-----------------------------------------------------------------------
Пер. - Н.Дарузес.
Авт.сб. "Трое бродяг из Тринидада". М., "Детская литература", 1989.
-----------------------------------------------------------------------
Как раз в том месте, где Сьерра-Невада переходит в волнистые предгорья
и реки становятся не такими быстрыми и мутными, на склоне высокой Красной
горы расположился Смитов Карман. Если на закате солнца смотреть на поселок
с ведущей к нему красной дороги, то в красных лучах и в красной пыли его
белые домики кажутся гнездами кварца, вкрапленными в гору. Красный
дилижанс с пассажирами в красных рубашках много раз пропадает из виду на
извилистом спуске, неожиданно появляется вновь и совершенно исчезает из
глаз в сотне шагов от поселка. Вероятно, благодаря этим неожиданным
поворотам дороги прибытие нового лица в Смитов Карман обычно
сопровождается странным обстоятельством. Выйдя из дилижанса на станции,
самонадеянный путешественник непременно направится в сторону от поселка в
полной уверенности, что идет куда следует. Рассказывают, что какой-то
старатель встретил одного из таких самонадеянных пассажиров в двух милях
от поселка, с ковровым саквояжем, зонтиком, журналом "Харперс" и прочими
атрибутами "цивилизации и культуры", в безуспешных поисках Смитова Кармана
шествующего в обратную сторону по той самой дороге, по которой он только
что приехал.
Если путешественник наблюдателен, своеобразие пейзажа до некоторой
степени вознаградит его. Глубокие расселины в склоне горы и оползни
красной глины больше напоминают первобытный хаос, чем результаты
человеческих трудов; на половине спуска длинный и узкий желоб
растопыривает свои уродливые лапы над пропастью, словно гигантский скелет
допотопного ископаемого.
На каждом шагу дорогу пересекают канавы поуже, таящие в своих желтых
глубинах мутные ручьи, которые спешат тайно соединиться с желтой рекой
внизу; кое-где виднеются разрушенные хижины с торчащей трубой и очагом,
открытым ветру.
Своим происхождением Смитов Карман обязан некоему Смиту, обнаружившему
Карман на том месте, где стоит теперь поселок. Пять тысяч долларов были
выбраны из него Смитом в первые полчаса. Три тысячи долларов были
истрачены Смитом и другими на сооружение желоба для промывки золота и на
рытье шурфов. А потом оказалось, что участок Смита - просто карман,
который легко опустошить, как и другие карманы. Хотя Смит дорылся до самых
недр Красной горы, эти пять тысяч были первой и последней наградой за его
труды. Гора не выдала своей золотой тайны, а желоб спустил в реку
последние деньжонки Смита. Смит занялся разработкой кварцевых жил, затем
дроблением кварца, затем установкой грохотов и рытьем канав, а там легко
докатился и до содержания салуна. Скоро стали поговаривать, что Смит
сильно пьет, потом стало известно, что он горький пьяница, потом люди, как
водится, начали думать, что он сроду был такой. К счастью, поселок Смитов
Карман, как и большинство таких поселков, не зависел от судьбы своего
основателя, и теперь не он, а другие закладывали шурфы и находили карманы.
И вот Смитов Карман превратился в городок с двумя галантерейными лавками,
двумя гостиницами, конторой дилижансов и двумя первыми в поселке
семействами. Время от времени единственная улица поселка, непомерно
растянувшаяся в длину, благоговейно созерцала последние моды
Сан-Франциско, выписанные с нарочным исключительно для двух первых
семейств. Тогда поруганная природа выглядела еще более неказистой, и
большинство населения, которому день субботний напоминал не о нарядах, а
только о необходимости помыться и переменить белье, видело в этом
франтовстве личное оскорбление. Была в поселке и методистская церковь, а
рядом с ней банк, немного дальше, на склоне горы, - кладбище, а за ним -
маленькая школа.
Однажды вечером "учитель" - под этим именем его знала маленькая паства
- сидел в школе, разложив перед собой открытые тетради, и старательно
выводил в них крупными и твердыми буквами те прописи, в которых, как
принято думать, высокое искусство чистописания сочетается с высокой
назидательностью. Он уже дошел до изречения "Не все то золото, что
блестит" и украшал существительное лицемерным завитком, вполне
соответствовавшим характеру этой прописи, когда послышался легкий стук. На
крыше целый день возились дятлы, и их стук не мешал ему работать. Но когда
дверь отворилась и стук послышался уже в комнате, учитель поднял глаза. Он
немного удивился, увидев перед собой девочку-подростка, неряшливо и бедно
одетую. Однако большие черные глаза, жесткие, растрепанные, черные без
блеска волосы, падавшие на загорелое лицо, красные руки и ноги, измазанные
красной глиной, были ему знакомы. Это была Мелисса Смит, выросшая без
матери дочка Смита.
"Что ей здесь понадобилось?" - подумал учитель.
Все знали "Млисс", под этим именем она была известна в поселках Красной
горы. Все знали, что она неисправима. Ее дикий, неукротимый нрав,
сумасбродные выходки, непокорный характер вошли в поговорку так же, как и
слабости ее отца, и население поселка относилось к ним не менее
философски. Она ссорилась и дралась со школьниками, не уступая им в силе и
превосходя их язвительностью. Она карабкалась по горным тропам с ловкостью
настоящего горца, и учитель не раз встречал ее в горах, за много миль от
поселка, босую, с непокрытой головой. Золотоискатели в своих лагерях
кормили ее во время этих добровольных скитаний, щедро подавая милостыню.
Впрочем, когда-то ей была оказана и более существенная помощь. Преподобный
Джошуа Мак-Снэгли, "штатный" проповедник поселка, устроил ее служанкой в
гостиницу, надеясь, что там она научится прилично вести себя, и принял ее
в воскресную школу. Но она швыряла в хозяина тарелками, отвечала
дерзостями на дешевые остроты гостей, а в воскресной школе произвела
сенсацию, настолько несовместимую с благочестивой и мирной скукой этого
учреждения, что почтенный проповедник, оберегая накрахмаленные платьица и
совершенную непорочность двух бело-розовых девочек из первых семейств, с
позором изгнал ее оттуда. Такова была история, и таков был характер
девочки, стоявшей перед учителем. Этот характер угадывался по рваному
платью, нечесаным волосам, расцарапанным в кровь ногам и вызывал жалость.
Он сверкал в ее черных бесстрашных глазах и требовал к себе уважения.
- Я пришла сюда, - сказала она быстро и смело, устремив твердый взгляд
на учителя, - потому что знала, что вы один. Если б эти девчонки были
здесь, я бы не пришла. Я их ненавижу, и они меня тоже. Вот что! Вы учите в
школе, да? Ну, так я хочу учиться!
Если бы к жалкой одежде и неприглядности спутанных волос и грязного
лица прибавились еще смиренные слезы, учитель почувствовал бы только ни к
чему не обязывающее сожаление - и ничего больше. Но тут вполне
естественно, хоть и не совсем последовательно, ее смелость пробудила в нем
то уважение, которое все незаурядные натуры невольно чувствуют друг к
другу, на какой бы ступени общественной лестницы они ни стояли. Он
внимательно смотрел на нее, а она торопилась высказать все, что нужно,
держась за ручку двери и не сводя с учителя глаз:
- Меня зовут Млисс, Млисс Смит! Провалиться мне, если вру! Мой отец -
старик Смит, лодырь Смит, вот в чем дело. Я Млисс Смит, и я буду ходить в
школу!
- Ну так что же? - сказал учитель.
Млисс привыкла к тому, что ей всегда мешали и перечили, нередко
беспричинно и жестоко, только для того, чтобы просто подразнить, и потому
растерялась видя невозмутимость учителя. Она запнулась, начала крутить в
пальцах прядку волос, и жесткая линия верхней губы, закрывавшей острые
зубки, смягчилась и слегка дрогнула. Потом глаза ее опустились, и что-то
вроде румянца проступило на щеках сквозь многолетний загар и брызги
красной глины. Вдруг девочка подбежала к столу и, припав к нему головой,
зарыдала так, словно сердце у нее разрывалось, горестно причитая и моля
бога поразить ее смертью.
Учитель тихонько приподнял ее за плечи и стал ждать, пока она
успокоится. Отвернувшись в сторону и рыдая, она повторяла, в приступе
детского раскаяния, что она исправится, что она не нарочно и т.д., и тут
ему пришло в голову спросить, почему она бросила воскресную школу.
Почему она бросила воскресную школу? Почему? Ах, вот как! А зачем он
(Мак-Снэгли) сказал, что Млисс плохая? А зачем он говорил, что бог ее не
любит? Если бог ее не любит, нечего ей делать в воскресной школе. Она не
желает ходить туда, где ее не любят.
- Ты так и сказала Мак-Снэгли? Да, так и сказала.
Учитель засмеялся. Смех был искренний, он прозвучал так странно в
маленькой школе и так не вязался с шумом сосен за окном, что учитель
сейчас же спохватился и вздохнул. Однако и вздох был тоже искренний;
помолчав минуту, он спросил ее об отце.
Отец? Какой отец? Чей отец? Что он для нее сделал? За что девчонки ее
ненавидят? Подите вы, пожалуйста! Отчего же люди говорят, когда она
проходит мимо: "Дочка старого лодыря Смита"? Да, да! Уж лучше бы он помер,
да и она тоже, да хоть бы и все подохли. И рыдания разразились с новой
силой.
Тогда учитель, наклонившись к девочке, стал говорить, как только мог
убедительнее, то, что могли бы сказать и мы с вами, услышав от ребенка
такие неподходящие речи; он лучше нас с вами знал, как не идет девочке
рваное платье, исцарапанные в кровь ноги и как омрачает ее жизнь тень
вечно пьяного отца. Потом он помог ей встать, закутал в свой плед и,
сказав, чтобы она приходила пораньше утром, проводил ее по дороге. Там он
попрощался с ней. Луна ярко освещала узкую тропинку. Он долго стоял и
следил, как съежившаяся маленькая фигурка, спотыкаясь, бредет по дороге,
подождал, пока она миновала кладбище и поднялась на гребень холма, где
обернулась и постояла минутку - пылинка человеческого горя в сиянии
далеких терпеливых звезд. Потом он вернулся и снова сел за работу. Но
линейки в тетрадях казались ему теперь длинными параллелями бесконечных
тропинок, по которым, всхлипывая и плача, уходили в темноту детские
фигурки. Школа казалась теперь еще неприютнее, и он запер дверь и ушел
домой.
Наутро Млисс пришла в школу. Ее лицо было вымыто, а жесткие черные
волосы носили следы недавней борьбы с гребнем, в которой пострадали,
очевидно, обе стороны. Иногда ее глаза сверкали по-старому задорно, но
держалась она более смирно и послушно. Начались взаимные испытания и
уступки со стороны учителя и со стороны ученицы, и взаимное доверие и
симпатия между ними крепли и росли. При учителе Млисс сидела смирно, зато
на переменах она приходила в необузданную ярость из-за какой-нибудь
воображаемой обиды, и не один юный дикарь в разорванной куртке и с
царапинами на щеках, найдя в ней равного по силе противника, весь в слезах
разыскивал учителя и жаловался на "эту противную Млисс". Жители поселка
резко расходились во мнениях по этому поводу; одни грозили, что возьмут
своих детей из такого дурного общества, другие столь же горячо
поддерживали учителя, взявшего на себя задачу перевоспитания Млисс. А
учитель с упорной настойчивостью, впоследствии удивлявшей его самого,
вытягивал Млисс из мрака ее прошлой жизни, и она как будто сама, без чужой
помощи, двигалась вперед по узкой тропе, на которую он вывел ее в ту
лунную ночь. Помня опыт фанатика Мак-Снэгли, учитель старательно избегал
того подводного камня, о который этот малоопытный лоцман разбил ладонью ее
робкой веры. И если при чтении ей попались те немногие слова, которые
поставили младенцев выше взрослых людей, более опытных и благоразумных,
если она узнала что-нибудь о вере, символ которой - страдание, и задорный
огонек в ее глазах смягчился, то это был уже не урок. Несколько простых
людей собрали небольшие деньги, чтобы оборванная Млисс могла одеться,
согласно требованиям приличия и цивилизации. И нередко крепкое рукопожатие
и бесхитростные слова одобрения какой-нибудь коренастой фигуры в красной
рубашке заставляли молодого учителя краснеть и думать, что похвала вряд ли
заслужена им.
Прошло три месяца с тех пор, как они встретились впервые. Поздно
вечером учитель сидел над назидательной прописью, когда в дверь
постучались и перед ним снова предстала Млисс. Она была опрятно одета и
умыта, и только длинные черные косы да блестящие черные глаза напоминали
учителю прежнюю Млисс.
- Вы заняты? - спросила она. - Можете пойти со мной? - И когда он
изъявил полную готовность, она сказала по-прежнему своевольно: - Ну, тогда
идем скорее!
Они вместе вышли из школы на темную дорогу. Уже в городе учитель
спросил, куда они идут.
- К отцу, - ответила Млисс.
В первый раз она назвала его, как подобает дочери, а не "стариком
Смитом" или просто "стариком". В первый раз за все эти три месяца она
заговорила о нем, - учитель знал, что Млисс решительно отдалилась от отца
с тех пор, как в ее жизни произошел перелом. Понимая, что расспрашивать
Млисс о цели их путешествия бесполезно, он покорно шел за ней. Вместе с
нею он заходил в самые подозрительные притоны, в кабачки самого низкого
пошиба, в закусочные, в бары, в игорные и танцевальные залы. Девочка
стояла среди сизого дыма и громкой брани, тревожно оглядываясь и держа
учителя за руку, и, по-видимому, ни о чем но думала, вся поглощенная своим
поиском. Иногда гуляки, узнав Млисс, подзывали ее, чтобы она им спела и
сплясала, и, верно, заставили бы ее выпить глоток-другой, если б не
вмешательство учителя. Другие, узнав его, безмолвно расступались, давая
дорогу. Так прошел час. Потом девочка шепнула учителю на ухо, что по ту
сторону ручья, через который перекинут длинный желоб, стоит хижина и,
может быть, ее отец там. Туда они и отправились. Нелегкий путь отнял
полчаса, но поиски их были тщетны. Они уже возвращались домой вдоль
канавы, тянувшейся мимо устоев желоба, глядя на огни поселка за ручьем,
как вдруг в чистом ночном воздухе неожиданно и резко прозвучал выстрел.
Эхо подхватило выстрел и понесло вокруг Красной горы, и, услышав его,
собаки на приисках залаяли. На окраине поселка задвигались и заплясали
огни, ручей зажурчал более, внятно, два-три камня отделились от обрыва и с
плеском упали в воду, порыв ветра всколыхнул вершины траурных сосен - и
после этого тишина словно сгустилась, стала еще глуше и еще мертвеннее.
Учитель невольно обернулся к Млисс, словно для того, чтобы защитить ее, но
девочка исчезла. Сердце у него сталось от страха, он быстро сбежал по
тропинке к ручью и, перепрыгивая с камня на камень, очутился у подножия
Красной горы, где начинался поселок. На середине пути он взглянул вверх, и
у него захватило дыхание: высоко над собой, на узком желобе, он заметил
фигурку своей спутницы, перебегавшую по желобу в темноте.
Выбравшись на крутой берег, он пошел прямо на огоньки, которые
двигались по горе вокруг одной какой-то точки, и скоро, совсем
запыхавшись, очутился среди притихших и опечаленных золотоискателей.
Из толпы выступила девочка и, взяв учителя за руку, молча подвела его к
пещере с обвалившимися краями. Лицо Млисс сильно побледнело, но она больше
не волновалась, и ее глаза смотрели так, словно произошло наконец событие,
которого она давно ожидала; в со взгляде было что-то похожее на
облегчение, как показалось растерявшемуся учителю. Степы пещеры местами
были подперты полусгнившими стойками. Девочка показала на бесформенную
груду, которую учитель принял было за лохмотья, оставленные в пещере ее
последним жильцом. Он поднес ближе горящую сальную свечу и нагнулся над
лохмотьями. Это был Смит. Уже похолодевший, с пистолетом в руке и пулей в
сердце, он лежал возле своего пустого "кармана".
Мнение, высказанное Мак-Снэгли относительно "духовного перелома",
который, по его словам, переживала Млисс, нашло себе более образное
выражение в шахтах и на приисках. Там говорили, что Млисс "разрабатывает
новую жилу". Когда на маленьком кладбище прибавилась еще одна могила и над
нею на средства учителя была поставлена небольшая надгробная плита, "Знамя
Красной горы", не пожалев затрат, выпустило специальный номер, который
воздавал должное памяти "одного из старейших наших пионеров", осторожно
намекая на "причину гибели многих благородных умов" и всячески затушевывая
неблаговидное прошлое "нашего дорогого собрата".
"Его оплакивает единственная дочь, - писало "Знамя", - которая за
последнее время показала примерные успехи в науках благодаря усилиям
достопочтенного мистера Мак-Снэгли". Достопочтенный Мак-Снэгли
действительно много носился с идеей обращения Млисс и, косвенно обвиняя
несчастного ребенка в самоубийстве отца, намекал в воскресной школе на
благотворное действие "безгласной могилы". От таких утешительных речей
дети замирали в страхе, а бело-розовые отпрыски самых первых семейств в
городке разражались отчаянным ревом, не желая слушать никаких уговоров.
Наступило долгое засушливое лето. День за днем догорал на вершинах гор
в клубах жемчужно-серого дыма, ветерок налетал и рассеивал над землей
красную пыль, и зеленая волна, захлестнувшая ранней весной могилу Смита,
пожелтела, завяла и высохла. Учитель, гуляя по воскресеньям на кладбище,
иногда с удивлением находил цветы из влажных сосновых лесов, рассыпанные
на этой могиле, а еще чаще - неуклюжие венки на маленьком сосновом кресте.
Почти все венки были сплетены из душистой травы, какую дети любили держать
в партах, и цветущих веток конского каштана, дикого жасмина и лесных
анемонов; среди других цветов учитель заметил кое-где темно-синие клобучки
ядовитого борца, или аконита. Ядовитая трава, попавшая в надгробный венок,
скорее производила тяжелое впечатление, чем радовала глаз.
Однажды, во время долгой прогулки, поднимаясь на лесистый горный склон,
он встретил Млисс в самой глубине леса. Она сидела на поваленной сосне,
косматые сухие ветви которой образовали что-то вроде фантастического
трона, и, разбирая травы и шишки, лежавшие у нее на коленях, тихо напевала
негритянскую песенку, которой выучилась в детстве. Узнав учителя еще
издали, она подвинулась, освободив ему место рядом с собой, и гостеприимно
и покровительственно, что могло бы показаться смешным, если б она вела
себя не так серьезно, угостила его орехами и дикими яблоками. Заметив у
нее на коленях темные цветы аконита, учитель воспользовался случаем и
рассказал ей о вредных, ядовитых свойствах этого растения, взяв с нее
слово, что она не станет его рвать, пока учится в школе. Зная по опыту,
что на честность девочки можно положиться, он поверил ей, и странное
чувство, возникшее у него при виде этих цветов, мало-помалу прошло.
Из всех семей, предложивших приютить Млисс под своим кровом после того,
как стало известно, что она "обратилась", учитель выбрал семью миссис
Морфер, женщины добросердечной, которая была уроженкой юго-восточных
штатов и в девичестве носила прозвище "Роза Прерий". Миссис Морфер была
одной из тех натур, которые энергично сопротивляются собственным
наклонностям, и после долгой борьбы с собой и многих жертв она подчинила
наконец свой безалаберный характер идее "порядка", который считала вместе
с Попом "первым законом небес". Но как бы закономерно ни было ее движение
по собственной орбите, она не в состоянии была уследить за своими
спутниками, и даже ее Джим подчас сталкивался с ней. Но истинный характер
миссис Морфер возродился в ее детях. Ликург шарил в буфете до обеда,
Аристид возвращался из школы без башмаков, сбросив эту важную часть
туалета на улице ради удовольствия прогуляться босиком по канавам. Октавия
и Кассандра были порядочные неряхи. И сколько Роза Прерий ни подстригала и
ни холила свою зрелую красоту, ее юные отпрыски росли дико и буйно,
наперекор матери, за одним-единственным исключением. Этим исключением была
Клитемнестра [Брет Гарт иронизирует над тщеславием миссис Морфер, которая
дала своим детям имена героев Древней Греции и Рима] Морфер, пятнадцати
лет от роду. Чистенькая, аккуратная и скучная, она как бы воплощала собой
безупречный идеал матери.
Миссис Морфер имела слабость думать, что Клити служит для Млисс
утешением и примером. Повинуясь этой слабости, миссис Морфер ставила свою
дочь в пример Млисс, когда та плохо себя вела, и заставляла девочку
восхищаться ею в минуты раскаяния. Поэтому учитель не удивился, услышав,
кто Клити будет ходить в школу, очевидно, из уважения к нему и ради
примера для Млисс и других, ибо Клити была уже взрослая молодая особа. Она
расцвела рано, унаследовав физические особенности своей матери и
подчиняясь климатическим законам Красной горы. Местная молодежь, которой
редко приходилось видеть такие пышные цветы, вздыхала по ней в апреле и
томилась в мае. Ее вздыхатели слонялись возле школы в те часы, когда
кончались уроки. Некоторые ревновали ее к учителю.
Может быть, именно это обстоятельство открыло учителю глаза. Он не мог
не заметить романтических склонностей Клити, не мог не заметить, что в
классе она то и дело требовала к себе внимания, что перья у нее всегда
плохо писали и нуждались в очинке, что просьбы эти обычно сопровождались
выразительными взглядами, совершенно не соответствовавшими характеру
услуги, о которой она просила; что иногда она касалась полным круглым
локотком руки учителя, выводившего для нее пропись; что при этом она
всегда краснела и откидывала назад белокурые локоны. Не помню, говорил ли
я, что учитель был молод. Впрочем, это не имеет значения; он уже прошел
суровую школу, в которой Клити брала первый урок, и довольно успешно
сопротивлялся полным локоткам и притворно ласковым взглядам, как оно и
подобало молодому спартанцу. Быть может, такому аскетизму способствовало
недостаточное питание. Обычно учитель избегал Клити, но однажды вечером,
когда она вернулась в школу за какой-то забытой вещью и нашла ее не раньше
того, как учитель собрался идти домой, он проводил ее и постарался быть
особенно любезным, мне кажется, отчасти потому, что такое поведение
наполняло горечью и без того переполненные сердца поклонников
Клитемнестры.
На следующее утро после этого трогательного происшествия Млисс не
пришла в школу. Наступил полдень, а Млисс все не было. Когда учитель
спросил о ней Клити, оказалось, что обе они вышли из дому вместе, но
упрямая Млисс пошла другой дорогой. Она не приходила весь день. Вечером он
зашел к миссис Морфер, чье материнское сердце было не на шутку
встревожено. Мистер Морфер провел целый вечер в поисках беглянки, но не
нашел никаких следов ее местопребывания. Призвали Аристида, как возможного
сообщника, но этот добродетельный младенец сумел уверить домашних в своей
невиновности. Живое воображение миссис Морфер подсказывало ей, что девочка
утонула в канаве или - а это еще ужаснее - так перепачкалась, что делу
нельзя будет помочь ни мылом, ни водой. С тяжелым чувством учитель
вернулся в школу. Засветив лампу и усевшись за стол, он заметил перед
собой письмо, написанное почерком Млисс и адресованное ему. Оно было
написано на листке, вырванном из старой записной книжки, и запечатано
шестью старыми облатками, чтобы ничьи дерзновенные руки не коснулись его.
Учитель вскрыл его почти с нежностью и прочел:
"Милостивый государь, когда вы прочтете это, меня уже не будет здесь. И
я никогда не вернусь. Никогда, никогда, никогда! Можете отдать мои бусы
Мери Дженингс, а мою "Гордость Америки" (ярко раскрашенную картинку с
табачной коробки) - Салли Флэндерс. Только не давайте ничего Клити Морфер.
Не смейте давать! Если хотите знать, что я о ней думаю, так вот: она
препротивная девчонка. Вот и все, и больше мне писать не о чем.
С уважением Мелисса Смит".
Учитель сидел, размышляя над этим странным посланием, до тех пор пока
светлый лик луны не поднялся над дальними горами и не осветил протоптанную
детскими ногами дорожку, которая вела к школе. Потом, несколько
успокоившись, он разорвал письмо на клочки и разбросал их по дороге.
На следующее утро, с восходом солнца, он уже прокладывал себе путь
сквозь пальмовидные папоротники и густой кустарник в сосновом лесу,
спугивая по дороге зайцев и вызывая хриплый протест со стороны беспутных
ворон, должно быть прогулявших всю ночь напролет, и наконец добрался до
лесистого горного склона, где когда-то повстречал Млисс. Там он разыскал
поваленное дерево с косматыми ветвями, но трон пустовал. Когда он подошел
ближе, сучья затрещали, словно под ногами испуганного зверька, что-то
пробежало вверх среди вскинутых к небу рук павшего гиганта и затаилось в
гостеприимной хвое. Добравшись до знакомого места, учитель увидел, что
гнездышко еще не остыло; взглянув вверх, он встретил среди переплетенных
ветвей черные глаза беглянки Млисс. Они молча смотрели друг на друга.
Млисс первая нарушила молчание.
- Что вам нужно? - резко спросила она.
Учитель заранее обдумал, как ему держаться.
- Яблок, - сказал он смиренно.
- Ничего вы не получите! Ступайте прочь. Подите попросите у
Клитемне-е-стры. (Ей, казалось, доставляло удовольствие презрительно
растягивать и без того длинное имя этой классической молодой особы.) Как
вам не стыдно!
- Я хочу есть, Лисси. Я ничего не ел со вчерашнего обеда. Умираю с
голоду! - И молодой человек в совершенном изнеможении прислонился к
дереву.
Сердце Мелиссы дрогнуло. Еще с горьких дней цыганской жизни ей было
знакомо чувство голода, которое так искусно имитировал учитель.
Побежденная его смиренным тоном, но еще не совсем отбросив подозрения, она
сказала:
- Поройтесь под деревом у корней, там их много; только не говорите
никому. - У Млисс была своя кладовая, как у белок или мышей.
Учитель, конечно, не мог ничего найти; должно быть, плохо видел от
голода. Наконец она лукаво взглянула на него сквозь ветви и спросила:
- Если я слезу и дам вам яблок, вы меня не тронете?
Учитель обещал.
- Скажите: "Помереть мне на этом месте".
Учитель был согласен и на это. Млисс соскользнула на землю. Несколько
минут оба молча грызли орехи.
- Теперь вам лучше? - спросила она заботливо. Учитель признался, что
силы его восстанавливаются, и, серьезно поблагодарив ее, пустился в
обратный путь. Как он и предвидел, Млисс окликнула его, не дав ему отойти.
Он обернулся. Девочка стояла бледная, со слезами в широко раскрытых
глазах. Учитель почувствовал, что наступила подходящая минута. Он подошел
к ней, взял ее за руки и, заглянув ей в глаза, полные слез, сказал
серьезным тоном:
- Лисси, помнишь тот вечер, когда ты пришла ко мне в первый раз?
Да, Лисси помнила этот вечер.
- Ты сказала, что хочешь учиться, хочешь исправиться, а я ответил...
- "Приходи", - быстро докончила девочка.
- А что ты ответишь, если твой учитель скажет, что ему скучно без
маленькой ученицы, и попросит тебя вернуться и помочь ему исправиться?
Девочка повесила голову и долго молчала.
Учитель терпеливо ждал. Обманутый тишиной заяц подбежал к ним и уселся,
подняв бархатные передние лапки и глядя на них блестящими глазами. Белка
сбежала вниз по морщинистой коре поваленного дерева и остановилась на
полдороге.
- Мы ждем, Лисси, - шепотом сказал учитель, и девочка улыбнулась.
Налетевший ветерок закачал верхушки деревьев, длинный тонкий луч света
прокрался сквозь спутанные ветви и осветил растерянное лицо и полную
нерешимости фигурку. Вдруг Млисс со свойственной ей живостью схватила
учителя за руку. Что она сказала, едва можно было расслышать, но учитель,
откинув со лба Млисс черные волосы, поцеловал ее. И рука об руку они вышли
из-под влажных сводов, полных лесного аромата, на открытую, освещенную
солнцем дорогу.
Млисс отчасти примирилась со всеми школьными товарищами, но по-прежнему
держалась враждебно с Клитемнестрой. Быть может, ревнивое чувство не
совсем уснуло в ее горячем маленьком сердечке. Быть может, круглые локотки
и пышная фигура представляли более широкие возможности для щипков. Но так
как эти вспышки умерялись присутствием учителя, ее вражда иногда принимала
иные формы, с которыми трудно было бороться.
Учителю, когда он впервые составил суждение о характере девочки, не
могло прийти в голову, что у нее есть кукла. Но он, как и другие
профессиональные знатоки человеческой души, умел лучше рассуждать a
posteriori [исходя из опыта (лат.)], чем a priori [до опыта (лат.)]. У
Млисс была кукла, именно такая, как следовало ожидать, - маленькая копия
ее самой. Она влачила свое плачевное существование втайне до тех пор, пока
ее случайно не открыла миссис Морфер. Кукла была подругой Млисс в ее
прежних скитаниях, и на ней остались явные следы пережитых невзгод. Былой
румянец смыло дождем и затушевало грязью из канав. Она была очень похожа
на самое Млисс в прежнее время. Единственное платье из полинявшего ситца
было так же грязно и оборвано, как раньше у Млисс. Девочка никогда не
ласкала свою куклу, как другие дети, никогда не играла в куклы при других.
Она обращалась с ней строго, укладывала ее спать в дупло дерева,
неподалеку от школы, и гулять ей разрешалось только во время скитаний
самой Млисс. Она относилась к кукле так же сурово, как к самой себе, и не
баловала ее.
Миссис Морфер, повинуясь весьма похвальному побуждению, купила новую
куклу и подарила ее Млисс. Девочка приняла подарок с достоинством и как
будто заинтересовалась им. Как-то раз учителю показалось, что круглые
розовые щеки и светлые голубые глаза куклы слегка напоминают Клитемнестру.
Скоро выяснилось, что и сама Млисс заметила это сходство. Оставшись одна,
она колотила ее восковой головкой о камни, а иногда, привязав за шею,
тащила в школу на веревочке. Или, посадив куклу перед собой на парту,
втыкала булавки в ее терпеливое, безответное тело. Делалось ли это в
отместку за то, что добродетельную Клити, как она думала, нарочно ставили
ей в пример, или она бессознательно усвоила обряды многих языческих племен
и, проделывая эту церемонию над фетишем [неодушевленный предмет,
наделенный, по представлениям верующих, сверхъестественными свойствами;
предмет слепого поклонения], воображала, что оригинал ее восковой модели
зачахнет и в конце концов умрет, - вопрос слишком отвлеченный, и обсуждать
его мы здесь не будем.
Несмотря на эти выходки, учитель не мог не заметить в ее школьных
работах проблесков живого, беспокойного и сильного ума. Она не знала ни
колебаний, ни сомнений, свойственных детям. Ее ответы в классе всегда
отличались смелостью. Разумеется, она часто ошибалась. Но храбрость, с
которой она отважно пускалась вплавь, опережая барахтавшихся рядом с ней
маленьких пловцов, перевешивала в их глазах все ошибки суждения. Мне
кажется, дети в этом отношении не лучше взрослых. Когда маленькая красная
ручка поднималась над партой, наступало настороженное молчание, и даже
учитель подчас переставал доверять собственному опыту и уму.
Однако некоторые черты ее характера, сначала забавлявшие учителя, стали
вызывать у него серьезную тревогу. Он не мог не видеть, что Млисс дерзка,
мстительна и упряма. В ней была одна хорошая черта, естественная в такой
дикарке, - физическая выносливость и самоотверженность, и другая, не
всегда свойственная дикарям, - правдивость. Млисс была бесстрашна и пряма
- быть может, в применении к такой натуре оба эти слова значили одно и то
же.
Учитель долго раздумывал над этим и пришел к выводу (знакомому всем,
кто искренен сам с собой), что он раб собственных предрассудков. Он решил
посоветоваться с преподобным Мак-Снэгли. Это решение было довольно
оскорбительно для его самолюбия, потому что они с Мак-Снэгли отнюдь не
были друзьями. Но он подумал о Млисс, о том вечере, когда она впервые
пришла к нему, и с суеверной, но простительной мыслью, что вряд ли только
случай привел упрямицу к школе, он поборол свою антипатию к Мак-Снэгли, в
глубине души очень довольный собственным благородством.
Почтенный Мак-Снэгли был рад его видеть; больше того, заметил, что
учитель теперь выглядит значительно лучше, и выразил надежду, что он
избавился от ревматизма и невралгии. Сам Мак-Снэгли с последнего
молитвенного собрания страдает ломотой в ногах. Но он выучился
преодолевать болезни молитвой.
Помолчав с минуту, чтобы дать учителю возможность запечатлеть в памяти
этот способ лечения болезней, мистер Мак-Снэгли перешел к расспросам о
"сестре Морфер".
- Она украшение христианства, и потомство у нее растет такое же, -
прибавил Мак-Снэгли, - дочка у нее такая воспитанная, эта самая мисс
Клити, так прекрасно себя ведет...
Он так восхищался совершенствами мисс Клити, что разглагольствовал о
ней битых четверть часа. Учитель совсем растерялся. Во-первых, в похвалах
по адресу Клити он усматривал недоброжелательство к бедной Млисс.
Во-вторых, в тоне, каким Мак-Снэгли говорил о старшей дочери миссис
Морфер, чувствовалась неприятная фамильярность. И учитель после нескольких
бесплодных попыток сказать что-нибудь подходящее счел за лучшее вспомнить
какое-то неотложное дело и ушел, так и не попросив совета. Впоследствии он
не совсем справедливо обвинял преподобного Мак-Снэгли в том, что он
отказался дать этот совет.
Быть может, именно эта неудача снова сблизила учителя с ученицей.
Казалось, девочка заметила, что за последнее время учитель стал держаться
с ней иначе, более принужденно, и во время одной из долгих послеобеденных
прогулок она неожиданно остановилась, влезла на пень и посмотрела ему
прямо в лицо своими большими, пытливыми глазами.
- Вы не сердитесь? - спросила она, отбросив за спину свои черные косы.
- Нет.
- И не расстроены?
- Нет.
- И не голодны? (Голод, по мнению Млисс, был такой болезнью, которая
могла поразить человека в любое время.)
- Нет.
- И о ней не думаете?
- О ком, Лисси?
- Об этой белобрысой! (Последний эпитет Млисс, очень смуглая брюнетка,
изобрела для обозначения Клитемнестры.)
- Нет.
- Честное слово? (Замена "помереть на этом месте", предложенная
учителем.)
- Да.
- Честное-пречестное?
- Да.
Млисс стремительно поцеловала учителя и, спрыгнув на землю, бросилась
бежать. Дня на два, на три она снизошла до того, что вела себя почти так
же, как другие дети, - "исправилась", по ее выражению.
Прошло два года с тех пор, как учитель приехал в поселок, и он уже
подумывал о перемене места, так как жалованье его было невелико, а
рассчитывать на то, что Смитов Карман станет в скором времени столицей
штата, не приходилось. Он намекнул школьному совету о своих намерениях, но
в то время нелегко было найти образованного молодого человека с
незапятнанной репутацией, и он согласился остаться до конца учебного года.
Никто не знал планов учителя, кроме его единственного друга, доктора
Дюшена, молодого врача-креола, которого жители Уингдэма звали Дюшени. Он
не говорил о своих планах ни миссис Морфер, ни Клити, ни кому-либо из
учеников. Его молчание объяснялось отчасти природной сдержанностью,
отчасти желанием избежать расспросов и назойливого любопытства, отчасти же
тем, что он привык не доверять самому себе, пока не выполнит задуманного.
Он старался не думать о Млисс. Повинуясь, быть может, эгоистическому
инстинкту, он считал свое чувство к девочке глупым, романтическим и
безрассудным. Ему казалось даже, что она будет лучше учиться под началом
более пожилого и более строгого учителя. К тому же ей было около
одиннадцати лет, и, по законам Красной горы, через три-четыре года она уже
могла считаться взрослой девушкой. Свой долг он исполнил. После кончины
Смита он написал его родственникам и получил одно письмо от тетки Млисс.
Выражая благодарность учителю, она писала, что через несколько месяцев
собирается переехать с мужем из восточных штатов в Калифорнию. Это
несколько меняло архитектуру воздушного замка, возведенного учителем для
Млисс, но все же нетрудно было себе представить, что сердечная и любящая
женщина, к тому же родственница, скорее сумеет взять в руки эту
своевольную натуру. Однако когда учитель читал Млисс это письмо, девочка
слушала равнодушно и не стала спорить, а потом вырезала из него несколько
фигурок, изображавших Клитемнестру, и, подписав во избежание ошибки
"белобрысая", налепила их снаружи на стены школы.
Лето было на исходе, в долинах уже собрали последнюю жатву, и учитель
вспомнил, что пора и ему пожинать плоды и устраивать праздник урожая,
иначе говоря, экзамены. И вот ученые джентльмены и многоопытные дельцы
Смитова Кармана собрались созерцать, как в силу освященного веками обычая
робких детей будут запугивать, точно свидетелей на суде. Как всегда в
таких случаях, почести достались тем, кто был смелее, и меньше робел.
Читателю нетрудно будет представить себе, что на этот раз Млисс и Клити
были впереди других и привлекали внимание зрителей: Млисс - ясным и
практическим умом, Клити - безмятежной самоуверенностью и благочестивой
скромностью манер. Остальные дети робели и путались. Разумеется, живость и
блестящие способности Млисс покорили большинство зрителей и вызвали шумное
одобрение. История Млисс будила живейшее сочувствие среди тех слушателей,
которые жались к стенам, подпирая их могучими плечами, и среди тех, чьи
мужественные бородатые лица заглядывали с улицы в окна. Но популярность
Млисс была подорвана одним непредвиденным обстоятельством.
Мак-Снэгли сам напросился на экзамены и испытывал немалое удовольствие,
пугая робких школьников непонятными и двусмысленными вопросами, которые
задавал устрашающим загробным голосом. Млисс отвечала по астрономии и
парила за облаками под музыку сфер, рассказывая о пути земного шара в
пространстве и о движении планет по орбитам, когда Мак-Снэгли внушительно
поднялся с места.
- Мелисса! Ты говорила о вращении нашей Земли и движении Солнца, и,
кажется, ты сказала, что оно не останавливалось ни разу с сотворения мира?
Млисс презрительно кивнула головой.
- Так ли это? - спросил Мак-Снэгли, скрестив руки на груди.
- Да! - ответила Млисс и крепко сжала свои красные губы.
Великолепные бородачи в окнах подались вперед; и один из них, с
рафаэлевским благообразным лицом, белокурой бородой и кроткими синими
глазами, первый бездельник на приисках, повернулся к девочке и шепнул:
- Стой на своем, Мелисса!
Почтенный Мак-Снэгли испустил глубокий вздох, сострадательно взглянул
на учителя, потом на детей и наконец остановил свой взгляд на Клити.
Молодая особа не спеша подняла полную белую руку. Обольстительная полнота
ее ручки оттенялась массивным браслетом из самородного золота - подарком
одного из самых смиренных поклонников, надетым по случаю экзаменов. На
минуту все стихло. Круглые щечки Клити рдели таким нежным румянцем.
Большие голубые глаза Клити так ярко блестели. Открытое муслиновое платье
Клити так мягко облегало пышные белые плечики. Клити посмотрела на
учителя, и он кивнул. Тогда Клити сказала нежным голосом:
- Иисус Навин [по Библии, помощник и преемник Моисея, пророка и
основателя иудейской религии] велел Солнцу остановиться, и оно
повиновалось ему!
В классе послышался тихий гул одобрения, лицо Мак-Снэгли выразило
торжество, лицо учителя омрачилось, а во взглядах зрителей самым забавным
образом выразилось разочарование. Млисс быстро перелистала учебник
астрономии и громко захлопнула книгу. Мак-Снэгли застонал, в классе
изумленно ахнули, и за окном раздался вопль, когда Млисс стукнула красным
кулачком по парте и торжественно объявила:
- Враки! Я этому не верю.
Долгий сезон дождей подходил к концу. Приближение весны было заметно по
набухшим почкам и бурлящим потокам. Из сосновых лесов тянуло свежей хвоей.
На азалиях уже наливались почки, и джерсейский чай готовил к весне свою
лиловую ливрею. На зеленом ковре, покрывавшем южные склоны Красной горы,
снова поднялись среди лапчатых листьев высокие стрелы волчьего борца и
снова распустили свои темно-синие колокольчики. Над могилой Смита снова
заколыхались мягкие зеленые волны, и гребни их подернулись пеной
маргариток и лютиков. На маленьком кладбище за этот год появились новые
жильцы, и могильные холмики попарно жались к низенькой ограде, доходя
почти до могилы Смита, которая была в стороне от других. Все по какому-то
суеверному чувству избегали этой могилы, и место рядом с нею оставалось
незанятым.
По городу были расклеены афиши, извещавшие о том, что в скором времени
известной драматической труппой представлено будет несколько "уморительно
веселых фарсов", а сверх того для разнообразия дана будет мелодрама и
большой дивертисмент [вставные, преимущественно вокально-хореографические,
номера в драматических, оперных и балетных спектаклях] с пением, танцами и
пр. Эти афиши вызвали волнение среди малышей, о них много говорили и
возбужденно спорили в школе. Учитель обещал Млисс, для которой такие
зрелища были в диковинку, взять ее в театр, и оба они "присутствовали" на
спектакле.
Игра была скучная и посредственная: мелодрама была не так плоха, чтобы
вызвать смех, и не так хороша, чтобы ее можно было смотреть с увлечением.
Однако скучающий учитель, взглянув на девочку, был изумлен и даже
почувствовал себя в чем-то виноватым, заметив, как действует представление
на ее впечатлительную натуру. Горячая краска заливала ее щеки с каждым
биением сердца. Губы слегка раскрылись, и сквозь них вырывалось учащенное
дыхание. Черные брови изумленно поднялись над широко раскрытыми глазами.
Она не смеялась унылым шуткам комика; Млисс вообще редко смеялась. Она не
прикладывала украдкой к глазам уголок белого платочка, как чувствительная
Клити, которая, беседуя со своим кавалером, в то же время нежно
поглядывала на учителя. Но когда спектакль кончился и зеленый занавес
опустился над маленькой сценой, Млисс вздохнула глубоким, долгим вздохом,
устало потянулась и с виноватой улыбкой обратила к учителю свое серьезное
лицо.
- А теперь проводите меня домой! - сказала она, закрыв черные глаза,
словно для того, чтобы пережить еще раз все, что она видела на сцене.
По дороге к дому миссис Морфер учитель счел нужным высмеять
представление. Неужели Млисс думает, что молодая леди, которая так
прекрасно играла, в самом деле любит этого нарядного джентльмена? Если она
его любит, это - сущее несчастье.
- Почему? - спросила Млисс, поднимая глаза.
- Как же, ведь он не может на свое теперешнее жалованье содержать жену
и нарядно одеваться, да и платить ему станут меньше, если они поженятся.
Впрочем, - прибавил учитель, - он, может быть, женат на ком-нибудь другом.
По-моему, муж молодой графини проверяет билеты у входа, поднимает занавес,
снимает нагар со свечей или делает еще что-нибудь столь же утонченное и
изящное. Что же касается молодого человека в таком нарядном костюме, - а
костюм этот и в самом деле очень наряден и стоит доллара два с половиной,
а то и все три, не говоря уж о плаще из красного плиса, я такую материю
покупал на занавески и знаю, сколько она стоит, - что до него, Лисси, так
он действительно хороший малый, и если запивает иной раз, то нельзя же,
пользуясь этим, толкать его в грязь или наставлять ему синяки. Как ты
думаешь? Если бы он был мне должен два с половиной доллара, я не стал бы
попрекать его при всех, как тот человек в Уингдэме.
Девочка схватила учителя за руку и пыталась заглянуть ему в лицо, но он
упорно отворачивался. Млисс имела некоторое представление об иронии, она и
сама не лишена была едкого юмора, который и сказывался в ее словах и
поступках. Но учитель продолжал разговор в том же духе, пока они не дошли
до дома Морферов, а там поручил Млисс материнским заботам миссис Морфер.
Отклонив приглашение миссис Морфер отдохнуть и закусить и заслоняясь рукой
от взглядов голубоглазой сирены Клити, он извинился и ушел домой.
В течение двух или трех дней после приезда драматической труппы Млисс
опаздывала в школу, а в пятницу учитель, оставшись без своего опытного
проводника, не смог пойти на прогулку. Складывая книги и собираясь уходить
из школы, он услышал рядом с собой тоненький голосок:
- Извините, сэр!
Учитель обернулся и увидел Аристида Морфера.
- Ну, в чем дело, малыш? - сказал нетерпеливо учитель. - Говори скорей!
- Извините, сэр, мы с Кэргом думаем, что Млисс опять навострила лыжи!
- Что такое, сэр? - сказал учитель с тем несправедливым раздражением,
какое у нас всегда вызывает неприятное известие.
- Да, сэр, она совсем не бывает дома, и мы видели, как она
разговаривала с одним актером. Она и сейчас там, а вчера, сэр, она
хвастала, будто умеет декламировать не хуже мисс Селестины Монморесси, и
жарила стихи прямо наизусть.
Тут малыш замолчал, разинув рот.
- С каким актером? - спросил учитель.
- А у которого блестящая шляпа. И волосы. И золотая булавка. И золотая
цепочка для часов, - отвечал правдивый Аристид, ставя точки вместо
запятых, чтобы перевести дыхание.
Учитель надел шляпу и перчатки и с неприятным чувством удушья в груди
вышел из школы. Аристид, стараясь не отставать, семенил за ним короткими
ножками. Вдруг учитель остановился, и Аристид наскочил на него.
- Где они разговаривали? - спросил учитель, словно продолжая разговор.
- В "Аркадии"! - ответил Аристид.
Когда они вышли на главную улицу, учитель остановился.
- Беги домой, - сказал он мальчику. - Если Млисс там, ты придешь в
"Аркадию" в скажешь мне. Если ее там нет, оставайся дома. Ну, беги!
Аристид рысью пустился домой на своих коротеньких ножках.
"Аркадия" была как раз через дорогу - длинное строение, в котором
помещались бар, ресторан и бильярдная. Переходя через площадь, молодой
человек заметил, что двое или трое прохожих обернулись и посмотрели ему
вслед. Он оглядел свой костюм и, прежде чем войти в бар, достал платок и
вытер лицо. Как обычно, в баре было несколько завсегдатаев, которые
уставились на него, как только он вошел. Один из них смотрел так
пристально и с таким странным выражением, что учитель остановился,
взглянул на него еще раз и только тогда заметил, что это его собственное
отражение в большом зеркале. Учитель подумал, что он взволнован, и,
захватив со стола "Знамя Красной горы", пробежал столбец объявлений, чтобы
дать себе успокоиться.
Потом он прошел через бар и ресторан в бильярдную. Девочки там не было.
В бильярдной возле одного из столов стоял человек в блестящем цилиндре с
широкими полями. Учитель узнал в нем антрепренера драматической труппы,
которого невзлюбил с первой встречи за манеру как-то особенно подстригать
волосы и бороду. Убедившись, что той, которую он ищет, здесь нет, учитель
подошел к человеку в цилиндре. Тот заметил учителя, но попытался сделать
вид, будто не замечает, что редко удается людям невоспитанным. Поигрывая
кием, он притворился, что целится в шар посередине бильярда. Учитель стал
против него и, когда актер поднял глаза и они встретились взглядами,
подошел ближе.
Он не хотел начинать сцену или ссору, но как только заговорил, что-то
клубком подкатилось у него к горлу, и он испугался собственного голоса -
так глухо и отчужденно он прозвучал.
- Насколько мне известно, - начал он, - Мелисса Смит, сирота и одна из
моих учениц, говорила вам, что хочет стать актрисой. Это правда?
Человек в цилиндре оперся на стол и сделал такой фантастический выпад
кием, что шар завертелся и помчался вдоль борта бильярда. Обойдя кругом
стола, игрок поймал шар и водворил его на место. Покончив с этим и снова
нацелившись, он спросил:
- Ну так что же из этого?
Учитель снова почувствовал удушье, но сдержался и, сжимая борт бильярда
рукой в перчатке, продолжал:
- Если вы джентльмен, мне довольно будет сказать вам, что я опекун
Мелиссы и отвечаю за ее будущее. Вам не хуже моего известно, какую жизнь
вы предлагаете ей. Первый встречный вам скажет, что мне удалось спасти ее
от того, что хуже смерти, - от улицы, от грязи, порока. Попытаюсь спасти
ее и теперь. Поговорим, как подобает мужчинам. У нее нет ни отца, ни
матери, ни братьев, ни сестер. Что вы дадите ей взамен?
Человек в цилиндре осмотрел кончик кия, потом оглянулся по сторонам,
нет ли поблизости кого-нибудь, кто мог бы посмеяться вместе с ним.
- Я знаю, она странная, своевольная девочка, - продолжал учитель, - но
теперь она изменилась к лучшему. Думаю, что я еще не потерял ее доверия.
Надеюсь, что вы, как джентльмен, не станете больше вмешиваться в это дело.
Я согласен...
Но тут клубок снова подкатился к горлу учителя, и фраза осталась
недоконченной. Человек в цилиндре, не понимая молчания учителя, поднял
голову, грубо и хрипло засмеялся и громко сказал:
- Самому понадобилась, а? Этот номер не пройдет, молодой человек.
Оскорбительны были не столько слова, сколько тон, и не столько тон,
сколько взгляд, и не все это, вместе взятое, а скорее грубость его натуры.
Такие скоты лучше всякого другого красноречия понимают красноречие удара.
Учитель это почувствовал и, давая выход накопившемуся раздражению, ударил
актера прямо в ухмыляющееся лицо. Цилиндр полетел в одну сторону, кий в
другую, и учитель, разорвав перчатку, до крови ободрал себе руку. Рот у
джентльмена в цилиндре был рассечен, и холеная борода надолго утратила
свою оригинальную форму.
Послышались крики, брань, глухие удары и топот. Толпа расступилась, и
один за другим резко прозвучали два выстрела. После этого толпа снова
сомкнулась вокруг актера, а учитель остался один. Он помнил, что левой
рукой снимал с рукава клочки дымящегося пыжа. Кто-то держал другую руку.
Взглянув на эту руку, он увидел, что она вся в крови от удара, а пальцы
стискивают рукоятку блестящего ножа. Он не мог понять, откуда взялся этот
нож.
Оказалось, что руку его держит мистер Морфер. Он подталкивал учителя к
дверям, но тот упирался и, едва шевеля пересохшими губами, что-то говорил
о Млисс.
- Все в порядке, мой милый, - сказал мистер Морфер. - Она дома!
И они вместе вышли на улицу. По дороге мистер Морфер рассказал, что
Млисс прибежала домой несколько минут назад и потащила его за собой,
крича, что учителя убивают в "Аркадии". Учителю хотелось остаться одному,
и, пообещав мистеру Морферу не разыскивать сегодня антрепренера, он
простился с ним и отправился в школу. Подойдя к дому, он удивился, увидев,
что дверь открыта, и еще больше удивился, увидев, что там сидит Млисс.
Мы уже говорили, что характер учителя основывался на эгоизме, как у
большинства чувствительных натур. Грубая насмешка, только что брошенная
ему противником, все еще жгла его сердце. Возможно, думал он, что именно
так перетолковывают его привязанность к девочке, конечно, неразумную и
донкихотскую. Кроме того, разве она сама сколько-нибудь считается с его
авторитетом, с его привязанностью? Что о ней говорят? Почему он один
должен идти наперекор общему мнению, только для того, чтобы наконец
молчаливо признать справедливость их предсказаний? Что он хотел доказать
этой дракой в кабаке с каким-то дикарем, для чего рисковал жизнью? И что
он доказал? Ровно ничего. Что скажут люди? Что скажут его друзья? Что
скажет Мак-Снэгли?
В таком покаянном настроении он меньше всего хотел видеть Мелиссу.
Затворив за собой дверь, он подошел к своему столу и холодно и резко
сказал девочке, что хочет остаться один. Млисс встала; учитель сел на ее
место, опустив голову на руки. Когда он поднял глаза, Млисс все еще стояла
перед ним. Она тревожно смотрела ему в лицо.
- Вы его убили? - спросила она.
- Нет! - сказал учитель.
- Для чего же я дала вам нож? - возразила она живо.
- Ты дала мне нож? - в изумлении повторил учитель.
- Да, нож! Я сидела там под стойкой. Видела, как вы его ударили. Как вы
оба упали. Он уронил нож. Я дала этот нож вам. Почему же вы его не
пырнули? - быстро говорила Млисс, энергично взмахивая красной ручкой и
выразительно сверкая глазами.
Учитель, онемев от изумления, взглянул на нее.
- Да, - сказала Млисс, - если б вы спросили, я бы вам сказала, что
уезжаю с актерами. А почему я уезжаю с ними? Потому, что вы не хотели
сказать мне, что сами уезжаете отсюда. Я это знала, я слышала, как вы
говорили доктору. Я не хочу здесь оставаться одна, с этими Морферами.
Лучше умереть!
Драматическим движением, которое было вполне в ее духе, она вытащила
из-за пазухи горсть увядших зеленых листьев и, держа их в протянутой руке,
сказала с живостью и с той странной интонацией, которая всегда
проскальзывала в ее речи, когда она волновалась:
- Вот он, ядовитый корень! Вы сами сказали, что им можно отравиться. Я
уеду с актерами или проглочу это и тут же умру. Мне все равно. Я здесь не
останусь, все они меня презирают и ненавидят! И вы тоже, иначе вы бы меня
не бросили.
Грудь Мелиссы дышала неровно, две крупные слезы повисли на ресницах, но
она смахнула их уголком фартука, словно это были осы.
- Если вы засадите меня в тюрьму, чтоб я не сбежала с актерами, я
отравлюсь, - в ожесточении говорила Млисс. - Отец застрелился, почему же я
не могу отравиться? Вы сказали, что от горсточки этого корня можно
умереть, и я всегда ношу его с собой. - Она ударила себя в грудь сжатым
кулачком.
Учитель подумал о пустующем месте рядом с могилой Смита, подумал о
непокорной девочке, стоявшей перед ним. Он схватил ее за руки и, глядя
прямо в ее правдивые глаза, спросил:
- Лисси, поедешь со мной?
Девочка обвила руками его шею и радостно ответила:
- Да.
- Сегодня... сейчас?
- Сейчас!
И рука об руку они вышли на дорогу, на ту узкую дорогу, которая привела
когда-то ее усталые ноги к дверям учителя и на которую она больше не
выйдет одна.
Звезды ярко сияли над ними. К добру или к худу, урок был окончен, и
двери школы на Красной горе закрылись за ними навсегда.