Александр Степанович Грин. Как я умирал на экране
---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
OCR & : Zmiy ([email protected]), 26 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
В полдень я получил уведомление от фирмы "Гигант", что предложение мое
принято. Жена спала. Дети ушли к соседям. Я задумчиво посмотрел на
Фелицату, скорбно прислушиваясь к ее неровному дыханию, и решил, что
поступаю разумно. Муж, неспособный обеспечить лекарство больной жене и
молоко детям, заслуживает быть проданным и убитым.
Письмо управляющего фирмой "Гигант" было составлено весьма искусно,
так, что только я мог понять его; попади оно в чужие руки, никто не
догадался бы, о чем речь. Вот письмо:
"М.Г.! Мы думаем, что сумма, о которой вы говорите, удобна и вам и нам
(я требовал двадцать тысяч). Приходите на улицу Чернослива, дом 211,
квартира 73, в 9 часов вечера. То неизменное положение, в котором вы
очутитесь, назначено с соответствующим, приятным для вас, ансамблем".
Подписи не было.
Некоторое время я ломал голову, - каким путем очутившись в "неизменном
положении", т.е. с простреленной головой, я могу убедиться в выполнении
"Гигантом" обязательства уплатить моей жене двадцать тысяч, но скоро пришел
к заключению, что все выяснится на улице Чернослива. Я же, во всяком
случае, не отправлюсь в Елисейские Поля без твердой гарантии.
Несмотря на решимость свою, я был все-таки охвачен вихренным
предсмертным волнением. Мне не сиделось. Мне даже не следовало оставаться
дома, дабы голосом и глазами не лгать жене, если она проснется. Размыслив
все, я выложил на стол последние, плакавшие у меня в кармане медные монеты
и написал, уходя, записку следующего содержания:
"Милая Фелицата! Так как болезнь твоя не опасна, я решил поискать
работы на огородах, куда и иду. Не беспокойся. Я вернусь через неделю, не
позже".
Остаток дня я провел на бульварах, в порту и на площадях, то
расхаживая, то присаживаясь на скамью, и был так расстроен, что не
чувствовал голода. Я представлял отчаяние и скорбь жены, когда она наконец
узнает истину, но представлял также и то материальное благополучие, в каком
будут ее держать деньги "Гиганта". В конце концов - через год, может быть,
- она поймет и поблагодарит меня. Потом я перешел к вопросу о загробном
существовании, но тут рядом со мной на скамейку сел человек, в котором я
без труда узнал старого приятеля Бутса. Я не видел его лет пять.
- Бутс, - сказал я, - ты стал, должно быть, очень рассеян! Узнаешь
меня?
- Ах! Ах! - вскричал Бутс. - Но что с тобой, Эттис? Как бледен ты, как
оборван!
Я рассказал все: болезнь, потерю места, нищету, сделку с "Гигантом".
- Да ты шутишь! - сморщившись, сказал Бутс.
- Нет. Я послал фирме письмо, сообщая, что хочу застрелиться, и
предложил снять аппаратом момент самоубийства за двадцать тысяч. Они могут
вставить мою смерть в какую-нибудь картину. Почему не так, Бутс? Ведь я все
равно убил бы себя; жить, стиснув зубы, мне надоело.
Бутс воткнул трость в землю не меньше как на полфута. Глаза его стали
бешеными.
- Ты просто дурак! - грубо сказал он. - Но эти господа из "Гиганта" не
более как злодеи! Как? Хладнокровно вертеть ручку гнусного ящика перед
простреленной головой? Друг мой, и так уже кинематограф становится подобием
римских цирков. Я видел, как убили матадора - это тоже сняли. Я видел, как
утонул актер в драме "Сирена" - это тоже сняли. Живых лошадей бросают с
обрыва в пропасть - и снимают... Дай им волю, они устроят побоище, резню,
начнут бегать за дуэлянтами. Нет, я тебя не пущу!
- А я хочу, чтобы мои дети всегда были обуты.
- Ну, что же! Дай мне адрес этих бездельников. Они ведь не знают твоей
наружности. Я стану на твое место.
- Как! Ты умрешь?
- Это мое дело. Во всяком случае, завтра мы обедаем с тобой в
"Церемониале".
- Но... если... как-нибудь... деньги...
- Эттис?!
Я покраснел. Бутс всегда держал слово, мое недоверие страшно оскорбило
его. Надувшись, он не разговаривал минуты три, потом, смягчившись, протянул
руку.
- Согласен ты или нет?
- Хорошо, - сказал я, - но как ты вывернешься?
- Головой. Я не шучу, Эттис! Говори адрес. Спасибо! До свидания. Мне
осталось ведь только четыре часа. Иди домой, будь спокоен и займись списком
неотложных покупок.
Мы расстались. Я чувствовал себя так, как если бы доверил все свое
состояние человеку, уплывшему на дырявом корабле в бурное море. Потеряв
Бутса из вида, я спохватился. Как мог я согласиться на его предложение?!
Его таинственные расчеты могли быть ошибочны. "Своя рука - свои деньги" -
так следовало бы рассуждать мне. Через полчаса я был дома.
Жена встала с постели и плакала над моей запиской. Она не могла мне
простить "работу на огородах". Я сказал, что не нашел работы. Наконец мы
помирились и задремали, обнявшись. Я уснул; во сне видел жареную рыбу и
макароны с грибами. Меня разбудили громкие слова жены: "Как вкусны эти
пирожки с луком!"... Бедняжка грезила тем же, что и я. Было темно. Вдруг
прогремел звонок, и так решительно, как звонят почтальоны, полицейские и
посыльные. Я встал и зажег огонь.
Человек в длинном клеенчатом пальто вошел и спросил:
- Не вы ли Фелицата Эттис?
- Да, я.
- Вот вам пакет.
Он поклонился и вышел так скоро, что мы не успели его спросить, в чем
дело. Фелицата разорвала конверт. Сев от изумления на кровать, держала она
в одной руке пачку тысячных ассигнаций, а в другой записку.
- Дорогой, - сказала она, - мне дурно... деньги... и твоя смерть... О,
господи!..
Подхватив упавшую записку, я прочел:
"М.Г. Ваш муж покончил с собой на глазах своего старого знакомого, имя
которого для вас безразлично. Тронутый бедственным вашим положением, прошу
принять нечто от моего излишка в размере двадцати тысяч. Труп перевезен в
больницу св. Ника".
Тогда внезапная полная уверенность, что Бутс умер, сразила меня. Ничем
иным, как ни старался, я не мог объяснить получение денег. Стараясь
привести в чувство жену, я перебирал воображением все возможности
благополучного исхода (для Бутса), но, зная его намерения, готов был
заплакать и разорвать деньги. Жена очнулась.
- Что было со мной? - Ах, да... Что все это значит?
Новый звонок заставил меня броситься к двери. Я ждал Бутса. Это был
он, и я судорожно повис на его шее.
Среди вопросов, возгласов, перебиваний и смеха рассказал он следующее:
- Ровно в 9 часов вечера я был у двери номера семьдесят три. Меня
встретил любезный толстый старик. Я был в лохмотьях и натер глаза луком, -
они казались заплаканными. Вот краткий наш разговор за чашкой прекрасного
кофе.
Он. - Вы хотите умереть?
Я. - Очень хочу.
Он. - Это неприятно, но я сторонник свободной воли. Согласитесь ли вы
умереть в костюме маркиза XVIII столетия?
Я. - Он, надо быть, лучше моего.
Он. - Потом еще... парик... и борода...
Я. - О, нет! Костюм безразличен мне, но лицо должно остаться моим.
Он. - Ну, ничего... я так только спросил. Напишите записку...
понимаете...
Я написал: "В смерти моей прошу никого не винить. Эттис" - и отдал
записку старику. Затем мы условились, что деньги будут немедленно посланы
моей, то есть твоей жене. Старик поколебался, но рискнул. Он вложил деньги
при мне в пакет и отослал с посыльным.
Теперь смотри, что вышло из этого. Меня провели в сад, ярко залитый
электрическим светом, и посадили на стул, спиной к дереву. Перед этим я,
кряхтя, напялил жеманную одежду маркиза. Съемщик с аппаратом стоял в
четырех шагах от меня. Он и старик не показались мне особенно бледными,
отношение их было, видимо, деловое. Старик предложил мне перед смертью -
что бы ты думал? красавицу и вино; но я отказался... Теперь жалею об этом.
Я торопился успокоить тебя.
Отправляясь умирать, я надел темный, лохматый парик, под которым скрыл
плоскую резиновую трубку, наполненную красным вином. Конец ее, залепленный
воском, приходился у правого виска. - "Прощайте, дорогой друг", - сказал
старик. - "Мишель, начинай!", и оператор принялся вертеть ручку аппарата. Я
поднял глаза вверх, и подведя дуло к виску, выпалил холостым зарядом. Вино
тотчас же потекло за воротник. Я откинулся, хватая воздух руками, и
проделал все гримасы агонии, какие придумал, с закрытыми глазами. Старик
кричал: "Ближе, Мишель, снимай лицо!" Наконец, я добросовестно замер,
свесив на грудь голову (всего метров на тридцать). - "Все-таки это
страшно"! - сказал Мишель. Тогда я встал и демонстративно зевнул.
Оба они тряслись в страшном испуге, не сводя с меня пораженных
взглядов. "Нечего смотреть, - сказал я, - моему виску все-таки больно, он
обожжен. Если вы поверили в мою смерть, поверит и публика". - Я поклонился
им и ушел... в костюме маркиза. Затем переоделся дома и поспешил к тебе.
- И они не упрекали тебя? - спросил я.
- Нельзя же расписаться в бесчеловечности. Моя совесть чиста! Думай
так же и ты, Эттис. Я видел, как действительно застрелился один человек, и,
знаешь, в этом было не много выразительности. Он просто выстрелил и просто
упал, как пласт. Подражание правдивее жизни, но "Гигант" еще не дорос до
такого, милый мой, понимания.
Как я умирал на экране. Впервые - газета "Петроградский листок", 1916.
9(22), 10(23) августа.
В журнале "XX-й век", 1917, Э 26 после фразы. "Я встал и зажег огонь"
следовало: "Должно быть, тетка Вируда привела наших детей, - сказала,
просыпаясь, жена. - Они-то поели у нее как всегда... Вот нам бы
чего-нибудь..."
Елисейские Поля - здесь: местопребывание блаженных душ.
Ю.Киркин