----------------------------------------------------------------------------
Date: июнь 2002
Изд: Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
OCR: Адаменко Виталий ([email protected])
----------------------------------------------------------------------------
Ее детство было бесприютным и голодным, но детство самая счастливая пора
жизни.
Особенно хороша была первая весна, майские дни за городом. Запах земли и
молодой травы наполнял душу счастьем. Ощущение радости было пронзительным,
прямо-таки невыносимым, ей иногда даже есть не хотелось от счастья. В голове
и глазах весь день стоял зеленый теплый туман. Она припадала на передние
лапы перед цветком одуванчика и отрывисто лаяла сердитым и счастливым
детским голосом, приглашая цветок участвовать в беготне, сердясь,
насмехаясь, удивляясь неподвижности его зеленой толстой ножки.
Потом, вдруг, она исступленно начинала рыть яму, и комья земли вылетали у
нее из-под животика, ее пегие, черно-розовые ладошки и пальчики становились
горячими, их обжигала каменистая земля. Мордочка ее при этом делалась
озабоченной, словно она рыла себе убежище для спасения жизни, а не играла в
игру.
Она была упитанной, с розовым пузом, с толстыми лапами, хотя ела она и в
эту добрую пору мало. Казалось, она толстела от счастья, от радости быть
живой.
А потом уж не стало легких детских дней. Мир наполнился октябрем и
ноябрем, враждой и равнодушием, ледяным дождем, смешанным со снегом, грязью,
осклизлыми, отвратительными объедками, они и голодной собаке казались
тошными.
Но случалось и в ее бездомной жизни хорошее - жалостливый человеческий
взгляд, ночевка возле горячей трубы, сахарная кость. Была в ее собачьей
жизни и страсть, и собачья любовь, был свет материнства.
Она была безродной дворнягой, маленькой, кривоногой. Но она успешно
преодолевала вражью силу, потому что любила жизнь и была очень умна.
Лобастая дворняжка знала, откуда крадется беда, она знала, что смерть не
шумит, не замахивается, не швыряет камней, не топает сапогами, а протягивает
кусок хлеба и приближается вкрадчиво улыбаясь, держа за спиной мешковую
сетку.
Она знала убойную силу грузовых и легковых машин, они точно знала различие
их скоростей, умела терпеливо пережидать транспортный поток и стремительно
пробегать мимо остановленных светофором автомобилей. Она знала
всесокрушающую прямолинейную мощь электричек и их детскую беспомощность,
неспособность подшибить мышь в полуметре от рельсового пути. Она различала
рев, посвист, гул винтовых и реактивных самолетов, тарахтенье вертолетов.
Она знала запах газовых труб, умела распознавать тепло, идущее от скрытых в
земле труб теплоцентралей. Она знала ритм работы автотранспорта,
обслуживающего мусоропроводы, она знала способы проникать в мусорные
контейнеры и урны, мгновенно отличала целлофановую обертку мясных
полуфабрикатов, вощеную обертку трески, пломбира, морского окуня.
Черный электрокабель, вылезший из-под земли, внушал ей больше ужаса, чем
гадюка, - однажды она коснулась мокрой лапой кабеля с нарушенной изоляцией.
Вероятно, объем технического опыта у этой собаки был больше, чем у
бывалых, умных людей, живших за два-три века до нее.
Она была умна, мало того, она была образованна. Не накопи она опыта,
соответствующего технике середины XX века, она бы погибла. Ведь случайно
забредшие в город сельские собаки погибали сразу, прожив на городских улицах
считанные часы.
Но для ее борьбы мало было технического опыта и знаний, необходимо было
понимание сути жизни, нужна была жизненная мудрость.
Безыменная, лобастая дворняга знала, что в вечной перемене, в
бродяжничестве основа ее существования.
Иногда сердобольный человек проявлял жалость к четвероногой страннице,
подкармливал ее, устраивал ей ночлег на черной лестнице. Измена бродяжеству
сулила погибель. Становясь оседлой, бродяжка связывалась с одним добрым
человеческим сердцем и со ста злыми. А вскоре появлялась смерть с
вкрадчивыми движениями, в одной руке она держала кусок хлеба, в другой
мешковую сетку. Сто злых сердец сильней одного доброго.
Люди считали, что собака-странница не способна на привязанность, что
бродяжничество развратило ее.
Люди ошибались. Тяжелая жизнь не ожесточила бродячую собаку, но добро,
жившее в ней, никому не было нужно.
Ее поймали ночью, когда она спала. Ее не умертвили, а отправили в
институт. Ее выкупали в теплом, вонючем растворе, и блохи перестали ее
мучить. Несколько дней она прожила в подвале, в клетке. Кормили ее хорошо,
но ей не хотелось есть. Ее неотступно томило предчувствие смерти, она
страдала без свободы. Только здесь, в клетке с мягкой подстилкой и вкусной
едой в опрятной мисочке, она оценила счастье вольной жизни.
Ее раздражал глупый лай соседей. Ее долго осматривали люди в белых
халатах, один из них, светлоглазый, худой, щелкнул ее по носу и потрепал по
голове; вскоре ее перевели в тихое помещение.
Ей предстояло знакомство с наивысшим разделом техники двадцатого столетия,
ее начали готовить к великому делу.
Она получила имя Пеструшки.
Вероятно, даже больным императорам и премьер-министрам не делали столько
анализов. Светлоглазый, худой Алексей Георгиевич узнал все, что можно знать
о сердце, легких, печени, газообмене, составе крови Пеструшки, об ее нервных
реакциях и об ее желудочном соке.
Она понимала, что не уборщицы и лаборанты, не генералы в орденах хозяева
ее жизни, смерти, свободы, ее последних мук.
Она понимала это, и сердце ее обратило свою нерастраченную любовь к
Алексею Георгиевичу, и весь ужас ее прошлого и настоящего не мог ожесточить
ее против него.
Она понимала, что уколы, пункции, головокружительные и тошнотные
путешествия в центрифугах и виброкамерах, томящее ощущение невесомости,
вдруг вливающееся в сознание, в передние лапы, в хвост, в грудь, в задние
лапы, - все это шло от Алексея Георгиевича, хозяина.
Но практический разум ее оказался бессилен. Она ждала его, обретенного ею
хозяина, томилась, когда его нет, радовалась его шагам, а когда он вечером
уходил, ее карие глаза, казалось, увлажнялись слезами.
Обычно после утренней, особо тяжелой тренировки Алексей Георгиевич заходил
в виварий - Пеструшка, высунув язык, тяжело дышала, положив лобастую голову
на лапы, смотрела на него кротким взором.
Каким-то странным, непонятным образом этот, ставший хозяином ее жизни и
судьбы, человек связывался у нее с ощущением весеннего зеленоватого тумана,
с чувством моли.
Она смотрела на человека, обрекшего ее клетке и страданиям, и в сердце ее
возникала надежда.
Алексей Георгиевич не сразу заметил, что Пеструшка вызывает у него
жалостливое, сердобольное чувство, а не только обычный деловой,
многоплановый интерес.
Как-то, глядя на подопытную собаку, он подумал, что обыденная для тысяч и
тысяч птичниц, свинарей привязанность к животным, которых они готовят к
смертной, казни, - нелепа, безумна. И столь же безумны, нелепы были эти
добрые собачьи глаза, этот влажный нос, доверчиво тычящийся в руку убийцы.
Шли дни, приближалось исполнение дела, к которому готовили Пеструшку. Она
проходила испытания в просторной кабине - контейнере; сверхдальнее
путешествие четвероногого предшествовало длительному и дальнему полету
человека.
Алексей Георгиевич пользовался дружной нелюбовью своих подчиненных.
Некоторые научные сотрудники сильно побаивались его - он был вспыльчив,
случалось, принимал в отношении работников лаборатории жестокие
дисциплинарные меры. Старшее начальство не любило его за склонность к тяжбам
и злопамятность.
Дома он тоже не был легким человеком - у него часто болела голова, и тогда
малейший шум раздражал его. Из-за недостатка кислот он страдал изжогой, и
ему казалось, что кормят его не так, как нужно, что жена невнимательна к
нему и тайно от него помогает своим многочисленным родственникам.
И с друзьями у него были не легкие отношения - он части вспыхивал,
подозревал друзей в равнодушии, завистливости. Поссорившись с другом, он
страдал, потом начинал мириться, мучительно выяснял запутавшиеся отношения.
Но и к самому себе Алексей Георгиевич относился без обожания и восторга.
Иногда он кисло бормотал: "Ох, и надоел же я всем, и прежде всего самому
себе".
Кривоногая дворняга не участвовала в служебных интригах, не пренебрегала
его здоровьем, не проявляла зависти.
Она, подобно Христу, платила ему добром за зло, любовью за страдания, что
он приносил ей.
Он просматривал электрокардиограммы, данные о кровяном давлении и
рефлексах, а на него преданно глядели карие собачьи глаза. Однажды он вслух
стал объяснять ей, что подобные тренировки проходят и люди, им тоже нелегко;
риск, предстоящий ей, конечно, больше того риска, с которым столкнется
человек, но ведь ее положение несравнимо с положением собаки Лайки, чья
гибель была предрешена.
А однажды он сказал Пеструшке, что она первая за все время существования
жизни на земном шаре увидит истинную космическую глубину. Ей выпала дивная
судьба! Вторгнуться в мировое пространство, стать первым посланником
свободного разума во Вселенной.
Ему казалось, что собака понимает его.
Она была необычайно умна, по-своему, по-собачьи, конечно. Лаборанты и
служители шутили: "Наша Пеструшка сдала техминимум". Она легко существовала
среди научной аппаратуры, казалось, понимала принципы приборов и потому так
поворотливо ориентировалась в мире клемм, зажимов, экранов, электронных
ламп, автоматических кормушек.
Алексей Георгиевич как никто умел высосать, выжать совокупную картину
жизнедеятельности организма, летящего за тысячи километров от земных
лабораторий в пустом пространстве.
Он был одним из основателей новой науки - космической биологии. Но на этот
раз его не увлекала сложность задачи. С кривоногой Пеструшкой все получалось
не по-обычному.
Он всматривался в глаза собаки. Эти добрые собачьи глаза, а не глаза
Нильса Бора первыми увидят мировое пространство, не ограниченное земным
горизонтом. Пространство, в котором нет ветра, одна лишь сила тяготения,
пространство, в котором нет облаков, ласточек, дождя, пространство фотонов и
электромагнитных волн.
И Алексею Георгиевичу казалось, что глаза Пеструшки перескажут ему, что
видели. Он прочтет, он поймет самую тайную из кардиограмм, сокровенную
кардиограмму мироздания.
Казалось, собака инстинктом ощущала, что человек приобщил ее к самому
большому, что происходило на земле за все времена истории, предоставил ей
великое первенство.
Начальники и подчиненные Алексея Георгиевича, его домашние и друзья
замечали в нем странные изменения - никогда он не был таким уступчивым,
мягким, грустным.
Новый опыт будет особым. Различие его от предыдущих не только в том, что
космический снаряд пренебрежет круговой орбитой, врежется в пространство,
уйдет от земли на сотню тысяч километров.
Главным в новом опыте будет то, что животное вторгнется в космос своей
психикой. Нет! Обратное! Космос вторгнется в психику живого существа. Тут
дело уже не в перегрузке, не в вибрациях, не в ощущении невесомости.
Вот перед этими глазами земная прямизна начнет искривляться, глаза
животного подтвердят прозрение Коперника. Шар! Геоид! И дальше, дальше...
Омоложенное солнце, сбросив два миллиарда лет, встанет из черного простора
перед глазами криволапой сучки. В оранжевом, сиреневом, фиолетовом пламени
уйдет земной горизонт. Дивный шар в снегах и горячих песках, полный чудной,
беспокойной жизни уплывет не только из-под ног, ускользнет из жизненного
ощущения животного. И тогда звезды обретут телесность, обрастут термоядерным
мясом, горящим и светящимся веществом.
В психику живого существа вторгнется царство, не прикрытое земным теплом,
мягкостью кучевых облаков, влажной силой флогистона. Впервые живые глаза
увидят безвоздушную бездну, пространство Канта, пространство Эйнштейна,
пространство философов, астрономов и математиков не в умозрении, не в
формуле, а таким, какое оно есть, без гор и деревьев, высотных зданий и
деревенских изб.
Окружавшие Алексея Георгиевича люди не понимали того, что происходит с
ним.
Ему казалось, что он открывает новое познание, выше того, что рождается в
дифференциальных уравнениях и показаниях приборов. Новое познание шло от
души к душе, от живых глаз к живым глазам. И все то, что волновало его,
сердило, вызывало его подозрения и злобу, перестало значить.
Ему казалось: новое качество готовилось войти в жизнь земных существ,
обогатить и возвысить ее, и в этом новом было прощение и оправдание Алексея
Георгиевича.
И вот полет совершился.
Животное ушло в прорубь пространства. Иллюминаторы и экраны были устроены
так, что животное, куда бы ни поворачивалась его голова, видело одно лишь
пространство, теряло ощущение земной привычности. Вселенная вторгалась в
мозг собаки, сучки.
Алексей Георгиевич был убежден, что связь его с Пеструшкой не порывается,
он ощущал ее и когда корабль был отдален от земли на сто тысяч километров. И
дело тут не в телеметрии и не в радиоавтоматике, регистрировавших бешеное
ускорение пульса Пеструшки, прыжки ее кровяного давления.
Лаборант Апресьян утром доложил Алексею Георгиевичу:
- Она выла, долго выла, - и добавил негромко: - Жутко, во Вселенной воет
одинокая собака.
Приборы сработали с идеальной, прямо-таки фантастической точностью.
Ушедшая в пространство песчинка нашла путь к земле-песчинке, породившей ее.
Тормозные устройства сработали безотказно, контейнер приземлился на заданной
точке земной поверхности.
Лаборант Апресьян, улыбаясь, сказал Алексею Георгиевичу:
- Удары неких космических частиц перестроят Пеструшкины гены, и щенки у
нее пойдут с выдающимися способностями в области высшей алгебры и
симфонической музыки. Кобельки, внуки нашей Пеструшки, будут создавать
сонаты не хуже бетховенских, конструировать кибернетические машины - новых
Фаустов.
Алексей Георгиевич ничего не сказал шутнику Апресьяну.
Алексей Георгиевич сам поехал к месту приземления космического контейнера.
Он должен был первым увидеть Пеструшку. Его заместители и помощники на этот
раз не могли заменить его.
Они встретились так, как хотел того Алексей Георгиевич.
Она бросилась к нему, робко повиливая кончиком опущенного хвоста.
Он долго не мог увидеть глаз, вобравших в себя мироздание. Собака лизала
его руки в знак своей покорности, в знак вечного отказа от жизни свободной
странницы, в знак примирения со всем, что есть и будет.
Наконец, он увидел ее глаза - туманные, непроницаемые глаза убогого
существа с помутившимся разумом и покорным любящим сердцем.
1960-1961