Книго 

     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & : Zmiy ([email protected]), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     За  окнами  караульного  помещения  бушевал  резкий,  порывистый ветер,
потрясая  крышу  ветхого  здания  и нагоняя скучную, зевотную тоску. В самой
караулке,  у  деревянного  крашеного  стола,  кроме  разводящего, сидели еще
двое:  рядовой  Банников и ефрейтор Цапля. Разводящий, младший унтер-офицер,
сумрачный,  всегда  печальный  человек,  лениво  перелистывал устав строевой
службы,  время от времени кусая краюху ржаного хлеба, лежавшую на столе. Ему
смертельно  хотелось спать, но он пересиливал себя и притворялся погруженным
в  изучение  воинской  премудрости. К тому же минут через двадцать надо было
вести  смену.  А кроме этого, он не решался вздремнуть из боязни караульного
офицера,  который  каждую  минуту  мог  заглянуть  на  пост  и  сделать ему,
разводящему,  строгий  выговор,  а  то  и  посадить  под  арест.  И  хотя он
завидовал  часовым,  имеющим  возможность  через  каждые два часа стояния на
посту  спать  целых  четыре,  но  сознание  своего  служебного  положения  и
превосходства  заставляло  его  еще  шире раскрывать сонные глаза и усиленно
шевелить губами, запоминая непреложные догматы строевой дисциплины.
     Цапля  взял  листик  махорочной  бумаги  и,  вытащив  из штанов огрызок
карандаша,  при  свете  жестяной  лампы  нарисовал,  помогая  себе  языком и
бровями,  подобие  порохового  погреба и маленькую фигурку часового. Часовой
вышел  кривым  на  один глаз и безногим, так что казалось, будто он стоит по
колено  в земле, но Цапля, тем не менее, остался весьма доволен рисунком. Он
прищурился,  захохотал,  отчего  вздрогнули его полные, мясистые щеки, потом
сказал, протягивая бумажку Банникову:
     - Смотри, Машка, - это кто?
     Банников   всегда   служил   предметом   насмешек  Цапли  и  теперь  не
сомневался,  что  ефрейтор  изобразил  его, Банникова, но не обиделся, желая
угодить  начальству,  и  сказал,  ласково  улыбаясь  глазами, нежными, как у
молодой девушки:
     - На кого-то страсть похож. Никак Алехин?
     Алехин  был  солдат,  стоявший  в  это  время  на часах. Цапля помолчал
немного,  придумывая,  что бы такое сказать поязвительнее Банникову, и вдруг
прыснул:
     - Это, Машка, ты! Вот ты эдак, расщеперившись, стоишь.
     Банников молча улыбнулся, взял нож и отрезал кусок хлеба от каравая.
     - Ужин-то  не  несут,  кашицу-то  нашу,  - сказал он. - Дай-кось хлебца
хошь пожую, что-то есть охота.
     Разводящий   поднял  голову.  У  него  было  худое,  загорелое  лицо  и
маленькие черные усы. Он протянул руку к Цапле и сказал, зевая:
     - Покажь!
     Цапля подал рисунок унтеру и глупо захохотал.
     - Машка,  расщеперившись, стоит, - с трудом сказал он сквозь смех. - Не
хочет признавать своего патрета.
     - Вовсе  не  похож, - сказал разводящий. - Банников - парнишка румяный,
как яблочко, а ты огородную чучелу изобразил.
     Цапля  надулся.  Он  ожидал,  что  унтер  поддержит  его,  и они вдвоем
подымут  на  смех  молодого  солдата,  прозванного  "Машкой" за скромность и
застенчивость. Он пожевал губами и сказал:
     - Сущая   девка   энтот   Банников.   Банников!   А   может,  ты  девка
переряженная, а?
     Унтер   улыбнулся,  жуя  хлеб.  От  движений  челюстей  шевелились  его
маленькие, острые усы, и казалось, что они помогают жевать.
     Довольный Цапля продолжал.
     - Позавчера  в  газетах  писали,  будто Банников наш к ротному ночевать
ходит. Правда, штоль, ась, Банников?
     Банников  смотрел в стену и конфузливо улыбался, ожидая, когда кончится
у   Цапли  прилив  веселости.  Потом  шмыгнул  носом,  покраснел  и  сказал,
проглотив хлеб:
     - А  пускай  их  пишут! Попишут да и перестанут. Скоро, чай, сменяться.
Смена-то моя ведь!
     - Ну, так что? - спросил Цапля.
     - Кашицу долго не несут, - зевнул Банников. - Без горячего скушно.
     - Ишь  ты, деревенский лапоть, - наставительно сказал унтер, хотя сам с
удовольствием  похлебал  бы теперь горячей жидкой кашицы. - Солдат по уставу
безо всякой кашицы должен обойтись. Терпеть и голод и холод.
     - Да  ведь  это...  оно...  так, например... только словесность, - тихо
произнес Банников. - А есть каждому полагается!
     - На  службе  мамки  и  тятьки нет, - зевнул разводящий. - Цапля, давай
чай  пить. Все равно энту кашицу принесут холодную. Вон Банников за кипятком
сбегает. Давай копейку, Банников, на кипяток, будешь с нами чаевать.
     - Сейчас  бегу,  -  сказал  Банников,  вставая  и  откладывая в сторону
недоеденный ломоть. - Только мне не поспеть уже чай пить - чичас на смену.
     - Ну,  на  смену!  Еще  четверть  часа тебе слободы, а коли што, Алехин
обождет малость. Беги-ка, беги скоренько!
     Банников  вышел  из-за  стола,  поправил  ремень,  оттянутый  патронной
сумкой, снял с гвоздя медный чайник и спросил:
     - Куда идти-то? Чай, заперто везде.
     - В  Ерофеев  трактир беги, Машка! - крикнул Цапля, часто моргая белыми
ресницами  серых  навыкате  глаз. - На Колпинской, возле часовни. Там дадут,
не заперто.
     - Ладно, - сказал Банников отворил дверь и вышел.

     Банников  служил  первый  год  и  часто  со  страхом  думал, что службы
осталось  еще  три  долгих, тяжелых года. Первые недели и даже месяцы службы
нравились  ему  новизной обстановки, строгим, деловитым темпом. Потом, когда
не  осталось  ничего  нового  и  интересного, а старое сделалось заезженным,
скучным  и  обязательным, его стала тяготить строгость дисциплины и общество
чужих,  раздраженных  и  тяготящихся людей, согнанных в глухой уездный город
со  всех  концов  страны.  Банников  был  грамотный, добродушный крестьянин,
застенчивый  и  мягкий.  Лицо  его даже на службе сохранило какую-то женскую
округлость  и  свежесть  розовых  щек,  пушистых  бровей  и ресниц, что было
причиной  постоянных,  скорее  бессмысленных,  чем  обидных шуток и прозвищ,
вроде  "Машки",  "Крали", "Анютки". С первых же дней службы, приглядевшись к
отношениям  людей,  окружавших  его,  он  понял,  что  молодому и неопытному
солдату  легче  всего  служить,  угождая  начальству. Он так и делал, но его
никто  не  любил  и  не чувствовал к нему ни малейшей симпатии. Покорность и
угодливость  -  козыри  в  жизненной  игре.  Но  в  покорности и угодливости
Банникова  слишком  чувствовались и вынужденность и сознательная умеренность
этих  качеств.  Когда  он подавал сапоги или винтовку, вычищенные им, своему
взводному  или  по  первому слову бежал в лавочку, тратя свои деньги, у него
всегда  был  вид  и  выражение лица, говорящие, что это он делает без всякой
приятности,  но  и  без  злобы,  потому  что  так  нужно,  потому  что  он в
зависимости  и  знает, как сделать, чтобы жилось легче. Это чувствовалось, и
хотя  к  Банникову  не  придирались так, как к другим, но всегда при удобном
случае  давали  ему понять, что всякая провинность будет взыскана с него так
же,   как   и  с  других.  Но  Банников  был  всегда  молчалив,  внимателен,
исполнителен и сосредоточен.
     Он  купил  в  трактире  чаю,  сахару  на две копейки, кипятку, вышел на
улицу  и почти бегом, придерживая на ходу чайник, направился через площадь в
сторону  порохового  склада.  Ветер  свистел ему в уши и стегал лицо резкими
вздохами.  На  ходу  Банников  заметил,  что  кипяток  не  горячий, а только
теплый,  и это обстоятельство было ему неприятно. "Еще ругаться будут за мои
же  деньги,  -  думал  он,  зажмуривая  глаза  от ветра и наклоняя голову. -
Разводящий-то  еще  ничего,  а  вот  Цапля  проклятая  начнет  глупость свою
выказывать".  -  Эта  служба  - ой, ой, ой! - вслух вздохнул он, обращаясь к
невидимому слушателю. - Только бы отслужить как-нибудь, уж черт бы ее взял!
     Когда  перед  ним  в  темноте  скорее почувствовались, чем обрисовались
черные  силуэты  погребов,  а  за  ними  мелькнуло освещенное окно караулки,
Банникова остановил хриплый, простуженный голос Алехина. Часовой крикнул:
     - Эй, кто идет?
     - Свои, Банников.
     - А смена скоро, не знаешь?
     - Надо  быть,  скоро, - подумав, ответил Банников. - Надо быть, эдак, с
четверть часа, што ли, еще тебе стоять.
     В  ответ  послышалось легкое насвистывание гопака. Банников хотел уйти,
как вдруг Алехин сказал:
     - Караульный офицер был.
     - Ну? Был? А что?
     - Да ничего. Кабы не заметил, что ты был ушодчи.
     - Ну-у!  -  с  сомнением  протянул  Банников.  Однако  смутная  тревога
охватила  его  и  задержала  дыхание.  Он  подошел к караульному помещению и
отворил дверь.

     Когда   Банников   ушел,  Цапля  свернул  папироску,  лег  на  грязные,
лоснящиеся  доски  нар,  поднял  ноги  вверх  и  стал болтать ими в воздухе,
постукивая  каблуком  о  каблук. Он был в дурном настроении оттого, что его,
ефрейтора,  выпущенного  из  учебной  команды, послали в караул часовым, как
какого-то  Банникова.  Правда,  это  случилось  из-за  нехватки  солдат,  но
все-таки  мысль о том, что он должен, как простой рядовой, сменять Банникова
или  Алехина,  которые  чистят  ему  сапоги  и  винтовку,  выводила  его  из
душевного  равновесия.  С  разводящим  они одногодки, однако тот уже младший
унтер,  имеет  две  нашивки и получает три рубля жалованья, а он, Цапля, все
еще  ефрейтор.  Непонятно  и унизительно. От скуки ему захотелось подразнить
разводящего, и он сказал, пуская табачный дым колечками к потолку:
     - Петрович! А, Петрович!
     - Ну,  -  отозвался  унтер,  закрывая  устав.  И  так как Цапля молчал,
придумывая,  что  сказать,  добавил:  -  Я,  брат, вот уже двадцать три года
Петрович!
     - А  не  зря  ли  мы  Машку  послали?  -  как бы рассуждая сам с собой,
продолжал Цапля. - Зря, право, зря!
     - А  почему  зря?  -  спросил  разводящий, вынул карманное зеркальце и,
боком  поглядывая  в  него, раздавил прыщ около носа. - Почему, ты говоришь,
зря?
     - Как  бы  караульный  офицер не пришел. Застанет на грех, да облает, а
еще, того гляди, в карцер запрячет.
     - Придет  -  скажу, что ушел часовой, мол, по своей надобности, - и вся
недолга.
     - Ой,  придет,  чует  моя  печенка, - продолжал Цапля. - Этот Циммерман
имеет обнакновение спозаранку. Мне из его четвертой роты сказывали.
     - И  врешь  же  ты  все, Цапля! - с досадой сказал разводящий. - Экий у
человека брешливый язык!
     - А  вот  с  места  не  сойти!  А  ты  маленький, что ли, не понимаешь,
караулы-то они вон на каком расстоянии. Конечно, зачнет ходить пораньше.
     - Да  будя  тебе  брехать.  -  сказал  разводящий, отрезая новый ломоть
хлеба. - Спи, околей до чаю.
     - А   вот   он   идет!  -  вскричал  Цапля,  глядя  в  окно  и  нарочно
приподнимаясь,  чтобы  разводящий поверил ему. На самом же деле он никого не
видел, да и глубокий мрак, висевший за окном, не позволял ничего видеть.
     В    это    время    за    дверью   караульного   помещения   раздались
медленно-приближающиеся  шаги. Разводящий подумал, что идет Банников, но что
Цапля  принимает  шаги  солдата за приближение офицера. Поэтому он решил сам
напугать Цаплю, встал из-за стола и запер дверь на крючок.
     - Не  пущу  его, - сказал он, держа руку у крючка, - твоего Циммермана.
Нехай тем же поворотом гарцует обратно.
     Кто-то   дернул   дверь,   крючок   брякнул   и  замер.  Но  Цапля  уже
действительно не на шутку испугался и вскочил с нар.
     - Эй, Петрович, отпирай ему! - крикнул он. - Ведь и в самом деле...
     Разводящий  заторопился, снимая крючок, сообразив, что Банников в самом
деле  не  мог  вернуться  так скоро. Но железо как-то не слушалось его вдруг
задрожавших пальцев и неловко скользило в петле.
     - Вот  дурака  валяет! - взволновался Цапля. - Шутки шутками, а в самом
де...
     Сильный  удар  в  дверь  потряс  стены ветхого здания караулки так, что
задребезжали  стекла и огонь испуганно затрепетал в лампе. Разводящий отпер.
Раздалось  энергичное  ругательство,  дверь  с силой распахнулась настежь, и
взбешенный офицер быстрыми шагами вошел в помещение.
     Цапля  уже  стоял,  вытянув  руки по швам. Разводящий взял под козырек,
крикнул:  "Смиррно!" и побледневшими губами пытался пролепетать рапорт. Лицо
его из грустного и сонливого сделалось вдруг жалким и растерянным.
     - Ваше   благородие,   в   карау...  -  начал  было  он,  но  Циммерман
раздраженно махнул рукой.
     - Чего  запираешься,  черт!  -  крикнул  он,  бегая  серыми  обрюзгшими
глазами с разводящего на Цаплю. - С девками вы, что ли тут, сволочь?
     - Простите,  вашебродь,  -  сказал  унтер  голосом,  пересекающимся  от
волнения.  -  От  ветру...  дверь.  Ветром  отводит...  Я  на  крю...  хотел
припереть... вашбродь!
     Офицер  смотрел  на него в упор, засунув руки в карманы пальто и как бы
ожидая,  когда  солдат  кончит  свои  объяснения,  чтобы  снова  разразиться
бранью.  Циммерман  был  невысок,  сутуловат,  с  длинной шеей и брюзгливым,
птичьим лицом. Он ударил ладонью по столу и сказал:
     - Постовую ведомость!
     Разводящий  заторопился,  вынимая  бумагу  из  брюк. В это время офицер
нагнулся  и посмотрел под нары. Не найдя там никого, он немного успокоился и
сказал:
     - Где третий?
     У  разводящего  захолонуло сердце, но он притворился спокойным и быстро
проговорил:
     - Банников... вашбродь... так что вышел за своей нуждой...
     - Позови  его! - сказал офицер утомленным голосом, разглядывая стены. -
Позови его!
     Цапля  стоял,  возбужденно  переминаясь  с  ноги  на  ногу, и испуганно
смотрел  на  разводящего. Унтер тоскливо вздохнул, откашливаясь и беспомощно
глотая  слюну.  Ему хотелось заплакать. Прошло несколько томительных, долгих
мгновений. Циммерман подписал ведомость и сказал:
     - Ты слышал мои слова?
     - Будьте  великодушны,  вашбродь!  -  плаксиво  забормотал  унтер. - Он
вышел,  вашбродь...  У  меня  просясь...  за  кипятком,  вашбродь...  Сейчас
обернется.
     - Сволочь!  -  сказал  офицер  твердо  и  отчетливо,  подняв  брови.  -
Сволочь! - повторил он, уже раздражаясь и посапывая. - Ты в карцере сидел?
     - Никак нет, вашбродь! - с отчаянием выдавил из себя разводящий.
     - На  первый  раз  скажешь  своему  ротному, чтобы посадил тебя на пять
суток переменным. Понял?
     - Так точно, ваш...
     Циммерман  повернулся  к солдатам спиной и, толкнув ногою дверь, вышел.
Когда  дверь  затворилась,  разводящий  стоял еще некоторое время на прежнем
месте, уныло смотря вниз.
     - Эх  ты, господи! - вздохнул он, разводя руками. - Ну, что это? Почему
такое?
     - Я   тебе   говорил,   Петрович,  отопри!  -  заискивающе  пробормотал
ошеломленный Цапля. - Разве я зря? Когда мне из четвертой роты...
     - Пошел  ты  к  лешему!  -  сказал  унтер, садясь за стол и с вытянутым
лицом трогая книгу за углы. - Ты говорил? Ты лежал и брехал.
     Он  был  сконфужен  и  разозлен  печальным  результатом  своей  шутки с
Цаплей.  Перспектива  чаепития,  такая  заманчивая  несколько  минут  назад,
сделалась теперь безразличной и нудной.
     - А,  отсижу!  -  вдруг  ободрился  разводящий,  приходя в себя. - Пять
суток - ишь, удивил солдата!
     - Я  вчера Лизку встрел, - сказал Цапля, стараясь перевести разговор на
другую тему. - Убегла ведь от меня, стерва, не верит в кредит, ха, ха, ха!
     - Ну,  пять  суток,  так  пять  суток!  -  продолжал  размышлять  вслух
разводящий. - Пять - не десять!
     - Ведь  как  угадал,  - удивлялся Цапля, тупо усмехаясь широким ртом. -
Ровно знал, что придет. Прямо вот такое было у меня предчувствие.
     - Рад,  что  накаркал,  - огрызнулся унтер. - А вот он самый с кипятком
идет.

     Банников  поставил  чайник  на  стол и весело улыбнулся, запыхавшийся и
довольный  тем, что не даром сходил. Сахар в бумажке он тоже вынул и сказал,
подвигая его разводящему:
     - Не  больно  горяч  только кипяток-от. И то насилу достал. У буфетчика
выпросил, он уже запираться хотел.
     - А  ну  тебя с кипятком! - морщась, процедил сквозь зубы разводящий. -
Тут из-за тебя такая неприятность была.
     - А  што?  -  спросил, недоумевая, Банников, переводя глаза с ефрейтора
на унтера. - Кака неприятность?
     - Кака,  кака?  -  закричал  Цапля,  багровея и брызжа слюной. - Разиня
вятская, черт бы тебя там дольше носил!
     Он  был  взволнован  недавним  приходом  офицера,  и  теперь,  при виде
спокойных,   ясных   глаз  Банникова,  испытывал  непреодолимую  потребность
выместить   на   нем   взбудораженное   состояние   своей  души.  Цапля  был
"отделенным"  Банникова, начальством, и поэтому считал себя вправе кричать и
браниться.
     Недоумение  в  лице  Банникова  еще больше раздражало его. Он сплюнул в
сторону и продолжал громким, злым голосом:
     - Цаца эдакая! Смотрите, мол, на меня, какой я красивый!
     - Чего  же вы ругаетесь, господин отделенный? - тихо сказал Банников. -
Я же ведь ничего...
     - А чего ты два часа слонялся? Из-за тебя вон разводящий засыпался.
     - На   пять   суток,  -  уныло  сказал  унтер,  перелистывая  устав.  -
Караульный  тут  был,  тебя  спрашивал,  а  как  ты  отлучился,  так вот я и
засыпался.
     - Я не виноват, - вполголоса ответил Банников.
     Он  чувствовал  себя  глубоко  обиженным,  но поборол волнение и, сев с
краю   нар,   принялся   переобувать  сапоги,  натиравшие  ногу  портянками.
Разводящий  продолжал  сидеть  над  уставом, шевеля губами и изредка подымая
глаза   к   потолку.  Лампа  чадила,  узкая  струйка  копоти  вилась  вверх,
расплываясь  в  воздухе.  В красноватом мигающем свете фигуры солдат и самые
лица  их казались деревянными, грубо раскрашенными манекенами. В бревенчатых
стенах  шуршали  тараканы,  изредка  срываясь  и  падая; в углу, у кирпичной
облупленной  печи,  блестели  металлические части винтовок. Цапля, в глубине
души  чрезвычайно  довольный  несчастьем  разводящего, стоял, заложив руки в
карманы.  Губы  его,  сложенные  сердечком,  насвистывали  песню: "Крутится,
вертится  шар  голубой..."  Затем  он поймал на стене таракана и оборвал ему
усы.  Таракан  вырывался,  но  Цапля  понес  его  к лампе, бросил в стекло и
долго,  ухмыляясь,  смотрел,  как  коробится  и трепещет от боли поджаренное
насекомое.  Повода придраться к Банникову пока больше не было. Цапля скучал.
Его  беспокойный,  дурашливый  характер  требовал  суеты, кипения, брани. Он
стал ловить другого таракана, но разводящий поднял голову и сказал:
     - Руки  поганишь,  а  потом будешь за сахар хвататься. Брось! Давай чай
пить. Пить - так пить...
     - А  где  кружки?  - спросил Цапля, хотя знал, что они стоят на полке в
углу;  но  ему  хотелось, чтобы их принес Банников. Банников не шевелился, и
острая неприязнь к молодому солдату снова шевельнулась в груди ефрейтора.
     - Там,  на  полке,  - сказал разводящий, отрываясь от устава и закрывая
книгу.
     Цапля  помялся  немного, потом достал две кружки, плеснул в них воды из
чайника  и  вылил  на  пол.  Затем налил себе и унтеру, взял кусочек сахару,
бережно  откусил  и  потянул  из кружки бурую теплую жидкость. Чай показался
ему слишком холодным, и Цапля крикнул:
     - Ты что же, Машка, с погреба кипятку-то принес?
     - Да, Банников, холодноват! - сказал и унтер, трогая чайник.
     - Да  не  было,  взводный, горячего-то! - ответил Банников. - Чуть было
еще сахару не забыл купить.
     Цапля  принял  эти  слова  на свой счет и вспыхнул. Ему показалось, что
Банников  хочет  укорить  его  в том, что он, Цапля, пьет его чай и сахар, а
все же недоволен и ругается. Он стукнул кружкой о стол и закричал:
     - Сахару  купил!  Думаешь,  сахар  купил, так тебя, тетерю, завсегда по
башке  будут  гладить?  Ты чего коришь сахаром-то своим? Лапоть паршивый, а?
Хошь,  я тебе завтра пуд сахару в зубы воткну? Что я сахару твоего не видал,
что ли?
     Банников  надел  второй  сапог и удивленно, оторопев, смотрел несколько
секунд  на  расходившегося  ефрейтора.  Прошло  еще мгновение, и на розовом,
безусом  лице его скользнула улыбка. Что было в ней, это знал только он сам,
но  Цапле  в  мягко  улыбнувшемся  рте  солдата  почудилось  снисходительное
сожаление  и  уверенность в своей правоте. Этого он не мог снести. Глаза его
сузились,  круглые, мясистые щеки запрыгали, как в лихорадке. Цапля поставил
кружку на стол и вплотную подскочил к Банникову.
     Неожиданно  для  самого  себя  он  занес  руку наотмашь и больно ударил
Банникова  по  лицу  концами  пальцев.  Сначала,  в момент замаха, намерения
ударить  у  него  не  было. Но когда побледневшее лицо Банникова с испугом в
глазах  метнулось  в  сторону,  уклоняясь от удара, у Цапли вспыхнула острая
жестокость  к  розовой  упругой  щеке,  и  он  конвульсивно  дернул  по  ней
пальцами.
     - Эй,  Цапля,  не  драться! - строго прикрикнул унтер. - В казарме дело
твое, а при мне не смей!
     - Вот,  смотри  на  него!  -  сказал  Цапля  глухим  голосом,  дрожа от
волнения. - Цаца! Пальцем его тронуть не смей? Ишь, сволочь!
     Банников   встал   и  провел  по  щеке  дрожащими  пальцами.  Лицо  его
попеременно  вспыхивало  красными  и  белыми  пятнами. Он хотел говорить, но
неведомое   чувство   сжимало  ему  горло.  Наконец  на  темных  глазах  его
заблестели слезы, и он сказал:
     - За что вы меня бьете-то, отделенный? А? За что?..
     Тоска  и  жалость  к  себе  слышались  в  его голосе. Цапля притворился
пьющим  чай.  Ему  было  уже  совестно  за  вспышку, но не хотелось показать
этого.
     - За  что  вы  меня  ударили,  отделенный? - тихо и настойчиво повторил
Банников. - За что? Я же ничего.
     - Чего  мелешь?  -  сердито отозвался Цапля. - Кто тебя бил? Никто тебя
не бил. Поговори еще.
     Наступило  неловкое  молчание.  Злая  тяжесть  обиды глухо ворочалась в
Банникове.  За  что? Он купил для них за свои деньги чаю и сахару. Ему вдруг
страстно  захотелось  уйти, уйти из опостылевшей караулки куда-нибудь в лес,
лечь на траву и забыться.
     Разводящий  молча  прихлебывал  чай, чувствуя стеснение и неловкость от
выходки Цапли. Желая нарушить тягостное молчание, он покрутил усы и сказал:
     - Какой  случай  в  пятой  роте  был.  Приходит  артельщик  на базар за
крупой,  крупы  купить.  Ну,  это  самое, купил, на кухню принес, смотрит, а
там,  в  мешке-то,  шесть  мышенят  подохших.  Ей-богу!  Целое гнездо. Так и
бросили, дежурный по кухне велел...
     Унтер  мельком  взглянул  в сторону Банникова. Солдат сидел неподвижно,
смотря в одну точку глазами, полными слез.
     - Будет,  Банников!  -  сказал  разводящий,  крякнув.  - Он так, сдуру.
Брось!
     И, помолчав, добавил:
     - В  конвойной  команде двоих избили прямо в лоск... Одному так пол-уха
откусили.
     - Разводящий! - сказал Цапля, прислушиваясь. - Никак Алехин свистит.
     Действительно,  за  стеной  караулки  трещали короткие, раздражительные
свистки. Унтер посмотрел на часы, отставил кружку и сказал:
     - Банников,  айда  на смену! И так прозевали. Четверть часа лишка стоит
человек.
     Банников  встал,  молча  надел  поверх  белой  рубахи  серую  скатанную
шинель,  взял  из угла винтовку и вышел... Вслед за ним вышел и разводящий и
через несколько минут вернулся назад с Алехиным, рябым и курносым парнем.

     Банников,  заступив  пост,  осмотрел  ружейный  затвор, поставил его на
предохранительный   взвод   и  медленно  обошел  здание  порохового  склада,
рассматривая,  в  целости  ли  замки,  печати  и  двери. Убедившись, что все
благополучно,  он  вскинул  винтовку на плечо и стал ходить взад и вперед по
узкой  тропинке,  проложенной  часовыми.  Дул  по-прежнему холодный, упорный
ветер,  свистя  в ушах, но Банников, расстроенный случившимся в караулке, не
замечал  ни ветра, ни холода. Раздражение против Цапли постепенно утихало, и
он  только  с  грустью  думал  о  том,  что  за  три  оставшихся года службы
придется,  вероятно, еще много натерпеться подобных неприятностей. Понемногу
в  одиночестве  и тишине уснувшей площади ему захотелось спать, но он, как и
всегда,  превозмогал усталость, расхаживая и высчитывая, когда придет письмо
из  деревни  в  ответ  на его письмо, в котором он просил выслать холста для
рубашек и яблоков.
     Алехин  между  тем  долго  и  основательно  ругался, узнав, что ужин не
принесли  и  что  кипятку  в  чайнике  почти не осталось. Унтер меланхолично
рассказал  ему  о посещении караульного офицера и своем несчастии. Алехин на
это заметил:
     - Леший  бы их всех драл! С солдата спрашивают, а чтобы куб поставить в
караулке,  так  этого  нет. Спать я хочу; утро вечера мудренее, а баба девки
ядренее.
     Он  лег  на нары, зевая во всю мочь, сунул под голову свернутую шинель,
дососал  окурок папиросы и скоро захрапел. Его пример нагнал сонливость и на
разводящего,  но  так  как  унтер спал крепко и боялся проспать смену, то не
лег на нары, а просто склонился на руки к столу и начал дремать.
     Цапле  не  спалось. Он долго и отчаянно зевал, придумывая, чем бы убить
время.  Почему-то  смуглая,  побледневшая  от удара щека Банникова вертелась
перед  глазами,  вызывая  раздражение  против  себя, солдата и вообще против
всего  неудачного  дня.  Кроме  того, что пришлось идти в караул часовым, он
проиграл  еще  утром  в  карты  рубль шестьдесят копеек и остался без денег.
Вытащив  складной  нож,  Цапля  принялся  ковырять  им дерево стола, отдирая
пальцами  щепки;  потом  плюнул  в  гирю  стенных  часов, но не попал и стал
считать  удары  маятника.  А  досчитав  до тридцати, заскучал, надел шапку и
вышел из помещения.

     Небо  выяснилось  и,  синея,  мерцало  холодным  узором звезд. От этого
вверху,  над  черными  массами  зданий, было как будто светлее, а над землей
по-прежнему  расстилался  унылый  мрак,  заставляя  напрягать  слух и глаза.
Рубаха  Банникова  смутно  белела шагах в двадцати от караулки, неподвижно и
сонно.  Цапля долго смотрел в его сторону, подрыгивая коленом и засунув руки
в карманы брюк.
     "Ишь,   фря!   -   сказал  он  мысленно.  -  Тоже,  выслужиться  хочет.
Фордыбачит. Очень мне твой сахар нужен!"
     Но тут же вспомнил, что часто брал взаймы у Банникова и сахар и чай.
     "Пойти  вот,  пугнуть  тебя  хорошенько,  так  будешь  знать,  что есть
служба!"
     Мысль  эта  мелькнула  в  его  голове  сначала просто словами, но потом
Цапля  стал думать, что в самом деле хорошо бы еще как-нибудь посмеяться над
Банниковым.  Ни  то,  что  он  ефрейтор  и  отделенный, ни то, что он ударил
Банникова  и ругал его, не давало ему сознания своего превосходства над ним.
Напротив,  как  будто  выходило,  что  он еще чем-то обязан Банникову, и тот
знает  это.  Надо  было  сделать  что-нибудь  такое,  чтобы  молодой  солдат
почувствовал зависимость свою от него и признал ее.
     "Выкрасть  разве  затвор  у  его? - сказал себе Цапля. - Пусть попросит
Машка хорошенько, тогда отдам!"
     Эта  жестокая,  но  соблазнительная мысль сменилась другой - что такого
аккуратного  солдата,  как  Банников,  трудно застать врасплох. Однако Цапля
хотел  попытаться.  У  него была надежда, что Банников уснул или задремал, в
крайнем  же  случае  ефрейтор  решил  тихонько подползти к нему сзади, сразу
выхватить  из  винтовки  затвор и убежать. К тому же сильный, гудящий ветер,
наверное,   заглушил   бы   шаги   и   шорох.   Окончательно  взбудораженный
возможностью   интересного   развлечения,   Цапля   уже   представлял  хохот
разводящего  и  растерянность  Банникова, когда он заметит свою оплошность и
увидит,  что  затвора нет. Такие шутки часто выкидываются солдатами, и Цапля
однажды уже с успехом проделал это.
     Он  вернулся  в  караулку, торопливо скинул летнюю рубашку с погонами и
остался  в темной, бумазейной. Фуражки он не надел потому, что она была тоже
белая,  парусиновая,  и вышел за дверь. Белая рубаха часового смутно маячила
в  том  же самом месте. Цапля осторожно, на цыпочках, затаив дыхание, прошел
несколько  шагов  по  направлению  к пороховому складу, потом лег на живот и
стал  тихо  ползти  к  углу здания, где, опираясь на пожарную кадку с водой,
спиной  к нему стоял Банников. Холодная, мокрая трава задевала и колола лицо
Цапли,  колола руки, а он, подползая все ближе и разглядев внимательнее позу
часового,  окончательно  уверился  в  успехе  своего  предприятия  и  пополз
энергичнее,  тяжело  раздвигая  неуклюжим,  коротким  телом  слабо  шуршащую
траву.
     Теперь  между  ним и Банниковым оставалось пять-шесть шагов расстояния.
Из-за  высокой  кадки  Цапле  виднелся  белый  чехол фуражки и темный силуэт
плеч.  Тонкое  черное  острие  штыка  шевелилось  рядом с головой, как раз с
левой  стороны,  с  которой  приближался Цапля. Улыбаясь в темноте, ефрейтор
приостановился,  рассматривая  кадку и соображая, заползти ли совсем с левой
стороны  к  Банникову,  или  сзади,  из-за  кадки, протянуть руку и нащупать
затвор ружья.
     Часовой  тихо  напевал  какую-то  заунывную  песню и медленно покачивал
головой  из  стороны в сторону. Цапля решил выползти из-за кадки, сообразив,
что,  пожалуй,  из-за  нее  рукой  ружья  не  достать. Он стал подыматься на
четвереньки,  подбирая ноги, и вдруг прижался к земле всем телом, как пласт.
Банников  зашевелился.  Ему  надоело стоять на одном месте, слипались глаза.
Стараясь  прогнать тягостное оцепенение, он поднял ружье, потоптался немного
и медленными, мерными шагами двинулся в сторону Цапли.
     Ефрейтор  совсем прирос к земле, зарывая лицо в траву. Он лежал шагах в
трех   от   стены  здания,  мысленно  ругая  Банникова  и  досадуя  на  свою
неловкость.  И в то мгновение, когда он хотел незаметно двинуться в сторону,
Банников   задел   ногой   о   его   сапог,   почувствовал  живую  упругость
человеческого тела и испуганно остановился.
     Тишина  вдруг  сделалась  зловещей и хитрой, со звоном бросилась в уши,
ударила  в  сердце. Десятки различных мыслей, нелепых и смутных, разбежались
в  голове  Банникова,  как  стая  рыб. Вздрагивая, как струна, он взял ружье
наперевес,  осторожно  склонился,  разглядывая траву, и еще более испугался,
различив  немые  очертания  притаившегося  человека.  Что-то  уперлось ему в
грудь, сжало кольцом горло, завертелось в глазах.
     - Кто   тут?  Встань!  -  с  отчаянием  сказал  он  нетвердым  голосом,
судорожно стискивая руками ложе ружья. - Эй!
     Неизвестный  молчал.  Ефрейтор  лежал  сконфуженный, с слабой надеждой,
что  Банникову  только  почудилось,  и  он уйдет. Часовой нагнулся еще ниже,
присел  на  корточки  и  с  удивлением узнал Цаплю. Испуг сразу отхлынул, но
сердце  еще  продолжало  стучать  громко  и  назойливо.  Одно-два  мгновения
Банников стоял выпрямившись, с досадой и недоумением.
     Цапля  неподвижно  лежал,  и страх снова вернулся к Банникову. Не зная,
что  делать,  и  окончательно растерявшись, он перевернул винтовку прикладом
вверх,  приставил  острие  штыка  к  затылку  ефрейтора  и  тоскливо  затаил
дыхание.
     - Вставайте,  отделенный!  -  твердо  сказал  он,  со страхом вспоминая
устав и преимущество своего положения. - Ну!
     Но  самолюбие  и  комичность  результата  проделки  удерживали Цаплю на
земле. Он упрямо, с ненавистью в душе продолжал лежать.
     Мысль  о том, что Банников, Машка, деревенский лапоть, приказывает ему,
приводила  его в бешенство. Цапля стиснул зубы и оцепенел так, чувствуя, как
раздражительно и зло бьется его сердце.
     - Вставайте,  отделенный!  -  настойчиво  повторил Банников и, пугаясь,
сильнее  нажал  штык.  Ефрейтор  вздрогнул  от  холода  стали  и  тоскливого
сознания,  что  тяжелый  острый  предмет  колет  ему  затылок. Но у него еще
оставалась  тень надежды, что Банников ради будущего не захочет его унижения
и уйдет.
     Часовой  тяжело дышал, бессознательно улыбаясь в темноте. И оттого, что
орудие  смерти  упиралось  в живое тело, глухая хищность, похожая на желание
разгрызть  зубами  деревянный  прут,  жарким  туманом  ударила в его мозг. А
возможность   безнаказанно  убить  неприятного,  оскорбившего  его  человека
показалась  вдруг  тягостно  приятной  и  жуткой.  Жаркая  слабость охватила
Банникова.   Вздрогнув   мучительно  сладкой  дрожью,  он  поднял  ружье  и,
ужаса, ударил штыком вниз.
     Хрустнуло,  как  будто  штык  сломался.  Конец  его  с мягким упорством
пронзил  землю.  И  в  тот  же  момент  злоба родилась в Банникове к белому,
сытому и стриженому затылку ефрейтора.
     Тело  вздрогнуло,  трепеща быстрыми, конвульсивными движениями. Тонкий,
лающий  крик  уполз в траву. Цапля стал падать в бездонную глубину и, согнув
руки,  пытался  вскочить,  но  голова его оставалась пригвожденной к земле и
смешно  тыкалась  лицом вниз, как морда слепого щенка, колебля ружье в руках
Банникова.  Солдат  еще  сильнее  нажал  винтовку,  удерживая бьющееся тело,
потом  с силой дернул вверх, отчего голова ефрейтора подскочила и стукнулась
о  землю равнодушным, тупым звуком. Шея Цапли вздрогнула еще раз, вытянулась
вперед и затихла вместе с неподвижным, притаившимся телом.
     Выжидательно  улыбаясь  и  чувствуя странную пустоту в голове, Банников
потрогал  пальцами  теплый,  липкий  конец  штыка,  затем  прислонил ружье к
стене,  достал  коробочку  спичек  и стал зажигать их, опустившись на колена
возле  убитого.  Ветер  почти моментально задувал огонь. Желтые вспышки одна
за  другой  на мгновение выхватывали из мрака восковой окровавленный затылок
ефрейтора  и  гасли, сорванные ветром. Банников швырнул коробочку в сторону,
потом  встал  и  начал  искать ее, чувствуя в теле и движениях тупую, пьяную
легкость.  Руки  его были холодные и дрожали. Не найдя спичек, он вспомнил о
винтовке,  вскинул  ее  на  плечо,  хотел  пойти  куда-то,  но остановился и
сказал:
     - А я почем знаю, кто он такой есть? Я по правилу. Я правильно!
     Тяжелая,  смертельная  тревога  сменила  возбуждение. Банников поднес к
губам свисток и свистнул долгой, пронзительной трелью, вызывая разводящего.

     История одного убийства. Впервые - в книге "Рассказы", 1.1 (1910).
     Словесность  -  в  царской  армии  занятия  солдат по изучению уставов,
положений, инструкций и т.п.
     ...пять  суток  переменным  -  дисциплинарное наказание в виде ареста с
выполнением днем служебных обязанностей.
     Артельщик    -   здесь   лицо,   производящее   закупки   продуктов   и
контролирующее норму их закладки в котел.
                                                                    Ю.Киркин
Книго
[X]