Книго 

--------------------
Юрий Павлович Герман
Рассказы о Дзержинском
-----------------------------------------------------------------------
Герман Ю. Рассказы о Дзержинском: [Для сред. и стар. школ. возраста].
Мн.: Нар. асвета, 1979. - 224 с.
OCR & : Zmiy ([email protected]), 3 декабря 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
--------------------
     -----------------------------------------------------------------------
     Герман Ю. Рассказы о Дзержинском: [Для сред. и стар. школ. возраста].
     Мн.: Нар. асвета, 1979. - 224 с.
     OCR & : Zmiy ([email protected]), 3 декабря 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------
     В книге рассказывается о самоотверженной  борьбе  Феликса  Дзержинского
против царизма, против  тех,  кто  всеми  силами  пытался  задушить  молодое
Советское государство. Говорится о  том,  как  суровый  к  врагам  революции
Дзержинский заботился о честных  людях,  учил  их  быть  хозяевами  в  своей
стране, находить выход из самых сложных ситуаций.

                           Часть первая.
                           НАКАНУНЕ
                           Репетитор
                           Кофе с пирожными
                           Прогулки по двору
                           Мальчики
                           Песня
                           Восстание в тюрьме
                           Побег
                           Несколько слов о Новоминске
                           Речка
                           Часть вторая.
                           В САМОМ ОГНЕ БОРЬБЫ
                           Путешествие из Петрограда в Москву
                           Картины
                           Шуба
                           Яблоки
                           Отец
                           Случай
                           Часть третья.
                           РАДИ ПРЕКРАСНОЙ ЖИЗНИ
                           В подвале
                           Народное образование
                           Картошка с салом
                           В школе
                           Инженер Сазонов
                           Начальник станции
                           Два портрета
                           Лед и пламень

                                Часть первая
                                      Кто любит жизнь так сильно, как я, тот
                                      отдает для нее свою жизнь.
                                                       Ф.Дзержинский. Письма

     На платформе гимназиста встретил сонный, бородатый  кучер  в  плаще  из
клеенки. Было раннее утро, моросил мелкий дождь. Гимназист  надел  шинель  в
рукава, спрятал  под  полу  книги  и  пошел  за  кучером  через  станцию  на
маленькую,  обсаженную  акациями  площадь.  Возле   станции   стоял   желтый
английский  фаэтон.  Лошади  были  хорошие,  гнедые,  в  лаковой  сбруе,   с
наглазниками. Кучер  сел,  расправил  вожжи,  щелкнул  английским  бичом,  -
лошади сразу же пошли упругой рысью. Фаэтон мягко покачивался  на  рессорах.
Гимназист поднял куцый  воротник  шинели,  нахлобучил  фуражку  на  глаза  и
задремал.
     Фаэтон остановился у двухэтажного дома с террасой и  крытой  стеклянной
галереей. У крыльца стоял сам хозяин, гладко выбритый человек с  водянистыми
выпуклыми глазами.
     - Рад вас видеть, - сказал он, пожимая пальцы гимназиста  своей  мягкой
и влажной рукой. - Очень рад приветствовать вас в своем доме.
     Хозяин помолчал. Здесь  гимназисту  следовало  ответить,  что  он  тоже
очень рад. Но гимназист ничего не ответил.
     - Так вот, - снова заговорил хозяин,  -  директор  вашей  гимназии  мне
чрезвычайно рекомендовал вас, господин Дзержинский. Он говорил мне  о  ваших
замечательных способностях, о вашем удивительном упорстве, о  вашей  воле...
Должен предупредить: мой сын - ваш будущий ученик - существо хоть  и  милое,
но крайне избалованное.
     - Да, я слышал, - ответил Дзержинский.
     - Живем мы просто, -  продолжал  хозяин,  -  придерживаемся  английских
порядков. Встаем рано, ложимся тоже  рано.  К  столу  собираемся  по  гонгу,
смокинг не обязателен...
     - У меня нет смокинга, - перебил Дзержинский.
     - Как? Совсем нет?
     - Совсем.
     Хозяин махнул рукой.
     - Пустяки, - успокоил он, -  ерунда.  Одним  словом,  идите  отдыхайте;
комната вам приготовлена, завтрак по гонгу. Игнат, проводите.
     Лысый лакей повел Дзержинского наверх. Поднимаясь  по  лестнице,  он  с
неодобрением глядел на заплатанные башмаки гостя. Когда  дошли  до  комнаты,
Дзержинский сказал:
     - Спасибо. Вы мне не нужны.
     - А разобрать багаж пана?
     - У меня нет багажа.
     - А как пан будет принимать ванну?
     - Я моюсь сам.
     - А кто подаст пану платье?
     - Я одеваюсь сам. Спасибо.
     Лакей объяснил, где расположена ванная комната, потоптался с  минуту  и
ушел.
     Дзержинский разложил на  столе  книги,  пришил  к  шинели  оторвавшуюся
пуговицу и вымылся в ванне. Потом причесал гребенкой легкие, тонкие  волосы,
открыл томик стихов Мицкевича и стал читать.
     В десять часов на террасе внизу ударил гонг. Это означало, что  завтрак
подан. Дождь кончился. Над большим, в  английской  моде,  парком  проступило
голубое небо. Дзержинский спустился вниз.
     Когда он проходил крытой стеклянной галереей,  к  крыльцу  подъехал  на
высокой рыжей кобыле хозяин дома. Лицо его выражало злобу, губы были сжаты.
     - Это чудовищно, - сказал он, увидев Дзержинского. -  Сегодня  ночью  у
меня украли трех племенных быков. Все три быка убиты и  освежеваны  на  моей
земле, в двух верстах от имения.  И  вы  думаете,  -  люди  голодны?  Ничего
подобного! Это месть. Они мстят мне. Что ж, посмотрим!
     Бросив в угол перчатки и хлыст, он ушел мыться, а  Дзержинский  отворил
дверь на  террасу.  Тут  уже  было  довольно  много  народу.  Хозяйка  дома,
белокурая, еще красивая женщина, подала Дзержинскому руку  и  спросила,  чаю
ему или кофе. Он попросил  чаю  и  сел  рядом  со  своим  будущим  учеником,
круглоглазым  мальчиком.  Мальчик  болтал  ногами  и  косо   поглядывал   на
Дзержинского.
     - Ну, - спросил у него Дзержинский, - как тебя зовут?
     - Стась, - сказал мальчик.
     - Весело тебе живется?
     - Ничего, так себе, - ответил Стась.
     - Говорят, ты плохо учишься.
     - Плохо, - сказал Стась. - Да ведь мне, собственно,  и  незачем  хорошо
учиться. Я пойду в офицеры - всего и делов. В гвардию  пойду.  Рост  у  меня
хороший...
     - Стась, не болтай ногами, - сказала с другого конца стола мать Стася.
     - Вечные замечания, - сказал Стась, - с ума можно сойти.  Вы  тоже  мне
будете делать замечания?
     - Нет.
     - Почему?
     - Ты мне не очень нравишься.
     - Почему? - с испугом спросил Стась. - Ведь вы со  мной  почти  что  не
говорили. Может быть, я как раз очень хороший...
     Дзержинский промолчал.
     Молодой офицер, брат хозяйки дома, несколько раз пытался  заговорить  с
Дзержинским. Дзержинский отвечал однообразно:  да  или  нет.  Офицер  шепнул
сестре:
     - Однако этот учитель... Характер!
     Позавтракав, Дзержинский и Стась пошли в парк. Распускалась  сирень,  с
каждой минутой становилось все жарче, густо гудел шмель.
     - Вы еще учитесь в гимназии? - спросил Стась.
     - Учусь.
     - Интересно там учиться?
     - Не очень.
     - Почему?
     - Потому, что самому главному там не учат.
     - А что это главное?
     - Вырастешь - узнаешь.
     - Что-то вы какой-то странный, - сказал Стась, - серьезный,  серьезный,
а глаза у вас веселые. Давайте посидим.
     Они сели на влажную скамью.
     - Хорошо у нас, правда? - спросил Стась.
     - Нет.
     - Да почему же? Смотрите, какой цветник!
     - Мне не нравится.
     - Как вы можете так говорить? - сказал Стась. -  Ведь  это  неприлично.
Мама меня учила, что если я в гостях или в обществе и если меня спросят  про
что-нибудь, нравится мне или нет, то я должен ответить: очень нравится.
     - А если не нравится?
     - Все равно.
     - Значит, соврать?
     - Подумаешь, - сказал Стась, - соврать! Все врут.  Вот,  например,  мой
папа терпеть не может нашего дедушку, маминого папу, а потому,  что  дедушка
миллионер, мой папа так перед ним и рассыпается. А  я  сам  слышал,  как  он
сказал про него: "Вот поганый старик". Чтоб  я  пропал,  если  вру.  Хотите,
поедем кататься верхом? У  меня  свои  лошади  есть,  мне  дедушка  подарил.
Чудные.
     Дзержинский с веселым любопытством глядел на Стася.
     - Ну что вы все смотрите? - спросил Стась.  -  Ей-богу,  даже  странно.
Ух, я чуть не забыл. Почему я вам так не понравился?
     - Сказать?
     - Скажите.
     - Потому что ты барчонок. Это очень противно.
     - Что ж тут противного?
     - Потому что ты нескромен. Это  тоже  очень  противно.  Очень  противно
также и то, что ты хвастаешься лошадьми, имением -  всем  тем,  что  создано
вовсе не твоими руками...
     - Ну, папиными! - воскликнул Стась.
     - И не папиными.
     - А чьими же?
     - Во всяком случае, не твоими, не папиными и  не  дедушкиными.  Чего  ж
тут хвастаться? А ты еще из-за этого не желаешь учиться, не  хочешь  умнеть.
Кто ты таков?  Барчонок,  избалованный,  развязный,  не  в  меру  болтливый,
пустой хвастун... Мне жаль тебя.
     - Почему жаль? - уныло спросил Стась.
     - Потому, что у тебя все есть, - продолжал Дзержинский.  -  Тебе  не  о
чем мечтать. На лошади покататься? Пожалуйста, - выбирай любую. На лодке?  -
вон их сколько. Все к твоим услугам. Ты даже не знаешь, как приятно  мечтать
и добиваться.
     - Что-то вы мне говорите очень печальное, - сказал  Стась.  -  Мне  еще
никогда никто такого не говорил.
     Жизнь в  имении  шла  однообразно  -  по  раз  навсегда  установленному
порядку. После завтрака все расходились - кто в парк, кто в  лес  за  речку,
кто в комнаты. Отец Стася шел к  себе  в  контору  заниматься  делами.  Мать
раскладывала пасьянс. Гости - молодой офицер, два лицеиста и  толстая  рыжая
женщина Ангелина Сергеевна  -  играли  в  крокет,  купались.  После  второго
завтрака все спали. После обеда долго пили кофе, под  вечер  ехали  кататься
верхом. Перед сном, при свечах,  играли  в  карты.  Любили  все  английское,
плакали над печальными книжками, жалели больных собак и кошек,  с  восторгом
читали стихи. Отец Стася  иногда  любил  спеть  старинный  польский  романс,
голос у него при этом дрожал. Но про крестьян  и  батраков  здесь  иначе  не
говорили, как "хамы", "быдло", "разбойники". Мать Стася била свою  горничную
по щекам, а братец ее, молоденький подпоручик,  однажды  на  глазах  у  всех
полоснул денщика хлыстом по лицу только  за  то,  что  плохо  была  затянута
подпруга у коня. Говорили прислуге "вы", но в людских комнатах  было  тесно,
водились клопы и тараканы, бани для батраков не существовало  вовсе.  Штрафы
со служащих и с рабочих брались такие, что ежедневно  по  нескольку  человек
приходили к террасе, становились в пыль на колени и молили "простить" и  "не
пускать по миру". Но не было случая, чтобы отец Стася "прощал".
     - Мое слово свято, - говорил он, - и порядки мои тверже  самой  твердой
стали. Еще провинитесь - еще оштрафую, а сейчас идите с богом.
     И, глядя вслед уныло плетущимся людям, добавлял:
     - Я вас перекрушу. Не на такого напали.
     Дзержинский присматривался, прислушивался. На третий день после  своего
приезда, под вечер, он вдруг ушел за речку в село.
     Было тихо, пахло дымом, в селе брехали  собаки.  Долго  пришлось  ждать
парома.  На  речку  спускался  легкий  туман.  К  перевозу,  мотая  локтями,
подъехал рябенький мужик,  слез  с  худой  лошаденки  и,  похлопывая  ее  по
костлявому крупу, сказал:
     - Паровоз - ей кличка. Верно, подходящая?
     - Почему же Паровоз? - улыбаясь спросил Дзержинский.
     - А исключительно потому, что она худая. Силы в ей никакой.  Один  пар.
Вот и называется Паровоз. А вы откуда? С экономии?*
     ______________
     * Помещичьи хозяйства в западных и южных губерниях.
     - Да.
     - В село?
     - Да.
     - Побьют, - сказал мужик. - Это уж верно. Нехорошо там, в селе.
     И, сложив руки рупором, он закричал через речку:
     - Дай перевоз! Паровоз едет!
     Потом подергал за канаты. Но парома не было.
     - Спят небось, окаянные, - сказал мужик.
     Постепенно Дзержинский выведал,  что  в  селе  каждый  день  собираются
сходки, и вот по какой причине: с неделю назад  крестьянский  скот  потравил
пшеницу, принадлежащую отцу Стася; помещик арестовал коров, овец и  коней  и
потребовал выкупные, невиданные даже в этих местах, - по три рубля за  овцу,
по пяти - за корову и быка и по десяти - за коня. Денег  таких,  разумеется,
у крестьян не было.  О  том,  что  помещик  "простит",  никто,  конечно,  не
надеялся.  Помещик  же  пообещал,  что,  если  деньги  не  будут  внесены  в
семидневный срок, он возьмет арестованный скот в свое собственное стадо.
     - Грабеж среди бела дня, - говорил  рябой  мужичок.  -  Сами  посудите,
господин хороший, у кого такие деньги есть. Шутка сказать  -  три  рубля  за
овцу. А ребята в селе без молока, продавать нечего, время горячее,  рабочее,
коней тоже нет. Народ, конечно, стервенеет. Ну и произошла шалость.
     - Какая шалость?
     - А вы что, не слыхали? - недоверчиво спросил мужик.
     - Не слыхал.
     - Да бычков хозяйских тюкнули, - сказал мужик. -  Свели  с  экономии  в
овражек - и поминай как звали. Ха-арошие бычки были.
     - Про это я слыхал, - сказал Дзержинский. - Из батраков кто-нибудь?
     Мужик усмехнулся.
     - Ишь, ловкий, - сказал он. - Нет, брат, хотя я  и  негодящий  человек,
наболтал тут тебе, но лишнего не скажу. Кто да кто. А я почем знаю?
     В воде заполоскал канат, паром двинулся с той стороны.  Мужик  влез  на
своего коня, погладил его и спросил:
     - А вы кто же будете, господин?
     - Прохожий, - сказал Дзержинский.
     Паром мягко стукнул о глинистый берег...
     В селе действительно было  "нехорошо".  У  околицы  пиликала  гармошка,
кто-то подплясывал, плакала женщина, доносились пьяные  голоса.  Дзержинский
подошел ближе. На бревнах возле хаты лежал человек  с  окровавленным  лицом.
Оказалось, что в село только  что  приезжал  управляющий  имением,  требовал
выкупных  денег,  грозил.  Доведенный  до  бешенства  крестьянин   Сигизмунд
Оржовецкий бросился на управляющего, тот выстрелил  из  револьвера  и  ранил
Оржовецкого в  щеку.  Толпа  потащила  управляющего  с  лошади,  управляющий
поднял коня на дыбы, еще раз выстрелил и удрал.
     Врача поблизости не было, фельдшера тоже. Кровь из раны хлестала,  жена
Оржовецкого плакала и прикладывала к ране землю, стараясь унять кровь.
     - Тряпки нет чистой? - спросил  Дзержинский.  -  Да  перенесите  его  в
хату. Что он тут лежит! И голову повыше.
     Он сам взял Оржовецкого сзади  под  мышки,  приподнял  и  велел  рябому
мужичонке взять раненого за ноги. Раненый застонал.
     - Каты*, чтоб вы света божьего не видели!  -  закричала  старуха,  мать
Оржовецкого.
     ______________
     * Кат - палач.
     В хате его положили на широкую скамейку. Дзержинский  ножницами  остриг
ему бороду и стал при свете керосиновой лампешки рассматривать рану. В  хате
сделалось тихо, только плакала старуха мать.
     - Пустяковая  рана,  -  сказал  Дзержинский.  -  Сейчас  мы  ее  потуже
затянем, и кровь остановится. Сорочку какую-нибудь порвите...
     Кровь действительно  быстро  остановилась.  Раненый  перестал  стонать.
Старуха мать пришла в себя и удивленно спросила:
     - Вы что же - лекарь? А такой молоденький.
     Завязался разговор. С улицы  пришел  длинный  всклокоченный  человек  и
сказал, что будто бы назавтра приедут из города  каратели  и  будут  каждого
десятого пороть. Никто не поверил, длинного подняли на смех.
     - А мне что, - говорил он, - за что купил, за то и  продаю.  Только  те
бычки нам повылезут через бок. От посмотрите.
     Мужчины  вышли  из  своих  хат,  сели  на  бревна,   закурили   трубки.
Настроение было тревожное. Несмотря на поздний час, никто не спал.
     - В экономии много работает людей из села? - спросил Дзержинский.
     - Та человек две сотни есть, - сказал из темноты чей-то бас.
     - И сейчас работают?
     - Тем кормятся.
     Чей-то звонкий голос сказал со злобой:
     - Не бычков надо было резать, а кого другого.
     - Двести человек завтра не должны выходить  к  помещику  на  работу,  -
сказал Дзержинский. - Если они  не  выйдут,  работы  остановятся  и  помещик
начнет уступать. Двести человек - большая  сила  в  экономии.  Некому  будет
поить коней, доить коров, выгонять скот, работать в поле...
     - Я ж давно говорил,  -  опять  сказал  звонкий  голос,  -  я  ж  давно
говорил. Вот он, умный человек, советует, то и я советовал.
     Начали спорить. Кривой старик сказал,  что  это  не  годится,  что  это
вроде бунта.
     - А что плохого в бунте? - спросил звонкий голос.
     Теперь Дзержинский разглядел этого парня со  звонким  голосом.  Он  был
молод, немного  курнос,  брови  у  него  были  неровные,  с  изгибом,  глаза
упрямые, блестящие.
     Спорили долго.
     Когда взошла луна, возле дома  раненого  Оржовецкого  собрался  сход  и
постановил: на работу к помещику завтра не  выходить,  а  кто  пойдет,  того
поймать и запереть в амбар на замок.
     До парома Дзержинского провожало человек шесть крестьян.
     Опять пиликала гармошка. Ян - так звали парня со звонким голосом -  шел
рядом с Дзержинским, посмеивался, пошучивал, потом тихо спросил:
     - Значит, бастуем?
     - Откуда вы знаете это слово? - спросил Дзержинский.
     - Оттуда, откуда и вы.  -  Усмехнувшись,  он  добавил:  -  Я  в  городе
работал, на фабрике. Потом машина три  пальца  оттяпала,  выгнали.  Вернулся
домой. Было время - и я бастовал.
     У перевоза попрощались.  Дзержинский  крепко  пожал  искалеченную  руку
парня, обещал наведываться в село. Когда Дзержинский  вернулся,  на  террасе
еще играли в карты, а из залы доносились  звуки  рояля  и  тенорок  хозяина,
певшего с дрожью в голосе:
                        Облекся мир волшебной дымкой,
                        Ничто в саду не шелохнет.
                        Но чу! Волшебной невидимкой,
                        Скрываясь, соловей поет...
     - Кто идет? Остановись! - крикнул подпоручик, тасуя карты.  Дзержинский
остановился.
     - Откуда вы?  -  спросила  хозяйка,  вглядываясь  в  темноту  парка.  -
Гуляли? Идите к нам, у нас очень весело.
     Дзержинский поднялся по ступенькам на террасу. Здесь были  новые  люди:
становой пристав, еще не старый человек с апоплексической шеей и с  золотыми
зубами, и  чрезвычайно  аккуратного  вида  молодой  офицер  с  длинной,  как
огурец, головой и очень белыми короткопалыми руками.
     Подпоручик представил Дзержинского гостям:
     - Учитель моего племяша.
     Офицер щелкнул шпорами и сказал, пришепетывая:
     - Лемешов.
     - Подзенский, - сказал  пристав,  сверкнув  золотыми  зубами,  -  очень
приятно.
     Из залы на террасу вышел хозяин, взял Дзержинского под руку.
     - Слышали новость? Чуть моего управляющего не убили.
     - Да, я слышал, - неторопливо ответил Дзержинский, - но вы уже  приняли
меры. - Он кивнул на офицера и пристава.
     - Пришлось вызвать роту, - сказал хозяин.
     На одну секунду глаза  их  встретились.  В  темных  зрачках  гимназиста
блеснул огонек и тотчас же погас. Он поправил  рукой  легкие,  рассыпающиеся
русые волосы, поклонился и, сказав, что ужинать не будет, ушел к себе.  Окно
в его комнате было открыто, лампа не горела, из  парка  тянуло  свежестью  и
крепким, холодным запахом распускающейся сирени.
     Не зажигая огня, Дзержинский лег  на  подоконник  и  долго  смотрел  на
тяжелые купы деревьев, на  поблескивающие  под  ровным  светом  полной  луны
луга, на недвижную воду пруда... Все было тихо, неподвижно, спокойно.
     Так он пролежал долго  -  до  самой  зари,  а  когда  небо  на  востоке
посветлело и спустилась роса,  он  встал,  накинул  шинель  и,  стараясь  не
скрипеть половицами, вышел из дому, отправился на молочную ферму экономии.
     Было четыре часа. Обычно в это время из села в экономию уже  идут  один
за другим батраки, но сейчас дорога была пустынна. Возле  фермы  Дзержинский
встретил управляющего. Немец приветливо снял шляпу,  но  лицо  у  него  было
озабоченное и невеселое.
     - Нехороший день, - сказал он, - совсем нехорошее начало.
     - А что? - спросил Дзержинский.
     - В экономии - ни души, - сказал немец, - не  вышли  на  работу.  А  те
батраки и батрачки, что были, снялись и ушли к себе  в  село.  Как  вам  это
нравится?
     - Мне это очень нравится, - серьезно ответил Дзержинский.
     Немец поморгал, потом решил, что гимназист шутит,  и  засмеялся,  качая
головой.
     - Никакого порядка нет, - сказал он. - Русских мужиков надо  пороть.  И
русских, и польских, и литовских.  Солеными  розгами.  Тогда  будет  хороший
порядок.
     - А вы не боитесь, что вас убьют? - спросил Дзержинский.
     Управляющий достал из заднего кармана кожаных  штанов  большой  плоский
пистолет, подбросил его и, схватив за ствол, сказал:
     - Ха! Как это называется? Семизарядный  и  бьет  человека  навылет.  До
свидания.
     Он пошел к дому, а  Дзержинский  проводил  его  глазами  и  зашагал  на
ферму. У ворот молочной фермы, как  возле  казармы  или  порохового  склада,
стоял часовой с ранцем, со скаткой, с винтовкой.
     - На военном положении ферма? - поинтересовался Дзержинский.
     - Так точно, - стрельнув по сторонам озорными  карими  глазами,  сказал
солдат. - Бунта опасаются. А какой бунт?  Я  сам  с  этих  мест,  народ  наш
тихий...
     - Пороть, говорят, будут? - спросил Дзержинский.
     - Кого?
     - Крестьян.
     - Пороть?
     - Ну да.
     Солдат со злобой плюнул, потом сказал:
     - Наше дело маленькое. Кого надо,  выпорем.  Прикажут  -  родного  отца
пороть будем. Служба!
     Присев на скамью возле ворот,  он  поставил  винтовку  между  ногами  и
свернул махорочную самокрутку. Потом, вкусно затянувшись дымом, спросил:
     - Не из студентов часом?
     - Нет.
     - А из кого?
     - Из гимназистов.
     - Так, - задумчиво сказал солдат. - А чего рано ходите?
     - Не спится.
     - Чего же вам не спится?
     - Вот вы людей сегодня будете пороть, - сказал Дзержинский, - какой  же
тут сон!
     - А вам-то что?
     Дзержинский сел рядом с солдатом на скамью.
     Из всех батраков и батрачек, работавших в  имении  помещика,  пришли  в
это утро на ферму только трое: глухонемой Артемий,  страшной  силы  человек,
крикливая пьяница-солдатка Зоська и тихий, со  сладким  голосом  и  голубыми
глазами, нечистый на руку  Пандурский.  На  скотном  дворе  творилось  нечто
небывалое; мычали недоенные коровы, ревели быки, которых некому было  поить,
блеяли козы. Недоенных коров не решались гнать на  пастбище,  а  доить  было
некому. Быков следовало выгнать  в  поле,  но  трусливый  Пандурский  боялся
свирепых, да еще непоенных животных, устрашающе гремящих  цепями.  Выпустили
овец, те рванулись из ворот и, глупо блея, без пастуха побежали  по  дорожке
к парку. Обычно стадо гоняли три-четыре пастуха, сейчас не было  ни  одного.
Ворота в парке оказались открытыми,  -  овцы  тотчас  побежали  декоративной
дорогой, специально засеянной травою. Из дому кинулись за овцами  горничная,
старик лакей и поваренок Фомка, но в эту минуту в  парк  ворвались  один  за
другим  четыре  быка,  неизвестно  кем  выпущенные   из   сарая.   Горничная
завизжала, овцы помчались по клумбам, разбился на куски огромный  стеклянный
шар,  украшавший  цветник.  Подпоручик  выскочил  на  террасу  в  белье,   с
револьвером и, не разобрав толком, что случилось, стал палить  по  овцам.  В
одной шинели выскочил становой, решил, что по  парку  мечется  бешеный  бык,
сорвал со стены английский охотничий карабин и наповал свалил  лучшего  быка
фермы - племенного, два раза  премированного.  Стась,  забравшись  на  стол,
таращил круглые глаза и кричал дурным голосом:
     - Бей! Круши! Бей! Ломай!..
     Наконец выскочил на крыльцо хозяин  дома,  схватил  себя  за  голову  и
простонал:
     - О, идиоты!..
     Кто-то прыскал матери Стася в лицо водой, подпоручик хохотал,  становой
разводил руками и говорил:
     - Простите великодушно, я спросонья никогда ничего не понимаю.
     Как обычно, в десять часов утра Дзержинский сел заниматься  со  Стасем.
Несмотря на то, что  и  учитель  и  ученик  были  взволнованы,  занятия  шли
удовлетворительно. Стась прилежно, высунув язык, решал  задачи,  но  изредка
бегал к окну и сообщал:
     - Быка еще не убрали.
     Потом вдруг хохотал и говорил:
     - Вы бы видели, что там делалось! У меня до  сих  пор  болит  живот  от
смеха. А папа сказал, что этот день довел  его  до  белого  каления.  Феликс
Эдмундович, что такое бело-е ка-ле-ние, а?
     Днем становому подали рессорную коляску, и он уехал в село  чинить  суд
и расправу, то есть выяснить, кто именно "тюкнул" трех помещичьих  быков.  С
собою  он  взял  двух  стражников  -  бородатых,  угрюмого  вида  мужиков  с
бляхами - и двенадцать  человек  солдат  понадежнее.  Вернулся  он  довольно
скоро, выпил рюмку водки и сказал, оскалив золотые зубы:
     - Выпорем соколиков завтра при всем честном народе.
     - Нашли? - спросил подпоручик.
     - Да разве найдешь!  -  ответил  становой.  -  Спущу  шкуру  с  каждого
десятого - перестанут небось колобродить.
     Дзержинский сидел бледный, покусывая губы. У Стася  горели  щеки.  Мать
Стася вздохнула:
     - Это ужасно, это ужасно. Надо быть милосердными.
     - К   кому   милосердными?    -    грубо    спросил    подпоручик.    -
Домилосердствовались до открытого разбоя - радуйтесь!
     Второй завтрак  прошел  в  молчании.  Офицер  с  головой,  напоминающей
огурец, вдруг прокашлялся и сказал, что его солдаты могут с вечера  заняться
всеми хозяйственными работами по имению.
     - Они у меня молодцы, - говорил он, ставя точки там, где  их  вовсе  не
полагалось. - Славные ребята. Я их не  мармелажу.  Военных  нельзя.  Нюнить.
Слуги отечеству. Царю слуги. Дрессированные, как обезьяны.  На  смотру  имел
благодарность. Бригадный генерал благодарил. Нет, с капустой. Не ем.
     После завтрака Дзержинский пошел в село, но недалеко от реки,  в  поле,
встретил Яна.
     - Завтра будут пороть, - сказал Дзержинский,  -  а  сегодня  на  работы
станут солдаты. Подослали бы в роту кого побойчее.
     - Уже посланы.
     - Ну и что?
     - С ночи послали. Разговаривают.
     - Поосторожнее бы надо.
     - Сейчас сам туда пойду, - сказал Ян, - может, кого  из  виленских  там
встречу... А ночью мужики наши  в  лес  подадутся.  Черта  их  там  найдешь.
Бурелом такой - одни медведи гуляют. Пересидят пока что. Солдаты  небось  не
век здесь торчать будут.
     Легли на траву возле дорожки. Ян закурил.
     - Надоело, - говорил он, глядя в голубое, ясное, высокое небо, -  живем
хуже  зверей.  Управляющий  помыкает,  приказчик   помыкает,   сам   помещик
помыкает. Люди мы или нет? Или мы,  может,  вовсе  и  не  люди?  Как  это  -
пороть! Как это так: почтенного мужика  и,  здрасте  пожалуйста,  драть  как
Сидорову козу. Может, я с ума сошел? Может, все это мне привиделось?
     Он сел, далеко забросил окурок и лающим от волнения голосом сказал:
     - Всех под корень истребить надо,  все  крапивное  семя  извести.  Или,
может, убить станового?
     - Другой на  его  место  найдется,  -  сказал  Дзержинский,  -  а  делу
повредишь. Чего-чего, а жандармов у царя покуда хватит.
     Постепенно, час за часом, пустел дом. Дворня,  имеющая  в  селе  родню,
задами, так, чтобы не попасть на глаза  хозяевам,  уходила  за  речку.  Ушел
хромой повар Иосиф,  ушла  кухарка,  ушли  два  конюха,  поваренок  Фомка  и
помощник садовника. Незадолго до обеда на террасу явился  садовник,  старый,
всеми уважаемый Ядрек. Держа в руках картуз и низко наклонив кудрявую  седую
голову, он сказал, что уходит по приказу общества.
     - Какого общества? - бледнея от бешенства, спросил помещик.  -  Что  вы
все с ума посходили?
     - Никак нет, не посходили, - твердо ответил Ядрек. - Но как я сам  есть
крестьянин, то иду до крестьян. С ними у меня праздник, с ними у меня горе.
     - Больше можешь не являться! - крикнул отец Стася.
     - Слушаю, пане.
     Низко поклонившись, старик ушел, и все  долго  молча  смотрели  на  его
удаляющуюся спину в ярком вязаном жилете.
     - Пане учитель...
     Дзержинский повернул голову.
     Посмеиваясь углом рта, подпоручик медленно говорил, обращаясь не  то  к
Дзержинскому, не то к своему соседу - становому:
     - Наш друг пан Дзержинский, я вижу, очень доволен. Уж не первый  раз  я
наблюдаю за ним. Пану Дзержинскому так нравятся  наши  затруднения,  что  он
даже не спит  по  ночам.  Представьте  себе,  управляющий  сказал  мне,  что
встретил пана учителя сегодня в четыре часа утра возле молочной фермы...  А?
Как вам это нравится? Может, наш учитель - революционер?
     Неизвестно, чем бы кончился этот разговор, если бы Стась,  сидевший  на
балюстраде террасы, не сказал вдруг тихим, испуганным голосом:
     - Мам, пожар!
     Подпоручик подбежал к балюстраде. Остальные бросились в парк. Слева  от
дома, за клумбами, к ярко-голубому небу  поднимались  густые  черные  столбы
дыма.
     С  матерью  Стася  началась  истерика.  Подпоручик,  цепляясь  шпорами,
метался по террасе и кричал:
     - Люди, люди, пожар! Люди!
     Но никто не шел. Дом был пуст. Старик лакей Игнат, один  оставшийся  от
всей дворни, спал в своей комнате, напившись вишневки. Солдаты были  далеко:
караулили границы имения.
     - Надо верхового в  село,  -  сказал  становой.  -  Седлайте,  господин
Дзержинский, лошадь, скачите в село.
     - Никуда я не поеду, - ответил Дзержинский. - Какой дурак  поедет  сюда
выручать из пожара этакого помещика?
     - Что-с?
     - То, что слышали.
     Никто  не  понимал,  что  происходит.  Наконец  на   лошади   примчался
управляющий и сказал, что горит коптильня и  занялась  сыроварня,  дал  коню
шпоры и по клумбам умчался созывать солдат. Отец Стася  сидел  в  соломенном
кресле, бледный как полотно, обмахивался шляпой и говорил:
     - Всему конец, всему конец...
     Солдаты   шли   на   пожар   неохотно,   поодиночке,   посмеиваясь    и
переговариваясь друг с другом. Долго искали  ключи  от  пожарного  сарая,  а
когда  управляющий  сказал,  что  надо  ломать  замок,  белозубый  солдат  с
родинкой возле рта ответил усмехаясь:
     - Что вы, ваше благородие, такой замок ломать...
     - Ломай, скот  русский!  -  заорал  управляющий,  наступая  на  солдата
конем. - Застрелю, собаку!
     Солдат вдруг блеснул глазами, поднял над головой лом и крикнул:
     - Осади!
     Потом, швырнув ломик  о  землю,  отошел  в  сторону  и,  вытирая  руки,
сказал:
     - Сам ломай, я тебе не слесарь.
     И тотчас же  затерялся  среди  других  солдат,  косо  поглядывавших  на
управляющего.
     Когда выкатили наконец пожарные бочки, оказалось, что  нет  шлангов,  а
когда нашли  шланги,  -  стали  искать  ведра.  Коптильня  уже  догорала:  с
грохотом обрушилась крыша, пламя на мгновение взвилось высоко  вверх,  потом
начало лизать стенку сыроварни...
     К вечеру хватились глухонемого Артема.  Его  нигде  не  было.  Становой
решил, что Артем поджег коптильню и убежал, и  повел  следствие.  Оказалось,
что никуда Артем не убегал,  а  просто-напросто  пошел  спать  в  коптильню,
настлал себе сена и уснул с трубкой в  зубах.  Горячий  пепел  высыпался  из
трубки, загорелось сено.  Артем  проснулся  в  огне,  выскочил  из  пылающей
коптильни и прыгнул в пруд. Волосы и одежда на  нем  сгорели.  Нашли  его  в
крапиве за сараем, он упал там без памяти. К ночи глухонемой умер.
     Сыроварня медленно догорала. Солдаты нехотя  таскали  воду,  без  толку
лили ведро за ведром в раскаленные уголья.  Управляющий,  с  почерневшим  за
день лицом, сам запрягал тележку - ехать в дальние экономии за  поденщиками.
Коровы до сих пор стояли недоенные, коней из жалости поили солдаты,  в  доме
не было даже воды, - мыться бегали на пруд. Лемешов, командир роты,  говорил
становому:
     - Ничего не понимаю. Коров доить вдруг не умеют. Фельдфебеля  умеют,  а
солдаты нет. Никого. Не соберешь. Дисциплина  падает  с  каждым  часом.  Уже
двоих солдат. По морде бил. Ничего. Никакого порядка.
     Собрались в кухне у Яна, затворили окно и  завесили  рядном.  Ян  зажег
маленькую лампочку, поставил угощение - тарелку творогу, молоко  и  щербатые
чашки. Из новых были: приехавший  на  побывку  в  родные  места  слесарь  из
Вильно Марлевский - с ним Дзержинский не раз встречался в  городе,  сельский
учитель Янушевич, машинист из экономии Маслов и  солдат  из  роты  Лемешова,
здешний, сын кузнеца, Акимов. Марлевский  приехал  утром,  и  его  сразу  же
закрутили события. Это был невысокий, коренастый  человек  с  залысинами,  с
круглым  лбом  и  с  маленькими  умными  глазами.  Небольшими  глотками   он
прихлебывал молоко и слушал  Дзержинского,  изредка  поглядывая  на  него  с
одобрением,  и,  как  бы  соглашаясь,  иногда  наклонял  крутолобую  голову.
Маленький  Янушевич  жадно  курил;   глаза   его   под   лохматыми   бровями
поблескивали, он барабанил по столешнице и часто говорил:
     - Это точно, это уж факт.
     Маслов  и  Акимов  молчали,  и,  только  когда  Дзержинский   предложил
немедленно от руки размножить прокламации, оба в один голос сказали:
     - Давайте.
     Прокламация была предназначена к распространению в роте. Текст  ее  был
уже  составлен  Марлевским.  Он  встал  и  прочитал  прокламацию  негромким,
взволнованным голосом. Потом все наклонились  над  столом  и  стали  вносить
поправки. Когда текст исправили, Марлевский опять прочитал  листовку  вслух.
Стало  значительно  короче  и  проще.  Никто   не   говорил   об   опасности
распространения  такой  прокламации   в   роте.   Худой,   носатый   Акимов,
покашливая, сказал:
     - Большой взрывчатой силы бумажка. Поставит мозги кой-кому на место.
     Размножали до двух часов ночи. Писали  печатными  буквами.  Перья  были
плохие, ржавые, чернила грязные. К двум  часам  сотня  была  готова.  Акимов
сложил все в пачку,  сунул  ее  под  широкий  ремень,  сделал  глупое  лицо,
откозырял и - кругом марш - вышел из хаты.  Остальные  выходили  поодиночке,
чтобы не обратить на себя внимания. Улицы села  были  непривычно  оживленны,
скрипели телеги. Крестьяне группами уходили из села.
     Ранним утром из экономии на тележке увезли  под  конвоем  двух  солдат.
Конвоировали фельдфебель и стражник: на солдат больше не надеялись. А  часов
в восемь утра из дому вышел Лемешов в походной форме. Ординарец держал  коня
под уздцы. Лемешов сел в  седло.  Где-то  неподалеку  ротный  горнист  играл
"поход".
     Дзержинский вышел на крыльцо.
     На ступеньке стоял отец Стася в пушистом халате, в ночных туфлях.  Конь
под Лемешовым играл. Натягивая желтые ремни, Лемешов горячил коня  и,  кривя
рот, говорил:
     - За ночь, за одну ночь! Что осталось от роты?  Имел  благодарность  от
бригадного генерала. А теперь? Получу разнос.  Благодарю  покорно.  Какие-то
листочки. Ходят по рукам. Предпочитаю закрыть глаза. Извините.  Подальше  от
греха.
     - Что же мне-то делать? - уныло спросил отец Стася.
     - Вам - свое, мне - свое. Вам - имение, мне - рота. Мне хуже. У  вас  -
средства. У меня - пшик. Да. Благодарю покорно.
     Он прижал короткие белые пальцы  к  козырьку  и  пришпорил  коня.  Конь
рысью понесся из парка на проезжую дорогу.  Там,  за  дубками,  блестели  на
солнце штыки: рота выстраивалась к походу.
     - Видали? - сказал помещик  Дзержинскому.  -  Можете  меня  поздравить:
этот фанфарон испугался и уводит роту в город.
     Он сел в соломенное кресло и, сжав голову руками, воскликнул:
     - Ну, научите же, научите, что  делать!  Вы  молоды,  мозги  у  вас  не
устали.
     - Вам следует  отдать  крестьянам  скот,  -  сказал  Дзержинский,  -  и
немедленно. Заплатить им за эти дни. Уволить управляющего -  негодяя.  Взять
на себя уход за известным вам раненым...
     - Все?
     - Пока что - да.
     - Как это понять: пока что?
     - Вы же отлично меня понимаете, - сказал Дзержинский.
     Помещик помолчал, подумал.
     - Пожалуй, это верно, - сказал  он,  -  пожалуй,  вы  правы...  Другого
выхода нет.
     Посмеиваясь, он прибавил:
     - А вы - опасный человек. Нажаловаться на вас становому?  Живо  упрячут
в тюрьму! Как? Нажаловаться?
     - Попробуйте.
     - Не боитесь?
     - Нет, - сказал Дзержинский.
     Помещик с любопытством глядел в лицо Дзержинскому.
     - И тюрьма не страшна?
     - Нет.
     - И ссылка?
     - И ссылка.
     - И каторга?
     - Послушайте, какое вам до всего этого дело? - спросил Дзержинский.
     - Мне просто интересно, какую силу представляют собой революционеры,  -
сказал помещик. - В конце концов  надо  себе  давать  отчет  в  происходящих
событиях. Может быть, когда-нибудь ваше имя станет  известным.  Мне  приятно
будет вспомнить, что я разговаривал с вами... А?
     Он засмеялся баском, прищурил свои водянистые глаза и спросил:
     - Может быть, протекцию окажете? Оскудевшему помещику?  А?  Когда  ваша
возьмет, окажете протекцию?
     - Нет, - сказал Дзержинский, - не окажу.
     Вечером крестьянам был возвращен скот. Мужчины  вернулись  из  леса.  К
Оржовецкому приехал врач. Помещик вместе с сыном  прикатил  в  село,  собрал
сход, снял шляпу и сказал крестьянам:
     - Предлагаю вам, господа,  мир.  Повздорили  -  и  ладно.  Как  говорит
русская пословица: кто старое помянет, тому глаз вон. Верно?
     - А кто старое забудет, тому оба вон, - сказал из толпы сиплый голос.
     Помещик слегка покраснел.
     - Я все ваши просьбы выполнил,  -  сказал  он,  помолчав,  -  и  теперь
предлагаю мир на вечные времена.
     Крестьяне молчали, хмуро поглядывая  на  сытую,  в  чесучовом  костюме,
фигуру помещика. Стась, одетый матросом, сидел в экипаже  поодаль,  круглыми
глазами  наблюдал  непривычное  зрелище:  отец  как  бы   извиняется   перед
мужиками. Что такое?
     Помещик молчал, крестьяне переминались с ноги на ногу и  тоже  молчали.
Лица их были измученные, злые. Возле церковной ограды судачили  и  шептались
бабы.
     - Так вот так-то, - сказал помещик, надевая шляпу. - Значит, мир.
     Он сел в экипаж, ткнул кучера в спину и сказал:
     - Пошел, болван!
     Занятия со Стасем шли отлично. Дзержинскому с  его  колоссальной  силой
воли и страстностью  удалось  преодолеть  лень  и  избалованность  мальчика.
Стась сдался и начал учиться с увлечением.
     Прошла неделя, другая.  В  имение  стали  осторожно  забегать  сельские
ребята, и Дзержинский в часы, свободные от  занятий  со  Стасем,  возился  с
ними, выбирая для этого отдаленные уголки парка. Ребята  ложились  на  траву
вниз  животами  и,  уткнувшись   носом   в   тетрадь,   старательно   решали
арифметические задачи с гарнцами, цибиками и  ведрами,  мусолили  карандаши,
сопели.  Дзержинский  сидел  тут  же,  сложив  по-турецки  ноги,  сворачивал
папироски дешевого табаку и курил из  деревянного  мундштука.  Заглядывая  в
тетради, говорил:
     - О, брат, чего ты тут пишешь? Не то пишешь. Откуда у  тебя  эта  цифра
взялась? А ну, пересчитай.
     Или:
     - Ты что, Петро, заснул или как? Может, тебе подушку принести?
     Или вдруг:
     - А не искупаться ли нам, ребята? Самое время.
     И все бежали к пруду, толкаясь и хохоча.
     Пруд был глубокий, большой, обсаженный ивами.  Раздевались  с  гамом  и
визгом, выстраивались вдоль берега в шеренгу и замирали в веселом ожидании.
     - Смирно! - командовал Дзержинский. - Смирно и тихо!
     Это  был  самый  любимый,  всегда  вызывавший  дикий   восторг   номер:
раздевшись, Дзержинский взбегал на  горку  за  спиной  шеренги  и,  крикнув:
"Раз, два, три!" - бежал вниз, перепрыгивал через цепочку  ребят,  ласточкой
сложив руки, летел, как стрела, выпущенная из лука,  и  с  глухим  всплеском
исчезал в воде.
     - Раз, два, три, четыре... - считали, замерев, ребята.
     Поверхность пруда была спокойна, чиста, неподвижна.
     - Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать...
     Тихо, тихо вокруг.
     - Двадцать один, двадцать два, двадцать три...
     И вдруг где-то далеко и всегда неожиданно - то  возле  гнилой  скамейки
на  том  берегу,  то  у  лодок  за  купальней  -  появлялась  мокрая  голова
Дзержинского.
     - Сегодня пятьдесят шесть! - кричали ребята.
     - А вчера было шестьдесят три!
     - Плывите сюда, дядя Феликс!
     - Как плыть? - спрашивал Дзержинский.
     - Брассом.
     - Нет, саженками!
     - По-лягушечьи!..
     Дзержинский приплывал, и начиналось общее  купанье.  Ныряли,  возились,
плавали. Приходилось по очереди учить  плавать  тех,  кто  не  умел.  Широко
расставив ноги на вязком  дне,  Дзержинский  брал  мальчика  на  ладонь  под
живот, и начиналось обучение.
     - Ногами, ногами работай, - говорил он, - да не пыхти  как  паровоз,  а
дыши ровно.
     Выгонять из воды было трудно, ребята синели, но говорили,  что  им  все
еще жарко.
     Потом,  мокрые,  шли  опять  заниматься,   а   в   заключение   просили
Дзержинского рассказать какую-нибудь историю.
     Всех своих учеников Дзержинский знал  по  именам,  знал  их  родителей,
знал обо всем, что делалось у них дома, а бывая в селе, заходил  в  гости  и
подолгу  сидел  у  кого-нибудь  в  низкой  хате,  беседовал.  С  напряженным
вниманием слушал он рассказы о том, как жили тут раньше, каков  был  прошлый
пан, как дерет за  каждую  требу  ксендз  и  какой  плохой  человек  русский
священник. Постепенно Дзержинского перестали стесняться.  Веселый,  простой,
умеющий слушать, в селе он стал своим человеком.  И  о  голоде  рассказывали
ему, и о том, как надо печь хлеб пополам с корьем, со  жмыхом,  с  отрубями.
Покуривая, он качал головой, переспрашивал, и было видно по  его  лицу,  что
он не просто любопытствует, а что это ему интересно, что решительно  все  он
запоминает, обдумывает.
     Подолгу засиживался  Дзержинский  у  Яна.  Там  читали  Маркса,  горячо
обсуждали,  волновались,  спорили.  Больше  всех  спорил  сельский   учитель
Янушевич. Спорить с ним было не очень приятно: он раздражался, голос у  него
делался каркающим, на каждый довод возражал: "Это глупость".
     Во всем он  винил  русских,  говорил,  что  у  польских  революционеров
другие цели, чем у русских, считал, что русских надо  изгнать  из  Польши  и
что до тех пор, пока в партии будут вместе  и  русские  и  поляки,  каши  не
сваришь. Однажды, когда  расходились  по  домам,  он,  поотстав  от  других,
сказал Дзержинскому:
     - Зачем вам москали? Зачем вам Маслов? Надо вывести  русских  из  нашей
среды, надо бороться с русским засильем, надо объединяться с поляками...
     Начался спор. Дзержинский сказал:
     - Рано или поздно эта ваша философия приведет вас в стан наших  врагов.
Подумайте, Янушевич. Вы заблуждаетесь, очень заблуждаетесь.
     - А вы продаете Польшу.
     Дзержинский остановился.
     - Я никогда никого не продавал, -  сказал  он  спокойно,  -  а  вот  вы
обязательно продадите польских рабочих и крестьян панам и фабрикантам...
     На этом разговор кончился.
     Янушевич  перестал  бывать  у  Яна.  Встречая   Дзержинского,   он   не
здоровался с ним, но зато начал появляться в доме у помещика.
     В имении ничего не менялось, разве  что  появились  новые  люди.  Часто
приходил к обеду молодой длинноносый ксендз. Обедал иногда  и  Янушевич.  Он
являлся в высоком, до  ушей,  воротничке,  в  вычищенных  до  ослепительного
блеска ботинках,  застегнутый  на  все  пуговицы.  Хмуря  густые  брови,  он
говорил хозяевам:
     - Поймите меня, пане. Я прихожу к вам не как к помещикам. Я  прихожу  к
вам, как к патриотам. И мне приятно видеть здесь  только  польское,  чистое,
ясное...
     За глаза над ним посмеивались, но когда он приходил, отец  Стася  после
обеда уводил его к себе  в  кабинет  -  и  они  подолгу  там  разговаривали.
Нередко в кабинет заходил и ксендз.
     В августе Янушевич организовал свой  польский  кружок.  Кружок  вначале
был очень маленький, но с  каждым  днем  все  расширялся.  Дзержинский,  Ян,
Маслов недоумевали, а потом выяснилось, что Янушевич  поит  своих  патриотов
пивом и что некоего хромого парня, по кличке  Козел,  Янушевич  даже  ссудил
деньгами. Еще через некоторое время стало  известно,  что  пан  помещик  сам
бывает на занятиях кружка, поет там гимн и  рассказывает  разные  случаи  из
истории Речи Посполитой. Члены  кружка  Янушевича  пользовались  в  экономии
разными льготами, кое-кого сделали приказчиками, одному  управляющий  дал  в
долг подтелка, другому - лес на новую хату, третьему - хлеба.
     Как-то, повстречавшись на пароме с Янушевичем, Дзержинский сказал ему:
     - Ох, Янушевич, грязное дело затеяли...
     Янушевич отвернулся и промолчал.
     Подпоручик, брат помещицы, уехал в полк. Дело  шло  к  осени.  В  полях
убирали хлеб, ночи были темные, с крупными звездами, дни прозрачные,  ясные.
Стась учился хорошо. С его отцом  отношения  Дзержинского  портились  не  по
дням, а по часам. Но однажды за послеобеденным  кофе  помещик  вдруг  сказал
Дзержинскому:
     - Переходите к нам. Янушевич - бездарный болван. Вы будете у нас  самым
главным человеком. Сначала у нас, потом в Вильно, потом во всей  Польше.  Вы
ученый,  талантливый;  зачем  вам  каторга,  ссылка,  тяжелая,  безрадостная
жизнь? Вам это совсем не нужно. А мы сделаем вам невероятную карьеру. Идет?
     Дзержинский молча встал  из-за  стола  и  ушел.  Через  несколько  дней
вечером  ему  подали  коляску.  Стась  был  заранее  отправлен  в  гости   к
соседу-помещику. Не прощаясь с хозяевами, Дзержинский  вышел  на  крыльцо  и
сел в коляску. Только что прошел дождь, парк дышал  свежестью,  у  пруда  на
разные голоса кричали лягушки.
     - Не провожают? - усмехнувшись спросил кучер.
     - Не провожают, - ответил Дзержинский.
     Кучер подобрал вожжи. Потряхивая головами, позванивая сбруей,  побежали
лошади.  У  выхода  из  парка  стайкой  стояли  ребята  из  села  -   босые,
белоголовые. Кучер остановился. Дети полезли в коляску, один сел  на  козлы,
один - на  рессоры  сзади.  Лошади  опять  побежали.  Ребята  сидели  молча,
пришибленные, не зная, о чем говорить.
     - Приедете до нас еще?  -  спросил  один,  самый  маленький.  -  Может,
приедете, дядя Феликс?
     - Вряд ли, - сказал он.
     Подъехали к речке, к знакомому перевозу. Ребята хором закричали:
     - Давай парома!
     Канат заполоскал в воде, паром двинулся. Было тихо, река блестела,  как
зеркало, кустарники лозняка, вербы отражались в неподвижной воде.
     Переправившись через реку, Дзержинский и кучер закурили.
     - За работу-то заплачено? -  полюбопытствовал  кучер,  повернувшись  на
козлах.
     - Заплачено, - сказал Дзержинский.
     - То-то. А то бывает, что и не заплатят.
     - Бывает, - согласился Дзержинский.
     В селе, у хаты Яна, Дзержинский велел кучеру остановиться. Ян и  Маслов
вышли на крыльцо. Лицо у Яна было грустное. Маслов посмеивался.
     - Вон заныл, - сказал Маслов, кивая на  Яна,  -  дескать,  что  мы  без
Феликса будем делать.
     - Я вам свой адрес оставлю, - сказал  Дзержинский.  -  Пишите  мне  обо
всем подробно. Книги пришлю. Прочитаете, отсылайте  мне  обратно;  у  нас  в
организации с книгами трудно. И приезжать в город тоже следует. Живая  связь
всегда лучше переписки. Когда приедешь, Ян?
     - Да месяца через два приеду.
     - И отлично. Теперь насчет Янушевича и его подголосков. Их  надо  всеми
способами  разоблачать  перед  крестьянами.  Пусть  народ  видит,  что   это
продажные шкуры... Ну, мы об этом не раз  говорили.  И  последнее  вот  что:
пишите корреспонденции в газету нашу. Обо всем. Все интересно. Слышишь, Ян?
     - Ладно, - сказал Ян.
     - И ты, Маслов, пиши.
     - Обязательно.
     Дзержинский сел в коляску. Потом добавил:
     - И Феликса нигде не спрашивайте. Не найдете.  У  меня  есть  партийная
кличка - Яцек. Запомнили? Будете искать Яцека.
     - На поезд опоздаем, - напомнил кучер.
     - Что ж тебя твой Стась не провожает? - спросил Ян.
     - А чего ему, - сказал Дзержинский, - его в гости отправили.
     Он помахал на прощание рукою. Ребята  опять  набились  в  коляску.  Уже
совсем стемнело. Лошади бежали  рысью,  огни  села  делались  все  меньше  и
меньше, потом совсем исчезли.
     - Ну, ребята, вылезай! - сказал Дзержинский.
     - Так и не приедете? - опять спросил тоненький голосок.
     - Не приеду. Приезжайте вы ко мне в Вильно. Дорогу-то домой найдете?
     - Найдем.
     Вылезли.  Дзержинский  повернулся  в  коляске  и  долго  глядел   вслед
маленьким фигуркам. Ребята часто оглядывались, махали ему руками.
     - Живите веселее! - крикнул Дзержинский.
     - Е-ее!.. - донесло эхо в ответ.
     Кучер хлестнул коней.
     Дзержинский накинул на плечи  старую,  потертую  гимназическую  шинель,
надвинул фуражку на глаза и  задумался.  Во  тьме  над  белеющей  дорогой  с
жалобным и длинным криком пронеслась какая-то  ночная  птица.  Легкий  ветер
прошумел над бесконечным полем. Кучер запел:
                             Все пташки канарейки
                             Так жалобно поют...
     - Ох, жизнь, - вдруг с тоской в голосе сказал он, - жизнь окаянная...

     Они встретились в Варшаве, в парке, в морозный  зимний  вечер  и  сразу
узнали  друг  друга,  несмотря  на  то,  что  не  виделись  много   времени.
Поцеловались и смущенно помолчали. Никогда раньше они не целовались.
     - Вот так встреча, - наконец сказал Россол.
     - Да уж, - ответил Дзержинский.
     Они стояли в широкой аллее парка, над ними свешивались ветви  деревьев,
покрытые инеем, их толкали люди, бегущие на  каток  и  с  катка.  Внизу,  на
озере, гремел духовой оркестр, празднично блистал изрезанный  коньками  лед,
сквозь ветви деревьев были видны легкие и стройные фигуры конькобежцев.
     - Что ты тут делал? - спросил Дзержинский.
     - Смотрел. А ты?
     - Я шел смотреть.
     - Пойдем покатаемся, - предложил Россол.
     - Нельзя. В таких местах можно  легко  наскочить  на  филера*.  Посидим
тут.
     ______________
     * Тайного агента полиции.
     Сели на холодную, обмерзшую скамью. За то время, пока они не  виделись,
у Россола ввалились щеки, глаза смотрели  теперь  жестче,  злее,  подбородок
стал выдаваться вперед.
     - Что с тобой, Антон? - спросил Дзержинский. - Ты похудел, изменился.
     - Болен, - коротко ответил Россол.
     - Чем?
     - Чахоточкой, как говорит один мой знакомый фельдшер.
     Россол усмехнулся, боком взглянул на Дзержинского и вдруг сказал:
     - Я тебя очень люблю, Яцек.
     - И я тебя очень люблю, - просто и спокойно ответил Дзержинский. - И  у
меня есть одно предложение тебе, - угадай, какое?
     - Поехать в Италию лечиться, -  грустно  улыбнулся  Россол,  -  или  не
верить врачам, которые все врут. Да? Это ты хотел сказать?
     Но Дзержинский хотел сказать совсем не  это.  Поблескивая  глазами,  он
предложил устроить пир в честь свидания друзей? Идет? В конце  концов,  один
раз в жизни можно себе позволить небольшой пир. Черт побери, уже полгода  он
не ест досыта! И, кроме того,  ужасно  хочется  кофе.  Натурального  черного
кофе. Он так согревает и так поддерживает силы! Не правда ли?
     Шли медленно, не торопясь, вспоминали Ковно, Вильно, тамошние  фабрики,
стариков сапожников, работу, юность.  Разговаривая  и  вспоминая,  вышли  из
парка на улицу и остановились у кафе, которое показалось им недорогим.
     - Сюда? - спросил Дзержинский.
     - Сюда, - решительно ответил Россол.
     Дзержинский оглянулся: сзади было "чисто", как говорили в тех  случаях,
когда по следу не  шел  филер.  Россол  отворил  тяжелую  дверь  с  цветными
стеклами и первым вошел в низкое, сводчатое помещение,  в  котором  седой  и
благообразный швейцар снимал с посетителей пальто и шубы.
     - Снимем пальто?
     Швейцар уже вышел  из-за  загородки  и  стоял  готовый  принять  платье
гостей.
     - Снимем, - согласился Дзержинский.
     Раздеваться было очень  неприятно:  куртка  Дзержинского  была  подбита
протертым "рыбьим мехом", с большими лысинами, а  главное,  у  нее  сегодня,
как  назло,  оторвалась  подкладка  рукава  -  вата   вместе   с   какими-то
тряпочками, - и все это висело на нитках,  как  нечто  самостоятельное  и  к
куртке не имеющее никакого отношения.
     Приняв  от  Дзержинского  куртку  и  назвав  ее  почему-то  рединготом,
швейцар вправил ей рукав, покачал головой и начал раздевать Россола  -  снял
с  него  тоненькое  потертое  пальто,  потом  ватный  пиджачок   солдатского
образца,  потом  стеганый  на  фланели  жилет.  Лицо  у  швейцара  сделалось
непроницаемым.
     Кафе было маленькое и  почти  пустое.  Под  матовыми  колпаками  горели
газовые лампы. В  красном  кирпичном  камине  жарко  потрескивали  смолистые
поленья. Столик  у  камина,  покрытый  свежей  скатертью,  был  свободен,  и
приятели, усевшись, протянули ноги к огню. Потом оглядели друг друга.
     - Почему это на тебе студенческая тужурка? - спросил Дзержинский.
     - Купил у старьевщика, - ответил Россол. - Нельзя же ходить голым.
     Только здесь они оба  почувствовали,  как  устали  за  этот  день,  как
продрогли, как хочется поесть и погреться возле камина у огня.
     - А тут шикарно, - сказал Россол.  -  Я  бы  с  удовольствием  просидел
здесь целый вечер.
     - Даром не позволят сидеть, - произнес Дзержинский. - Если сидеть,  так
надо есть и пить.
     Подошла официантка с крахмальной наколкой на  голове  и  в  крахмальном
белом фартучке.
     - Дайте карту кушаний, - сказал ей Россол  с  таким  видом,  точно  всю
жизнь только и делал, что болтался по кафе.  И,  прищурившись,  стал  читать
названия кушаний - мясных, рыбных, овощных, которые  шли  в  карточке  перед
сладкими, пирожными и печеньями.
     - Нет, мясо на ночь тяжеловато, - сказал Дзержинский, хоть  с  утра  он
ничего еще не ел, кроме пирога с печенкой, купленного утром  у  торговки  на
улице, - мясо не стоит, вот разве что-нибудь легкое  из  рыбы.  Прочитай-ка,
что у них есть рыбное...
     Россол прочитал еще раз, но они так ничего и  не  нашли  подходящего  и
остановились на двух яичницах с колбасой.
     - Это, пожалуй, будет полегче, - согласился Россол.
     После яичниц они заказали по стакану  кофе  -  Дзержинский  черного,  а
Россол со сбитыми сливками - и  по  пирожному.  Пирожные  пошли  выбирать  к
стойке.
     Каких  тут  только  не  было  пирожных:  миндальные,  и   ореховые,   и
шоколадные, и слоеные, и корзиночки, и с заварным кремом, и с  засахаренными
фруктами... Выбирать пришлось довольно долго.
     - Мне вот это - с кремом и с фисташками, - сказал наконец Россол, -  на
вид оно довольно привлекательное, каково-то будет на вкус...
     - А мне миндальное, - сказал Дзержинский.
     Они вновь сели у камина. Но официантка в наколке все не уходила...
     - Почему она не уходит? - шепотом спросил Дзержинский у Россола.
     - Наверное, у нас с тобой такой шикарный вид, что она не прочь  сначала
получить деньги.
     Дзержинский покраснел и вынул из кармана деньги.
     - Получите, - сказал он, - и поторопитесь, барышня!
     Официантка ушла; она действительно не верила этим гостям: слишком уж  у
них неважные костюмы, у этих господ, и слишком  голодные  лица.  Нет  уж,  с
таких всегда полезно получить деньги вперед.
     Россол сидел, повернувшись лицом  к  камину,  и  не  мигая  смотрел  на
огонь.
     - Это смешно, - вдруг сказал  он,  -  это  смешно,  Яцек,  что  она  не
поверила тебе. Не поверила человеку, который...
     - Брось, Антон, - сказал Дзержинский.
     Он вынул папиросу, хотел закурить, но не  нашел  спичек  в  кармане.  У
Россола спичек тоже не было.
     - Пойди, там у окна сидит толстый человек и курит, - сказал  Россол,  -
прикури у него.
     Дзержинский приподнялся, но тотчас  же  вновь  сел  и  быстрым  шепотом
сказал Россолу:
     - Там филер. Когда мы вошли, его не было. Не  оборачивайся.  Он  делает
вид, что читает газету, на самом деле он  ничего  не  читает,  а  смотрит  в
зеркало и следит за нами. Надо уходить. Живо!
     В это время вошла официантка с подносом. На подносе  стояли  сковородки
с яичницей, хлеб, соль. Яичница шипела на сковородках.
     - К сожалению, мы должны уйти, - сказал Дзержинский, - вы  слишком  нас
задержали.
     Официантка широко раскрыла глаза.
     - Теперь уже быстро, - сказала она, - теперь все будет в одну минуту!
     Но странных гостей уже не было. Они шли к дверям.
     Филер тоже встал. Они одевались все вместе - усатый, с торчащими  ушами
филер, Дзержинский и Россол. Россол одевался первым; сначала он  надел  свой
жилет на фланели, потом ватник, потом пальто. Дзержинский стоял в это  время
рядом с филером, бок о бок с  ним,  посвистывал  и  глядел  в  его  кофейные
глаза. Свое пальто-куртку он не надел: слишком долгая возня  с  рукавом.  Он
медленно взял пальто из рук швейцара и сразу же вслед за  Россолом  выскочил
на улицу. В дверях он слышал, как филер бешеным голосом крикнул  обалдевшему
швейцару:
     - Мою шубу, дурак!
     Одеваясь на бегу, Дзержинский догонял Россола. Когда поравнялся с  ним,
сказал: "Сюда, в ворота!" - и вбежал в калитку  темного  и  грязного  двора.
Это был, по счастью, знакомый проходной двор. Здесь, в подворотне,  они  оба
на секунду остановились. Россол задыхался: больные легкие плохо работали.
     - Вот что, Антон, - быстро заговорил Дзержинский, - ты беги  дальше,  а
я пойду не торопясь. В случае чего, я задержу филера. Одним словом,  если  я
сяду  в  тюрьму,  ничего  страшного  не  произойдет.  А  если  ты  с  твоими
болезнями...
     - Перестань, - сказал Россол.
     Не слушая Дзержинского, Россол взял его за руку  и  потащил  за  собой.
Теперь они бежали по обледенелым булыжникам проходного двора, мимо  помойной
ямы, мимо деревянных сараев,  мимо  каретников  и  сваленных  ящиков.  Антон
совсем задыхался.
     - Еще немного, - говорил Дзержинский, - теперь близко.
     Миновали вторые ворота и на ходу вскочили  в  вагон  конки.  Вагон  был
пуст. Россол рухнул на скамью.
     - Кажется, ушли, - сказал он, отдышавшись.
     - Ушли, - подтвердил Дзержинский. - Тебе легче?
     Россол не ответил. Долго ехали молча. Потом Антон спросил:
     - Тебе жаль пирожных?
     - Ужасно, - печально ответил Дзержинский, - этот  кофе,  и  яичница,  и
пирожные - так и стоят перед глазами. И, главное, мы уже заплатили!
     Они доехали до окраины города и  в  мелочной  лавочке  купили  хлеба  и
колбасы. Пришлось есть на улице. Колбаса была невкусная, соленая и  жесткая,
хлеб черствый. Поели  и  принялись  обсуждать,  как  быть  с  ночевкой.  Где
ночевать?
     Ночевали в ночлежке за пять копеек. А  наутро  Дзержинский  прощался  с
Антоном Россолом: вдвоем было куда опаснее, чем одному.

     В Седлецкой тюрьме он  сидел  вместе  с  Антоном  Россолом.  Чахотка  с
беспощадной быстротой делала свое дело.  Россол  умирал.  Он  почти  уже  не
поднимался с дощатого лежака, заменявшего  в  камере  койку,  по  ночам  его
мучило кровохарканье, после которого он терял последние силы;  есть  ему  не
хотелось. Часами он лежал неподвижно, глядел  в  грязную  тюремную  стену  и
думал одну и ту же думу.
     Тяжело умирать в двадцать лет.
     Невыносимо страшно умирать  в  тюрьме,  вдалеке  от  родных  и  близких
людей,  умирать  за  решеткой,  под  звон  кандалов,   под   хриплую   брань
надзирателей, под крики товарищей, уводимых на казнь.
     И умирать  весною,  когда  за  тюремным  окном  в  решетках  расцветают
каштаны, когда небо с каждым  днем  становится  все  голубее  и  прозрачнее,
когда воздух там, на воле, так свеж и чист, -  вот  в  эту  пору  умирать  в
тюрьме!
     Человеческая жестокость ни с чем не сравнима. Россола,  конечно,  можно
было выпустить на поруки, и кто знает, - в деревне,  на  травке,  на  парном
молоке, вдруг бы он спасся, вырвался бы из  лап  смерти,  а  если  бы  и  не
спасся, то хоть надеялся  бы  на  спасение.  Но  его  не  выпускали  на  том
основании, что он безнадежен и что на воле  делать  ему  нечего,  кроме  как
умирать. А умереть он может с успехом и в тюрьме, и не только с  успехом,  а
и с пользой для государства, так как перед смертью  он  авось  испугается  и
заговорит о том, о чем не хочет говорить сейчас, назовет имена  людей,  даст
возможность  выслужиться  жандармскому  ротмистру,  ведущему  дело,  поможет
упечь в тюрьмы десяток-другой тех, которым ненавистно самодержавие.
     И его держали в тюрьме.
     Ноги отказывались служить ему, он не мог передвигаться, и все-таки  его
держали за решетками. На двери камеры  висел  замок,  и  много  раз  в  день
открывался волчок в двери, надзиратель заглядывал,  все  ли  в  порядке,  не
роет ли чахоточный Россол подкоп, не перепиливает ли решетки на окне.
     Он  совсем  ослабевал  порою,  но  следователь-жандарм  допрашивал  его
всегда в присутствии выводного, - по той причине, что таким  нечего  терять,
что они на все способны и что с ними нужно поосторожнее...
     Изнуряющие  кровохарканья  мучили  его  по  ночам,  а   тюремный   врач
Оберюхтин,  писавший  в  журнал  статейки  по  вопросам   симуляции,   искал
симуляцию и здесь, а когда не нашел, то перестал  интересоваться  больным  и
даже перестал навещать его.
     В больницу Россол не хотел. Он уже побыл  там  недели  две  и  вернулся
оттуда по собственному желанию. Там было еще страшнее, чем здесь.  Там  было
так чудовищно плохо,  что  Антон  только  махнул  рукой,  когда  Дзержинский
спросил, почему он вернулся. Махнул рукой, лег на свой лежак,  закрыл  глаза
и сказал:
     - Здесь как в раю.
     Легко можно было представить себе эту больницу, если тут  было  "как  в
раю".
     Однажды под вечер Россол вдруг сказал:
     - Пожалуй, это все из-за порки.
     - Из-за какой порки? - не понял Дзержинский.
     - Разве я тебе не говорил?
     - Ничего не говорил...
     - Тут как-то еще до твоего прихода,  -  не  торопясь  начал  Россол,  -
зашел ко мне начальник тюрьмы. Ну-с, сел, заговорил. Как  поживаете,  то  да
се. Я помалкиваю, слушаю; он рассуждает насчет самодержавия, что царь -  это
хорошо, революция - это плохо, - знаешь их разговоры. Я с ним  не  спорю,  -
ну тебя, думаю, к лешему. Дальше - больше, спрашивает меня,  что  мы  с  ним
сделаем, если революция победит. Я думаю  -  шутит,  несерьезно  спрашивает:
взглянул на него, вижу - нет, серьезно. И в глазах глубокий  интерес.  Я  на
шутку свожу, - помилуйте, говорю, как же мы с вами можем  что-либо  сделать:
у вас и чин большой, и должность, и все такое. "Нет, - отвечает, -  бросьте,
я у вас серьезно спрашиваю,  мало  ли  что  может  выйти,  мне  мое  будущее
чрезвычайно интересно знать: я человек семейный, у меня дети, я должен  быть
в курсе перспектив". Прямо так и сказал: в курсе перспектив.
     - Ну? - спросил Дзержинский.
     - Я опять стал  отшучиваться,  но  чем  больше  шучу,  тем  нестерпимее
хочется сказать то, что я думаю. Ты понимаешь это чувство?
     - Еще бы, - усмехнулся Дзержинский.
     - Ну, дальше. Шучу я, говорю, что обратитесь к другим с этим  вопросом,
потому что, дескать, я не доживу, а сам  чувствую,  что  скажу,  обязательно
скажу, получу удовольствие, и хоть очень оно дорогое,  это  удовольствие,  и
заплатить за него, наверное, придется порядочно, но доставлю себе  маленькую
радость, а там - будь что будет. И доставил.
     - Как же это было?
     - Да просто: я ему очень вежливо, почти, знаешь ли, по-дружески,  мягко
и деликатно сказал: "Мы вас, ваше благородие, обязательно, во что бы  то  ни
стало, непременно расстреляем. Вы уж не обижайтесь на меня за правду -  сами
спрашивали,  я  ведь  не  нарывался  на  этот  задушевный   разговор".   Но,
представляешь себе, он и тут не отстал от меня. "Это, - спрашивает,  -  ваше
личное мнение или мнение и ваших товарищей тоже?"
     - И в заключение была порка?
     - Нет, мы еще поговорили, - сказал Россол, - на всякие  научно-тюремные
темы. Долго говорили, и, только прощаясь, он сказал, что  пропишет  мне  сто
розог, дабы я не заносился и не думал о близости революции и о том,  как  мы
расправимся кое с кем. И добавил, что есть одна хорошая  русская  пословица,
которую надобно  всегда  помнить:  не  плюй  в  колодец  -  пригодится  воды
напиться. Я ему ответил, что у меня есть другая пословица не  хуже:  плюй  в
колодец - не пригодится напиться.
     Дзержинский засмеялся:
     - Выпороли?
     - А как же...
     - Сто?
     - Не знаю, не помню. Вначале я считал, а потом потерял сознание.
     Помолчали. Потом Россол вдруг сказал:
     - Может быть, все дело в порке. Может быть, я ослабел от  этого,  а  не
от болезни. Может быть, они мне что-либо повредили, а вовсе это не  чахотка.
Как ты считаешь?
     Он надеялся, верил, что, может быть,  если  его  выпустят,  если  будет
много свежего, чистого воздуха, молоко, зелень, хороший уход, солнце, то  он
поправится и проживет долго, до ста  лет.  Со  всей  силой  и  страстью,  на
которую он был способен, Дзержинский  поддерживал  в  Россоле  эту  мечту  о
выздоровлении, поддерживал так горячо и серьезно, что порою сам верил в  то,
что они еще долго проживут на свете, долго будут работать - до  революции  и
после, когда революция победит и когда все будет иначе, лучше,  свободнее  и
справедливее.
     Подробно и много он говорил  Россолу  о  науке,  о  том,  что  медицина
семимильными шагами идет вперед, о  том,  что  за  открытием  Пастера  могут
последовать другие, не менее крупные открытия; в  любой,  говорил  он,  день
может появиться ученый, который навсегда избавит мир от чахотки,  и  чахотка
станет таким же далеким призраком, как сейчас,  например,  оспа.  Тогда  он,
Россол, встанет и выздоровеет, вновь  будет  работать,  садиться  в  тюрьмы,
убегать, скандалить с тюремным начальством, одним словом, жить  той  жизнью,
которую он себе  избрал,  а  Россол  слушал  его,  хотя  и  недоверчиво,  но
внимательно, и точно позволял убеждать себя в том, во что он не верил  и  во
что так хотел поверить.
     И такие разговоры  кончались  обычно  тем,  что  настроение  у  Россола
делалось лучше, спокойнее, увереннее, на бледных губах появлялась улыбка,  а
в глазах то выражение, которое  так  любил  Дзержинский:  дерзкое,  упрямое,
мальчишеское. Всю свою силу, всю  энергию,  все  мысли  Дзержинский  отдавал
Россолу.
     И он не спал ночи, слыша  в  темноте  камеры,  что  Антон  не  спит,  и
притворялся,  что  у  него  тоже  бессонница,  старался  развлечь   больного
разговорами, рассказывал ему смешные истории и смеялся  сам,  хотя  смеяться
ему вовсе не хотелось, так же, как и рассказывать; ему  хотелось  спать,  он
уставал  от  тяжелых  тюремных  дней,  от  больного,   порой   несправедливо
раздражительного Антона, от тех  усилий,  которые  приходилось  затрачивать,
чтобы  достать  в  тюрьме,  с  ее   дикими   порядками,   кусок   льда   для
кровохаркающего, соленой воды, кипятку, лекарство, чистую тряпку.
     Но что же было делать?..
     Оставить тяжелобольного, умирающего человека наедине с  его  тоской,  с
его страхами, с его страданиями?
     И Дзержинский садился на лежак Антона, у  его  ног,  в  темной  вонючей
камере и говорил бодро и весело:
     - Вот хорошо, что ты не спишь! Я тоже никак не  могу  уснуть,  вот  уже
сколько времени лежу, лежу, а ни в одном глазу... Не спится...
     - Отчего же тебе не спится? - подозрительно спрашивал Антон.
     - Не знаю, отчего мне не спится, - отвечал Дзержинский, -  сам  знаешь,
каков тюремный сон!
     - Я, когда был здоров, и в тюрьме отлично спал.
     В голосе Россола было раздражение, по его тону Дзержинский  чувствовал,
что он ищет, к чему бы придраться, на чем сорвать свое настроение.
     - Где угодно отлично спал, - продолжал  Россол,  раздражаясь  с  каждым
словом все более и более, - а вот, когда  я  болен,  действительно  не  могу
уснуть... Но никого не прошу, - голос  его  начинал  звенеть,  -  никого  не
прошу не спать из-за меня. Наоборот, я прошу спать и не портить  себе  ночь,
а затем настроение на весь следующий день. Я прошу только  оставить  меня  в
покое... Да! Оставить в покое - и все!
     Голос у Россола звенел и срывался на неожиданно  высокой  ноте,  в  его
словах слышались слезы,  обида  на  то,  что  он  не  заснул  ни  минуты,  а
Дзержинский спал и не слышал, как он хотел взять  себе  воды  и  как  уронил
кружку, а поднять ее не смог и так и не напился до сих пор...
     - Почему же ты не окликнул меня?
     - Потому что я знаю, что я тебе надоел, что я извел тебя,  измучил,  но
я не могу, я не в состоянии, у меня нет больше сил...
     - Брось, о чем ты, Антон...
     - Нет, не брось!  Я  действительно  невыносим  со  своими  капризами  и
придирками, но если бы ты знал, как мне тяжело, как мне хочется жить, как  я
устал от этих мыслей о смерти, о том, что я скоро, совсем  скоро  умру,  что
от меня  ничего  не  останется,  что  я  ничего  не  успел,  совсем  ничего,
совсем...
     И, ослабевший, измученный, Россол долго и тяжело плакал,  уткнувшись  в
жесткую соломенную подушку, задыхался от слез, горячей мокрой ладонью  ловил
в темноте руку Дзержинского, сжимал ее и шептал:
     - Ну, научи! Как мне жить? Как? На что мне надеяться? Помоги мне! И  не
презирай меня, не думай, что я трус,  что  я  ничтожество...  Я  болен,  это
болезнь, я не виноват, я нисколько не виноват. Ответь, - ты  понимаешь,  что
я не виноват?
     - Да, понимаю, - искренне и убежденно отвечал Дзержинский,  -  конечно,
понимаю. Это пройдет, все пройдет, когда ты поправишься...
     И опять, как вчера, как позавчера, он говорил о том, что  будет,  когда
Антон поправится, как они вместе выйдут  из  тюрьмы  и  пойдут  купаться  на
речку, а потом в лес, а потом ужинать  в  лесную  харчевню,  он  знает  одну
такую на перекрестке дорог, старая-старая харчевня. Он говорил и видел,  как
блестят в темноте глаза Россола, как светится в них жажда  жизни,  страстное
желание пойти в лес, на речку, в харчевню, в город, туда, где  много  людей,
где играет музыка, где нет решеток, за которыми  даже  наступающий  весенний
день выглядит уныло и печально,  туда,  где  нет  кандалов,  надзирателей  и
длинных утомительных тюремных ночей...
     - Мы бы пошли с тобой в кафе, - подсказывал Россол, -  ты  забыл  кафе.
Мы бы выбрали шикарное кафе, черт подери, такое, где играет  целый  оркестр!
Мы бы сели, как все равно два пана, и заказали бы  себе  бог  знает  что.  Я
даже не могу придумать, что бы такое мы себе заказали.
     Он слушает Антона и сам говорит  разный  вздор,  только  чтобы  вызвать
улыбку на этих запекшихся губах, хоть слабую, но улыбку; говорит,  а  думает
совсем о другом: он думает о том,  что  больной,  слабый,  умирающий  Россол
сильнее  сотен   и   тысяч   самых   здоровых   людей;   какой   гигантской,
нечеловеческой силой воли надо обладать, чтобы, так любя  свободу  и  жизнь,
как любит Антон, и зная, что стоит  ему  только  кое-что  рассказать  своему
следователю, самый пустяк, дать нитку, за которую жандарм  может  уцепиться,
и его отпустят, отпустят сразу же,  в  тот  же  день,  в  ту  же  минуту  на
свободу, в лес, на речку, в лесную харчевню, куда угодно...
     Его держат здесь и не судят потому,  что  надеются;  вдруг  ему  станет
страшно и он начнет выдавать все, что знает. Ради свободы. Ради воли.
     Судить его неудобно: нести в суд, как носят на допросы, на носилках!
     Гнать в Сибирь после суда тоже неловко. А глазное  -  суд  может  и  не
засудить!
     Вот и держат - надеются, что заговорит.
     А он не говорит.
     Не говорит ни  слова,  улыбается  упрямой  и  злой  улыбкой  и  на  все
припугивания отвечает одно и то же:
     - Мне наплевать! Наплевать!
     И глаза у него при этом вспыхивают, как у волчонка.
     Как-то душным вечером, когда  громыхал  первый  весенний  гром,  Россол
грустно сказал:
     - Завтра вы пойдете на прогулку по лужам. Я  бы  тоже  с  удовольствием
походил по лужам.
     Он сказал это не то серьезно, не то в шутку и замолчал на  весь  вечер,
слушал  шум  дождя,  смотрел  на  ржавую  решетку  окна,  кашлял.  А   когда
Дзержинский вернулся днем с прогулки, Антон спросил:
     - Ходили по лужам?
     - Ходили, - чувствуя себя виноватым, сказал Дзержинский.
     - Большие лужи?
     - Нет, не очень, так себе...
     - Глубокие? - продолжал допрашивать Россол.
     - Лужи как лужи, - сказал Дзержинский и, чтобы  перевести  разговор  на
другую тему, рассказал, как обиделся новый  надзиратель,  когда  заключенные
подумали, что он собирается прекратить прогулку раньше времени.
     Но Россол не слушал.
     - Я должен выйти на волю, -  сказал  он  чужим  голосом,  -  понимаешь,
Яцек? Что угодно, но я должен. Я больше не могу. Я должен выйти!
     Дзержинский молча глядел на Россола.
     - Пусть меня выпустят из тюрьмы, - сказал Россол, - пусть! Слышишь!
     В его голосе звучало такое отчаяние,  что  у  Дзержинского  перехватило
горло.
     - Я хочу на волю, - приподнявшись на локте и глядя в лицо  Дзержинскому
почти сумасшедшими глазами, быстро и громко говорил Россол, - во что  бы  то
ни стало я хочу на волю.  У  каждого  человека  есть  предел  терпению.  Как
хочешь, Яцек, но я  больше  не  в  состоянии.  Выпусти  меня  из  тюрьмы.  К
черту...
     Его пришлось отпаивать водой. Он был как потерянный. И плохо  соображая
от жалости и сострадания, Дзержинский сказал вдруг, помимо своей  воли,  что
постарается завтра устроить так, чтобы Антон попал на прогулку.
     - Я? На прогулку? - не веря своим ушам, произнес Россол.
     - Ты, ты, - сказал Дзержинский.
     Он отлично понимал, что Антон не может  попасть  на  прогулку,  но  что
было делать, он сказал нечаянно, а  Россол  принял  всерьез  и  уцепился  за
слово "прогулка"; ему хотелось верить, что он попадет на  прогулку,  что  он
увидит небо, солнце, каштаны, траву, лужи...
     - Но лужи высохнут до завтра, - сказал Дзержинский.
     Россол не слушал. Он говорил и не спрашивал  ни  о  чем,  -  спрашивать
было страшно. Если спросить,  то  обязательно  выяснится,  что  прогулки  не
может  быть,  что  это  сон,  это  просто-напросто   приснилось   и   сейчас
Дзержинский скажет: "Что ты, какая такая прогулка!" - и все кончится.
     И он не спрашивал.
     Он только говорил о самой прогулке, о том, как он завтра будет гулять.
     То есть гулять он, конечно, не может, но ведь  дело  не  в  словах;  он
будет сидеть на воздухе, на солнце, во дворе  и  даже  на  радостях  закурит
папироску-самокрутку из махорки, - пропадай  все  пропадом,  как  говорится.
Пусть они ходят, как дураки, по кругу, а  он  будет  сидеть  и  смотреть  на
небо. Или вот что: папиросу он курить не станет. Это глупо  курить  папиросу
на воздухе. Ни к чему! Он лучше сорвет травинку  и  будет  ее  жевать.  Боже
мой, как давно он не жевал травинку, а ведь есть такие  счастливцы,  которые
могут делать это хоть каждый день...
     Он будет сидеть на земле, прямо на земле, а они пускай ходят кругом,  -
ему что.
     И если он побудет на воздухе, у него появится аппетит. А как только  он
начнет есть, болезнь исчезнет сама собой. Все  дело  в  аппетите,  только  в
нем, - не правда ли?
     Чахотку надо заливать жирами, молоком, сметаной. Она боится  пищи,  как
огня. И вот после прогулки...
     К тому времени, когда заключенных обычно выводили на  прогулку,  Россол
отвернулся к стене и прикрыл голову одеялом. То  возбужденное  состояние,  в
котором он был накануне вечером,  сменилось  апатией,  полным  упадком  сил,
равнодушием. Теперь он, видимо, понял, что ни  о  какой  прогулке  не  может
быть и речи, что каштанов ему не увидать, что все это мечты.
     Несколько раз за утро Дзержинский окликал  его,  но  он  не  отзывался,
делал вид, что уснул, хотя, конечно, не спал и не думал спать.
     Незадолго до прогулки Дзержинский подошел к Россолу,  подергал  его  за
одеяло и, когда Антон открыл злые глаза, сказал:
     - Одевайся, иначе не успеем.
     - Зачем мне одеваться?
     - Пойдем на прогулку...
     Секунду, не более, Россол  смотрел  в  глаза  Дзержинскому  -  старался
понять, шутит он или говорит серьезно. И понял, что серьезно. Да и можно  ли
шутить такими вещами?
     - Но я не удержусь на ногах, - сказал он, -  я  упаду.  -  И  виноватым
голосом добавил: - Я теперь очень слаб, Яцек. У меня плохие ноги.
     - Тебе не надо держаться на ногах, - сказал Дзержинский, -  зачем  тебе
держаться на ногах, если я тебя понесу? Я буду твоими ногами, понял?
     - Понял, - все еще виноватым, покорным тоном ответил Россол, - но  ведь
тебе будет тяжело.
     - Одевайся и не болтай, - приказал Дзержинский. -  Там  увидим,  тяжело
или не тяжело.
     Россол сел на лежаке и нагнулся за сапогами, но тотчас же  свалился  на
свою соломенную подушку: от слабости закружилась голова. Дзержинский  поднял
с пола сапоги, сел  рядом  с  Россолом  и  обнял  его  за  плечи,  чтобы  он
спокойнее и тверже себя чувствовал.
     - Это ничего, - бормотал Россол, силясь натянуть сапог, -  это  ничего,
это сейчас пройдет, все пройдет, это оттого, что я  слишком  резко  вскочил.
Но сейчас мне уже лучше, мне легче...
     От волнения и от слабости лоб его покрылся испариной, он никак  не  мог
ухватить рукой ушко сапога, не мог сунуть ногу в голенище,  ему  уже  ни  на
что не хватало сил.
     - Да  ты  не  волнуйся,  -  как   можно   мягче   и   веселее   говорил
Дзержинский, - ты вовсе не так уж слаб, а просто ты волнуешься, вот  у  тебя
и не ладятся сборы. Ну, успокойся! И не торопись! Возьми  обеими  руками  за
ушки и тяни. Взял? Ну видишь, как просто!  Теперь  второй  сапог!  И  второй
натянул, - видишь, как хорошо! Теперь куртку. Где твоя куртка?
     Одевая Россола, он делал такой вид, что  Антон  одевается  сам,  своими
руками, он же, Дзержинский, тут ни при чем, он только  успокаивает  Россола,
подает ему одежду и разговаривает с ним.
     - Видишь, как хорошо, - говорил он, - вот ты  и  готов,  совсем  готов.
Теперь встань, только не торопясь, обопрись  на  меня  и  встань.  Вот  так,
замечательно...
     - Ноги не держат, - слабо произнес Россол, -  совсем  не  могу  стоять,
Яцек...
     С лязгом отворилась дверь, и в камеру вошел старший, Захаркин.
     - На прогулку собирайтесь! Живо!
     Увидав Россола, он спросил:
     - А этот куда же? Ужели гулять?
     - Гулять, - ответил Дзержинский.
     - На допросы не может, а на прогулки может, - сказал Захаркин  и  вышел
из камеры, не заперев за собой дверь.
     Стоять  Россол  решительно   не   мог:   у   него   кружилась   голова,
подкашивались ноги. Из плана Дзержинского - вести его на прогулку, обняв  за
талию и сильно поддерживая, - ничего не выходило.  Надо  было  найти  другой
выход и без промедления: в коридоре Захаркин уже  выстраивал  арестантов,  -
промедление грозило опозданием на прогулку.
     А губы у Россола уже  вздрагивали:  во  второй  раз  за  эти  сутки  он
расставался с мечтой о прогулке.
     - Спокойно, Антон, - сказал Дзержинский, - сейчас все образуется.  Сядь
на койку.
     - Зачем?
     - Сядь, говорю!
     Голос его звучал строго, почти повелительно. Такому  голосу  невозможно
было не повиноваться.
     - Теперь возьми меня за плечи! Нет, не за шею, а  именно  за  плечи!  А
ноги давай сюда. Хорошо держишься?
     - Хорошо...
     - Держись, я поднимаюсь.
     - Держусь.
     Дзержинский выпрямился. Теперь он держал Россола на спине.
     - Надорвешься, Яцек, - сказал Россол, - это чистое сумасшествие  -  то,
что ты затеял!
     - Сиди смирно, - посоветовал Дзержинский.
     С бледным  как  мел,  но  совершенно  счастливым  Россолом  за  плечами
Дзержинский вышел в коридор. Заключенные, уже выстроенные на прогулку в  две
серые шеренги, не сразу заметили в полутьме коридора  ношу  Дзержинского,  а
когда заметили, то как бы дрогнули, - обе шеренги заколебались,  задвигались
и вновь замерли; из-за поворота бежал Захаркин и командовал:
     - Смирно, равнение направо!
     За старшим надзирателем двигались начальник тюрьмы и его помощник.  Это
было неприятно: начальник и помощник  почти  никогда  не  появлялись  в  это
время.
     Дзержинский стоял на левом фланге, начальство же появилось на правом  и
застряло: шел осмотр арестантов.
     - Вы  не  робейте,  товарищ,   -   сказал   Дзержинскому   его   сосед,
широкоплечий врач с висячими усами, - они вам ничего не скажут. Не посмеют!
     - Положим, посмеют, - улыбнулся Дзержинский, - но  я  не  робею.  Авось
как-нибудь.
     Держать Россола на спине было очень  тяжело:  ширококостный  и  высокий
Антон, несмотря на худобу, весил  еще  много.  Дзержинский,  сам  ослабевший
после  стольких  месяцев  тюремной  жизни,  сейчас,  со  своей  ношей,  едва
держался  на  ногах.  Лицо  его  покрылось  потом,  сердце  билось  неровно,
толчками. А начальство двигалось так медленно, что казалось, не будет  конца
этому стоянию в сыром полутемном коридоре с Антоном за плечами.  И  если  бы
он еще не волновался так ужасно!
     Каждого арестанта начальник тюрьмы осматривал  и  обыскивал  самолично:
на  прогулках  довольно  часто  арестанты  передавали  друг  другу   письма,
записки, даже книги, и начальник тюрьмы объявил  этому  обычаю  войну.  Пока
что он  ничего  не  нашел,  и  это  его  злило.  Если  весь  обыск  окажется
безрезультатным, начальник останется в глупом положении.
     Чем меньше оставалось необысканных арестантов, тем  больше  раздражался
начальник тюрьмы. Теперь уже Дзержинский видел его бледное выбритое лицо,  с
большим носом  и  угловатыми  бровями,  его  большой  подбородок  и  кончики
крахмального воротничка, выглядывающего из-под воротника мундира.
     Неизвестно, что произошло бы, не раскашляйся Россол  в  это  время.  Он
закашлялся так, что  отпустил  Дзержинского  и  повалился  головой  вниз  на
щербатый  каменный  пол  коридора,  внезапно  побелев  донельзя  и   потеряв
сознание. Но сосед Дзержинского, врач, успел подхватить голову Россола,  так
что он не ударился, и принял его от Дзержинского.
     Захаркин схватил врача за руку и оттащил от Россола. Врач рванул  руку.
Россол все еще кашлял. Изо рта его текла узкая струйка алой крови.
     - Все  назад,  в  строй!  -  протяжно  закричал  начальник   тюрьмы   и
расстегнул кобуру револьвера. - По местам!
     Врач в это время уже стоял на коленях возле Россола.
     Захаркин опять рванул его за плечо.
     - Отойдите, - сказал Дзержинский, - вон отсюда!
     - Ты что? - оторопело спросил Захаркин. В его руке уже был револьвер.
     - Все назад, в строй, - продолжал  кричать  начальник,  -  или  я  буду
стрелять!
     Но никакого строя уже не было. Строй внезапно сломался.  Начальник  был
в одном кольце арестантов,  его  прыщавый  помощник  в  другом,  Захаркин  в
третьем. Кто-то тонким бешеным голосом кричал:
     - Товарищи, бей палачей!
     Лицо Захаркина сделалось серым.
     - Спрячь револьвер, мерзавец, - сказал ему Дзержинский, - спрячь,  пока
тебя не убили.
     А слева несся и несся бешеный, точно пьяный, тонкий голос:
     - Бей палачей, товарищи! Бей, бей палачей...
     Но никто не был убит. И начальник, и его помощник, и  Захаркин  удрали.
Им дали уйти, и они ушли.
     - А пачему у  вас,  пазвольте  спра-асить,  -  нажимая  на  букву  "а",
говорил начальник, - пачему у вас все пуговицы аторваны? Вы что?  Правил  не
знаете? Так мы вас живо! Захаркин! Трое суток карцера ему!
     Теперь у каждого арестованного  он  находил  какой-нибудь  непорядок  в
одежде или в поведении: один не так стоял, другой посмел улыбнуться,  третий
держит руки в карманах,  четвертый  посмел  попросить  очки,  отобранные  на
допросе.
     - То есть как это отобранные?
     - Следователь отобрал у меня  очки,  чтобы  ускорить  мое  сознание,  -
говорил четвертый от Дзержинского арестант с тонким и умным лицом,  -  я  же
без очков ничего решительно не вижу. Прошу вас возвратить мне очки...
     Но начальник тюрьмы уже не слушал.  Теперь  он  увидел  Дзержинского  и
вместе со своим помощником, прыщавым молодым человеком, шел к Дзержинскому.
     - Эта что ж такое? - спрашивал он, щуря глаза. - Эта шутка или как  эта
нада понимать? Сейчас же абоим встать смирна, - вдруг крикнул он,  -  сейчас
же!
     - Мой товарищ болен, как  вам  известно,  -  сказал  Дзержинский,  -  и
стоять не может.
     - Я приказываю прекратить, - крикнул начальник, - я  приказываю  стоять
смирна!
     - Но он не может... - начал было Дзержинский.
     - Молчать!  -  багровея  и  теряя  всякую  власть  над  собой,   заорал
начальник,  -  назад  в   камеру!   Запрещаю!   Захаркин,   за   самовольное
выношение... вынесение... за самовольный вынос из камеры...
     Он вдруг запутался и забыл то, что хотел сказать, и  в  эту  секунду  в
коридоре вдруг раздался звонкий крик Россола:
     - Палач! Мы все равно тебя расстреляем! Палач!
     Арестанты, по настоянию Дзержинского,  разошлись  по  камерам.  Россола
отнесли на его лежак, врач сел с ним рядом. Тюрьма затихла.
     До вечера ждали  расправы,  но  она  так  и  не  последовала.  Захаркин
появился тише воды, ниже травы,  настолько  вдруг  вежливый,  что  в  волчок
осведомился о здоровье Россола.
     - Теперь лучше, - тоже вежливо ответил Дзержинский, - благодарю вас.
     Но Захаркин не отходил  от  волчка.  В  волчок  был  виден  только  его
мохнатый рот, и этот рот произнес:
     - Бывают же такие болезни...
     На это Дзержинский не нашелся, что ответить.
     К ночи Россол  окончательно  пришел  в  себя.  Худое  лицо  его  совсем
осунулось и приняло  голубоватый  оттенок,  темные  глаза  завалились,  губы
запеклись.
     - Здорово  мы  с  тобой  погуляли,  Яцек?  -  спросил  он,  старательно
улыбаясь.
     - Завтра погуляем, - невозмутимо ответил Дзержинский.
     - Ты думаешь?
     - Уверен.
     Он стоял перед лежащим Россолом - стройный, высокий, и такая  спокойная
сила исходила от него, что Россол поверил: да, завтра они обязательно  будут
гулять, ничто не может помешать этому решению, они во что  бы  то  ни  стало
будут гулять.
     Эту ночь, впервые за много месяцев,  Россол  спал  спокойно,  а  наутро
Дзержинский, как ни в чем не бывало, помог ему одеться,  и,  когда  Захаркин
отворил дверь в коридор и объявил прогулку, он поднял  Россола  на  плечи  и
стал с ним в шеренгу арестантов.
     Начальника тюрьмы не было,  со  вчерашнего  дня  его  никто  не  видел.
Захаркин же сделал такой вид, что ему нет никакого дела ни до  Дзержинского,
ни до его ноши, ни до чего решительно, кроме самой прогулки. Да и  вообще  в
лица арестантам он не смотрел, а смотрел вниз и покрикивал:
     - Ногу, ногу держать  как  надо!  Подобрать  кандалы!  Без  разговоров,
правое плечо вперед, по лестнице не торопись!
     Грохоча сапогами, под звон кандалов,  арестанты  двигались  коридорами,
лестницами, опять коридорами в тюремный двор.
     - Тяжело? - негромко спросил врач у Дзержинского.
     - Ничего, привыкну, - ответил Дзержинский.
     Спустились по последнему маршу лестницы, миновали последний  коридор  и
вышли на мощенный булыжником  двор.  День  стоял  солнечный,  теплый,  почти
жаркий. Еще цвели каштаны,  -  пирамидальные  белые  соцветья,  как  толстые
свечи на елке, украшали ветви. Захаркин, пятясь, бежал впереди  первой  пары
и кричал, размахивая руками, как дирижер перед полковым оркестром:
     - Соблюдай расстояние на одну протянутую руку!  Пара  от  пары  на  три
шага! Детки-соколы, соблюдай порядочек, иначе драться буду! Без разговоров!
     Но было так  хорошо,  что  даже  эти  дурацкие  возгласы  Захаркина  не
мешали.
     Пекло солнце.
     Посреди двора прогуливались и ворковали голуби.
     Тянуло ветром, настоящим весенним ветром.
     С Дзержинского ручьями лил пот,  но  он  не  замечал  этого.  Под  звон
кандалов, под грохот сотен пар сапог он слушал задыхающийся  шепот  Россола,
его восторженные, отрывочные слова:
     - Яцек, каштаны! Ты видишь, каштаны! Трава! Смотри,  между  булыжниками
пробивается. Смотри, слева, - совсем зеленая,  настоящая!  Ты  устал,  Яцек?
Тебе тяжело? Смотри, какой толстый голубь,  просто  толстяк!  Как  он  может
летать, такой толстый?
     Россол точно помолодел на несколько лет.
     И все вокруг точно помолодели  и  поглупели.  Восторженные  восклицания
неслись отовсюду:
     - Эх, жизнь!
     - Природа, одно слово.
     - Мама дорогая, солнце как зажаривает!
     - Не для вас и не для нас зажаривает.
     - Ай, погода!
     Дзержинский задыхался, глаза ему застилал туман. Он ничего  не  слышал,
кроме грохота собственного сердца и того, что шептал ему в ухо Россол.
     "Только бы не упасть, -  думал  он,  -  только  бы  не  свалиться  тут,
посреди двора, вместе с Антоном.
     Но он не свалился. Пятнадцать минут  кончились.  Захаркин  засвистел  и
подал команду разойтись по  камерам.  Дзержинскому  еще  предстояло  поднять
Антона на четвертый этаж и пронести по коридорам...
     Каждый день теперь он выносил Россола на прогулку.
     За лето он  очень  испортил  себе  сердце.  Но  разве  он  когда-нибудь
обращал внимание на такие пустяки!
     Передают, что про него кто-то сказал так:
     "Если бы Дзержинский за всю свою сознательную жизнь  не  сделал  ничего
другого, кроме того, что он сделал для Россола, то и тогда люди должны  были
бы поставить ему памятник".

     Вечером Дзержинского перевели из общей камеры в третий этаж.  Тут  были
одиночки, но из-за переполнения всей тюрьмы  в  каждой  одиночке  сидело  по
двое-трое заключенных. И в этой камере койка была  уже  занята.  Вначале  он
подумал, что на койке спит один  человек  -  толстый  и  большой,  но  позже
понял, что не один большой, а два маленьких.
     Он  стал  у  кровати  и  посмотрел.  Лампа  едва  светила.  Дзержинский
открутил фитиль и наклонился над спящими. Что за черт! Это были  дети,  двое
детей, укрытых гимназической шинелью. Вот так  номер!  Им  обоим  не  больше
тридцати лет. За что их упрятали сюда? Они, наверное, от  страха  плачут  по
ночам и зовут маму!
     Мальчики спали спокойно. Дзержинский сел возле столика на стул,  подпер
голову руками и задумался, глядя на спящих.  Вот  один  зачмокал  губами  во
сне. Прошло еще немного времени, и  он  улыбнулся.  Чему?  Что  ему  снится?
Наверное, что-нибудь очень хорошее и уютное, вроде  чаепития  с  папой  и  с
мамой за круглым столом. Вкусный чай с молоком и булка с маслом,  и  мама  и
папа, а самовар ворчит и поет. Хороший сон. Вот каково будет пробуждение?
     Дзержинский даже крякнул от  сострадания  и  жалости,  представив  себе
пробуждение мальчика.
     "Ну что я ему скажу, -  со  скорбью  подумал  он,  -  ну  чем  мне  ему
помочь?"
     С полчаса Дзержинский  просидел  совершенно  неподвижно,  потом  встал,
взял свой узелок с продуктами и принялся готовить ужин. Никогда  он  так  не
возился с ужином, как в этот раз,  и  все  удалось  на  славу:  и  маленькие
бутерброды с колбасой и свежим огурцом, и крутые,  аккуратно  разрезанные  и
посоленные  яйца.  Были  у  него  и  сушки  и  леденцы.  Леденцы   выглядели
необыкновенно нарядно среди всего этого царского угощения.
     Накрыв на стол, он наклонился к спящим и негромко сказал:
     - Прошу вставать! Ужин сервирован в золотом зале! Кушать подано!
     Стриженный под машинку мальчик слегка приоткрыл глаза и сонным,  теплым
взглядом окинул Дзержинского. Несколько  мгновений  он  ничего  не  понимал,
потом сел на кровати и спросил:
     - Вы новенький?
     - В каком смысле? - не понял Дзержинский.
     - Вас только что арестовали?
     - Нет, не только что. А вас?
     - Два месяца тому назад. Давайте познакомимся. Сережа!
     И он подал Дзержинскому теплую, после сна, руку.
     - Будите вашего товарища, - сказал Дзержинский, - будем ужинать.
     Сережа разбудил того мальчика, который улыбался  во  сне.  Этот  второй
был худеньким, с девичьим румянцем и длинными ресницами.
     - Борис Войтехович, - представился он.
     На еду мальчики смотрели горящими глазами, но ели очень  мало,  видимо,
стеснялись. Дзержинский  посоветовал  есть  вовсю.  Тогда  Борис  Войтехович
сказал:
     - Мы не можем объедать вас, товарищ, потому что нам нечем  ответить  на
вашу любезность. - И живо добавил: - Впрочем, я съем еще пол-яичка.  Видимо,
организм требует белков.
     Мальчики оказались очень милыми, живыми и  простыми.  Борис  Войтехович
любил говорить такие слова,  как  "организм",  "миссис",  "идея"  и  "начало
начал", а  Сережа  был  обладателем  отличной  коллекции  марок,  в  которой
имелась  даже  такая  редкость,   как   Мальта   юбилейная.   Что   это   за
"юбилейная", - Феликс Эдмундович не знал, но Сережа говорил о  ней  с  таким
огнем в глазах, что Дзержинский сделал вид, будто Мальта юбилейная  поразила
и его.
     За  разговорами  о  революции  и  о  Гегеле  (Боря,  несмотря  на  свои
шестнадцать  лет,  уже  пробовал  читать  Гегеля)  время  летело  незаметно.
Говорили до полуночи, а к полуночи Дзержинский перевел разговор на крокет  и
на плавание. Своим необыкновенным чутьем он понял, что мальчики находятся  в
том страшном нервном возбуждении, которое в любую секунду  может  прорваться
слезами, и перевел "умный" разговор на совсем иные  темы.  И  хотя  мальчики
уснули довольно спокойно, тем не менее ночью он слышал, как  плакал  Сережа,
и сердце его разрывалось от жалости к  этому  маленькому  собирателю  марок,
оказавшемуся в тюрьме.
     - Вам не спится, Сережа? -  спросил  он  шепотом.  -  Здесь,  наверное,
душно?
     - Да, душно, - икая от слез, сказал Сережа.
     - Вы подышите в волчок, - посоветовал Дзержинский. - Это помогает...  -
И  негромко  добавил:  -  Ничего,  Сережа,  завтра  займемся  вашим   делом.
Расскажите-ка мне: за что вас взяли?..
     Они проговорили часа два. Шепотом Сережа рассказал их  историю.  Они  в
гимназии издают журнал. Редактор Борис  Войтехович  (ведь  он  замечательно,
замечательно  умный  человек,  ясная  голова,  аналитик  по  природе),   да,
редактор Борис, а издатель - Сережа. То есть, что значит  издатель?  Дело  в
том,  что  у  него,  у  Сережи,  недурной  почерк,  он   знает   целый   ряд
каллиграфических фокусов, и он,  так  сказать,  пишет  журнал.  Ведь  журнал
рукописный. И вот они написали статью. В этой  статье  обругали  инспектора.
Инспектора - не как индивидуум, а как индивидуалистическое начало того,  что
само по себе далеко не индивидуально. Тут Сережа запутался.
     - Я что-то не понимаю, - сказал Дзержинский.
     - И я, - сознался Сережа, - но знаете, товарищ, дело  в  том,  что  эту
статью писали вовсе не мы с Борисом, а один наш восьмиклассник. У него  брат
социал-демократ. И мы не  могли  выдать  его.  Там  ведь  не  только  насчет
инспектора, там насчет царя многое есть. Вы ведь согласны со мной,  что  мы,
как честные люди, не имели права выдать нашего товарища? И мы  сказали,  что
это мы сами написали...
     - Конечно. Но позвольте, -  сказал  Дзержинский,  -  ведь  вы  даже  не
поняли, в чем там дело?
     - Да, - согласился Сережа, - я  переписывал  статью  не  по  смыслу.  Я
просто слово за словом переписывал. Но, как честные люди, мы с Борисом  дали
клятву (о, вы не знаете, какой удивительный человек Борис!), мы с  ним  дали
клятву не выдавать...
     - Ну, вот что, милый Сережа, - перебил Дзержинский,  -  давайте  сейчас
поговорим о чем-нибудь другом, повеселее, а завтра с  утра  мы  примемся  за
ваше дело и авось поможем вам...
     Утром Дзержинский разбудил обоих мальчиков очень рано, несмотря на  то,
что они просили разрешить им поспать еще хоть минуточку.
     - Гимнастику, - приказал он,  -  за  два  месяца  вы  уже  пожелтели  в
тюрьме. Ну-ка! Делайте то, что буду  делать  я!  Наберите  в  себя  побольше
воздуху. Так!  Сережа,  не  стесняйтесь!  Ну!  Раз!  Вытяните  вперед  руки!
Хорошо. На корточки! Молодцом!
     Первое занятие длилось двадцать минут.
     - Завтра  займемся  подольше,  -  пригрозил  Дзержинский,  -  а  теперь
попрошу вас как следует вымыться.
     Он достал из своего узелка мыло и мочалку.
     - Вот, пожалуйста! У вас у обоих  черные  шеи.  Так  нельзя.  Настоящий
человек должен и в тюрьме оставаться человеком. Мойтесь!
     После того как мальчики  вымылись,  он  велел  им  раздеться  догола  и
растереться сырой мочалкой.
     - Холодно, - сказал Сережа.
     - Что? - спросил Дзержинский.
     Сережа не рискнул повторить и принялся за обтирание.
     - Теперь, - произнес Дзержинский,  -  теперь  мы  возьмемся  за  уборку
нашего жилья. Мы люди, а камера наша похожа на свинарник. Неужели  вы  могли
прожить в этой камере два месяца?
     Мальчики молчали.
     Через два часа с небольшим камера была убрана так, что ее  нельзя  было
узнать.
     - Ну вот, - удовлетворенно сказал Дзержинский,  -  а  теперь  мы  будем
пить чай. Хочется чаю?
     За чаем Дзержинский все время смешил мальчиков - очень комично и  очень
похоже передразнивал Сережу, как тот моется, словно  кошка  лапой.  Мальчики
хохотали,  и  им  обоим  казалось,  что   они   давным-давно   знают   этого
удивительного человека, которого судьба только вчера послала им в камеру.  И
больше всего на свете они боялись сейчас, что Дзержинского уведут от  них  и
они опять останутся вдвоем.
     После  обеда  Дзержинский  стал  против  дверного  волчка  и   принялся
стучать. Он стоял спиной к стене, смотрел в волчок  и  стучал,  а  мальчики,
открыв рты, следили за ним.
     - Товарищи, товарищи, товарищи, - стучал Феликс  Эдмундович,  -  тут  в
камере заперты два мальчика-гимназиста, оба из провинции. Передач,  денег  у
них нет:  родители  не  знают,  где  они.  Мальчики  сидят  за  политическую
шалость.  У  кого  есть  связи  с  волей,   передайте   на   волю.   Фамилии
гимназистов...
     Он стучал долго, до тех  пор,  пока  не  объяснил  все  точно  о  своих
подопечных гимназистах, потом сел за стол и начал лепить из хлебного  мякиша
шахматные фигурки. Весь день прошел в шахматной игре, в веселых  разговорах,
в рассказах Дзержинского. К вечеру мальчики устали и начали клевать  носами.
Этого главным образом и хотелось Дзержинскому. Он хотел, чтобы  они  наконец
устали, - тогда и ночь пройдет  для  них  спокойно.  Ложась,  он  с  веселой
угрозой в голосе посулил им:
     - А завтра  я  вам  закачу  такую  порцию  гимнастики,  что  вы  совсем
развеселитесь. Кстати, завтра с утра будем чистить сапоги. Тут  есть  печная
сажа, и наши сапоги просто засверкают.
     Ночью его вызвали на допрос. От скрипа ржавого замка Боря  проснулся  и
поднял голову. Увидев, что Дзержинский одевается, он толкнул Сережу,  и  оба
мальчика встали. Спросонок и от волнения их била дрожь, они сидели на  своей
койке и, широко открыв сонные глаза, смотрели  на  жандарма  с  фонарем,  на
Дзержинского, на тяжелую ржавую дверь.
     - Куда вы? - наконец спросил Боря.
     - Я скоро вернусь, - ответил Дзержинский, - вы не ждите меня.
     - А вас не переведут? - дрогнувшим голосом спросил Сережа.
     Дзержинский не знал, переведут его или нет, но ответил, что ни  в  коем
случае не переведут, и на прощание, в дверях, помахал мальчикам рукой.
     Допрашивал Дзержинского душистый ротмистр. В комнате следователя  пахло
сигарой, на  полу  лежал  большой  ковер,  окно  с  решеткой  было  завешено
портьерой.  Тут  ничего  не  должно  было  напоминать  тюрьму.  Над  креслом
ротмистра  висел  поясной  портрет  бородатого  Александра  III.  Чтобы   не
хотелось спать, следователь пил черный кофе.
     Как на прошлых допросах,  Дзержинский  не  показал  ничего.  Когда  его
спрашивали, он молчал. Да и о  чем  они  могли  разговаривать  -  надушенный
ротмистр,  розовый,  кудрявый,  сытый,  и  профессионал-революционер  Феликс
Эдмундович Дзержинский?
     Тикали часы, потрескивали дрова в  камине;  офицер  ходил  по  комнате,
сложив руки за спиной, позванивая шпорами.
     - Неужели вам не надоела тюрьма? - спросил вдруг ротмистр, близко  стоя
к Дзержинскому и подрагивая коленкой, - неужели вам не хочется на волю?
     Дзержинский молчал.
     - И есть вам нужно получше, - бархатным голосом  продолжал  жандарм.  -
Поглядите на себя,  какой  вы  бледный  и  измученный.  Вам  нужны  молочные
продукты, свежая зелень, может быть, пивные дрожжи...
     Дзержинский медленно поднял голову и коротко взглянул  в  розовое  лицо
ротмистра. Страшная ненависть пылала в его прекрасных глазах, и  этого  огня
так испугался ротмистр, что даже отступил на шаг.
     - Что вы? - спросил он.
     - Ничего, - сказал Дзержинский. - Имею заявление.
     Заявление? Первый раз этот арестант произносит слово  "заявление".  Что
ему нужно?
     Ротмистр сел за  стол  и  сказал,  что  слушает.  Дзержинский  еще  раз
поглядел на ротмистра, но уже иначе - так, как смотрят на вещи.
     - Дело в том, - сказал он,  -  что  здесь,  в  тюрьме,  содержатся  два
мальчика. Их держат уже два месяца, они изголодались,  измучились.  Обвинить
их не в чем. Мне хорошо известно, что если мальчики  не  будут  выпущены,  в
газетах всего мира могут появиться  статьи  о  том,  что  у  вас  содержатся
политические преступники - малыши...
     Жандарм наклонением головы дал понять, что понял слова Дзержинского.
     - Только один вопрос, - сказал он.  -  Кто  же  это  собирается  писать
отсюда в заграничные газеты?
     - На вопросы такого рода я, как вам  известно,  не  отвечаю,  -  сказал
Дзержинский.
     - И никогда не будете отвечать?
     - Никогда!
     - А после трех суток карцера?
     - Никогда.
     - А после недели?
     - Никогда.
     Теперь они стояли друг против друга - маленький,  розовый,  похожий  на
елочного ангелочка ротмистр и  тонкий,  с  пылающими  от  ненависти  глазами
Дзержинский.
     Ротмистр позвонил и  приказал  надзирателю  отправить  Дзержинского  на
неделю в карцер.
     Только через неделю он вернулся к себе  в  камеру.  Мальчики  встретили
его такими воплями  восторга,  такими  объятиями  и  прыжками,  что  у  него
задрожали губы.
     - Ну, будет вам, - говорил он, - успокойтесь, а то меня опять в  карцер
погонят за этакий шум... Тише!
     За эту неделю он совсем осунулся и пожелтел, но глаза  его  горели  тем
же удивительным огнем...
     Сели за еду, и пошли разговоры.
     Оказалось,  что  за  время  отсутствия  Дзержинского  здесь  все  время
стучали, но мальчики не поняли, в чем  дело,  и  не  ответили.  Еще  сегодня
утром стучали.
     - Значит, есть новости, - сказал Дзержинский.
     Новости, действительно, были, и хорошие: дело  мальчиков  сдвинулось  с
мертвой точки, нашелся адвокат, который завтра должен был прийти  в  камеру,
и адвокат уже дал знать родным Бори и Сережи.
     - Да, нас вызывали на допрос, - тараторил Сережа. - На нас так  стучали
кулаком, что просто ужас!  Но  я,  даю  вам  честное  и  благородное  слово,
совершенно не испугался. Подумаешь!
     За эту неделю с Сережей произошла разительная  перемена:  у  него  стал
ломаться голос. Он теперь говорил  то  басом,  то  вдруг  пускал  отчаянного
петуха, краснел, конфузился и переходил на тенор.
     - Черт знает что, - бормотал он в таких случаях, - простудился  я,  что
ли?
     - В камере было грязно, и Дзержинский опять объявил аврал: втроем  мыли
пол, стены, чистили, скребли и убирали.
     - Но  гимнастикой  мы  занимались,  -  говорил  Борис,  -  каждый  день
занимались. Правда, Сергей?
     Они никогда не называли один  другого  Сережей  или  Борей  -  называли
только полным именем или по  фамилии  и  довольно  часто  ссорились  друг  с
другом. Поссорясь, они переходили на "вы", отворачивались один от другого  и
делались нелепо вежливыми.
     Мирить их приходилось каждый день по нескольку  раз.  Дзержинского  они
слушались беспрекословно и смотрели на него влюбленными глазами.
     Теперь мальчики получали большие вкусные передачи с воли  и  объедались
до того, что Дзержинский строго приказал есть только в  положенные  для  еды
часы. Без Дзержинского они ничего не ели,  каждое  яблоко  делилось  на  три
части, и, если он отказывался от своей порции, обидам не было конца.
     Через Дзержинского вся тюрьма уже знала о  мальчиках;  многие  знали  о
том, что они  сидят  из-за  того,  что  не  выдали  товарища.  На  прогулках
мальчикам весело подмигивали, а один бородатый арестант  во  время  прогулки
подарил Борису самодельный фокус из резинки.  На  несколько  часов  мальчики
даже слегка заважничали, но потом Дзержинский занимался с  ними  алгеброй  и
как следует пробрал их за невнимательность, - важность сразу исчезла.
     Вечером в воскресенье Борис был  на  свиданье  с  отцом  и  вернулся  в
камеру с красными от слез глазами, но сияющий и довольный.
     - Нас обоих исключили из гимназии с волчьим билетом, - сказал он.  -  И
тебя, Сергей, и меня.
     У Сережи вытянулось лицо.
     - Что же мы будем делать? - спросил он.
     - Не знаю, - ответил Борис. - Но папа знаешь что мне сказал, знаешь?
     - Что?
     Борис посмотрел на  Дзержинского,  потом  на  Сережу,  потом  опять  на
Дзержинского. Глаза у Бориса блестели, на щеках играл румянец.
     - Папа сказал, - произнес Борис, - папа сказал, что  он  одобряет  наше
поведение. И мама тоже. И твоя тетя  тоже.  Они  гордятся  тем,  что  мы  не
выдали товарища. А про гимназию папа сказал:  "Очень  жаль,  конечно,  но  я
гимназии не кончал, а стал человеком..."
     Борис повернулся к Дзержинскому.
     - Теперь папа вот  что  просил  вам  передать,  -  сказал  он  дрожащим
голосом, - что мы... мы все... любим вас как родного и никогда,  никогда  не
забудем.
     А еще через день мальчиков выпустили.
     Прощались долго, и Сережа ревел, как теленок, в голос.  У  двери  стоял
молодой солдат и хлопал глазами, вот странность - уходит из тюрьмы  на  волю
и ревет!
     Оба мальчика были еще в  гимназической  форме,  но  форменные  пуговицы
отпороли из гордости. И шинели теперь не застегнуть было.
     Борис долго подыскивал, что бы сказать  Дзержинскому  на  прощание,  но
ничего не придумал, тоже заплакал и обнял Феликса Эдмундовича.
     - Ну, ну, - говорил Дзержинский, - до свидания, милый мой.  Иди!  А  то
раздумают и не выпустят. Идите! Я тоже буду вас помнить.
     Он был бледнее обычного, но казался совсем спокойным.  Когда  дверь  за
мальчиками захлопнулась, Феликс Эдмундович подошел к  окну  и  долго  глядел
сквозь решетку на маленький клочок бледно-голубого неба.

     На вокзал арестантов вели  по  людным  улицам  в  ясный  погожий  день.
Только что наступила осень, да и не осень еще, а  то,  что  называют  бабьим
летом, - первые прозрачные, чуть прохладные дни с  ясным  небом,  какого  не
бывает ни  летом,  ни  осенью,  с  паутинкой,  летающей  возле  парка,  мимо
которого лежал путь арестантского этапа, с мягким, уже не жарким ветерком.
     Этап  шел  не  в  ногу,  кое-как,  арестанты   глядели   по   сторонам,
спотыкались: многие совсем отвыкли от ходьбы, от  людных,  шумных  улиц,  от
веселой, праздной уличной толпы,  от  извозчиков,  от  конки,  от  детей,  а
главное отвыкли от пространства; парк, улица, сквер - все казалось  океаном,
огромным и безбрежным, от которого кружится голова и делается  что-то  вроде
морской болезни с сердцебиением, с болью в глазах.
     Никто почти не слушал команд  начальника  этапа  -  глупого  бородатого
офицера с  близорукими,  бараньими  глазами;  никто  не  замечал  конвойных,
шагавших с шашками наголо; никто  не  замечал  на  мостовой  луж  от  дождя,
выпавшего ночью, - все брели, как пьяные.
     Серые, обросшие бородами, плохо и грязно одетые, с  мешками,  корзинами
и баулами, со связками книг, тяжело и  неумело  шагая  в  колонне,  тащились
арестанты к вокзалу.
     Глупый начальник конвоя, перепутав  маршрут,  вел  колонну  по  главным
улицам города, через театральную площадь,  мимо  сквера,  в  котором  играли
дети,  мимо  дорогих  магазинов,  мимо  особняков  с  огромными  зеркальными
стеклами окон, - вел тем путем, которым никогда не  водят  арестантов,  теми
кварталами, жители которых вовсе не желают знать, что на свете  есть  этапы,
казни, ссылки и разное иное в этом роде - неприятнее и тяжелое.
     И арестанты чувствовали: тем, что их  ведут  здесь,  нарушается  некая,
раз навсегда установленная благопристойность жизни,  что  этап  одним  своим
видом - голодные, тяжелые взгляды, небритые бороды, связки баранок в  руках,
шаг вразброд - напоминает этим особнякам и нарядным праздным людям и  дамам,
выходящим из магазинов, что не все уже раз навсегда  устроено  и  определено
на земле, что есть еще люди, которые за все разочтутся сполна и  заплатят  и
получат по счетам.
     Чем дальше шел путь, тем лучше  становилось  настроение  у  арестантов.
Многим хотелось петь, и кто-то  в  колонне  до  того  осмелел,  что  затянул
тихонечко песню, которую очень любил Дзержинский:
                        Ночь темна, лови минуты,
                        Но стена тюрьмы крепка...
     На певца зашикали свои же, он замолчал.
     - Весь бы  день  так  шагать,  -  мечтательно  сказал  шедший  рядом  с
Дзержинским политический Тимофеев. - Шел бы и шел,  -  верно?  Как  все-таки
мало человеку надо, для того чтобы чувствовать себя счастливым.
     Дзержинский молчал. Ему не хотелось  разговаривать.  Он  смотрел  перед
собой на дорогу, покрытую сверкающими лужицами от ночного  дождя,  на  дома,
на деревья, на скачущих рядом с конвойными ребятишек и думал о том,  сколько
еще предстоит ему таких этапов, тюрем, арестов, одиночек,  допросов,  прежде
чем осуществится та мечта, которой он посвятил всю свою жизнь.
     - Слушать мою команду! - кричал офицер. - Держать ногу, ножку!
     Но никто его не слушал, кроме уличных мальчишек, бежавших возле этапа.
     Центральная  часть  города  кончилась,  и  теперь  колонна   арестантов
вступила  в  рабочее  предместье,  расположенное  неподалеку   от   вокзала.
Подождали  у  шлагбаума  и  завернули   к   низким   одноэтажным   строениям
железнодорожных  складов.  Совсем  неподалеку  был  тот   участок   товарной
станции, куда подавались тюремные вагоны для перевозки арестантов.
     И вот, когда голова колонны поравнялась  с  первым  складом,  пустым  и
темным, из широких дверей его вышел  человек  в  низко  насаженном  картузе,
поднял кверху руку и звонким, громким голосом крикнул:
     - Товарищи, мы вас помним! Да здравствует наше великое дело! Ура!
     Колонна на мгновение задержалась, задние  наступали  на  передних,  все
кричали "ура", а из темного склада уже гремели  слова  песни,  которую  пели
тогда все:
                        С тобою одна нам дорога:
                        Как ты, мы по тюрьмам сгнием...
     - Молчать! - кричал срывающимся голосом начальник конвоя.  -  Запрещаю!
Рота...
     Но за словами песни рота ничего не  слышала  или  делала  вид,  что  не
слышит. Да и какая это была рота! А печальная песня все  гремела  и  гремела
над этапом, над складами, над далекими железнодорожными путями:
                        Как ты, мы, быть может, послужим
                        Лишь почвой для новых людей,
                        Лишь грозным пророчеством новым
                        Грядущих и доблестных дней...
     Несколько конвойных во главе  с  офицером,  размахивая  сверкающими  на
солнце саблями, бросились к складу, но, разумеется,  никого  уже  не  нашли.
Склад имел вторую дверь и даже не дверь, а целые ворота.
     До  самой  посадки  в  вагоны  этап  обсуждал  случившееся.  Люди  были
растроганы, у многих на глазах блестели слезы. Говорили о песне,  вспоминали
ее слова.
     - А мне, знаете ли, не нравится, - сказал Тимофеев,  -  вот  эти  слова
мне решительно не нравятся, не согласен я с ними:
                        Как ты, мы, быть может, послужим
                        Лишь почвой для новых людей...
     Не хочу я быть почвой. Я и сам еще сумею дожить до хорошей жизни.
     Заспорили.
     - В семнадцатом году будет революция, - сказал Дзержинский, - я в  этом
уверен. Кто хочет - иду на любое пари!
     - Прекратить  разговорчики!  -  заорал,  выйдя  из  себя,  незадачливый
начальник конвоя. - Базар, а не арестанты.
     В ответ кто-то мяукнул кошкой.  Начальник  живо  обернулся  и  сердитым
голосом крикнул:
     - Я вам  плох,  так  на  дорогу  получите  другого,  мерзавцы!  Он  вам
покажет...
     "Другой" действительно сразу же "показал".
     При посадке запретил  даже  перешептываться,  мальчишку  беспаспортного
ударил в ухо, старика политического так толкнул в грудь,  что  тот  чуть  не
свалился с площадки вагона на рельсы.
     К тому же этот "другой" был нетрезв, от  него  пахло  коньяком,  он  не
очень твердо держался на ногах.
     - Я вам покажу манифестации, - говорил он,  стоя  у  подножки  вонючего
тюремного вагона и пересчитывая арестантов, - вы у меня  попляшете,  господа
равенство и братство. Вы у меня поговорите!
     Когда  все  наконец  разместились  в  душном,  с  решетками  на  окнах,
тюремном вагоне, когда заняты были все  полки  и  даже  места  на  полу  под
сиденьями, вошел начальник, уже совсем пьяный, и запинаясь произнес:
     - Вот что, господа марксиды,  -  это  значило  марксисты,  -  и  прочая
вшивая команда! Чтобы мне ни-ни! Понятно? Чтобы  ехать  без  единого  звука!
Никаких разговорчиков, речей и бесед. Если что замечу...
     Погрозил кулаком, затянутым в перчатку, выкатил пьяные глаза  и,  гремя
шпорами, ушел.
     Но даже этот пьяный и грубый  тюремщик  не  смог  испортить  настроения
людям, только что совершившим такую великолепную  прогулку  по  городу.  Все
были веселы, всем хотелось разговаривать, вспоминать,  как  их  встречали  и
провожали у складов, какие были  деревья  в  парке,  как  блестели  лужи  на
мостовой, как кричали мальчишки в сквере...
     А поезд уже мчался лесами  и  перелесками,  с  грохотом  проносился  по
мостам, выл, минуя без остановок маленькие станции,  гремел  на  стрелках  и
рельсовых стыках. Многие из арестантов  стояли  у  окон,  сгрудившись  возле
решеток, смотрели на тихие, уже скошенные луга, на желтые  сжатые  поля,  на
белые, чистые стволы берез,  на  болотца,  проносящиеся  под  яркими  лучами
солнца. Смотрели с грустью, с тоской.
     Вот недалеко от полотна  железной  дороги  стоят  и  жуют  свою  жвачку
пестрые коровы...
     Вот на двух таратайках проехала компания - с песней и гармошкой...
     Вот провинциальная станция, по перрону гуляют девушки в белых  платьях,
гимназист, два офицера...
     Перрон остался позади, поезд миновал кладбище и уже мчится через  тихую
осеннюю рощу...
     Там,  на  станции,  живут,  разговаривают,  смеются  люди,  гуляют  над
речкой, пьют чай на дачной террасе, слышат детские голоса, вечерами  смотрят
на небо, полное звезд, а тут по вагону  прогуливается  тупой,  самодовольный
жандарм и покрикивает:
     - Рра-азговорчики! А ну, отойти от окон! Эй ты, борода в  очках,  топай
от окна! Живо!
     И "борода в очках"  -  доктор  наук,  почетный  и  действительный  член
многих иностранных академий - безмолвно отходит от окна и  тихонько  садится
на край скамьи,  рядом  с  уголовным  поездным  вором  Терехой,  наглецом  и
нахалом, который хорошо платит жандармам  и  решительно  никого  не  боится,
кроме Дзержинского.
     А поезд все мчится  и  мчится  дальше  и  дальше  на  северо-восток,  и
кажется, что никогда  не  будет  конца  этим  рельсам,  тюремным  вагонам  с
решетками  на  окнах,  каторжным  централам,  пересыльным   тюрьмам,   звону
кандалов, тюремщикам...
     Самое плохое в тюрьме, или на  этапе,  или  на  каторге  -  это  тоска,
которая внезапно со страшной силой поражает людей. Нет ничего  ужаснее  этой
тюремной тяжелой тоски, тоски по родным и близким людям, тоски по детям,  по
свободе, по друзьям, по небу, по людным улицам.
     Такая тоска начинается, как эпидемия.
     Заболевает один человек и заражает всех.
     Тогда люди, мужественные и бесстрашные на  воле,  не  боящиеся  ничего,
даже смерти, часами, днями, сутками лежат  неподвижно  где-нибудь  в  темном
углу камеры, под нарами, молчат, вспоминают, с ненавистью  прислушиваются  к
звукам тюремной жизни, к голосам  товарищей  по  камере,  утирают  ненароком
выкатившуюся на глаза скупую горячую слезу и думают, думают, думают...
     А эпидемия хватает все новые и новые жертвы.
     Вслед  за  одним   заболевшим   заболевает   другой:   сначала   тяжело
задумывается, потом не спит ночь, потом  перестает  разговаривать,  отвечать
на вопросы, есть.
     Ходит по камере из угла в угол, молчит, желтеет.
     Потом заболевает еще человек, еще, и через некоторое время больны  все,
вся камера, или почти все. Здоровым остается  только  самый  сильный,  самый
спокойный, самый терпеливый и лучше всех знающий коварные  штуки  и  шуточки
тюрьмы. Этому человеку очень трудно прежде  всего  потому,  что  ему  самому
очень   хочется   заболеть.   Так   хочется   забыть   об   этой   проклятой
действительности  с  решетками,  тошнотворным  запахом  карболки,  баландой,
надзирателями, так  хочется  перенестись  мыслями  домой,  на  свободу,  так
хочется сладко, с болью  поплакать,  пожалеть  себя,  свою  молодость,  свою
жизнь... Но нельзя. Стоит  распуститься  один  только  раз  -  и  все  будет
кончено. Обыкновенная российская тюрьма покажется  сущим  адом,  силы  будут
расшатаны и подорваны, расклеятся нервы. Настоящий арестант  должен  держать
себя в руках и быть оптимистом, иначе  можно  не  выдержать,  не  дожить  до
революции, свихнуться, глупо и бессмысленно  умереть  в  тюрьме.  А  умер  -
только и угодил...
     В свое время в одиночке Дзержинский тяжело переболел  этой  болезнью  и
шутя говорил потом, что раз навсегда стал к  ней  невосприимчивым,  но  зато
отлично изучил ее  симптомы,  то,  что  ей  предшествует,  первые  признаки,
развитие, кризис, выздоровление, различные формы  осложнений,  а  главное  -
способы и методы лечения.
     Основным методом лечения  он  считал  борьбу,  постоянную,  никогда  не
прекращающуюся борьбу, борьбу с палачами и тюремщиками за права  арестантов,
за те жалкие крохи прав, на которые посягала тюремная администрация,  борьбу
за право на прогулку, борьбу за вежливое обращение,  борьбу  за  собственное
здоровье,  за  гимнастику,  борьбу  за  книги,  чтобы  годы  заключения   не
пропадали даром, ту борьбу,  которая  не  позволяет  слабеть  духу  и  телу,
которая держит в вечном напряжении нервы,  которая  заставляет  быть  всегда
настороже...
     "Только  в  постоянной   борьбе,   -   думал   Дзержинский,   -   может
профессионал-революционер не ослабеть в тюрьме, не  раскиснуть,  не  сдаться
на милость победителя, никогда никого не милующего, кроме предателей".
     Неутомимый, вечно напряженный, он всегда побеждал в борьбе и любил  это
слово. Словом "борьба" он начал свою сознательную жизнь; борясь и  побеждая,
он рос сам и помогал расти другим.
     После оживленных улиц города, после проводов у склада, после  суетливой
посадки в вагоны и после первых часов пути настроение у  арестованных  стало
падать. Обилие впечатлений, картины воли,  проносящиеся  за  окнами,  ветер,
бьющий в окна даже сквозь решетки, запах сырого леса, овраги и  луга  -  все
то, что арестанты обозначают одним коротким словом "свобода", утомило  людей
до крайности; ослабевшие,  надорванные  нервы  после  короткого  возбуждения
внезапно сдали, и вагон, в котором  еще  недавно  было  шумно  и  оживленно,
замолк. У окон больше не стоял никто: жандарм отогнал всех.
     Старый профессор, которого жандарм давеча  назвал  "бородой  в  очках",
безжизненно глядя в окошко, тоскливо и мрачно хмурился. Тот самый  Тимофеев,
который  так  недавно  чувствовал   себя   совершенно   счастливым,   сидел,
отвернувшись в угол, и, когда Дзержинский его окликнул, не  отозвался,  хотя
и не спал. Даже вор Тереха и тот приуныл, зевал раз  за  разом  и  с  тоской
произносил:
     - Господи,  Варвара-великомученица,  ну  и  жизнь  зеленая!   Хоть   бы
крушение, что ли, или всемирный потоп...
     - Ты бы, всемирный потоп, подвинулся,  -  сухо  сказал  Дзержинский.  -
Профессору сидеть негде.
     Тереха  с  неудовольствием  подвинулся,  вынул   из   кармана   коробку
монпансье, съел с хрустом конфетку и угостил жандарма.
     Дзержинский подсел ближе к Тимофееву и взял его за плечо.
     - Спишь?
     - Нет, - вяло ответил Тимофеев, - так, думаю.
     - О чем?
     - В  Африку  хочу,  -  кисло  улыбаясь,  сказал  Тимофеев  и   поправил
пенсне, - надоело все, к черту. Поеду в Африку; там, говорят, Нил есть, а  в
Ниле крокодилы. Убью крокодила...
     Дзержинский молча выслушал, потом сказал:
     - Напрасно ты, Петя, поддаешься. Ты ведь не  об  Африке  думаешь,  а  о
жене, о дочке, о каторжной тюрьме. Верно? Не думай. Не  надо.  Смотри,  весь
вагон раскис. Если мы с  тобой  скулить  начнем,  что  ж  это  будет?  Давай
расшевелим их всех. Хочешь? Мне подручный нужен, я один не справлюсь.  Идет?
Только начать, а там...
     Подошел жандарм с конфеткой во рту и крикнул свое любимое:
     - Разговорчики! А ну, замолчать!
     - Нельзя разговаривать? - спросил Дзержинский.
     - А ты не знаешь?
     - Он не знает, он не тутошний, -  подхалимским  голосом  промолвил  вор
Тереха и засмеялся.
     У Дзержинского вдруг заблестели глаза.
     - Прошу вас, господин жандарм, мне не тыкать, - сказал он.  -  Я  этого
не люблю...
     Жандарм попробовал перебить Дзержинского, но тот вдруг так  прикрикнул,
что задремавший было старик профессор вздрогнул на своей скамейке.
     - Слушать, когда с вами  разговаривают!  Вы  должны  по  всем  тюремным
правилам обращаться к заключенным на "вы", а не на "ты".  Если  вы  посмеете
тыкнуть еще один раз...
     - То господин профессор, - подхватил Тимофеев, - напишет  своему  дяде,
великому князю, в Петербург, и вы будете уволены с позором...
     Профессор попробовал было пуститься в объяснения, но Тимофеев  наступил
ему на ногу, и профессор наконец догадался, что молодежь что-то затеяла.
     В вагоне стало оживленно и шумно. Кое-кто проснулся и подошел  поближе,
кто-то пустил слух о том, что  начинается  "волынка",  кто-то  сообщил,  что
жандарму уже попало.
     Жандарм, молодой и еще не умудренный тюремным опытом, все  принимал  на
веру. Сердитый бородатый профессор мог и в самом деле оказаться  племянником
великого князя, тыкать, действительно, не следовало, грубить разрешалось  не
всем; мало ли бывает: вдруг  старик  -  директор  банка,  укравший  миллион;
такой арестант все может, даже начальника тюрьмы снять с должности.
     Пока  жандарм  краснел  и  бледнел,  в  испуге  косясь  на  профессора,
Тимофеев крутил на пальце пенсне и скучным голосом читал ему нотацию о  том,
как надлежит себя вести в дальнейшем. Выходило  так,  что,  для  того  чтобы
загладить свои грехи, жандарму следовало в  дальнейшем  во  всем  решительно
повиноваться арестантам и совершенно беспрекословно их слушаться.
     - А теперь мы будем петь, - произнес в заключение Тимофеев, - и  ты  уж
сделай милость, братец,  не  мешай  нам.  Господин  профессор  любит  пение,
разговаривать нам по инструкции не следует, так что, сам понимаешь... Иди  к
себе в отделение, а мы уж сами как-нибудь без тебя...
     И он сделал величественный жест рукой.
     Жандарм попробовал было возразить, что петь не полагается и что ему  за
это может нагореть по первое число, но его уже никто не слушал.  Дзержинский
тенором начал песню:
                        Ночь темна, лови минуты,
                        Но стена тюрьмы крепка,
                        У ворот ее замкнуты
                        Два железные замка...
     Первыми  подхватили  песню  профессор  и  Тимофеев.  У  профессора  был
густой, сочный бас, у Тимофеева баритон, но полное отсутствие  слуха,  такое
отсутствие, что арестанты потребовали от него,  чтобы  он  замолчал,  вместо
него пели другие:
                        Чуть дрожит вдоль коридора
                        Огонек сторожевой,
                        И звенит о шпору шпорой,
                        Жить скучая, часовой...
     Песня была мало знакома арестантам,  очень  грустная,  старая  тюремная
песня. Дальше в ней рассказывалось о том, как заключенный  просит  часового,
чтобы тот притворился, будто уснул, тогда он убежит. Часовой  отвечает,  что
он сделал бы это, но что он боится не смерти от пули, а боится батожья:
                        Отдадут под суд военный
                        Да сквозь строй как проведут, -
                        Только труп окровавленный
                        На тележке увезут...
     До этого места  жандарм  слушал  песню  довольно  спокойно,  не  совсем
понимая, в чем тут дело, но здесь внезапно понял  и  испугался,  что  своими
ушами слушает такое. А Дзержинский пел:
                        Шепот смолк... Все тихо снова...
                        Где-то бог подаст приют.
                        То ль схоронят здесь живого,
                        То ль на каторгу ушлют...
                        Будет вечно цепь надета,
                        Да начальство станет бить...
                        Ни ножа, ни пистолета...
                        И конца нет сколько жить...
     Тут жандарм не выдержал и, придерживая рукою саблю,  пошел  к  тамбуру,
чтобы пробраться в другой вагон, к начальнику конвоя.  Его  ухода  никто  не
заметил. Народ распелся, развеселился. Пели "Не  осенний  мелкий  дождичек",
пели  "Колодников",  "Замучен  тяжелой   неволей",   "В   пустынных   степях
Забайкалья"...
     По-прежнему запевал Дзержинский, но подхватывал песню весь вагон:
                        Поют про широкие степи,
                        Про дикую волю поют...
                        День меркнет все боле. А цепи
                        Дорогу метут да метут...
     Бесконечно печальный, могучий и сильный напев рвался прочь  из  вагона,
и люди, стоявшие возле окон, видели, как прислушивался народ на  полустанке,
на котором остановился поезд, как повернулись головы к поющему  вагону,  как
многие  стали  махать  шапками.  Но  тотчас  же  раздался  свисток  главного
кондуктора, поезд увели с полустанка раньше чем полагалось.
                        Что, борцы, затянемте песню,
                        Забудем лихую беду.
                        Уж, видно, такая невзгода
                        Написана нам на роду.
     Дзержинский заметил, что вор Тереха ушел из того отделения,  в  котором
сидели они, и через минуту заметил, что жандарм тоже  исчез.  Жандарм  пошел
жаловаться, а вор Тереха унес ноги подальше от греха.
     В это время громыхнула входная дверь, и  по  вагону  разнесся  тяжелый,
пьяный голос начальника конвоя:
     - Эт-та что т-такое? Эт-та что такое, я позволю  себе  спросить.  Эт-та
как же надо понимать?
     Расталкивая сильными пьяными  руками  людей,  мордастый,  с  совершенно
бессмысленным  выражением  глаз,  он  вплотную   подошел   к   Дзержинскому,
остановился перед ним и, покачиваясь на нетвердых ногах, спросил:
     - Эт-та кто же поет?
     От него несло перегаром и  луком,  он  тяжело  дышал,  ему  не  хватало
воздуха, он напился в своем вагоне до  свинского  состояния,  и  поэтому  от
него можно было ждать чего угодно.
     Поезд мчался глухим густым лесом. Надвигалась ночь. Все были во  власти
этого  пьяного  негодяя.  Под  грохот  колес  он  мог  открыть  стрельбу  по
безоружным, беззащитным людям, перебить, сколько  ему  заблагорассудится,  и
потом сослаться на бунт; так случалось не раз. И руку с  короткими  толстыми
пальцами он держал на расстегнутой кобуре револьвера. А  за  спиной  у  него
стояли конвойные  с  винтовками  и  саблями.  Некоторые  из  них  были  тоже
навеселе. Но почему-то он  не  вытащил  револьвер  из  кобуры.  Может  быть,
Дзержинский стоял  слишком  близко  от  него.  И,  может  быть,  Дзержинский
нарочно  стал  так  близко,  вплотную,  лицом  к  лицу,  так   близко,   что
чувствовал,  именно  чувствовал,  а  не  видел  каждое  движение  начальника
конвоя.
     Длинные тюремные годы приучают людей к  очень  многому,  люди  понимают
друг друга с полуслова, понимают друг друга по выражению глаз, по тому,  как
человек взглянул, как повернулся, как вздрогнули у  него  губы.  Дзержинский
ничего не сказал, даже не шевельнулся, но Тимофеев понял, что нужно  делать,
и сразу сделал то, что было нужно, сделал так быстро и просто, что никто  не
заметил, даже конвойные солдаты, даже начальник конвоя.
     Тимофеев и еще один человек - крупный и  сильный  -  в  одно  мгновение
очутились между начальником конвоя и солдатами. До этой минуты начальник  не
опасался нападения с тыла - там были его люди, его солдаты, а  теперь  вдруг
он перестал чувствовать поддержку  сзади  и  обернулся.  Тимофеев  со  своим
товарищем стояли вполоборота и как бы  даже  не  видели  начальника  конвоя,
точно его и не было на свете, а  солдаты  остались  где-то  позади,  зажатые
арестантами,  растерянные,  без  начальника,  в  полутьме  вагона,  набитого
молчаливыми, враждебно настроенными людьми.
     - Эт-та что  такое?  -  еще  раз  крикнул  начальник  конвоя  и  смолк,
сообразив даже пьяными мозгами, что  сейчас  кричать  не  следует,  а  лучше
уходить. - Я вам покажу, - неуверенно произнес он, оглядываясь и  пятясь,  -
нехорошо песни петь, господа каторжане...
     Он пятился, пробиваясь к своим и расчищая  перед  собой  место  -  быть
может, для стрельбы, но  Дзержинский  угадал  его  маневр  и  пошел  за  ним
следом, не отпуская его ни на полшага от себя. А с тылу  между  солдатами  и
начальником конвоя набивалось все больше и  больше  арестантов,  солдаты  же
стояли в такой тесноте, что о стрельбе не могло быть  и  речи.  Кроме  того,
они  слышали  вокруг  себя  приглушенные  голоса,  уже  не   враждебный,   а
дружественный шепот:
     - Ребята, кому вы служите?
     - Мы ваши товарищи и братья, мы боремся за лучшую жизнь для вас  же,  а
вы хотите в нас стрелять...
     - Не верьте вашему начальнику: он палач народа...
     - Уходите  отсюда,  мы  ничего  не  делаем  дурного,   не   становитесь
палачами...
     А Дзержинский,  как  бы  невзначай,  уже  чуть  не  обнимал  начальника
конвоя, держал его за жирные локти так, чтобы он ни в  коем  случае  не  мог
начать стрельбу.
     Неподалеку  от  дверей  в  тамбурчик,  откуда  несся  грохот  и   лязг,
начальник совсем струсил: случилось  так,  что  конвойные  солдаты  вышли  в
тамбур первыми, до него, дверь за ними закрылась, и он остался один на  один
с арестантами в полутемном грохочущем вагоне.
     - Пропустить меня, - почти взвизгнул он. - Разойтись!
     Но его не  пропустили  и  не  разошлись.  Его  медленно  выталкивали  в
тамбур, и перед  собой  он  все  время  видел  бледное,  как  ему  казалось,
усмехающееся лицо Дзержинского. Это лицо было перед ним до тех пор, пока  он
не очутился за дверью  тамбура,  там,  где  стояли  его  солдаты.  Несколько
секунд еще он не мог отдышаться,  а  когда  отдышался,  хотел  ударить  хоть
солдата, но поостерегся. Их было четверо тут, в грохочущем  тамбуре,  и  кто
знает, о чем они думали...
     Через полчаса в вагон  вошел  тот  жандарм,  который  донес  начальнику
конвоя о пении арестантов. Молча он подошел  к  цинковому  баку  с  водой  и
выпустил всю воду на пол. Потом открыл краны в уборных.
     - Вы что, может быть, сошли с ума? - вежливо спросил Тимофеев.
     Жандарм со значительным и  важным  видом  покосился  на  Тимофеева,  но
ничего не ответил.
     - Послушайте, ваше превосходительство, -  воскликнул  Тимофеев,  -  вы,
кажется, и вправду рехнулись. Воду выливаете, обеда нам до сих пор не  дали,
табаку тоже. Или начальник не велел?
     - По  приказу  его  благородия  начальника  конвоя,  -  торжественно  и
многозначительно произнес  жандарм,  -  этот  вагон  назначен  на  карцерное
положение. Которые находятся здесь, есть наказанные карцером. Так что,  чего
хотели, то и получили. Поздравляю вас!
     И, нагло осклабившись, он отдал честь Тимофееву.
     Через несколько минут  в  отделении  Дзержинского  началось  совещание.
Совещались шепотом. Потом заговорил Дзержинский. Говорил он что-то  веселое,
потому что все посмеивались, слушая его.
     После совещания в вагоне стало совсем  тихо,  только  длинный  Тимофеев
ходил от человека  к  человеку,  наклонялся  и  что-то  шептал,  после  чего
обязательно слышался короткий смешок.  Так  он  поговорил  со  всеми,  кроме
Терехи.
     - Чего это вы рассказываете? - спросил Тереха, когда Тимофеев  проходил
мимо него.
     - Про тебя рассказываю, - подумав, ответил Тимофеев.
     - Что про меня? - оживился Тереха.
     - А вот, что ты доносчик и разное другое.
     Наклонившись к Терехе, он быстрым шепотом добавил:
     - Просись  в  другой  вагон.  Иначе  худо  будет.  Я   провокаторов   и
доносчиков, подсаженных начальством, видеть не могу. Понял?
     - Да, господин Тимофеев, - вскочил Тереха, - вот вам святой крест...
     Но  он  не  кончил  начатую  фразу.   Рядом   с   Тимофеевым   появился
Дзержинский.  Было  темно,  и  Тереха  не  мог  различить   выражения   лица
Дзержинского, но  от  того,  как  он  стоял,  как  он  держал  руки,  Терехе
сделалось так страшно,  что  он  забормотал  что-то  и  стал  собирать  свои
пожитки.
     Когда  поезд  начал  замедлять  ход  перед  большой  узловой  станцией,
арестанты, сидевшие и лежавшие дотоле  совершенно  неподвижно,  поднялись  и
группами стали у окон. Состав теперь был  пополнен  пассажирскими  вагонами,
товарными площадками и ледником. Несмотря на специальное  запрещение  возить
арестантов вместе с другими пассажирами, начальник конвоя, получив  от  кого
следует взятку, и притом немалую, сначала прицепил к составу два ледника  со
скоропортящимся грузом, потом вагоны с быками для боен и  наконец  несколько
пассажирских вагонов четвертого класса.
     Теперь поезд, прибывая на станцию,  не  угонялся  на  дальние  запасные
пути, а шел под погрузку или выгрузку  к  пакгаузам,  а  потом  подавался  к
перрону за пассажирами. В города ехало много учащейся молодежи  -  начинался
учебный год, - и  вагоны  четвертого  класса  вполне  устраивали  студентов,
гимназистов, курсисток.
     Обо всем  этом  какими-то  удивительными  путями  узнал  Дзержинский  и
сообщил новости товарищам. Здесь же он подал  идею  -  на  станциях  петь  у
окон.
     Как только поезд подошел к вокзалу, в отделении Дзержинского  раздалось
пение. Пел он сам, Тимофеев и старик профессор.
     За окнами шумел провинциальный перрон, толпилась молодежь,  а  здесь  у
окон пели арестанты, и хор  их  с  каждой  минутой  становился  все  мощнее,
голоса крепли, росли, рвались на волю.
                        То не соколы сизокрылые
                        Улетали в небо прочь,
                        То борцы, нам сердцу милые,
                        Убежали в эту ночь.
     - Господа, - раздалось на перроне, - тут политических везут!
     А в ответ громкая песня:
                        То борцы, нам сердцу милые,
                        Убежали в эту ночь
                        Из тюрьмы, из заточения,
                        Чтобы небо повидать,
                        Позабыть свои мучения,
                        Вольной грудью подышать!
     - Господа, - еще громче закричал чей-то молодой  голос  на  перроне,  -
господа, здесь политических везут!
     Толпа на перроне, против того  вагона,  в  котором  пели,  прибывала  с
каждым мгновением. Конопатый студент в рубашке с широким  матерчатым  поясом
послушал-послушал, потом вдруг сорвал с себя форменную фуражку,  замахал  ею
и закричал во всю силу своих здоровенных легких:
     - Привет, товарищи! Скоро грянет буря!
     Придерживая шашку, прибежал  станционный  жандарм,  старый  и  злой.  И
сразу же стал толкаться:
     - А ну, отойди! Прошу  не  скопляться!  Господин  студент,  попрошу  не
безобразничать...
     В вагон вошли несколько конвойных и помощник начальника конвоя. Губы  у
него тряслись.
     - Господа, - умоляющим голосом говорил он, - господа, -  я  прошу  вас!
Сделайте милость, господа, прекратите беспорядок!
     И пытался силой оттянуть арестантов от окошек.
     - Прочь руки, - закричал Тимофеев, - не трогать меня!
     На перроне теперь некуда было упасть яблоку. Из депо, на  ходу  обтирая
паклей руки, прибежали несколько рабочих. К  станционному  жандарму  прибыло
подкрепление. Но что могли поделать жандарм и два  сторожа  с  берданками  -
три человека против большой, все  возрастающей  толпы!  А  начальник  конвоя
спал пьяным, мертвецким сном.
     Солдаты пытались затворить окна, но из этого ничего  не  вышло:  стоило
отойти от окна, как оно тотчас же вновь открывалось.
     Теперь уже пели и в других вагонах. Все происходило,  как  в  настоящей
тюрьме, по всем правилам: "волынка" обычно начинается в одной камере,  потом
в другой и, как пожар, охватывает тюрьму. Так  было  и  тут,  с  той  только
разницей,  что  в  тюрьме,  обнесенной  высокой  стеною,  можно  "волынящих"
арестантов бить, пороть, обливать из пожарных брандспойтов струями  холодной
воды, сажать в карцер; а что  можно  сделать  тут,  когда  кругом  собралась
толпа народу, когда не то что пороть,  но  даже  дать  раз  в  ухо  -  и  то
невозможно? Да еще если  учесть,  что  начальник  конвоя  уже  пьян  и  брал
взятки, прицепляя к составу товарные и пассажирские вагоны,  а  пассажиры  -
как раз студенчество...
     Песни гремели и гремели.
     В соседнем вагоне пели "Смело, товарищи,  в  ногу",  через  вагон  пели
"Отречемся от старого мира", а  Дзержинский  уже  запевал  "Замучен  тяжелой
неволей".
     По перрону вместе с начальником  станции  метался  помощник  начальника
конвоя, умолял отправить поскорее поезд, а  начальник  станции  вежливо,  но
холодно отвечал,  что  это  невозможно,  потому  что  надо  погрузить  быков
господина Веселитского.
     - Да пропади он пропадом, ваш  Веселитский,  -  стонал  помощник.  -  В
могилу вы меня живым зарываете. Прошу вас, отправьте нас без быков!
     Но начальник станции был неумолим, и  поезд  отправился  только  в  три
часа ночи, после того, как заключенные  провели  из  своих  вагонов,  как  с
трибун, самый настоящий митинг.
     Как только поезд тронулся, в вагон к  Дзержинскому  пришел  измученный,
весь в поту помощник начальника конвоя.
     - Какие у вас претензии? - спросил он. - Почему вы устроили волынку?
     - Дайте нам пить и есть, - сказал Дзержинский.
     - Без начальника я не  могу,  -  ответил  помощник,  -  он  дурно  себя
чувствует и уснул; я не считаю возможным его будить.
     - Дурно себя чувствует, - повторил  Тимофеев,  -  ах,  скажите!  У  нас
другие сведения. Мы слышали, что ваш начальник до того  напился  водки,  что
даже "мама" сказать не может.
     В вагоне засмеялись.
     Помощник покривился и ушел.
     А в шесть часов утра  на  другой  большой  станции  повторилась  та  же
история. Студенты высыпали из своих вагонов, арестанты пели  и  митинговали.
Пассажиры уже  знали,  что  вагон  арестантов  идет  на  правах  карцера,  и
сочувствовали узникам. Рябой студент,  невыспавшийся  и  синий  на  утреннем
холоде, купил возле вокзала большой короб со спелыми яблоками  и  уговаривал
конвойных разнести яблоки арестантам. Конвойные долго не соглашались,  потом
спросили помощника начальника конвоя; он позволил, и короб втащили  в  вагон
к Дзержинскому.
     Старик, железнодорожный машинист, с желтыми прокуренными усами,  принес
из буфета несколько  пачек  папирос  "Дукат"  и  ходил  от  окна  к  окну  -
просовывал сквозь сетки папиросы по штукам, называл свою фамилию и говорил:
     - И его такая же фамилия, Горобченко. Горобченко, Владимир. Сынок  мой.
Не откажите в любезности, очень буду вам благодарен. Давно его взяли,  когда
еще  депо  наше  бастовало.  Скажите  ему,  что  папаша  здоров,  а   мамаша
преставилась. А Вера замуж вышла за кавказца и с ним уехала.  Окажите  такую
любезность. Закуривайте, пожалуйста, не стесняйтесь...
     Из окон арестантского вагона была видна пристанционная площадь,  сонные
извозчики, а чуть подальше - базар, поднятые оглобли  подвод,  яркие  платки
баб, горы помидоров на возах и горы яблок.
     В вагоне  теперь  пахло  яблоками,  табаком,  настроение  у  всех  было
хорошее, легкое. Было приятно сознавать, что жизнь на воле, там,  за  окнами
вагонов, связана с жизнью заключенных, что чужие, незнакомые люди  хлопочут,
достают папиросы, дарят яблоки. Было приятно сознавать,  что  ты  не  забыт,
что неразрывными нитями ты связан с теми, кто на свободе, и что все  это,  в
общем, так условно - воля, тюрьма!  Сегодня  человек,  ненавидящий  тиранию,
самодержавие, наивно считает себя на  свободе,  а  ночью  ввалились  к  нему
синие мундиры - и кончено, нет мнимой свободы!
     Может быть, эти люди там, за окнами, смутно чувствуют  свое  будущее  в
этих суровых, обросших бородами лицах, прильнувших к ржавым решеткам.
     И, точно отгадав мысли Дзержинского, молодая курсистка,  в  косынке  на
шее, в потертой жакетке, негромко говорит:
     - Что вы смотрите,  товарищ?  Вы  кушайте,  пожалуйста,  яблоки.  И  не
стесняйтесь! Сегодня мы вас угощаем, завтра вы нас - это все чистый  случай.
Разве я говорю неверно?
     - Верно, - улыбнулся Дзержинский.
     Ударил третий звонок,  засвистел  главный  кондуктор,  весело  и  бойко
пропел рожок стрелочника. Состав, гремя буферами, тяжело тронулся с места.
     Часа  через  два  после  этой  станции  в  вагон  неожиданно   ввалился
начальник конвоя. С перепоя он глядел волком, был мрачен  и  в  руке  держал
револьвер. Наученный горьким опытом,  он  остановился  в  дверях,  а  вперед
пропустил трех конвойных. С ним стояли двое конвойных  и  двое  жандармов  с
неприятными, напряженными лицами.
     - Стоять  смирно  и  не   шевелиться!   -   велел   начальник   конвоя,
подозрительно и злобно вглядываясь в лица арестантов. -  Теперь  вы  у  меня
попляшете!
     Неловко шагая на коротких ногах по подвижному полу вагона, он дошел  до
короба, где еще  осталось  несколько  яблок,  прищурил  глаза  с  набрякшими
почечными мешочками и спросил:
     - Кто затеял волынку? Кто повел разговоры  с  лицами,  находящимися  на
воле?   Кто   посмел   нарушить   мое   приказание   о   карцерном   режиме?
Предупреждаю, - запираться бессмысленно. Мне и так все известно.
     - Раз вам известно, то зачем вы спрашиваете? - усмехнулся Дзержинский.
     - Не твое дело, - крикнул начальник. - Понял?
     У Дзержинского дрогнуло лицо.
     - Не тыкать мне. Понял?
     И слегка двинулся к  начальнику  конвоя.  Тот  инстинктивным  движением
вскинул револьвер. Сзади звякнули затворы винтовок. Люди в вагоне замерли.
     Но  Дзержинский  спокойно  и  свободно,  точно  не   было   перед   ним
револьвера, сделал еще шаг вперед.
     - Назад, - крикнул начальник конвоя, - застрелю!
     Он отступил к стене вагона и выше  поднял  руку  с  револьвером,  будто
Дзержинский до сих пор не замечал этого револьвера.
     Дзержинский шагнул еще.
     За его спиной коротко охнул старик профессор. Это зрелище было  не  для
людей со слабыми  нервами:  один  безоружный  человек  медленно  и  спокойно
надвигается  на  восьмерых  вооруженных  людей,  идет  на  дула  винтовок  и
револьверов. И лицо, это удивительное лицо с мерцающими  светлыми  зрачками.
Но  самое  удивительное  заключалось  в  том,  что  начальник  конвоя  вдруг
струсил, испугался одного безоружного человека и закричал на весь вагон:
     - Чего вы, наконец, хотите, черт бы вас драл? Что вам надо?
     - Немедленно дайте нам все, что причитается, -  воду,  пищу,  табак,  -
сказал Дзержинский. - Немедленно.
     - Воду тебе? Пищу тебе? А если я сейчас прикажу стрелять  в  вас  всех,
как в бунтовщиков?
     Но это последнее он сказал уже только для проформы. Было видно, что  он
боится Дзержинского. И так же для проформы ответил Дзержинский:
     - Стреляйте, мы ваших угроз не боимся.  Стреляйте,  если  желаете  быть
палачами. Или стреляйте, или выполните наши требования.
     - Я вам покажу ваши требования, - ответил начальник  конвоя.  -  Я  вам
покажу такие требования, что вы больше не захотите...
     Повернулся, сунул револьвер в кобуру и ушел.
     А на следующем полустанке в вагон принесли кипяток, щи и махорку.
     До вечера обсуждался инцидент с  начальником  конвоя.  Говорили  и  при
Дзержинском и без него. Он слушал, молчал и улыбался, потом вдруг сказал:
     - Пустяки это все, вздор. Он испугался не моей силы  воли,  не  чего-то
там особенного в глазах у меня.  Он  испугался  убежденности.  Понимаете?  Я
убежден, а он нет. Он наемник,  а  я  нет.  Так  просто:  наемник  испугался
ненаемника. И потом у него  рыльце  в  пушку  с  прицепкой  этих  вагонов  с
быками. Подними он стрельбу, началось бы все-таки расследование,  докопались
бы и до этих дел. Неловко, могут со  службы  выгнать,  а  службишка  хоть  и
незавидная, но, как видите, довольно доходная, расставаться жаль. Все это  в
общем вздор и скука, надоело! Приятно только одно, что мы опять победили.
     И, повернувшись к профессору, он спросил:
     - Будем играть в домино?
     Потом, играя, сосредоточенно морщил лоб и рассеянно слушал Тимофеева.
     - Только знаете что, - говорил Тимофеев, - знаете, Феликс, что  я  хочу
вам предложить? Вы слушаете или нет?
     - Как  же   не   слушаю,   конечно,   слушаю,   -   рассеянно   ответил
Дзержинский, - как же я могу вас, дорогой мой, не слушать?
     - И тем не менее не слушаете, - продолжал Тимофеев печально. - Вы  ведь
не умеете делать  двух  дел  одновременно.  Вы  или  играете  в  козла,  или
работаете, или сражаетесь с тюремным начальством. На одну  секунду  оставьте
домино...
     - Оставьте домино, - пропел Дзержинский, - оставьте вы его...
     Тимофеев махнул рукой и отошел в сторону.
     Но когда Дзержинский кончил играть, он сел с ним рядом и, глядя  в  его
прекрасные, умные и глубокие глаза, заговорил опять.
     - Послушайте, Феликс, - сказал он, - умоляю вас, бросьте  эти  сражения
с тюремным начальством. Ну, если не  навсегда,  то  хоть  на  год,  хоть  на
полгода...
     Дзержинский улыбнулся.
     - Ну вот, вы опять улыбаетесь! - воскликнул Тимофеев.  -  Ведь  это  же
невозможно!  Поймите,  Феликс,  вас  убьют...  Или  вы  опять  скажете,  что
большевистский бог не выдаст?
     - А вы думаете - выдаст? - спросил Дзержинский.
     - А вы?
     Дзержинский  не  ответил,  смотрел  в  окно,  за  которым   проносилась
деревенька в тумане, в сумерках. Уже зажигались кое-где огни,  слабые,  чуть
брезжущие.
     - В такую пору, да еще в вагоне, да тем более в тюремном, надо петь,  -
после долгого молчания произнес Дзержинский. - Только вот что.
     И негромко запел:
                        Море яростно стонало,
                        Волны бешено рвались,
                        Волны знали, море знало...
     Через несколько минут пел уже весь вагон...
     И по голосам поющих было понятно, что  настроение  у  людей  спокойное,
уверенное, почти такое, как бывает на воле.

     Пятого января 1902 года Феликс Дзержинский был отправлен  из  Седлецкой
тюрьмы через Варшаву, Москву и  Сибирь  за  четыреста  верст  от  Якутска  в
Вилюйск, в котором по высочайшему  повелению  ему  надлежало  пробыть  ровно
пять лет.
     Путь  от  Седлецкой  тюрьмы  в  царстве  Польском  до   Александровской
центральной каторжной тюрьмы  в  селе  Александровском  Иркутской  губернии,
поблизости от реки Ангары, партия арестантов,  с  которой  шел  Дзержинский,
проделала в четыре с лишним месяца, что по тем временам считалось  скоростью
почти фантастической.
     В мае партия прибыла  в  Александровск  и  разместилась  в  пересыльном
корпусе, неподалеку от главного здания централа,  построенного  в  котловине
меж гор. Каторжная тюрьма выглядела куда печальнее, чем пересыльный  корпус,
небольшой, сложенный в лапу из крупных  сосновых  бревен,  с  двором,  чисто
выметенным и даже посыпанным песком.
     Порядки пересыльного корпуса тоже  во  многом  отличались  от  порядков
каторжной тюрьмы.  Этапникам  жилось  куда  легче,  чем  отбывающим  срок  в
централе: начальство ими  не  очень  интересовалось,  да  и  с  какой  стати
интересоваться, если сегодня этапники тут, а завтра на  каторжной  Колесухе,
или в Вилюйске, или в Качуге, или  еще  где-нибудь,  в  местах,  куда  Макар
телят не  гонял.  В  тюремных  мастерских  этапники  не  работали,  к  жизни
централа никакого отношения не имели и проводили на пересылке  свои  дни,  а
то и недели, кто как хотел: отдыхали после страшного  пути,  чинили  одежду,
обувь и набирались сил для предстоящих каторжных лет.
     Начальником централа был в то время поляк Лятоскевич,  вел  он  среднюю
линию и, как говорили про него арестанты, "жил сам и жить давал другим".
     Но в конце апреля, незадолго до прибытия  того  этапа,  с  которым  шел
Дзержинский,  положение  в  Александровской  пересыльной  круто  и  внезапно
изменилось. Причины изменения порядков толком никто не знал: одни  говорили,
что на Лятоскевича кто-то из деятелей написал в Петербург  министру  письмо;
другие  считали,  что  поводом  к  новым  крутым  порядкам  послужил  широко
задуманный побег, хоть и провалившийся, но все-таки побег;  третьи  считали,
что виновник неприятных новшеств -  старший  надзиратель  Токарев,  шкура  и
палач по натуре, которого Лятоскевич боится и который имеет над  начальником
тюрьмы какую-то власть.
     Как бы там ни было, но  к  тому  времени,  когда,  измученный  весеннею
распутицей, дождями со снегом, морозами и буранами,  всеми  адовыми  пытками
российских   каторжных   дорог,   этап   входил   в    ворота    пересыльной
Александровской тюрьмы, надеясь хоть тут перевести дух, поспать,  обсушиться
и поесть, вдруг выяснилось, что старым  порядкам  конец,  что  здесь  теперь
орудует Токарев, палач и убийца по призванию, что бани не будет, кипятку  до
утра не получить, в село даже с конвойным за покупками выйти нельзя  и,  что
самое главное, никаких разговоров и просьб:  за  разговоры  Токарев  бьет  в
лицо.
     Узнав обо всех этих печальных новостях, матрос  Шурпалькин,  осужденный
на  бессрочную  каторгу,  человек  очень  смелый  и  спокойный,  никому   не
сказавшись, сам, один, отправился из общей  камеры,  в  которой  размещались
арестанты, к Токареву в дежурку. Услышав обращение  не  по  уставу,  Токарев
молча сразу же ударил матроса тяжелой связкой ключей по лицу с такой  силой,
что рассек Шурпалькину щеку до кости. Брызнула кровь. Шурпалькин,  теряя  от
боли власть над собой, шагнул к надзирателю, но тот ударил  матроса  ключами
еще раз, и Шурпалькин упал.
     В камеру он вернулся часа через  два,  никому  не  сказал  ни  слова  и
повалился  на  нары.  При  тусклом  свете  лампешки,  коптившей   у   входа,
Дзержинский успел заметить, что с матросом, к которому он  очень  привязался
за месяцы этапного пути, неладно.
     - Шура, - позвал он.
     Матрос молчал.
     - Шура, - вторично окликнул Дзержинский матроса.
     Не дождавшись ответа, он подошел к Шурпалькину, сел возле него на  край
нар и спросил, что случилось.
     Великан матрос, вместо ответа, заплакал.
     В тюрьме люди плачут редко,  и  если  уж  плачут,  то  такими  слезами,
которых на воле не увидишь.
     Тюремные слезы - особые слезы.
     Невозможно было смотреть на этого белокурого гиганта, не  сморгнувшего,
когда ему  прочитали  смертный  приговор  с  заменой  пожизненной  каторгой,
весело посвистывающего в любых обстоятельствах жизни,  всегда  балагурящего,
всегда подшучивающего, и  вдруг  тут,  когда,  кажется,  самое  тяжелое  уже
позади...
     - Да Шура же, - позвал Дзержинский и  стал  отрывать  от  лица  матроса
ладони, которыми он закрывал свою разбитую кровоточащую щеку.
     Но матрос не шевелился.
     Наконец, попив воды, он  немного  успокоился  и  прерывающимся  голосом
стал рассказывать, как все произошло. Говорил он громко:  камера  постепенно
просыпалась, люди собирались возле Дзержинского, а матрос, все еще  плача  и
не стыдясь своих слез, уже во второй, а  потом  и  в  третий  раз  подробно,
точно жалуясь, описывал все подробности избиения.
     - Понимаешь, - говорил он, - я ничего такого даже  в  голове  не  имел.
Просто зашел тихо, мирно, думаю, спрошу у  него:  дескать,  позвольте,  ваше
благородие, господин Токарев, арестантики  обижаются  за  баню,  так  нельзя
ли... А он, он... он...
     Тут лицо матроса,  не  раз  битого  в  тюрьмах  и  в  темных  карцерах,
начинало дрожать, на глазах его выступили слезы и мелкими  круглыми  каплями
катились по щекам вниз; он заикался и, заикаясь, спрашивал:
     - Нет, главное дело - за что? Вы мне только скажите, за что? Ведь  свой
же брат, мужик, ведь это как же, а?
     Вытирая  слезы  вместе  с  кровью,  он   вдруг   начинал   ругаться   и
кощунствовать или грозился, что сейчас пойдет и задушит надзирателя,  потому
что теперь все равно, или клялся,  что  доживет  до  того  дня,  и  уж  если
доживет, то разыщет кого надо и посчитается сполна за все.
     Несколько часов провозился Дзержинский с матросом: он то  отпаивал  его
водой из ржавого жестяного чайника, то клал ему на голову мокрую тряпку,  то
силой удерживал его  на  нарах,  когда  тот  вдруг  рвался  вскочить,  найти
Токарева и задушить его на месте...
     Утром,  чувствуя  себя  совершенно  разбитым  после   бессонной   ночи,
Дзержинский собрал у себя в камере сходку политических. Пришли все, кто  был
в пересыльной, - человек пятьдесят.
     Здесь же  терлось  несколько  уголовных,  иванов,  как  их  называли  в
тюрьме. Кое-кто из них был в сговоре с конвоем и  тюремными  начальниками  -
доносили на политических.
     - Уголовные, - сказал Дзержинский, - уйдут отсюда вон. И быстро!
     Бледный Шурпалькин молча покосился на кучку уголовников,  живших  возле
печки.
     Уголовники не уходили.
     - А ну, геть витселя, - негромко, но и не тихо  произнес  Шурпалькин  и
сделал один только шаг к печке.
     Уголовники ушли, и Дзержинский объявил сходку открытой.
     Говорили минут десять, самое большее. Решено было вызвать  Лятоскевича,
предложить ему возвратить старые порядки, а главное - убрать из  пересыльной
Токарева. В случае же отказа Дзержинский предложил план восстания в  тюрьме,
до того смелый и небывалый, что некоторые даже сразу не поняли.
     - Никакой осечки тут быть не может, - говорил Дзержинский. - Все  точно
обдумано. И жертв не будет. Расчет у меня простой: Лятоскевич пуще всего  на
свете  боится  гласности  и  начальства.  Если  то,  что  я  предлагаю,   мы
осуществим, Лятоскевич должен будет пойти на все уступки по  двум  причинам:
первая причина та, что попади дело в газеты - ему надо  уходить,  да  еще  с
таким треском; вторая причина: узнает начальство по  тюремному  ведомству  -
тоже крышка, да и не только ему, а даже иркутскому губернатору. У нас  таких
историй не было,  история  прошумит  на  весь  мир,  и  они  ее  постараются
ликвидировать во что бы то ни стало мирными путями. Так или не так?
     Около часа пополудни в пересыльную явился Лятоскевич.  Разговаривать  с
ним   уполномочили   тульского   токаря   Бодрова,    славившегося    редкой
невозмутимостью,  спокойствием  и  располагающей  улыбкой  во  всех  случаях
жизни.
     Лятоскевич  молча  выслушал  Бодрова,  щелчком  сбил  с  борта  сюртука
пушинку и по пунктам ответил на все просьбы  отказами.  Каждый  отказ  он  -
вежливый и хорошо воспитанный человек - сопровождал словами о том,  что  он,
к сожалению, не  имеет  возможности,  хотя,  разумеется,  и  рад  бы,  но  в
настоящее время обстановка такова, что при всем желании он...
     Говорил он долго и скучно, а  Дзержинский  слушал  его,  низко  опустив
красивую голову, и при этом почему-то улыбался.
     Весь день до вечера Дзержинский с Шурпалькиным и с  Воропаевым,  бывшим
межевым техником, осужденным за восстание в экономии где-то на  юге  России,
подготавливали точный план действий на завтрашний  день:  ходили  по  двору,
стараясь точно выяснить расположение всех  тюремных  построек  и  пристроек,
считали, сколько где конвоя, выясняли вооружение, сигнализацию, время  смены
караулов. Работать приходилось  с  осторожностью,  с  оглядкой,  так,  чтобы
Токарев ничего не пронюхал и не заподозрил.
     К вечеру все было кончено, выверено и решено.
     Опять собралась сходка.
     Говорили шепотом.
     На этой сходке были точно распределены обязанности.
     - Ровно  в  одиннадцать  часов  всем   быть   во   дворе,   -   говорил
Дзержинский, - всем до одного человека. В одиннадцать с четвертью я  подхожу
к привратнику, разоружаю его, и это служит началом  к  всеобщему  восстанию.
Бодров к этому времени собирает уголовных, якобы по  делу,  в  камере  номер
четыре. Ровно в одиннадцать Дрозд его запирает снаружи  на  засов  вместе  с
ними и становится на дежурство возле камеры. Старшего  надзирателя  Токарева
я беру на себя. Ночью Токарев дежурит. До часу дня он будет спать у  себя  в
дежурке, у него такая привычка. Там я его и возьму.
     - Я тоже с вами, - тихо попросил матрос.
     - Ни в коем случае, Шура. Если будет хоть одна жертва, заварится  такая
каша и они нам столько крови пустят, что этого нам  никто  не  простит.  Вся
наша ставка на анекдот, на комическую историю  с  неприятными  последствиями
не для нас, а для них. Понимаете? Дальше...
     Когда сходка кончилась, он позвал Шурпалькина, обнял его  за  плечи  и,
заглянув ему в глаза, повелительно и быстро спросил:
     - Я твердо рассчитываю, что вы никого не пораните даже случайно,  Шура.
Вы ведь не собираетесь?
     Матрос с грустным видом опустил голову.
     В этот день тюрьма проснулась очень рано, гораздо раньше  обычного,  но
до побудки никто не поднялся, чтобы не возбудить подозрений у надзирателей.
     Лежали, волновались, но глаз не открывали.
     Потом пили серую бурду - кипяток, заваренный  брусничным  чаем,  жевали
мокрый тюремный хлеб и вяло переговаривались, потом вышли во  двор  валяться
на досках и судачить. Вышли не все, многие остались до времени в камерах.
     Дзержинский  сидел  неподалеку  от  ворот,  курил  махорку  и   зашивал
рубашку. Лицо его было совершенно спокойно, только глаза порою  поблескивали
из-под ресниц.
     Незадолго до назначенной минуты он встал,  потянулся,  оглядел  двор  -
все ли на местах - и ленивой походкой пошел  к  воротам,  у  которых  дремал
усатый старик стражник. Лениво шагая мимо  него,  Дзержинский  вдруг  сделал
одно короткое, еле уловимое движение, мгновенное и  точное,  после  которого
стражник очутился на земле, а подбежавшие арестанты уже вязали  ему  руки  и
снимали с него, онемевшего от страха, старый револьвер,  "селедку",  которая
не лезла из ножен, до того она заржавела, и прочую амуницию, в то время  как
другие арестанты валили и вязали конвойных и младших надзирателей...
     Ни одного крика не было слышно, ни один человек  не  успел  выстрелить,
никто толком даже не понял, в чем дело, а все уже были повязаны  кушаками  и
стояли выстроенные возле тюремной стены.
     - Все ли тут? - спросил Дзержинский, пересчитывая тюремщиков.
     - Как будто все, - сказал матрос, на обязанности которого  была  охрана
арестованных конвойных и надзирателей.
     - Так  точно,  все,  -  подтвердил  старик  стражник   со   слезящимися
глазами. - Все, как есть, ваше благородие,  кроме  его  благородия  старшего
господина Токарева. Они, то  есть  господин  Токарев,  отдыхают,  а  мы  все
туточки...
     Взяв  из  кучи  оружия,  сваленного  неподалеку,   револьвер   поновее,
Дзержинский пошел к тюрьме, возле которой  в  пристроечке  имел  обыкновение
отдыхать Токарев, уперся ногою в косяк, рванул дверь и вошел в дежурку.
     Здесь было темно. Токарев негромко посапывал в углу. Стараясь пока  что
не очень шуметь, Дзержинский сорвал одеяло, которым было  завешено  окно,  и
направил револьвер на Токарева.
     - Лежите смирно!
     Токарев молчал. Из-под красной кумачовой подушки  выглядывал  револьвер
без кобуры. Дзержинский забрал и этот револьвер.
     - Одевайтесь!
     Надзиратель долго не мог попасть ногами в штанины.
     - Это китель, - сухо сказал Дзержинский. - Брюки лежат рядом с вами.
     Токарев попробовал улыбнуться, но из  этого  ничего  не  вышло.  Вместо
улыбки на лице его проступило выражение ужаса. Он только сейчас все понял.
     - Вы меня расстреляете? - хриплым желудочным голосом спросил он.
     - Одевайтесь! - повторил Дзержинский.
     С каждой секундой Токарев зеленел все больше и больше.  Глядя  на  него
сейчас, никто бы не поверил, что этот человек способен  внушать  ужас  одним
своим  видом:  эти  обвисшие  серые  усы,  бессмысленные   глаза   навыкате,
трясущийся подбородок, руки, которые отказывались повиноваться ему. "Как  бы
он не умер еще, чего доброго! - подумал Дзержинский. - Потом отвечай!"
     - Разрешите взять деньги, - попросил Токарев.
     - Возьмите.
     - Так сказать, сбережения, - сказал Токарев  и  достал  из-под  подушки
грязный мешочек. - Имею привычку брать с собой. Детки ненадежные...
     Дзержинский отвел взгляд: Токарев  был  омерзителен  сейчас  со  своими
глазами навыкате, с мешочком, с дрожащими руками.
     Вышли во двор. Стражники и конвойные по-прежнему стояли возле стены.
     Навстречу, странно улыбаясь, двигался матрос. Он был бледнее  обычного,
спокойный, почти веселый. Токарев замедлил шаги.
     - Уйдите, Шура, - сказал Дзержинский.
     Матрос остановился, глядя на Токарева, как зачарованный.
     Токарев тоже остановился, потом отступил на шаг к  Дзержинскому,  потом
дрожащими пальцами вцепился в рукав его куртки.
     - Он вас не тронет, - сказал Дзержинский, - идите.
     - Он хочет меня убить, я знаю, отгоните его.
     - Уйдите, Шура! - крикнул Дзержинский.
     Матрос медленно отвернулся и пошел  вдоль  тюремного  забора,  в  глубь
двора. Но Токарев не двигался с места.
     - Я не пойду к стенке, - вдруг сказал он, - вы не  смеете!  Вы  за  это
ответите! Вас всех перевешают. Вы разбойники!
     Дрозд толкнул его сзади в спину. Токарев пошатнулся и  закричал.  Дрозд
толкнул во второй  раз,  Тока-рев  ткнулся  в  стену.  Теперь  он  плакал  и
выкрикивал угрозы и  ругательства.  Опять  подошел  матрос  с  папироской  в
зубах, все та же странная улыбка блуждала на его лице.
     - Беру на себя приведение казни в исполнение, -  произнес  он  довольно
громко, так, чтобы все слышали.
     - Убирайтесь отсюда, - потеряв терпение, крикнул Дзержинский. -  Сейчас
же уйдите отсюда.
     Но  было  уже  поздно:  стража  услышала  слова   матроса   и   подняла
многоголосый вой.  Кричали,  вопили,  умоляли.  Толстяк  конвойный  упал  на
колени; старик со слезящимися глазами стал хватать за ноги  Дрозда;  Токарев
лихорадочно развязывал свой мешок с деньгами, решив, видимо, откупиться...
     - Молчать! - крикнул Дзержинский. - Никто не  будет  расстрелян!  Тихо!
Сейчас откроют ворота,  и  вы  все,  не  оглядываясь,  побежите  к  главному
зданию, Бодров, открывайте! Живо!
     Ворота со скрипом отворились.
     - Токарев, вперед! - командовал Дзержинский. -  Остальные  за  ним.  Не
задерживайтесь! Шагом марш!
     Конвой и охрана не верили ни своим глазам, ни  своим  ушам.  Но  ворота
были открыты настежь.
     - Прошу покорно! - сказал вежливый Дрозд.
     Первым тронулся Токарев. Пятясь от Дзержинского, он  пошел  к  воротам.
За  ним  двинулись  остальные.  До  ворот  они   шли   медленно,   едва-едва
переставляя ватные от страха ноги, но за  воротами  силы  к  ним  вернулись.
Выйдя из острога, Токарев побежал, приседая и петляя, как заяц. Он и  теперь
думал, что арестанты будут стрелять  ему  в  спину.  Потом  он  упал,  потом
поднялся, потом опять упал. Ему казалось, что  так  он  их  обманет.  А  они
стояли в воротах и покатывались от хохота, смеялись  до  слез,  до  колик  в
животах.  Дрозд  лаял  собачкой.  Кто-то  улюлюкал  и  выл.  Кто-то   кричал
поросенком.
     А конвой все бежал и бежал между пихтами  и  елями  по  сочной  зеленой
траве, спотыкался, падал, вставал, вновь падал и петлял между  деревьями  до
тех пор, пока не исчез за холмом возле главного корпуса.
     - Закрыть  ворота,  -  приказал  Дзержинский.  -  Завалить  досками   и
бревнами. Возле главного входа в пересыльную  строить  баррикады.  Начальник
по работам Бодров.
     - Можно начинать? - спросил Бодров.
     - Начинайте, - сказал Дзержинский и подозвал к себе матроса. - Идите  в
дежурку Токарева, - произнес он, - там у него красная наволочка,  вытряхните
из нее пух и сделайте  флаг.  На  флаге  надо  написать:  "Свобода".  Только
быстро, Шура! И палку найдите подлиннее,  чтобы  флаг  был  виден  издалека.
Пускай из камер главного здания будет видно... Поняли?
     - Есть! - ответил матрос.
     В три часа пополудни над корпусом пересыльной  тюрьмы  взвился  красный
флаг  с  надписью  "Свобода".  К  этому  времени  Дзержинский,   единогласно
избранный председателем революционной тройки, открыл митинг.  В  своей  речи
он объявил, что считает  положение  внутри  тюрьмы  чрезвычайным  и  требует
абсолютной  дисциплины  и  порядка.  Уголовные,  не  желающие   повиноваться
приказам и распоряжениям революционной тройки, будут арестованы и  заключены
под стражу в камере номер один.
     - Ура! - крикнул уголовный Ципа, первый в партии подхалим и подлиза.
     Дзержинский улыбнулся. Глаза его блестели.
     В заключение своей речи он поздравил товарищей с тем, что отныне они  -
граждане самостоятельной республики, отвергающей власти и законы  Российской
империи.
     После  митинга  тройка  занялась  распределением   обязанностей   среди
граждан новой республики. Был назначен повар, его помощник,  кухонный  мужик
и начальник воды. Эту последнюю должность пришлось учредить в связи  с  тем,
что воды было немного и ее, на всякий случай, приходилось  экономить.  Потом
был  назначен  начальник  внутренней  охраны,   командующий   гарнизоном   и
командующий отдельным корпусом  уголовных.  Потом  на  совещание  пригласили
нового начальника внутренней охраны и  вместе  с  ним  выработали  поименные
списки дежурных по безопасности республики...
     В сумерки к тюрьме пришел Лятоскевич.
     - Откройте, господа, ворота, - сказал он.
     - Сейчас будет доложено тройке, - ответил дежурный.
     Лятоскевич курил сигару, смотрел на облака,  ждал.  Из  всех  щелей  на
него смотрели заключенные. Это было удивительное зрелище:  начальник  тюрьмы
просится в тюрьму, а его не пускают.
     Но он чувствовал, что на него смотрят, и вел  себя  в  общем  спокойно,
прогуливался  со  скучающим  видом,  насвистывал  из  "Цыганского   барона",
изредка поглядывал на часы. Дежурный не возвращался.
     Лятоскевич начал нервничать.
     Неподалеку за частоколом каркнула ворона, потом мяукнула  кошка,  потом
тихо и печально захрюкала свинья.
     Стараясь не обращать внимания на  эти  шутки,  Лятоскевич  прогуливался
возле ворот - десять шагов вперед, десять назад.
     Еще раз посмотрел на часы. В общем не так-то уж много  прошло  времени,
самое большее - четверть часа. Если бы только они  не  глазели  на  него  из
всех щелей!
     Теперь за частоколом закричал гусь, вслед за гусем  в  мирной  вечерней
тишине начал блеять баран. Что они хотят сказать этим блеянием, черт  бы  их
драл!
     Наконец в воротах отворился круглый волчок, в  волчке  показалось  лицо
дежурного. Дежурный сказал:
     - Просили передать, чтобы вы завтра наведались. Сегодня мы занятые.
     Это было  чудовищно  по  оскорбительности,  но  что  он  мог  ответить?
Закричать? Затопать  ногами?  Выстрелить  из  револьвера  в  этот  проклятый
волчок, из которого на него смотрело какое-то нахальное мальчишеское лицо?
     Помедлив,  Лятоскевич  произнес,   как   ему   казалось,   с   холодным
достоинством:
     - Хорошо. Я приду завтра. Но заметьте - в последний раз.
     В ответ Лятоскевичу из-за частокола длинно и глупо замычала корова.  Он
содрогнулся и зашагал прочь - близкий к обмороку, бледный как смерть.
     Ночью у него случился сердечный припадок. Лежа без подушки  на  диване,
с мокрой тряпкой на впалой волосатой груди, он  говорил  жене  прерывающимся
голосом:
     - Если об этом узнают в министерстве, я пропал. Вы понимаете?  Если  бы
они убили хоть одного надзирателя, все было  бы  иначе,  но  они  никого  не
убили и не ранили, они просто выгнали вон из  тюрьмы  всех  конвойных,  всех
стражников, всех надзирателей. Это неслыханно!  Я  конченый  человек,  Сузи!
Боже мой, что мне делать?
     Рано утром он опять притащился к воротам тюрьмы, и караульный  с  вышки
побежал доложить о нем Дзержинскому.
     - Пусть подождет, - был ответ.
     Около часа всесильный начальник  Александровского  каторжного  централа
гулял возле острога. Утро было холодное,  ветреное,  по  небу  плыли  рваные
серые тучи. Лятоскевич  мерз.  Ночью  он  получил  телеграмму  из  Иркутска.
Вице-губернатор телеграфировал о том, что  инцидент  ни  в  коем  случае  не
должен  иметь  огласки,  что  Лятоскевичу  следует  немедленно  же  войти  в
переговоры с восставшими арестантами  и  в  возможно  короткий  срок  замять
дело.
     Хорошо ему посылать депеши, - пусть бы сам попробовал замять дело.
     Он поднял воротник форменной шинели, поправил фуражку.
     Чем все это кончится, интересно знать...
     После длительного ожидания в  воротах  открылся  волчок,  и  начальнику
централа были предъявлены  требования  арестантов.  Требований  было  много.
Стоя возле ворот, Лятоскевич записывал их для памяти  в  книжку.  Переговоры
от имени тройки вел Бодров. Дзержинский по свойству своего характера  такими
делами заниматься не мог.
     - Ваши требования слишком серьезны и слишком  многочисленны  для  того,
чтобы я мог  ответить  на  них  сразу,  -  сказал  Лятоскевич.  -  Я  должен
посоветоваться и подумать.
     - Думайте, - сухо ответил Бодров.
     Опять щелкнул этот проклятый волчок.
     В тюремном дворе пели. Лятоскевич прислушался, это наверняка про него.
                        Далеко в стране Иркутской,
                        Между двух огромных скал,
                        Обнесен стеной высокой
                        Александровский централ.
     Этой песней его встретили здесь, в тюрьме, несколько лет  назад,  когда
он приехал сюда начальником централа, он слышит ее постоянно,  каждый  день,
всегда...
                        Дом большой, покрытый славой,
                        На нем вывеска висит.
                        А на ней орел двуглавый
                        Раззолоченный стоит.
                        Это, братцы, дом казенный,
                        Александровский централ,
                        А хозяин сему дому
                        Здесь и сроду не бывал.
                        Он живет в больших палатах
                        И гуляет и поет,
                        Здесь же в сереньких халатах
                        Дохнет в карцере народ.
     Еще несколько минут он простоял возле ворот, обдумывая  предложения,  и
слушал знакомую страшную песню.
                        Здесь за правду за народну,
                        За свободу кто восстал,
                        Тот начальством был отправлен
                        В Александровский централ.
                        Есть преступники большие,
                        Им не нравился закон,
                        И они за правду встали,
                        Чтоб разрушить царский трон.
     Он уже шел к дому по узкой тропинке, протоптанной меж пихт  и  елей,  а
песня догоняла его, тяжелая и грозная:
                        Отольются волку слезы,
                        Знать, царю несдобровать...
     Дома Лятоскевич хлопнул две рюмки  водки,  закусил  моченым  яблоком  и
вызвал Токарева - советоваться.
     Вечером посланный  от  Лятоскевича  объявил,  что  господин  Лятоскевич
требования заключенных может выполнить только частично.
     - Не все? - спросил Бодров.
     - Нет,  не  все.  Господин  Лятоскевич  очень  сожалеет,  но  положение
таково, что это не в его власти...
     Волчок в воротах захлопнулся.
     Ночью  жгли  во  дворе  тюрьмы  костры,  пели  песни,   читали   стихи.
Дзержинский ходил от костра к костру, улыбался  своей  печальной  улыбкой  и
прислушивался к пению. В золе пекли картошку и ели тут же,  сидя  на  земле.
Было странно, что все это в тюрьме, что за тюремной  стеной,  там,  снаружи,
стоят и дежурят тюремщики с винтовками, что  кругом  тайга,  а  не  волжские
степи, что за горою Ангара, а не Волга.
     Тучи ночью разошлись, вызвездило,  небо  было  черное,  очень  далекое;
пахло печеным  горячим  картофелем,  дымом,  войной.  Многие  из  арестантов
сидели с  оружием,  отобранным  у  конвоя,  с  револьверами,  с  саблями,  с
винтовками, и, глядя на них со стороны, можно  было  подумать,  что  это  не
запертые в остроге арестанты, а маленькая  часть  какой-то  странной  армии,
грозной, непобедимой, вечной со времен Пугачева и Разина, кусочек того,  что
все равно нельзя уничтожить, того, что было, но не исчезло,  что  есть,  что
будет, что останется...
     Дзержинский ходил  от  костра  к  костру,  грелся  у  огней,  почти  не
разговаривал. Думал ли, мечтал ли - кто знает...
     Может  быть,  рисовались  в  его  воображении  еще  неопределенные,  но
величественные контуры будущих, очень далеких лет, красногвардейские  полки,
знамена победившей революции...
     Может быть, глядя на матроса, молчаливо сидевшего у костра с  винтовкой
на коленях, он представлял себе его командиром броненосца, над которым  реет
алый флаг.
     Или видел Бодрова, невозмутимого Бодрова, с его всегдашней  улыбкой  на
крупных свежих губах,  дипломатом  страны,  в  которой  победила  революция.
Где-нибудь  на  международном  съезде   он   говорит   речь,   невозмутимый,
серьезный, спокойный, во фраке с белой грудью, с цветком в петлице,  говорит
и улыбается и смеется, и только глаза у него не смеются,  глаза  такие,  как
сейчас, когда он сидит над костром и смотрит на языки пламени, на искры,  на
клочья дыма...
     Или Дрозд, длинный Дрозд, - кем будет он?
     Или межевой техник Воропаев, осужденный на пять лет каторги за то,  что
пошел вместе с мужиками против помещика, пожелавшего отобрать у  мужиков  те
последние клочья земли, которые у них были...
     Что будет делать Воропаев, когда победит революция?
     Доживет ли?
     Увидит ли?
     Он стоял,  смотрел,  думал,  а  возле  одного  из  костров  уже  завели
плясовую, гремела песня. Длинный Дрозд плясал, а хор надрывался:
                        Не из чести, не из платы
                        Не идет мужик в солдаты -
                        Не хочет, калина, не хочет, малина!
     Утром пересыльную тюрьму окружили на всякий случай  войска,  присланные
из Иркутска.  С  наблюдательной  вышки  острога  было  видно,  как  Токарев,
улыбаясь сладкой  улыбкой,  разговаривал  с  пузатым  поручиком,  командиром
отряда, как он показывал на острог  рукою  и  что-то  старательно  объяснял.
Шурпалькин смотрел и угрюмо молчал; потом,  когда  Токарев  поднес  поручику
спичку,  чтобы  тот  закурил,  матрос  скрипнул  зубами  и  грустно   сказал
Дзержинскому:
     - Было б мне на вашу дисциплину и сознательность не сдаваться.
     - А что? - спросил Дзержинский.
     - Смотрите, как пляшет старый козел,  -  со  злобной  тоской  в  голосе
воскликнул матрос, - смотрите, до чего радуется! Разрешите, я из  винтовочки
приложусь, а?
     И винтовка мигом очутилась у него в руках.
     Увидев солдат, уголовники во главе с  Ципой  пришли  к  Дзержинскому  с
требованием сдачи на милость победителя.  Дзержинский  молча  выслушал  речь
Ципы, потом ответил:
     - Идите в камеру. Вы арестованы.
     Понурившись, уголовные ушли. Собственно, они  только  этого  и  хотели.
Быть  арестованными  -  значило  быть  ни  в  чем  не  виноватыми  в  глазах
начальства. Что ж, политические силой принудили их участвовать в восстании!
     Бодров непрерывно вел переговоры с Лятоскевичем. Волчок в  воротах  был
открыт, в двух шагах от волчка стоял Лятоскевич, сосал сигару и  торговался.
За Лятоскевичем стояли солдаты  в  белых  гимнастерках,  стыли  на  ветру  и
ждали. Перед солдатами прохаживался прихрамывающий на одну ногу офицер.
     Тройка  заседала  непрерывно.  Каждое  новое  предложение   Лятоскевича
специальный  связной  передавал  тройке,  тройка  обсуждала  и,  прежде  чем
вынести решение, собирала сходку: сходка решала окончательно.
     Настроение держалось все время решительное, боевое  и  бодрое,  связной
приносил Бодрову одни и те же постановления тройки и схода:
     - Держаться твердо, ни в чем не уступать.
     Лятоскевич с каждым часом все более заметно нервничал.
     - Я хочу говорить с вашим коноводом, - сказал он.
     - Я не знаю, о ком вы говорите, - ответил Бодров.
     - Я говорю о вашем начальнике  или  руководителе,  как  он  там  у  вас
называется... Я желаю говорить непосредственно с ним!
     - Понимаю, - ответил Бодров, - но,  к  сожалению,  ничем  не  могу  вам
помочь.  Тот,  кого  вы  имеете  в  виду,  положил  себе   за   правило   не
разговаривать с тюремщиками...
     - Ах, вот как.
     - Да, именно так.
     Теряя терпение, Лятоскевич подошел к поручику и спросил у него, что  он
думает обо всем этом деле.
     Поручик поднял на Лятоскевича злые глаза и раздельно ответил:
     - Ничего я не думаю. Я натер ногу, солдаты голодны, - кончайте скорее.
     - Да как кончить-то! - с тоской воскликнул  Лятоскевич.  -  Я  не  имею
права идти на их требования,  понимаете?  Меня  обнесли  доносом,  вмешалось
министерство, я тут ни при чем.
     - Ну, и я ни при чем, - ответил офицер. - Меня  уж  это  совершенно  не
касается.
     Лятоскевич с мольбой взглянул на него.
     - Дайте залп в воздух, - вполголоса попросил он.
     - Никак нет, не могу.
     - Почему?
     - Имею инструкцию от вице-губернатора оружия не применять!
     - Так на кой же леший вы сюда пришли?
     - По всей  вероятности,  для  психологического  устрашения,  -  ответил
поручик и отвернулся.
     Через  несколько  минут  к  острогу  подъехала   лакированная   коляска
вице-губернатора. Рядом с  вице-губернатором  сидел  сухонький,  востроносый
чиновник особых поручений, а напротив него - прокурор.
     - Ну что же это у вас тут происходит? - не  вылезая  из  коляски  и  не
подавая Лятоскевичу руки, спросил  вице-губернатор.  -  Отставки  захотелось
или как прикажете вас понимать? Вы что, батенька, с ума тут  все  посходили?
Вы что, ослепли, оглохли? Ма-алчать, я приказываю! - фальцетом закричал  он,
хотя  Лятоскевич  ничего  и  не  говорил.  -  Ма-алчать  и   исполнять   мои
приказания!
     - Слушаюсь, ваше превосходительство, - произнес Лятоскевич.
     - Приказать солдатам взять винтовки наизготовку.
     - Слушаюсь...
     - Предложить арестантам немедленно отворить ворота.
     - Слушаюсь...
     - Пойти на все их требования и немедленно, сейчас  же  прекратить  этот
позор, это безобразие... это... черт знает что такое...
     - Слушаюсь. Но разрешите, ваше превосходительство, в случае,  если  они
не согласятся, открыть огонь...
     - Что?
     Лятоскевич  повторил  свое  предложение.  Вице-губернатор  ненатурально
захохотал и пальцем покрутил возле лба.
     - Нет, батенька, этот номер  не  пройдет.  Наворотили  тут  черт  знает
каких дел с вашим тюремным ведомством, а теперь я  в  ответе.  Нет,  дорогой
мой, нет, не выйдет. Эк чего захотел, чтобы губернатор  открыл  стрельбу,  а
я, дескать, в стороне. Хитер, батюшка, да и я не менее. Прошу исполнять  мои
приказания.
     В четыре часа пополудни Лятоскевич объявил Бодрову,  что  администрация
тюрьмы принимает все  требования  арестованных  и  просит  спустить  красный
флаг, убрать баррикады и отворить ворота.
     - Передам тройке, - последовал ответ.
     Тройка и сход арестантов постановили восстание  прекратить  по  причине
полной и всесторонней победы восставших.
     - Снимите красный флаг, Шура, - сказал Дзержинский матросу.
     Матрос взглянул на него, помедлил, потом ответил с грустью в голосе:
     - Есть снять красный флаг, товарищ Феликс!
     Он ловко и быстро влез на крышу и на виду у всех снял  красный  флаг  с
шеста. Легкий вздох пронесся по толпе. Когда  матрос  спрыгнул  с  лестницы,
уголовный Ципа, попавшись ему на дороге, сладко сказал:
     - Хорошо как на душе и просторно, что мы  победили.  Правда,  Шура?  Но
флаг жалко!
     Матрос молча посмотрел на Ципу и внезапно  с  необычайной  точностью  и
аккуратностью ударил его в ухо. Ципа брякнулся оземь и  завопил,  а  матрос,
точно это его и не касалось, пошел разбирать баррикады.
     Они стояли все вместе во дворе тюрьмы, когда  заскрипели  ворота  перед
Токаревым,  Лятоскевичем  и  остальными  тюремными  чинами.  В  строю  стоял
Дзержинский, а рядом с ним, плечом к плечу, те, кто  вместе  с  ним  вынесли
всю тяжесть восстания, кто не спал эти ночи, кто не ел и не  пил  и  не  пел
песен, потому что для этого не хватало времени.
     Они стояли рядом, вплотную - Дзержинский, Шура Шурпалькин -  балтийский
матрос,  приговоренный  к  пожизненной  каторге,  тульский  токарь   Бодров,
межевой техник Воропаев,  длинный  Дрозд,  прозванный  в  тюрьмах  богом  за
невероятные побеги...
     Мимо них  по  тюремному  двору  медленно  и  осторожно  шли  тюремщики,
вооруженные до зубов,  подозрительно  оглядывающиеся,  опозоренные  три  дня
назад и жаждущие мести...
     Первым шел Токарев.
     В руке, на всякий случай, он держал револьвер  и  шел  медленно,  порою
отдавая приказания своим подручным, и те расходились от него во все  стороны
двора, к своим постам - "держать и не пущать".
     Перед  толпой  арестантов  он  задержался  на  секунду,  и  глаза   его
встретились с блистающим взглядом Дзержинского.
     - Чего...  смотришь?  -  хриплым  голосом  спросил  вдруг   матрос.   -
Знакомого нашел?
     Токарев промолчал.

     Бежать он  решил  в  Александровском  централе  вскоре  после  майского
восстания, но из этой затеи  ничего  не  вышло,  потому  что  он  заболел  и
заболел тяжело: разом сказалась  напряженная  жизнь  последних  лет  тюрьмы,
седлецкая камера с умирающим Россолом, трагические мечты  Антона  о  воле  и
главное весть о том, что  Россол  умер.  Умер  он  у  матери,  высланной  из
Варшавы в Ковно,  совсем  недавно,  на  днях.  Ничего  неожиданного  в  этом
известии не было:  чахотка  давно  приговорила  Антона,  и  ни  он  сам,  ни
Дзержинский никогда не  обманывали  себя,  но  все-таки  известие  о  смерти
самого близкого человека потрясло Дзержинского. В несколько дней он  похудел
до неузнаваемости, перестал есть, ни с  кем  не  разговаривал,  не  смеялся,
искал уединения, часами сидел совершенно неподвижно, глядел в одну  точку  и
порою потирал ладонью лоб.
     Болели глаза, знобило, не ладилось с сердцем.
     Плохо держали ноги, он едва передвигался по  камере  и  не  выходил  на
прогулки. Из разговоров с ним ничего не выходило, это был  не  тот  человек,
которого можно было "разговорить". С ним заговаривали, он  отмалчивался  или
отвечал: "да", "нет", "возможно". По глазам было видно, что он не слушает.
     Администрация  после  восстания  в  пересыльной  была   с   Дзержинским
любезна, почти предупредительна, и как только до Лятоскевича дошли  слухи  о
том, что Дзержинский заболел, он тотчас же прислал к нему фельдшера.
     Фельдшер был из породы увлекающихся дураков  и,  прописав  Дзержинскому
порошки,  предложил  гипноз,  которым  он  занимался,  по  его  словам,  как
любитель.
     - Нет, благодарю вас, -  сказал  Дзержинский,  -  это  занятие  не  для
нашего брата, ссыльного. Кому в Якутку, тому не до гипноза.
     - Очень жаль, - вздохнул фельдшер. - Я  этим  способом  пользовал  пана
Лятоскевича и довольно-таки удачно.
     Дзержинский молчал. Лысый, несмотря на молодость,  фельдшер,  с  утиным
носом и развязными манерами, был ему неприятен.
     Несколько дней Дзержинский решительно ни  с  кем  не  общался,  даже  с
Власычем, с которым сговорился вместе бежать. Лежал,  закрывшись  с  головой
тужуркой, думал, дремал. Температура у него поднялась  высоко,  взгляд  стал
острым, губы потрескались.
     Болезнь оборвалась так же внезапно, как и началась. Однажды в  сумерках
он погулял  по  коридору,  на  другой  день  вышел  на  прогулку  спокойный,
осунувшийся, но бодрый и веселый, как раньше.  Он  уже  шутил,  посмеивался,
рассказывал товарищам о том, как фельдшер собирается  лечить  его  гипнозом,
глаза смотрели спокойно и внимательно, как раньше.
     Лятоскевич после восстания сделался  необыкновенно  добрым  -  позволил
арестантам сидеть во дворе пересыльной  сколько  угодно.  Дзержинский  вовсю
пользовался этим разрешением. Целыми днями сидел  он  на  солнце,  набирался
сил,  готовясь  к  побегу,  глядел  на   прозрачное   сибирское   небо,   на
ядовито-изумрудную,  всегда  влажную  траву  под  ногами,  на  непросыхающие
болота в котловине.
     В первых числах июня этап пришел в село Качугу. Отсюда начинался  сплав
по Лене, и здесь жили многие из ссыльнопоселенцев. Власыч кое-кого знал и  в
первую  же  ночь  позвал  Дзержинского  на  совещание  к  некоему   старику,
поселенцу Руде. Руда провел тут много лет и всю свою округу исходил вдоль  и
поперек. Выслушав план Дзержинского,  он  сказал,  что  план  вздорный,  что
отсюда бежать никак нельзя, потому что расшибет бревнами.
     - Какими бревнами? - не понял Дзержинский.
     - Да на сплаве, - сказал Руда сердито. - Стукнет бревном по  челноку  -
и поминай как звали. Шутки шутите, господа.
     В комнате было человек десять  местных  старожилов,  ссыльнопоселенцев.
Многие из них провели здесь всю молодость, состарились, поседели, но  вид  у
всех был здоровый - кряжи старики. Пили чай с шанежками, круто солили,  мало
сахарили.
     - Насчет сахару у нас туго, - говорил Руда. - Вот рыбка - это  имеется,
а сахар, извините, сахар весь вышел. Да вы  кушайте,  господа,  шанежки,  не
стесняйтесь, - аппетит, я чай, имеется в избытке. И рыбки  не  угодно  ли  -
своего собственного копчения, в Питере такой ни в каком дворе не получить.
     - Мы из Варшавы, - сказал Дзержинский.
     - Позвольте, не  ваших  ли  рук  дело  в  пересыльной?  -  прищурившись
спросил Руда.
     - Республика? - усмехнулся Дзержинский. - Немного и наших рук дело.
     Косолапый,  медведеобразный  Руда  поднялся  со  своей  лавки,   тяжело
ступая, подошел к Дзержинскому и, взяв его за плечи, поставил перед собой.
     - Поляк? - спросил он.
     - Поляк, - улыбаясь ответил Дзержинский.
     - Мне говорили, что восстание  поднял  поляк,  а  фамилию  я  забыл  по
старости. Значит, ты и есть тот поляк?
     Дзержинский молчал. Щеки его слегка покраснели.
     - Он, он, - сказал Власыч. - Дзержинский  его  фамилия.  Он  и  красный
флаг поднял, он и Токарева вязал.
     Несколько мгновений Руда не  отрываясь  смотрел  в  лицо  Дзержинскому,
потом крепко обнял его и три раза поцеловал.
     - Хороший человек! Молодец! Так и надо!
     Всыпал в стакан Дзержинскому две ложки сахару и сказал:
     - Пей внакладку. Гуляем сегодня!
     Разговор, который до этого не очень вязался, стал горячим,  оживленным,
громким. Старики требовали  рассказов,  новостей,  слушали  внимательно,  со
старомодной вежливостью, поддакивали, умилялись. Выпили  один  самовар  чаю,
потом другой, потом  еще.  Руда  колдовал  у  раскаленной  печки,  пек  свои
шанежки, и чем дальше, тем вкуснее они становились. Из погреба принесли  еще
горшок сметаны, лица у людей покрылись потом.
     - Давно я так не едал, - сказал Власыч.
     - И не скоро так поешь еще, - таинственно произнес Руда.
     После полуночи, когда старики узнали все,  что  можно  было  узнать  от
новичков, разговор опять вернулся  к  теме  побега.  Старики  долго  спорили
между собою о том, как надо бежать, и даже поссорились,  да  так,  что  один
старик, которого другие звали Витей, обиделся и ушел, но за ним побежали,  и
он вернулся, так что  все  кончилось  благополучно.  Еще  выпили  самовар  и
наконец вынесли  решение:  бежать  из  Верхоленска  по  направлению  к  селу
Знаменке, - разумеется, по реке. Челнок даст в Верхоленске знакомый,  верный
человек; в путешествии - опасаться  плавучего  бревна.  В  случае  нехорошей
встречи  сказаться  купцами,  едущими  в  Якутск  по  торговой   надобности.
Купеческие фамилии: для  Дзержинского  -  Семушкин,  для  Власыча  -  Синих.
Запомнили. Семушкин и Синих.
     - Семушкин, - повторил Дзержинский.
     - Синих, - сказал Власыч.
     - А каким товаром торгуем? - спросил Дзержинский.
     Старики опять принялись гудеть и  ссориться,  и  опять  обидчивый  Витя
рассердился и пошел к дверям.
     Наконец решили: купцы Семушкин и  Синих  торгуют  мамонтовой  костью  и
едут в Якутск. Понятно?
     У Дзержинского от буйных стариков,  от  их  споров,  табаку  и  могучих
голосов уже рябило в глазах, но  принесли  еще  самовар,  и  вновь  началось
чаепитие, за которым Руда размяк и стал предлагать другим  присоединиться  к
Дзержинскому и Власычу, чтобы бежать вместе.
     - А что, - говорил он, - мы еще себя покажем. Разве нет?  Мы,  старики,
дай бог каждому, мы еще молодым фору  можем  дать,  не  правда  ли?  Поедем,
друзья, честное слово, поедем. В Петербург - и к царю.  Что,  испугался?  Не
ждал? Вот, брат, царь-государь, какие мы  старики!  Ты  нас  на  пожизненное
упек, а мы - вот они, пожаловали...
     Назад шли берегом Лены. Река шумела, было темно, тихо и  грустно.  Руда
взял Дзержинского под руку и говорил ему негромким печальным басом:
     - Вы  там  шевелитесь,  господа!  Эдак  мы  умрем,  а  революции  и  не
увидим... Вот мы тут шумим - то да се, а ведь смерть  не  за  горами.  Жалко
умирать: сидим тут столько лет, один год такой жизни по справедливости  надо
за десять считать, - разве неверно?
     Шагал Руда тяжело, под его ногами что-то трещало и ломалось, как  будто
это шел не человек, а большой сильный зверь, и в то же время жаловался,  как
будто он совсем маленький, как будто его обидели. А по тому, как  он  дышал,
было понятно, что он стар, и хоть крепок по виду,  но  нездоров,  и  что  до
революции ему не дожить.
     - Ну, что ж, прощайте, - сказал он и протянул большую горячую руку.
     - До свиданья! - ответил Дзержинский.
     - Нет уж, чего там, какое, - прогудел старик и зашагал во тьме назад.
     В этапной избе Власыч долго ворочался, не мог,  видимо,  уснуть,  потом
спросил:
     - А мы-то доживем, Феликс? Или вы спите?
     - Нет, не  сплю,  -  погодя  ответил  Дзержинский.  -  Вы  спрашиваете,
доживем ли. Но разве это и есть самое главное?  Я  думаю,  что  доживем.  Но
если бы даже и нет, разве мы могли бы жить иначе?
     Власыч ничего не ответил, только вздохнул громко.
     Все произошло так, как предсказал старик Руда.
     Верный  человек  в  Верхоленске  действительно   дал   лодку-душегубку,
выдолбленную из древесного ствола. Лодка могла поднять одного  человека,  на
крайний случай в ней могли уместиться двое,  но  уже  до  того  плотно,  что
самое ничтожное движение в челноке приводило к тому, что  вода  переливалась
через борт.
     - Шевелиться никак нельзя,  -  говорил  верный  человек,  пихая  ногой,
обутой в новый юфтовый сапог, свою душегубку.  -  Как  шевельнешься,  так  и
воды наберешься.  Понял?  И  бревна  поберегись,  бревно-плывун  при  ночной
тьмище обязательно ваш пароход  может  перевернуть.  Понял?  Теперь  запомни
место, где я челнок  захороню...  Вон  она,  дорога,  понял?  Как  с  этапки
выйдешь ночью, иди  на  церковь,  после  на  лабаз,  после  на  обчественный
колодезь. И все левой руки держись, направо не гляди. Понял?
     День был теплый. Однако верный  человек  был  в  барнаулке,  в  кожаных
штанах, в теплом шарфе.
     - Погоды хорошей на ночь не жди, - продолжал он наставлять. - Возьми  с
собой на обогрев спирту или казенного вина. Погляди вон на избы: дым  так  и
стелет до самой земли, - не то дождь  будет,  не  то  туман.  День-то  нынче
какой?
     - Четверг, - сказал Дзержинский.
     - Тяжелый день,  -  вздохнул  мужик.  -  Дело  надо  начинать  либо  во
вторник, либо в субботу... А в пятницу - нехорошо.
     Помолчали.
     Моросил  скучный  длинный  дождь.  Лена  катила  у  ног   серые   воды,
пузырящиеся от дождя. Хрипло кричали в поселке петухи.
     - Раньше  как  после  полуночи  дело  не  начинай,  -   сказал   верный
человек.  -  Слушай  церковного  сторожа,  как  он  двенадцать  пробьет   на
колокольне, помолись и выходи... Али неверующие?
     - Неверующие, - сознался Дзержинский.
     - Ваше дело.
     Вернулись в этапную избу  промокшими  и  иззябшими,  заплатили  верному
человеку деньги за душегубку и попрощались с ним.
     В сенях этапки Дзержинский столкнулся с конвойным унтер-офицером.
     - Больно много гуляете, -  сказал  унтер.  -  Не  в  Варшаве,  господин
Дзержинский. И что это за мужики к вам в гости ходят?
     Дзержинский молча вынул из кармана свидетельство от  врача  и  протянул
его унтеру. Унтер прочитал, сложил и спрятал в свою сумку.
     - Так сразу в один день два дружка и заболели, -  кривя  бледные  губы,
произнес он. - Удивительно, ей  богу,  как  это  у  нас  происходит.  А  про
верхоленского костоправа я, дайте срок, доложу, кому полагается.  Дадут  ему
припарку... Зачем остаетесь? Отдохнуть от этапа или бежать?
     - Бежать, - глядя в лицо унтеру, произнес Дзержинский, - вы  совершенно
правы - бежать!
     Ответ   произвел   желаемое   действие.   Унтер   засмеялся,   потрепал
Дзержинского по плечу и сказал:
     - Очень уж у вас характер раздражительный, господин  Дзержинский,  даже
пошутить с вами нельзя. Гордость в вас большая. Думаете, найдете  начальника
лучше меня? Не найдете, дорогой. Я еще промеж нашим братом  голубем  чистоты
считаюсь, кротким, так сказать, агнцем, а  вы  нос  воротите.  Лучше  бы  те
деньги, что вы костоправу за  ложное  свидетельство  заплатили,  нам  бы  на
мясо. И солдату хорошо, и конвойному не плохо, да  и  вы  бы  в  накладе  не
остались, ей-богу. Ну, останетесь тут следующего  этапа  ждать,  -  а  какой
толк?
     Дзержинский молчал.
     - То-то,  что  гордость  заедает,  -  продолжал  этапный.  -  Вы   все,
политики, гордые, потому уголовным жить на этапах куда просторнее. Платят  -
и сами живут, и другим жить дают. Конечно, среди  нас  тоже  есть  звери.  Я
разве спорю? Есть очень характерные, но  только  не  так  уж  много.  Давать
надо. Дадите -  и  каторга  другая  станет.  Не  узнаете!  Так-то,  господин
Дзержинский...
     На следующее утро Власыч и Дзержинский проводили  этап,  попрощались  с
товарищами, выслушали  пожелания  счастливой  удачи,  подождали,  пока  этап
тронется, и  вернулись  в  продымленную,  вонючую  избу.  До  вечера  спали,
набираясь сил для предстоящего пути, в сумерках поели  простывшей  картошки,
скользкой и противной, похлебали супу с  хлебом,  покурили.  Время  тянулось
томительно  долго,  говорить  было  решительно  не  о  чем,  обо  всем   уже
переговорили, все было ясно, кроме самого главного: выйдет  или  не  выйдет,
поймают или не поймают, - но об этом что ж говорить!
     Чтобы  не  обращать  на  себя  внимания  солдата-инвалида,  спавшего  в
сенцах, вылезли в низкое окошко в колючие кусты, поцарапались и переждали  -
не проснулся ли солдат. Потом задами, мимо сараев, проваливаясь  в  какие-то
ямы, через заборы зашагали к церковной площади.  На  Дзержинского  почему-то
вдруг напал смех, и оттого, что Власыч шипел на него, делалось еще  смешнее,
а Власыч  сердился  и  говорил,  что  это  безобразие  -  смеяться  в  такие
минуты...
     Дошли до церкви,  ветхой  и  покосившейся,  миновали  лабаз,  колодезь,
начали спускаться к реке. Чем ближе была река, тем плотнее  сгущался  туман;
теперь он стоял сплошной белой стеной...
     - Ничего не понимаю, - сказал Власыч, - куда теперь идти.
     Долго молчали, прислушивались, не залает  ли  хоть  собака.  Ничего  не
было слышно, гробовая тишина. Направо ли  идти,  налево  ли.  Тишина,  тьма,
туман. Пошли  вниз,  и  тут  начались  настоящие  мучения.  Как  найти  этот
проклятый пень, к которому давеча утром привязали лодку? Сейчас не  было  ни
пня, ни лодки. Ходили по  колени  в  воде,  мокли,  дрожали  от  холода,  от
сырости, от  волнения.  Ничего  глупее  нельзя  было  придумать,  чем  такая
история: потерять лодку, даже не отъехав от Верхоленска.
     Власыч совершенно расстроился и измучился: лодки  не  было,  точно  она
провалилась. А Дзержинский все время хохотал - до того, что даже  Власыч  не
выдержал, тоже засмеялся. И тотчас же  лодка  нашлась.  Она  была  тут,  под
самым носом, против того места, откуда они начали свои поиски.
     - Видите, - сказал Дзержинский,  -  стоило  вам  только  засмеяться,  и
лодка нашлась...
     Дзержинский сел на нос,  Власыч  взял  в  руки  весло.  Душегубка  была
одновесельная, но шла быстро и легко. Власыч  греб  довольно  ловко  -  один
взмах слева, другой справа...
     - Вы понимаете, куда мы плывем? - спросил Дзержинский.
     - Не понимаю. А вы?
     - Я решительно ничего не вижу. Даже воду перед собой не вижу.
     Так, во тьме и в тумане, плыли часа  два-три.  Один  раз  наскочили  на
мель, другой раз - на берег. Туман  по-прежнему  стоял  стеной.  Дзержинский
сидел на носу, свесившись почти к самой воде, - всматривался  до  того,  что
стало больно глазам, все ждал, что вот-вот покажется в  воде  бревно-плывун.
Наконец  показалось.   Дзержинский   схватил   его   руками,   оттолкнул   и
прислушался; было слышно, как бревно царапнуло лодку по  борту  и  с  легким
плеском отошло в сторону.
     - Есть? - спросил Власыч.
     - Есть, - ответил Дзержинский.
     Голос у него был веселый, счастливый.
     - Чему вы радуетесь? - спросил Власыч.
     - Не  знаю,  -  сказал  Дзержинский,  -  но  вы  правы  -  мне  весело.
Осторожнее! - крикнул он. - Опять бревно!  Подождите,  не  гребите,  тут  их
целая флотилия. Подождите, слышите!
     Свесившись вниз, он осторожно разгонял  перед  собой  бревна,  одно  за
другим, освобождая  путь  душегубке.  Власыч  помогал  веслом.  Бревен  было
много, у Дзержинского совершенно застыли руки от холодной воды.
     - Тут просто каша, - говорил он,  -  невозможно  выбраться.  Попробуйте
назад, Власыч!
     Наконец выбрались  и  отсюда.  Некоторое  время  лодка  шла  спокойным,
верным ходом, потом Власыч стал разгонять. Короткими  быстрыми  взмахами  он
перебрасывал весло справа налево и опять направо,  все  время  с  большею  и
большею силою загребал воду.
     - Здорово идет.
     - Здорово.
     - Могу еще поддать пару.
     - А надо ли?
     - Надо.
     - И так идем быстро.
     - Зато сколько мы потеряли времени, пока искали эту душегубку...
     - Но имейте в виду, что если мы на таком ходу влетим в бревна, я ни  за
что не отвечаю...
     На всякий случай Дзержинский грудью оперся о нос  душегубки  и  опустил
руки в воду, на случай, если вдруг на пути появится бревно.  Власыч  греб  и
тихонько посвистывал себе под нос.  Потом  что-то  треснуло,  и  Дзержинский
очутился в воде. Все  произошло  мгновенно.  Отплевываясь  и  задыхаясь,  он
схватился руками за борт душегубки, но она тут  же  с  бульканьем  пошла  ко
дну. Где-то наверху, над головой, кричал дурным голосом Власыч:
     - Держитесь, не робейте, я здесь...
     - Где - здесь?
     - Тут, над вами... Сейчас я вас  спасу,  держитесь...  Сейчас  я  найду
палку...
     Все было как во сне, - и река, и туман, и крики Власыча.
     - Наберите в себя побольше воздуха! Откликнитесь,  вы  живы?  Сейчас  я
найду палку. Плавайте, плавайте!
     Пока он кричал, Дзержинский уже понял, в чем дело:  лодка  налетела  не
на бревно, как он предполагал, а на старое уродливое дерево,  свесившееся  с
обрывистого берега к самой  воде.  Это  дерево,  в  которое  с  такой  силой
врезалась душегубка, и перевернуло ее...
     К тому  времени,  когда  Власыч  нашел  ветку,  Дзержинский  совершенно
заледенел. Взобравшись на мокрый  ствол  дерева,  он  по  стволу  дополз  до
берега и принялся бегать, чтобы  согреться.  Уже  светало.  Через  несколько
минут беглецы поняли, что выбрались они не на берег Лены,  а  на  крошечный,
посреди  реки,  остров,  на  котором  росло  несколько   сосен   да   низких
разлапистых елей.
     Власыч почти не промок: в  ту  секунду,  когда  душегубка  налетела  на
дерево, он греб стоя и, собственно говоря, налетела  не  столько  душегубка,
сколько Власыч; ему удалось сразу же уцепиться руками за  ствол  так  ловко,
что в воду он и не попал.
     Развели костер и сели греться  у  огня.  Сырой  валежник  горел  плохо,
дымил и трещал. Сидели в смолистом  дыму,  молчали.  Дзержинский,  чтобы  не
дрожать, плотно обхватил себя руками,  сидел  и  покачивался  из  стороны  в
сторону, потом не выдержал, еще раз побежал вокруг острова - греться.
     Когда совсем рассвело, Дзержинский разглядел за рекою далеко от  берега
крестьянский обоз, двигающийся по направлению  к  воде.  Пока  мужики  поили
лошадей, Дзержинский кричал, сложив ладони рупором,  чтобы  прислали  лодку,
что с людьми беда и что они за все заплатят.  Кричать  пришлось  так  долго,
что Дзержинский сорвал себе  голос,  но  мужики  в  конце  концов  поняли  и
прислали лодку, случившуюся поблизости. Когда лодка была совсем  уже  близко
от острова,  Власыч  вдруг  зашептал  Дзержинскому,  что  все  переговоры  с
мужиками будет вести он, Власыч, по той причине, что внешность  его  гораздо
более подходит к внешности купца, нежели внешность Дзержинского, что,  кроме
того, он когда-то участвовал в любительском драматическом  кружке  и  что  в
нем есть некоторые, неизвестные Дзержинскому таланты артиста.
     - Я их всех просто  вокруг  пальца  обведу,  -  шептал  он,  подмигивая
Дзержинскому одним глазом и сделав необыкновенно хитрое лицо. - Я им  такого
Силу Силыча изображу, что вы просто ахнете...
     Дзержинский с опаской поглядел на Власыча, но ничего не  сказал:  лодка
уже причалила к берегу, говорить на эти темы было поздно. Власыч же,  как-то
странно согнув ноги в коленях и подбоченясь,  пошел  навстречу  перевозчику,
восклицая по дороге ненатуральным голосом:
     - Здорово, братушка-землячок! Поклон тебе да ин до самой  матери  сырой
земли! Здравствуй, православный! И-эх, какая нас  беда  застигла  неминучая,
беда горючая...
     И он понес такой вздор, что Дзержинскому показалось:  вот  сейчас,  сию
секунду,  перевозчик  снимет  с  себя  пояс  и  молча  начнет  вязать   руки
неудачливому артисту, но... перевозчик  оказался,  по  счастью,  глухонемым.
Промэкав что-то, в  общем  довольно  почтительное  и  приветливое,  он  снял
драный треух, поклонился, подождал, пока беглецы сели в его лодку,  взмахнул
веслами. Пока плыли, Дзержинский  уговаривал  Власыча  не  переигрывать,  но
Власыч заупрямился и сказал в ответ, что Дзержинский не был любителем, а  он
был и что он  лучше  знает,  как  изображать  купца,  торгующего  мамонтовой
костью...
     Лодка врезалась в отлогую прибрежную косу,  поджидавшие  купцов  мужики
подтянули ее покрепче к берегу и низко поклонились Власычу. Едва  ступив  на
землю, Власыч торжественно перекрестился широким истовым  крестом,  стал  на
колени, земно поклонился, поцеловал песок перед  собой  и  рыдающим  голосом
провозгласил:
     - Возблагодарим  же  господа  бога  нашего,   избавителя   сладчайшего,
премилостивейшего, всеблагого...
     И раз за разом макая лоб в сырой речной песок, он начал завывать  таким
режущим уши, противным и неестественным голосом,  что  Дзержинский  едва  не
прыснул и спасся  только  тем,  что  сам  сотворил  земной  поклон,  надолго
спрятав смеющееся лицо в сочной весенней траве...
     Мужики, которых было человек семь, тоже опустились на колени,  и  скоро
над рекою поплыли торжественные звуки церковных песнопений.  Власыч  служил,
как заправский  поп,  а  мужики  почтительно  ему  внимали.  Наконец  Власыч
последний  раз  осенил  себя  и  мужиков   крестным   знамением,   вздохнул,
повернулся к мужикам красным от натуги лицом и громко сказал:
     - А теперь, братцы, я вас должен от  всего  моего  благодарного  сердца
поблагодарить за наше счастливое спасение! Спасибо, братцы!
     Обтерев  рот  рукавом,  он  обнял  и  поцеловал  сивобородого   мужика,
стоявшего впереди остальных, за  ним  поцеловал  второго,  за  этим  хромого
мужика, которого другие звали Милован. Так он  перецеловал  всех  и  каждому
при этом говорил:
     - Спаси тебя господь!
     Потом Власыч дал всем мужикам на водку очень щедро.
     Мужики громко загалдели и стали кланяться, а  Власыч  стоял  посредине,
как скала, разглаживая усы, отросшие на этапах,  и  рассказывал  историю  их
бедствия.
     Когда ехали на подводах к селу, Милован, с  которым  Дзержинский  сидел
рядом, сочувственно сказал:
     - А твой-то большак с горя малость свернулся.
     И покрутил пальцами возле лба.
     - Да уж, что уж, -  неопределенно  ответил  Дзержинский  и  отвернулся,
чтобы скрыть улыбку.
     В селе поели, обсушились, обогрелись.
     Днем выглянуло солнце, беглецы наняли подводу и отправились дальше.
     Не проехали и нескольких  верст,  как  повстречали  бричку,  в  которой
мчался какой-то полицейский  чин  в  форменной  фуражке,  с  саблей.  Спасла
фуражка, -  Дзержинский  вовремя  заметил  яркий  околыш,  крикнул  Власычу:
"Ложись!" - и сам лег на дно телеги.
     Гремя колокольцами, бричка  земского,  запряженная  тройкой  караковых,
промчалась мимо.
     И вновь подвода заскрипела немазаными осями  по  бесконечной  безлюдной
тайге.
     Вечером, подъезжая к деревне, попали в беду.
     Возле околицы стояла толпа мужиков и баб. Здесь же  были  и  ребятишки.
Стояли неподвижно, мрачные, с печальными лицами.
     - Чего они стоят? - спросил Дзержинский у возницы.
     - А кто их знает, чего они стоят, - последовал ответ.
     Придержали на минуту лошадей, пошептались, - может быть,  свернуть?  Но
сворачивать не было смысла:  если  захотят,  догонят,  -  возле  околицы  на
выгоне паслись стреноженные сытые кони; решили  ехать,  положась  на  авось.
Когда подъехали к толпе вплотную, старик, стоявший впереди всех,  рухнул  на
колени и стал просить, чтобы его  не  погубили,  не  оставили  без  родителя
малых детушек, без хозяина бабу...
     Власыч, совсем уже  приготовившийся  еще  раз  изобразить  тронувшегося
умом Силу Силыча, успел только вылезти из подводы и произнести что-то  вроде
"не  робей,  детинушка,  мы  купцы   миллионщики",   как   положение   вдруг
изменилось.
     Старик поднялся с колен, прищурился и спросил:
     - Каки таки миллионщики? Чего врать-то. Кажи  бумагу,  не  то  мигом  в
холодную сведем.
     Толпа вокруг загудела, послышались голоса:
     - Да беглые они, чего с ними вожжаться...
     - Зови сюда старосту...
     - Ездиют, иродово племя!
     Власыч бил себя в грудь, орал, но его уже не  слушали,  и  Дзержинскому
пришлось вмешаться. "Э, была не была, -  подумал  он,  -  пропадать,  так  с
музыкой!"   В   секунду   промчалось   перед   глазами   детство,   польские
паны-шляхтичи, их манера кричать на  прислугу,  все  то,  что  так  страстно
ненавидел, и он закричал и поднял над головой крепко сжатый кулак.
     - Безобразие! - по-польски  кричал  он.  -  Я  вам  покажу  задерживать
панов, государственных чиновников, вы  у  меня  узнаете,  почем  фунт  лиха,
хлопское отродье! Я к вам полк солдат приведу, вы меня век  не  забудете!  А
ну, подать мне перо и бумагу! Да живо, я промедлений не  терплю.  Кто  здесь
присутствует,  какие  фамилии?  Сейчас  всех  перепишу  на  лист  для   пана
генерал-губернатора, пан генерал-губернатор...
     Слова "генерал-губернатор"  Дзержинский  произносил  по-русски,  а  все
остальное по-польски. Ему не пришлось особенно долго кричать.  Старик  вновь
рухнул на колени и завыл, чтобы господин чиновник,  его  превосходительство,
пожалел неразумную голову старого старичка.
     Напуганный до смерти, он просил отобедать у  него  и  остановиться,  но
Дзержинский наотрез отказался и пошел ночевать  к  другому  мужику  -  менее
сытому по виду и менее хитрому. Такие всегда надежнее.
     У этого мужика, по фамилии Русских,  Дзержинский  узнал,  что  общество
ждет  возвращения  земского  начальника  и  волнуется  потому,  что  пропило
земские деньги, Власыча же и Дзержинского приняли  за  земского  начальника,
ожидаемого с часу на час. Старик, на которого накричал Дзержинский,  главный
виновник пропоя денег: он первый подал мысль о том, что  можно  как  следует
гульнуть на эти деньги.
     Посоветовались в сенях и решили в деревне не ночевать. Мало ли что...
     В конце сентября старик Руда получил у  себя  в  Качуге  посылку  из-за
границы. В посылке был  очень  хороший  чай,  сахар-песок  и  сахар-рафинад,
банка кофе и много кислого монпансье.
     Вскрывать посылку собрались все старики.
     На самом дне ящика обнаружили маленькую  записочку.  В  записочке  было
написано: "На добрую память от купцов, торгующих мамонтовой костью".
     - Удрали-таки! - закричал старик Руда. -  Это  надо  себе  представить,
удрали! Вот молодцы!
     Старикам было о чем поговорить в этот вечер.

     Из сообщения варшавского губернатора в министерство внутренних дел:
               "Согласно  сообщению  варшавского  обер-полицмейстера, что 17
          текущего   июля   из  г.Варшавы  прибудут  с  поездом  на  станцию
          Дембе-Вельке Варшавско-Брестской железной дороги члены преступного
          сообщества  под  названием  "Социал-демократы  царства Польского и
          Литвы"  в  количестве  до  70 человек для устройства в лесу имения
          Островец,  Новоминского  уезда  сходки с социалистическими целями,
          новоминский   уездный  начальник,  взяв  с  собой  эскадрон  38-го
          драгунского  Владимирского  полка,  отправился  того  же числа в 5
          часов пополудни в указанную местность, где действительно обнаружил
          собрание  неизвестных  лиц, состоящее из мужчин и женщин, которые,
          заметив   внезапное   появление  уездного  начальника  с  воинскою
          командою,  стали разбегаться во все стороны, причем было задержано
          34  мужчины  и  б  женщин,  оказавшихся жителями города Варшавы, а
          возле  места  сборища  на земле найдены прокламации революционного
          содержания, разные письма, записные книжки и револьвер. Упомянутые
          обвиняемые  подвергнуты  предварительному  задержанию на основании
          21-й статьи правил положения усиленной охраны".
     Поздней ночью  арестованных  в  лесу  пригнали  к  воротам  новоминской
тюрьмы и, после некоторого замешательства, приказали:
     - Можно курить и отдыхать.
     В ответ раздались возмущенные голоса. Лил проливной дождь, люди  устали
после тридцатипятиверстного пешего похода, была уже поздняя  ночь  -  и  вот
извольте: можно курить и отдыхать.
     - Не хотим курить и отдыхать! - кричали люди.
     - Открывайте ворота!
     - Чего тут делать под дождем, веди в тюрьму!
     - Раз арестовали, - значит, должна быть тюрьма, а не  то  мы  по  домам
пойдем.
     - В самом деле, товарищи, пойдем по домам!
     Некоторые из  арестованных  сердились,  некоторые  шутили  и  смеялись.
Предложение о том, чтобы разойтись по домам, всем  очень  понравилось,  даже
солдатам-драгунам. Высокий драгун, дремавший дотоле на  рыжей  кобыле  возле
Дзержинского, нагнулся к нему из седла и сказал:
     - Слышь ты, свобода! Давай уходи, ночь темная, вас покуда  не  считали.
Посчитают, тогда хуже уходить. Бери ноги в руки.
     Дзержинский промолчал. Лошадь словно вздохнула  и  сунулась  бархатными
губами в затылок Дзержинскому. Он дал ей кусок хлеба, купленного по дороге.
     - Балованная, чертяка, - сказал драгун,  -  набаловалась  у  меня.  Все
кушает. Щи останутся - щи кушает, каша - кашу кушает.  Свинья  прямо,  а  не
кобыла.
     Дождь пошел сильнее. Слева во  тьме  шуршали  под  дождем  темные  купы
деревьев, наверное, тот самый лес, о котором давеча говорил драгун. У  ворот
тюрьмы уездный начальник, в плаще-дождевике с поднятым капюшоном, кричал  на
смотрителя и грозился его  упечь,  и  было  слышно,  как  старик  смотритель
кашлял и отвечал: "Виноват, ваше благородие, виноват!"
     - Нету для вас местов! - сказал  драгун  Дзержинскому.  -  Бери  уходи.
Я-то стрелять не буду, хотишь забожусь?
     - Не хочу! - сказал Дзержинский.
     - Чудак  ты,  свобода,  -  сердясь  заговорил  солдат  и  совсем  низко
наклонился с седла. - Тут же до  лесу  полверсты  не  будет.  Бежи.  А  я  и
глядеть не стану. Нужно  очень.  Кобыла  моя  спит,  и  я  сам  спать  буду.
Перекрестись да и бежи.
     - Нельзя мне сейчас бежать, - сказал Дзержинский.
     - Чего нельзя?
     - Не хочу.
     - С моих рук не хотишь или с чего?
     По  голосу  драгуна  было  понятно,  что  он  и  обижен  и   рассержен.
Дзержинский негромко спросил у него, как его фамилия.  Солдат  ответил,  что
фамилия ему Перебийнос.
     - Старослужащий?
     - По четвертому году.
     - Ну вот, Перебийнос, - совсем тихо заговорил Дзержинский. -  Представь
себе, что ты с двумя-тремя новобранцами, с совсем молодыми солдатами,  попал
в бой. И вот вас окружили, но так, что ты  можешь  убежать,  а  они  -  нет.
Убежал бы?
     - Спаси боже, -  со  страхом  в  голосе  произнес  солдат.  -  Спаси  и
помилуй. Разве ж можно старому солдату убежать от молодых!
     - Вот видишь, - сказал Дзержинский. - А ты говоришь,  чтобы  я  убежал.
Нет, служба, я старослужащий, и  мне  молодых  бросать  нет  расчету!  Давай
лучше свернем табачку.
     Феликс Эдмундович вынул из кармана кисет, оторвал  себе  и  солдату  по
куску курительной бумаги и насыпал табаку.
     - Киевский, - затягиваясь, произнес драгун. - Хороший табачишко.
     Огонек самокрутки порою освещал его  лицо,  мокрое  от  дождя,  крепкие
челюсти и светлые подстриженные усы.
     Молча покурили, потом драгун тронул кобылку шпорами и отъехал во тьму.
     Через полчаса арестованных повели прочь от тюрьмы. Ни шуток,  ни  смеха
больше не было слышно. Усталые люди шли, точно спали на ходу.
     Это был удивительный случай: за недостатком мест в тюрьме  арестованных
разместили в трех халупах на Варшавской  улице.  Халупы  были  назначены  на
снос, но что из того? Здесь не было  ни  решеток  на  окнах,  ни  волчков  в
дверях, ни нар у стен, ни проклятого тюремного запаха, и это  мигом  подняло
у всех настроение. Что из того, что здесь были такие клопы, которые  жалили,
как кобры? Что из того, что протекали крыши и на полу стояли  лужи?  Что  из
того, что в этих трех халупах спасались от дождя и непогоды летучие мыши  со
всего царства Польского? Подумаешь!  Зато  здесь  можно  было  отворить  все
окна, можно было погулять в густом, поросшем бузиной и крапивой саду,  можно
зазвать во двор прохожего щенка и вдоволь подурачиться и побегать с ним...
     А главное - тут  не  было  ни  жандармов,  ни  полицейских,  ни  солдат
специальной конвойной службы. В охране стояли драгуны, а уж какие из  драгун
тюремщики, когда им стыдно арестованных веселых людей  и  стыдно  не  только
арестованных, но и местных новоминских жителей. Хорошее дело! Еще вчера  шел
драгун  по  главной  улице  городка,  бренчал  шпорами,  крутил  ус  и   так
поглядывал драгунскими своими глазами, что и  бледнели  и  краснели  местные
красавицы, а сегодня этот самый драгун, точно он и не герой, а  какая-нибудь
полицейская крыса, фараон с селедкой, отставной козы барабанщик,  ходит  под
окнами гнилой халупы и стережет. Да и было бы кого стеречь!
     Ходит драгун под окнами, путаются  шпоры  в  крапиве,  и  не  поднимает
глаз. Стыдно. Полдень, улица полна народом, люди  шепчутся,  толпятся  перед
халупами, потом смелеют, слово за слово  переговариваются  с  арестованными,
вот кто-то ради шутки швырнул в окно пучок редиски, зеленого луку,  и  пошла
писать губерния - ни проехать ни пройти!
     Как же должен вести себя драгун? Закричать, как кричат  фараоны:  осади
назад, куда прешь! Нет уж, пропадай оно пропадом,  фараоново  племя!  Драгун
на такой позор не пойдет, лучше отсидеться себе тихонько за кустом бузины  у
сараюшки, - авось  не  убегут,  а  если  и  убегут,  не  велика  беда  -  на
гауптвахте куда приятнее, чем принимать этот позор...
     Никогда, ни позже, ни раньше,  не  приходилось  Дзержинскому  сидеть  в
таких дачных условиях,  как  в  Новоминске.  И  погода  стояла  на  редкость
хорошая, и молодежь была какая-то бешено веселая, точно и  не  в  тюрьме,  и
старики какие-то легкомысленные. Никто не думал о том, что рано  или  поздно
придется перейти в настоящую тюрьму,  целыми  днями  гуляли  по  саду,  пели
вечерами песни, рассказывали смешные истории. В первый же  день  Дзержинский
собрал общее собрание в саду у кривой груши и на собрании предложил  собрать
все деньги вместе, чтобы все могли одинаково  питаться.  Деньги  сгрузили  в
студенческую фуражку  и  выбрали  сначала  казначея,  потом  эконома.  Обеды
арестованным приносили из кухмистерской...
     На этом же собрании Дзержинский сказал,  что,  пока  суд  да  дело,  он
думает открыть специальные тюремные курсы для той молодежи, которая  еще  не
нюхала пороху и  которой  неизвестно  еще,  что  предстоит  в  жизни.  Пусть
молодежь учится тюремным наукам.
     И он, улыбаясь своей милой,  немного  грустной  улыбкой,  рассказал,  о
какой науке идет речь. Курсы открылись в этот же день после обеда.
     Первая лекция была Дзержинского.  Сидя  на  пеньке  у  кривой  груши  и
покуривая  махорочную  самокрутку,  он  методично  и  подробно   рассказывал
"необстрелянной" молодежи обо всех жандармских штучках  и  уловках,  о  том,
как они угощают папироской, а потом вдруг  с  криком  и  руганью  стучат  по
столу кулаком, как грозят казнью или пожизненной каторгой, а потом  обнимают
и чуть  не  целуют,  как  прикидываются  друзьями,  желающими  арестованному
только добра; рассказывал о карцере, об одиночках, о том, как в тюрьме  надо
следить за своим здоровьем и сохранять спокойствие и присутствие духа.
     - Вот  мы  сейчас  с  вами  сидим  тут,  в  тени,  в  саду,  -  говорит
Дзержинский, - я очень понимаю, что вам и не думается  о  настоящей  тюрьме,
да и мне, поверьте, вовсе не так уж приятно портить вам настроение,  но  что
поделаешь.  Потянут  в  Варшаву,  а  там  найдется  и  настоящая  тюрьма,  и
настоящие тюремщики, не то что эти солдаты-драгуны... Вон как этот  стоит  и
слушает наши разговоры - поглядите!
     Все обернулись и увидели молодого драгуна, еще безусого.
     - Идите сюда, товарищ, - окликнул его Дзержинский, - не стесняйтесь.
     Драгун подошел ближе.
     - Ничего, - произнес он, - я себе  тут  прохаживаюсь.  Коли  начальство
нагрянет, я вам покричу. Ничего, мы тоже понимаем...
     После  вступительной  лекции  Дзержинского  другой  арестованный,   уже
поседевший в тюрьмах  человек,  приступил  к  первому  занятию  по  тюремной
гимнастике. Вначале он сказал несколько  слов  о  том,  что  такое  тюремная
гимнастика, а потом стал показывать разные приемы, изобретенные  в  тюрьмах.
Варшавский токарь Владек  играл  на  гребенке  вальс,  и  все  арестованные,
подшучивая над собственным неумением, проделывали гимнастические  упражнения
одно за другим. Было весело, и казалось, что все это шутки, что  никогда  не
будет настоящей тюрьмы  с  решетками,  карцеров,  в  которых  бегают  жирные
крысы, жестоких и тупых надзирателей...
     И только несколько человек из всех здесь  присутствовавших  знали,  что
это обязательно будет, и выбрали себе этот путь. И, глядя на  буйно  веселую
молодежь, "старики", поседевшие в тюрьмах, думали о том,  что,  может  быть,
эти уроки хоть немного облегчат молодежи будущие этапы, одиночки, каторгу.
     Третий урок был опять уроком Дзержинского.  На  этом  занятии  он  учил
новичков великому тюремному  искусству  -  искусству  перестукивания,  потом
учил писать  огромные  письма  на  листках  бумаги  величиной  со  спичечную
коробку, учил тюремным шифрам, всему тому, чем  сам  он,  несмотря  на  свою
молодость, владел в совершенстве.
     - Если мы не научимся всем  этим  штукам,  -  сказал  он  в  заключение
своего урока, - то, чего доброго, не доживем до нашей революции.
     Вечером, когда в  городском  саду  играл  духовой  оркестр  драгунского
полка и над Новоминском всходила луна, Дзержинский сидел в  старом  дровяном
сарае, который солдаты  превратили  в  караульное  помещение,  и  при  свете
керосинового фонаря  вел  разговоры  с  драгунами.  Тут  же  в  сарае  сидел
давешний знакомый Дзержинского Перебийнос,  зашивал  гимнастерку  и  слушал,
изредка вставляя свои замечания.
     Прочие  драгуны  сами  помалкивали,  но  слушали  внимательно.   Сидели
кружком в дверях сарая, чтобы сразу было видно, если придет  кто  чужой.  Но
чужих никого не было, а свой вахмистр спозаранку завалился на чердак  спать,
отдав  строжайшее  приказание  будить   только   "в   случае   чрезвычайного
происшествия".
     Из заглохшего садика  тянуло  вечернею  прохладой.  Там  порой  кричали
лягушки, иногда набегал  легкий  ветер,  и  огонь  в  фонаре  вытягивался  и
коптил, а лица людей темнели...
     Говорили о земле, о батрачестве, помещиках. Один  драгун  был  с  Дона,
другой из-под Умани, третий Казанской губернии, четвертый  из  Сибири.  Были
отовсюду и поедут потом повсюду и  развезут  по  родным  глухим  местам  эти
простые и ясные мысли. И длинная ночь под арестом не пропала даром.
     Вечером следующего дня, когда наступили сумерки и молодежь пела в  хате
грустную украинскую песню, Дзержинский опять  пришел  к  драгунам,  и  опять
начался разговор, как вчера, только разве посмелее. Говорили опять до  ночи,
но уже не в караульном помещении, а во  дворе,  под  тенью  кирпичной  стены
соседней усадьбы.
     - Вот вы нас  стережете  с  винтовками  вашими  и  шашками,  -  говорил
Дзержинский, - ходите вокруг тюрьмы да поглядываете и  думаете  небось,  что
мы в самом деле враги ваши?
     Он  говорил,  и  голос  его  звучал  печально  в  неподвижном  вечернем
воздухе, а глаза смотрели мягко и спокойно.
     - Разве мы враги, - спрашивал он, - разве  в  том,  чтобы  стегать  нас
нагайками, вы  давали  присягу?  Разве  мы  бандиты  или  убийцы?  Мы  хотим
народного счастья, хотим, чтобы вас не били ваши офицеры, хотим, чтобы  дети
ваши учились в школах,  а  жены  и  матери  не  надрывались  на  непосильной
работе. Пойдите и расскажите вашим товарищам, кто мы и что,  на  какое  дело
мы тратим свои жизни, свою молодость, свое здоровье и силы...
     Говорил  до  поздней  ночи,  а  утром  Дзержинского  вызвал   во   двор
незнакомый драгун с бледным,  обсыпанным  веснушками  лицом  и  сказал  ему,
заикаясь от волнения:
     - Так что новые заступили, ваше благородие. Перебийнос больше  пока  не
придет. Велел поклон передать.
     - Что же случилось? - спросил Дзержинский.
     - Слышно  так,  -  объяснил  солдат,  -  что  будто  народ  неподходяще
толковал  в  казарме.  И  будто  поручик  наш,  их   благородие   Гендриков,
сумлевался, кого послать в караул, и тех не  послал,  а  наших  наладил.  Но
только до нас, ваше благородие, заходить  вам  нехорошо.  Есть  у  нас  один
собака, очень вредный, Махоткин ему фамилия...
     Занятия тюремными науками шли  своим  чередом,  и,  кроме  того,  очень
часто можно было видеть, как где-нибудь в укромном углу Дзержинский  утешает
молодого, не бывшего под пулями человека и не распекает, а  именно  утешает,
старается развеселить, рассмешить,  рассказывает  что-нибудь,  а  глаза  его
улыбаются.  Иногда  он  спорил  горячо  и  страстно,  иногда   терпеливо   и
кропотливо объяснял.
     С каждым днем  люди,  которые  не  знали  его  до  тюрьмы,  все  больше
оценивали его  горячее  сердце,  его  светлый  и  точный  ум,  его  сильную,
непоколебимую волю. Его полюбили, к нему привязались.
     - Это человек, - говорили про него. - Это настоящий человек!
     Каким-то образом Перебийнос успел разболтать арестованным  о  том,  как
он  предлагал  Дзержинскому  бежать  и  почему  Дзержинский   отказался,   и
авторитет Дзержинского возрос еще больше.
     - Он остался из-за нас, -  говорила  молодежь,  -  это  наглядный  урок
товарищества.
     Молодежь, с которой  нынче  сидел  Дзержинский,  не  знала  еще  одного
обстоятельства. Она не знала ничего о том, что в те дни, когда он  занимался
с ними тюремными науками, на  воле  готовили  Дзержинскому  побег.  Об  этом
никто, кроме тех, кто был на воле, и самого Дзержинского,  ничего  не  знал.
Он же отказался и от этого побега вот в каких словах:
     - Я должен отдаться той  же  участи,  что  и  другие;  некоторые  среди
арестованных могли бы подумать, что мы создаем привилегии для  избранных.  Я
должен остаться с моими молодыми товарищами.
     И остался, несмотря на все уговоры.
     Остался потому же, почему делил в тюрьме поровну свои передачи,  потому
же, почему  много  позже,  в  девятнадцатом  году,  ел  со  всеми  конину  и
мороженую картошку,  потому  же,  почему  еще  позже  отослал  голодающим  в
Поволжье единственную семейную ценность - чернильницу своего сына.
     Письмо варшавского губернатора в министерство внутренних дел  кончается
так:
               "Упомянутые     обвиняемые    подвергнуты    предварительному
          задержанию  на  основании  21-й  статьи правил положения усиленной
          охраны  и  сего  числа,  по  доставлении под конвоем на подводах в
          город Варшаву, заключены под стражу в следственной тюрьме".
     Варшавская  следственная  тюрьма  была   настоящей   тюрьмой;   и   как
пригодились  молодежи  уроки,  которые  давал   ей   в   Новоминске   Феликс
Дзержинский!

     Душным июньским вечером  1907  года  Дзержинский  вышел  из  тюрьмы,  в
которой пробыл  много  месяцев.  Тяжелая  калитка,  вырубленная  в  огромных
воротах, с лязгом захлопнулась за ним. Он очутился на свободе.
     Пыльная  раскаленная  улица  лежала  перед   ним.   Пекло   солнце.   В
подворотне, играя в разбойников, кричали грязные  ребятишки.  По  булыжникам
тарахтела бочка водовоза.  Веселым,  сильным  голосом  выхвалял  свой  товар
мороженщик. Ничто не изменилось за  это  время,  жизнь  шла  своим  чередом:
играют дети, торгует мороженщик,  тащится  водовозная  кляча,  -  мир  полон
звуками, солнцем, вот даже подул ветер и закрутил пыль...
     На секунду у него закружилась голова - это было вроде качки на  море  в
бурную погоду, - но тотчас же все прошло, только в ушах шумело так,  что  он
немного постоял на всякий случай.
     Он был уже на другой стороне улицы, против  ворот,  из  которых  только
что вышел, против полосатой будки часового.  Часовой,  долговязый  солдат  в
пыльных сапогах, прохаживался перед воротами; лицо  у  него  было  важное  и
глупое, спина сутулая. Заметив, что Дзержинский на него  смотрит,  он  вдруг
рассердился и закричал на всю улицу:
     - Проходи, когда выпустили! Чего встал? Продергивай!
     И вновь зашагал.
     - А вот  кому  мороженого!  -  выкрикивал  мороженщик.  -  А  вот  кому
сладкого, прохладного, сахарного! Сахарное мороженое, сахарное!
     Чувство страшной усталости охватило Дзержинского: не ходить бы  никуда,
лечь бы тут прямо  на  выщербленные  плиты  тротуара  и  отоспаться  за  все
тюремные ночи, за бессонницы, за  побудки,  за  нелепые  мучительные  ночные
поверки...
     И о чем они думают там без него, товарищи  по  заключению?  Как  жарко,
как душно сейчас в камере, как тяжело им там без свежего воздуха!
     - Проходи! - опять заорал солдат.
     Дзержинский медленно пошел  и  возле  угла  остановился  на  мгновение;
теперь он видел только крыши тюремных зданий да несколько окон  в  решетках.
Солдат все еще  смотрел  ему  вслед.  Наверное,  удивляется:  экий,  думает,
странный арестант - его выпустили, а он не бежит от тюрьмы.
     На углу Дзержинский выпил  у  лоточницы  стакан  квасу  за  копейку,  и
лоточница долго не хотела брать у него эту  копейку:  говорила,  что  она  с
таких не берет.
     - С каких "с таких"? - спросил  Дзержинский  и  тотчас  же  понял,  что
старуха по его виду догадалась, откуда он идет, да и глаз у нее должен  быть
наметан здесь, возле тюрьмы. Оставив копейку, он пошел дальше  и  на  другом
углу опять попил квасу. Квас был  холодный,  вкусный  и  совсем  не  отдавал
карболкой, как все в тюрьме. Эта  ужасная  тюремная  вода,  которую  он  пил
столько времени, всегда  теплая,  пахнущая  железом,  карболкой,  мышами,  -
неужели он не должен больше ее пить? И баланда!  Он  не  будет  ее  есть?  И
прогулки! Каждый день он может ходить на прогулки! И не по кругу в  тюремном
дворе, а куда угодно... Даже в лес, даже на речку, даже в поле!
     И вдруг ему захотелось на речку. Полежать бы часок у  реки,  в  горячем
желтом песке, подремать бы под ровный плеск воды, поплавать бы!
     Он твердо решил: сегодня бриться, стричься, в баню, а  завтра  на  весь
день за Варшаву, к воде. Во что бы то ни стало! Обязательно!
     Целыми ночами напролет в тюрьме ему снилось одно и то же - река.
     Река, и он купается. Река - он лежит у реки в раскаленном песке.  Река,
блестящая до того, что больно глядеть, и он плывет в этом  теплом  и  свежем
блеске. Река утром в тумане,  когда  только  что  поднимается  солнце,  едва
видны склоненные над водой плакучие ивы, и он плывет в этом  тумане,  плывет
медленно и спокойно. Река - и он.
     Он побрился, постригся, вымылся в  бане  и  лег  в  непривычно  мягкую,
чистую постель. На столе горела лампа  под  зеленым  абажуром.  Выше  этажом
кто-то играл на рояле. Как он отвык от всего этого, как это все странно -  и
лампа, и рояль, и чистая постель...
     Ночью ему снился все тот же сон, а  утром  он  встал  и  вспомнил,  что
сегодня  в  тюрьме  день  свиданий.  Многие  товарищи  не  получали  никаких
передач, -  следовало  организовать  им  передачи;  в  шестой  камере  сидел
сердечный больной без лекарства, - надо было  достать  рецепт  и  поспеть  с
лекарством. И надо денег, денег, много денег!
     Весь день он бегал по Варшаве, передавал поручения из тюрьмы  на  волю,
говорил с адвокатами, доставал деньги, лекарства, книги,  а  в  четыре  часа
пополудни на извозчике подъехал к тюрьме, привез передачи -  и  продукты,  и
книги, и деньги, и письма, и новости.
     Здесь все было, как вчера, даже мороженщик торговал  своим  товаром,  и
орали ребятишки, только солдат у будки был другой - солидный, с бородкой.
     До позднего вечера Дзержинский разговаривал  через  решетку  в  комнате
свиданий с друзьями, передавал в конторе  передачи,  записывал,  какие  кому
нужны книги и у кого какие поручения на волю...
     Уходя, он встретил жандарма  по  фамилии  Бирюлев.  Этот  Бирюлев,  уже
старый и  почтенного  вида  человек,  с  двумя  медалями  на  груди,  увидев
Дзержинского, даже выпучил глаза от удивления.
     - Позвольте, - воскликнул он, - не вы ли господин Дзержинский.
     - Я, - последовал ответ. Глаза у Дзержинского посмеивались.
     - Но позвольте, - взволнованно заговорил жандарм, - два  дня  назад  вы
изволили быть арестантом, и я водил  вас  на  свидания,  а  сегодня  уже  вы
изволите быть посетителем у арестантов. Как же  вы  приметы-то  не  боитесь,
господин Дзержинский? Ведь примета есть: не оглядывайся на тюрьму,  опять  в
нее попадешь, а вы не  только  что  оглянулись,  а  даже  и  зашли...  Ужели
хочется назад вернуться к нам?
     - Представьте себе, Бирюлев, - хочется,  -  сказал  Дзержинский,  -  но
только с одним условием. И знаете с каким? Чтобы,  уж  если  я  вернусь,  вы
были таким же вежливым и любезным,  как  сейчас,  чтобы  вы  в  тюрьме,  как
сейчас, говорили бы: извольте  пройти,  извольте  не  петь  песни,  извольте
кушать свою баландочку... А то ведь вы в тюрьме норовите  все  в  ухо  да  в
зубы, а мы это не изволим любить...
     Бирюлев стоял перед Дзержинским красный от  бессильной  злобы.  Что  он
мог поделать сейчас, когда вокруг уже стояли любопытные из посетителей?..
     - Так-то, Бирюлев, - сказал Дзержинский, - не узнать мне нынче  вас.  А
в тюрьме вы другой, совсем другой... Ну, прощайте!
     - До свиданьица, - ответил Бирюлев, - бог даст, свидимся. Примета,  она
верная, не обманет.
     В это лето Дзержинскому так и не удалось выкупаться в реке, а в  апреле
1908 года его опять  арестовали.  С  Бирюлевым  Дзержинский  не  встретился.
Старик умер месяцем раньше.

                                Часть вторая
                                 Кольцо врагов сжимает нас все сильнее
                                 и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый
                                 день заставляет нас прибегать ко все более
                                 решительным мерам. Сейчас предстал перед
                                 нами величайший наш враг - настоящий
                                 голод... Я выдвинут на пост передовой линии
                                 огня, и моя воля - бороться и смотреть
                                 открытыми глазами на всю опасность грозного
                                 положения и самому быть беспощадным...
                                                       Ф.Дзержинский. Письма

     Секретарь молча вошел в  кабинет  к  Дзержинскому  и  положил  на  стол
телеграмму.
     "В Петрограде убит Урицкий".
     Дзержинский прочитал, потер лоб ладонью. Потом взглянул  на  секретаря.
Секретарь хорошо знал  это  мгновенное  выражение  глаз  Железного  Феликса:
детское,  непонимающее.  Это  выражение  появлялось  в  глазах  Дзержинского
тогда,  когда  совершалась  какая-нибудь  ужасная,  непоправимая   подлость,
непонятная его чистому уму.
     Зазвонил телефон.
     Дзержинский взял трубку.
     - Да, Владимир Ильич. Хорошо, Владимир Ильич.
     Повесил трубку и сказал секретарю:
     - Еду в Петроград.
     В Петрограде в Смольном ему дали вторую телеграмму.
     Он долго читал ее, не веря своим глазам, ему казалось, что он  сошел  с
ума, что это дикий, страшный сон.
     В Москве тремя выстрелами тяжко - может быть смертельно - ранен Ленин.
     Ленин при смерти.
     В Ленина стреляли.
     Вчера он слышал голос Ленина, а  позавчера  Ленин,  весело  посмеиваясь
глазами, говорил с ним вот так, совсем близко...
     Еще и еще раз он перечитал телеграмму. Потом спросил:
     - Когда идет поезд в Москву?
     И, не дослушав ответа, пошел на  вокзал.  Ему  говорили  о  специальном
вагоне, он не слушал. За его спиной  была  солдатская  котомка,  фуражку  он
низко надвинул на глаза.  Он  шел  в  расстегнутой  шинели,  в  больших,  со
сбитыми каблуками болотных сапогах. И никто не видел, какое  выражение  было
в его глазах - там, под низко  надвинутым  козырьком  фуражки:  может  быть,
опять детское выражение непонимания.
     В Ленина? Стрелять в Ленина?
     Так он пришел на вокзал. Это был вокзал тех лет - грязный,  закоптелый,
проплеванный.
     Медленно, вместе с толпой, он вышел на перрон,  добрался  до  какого-то
стоявшего на дальних путях состава. И стал  спрашивать,  когда  этот  состав
доберется до Москвы. Выяснилось, что к утру.
     Состав был смешанный -  и  пассажирские  вагоны,  и  товарные,  и  даже
угольная платформа. Все было занято.  На  крышах  лежали  вплотную,  тело  к
телу. В тамбурах, на тормозных площадках, на буферах стояли люди.
     Люди облепили даже паровоз.  Это  был  "скорый"  поезд.  Раз  и  другой
Дзержинский прошел вдоль  поезда,  -  нигде  не  было  места.  Потом  сказал
бородатому красноармейцу:
     - Подвинься, товарищ.
     Бородатый  уступил  Дзержинскому  часть  ступеньки.  Потом  они  вместе
перешли на буфер.
     О чем думал Дзержинский в эту  звездную,  холодную  августовскую  ночь?
Может быть, вспоминал о том,  как  много  лет  назад  ехал  на  извозчике  с
Лениным  и  с  Надеждой  Константиновной,   как   беспокоился   Ленин,   что
Дзержинскому неудобно сидеть на облучке, и какие у  Ленина  были  веселые  и
милые глаза, когда он говорил:
     - Да вы держитесь. Разве можно так? Или давайте  все  слезем  и  пойдем
пешком. А?
     Может быть, он вспомнил  тюрьмы,  в  которых  провел  одиннадцать  лет.
Александровский пересыльный централ? Орловскую каторжную  тюрьму?  Тюрьму  в
Ковно? Ссылку в Сибирь?
     Или думал о том, что  он,  Дзержинский,  -  председатель  ЧК,  что  его
долг - охранять жизнь вождей и что самый великий  вождь  мира,  быть  может,
умирает сейчас, в эти минуты?
     Или он думал о честном слове врага?
     О том, как отпущенный под честное слово генерал Краснов бежал на Дон  и
долго заливал землю кровью людей.  А  ведь  дал  честное  слово  никогда  не
поднимать оружия против власти Советов...
     Или монархист Пуришкевич и его честное слово?
     Или члены Центрального комитета кадетской партии Давыдов и Кишкин?  Они
тоже давали честное слово порядочных людей.
     Может быть, он вспоминал слова Ленина в  ту  ночь,  когда  у  Смольного
горели костры и  на  ступеньках  стояли  пулеметы,  в  ту  ночь,  когда  он,
Дзержинский, был назначен председателем ВЧК.
     - Немедленно приступайте к работе, - сказал Ленин на прощанье. -  Я  не
верю их честному слову и не поверю никогда...
     В ту ночь Дзержинский вышел из Смольного и оглянулся - поискал  глазами
окно комнаты, в которой остались Ленин и Сталин. Ленин у телефона  и  Сталин
с потухшей трубкой в руке.
     - Я не верю их честному слову, - сказал Ленин, - и не поверю никогда.
     Быть может, он представлял себе Ленина: его лицо, его манеру  говорить,
его глаза. Как они виделись в последний раз?  О  чем  говорил  тогда  Ленин?
Кажется, это был недлинный разговор. Точный, ясный и простой, как всегда.
     Никто не знал, о чем думал  Дзержинский  в  эту  августовскую  ночь.  В
Москву он приехал еще более похудевший, с крепко сжатыми  губами,  с  резкой
морщинкой на лбу.
     Вошел к Ленину и стал у двери.
     Ленин был без сознания.
     Дзержинский постоял у двери, сунув ладони за  ременный  пояс,  недолго,
минут пять. Потом вышел и спрятался  за  угол  дома.  Теперь  он  задыхался,
будто кто-то взял за горло. Он тряхнул головой,  стиснул  зубы,  прислонился
спиной к стене дома.
     Потом из глаз  его  выкатились  слезы.  Только  сейчас  он  понял,  что
плакал. Но ему не стало легче. Пожалуй, стало тяжелей.
     Он вышел из-за дома и быстро  пошел  к  воротам  Кремля.  Навстречу,  с
палкой, в широкополой шляпе, шел Горький. Они молча поздоровались.
     - Да, - сказал Горький, - вот какие дела. Да.
     Махнул рукой и пошел к Ленину.
     А Дзержинский пошел в ЧК.

     Петя  Быков  предъявил  свой  мандат  инспектору  пограничной  таможни,
приятному старичку в пенсне на  черной  ленте.  И,  несмотря  на  то  что  в
мандате говорилось о том, что Петр Авксентьевич Быков  является  комиссаром,
что  ему  должны  оказывать  всяческое  содействие  и  помощь   организации,
войсковые части, учреждения и даже отдельные граждане, несмотря  на  лиловую
печать, исходящий номер, число - 2 января 1918 года - и  подпись  с  широким
росчерком, бумага не произвела на старичка  никакого  впечатления.  Прочитав
мандат, Провоторов посмотрел на Быкова  сквозь  стекла  пенсне,  потом  снял
пенсне  и,  держа  его  возле  уха,  стал  молча,   со   злым   любопытством
вглядываться в молодое, серое от недоедания лицо комиссара.
     - Так, так! - сказал старичок. - На поправочку  прибыли?  На  подножный
корм. Подпитаться. Что ж, дело  доброе,  отчего  и  не  покушать  питерскому
пролетарию. Только боюсь - ошиблись. Боюсь - адрес не угадали. Мы ведь  тут,
скажу  вам   откровенно,   насчет   вашей   совдепии   сомневаемся.   Сильно
сомневаемся...
     Кровь кинулась Быкову в голову,  но  он  сдержался.  Приятный  старичок
оказался наглой контрой и не только  не  считал  нужным  притворяться  перед
молодым комиссаром или хоть молчать, нет, он заговорил и долго,  с  упоением
рассказывал, какой был человек Сергей Юльевич Витте - не  чета  нынешним,  -
но и он, создав корпус пограничной стражи, все-таки не мог ничего сделать  с
департаментом таможенных сборов и  с  вице-директором  департамента  бароном
Ганом.
     - Самому графу Витте не удалось! - говорил старичок,  крутя  на  пальце
свое пенсне. - А уж он, Сергей Юльевич, в два царствия к  обоим  императорам
запросто захаживал. Мы - ох, сила! Границы  российской  империи,  нуте-кось,
сочтите! И везде наш брат, таможенный чиновник, осел,  везде  корни  пустил,
все мы друг друга вот как знаем, захотим - контрабанду отыщем, где ее и  нет
вовсе, а захотим - любой груз пропустим, и сам черт  нам  не  брат.  Так-то,
мосье  комиссар!  Засим  желаю  приятного  препровождения  времени  в  наших
палестинах...
     "Твердость и спокойствие!" - приказал себе Петя.
     Не попрощавшись со старичком,  он  вышел  из  конторы  на  улицу.  Мела
поземка, нигде не  было  видно  ни  души.  Уже  смеркалось.  В  приземистых,
засыпанных снегом домишках зажигались желтые огоньки. "Куда ж идти? -  думал
Петя. - Где выспаться, где поесть? Черт, хоть бы махорка была!"
     Ночевал он на станции, на клеенчатом диване, в  бывшей  так  называемой
"царской комнате". Было очень холодно,  грызли  клопы.  На  рассвете  сторож
Федотыч, растапливая печку, сокрушался:
     - Да-а, времечко! Раньше, бывало, господин Провоторов ревизора  ждут  -
и-и, батюшки мои! Из Петербурга окорока, закуски разные, от самого  Елисеева
жабы эти мертвые...
     - Какие такие жабы? - удивился Петя.
     - Ну, ракушки...
     - То - устрицы...
     - А нам ни к чему. Словом,  жабы  мертвые,  чего  душа  ихняя  захочет.
Выпивка, конечно. Квартиру коврами уберут. А еще - с  дамочками  за  границу
съездят, там погуляют, тут отдохнут. Малина! А нонче  гляжу  на  тебя  -  ну
какой ты, батюшка, ревизор? Ни виду, ни брюха, ни осанки...
     Петя угрюмо попросил сторожа купить хлеба и молока. Сторож  вернулся  с
пустыми руками.
     - Нету, батюшка! - сказал он, топая  обмерзшими  валенками  и  глядя  в
сторону. - Ничего нету. Ни молочка, ни хлебца...
     С минуту помолчал, вздохнул и добавил потише:
     - Сволочь - житель наш. Не дадим, говорит, для комиссара.  Приехал  тут
командовать! Пущай выметается...
     Еще помолчал и добавил:
     - Старуха  моя  нонче  щи  варит  с  убоинкой,  так  ты,  батюшка,   не
побрезгуй. Горяченького покушай. Я тогда позову. А деньги твои - на вот...
     Восемь дней Быков присматривался к старику Провоторову  и  к  двум  его
помощникам, жилистым и туповатым с виду братьям Куроедовым.  Братья  держали
на  хуторе,  версты  за  две  от  станции,  семнадцать  коров;  была  у  них
сыроварня, и потому от братьев всегда пахло остро и  неприятно  -  рокфором,
бакштейном,  лимбургским  сыром.  Завтракали  они  сметаной,  макая  в   нее
пшеничную пампушку, а Провоторов здесь же, в маленькой кухне при  таможенной
конторе, жарил себе творожники и ел их непременно в присутствии Быкова.
     - Вот-с, мосье комиссар, - говорил  он,  аппетитно  поливая  творожники
сметаной, - обычный мой завтрак. И  простоквашку  еще  цельную,  не  снятую.
Пирожок вот домашний...
     Петя  не  отвечал,  занимаясь  бумагами.  Провоторов   чавкал,   братья
Куроедовы    шепотом    рассказывали    друг    другу    что-то     смешное.
Лакейски-почтительный тон чиновничьих  "прошений"  и  "отношений"  раздражал
Быкова,  за  каллиграфическими  строчками  чудились  ему  рожи   бесконечных
провоторовых и казалось, что и таможенные  шнурованные  книги  с  сургучными
печатями, и все "входящие" и "исходящие" так же, как  и  "акты  ревизии",  -
все обман, бесконечная подделка, чепуха, которую и читать-то не стоит...
     Вечерами, при свете коптилки, в своей "царской  комнате"  Петя  пытался
разобраться в таможенных уставах, а когда делалось особенно тоскливо, шел  к
сторожу и играл с ним в "короля"  или  "дурачки"  засаленными,  тяжелыми  от
времени картами. Старуха - жена Федотыча -  стояла  возле  стола;  глаза  ее
часто наполнялись слезами; сморкаясь в фартук, она говорила:
     - Ну, как есть Минька наш. Ну, как есть...
     Петя уже знал, что Минька убит на  германском  фронте  совсем  недавно,
что имел он Георгия и был добрым сыном. Старик  угрюмо  отмахивался,  иногда
кричал фальцетом:
     - Не рви душу, тебе говорят...
     Бородатое, все поросшее седыми волосами  лицо  Федотыча  морщилось;  он
кидал карты об стол, уходил за занавеску. В низкой  комнате  делалось  тихо,
только постукивали часы-ходики - премия кондитерской фабрики "Жорж  Борман".
Петя сидел молча, упершись подбородком в ладонь, думал о  том,  что  нет  на
земле большего горя, чем горе этих  двух  стариков,  искал  слова,  которыми
можно было бы утешить, и не находил...
     Однажды Провоторов, вертя свое пенсне, сказал Пете:
     - Хорошего  вы  себе  друга  отыскали,  мосье  комиссар.  А?  Ведь  ваш
приятель золотарем был. Вам это обстоятельство известно?..
     Петя молчал.
     - В ознаменование сей его бывшей  специальности  и  именуем  мы  вашего
Федотыча в своем кругу Сортирычем. И настолько он к этому имени привык,  что
с охотой откликается...
     Петя  насупился.  Он  вдруг  вспомнил,  что  действительно  сам  слышал
какое-то странное имя,  с  которым  обращались  к  Федотычу  и  Куроедовы  и
Провоторов.
     - Это остроумно? - спросил Петя.
     - Развлекаемся в нашей глуши...
     - Развлекаетесь? Ну, больше вы так развлекаться не будете!
     - Вы мне угрожаете, мосье комиссар?
     - Я  не   угрожаю,   а   приказываю   прекратить   издевательство   над
человеком...
     И,  хмелея  от  бешенства,  Петя  с  трясущимся  лицом  надвинулся   на
Провоторова и закричал:
     - Хабарник! Вор! Взяточник! Ничего, я вас всех выведу на  чистую  воду,
вы у меня волками тут завоете. Монархисты, шкуры...
     Он ногой откинул стул с дороги  и  вышел  из  конторы.  А  сзади  вопил
Провоторов:
     - Вон! Мальчишка! Оскорбление! Господа, вы подтвердите...
     В этот вечер пришел поезд с салон-вагоном,  идущим  за  границу.  Вагон
отцепили, и старенький паровоз "Овечка",  недовольно  пыхтя,  погнал  его  в
тупик на таможенный досмотр. Было очень  темно;  морозный  ветер  свистел  в
черных старых ветлах, возле станции,  у  водокачки,  тоскливо  выла  собака.
Быков шел впереди, за ним шествовал Провоторов и братья Куроедовы;  они  все
о чем-то  переговаривались  и  пересмеивались,  наверное  по  поводу  нового
комиссара.
     Салон-вагон  был  заперт,  стекло  примерзло,  медная  ручка  покрылась
инеем - пришлось долго стучать, прежде чем открыли дверь. Из  тамбура  сразу
пахнуло теплом, запахом хорошей еды, дорогим табаком.
     - Таможня! - сурово отрекомендовался Быков.
     В салон-вагоне их встретили  приветливо,  предложили  закусить,  выпить
немного старого виски "Белая лошадь",  подвинули  коробку  с  сигаретами,  и
Провоторов уже поклонился и поблагодарил, бочком  подвигаясь  к  столу,  как
вдруг комиссар дернул его за рукав  и  показал  глазами,  что  этого  делать
нельзя.
     Один из иностранцев  -  очень  высокий,  с  приподнятой  левой  бровью,
отчего лицо его все время казалось изумленным, засмеялся, хлопнул  комиссара
по плечу, потряс,  похвалил.  Другой,  толстый,  в  меховых  сапожках,  тоже
похвалил, но добавил, что доброе старое виски никому  никогда  не  повредит.
Третий, с сигарой в зубах, рассердился, что  таможенники  вопреки  привычным
правилам не пьют, и сказал по-русски:
     - Новая метла всегда чисто метет. Метите чисто, молодой человек!
     И погрозил Быкову длинным белым пальцем с перстнем.
     - Начинайте досмотр! - приказал Быков старшему Куроедову.
     Тот лениво повел глазами по большому купе-столовой, вздохнул  и  открыл
буфет. Провоторов, извиняясь больше, чем следовало, и даже шаркнув  ногой  в
валенке,  попросил  открыть  "чемоданчики".   Младший   Куроедов   пошел   к
проводнику. Комиссар сел верхом на стул и поглядывал, что где делается.
     - Эти мешки нельзя трогать! - сказал сердитый иностранец с перстнем  на
пальце. - Здесь дипломатическая почта.
     Он  все  время  отругивался.  Даже  Провоторов  с  его   шарканьями   и
извинениями  не  мог  угодить  этому  иностранцу,  так  хорошо   говорившему
по-русски. И братья  Куроедовы  тоже  никак  не  могли  ему  угодить.  Быков
сначала сидел неподвижно,  потом  поднялся,  отставил  стул  и  принялся  за
досмотр сам, не обращая внимания на всякие "нельзя". Уже  к  концу  досмотра
он из темного коридора втащил в купе ящик и спросил, что в нем.
     - О, это мои картины! - сказал толстый американец в меховых сапожках.
     А сердитый сказал:
     - Они никому не нужны, эти картины! Просто дрянь - вот что  это  такое.
Мой друг, мистер Фишер, зачем-то покупает их. Откройте  ящик  и  посмотрите!
Впрочем, от вас мы имеем разрешение на вывоз этого мусора.  Дайте  документ,
мистер Фишер.
     Мистер Фишер протянул Пете большой лист, на котором было написано,  что
картины под такими-то и  такими-то  названиями  художественной  ценности  не
имеют и могут быть вывезены за пределы страны. Документ  этот  был  подписан
какими-то членами комиссии Наркомпроса.
     Быков  прочитал  бумагу  и  вернул  ее  Фишеру.  Провоторов  и   братья
Куроедовы ждали. Комиссар,  на  их  радость,  кажется,  завалился  со  своей
находкой... Интересно, как он сейчас будет извиняться: все-таки Америка!
     Но  Быков  не  собирался  извиняться.  "Если   картины   художественной
ценности не имеют,  -  думал  он,  -  то,  следовательно,  они  не  имеют  и
материальной ценности. Зачем же такому господину, как Фишер,  скупать  вещи,
которые не имеют ценности? На чудака  или  психически  ненормального  он  не
похож, - буржуй как буржуй!"
     И спокойным голосом комиссар приказал:
     - Вскройте ящик, товарищ Куроедов.
     Фишер сделал движение вперед, и это движение не ускользнуло от  Быкова.
"Волнуется!" - отметил он про себя.
     Младший Куроедов вынул из кармана клещи с долотом,  подсадил  жало  под
доску, - гвозди  с  визгом  поддались.  Из  ящика  полезла  стружка.  Другой
Куроедов придержал ящик, младший рывком оторвал обе  верхние  доски  и  стал
вынимать свернутые рулонами холсты.
     Быков развернул холст и всмотрелся: какие-то клешни и глаза,  фонари  и
железные трубы расползались по картине.
     - Это  футуризм!  -  с  акцентом  сказал  мистер  Фишер.  -  Это  новое
искусство. Моя жена любит такое искусство. Я сам нет. О! Я, я сам  не  любит
такое искусство.
     Он засмеялся и стал раскуривать прямую английскую трубку.
     Вторая,  третья,  пятая  картины  были  такие  же.   Братья   Куроедовы
загадочно улыбались. Старичок Провоторов смотрел через  пенсне  и  покачивал
головой. На седьмом холсте был изображен садик и рябина у забора.  Это  была
просто базарная картина. Такие  картины  висят  в  пивных,  в  трактирах  за
Невской заставой, в парикмахерских.
     - Это не есть футуризм! - сказал мистер Фишер. -  Это  есть  мой  вкус.
Мой вкус - старое искусство...
     - Я задерживаю этот ящик! - сказал комиссар. - Мои действия могут  быть
вами обжалованы. Сейчас мы составим акт.
     Быков расчистил место на столе, заставленном бутылками и закусками,  от
которых шел  нестерпимо  вкусный  запах,  попросил  принести  чернильницу  и
размашисто  написал:  "Девятого  января  1918  года  мы,  нижеподписавшиеся,
составили настоящий акт в том, что..."
     Мистер Фишер, побагровев, побежал отбивать  депеши  каким-то  консулам,
посланникам и послам. Другой мистер закричал, что на этот  открытый  грабеж,
на это попрание демократии и законности, на эту  наглость  найдется  управа.
Третий ткнул в Быкова длинным белым пальцем и, усмехнувшись, даже с  грустью
в голосе, предсказал:
     - Опомнитесь, иначе ваша карьера будет навсегда кончена. Мне вас  жаль,
молодой человек.
     Провоторов и братья Куроедовы подписать акт наотрез  отказались.  Быков
сам вынес ящик из вагона, потащил на станцию и  поставил  возле  клеенчатого
дивана в "царской комнате". Ночь он проспал рядом с картинами, а рано  утром
его разбудил младший Куроедов с телеграммой. В телеграмме было сказано,  что
Быков Петр с получением настоящего уведомления от работы отстраняется и  что
таковому Быкову надлежит немедленно возвратить картины владельцам, а  самому
выехать в Петроград для дачи соответствующих объяснений...
     Петя прочитал телеграмму два раза.
     - Ящик можно нести? - спросил Куроедов.
     - Идите в контору! - твердо приказал комиссар. - Ящик поедет со мною  в
Петроград.
     Младший Куроедов ухмыльнулся и хлопнул дверью. Петя выкурил  махорочную
самокрутку и еще  раз  прочитал  телеграмму:  "Диамантов"  -  так  она  была
подписана, но это ничего не значило.  Это  мог  быть  тот  же  Провоторов  -
только  в  Петрограде.  И  остался  от  тех  же  времен,   что   и   здешний
Провоторов, - от времени графа Витте и барона Гана.
     - Сожрут  они  теперь  меня!  -  вздыхал  Федотыч,  провожая   Петю   в
Петроград. - Попомнят, как  ты  ко  мне  хаживал.  Ну  да  шут  с  ними,  не
пропаду...
     Старуха тоже вышла  к  поезду.  Быков  написал  им  свой  петроградский
адрес - на всякий случай, поцеловался с ними с обоими  и  надолго  задумался
под ровный стук колес...
     А вдогонку ему уже мчалась телеграмма Диамантову о  том,  что  комиссар
похитил ящик с картинами.
     В Петрограде возле вокзала Быков нанял извозчика - санки с  полостью  -
и поехал со своим похищенным ящиком  в  дом  бывшего  градоначальника  -  на
Гороховую улицу. Провоторов, Диамантов и братья  Куроедовы  остались  теперь
где-то далеко. Нужно было только отыскать  Васю  Свешникова,  который  нынче
работал  в  ЧК.  Он  -  художник,  он  сразу  скажет,  имеют   эти   картины
художественную ценность или действительно  не  имеют.  "Милый,  добродушный,
веселый Васька, как бы тебя поскорее отыскать!"
     И Петя вдруг с нежностью вспомнил, как позапрошлым летом  они  с  Васей
удили на Карповке рыбу и как Свешников рассказывал о живописи и о  том,  как
сам он станет великим художником. А нынешней осенью Вася стал  помощником  у
какого-то молчаливого и строгого человека...
     У  двери  дома  бывшего  градоначальника  стоял  матрос  в   шинели   и
бескозырке, синий от холода. На поясе у моряка  висели  гранаты-лимонки,  на
груди перекрещивались пулеметные ленты. Быков ему объяснил,  что  приехал  к
товарищу Свешникову...
     - У нас чекистов поболее сорока человек, - сказал матрос. - Каждого  не
упомнишь. И бегают все - то туда,  то  обратно.  Уже  саней  двое;  говорят,
днями мотор получим. Иди, браток, ищи своего дружка сам...
     Пыхтя и отдуваясь, Быков поволок свой ящик  наверх  по  лестнице.  Ящик
был тяжелый, а Петя ослабел за последние месяцы. Но все-таки он, ни разу  не
отдохнув, втащил "похищенный" ящик на  второй  этаж,  крякнул  и  свернул  в
коридор,  по  которому  навстречу  Пете   быстро   шел   Феликс   Эдмундович
Дзержинский. Петя рванул свой ящик прочь с дороги и вытянулся, как  положено
это делать солдату при встрече с командиром.
     - Это что? - спросил Дзержинский, глядя прямо  в  Петины  серые,  очень
ясные глаза.
     - Картины! - громко оторвал Петя.
     - Какие же это такие картины?
     - Не имеющие художественной ценности! - опять оторвал Петя и  по  тому,
как улыбнулся Дзержинский, понял, что сказал что-то глупое.
     Его прошибла испарина, он поморгал и произнес негромко:
     - Разрешите, товарищ Дзержинский, все рассказать?
     - Пойдемте! - сказал Феликс Эдмундович.
     Он зашагал к своему кабинету,  а  Быков  опять  потащил  свой  ящик.  В
приемной Петя  толково  и  коротко  рассказал  Дзержинскому  всю  историю  с
досмотром вагона, идущего за границу, с телеграммой Диамантова и с  жалобами
иностранцев. И, роняя на пол стружки, вытащил  из  ящика  первую  попавшуюся
картину.
     - Что вы сами об этом думаете? - спросил Дзержинский.
     - Думаю так, Феликс Эдмундович: если  они  художественной  ценности  не
имеют, - то для чего американцам о них хлопотать?.. Там, где  художественная
ценность, там и доллары и стерлинги, а где художественной  ценности  нет,  -
там и долларов нет. Вот и предполагаю, - хитрит мистер Фишер.
     - Пожалуй, вы правы. Хитрит.
     - И Диамантов ему помогает...
     - Да-а... хитрят многие... - задумчиво сказал Дзержинский.
     И, тонкими, сильными пальцами растянув полотно, пошел с ним  к  окну  и
склонился над картиной.  Потом  внимательно  разглядел  холст.  И,  подозвав
Быкова, спросил:
     - Вы ничего не замечаете?
     - А что, Феликс Эдмундович?
     - Сопоставьте манеру, в  которой  написана  эта  галиматья,  и  возраст
холста. Ну-ка!
     Быков сопоставил и ничего не понял. Какие-то зеленые палки,  стакан  от
снаряда, серый дым и почему-то  пирожное  с  кремом  на  круглой  тарелочке.
Словно кто-то нарочно с тупым и  злым  упрямством  глумился  над  теми,  кто
будет смотреть на эту картину. А холст?  Ну,  холст  как  холст.  Не  новый,
верно. Впрочем...
     В это время в приемную вошел Вася Свешников.  Он  сразу  узнал  Быкова,
но,  увидев  Дзержинского,  картину,  ящик,  стружки  на  полу,   почти   не
поздоровался с Петей, только стиснул его локоть и спросил шепотом:
     - Чего случилось?
     Феликс Эдмундович повернулся к нему:
     - Свешников, вы ведь по профессии художник?
     - Был... немного...
     - Вы учились в школе живописи и ваяния?
     - Так точно. А потом в Академии...
     - Ну и прекрасно, - неторопливо, думая о чем-то, сказал Дзержинский.  -
И отлично. Вот возьмитесь за это дело. Комиссар Быков вам все  расскажет.  А
пока - немедленно надо отыскать реставратора. Отыщете?
     - Постараюсь, - ответил  Вася,  вглядываясь  в  картину.  И  недоуменно
посмотрел на Быкова. Петя пожал плечами, давая понять, что сам он  нисколько
в этом происшествии  не  разобрался.  Свешников  мгновение  помедлил,  потом
поднял воротник своей вытертой куртки из собачьего меха, подмигнул Быкову  и
исчез. Дзержинский ушел работать к себе в кабинет.
     Опять  для  Пети  потянулись  часы  ожидания.  А  Свешников,  отыскивая
реставратора Павла Петровича, все силился  припомнить,  -  где  и  когда  он
видел эти желто-зеленые помойные тона,  эти  ломаные  палки,  этот  крем  на
пирожном, так грубо намалеванный...
     Найти Павла Петровича оказалось не так-то просто. В Академии  он  давно
не бывал; там про него сказали,  что,  по  всей  вероятности,  он  умер.  Но
Свешников не сдался и  зашагал  на  Пески,  оттуда  на  четырнадцатую  линию
Васильевского, с четырнадцатой - на Гончарную, потом на Вульфову...
     Второй раз нынче он на этой Вульфовой улице...
     И Вася посмотрел в черную подворотню, из которой  давеча  в  него  и  в
Васиного начальника, Веретилина, стреляли юнкера...
     Но об этом думать было  противно:  одно  дело  война,  а  другое  такие
выстрелы в спину, украдкой, подлые выстрелы...
     Павел Петрович узнал Свешникова и даже  предложил  ему  стакан  чаю  из
лепестков розы. Но Вася от ароматного  чаю  отказался,  и  они  со  стариком
зашагали на Гороховую.
     - А  тут  сегодня  пальба  была,  -  сказал  реставратор,   кивнув   на
подворотню. - Говорят, по вашим, по чекистам.
     Вася промолчал.
     В  приемной  у  Феликса  Эдмундовича  реставратор  долго   рассматривал
картину, вздыхал, кашлял, потом вдруг глаза его стали злыми, и,  обернувшись
к Васе, он спросил резко:
     - Не узнаешь руку?
     - Не Егоршин?
     - Вроде бы его хулиганство! - ответил реставратор. - Помнишь,  он  все,
бывало, крем изображал? Например, крем и в нем зеленая муха погибает...
     Холст натянули на подрамник.
     Из  кабинета  своим  легким  молодым  шагом  вышел  Феликс  Эдмундович,
спросил,  что  думает  реставратор.  Тот  снял  шубу,  потер  озябшие  руки,
ответил:
     - Дело не новое. Случалось видеть...
     В приемную один  за  другим  входили,  стараясь  не  стучать  сапогами,
чекисты. Пришел  Веретилин,  пришел  бывший  наборщик  Аникиев;  заглянул  и
остался чекист  Чистосердов.  Павел  Петрович  налил  на  ватку  жидкость  -
мутную, с острым запахом. Быков затаил дыхание, в висках у него стучало,  на
минуту показалось даже, что в этой холодной комнате  душно.  Очень  бережно,
легко-легко ватка коснулась картины. Зеленая муть тонким  ручейком  полилась
вниз. И через несколько минут там, где раньше торчал безобразный  стакан  от
снаряда, вдруг  открылось  небо  -  прекрасное,  голубое,  веселое,  и  край
белого, пушистого облачка. Это все было как чудо,  как  небывалое  на  земле
чудо:  подлая,  серая,  унылая  пакость,  намалеванная  сверху   прекрасного
произведения  искусства;  и  вот  это  произведение  искусства   открывается
усталым и полуголодным людям в шинелях, в кожанках, в бушлатах;  люди  стоят
неподвижно, застывшие от радости, от удивления, от восторга и  не  отрываясь
смотрят.
     - Тетка тут нарисована! - заметил Веретилин.
     - А веселая! - сказал Аникиев, поправляя очки. - Замечаете, -  отдыхает
после работы.
     - Работала, а теперь отдыхает! - согласился Чистосердов.  -  Довольная,
улыбается...
     Реставратор отступил на шаг от полотна. У него было такое  лицо,  будто
эту картину написал он.
     - Я думаю, - семнадцатый век. И,  по  всей  вероятности,  из  коллекции
Воронцовых-Дашковых...
     Сережа Орлов, начавший работать в ВЧК только вчера, сказал звонко:
     - Теперь из коллекции трудового  народа  -  рабочих  и  крестьян!  -  И
сконфузился под пристальным взглядом Дзержинского.
     - Верно, товарищ Орлов! - сказал Дзержинский.  -  Теперь  из  коллекции
трудового народа. Зайдемте ко мне, товарищ Быков.
     В кабинете Дзержинский сказал Пете, что Провоторов и  братья  Куроедовы
от работы будут отстранены немедленно, что же касается здешнего  Диамантова,
то он больше командовать таможенными делами не будет.
     - Можете возвращаться к себе на границу! - заключил Дзержинский.
     - Значит... не надо мне к этому Диамантову являться?
     - Не надо. Вы что-то хотите сказать?
     - Спросить хочу. Вот, Феликс Эдмундович, задержали мы  картины,  верно?
А как дальше будет? В музей, и все? Воров-то трудно поймать? Я  вот  сегодня
глядел, - сколько у вас народу-чекистов. Ведь немного...
     - Нет, Быков,  много.  Вы  речь  Владимира  Ильича  на  третьем  съезде
читали? Помните слова о человеке с ружьем?
     И, опустив темные веки, сосредоточенно  вспоминая,  Дзержинский  словно
прочитал:
     - Теперь не надо бояться человека с  ружьем,  потому  что  он  защищает
трудящихся и будет беспощаден в подавлении  господства  эксплуататоров.  Так
сказал товарищ Ленин?
     - Так!
     - Мы стоим на  страже  угнетенных.  Мы  -  люди  с  ружьями.  Весь  мир
эксплуатируемых, весь мир голодных и рабов, все трудящиеся - с  нами.  А  вы
говорите, - нас немного. Нас миллионы, понимаете?
     - Понимаю! - сказал Быков.
     - Что же касается до аппарата ВЧК, то  нас  действительно  немного.  Но
разве в этом дело?
     И, крепко пожав руку Быкову,  Дзержинский  проводил  его  до  двери.  В
коридоре на столе сидел Вася Свешников и чистил маузер.
     - Стреляют, черти! - сказал он Пете. - Нынче на одну квартиру ездил,  а
они беглым огнем из окон. И ушли  черным  ходом.  Офицерье  целыми  группами
уходит из Петрограда к Каледину  на  Дон,  к  Дутову  бегут  в  Оренбург,  к
Корнилову...
     Быков всмотрелся в Васю  и  не  узнал  его:  это  теперь  был  взрослый
мужчина, строгий и подтянутый...
     - Форменная перестрелка была? - спросил Быков.
     - Да как тебе сказать...
     Вася опустил маузер на колени и задумался.
     - Не то что форменная, а обидно. Идешь ни о чем не  думая,  мы  тут  по
спекуляции и по саботажу сейчас бьем, - вот  идешь  эдак,  посвистываешь,  а
они в тебя, как в бешеную собаку, палят. Норовят  убить!  И  заметь  -  наши
приговоры, знаешь, какие? Отправить на общественно  полезные  работы  сроком
на три месяца. Чиновников тут, саботажников  вчера  судили:  по  три  месяца
снег чистить и общественное порицание. Уж  чего,  казалось  бы,  мягче.  Так
нет, - отстреливаются.
     Он еще помолчал, потом сказал задумчиво:
     - Ничего, поборемся, господа саботажники и иже с ними. Видно,  мало  им
общественного порицания. Что ж, иначе с ними начнем говорить...
     Он взглянул на Петю, усмехнулся:
     - А помнишь, как это совсем недавно  все  было  -  ожидание  революции?
Помнишь, Петро?
     Быков кивнул.
     - Ты обратно на границу, Петро?
     - Обратно.
     - А мы в Москву. Нынче же. Теперь не скоро увидимся...

     Комиссар Веретилин заболел: вдруг заломило затылок,  колени,  руки,  по
спине побежал озноб, под левую лопатку словно кто-то сунул острое шило.
     - Это тебя, племянничек, испанка разбирает, - сказал  дядя  Веретилина,
у которого комиссар поселился. Было это  в  Москве  на  Зацепе.  -  Паршивая
штука. Придется полежать беспременно и не менее как две недели...
     - Часок еще, может, и полежу, - не сразу ответил Веретилин, - а  больше
не выйдет.
     - Ну и свалишься путем-дорогой...
     Дядя взял из баночки на столе  несколько  деревянных  шпилек  и  ударил
молотком, - он чинил племяннику прохудившийся сапог.
     Удар молотком больно отозвался в голове. Веретилин поморщился.
     - А может, тиф? - спросил дядя. - Ты тифом-то болел?
     - А шут его знает, чем  я  болел,  -  ответил  Веретилин.  -  Сволокут,
бывало, в околоток, ну и лежишь. Не ахти как  много  доктора-то  с  нами,  с
матросами, разговаривали...
     Он не кончил фразу, - поднялся и стал обуваться.
     - Пойдешь, упрямец?
     - Пойду.
     - Ну и пеняй на себя.
     - Да уж не на кого больше. Разве что на мировую буржуазию...
     Он потопал сапогами, похвалил починку и спросил, ежась:
     - А на улице не потеплело?
     - Куда там потеплело! Жмет и жмет морозище!
     Иван Дмитриевич посидел,  вздохнул  и  стал  натягивать  шинель.  Дядя,
Семен Петрович, смотрел на  него  сердитыми  глазами  и  перекатывал  пустой
мундштук из одного угла рта в другой. Шинель была старая, полученная  еще  в
четырнадцатом году на флоте. В ней Веретилин дрался с  юнкерами.  И  спал  в
ней, и укрывался ею.
     - Сбрось обратно! - сурово сказал дядя. - И посвети  мне.  Буду  сундук
открывать.
     Веретилин взял со стола  коптилку,  сделанную  из  чернильной  склянки,
тихонько охнул от резкой боли в спине и подошел к Семену Петровичу,  который
приподнимал  крышку  сундука,  оклеенную  внутри  картинками.  Эти  картинки
Веретилин знал с детства. Вот гигантский  баобаб,  в  дупле  которого  может
пить чай целое  семейство,  вот  статуя  Голиафа,  вот  птица  колибри,  вот
портрет какого-то бородача с выпученными глазами.
     Сундук был почти пуст. Всю свою жизнь  дядя  Семен  Петрович  собирался
выиграть по "билету", как он  говаривал,  и  тогда  "построить"  всем  своим
много всякой одежды. Но годы проходили,  "билет"  не  выигрывал,  и  сундук,
единственное приданое покойной тетки Марии, так и остался пустым. Только  на
дне  его  лежала  дядина  шуба,  теплая  каракулевая   шапка   и   палка   с
набалдашником накладного серебра; вещи эти  дяде  Семену  Петровичу  подарил
много лет тому назад толстый и добродушный доктор Спасович за то,  что  дядя
вытащил  из   Москвы-реки   утопающего,   по   пьяному   делу,   докторского
единственного сына-студента.
     - Енот! - сказал дядя, распяливая на  руках  шубу.  -  Цены  нет  этому
товару. Дважды и надевал всего, - покойница тетка твоя не позволяла.
     Он встряхнул шубу и велел племяннику надеть ее.
     Веретилин надел усмехаясь. Будет смеху  в  ЧК,  когда  он  явится  туда
этаким недорезанным буржуем.
     - И  шапку,  шапку  надень!  -  приказал  дядя.  -  И  трость   возьми.
Набалдашник, имей в виду, художественной работы. Вишь, гадюка тут  пущена  и
плошка, гадюка  из  плошки  лакает.  Редкая  вещь.  Ее  можно,  как  статую,
рассматривать. Вон у ней, у змеи-то, глазки; ишь,  как  глядит,  вот  у  ней
жало ее кусачее...
     Веретилин взял и трость.
     Посмотревшись в  тусклое  зеркало,  он  покрутил  головой  и,  все  еще
улыбаясь, вышел из дому.
     - Это  не  продует,  -  говорил  дядя  вслед,  -  это,  брат,  хорек  с
кисточками - первый сорт, а на воротнике - енот!
     Было часов шесть вечера.
     Морозило, дул резкий, холодный, свирепый ветер.
     Медленно шагая против ветра и морщась от боли под  лопаткой,  Веретилин
дошел до угла и остановился - передохнуть.  Мела  поземка,  в  десяти  шагах
ничего не было видно.
     - Погодка! - сказал кто-то рядом.
     Веретилин обернулся.
     Рядом с ним стоял человек  в  облезлой  шапке  пирожком,  в  бекеше  со
шнурками, помаргивал и вздыхал.
     - При нынешнем питании по такой погодке не  очень  походишь!  -  сказал
он. - Люди слабые, один  вот  давеча  упал,  да  так  и  не  встал.  Хорошее
питание - залог здоровья.
     - Истина! -  согласился  Веретилин  и,  преодолевая  слабость,  зашагал
дальше.
     Но человек в бекеше не отставал.
     - Кто достает, что покушать, тот  еще  держится,  -  говорил  он,  -  а
которые не имеют такой возможности,  -  те  сгорают,  извините,  как  свечи.
Иногда гражданин и средства имеет, и золотишко, и бриллиантики кое-какие,  а
адресочка у него нет...
     - Какого адресочка? - насторожился Иван Дмитриевич.
     - Ну адресочка,  где  можно  достать,  что  покушать:  шпик,  например,
хребтовый, масличко, мучки беленькой, наливочки,  ветчинки  там,  печеночку,
ливер...
     - А есть такие адресочки?
     - Почему же, конечно есть! - усмехнулась  бекеша.  -  И  сами  живут  и
другим жить дают.
     - Хорошо  бы  такой  адресочек  узнать,  -  как  бы  про  себя   сказал
Веретилин.
     Бекеша промолчала, сбоку поглядывая на Веретилина. Тот  молчал.  Бекеша
еще  пригляделась,  что-то  в  суровом  облике  Веретилина   показалось   ей
основательным и заслуживающим доверия.
     - Вы, извините, москвич?
     - Нет, петроградец...
     - Офицер, конечно?
     - Моряк! - сурово ответил Веретилян.
     Этот ответ и решил дело. "Моряк, - рассудила бекеша,  -  уж  это  белая
кость, уж это дворянин, на таких можно положиться".
     - Конечно, сейчас вне политики? - опять услышал Веретилин.
     Он  не  ответил  -  усмехнулся  одними  губами.  И  эта  усмешка   тоже
расположила  спутника  к  доверию.  Он  заговорил  негромко,  почти  в   ухо
Веретилину, злобно пришептывая и от волнения путаясь в словах:
     - Который пролетарий - пускай дохнет всем своим классом, - как  во  сне
слышал Веретилин, - нам не жалко, нам о себе думать надо, себя  спасать  для
будущего России. Вот у вас явное истощение заметно, а  человек  вы  военный,
кровь  за  Россию  проливали,  офицер,  да  еще  морской...  Сюда  извольте,
направо...
     Иван Дмитриевич огляделся  -  человек  вел  его  незнакомым  переулком.
Голова у Веретилина опять закружилась, он остановился на мгновение  и  вновь
заставил себя идти, он не имел права не найти "адресочек"...
     - Это мы куда же идем? - спросил Иван Дмитриевич.
     - К друзьям! - сказала бекеша. - К добрым друзьям, где  и  накормят,  и
приветят, и  доброе  слово  молвят.  К  друзьям  идем,  дорогой,  к  хорошим
людям...
     "Я вас привечу, подлецы!" - подумал Иван Дмитриевич.  Он  почти  ничего
не соображал. Бекеша нырнула в подворотню и повела его какими-то  проходными
дворами, мимо часовни, мимо развалин, через  один  переулок,  через  другой,
потом опять во двор.
     Во втором этаже старого деревянного флигеля бекеша постучала  в  дверь,
обитую сукном, и на вопрос: "Кто там?" - ответила бодрым  и  жирным  баском:
"Открывайте, Аркадий Павлович, Осокина бог послал..."
     Розовый  старик  в  белых  чесанках  и  меховой  кацавейке  внимательно
вгляделся в  Веретилина  холодными  маленькими  глазками,  поклонился  одной
головой, как кланяются старые военные, протянул руку, представился:
     - Симбирцев.
     - Веретилин! - ответил Иван Дмитриевич.
     - Очень рад. Где изволили служить?
     - Они моряки!  -  сладким  голосом  встрял  в  разговор  Осокин.  -  Из
Петрограда...
     - Ах, вот что! - приподнял брови Симбирцев. - Рад, очень  рад.  Душевно
рад. Прошу заходить, да раздевайтесь, у меня тепло...
     Веретилин  шубу  не  снял:  под  нею  старая  суконная  гимнастерка   и
револьвер  на  солдатском  ремне.  -  В  комнате,  с  фикусами,  коврами   и
ковриками, с портретами военных в высоких, прошлого века, воротничках,  сели
в кресла. Симбирцев, покашляв, заговорил об  отчаянных  временах,  о  гибели
России, о том, что все истинно русские люди должны  находить  друг  друга  и
братски помогать "до вещей призывной трубы". Осокин, скинув  бекешу,  грелся
у печки  -  прижимал  ладони  к  горячему  кафелю,  потом  поворачивался  и,
вытягивая длинную, с кадыком шею, блаженно, словно старый тощий  кот,  терся
спиной о печку, похохатывал. Так прошел час, может быть, больше.
     - Как в Петрограде? - спросил Симбирцев. - Действуют наши?
     - Действуют, - ответил Веретилин.
     - Да, да, я слышал! - закивал Симбирцев. - Мы ведь имеем сведения,  нас
осведомляют обо всем,  но  мне  интересно,  как  это  со  стороны  выглядит.
Серьезно ли?
     - Не слишком! - ответил Иван Дмитриевич. - В общем, их разгромят.
     - Вы думаете?
     Веретилин усмехнулся пересохшими от жара губами.
     - А здесь вы... связаны с кем-нибудь? - спросил Симбирцев.  -  Или  так
просто?
     - Связан, - коротко сказал Веретилин.
     Он задыхался. На секунду стало так душно, что он едва не сбросил  шубу.
Но удержался, облизал губы, привалившись боком к  креслу,  почувствовал  под
шубой наган; стало легче. Старик засуетился, занялся чаем,  ставил  на  стол
чашки, сахар, мед, белый хлеб,  нарезанное  розовое  сало.  Потом  вышел  за
самоварчиком, Осокин побежал за ним. Веретилин откинулся на спинку кресла  -
все поплыло перед глазами. Когда Симбирцев и  Осокин  вернулись,  Веретилин,
поднявшись с кресла, стоял, чтобы не потерять сознание. Стоять было легче.
     - Я тороплюсь, - сказал он глуховато. - Мне надо идти.  Прошу  сказать,
как насчет продуктов. Могу ли я посмотреть...
     Симбирцев и Осокин переглянулись, - вероятно,  Симбирцев  засомневался.
Тогда, понимая, что ничем  не  рискует,  Веретилин  спокойно,  как  бы  даже
нехотя, произнес:
     - Я  в  Петрограде  знавал  кое-кого  из  "Капли   молока".   Например,
американца Фишера и мичмана...
     Он помедлил. Больше говорить не следовало. Осокин ударил себя  кулачком
в грудь, дернул Симбирцева за рукав, крикнул:
     - А? Что? Я говорил вам? Наш, сразу видно, я - физиогномику, бывало,  в
отцовском лабазе еще  изучал.  Вы  извините  за  фамильярность,  но  своего,
истинно своего всегда видно. А господин Симбирцев еще  сомневались,  оробели
почему-то! Нет, господа,  Осокина  не  проведешь,  Осокин  сам  кого  хочешь
проведет, потому Осокина купечество и любит. Рад, господин  Веретилин,  рад,
нашего полку прибыло...
     Симбирцев сознался, что был несколько  "в  сомнении",  и  извинился  за
недоверие, но ведь действительно прямо с улицы  господин  Осокин  привел.  У
господина Осокина характер несколько  пылкий,  был  в  свое  время  даже  на
излечении...
     - Так ведь то "недуг божественный"! -  воскликнул  Осокин.  -  Запивал,
знаете ли,  господин  Веретилин,  поднимал  по  всей  Москве  пыль  столбом,
куражился. Молодость, что поделаешь...
     Симбирцев накинул на плечи охотничью куртку на белочках,  Осокин  вновь
влез в свою бекешу.  Внутренней  потаенной  лестницей  спустились  в  первый
этаж. Там из  тьмы  вынырнул  вихрастый  малый,  которого  Симбирцев  назвал
Женькой, пошел перед ними, освещая тайный склад фонарем "летучая мышь".  Тут
все было похоже на склад лабазника - закрома, лари и  мешки,  подвешенные  к
потолку.
     - Крысы  одолевают,  -  пожаловался  Симбирцев.  -  Всюду,  знаете  ли,
голодовка, вот они, проклятые, к нам и устремились. И травим,  и  крысоловки
ставим, никакие способы не помогают...
     Женька поднял  фонарь  повыше  -  осветил  бараньи  заиндевевшие  туши,
полотки сала, мороженых гусей, подвешенных к самому потолку. Тут же на  ларе
стояли и весы с разновесом, лежал нож, широкий, как у  мясника,  и  топор  с
блестящим лезвием.
     - Поддерживаемся кое-как!  -  крякая  от  мороза,  самодовольно  сказал
Симбирцев. - Конечно, не прежние времена, когда мороженого  мяса  в  рот  не
брали или, допустим, бифштекс к  ужину  считался  тяжелой  едой.  Куропатку,
бывало, у Палкина закажешь да бутылочку вдовы Клико. Да и цены  не  прежние,
очень все дорого, но если люди нужные, серьезные, поддерживаем. Вам на  этот
счет мистер Фишер ничего не говорил?
     - Ничего! - садясь на нож и на  топор,  что  лежали  на  рундуке  возле
весов,  ответил  Веретилин  и  стал  медленно  расстегивать  шубу,   путаясь
пальцами в незнакомых, непривычных, очень плотных и жестких петлях.
     На мгновение он увидел тревогу в холодных глазах Симбирцева,  и  тотчас
же завизжал Осокин.
     - Не кричать! - ровным  голосом  сказал  Веретилин.  -  Руки  вверх!  Я
комиссар ВЧК.
     От жара у него шумело в ушах и свой  собственный  голос  показался  ему
чужим, незнакомым. Даже наган в руке вздрагивал - такая была слабость.
     - Фонарь сюда!
     Женька поставил фонарь на рундук  и  поднял  огромные  руки.  Даже  при
жалком свете "летучей  мыши"  было  видно,  как  посерел  Симбирцев.  Осокин
попытался улыбнуться, спросил шепотом:
     - Это не более как шутка?
     Чтобы не упасть, Иван Дмитриевич опять сел. А чтобы они не поняли,  как
он слаб, Иван Дмитриевич усмехнулся. Усмешка была бессмысленная, но  от  нее
Осокин застучал зубами.
     - Идите вперед! - приказал Веретилин.
     Все трое, они пошли перед ним из комнаты в комнату, потом по  лестнице,
потом  туда,  где  был  приготовлен  чай.  Конечно,  Веретилин   ничего   не
соображал, потому что только много  позже,  вспоминая  обстоятельства  этого
ареста, понял, как страшно рисковал тогда, пустив всех троих перед собой  по
лестнице: им ведь совершенно ничего не стоило насмерть расшибить ему  голову
тяжелой крышкой люка или ломом,  который  стоял  возле  люка.  Но  они  были
трусливы, и поэтому Веретилину удалось  вывести  их  из  квартиры.  Ключ  от
квартиры он положил себе в карман. И здесь же в передней зацепился ногой  за
что-то, что с металлическим грохотом рухнуло под ноги.
     - Ничего, ничего! - успокоительно  сказал  Симбирцев.  -  Не  обращайте
внимания. Пустяки!
     Если бы он этого не сказал,  Веретилин,  может  быть,  и  не  зажег  бы
спичку. Но теперь он посветил и посмотрел:  на  полу  лежал  странной  формы
оцинкованный ящик, съехавший из стенного шкафа.
     - Это что же? Гроб? - спросил Иван Дмитриевич.
     - Совершенно верно, гробик! - ответил Осокин. -  Гробок.  Тут  хоронили
одного, так не пригодилось, не пригодился, вернее...
     На улице по-прежнему дула поземка. Было так темно,  что  даже  снег  не
белел. И как далеко до Лубянки, как еще далеко!
     Он шел сзади с наганом в руке. Дыхание с хрипом вырывалось  у  него  из
груди. Шуба не грела.  Холодные  волны,  одна  за  другой,  заливали  спину.
"Только бы не упасть! - думал он. - Только бы не упасть!"
     - Послушайте, начальник! - сказал Симбирцев. -  Комиссар  или  как  вас
там? Мне больше нечего терять, понимаете? У меня есть  доллары,  бриллианты,
любая валюта. Отпустите,  и  все  будет  вашим.  Состояние!  Понимаете?  Что
выиграет ваша революция, расстреляв меня? Ничего!  Но  она  много  выиграет,
сохранив вашу жизнь. А ваша жизнь непременно сохранится, если  вы  поправите
ваше здоровье...
     - Шагайте! - глухо сказал Веретилин. - Нечего болтать!
     И они опять шли молча - десять шагов, и еще десять, и еще  двадцать,  -
пока их не остановил патруль, семь винтовок с примкнутыми штыками.
     - Документы! - сказал сиплый от холода голос. -  Предъявите  документы,
граждане.
     Веретилин с невероятным облегчением опустил наган. И  тотчас  же  наган
сам выскочил из его ладони и повис только на  ремешке.  Рука  ослабела,  сил
больше не было нисколько; он терял сознание.
     - Помогите доставить задержанных в ВЧК, - сказал Иван Дмитриевич.  -  Я
болен и ничего не соображаю.
     Человек в солдатской шапке и в гражданском пальто,  замотанный  шарфом,
отрядил двух красногвардейцев в помощь Веретилину, похлопал  его  по  плечу,
сказал: "Ничего, браток, еще не то бывает", - и свернул в переулок,  а  Иван
Дмитриевич, едва переставляя ноги и уже совсем ни  о  чем  не  думая,  пошел
опять на Лубянскую площадь.
     - Что за контрики? - спросил  красногвардеец  у  Веретилина,  кивая  на
спины идущих впереди.
     - А?
     - Что за контриков, спрашиваю, ведем?
     - Я прилягу! - ответил Иван Дмитриевич. - Я тут прилягу и посплю.  Дядя
починил сапог, и теперь все в порядке.
     - Сыпняк! - сказал другой красногвардеец. - Это уже не он говорит,  это
болезнь в нем говорит. Нет, товарищ дорогой, не приляжешь ты здесь,  пойдешь
ты с нами, и сдадим мы тебя твоим друзьям, чекистам. Давай,  друг,  шагай  с
нами!
     И,  держа  винтовку  правой  рукой,   красногвардеец   левой   обхватил
Веретилина и заставил идти рядом.
     - Шуба на тебе богатая! - сказал он. - В такой шубе и болеть жалко.
     - Казенная небось! - сказал тот, что  был  помоложе.  -  Наверное,  для
больных выдают. Вот нашему Харченко, как заболел, выдали полушубок.
     Слово "шуба" дошло до сознания Веретилина.
     - Да, да, все дело в шубе! - быстро заговорил он. - Именно в шубе.  Они
попались на шубу, как на крючок. Енот, хорек, каракулевая шапка,  а?  Теперь
я лягу! Пора!
     Трое задержанных сидели на скамейке - у двери. Осокин дышал  в  озябшие
пальцы, Симбирцев  покусывал  усы,  обдумывая  положение,  вихрастый  парень
дремал. Ему было все равно -  наняли,  он  и  работал.  И  мамашу  кормил  -
параличную. Что же, бросить ее, чтобы помирала с  голоду?  Иван  Дмитриевич,
укрытый роскошной шубой, лежал на коротком диване и тихонько бредил.
     Комиссар Павел Федорович Швырев угрюмо посматривал  то  на  Веретилина,
то на арестованных.
     - Допросить их, что ли? - шепотом спросил Вася Свешников.  -  Чего  они
тут расселись?
     Швырев подошел к Симбирцеву, спросил спокойно:
     - Вас почему задержали?
     - Не могу знать! - коротко, с достоинством ответил Симбирцев.
     Павел Федорович смотрел на него молча, холодными светлыми глазами.
     - Так-таки и не знаете?
     - Не знаю, товарищ начальник.
     - Гражданин начальник, - поправил его Швырев.
     - С той  минуты,  когда  меня  арестует  человек,  отвечающий  за  свои
действия, вы для меня станете гражданином начальником, -  спокойно  и  ровно
сказал Симбирцев. - Пока же я не могу лишить себя удовольствия называть  вас
товарищем!
     Павел Федорович крепко сжал челюсти. На щеке у него задрожал мускул.
     - Значит, вы ни в чем не виноваты?
     - Вы все равно мне не верите! - сказал Симбирцев. - Зачем же мы  теряем
время?
     - Нас задержал человек, находящийся в состоянии  бреда,  -  раздраженно
заговорил Осокин. - Теперь мы почему-то должны  отвечать  за  его  действия.
Согласитесь сами, все это дико.
     Вихрастый парень проснулся, утер рот ладонью и зевнул со стоном.
     - Проверьте  наши  документы,  обыщите  нас,  обыщите  наши   квартиры,
наконец, - сказал Симбирцев, - но зачем же  эти  издевательства?  Мы  все  -
трудовые  люди;  вот,  пожалуйста,  я  лично  работаю  на   почтамте,   этот
товарищ, - он показал на бекешу, -  железнодорожник,  а  вот  Евгений  -  он
истинный пролетарий, сын дворника, погибшего  в  бою  за  власть  Советов...
Так, Евгений?
     - А чего ж! - сказал вихрастый. - Ясное дело.
     Павел Федорович проверил у задержанных  документы  -  все  оказалось  в
полном порядке. У  Симбирцева,  "случайно",  в  удостоверение  была  вложена
характеристика,  где  Симбирцев  назывался  украшением  почтамта,  преданным
работником,  образцом  старого  специалиста,  сочувствующего   строительству
нового мира. Товарищ Осокин - так бекеша именовалась  в  документах  -  тоже
был преданным товарищем, и ему (судя по бумажке с подписями  и  печатями)  в
связи с его работой на транспорте следовало выдать  разрешение  на  хранение
оружия. У Евгения же в кармане была большая  бумага,  в  которой  он  просил
зачислить его в героическую Красную Армию, чтобы мстить за  своего  отца,  а
наверху косо была резолюция: "Отказать ввиду младшего возраста".
     - Что значит - ввиду младшего возраста? - пряча улыбку,  спросил  Павел
Федорович.
     - Видимо, это значит, что товарищ не подошел по  возрасту!  -  мягко  и
дружелюбно ответил Симбирцев.
     Все шло гладко, и через несколько минут их бы  отпустили,  но  это  был
час, когда Дзержинский обычно обходил своих работников,  и  Павел  Федорович
нарочно затягивал разговор с задержанными, надеясь, что  придет  Дзержинский
и тогда все окончательно решится.
     - Пусть проваливают! - шепотом сказал Вася.
     В это время широко растворилась дверь, и вошел Дзержинский.  Он  был  в
шинели, накинутой поверх суконной солдатской гимнастерки, и в  руке  у  него
дымилась махорочная самокрутка, вставленная в деревянный мундштук.
     - Это что же за шуба такая шикарная? - спросил он, глядя  на  диван,  -
кто это у вас такой щеголь?
     - Тут такое дело, - медленно начал  Павел  Федорович,  -  ваше  решение
требуется. - Он глазами показал Васе на  задержанных  и  на  дверь.  -  Одну
минуточку, товарищ Дзержинский.
     Вася вывел задержанных в коридор. Дзержинский сел и плотно закутался  в
шинель. Павел Федорович рассказал все, что ему было известно.
     - А патруль где? Те товарищи, которые доставили  сюда  и  Веретилина  и
этих... господ.
     - Да они ничего не знают, товарищ Дзержинский. Их Свешников отпустил.
     - Вздор! - резко ответил Дзержинский. - Почему же они  тогда  доставили
сюда всех четырех? Значит, Веретилин был еще в сознании? Ведь это он вел  их
в ЧК? Немедленно разыщите и приведите ко мне обоих красногвардейцев.
     - Есть! - И Павел Федорович вышел.
     Дзержинский посидел еще, подумал и подошел к Веретилину. Пульс у  Ивана
Дмитриевича был плохой  -  частый  и  слабый.  Одной  рукой  держа  запястье
Веретилина, другой Дзержинский погладил его по голове и  тихонько  окликнул.
Веретилин  смотрел  на  Феликса  Эдмундовича  широко   раскрытыми,   мутными
глазами.
     - Товарищ Веретилин! - еще раз позвал Дзержинский. - Не узнаете меня?
     - Узнаю, товарищ Дзержинский... - слабым шепотом сказал Веретилин.
     - Ну и прекрасно, что узнаете. Вы вот троих  тут  задержали  и  привели
сюда...
     - Я тут лягу, полежу, - быстрым шепотом перебил Веретилин.  -  Крутится
все. А вы их ведите! Ясно?
     Он опять бредил.
     Дзержинский поправил на нем шубу и прошелся по комнате из угла в  угол,
напряженно о чем-то думая. Когда вернулся Павел  Федорович,  он  сказал  ему
жестко и твердо:
     - Задержанных не отпускайте. Уверен, что тут  серьезное  дело.  Кстати,
откуда у Веретилина эта шуба и шапка? И нет ли здесь  какой-то  связи  между
новым обликом Веретилина и этими господами? Вы  сказали,  что  один  из  них
работает на почтамте? Кстати, кто  ведет  дело  этих  жуликов  на  почтамте,
помните, дело Баландинского почтового отделения?
     - Сергей Орлов ведет. Это насчет продуктов в почтовых пакетах?
     - Ну да, насчет сала и масла в кожаных почтовых мешках.
     - Сейчас я Орлова вызову! - сказал  Павел  Федорович.  -  Он  там  всех
знает. Большое дело.
     Но Орлова вызвать не  удалось.  Час  назад  возле  пакгаузов  Брянского
вокзала он был убит человеком высокого роста в кожаной  куртке  и  летчицком
шлеме. Убийца скрылся.
     - Вот и Сережу нашего убили! - тихо  сказал  Дзержинский.  -  Битва  за
хлеб, смертельная битва за хлеб. А все эти  негодяи  -  левые  коммунисты  -
орут  про  активное  самоснабжение  потребителей.   Вот   оно   -   активное
самоснабжение. Пуля в грудь юноши, защищающего хлеб для рабочих  и  крестьян
Советского государства!
     И ему представился вдруг покойный Сережа Орлов, его добрые, совсем  еще
юные глаза и пухлые губы. Как он  сказал  вчера  после  совещания:  "Товарищ
Дзержинский, у меня есть стакан семечек. Знаете,  подсолнухи,  -  они  очень
утоляют голод, пожалуйста, попробуйте!"
     - Вызовите сюда  того  из  арестованных,  который  помоложе!  -  сказал
Дзержинский Павлу Федоровичу. - Я с ним поговорю.
     И еще плотнее закутался в  шинель.  Евгений,  видимо,  опять  поспал  в
коридоре и вошел,  пошатываясь  спросонья.  Дзержинский  свернул  папироску,
затянулся и, глядя в глаза осоловелому Евгению, негромко сказал:
     - Вот что, молодой человек. Вы - сын дворника, живете в этом  же  доме?
Не ходит ли к вам такой гражданин... Ну,  как  бы  его  описать?  Высокий...
кожаная у него куртка...
     - В летчицком шлеме, что ли? - спросил Евгений.
     - Как будто бы.
     - Ходит? - сказал Евгений. - Он с нашего двора.  Только  Аркадий  Палыч
Симбирцев во флигеле квартируют, а Мюллер с парадного, квартира  шесть.  Они
редко дома бывают, все ездят и ездят.
     Дзержинский курил, не глядя на задержанного. Павел  Федорович,  красный
от напряжения, с хрустом потирал бритую голову.
     - Ваше имя Евгений? - спросил Дзержинский.
     - Евгений, - ответил парень.
     - Фамилия Андронов?
     - Андронов!
     - Евгений  Андронов!  -  голосом   спокойным   и   властным   заговорил
Дзержинский. - Твой отец погиб за Советскую власть, ты  сам  написал  это  в
своем заявлении, - так это?
     - Так!
     - Я именем твоего отца приказываю тебе - расскажи нам правду.  Расскажи
все, что знаешь. Эти вот - арестованные - они что? Наняли тебя? Ты у  них  в
услужении? И как наш товарищ всех вас  арестовал?  Как  это  было,  расскажи
подробно, все, все решительно, что тебе известно. Говори, не бойся...
     Евгений еще испуганно смотрел на Дзержинского, но страх  уже  проходил:
что мог сделать ему дурного этот человек с усталыми, но добрыми глазами?  Да
и в чем он, Евгений, виноват? В том, что молчал? Ну, виноват, не  станут  же
за это бить? Может, даже матери помогут, - надо же людям жить как-то...
     - Наняли они меня. Симбирцев этот, -  грубо,  чтобы  не  подумали,  что
подлизывается, заговорил Евгений. - Сторожить наняли. А  я  откуда  знаю,  -
чего сторожить? "Помалкивай, - говорят,  -  а  то  поймают  -  и  к  стенке.
Декреты читал?" - "Читал", -  отвечаю.  "Твое  дело  теперь  битое,  сгоришь
вместе со мной". Вначале складик в комнате был, а  потом  пошло  шире,  весь
низ забрали под него...
     И  Женя  стал  подробно  рассказывать  все,  что  знал  об  организации
Симбирцева...
     - Отправили? - спросил Феликс Эдмундович.
     - Отправили, - невесело ответил Швырев.
     Дзержинский внимательно посмотрел в глаза Павлу Федоровичу.
     - Мне врач докладывал, - сердце у Веретилина хорошее.  Садитесь,  Павел
Федорович. Вы когда с Иваном Дмитриевичем подружились?
     Швырев подумал, припоминая, улыбнулся и рассказал, что узнали они  друг
друга в Петрограде, когда занимали телефонную станцию.
     - Это когда вы за телефонисток работали? - тоже улыбнулся Дзержинский.
     - Ну  да!  Они  все  в  обморок  попадали,  стрельба,  а  тут  Смольный
названивает. Я трубку взял, то есть  не  трубку,  а  машинку  эту  -  слышу,
называют номер. А как соединить, - не знаю...
     Дзержинский засмеялся, глаза у него  посветлели,  лицо  стало  молодым.
Павел Федорович усмехаясь рассказывал:
     - Один там парень был - не помню, как его звали  и  откуда,  -  рабочий
паренек, тот в трубку заявляет: "Они все в обмороках лежат, а  мы  соединить
еще не обучились". Ну, а Веретилину как раз Зимний  дворец  попался  -  тоже
звонит - министры временные. Он им  и  сказал,  что  теперь  станция  их  не
обслуживает. Как раз, помню, продукты для  телефонисток  привезли  -  триста
буханок хлеба, триста банок  консервов,  это  все  с  Трубочного  завода.  А
телефонистки от страха кушать не могут. Вот Иван Дмитриевич - он  тогда  еще
в бушлате был - мне и говорит: "Солдат, а солдат, давай покушаем,  поскольку
мы сегодня являемся телефонистками..." Покушали, стали в телефонной  технике
разбираться.  Выключили  прежде  всего  телефоны  Зимнего  дворца  и   штаба
округа...
     - Здесь и познакомились?
     - Здесь.  Потом,  попозже,  Веретилин   побежал   своих   "альбатросов"
встречать - моряков; они в Неву входили на кораблях. И я с ним  оказался.  А
дальше уже вместе с Красной  гвардией  и  с  солдатами  Измайловского  полка
действовали.  Подранило  меня  там.  Веретилин  как  раз  поблизости  был  -
вытащил, перевязку сделал, все честь честью. И банку консервов мне  оставил,
и записку. В записке хорошие слова написал. "Паша, - написал,  -  не  горюй,
твердыня скоро падет и начнется новая жизнь..."
     - Потом уже в ЧК встретились?
     - В ЧК.
     - Хороший работник Веретилин, - сказал Дзержинский, - настоящий!
     - Таких, как он, работников - поискать! - подтвердил Швырев.
     Помолчали.
     - И заболел! -  произнес  Дзержинский.  -  Надолго,  видимо,  из  строя
выбыл. Время горячее, а мы без него остались. Он вел целую группу дел  -  по
организаторам голода...
     Павел Федорович молчал.
     - Придется вам, товарищ Швырев, его группу,  я  думаю,  сейчас  принять
прямо на ходу. Трудно будет, а  придется.  Вы  и  Аникиев  с  помощниками  -
больше нам некого нынче на этой  работе  держать.  Спекулянты,  саботажники,
организаторы голода -  только  часть  врагов  революции,  врагов  народа,  с
которыми надо бороться. У вас опыт есть, кое-какие приемы этих негодяев  вам
еще по прошлому году известны. Начинайте работать!
     - Слушаюсь! - поднимаясь с места, сказал Павел Федорович.
     Попозже Свешников привез тех двух красногвардейцев,  которые  вместе  с
Веретилиным конвоировали арестованных.
     Слушая красногвардейцев, Дзержинский  как  бы  вместе  с  ними  шел  из
Замоскворечья  на  Лубянку.  И   когда   красногвардейцы   вспомнили   слова
Веретилина насчет шубы и насчет того, как кто-то попался  на  шубу,  как  на
крючок,  -  общая  картина  дела  уже   начала   для   Феликса   Эдмундовича
проясняться. Тонкие, еще непрочные нити вели  и  в  почтамт,  и  в  квартиру
шесть, где проживал Мюллер, и на железную дорогу, где, по всей  вероятности,
орудовал Осокин,  и  в  пакгаузы  Брянска-товарного,  где  нынче  смертельно
ранили Сережу Орлова. Любая нить могла оборваться, но  могла  и  привести  к
следам новой шайки. Тут нужна была осторожность,  чтобы  не  спугнуть  зверя
раньше времени, решительность, чтобы  не  упустить  врага,  меткость,  чтобы
действовать наверняка.
     - Это не просто мешочники, - говорил  Дзержинский  Павлу  Федоровичу  и
Свешникову, когда красногвардейцы ушли. - И это вовсе не мелкие  спекулянты.
Такие господа,  организовавшись  в  шайки,  лишают  государство  возможности
выдавать  трудящимся  даже   то   немногое,   что   декретировано   системой
нормированного снабжения. Мы обещаем, но не выполняем  свои  обещания  из-за
таких негодяев, понимаете?
     Постепенно в комнату, где неторопливо,  как  бы  думая  вслух,  говорил
Дзержинский, приходили чекисты. Худые, с красными от бессонницы  глазами,  с
обмороженной и  обветренной  кожей,  плохо  одетые,  кто  в  шинели,  кто  в
ватнике, кто в потертом драповом пальтишке,  они,  затаив  дыхание,  слушали
Дзержинского,  и  картина  великой  битвы  за  хлеб  все  яснее,  все   ярче
вырисовывалась перед ними.
     - Мешочничество не увеличивает, а резко сокращает поступление  хлеба  в
города, - говорил Дзержинский. - Мешочничество резко обостряет голод.  Поезд
с мешочниками доставляет в город в лучшем случае только четыре тысячи  пудов
хлеба, с товарным же поездом город  получает  сорок  тысяч  пудов.  Ровно  в
десять  раз  больше.  Помните,  мы  недавно  оглашали  цифры  -   статистику
мешочничества:   семьдесят   процентов   мешочников   снабжают    продуктами
спекулятивные заведения всяких бывших людей.  Тем  не  менее  товарищ  Ленин
предупреждает нас, чтобы мы различали чуждые  элементы  от  трудящихся.  "Мы
вовсе не виним, - говорит  Владимир  Ильич,  -  того  голодного  измученного
человека, который в одиночку едет за хлебом  и  достает  его  какими  угодно
средствами". Вдумайтесь в эти слова. Вдумайтесь  и  в  другие  замечательные
слова Ленина: "Мы существуем как рабоче-крестьянское  правительство  не  для
того, чтобы поощрять распад и развал. Для этого правительство не нужно.  Оно
нужно, чтобы объединять их,  голодных  людей,  чтобы  организовывать,  чтобы
сплачивать сознательно в борьбе против бессознательности". Что  это  значит,
товарищи?  Это   значит,   что   мы   должны   организовать   массы   против
мешочничества, мы должны противопоставить разнузданности и разброду  образцы
организованности, иначе нам не спасти  миллионы  от  голода  и  не  добиться
правильного распределения продовольствия...
     Дзержинский потер лицо ладонями, потом устало спросил:
     - Кто сейчас ведет дело почтамта и Баландинского  почтового  отделения?
Кто работал вместе с покойным Сергеем по этому делу?
     - Я, товарищ Дзержинский, - сказал Аникиев.
     - Знаете дело?
     - Знаком в общих чертах.
     - Зайдите ко мне сейчас...
     В кабинете  Дзержинского  Аникиев  сидел  за  столом  напротив  Феликса
Эдмундовича и пытался что-то объяснить. Вдруг он замолчал,  обхватил  голову
руками. Дзержинский ходил из угла в угол.
     - Вы меня извините,  товарищ  Дзержинский,  -  наконец  глухим  голосом
сказал Аникиев, - слишком тяжело стало. Сергей мне вроде сына был. Я  его  в
партию рекомендовал и в первую засаду водил, мы с ним  к  вам  пришли  тогда
еще на Гороховую, в Петрограде, - помните?
     - Помню...
     - Вы еще тогда заметили,  что  молод  больно  Сергей.  А  я  сказал,  -
ничего, будет работать, у него единственного брата юнкера убили. Помните?
     Феликс Эдмундович молча кивнул головой. Он медленно  перебирал  бумаги,
в которых  Сергей  Орлов  делал  выписки  по  делу  Баландинского  почтового
отделения. Так... Вот оно - самое  главное:  выезжал  на  ревизию  отделения
Симбирцев А.П. Разумеется,  во  время  ревизии  он  договорился  с  местными
жуликами о способе пересылки продуктов  в  почтовых  кожаных  мешках.  Ясно.
Пожалуй, можно начинать допрос.  У  Сережи  фамилия  Симбирцева  подчеркнута
красным  карандашом  -  единственная  из   всех.   Юноша   был   талантливым
следователем. Конечно, убийство  у  пакгауза  было  не  случайным.  По  всей
вероятности, преступники почувствовали близость провала и каким-то  способом
увели Орлова темной вьюжной ночью к пакгаузам Брянского вокзала.
     - Поезжайте по этому адресу, - сказал Дзержинский, протягивая  Аникиеву
листок блокнота, где был записан адрес  Мюллера,  -  предполагаю,  что  этот
господин и есть убийца Сергея. Будьте осторожны. Вряд ли  вы  его  застанете
дома, но оставьте засаду. Проведите обыск в квартире Симбирцева - там же  во
дворе, во флигеле. Все ясно?
     - Ясно, товарищ Дзержинский! - сказал Аникиев.
     - Действуйте. И помните, что лучшим памятником Сереже  будет  борьба  с
тем страшным миром, который убил его.
     Аникиев ушел.
     В кабинете было совсем тихо, только вьюга посвистывала за окнами,  била
колючим снегом в стекла, да  на  стене  мерно  постукивали  часы.  Секретарь
принес  стакан  жидкого  чаю  и  черный  сухарь  на  тарелочке.  Дзержинский
отхлебнул из стакана, поморщился и попросил:
     - Знаете что? Принесите мне просто кипяток, вместо этого чаю.  Из  чего
его делают?
     - Из  розовых  лепестков,  -  сказал  секретарь.  -  Свешников  еще  из
Петрограда привез, где-то достал. Ему этот реставратор, что ли, для вас  все
свои лепестки подарил...
     - Так вот, - водичку, - улыбаясь попросил Дзержинский. -  А  Свешникову
ничего про чай не говорите... И пусть приведут арестованного Симбирцева.
     Симбирцев вошел  скромно,  вежливо,  но  с  достоинством  поклонился  и
присел на венский стул против стола Феликса Эдмундовича.  За  эти  несколько
часов щеки Симбирцева как бы обвисли, взгляд стал беспокойным; а  когда  его
ввели к Дзержинскому, - он понял, что дело его проиграно.
     - Бывший жандармский ротмистр Симбирцев? - спросил Феликс Эдмундович.
     - Вы меня... знаете?
     - Я помню Варшаву и тюрьму Павиаки. Я помню,  как  вы  там  допрашивали
одного заключенного. И вы, наверное, не забыли?
     - Это все было не так, - забормотал Симбирцев. - Впоследствии  я  давал
объяснения. Слово честного человека - это  был  сговор  политических  против
меня. Я его не убивал. Да и зачем мне - посудите сами - зачем?  Табуретка  в
камере упала... Он и того-с... Сердце у него было слабое...
     - Табуретки  в  камерах  не  падают  -  они   привинчены!   -   заметил
Дзержинский. - Вы  это  знаете  не  хуже  меня.  Так  каким  же  образом  вы
договорились с  Баландинским  почтовым  отделением  о  посылке  продуктов  в
кожаных почтовых мешках за печатями?
     - Не я. Меня вынудили. Я только  орудие,  пешка,  мелкий  человек.  Под
страхом разоблачения...
     - Кто вас вынудил? Говорите скорее, мне некогда. Мюллер?
     Симбирцев молчал. Челюсть у него отвисла, губы беззвучно шевелились.
     - Продали! - сказал он наконец. -  Все-таки  продали...  Что  ж,  тогда
пусть сами тоже... отвечают...
     Дзержинский позвонил. Симбирцева увели. И когда Павел  Федорович  писал
протокол  допроса,  ему  приходилось  останавливать   бывшего   жандармского
ротмистра - так быстро и много тот говорил. Да, это  организация.  Он  знает
пятерых. Предполагает, что имеется несколько  пятерок.  Им  лично  командует
Мюллер. Что касается Брянского вокзала, то он... "Ах, да, да. У Мюллера  там
какие-то дела со сторожами..."
     Павел Федорович писал и  курил  самокрутку  за  самокруткой.  Симбирцев
иногда пил воду, иногда замолкал  надолго,  только  губы  у  него  беззвучно
шевелились. Потом, точно спохватившись, начинал говорить опять.
     - Меня расстреляют? - спросил он вдруг.
     - А что же  с  вами  делать?  -  хмуро  отозвался  Павел  Федорович.  -
Перевоспитывать?
     - Но я... раскаиваюсь... раскаиваюсь горячо. Искренне! Видит  бог,  как
я раскаиваюсь.
     - Это вы трибуналу доложите - насчет раскаянья, - так же хмуро и  глухо
сказал Павел Федорович. - Я лично вашими переживаниями не интересуюсь...
     В соседней комнате Вася допрашивал Осокина.
     - Попрошу вас нормально отвечать на вопросы,  а  не  обдумывать  каждый
ответ по часу! - строго сказал Вася. - Мы тут не  в  бирюльки  играем!  Пора
понять!
     - Я к этим негодяям никакого отношения не  имею!  -  заявил  Осокин.  -
Мало  ли  кто  сознался!  Они  сознались  в  своих  преступлениях   и   меня
запутывают, а я вот не сознаюсь и никого не запутываю.  Я  честный  человек.
Если в чем-нибудь и виноват, то только в том, что покупал. Я  -  покупатель.
Ну и судите за это. Пожалуйста! Сделайте одолжение!
     Вася  не  перебивал.  Он  берег  свой  главный  козырь.  И  жалко  было
расставаться с ним вот так, сразу.
     - Что же именно вы покупаете? - спросил Вася.
     Осокин  пожал  узенькими  плечами.  Не  очень-то   ему   страшен   этот
мальчишка! И ничем вся эта катавасия не кончится. У  них  нет  никаких  улик
против Осокина. Еще  извиняться  будут  -  вот  что  произойдет.  И,  совсем
обнаглев, Осокин сказал:
     - Вот что, молодой человек! Вы едва начинаете свою жизнь, а я сед,  как
бобер...
     Но следователь не дал ему  закончить  нравоучительную  фразу.  Внезапно
перегнувшись через стол, он спросил звонким, напористым, недобрым голосом:
     - А что вы изволили делать месяц тому назад на станции Саракуз?
     Осокин откинулся на спинку стула:
     - Я? На станции Саракуз? Я, Осокин?
     - Да,  вы,  Осокин,  на  станции   Саракуз.   У   вас   провизионка   в
удостоверение заложена, и выписана она до станции Саракуз.  Чье  консульство
хранит там запасы хлеба? Отвечайте!
     "Пропал, - чувствуя холод в груди, подумал Осокин.  -  Пропал.  Сгорел.
Теперь кончено!"
     Но все-таки он еще пытался  сопротивляться.  Даже  хохотал.  Какое  там
консульство? Это даже смешно! Консульство! Можно выдумать  все  что  угодно.
Просто у него там старший  брат  в  Саракузе  работает  помощником  главного
бухгалтера, он зарезал свою корову Мушку и, таким образом...
     - Никаким не образом! - усталым голосом сказал Вася. - Вы ездили  туда,
чтобы наладить связь с амбарами королевского консульства. У вас было  письмо
туда от некоего мистера  Фишера.  На  основании  этого  письма  вам  удалось
вывезти из Саракуз под видом иностранного имущества  несколько  тысяч  пудов
хлеба в запломбированных вагонах. Вы даже имели охрану -  вагоны  охранялись
от голодных людей. Этот хлеб был доставлен в  Москву  и  Петроград  и  здесь
через вашу контрреволюционную организацию...
     Осокин сделал негодующий жест рукой.
     - ...через  вашу  контрреволюционную  организацию,  -  жестко  повторил
следователь, - хлеб был обменен на  бриллианты,  золото  и  главным  образом
картины. Картины эти вывозил мистер Фишер, предварительно  их  гримируя  под
произведения, не имеющие художественной ценности. Так?
     Осокин обвис.  "Мальчишка  знает  все.  Но  какие  у  него  могут  быть
доказательства насчет картин? Еще сегодня днем там, в мастерской,  было  все
в порядке, в полном порядке. Нет, картины он не возьмет!"
     - Что касается станции Саракуз, - печально сказал Осокин, -  то  я  там
был.  Где  был  -  там  был.  Выполнил,  так  сказать  приватно,  поручение.
Заплатили мне за это натурой - хлебом. Все мы люди,  гражданин  следователь,
все мы человеки, и человеческие слабости нам свойственны. Да, да,  заработал
два пуда хлеба, каюсь, расстреливайте. Что же касается до картин...
     Он развел руками...
     Когда Осокина увели, Вася заперся в комнате на ключ,  положил  на  стол
лист бумаги и, мучительно борясь с усталостью,  стал  рисовать.  Сначала  он
набросал то, что было намалевано поверх той картины, которую первой  очистил
реставратор: стакан от снаряда, зеленые  бессмысленные  палки,  пирожное  на
круглой тарелочке. Потом по памяти набросал две  плоскости,  образующие  как
бы лицо, потом фонарь, повисший на проволоке, и маленький труп внизу  слева.
Теперь  он  рисовал  лихорадочно  быстро,   восстанавливая   в   памяти   то
ненавистное ему искусство, из-за которого его,  молодого  студента  Академии
художеств, не пускали  к  себе  на  знаменитые  "пятницы"  друзья  художника
Егоршина. Тогда он сказал им все, что думал об  их  работах.  Улюлюканьем  и
визгом они встретили его слова о Федотове и Репине, о Сурикове  и  Поленове.
Кто он был для них тогда? Глупый мальчик со старомодным  Пушкиным  в  руках.
Революционеры в искусстве - они, а он - ничтожество, подражатель,  копеечный
рисовальщик. Его оскорбили, выгнали. Всю ночь он крутился по  мокрым  улицам
Петрограда, останавливался  и  снова  шел,  опять  останавливался  и  бежал,
ничего не понимая, растерянный, потрясенный, уничтоженный. Потом  он  понял,
несколько  позже,  после  Октября,  когда  встретил  Егоршина  возле  Зимней
канавки. Кривя рот, Егоршин сказал:
     - Ну  как,  господин  пролетарий?  Наступили  ваши   красные   денечки?
Искусство, понятное народу! "Волга, Волга, чей стон  раздается"?  Поделитесь
вашими творческими планами! Над каким полотном сейчас работаете?
     - Над полотном я сейчас не работаю,  -  бледнея  от  бешенства,  сказал
Вася, - некогда!
     - Чем это вы так заняты?
     - Борьбой с такими господами, как вы! Пока мы с вами  не  справимся,  -
ничем другим заниматься невозможно.
     - А, может быть, мы с вами справимся?
     - Вряд ли! - сказал Вася. - Каши мало ели!
     Повернулся  и  ушел,  чувствуя,  что  Егоршин  смотрит  ему   в   спину
ненавидящими глазами. Так они виделись в последний раз. И вот в  Петрограде,
в ЧК, в студеный январский день  Вася  увидел  то,  что  когда-то  делали  в
живописи Егоршин и его друзья. Но раньше они  рисовали  старательно,  теперь
малевали. Снарядный стакан был умело выписан  на  старой  картине  Егоршина;
теперь с трудом можно было понять, что это нарисован стакан  от  снаряда.  И
любовь  к  трупам  -  это  тоже  Егоршин.  Только  они  -  эти  ненавистники
настоящего искусства - могли решиться на такое преступление. Только они!
     Еще дважды Вася вызывал Осокина, но  тот  уперся,  -  знать  не  знает,
ведать не ведает. Тогда Вася поехал в библиотеку и  просидел  там  два  дня,
копаясь в журналах того времени, когда Егоршин  устраивал  свои  скандальные
выставки. Теперь сомнений больше  не  было.  Замазывает  картины  для  людей
мистера Фишера Егоршин.
     Поздно вечером Вася Свешников с журналами и рисунками  пошел  наверх  к
Феликсу Эдмундовичу.  Дзержинский,  в  накинутой  на  плечи  шинели,  писал,
наклонившись над столом.
     - Вы что? - спросил он, продолжая писать.
     Вася разложил на столе свои рисунки  и  рассказал  все,  что  думал  по
поводу Осокина и полотен, уходящих за  границу.  Еще  тогда,  в  Петрограде,
реставратор вспомнил Егоршина. И это, конечно, верно. За эти  дни  Свешников
проверил: Егоршин теперь живет в Москве  у  какого-то  свободного  художника
Горбатенко.  Вот  восстановил  по  памяти  старые  "работы"  Егоршина.   Что
касается новых работ Егоршина и его компании, то товарищ Дзержинский сам  их
видел тогда на Гороховой.
     - Да, видел, - усмехнувшись ответил Дзержинский.
     Подумав, посоветовал:
     - Если  этот  Горбатенко  откроет  вам  дверь  и  впустит  на   фамилию
Осокина, - значит, сомневаться не в чем. Произведите обыск. Вы сказали,  что
Горбатенко живет в пятом этаже?
     - Да, в пятом.
     - Видимо, мастерская. Там они,  по  всей  вероятности,  и  работают  на
благо мистеру Фишеру. Обыск решит все сомнения. Идите.
     Вася пошел к двери.
     - А писать хочется? - издали спросил Дзержинский.
     - Очень! - ответил Вася.
     - Вот кончится это трудное  время,  -  сказал  Дзержинский,  -  пойдете
дальше учиться. Будете писать... Ну, идите, идите...
     Подышав в озябшие руки, Свешников переложил маузер из кобуры  в  правый
карман своей пегой куртки.
     Сзади, в темноте, задевая карабином за кривые щербатые  ступеньки,  шел
красногвардеец Назимов. Вася сердито зашипел:  "Потише  нельзя?"  Внизу  или
наверху -  в  этой  кромешной  тьмище  ничего  нельзя  было  разобрать  -  с
фырканьем и  воплями  метались  коты,  злые,  голодные,  осатаневшие.  Один,
сверкнув изумрудными  глазами,  пронесся  у  самых  Васиных  ног,  другой  с
окаянным воплем прыгнул через пролет...
     Миновали четвертый этаж, поднялись на пятый. В выбитые  стекла  хлестал
сырой мартовский ветер. Здесь, что ли?
     Назимов  щелкнул  новой  зажигалкой;  голубое  пламя  осветило  крепкую
дверь, табличку, как у врача:

     - Свободный? - шепотом спросил  Назимов.  Что-то  его  удивило  в  этом
слове на табличке. Очень удивило. Он даже пожал плечами.
     Вася постучал раз, потом еще раз, крепче. За дверями кто-то  выругался,
подождал и спросил:
     - Кого надо?
     - Егоршина, от товарища...
     Он помедлил - это было опасное мгновение: здесь,  конечно,  знают,  что
Осокин арестован. Прошло не два, не три дня.
     - Откройте! - негромко попросил Василий. - Я... от Осокина.
     Сказал и затаил дыхание. Сзади  у  плеча  посапывал  Назимов  -  держал
наготове карабин.
     Загромыхали замки,  звякнула  цепочка,  повернулся  ключ.  Вася  шагнул
вперед, за ним вплотную, дыша ему в  ухо,  протиснулся  Назимов.  Дело  было
сделано. Они, здешние свободные художники, знают Осокина.
     - Я из ВЧК! - сказал Вася. - Спокойно! Руки вверх!
     - Маргарита,  обыск!  -  сильным  голосом  крикнул  человек  в  глубину
квартиры. - И не волнуйся, девочка! Это не налет!
     Там, где-то за коридором, тотчас же  с  грохотом  заперли  двери,  было
слышно, как быстро, перебивая друг друга, говорят:
     - Приподними и тогда опускай!
     - Э, дура!
     - Это бессмысленно!
     Вася с силой ударил сапогом в дверь,  навалился,  и  дверь  отворилась,
вырвав шпингалетом древесину из косяка. Два человека - мужчина и  женщина  -
пятились от Васи к  стене.  Он  не  посмотрел  на  них,  оглядывая  комнату,
освещенную керосиновой лампой-"молнией". Да,  Дзержинский  верно  сказал,  -
это была студия  со  срезанной  стеклянной  крышей.  Штук  шесть  мольбертов
стояли в ряд, как солдаты, на подрамниках были натянуты холсты, те самые,  -
Вася  понял  сразу,  -  те  самые,  страшные,   кощунственные   холсты.   Не
останавливаясь  на  них  взглядом,  он  успел  только  заметить,  что  везде
валяются тюбики красок, палитры, везде в чашках отмокают  кисти,  и  тут  же
неподалеку на столе - награда за труд: пшеничный хлеб, кусок жареного  мяса,
водка в бутыли...
     - Никак Василиса? - спросил чей-то очень знакомый голос.
     Вася резко повернул голову и узнал Маргариту - она тоже  училась  тогда
в Академии. В тот год Васю за девичий румянец, за тихий нрав, за то, что  от
соленого слова у него начинали дрожать ресницы, называли Василисой.
     - И вы здесь? - грустно спросил Вася.
     Полная, с высокими вразлет бровями,  о  черепаховым  гребнем  в  черных
волосах, Маргарита села на диван и закурила. За ее спиной появился  Егоршин.
Он был в меховой безрукавке, в  низких  сапогах,  в  шароварах.  Попросив  у
того, кто открывал дверь, табакерку, он свернул папиросу.
     - Да, мы здесь, - усмехнувшись сказал он. - Ничего  не  поделаешь...  а
ты что же? Окончательно сменил орало на меч?
     Вася молчал, отвернувшись к мольбертам. На  одном,  на  самом  ближнем,
было  то,  что  больше  всего  его  беспокоило  -   не   просто   замазанная
"продукция", а еще не совсем готовая, только начатая - "в  стадии  первичной
обработки", как выразился потом про эту картину Егоршин. Конечно,  это  была
та  самая  картина.  Васе  тотчас   же   вспомнился   тихий   зимний   вечер
шестнадцатого года, и  они  вдвоем  -  он  и  профессор  Лебедев  -  идут  в
Петрограде по Екатерининскому каналу  к  смутно  чернеющему  дворцу  старого
вельможи. Граф, по рассказам, очень стар, в России не живет, купил  поместье
на юге Франции - там и доживает свой век. Профессор Лебедев  ведет  любимого
своего ученика во дворец, в галерею графа - взглянуть на картину,  взглянуть
хоть одним глазком. У  Лебедева,  как  он  выражается,  "есть  связи"  среди
дворцовой прислуги, - вот они и пропустят -  посмотреть.  И  их  пропускают.
Бессмертное творение висит отдельно на чистой светлой стене: толстые ноги  в
полосатых чулках, грязный плащ, брюхо, перетянутое поясом, рука  с  перстнем
и наглый, полный лакейского высокомерия,  самоуверенный  и  в  то  же  время
ищущий взгляд... "Ты  понимаешь,  -  вздрагивая  от  волнения,  шепчет  Васе
Лебедев. - Понимаешь? Так художник изобразил своего мецената,  так  отомстил
за унижения, за страдания - за все. Лакеем. Видишь?  Барона  -  лакеем?!  Ты
понимаешь?"
     Сзади переминается с ноги  на  ногу  старый  дворецкий:  ему  скучно  и
холодно в нежилых покоях графа. И смешон ему знаменитый  профессор,  который
сунул четвертную только затем, чтобы постоять тут  перед  этим  полотном.  А
когда они возвращаются обратно, Лебедев, все еще волнуясь, говорит Васе:
     - Дважды я писал этой старой скотине, умоляя дать картину на  выставку,
но он даже не ответил, не ответил  мне,  академику,  вероятно,  потому,  что
он - голубая кровь, а я мужик. И  никто  не  видит  эту  картину,  ее  знают
только по каталогу. Как это подло и глупо, а?
     И вот она, эта картина, здесь, в квартире Горбатенко...
     Толстые короткие ноги в полосатых  чулках,  пряжка  на  башмаке,  рука,
выброшенная  вперед,  часть  лица,  а   все   остальное   замазано   желтым,
издевательски  подлым,  любимым  егоршинским  тоном,  а  по  желтому  пущены
виселицы, человечки покачиваются в  петлях.  Ничего  толком  понять  нельзя,
только чувство гадливости охватывает все существо.
     - Это вы... проделываете? Эти фокусы? - негромко спросил Вася.
     - Так  ведь  смыть  легко!  -  издали,  из  угла,  ответил  Егоршин.  -
Рецептура такой обработки - старая, давно известная...
     Наверное, прошло очень много времени,  пока  Вася  все  осмотрел,  пока
разбил ящики, в которые была упакована "продукция",  пока  точно  представил
себе, как и сколько времени работала вся эта дьявольская кухня. Привезти  бы
сюда Лебедева из Петрограда, показать бы ему, как "обработаны"  тут  любимые
им полотна...
     Назимов, не опуская карабина, зорко следил за  живыми  "художниками"  и
только иногда осторожно косил глазом в сторону картины.
     - Егоршин! - негромко позвал Вася.
     - Да.
     - Егоршин, а ведь Лебедев  бы  вас  всех  сам  перестрелял,  а?  Я  так
думаю...
     Егоршин хмыкнул в ответ.
     - Мы  вообще  принципиальные  противники  реалистического  лебедевского
изображения жизни в искусстве, - ломким голосом заговорила Маргарита.  -  Мы
враждебно,  воинственно  враждебно  относимся  к  тому,  что   вы   изволите
именовать подлинным  искусством.  Но  не  в  этом  дело.  Дело  в  том,  что
искусство надклассово и совершенно  неважно,  будет  ли  данный  инвентарный
номер иметь своим местожительством Петроград, Гаагу или Филадельфию...
     Уже рассветало, когда Вася и  Назимов  вывели  всех  троих  на  Цветной
бульвар.  Галки  прыгали  по  тающему  снегу.  Где-то  негромко  звонили   к
заутрене. Сырой ветер поддувал  из  переулка,  откуда  выходила  рота,  пела
сурово:
                        Слезами залит мир безбрежный,
                        Вся наша жизнь - тяжелый труд,
                        Но день настанет неизбежный,
                        Неумолим наш строгий суд...
     - Послушайте,  товарищ  чекист!  -  обернувшись,  сказал   Егоршин.   -
Допустим, мы  виноваты,  не  так  уж  страшно,  -  мы  сами  беремся  отмыть
картины...
     - Разговорчики! -  сухим,  жестким  голосом  ответил  Вася.  -  Оставим
разговорчики!
     Дома мать, Елизавета Андреевна, открыла Васе дверь. Она  была  одета  -
так и не ложилась ни на секунду. И лицо у нее было измученное, серое.
     - Господи! -  сказала  она.  -  Когда  это  кончится?  Всю  ночь  хожу,
думаю, - убили или убьют или лежишь где-нибудь раненый, истекаешь кровью...
     Вася сонно улыбнулся и сел, не снимая свою пегую  куртку  из  собачьего
меха.
     - Бросил Академию, дома к мольберту не подходишь, а такие  милые  этюды
писал, такие хорошие...
     Вася все еще улыбался, засыпая  сидя.  Когда  мать  снимала  с  печурки
закипевший чайник, Вася проснулся и спросил:
     - Мама, ты Егоршина помнишь?
     Мать кивнула:
     - Картину написал?
     - И не одну. Много написал, - ответил Вася. - Очень много.
     Елизавета Андреевна села против сына, покачала головой и вздохнула:
     - Вот видишь! А не очень способный был молодой человек.  Желтое  все  у
него было, я помню, желтое и зеленое... Непонятное.  А  ты...  ты  один  так
ничего и не сделал. Что бы сказал твой Лебедев?
     Вася опять сонно улыбнулся и, обжигаясь кипятком, весело ответил:
     - Честное слово,  мамочка,  Лебедев  был  бы  мною  доволен.  Даю  тебе
честное слово!
     Дзержинский позвал к себе профессора Лебедева. Старик вошел в  кабинет,
щуря один глаз, ладонью подбивая снизу свою клочкастую бороду.
     - Не  выпить  ли  нам  чаю?  -  спросил  Дзержинский.  -  Товарищи   из
Наркомпроса приедут через час. Вы вместе с комиссией примите у нас  картины,
для того чтобы экспонировать их. Ну, а потом  мы  позаботимся  о  дальнейшей
охране...
     Они сели в кресла - друг против друга. На подносике стояли два  стакана
очень крепкого золотисто-коричневого чаю.
     - Давненько я не пил чаю такой дивной  красоты!  -  сказал  Лебедев  и,
посмотрев стакан на свет жадно отхлебнул большой глоток. Тотчас же лицо  его
искривилось, в глазах блеснули сердитые искры.
     - Упрямый народ - изобретатели! - сказал Феликс  Эдмундович.  -  Раньше
потчевали меня просто настоем из роз. А теперь еще морковка  и  цикорий.  Не
правда ли, дрянь редкостная?
     - Да уж...
     - А  кипятку  не  дают.  Неловко  им  кипяток  подавать.  Вот   так   и
приходится...
     - Вы бы им... приказали! - посоветовал Лебедев.
     - Не помогает.
     С минуту помолчали.
     - Один  вопрос,  позвольте,  -  сказал  Лебедев.  -  Как  эти   картины
оказались у вас? Я все думаю и никак понять не могу...
     Дзержинский улыбнулся:
     - А вы еще ничего не знаете?
     - Решительно ничего.
     - Ну что ж... Тогда я вам расскажу...
     У  Лебедева  округлились  глаза,  когда  он  выслушал  всю  историю   с
картинами.
     - Вот какие у нас ребята - Петр Быков и  Василий  Свешников,  -  сказал
Феликс Эдмундович. - От Васи  я  знаю,  как  вы  тайком  ходили  в  графский
особняк  картину  смотреть.  Теперь  насмотритесь   вволю.   Хотите   сейчас
взглянуть?
     Вдвоем они вышли в приемную и долго рассматривали картины.  Дзержинский
пытался правильно направить свет, но ничего толком не получалось. Накал  был
слабый, нити в лампочке мерцали оранжевым светом. Лебедев боком взглянул  на
Дзержинского, удивленно подумал, что так может стоять перед картиной  только
очень понимающий искусство человек.
     - Реставратора трудно было отыскать, -  сказал  Дзержинский,  -  четыре
человека были; поговоришь с ними - видишь: не то, испортят,  погубят.  Нашел
Вася старичка, удивительный старичок, глазки,  знаете,  совершенно  детские,
бородка эдак мочалкой, тихий, как мышка. Оборудовали мы ему мастерскую...
     - Здесь, в Чека?
     - Да вот тут, за стеной. Покормили старичка пшенной кашей, он  и  ожил.
Сидит, бывало, перед мольбертом и  тоненьким  голоском  напевает.  И  каждой
детали, которая открывается ему в картине, радуется необыкновенно. Все  меня
звал, - вы только посмотрите, мол,  какая  силища  обнаружена.  Тона  какие!
Подробности какие открылись!
     Лебедев  еще  раз  сбоку  посмотрел  на  Дзержинского  -   увидел   его
порозовевшие щеки, горячий блеск зрачков, спросил очень сердечно:
     - Извините за прямоту - еще один вопрос вам хочу задать:  вы  живописью
занимались?
     Дзержинский усмехнулся, заговорил не сразу:
     - Был такой период у меня в молодости. Попалась мне в тюрьме, в  камере
тюремной, книга. Эта книга долго валялась на нарах, - владельца ее угнали  в
Сибирь, - а я как-то раскрыл книжку и зачитался. До сих  пор  не  знаю,  что
это за книга, титульный лист был оторван,  многих  страниц  не  хватало.  Но
читал  я  ее  с  жадностью,  читал  не  отрываясь,  помню,  читал,  стоя   у
семилинейной лампешки, подвешенной к потолку. Начальство воровало керосин  и
приказывало тушить лампы ровно в девять, а я бунтовал изо дня в  день,  и  в
конце концов они оставили меня в покое. Читать было  трудно  еще  и  потому,
что у меня тогда болели глаза, но не читать я  не  мог.  С  воли  мне  стали
присылать книги по искусству. Помню, это были дорогие книги, в  красивых,  с
тиснением, переплетах, и  помню,  как  странно  они  выглядели  на  тюремном
столе. В этих книгах я  впервые  увидел  репродукции:  Веласкес,  Рембрандт,
Ван-Остаде, Рейсдаль. Помню, как поразил меня тогда Федотов, какой  мир  мне
открыли русские художники. Бывало, сидишь на  краю  нар  в  грязной  камере,
дышишь воздухом, пропитанным карболкой, и перелистываешь такую монографию  -
о Веласкесе или Ван-Дейке. И не можешь себе представить, как это  грандиозно
в  подлиннике,  если  даже  в  репродукции  это  захватывает  тебя  целиком.
Странно, почти невероятно, знаете  ли:  отвратительная  тюремная  баланда  и
разговоры о живописи, о ваянии, о зодчестве. В первый  же  день  на  воле  я
пошел в  картинную  галерею.  Помню,  хорошо  помню,  как  я  остановился  у
маленького полотна старого голландца и подумал: "Нет,  это  слишком  хорошо.
Это сейчас не для меня.  Я  революционер-профессионал,  я  должен  думать  о
своей революционной работе,  она  требует  человека  целиком,  безраздельно.
Слишком  много  прекрасного,  слишком  много  красоты,  надо  найти  силы  и
отказать себе в этой красоте!"
     - И отказали? - спросил Лебедев.
     - Да.
     - Трудно было?
     Дзержинский  не  успел  ответить.  В  приемную  вошли  члены   комиссии
Наркомпроса. Жесткое выражение мелькнуло в глазах  Дзержинского.  Он  подвел
членов комиссии к картинам и спросил:
     - Так как же, товарищи? Эти полотна художественной ценности не имеют  и
могут быть вывезены за пределы страны? Или все-таки имеют?  Кто  у  вас  там
такие документы стряпает? Кто такие  чудовищные  глупости  выделывает?  Или,
может быть, это не глупости, а нечто похуже?
     Уже ночью, проводив Лебедева и комиссию, Дзержинский еще  раз  вышел  в
приемную и,  осторожно  ступая,  чтобы  не  разбудить  уснувшего  секретаря,
подошел к небольшому полотну, которое особенно ему понравилось.  Двое  детей
спокойно и даже строго смотрели с картины прямо в  глаза  Дзержинскому.  Это
были нищие дети, в рубищах, с котомочками, в  деревянных  башмаках.  Они  не
протягивали руки, не плакали, они  молчали  и  только  смотрели  серьезно  и
строго и,  казалось,  ждали.  Но  не  подаяния,  не  милостыни,  а  чего-то,
принадлежащего им по праву.
     "Детства, вот чего они требуют! -  подумал  Дзержинский.  -  Детства  и
счастья. Что же, будет и  настоящее  детство  на  земле,  будет  и  счастье!
Добьемся!"
     Зазвонил телефон. Дзержинский  снял  трубку,  и  тотчас  же  глаза  его
сузились и потемнели.
     - Где? - спросил он. - На Воздвиженке взяли? Привезите ко  мне,  я  сам
буду с ним разговаривать... Да, да, Мюллера.
     Управившись с делами, Вася узнал, что его  вызывает  секретарь  Феликса
Эдмундовича. В приемной, около секретарского стола,  спиной  к  двери  сидел
широкоплечий человек с седыми кудрявыми волосами, знакомым  жестом  -  снизу
вверх - ерошил бороду и говорил сердито:
     - Имена чекистов, спасших для народа, для республики, для всех нас  эти
сокровища, надобно золотом, понимаете,  золотом  на  мраморе  высечь,  чтобы
люди знали, помнили, как это все было...
     - Не выйдет это! - усмехаясь отвечал секретарь. -  Товарищ  Ленин  учит
наш народ скромности, да и зачем этот мрамор, товарищ Лебедев?
     - Виктор Антонович? - охнув от радости, сказал Вася.
     Лебедев легко, с живостью обернулся, вскинул бороду, спросил:
     - Это кто ж такой? Не узнаю...
     Вася  шагнул  ближе,  отодвинул  назад  кобуру  маузера,  засмеялся,  и
Лебедев наконец узнал его.
     - Василий? - тихо спросил он.
     - Я, Василий.
     Старик встал, положил руку ему  на  плечо,  жадно  вгляделся  в  Васины
усталые, очень усталые глаза.
     - Не спишь, что ли? - спрашивал он, когда  они  тряслись  в  машине  по
булыжной мостовой. - Почему глаза  такие  измученные?  Да  ты  что  на  меня
смотришь? Ты говори, рассказывай. Мама как? Вот погоди, я нынче же  приду  к
вам чай пить. Пишешь? Или совсем не пишешь?
     Вася молча улыбнулся.
     - Совсем не пишешь?
     - Собираюсь, Виктор Антонович.
     - Расскажи поподробнее, как у  "свободных  художников"  гостил.  Феликс
Эдмундович обещал, что ты все расскажешь...
     В  картинной  галерее  уже  ждали  два  человека   из   Наркомпроса   -
специалисты  по  устройству  выставок.  Реставратор,  маленький  старичок  с
небесно-голубыми глазами,  доделывая  свою  работу,  пел  тоненьким,  мирным
голоском. За  открытым  окном,  под  крышей,  стонали  и  ворковали  голуби.
Лебедев высвистывал "Рассвет" из "Хованщины", похаживал, посматривал и ни  в
чем  не  соглашался  со  специалистами  из  Наркомпроса.  Потом  пришли  два
красногвардейца с винтовками и подсумками, закрыли  окно,  пропустили  через
шпингалет таинственную проволочку, попробовали на язык - есть ли ток.
     - Это что же такое? - удивился Лебедев.
     - Проволока медная! - хмуро  ответил  красногвардеец.  -  Сигнализация.
Дернет какой похититель окно, - где надо, сразу  звонок  звонит.  Теперь  не
украдут, теперь спета ихняя песня...
     Лебедев подивился, -  откуда  солдаты  все  знают?  Они  объяснили:  их
прислал сюда сам  Дзержинский.  Завтра  с  утра  учение  будут  проводить  с
охраной, тут старушки есть и старички, надо им кое-что  растолковать  насчет
дисциплины. А одна тут даже затвор винтовочный открыть не  может,  -  гильза
стреляная в стволе засела. С такой винтовкой и дежурит,  вояка.  Уже  начало
смеркаться, когда по паркету раздались гулкие шаги: по  залам  медленно  шел
человек в черной тужурке.
     - Кто там ходит? - крикнул Вася.
     - У меня разрешение есть! - ответил человек, и Вася узнал Быкова,  Петю
Быкова, старого друга.
     - Петруха! - крикнул Свешников и бросился к Быкову.
     Они обнялись, похлопали друг друга по плечам, по спинам.
     - Ну как?
     - А ты как?
     - Таможней командую. Ловлю помаленьку.
     - А мы тут живем. Действуем...
     - Да слышал, много разного слышал. И слышал, и в газетах читал...
     Свешников  познакомил  Лебедева  с   Быковым.   Профессор   внимательно
вгляделся в Быкова, спросил:
     - Это вы первый, кто не дал их украсть? - И кивнул на картины.
     Петя смутился.
     - Вроде бы я... А теперь приехал по делам  сюда,  набрался  смелости  и
позвонил самому Феликсу Эдмундовичу. А он  в  ответ,  -  идите,  говорит,  и
смотрите, как там сейчас ваши картины развешивают. Так и сказал - "ваши".  Я
и пришел... Какие же тут мои, а, Василий?
     - Да теперь, пожалуй, и не определишь, какие  именно  твои!  -  ответил
Вася. - С того дня много еще полотен обнаружено. Вот развешиваем по стенам.
     Втроем, Лебедев, Быков и Вася, пошли  по  залам  -  смотреть  спасенные
картины.

     Под вечер Дзержинский вышел из кабинета и сказал секретарю:
     - Я похожу, поговорю с товарищами, а вы слушайте телефон.
     На лестнице он обогнал двоих: первой шла женщина с измученным,  усталым
лицом, бледная, в ковровом платке и  в  старом  порыжевшем  пальто,  за  ней
поднимался молодой чекист. "Задержанная, наверно", - подумал  Дзержинский  и
еще раз оглянулся.
     Поднявшись этажом выше и  не  постучав,  он  отворил  дверь  в  кабинет
одного из следователей. Следователь не удивился: Дзержинский часто бывал  на
допросах, сидел молча минут десять - пятнадцать,  иногда  задавал  несколько
вопросов, помогал следователю, советовал ему, как допрашивать, и уходил.
     У этого следователя все было благополучно.
     Он  занимался  делом  монахов  Николо-Угрешского   монастыря,   которые
недавно устроили  попытку  контрреволюционного  выступления  против  местных
органов Советской власти. В Николо-Угрешском  монастыре  сотнями  дневали  и
ночевали  белогвардейцы,  бежавшие  из   Москвы.   В   монастырских   покоях
митрополита  нашли  целую   пачку   контрреволюционных   воззваний.   Сейчас
следователь,  к  которому  зашел  Дзержинский,   допрашивал   длинноволосого
священника из монастыря. Дзержинский слушал и просматривал воззвания.  Потом
спросил:
     - А какая связь была у вас с "Союзом приходских общин"?
     - Главным образом личная связь, - ответил священник.
     - А пулеметы где взяли?
     - Пулеметы? - переспросил священник.
     - Ну да, пулеметы.
     Священник помолчал, потом солидно ответил:
     - Я лично в пулеметах не повинен, и  митрополит  тоже  не  повинен,  но
бывший дьякон, некто Суходольский, записался к вам в красное войско  и  взял
у вас два пулемета.
     - Для этого и записался?
     - Не могу знать, - ответил священник.
     Дзержинский  зашел   еще   к   двум   следователям;   один   допрашивал
бандита-налетчика, кудрявого и красивого парня с золотой серьгой  в  ухе,  а
другой - офицера.  Офицер  этот,  когда  его  арестовали,  отстреливался,  а
теперь говорил, что он вовсе не отстреливался, что это недоразумение  и  что
его обязаны сию же  минуту  выпустить.  Следователь  нервничал.  Дзержинский
велел офицера увести, а следователю приказал как следует выспаться.
     - У вас совсем измученный вид, - сказал он. - Офицерик ваш  видит,  что
вы полубольны, и издевается над вами. Отоспитесь, чаю  попьете  горячего,  и
он у вас живо заговорит. Спокойной ночи. Приказываю сейчас  же  лечь  спать.
Закройте за мной дверь на ключ и снимите телефонную трубку.
     Он вышел.
     Четвертый  следователь,  к  которому  зашел  Дзержинский,  был   совсем
молодым парнем. Дзержинский сел на стул возле двери и стал слушать.  Молодой
парень допрашивал простую женщину в старом порыжевшем пальто  и  в  ковровом
платке. Женщина говорила только "да" и "нет" и плакала.
     - Почему вы ее арестовали? - спросил вдруг Дзержинский у следователя.
     - Как почему?
     - За что вы ее арестовали? - опять  спросил  Феликс  Эдмундович.  -  За
что, почему, на каком основании?
     - Я арестовал ее,  товарищ  Дзержинский,  на  том  основании,  что  она
пришла узнать о своем брате.
     - Ну?
     - И я...
     - И вы?
     - И я... ее... задержал.
     - Так, - сказал Дзержинский,  -  так.  Дайте  мне  дело,  на  основании
которого эта гражданка арестована...
     - Она спрашивала о своем брате... - начал было молодой чекист.
     - Я слышал, но мне нужно основание...
     - Ее брат арестован.
     - Довольно, - сказал Дзержинский. - Мне надоело в десятый  раз  слушать
одно и то же!
     Его глаза потемнели.
     - Вы совершили непростительную ошибку, - говорил он, -  непростительную
для большевика-чекиста. Вы арестовали ни в чем не повинного человека...
     - По, Феликс Эдмундович...
     - Не перебивать, когда с вами говорит ваш начальник!  Вы  поступили  не
как чекист. За второй такой случай я удалю вас из аппарата ВЧК. Поняли?
     Молодой  чекист,  опустив  глаза,  сказал,   что   понял.   Дзержинский
повернулся к женщине.
     - А брат ваш плохой человек, -  сказал  он,  -  негодяй-человек.  В  то
время, когда все мы голодаем, да не только мы, но и  дети  голодают,  братец
ваш спекулирует хлебом, сахаром, солью, продает  краденое  у  государства...
Кстати, почему у вас такой истощенный вид? У вас дети есть?
     - Есть, - кивнула женщина.
     - Один?
     - Нет, трое.
     - А муж?
     - Мужа моего убили, - тихо сказала женщина. - Он под Петроградом  убит;
когда Юденич наступал, его и убили.
     Она смахнула слезу.
     - А на что вы живете? - спросил Дзержинский.
     - Стираю, - сказала женщина, - за больными хожу. Кто что даст.
     - А брат вам не помогал?
     - Нет, он у нас скупой очень. Голодным детям куска не даст...
     Она заплакала.
     - Я ему тоже стираю, - говорила она, - так он  платит,  как  милостыню.
"Я, - говорит, - твой благодетель, я тебе зимой сколько пшена  передавал,  а
ты все требуешь". Разве ж я требую? Я прошу, - у меня дети голодные.
     - Зачем же вы сюда пришли? - спросил Дзержинский. -  Ведь  знаете,  что
он за птица, ваш брат.
     Дзержинский встал.
     - Отправьте гражданку домой на моей машине, - сказал Дзержинский.
     Через несколько минут  женщина  неумело  и  испуганно  отворяла  дверцу
автомобиля председателя ВЧК.
     Когда она уже села, к автомобилю подошел  красноармеец  и,  передав  ей
пакет, сказал:
     - От товарища Дзержинского.
     Автомобиль двинулся.
     Дома женщина развернула пакет: там было полтора фунта хлеба, селедка  и
шесть яблок. Женщина заплакала.
     Понемногу в ее холодную, нетопленную  комнату  собрались  соседи.  Дети
жадно  ели  яблоки  с  хлебом,   на   столе   лежала   селедка,   а   соседи
переглядывались и вздыхали. Женщина все плакала  и,  плача,  рассказывала  о
том, как сам начальник, комиссар, посадил ее в свой автомобиль и  послал  ей
пакет.
     В это самое время Феликс Эдмундович Дзержинский возвратился  из  обхода
в свой кабинет. Секретарь сказал ему:
     - Тут без вас звонил Горький. Соединить?
     Секретарь вызвал квартиру Горького и передал трубку Дзержинскому.
     - Здравствуйте, Алексей Максимович, - сказал Дзержинский.  -  Давно  мы
не видались...
     С Горьким он разговаривал долго, смеялся своим  заразительным,  молодым
смехом, потом сказал секретарю:
     - Все по поводу ученых хлопочет Горький.  Голодают  они  у  него.  Надо
помочь, обязательно надо. А где взять еду?
     Пока он разговаривал с  секретарем,  в  комнату  вошел  фельдъегерь  из
Кремля. Дзержинский вскрыл пакет и узнал почерк Ленина.
     "Ввиду того, - писал Ленин, - что налеты бандитов в Москве  все  больше
учащаются  и  каждый  день  бандиты  отбивают  по   нескольку   автомобилей,
производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять  самые
срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитизмом".
     Тотчас же в кабинете у Дзержинского было созвано совещание  руководящих
работников ВЧК.
     Под утро он уехал домой. Ему было холодно, он чувствовал себя плохо.  В
кармане его шинели лежали два маленьких яблока - он вез их своему сыну.

     За ширмой в кабинете стояла кровать.
     Когда не  было  больше  сил  работать,  Дзержинский  уходил  за  ширму,
стягивал сапоги и ложился. Он спал немного - три-четыре часа. Никто  никогда
не  будил  его.  Он  вставал  сам,  умывался  и,  отворив  дверь  в  комнату
секретаря, говорил:
     - Я проспал, кажется, целую вечность?
     И узнав, что произошло нового за время его сна,  садился  работать.  На
столе лежали непрочитанные письма и записки, доклады и рапорты.  На  все  он
должен был ответить сам, во всем он должен был разобраться.  Вот,  например,
создается  фонд  для  борьбы   с   Советской   властью   и   для   поддержки
контрреволюционного саботажа. Известно, что владельцы торгового  дома  "Иван
Стахеев и К

o

" внесли крупную сумму.  Известно,  что  много  внесли  Тульский
поземельный банк, Московский народный банк, табачный фабрикант Богданов.  Но
кто внес вот эту кругленькую сумму в четыреста восемьдесят тысяч  рублей?  И
что это за французское письмо? А эта сумма в  пятьсот  сорок  тысяч  рублей?
Откуда она взялась?
     На небольшом клочке бумаги он набрасывал  схему  вражеской  организации
так, как она рисовалась в его воображении. И медленно, шаг за  шагом,  решал
задачу, которую только он мог решить...
     Или эти знаменитые "Солдатские университеты", которые  подготовляют  по
существу  вооруженное  восстание  против  Советской   власти?   Великолепный
"университет",  из  аудитории  которого  изъято   бомб-лимонок   столько-то,
карабинов кавалерийских еще больше, пистолетов системы "маузер",  пистолетов
системы "браунинг"... А закрой эти "университеты", какой визг  поднимется  -
большевики душат культуру, большевики не дают солдатам  учиться,  большевики
враги науки и варвары!
     Обдумывая и решая, он расхаживал по своему кабинету  из  угла  в  угол,
как когда-то в тюрьме. Глаза его поблескивали, а руки он  держал  засунутыми
за ременный солдатский пояс.
     В  любой  час  ночи  секретарь  собирал  в  его  кабинете  чекистов  на
совещание.
     Приходили молодые рабочие-коммунисты, плохо и бедно  одетые,  -  кто  в
обмотках, кто в огромных, разношенных, похожих  на  бутсы  ботинках,  кто  в
пиджаке, кто в сатиновой косоворотке.
     Приходили  бывшие  солдаты,  в  гимнастерках,  выцветших   под   жарким
галицийским солнцем, в порыжевших, разбитых сапогах, заткнутых соломой.
     Приходили  седоусые  старики  путиловцы,   железнодорожные   машинисты,
черноморские и балтийские матросы...
     Сидя за своим столом, поглядывая то на одного, то на другого  товарища,
Дзержинский докладывал. Негромким и спокойным голосом, очень  коротко,  ясно
и  понятно  он  объяснял,  как  надо   раскрыть   новую   контрреволюционную
организацию.
     И чекисты слушали его затаив дыхание.
     Потом Дзержинский спрашивал:
     - Вопросы есть?
     На все вопросы, даже на  самые  незначительные,  он  подробно  отвечал.
Потом  весь  план  обсуждался,  и  Дзержинский  внимательно  выслушивал  все
предположения.
     - Это верно, - иногда говорил он, - вы правы.
     Или:
     - Это неверно. Если мы пойдем на это, все дело может сорваться.
     И объяснял почему.
     А потом в качестве примеров рассказывал одно, другое,  третье  дело  из
чекистской практики...
     Дело поджигателей Рязанского вокзала.
     Дело  с  эшелоном  из  Саратова.  Этот  эшелон  с  продовольствием  для
голодающего Петрограда саботажники  не  приняли  в  Петрограде  и  отправили
назад в Саратов.
     Или история "Общества борьбы с детской смертностью".  Хорошее  название
для контрреволюционной организации, в  которой  пудами  хранился  динамит  и
аммонал, были пулеметы, винтовки, гранаты...
     А "Союз учредительного собрания"?
     А "Белый крест", "Все для родины"?
     И каких только не было названий! Даже "Черная точка".
     Спокойно и серьезно Дзержинский говорил о том,  что  было  правильно  в
распутывании дела, а что было неправильно, где  медлили  и  где  торопились,
как нужно было поступать и как поступали. Он еще  и  еще  продумывал  старые
дела. На них учил людей трезвому спокойствию и энергичной  находчивости  для
предстоящей работы.
     Иногда во время такой беседы вдруг  звонил  телефон.  Дзержинский  брал
трубку.
     - Да, - говорил он, - слушаю. Здравствуйте, Владимир Ильич.
     В кабинете становилось так тихо,  что  было  слышно,  как  дышат  люди.
Дзержинский говорил с Лениным. Его бледное лицо слегка розовело. А  чекистам
в такие минуты казалось, что Ленин  говорил  не  только  с  Дзержинским,  но
через него и со всеми.
     Нередко после совещания Дзержинский находил на своем  столе  два  куска
сахару, завернутые в папиросную бумагу, или пакетик с табаком, или в  бумаге
ломоть серого хлеба.
     В стране был голод, и Дзержинский недоедал так  же,  как  и  все.  Было
стыдно принести ему просто  два  куска  сахару:  вдруг  еще  рассердится.  И
чекисты оставляли на столе свои подарки.
     Но он не сердился.
     Он разворачивал бумагу, в которой аккуратно были завернуты два  кусочка
сахару, и грустная улыбка появлялась на его лице.
     За глаза чекисты называли его отцом.
     - У отца нынче совещание, - говорили они.
     Или:
     - Отец вызывает к себе.
     Или:
     - Отец поехал в Кремль к Владимиру Ильичу.
     Иногда по ночам он ходил из комнаты в комнату здания ЧК.
     В расстегнутой шинели, в старых сапогах, слегка покашливая,  он  входил
в кабинет молодого следователя. Следователь вставал.
     - Сидите, пожалуйста, - говорил Дзержинский и садился сам.
     Несколько секунд он пытливо всматривался в лицо своего  собеседника,  а
потом спрашивал:
     - На что жалуетесь?
     - Ни на что, Феликс Эдмундович, - отвечал следователь.
     - Неправда. У вас жена больна. И дров нет. Я знаю.
     Следователь молчал.
     - И Петька ваш один дома с больной матерью, - продолжал Дзержинский.  -
Так?
     Вынув из кармана маленький пакетик, Дзержинский весело говорил:
     - Это  сахар.  Тут  целых  два  куска.  Настоящий   белый   сахар,   не
какой-нибудь там меляс или сахарин. Это  будет  очень  полезно  вашей  жене.
Возьмите. А с дровами мы что-нибудь придумаем.
     Часа два он ходил от работника к работнику. И никто не  бывал  забыт  в
такие обходы. Он разговаривал с начальниками отделов  и  с  машинистками,  с
комиссарами и с курьерами, и  для  всех  у  него  находилось  бодрое  слово,
приветливая улыбка, веселое "здравствуйте".
     - Отец делает докторский обход, - говорили чекисты.

     Красноармеец был такой молодой, что еще ни разу не брился. Лицо у  него
было розовое, детское, и глаза были круглые,  как  пуговицы.  Но  в  длинной
шинели, в шлеме с высоким шишаком и в тяжелых  юфтовых  сапогах,  да  еще  с
револьвером на боку он выглядел сносно - боец как боец, не хуже других.
     Он шел, слушал, как скрипят  на  ногах  новые  сапоги,  только  сегодня
полученные со склада, и, чтобы ловчее было  идти,  насвистывал  тот  военный
марш, который обычно играл полковой оркестр,  а  когда  попадалась  на  пути
невыбитая витрина, красноармеец замедлял  шаг  и,  как  в  зеркале,  не  без
удовольствия оглядывал себя.
     На ходу он читал вывески над  заколоченными  и  пустынными  магазинами.
Вывески были  разные,  и  красноармейцу  вдруг  сделалось  грустно  от  этих
вывесок и от того, что на них было написано: и колбаса, и ветчина, и  сахар,
и масло, и, главное, баранки. Около вывески "Кондитерские изделия,  булки  и
баранки" красноармеец даже остановился, задрал голову и долго,  с  тоской  в
глазах рассматривал золоченые деревянные булки и  баранки,  привешенные  над
дверью бывшего магазина.
     "Вот какое  несчастье  с  этим  животом-желудком,  -  думал  он.  -  Не
рассуждает, что хлеба нет, и мяса нет, и сметаны нет. Нет продовольствия,  а
ему подавай".
     Так красноармеец шел и шел и все рассуждал сам с собой то об одном,  то
о другом и  негромко  насвистывал  полковой  марш,  как  вдруг  увидел,  что
женщина, которая шла перед ним, выронила из муфты сверточек.
     Красноармеец поднял бумажный сверток и  пошел  быстрее,  чтобы  догнать
женщину. "Военный человек должен быть вежливым,  -  думал  он,  -  и  должен
подавать  пример  гражданскому  населению.  И,  пожалуй,  что  данным  своим
поступком я подаю пример".
     Тут он споткнулся и уронил  сверток.  Сверток  косо  упал  на  тротуар,
раскрылся, и тотчас ветер понес по улице выпавшие из свертка листочки.
     Обругав  себя  крепким  словом  за  неловкость,  красноармеец  бросился
ловить листочки, гонимые морозным ветром, поймал все и стал  сдувать  с  них
снег, как вдруг заметил, что листочки вовсе не гражданские, не письма, и  не
записки, и не удостоверения, а настоящие военные  планы,  начерченные  очень
мелко  искусной  рукой.  На  одном  листочке  было  изображено  расположение
батарей, на другом  артиллерийский  склад,  на  третьем...  третий  листочек
красноармеец не стал разглядывать.
     - Я извиняюсь, - негромко сказал он себе, сунул  сверток  в  карман  и,
бухая сапогами, побежал за уходившей женщиной. Она шла быстро,  стройная,  в
бархатной шубе с большим меховым воротником, и красноармеец  испугался,  что
она возьмет да и свернет в какой-нибудь подъезд - ищи ее тогда.  Но  она  не
сворачивала, а  он  бежал  все  быстрее,  так  что  ветер  шумел  в  ушах  и
колотилось сердце, до тех пор, пока не догнал и не взял ее за рукав.
     Она взглянула на него, вырвалась и побежала.
     - Стой! - крикнул красноармеец тонким голосом. -  Стой!  Эй,  граждане,
товарищи, лови шпионку!
     И все, кто шел до сих пор спокойно, побежали и закричали, каждый  свое.
Красноармеец бежал впереди всех сначала по одной  улице,  потом  по  другой,
потом свернул в переулок.
     Но переулок оказался тупиком, и женщине в бархатной  шубе  некуда  было
убегать.  Она  стала  у  закрытых  железных  ворот  и,  задыхаясь  от  бега,
крикнула:
     - Все назад! Стрелять буду!
     Красноармеец молча смотрел на нее. Она потеряла  шляпу,  волосы  у  нее
растрепались, в руке у нее поблескивал никелированный пистолет.
     - Назад! - повторила женщина. - Всех перестреляю, и сама застрелюсь!
     "Семь зарядов, - рассуждал красноармеец, -  но  только  навряд  ли  она
умеет стрелять!"
     В тупичок все прибывали и прибывали люди, и, как на грех,  не  было  ни
одного военного.
     Красноармеец вынул свой наган.  Застрелить  ее?  Но  что  толку?  Такую
дамочку надобно доставить куда следует в живом виде.
     - Злая, - сказал кто-то густым басом. - Вон как смотрит,  точно  сейчас
съест.
     - Куси! - закричал мальчишка в солдатской папахе и спрятался в толпу.
     Подняв  наган,  красноармеец  пошел  вперед.  Шпионка  выстрелила.   Он
нагнулся, и пуля просвистела над его головой. Теперь  и  он  выстрелил,  для
острастки, вверх.
     - Назад! - крикнула она.
     Он еще раз взглянул  на  нее.  Теперь  она  была  ближе.  Глаза  у  нее
светились, как у кошки, и  красивое  лицо  было  совсем  белым.  А  на  руке
сверкало кольцо с бриллиантом.
     "Покушала,  наверно,  на  своем  веку  золотых  баранок",   -   подумал
почему-то  красноармеец,  вспомнив  вывеску  булочной,  нагнулся  и  побежал
вперед.
     Она выстрелила еще два раза.
     "Не умеет стрелять", - решил он и  ударил  ее  по  руке  с  пистолетом.
Пистолет выстрелил в воздух и упал. Красноармеец сунул  ствол  нагана  ей  в
лицо и велел поднять руки вверх.  Но  она  не  подняла.  Тогда  он  принялся
вязать ее, а она вырывала руки и негромко, со злобой говорила:
     - Вы мне  делаете  больно,  дураки!  Не  смейте!  Вас  все  равно  всех
повесят... Отпустите меня, слышите? Я вам заплачу  золотом.  Отпустите.  Все
равно вас перевешают...
     - Не соображаешь, чего говоришь,  -  сказал  красноармеец.  -  Как  так
повесят? Ты, что ли, повесишь? Какой тип нашелся! Повесят!
     Потом женщину вели в ЧК. Красноармеец насупился  и  молчал.  "Хотел  ей
вежливость оказать, - обиженно думал он, - а она  мало  того,  что  шпионка,
так еще наскакивает. Повесить! Тип".
     Через некоторое время его вызвали к Дзержинскому.
     Красноармеец собирался долго и основательно:  начистил  сапоги,  пришил
суровой ниткой крючок к шинели и до отказа затянул на  себе  ремень.  И  так
как он любил порассуждать, то на прощание сказал своим товарищам:
     - Надо вид иметь, как следует быть. А то  товарищ  Дзержинский  скажет:
"Это что такое за чучело? Разве  ж  это  красноармеец?  Это,  скорее  всего,
позор, а не красноармеец!" И вместо беседы получится гауптвахта.
     У секретаря он немного подождал и покурил  козью  ножку,  сделанную  из
махорки, смешанной,  для  экономии,  с  вишневым  листом.  Потом  отворилась
дверь, и вышел Дзержинский. На нем были высокие болотные  сапоги  и  простое
красноармейское обмундирование.
     - Проходите в кабинет и садитесь.
     Красноармеец вошел в кабинет, сел и снял шлем.
     - Я должен объявить вам  благодарность,  -  сказал  Дзержинский,  -  вы
раскрыли большой контрреволюционный заговор.
     И он внимательно, не отрываясь, поглядел на красноармейца.
     "Вот так номер, - подумал красноармеец, -  целый  заговор".  Ему  очень
захотелось немного порассуждать, но он постеснялся.
     - Один из ответственных военных работников, - продолжал Дзержинский,  -
один  очень  ответственный  работник,  которому  мы  доверяли,  как   своему
человеку, изменил нам, продался Юденичу и стал шпионом  у  врагов  Советской
власти.
     - Безобразие  какое,  -  не   сдержавшись,   сказал   красноармеец,   -
прямо-таки нахальство, я извиняюсь!
     И он стал длинно рассуждать  о  том,  что  эти  шпионы  -  такие  типы,
которые еще и веревкой грозятся, и что всех этих шпионов надо вымести  нашей
советской метлой.
     - Да, - едва заметно улыбнувшись, ответил Дзержинский, - вы правы.  Так
вот, заодно с этим изменником был один старик француз. Вы поймали его  дочь.
Таким образом, мы ликвидировали заговор. А за вашу  помощь  большое  спасибо
вам.
     Потом Дзержинский немного  поговорил  с  красноармейцем  о  его  жизни,
женат ли он, есть ли у него дети.
     - Я молодой, - сказал красноармеец и сконфузился, - у меня  жинки  нет.
Мне всего годов ровно двадцать.
     - Действительно, не очень старый, - согласился Дзержинский.
     Через несколько минут отворилась дверь, и  два  красноармейца  ввели  в
кабинет старика с подстриженными белыми усами и в таком высоком  воротничке,
что старик едва поворачивал голову.
     Дзержинский разговаривал с  ним  довольно  долго.  Потом  старик  вдруг
поднялся и громко, на весь кабинет, очень сердито сказал:
     - Это случай. Вы меня поймали случайно.
     - Ошибаетесь, - очень спокойно ответил Дзержинский, -  мы  поймали  вас
далеко  не  случайно.  Если  бы  нас  не  поддерживали  рабочие,  крестьяне,
красноармейцы, и все трудящиеся, мы бы вас,  конечно,  не  поймали.  Но  мы,
чекисты, опираемся на трудящихся.  Каждый  наш  красноармеец  понимает,  что
такое Чека.
     - Это не мое дело, кто у вас  что  понимает,  -  перебил  старик.  -  Я
говорю о том, что я пойман  случайно,  то,  что  я  попался,  -  это  чистый
случай.
     - Неверно, - ответил Дзержинский. - Дочь ваша, действительно,  случайно
уронила  сверток,  но  красноармеец  не  случайно  заинтересовался  им,   не
случайно побежал за вашей дочерью, не случайно, рискуя жизнью, арестовал  ее
и не случайно привел в Чека. Верно?
     И Дзержинский повернулся к красноармейцу.
     - Совершенно верно, товарищ Дзержинский, - сказал красноармеец.
     Сердитый старик с трудом повернул  голову  в  высоченном  воротничке  и
тихо спросил:
     - Ах, это ты, мерзавец, арестовал мою дочь?
     - Попрошу вас мне не тыкать, - ответил красноармеец. - Что  дочка,  что
папаша - один характер. Вас попробуй не арестуй, так вы потом  нашего  брата
целиком и полностью перевешаете! А еще тыкает!
     Однажды  Ленин  и  Дзержинский  ехали  в  автомобиле   по   набережной.
Автомобиль  осторожно  обгонял  колонну  красноармейцев,  идущих  на  фронт.
Полковой оркестр играл марш.
     - Посмотрите, Владимир Ильич, -  сказал  Дзержинский,  -  посмотрите  в
стекло назад, поскорее, а то проедем...
     - Что такое? - спросил Ленин.
     - Вот на правом фланге в  первой  шеренге  идет  молодой  красноармеец.
Видите?
     - Этот?
     - Он самый.
     - Так француз утверждал, что он попался чисто  случайно?  -  усмехнулся
Ленин.
     - Да, - сказал Дзержинский. - А этот паренек  раскрыл  заговор.  Совсем
молодой - небось не брился еще ни разу...
     Тут Дзержинский ошибся: как раз сегодня красноармеец побрился.  Он  шел
бритый, в начищенных сапогах, с винтовкой, котелком  и  вещевым  мешком,  и,
конечно, не знал, что в эту минуту на него смотрят Ленин и Дзержинский.

                                Часть третья
                                 ...И все движется вперед: путем печали,
                                 страданий, путем борьбы совести, борьбы
                                 старого с новым, путем смертей, гибели
                                 отдельных жизней... и из этого всего
                                 вырастает чудесный цветок радости, счастья,
                                 света, тепла и прекрасной жизни.
                                                       Ф.Дзержинский. Письма

     Как-то поздней ночью Дзержинский  шел  домой.  Была  промозглая  осень.
Моросило, стоял туман. Возле старого полуразрушенного дома собралась  толпа.
Дзержинский подошел, послушал разговоры. Из подвала  дома  доносился  глухой
сердитый голос, там кто-то бродил, чиркал спичками и ругался.
     - Что случилось? - спросил Дзержинский.
     - Да вот мальчишка беспризорный, что ли, - сказала женщина в тулупе,  -
залез в подвал да, видно, и заболел тифом. Лежит  без  сознания,  а  вынести
невозможно. Окна высокие, и дверь завалило.  Муженек  мой  там  ходит,  ищет
выхода...
     Дзержинский  ушел  и  через   четверть   часа   вернулся   с   десятком
красноармейцев. Красноармейцы несли ломы,  кирки,  лопаты,  носилки.  Отбили
штукатурку, разобрали по кирпичу часть стены и залезли в подвал.
     Дзержинский влез первым.
     Мальчика нашли в дальнем углу. Он был в забытьи и стонал, едва  слышно,
птичьим голосом. Дзержинский зажег  сразу  несколько  спичек  и  стал  возле
мальчика на колени.
     - Его крысы изгрызли, - глухо сказал он, - вот руку и  плечо  тоже.  Он
заболел, видимо, потерял сознание, а крысы  накинулись  на  него.  Посветите
мне, я его вынесу.
     Он поднял мальчика на руки и, стараясь не  споткнуться,  бережно  понес
его к пролому в стене.
     Уже светало. По-прежнему возле дома стояла толпа.
     Здесь Дзержинский положил мальчика на  носилки,  красноармейцы  подняли
носилки  и  понесли.  Дзержинский  пошел  вслед.   Когда   красноармейцы   и
Дзержинский исчезли в дожде и тумане, женщина в тулупе спросила:
     - А  кто  этот,  который  мальчишку  вынес?   Худой   какой.   И   лицо
серое-серое.
     Неизвестный матрос в бескозырке ответил женщине:
     - Это Дзержинский, - председатель ВЧК.
     А председатель ВЧК Дзержинский тем временем шел за  носилками,  изредка
вытирал мокрое от дождя лицо и покашливал. Домой в  эту  ночь  он  опять  не
попал. Прямо из больницы, куда красноармейцы отнесли мальчика,  он  вернулся
в ЧК, в свой кабинет, и сел за стол работать.  До  утра  он  пил  кипяток  и
писал, а утром к нему привели на допрос бывшего  лифляндского  барона.  Этот
барон скрыл от  Советской  власти  свой  титул,  назвался  солдатом,  и  его
назначили заведовать продуктовыми складами для госпиталей.  Из  ненависти  к
Советской власти лифляндский барон облил всю  муку,  какая  только  была  на
складе, керосином. Раненые и больные красноармейцы остались без хлеба.
     - Садитесь, - сказал Дзержинский барону.
     Барон сел.
     Дзержинский медленно поднял на него глаза.
     - Ну, - сказал он негромко, - рассказывайте.
     И барон, который до сих пор не сознавался в своем  преступлении,  вдруг
быстро стал говорить. Он  говорил  и  все  пытался  отвести  свои  глаза  от
взгляда Дзержинского, но  не  мог.  Дзержинский  смотрел  на  него  в  упор,
гневно,  презрительно  и  холодно.  И  было  ясно,  что  под  этим  взглядом
невозможно лгать: все равно не поможет.
     Только один раз Дзержинский перебил барона - тогда,  когда  тот  назвал
его товарищем.
     - Я вам  не  товарищ,  -  негромко  сказал  Дзержинский,  и  глаза  его
блеснули.

     На  маленьком  полустанке  вагон  загнали  в  тупик.  Мимо  прогромыхал
тяжелый состав с красноармейцами. В одной теплушке дверь была  открыта,  там
у железной печки сидели красноармейцы и пели печальную песню.
     Дзержинский проводил взглядом состав и медленно пошел по путям.
     Вечерело.
     Был  плохой  день  -  ветреный,  с  желто-бурыми  тучами,   с   дождем.
Беспокойный, тоскливый день. На западе стлался дым: горела панская  усадьба.
Возле станции росло несколько ветел и берез; там кричали вороны.
     Дзержинский  дошел  до  станции,  поежился,  огляделся.  Невдалеке,   у
поломанного  забора,  стоял  мальчик  лет  десяти,  без  шапки,  босой.  Его
посиневшие от холода ноги были облеплены грязью.
     - Ты что тут делаешь? - спросил Дзержинский.
     Мальчик молчал. Его худое грязное лицо выглядело почти старым.  О,  эти
маленькие старички! Как хорошо знал их  Дзержинский,  сколько  перевидел  он
этих лиц в дни своей юности там, в Вильно,  в  Ковно,  в  Варшаве!  Эти  уже
утомленные глаза, грязные руки с обломанными ногтями, землистые щеки,  тупое
равнодушие ко всему на свете, кроме пищи.
     - Что ты здесь делаешь? - спросил Дзержинский.
     - Хлеба... - хрипло и тихо сказал мальчик.
     - Откуда же тут хлеб?
     Мальчик опять тупо поглядел на Дзержинского и не ответил.
     - Пойдем, - сказал Дзержинский.
     В вагоне никто не  обратил  внимания  на  то,  что  Дзержинский  привел
мальчика. Все знали, что Дзержинский постоянно кого-нибудь кормил, о  ком-то
заботился, подолгу разговаривал с не известными никому  людьми.  У  себя,  в
отделении  вагона,  Дзержинский  налил  мальчику  жестяную  кружку  кипятку,
подцветил кипяток малиновым  чаем,  положил  возле  кружки  кусок  сахару  и
ломоть черного хлеба.
     - Пей.
     В окно ударил ветер и тотчас же забарабанил дождь. Совсем стемнело.  За
полотном железной дороги в деревеньке зажглись огни.
     - Ты откуда?
     - Оттуда.
     - Школа у вас есть?
     - Нету, - сказал мальчик. - Ничего у нас нету.
     И тоном взрослого человека добавил:
     - Голодуем. Ничего нет кушать. Кору с деревьев кушаем. А кору  обдирать
нельзя. Пан Стахович нагайкой бьет. Нельзя.
     Мальчик допил чай, собрал на ладони хлебные крошки, всыпал их в  рот  и
ушел. А Дзержинский стоял у окна и смотрел, как  по  темному  лугу  движется
под дождем крошечная фигурка.
     Ночью Дзержинского знобило.
     Он  чувствовал  себя  простуженным,  сидел  в  шинели  и  в  фуражке  у
топящейся железной печки, грел руки и негромко говорил своим товарищам:
     - Я хорошо знаю панскую Польшу. Нигде, ни в одной  стране,  не  унижают
так национальные меньшинства. Белорус и  украинец  для  пана-помещика  -  не
люди, а холопы, как они говорят. Даже в Индии, вероятно, не хуже...
     К вагону прицепили паровоз, коротко проревел гудок, кто-то сказал:
     - Кажется, поехали.
     Дзержинский подкинул в печку  несколько  чурбанов  и  опять  заговорил.
Вагон покачивался, скрипел, печка раскалилась  докрасна.  Разговор  сделался
общим. Говорили  об  украинцах,  белорусах,  о  шляхте,  о  панах-помещиках.
Дзержинский совсем близко придвинулся к печке. Лицо его  сделалось  розовым,
глаза блестели, - у него, видимо, был жар. Потом он задремал.
     Дремал Дзержинский недолго - несколько минут, но  товарищи  заметили  и
стали разговаривать шепотом.
     Вдруг раздался голос Дзержинского:
     - Когда кончится гражданская война, я возьму народное образование...
     Стало тихо.
     Все обернулись к Дзержинскому.
     По-прежнему раскачивался и гремел вагон.
     - Да, да, - сказал Дзержинский, - народное образование...
     Глаза его посветлели, лицо сделалось веселым и юным, он  усмехнулся  и,
протянув руки к печке, сказал:
     - Это должно быть необыкновенно, необыкновенно интересно.
     И, блестя умными лучистыми глазами, первый чекист вдруг встал  и  начал
набрасывать план организации всеобщего обучения.  Это  был  точный,  не  раз
продуманный  план,  остроумный  и  блестящий,  как  все,  что  исходило   от
Дзержинского. Было ясно, что он давно и упорно думал об этом и что  работать
в народном образовании ему очень хочется.
     Люди сидели и слушали как завороженные.  Выл  паровоз,  в  окна  вагона
стучал дождь,  покачивалась  керосиновая  лампа,  и  по  ободранным  грязным
стенкам вагона  прыгали  уродливые  тени.  Там,  в  темной  и  мокрой  ночи,
советские войска бились с польскими панами. Дзержинский  ехал  на  фронт.  И
вот ночью, полубольной, он рассказывал о будущем.
     Он говорил о том, какие будут  построены  школы,  и  перед  слушателями
вырастали светлые и чистые здания со сверкающими стеклами,  в  которые  бьет
солнце...
     Он говорил о новом типе народного учителя, об университетах  -  городах
науки, о замечательных научных лабораториях, о новом поколении школьников  и
студентов, о профессорах, о том, как рабочие и крестьяне  будут  учиться.  И
все молчали и представляли  себе  это  будущее,  ради  которого  идет  нынче
война.
     Паровоз внезапно остановился.
     Дзержинский замолчал.
     - Что случилось?
     Вошел машинист  и  сказал,  что  дальше  нет  пути:  снаряд  разворотил
рельсы.
     - Ну, что же, - сказал  Дзержинский,  -  надо  добираться  пешком.  Тут
недалеко - к утру дойдем.
     Он разложил на столе карту и подумал: "Километров двадцать".
     Потом спросил:
     - Оружие у всех есть? Тут могут быть всякие неожиданности - паны  везде
рыскают.
     Проверил наган и первым выпрыгнул из вагона в темноту.
     Пошли по мокрому полотну. Шли молча,  быстро  и  тихо.  А  возле  моста
вынули револьверы.

     Страна голодала,  голодали  и  чекисты.  В  доме  на  Лубянке  большими
праздниками считали те дни, когда и столовой  подавали  суп  с  кониной  или
рагу из конины.
     Обедал Дзержинский вместе со всеми - в столовой  -  и  сердился,  когда
ему подавали отдельно в кабинет.
     - Я не барин, - говорил он, - успею сходить пообедать.
     Но  часто  не  успевал  и  оставался  голодным.  В  такие  дни  чекисты
старались накормить его получше - не тем, что было в столовой.
     Один чекист привез как-то восемь больших картофелин,  а  другой  достал
кусок сала.  Картошку  почистили,  стараясь  шелуху  срезать  потоньше.  Эту
шелуху сварили отдельно и съели - тот чекист, что привез  картошку,  и  тот,
который достал сало. А очищенные картошки порезали и поджарили на сале.
     От жареного сала по коридору шел вкусный  запах.  Чекисты  выходили  из
своих комнат, нюхали воздух и говорили:
     - Невозможно работать. Такой запах, что кружится голова.
     Постепенно все узнали, что жарят картошку  для  Дзержинского.  Один  за
другим люди приходили в кухню и советовали, как жарить.
     - Да разве так надо жарить, - ворчали некоторые. -  Нас  надо  было  бы
позвать, мы бы научили.
     - Жарят правильно, - говорили другие.
     - Нет, неправильно, - возражали третьи.
     А повар вдруг рассердился и сказал:
     - Уходите отсюда все. Двадцать лет поваром служу - картошку не  зажарю.
Уходите, а то я нервничаю.
     Наконец картошка изжарилась. Старик курьер понес ее так бережно,  будто
это  была  не  картошка,  а  драгоценность  или   динамит,   который   может
взорваться.
     - Что это? - спросил Дзержинский.
     - Кушанье, - ответил курьер.
     - Я вижу, что кушанье,  -  сердито  сказал  Дзержинский,  -  да  откуда
картошку взяли? И сало. Это что за сало? Лошадиное?
     - Зачем лошадиное, - обиделся курьер. - Не лошадиное, а свиное.
     Дзержинский удивленно покачал головой, взял было уже  вилку,  но  вдруг
спросил:
     - А другие что ели?
     - Картошку с салом, - сказал курьер.
     - Правда?
     - Правда.
     Дзержинский взял телефонную трубку и позвонил в  столовую.  К  телефону
подошел повар.
     - Чем сегодня кормили людей? - спросил Дзержинский.
     Повар молчал.
     - Вы слушаете? - спросил Дзержинский.
     - Сегодня на обед была картошка с салом, - сказал повар.
     Дзержинский повесил трубку и вышел в коридор. Там он спросил у  первого
же встреченного человека:
     - Что вы ели на обед?
     - Картошку с салом, Феликс Эдмундович.
     Еще у двух людей Дзержинский спросил, что они ели.
     - Картошку с салом.
     Тогда он вернулся к себе и стал есть.
     Так чекисты обманули Дзержинского. Один раз за всю его жизнь.

     Однажды весенним утром Дзержинский шел к себе на работу. В Москве  было
грязно, пыльно  и  голодно:  это  был  год  разрухи,  тяжелый  год  в  жизни
Советского Союза.
     Перед Дзержинским шла старуха с  палкой.  Кто  не  знает  этих  старух,
согбенных временем, с угасшим взором, шамкающих,  почти  страшных?  Она  шла
медленно,  но  и  Дзержинский  не  торопился:  хотелось  подышать   весенним
воздухом, отдохнуть, собраться с мыслями...
     Но чем дальше он  шел  за  старухой,  тем  больше  она  привлекала  его
внимание. Скорбными глазами он смотрел  на  ее  лохмотья,  на  ее  согбенную
спину, на трясущуюся голову, покрытую драным серым платком.  Кто  она?  Как,
должно быть, страшна ее одинокая старость! Куда она идет? И как помочь  всем
этим людям - малым и старым, голодным  и  убогим,  больным  и  хилым,  когда
везде фронты, когда голод душит  страну,  когда  сырой  черный  хлеб  -  это
лакомство, а картофель - чудо?
     Старуха шла, тяжело опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, а  за
ней шел Дзержинский в длинной шинели и думал о  том,  что  надобно  выяснить
насчет богаделен и подумать, чем может чекистский аппарат помочь  таким  вот
старухам и старикам.
     У школы, из окон которой несся веселый  гам  детских  голосов,  старуха
присела  отдохнуть  на  тумбу.  Дзержинский  вынул  спички,  чтобы  закурить
папиросу, и, закуривая, увидел, как из окна второго этажа кто-то высыпал  на
старуху пригоршню пепла. Старуха сидела  не  двигаясь,  ничего  не  замечая,
что-то шептала беззубым ртом, а пепел медленно падал на  ее  сутулую  спину,
на руки, покрытые узловатыми венами.
     Швырнув на тротуар незакуренную папиросу, Дзержинский вошел в  школу  и
спросил у толстой сторожихи, где учительская. Сторожиха,  занятая  тем,  что
держала за шиворот грязного мальчишку, отчаянно  верещавшего,  сказала,  что
учительская будет налево и опять налево и опять налево.
     - По колидору. Только ноги не поломайте, бо там так темно,  что  только
свои могут безопасно ходить. А чужие завсегда  падают.  А  один  родитель  -
Хрисанфова Петьки папаша - завчера от такую гулю себе набил...
     Зажигая одну за другой шипящие, сырые спички, особые  спички  тех  лет,
Дзержинский вошел в узкий коридор,  удивительный  тем,  что  в  нем  были  и
стены, и потолок, но пола не было вовсе. Весь  настил  был  содран,  и  идти
приходилось по каким-то ямам и выбоинам -  то  по  кирпичу,  то  по  камням,
накиданным без всякого порядка, то вдруг по  одной  доске,  проложенной  как
прокладывают кладки над речкой.
     Повернув  два  раза  налево,  Дзержинский  отыскал  дверь  и  вошел   в
учительскую как раз в ту секунду, когда бородатый сторож зазвонил в  большой
медный колокол, к которому была приделана  для  удобства  деревянная  ручка.
Учителя,  один  за  другим,  стали  выходить  в  коридор,  и   очень   скоро
Дзержинский остался вдвоем с полной седой женщиной  в  пенсне.  Женщина,  не
обращая на Дзержинского  внимания,  писала  в  большой  книге,  хмурилась  и
глядела порой в другую большую книгу, раскрытую перед ней.  Одета  она  была
дурно, и цвет лица ее, несмотря на  полноту,  говорил  о  том,  что  она  не
просто недоедает, а голодает в прямом и страшном смысле этого слова.
     - Мне бы нужно видеть директора школы, - сказал Дзержинский.
     - Я директор, - ответила женщина. - Чем могу служить?
     И,  сняв  пенсне,  она  взглянула  на  Дзержинского  большими  светлыми
глазами так прямо, просто и  спокойно,  как  смотрят  только  очень  честные
люди.
     - Я директор, - повторила женщина. - Что вам угодно?..
     Очень вежливо и  лаконично  Дзержинский  рассказал  о  том,  как  нищую
старуху обсыпали из школьного окна и как  вообще  хулиганят  школьники  этой
школы.
     - Я  довольно  часто  хожу  здесь,   -   говорил   Дзержинский,   -   и
волей-неволей бываю свидетелем многих неприятных сцен. Дети из  вашей  школы
дерутся камнями, пристают к прохожим, ругаются и...
     - Это сейчас, - спокойно перебила женщина, - а в недалеком будущем  они
станут убивать, поджигать дома, красть все, что им заблагорассудится.
     - Вот даже как! - произнес Дзержинский.
     - Да, вот как.
     Помолчали.
     - И... ничего с ними нельзя сделать? - спросил Дзержинский.
     - Ничего.
     - Во что бы то ни стало они будут  убивать,  поджигать  дома  и  красть
все, что им заблагорассудится?
     - Да, я так полагаю.
     Опять помолчали.
     Дзержинский смотрел на женщину  серьезно  и  внимательно,  и  только  в
глубине его глаз то вспыхивали, то гасли лукавые огоньки.
     - Так, - сказал он. - Что же все-таки делать?
     - Не знаю.
     - Но ведь все эти истории имеют какую-то причину?
     - Да, имеют.
     - Тогда разрешите узнать, почему  ваша  школа  будет  выпускать  убийц,
поджигателей и воров? - сказал Дзержинский.
     - Потому, что Советской власти нравится товарищ  Кауфман,  -  загадочно
ответила директорша.
     И, внезапно покраснев от гнева, она рассказала, что до революции  здесь
была гимназия, а после революции сюда въехал Кауфман со  своим  учреждением.
И у него, у этого Кауфмана, есть даже такая теория  -  самопоедание.  Вы  не
слышали?
     - Нет, не приходилось, - вежливо ответил Дзержинский.
     - Теория очень простая. Так как в Москве нет  дров  и  за  дрова  можно
получить любые жизненные блага, то Кауфман со  своим  проклятым  учреждением
непрерывно кочует. Он ездит со своим учреждением и занимает  дома.  Для  его
учреждения нужна одна комната, а он  занимает  десять  и  девять  из  десяти
сразу же ломает на дрова. Понимаете? От дома остается одна скорлупа,  а  там
внутри - ничего нет. Все деревянные части выломаны - и полы, и  стены,  если
там дерево, - все! Вот это и есть самопоедание.
     - И вашу школу он так съел?
     - Да. И я ничего с ним не  могу  сделать.  Он  провалился,  как  сквозь
землю, вместе со своим учреждением. Нету ни учреждения, ни Кауфмана.
     - Пожалуй, это не удивительно, - сказал Дзержинский.
     - Но ведь кто-то же должен отвечать за эти  безобразия!  -  воскликнула
директорша. - Ведь я всюду пишу о Кауфмане,  а  его  покрывают.  Его  просто
скрывают от нас всех. Вы думаете, он съел одну  только  мою  школу?  Он  бог
знает сколько домов съел... И вот извольте теперь  воспитывать  детей  после
Кауфмана, когда даже полов нет в классах... В школе темень,  грязь,  ужас...
А товарищ Кауфман разъезжает, наверное, в шикарном автомобиле,  ему  и  горя
мало...
     - Кому же вы писали? - спросил Дзержинский.
     - Всем, - ответила  директорша,  -  и  даже  председателю  ВЧК  писала,
Дзержинскому,  но  толку  никакого.  Полы  мне  все  равно  новые  никто  не
делает...
     - Так ведь для полов нужны доски, - сказал  Дзержинский,  -  а  где  их
сейчас возьмешь?..
     - И даже  телефон  сорван,  -  не  слушая,  сказала  директорша,  -  вы
подумайте! Вот здесь висел телефон, а он его сорвал. Ну зачем ему телефон?
     Дзержинский поднялся.
     - Ну, до свидания, - сказал он, - авось как-нибудь  вашему  горю  можно
будет помочь. Но только, мне кажется, вы не правы насчет  детей:  нельзя  их
так распускать, даже если в школе все изломано.
     В Чека он спросил о деле Кауфмана. Ему сказали, что  дело  это  давнее,
что Кауфман умер за день до ареста и что остальных хищников осудили.
     Потом Дзержинский позвонил по  телефону  в  Наркомпрос  Луначарскому  и
рассказал о школе, в которой побывал.
     - Надо им помочь, Анатолий Васильевич, - говорил он, - это ведь  просто
невыносимо. Я знаю, что вам трудно; давайте вместе, соединенными усилиями  -
и Народный комиссариат просвещения и ВЧК - займемся этим делом. Идет?
     И, прикрыв телефонную трубку ладонью, Дзержинский спросил у секретаря:
     - У нас во дворе лежали доски, - есть они или их уже нет?
     - Сегодня утром были, - сказал секретарь.
     - Ну, так вот, - опять в трубку заговорил Дзержинский, -  вы  слушаете,
Анатолий Васильевич? У нас нашлось немного досок, теперь вы поищите у  себя,
потом мы сложимся и осуществим это дело. Будьте здоровы.
     На следующий день Луначарский заехал в школу.
     - Здравствуйте, товарищ, - с порога сказал он.  -  Что  у  вас  тут  за
несчастье с полами? Давайте поговорим... Мне вчера  звонил  Дзержинский.  Он
побывал у вас...
     - Какой Дзержинский? - спросила директорша.
     - Ка-к какой?
     - У нас тут никого не было, - сказала директорша,  но  вдруг,  взявшись
пальцами за виски, тихо ахнула.
     - Ну, вот видите, - сказал Луначарский, - а  вы  -  какой  Дзержинский!
Рассказывайте, что у вас с полами?

     Минут за двадцать до начала совещания Дзержинский вызвал  секретаря  и,
продолжая перелистывать бумаги, сказал:
     - Тут у нас теперь работает инженер Сазонов - из Вятки  перевели.  Надо
узнать, как у него условия работы, как дома, есть  ли  помощники  -  писать,
чертить, составлять доклады, сводки. И надо что-то сделать насчет питания  -
истощен  человек  и  работает  очень  много.   Завтраки   какие-нибудь   ему
организовать, а?
     К началу доклада Дзержинский опоздал -  было  срочное  дело  в  ЧК,  и,
когда вошел в зал заседаний, инженер Сазонов уже отвечал на вопросы.
     "Постарел Сазонов с тех пор,  -  садясь  рядом  с  машинистом  Верейко,
подумал Дзержинский. - Голова совсем седая,  голос  не  такой  сильный,  как
раньше".
     - Интересный был доклад? - спросил Дзержинский у Верейко.
     - Ничего, толковый! - ответил старый машинист.  -  Большой  специалист,
его народ уважает, хотя, конечно, кое-что ему еще не ясно в нашей жизни...
     В это мгновение Сазонов встретился взглядом с  Дзержинским,  осекся  на
полуслове и несколько секунд молчал, точно позабыв, для чего  он  здесь,  на
трибуне. Потом спохватился, полистал блокнот и сказал:
     - Вот эта цифра: двадцать три процента.
     В   зале   задвигались.   Двадцать   три   процента!   Цифра   означала
неблагополучие, серьезнейшее неблагополучие.
     - Какие двадцать три процента? - с места спросил Дзержинский. -  Откуда
вы взяли эти двадцать три процента? Вы проверили цифру?
     Сделалось очень тихо. Дзержинский  стоял  у  открытого  окна,  опершись
руками на спинку стула, - высокий, в белой  рубашке.  Ветерок  чуть  шевелил
его мягкие, легкие волосы.  Глаза  смотрели  строго,  лоб  прорезала  крутая
складка.
     - Вы проверили цифру?
     - Я запросил, и мне дали эту цифру.
     - Кто вам дал ее?
     - Инженер Макашеев.
     В зале засмеялись.
     Председательствующий позвонил и сказал резко:
     - Инженер Макашеев более интересовался  мешочничеством,  нежели  своими
прямыми обязанностями, и мы его, как вам хорошо известно,  товарищ  Сазонов,
выгнали из наркомата...
     Сазонов молчал.
     - Продолжайте! - сказал председательствующий.
     - Инженер Макашеев честный человек! - твердо произнес Сазонов. - Я  его
хорошо знаю и могу за него поручиться. История с мешочничеством -  печальное
недоразумение, которое, конечно, разъяснится.
     Дзержинский  усмехнулся,  и  Сазонов  заметил  эту  усмешку.  В  глазах
инженера мелькнуло упрямое выражение.  "Помнит!  -  подумал  Дзержинский.  -
Помнит и не верит! Ну, что же, поверит. Непременно поверит!"
     - Подсчет  неисправных  тележек  произведен   неправильно!   -   сказал
Дзержинский. - И дело тут не в ошибке, ошибка поправима, а  дело  в  старых,
бюрократических методах, которыми мы, к сожалению, еще пользуемся.  Как  все
произошло с этими процентами? Инженер Макашеев потребовал справку от  своего
секретаря, секретарь передал требование дальше -  в  соответствующий  отдел,
отдел - в подотдел, подотдел - в подподотдел, и  пошла  писать  губерния  до
той последней инстанции, которой надлежало  эту  справку  изготовить.  Затем
бумажка стала совершать свой путь  к  Макашееву,  а  оттуда  к  Сазонову,  и
кончилось дело тем, что два и три десятых процента увеличились  до  двадцати
трех процентов. Вот вам и не виноват инженер Макашеев.
     Участники  совещания  зашумели,  машинист  Верейко  сердито  засмеялся,
кто-то сзади сказал басом:
     - Инженер Макашеев свои мешочные доходы небось  поточнее  считает.  Там
не ошибается.
     - Два и три десятых, товарищ Сазонов, -  повторил  Дзержинский,  -  это
несколько меняет картину, - не так ли? Так вот, не лучше  ли  было  бы  вам,
лично,  без  вашего  "честного"  Макашеева,  без  промежуточных  отделов   и
подотделов, без всего того бюрократизма, который остался  нам  в  наследство
от департаментов и присутствий, затребовать эту справку  лично  и  проверить
ее лично, не полагаясь на Макашеева.
     - Я не могу не доверять людям,  товарищ  нарком,  -  напряженно  сказал
Сазонов.
     - Доверяйте, но не таким, как Макашеев. Надо знать, кому доверяешь!
     Кровь отлила от лица Сазонова. Он опять долго молчал,  потом  с  трудом
собрался  с  мыслями  и  медленно  стал  отвечать  на   вопрос   по   поводу
рационализации. Было видно, как дрожали у него руки, когда  он  перелистывал
свой  большой,  старый,  потертый  блокнот.  Машинист  Верейко  нагнулся   к
Дзержинскому и шепотом сказал:
     - Словно бы напугался чего-то.
     По поводу рационализации Сазонов говорил плохо  и  скучно.  Видимо,  он
никак не мог сосредоточиться, и  выходило  так,  что  восьмичасовой  рабочий
день и рационализация  трудно  совместимы  на  транспорте.  Кроме  того,  не
хватает специалистов, особенно инженеров.
     - Напоминаю! - с места  сказал  Дзержинский.  -  Восьмичасовой  рабочий
день должен дать увеличение производительности труда, а  не  наоборот.  Люди
теперь работают не на хозяина, а на самих  себя!  Советская  власть,  -  это
власть рабочих и крестьян, власть народа,  и  народ  работает  на  себя.  Не
понимать этого может только не наш человек.
     Сазонов дрожащей рукой наливал в стакан воду.
     - А, ей-богу, у  него  температура  повышенная!  -  сказал  Верейко.  -
Здорово так говорил, а теперь невесть  чего  болтает.  Испанка,  может,  или
сыпняк  начинается.  Меня,  когда  тиф  начинался,  двое  сынов  держали   и
племянник. Бежать хотел! Или...
     Верейко внимательно посмотрел на Дзержинского:
     - Или... может, он вас испугался?
     - Меня?
     - Ну да! Вы же не только народный комиссар путей сообщения,  вы  еще  и
чекист - гроза всех контриков на свете.
     Дзержинский серьезно и вопросительно взглянул на Верейко.
     - Старый спец - вот и боится,  -  пояснил  свою  мысль  Верейко.  -  Не
понимает, что такое критика.
     - Но он честный человек! - сказал Дзержинский. - Я знаю всю его  жизнь.
Честный и преданный нам человек.
     Сазонов отвечал на вопросы долго и подробно.
     Дзержинский больше не подал ни одной  реплики.  Во  время  перерыва  он
подошел к Сазонову и негромко спросил его, помнит ли он восемнадцатый год  в
Перми. Сазонов ответил, что конечно помнит.
     - Нам пришлось тогда арестовать кое-кого из ваших  путейцев,  -  сказал
Дзержинский, - а группу Борейши трибунал приговорил к расстрелу. Тогда и  вы
были задержаны органами ВЧК? Ненадолго, кажется?
     - На несколько часов, - инженер усмехнулся. -  Нелепая  история!  Меня,
кажется, подозревали в том, что я родственник  министра  Сазонова,  скрывший
свое прошлое. Вот я и доказывал, что не верблюд.
     Дзержинский внимательно смотрел в глаза Сазонову.
     - А ваш отец, если я не ошибаюсь, был учителем  чистописания?  Гимназия
в Грайвороне?
     - Совершенно верно.
     - Сядемте! - предложил Дзержинский.
     Они сели рядом на скамью. Инженер нервничал - это было видно  по  тому,
как он все перелистывал и перелистывал свой блокнот, как  порою  вздрагивали
его брови.
     - Вы хорошо  знали  инженера  путей  сообщения  Борейшу?  Так  же,  как
Макашеева? Или лучше? Кстати, насчет  Макашеева  и  мешочничества.  Макашеев
попал в очень грязную историю. Он  не  только  пользовался  своим  служебным
положением  для  провоза  продуктов  для  себя,  -  он  выписывал  фальшивые
требования на вагоны и вагоны эти отдавал спекулянтам... за взятки...
     Сазонов молчал. Гадливое выражение появилось на его лице.
     - Вот как обстоит дело с Макашеевым, - сказал Дзержинский.  -  Так  вот
насчет Борейши...
     - Борейша был мой ближайший друг! - почти с вызовом  в  голосе  перебил
Сазонов. - Мы с ним одного выпуска и...
     - Ваш ближайший друг? - негромко переспросил Дзержинский.
     - Да! И расстрел его - ошибка!
     - Вы уверены в этом?
     - Я уверен в нем, как в самом себе! - воскликнул инженер.
     Дзержинский кивнул головой.
     - Да, да, - сказал он, - вы уверены в нем, как в самом себе...  Что  ж,
зайдите ко мне... завтра, днем, часа в три. Если я не ошибаюсь, Борейша  был
сыном губернатора и получал в студенческие годы  от  отца  триста  рублей  в
месяц? Так? А у вас было пять уроков по восемь рублей?
     Сазонов тихо спросил в ответ:
     - Как вы можете это все помнить?
     - По долгу службы, - просто  сказал  Дзержинский.  -  По  долгу  службы
чекиста и железнодорожника.
     Тонкими пальцами он быстро и красиво свернул папироску,  вставил  ее  в
мундштук и, закуривая, спросил:
     - Скажите, - вы что, меня сегодня испугались? Моих  реплик?  Почему  вы
вдруг смяли ваш доклад, о котором я слышал, что он был  хорошо  и  интересно
начат? Что, собственно, произошло? Я  видел,  что  вы  были  не  в  форме...
Впрочем, оставим этот разговор до завтра!
     И  Дзержинский  отошел  к  группе  машинистов,  оживленно   обсуждавших
устройство жезла изобретателя Трегера. Назавтра, ровно в три  часа,  Сазонов
вошел в кабинет Дзержинского. Все окна были открыты -  лил  свежий,  теплый,
весенний дождь, над Москвой прокатывался гром.
     - Садитесь! - сказал Дзержинский. - Не продует вас? Я люблю  вот  такой
дождь!
     Он  открыл  несгораемый  шкаф,  достал   оттуда   папку,   перевязанную
бечевкой, и протянул Сазонову.
     - Прочитайте! - сказал он. - Это  показания  инженера  путей  сообщения
Борейши А.Я. Ведь он был вашим лучшим другом?
     - Да, он мой друг! - сказал Сазонов твердо и громко.
     - Ну вот, читайте!
     Сазонов развязал бечевку и открыл дело. Да, это  его  почерк  -  почерк
Саши Борейши. Мелкие, круглые, аккуратные буквы, четкий, ясный почерк.
     "Настоящим я, Борейша Александр Яковлевич..."
     И тут Сазонов не поверил своим глазам.  На  мгновение  ему  показалось,
что он сходит с ума...
     - Читайте, читайте! - спокойно сказал Дзержинский.
     Все было  по-прежнему  в  этом  большом,  чистом  кабинете,  за  окнами
по-прежнему лил косой, свежий, весенний  дождь.  А  Сазонову  казалось,  что
молния ударила где-то совсем близко.
     "...скрывший  свое  происхождение  -  ближайший  родственник   министра
иностранных дел при Николае Кровавом, Сазонова С.Д., - инженер Сазонов  А.Я.
пытался создать диверсионную группу на нашем узле и в  разговорах  несколько
раз прямо призывал меня и других моих коллег к "действенным формам борьбы  с
красными..."
     Инженер читал. Он не слышал, как входили и  уходили  люди,  не  слышал,
как звонил телефон, не замечал,  как  ушел  и  вернулся  Феликс  Эдмундович.
Сердце Сазонова билось тяжело, толчками. После показаний  Борейши  он  читал
показания других своих знакомых инженеров,  и  все  они  писали,  что  взрыв
моста осуществлен, несомненно,  родственником  царского  министра  инженером
Сазоновым. Они  называли  число,  и  день,  и  час,  когда  видели  инженера
Сазонова с "узелком странной формы", цитировали слова,  которыми  обменялись
в то время, и признавали свою вину в том, что не довели до сведения  властей
все, что знали об инженере Сазонове. Но у них были для  этого  причины:  они
думали, что Сазонов просто  обыватель,  который  никогда  не  приведет  свои
планы в действие.
     - Прочитали? - спросил Дзержинский.
     - Да.
     - Мост взорвал сам Борейша. В конце  концов  он  сознался.  И  они  все
сознались, что на случай провала держали вас, - вы должны были  ответить  за
это злодеяние. Понимаете?
     - Нет, не понимаю. Почему же я? Ведь я ничего не знал...
     - Если бы вы знали, то мы бы сейчас не  беседовали  с  вами,  -  жестко
сказал Дзержинский. - Ваш друг Борейша  спасал  свою  жизнь  и  одновременно
мстил вам за ваши советские взгляды,  за  то,  что  вы,  старый  специалист,
первым, именно первым, на узле пришли работать к  нам,  за  то,  что  вы  не
продали Родину, за  то,  что  вам  стали  кровно  близки  интересы  рабочего
класса. Понимаете теперь?
     - Понимаю. Но почему же меня тогда выпустили сразу? Ведь я... ведь  тут
такое написано... этими людьми!
     Опять  с  силой  полил  дождь,  и  в  то  же  время  выглянуло  солнце.
Дзержинский встал из-за стола, подошел к окну,  глубоко  вдохнул  прохладный
воздух, задумался о чем-то. Молчали долго. И думали - каждый о своем.
     - Вы спрашиваете, почему вас тогда не  расстреляли?  -  сказал  наконец
Дзержинский. - Потому, видите ли, что ВЧК поднимает свой  карающий  меч  для
защиты интересов большинства, то есть народа, от кучки эксплуататоров. В  те
дни  чекисты  защищали  вас  от   вашего...   "близкого"   друга...   друга,
совершившего  чудовищное  преступление  и  свалившего  это  преступление  на
вас... Чекисты вас защищали, а вы работали, вы  руководили  ремонтом  путей,
разрушенных белыми, вы не спали ночами, обеспечивая перевозки...  Впрочем...
не спали и чекисты, борясь за вас, за  вашу  жизнь,  за  то,  чтобы  честный
инженер Сазонов вместе с нами строил социализм...
     Сазонов сидел неподвижно, закрыв лицо руками.
     - Видите, как неловко  получилось,  -  сказал  Дзержинский.  -  Неловко
ведь, что вы вчера испугались нескольких реплик чекиста Дзержинского?
     Сазонов молчал.
     - Ну, а теперь, когда вам все ясно, займемся делами,  товарищ  инженер.
Как у нас с планом перевозок? Какие  вы  подготовили  соображения?  Ну,  ну,
полно, Андрей Васильевич, полно, попейте воды и перейдем к работе...
     Он сам налил Сазонову воды в стакан и, точно не замечая  слез,  которые
блестели на глазах инженера, стал задавать  вопросы,  касающиеся  перевозок.
Сазонов отвечал сначала  сбивчиво,  потом  все  спокойнее  и  яснее.  Теперь
Дзержинский слушал, изредка вставляя свои замечания, делая заметки на  листе
бумаги,  иногда  переспрашивал,  иногда  не   соглашался   и   спорил.   Уже
смеркалось, когда они кончили разговор.
     - Значит, подготавливайте проект, - заключил Дзержинский, -  но  имейте
в виду, что дело это чрезвычайно серьезное, и весьма вероятно, что мы  будем
вас сурово критиковать. Не боитесь?
     - Нет! - сказал инженер. - Теперь не боюсь!
     - И  учтите,   что   очень   многие   еще   не   научились   думать   в
общегосударственном масштабе. Для того чтобы наш  транспорт  стал  советским
транспортом, его надо полностью приобщить  ко  всем  тем  вопросам,  которые
стоят перед народным хозяйством в других его отраслях. Понимаете?
     - Пойму! - сказал Сазонов. - Непременно пойму!
     Повернулся и быстро пошел к дверям.
     Дзержинский проводил его взглядом, вызвал секретаря и спросил:
     - Как с моим поручением насчет инженера  Сазонова?  Насчет  помощников,
условий работы, питания?
     - Все сделано! - ответил секретарь и стал докладывать, что сделано.

     Уже выходя из кабинета, чтобы ехать на  вокзал,  он  вспомнил  об  этом
человеке, возвратился к столу и, не садясь, написал короткое письмо:
     "Прошу вызвать, - писал он, - и запросить его о  нуждах  для  работы  -
книги, приборы (счетная линейка), обстановка его помещения, само  помещение,
работника в помощь (писать, чертить, составлять доклады, сводки и т.д.) -  и
в максимально возможной мере удовлетворить. Узнайте, как  он  питается.  Моя
просьба к товарищам - обеспечить питание,  ибо  истощение  его  очевидно,  а
работник он прекрасный".
     Передав письмо секретарю, Дзержинский сказал:
     - Передайте   по   адресу.   Проследите   за   исполнением.   Проверьте
результаты. И обязательно счетную линейку -  ему  счетная  линейка  вот  как
нужна. И еда тоже. Не меньше счетной линейки. Да  вы  сами  понимаете.  Пока
меня не будет, достаньте линейку.
     Поднял воротник шинели, поглядел в заиндевевшее окно и спросил:
     - Холодно сегодня?
     - Девятнадцать градусов, - ответил секретарь.
     Дзержинский поежился и вышел.
     Внизу, вместо автомобиля, стояли санки с облезлой волчьей полостью.  На
облучке -  в  кожаных  рукавицах,  с  крагами  и  с  кнутом  -  сидел  шофер
Дзержинского.
     - Одна  лошадиная  сила,  -  хмуро  пошутил  он.  -  Пришлось   сменить
автомобиль на этакую штуковину. Садитесь, Феликс Эдмундович.
     С видом заправского лихача шофер отвернул  полость  и,  подождав,  пока
Дзержинский сядет в сани, рассказал, что сегодня "дошли до ручки" -  горючее
есть только для оперативной машины, и хотя ребята  предлагали  перелить,  но
он отказался, боясь, что Феликс Эдмундович рассердится, если узнает.
     - Правильно, - сказал Дзержинский. - Только  поедемте  поскорее,  а  то
очень холодно.
     - А кучера  я  не  допустил,  -  продолжал  шофер,  -  решил,  что  сам
справлюсь. С автомобилем справляюсь, а тут с  одним  конягой  не  справлюсь!
Верно?
     - Верно, - ответил Дзержинский.
     Было очень  холодно,  а  конь  плелся,  как  назло,  таким  шагом,  что
Дзержинский  совершенно  окоченел.  Шофер  явно  не  справлялся   с   конем,
размахивал  кнутом,  очень  много  кричал  "но-но-о,  соколик!",   а   когда
спускались с горы, Дзержинский заметил, что шофер  по  привычке  ищет  ногой
тормоз.
     Феликсу Эдмундовичу хотелось выйти из санок и дойти до вокзала  пешком,
но он боялся обидеть шофера и мерз в санках,  потирая  руками  то  лицо,  то
уши...
     Наконец доехали. Шофер сказал  на  прощанье,  что  с  автомобилем  куда
проще, чем с "одной лошадиной силой",  и  пожелал  Дзержинскому  счастливого
пути. Дзержинский  нашел  свой  паровоз  с  вагоном  и  сел  отогреваться  к
раскаленной буржуйке. Все уже были в сборе.  Минут  через  двадцать  паровоз
загудел, и специальный поезд  наркома  двинулся  в  путь.  Проводник  принес
начищенный самовар,  стаканы,  сахар,  хлеб  и  масло.  И  даже  молочник  с
молоком.
     - Вот, уже удивляться перестали на белый хлеб, на масло,  на  сахар,  -
сказал Дзержинский, - а помните сахарин и чай из этого... как его...
     - Из лыка, - подсказал кто-то, и все засмеялись.
     Потом стали рассматривать самовар и выяснили, что  он  выпущен  заводом
совсем недавно.
     - И хорош, - говорил Дзержинский - очень хорош. Вот только форма  очень
претенциозная. Модерн какой-то. Но материал хорош.
     Подстаканники  тоже  были  советские,  и   ложечки   советские.   И   о
подстаканниках и о ложечках тоже поговорили и  нашли,  что  ложечки  ничего,
хороши, а подстаканники ерундовские...
     После чаю  Дзержинский  ушел  в  свое  купе  работать.  Его  купе  было
крайним, рядом с этим купе было отделение проводника, а проводник  разучивал
по нотам романс и мешал  Дзержинскому.  Романс  был  глупый,  и  Дзержинский
сердился, что проводник поет такую чушь, но потом заставил себя не  обращать
внимания на звуки гитары и жидкий  тенорок  проводника,  разложил  на  столе
бумаги и углубился в работу. И  только  порою  усмехался  и  качал  головой,
когда вдруг до сознания его доходила фраза:
                        Я сплету для тебя диадему
                        Из волшебных фантазий и грез...
     Под утро специальный поезд народного комиссара пришел  на  ту  станцию,
из-за которой было предпринято все это путешествие.  Станция  была  узловая,
но маленькая, и все пути ее были забиты составами,  идущими  на  Москву,  на
Петроград, в Донбасс и дальше на юг. Заваленные снегом,  стояли  цистерны  с
бензином для столицы  Союза.  Состав  крепежного  леса  для  шахт  Донецкого
бассейна  стоял  на  дальних  путях.  На  площадках  -  руда   для   заводов
Ленинграда...
     Молча, хмуря брови, в шинели, с фонарем в  руке  ходил  Дзержинский  по
путям, покрытым снегом. Было  холодно,  под  ногами  скрипело,  от  колючего
мороза на глазах выступали слезы...
     Вот и еще состав с крепежным лесом, вот третий состав. Сколько  времени
стоят здесь эти поезда? А шахтерам  Донбасса  нечем  крепить  шахты,  добыча
угля останавливается, шахты замирают из-за безобразий на маленькой  станции,
всероссийская кочегарка стоит под смертельной угрозой...
     Дзержинский  шел  и  шел  вдоль  состава,  порою  поднимая  фонарь  над
головой, проверял пломбы на вагонах с крепежным лесом, -  по  крайней  мере,
цел ли лес, не расхищен ли? Как будто бы цел.
     Но вот вагон с раскрытой дверью  и  еще  один,  и  еще.  Лес  расхищен.
Вагоны наполовину пусты. А  этот  и  совсем  пуст.  Дзержинский  сделал  еще
несколько шагов вперед и остановился. Перед ним  стоял  огромный  человек  в
тулупе, в  драной  ватной  шапке,  повязанной  поверх  платком.  В  руках  у
человека было охотничье двуствольное ружье.
     - Вы сторож? - спросил Дзержинский.
     - Не совсем, - сказал человек хриплым от мороза голосом.
     - Что вы тут делаете?
     - Пытаюсь сторожить.
     - Значит, вы сторож?
     Человек, повязанный платком, молчал.
     - Ружье-то у вас заряжено? - спросил Дзержинский.
     - Заряжено, - сказал человек. - Дроби у  меня  нет,  так  я  его  солью
зарядил. Говорят, от соли в высшей степени неприятные ранения бывают.
     - Не знаю, - сказал Дзержинский.
     - А  вы  кто  такой,  осмелюсь  поинтересоваться?  -  спросил  странный
сторож.
     - Я не понимаю - вы  тут  один  сторожите?  -  не  отвечая  на  вопрос,
спросил Дзержинский.
     - Нет, не один, - сказал сторож. - Нас тут довольно много... Вот,  если
угодно, я сейчас маневр произведу.
     Сторож сунул себе что-то в рот, и  в  ту  же  секунду  морозный  воздух
огласился пронзительным свистом.
     - Теперь слушайте! - приказал  сторож  и  поднял  руку  вверх,  как  бы
призывая Дзержинского к особому вниманию.
     Где-то далеко, за составом слева, раздался ответный свист, потом  такой
же раздался сзади, потом еще и еще...
     - Не спят все-таки, - заметил Дзержинский.
     - На  таком  морозе  не  больно  поспишь,  -  ответил   сторож,   потом
добавил: - Я дал так называемый тревожный свисток: все ко мне,  аврал,  рифы
брать, по левому борту замечен корабль под пиратским  флагом...  Сейчас  они
все будут здесь.
     "Он, кажется, сумасшедший!" - подумал Дзержинский, но промолчал.  Очень
скоро где-то совсем близко заскрипел снег, и из-под вагона  вылез  невысокий
человек, весь замотанный тряпками.  В  руке  у  человека  было  нечто  вроде
алебарды. Потом появился крошечный гномик, вооруженный японским  штыком.  За
ним прибежал гном побольше вместе с огромной собакой, покрытой инеем...
     - Можете идти по местам, - сказал странный главный сторож. -  Это  была
пробная мобилизация. Если кто очень замерз, пусть сходит в камбуз  и  выпьет
стакан доброго грогу. Только  чур  -  маму  не  будить:  она  сегодня  очень
устала...
     В  ответ  главному  сторожу  что-то  пропищал  тонкий  голос,  гавкнула
овчарка, и гномы исчезли.
     Дзержинскому сделалось смешно.
     - Ничего не понимаю, - сказал он. -  Как  же  при  такой  замечательной
охране у вас могли раскрасть три вагона крепежного леса?
     - Очень просто, - ответил сторож, - охраны тогда не было.  Ведь  что  у
нас происходит? По правилам, здесь паровозы получают топливо.  А  топлива  у
нас нет. Вот и останавливаются поезда - не на чем идти  дальше.  Так  и  лес
застрял крепежный, и прочие  составы...  Но  вот  как-то  застрял  состав  с
людьми, - люди и разворовали лес, чтобы их паровоз мог, изволите ли  видеть,
идти дальше. Уж я кричал-кричал, дрался с ними, - не помогло.  Сами  судите,
их целый состав, а я один. Ясное дело - они осилили.
     Чем-то этот человек очень нравился Дзержинскому, и он  с  удовольствием
слушал  его  спокойный,  сиплый  от  холода  голос.  Постояли,   поговорили,
выкурили по самокрутке,  потом  Дзержинский  зашагал  дальше  по  скрипучему
снегу.
     В вагон Феликс Эдмундович  вернулся,  когда  совсем  уже  рассвело.  Он
промерз  до  дрожи,  пил  чай  большими  глотками   и   хмурился.   Товарищи
посматривали на него с опаской. Он молчал, и они  тоже  молчали.  Погодя  он
послал за начальником станции, чтобы тот немедленно явился в вагон  к  нему,
а сам ушел к себе в купе.
     - Когда явится, пусть пожалует ко мне, - сказал он в дверях.
     У себя он сел возле стола и задумался.  В  протертое  проводником  окно
были видны запорошенные снегом составы, бесконечные составы  -  с  рудой,  с
нефтью, с лесом... И безжизненные, заиндевевшие паровозы.
     Как просто мог поступить начальник станции, если бы он  обладал  доброй
волей!  Потратить  один-два  вагона  крепежного  леса,  затопить   паровозы,
доставить лес на  шахты,  а  шахты  дали  бы  уголь,  и  пробка  на  станции
рассосалась бы в несколько дней...
     В дверь постучали.
     - Войдите, - сказал Дзержинский.
     Дверь купе откатилась в сторону.
     - Входите, - повторил Дзержинский.
     На пороге стоял  человек  высокого  роста,  усатый,  в  железнодорожной
форме,  вычищенной  и  отглаженной.  Из-под  кителя  вылезал  накрахмаленный
воротник.
     - Вы начальник станции? - спросил Дзержинский.
     - Так точно, - сипло ответил вошедший, - я начальник станции.
     Голос  начальника   станции   показался   Дзержинскому   знакомым,   он
пристально поглядел в бледное, усатое лицо и узнал вдруг  странного  ночного
сторожа.
     - Позвольте, - сказал Дзержинский, - мы с вами говорили ночью  там,  на
путях...
     - Так точно,  -  сказал  начальник  станции,  -  вы  изволили  со  мной
беседовать...
     - Садитесь!
     Начальник неловко  сел  на  край  дивана  и  поджал  под  себя  ноги  в
залатанных, но начищенных до  блеска  сапогах.  Он  глядел  на  Дзержинского
исподлобья, и левая щека его дергалась. Видимо, он только  что  побрился  и,
бреясь, порезался, потому что на  подбородке  у  него  был  наклеен  кусочек
бумаги. "Торопился, -  подумал  Дзержинский,  -  торопился  и  порезался.  И
боится".
     - Так, - сказал Дзержинский. - Что же у вас тут  делается  на  станции,
а?
     Начальник  молчал.  Большой,  сильной  ладонью  он  поглаживал  отворот
шинели и смотрел на Дзержинского в упор.
     - Можно  подумать,  что  у  вас   тут   просто   какая-то   организация
саботажников  и  негодяев,  -  сказал  Дзержинский,  -  что  вы  нарочно  не
отправляете крепежный лес в Донецкий бассейн.
     - Нет уж, - сказал начальник станции.
     - Так ведь вы могли потратить один вагон  леса  и  отправить  эшелон...
Ведь голова же у вас есть на плечах? Ведь вы думать умеете?
     - Никак нет, - негромко произнес начальник станции,  -  хоть  голова  у
меня и имеется, но думать и рассуждать я не обучен. Мне, действительно,  это
в голову приходило, но я не решался.
     - Почему?
     - Боялся.
     - Да чего, чего?! - воскликнул Дзержинский.
     - Боялся, что  скажут:  тебя,  дурака,  поставили  дело  делать,  а  не
рассуждать. Ты должен выполнить приказание, а ежели приказания не было. -  и
исполнять тебе нечего.
     Он был бледен, но смотрел теперь прямо, и в глазах его больше  не  было
страха. Только щека по-прежнему дергалась, да ноги он поджимал под себя.
     Помолчали.
     - А сторожили вы по собственному почину? - спросил Дзержинский.
     - Так точно, - ответил начальник станции. - Для того  чтобы  сторожить,
не надо было тратить казенное добро.
     - Не казенное, а народное, - сказал Дзержинский. - Народное.
     - Так точно, - повторил начальник, - народное.
     - Я буду арестован? - спросил вдруг начальник станции.
     - Что? - не понял Дзержинский.
     - Буду ли я арестован? - повторил начальник станции.
     - Нет, не будете, - внезапно улыбнувшись  своей  удивительной  скорбной
улыбкой, сказал Дзержинский. - За что же вас арестовывать?
     И, дотронувшись до руки начальника станции, он добавил:
     - Только вот что. Вы дальше думайте сами. Я  понимаю  -  старая  Россия
старалась нас всех  превратить  в  бездушные  машины,  мы  все  были  лишены
самостоятельности, за самостоятельность нас жестоко били, но  сейчас  совсем
не то: нам нужно думать и делать  самим.  За  нас  никто  не  будет  думать.
Поняли?
     - Понял! - тихо сказал начальник станции.
     - Ну вот и хорошо.
     Дзержинский встал. За ним встал и начальник станции.
     - Идите и отправляйте поезда,  -  сказал  Дзержинский.  -  Поймите  раз
навсегда, что вы больше  не  маленький  человек,  не  захолустный  начальник
станции, а что вы такой человек, от которого очень многое зависит. Ну...  до
свиданья!
     И, протянув руку начальнику станции, он спросил:
     - А что это были за люди - маленького роста, с  которыми  вы  по  ночам
дежурите?
     - Они не маленького роста, - сказал начальник  станции.  -  Это  просто
мои дети. Мальчики. И для своих лет они даже довольно рослые.
     - Вот что, - сказал Дзержинский, - дети! И много их у вас?
     - Шестеро.
     - Да, - сказал Дзержинский, - порядком. А мне, знаете,  даже  в  голову
не пришло, что  это  дети.  Как  сон  какой-то:  с  левого  борта  пиратский
корабль, выпей стакан доброго грогу...
     Начальник слегка порозовел и опустил голову.
     - Что же это значит - пиратский  корабль  с  левого  борта?  -  спросил
Дзержинский. - И грог?
     - Это игра  у  нас,  товарищ  народный  комиссар,  -  сказал  начальник
станции, - иначе им скучно сторожить эшелон. Вот я и придумал такую игру  со
словами насчет пиратов и грогу.  Я  раньше  выписывал  для  них  журнал  под
названием "Природа и люди", а также "Мир приключений". Они и начитались.  За
этими словами и мороз ребятам переносить легче.
     Начальник станции совсем покраснел и, смущенно улыбаясь, добавил:
     - А насчет грогу вы не думайте.  Это  у  нас  кипяток  называется,  для
интересу,  -  грог.  Как-то  ловчее  грогу   выпить   добрый   стакан,   чем
незаправленного кипяточку...
     Еще два дня специальный поезд Дзержинского простоял на станции. За  это
время ушли эшелоны, и  начальник  станции  со  своим  взводом  пиратов  и  с
супругой приходил в  вагон  председателя  Чека  пить  чай.  В  этих  случаях
Дзержинский называл чай грогом, а на прощанье  рассказал  мальчикам  о  том,
как в свое время бежал из ссылки и  как  со  своими  товарищами  бунтовал  в
Александровском централе. Мальчики слушали  раскрыв  рты.  Провожая  гостей,
Дзержинский сказал мальчикам, что если им  случится  быть  в  Москве,  пусть
зайдут к нему в гости.

     Товарищи отговаривали художника от этой затеи. Они  говорили  ему,  что
Дзержинский даже не примет художника, что  смешно  думать  о  портрете,  что
художнику надобно выбросить всю эту затею из головы...
     Но он не выбросил затею. Он собрал у себя все  фотографии  Дзержинского
и подолгу всматривался в лицо, так  поразившее  его  несколько  дней  назад.
Совсем случайно он видел Дзержинского издали на улице и там же, в  сутолоке,
решил: "Я его буду рисовать; я должен его рисовать; я не  могу  не  рисовать
его".
     Но что могли дать фотографии - мертвые и случайные? Разве уловлено  ими
то удивительно легкое, юношеское лицо, которое он видел давеча на  улице?  И
глаза под козырьком военной  фуражки  -  острый  блеск  зрачков  и  длинные,
необыкновенно красивые ресницы.
     В тот же день художник ехал на извозчике, Дзержинский  в  автомобиле  -
большом и старомодном. Автомобиль был  открытый,  Дзержинский  ехал  один  -
сидел рядом с шофером и читал сложенную "Правду". Улицу  переходили  войска,
и ждать пришлось долго. Извозчичий жеребец  выплясывал  рядом  с  машиной  и
горячился,  бил  подковами  по  булыжной  мостовой.  Художник   видел,   как
Дзержинский поднял от газеты голову, как он пальцами поправил фуражку и  как
стал смотреть на жеребца - сначала  с  удивлением,  потом  любуясь,  как  он
протянул руку и потрепал коня по морде, по  бархатистым  ноздрям,  как  конь
чуть не укусил Дзержинского и как Дзержинский вдруг засмеялся.
     Вот в эту  самую  секунду,  когда  он  засмеялся,  художник  решил  его
рисовать: веселое, совсем еще юное лицо, прекрасные, чистые глаза и  сильная
рука с тонкими пальцами...  Он  видел,  с  какой  железной  силой  эта  рука
взялась за недоуздок и потянула разгоряченную морду жеребца...
     Но войска прошли, автомобиль, обдав художника бензиновой гарью,  исчез.
Рысак, выбрасывая сильные ноги, помчался по Мясницкой, да разве догнать...
     Удивленно-веселые, широко открытые глаза  и  улыбающийся  рот  -  этого
выражения  не  было  нигде.  Фотографии  были  тождественные,  серьезные,  -
профиль,  анфас,  опять  профиль,  три  четверти;  Дзержинский  у  телефона,
Дзержинский у карты, Дзержинский среди своих сотрудников. И  по  фотографиям
видно, как не любит он сниматься и как не до этого ему...
     Похож ли он на карточках? Наверное, похож, но совсем не похож  на  того
Дзержинского, которого художник видел давеча в автомобиле на Мясницкой.
     Нет, рисовать по фотографиям невозможно!
     И художник начал искать человека, который свел бы его с Дзержинским.
     Искал он долго и безуспешно до тех пор,  пока  один  знакомый  комиссар
Чека не посоветовал ему  бросить  раз  навсегда  всякие  попытки  попасть  к
Дзержинскому по знакомству.
     - Но что же мне делать? - спросил художник. - Ведь должен я  попасть  к
нему.
     - Ну и идите.
     - Меня же не пустят.
     - А вы попробуйте.
     - Что же пробовать, когда это безнадежно.
     - А вы все-таки попробуйте. Запишитесь на прием. И скажите  отцу  прямо
и честно, что вы хотите рисовать...
     - Какому отцу? - не понял художник.
     Комиссар слегка порозовел, поправил очки и, глядя в сторону,  объяснил,
кого  чекисты  называют  отцом.  Было  странно  слышать,  как  старый  седой
человек, запинаясь от неловкости, с суровой и грубоватой  нежностью  говорит
об отце чекистов, значительно более молодом, чем многие из его "сыновей".
     - Да-с, - сказал он в заключение, - из моих слов вы можете без  особого
труда догадаться, что к Дзержинскому по знакомству не попадают. Если у  него
есть хоть одна секунда времени, он вас примет без всяких знакомств,  а  если
времени у него нет, то он вас не примет, от кого бы вы ни  пришли.  Так  что
мой вам совет, дорогой юноша, попытайтесь. Попытка - не пытка, а спрос -  не
беда. В одном я вас  могу  уверить  со  спокойной  совестью:  с  вами  будут
абсолютно вежливы, и если вам будет отказано,  то  в  такой  форме,  что  вы
обиды не испытаете.
     - Я должен написать его портрет! - сказал художник.
     - Желаю вам удачи, - ответил комиссар.
     В дежурной он прождал около часу, курил и обдумывал, как  он  войдет  к
председателю  Чека  и  что  он  ему  скажет.  Он   приготовил   короткую   и
убедительную речь, ему казалось, что речь хороша и  выразительна.  Несколько
раз в уме он повторил все с первого до последнего слова  и  остался  доволен
собой.
     Наконец дежурный вызвал художника  и  протянул  ему  пропуск.  Художник
вошел к секретарю  Дзержинского  и  не  очень  вразумительно  рассказал:  он
художник, хочет писать портрет Дзержинского, это необходимо и об  отказе  не
может быть и речи...
     Секретарь терпеливо  слушал,  молча  смотрел  на  художника  и  ладонью
поглаживал гладко выбритый подбородок.
     Наконец красноречие художника иссякло, и он смолк.
     - Я вас совершенно  понимаю,  -  произнес  секретарь,  -  но  вся  беда
заключается в том, что Феликс Эдмундович  чрезвычайно  занят.  Очень  занят.
Занят всегда, постоянно, круглый год.
     - Я должен его писать, -  решительно  ответил  художник,  -  понимаете,
должен. У меня нет другого выхода. Писать портрет  Дзержинского  -  это  мой
долг.
     Секретарь вздохнул. Он уже с любопытством смотрел на  художника:  такой
молодой, а какой напористый!  И  сердитый.  Минуту  посидел,  рассердился  и
заходил по комнате, от папиросы отказался, закурил свою.
     - Значит, никак нельзя?
     - Предполагаю, что невозможно.
     - Тогда разрешите мне повидать товарища  Дзержинского,  -  сухо  сказал
художник, - я не задержу его более трех минут.
     - Задержите, - ответил секретарь.
     Художник молчал.
     Секретарь вздохнул и вышел. Вернувшись, сказал:
     - Идите, но... - махнул рукой и не кончил начатую было фразу.
     С бьющимся сердцем художник отворил дверь.
     Комната,  в  которую  он  вошел,  была  вся  залита  солнечным  светом.
Дзержинский  сидел  за  столом,  слегка  подняв  голову,   приглядывался   к
посетителю. Художник назвал себя. Приготовленную речь  он  забыл.  Теперь  у
него возникла новая идея: если Дзержинский откажется позировать,  то  сейчас
затянет разговор, просидит здесь  возможно  дольше,  чтобы  запомнить  лицо,
глаза, рот, лоб, мгновенные изменения в  выражении  лица,  повороты  головы,
манеру сидеть за столом, щуриться, улыбаться, сердиться.
     Главное - чтобы не выгнал. Пусть говорит, что  не  может.  Конечно,  не
может. Ясно, не может.  Но  художник  будет  сидеть.  Будет  впитывать,  как
губка, все особенности этой комнаты. Телефоны на столе  -  какая  их  масса,
ширма, за ширмой кровать, покрытая простым солдатским одеялом, шкаф,  шинель
висит на крючке...
     - Я очень занят, - как сквозь сон  услышал  художник,  -  очень.  Может
быть, можно как-нибудь обойтись без портрета?
     В голосе Дзержинского звучала почти мольба. Глаза же смотрели  вежливо,
холодно и внимательно.
     - Ваш  портрет  необходим  для  выставки,  -   произнес   художник,   -
категорически необходим.
     - Мне некогда позировать.
     - Я постараюсь вас мало беспокоить и поскорее кончить.
     Он говорил, совершенно не надеясь на успех, только для того,  чтобы  не
уходить из  кабинета,  чтобы  запомнить  еще  складки  гимнастерки,  лукавую
усмешку. Кстати, почему он  улыбается?  Длинные  пальцы,  глаза  с  красными
жилками, любопытные, внимательные...
     - А может быть, можно не рисовать меня?
     - Нет, нельзя.
     - Неужели так необходим мой портрет?
     - Нет, нельзя...
     Дзержинский  внезапно   рассмеялся.   Чему   он?   Вероятно,   художник
что-нибудь сказал невпопад?
     - Какими сердитыми глазами вы смотрите на меня, - сказал Дзержинский.
     Сейчас у него совершенно другое выражение лица. Но над чем он  смеется?
Впрочем, это неважно. Важно запомнить это выражение, только  запомнить,  все
остальное не важно! Но вдруг художник услышал слова, странные  и  совершенно
неожиданные:
     - Хорошо. Приходите сюда и работайте. Только  я  тоже  все  время  буду
работать. Позировать мне некогда. Мы оба будем  работать,  каждый  по  своей
части, и постараемся не мешать друг другу. Идет?
     Эта была  полная  победа.  Выйдя  из  кабинета,  художник  прошел  мимо
секретаря, высоко подняв голову.
     На следующее утро художник получил лошадь  и  на  извозчике  перевез  в
секретариат тяжелый мольберт, ящик с красками, подрамник с холстом,  коробку
с кистями и многое другое, необходимое для работы.
     - Все или еще поедете? - спросил  секретарь,  неодобрительно  оглядывая
инвентарь художника.
     - Все, - сухо ответил художник.
     Пока Дзержинского не было, он выбрал себе место в  кабинете,  установил
мольберт, поставил ящик с красками и сел на стул покурить. Вошел  секретарь,
спросил:
     - В полной боевой готовности?
     - Да, - коротко ответил художник.
     Приехал  Дзержинский,  поздоровался  и  молча  сел  работать.  Художник
сидел, не  двигаясь,  изучал  цвет  лица,  костюм,  приглядывался  к  рукам.
Компоновал, обдумывал, решал, но в  этот  день  так  ничего  и  не  решил  и
тихонько, не прощаясь, чтобы не мешать, вышел.
     На следующее утро секретарь сказал ему,  кивнув  на  совершенно  чистое
полотно:
     - Я вижу - вы здорово поработали вчера?
     В это утро художник взял в руку уголь  и  стал  набрасывать  на  холсте
контуры будущего портрета.  Работа  не  удавалась.  Порою  он  встречался  с
Дзержинским глазами, и тогда ему казалось, что в глазах Феликса  Эдмундовича
мелькает лукавый огонек. Казалось, Дзержинский говорил:  "Что?  Трудно?  Все
равно позировать не буду!" Так прошло несколько дней.
     Осень стояла погожая,  тихая,  солнечная,  окна  в  кабинете  постоянно
держали открытыми, тишину нарушал только секретарь да телефонные звонки.
     Дзержинский сидел за своим письменным столом почти  всегда  в  одной  и
той же позе - наклонившись над бумагами, с карандашом в руке. На худое  лицо
падали  тени  от  ресниц.  Много  курил.  Однажды,  закуривая,   спросил   у
художника:
     - Вас не раздражает?
     - Что?
     - Табак. То, что я курю.
     - Я ведь сам курю. Феликс Эдмундович.
     - Почему же  я  не  видел  вас  с  папиросой?  Курите,  пожалуйста,  не
стесняйтесь.
     Уже шла  работа  красками.  Как-то,  досадуя  на  то,  что  Дзержинский
слишком низко опустил голову над бумагами, художник попросил:
     - Посмотрите на меня.
     Дзержинский поднял голову. В глазах мелькнуло удивление.
     - Одну только минуту смотрите на  меня,  -  с  мольбой  и  отчаянием  в
голосе сказал художник.
     Секунду Дзержинский смотрел серьезно, потом вдруг засмеялся и сказал:
     - Когда вам понадобится, вы мне говорите, пожалуйста.  Я  буду  на  вас
смотреть...
     Но когда художник попросил, чтобы Дзержинский  посидел  в  такой  позе,
которая  нужна  была  для  портрета,  Феликс  Эдмундович  почти   с   ужасом
воскликнул:
     - Позировать?
     - Только минуту, - попросил художник.
     Позировать ему было некогда; позируя, он чувствовал  себя  неловко,  но
он видел, как мучается художник, и жалел его.
     - Ну давайте я специально для вас посижу, -  предложил  он  однажды,  -
хотите? Только недолго. Как надо сидеть?
     Рассердился и тотчас же засмеялся:
     - Беда мне с вами.
     Зазвонил телефон. Дзержинский взял трубку, долго  слушал  молча,  потом
заговорил:
     - Все это враки, - сказал он, - вздор, несерьезная чепуха. Я вчера  сам
был на городской станции в этом... в этом... как его...
     - В "Метрополе", - подсказал художник.
     - Да, в "Метрополе". Это чистейшее безобразие, то, что там  происходит.
Желающие ехать записываются у одного  из  предприимчивых  пассажиров,  потом
приходят на перекличку вечером, к десяти часам, потом утром, часов  в  пять.
Совершеннейшее безобразие.
     Он еще помолчал, потом крикнул в трубку:
     - Враки! Я сам пробыл там полночи, а вы  ничего  не  знаете.  Тот,  кто
записывает очередь, получает пять процентов стоимости билета,  это  я  точно
знаю, это мне доподлинно известно. Я стоял в хвосте и  все  узнал.  Так  что
извольте поручить кому-либо из ТОГПУ выяснить всю  постановку  дела,  только
без шума. И пусть доложат мне, надо это все упорядочить...
     Положив трубку, он закурил, потом сказал художнику:
     - Надоело. Попадется такой работник - хлебнешь с ним горя.
     Уезжая домой, он спросил художника:
     - Отвезти вас?
     - Пожалуйста, если вам по пути.
     Он снял с вешалки шинель, оделся и подождал художника.
     Красивое бледное лицо Дзержинского выглядело  усталым,  он  то  и  дело
закрывал глаза и, когда спускались  по  лестнице  мимо  напряженно  глядящих
часовых, спрашивал:
     - Очень устаете? Это, наверно, очень трудно - рисовать? И  похудели  вы
за  это  время.  Главное  -  чего  волноваться?  Портрет  у  вас  получается
отличный.
     С этого дня Дзержинский по утрам  заезжал  за  художником,  а  вечерами
отвозил его домой. Как-то по пути домой зашла  речь  вообще  о  живописи,  и
Дзержинский обнаружил незаурядные познания в ней. Художник спросил,  рисовал
ли Дзержинского кто-нибудь.
     - Рисовал, -  сказал  Дзержинский,  -  был  один,  рисовал.  Только  не
дорисовал. Я ему перестал позировать. Знаете почему?
     - Почему? - спросил художник.
     - Потому, что он стал у меня  просить  железнодорожные  билеты.  Все  у
него жена куда-то ездила. Ну, вот... он, бывало, порисует  немного  и  билет
попросит. А я билетами не распоряжаюсь. Так он меня и не дорисовал...
     Когда проезжали через Арбатскую площадь, Дзержинский спросил:
     - Это что за здание? - И показал рукой на ресторан "Прага".
     Художник сказал, что это  очень  противный  недавно  открытый  ресторан
дореволюционного пошиба.
     - Ничего не поделаешь, -  ответил  Дзержинский.  -  Нам  эти  пивные  и
рестораны   оплачивают   пятьдесят   процентов    расходов    на    народное
образование... Такая, знаете, штука...
     Отношения   с   секретарем   у   художника   оставались    прохладными.
Разговаривали обычно в ироническом тоне. Однажды секретарь сказал:
     - Я, знаете ли, совсем привык к вам. Мне  кажется,  что  мы  еще  долго
будем вместе. Может быть, состаримся - вы за картиной, я  за  своим  столом.
Как вы думаете?
     Художник промолчал. В этот день Дзержинский предложил художнику  билеты
на концерт.
     - Спасибо,  не  пойду,  -  сказал  художник.  -  Работа  у  меня   идет
отвратительно, поеду домой, подумаю. Какие уж тут концерты! Мне  посторонние
впечатления будут только мешать.
     Дзержинский улыбнулся одними губами.
     - Что же делать тем, которые всю жизнь очень заняты? - спросил он.
     - Не знаю, - сказал художник.
     Два последних дня Дзержинский позировал по часу.
     На  прощанье  он  дал  слово  позировать  художнику  как-нибудь  потом,
специально для профиля.  Но  попрощаться  не  успели.  Зазвонил  телефон,  и
Дзержинский взял трубку. А секретарь в это время  уже  выносил  из  кабинета
мольберт, ящики и коробки...
     - Пожили, пора и честь знать,  -  говорил  он,  провожая  художника.  -
Смотрите, какую вы нам тут грязь развели...
     И нельзя было понять, серьезно он говорит или шутит, этот секретарь.
     Через три года художник опять рисовал  Дзержинского.  Художник  рисовал
Феликса Эдмундовича в гробу.  Лицо  Дзержинского  было  таким  же  красивым,
тонким и усталым, как при жизни. Высокий лоб был изборожден морщинами, и  от
ресниц падали тени...
     Художник рисовал по ночам - с трех до шести утра.
     В зале стояла тишина, пахло еловыми ветвями, у гроба  неподвижно  стоял
караул.
     К художнику подошел секретарь, постаревший, с мешками  у  глаз:  увидел
рисунок, губы у него задрожали.
     - Вот рисуете, - сказал он, - как тогда...
     Отвернулся и замолчал. Потом вдруг заговорил, близко наклонясь  к  лицу
художника, не сдерживая слез.
     - Вы знаете, что он сказал в день своей смерти,  знаете?  За  несколько
часов? Он сказал на пленуме ЦК  и  ЦКК,  что...  -  секретарь  задохнулся  и
замотал головой, - что... "моя сила  заключается  в  чем?  Я  не  щажу  себя
никогда". И все с мест закричали: "Правильно!" Он оглядел зал и дальше  стал
говорить: "Я не щажу себя... Никогда. И поэтому вы все  здесь  меня  любите,
потому что вы мне верите. Я никогда не кривлю душой; если я вижу, что у  вас
непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них..."
     Он опять задохнулся от душивших его слез, ушел  в  угол  зала  и  долго
стоял там в полутьме, прислонившись лбом к холодной стене...
     В эту ночь, уже под утро, к гробу пришел Орджоникидзе, стоял долго,  не
двигаясь, и смотрел в мертвое лицо Дзержинского, потом поправил подушку  под
головой Феликса Эдмундовича...
     У гроба подолгу стояли  Сталин,  Молотов,  Ворошилов,  Куйбышев...  Тут
видел художник жену и сына Дзержинского.
     И странное дело: рисуя мертвого Дзержинского,  художник  думал  о  нем,
как о живом. Теперь все чаще и чаще он  представлял  себе  Мясницкую  в  тот
знойный  летний  день,  автомобиль  и  Дзержинского,  протянувшего  руку   к
недоуздку рысака... Или вспоминал  глаза  Дзержинского  -  тогда,  когда  он
писал в кабинете портрет  и  просил  поглядеть  одну  минуту,  -  прекрасные
глаза, и веселые, и сердитые в одно и то же время.

     Я никогда не видел  Феликса  Эдмундовича  Дзержинского,  но  много  лет
назад, по  рекомендации  Алексея  Максимовича  Горького,  я  разговаривал  с
людьми, которые работали с Дзержинским на  разных  этапах  его  удивительной
деятельности. Это были и чекисты, и инженеры, и  работники  железнодорожного
транспорта, и хозяйственники.
     Люди самых разных биографий, судеб,  разного  уровня  образования,  они
все сходились в одном - и это одно можно сформулировать, пожалуй, так:
     - Да, мне редкостно повезло, я знал  Дзержинского,  видел  его,  слышал
его. Но как рассказать об этом?
     А как мне пересказать то, что я слышал более тридцати  лет  назад?  Как
собрать  воедино   воспоминания   разных   людей   об   этом   действительно
необыкновенном человеке, как воссоздать тот образ  Человечнейшего  Человека,
который я вижу по рассказам  тех,  кто  работал  с  Дзержинским?  Это  очень
трудно, почти невозможно...
     И вот передо мною вышедшая недавно в издательстве "Мысль"  книга  Софьи
Сигизмундовны Дзержинской "В годы  великих  боев".  Верная  подруга  Феликса
Эдмундовича - она была с ним и в годы подполья, и в годы каторги  и  ссылки,
и  после  победы  Великой  Октябрьской  революции  -   Софья   Сигизмундовна
рассказала о Феликсе Эдмундовиче много такого, чего мы не знали  и  что  еще
более  восхищает  и  поражает  в  этом  грандиозном   характере.   Эти   мои
разрозненные заметки ни в коей  мере  не  рецензия  на  интереснейшую  книгу
С.С.Дзержинской. Просто, читая воспоминания, я захотел  вернуться  к  образу
Феликса Дзержинского, который занимает в моей литературной биографии  важное
место.
     Он был очень красив. У  него  были  мягкие  темно-золотистые  волосы  и
удивительные глаза  -  серо-зеленые,  всегда  внимательно  вглядывающиеся  в
собеседника, доброжелательные и веселые. Никто никогда  не  замечал  в  этом
взгляде выражения  безразличия.  Иногда  в  глазах  Дзержинского  вспыхивали
гневные огни. Большей частью это происходило тогда, когда он  сталкивался  с
равнодушием, которое он так точно окрестил "душевным бюрократизмом".
     Про него говорили: "Лед и  пламень".  Когда  он  спорил  и  даже  когда
сердился в среде своих, в той среде, где он был до конца откровенен,  -  это
был пламень. Но когда имел дело с врагами Советского государства, - это  был
лед. Здесь он был спокоен,  иногда  чуть-чуть  ироничен,  изысканно  вежлив.
Даже  на  допросах  в  ЧК  его  никогда  не   покидало   абсолютно   ледяное
спокойствие.
     После разговора с одним  из  крупных  заговорщиков  в  конце  двадцатых
годов Феликс Эдмундович сказал Беленькому:
     "В нем смешно то, что он не понимает,  как  он  смешон  исторически.  С
пафосом нужно обращаться осторожно, а этот не понимает..."
     Дзержинский был красив и в детстве и в юности. Одиннадцать лет  ссылки,
тюрем и каторги пощадили его, он остался красивым.
     Скульптор Шеридан, родственница Уинстона  Черчилля,  написала  в  своих
воспоминаниях, что никогда ей не доводилось лепить более прекрасную  голову,
чем голова Дзержинского.
     "А  руки,  -  писала  Шеридан,  -  это  руки  великого   пианиста   или
гениального мыслителя. Во всяком случае, увидев его,  я  больше  никогда  не
поверю ни одному слову из того, что пишут у нас о г-не Дзержинском.
     Но прежде всего он был поразительно красив нравственной стороной  своей
личности".
     27 мая 1918 года Дзержинский писал жене:
     "Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет  отдыха,
ибо нужно спасать наш дом, некогда думать о своих и о себе. Работа и  борьба
адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось  живым,  тем  же  самым,  каким
было и раньше. Все мое время - это одно непрерывное действие".
     Эти слова могут быть отнесены ко всей сознательной жизни Дзержинского.
     Дзержинский не умел отдыхать. Не  умел  лечиться.  Эмиграция  была  для
него сущей мукой - в буквальном смысле этого  слова.  Не  выносящий  никакой
патетики, он писал:
     "Я не могу наладить связь... вижу, что другого выхода  нет  -  придется
самому  ехать  туда,  иначе  постоянная  непрерывная  мука.  Мы   совершенно
оторваны. Я так работать не могу - лучше даже провал..."
     И он возвращается, несмотря на  реальную  опасность  провала,  в  самый
"огонь борьбы". Он руководит комиссией,  которая  ведет  следствие  по  делу
лиц, подозреваемых в  провокациях.  И  охранка  знает  о  его  деятельности.
Дзержинский в подполье, Дзержинский, бежавший  с  царской  каторги,  страшен
царской охранке.
     Больше всего на свете этот совсем еще молодой человек любит детей.  Где
бы он ни жил, где бы ни скрывался, он  всегда  собирал  вокруг  себя  дюжину
ребят.
     Софья Сигизмундовна вспоминает, как Дзержинский писал за столом,  держа
на коленях неизвестного малыша, что-то сосредоточенно рисующего,  но  другой
малыш, тоже неизвестный, вскарабкавшись сзади на стул и  обняв  Дзержинского
за шею, внимательно следил  за  тем,  как  он  пишет.  Но  этого  мало.  Вся
комната, набитая ребятишками, гудела, сопела и пищала:  здесь,  оказывается,
была  железнодорожная  станция;  Дзержинский  с  утра  собрал  детский  сад,
понастроил поездов из спичечных коробков и каштанов,  а  потом  уже  занялся
своим делом.
     Дзержинский  в  тюрьме...  Этот  документ  -  воспоминание  Красного  -
товарища Дзержинского:
     "Мы увидели страшно грязную камеру. Грязь  залепила  окно,  свисала  со
стен, а с пола ее можно было лопатами сгребать. Начались рассуждения о  том,
что нужно вызвать начальника, что так  оставлять  нельзя  и  т.д.,  как  это
обычно бывает в тюремных разговорах.
     Только Дзержинский не рассуждал о том, что делать: для него вопрос  был
ясен и предрешен. Прежде всего он  снял  сапоги,  засучил  брюки  до  колен,
пошел за водой, принес щетку, через несколько часов  в  камере  все  -  пол,
стены, окно - было чисто вымыто. Дзержинский работал с таким  самозабвением,
как будто уборка эта была важнейшим партийным делом.  Помню,  что  всех  нас
удивила не только его энергия, но и простота, с которой он работал  за  себя
и за других".
     Интересная подробность: никто никогда из  товарищей  по  заключению  не
видел Феликса Эдмундовича в дурном настроении  или  подавленным.  Он  всегда
выдумывал всякие затеи, которые могли развеселить заключенных. Ни на  минуту
не оставляло его чувство ответственности за своих товарищей по  подполью.  У
него был особый нюх на "подсадных уток" - завербованных  охранкой  подонков,
которые  осуществляли  свою  подлейшую  работу  даже   в   камерах.   Феликс
Эдмундович,  попавший  первый  раз  в  тюрьму  из-за  провокатора,   никогда
впоследствии не  ошибался  насчет  "подсадных".  Многих  людей  он  спас  от
каторги, ссылки и тюрьмы тем, что  всегда  и  всюду  проявлял  замечательное
качество, которое мы сейчас именуем бдительностью.
     Однако же не надо думать, что в заключении  Дзержинскому  было  хоть  в
какой-то мере легче, чем  его  товарищам.  Наоборот,  ему  было  значительно
тяжелее. Известно, что он никогда не  разговаривал  с  теми,  кого  именовал
царскими палачами. На допросах  он  просто  не  отвечал.  В  заключении  для
необходимых  переговоров  с  тюремщиками,  как  правило,  находились   люди,
которые умели разговаривать  в  элементарно  корректной  форме.  Они  всегда
служили  как  бы  переводчиками,  когда  Дзержинский  выставлял   какие-либо
категорические требования.
     В Седлецкой тюрьме  Феликс  Эдмундович  сидел  вместе  с  умиравшим  от
чахотки Антоном Россолом.  Получивший  в  заключении  сто  розог,  чудовищно
униженный этим варварским наказанием,  погибающий  Россол,  который  уже  не
поднимался с постели,  был  одержим  неосуществимой  мечтой:  увидеть  небо.
Огромными усилиями воли Дзержинскому удалось убедить  своего  друга  в  том,
что никакой чахотки у него не было и нет, а что  его  просто  избили,  и  от
этого  он  ослабел.  Кровотечение  из  горла,  доказывал  Дзержинский,  тоже
результат избиения.
     Однажды после бессонной ночи,  когда  Россол  в  полубреду  непрестанно
повторял,  что  непременно  выйдет  на  прогулку  и  увидит  весенние  лужи,
распускающиеся  почки  и  небо,  Дзержинский  обещал  Антону  выполнить  его
желание. И выполнил! За все время существования тюремного режима  в  Царстве
Польском такого случая не бывало: Дзержинский, взяв Россола себе на спину  и
велев ему крепко держаться за шею, встал вместе с ним в коридоре в строй  на
перекличку  перед  прогулкой.  На   сиплый   вопль   смотрителя   Захаркина,
потрясенного неслыханной дерзостью, заключенные ответили так,  что  тюремное
начальство  в  конце  концов  отступило   перед   железной   волей   Феликса
Эдмундовича.
     В  течение  целого  лета  Дзержинский  ежедневно  выносил  Россола   на
прогулку. Останавливаться было нельзя. Пятнадцать  минут  Феликс  Эдмундович
носил Антона на спине.
     К осени сердце у Дзержинского  было  испорчено  вконец.  Передают,  что
кто-то в ту пору сказал о Феликсе Эдмундовиче так:
     "Если бы Дзержинский за всю свою сознательную жизнь  не  сделал  ничего
другого, кроме того, что он сделал для Россола, то и тогда люди должны  были
бы поставить ему памятник..."
     Софья Сигизмундовна рассказывает, что  когда  Дзержинский  осенью  1909
года был сослан в Сибирь, то по пути в Красноярскую тюрьму он встретился  со
ссыльнопоселенцем М.Траценко, незаконно  закованным  в  ножные  кандалы.  Из
кухни Дзержинский унес под полой тюремного халата топор и пытался  разрубить
им  кандальные  кольца.  Царские  кандалы  были  крепки,   кольцо   гнулось,
разрубить  металл  оказалось   невозможным.   Но   Дзержинский   боролся   с
беззаконием тюремщиков до тех пор, пока они не сняли с Траценко кандалы.
     В Тасееве, на месте ссылки, Дзержинский узнал, что одному  из  ссыльных
угрожает каторга или даже смертная казнь за то, что он, спасая  свою  жизнь,
убил напавшего на него бандита. Феликс Эдмундович, решивший  еще  в  Варшаве
немедленно бежать из ссылки, запасся паспортом на чужое имя  и  деньгами  на
проезд, которые он умело спрятал в одежду. Но нужно было помочь товарищу.  И
Дзержинский, не задумываясь, отдал ему паспорт и часть своих денег.  Сам  же
без всяких документов бежал в Польшу...
     До конца своих  дней  он  сам  чистил  себе  обувь  и  стелил  постель,
запрещая  это  делать  другим.  "Я  -  сам!"  -  говорил  он.   Узнав,   что
туркестанские товарищи назвали его  именем  Семиреченскую  железную  дорогу,
Дзержинский послал  им  телеграмму  с  возражением  и  написал  в  Совнарком
записку с требованием отменить это решение.
     Один ответственный работник железнодорожного транспорта, желая  угодить
Дзержинскому, который был тогда наркомом  путей  сообщения,  перевел  сестру
Дзержинского Ядвигу Эдмундовну на  значительно  лучше  оплачиваемую  работу,
для выполнения которой у нее не было квалификации. Дзержинский возмутился  и
приказал не принимать его сестру на эту ответственную  работу,  а  работника
транспорта, подхалима, снял с занимаемой им должности.
     Л.А.Фотиева рассказала: как-то на заседании Совнаркома  при  обсуждении
вопроса,   поставленного   Феликсом   Эдмундовичем,   оказалось,   что   нет
материалов. Дзержинский вспылил и упрекнул Фотиеву в том, что  материалы  из
ВЧК отправлены, а секретарь Совнаркома их затеряла.  Убедившись  же  в  том,
что материалы из ВЧК не доставлены, Дзержинский попросил  на  заседании  СНК
внеочередное слово и извинился перед Фотиевой.
     На Украине, рассказывал Ф.Кон, в разгар петлюровщины был  приговорен  к
расстрелу  советским  судом  старый  подпольщик  коммунист  Сидоренко.   Ему
удалось бежать. Но он не стал скрываться, а явился в Москву  к  Дзержинскому
с просьбой о пересмотре дела. Уверенный в своей невиновности, а главное -  в
том, что Дзержинский не допустит несправедливости,  осужденный  не  побоялся
прийти к председателю ВЧК.
     "В период работы Феликса  Эдмундовича  в  ВЧК  был  арестован  эсер,  -
рассказывает Е.П.Пешкова. - Этого эсера Дзержинский хорошо знал  по  вятской
ссылке как  честного,  прямого,  искреннего  человека,  хотя  и  идущего  по
ложному пути.
     Узнав о его аресте, Феликс Эдмундович через Беленького пригласил  эсера
к себе в кабинет. Но тот сказал:
     "Если на допрос, то пойду, а если для разговора, то не пойду".
     Когда эти слова были  переданы  Дзержинскому,  он  рассмеялся  и  велел
допросить эсера, добавив, что, судя по ответу, он остался  таким  же,  каким
был, и поэтому, если он заявит, что не виновен в том, в  чем  его  обвиняют,
то надо ему верить. В результате допроса он был освобожден".
     В это самое время грозный председатель ВЧК писал своей сестре:
     "...Я остался таким  же,  каким  и  был,  хотя  для  многих  нет  имени
страшнее моего. И сегодня, помимо идей, помимо стремления к  справедливости,
ничто не определяет моих действий".
     Уже после эсеровского восстания, когда  Дзержинского  не  убили  только
благодаря его невероятной личной отваге, был арестован  один  из  членов  ЦК
правых   эсеров.   Жена   арестованного   через   Е.П.Пешкову   пожаловалась
Дзержинскому на то, что в связи с арестом мужа ее лишили работы, а детей  не
принимают в школу. После разговора с Дзержинским, который сразу все  уладил,
жена арестованного,  встретив  Екатерину  Павловну  Пешкову,  разрыдалась  и
впоследствии называла Феликса Эдмундовича "нашим замечательным другом".
     Кто,  когда,  где  первым  сказал  про  Дзержинского  -  карающий   меч
революции?
     Старый друг  и  соратник  Дзержинского  написал  после  смерти  Феликса
Эдмундовича:
     "И не удивительно, что именно этот бесстрашный и благороднейший  рыцарь
пролетарской революции, в котором никогда не было ни тени позы,  у  которого
каждое слово, каждое  движение,  каждый  жест  выражал  лишь  правдивость  и
чистоту души,  призван  был  стать  во  главе  ВЧК,  стать  спасающим  мечом
революции и грозой буржуазии".
     Спасающий меч - это одно, а карающий - совсем другое.
     Имеем ли мы право так ужасно обеднять эту удивительную личность?
     14 марта 1917 года Дзержинский встретил в Москве, в  Бутырках.  В  этот
день революционные рабочие  разбили  ворота  тюрьмы  и,  освободив  в  числе
других политкаторжан Феликса Эдмундовича Дзержинского, вынесли его на  руках
на улицы будущей столицы РСФСР.
     Состояние здоровья Дзержинского было ужасающим. 1  июня  1917  года  он
принужден был уехать на месяц в Оренбургскую губернию, надеясь, что  лечение
кумысом принесет хоть какую-либо пользу. Софье Сигизмундовне,  которая  была
в это время  в  Цюрихе,  он  написал  (чтобы  не  слишком  испугать  ее  при
встрече), что увидит она его не  самого,  а  лишь  только  его  тень.  Софья
Сигизмундовна переживала трудные дни. Связи ни с Петроградом, ни  с  Москвой
почти не было. О том, чтобы выехать в Россию к мужу, не могло быть  и  речи:
сын Яцек болел.
     В июле  1918  года  швейцарские  газеты  сообщили  об  убийстве  левыми
эсерами  германского  посла  Мирбаха  и  о   том,   что   эсеры   арестовали
Дзержинского, который после убийства  Мирбаха  отправился  в  логово  врага,
чтобы самому арестовать убийц.
     Какова же была радость Софьи  Сигизмундовны,  когда  в  Цюрихе  поздним
вечером она услышала под открытым окном такты  из  "Фауста"  Гуно.  Это  был
старый условный сигнал, которым Дзержинский давал знать о себе.
     Несколько дней отдыха...
     Председатель ВЧК приехал в  Швейцарию  инкогнито  -  Феликс  Даманский.
Здесь он в первый раз увидел сына. А Яцек не узнал отца:  Феликс  Эдмундович
на фотографии, которая всегда стояла на столе  матери,  был  с  бородкой,  с
усами. Сейчас перед Яцеком стоял гладко выбритый человек...
     14 апреля 1921 года Президиум  ВЦИК  по  предложению  Владимира  Ильича
Ленина  назначил  Дзержинского  народным  комиссаром   путей   сообщения   с
оставлением его на посту руководителя ВЧК и НКВД.
     И этот седой, очень усталый человек начал учиться. Он читал  и  выяснял
неясные      для      себя      вопросы,     беседуя      с      крупнейшими
специалистами-транспортниками.  Ночью   его   можно   было   видеть   и   на
железнодорожной станции, и  в  депо,  и  в  мастерской.  Он  разговаривал  с
машинистами, со стрелочниками,  стоял  в  очереди  у  железнодорожных  касс,
проверял порядок продажи билетов, выявлял злоупотребления. Удивительно  умея
выслушивать людей, не отмахиваясь от неприятного  и  трудного,  он  в  самый
короткий срок объединял вокруг себя крупнейших специалистов.
     О.О.Драйзер  нашел  удивительно  точные  слова  для  определения  стиля
работы Дзержинского на совершенно новом и чрезвычайно ответственном посту:
     "Умный и твердый начальник, он вернул нам веру в наши силы и  любовь  к
родному делу".
     Голод  в  Поволжье  был  чрезвычайно   трудным   экзаменом   для   едва
поднимающегося из руин гражданской войны транспорта.
     В эти дни Феликс Эдмундович написал из  Омска  жене  почти  трагические
строчки:
     "Я должен с отчаянной энергией работать здесь, чтобы наладить дело,  за
которое  я  был  и  остаюсь  ответствен.  Адский,  сизифов  труд.  Я  должен
сосредоточить всю свою силу воли, чтобы не отступить,  чтобы  устоять  и  не
обмануть ожидания Республики. Сибирский хлеб и семена для весеннего  сева  -
это наше спасенье.
     Сегодня Герсон в большой тайне от меня, по поручению Ленина,  спрашивал
Беленького о состоянии моего здоровья, смогу ли я еще  оставаться  здесь,  в
Сибири, без ущерба для моего здоровья. Несомненно, что моя работа  здесь  не
благоприятствует здоровью. В зеркало  вижу  злое,  нахмуренное,  постаревшее
лицо с опухшими глазами. Но если бы меня отозвали раньше, чем я сам  мог  бы
сказать себе, что моя миссия в значительной степени выполнена,  -  я  думаю,
что мое здоровье ухудшилось бы..."
     Еще одна черта в характере  Феликса  Эдмундовича  -  полное  отсутствие
самодовольства.   Не    показная    скромность,    а    искреннее    чувство
неудовлетворенности самим собой.  Весьма  характерны  в  этом  смысле  такие
строчки:
     "Я  вижу,  что  для  того,  чтобы  быть  комиссаром  путей   сообщения,
недостаточно хороших намерений. Лишь сейчас,  зимой,  я  ясно  понимаю,  что
летом нужно было готовиться к зиме. А летом я  был  еще  желторотым,  а  мои
помощники не умели предвидеть". Это пишет о  себе  народный  комиссар  путей
сообщения и председатель ВЧК, пишет на пороге  осуществления  грандиозной  и
небывалой по тем временам реформы - перехода транспорта на хозрасчет.
     Старый  большевик,   крупный   советский   хозяйственник   И.И.Радченко
вспоминает свою встречу  с  Владимиром  Ильичем,  на  которой  присутствовал
Феликс Эдмундович. Когда Дзержинский вышел из кабинета,  Ленин  дал  Феликсу
Эдмундовичу  блестящую  характеристику  как  работнику.  Владимир  Ильич   в
затруднительных случаях говорил:
     "Ну надо, значит, поручить Дзержинскому - он сделает".
     И не было дела, которое Дзержинский не выполнил бы  с  тем  характерным
для него блеском, с той энергией, умной стремительностью  и  талантливостью,
которыми любовались все его друзья.
     В траурные дни, последовавшие  за  кончиной  Ленина,  партия  поставила
Дзержинского  на  труднейший  пост  председателя  Высшего  Совета  Народного
Хозяйства. В то же время Дзержинский продолжал  возглавлять  коллегию  ОГПУ.
Это было чрезвычайно тяжелое время.  Многие  фабрики  и  заводы  стояли,  на
других оборудование было крайне изношено  и  требовало  либо  замены  новым,
либо капитального  ремонта.  Многие  квалифицированные  рабочие  погибли  на
фронтах. На их место пришли из деревни десятки тысяч новичков, не  привыкших
ни к машинам, ни к дисциплине. Не хватало сырья, не хватало топлива.  Только
что начала осуществляться ленинская денежная реформа. Прошло совсем  немного
времени, и  Дзержинский  -  в  полном  курсе  всей  сложнейшей  деятельности
Высшего Совета Народного Хозяйства.
     Трудясь  ежедневно  не  менее  чем  по   восемнадцать   часов,   Феликс
Эдмундович  удивительно  умел  смотреть  в  будущее.  По  его  инициативе  в
аппарате ВСНХ всегда работало не меньше 50 человек вузовцев -  здесь  их  не
слишком  загружали.  По   инициативе   Дзержинского   студентам-практикантам
рекомендовалось  посещать  заседания   президиума   ВСНХ   и   его   главных
управлений.
     И сейчас нельзя не  поразиться  мудрости  этого  решения:  таким  путем
будущие советские технические  специалисты  учились  искусству  управлять  у
самого Дзержинского и его сподвижников.
     Разве  можно  эту  жизнь  разделить  на  периоды  -  подполье,  тюрьмы,
революции,   ВЧК,   НКПС,   ВСНХ?   Разве   не   было   у   Дзержинского   -
профессионального революционера и замечательного  конспиратора  -  тех  черт
характера, которые дали впоследствии  возможность  Владимиру  Ильичу  Ленину
увидеть именно в нем, в Дзержинском, председателя ВЧК? Разве не  Дзержинский
и в подполье и в кандалах каторжника разоблачал провокатора? И разве,  когда
бушевали "вихри враждебные" и Дзержинский отдавал решительно все  свои  силы
тяжелобольного человека борьбе с контрреволюцией, - разве в ту  пору  партия
не видела в нем созидателя, организатора, строителя?
     Он  умер  председателем  ВСНХ  и   председателем   ОГПУ.   Он   охранял
государство и создавал его.
     Он умер, отдав решительно все силы своей стране. Едва поднявшись  после
жесточайшего сердечного приступа, который застиг его на работе, он  пошел  к
себе домой один,  отказавшись  от  провожатых,  чтобы  не  беспокоить  Софью
Сигизмундовну. Пожав руку жене, Феликс Эдмундович  пошел  в  спальню.  Софья
Сигизмундовна обогнала его, чтобы приготовить ему постель, но  он  остановил
ее теми двумя словами, которые произносил всю жизнь, всегда:
     "Я - сам".
     Он всегда все делал сам.
     Это были его последние слова...
Книго
[X]