Книго 

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Андрей Гордасевич
     

WWW: http://prose.ru/

     Email: [email protected]
     Date: 08 Sep 2000
---------------------------------------------------------------
     

-  ...Нет уж, давайте  за  супругу!  За подругу жизни! У всех налито?..
Александр  Иваныч,  тебе  только  позавидовать  можно:  в  работе  преуспел,
красивый,  веселый,  улыбающийся! Конечно, сегодня юбилей серьезный. Многого
ты  достиг, но  и  впереди немало.  И хочется сказать честно:  вряд  ли  все
сложилось  бы так,  если бы не  твоя  жена! Удивительная она  у тебя!  Алена
Дмитриевна, за Вас, за Вашу доброту, отзывчивость, за Вашу любовь! Горько!!!
     - Горько!!!
     - Горько!!!
     Белокурая девчушка лет шести подбежала к целующимся родителям...

     - Отец... Отец... - женщина положила ладонь на лоб, белый, как воротник
рубашки, нет,  чуть желтоватый, провела  по стеариновому  лицу, натянутому и
холодному,  в  застывшей  маске, со  щеками  цвета  моченых яблок, с  плотно
сжатыми  бескровными  губами, прямая,  открытая линия  которых  не  пыталась
больше скрыть желания, обмануть улыбкой.
     Он выглядел слишком серьезным, а ей казался угрюмым назиданием глупой в
своем  естестве  природы,  выдумавшей среди  прочих и эту нелепицу - стылую,
неумолимую, порой пошлую.
     Строгий  костюм,  черный,  надетый  поверх белоснежной рубашки;  темный
официальный галстук: никто  под землей  не  должен выглядеть  голодранцем...
цветы, скоро море цветов плеснет на грудь, промочит пиджак и рубашку и будет
бесполезно пахнуть -  бессмысленный аромат, он  смешается  с тяжелым запахом
мертвечины, с вонью портящегося мяса, куска мяса, набитого костями, - вот во
что превратился теперь ее отец.
     В рассеянном  сознании носились стайки сцен  и дней, жались  по затонам
извилин, словно рыбки в аквариуме, плавающие среди искусственных водорослей.
Она пыталась  сосредоточиться на  мысли о том, что, наверно, любила всегда -
до вчерашнего дня - нечто иное,  не растянутое перед нею изношенное тело, не
прежнего владельца, не те фразы, что он произносил, не цитаты из его любимых
стихотворений, не радостные взгляды, не движения ссутуленной временем спины,
-  нет,  что-то совсем другое:  она  пыталась уверить  себя в том,  чего  не
существовало, но именно это, в конечном счете, нельзя было отобрать.
     Когда  завтра она бросит на гулкую  крышку  несколько последних  комьев
земли, когда могильщики с каменными лицами  начнут заваливать  яму,  ворочая
острыми лопатами, и красная материя  обивки скроется под коричневато-желтыми
россыпями глиняных  комочков,  и женщина,  которую она видела при жизни отца
два  -  или  три?  -  раза разрыдается  в голос,  а  кто-то из задних  рядов
всхлипнет ей в ответ, и другие достанут носовые платки, засморканные, сырые,
мокрее,  чем прохладная  земля, в  которой  по глупой уверенности окружающих
осталось что-то близкое,  когда мужчины  обступят ее и возьмут под  руки,  и
надо будет уйти, взглянув в последний раз на еще не поросший травой  холмик,
странно  напоминающий  безволосое темечко  новорожденного, и все  повернутся
спиной к сваленным вокруг венкам, - тогда... что она унесет с собой?
     Нет, она не верит, что  перед нею лежит сейчас ее отец.  Это не он. Это
никогда не был он.
     Возвышенные  чувства  и  высокопарные  высказывания  ни  к  чему:  этот
седовласый  старец  -  манекен  для  закапывания  в  землю,  не  больше, чем
обрядовый,  ритуальный  предмет, которым  завтра воспользуются родственники,
друзья,  знакомые, коллеги и еще дешевая толпа  прощелыг, зарабатывающих  на
смерти, живущих ею, покупающих хлеб на ее деньги.
     Все равно. Она закопает 

это

 по всем  правилам. Все будут довольны,  все
наденут  траурное  платье и лица,  на которых  черная  вуаль  скроет  суету.
Несколько человек заплачут, непритворно,  искренне сожалея  о том, кто ушел,
но  еще  больше  боясь:  представляя  себя  на  месте  покойника,  в  тесной
деревянной коробке, узкой, где нельзя развернуть  плечи, где тело становится
длиннее, чем при жизни, отрастают ногти и волосы, высыхают  глаза, удушливый
запах,  тяжелый,  смрадный  аромат,  не  желающий выветриваться  из  легких,
проедающий  розовые   ноздри  живущих,   парализующий  их   сознание,  будто
разлагается  не труп,  а  их собственный мозг  - лопнувший нарыв безделушек,
бережно  завернутый  в  кисею. Кто-то  представит  себя  лежащим в  пахнущем
деревом  ящике  и  отшатнется  от  свежевырытой могилы, по  спине заструится
холодный пот  с  трупным запахом, на лбу выступит  испарина - мертвые хороши
хотя  бы  уже  тем, что не потеют -- кому-то  станет страшно, потому  что не
сможет представить свой  труп. Кто-то увидит себя живым: живущие не в  силах
вообразить свою смерть, и в шальных мыслях будут в гробу дышать, смотреть на
всю  сутолоку  похорон широко раскрытыми глазами, а после  их  накроют,  как
шляпой,  халтурно сбитой крышкой - умершим не нужна  земная  красота - глаза
поползут по неровным щелям, как тараканы, попытаются пробраться к неискренне
сверкающему в  небе  солнцу. Но  застучавшие по красной материи  комья глины
стряхнут их вниз.
     Она  вспомнила детство и похороны деда.  Совсем  не плакала. Все вокруг
рыдали и  утирали  сопливые  слезы платками.  Ей было десять лет.  Стояла  и
смотрела,   как  здоровенные  мужики  ловко  орудовали  лопатами  в  звонком
молчании, трещавшем  по  швам - звуки  всхлипываний,  после  которых женщины
судорожно хватали ртом воздух, плотный и тяжелый, как слоеное тесто, - будто
жадно рвали не  разрезанный на  куски общий пирог. Ей показалось  тогда, что
они дышат  так специально, чтобы  почувствовать себя  живыми:  мертвым чужды
дыхание и пища. А потом она  долго вспоминала этот день,  обкусанный воздух,
исхватанный  ртами: не  могла забыть это  молчание, тонкое, как  перетянутая
струна,  и  лживо-торжественный последний путь, обляпанный смешными  в своей
убогости декорациями. И то, что не плакала.
     Нужно ли было  плакать? Сейчас  ей  пришло в голову,  что слезы  - лишь
условный знак, пустой и надуманный, как все условные знаки, как выставленный
средний палец или  согнутая  в локте рука  для обозначения  ругательств, как
указательный и  средний  палец,  поднятые  буквой  "V" с  радостным чувством
победы,  как  таинственное  подмигивание   и   распростертые  объятия,   как
отталкивание, склонение  головы  на грудь,  поцелуй руки, последовательность
движений в вальсе, как позы в половом акте. Люди воспользовались слезами для
того,   чтобы   демонстрировать  другим   свою   печаль,   слышать  от   них
соболезнования,   заставлять    посторонних   выдумывать   уместные   фразы,
произносить их по несколько раз, когда мысли иссякают, а память опустела.
     Могло бы быть наоборот: смех стал бы знаком траура.  Тогда все смеялись
бы,  услышав весть о кончине. В мире  слишком  много условностей, и смерть -
одна из них. Она представила себе,  что  сейчас  смеется,  хохочет до  слез,
нарушая все  каноны,  смешав  горе  с радостью в  глубокой миске  и  получив
среднего  цвета  жижу,  заливается  смехом, промакивая  капельки  на  глазах
тревожными лентами  траурных венков  с  золотыми буквами слов, недосказанных
при жизни.
     Она покачала  головой. В  этой комнате  столько вещей отца... Гардероб,
заполненный   костюмами,    пиджаками,   брюками,   чистыми,   выглаженными,
накрахмаленными  рубашками  с  жесткими,   как   он   любил,   воротничками,
галстуками,    которые,    если    распахнуть    дверцу,   перехлестывались,
переплетались,  как подводная трава,  разноцветными  узорами,  но  уже через
секунду застывали, точно поплавок в безветренное безрыбье.
     На столе  лежат его очки.  Он  работал  до последнего дня,  перечитывал
старые книги,  вспоминал и записывал что-то в  свой дневник... Дневник, если
ведешь  его постоянно,  неминуемо становится  незаконченным романом, поэтому
она  никогда не будет  вести  дневник. Туда нечего записывать: то, что стоит
внимания,  запомнится,  остальное не  имеет цены. Она не  хочет перечитывать
прошлые дни, передумывать,  вздыхать  и использовать  их  завтра.  Отцовский
дневник... Он заперт в верхнем ящике стола.  А ключ лежит  в нижнем. Как это
забавно: отец не  хотел, чтобы кто-то читал его,  но никогда не перепрятывал
ключ. Или хотел?..  А  она  не читала?.. Странно,  что теперь  ему  не нужны
старые записи. Хотя...
     Встав  со скрипнувшего стула, женщина поправила свои светлые  волосы  и
медленно,  как  в полусне,  подошла к  столу. Открыла  нижний ящик. Ключ  из
светлого желтого металла лежал поверх нескольких писем, которые отец получил
в последнюю неделю.
     Протянувшаяся  к  ключу  рука  на  мгновение застыла  в воздухе, тонкие
пальцы повисли над тусклым блеском, опустились, сомкнулись на нем.
     Она  вынула  ключ  из нижнего ящика  и вставила его  в замок  верхнего.
Повернула  на оборот.  Нет. Отец всегда запирал все на два - квартиру, дом и
сарай на даче... Вот так.
     Выдвинув  ящик,  в  котором лежала  одна-единственная  толстая  зеленая
тетрадь, она взяла ее  двумя руками.  Тетрадь казалась  страшно тяжелой, она
подумала, из-за того, что очень старая, сейчас таких давно уже не выпускают,
плотные  листы мелованной бумаги, коленкоровый переплет... Положив тревожное
сокровище на  стол,  где  все еще были  разбросаны  исписанные его  почерком
листки  бумаги,  валялись  позавчерашние  газетные вырезки,  а на лампу была
приклеена  записочка самому себе: "В четверг!  Не забудь!", она задумалась о
том, что сегодня среда и рассеянно перелистнула несколько первых страниц, не
читая. Она все еще не знала, стоит ли делать то, что пришло  в голову.  Нет,
не будет читать. Он не хотел.
     Задвинув ящик, она взяла тетрадь и подошла к гробу.
     Даже странно, как неудобно расстегивать  пуговицы на трупе. А  казалось
бы, он такой смирный, не  скачет и не кричит, как ребенок. Совсем послушный,
лежит и не дышит. Не рвется гулять. Не трогает раскаленную конфорку. Не сует
пальцы в розетку. Не может разбить лоб об острый угол  кровати. Не пачкается
вареньем. И, как новорожденный, не умеет ходить.
     Да, вот так, пиджак... теперь жилетку... рубашка... Ослабить галстук?..
Нет,  наверно,  не стоит.  Вдруг потом не получится  снова завязать  так  же
аккуратно...
     Она  оголила  подтянутый  живот  -  отец  много тренировался,  -  взяла
лежавший  в  ногах  трупа дневник  и положила его  на прохладную кожу, потом
застегнула рубашку, жилетку и пиджак, поправила чуть съехавший набок галстук
и отступила на шаг.
     Ничего  не  было  заметно. Мощная грудная  клетка покойного поднималась
выше плоского живота, совершенно скрывая спрятанную на нем тетрадь.
     Со стороны стола послышался шорох. Она обернулась.
     Из  окна  косо  падал  ромб  света,  стекла  лежащих  на   столе  очков
поблескивали  под  солнцем. На подоконнике  сидел со  стороны улицы голубь и
чистил перышки. Он выглядел совершенно невзрачным, как большинство городских
птиц, вскормленных на объедках.
     Ее  настигла банальная мысль о переселении  душ, и она так рассердилась
на себя, что прыгнула к окну и резко стукнула по стеклу. Птица улетела.
     Вернувшись к гробу, она встала  рядом  и  положила руку отцу на  грудь,
рассеянно нащупала под слоями материи край тетради, нервно потеребила вторую
пуговицу  рубашки, пригладила галстук, чтобы не топорщился. Взгляд  пробежал
по стене, ни на чем не  останавливаясь, не рассматривая картины, не угадывая
названия книг на полках, не бродя по жилкам-рекам на карте.
     Книги...  Полки  и  полки  книг, толстых  и тоненьких,  с разноцветными
корешками,  больших  и маленьких,  собрания сочинений и отдельные  томики...
Отец  любил...  Она  не  читает  такие книги.  Они  кажутся  ей  скучными  и
примитивными. Старомодными.  Жаль, что  он не взял  их  с собой.  Но ничего.
Может быть, он станет  приходить сюда и сидеть  в  своей  библиотеке.  Вдруг
сможет как-то досюда добраться?  Научится со временем. А на первых порах ему
хватит дневника. Будет  перелистывать  его  и просматривать жизнь,  как сон,
который  кончился.  Вдруг  оттуда  можно  попасть  сюда  только  при  помощи
дневника, вчитавшись в строчки, написанные собственной рукой?..
     Она не станет мешать отцу.  Пусть он работает, как это было всегда. Она
выйдет из комнаты, а завтра,  после похорон,  запрет  ее  и никогда не будет
отпирать. У  мертвых тоже  должно быть  место, где им не мешают.  Если не на
кладбище, так хотя бы здесь он найдет покой. Как мило: все будут приходить к
нему, навещать по праздникам и класть на землю цветы, разгребать разросшийся
по могильному  холмику барвинок  и сажать  бархотки,  разговаривать с ним  и
рассказывать последние новости, а он будет сидеть здесь и читать свои книги.
Теперь  ему не  надо есть,  он сможет работать  без перерывов.  Ему никто не
позвонит, не пошлет письмо или телеграмму с неприятным известием. Да и какое
известие может  теперь показаться ему неприятным, ему,  теперь, когда у него
есть все, о чем мечтал?
     Она поцеловала отца в  лоб. Смерть, пронеслось в голове, - одна из  тех
целей, что всегда оправдывают средства.
     Жаль, что нельзя взглянуть ему в глаза. Очень, очень жаль.
     Светло  улыбаясь,  она подошла  к  столу, заперла  верхний  ящик на два
оборота,  положила ключ в нижний, на письма. Ей бросилось в глаза, что  одно
их них не распечатано.
     Она  оперлась  руками  на  деревянный  подоконник,  где стояли горшки с
цветами. Два дня  их никто  не  поливал.  Внизу на  улице мимо  дома проехал
троллейбус. Как славно, что остановка за углом, отметила она бессознательно.
Прохожие  деловито  шагали  в разные стороны.  Дети  возвращались  из  школы
напротив. Некоторых родители держали за руку. Она вспомнила, как тоже ходила
в эту школу,  куда за двадцать  лет до этого ходил ее  отец, и училась у его
первой учительницы  - все  родители старались отдать  своих детей  в класс к
собственной первой учительнице  - и тоже  закончила с серебряной медалью, но
еще раньше десять  лет подряд  переходила эту улицу, скакала с девчонками  в
резиночку, а  теперь эту игру почти забыли, но отец  рассказывал,  что тогда
девчонки  тоже прыгали,  да и мальчишки  иногда  присоединялись, часто у них
даже лучше получалось,  потому что девчонки  в то время должны  были в школе
обязательно  носить  юбки, а  в юбках прыгать не  так удобно, как в  брюках,
поэтому  девчонки   стеснялись,  юбчонки  развевались  по  ветру,  мальчишки
смеялись  и показывали  пальцами  под  задранные  юбочки, на  попки в  белых
трусиках, а вот с ними  мальчишки  редко играли, нет, почти никогда,  она не
знала  почему,  еще  отец  рассказывал, что они подолгу играли  в  футбол на
старой  площадке  в  конце  переулка, затерявшейся  во  дворах,  а теперь ее
сломали и построили на  этом месте  дом  под  офисы, уродливый,  фиолетового
цвета, с зеркальными стеклами, хорошо,  что  в этой  комнате нет зеркал, а в
коридоре она уже завесила, у отца в квартире только одно зеркало, интересно,
а  если он будет  приходить сюда, то зеркало, что  в прихожей, всегда должно
быть занавешено или можно потом открыть, Бог его знает, хотя кому оно нужно,
это зеркало, ведь  если  даже она  будет  приходить, причесаться  можно  и в
другом  месте,  да,  и  потом,  у  нее с собой  всегда  пудреница,  там есть
маленькое кругленькое зеркальце, его занавешивать не  надо, а пух  с тополей
как летит,  так  и набивается  в форточку, вот уже по  углам сбился в кучки,
дунешь  на него -  и разлетается слипшимися клочками,  а  на  улице он летит
снизу вверх, как мило, зимой снег  идет  холодный, тяжелый и сверху  вниз, а
летом - тепленький, легкий и снизу вверх, да еще зимний снег нельзя поджечь,
а летний  - сколько  угодно, вон школьники балуются, жгут его по канавкам  и
вдоль бордюрных камней,  у  тротуаров, отец  говорил,  они тоже жгли пух, он
любил  вспоминать детство, ему казалось, все очень изменилось и  дети теперь
другие, а она говорила, что может, да, может, и другие, но пух жгут, правда,
сам посмотри,  действительно, жгут, молодцы, а вот учителя ругались, так это
они и  в мое время ругались, а это как, твое время, да это... наверно, когда
я  ходил в школу... наверно, тогда и  было мое время, а  теперь, стало быть,
чье-то  еще,  хотя  я  еще  жив, ха-ха,  но  это  же  не важно, а главное, я
чувствую,  что не мое,  возраст здесь  ни при  чем, здесь что-то другое, вот
смотри, например, я  хочу с ними сейчас побрызгаться, я же так похож на них,
чем я отличаюсь, только опытом, но желания во мне те же, только вот сил нет,
ну, что  ты,  это у тебя-то сил нет, ты вон  и плаваешь, и бегаешь по утрам,
мне  иногда кажется, это  я по сравнению с  тобой старуха, брось  ты,  это я
обманываю себя, или еще  что-то, для того  и бегаю, а сил-то нет, поэтому  и
время не  мое, что-то ты запутался, старик, ты перестань, да,  да, ты права,
все  в  порядке, а как  же  еще,  здорово сейчас  вон тот этого из  водяного
пистолета -  отец всегда старался быть современным,  только не  в  отношении
книг,  - да,  классно, а  мы-то  возьмем,  бывало,  бутылку  из-под шампуня,
проткнем аккуратно шильцем, а то  еще лучше проплавить гвоздиком  тоненьким,
на огне его раскалишь, держишь пассатижами над плитой, над конфоркой,  потом
в  крышечке  дырку проткнешь, а он входит в пластмассу, как в масло, правда,
как  в  масло, а пластмасса развоняется,  мама ругалась, нет  спасу, что всю
кухню, да, да,  папа, ты говорил, так что же с того, что говорил, вспоминать
приятно, понимаешь, сейчас, я  смотрю, какие-то другие игры стали, а я бы их
своей-то брызгалкой враз облил, у меня ведь и запас воды побольше, да и бьет
дальше,  точно-точно, а  то еще  есть такой  способ, раньше такие ручки были
дешевые,  за тридцать пять копеек, так дождешься, пока кончится такая ручка,
а потом развернешь ее и вот длиненькую  часть вставишь  в  колпачок, так она
еще  дальше бьет, чем  если гвоздиком протыкать, да,  да,  папа, а  главное,
чтобы не протекала брызгалка, а то  всю воду зря разольешь, понимаешь, какая
штука, ага,  ага,  а  знаешь что, я  вот когда-то, помню, еще ма-аленькие мы
были,  так окатил одну  девчонку,  у  меня  тогда был здоровенный  шприц, на
двадцать пять миллилитров, так  бил, что просто ах, ну, запас воды, понятно,
небольшой, так я носил с собой бутылочку, заправлялся, зато обрызгать мог  с
любого  расстояния, так  я  ее обрызгал  всю, всю, ты  знаешь,  мальчишки  -
девчонки, вечная война понарошку,  так представь себе, много лет уже прошло,
а  на  ней  женился  сосед  по  лестничной  клетке,  наш  старый сосед,  они
поженились  и переехали, да, я не знала их, нет, ни его, ни ее,  ну,  верно,
откуда тебе было знать, а еще, когда я был даже не помню каким маленьким, но
в школу уже ходил,  наверно,  у  нас во дворе прокладывали трубы, да глубоко
так, метра на три - четыре раскопали,  так оказалось, дом стоит на кладбище,
а мы-то маленькие еще были, не знали ничего, а родители наши слышали что-то,
да  им  невдомек было, чего об этом  говорить-то с детьми, ну и вот, а  мы с
приятелем спустились в эту яму, а  там здорово так,  из стен черепа  торчат,
кости всякие,  тогда казалось, интересно, можно  было вытащить, рассмотреть,
правда,  потом нам  советовали  положить  на  место, а  то  нехорошо  как-то
получалось,  так  один  рабочий,  помню,  подошел к  стенке,  а там из земли
высовывается что-то  желтоватое, округлое,  тут он  начал руками  разгребать
землю  вокруг,  потихонечку  разгребал,  разгребал, смотрим:  череп,  точно,
череп, а он совсем раскопал его, выковырял из стенки, положил нижнюю челюсть
в  левую  руку, а коробку  черепную  правой  сверху  обхватил, и так  весело
раскрывает  рот ему  и  зубами стучит,  а сам-то тоже под стать тому  зубами
щелкает, чтобы, значит, озвучивать, то-то мы смеялись,  малыши были, что тут
поделаешь, малыши они и есть малыши, так представь себе, потом нашлась такая
старушка, она помнила, что  на этом месте  стояла церковь, а при церкви было
кладбище, вот как  оно было-то, так вот, это кладбище-то и  раскопали,  а уж
потом,  как закопали  яму,  наверху  долго  еще  кости  валялись,  ну,  сама
понимаешь,   кто   убирать-то  будет,  дворники-то  все   боялись,  кости-то
человеческие, а их в контейнер для мусора значит, нет, пусть так валяются, а
что валяются, собаки их грызть не станут, ясное дело,  а  мы как-то  вышли с
приятелем, пацаны,  веселые  идем,  лопатка валяется,  целая  кость, большая
такая,  наверно, мужик здоровый был, ну, а мы-то, настроение такое  хорошее,
солнце, тепло, мы давай ее пинать друг другу, легонько,  чтобы не расколоть,
а  тут отец мой  с работы  возвращался,  так и встал, как  вкопанный, онемел
даже, ты, говорит,  знаешь, что  это  такое,  знаешь, ну-ка,  домой  живо, и
загнал домой, а теперь-то  вот вспоминать, какие были... да... а сейчас  все
стройки заборами обнесут, не подлезешь, да что там говорить,  нет  у  них, у
теперешних детей, детства,  а может, и вправду нет, думала она, кто знает, а
через  двадцать лет  скажут,  что было, да, тоже  попинали бы кости, легкие,
пожелтевшие, как долго  пролежавший в земле кусок  гипсовой статуи, да, отец
так и рассказывал, какими они были, как лазали по  деревьям, вот, одно  и до
сих пор растет,  не засохло, а другие  уже  спилили,  а эта высоченная  липа
тогда была тонкой, и ветки росли чуть не от земли, можно было легко залезть,
да, эта улица давно еще  славилась своими липами,  а теперь все состарились,
деревья, деревья, сейчас на них  и не лазает никто, не  дотянуться до нижних
веток, она сама тоже  лазала, когда была маленькой, вместе с мальчишками, да
они  вообще  играли   вместе  иногда,  особенно  летом,  когда  жарко  было,
брызгались,  а у одного мальчика был здоровенный шприц, скверный  мальчишка,
он добавлял в воду шампунь и брызгал прямо в глаза, чтобы щипало, а один раз
ее всю забрызгал, "расстрелял", как они тогда  кричали, а  уже потом,  много
лет прошло,  они  влюбились друг в друга, как банально, и она вышла  за него
замуж, и  они переехали, а отец с мамой остались жить здесь, да, вот как это
все было, а может, отец вспоминал это все в своем дневнике, записывал, чтобы
не забыть, чтобы легче  возвращаться, а потом мама умерла, тоже давно, Боже,
как давно все уже было, как все  давно и  постоянно, и глупо, и  банально, и
скучно,  и как же гадко, что все всегда одинаково, и даже то, что разное, на
самом деле  одинаково,  и разные места, и  люди, и слова, и  книги, все, все
одинаково и уже сделано и сказано и надежд никаких только на то  что тебя не
заметит старуха в черном  пройдет мимо  миома нет не у меня только не у меня
это  неправда я не верю да это же не страшно небольшая операция такое сейчас
сплошь да  рядом  выпишем  быстро  вы  не  волнуйтесь  сдадите  анализы  все
нормально, а муж приходил навещать, и  все обошлось, теперь она хорошо  себя
чувствует, да, совсем неплохо, но что  же это, я  же думала совсем не о том,
так всегда, хочешь думать о смерти, а думаешь о себе, тогда лучше вспомнить,
как  я недавно совсем  перестала слушать  музыку, так надоело  все,  хотя до
этого  слушала каждый день, и вот пока не слушала, совсем свыклась с мыслью,
что разлюбила ее, хотя всю жизнь была уверена, что не расстанется с ней, эти
уверенности такие смешные, а потом она поняла, что все увлечения, даже самые
отчаянно  любимые,  могут вот так -  раз!  -  и пройти,  а  вернуться к  ним
невозможно, а часто и не  хочется, поэтому самое ценное, чем  может обладать
человек -  деньги, ведь на них можно купить то, что нужно тебе сейчас,  но и
деньги, в  сущности,  ничего не стоят,  потому что все приобретаемое на  них
рано или  поздно  приедается, безнадежно  наскучивает,  как здорово  было  в
детстве кататься на коньках, бежишь, бежишь по  кругу,  по замерзшему пруду,
кругом  все мелькают,  девчонки  носятся  от  мальчишек,  а  мальчишки -  за
девчонками,  на отгороженной площадке  ребята постарше  гоняют в хоккей,  он
учится  ездить на коньках задом наперед, подсечкой, приятель показывает ему,
но  он все время  поскальзывается и  падает, ничего, потренируешься,  и  все
получится, ты  разгонись  чуть-чуть, надо же,  чтобы  ты  ехал,  здесь  ведь
скорость тоже нужна, как на велосипеде, понимаешь, покатили дальше, кажется,
там место посимпатичнее, видишь, вон там, у травы, там линю самое место,  ты
когда-нибудь ловил линя,  спрашивает Егорыч, нет, только карася, смотри,  не
торопись  с подсечкой,  он аккуратно  берет,  потеребит  так,  потеребит,  и
бросит, потом опять теребит, бросит, а уж поплавок-то так и ходит, а дернешь
вверх - и ничего, не  засекся, так ты погоди, не  дергай, подожди малешка...
так... сто-стой...  ну, давай, давай, вот, вот, подсекай, тяни, вбок его, на
мысочек...  во-о, о-от так,  а  хорош,  а, хорош,  грамм  на  триста, да,  а
раньше-то здесь и не такие водились, да все вычерпали сетями-то, так-то вот,
ну, а мамка как, да хорошо, а папка, спасибо, тоже, в отпуск-то скоро, да не
знаю, в  августе, если  получится,  на  грибочки, а,  это  дело хорошее,  на
грибочки-то, это ты верно говоришь, у вас там есть места, да мамка-то их все
знает, будь спокоен, она у тебя еще вот такой-то, как ты сейчас, была, а уже
все здесь знала,  весь  лес, да тогда-то он был  посветлее, коров гоняли  по
лесу,  пасли,  значит,  ага,  и  вот они  протаптывали там на лужайках, да и
удобрение, опять же, а  сейчас-то  никто уже не живет в деревне-то, молодежь
вся поуехала, никто здесь  не хочет, да,  нет, здесь у вас здорово, здорово,
ну, приезжай к нам, приеду, а как же, обязательно приеду, ты сейчас учись, а
потом приезжай, как выучишься, мы здесь с тобой... о, смотри, тише... у тебя
повел... давай,  Санька, подсекай,  эть, черт, сорвался,  сошел, да,  ай ты,
смотри, губу оставил,  оторвал ты ему губу-то, Санек, ты это, у него губа-то
мягкая,  ты не  так дергай  резко,  а потише, тяни его,  вот  так, а, понял,
понял, вот так, да, ну, точно, смотри,  а  то перепутаемся, ты в  ту сторону
свою удочку держи, вон туда, ага, смени червяка-то, вон, возьми  в кисете, я
свежих накопал,  навозных, у меня же свои, я им помои лью и все такое, чтобы
не расползались, а потом вон копну разок - и  хорош, на рыбалку хватит, иной
раз ко мне и ребята  приезжают, дай, просят,  червячка, Егорыч, а чего ж  не
дать,  копайте,  молодцы, копайте,  бригадир встревожено посмотрел  на часы,
чтоб успели до  одиннадцати, мать вашу за ногу,  пьянь паршивая, шевелитесь,
скоро принесут уже, а вы все телитесь, вам сегодня еще одну копать вон в том
углу,  давайте,  давайте,  я  еще проверю, он  отошел  в сторону,  чтобы  не
промочить  ноги,  ручей бежал совсем  рядом  вниз  по переулку, они  пускали
кораблики,  некоторые сворачивали из листков  бумаги, вырванных  из школьных
тетрадок в  клеточку  или в  линеечку,  а  иногда просто пускали спички,  те
кружились,  как  пропеллеры,  и  уплывали  вниз,  их уносили  веселые  новые
струйки, журчащие, казалось, чистые, прозрачные,  как  утренний  колокольный
звон, а  они бежали вдогонку и орали, радуясь неизвестно чему, детям  всегда
хочется кричать, если не от обиды, так от радости, что снег сошел, что скоро
лето,  когда можно купаться, а потом осень, когда не хочется в школу, но так
классно снова увидеть разъехавшихся на каникулы друзей, а потом первый снег,
и снежки в школьном дворе, а потом и снеговик из здоровенных комьев, которые
они  втроем  поднимали  один   на  другой,  Новый  год,  подарки,  елка,  ее
торжественно наряжают, и солнце светит  теплее и теплее,  и  снова  весна, и
снова сошел снег, и опять ручьи, как в прошлом году, а смотрятся, как новые,
и опять не думаешь, когда еще увидишь следующие, другие  какие-нибудь ручьи,
а летом какое счастье перемазаться всему в грязи, бегать в дождь  по лужам и
строить плотины, а вода  их прорывает, рвется к пруду,  что в низинке,  а ты
наваливаешь, наваливаешь  глину до тех пор, пока вода не потечет в  обход, а
потом она все равно размоет твою плотину, и смоет глину с камней, которые ты
положил  вниз, и  дорога высохнет через  ночь, а утром будет  светить то  же
Солнце, но тебе и не  нужно другого, оно ведь такое горячее и замечательное,
и уроков нет, только читать немножко надо, внеклассное чтение, а то родители
заругают, но это  не сейчас, попозже, потом,  после  купания, у соседа  есть
камера от КАМАЗа,  он  даст  на  ней поплавать,  айда, ребята, она  большая,
черная и круглая, солнце  к  ней  липнет,  она всегда горячая, так  что даже
обжечься  можно, так  и  не  вылезаешь из воды целый день,  а  потом  славно
побегать  в салочки,  бежишь,  бежишь,  а  тебе  вслед  летят снежки,  а  ты
уворачиваешься,  убегаешь  все  дальше, дальше, а самое понтовое  - отбивать
снежки  рукой,  он летит прямо  в тебя, а ты не  сходишь  с места до  самого
последнего  мгновения,  и  вдруг  выбрасываешь руку ладонью и  - хлоп!  - он
разбивается о варежку,  и ты кидаешь свой, а он  опять  свой, и снова  ты, а
потом  он,  кто быстрее  слепит снежок,  а снег  липкий, потому что  сегодня
подтаял,  оттепель, капель стучит, потому что снова  теплеет,  весна, вороны
станут складывать гнезда из веток  тополя, можно  будет  играть  в  ножички,
теперь твоя  очередь, Сашок, кидай, нет, не  по мне, ну,  смотри, сколько ты
отхряпал уже, я же и так маленький, вон, кинь по  Женьке, у него вон сколько
земли,  ну, что  такое, он  все время  попадает,  вон какое  царство уже, мы
объединяемся с Катькой, нет, нельзя так, да ладно, пусть объединяются, а вот
так, что,  сможете вдвоем устоять, а, не падаете,  Вась,  считай, раз,  два,
три, четыре, пять, ну, ладно,  давай дальше, кто кидает,  Саша, домой, Саша,
слышь, Санек, тебя мама зовет, ладно, тогда я девчонкам оставляю свою землю,
сейчас,  мам, иду,  ты после обеда  выйдешь, не знаю  пока, Саша, иди домой,
бегу уже,  мамуля, бегу, пока, я побежал, надо еще с Петровичем переговорить
насчет этого, который  на завтра на час дня  назначен, молодцы, что  успели,
я-то думал, вы  не  осилите, думал-думал,  хоть  раз-то не  осилили, что ли,
ладно, не сердитесь,  молодчины, вон, несут уже, вы уж здесь как надо, того,
ладно, не волнуйся, не впервой, а все-таки день рождения, не в первый раз, а
приятно,  или,  может,  именно  поэтому,  все  поздравляют, говорят какие-то
тосты, за  супругу,  за дочку,  за тебя,  да  нет, за вас,  спасибо, что  вы
пришли, да что  вы, Александр  Иваныч,  мы к вам всегда, спасибо, все равно,
знаете, только  детство  вспоминается,  а  все  говорят,  институт,  работа,
поездки,  нет,  только детство стоит,  а  остальное  все у всех одинаково, и
впечатления какие-то, как стертые монеты, вроде,  королева Англии вытеснена,
а может, профиль какого-то неизвестного  индейца, так и не узнаешь  никогда,
да  бросьте вы, ребята,  спасибо вам,  что зашли,  ну,  мы пойдем, Александр
Иваныч,  а  то поздно  уже,  здоровья вам и долгих лет, счастья  и чего сами
захотите, а то будто мы вам навязываем, нет уж, вы выбирайте, а мы вам всего
желаем,  всего, всего,  всего, а знаете,  жизнь-то, оказывается,  делится на
прошлое, настоящее и будущее только  пока ты жив, а  когда  умер, становится
мгновением,  где нет ни прошлого, ни  настоящего,  ни  будущего, здесь  лишь
разрозненные  куски, задержавшиеся в  памяти окружающих,  знавших  тебя,  он
пожал  руки, протянутые из темноты лестничной площадки,  гости вывалились из
квартиры с шумом  хмельной волны, и он закрыл  за ними дверь, ну, нагулялся,
что делали, в ножички играли, я почти выиграл,  а почему почти, да не успел,
мама позвала,  ну, не страшно, в следующий раз доиграешь, он вернулся домой,
отец открыл ему и запер за ним дверь, стало совсем темно, только сквозь щели
в крышке можно было разглядеть последние лучи солнца, по крышке скакали, как
живые, комочки глины, стуча, как в захлопнутую дверь.
Книго
[X]