Александр Грин. По закону
-----------------------------------------------------------------------
OCR & spellcheck by HarryFan, 3 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
Наконец я приехал в Одессу. Этот огромный южный порт был, для моих
шестнадцати лет, - дверью мира, началом кругосветного плавания, к которому
я стремился, имея весьма смутные представления о морской жизни. Казалось
мне, что уже один вид корабля кладет начало какому-то бесконечному
приключению, серии романов и потрясающих событий, овеянных шумом волн. Вид
черной матросской ленты повергал меня в трепет, в восторженную зависть к
этим существам тропических стран (тропические страны для меня начинались
тогда от зоологического магазина на Дерибасовской, где за стеклом сидели
пестрые, как шуты, попугаи), все, встречаемые мной, моряки и, в
особенности, матросы в их странной, волнующей отблесками неведомого,
одежде, - были герои, гении, люди из волшебного круга далеких морей. Меня
пленяла фуражка без козырька с золотой надписью "Олег", "Саратов",
"Мария", "Блеск", "Гранвиль"... голубые полосы тельника под распахнутым
клином белой, как снег, голландки, красные и синие пояса с болтающимся
финским ножом или кривым греческим кинжальчиком с мозаичной рукояткой, я
присматривался, как к откровению, к неуклюжему низу расширенных длинных
брюк, к загорелым, прищуренным лицам, к простым черным, лакированным
табакеркам с картинкой на крышке, из которых эти, впущенные в морской рай,
безумно счастливые герои вынимали листики прозрачной папиросной бумаги,
скручивая ее с табаком так ловко и быстро, что я приходил в отчаяние.
Никогда не быть мне настоящим морским волком! Я даже не знал, удастся ли
поступить мне на пароход.
Довольно сказать вам, что я приехал в Одессу из Вятки. Контраст был
громаден! Я проводил дни на улицах, рассматривая витрины или бродя в
порту, где, на каждом шагу, открывал Америку. Здесь бился пульс мира. Горы
угля, рев гудков и сирен, заставляющий плакать мое сердце зовом в Америку
и Китай, Австралию и Японию, - по океанам, по проливам, вокруг мыса Доброй
Надежды! Вот когда география совершила злое дело. Я рылся в материках, как
в щепках, но даже простой угольный пароход отвергал мои предложения, не
говоря уже о гигантах Добровольного флота или изящных великанах Русского
общества. Было лето, стояла удушливая жара, но, в пыли и зное, обливаясь
потом, выхаживал я каждый день молы, останавливаясь перед вновь прибывшими
пароходами и, после колебания, взбирался на палубу по трапу, сотрясаемому
шагами грузчиков. Обычно у трюма, извергающего груз под грохот лебедки,
под отчаянный крик турка: "Вира!" или "Майна!", торчала фигура старшего
помощника с накладными в руках, и он, выслушав мой вопрос: "Нет ли
вакансии", - рассеянно отвечал: - "Нет". Иногда матросы осыпали меня
насмешками, и, должно быть, действительно казался я смешон с моей
претензией быть матросом корабля дальнего плавания, я, шестнадцатилетний,
безусый, тщедушный, узкоплечий отрок, в соломенной шляпе (она скоро
потеряла для меня иллюзию "мексиканской панамы"), ученической серой
куртке, подпоясанный ремнем с медной бляхой и в огромных охотничьих
сапогах.
Запас иллюзий и комических представлений был у меня вообще значителен.
Так, например, до приезда к морю я серьезно думал, что на мачту лезут по
ее стволу, как по призовому столбу, и страшился оказаться несостоятельным
в этом упражнении. Рассчитывая, по крайней мере, через месяц, попасть в
Индию или на Сандвичевы острова, я взял с собой ящичек с дешевыми
красками, чтобы рисовать тропических птиц или цветы редких растений.
Поступить на пароход казалось мне так же легко, как это происходит в
романах. Поэтому крайне был озадачен я тем, что на меня никто не обращает
внимания, и ученики мореходных классов, красивые юноши в несравненной
морской форме, которых я встречал повсюду, казались мне рожденными не
иначе, как русалками, - не может обыкновенная женщина родить такого
счастливца.
2
Подъезжая к Одессе, я разговорился в вагоне с подозрительным человеком.
На мой взгляд, он был опасный международный авантюрист, из тех, что
хладнокровно душат старух, присваивая бриллианты и золото. Поэтому я
отправился в соседнее купе, чтобы предупредить там пожилую еврейку с
большим количеством багажа. С ней я тоже свел знакомство. Вообще в поезде
все знали, что я еду "на море", и я у всех допытывался, как поступить на
пароход. Я сказал ей, чтобы она остерегалась, так как рядом со мной сидит
несомненный жулик. Она горячо благодарила меня и, кажется, поверила.
Все произошло оттого, что я никогда не видел таких людей, как этот
самоуверенный, хлыщеватый господин с остроконечной бородкой, в золотом
пенсне, щегольском клетчатом костюме, лиловых носках и желтых сандалиях.
Он так разваливался, картавил, делал такие капризные широкие жесты, что я
принял его за мошенника благодаря еще обилию брелоков и колец, так как
читал, что червонные валеты унизываются драгоценностями. Между тем это был
всего-навсего главный бухгалтер Одесской Мануфактуры Пташникова, человек
безобидный и добрый. Узнав, что я еду с одним рублем, что о море и морской
жизни имею не более представления, чем о жизни в пампасах, он дал мне
письмо к бухгалтеру Карантинного Агентства Русского Общества с просьбой
обратить на меня внимание. Но, до момента вручения письма, я был
непоколебимо уверен, что письмо заключает какую-то ловушку или страшную
тайну, хранить которую меня обяжут под клятвой, угрожая револьвером.
Однако именно благодаря этому письму второй бухгалтер устроил мне приют и
полное матросское содержание, - правда, без жалованья, - в так называемой
"береговой команде".
"Береговой командой" были матросы, кочегары и, другие мелкие служащие
Общества, почему-либо неспособные временно находиться на корабле. Это был
полулазарет-полубогадельня. Можно здесь было встретить также загулявшего и
отставшего от рейса матроса или живущего в ожидании места какого-нибудь
старого служащего. Всего жило человек двадцать, по койкам, как в казарме;
днем, кто хотел, работал носильщиком в складах пристани, а ночью нес
очередную вахту около пакгаузов Общества.
Отсюда-то и совершал я свои путешествия в порт, упиваясь музыкой рева и
грома, свистков и криков, лязга вагонов на эстакаде и звона якорных цепей,
- и голубым заревом свободного, за волнорезом, за маяком синего Черного
моря. Я жил в полусне новых явлений. Тогда один случай, может быть
незначительный в сложном обиходе человеческих масс, наполняющих тысячи
кораблей, - показал мне, что я никуда не ушел, что я - не в преддверии
сказочных стран, полных беззаветного ликования, а среди простых, грешных
людей.
3
В казарму привезли раненого. Это был молодой матрос, которого товарищ
ударил ножом в спину. Поссорились они или, подвыпивши, не поделили
чего-нибудь - этого я не помню. У меня только осталось впечатление, что
правда на стороне раненого, и я помню, что удар был нанесен внезапно,
из-за угла. Уже одно это направляло симпатии к пострадавшему. Он
рассказывал о случае серьезно и кратко, не выражая обиды и гнева, как бы
покоряясь печальному приключению. Рана была не опасна. Температура немного
повысилась, но больной, хотя лежал, - ел с аппетитом и даже играл в
"шестьдесят шесть".
Вечером раздался слух: "доктор приехал, говорить будет".
Доктор? Говорить? Я направился к койке раненого.
Доктор, пожилой человек, по-видимому, сам лично принимающий горячее
участие во всей этой истории, сидел возле койки. Больной, лежа, смотрел в
сторону и слушал.
Доктор, стараясь не быть назойливым, осторожно и мягко пытался внушить
раненому сострадание к судьбе обидчика. Он послан им, пришел по его
просьбе. У него жена, дети, сам он - военный матрос, откомандированный на
частный пароход (это практиковалось). Он полон раскаяния. Его ожидают
каторжные работы.
- Вы видите, - сказал доктор в заключение, - что от вас зависит, как
поступить - "по закону" или "по человечеству". Если "по человечеству", то
мы замнем дело. Если же "по закону", то мы обязаны начать следствие, и
тогда этот человек погиб, потому что он виноват.
Была полная тишина. Все мы, сидевшие, как бы не слушая, по своим
койкам, но не проронившие ни одного слова, замерли в ожидании. Что скажет
раненый? Какой приговор изречет он? Я ждал, верил, что он скажет: "по
человечеству". На его месте следовало простить. Он выздоравливал. Он был
лицом типичный моряк, а "моряк" и "рыцарь" для меня тогда звучало
неразделимо. Его руки до плеч были татуированы фигурами тигров, змей,
флагов, именами, лентами, цветами и ящерицами. От него несло океаном,
родиной больших душ. И он был так симпатично мужествен, как умный атлет...
Раненый помолчал. Видимо, он боролся с желанием простить и с каким-то
ядовитым воспоминанием. Он вздохнул, поморщился, взглянул доктору в глаза
и нехотя, сдавленно произнес:
- Пусть... уж... по закону.
Доктор, тоже помолчав, встал.
- Значит, "по закону"? - повторил он.
- По закону. Как сказал, - кивнул матрос и закрыл глаза.
Я был так взволнован, что не вытерпел и ушел на двор. Мне казалось, что
у меня что-то отняли.
С этого дня я стал присматриваться к морю и морской жизни с ее
внутренние, настоящих сторон, впервые почувствовав, что здесь такие же
люди, как и везде, и что чудеса - в самих нас.
1924