с принадлежностями дамского туалета, дабы вы. Боже упаси, не заподозрили, что они любят поглаживать женские одежды фетишизма ради. Перед Рождеством эта публика покупает кружевное подарочное белье, стоя перед прилавком с таким видом, будто берет в руки не черные трусики, а черную кобру.

      Он положил пелеринку в изножье кровати. Несомненная задача, однако разгадывать её ни к чему. Пелеринку могли снять — с живой или мертвой, Тина могла бросить её, удирая. Но зачем норку принесли сюда и демонстративно водрузили на мое одеяло? Со временем это выяснится. Незачем расточать мозговые силы, не узнав побольше.

      Я посмотрел на Мака.

      — Сколько ключей подходит к этой двери? Все равно что лежать в общественной уборной.

      — Это мистер Денисон, — ответил Мак. — Предъявите удостоверение, Денисон, как полагается.

      Переиздание президента Линкольна вынуло впечатляющую карточку. На карточке стояли внушительные слова. Очень похожие купончики вкладывают в коробки с печеньем.

      Я сказал:

      — Прекрасно. Действующие лица представлены. Что дальше?

      — Он хочет задать несколько вопросов, — продолжил Мак. — Отвечайте как можно подробнее, Эрик. Между организацией мистера Денисона и нашей — полное доверие и сотрудничество.

      Слово «нашей» прозвучало приятно. Это означало, что я, хотя и временно, принят назад.

      — Полное?

      — Полное.

      — 0*кей, — сказал я, — что вы хотите выяснить, мистер Денисон?

      Как и следовало ожидать, он хотел выяснить все — и в подробностях. Я рассказал все. Он не поверил ни единому слову. Нет, он не думал, будто я лгу, но и не считал, что говорю правду. Вообще ничего не думал — ни того, ни другого. Просто собирал слова, произнесенные неким М. Хелмом, подобно тому, как врач брал бы мою кровь или мочу.

      — Угу, похоже, почти все выяснили, — сказал он наконец. — Выходит… — Он справился в своих записях: — Выходит, эта женщина показывала вам удостоверение, выданное некой подрывной организацией?

      — Да, сказала, что нашла его среди вещей убитой девушки.

      — Возможно, извлекла свое собственное. Номер не припоминаете?

      — Нет. Кодовое имя значилось Долорес.

      — Если бы вы с достаточным вниманием прочли приметы предъявителя, мистер Хелм, то обнаружили бы весьма слабое соответствие мисс Эррере.

      — Вероятно, — ответил я. — Правда, обе темноволосые и примерно одного роста. Глаза, конечно, различались. — Я поймал себя на непроизвольной, неуместной мысли: какими же словами неведомый твердокаменный член партии описывал Тинины глаза?

      — Тело, говорите, спрятано в заброшенной шахте Сантандер?

      — Верно. Справьтесь у Карлоса Хуана в Серрильос, он расскажет, как добраться туда. Ехать легче всего на вездеходном пикапе или джипе.

      — Мне кажется… — Денисон заколебался.

      — Да?

      — Мне кажется, вы слишком легкомысленно позволили втянуть себя в эту историю. Просто диву даюсь, как почтенного гражданина, женатого» отца троих детей, сумели убедить…

      Вмешался Мак.

      — Теперь моя очередь, Денисон. Огромное спасибо, что пришли.

      Денисон вышел недовольный. Мак затворил за ним дверь, двинулся к картине на ближайшей стене, вынул из-за рамы микрофон и с корнем выдернул провод. Микрофон полетел в мусорную корзину, а Мак обернулся ко мне.

      — Тебе повезло, Эрик, сам не знаешь как.

      Я посмотрел на дверь, за которой исчез Денисон.

      — Догадываюсь. Ему очень хотелось упечь меня. Мак покачал головой.

      — Речь не об этом, хотя все правильно. — Он подошел к постели и безо всякого смущения погладил мех пелеринки.

      — Тина ускользнула. Спряталась в гостинице, пыталась переждать, но попалась на выходе. Отобрали пистолет, приказали заложить руки за голову. Тогда объявился небольшой метательный нож…

      — Я об этом не знал. Наверное, потихоньку сняла с убитой. — Я скривился: — Пари держу, никто серьезно не пострадал. С ножом у неё дружба прохладная.

      — Одному из людей Денисона кладут стежки на физиономию, но рану не назовешь тяжелой. На физиономии второго оказалась вот эта пелерина. Пока он выпутывался, Тина исчезла. На сей раз, выходит, ничья. По крайности, ты жив и способен давать показания.

      Я уставился на Мака. Мак безмолвствовал. Я задал вопрос, которого он ждал:

      — Что значит… на сей раз?

      — О, — сказал Мак, — она уже проделывала такие шутки, выполняя мои приказы. Но прочих лопухов покидала мертвыми. — С минуту он глядел на меня. —

      Тина разыскивала всех наших старых сотрудников, Эрик, — тех» работавших во время войны. Изумления достойно, сколькие созрели для небольшого приключения, даже добропорядочные отцы семейств. Распознав схему, я выслал оперативников предупредить каждую возможную жертву — да Эррера не успела вовремя.

      Последовало короткое молчание.

      — Тину следует отыскать и остановить. Она достаточно навредила. Отыщи и останови. Навсегда.

     

      Глава 24

     

      Я заплатил по счету, и женщина за окошечком гостиничной кассы произнесла с приятной улыбкой:

      «Приезжайте еще, мистер Хелм».

      Не знаю, зачем я требовался им снова после вчерашнего побоища, да и сама она вряд ли знала: но эта фраза на Юго-Западе стала у служащих дежурной. Въезжаешь ли пять раз на дню или вообще не собираешься возвращаться — все равно получаешь приглашение.

      К северу от Сан-Антонио тянутся бесплатные дороги — во всяком случае, калифорнийцы зовут подобные дороги «бесплатными», а в Техасе они, возможно, именуются иначе. Машина бежала ровно и привольно, времени для раздумий хватало. Думал я в основном о выражении лица, которое состроил Мак, услышав, куда я послал его. На мгновение он даже утратил свой любезный, улыбчивый, мирный вид. Не слишком-то я и полагался на этот вид.

      Поделать Мак не мог ничего — разве только вызвать Денисона и арестовать меня, а это было не в его духе. Он огорчился, рассказал, как найти его, если передумаю, и вышел, крадучись и оставив на кровати норковую пелеринку. Сейчас она лежала в фургоне, а я мчался на север по четырнадцатому шоссе. Шоссе, по моим расчетам, примерно соответствовало направлению старинной тропы Шони Трэйл, ведшей на Канзас… Выходило, я не вполне избавился от Тины — и коль скоро вы полагаете, что Мак позабыл пелеринку случайно, то не знаете Мака. Он всучил мне Тинину вещь, будучи справедливо уверен в том, что я не продам, не сожгу, не выкину её вон. Избавиться от норок можно было одним-единственным путем и, хотя планы Мака выглядели зыбко (ведь я понятия не имел, куда бежала Тина, и Мак этого не знал), сомневаться не приходилось: ежели мы встретимся, Мак и его люди не окажутся слишком далеко.

      Что ж, это было его печалью — или Тининой. Хочет вернуть свои меха — пускай приходит и берет. Хочет поймать Тину — пускай приходит и ловит. Я не мальчик на посылках и не легавый пес — ни для Тины, ни, для Мака. Порезвился, вспомнил задиристое, лихое военное прошлое — и, в сущности, оскандалился. Пора снова становиться мирным странствующим писателем, любящим отцом, преданным мужем — хотя над последним ещё придется поработать после всего приключившегося.

      Я свернул с бетона и поехал на север по узким, извилистым проселочным дорогам, чтобы лучше почувствовать дух местности. Заночевал в фургоне. Утром пошел сильный дождь. Если предполагаемый соглядатай следовал за мной не на джипе, то повеселился он от души. Местами «шевроле», невзирая на специальные шины и четырехступенчатую передачу, едва ухитрялся преодолеть потоки грязи. Не беда. Править вездеходным грузовиком хорошо: колеса не слетят, когда под ними окажется не слишком сухая и ровная дорога.

      Я пересекал реки, чьи имена звенели великой историей Запада: Тринити, Колорадо, Брасос, Ред Ривер. Небо прояснилось. Изводя фотопленку погонными ярдами, я миновал Оклахому и проник в юго-восточную область Канзаса. В начале века здесь обнаружили цинк и свинец, перекопали весь край, усеяли его громадными темными терриконами у ныне заброшенных, разрушающихся шахт — зловещий пейзаж и создает чертовские трудности для писателя, пытающегося вообразить, как выглядела местность перед нашествием рудокопов.

      Пора было, выполнив основную задачу, пробираться на запад. Или прямо домой — да только уверенности, что домой хочется, не ощущалось. И если ехать домой, что говорить Бет? Вы думаете, я медлил, изобретая оправдания непростительным поступкам? Пускай так, но обидно же, право, добраться почти до самых Абилена, Эллсуорта, Хэйза, Додж-Сити — старых буйных скотоводческих городов — и не взглянуть на них.

      Абилен не стоил истраченного времени. Горожане и знать не желали о своем ковбойском прошлом. Президентом Эйзенхауэром гордились, по-видимому, куда больше, нежели Диким Биллом Хикоком. Как автор вестернов я этого понять не могу. Эдлсуорт оказался сонным степным городком, расположенным у большой железной дороги. Хэйза достичь не удалось, ибо смеркалось, да и слишком надо было забирать к северу. Я правил на юг и запад и, когда смеркалось, въехал в Додж-Сити. Пришло время принять ванну и выспаться в настоящей кровати; я остановился в первом же приличном мотеле, почистился и отправился поесть в город. Додж-Сити впадал в противоположную крайность: выглядел историческим музеем. Я покружил по темным улицам, прикидывая, куда бы пойти поутру.

      В номере мотеля исступленно звонил телефон. Я никого не знал в этом городе, никто не знал, где я, — но телефон звонил. Тихонько притворив дверь, я поднял трубку.

      — Мистер Хелм? — заговорил управляющий мотелем. — Вы только что въехали, я видел. Междугородный звонок из Санта-Фе, Нью-Мексико. Одну минутку.

      Я сел на кровать и подождал. Услышал вызов оператора, сигнал, раздавшийся в пятистах милях, услышал голос Бет. Звук этого голоса навеял чувство вины и стыда. Можно же было позвонить из Сан-Ан-тонио, как обещал. Но пошлю мальчикам пару открыток. На открытке ничего существенного писать не принято.

      — Мэтт?

      — Да?

      — Мэтт, — сказала она диким, беззвучным голосом, — Мэтт, Бетси исчезла! Прямо из манежика на крыльце, час назад, я готовила обед… И прежде чем вызвала полицию, этот человек, помнишь — у Даррелов, большой, неприятный, — Лорис, — позвонил и сказал, что девочка в безопасности, если… — Бет запнулась.

      — Если что?

      — Если ты согласен помочь. Он велел передать тебе… передать, что они ждут тебя с предложением. Сказал, ты все поймешь… О Мэтт, что это… что же делается?

     

      Глава 25

     

      Я положил трубку и посидел несколько минут, уставясь на безмолвный аппарат. Наверное, думал — только думать, ежели разобраться, было не о чем. Следующий ход выглядел очевидным. Лорис дал Бет подробные указания: не только, о чем говорить, но и ещё отыскать. А проследить за моими эволюциями в последние два дня мог исключительно и единственно хвост. Этот хвост, безо всякого сомнения, пребывал неподалеку и смотрел, как я восприму телефонный звонок жены.

      Приказывали спешить домой и получать дополнительные инструкции по прибытии. Выбирать не приходилось. От соглядатая ожидают доклада. Я даже позвонить, куда следовало, не мог: чем черт не шутит, а вдруг линию прослушивают? Нужно покорно и демонстративно выехать в указанном направлении, а хвост ринется к телефону и сообщит: первая ступень благополучно отвалилась, ракета выходит на рассчитанную орбиту.

      Я поднялся, быстро упаковал вещи, побросал их в фургон, забрался в кабину. В пределах городской черты трудно было уследить, движется ли позади наблюдатель. Он оказался добросовестным работником, я приметил его в зеркале, едва лишь покатил по загородному шоссе. Попробуй не приметь! Он вел машину с четырьмя фарами, которые следовало бы запретить. Эти фары действуют в двух режимах: на первом — просто ослепляют (временно), а на втором (сущая конфетка) — испепеляют сетчатку и выжигают зрительный нерв, если шофер вовремя не притушит свои прожекторы, чего не делают почти никогда, особенно подлетая сзади.

      Парень веселился напропалую. Не следить за ним приходилось, а удерживать пикап на дороге, пока четыре фары сверкали из обоих зеркал. Настал его черед кукарекать! Я изрядно погонял преследователя по трем штатам, тот решил, будто над ним издеваются, и теперь устраивал проводы с великой помпой.

      Мы неразлучно миновали первый городок к западу от Додж-Сити, но вдруг провожатый исчез. Я продолжал путь, понимая, что предоставлена возможность смыться — без этого совесть не позволит парню заснуть. Прошли долгие пятнадцать минут; затем сзади вырвался автомобиль, делавший, по меньшей мере, миль восемьдесят пять, промелькнул — и ушел на запад по ровной, прямой дороге. Новый белый «шевроле».

      Уверенности» что проехал мой человек, не было; но он караулил на шоссе и пристроился сзади. Так мы и покрыли ещё с полдесятка миль, потом соглядатай покинул мое зеркало. Я обернулся и вовремя заметил, как он причаливает у придорожного кафе. Полминуты спустя я ринулся вспять, остановился, не доезжая до места, и прошел остальное расстояние на своих двоих. Белый «шевроле» с акульими плавниками стоял, запаркованным среди полудюжины других машин, и пустовал: мой человек обретался в здании.

      Пришлось подождать. Исполнив долг и отрапортовав, соглядатай потчевал себя чашкой кофе и ломтиком пирога. Только не выпивкой — в Канзасе тоже большие строгости со спиртным. Наконец, он вышел. Я очутился сзади, пока парень медлил у автомобиля, нашаривая в кармане ключи. Профессионал: застыл не шевелясь, когда «кольт-вудсмэн» уткнулся ему в спину.

      — Хелм? — спросил он, помолчав.

      — Так точно.

      — Ты дурак. Я только что беседовал с людьми в Санта-Фе. Любая глупость обойдется твоей дочке…

      Предохранитель пистолета мягко щелкнул в темноте, и парень умолк. Я ласково промолвил:

      — Не напоминай об этом, детка. Могу потерять самообладание. Фургон стоит на дороге. Пойдем.

      Он вел машину, а я держал его на прицеле. В девять тридцать мы подкатили к моему домику в мотеле Додж-Сити. Казалось, что уже гораздо позднее. Жаль было проделывать такой кусок дороги попусту, но лишь сюда я мог доставить соглядатая, не привлекая внимания. К тому же требовался временный штаб с телефоном.

      — Подними-ка сиденье, — сказал я, выйдя из кабины. — Под ним моток проволоки и кусачки.

      Парень оказался маленьким — я увидел это, когда закрыл дверь и включил свет, — маленьким, потертым, незаметным человечком в коричневом костюме. И глаза его были коричневыми: блестящие, круглые, словно дешевые мраморные шарики. Я скрутил ему проволокой сперва руки, затем лодыжки. Пистолета не отыскалось. Я сел к телефону и набрал междугородный номер. Мак отозвался немедленно. Ожидал этого звонка, что ли?

      — Говорит Эрик. Кафе «Парадиз», десять миль к западу от Симарона, Канзас; междугородный звонок в Санта-Фе, Нью-Мексико, незадолго до девяти часов — по какому номеру? Установите — оцените место и позвоните сюда.

      Я назвал номер своего телефона и положил трубку. Человечек смотрел карими, ничего не выражавшими глазами.

      — Моли Бога, чтобы установили. Иначе устанавливать тебе.

      Человечек презрительно расхохотался.

      — Думаешь, я скажу, мистер?

      Я вынул из кармана «золинген» и принялся чистить ногти длинным лезвием. Ногти, правда, были чистыми, но это превосходная, хотя и немного избитая угроза.

      — Думаю, да, — сказал я, не глядя.

      Он оборвал смех. Мы молча ждали. Немного погодя я вытащил журнал и прилег почитать. Не стану уверять, будто понимал прочитанное. Прошло дьявольски много времени, пока телефон зазвенел.

      — Эрик слушает. Раздался голос Мака:

      — Отель «Де Кастро», Санта-Фе, мистер Фред Лоринг.

      — Разумеется, Фрэнк Лорис?

      — Описание подходит.

      — Мистер Лоринг один или с ним жена и маленькая дочь? Или только маленькая дочь?

      Мак ответил не сразу. Потом произнес:

      — Так вот оно что!

      — Вот оно что.

      — Еще не передумал?

      — Я вам позвонил, верно?

      — Стало быть, договорились?

      — Да, — ответил я. Выбора не оставалось, требовалась помощь Мака. — Договорились.

      — Ты помнишь мою просьбу? Сам выйдешь на связь?

      — Не подстегивайте. Все помню. И на связь выйду сам. Лорис один?

      — Да, — сказал Мак, — один.

      Я глубоко вздохнул. Все выходило куда легче, чем ожидалось.

      — Вы следите за ним? Я должен дотянуться до Лориса немедленно по прибытии, в любое время суток.

      — Следим, — ответил Мак. — Дотянешься. Только помни, я не Лорисом интересуюсь. Эту фразу я пропустил мимо ушей.

      — Теперь пошлите сюда человека со значком и удостоверением, успокоить управляющего. Наверняка подслушивает и наверняка начинает нервничать. У кафе «Парадиз» остался белый «шевви» пятьдесят девятого года. Хотите избежать расспросов — позаботьтесь о нем. А здесь лежит водитель белого «шевви». Скажите человеку со значком, чтоб не подпускал парня к телефону. Он уже рапортовал, пускай не тревожит клиентов лишними звонками.

      — Мы, к счастью, присматривали за тобой с почтительного расстояния, когда поняли, что присматривают другие. Один из моих людей — в Додж-Сити. Приедет минут через десять.

      — Да, ещё потребуется быстрая машина. У вас не завалялось «ягуара» или «корвета»? Мак расхохотался:

      — Кажется, нет, но у моего мальчика весьма быстроходный маленький «плимут». Говорят, выжимает до ста тридцати — должно устроить.

      Я застонал.

      — То самое чучело с плавниками* что я видел в Техасе? Ладно, если другое не выдается…

      — Не разбейся по дороге, Эрик…

      — Да?

      — Мы не думали, что у них достанет наглости вернуться в Санта-Фе. Их искали повсюду, только не там. Лорис не говорил, что им нужно?

      — Я беседовал только с женой. По словам Лориса, у них мой ребенок и какое-то предложение ко мне. Сверх этого не знаю…

      — Понятно, — Мак заколебался. Наверное, хотел сказать, как он доверяет мне, как на меня полагается, как огорчен будет, если… Но промолчал — и слава Богу. — Хорошо. Доберешься до Санта-Фе — позвони по этому номеру…

      Я записал и опустил трубку. Посмотрел на сидевшего в углу человечка.

      Тот вызывающе объявил:

      — Наплевать, мистер. Лорис тебя пристукнет одной левой.

      — Лорис? — я ухмыльнулся, и довольно злобно. — Давай не говорить о ходячих покойниках, кочерыжка.

      Он приоткрыл было рот, но осекся и умолк. Вскоре раздался стук. Я взял пистолет и открыл с обычными предосторожностями. Предосторожностей не потребовалось. Вошел молодой человек, носивший при последней нашей встрече черную шляпу и сидевший за рулем «плимута». Теперь он походил на студента. Изменение было к лучшему; впрочем, почти любое изменение было бы к лучшему.

      — Ведите с оглядкой, — предупредил он. — Телега кажется неуклюжей, но это форменная стрела. Я указал на человечка.

      — Присматривайте за ним. Чтоб и духу его у телефона не было. Вот ключи от фургона. Полегче с педалью газа: под капотом не гоночный мотор, не усердствуйте.

      — А у вас имеется все, кроме тормозов. Не изобрели в Детройте. Помните об этом, когда поедете через горы.

      Я кивнул и пошел забирать саквояж из фургона. Молодой человек отправился к пленнику. Мы не попрощались.

     

      Глава 26

     

      Пока служащий заправлял бак, я поднял давление во всех шинах на два фута. Затем пару раз обошел вокруг автомобиля, разминая ноги, разглядывая новообретенную колымагу с ужасом и удивлением. Передо мной стоял уродливейший представитель самоходной техники, мерзейший изо всех, с которыми сводила злосчастная судьба — не исключая полированного лимузина Бет. Ветровое стекло вздувалось громадным пузырем, по-видимому, для того, чтобы в солнечный день передние сиденья становились непригодными для обитания. Сами посчитайте, сколько этих четырехколесных сковородок несется по западным дорогам, завесив стекла журналами, картами, полотенцами — чем угодно! — лишь бы не изжарился экипаж. Комментарии будут излишни. На багажнике между плавниками торчал детский ночной горшок. Думаю, горшок, ибо к запасному колесу это устройство не относилось. Я присмотрелся. Провести несложную ассенизационную систему — и ребенку не придется терпеть до ближайшего мотеля.

      — Три сорок, мистер, — объявил служащий. — Масло и вода в порядке. Хорошая у вас машина. И зачем только люди покупают паршивые заграничные модели, если есть великолепные свои?

      О вкусах, пожалуй, не спорят. Я уплатил, забрался в автомобиль, припомнил, что стартер, непонятно почему, запускается ключом зажигания, правый ряд кнопок управляет обогревом, а левый — переключением скоростей. Включать вторую передачу, выискивая на приборной панели маленькую белую кнопку, — идиотская выдумка! Очевидно, я старомоден. Перед глазами зажглось множество разноцветных лампочек, но амперметра не было, давление масла хранилось в тайне, а о тахометре не приходилось и мечтать. Я повернул ключ, надавил кнопку номер один, тронул педаль газа.

      Машина требовала привычки, она виляла, вздрагивала, но в конце концов побежала по шоссе прямо. Стрелка спидометра дошла до сорока пяти миль, я вытянул руку и нажал кнопку два. Где-то притаилось хитрое устройство, автоматически меняющее скорость. Но я привередлив и люблю орудовать передачами собственноручно. Стрелка подскочила к восьмидесяти, а зверюга ещё только разгонялась. Я ударил по кнопке три и со свистом превысил сто миль: теперь к завыванию ветра присоединился низкий рев пары четырехствольных карбюраторов, поглощавших воздух…

      Чертовская машина! Не только могучий двигатель — нынче у всякого под капотом могучий двигатель, — но какая устойчивость! В крикливую упаковку, сотворенную безмозглыми дизайнерами, славная команда инженеров поместила настоящую, надежную вещь. Я размышлял, как бы продать лимузин, а потом обзавестись подобным автомобилем. Возьму представителя фирмы на мушку и потребую поставить рычаг вместо кнопок…

      Мысли блуждали, я мчался вперед. Обдумывать ничего не требовалось. Все было уже продумано, все решено. Следовало как раз не думать, пока не придет время.

      До Ла Хунты, название которой произносят на испанский лад, оставалось около двухсот миль. Я шел с опережением графика; нашел открытое кафе, проглотил кусок сырого яблочного пирога и промыл горло чашкой кофе. Затем повернул на юго-запад, к Тринидаду и Ратону. Досадно ехать этой дорогой в темноте, упуская чудесное мгновение, когда над кромкой равнины возникают заснеженные пики Скалистых Гор. Средь бела дня, если постараться, можно даже представить, какими глазами глядели на них первопроходцы, проскитавшиеся в прериях месяца два.

      Я не думал ни о Бетси, ни о Бет, ни о Лорисе, ни о Тине, ни о Маке. Я просто гнал машину, слушая рев мотора, вой ветра, шелест шин, делая сотню миль в час, когда позволяла дорога — на плоской равнине это позволялось почти везде. Однако за Тринидадом шоссе потянулось в горы, к перевалу Ратон, к моему штату Нью-Мексико. Обладая столькими лошадиными силами, ехать вверх было припеваючи; вот спускаться было куда сложнее, тормозами пришлось пользоваться вовсю. Они разогрелись и ослабли. Я и не пытался тормозить передачей — только сама кнопочная трансмиссия ведала, какую нагрузку может выдержать. К тому же у неё имелись собственные понятия о быстроте включения, изрядно отличавшиеся от моих.

      На равнине запах паленых тормозных прокладок постепенно улетучился. На развилке у города Ратон я повернул влево, к Лас-Вегасу. Да-да, в Нью-Мексико имеется собственный Лас-Вегас. Там я выпил ещё одну чашку кофе и уплел яичницу с ветчиной. Чуть попозже небо на востоке начало светлеть. Ведя фургон, я приехал бы в город около десяти утра, как и предупредил Бет. На «плимуте» доберусь не позднее шести и получу достаточно времени для намеченных приготовлений…

      Рассуждая в этом духе, я только чудом не рухнул в пропасть у перевала Глорьета, за пятьдесят миль от дома. Проходя поворот на большой скорости, у «плимута» внезапно отказали тормоза — ни дать ни взять, роликовый конек. Другая машина слетела бы на самое дно каньона, однако моя с визгом вышла из чудовищного заноса, хотя и перегородила при этом всю дорогу. К счастью, за поворотом никто не ехал навстречу. После этого на горном шоссе я работал только на второй передаче, осторожно пользовался компрессией — и вообще правил куда осмотрительнее. Спешить было незачем.

      Я въехал в город по узкому проселку, а не по магистрали, чтобы ускользнуть от возможного наблюдения. Первая повстречавшаяся бензоколонка стояла закрытой, но рядом находился телефон. Я остановился — тормоза достаточно остыли и могли изредка приходить в действие, — с трудом разогнувшись, вышел и позвонил по номеру, данному Маком.

      Трубку сняли.

      — Алло? — сказал я. — Экспресс «Додж-Сити — Санта-Фе» прибыл на третью колею!

      — Что? — спросил парень. Чувство юмора у некоторых людей отсутствует. — Мистер Хелм?

      — Он самый.

      — Объект по-прежнему в номере отеля «Де Кастро». — У собеседника были деловитая, отрывистая манера говорить и восточный акцент. — С ним женщина.

      — Какая?

      — Не по нашей части. Он подобрал её в баре. Что вы намерены делать?

      — Покараулю в холле, пока не выйдет.

      — Разумно ли это?

      — Поглядим — увидим. Наблюдения не снимайте, а то, чего доброго, ускользнет черным ходом.

      — Я приду сам, — ответил голос. — У телефона останется человек, на случай, если у вас будет нужда в срочной связи, он любое сообщение передаст прямо мне.

      — Прекрасно, — сказал я. — Благодарю. Я повесил трубку, вынул ещё дайм и позвонил опять. Бет ответила почти сразу. Если она вообще спала, то, разумеется, не слишком крепко.

      — С добрым утром.

      — Мэтт? Где ты?

      — В Ратоне, — сказал я. Разговор могли подслушать. — В горах вышла маленькая авария, полетела подвеска — я слишком быстро ехал. Удалось добудиться одного парня и позаимствовать «плимут». Повешу трубку и немедленно тронусь. — «Плимут» получал оправдание, коль скоро меня заметят. Оправдание получили также любые непредвиденные задержки. — Что нового? Были свежие инструкции?

      — Еще нет.

      — Спала?

      — Чуть-чуть. Разве я могла спать?

      — Тогда нас двое. Хорошо. Если позвонит, скажи ей, что я немного запаздываю, объясни почему.

      — Ей? — только и спросила Бет.

      — Теперь позвонит женщина, — ответил я, уповая на правоту собственных слов.

     

      Глава 27

     

      Это была мексиканка: темноволосая, чувственная, но чуть перезрелая, ибо латинская раса рано теряет свежесть. Мексиканку обтягивали маленький серый жакет из нейлоновой шерсти, надетый поверх желтого свитера, и серая юбка, отделанная у подола хитрым плетением. Если подобные девицы обзаводятся узкими юбками (что случается нечасто), юбки всегда слишком длинны; и, странным образом, чем девица продажнее, тем юбка длиннее. Казалось бы, полагается наоборот.

      Сия девица расфуфырилась в пух и прах. Она пересекла холл гостиницы, щелкая высокими каблуками, и вышла на освещенную утренним солнцем улицу. Затем появился незнакомец и купил газету у табачной стойки. Отрывистый голос этого парня я слышал недавно в телефонной трубке. Незнакомец прошествовал мимо, направляясь в кафе: умеренно высокий, хорошо сложенный субъект в сером костюме — на мой вкус чересчур молодой, красивый, слишком уж чисто выбритый. Воплощение современного полицейского офицера, хорошо обученного математике, стрельбе и дзюдо. Он казался в состоянии скрутить меня одной рукой, а другой в это время прикуривать — да возможности такой никогда не получил бы: слишком славным выглядел мальчиком. Я чуял, что с ним ещё доведется хлебнуть горя.

      Он прошел, не глядя на меня, только чуть заметно кивнул, давая понять, что девица та самая и, раз она убралась, могут начаться приключения. Не худо бы. Я просидел в холле уже полтора часа.

      Парень едва успел миновать меня, когда объявился Лорис — на площадке маленькой лестницы, уводившей в глубь отеля. Он зевал. Ему следовало побриться, но с моей щетиной придираться к чужой внешности было бы грешно. Я, было, и запамятовал, какой это великан. Он стоял там, наверху, — чудовищно большой, красивый — на бычий манер. Отель просто кишел молодыми красивыми людьми. Я почувствовал себя старым, как вознесенные над городом вершины Сангре де Кристо, уродливым, точно адобовая кладка, злобным, словно гремучая змея. Со вчерашнего утра — четыреста миль на «шевроле», потом ещё пятьсот — на «плимуте»… Впрочем, какая разница? Утомление лишь анестезировало мою совесть, ежели таковая наличествовала, но это было маловероятно. Когда-то Мак на славу потрудился, чтобы её не стало. Совесть, говаривал он, — досадная помеха в нашем деле.

      Лорис опустил взгляд и увидел меня. Ох и паршивый агент! Его глаза расширились, метнулись к телефонным будкам в углу. Конечно, первым его порывом было ринуться, доложить, попросить распоряжений.

      Я слегка покачал головой, чуть заметно кивнул в сторону выхода. Затем свернул журнал, чтением которого якобы занимался полтора часа, и заметил, что Лорис на несколько секунд застыл. Парень соображал отнюдь не молниеносно. Как раз на это я и рассчитывал.

      Он спустился с лестницы, миновал меня, помедлил и вышел на улицу. Я небрежно встал и отправился следом. Лорис топтался снаружи, медленно подвигаясь влево, проверяя — на месте ли ваш покорный слуга. Терять меня Лорису не хотелось, даже если было не ясно, что делать в дальнейшем. Я приехал раньше, чем он рассчитывал.

      Он шел, поминутно оборачиваясь, направляясь к речке Санта-Фе — в эту пору года просто мутной струйке воды, журчавшей по песчаному ложу меж высоких берегов. Кое-где берега облицованы камнем. Весной река разливается, вызывая в округе немалое беспокойство. Вдоль берега тянется узкий зеленый парк — деревья, трава, столики для пикников; улицы переползают реку по низким изогнутым мостам, похожим на огромные водостоки. Лорис вошел в парк и двинулся вверх по течению, прямо по траве, мимо столиков, явно подыскивая укромное местечко. Ему позарез требовалось укромное местечко, чтобы при необходимости слегка пристукнуть меня. Только так он и способен был рассуждать.

      Я ступал за ним, пристально глядя в широченную спину, и исходил ненавистью. Теперь я мог себе такое позволить. В дальнейшем нужды в хладнокровии не намечалось. Я выманил его на открытое пространство и мог размышлять о Бетси, о Бет, которая сходит с ума, оставшись дома, и не может уснуть. Я даже мог казаться мелочным и припомнить небольшой удар под ложечку, и другой легкий удар по шее, и дружелюбный пинок в ребра. Я подвел черту под счетом господина Фрэнка Лориса и, нимало не удивившись, обнаружил, что парню нет никакого резона продолжать существование.

      Местечко он выбрал не хуже, чем выбрал бы я сам, шагая средь бела дня в центре пробудившегося города, где тысячи законопослушных граждан торопятся на свою законопослушную работу. Лорис сбежал с берега, перепрыгнул по камням и пропал под аркой моста. Я скользнул по пятам.

      Под мостом царили сумерки. Над нами лежала дорога и широкие тротуары; свет виднелся только двумя полумесяцами по обе стороны. Справа журчала речка. Я двинулся к Лорису. Он заговорил, когда я приблизился. Говорил он раздраженно, угрожающе. Наверное, спрашивал, какого черта я здесь делаю, объяснял, что произойдет с Бетси либо мною самим, если только я вздумаю…

      Слов я не разобрал — из-за шума воды, а возможно, по невниманию. Слова Лориса меня совсем не интересовали. Наверху неслись две машины — очень кстати. Я вынул пистолет и пять раз выстрелил Лорису прямо в грудь.

     

      Глава 28

     

      Это смахивало на чистое излишество; но пули были маленькими, противник — большим, а стрелять приходилось наверняка. Великан остолбенел, даже не шевельнулся, покуда я опустошал половину десятизарядной обоймы. Под мышкой у него топорщил одежду какой-то револьвер, но Лорис и не пытался извлечь оружие. Профессиональные силачи почти не поддаются дрессировке в огнестрельном смысле. Лорис наклонил голову, бросился, вытягивая громадные лапы вперед. Я отступил и подставил ногу.

      Он рухнул и не поднялся. Хрипящее дыхание простреленных легких не особенно ласкало слух. Будь

      Лорис оленем, я добил бы его из милости, но людям такую милость оказывать не принято. Оставлять отверстия в неподходящих частях тела не годилось. Маку ещё придется сочинять правдоподобную легенду для газетчиков.

      Лорис выгнулся и перекатился на бок. Я склонился и выдернул его револьвер. Огромная пушка, именно такую он и должен был таскать на себе, чтобы не использовать в нужную минуту. Я понес окровавленный револьвер к выходу и отпрянул, услышав, что кто-то бежит, скользя по камням.

      Тот самый бойскаут в сером костюме приближался, подняв короткоствольный пистолет. Отважный малый, так и нужно действовать, ежели носишь значок и блюдешь безопасность граждан — только я посчитал его действия неразумной бравадой.

      — Брось оружие! — скомандовал я из темноты. Он обернулся и сразу осекся.

      — Хелм?

      — Брось! — повторил я. Парень казался вполне способным вспомнить о служебном долге, увидев изрешеченное тело.

      — Но…

      — Мистер, — сказал я негромко, — бросьте револьвер. Больше повторять не стану. — Меня сотрясала дрожь. Наверное и голос дрогнул. Револьвер упал на песок. Я сказал: — Теперь отойдите. — Парень подчинился. — Теперь повернитесь.

      — Какого черта вы творите? Я слышал выстрелы… — Неподалеку раздалось хрипение. Лорис, как выяснилось, ещё не умер. Парень в сером костюме так и подпрыгнул: — Дьявольщина! Вы, идиот!..

      — Что вам насчет меня ведено?

      — Оказывать всевозможное содействие…

      — Руганью не содействуют.

      — Я сам вывел вас на него, — возразил парень, — Вывел, а вы взяли и хладнокровно застрелили человека!

      — Что же было делать, поцеловать его?

      — Я понимаю ваши чувства, мистер Хелм, — выдавил парень. — У вас похитили ребенка, но брать правосудие в собственные руки…

      — О правосудии толкуете вы один.

      — Да живой он мог бы привести нас…

      — Никуда. Он был тупым, но не до такой же степени. И говорить не стал бы ни в коем случае.

      У подобных особей нет ни воображения, ни нервов — нажимать не на что. А вот при нашей оплошности он добрался бы до Бетси и убил бы девочку. Только так и. мог он привести нас к ребенку, и пришлось бы дожидаться последнего мгновения, проверяя, туда ли он движется. И, наверное, помешать не удалось бы. Оставшись, как вы говорите, в живых, он мог оказаться дьявольски крепким орехом. Лучше пускай подыхает. Вы, безусловно, вызовете «Скорую помощь» — парень ещё дышит. Скажите доктору, чтобы проявлял крайнюю осторожность. Выжить Лорис не должен.

      Молодой человек был потрясен моим бессердечием.

      — Мистер Хелм, нельзя же устраивать самосуд! Я уставился на него, и он заткнулся.

      — Как ваше имя?

      — Боб Кэлхун.

      — Мистер Кэлхун, выслушайте меня внимательно. Я пытаюсь быть рассудительным и трезвым человеком. Очень пытаюсь. Но в опасности моя маленькая дочь, и да поможет вам Бог, если встанете на моем пути с вашими окаянными предрассудками. Убью, как москита… Слушайте, что нужно сделать. Бегите к себе в контору и начисто освободите телефонную линию. Кто бы ни позвонил, велите заткнуться. Если потребуется в уборную, прямо на месте закажите горшок. В ближайшие два часа я позвоню и не желаю, чтобы вас отыскивали по следу собаки. Это понятно, мистер Кэлхун?

      Он раздраженно сказал:

      — Знаете, Хелм…

      — Вы получили приказ. И должны оказывать содействие. Не рассуждайте, просто оказывайте. Наверху всю мою затею обрызгают духами и перевяжут розовой — ленточкой. — Я глубоко вздохнул. — Освободите линию, Кэлхун. А покуда будете ждать, соберите мобильную группу из лучших ваших людей. Заручитесь полным сотрудничеством властей, чтобы, когда я позвоню, можно было за минуту оцепить указанный квартал. Это не по моей части, предоставляю вам. Ваши люди натасканы в подобных делах. Я называю адрес, вы — немедленно вызволяете ребенка.

      — Хорошо. Постараемся. — Он говорил натянуто, неохотно и все же гораздо вежливее. — Мистер Хелм?

      — Да.

      — Простите за нескромность, но что же именно по вашей части?

      Я взглянул на Лориса, который все ещё хрипел. Надлежало признать, парень оказался крепче быка. Но вряд ли протянет долго.

      — Убийство, — мягко ответил я. — Убийство по моей части, мистер Кэлхун.

      Повернулся и оставил его наедине с Лорисом.

      Странным казалось возвращаться домой запросто, словно из деловой поездки. Я припарковался в аллее. Двери распахнулись. Бет ринулась навстречу и бросилась в мои объятия.

      — Новости есть? — спросил я немного погодя.

      — Да, — выдохнула Бет, словно отвечая на мои мысли. — Она звонила. И… и ещё это…

      — Что?

      — Это… ужасное… Я сглотнул.

      — Покажи.

      Бет подвела меня к крыльцу.

      — Она велела по телефону… взглянуть сюда. Не знаю, сколько это пролежало до звонка, я ничего не слышала. Она сказала… это вразумит тебя, если… попробуешь брыкаться.

      «Это» оказалось коробкой из-под туфель, засунутой за одно из плетеных кресел на крыльце, наверное, с тем, чтобы старшие дети не обнаружили, идя по дороге в школу. Носком ботинка я извлек коробку, взглянул на нее, потом на жену. Бет побледнела, как смерть. Я развязал шнурок и раскрыл коробку. Внутри лежал наш серый кот, совершенно мертвый и весьма небрежно выпотрошенный.

      Любопытно, я взбесился от ярости. Могло быть гораздо хуже, но вместо облегчения пришла злоба и неподдельное горе. Я вспомнил, как бедный глупый кот играл с детьми, как поджидал меня по утрам у кухонной двери, мяукал, требуя молока… Я вспомнил, как он до полусмерти перепугал Тину, забравшись вместе с нею в фургон. Тина была не из тех, кто забывает мелкую обиду, если можно со вкусом отомстить. Но и сам я не из таких.

      — Закрой, пожалуйста, — сдавленно сказала Бет. ~ Бедный Тигр! О Мэтт, каким же нужно быть человеком, чтобы такое сделать?

      Я положил крышку на место и выпрямился. Хотелось ответить: «В точности таким, как я». Послание Тины не оставляло сомнений. Оно означало: забавы кончились, теперь отношения чисто деловые, поблажек по старой дружбе не жди.

      — Каковы распоряжения? — спросил я.

      — Забери… Унеси… это. Я достану лопату и расскажу все.

      Я кивнул, поднял коробку, отнес её на задний двор и поставил на клумбу возле студии — туда, где земля казалась помягче. Избавляться от трупов — людских и звериных — становилось чуть ли не обыденным занятием. Подошла Бет. Я взял лопату и принялся рыть.

      — В десять часов или позже — как только приедешь — нужно отправиться по дороге на Серрильос. У самого города, по правую руку, будет мотель: вроде стоянки грузовиков, с бензоколонкой и рестораном, — ты помнишь, там ещё мерзкие красно-белые коттеджи? Заведение Тони. Нужно идти к самому дальнему коттеджу, но сначала оставь машину там же, где и все — возле ресторана. Если с тобой кто-нибудь придет или вообще приключится неприятность… Бетси…

      — Понятно, уточнять незачем. — Я опустил коробку в яму и забросал землей. Поглядел на часы: — Проверим. На моих без четверти десять.

      — На моих без десяти, но они слегка спешат, Мэтт…

      — Что?

      — Один раз она тебя назвала Эриком, по ошибке. Почему? Похоже было… что она хорошо с тобой знакома. У Даррелов ты сказал, вы никогда не виделись…

      — Да, сказал, только это неправда. Бет… Я притрамбовал землю на могиле Тигра, выпрямился, оперся на лопату, посмотрел на жену. На ней был просторный зеленый свитер, зеленая в темную клетку шерстяная юбка: Бет выглядела той самой молоденькой девочкой из колледжа, с которой мы когда-то поженились, — а жениться нельзя было ни на ком, тем паче на юной, пугливой, хорошенькой, невинной.

      Пришло самое время вспомнить приказ. «Глядите ей прямо в глаза и лгите, — сказал однажды Мак. — Лгите и упорствуйте во лжи».

      Не играет роли, что именно я наплел. Примерно то же, что записываю на бумаге и продаю за деньги. Подобно многим американским солдатам в Европе, связался с лондонским черным рынком, запутался. Теперь объявились прежние соучастники с гнусными, благородно мною отвергнутыми, предложениями: видно, я очень понадобился, если прибегли к таким средствам…

      Бет молчала. Она явно была до глубины души потрясена, заглянув в это выдуманное позорное прошлое. Хорошенького сыскала себе мужа!

      — Конечно, — сказала она медленно. — Я всегда подозревала, у тебя было нечто… Ты постоянно скрытничал…

      Она походила на невинную простушку, но временами была просто ясновидящей. Разыгрывать роль под этим пристальным взглядом оказалось тяжко. Я изобразил смущенный, неуклюжий жест человека, облегчившего ДУШУ.

      — Да, именно так и было.

      — А это… Эта женщина, которая зовет тебя Эриком…

      — У нас имелись кодовые имена. Только ты не об этом спрашиваешь. Отвечаю: да. Она помолчала и сказала:

      — Что же… что ты намерен делать?

      — Привезти Бетси домой. Не спрашивай как. Это моя печаль.

     

      Глава 29

     

      Местечко было не из веселых: огромная пропыленная стоянка больших грузовиков — фургонов, рефрижераторов, цистерн — со включенными компрессорами, грохотавшими, как лодочные моторы. Вывеска внушительных размеров гласила: ДЛЯ РЕЙСОВЫХ ВОДИТЕЛЕЙ — СКИДКА. Ресторан (в этой части света его, как правило, именуют кафе) был не так плох, как выглядел, и возле него находились несколько неожиданно блестящих, дорогих машин с нездешними номерами.

      Сзади, как бедные родственники, пристроились несколько фанерных красно-белых коттеджей — реликтовых, помнивших времена, когда бунгало для туристов не походили на заблудшие номера люкс, увешанные коврами, снабженные телевизорами и кондиционерами. Я втиснул — «плимут» между «крайслером» из Аризоны и калифорнийским «фольксвагеном» — крохотной божьей коровкой, на заднем стекле которой висел плакатик: НЕ ДАВИТЕ МЕНЯ — Я УНИЧТОЖАЮ ВРЕДНЫХ НАСЕКОМЫХ. Почему-то припомнился маленький синий «моррис», повстречавшийся мне в Техасе, — он тоже был с плакатиком; интересно, что сейчас поделывает Коротышка? Я надеялся. Мак не слишком перегружает её после трепки, полученной от меня в Сан-Антонио.

      Впрочем, из всех знакомых женщин следовало думать только об одной. Я взял бумажный сверток, лежавший рядом, вышел из машины, миновал коттеджи и постучался в дверь последнего.

      Тина открыла. Мы посмотрели друг на друга. На Тине было нечто вроде матадорского костюма для женщин — белая плиссированная блузка и белые обтягивающие вышитые панталоны, кончавшиеся примерно у лодыжек. Я порадовался, что это не кокетливое платье.

      — Входи, cheri, — сказала Тина. — Как раз вовремя. А жена говорила, ты можешь опоздать.

      Я двинулся мимо неё в сумеречный коттедж.

      — Торопился, — ответил я и обернулся. — Ну и трущоба.

      Она пожала плечами.

      — Живем, где вынуждены. Я бывала подольше в местах и похуже. Даже не упрекаешь, Эрик?

      — Ты сволочь, но я знал это ещё пятнадцать лет назад. И забыл на время — по чистому недомыслию.

      — Я не хотела обманывать тебя, liebchen, чертовски не хотела.

      — Прекрати, — сказал я. — Очень хотела. Ты была в истинном восторге. Водила, как пойманную рыбу, заставляла хоронить убитых, прикрывать отступление; разыгрывала звонки Маку, болтала о секретности, когда я совал нос, куда не следовало… Чистая работенка, querida, и ты наслаждалась ею до последней минуты. И сейчас наслаждаешься, верно? Впутала мою семью — ты же ненавидишь их, правда, Тина? — и забавляешься, думаешь, как я все объясню жене.

      Она улыбнулась.

      — Выставляешь меня просто чудовищем. Но это чистая правда, ненавижу её. Она увела тебя. Если бы не она, ты вернулся бы ко мне после войны. Мы были бы вместе, и я никогда… никогда не стала бы тем, чем стала.

      — Человек, допросивший меня в Сан-Антонио, говорил, ты показывала собственное удостоверение.

      — Верно. И я горжусь этим удостоверением. Оно выдается считанным людям. Но я с гораздо большей охотой распорядилась бы своей жизнью иначе. А ты не пришел. Надо было чем-то заниматься.

      — Почему ты переметнулась. Тина?

      — Что за вопрос? Неужели ты не понимаешь, почему я возненавидела Америку и все американское?.. — Она коротко рассмеялась. — Нет, нет, cheri, я не глупая сентиментальная гусыня. Я не заставлю Америку платить моему разбитому сердцу. У меня были определенные таланты; война окончилась — и я продала таланты самому щедрому покупателю, — кстати, как и многие твои товарищи. Спроси Мака, он расскажет. — Тина улыбнулась. — Меня ценят. Я могу требовать очень высокой платы — теперь.

      Я кивнул. Похлопал по пакету:

      — Надо полагать, и это входит в оплату?

      — Что?

      — Вещь, оброненная в Сан-Антонио. Желающих присвоить не оказалось, бери назад.

      — Мои меха? Ты просто умница. Я очень их люблю. Положи на кровать… Ты готов сотрудничать?

      — Как именно? Она вскинула брови.

      — Ты и Маку задавал вопросы?

      — Обстоятельства были немного иными.

      — Да, — сказала она, — тогда приходилось рисковать лишь собственной жизнью. Я взглянул на неё в упор.

      — Хорошо. Уразумел. Выкладывай.

      — Слишком уж легко ты сдаешься, Эрик. Хитришь? Я же оставила предупреждение на крыльце. — Она ждала. Я промолчал. — За тобой наблюдали от самого дома. А сейчас наблюдают за коттеджем — с небольшого расстояния. Если что-либо не так, если я дам определенный сигнал, наблюдатель отправится прямо к твоей малышке. Понимаешь?

      — Понимаю. Кого убить?

      — Напрасно шутишь, милый. Для чего же ты мог понадобиться, если не убить? — Секунду она помолчала. — Мишень тебе известна. Я назвала имя несколько дней назад. Все было правдой. Я только немного перетасовала список действующих лиц. — Я молчал. Тина продолжала:

      — С самого начала я собиралась использовать в Санта-Фе именно тебя — разумеется, под предлогом работы на Мака. Намеревалась хитрить, чтобы ты ни о чем не догадался, пока не станет слишком поздно. Девчонка вмешалась и спутала все планы. Однако все повернулось к лучшему. Теперь можно говорить начистоту. Я хочу убить Амоса Даррела. И ты убьешь его для нас.

      В коттедже наступила тишина, только снаружи рокотал компрессор. Я смотрел на Тину и обдумывал предложение. Вы скажете, это смешно. Скажете, человек в здравом уме не станет вымогать, чтобы другой человек в здравом уме пошел и совершил убийство — даже спасая жизнь ребенка. Но вы не воевали с нами вместе. Она не просила ничего неимоверного — ибо просила меня. Слишком хорошо мы знали друг друга. Я знал, что она сделает с Бетси все, необходимое с их точки зрения. Она знала, что я совершу ради Бетси все, необходимое с моей точки зрения. Убить Амоса — тем хуже Амосу. Мы не были друзьями.

      — А почему я, Тина? В вашей группе наверняка имеются свои специалисты. И ты сама, если не ошибаюсь, неплохой специалист. Зачем усложнять дело, привлекать на черную работу людей прямо с улицы?

      Она улыбнулась.

      — О существовании моей, как ты выражаешься, группы никто не должен знать. Политические осложнения. Из-за них мы предпочитаем по возможности использовать местных жителей. Вам и карты в руки. Особенно тебе: ты близко знаком с доктором Даррелом.

      С деланным простодушием я сказал:

      — Но здесь мой дом! Не могу же я просто так пойти и убить! Она засмеялась:

      — Не будь ребенком, cheri! Что мне твой дом? Ничто. Сам выкручивайся. Сумеешь остаться вне подозрений — тем лучше для нас. Не сумеешь — пойдешь под суд и в тюрьму. И будешь рассказывать о ревности, ненависти, зависти, о вспышке слепой злобы — о чем угодно, чтобы власти успокоились. Ибо знаешь: дети и жена остались беззащитными; вымолвишь полслова — последует удар ножом в темноте, пуля, дубинка, пьяный водитель… Нельзя было жениться, Эрик. Ты сдался на милость свирепых людей, вроде меня.

      — Так вот чего тебе нужно. Тина!

      — Чего?

      — Отомстить, правда? Через столько лет. Великолепный замысел! Сначала — отбиваешь меня у жены, будучи уверена, что вполне способна сделать это! Потом — используешь меня на погибель моих же детей! Тебе наплевать на Амоса Даррела! Работа уже свернула не туда, люди, на которых ты работаешь, предпочли бы отменить операцию, а не привлекать дальнейшее внимание к своим действиям. Но ты не можешь отказаться, не можешь и помыслить, что я вернусь назад, к семье, и позабуду тебя во второй раз. Это уже случилось после войны, и ты решила наказать меня.

      Она помолчала, потом вздохнула:

      — Сущая правда. Но ты не совсем справедлив.

      — Может быть. А какая разница?

      — Сейчас — никакой… Разумеется, ты хорошо знаешь доктора Даррела, но дополнительные данные о его привычках могут пригодиться. Решать, конечно, будешь сам, однако, должна сказать, он ездит по дороге на Лос-Аламос утром и вечером. Можем обеспечить быструю, тяжелую машину. Дорога извилистая, горная…

      Я засмеялся.

      — Да, солнышко, но как, черт побери, в тяжелой машине догонять по извилистой дороге спортивный «порше»? В горах он обойдет любой «ягуар». А если даже я столкну Амоса со склона — колымага надежна и прочна, как банковский сейф; Амос пользуется ремнями безопасности. Запрыгает мячиком и встанет с ухмылка. Никчемный план.

      — Вот видишь? Ты знаток — потому я тебя и выбрала. Дело вовсе не в мести. Разработай собственный порядок действий. Я хотела создать видимость несчастного случая ради тебя самого… Эрик?

      — Да?

      — Я просила не проклинать меня, помнишь? Все мы делаем то, что должны делать. Выбора нет.

      — Да, — сказал я. — Выбора действительно нет. И ударил её.

     

      Глава 30

     

      В конце обучения Мак наводил на курсантов окончательный блеск и читал коротенькую лекцию.

      — Достоинство, — говорил он. — Помните, чувство собственного достоинства — ключ к сопротивлению любого человека: и мужчины, и женщины. Покуда объекту дозволено чувствовать себя разумным существом, наделенным правами, привилегиями, самоуважением, объект может стоять насмерть. Возьмите солдата в чистой, выглаженной форме, вежливо подведите к столу, с почетом усадите, церемонно попросите положить руки на стол. Потом можете загонять ему под ногти хорошо заточенные спички, поджигать их — и поражаться, как парень созерцает собственные жареные пальцы и смеется вам в лицо. Но, если того же солдата сперва обработать, показать, что вам наплевать на сохранность как собственных кулаков, так и чужой анатомии — даже не особенно стараться, просто хорошенько помять, парень тут же перестанет воображать себя романтическим воплощением благородной отваги.

      Я застал Тину совершенно врасплох. Она треснулась о стенку с такой силой, что дрогнуло все строение. Затем поползла на пол, неизящно растопырив ноги, распахнув ошарашенные глаза. Медленно, с изумлением глядя на меня, Тина поднесла руку к губам, отняла, вытерла о панталоны, оставив на белой ткани пунцовое пятно. Шевельнулась, начала подниматься. Я перегнулся, сгреб её блузку на груди; потянул, отрывая пуговицы, раздирая швы. Поставил Тину на ноги и начал хлестать по щекам до тех пор, пока из носа не хлынула кровь. Что было силы я толкнул её. Тина оступилась, попыталась удержаться и шлепнулась на четвереньки. Я пнул её ногою в зад, она рухнула окончательно и фута два проехала по запыленному полу прямо на лице и животе.

      Тина медленно перевернулась.

      — Схватишься за оружие, милочка, — ударю ботинком по лицу, — объявил я, выжидая.

      Совсем иная Тина медленно встала с пола и повернулась ко мне: оборванное, грязное, окровавленное создание — выглядевшее, слава Богу, странно бесполым — создание, которое вытирало нос и губы остатками блузки, елозило грязными ладонями по белым панталонам и не обращало никакого внимания на свою растерзанную одежду. Не избитая хорошенькая женщина, ещё сохраняющая известную заботу о внешности, а раненый, загнанный зверь, глядящий только на охотника.

      — Болван! — выдохнула она. — Чего ты добился? — Она быстро отступила к окну. Занавеска с шорохом взлетела. Тина развернулась, люто зыркнула на меня: — Вот! Лорис уходит! Я предупреждала! Теперь уже поздно. Делай со мною, что хочешь, уже поздно!

      Я осклабился, взял с кровати бумажный пакет и швырнул Тине.

      — Разверни.

      В её глазах мелькнули испуг и недоумение. Она подошла к постели, положила пакет, сорвала бумагу и не обнаружила ничего, кроме норок на сатиновой подкладке. Посмотрела на меня, осторожно расправила пелеринку — и замерла. Внутри лежал громадный револьвер Лориса. Глянцевый мех вокруг испачкался полузасохшей кровью. Револьвер казался опасным уродливым животным, хищником, обгадившим собственное логово.

      — Ты посылала предупреждения моей жене? Тина» ты просто дура. Я ходил у Мака в лучших мальчиках не потому» что содрогался при виде дохлых кошек.

      Разумеется, Тина признала револьвер. Секунду спустя она осторожно и ласково тронула рукоять.

      — Лорис мертв?

      — Наверное, уже да, — ответил я. — Чтобы выжить, ему требовались новое сердце и легкие. Все кончено, Тина.

      Она обернулась ко мне, однако вряд ли услышала сказанное. Не думаю, будто Тина любила своего напарника, да и сам он, судя по утренней сцене, верностью не отличался. Пожалуй, Тина чувствовала себя подобно человеку, потерявшему руку — сильную, полезную конечность, неспособную мыслить самостоятельно, — и пускай, на то она и рука. С Лорисом работалось, подозреваю, куда легче и лучше, чем со мной.

      Она тихо проронила:

      — Как мужчина он был получше! тебя, Эрик.

      — Вероятно. В буквальном смысле слова. Но в постельных вопросах мы не состязались. А как боец он не стоил ни черта.

      — Да если бы Лорис только дотянулся до тебя…

      — Если бы у этой кровати были крылья, мы бы на ней улетели. Когда, спрашивается, подобному безмозглому куску говядины удавалось дотянуться до меня? Один раз, — признаю, — когда я ничего не ждал. Но я вернулся прямо в старую колею, голубушка. Ты сама этому помогла. А Эрик не имел обыкновения бояться здоровенных малых — уж, во всяком случае, не таких, с ушами, пристроенными к дубине.

      Тина стояла передо мной в изодранной блузке и дурацких белых панталонах, порванных и перепачканных у колен. Точь-в-точь малыш, угодивший в уличную потасовку и вытирающий разбитый нос… Я отбросил неуместную мысль. Времени для сентиментальных сравнений не было. Это не малыш. Это свирепая женщина, убившая множество взрослых и похитившая по крайней мере одного ребенка. Я повторил:

      — Все кончено. Тина. Мак велел кланяться.

      В её глазах опять мелькнули смятение и испуг.

      — Это он тебя послал?

      — Выбирай: по-плохому или по-хорошему. Не заблуждайся. Посмотри в зеркало. Я не забавы ради тебя избил, а показал, что не боюсь пачкать руки. Мы оба можем избавиться от множества затруднений, если ты поверишь моему слову: пощады не жди.

      Она быстро сказала:

      — Твой ребенок. Твоя девочка. Если я не выйду на связь в условленное время…

      — А я управлюсь прежде, чем это время наступит.

      — Блеф! Ты не осмелишься!

      — Лориса, видишь ли, уже нет на свете; можно осмелиться. Я не знаю, каковы люди, оставшиеся с Бетси, но убить ребенка, несмышленыша, не способного говорить и давать показания, — не всякий сумеет. Сумеет ли, нет ли — во всяком случае, без приказа такое сотворят не сразу и неохотно. А кто отдаст приказ? Уж никак не Лорис! И не ты.

      . — Не посмеешь! — прошептала она. Я расхохотался.

      — Это старый добрый Эрик, милочка. Ты ошиблась. Мак просил тебя уничтожить. Мы долго беседовали в Сан-Антонио, Мак и я. Но я велел ему убираться подальше. Я был мирным гражданином» отцом семейства; не хотелось возвращаться к семье с кровью на руках. Я эти руки пытался отмыть пятнадцать лет… Так и сказал Маку. Да и не совсем безразлична ты мне была. А потом Лорис берет и похищает Бетси! — Я перевел дух. — У тебя не было детей, Тина? Жаль, иначе ты и пальцем не решилась бы дотронуться до моих.

      Наступила тишина. Я спокойно добавил:

      — А теперь расскажи сама, где ребенок. Тина облизала губы.

      — Меня пытались раскалывать люди получше тебя, Эрик.

      — Милая, для такой работы не требуются люди получше. Наоборот, нужны люди похуже. А если моя девочка в опасности, я становлюсь наихудшим.

      Я сделал шаг. Она отступила, наклонилась, подхватила и вскинула револьвер Лориса. Вряд ли на что-то рассчитывая. Тина просто использовала последний невероятный шанс. Не медлила, не угрожала — прицелилась в упор и нажала курок. Раздался щелчок, я хмыкнул. Если дурак отдает противнику неразряженный револьвер, то пуля между глаз полагается дураку по справедливости.

      Я пригнулся, револьвер пролетел над самой головой. Тина запустила руку за пазуху, лезвие десантного ножа выскочило, звякнуло, встало на место — но холодным оружием она дралась неважно. Менее чем за десять секунд я отобрал нож. Мы уже не забавлялись, как в Техасе, я не осторожничал, и что-то хрустнуло. Тина вскрикнула, сжимая сломанную кисть. Она следила за мною глазами, черными от ненависти.

      — Никогда не найдешь! — прошипела она. — Хоть убей, ничего не скажу!

      Я взглянул на золингеновский клинок и потрогал кончик лезвия большим пальцем. Глаза Тины распахнулись.

      — Скажешь, — ответил я.

     

      Глава 31

     

      Я высушил руки и вышел из ванной. От окна донесся негромкий звук. Это была Бет.

      Я уставился на нее. Бет неуклюже оседлала подоконник. Наверное, подергала дверную ручку, ничего не добилась, обошла коттедж и подняла раму» а я не услышал за шумом воды. Бет сунулась было в комнату, внезапно увидела лежавшую у противоположной стенки Тину и застыла — белая как мел.

      Я подошел и втянул её к себе. Затем захлопнул окно, опустил занавеску. Пересек комнату, подобрал отложенный после употребления «кольт-вудсмэн», вынул и тщательно вытер обойму. Вставил её на место, хорошенько выдраил сам пистолет. Сомкнул пальцы Тины на рукояти, поднял и опустил оружие, чтобы рука упала естественно. Встал, секунду смотрел вниз, а потом обшарил комнату взглядом. Кроме принесенного в жертву пистолета, вокруг не оставалось ничего моего, не считая жены.

      Я машинально взял её за руку и повел к двери, но Бет проворно вырвалась. Я вышел, не касаясь её. Перед коттеджем красовался наш лимузин. Надеюсь, автомобиля не видел ни один обладатель хорошей памяти. Я доиграл свою роль, прикрытие обеспечивал Мак, но создавать ему лишние трудности было ни к чему. Когда полиция проверит пистолет и обнаружит, что в придачу к Тине и Лорису из него прикончили Барбару Эрреру, получится великолепная история любовного треугольника: обезумевшая от ревности жена убила молодую соперницу; изуродованная разъярившимся мужем, успела выстрелить в этого мужа пять раз, а потом разок пальнула в себя. Мелкие несоответствия исчезнут под заботливым присмотром Мака.

      Я забрался за руль. Бет устроилась рядом. После того, как она водила машину, мне постоянно приходилось перемещать сиденье назад, иначе было не распрямить ноги. Мы проехали милю и остановились около придорожной аптеки.

      — Какого дьявола ты вообще примчалась? — спросил я.

      — Просто… не могла оставаться дома и ждать, — прошептала Бет.

      — Тебе же говорили, это мое дело.

      Бет покосилась, облизала губы и промолчала. Я достал карандаш и клочок бумаги, записал номер телефона, вывел адрес.

      — Сейчас я не совсем пригоден для прилюдного появления; пойди, пожалуйста, позвони по этому номеру. Нужен дайм? Спросишь мистера Кэлхуна. Бетси находится там, где я указал. Маленький переулок в адобовых трущобах, неподалеку от Агуа Фриа-стрит. Передай Кэлхуну, пусть действует, пусть привлечет местных полицейских, говорящих по-испански и знающих город.

      — А… а мы не можем туда поехать?

      — Нет, работать будут профессионалы, положись на них. Думаю, все обойдется.

      — Мэтт, я… — Жена потянулась к моей руке, но не смогла себя заставить. У неё перед глазами все ещё стояли запертая комната и труп на полу. Видение будет неизменно возвращаться при взгляде на меня.

      Бет отдернула руку, открыла дверцу, вышла. Я смотрел, как она вбегает в аптеку, стискивая листок бумаги, и гадал, скоро ли Мак подаст о себе весть. Довольно скоро, пожалуй. Раздобыть надежного человека в наше время нелегко. Пожалуй, довольно скоро Мак предложит новую работу хорошему знатоку своего дела. Я сидел и гадал, как отвечу на это грядущее предложение. И с ужасом понял, что не знаю…