Книго 

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с венг. - А.Кун. М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Мальчик и девочка купались в речке. Может, им и  не  пристало  купаться
вместе, но этого они еще не знали: мальчику было семь лет, а девочке пять.
   По лесу пошли - на речку набрели.  Солнце  жарко  припекало.  В  заводи
речной вода озерком разлилась. Озерко понравилось детям.
   Сперва они окунали только ноги, потом зашли в воду по колени.  Штанишки
у Гергея намокли, он скинул  их,  сбросил  и  рубашонку,  и  вот  уже  оба
голенькие плещутся в воде.
   Пусть себе плещутся, кто их увидит! Дорога на Печ проходила поодаль, за
деревьями, а в лесу ни души. Ох, и досталось  бы  им  на  орехи,  если  бы
кто-нибудь их увидел! Мальчик еще куда ни шло, он не барич. Но  девочка  -
из господского дома, дочка самого Петера Цецеи, барышня! А удрала из  дому
без спроса.
   По ней сразу видно, что барский птенчик - вся беленькая, точно сметана.
Прыгает в воде, а белокурые косички так и взлетают над тоненькой шейкой.
   - Герге! - смеясь, окликнула она мальчика. - Поплывем!
   Худенький смуглый Гергей подставил спину девочке, та обняла его за шею,
и мальчик устремился к берегу, а малышка, дрыгая  ножками,  закачалась  на
воде.
   Подплыв к берегу, Гергей  схватил  осоку  за  зеленый  чуб  и  тревожно
оглянулся вокруг.
   - Ой, а где же Серый?
   Он вылез из воды, обежал все кругом,  пошел  рыскать  между  деревьями,
шарить глазами по земле: нет ли где следов?
   - Подожди, Вицушка, подожди, я сейчас вернусь! - крикнул он  девочке  и
голышом помчался по конским следам к печской дороге.
   Вскоре он вернулся верхом на старом сером  коне,  взнузданном  какой-то
жалкой  пеньковой  уздечкой.  Уздечка  была  привязана  к  ноге  коня,  да
развязалась.
   Мальчик молча стегал Серого веткой кизила. Он побледнел от испуга, то и
дело оглядывался. Добравшись до реки, обхватил шею коня и  соскользнул  на
землю.
   - Спрячемся! - шепнул он девочке, весь дрожа. - Спрячемся! Турок идет!
   Мигом привязал он коня к дереву, собрал одежду, и они нагишом  побежали
к боярышнику, спрятались за кустом, зарылись в опавшую листву.
   В те времена турок нередко можно было встретить на дорогах.  Ты,  милый
читатель, ошибаешься, если думаешь, что двое ребятишек  купались  в  речке
нынче летом. Где они теперь - и эти дети, и турки, да и все  прочие  люди,
которые предстанут перед тобой  в  этой  книге,  будут  ходить,  говорить,
смеяться или плакать? Все они давным-давно стали прахом...
   Любезный мой читатель, отложи-ка в сторону свой  календарь  и  мысленно
возьми в руки календарь 1533 года. Представь себе, что  сейчас  май  месяц
1533 года и в Венгрии владычествуют и король Янош, и турки, и Фердинанд  I
[после Мохачской  битвы  (у  г.Мохач,  Венгрия)  1526  г.  между  войсками
турецкого  султана  Сулеймана  I  и  венгерского  короля  Лайоша  II  и  в
результате победы турецких войск значительная  территория  Венгрии  попала
под власть Османской империи; часть венгерского  дворянства  провозгласила
королем Венгрии Яноша Сапояи, который в  борьбе  с  Австрией  опирался  на
турецкие  войска;  в  правление  Сапояи  часть  Венгрии   была   захвачена
Фердинандом I, императором "Священной Римской империи", с 1526  г.  первым
королем Чехии и Венгрии из династии Габсбургов; с этого времени  до  конца
XVII в. шла непрерывная борьба между Османской империей и  Габсбургами  за
обладание Венгрией].
   Маленькая деревушка, откуда родом  эти  дети,  приютилась  в  одном  из
ущелий Мечека. Тридцать мазанок  и  большой  каменный  дом  -  вот  и  вся
деревня. Окна и  в  барском  доме,  и  в  мазанках  затянуты  промасленным
полотном, а в остальном крестьянские  постройки  ничем  не  отличаются  от
нынешних лачуг, крытых соломой.
   Деревенька стоит в густой чаще, и жители ее думают, что турки никогда к
ним не доберутся. Да и как добраться? Дорога крутая,  колесных  следов  не
видно, колокольни и то нет. Люди живут и помирают в  этом  глухом  уголке,
точно муравьи в лесу.
   Отец Герге был кузнецом в Пече. Когда он скончался, мать забилась сюда,
в Керестешфальву, вместе со своим  отцом  -  старым,  седым  крестьянином,
участником  восстания  Дердя  Дожи  [Дожа  Дердь   (1475-1514)   -   вождь
крестьянского восстания в Венгрии в 1514 г.; в войнах с Османской империей
проявил себя как талантливый полководец; в апреле  1514  г.  был  назначен
главнокомандующим народного ополчения, которое было создано для участия  в
крестовом походе против османских завоевателей и состояло  преимущественно
из крестьян,  которые  и  подняли  антифеодальное  восстание;  после  трех
месяцев  успешных  действий  15  июля  1514  г.  в  битве  под  Темешваром
крестьянская армия была разбита дворянским войском, восстание подавлено, а
сам Дожа Дердь, раненный в бою, был захвачен феодалами и казнен]. Потому и
приютил его у себя хозяин деревни - Цецеи.
   Дед пробирался иногда лесом в Печ за подаянием - на это и жили они  всю
зиму. Кое-что, правда, перепадало и с барского стола.
   Вот и в тот день старик вернулся из города.
   - Попаси-ка Серого, - велел он внуку, - бедняга  с  утра  не  евши.  Да
напои его в речке.
   Герге направился с конем на опушку леса. По дороге, когда  он  проходил
мимо барского дома, из садовой калитки выскочила малютка Эва:
   - Герге, Герге, можно, и я с тобой пойду?
   Герге не посмел отказать барышне. Он слез с коня и повел Эву,  куда  ей
захотелось. А захотелось девочке пуститься вслед за бабочками. Бабочки  же
полетели в лес, и ребятишки побежали за ними. Наконец Герге увидел речку и
пустил коня пастись. Так попали  они  в  речку,  а  из  речки  -  за  куст
боярышника.
   Теперь оба притаились: турка боятся!
   И не зря боятся! Вот послышался треск сухих  сучьев,  и  меж  деревьями
показались белый турецкий колпак со страусовым пером и лошадиная морда.
   Турок огляделся, повертел головой.  Взгляд  его  остановился  на  сером
коне. Своего низкорослого гнедого он вел в поводу.
   Теперь турка хорошо было видно. Смуглый человек с костлявым  лицом.  На
плечах у него светло-коричневый плащ, на голове островерхий белый  колпак.
Один глаз завязан белым платком,  вторым  он  разглядывал  привязанного  к
дереву серого коня. Конь ему не понравился - это видно было по лицу турка,
- и все же он отвязал его.
   Куда больше пригодился бы турку мальчик, которого он видел на коне.  На
мальчиков спрос хороший. На константинопольском невольничьем рынке за него
втрое дадут. Но парнишки нет нигде.
   Турок заглянул за деревья, осмотрел ветки, потом крикнул по-венгерски:
   - Мальчик, где ты? Выйди, дружочек! Я дам тебе инжиру... Не бойся,  иди
сюда!
   Но ребенок не показывался.
   - Да выйди же! Не бойся, я тебя не трону... Не хочешь,  значит,  выйти?
Тогда я уведу твоего коня.
   Он на самом деле взял обоих коней за поводья и  скрылся  с  ними  среди
деревьев.
   Дети, побледнев, молча слушали турка.  Никакими  обещаниями  инжира  не
разогнать было их ужаса. Слишком часто слышали они дома: "Вот  турок  тебя
заберет!" - и разные страшные сказки о турках. Приманками их не  возьмешь!
Но когда  турок  пригрозил,  что  уведет  коня,  Герге  пошевельнулся.  Он
взглянул на Эвицу, точно ожидая от нее совета. Лицо его исказилось,  будто
он наступил на колючку.
   Серого уводят! Что скажут дома, если он вернется без коня?
   Но малышка Эва оставила без ответа все его сомнения. Белая как полотно,
сжалась она возле него в комочек, и большие  кошачьи  ее  глаза  от  ужаса
подернулись слезами.
   А Серый уходил. Герге слышал крупные, ленивые шаги своего  коня.  Сухая
листва однозвучно шуршала под копытами. Стало быть, турок и вправду уводил
коня.
   - Серый... - всхлипнул Герге, и уголки его губ опустились.
   Он поднял голову.
   Уходит Серый, уходит. Валежник так и трещал у него под  копытами...  О,
глупый!..
   И вот уже страха как не бывало. Гергей вскочил и голышом понесся  вслед
за похитителем.
   - Дядя! - крикнул он, дрожа. - Дядя турок!
   Турок остановился, ухмыльнулся.
   Ой, какой уродина! Оскалился, словно укусить хочет.
   - Дядя, отдай Серого... - пролепетал Гергей сквозь  слезы.  -  Серый-то
наш конь...
   И мальчик остановился шагах в двадцати от турка.
   - А коли ваш, иди сюда, - ответил турок, - и возьми его.
   Он кинул повод Серого.
   Ребенок видел сейчас только своего коня, и когда тот нехотя тронулся  с
места, Гергей подскочил к нему и схватил за повод.
   В тот же миг схватили и его самого. Большая, сильная рука  турка  сжала
тонкую голую ручонку, и мальчик взлетел на гнедого коня, прямо в седло.
   Герге завизжал.
   - Цыц! - гаркнул турок, выхватив кинжал.
   Но Герге кричал еще истошнее:
   - Вицушка! Вицушка!
   Турок обернулся посмотреть, кого зовет мальчик. Рука его сжала кинжал.
   Когда же из травы  высунулся  второй  голенький  ребенок,  турок  сунул
кинжал в ножны и улыбнулся.
   - Иди, иди сюда, - сказал он, - я тебя не трону. - И, потянув коней  за
поводья, направился к девочке.
   Герге попытался слезть с коня, но турок звонко шлепнул  его  по  спине.
Герге заревел, однако остался на месте, а турок, бросив коней, побежал  за
девочкой.
   Бедняжка Вица и рада бы убежать, да  ножки  у  нее  короткие,  а  трава
высокая. Она споткнулась, упала и мгновение  спустя  визжала  и  билась  в
руках турка.
   - Цыц! - шлепнул ее турок. - Цыц, молчи! А то я тебя съем. Гам-гам!
   Девочка умолкла, и только сердечко ее колотилось,  точно  у  воробышка,
зажатого в руке.
   Но когда подошли к лошадям, девочка снова закричала:
   - Папочка! Папа!
   Тому, кто попал в беду,  всегда  ведь  кажется,  что  вопль  его  будет
услышан и в самой дальней дали.
   Герге тоже тер кулаками глаза и ревел во весь голос:
   - Я пойду домой! Я хочу домой!
   - Молчи, поганый ублюдок! - заорал на него турок. - Вот сейчас  разорву
тебя пополам!
   И он угрожающе потряс кулаком.
   Дети притихли. Девочка была почти в беспамятстве от страха. Герге сидел
на гнедом турка и тихонько всхлипывал.
   Они тронулись в путь.
   Выехали из леса. Герге видел, как вверх по дороге через  Мечек  тянутся
обозы и рядом с ними  скачут  верхом  пестро  наряженные  турки  -  конные
акынджи  [конные  войска  в  турецкой  армии],  идут  пешие  асабы  [пешие
копейщики в турецкой армии], наемники  в  разношерстной  одежде.  Сидя  на
быстрых низкорослых лошадках, всадники скакали к Печу.
   Люди, шедшие впереди, сопровождали около десяти  повозок  и  телег.  На
телегах в беспорядке  навалены  были  перины,  одеяла,  покрывала,  шкафы,
кровати, бочки, стулья, звериные шкуры и мешки с зерном. Рядом с телегами,
скорбно опустив голову, плелись невольники. Руки у них были  закручены  за
спину, ноги скованы цепями.
   У нашего янычара было три телеги и семь невольников.  Кроме  него,  шли
еще пять янычар в синих шароварах, красных башмаках и  белых  колпаках,  в
которые спереди были засунуты костяные ложки. У одного, правда, в  колпаке
торчала деревянная ложка. Тут же шли и три асаба  в  меховых  шапках  и  с
длинными копьями в руках. На колпаке  нашего  кривого  янычара  колыхалось
запыленное белое страусовое перо, свисавшее чуть не до середины его спины.
   Пока янычар был в лесу, все три его телеги  стояли  у  обочины  дороги,
пропуская остальных. Турки ехали к себе домой.
   Ребятишек и серого коня янычары встретили дружным смехом.
   Что они лопочут там по-турецки - Герге невдомек. Но, видно, они говорят
о нем, о Вицушке и о коне.  Только  посмотрят  на  него  и  на  Вицушку  -
улыбаются.  А  как  взглянут  на  коня  -  руками  машут,  точно  от  мухи
отмахиваются.
   Турок бросил  обоих  ребятишек  на  телегу,  прямо  на  узлы  с  мягкой
рухлядью. Там сидела  толстощекая  девушка-невольница;  ноги  у  нее  были
скованы цепями. Ей турок и поручил детей. Затем один  из  янычар  развязал
грязный мешок и вытащил из него всякую детскую одежонку. Тут и юбчонка,  и
сермяга, и поддевка с плоскими медными пуговицами, и  шапка,  и  шляпа,  и
маленькие сапожки.  Турок  отобрал  две  рубашонки,  маленькую  сермягу  и
швырнул их на телегу.
   - Одень ребят! - приказал девушке одноглазый.
   Девушке-крестьянке  на  вид  лет  семнадцать.  Одевая  ребятишек,   она
целовала, обнимала их. На глазах у нее были слезы.
   - Как зовут тебя, ангелочек мой?
   - Вицушка.
   - А тебя, душенька?
   - Герге.
   - Не плачьте, милые, я буду с вами.
   - Домой хочу, - проговорил Герге сквозь слезы.
   - И я тоже домой... - всхлипывая, залепетала Вицушка.
   Дети прижались к девушке. Вица прильнула к ее груди.  Герге  притулился
сбоку.   Девушка   обхватила   их   обеими   руками,   целовала,   гладила
раскрасневшиеся и мокрые от слез личики.

   Деревенские  собаки,  сердито  тявкая,  наскакивают  на   седобородого,
длинноволосого паломника. Не размахивай он своим высоким посохом с крестом
наверху, они, верно, стащили бы с него сутану.
   Сперва паломник шел посреди дороги, но, увидев, что злых лохматых собак
становится все больше и больше, отступил к плетню  и,  размахивая  палкой,
остановился в ожидании - авось кто-нибудь да освободит его из-под осады.
   Но всех, кто выскочил на громкий  лай,  привлекло  другое:  по  деревне
мчались венгерские витязи. Их было пять человек. Впереди скакал  белокурый
богатырь в красном плаще. На шапке у него журавлиное перо,  поперек  седла
лежит ружье. Из-под легкого вишневого камзола поблескивает кольчуга. Вслед
за ним мчатся четверо витязей.  Въехав  в  деревню,  они  оглядываются  по
сторонам, точно каждый домик здесь им в диковинку.
   У   ворот   господского   дома,   примостившись   на   камне,   дремлет
старик-крестьянин, сжимая в руке пику. Пробудившись от конского топота, он
поспешно распахивает ворота, и всадники, проскакав по мосту,  въезжают  во
двор...
   Цецеи сидит в тени  амбара,  съежившись,  точно  старый  орел.  Тут  же
несколько его крепостных крестьян стригут овец. В руках у них ножницы,  но
у пояса висят сабли. Так жили в Венгрии в те времена.
   Заметив витязей, Цецеи встает и, ковыляя, идет им навстречу. Походка  у
старого  барина  чудная:  одна  нога  не  сгибается  в  колене,  другая  в
щиколотке. Да и как им сгибаться, раз обе они деревянные! Нет у старика  и
одной руки - рукав полотняного камзола болтается. Лицо Цецеи заросло седой
бородой, седые волосы спадают до плеч.
   Витязь с журавлиным пером  на  шапке  соскочил  с  коня.  Бросив  повод
солдату, он поспешно подошел к Цецеи и, щелкнув каблуками, представился:
   - Иштван Добо.
   Добо - рослый, ширококостный человек. Рот у него большой, губы  тонкие,
волевые, и  кажется,  будто  Добо,  словно  горячий  конь,  всегда  грызет
невидимые удила. Властные серые глаза смотрят пристально. Каждое  движение
его исполнено силы, а походка упругая, точно у Добо стальные мышцы ног.
   Цецеи спрятал руку за спину.
   - Ты у кого служишь? - Глаза старика горят, как угли.
   - Сейчас у Балинта Терека, - ответил Добо.
   - Стало быть, ты  приверженец  Фердинанда?  Что  ж,  добро  пожаловать,
сынок! - И Цецеи протянул руку Добо, успев окинуть быстрым взглядом и  его
жеребца, и его саблю. - Из каких же ты, Добо?
   - Из рускайских, отец.
   - С Палоцаями состоишь в родстве?
   - Да.
   - Выходит, ты из Верхней Венгрии? Как же ты сюда  попал?  Каким  ветром
вас сюда занесло?
   - Мы, отец, едем из Палоты.
   - Из замка Морэ? [Морэ Ласло - венгерский дворянин; стал известен своей
жестокостью во время подавления крестьянского восстания Дожи; участвовал в
Мохачской битве; позднее, перейдя на сторону Габсбургов, стяжал себе славу
разбойника и грабителя]
   - Теперь он уже не замок Морэ.
   - А чей же?
   - Ничей. Да и не замок это теперь, а просто груда камней.
   - Вы разрушили его?
   - До основания.
   - Слава богу!.. Да ты, братец, зайди сюда, в холодок, на террасу... Эй,
мать, встречай гостя. - И Цецеи снова кинул взгляд на Добо.  -  Разрушили,
говоришь?
   Маленькая полная женщина суетилась  на  террасе:  вместе  со  служанкой
ставила стол в тень. Тем временем другая служанка отпирала дверцу погреба.
   - Пишта Добо - родич Палоцаев, - представил Цецеи гостя своей  супруге.
- А солдатам поставьте вина и закуски.
   Добо вытащил из камзола красный носовой платок, утер лицо.
   - Прежде чем присесть, отец, - сказал он, испытующе глядя в лицо Цецеи,
- я обязан спросить, нет ли здесь Морэ. Я ведь его ищу.
   - Здесь? Морэ? Да чтоб глаза мои не видели его, разве только  когда  он
на виселице будет болтаться!
   Добо продолжал вытирать лицо и шею.
   - Стало быть, мы сбились со следу. А водицы у вас не найдется?
   - Погоди, сейчас вино принесут.
   - Я, отец, как пить захочу, всегда воду пью.
   Добо взял большой пузатый жбан, поднес к губам, а утолив  жажду,  шумно
вздохнул и сказал:
   - Отец, а вы позволите передохнуть у вас до вечера?
   - Какое там "до вечера"! Тоже выдумал! Я тебя несколько дней не отпущу!
   - Благодарю вас, но сейчас не масленица. Ночь  я  не  спал,  а  вечером
отправимся дальше. Однако кольчугу я бы скинул. Хотя она из дырок сшита, а
все же жарко в ней в такую пору.
   Пока Добо снимал в комнате доспехи, во дворе показался паломник.
   - Да ты, никак, от монаха явился! -  сказал  Цецеи,  глядя  на  него  с
удивлением, и глаза его снова загорелись, точно угли.
   - От монаха. - Паломник улыбнулся. - А откуда вы изволите знать?
   - По бороде твоей вижу: вся побелела от дорожной пыли.
   - Верно.
   - Потому и догадался, что ты издалека пришел.
   - И то верно.
   - А мне из дальних  краев  передать  привет  некому,  кроме  настоятеля
Шайоладского братства нищенствующих монахов. Порази его  стрела  господня,
он мне родня.
   - Да ведь он, ваша милость, давно уже не настоятель, а духовник короля.
   - И это я знаю, чтоб он сгорел  вместе  со  своим  хозяином!  Как  тебя
зовут?
   - Имре Варшани.
   - Сколько тебе лет?
   - Тридцать.
   - Ну, поглядим, какую ты весть принес!
   Паломник сел на землю и принялся отпарывать подкладку сутаны.
   - Ох, и жарища в ваших  краях!  -  весело  проговорил  он.  -  А  турок
сколько! Ну точно мух...
   - И этим мы обязаны монаху да твоему королю. Куда же ты, к черту, зашил
письмо?
   Варшани вытащил наконец письмо с маленькой красной печатью  и  протянул
Цецеи.
   - Накормите, напоите этого человека и предоставьте ему ночлег, - сказал
Цецеи жене и, сломав печать, развернул письмо. - От него! -  произнес  он,
заглянув в бумажку. - Его почерк. Четкий, буквы будто  напечатаны,  только
мелкие очень. Мне все равно не прочесть. Пошлите-ка за попом.
   Паломник примостился в тени орехового дерева.
   - А весть шлет, наверно, хорошую, - сказал он добродушно, - потому  что
не понукал меня, торопиться не приказывал.  Когда  он  посылает  письмо  с
большой печатью, я всегда должен спешить. А  это  с  маленькой  печатью  -
стало быть, дело не государственное.
   И, как человек, выполнивший свой долг, он с удовольствием потянул разок
из кувшина с вином, который поставили перед ним. Хозяйка тоже взяла письмо
в руки. Оглядела его с одной и с другой стороны, посмотрела  на  сломанную
печать, потом обернулась к паломнику.
   - А  дядюшка  Дердь  [монах  Дердь  (1482-1551)  -  крупный  венгерский
государственный деятель, кардинал] здоров?
   Служанка принесла хлеб, сыр, и паломник тут же начал  разыскивать  свой
складной нож.
   - Он, государыня, никогда не болеет.
   Пришел и священник, плечистый седобородый старик с львиной головой.
   Паломник встал, хотел поцеловать ему руку, но священник попятился.
   - Ты папист или новой веры?  [Борьба  венгров  за  освобождение  страны
из-под ига австрийских  Габсбургов  переплеталась  с  религиозной  борьбой
против католичества.  Распространявшееся  в  Венгрии  протестантство  было
принято  как  венгерскими  магнатами,   стремившимися   овладеть   землями
католической церкви, так и широкими массами населения Венгрии, видевшими в
реформации средство сопротивления католической реакции Габсбургов.]
   Старик горстью захватил под самый подбородок свою  свисающую  на  грудь
седую бороду.
   - Я папист, - ответил паломник.
   Тогда священник протянул ему руку.
   Вошли в комнату. Священник остановился у окна и начал читать,  переводя
на венгерский написанное по-латыни письмо.
   - "Милый зять..."
   Голос священника звучал глухо, как у чревовещателя, согласные буквы  он
проглатывал, так что о  них  можно  было  только  догадываться.  Но  люди,
привыкшие к нему, понимали, что он говорит.
   Священник продолжал:
   - "...и милая Юлишка, пошли вам бог здоровья и безмятежной жизни. Дошло
до меня, что в ваших краях бесчинствуют то Морэ, то турки и что остались у
вас одни только горемычные крепостные. Все,  кто  мог,  бежали  в  Верхнюю
Венгрию или к немцам. А вы, мои возлюбленные, если живы еще и  обретаетесь
в Керестеше, спасайтесь тоже. Я говорил с его величеством,  просил,  чтобы
он возместил вам убытки..."
   - Не читай дальше! - вспыхнул Цецеи. - Собакам - собачьи подачки!
   - Тише, дружок, - успокаивала жена. - Дердь умница, Дердь знает, что от
Сапояи мы ничего не примем. Изволь прослушать письмо до конца.
   Священник насупил лохматые брови и продолжал читать:
   - "...Король, правда, не может вернуть вам Шашд,  но  возле  Надьварада
есть деревня..."
   - Прекрати, Балинт, прекрати! - Рассвирепев, Цецеи размахивал руками.
   - Дальше он уже о другом пишет, - заметил священник. - Вот слушай:  "Но
если у тебя все еще велика ненависть к нему..."
   - Да, велика, велика! - крикнул Цецеи, стукнув кулаком по столу.  -  Ни
на этом, ни на том свете  видеть  его  не  желаю.  А  если  на  том  свете
повстречаемся, так тоже только с оружием в руках!
   Поп вновь принялся читать:
   - "...то здесь, в Буде, пустует мой домик. Сами мы скоро переселимся  в
Надьварад. В доме моем только внизу живет оружейник, что луки изготовляет,
а три комнаты наверху стоят пустые..."
   Цецеи встал.
   - Не нужно мне! Ты, монах, купил  этот  дом  на  деньги  Сапояи!  Пусть
рухнет твой дом, коли я переступлю его порог!
   Священник пожал плечами.
   - Откуда ты знаешь, что на деньги  Сапояи?  Может  быть,  в  наследство
получил...
   Но Цецеи не стал и слушать. Сердито ковыляя, он  вышел  из  комнаты  и,
стуча деревяшкой, прошелся по террасе.
   Паломник закусывал у края  террасы,  в  тени  орехового  дерева.  Цецеи
молодцевато остановился перед ним и сердито сказал:
   - Передай монаху, что кланяюсь ему. А письмо  его  будто  и  читать  не
читал.
   - Так что ж, ответа не будет?
   - Нет.
   И старик поковылял дальше, к  амбару.  Расхаживая  взад  и  вперед  под
солнцем, он размахивал палкой во  все  стороны,  будто  отгоняя  невидимых
собак, и сердито бубнил:
   - Нет, брат, шалишь, голова у меня еще не деревянная!
   Крестьяне усерднее принялись стричь овец, собаки отбежали  подальше,  и
казалось, даже дом на холме со страху соскользнул куда-то ниже.
   Хозяйка вместе со священником  стояла  на  террасе.  Священник  пожимал
плечами.
   - Допустим, домик не в наследство получил, а своим  трудом  добыл.  Так
все равно может подарить кому захочет. Вот он и дарит Петеру Цецеи. Теперь
это будет дом Цецеи, и в нем сам король ему не указчик.
   Из комнаты вышел Добо. Хозяйка представила его  священнику  и  кликнула
Вицу:
   - Вицушка! Где ты, Вица?
   - Она в саду играет, - ответила служанка.
   Вернулся Цецеи и тут же напустился на священника:
   - Ты, поп, рехнулся, видно! Чего доброго, не сегодня завтра знаменосцем
поступишь к Яношу!
   - А ты на старости лет венгром зваться перестанешь! - рявкнул  в  ответ
священник.
   - А ты в палачи наймешься! - заорал Цецеи.
   - А ты к немцам! - сердито крикнул поп.
   - Палач!
   - Немец!
   - Живодер!
   - Изменник родины!
   Седовласые старцы кричали друг  на  друга  так,  что  оба  посинели  от
злости. Добо ждал только, когда придется их разнимать.
   - Да не бранитесь вы, господь с вами! - проговорил он  взволнованно.  -
Лучше уж с турками поругайтесь.
   Цецеи махнул рукой и упал на стул.
   - Не понимаешь ты этого, братец. Сапояи велел отрезать язык этому попу,
а мне - руку. Ну, не дурак ли  поп,  коли  обрубком  своего  языка  Сапояи
защищает!
   - Будь он только моим врагом, - ответил притихший священник, - я  давно
бы ему простил. И все же я скажу: пусть лучше он правит  венграми,  нежели
немец.
   - Нет уж, лучше немец, нежели турок! - заорал Цецеи.
   Добо перебил стариков, чтобы они не сцепились вновь:
   - Хорошего мало и в том и в другом, это верно.  Мы  в  Верхней  Венгрии
считаем так: подождем малость, может,  немец  выставит  свои  силы  против
турок. А кроме того, мы хотим убедиться, не продает ли Янош  нашу  отчизну
туркам!
   - Продал уже, братец, давно продал! - сказал Цецеи, махнув рукой.
   - Не верю, - ответил Добо. - Ему нужна  была  корона,  а  не  дружба  с
турками.
   На столе появилось блюдо  с  цыплятами,  зажаренными  в  сухарях.  Лица
стариков смягчились. Все сели за стол.
   - Эх, братец, когда-то и я был  таким  же  молодым,  как  ты!  -  Цецеи
покачал головой. - Сколько тебе лет?
   - Тридцать один, - ответил Добо. - Да не сегодня завтра и меня уж никто
больше молодым не назовет.
   - Покуда  не  женился  -  всегда  молод.  Но  теперь  самая  пора  тебе
обзавестись семьей.
   - Все некогда было, - сказал Добо, улыбаясь. - Я, отец, с малых лет все
в сражениях да в сражениях.
   - Так и надо. С тех пор как свет стоит, венгр  так  живет.  Ты,  может,
думаешь, я в танцах потерял обе ноги? Я, братец, начал  вместе  с  Кинижи!
[Кинижи Пал (ум. 1494) -  национальный  герой  Венгрии,  прославившийся  в
битвах с османскими завоевателями] Меня король Матяш [Матяш Хуняди (Матвей
Корвнн; 1443-1490) - венгерский король с 1458  по  1490  г.;  опираясь  на
мелких и  средних  феодалов  и  города,  проводил  политику  централизации
страны; вел успешную борьбу с Османской  империей  и  Австрией]  по  имени
называл. Закончил же я вместе с Дожей, а он, поверь  мне,  был  героем  из
героев.
   Цецеи поднял в честь Добо полный до краев оловянный стакан.
   - Да благословит господь венгров, а тебя, братец,  особенно.  Пусть  он
пошлет тебе победу над врагом и жену красивую. А в шахматы играть умеешь?
   - Нет, - ответил Добо, улыбнувшись такому нежданному повороту в  мыслях
Цецеи, и, одним духом  осушив  стакан  крепкого  красного  вина,  подумал:
"Теперь понятно, почему старики так разошлись".
   - Раз не играешь  в  шахматы,  то  хороший  полководец  из  тебя  и  не
получится, - сказал Цецеи.
   - Если б мы бились по-восточному - рать на рать, не  получился  бы.  Но
ведь мы-то бьемся по-венгерски - человек на человека.  А  этому  шахматная
доска не научит.
   - Так, выходит, ты все же умеешь играть?
   - Нет, я только знаю, как играют.
   - Вот если научишься, - и судить  будешь  по-иному.  За  час  шахматной
игры, братец, можно узнать все приемы настоящего боя.
   - Может быть, вы с отцом Балинтом дома всегда в шахматы играете?
   - Мы? Никогда! Мы и без шахмат ругаемся почем зря. А ведь  и  оперились
вместе, и жили вместе, и сражались...
   Старики дружелюбно переглянулись и чокнулись.
   - Но ты, Балинт, согласись хоть с тем, что человек, выгнавший из логова
лисицу Морэ, совершил доброе дело. А ведь это дело рук Фердинанда.
   Цецеи провел рукой по усам.
   - Положим, не только Фердинанда, - заметил Добо, - а обоих королей. Там
были оба войска. Злодеяния Морэ уже всем не под силу  стало  терпеть.  Под
конец он даже могилы стал разрывать.
   - А все-таки больше войска послал Фердинанд.
   - Нет, скорее уж король Янош. Фердинанд  только  велел  Балинту  Тереку
помочь Яношу и отрядил еще пятьдесят рудокопов.
   - Чтоб стены рушить?
   - Да... С нами и турки были...
   - Конечно, под стягом Яноша?
   - Да, черт бы побрал таких помощников! Больше грабят, чем помогают.
   - Кто, свиньи акынджи?
   - Ну да.
   - И что же, легко вы справились с замком?
   - Не сказал бы, отец. Стены крепкие,  стенобитных  орудий  не  взяли  с
собой ни мы, ни войско Яноша. А много ли сделаешь фальконетами!
   - Я бывал там, - заговорил священник. - Это тебе не домик с оградой,  а
неприступная твердыня. Стало быть, замок они не сдали?
   - Нет. Нам пришлось приставить  к  скале  пятьдесят  рудокопов.  Ох,  и
работа же им досталась! Что говорить! Кирки высекали  искры  из  камня,  а
железные балки едва-едва долбили его. Но в конце  концов  против  стольких
рук и камень не устоял.
   - Взорвали?
   - Сперва передали Морэ, что мина заложена. Он ответил, чтобы  ждали  до
утра. Мы согласились. И что же натворила эта коварная  лиса?  Собрал  весь
народ и велел им крепко  держаться.  А  он,  мол,  тем  временем  украдкой
выберется из замка и приведет подмогу. "Ладно! -  говорят  ему.  -  Только
какая порука, что ты вернешься?" -  "Я  оставлю  здесь  своих  сыновей,  -
ответил негодяй, - все золото, серебро и скот. Какой вам еще залог  надо?"
Он спустился по веревке с крепостной стены - и  был  таков.  Мы,  конечно,
ничего не заметили в кромешной тьме.  Когда  же  солнце  взошло  -  видим:
белого флага на замке нет, парламентер  не  идет,  ворота  тоже  никто  не
думает открывать... Мы и взорвали мины. Разве здесь не было слышно? Грохот
стоял такой, что горы сотрясались. Стены рухнули, мы  ворвались  в  замок.
Солдаты наши до того рассвирепели, что поубивали всех людей Морэ...
   - Детей тоже?
   - Нет. Детей Морэ мы обнаружили в  каменном  подземелье.  Двух  славных
черноволосых мальчуганов. Они теперь у короля Яноша.
   - А сейчас вы ищете Морэ?
   - Я завернул сюда с четырьмя молодцами - думал, нападем на его след. По
дороге мы встретили полевого сторожа, у которого  он  ночевал  в  погребе.
Сторож сказал, что Морэ направился сюда, к Печу.
   Госпожа Цецеи обернулась.
   - Магда, где Вицушка? - спросила она девушку, которая что-то скребла во
дворе.
   - Не знаю, - ответила служанка. - После обеда она играла в саду.
   - Беги поищи ее!
   - Это моя доченька, - улыбнулся Цецеи. - Господь на старости лет послал
мне утешение. Вот посмотришь - настоящая маленькая фея Илона! [фея Илона -
героиня венгерской народной сказки]
   - А сына у вас нет?
   Цецеи, помрачнев, покачал головой.
   - Был бы сын, так у меня даже рука выросла  бы  снова,  словно  у  рака
клешня.
   Девочки нигде не оказалось. За  жарким  спором  и  чтением  письма  все
позабыли о маленькой Вице. Служанкам было тоже не до нее - они нашли  себе
занятие во дворе. Там витязи  подкручивали  усы,  девушки  ходили,  колыша
юбками, и веселились так, будто витязи съехались к Цецеи на смотрины.
   Уже все обшарили вокруг дома.
   - Вицушка!.. Вицушка!..
   Облазили все кусты, обыскали все уголки в деревне,  где  обычно  играли
ребята. Куда же запропастилась тетка Като? Ведь ей было поручено  смотреть
за девочкой.  Заснула,  должно  быть,  старуха.  Да  видел  ли  кто-нибудь
Вицушку? Никто не видел. После обеда она разговаривала у садовой калитки с
каким-то мальчонкой. Кто ж там проходил? Не иначе как Герге. Он вел  пасти
дедушкиного коня. А где же Герге? И его нет нигде. Наверно, пошел с  конем
в лес. Вот она, детская беспечность! Сколько раз говорили мальчишке, чтобы
не заходил с конем дальше тутовника!
   Обыскали весь лес вокруг деревни.
   - Вицушка!.. Вицушка!..
   Занялись поисками и Добо  со  своими  солдатами.  Заглянули  за  каждое
деревце, каждый куст, осмотрели все заросли бурьяна  вокруг  деревни,  все
канавки, овражек - не задремала ли где-нибудь девочка.
   - Вицушка!.. Вица!..
   Плача и причитая, искала своего сына  и  матушка  Герге.  Старуху  Като
нашли в лесу. Она уже давно искала, звала - даже горло надорвала,  охрипла
совсем.
   Наконец перед вечером послышался радостный крик служанки:
   - Нашлись!
   - Ну, слава богу!
   Но, увы, это была только одежда - беленькая сорочка, красные  башмачки,
желтая юбочка из тафты, рубашка  Герге,  его  штанишки  и  шляпа.  Ребята,
должно быть, купались - на мягком песке у самой речки  отпечатались  следы
их ног. Один след - побольше,  с  растопыренными  пальцами,  -  след  ноги
Герге. И совсем маленький - след ножки; Вицушки.
   Видно, в речке утонули ребята.

   - Меня зовут Маргит. Вот так и зовите: тетя Маргит, - сказала  девушка,
сидевшая в телеге. - Я вам сказку расскажу. Сказок я знаю пропасть.  А  вы
сами-то откуда, родненькие мои?
   - Из деревни, - печально ответил Герге.
   - Из деревни, - пролепетала и девочка.
   - А из какой деревни?
   - Вон из той.
   - Как же называется ваша деревня?
   - Называется?
   - Да, как она называется?
   - Называется? Не знаю, как называется.
   У круглолицей Маргит были пухлые  губы,  всегда  точно  протянутые  для
поцелуя, а вокруг носа были рассыпаны веснушки. На шее она носила  голубые
стеклянные бусы. Турки увезли ее из одного хуторка Шомодьского комитата.
   Слушая ответы  детей,  она  только  покачивала  головой.  Потом  тайком
нарвала лоскутков из наваленного кучей  разного  белья,  навернула  их  на
деревянную ложку и смастерила куклу.
   - Это Вицушкина куколка. Платочек у  нее  желтый,  юбочка  красная.  Мы
будем ее одевать, укладывать спать, баюкать и танцевать с нею.
   Медленно плелась невольничья повозка.
   Рядом брели широкоплечий деревенский парень и молодой рябой цыган.  Оба
босые.  Цыган  был  в  залатанных  синих  штанах  и  синем  доломане.   Из
внутреннего кармана доломана торчала грязная воронка деревянной дудки.  По
другую  сторону  повозки  шли  священник  в  черной  сутане   и   лохматый
большеголовый крестьянин. Крестьянину, должно быть, лет  сорок.  Священник
помоложе. Это высокий человек с тонкими чертами лица, без усов, без бороды
и даже без бровей. Лицо у него красное,  как  свекла,  одни  только  глаза
чернеют. Несколько дней назад турки поливали его кипятком,  требуя,  чтобы
он отдал им сокровища своей церкви.
   Но какие там были сокровища в его церквушке!
   А теперь бедняги попали в рабство. На ногах у них цепи, руки скованы  у
кого спереди, у кого сзади. Парень идет на одной цепи с цыганом, священник
- с крестьянином. У парня  щиколотки  под  кандалами  обвернуты  тряпками.
Тряпки уже все в крови.
   - Остановимся, - взывал он иногда с мольбой. - Я хоть кандалы поправлю.
   Но янычары,  болтавшие  меж  собой  по-турецки,  не  обращали  на  него
внимания и в лучшем случае отвечали сердитым взглядом.
   Герге уставился на парня. Какие у него большие руки! А сколько  пуговок
на поддевке! Вот уж кто не боится! И не будь  у  него  руки  закручены  за
спину, все янычары, наверно, разбежались бы от него.
   Парень и правда не боялся. Он поднял голову и заорал на сутулого турка,
трусившего рядом с ним верхом:
   - Чтоб вы сгорели, басурманы! Волчье отродье!
   - Гашпар, Гашпар, - успокаивала его Маргит, сидевшая на телеге, -  надо
покорно переносить свою участь. Видите, и солнце уже клонится к закату:  в
такую пору они всегда делают привал.
   Маргит  утерла  слезы  на  глазах,  но  тут  и   мальчик   с   девочкой
расплакались.
   - Я хочу домой! - закричал Герге.
   - К папе! - вторила ему, плача, малышка Эва.
   А турки и вправду  остановились.  Слезли  с  коней,  вытащили  кувшины,
помыли руки, ноги и лица. Потом встали в ряд на колени, лицом  к  востоку,
и, поцеловав землю, начали молиться.
   Невольники молча смотрели на них.
   Девушка сошла с повозки, оторвала лоскут от своей сорочки и  перевязала
им парню ноги. Потом осторожно, бережно надвинула кандалы на повязку.
   - Благослови тебя бог! - произнес парень со вздохом.
   - Коли удастся, Гашпар, мы на ночь еще подорожник приложим.
   Лицо ее искривилось - казалось, она вот-вот заплачет. Так и плакала она
ежечасно: поплачет, поплачет - и снова поет  ребятам  песни,  ведь  стоило
только ей заплакать, как и они пускались в рев.
   - Эх, и подвело же брюхо с голодухи! - сказал цыган, присев  возле  них
прямо на пыльную дорогу.  -  Такого  великого  поста  я  еще  в  жизни  не
соблюдал.
   Возница - тоже невольник со скованными ногами - улыбнулся.
   - Я и сам есть хочу, - сказал он, бросив презрительный взгляд на турок.
- Вечером сварю такой паприкаш, что весь нам достанется.
   - Ты что же, повар?
   При фамильярном "ты" брови возницы дрогнули, но все же он ответил:
   - Только по вечерам. Днем они и обед достают себе грабежом.
   - Чтоб им ослепнуть! Чтоб на масленицу у них ноги судорогой  свело!  Ты
давно у них служишь?
   - Три дня!
   - А улизнуть никак нельзя?
   - Нет. От этих не удерешь! Погляди, какие  на  мне  сапоги.  -  Возница
поднял ногу, раздался звон тяжелых, толстых цепей.
   - А вдруг тебе сегодня не придется готовить? - с тревогой сказал цыган.
   - Наверняка придется. Вчера я им так вкусно сготовил, что  они  ели  да
облизывались, как собаки.
   - Хоть бы и мне этак облизнуться! Я уж и позабыл,  зачем  у  меня  зубы
выросли, только что щелкаю ими с голоду.
   - Турки нынче и вином разжились. Вон везут в задке телеги.
   - Турки-то ведь не пьют!
   - Они как увидят вино, сразу свой турецкий закон забывают.
   - Тогда будет и на моей улице праздник! - развеселился цыган. - Я такую
песенку сыграю, что они все запляшут.
   Кривой янычар и после молитвы не тронулся в путь.  В  вечерней  мгле  с
вершины горы  смутно  был  виден  в  долине  город,  окутанный  дымкой,  -
гнездовье венгров. Осиное гнездо!
   Турки посовещались меж собой, потом кривой янычар кинул вознице:
   - За мной! В лес!
   И повозки заехали в лес, подальше от проезжей дороги.
   Уже и солнце затонуло за деревьями, сумраком заволокло дубраву. В ясном
небе засверкала первая звезда.
   Турки нашли удобную лужайку. Янычар развязал руки священнику и гаркнул:
   - Разжигай костер!
   - Ваша милость, сударь-государь турок, целую ваши руки-ноги, уж лучше я
разожгу костер. В этом деле я больше смыслю,  прямо  мастак,  -  предложил
цыган свои услуги.
   - Молчи! - заорал на него турок.
   Позвали и трех невольниц, чтобы они  помогли  развести  огонь.  Женщины
вместе со священником пошли к ближайшим деревьям собирать валежник и сухие
листья. С помощью огнива и трута высекли огонь, и вскоре  запылал  костер.
Затем турки освободили возницу и разрешили ему слезть с облучка.
   - Свари то же самое, что и вчера, - приказал ему кривой янычар.
   Возница поставил в большом  чугунном  котле  воду  на  огонь,  и  когда
священник с цыганом освежевали барана, он  умелыми  руками  мелко  порезал
мясо, бросил его  в  воду,  положил  побольше  репчатого  лука  и  насыпал
паприки. Он, наверно, добавил бы  и  картошки,  да  только  в  те  времена
картофель был редкостью, вроде ананаса.  Даже  за  столом  знатных  господ
подавали его только как деликатес, и названия точного у него еще не было -
именовали его то американскими, то земляными яблоками.
   Вокруг костра развалилось человек двадцать турок.  Въехав  в  лес,  они
сразу же поставили телеги кругом в виде ограды.  Лошадям  спутали  ноги  и
пустили их пастись на лужайку, а невольников  согнали  внутрь  ограды.  Их
было шестнадцать человек: девять  мужчин,  пять  женщин  и  двое  детишек.
Бедняжки так и повалились на траву. Некоторых тут же одолел сон.
   Маленькая Вица заснула на горе узлов. Уронив голову на  колени  Маргит,
правой рукой прижимая к груди свою жалкую куклу, она спала и  видела  сны.
Рядышком лежал на животе Герге.
   Кривой янычар  оставил  детей  вместе  с  девушкой  на  возу  и  иногда
поглядывал на них.
   Костер пылал высоким пламенем.  Турки  резали  баранов,  кур  и  гусей.
Невольники усердно трудились, приготовляя ужин. Немного спустя в  чанах  и
котлах уже кипел паприкаш, а на вертелах подрумянивались бараньи ножки.
   Лесной воздух наполнился заманчивым ароматом.

   Не прошло и часу, как возница Андраш получил такую оплеуху,  что  шляпа
его отлетела на две сажени.
   - Чтоб тебе в седьмом кругу ада сгореть! Сколько ты паприки набухал?  -
заорал одноглазый янычар, крепко зажмурившись,  и  высунул  язык,  который
жгло, как огнем.
   К великой радости цыгана, весь паприкаш достался невольникам.
   - Ай, ай, ай! За это стоило вытерпеть и две пощечины!
   Турки поделили меж собой жаренные на вертеле бараньи ножки.
   В бочки уже вставили краны, и турки пили венгерское вино  из  кружек  и
рогов.
   Цыган встал, отер руками рот, а руки вытер о штаны и затараторил:
   -  Ваша  милость,  сударь-государь  Умрижаба,  целую  ваши   руки-ноги,
дозвольте сыграть что-нибудь для удовольствия почтенных гостей.
   Кривой янычар Юмурджак, которого цыган назвал Умрижабой,  обернулся  и,
насмешливо сощурившись, спросил:
   - Венгров хочешь скликать своим кукареканьем?
   Цыган спокойно поплелся обратно к котлу и, запустив в  него  деревянную
ложку, буркнул:
   - Чтоб тебя повесили в самый сладкий твой час!
   Турки жадно ели и пили, тут же делили  добычу,  менялись  награбленным.
Мрачный акынджи с обвислыми усами снял с  повозки  железный  ларец.  Ларец
взломали, и из него посыпались золотые монеты, кольца и серьги.
   Турки повели дележ у костра. Любовались драгоценными камнями.
   Герге хотелось спать, но он не мог отвести глаз от Юмурджака.  Страшным
и странным казалось ему это лицо, этот голый  череп.  Стоило  турку  снять
колпак, и его бритое лицо сливалось с  бритой  головой.  А  как  чудно  он
смеялся, даже десны были видны!
   Деньги поделили. Турок вытащил из-под доломана  туго  набитый  деньгами
толстый замшевый пояс и пошел туда, где паслись кони.
   Герге по-прежнему не спускал с него глаз. Он увидел, что турок  вытащил
из  луки  седла  деревянный  шпенек  и  через  маленькое  отверстие   стал
просовывать туда деньги.
   Невольники еще не кончили есть. К паприке они  были  привычны.  Возница
Андраш с удовольствием уплетал мясо.
   - А ты почему не ешь? - обратился священник к Гашпару.
   Парень сидел с краешка, понуро уставившись в темноту.
   - Охоты нет, - ответил он угрюмо.
   Немного спустя он взглянул на священника.
   - Отец Габор, как  поедите,  выслушайте  меня  -  хочу  вам  два  слова
молвить.
   Поп отложил в сторону  деревянную  ложку  и,  звеня  цепями,  подсел  к
Гашпару.
   - Чего тебе, сынок?
   Парень смотрел, моргая глазами.
   - Прошу вас, исповедуйте меня.
   - Зачем?
   - А затем, - ответил парень, - чтоб на тот свет явиться с чистой душой.
   - Ты, Гашпар, еще не скоро туда явишься.
   - Скорее, чем вы думаете. - Гашпар кинул  мрачный  взгляд  на  турок  и
продолжал: - Когда невольники кончат ужинать, сюда подойдет тот турок, что
схватил меня. Он придет, чтоб надеть нам на руки кандалы.  Вот  я  и  убью
его.
   - Не делай этого, сын мой.
   - А я его все равно убью. Только он подойдет - выхвачу у него кинжал  и
заколю, собаку! Прямо в брюхо клинок воткну! Так что  вы  уж,  пожалуйста,
исповедуйте меня.
   Священник пристально посмотрел на него.
   - Сын мой, - проговорил он спокойно, - я не стану тебя исповедовать:  я
лютеранин.
   - Новой веры?
   - Сын мой, она только называется новой, а  на  самом  деле  это  старая
вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не  исповедуем  -
только сами исповедуемся богу. Мы верим, что господь зрит наши души...  Но
зачем тебе погибать? Сам же видишь - мы еще на  венгерской  земле,  и  Печ
отсюда  неподалеку.  Частенько  ведь  случалось,   что   венгры   отбивали
невольников.
   - А если не отобьют?
   - Божья милость будет над нами. Ведь  есть  и  такие  люди  -  их  даже
немало, - которые достигли счастья на турецкой земле. Идет  туда  человек,
закованный в цепи,  а  в  Турции  становится  господином.  Потом  и  домой
возвращается... Пойдем, сын мой, поешь.
   Парень мрачно смотрел на турок.
   - Черт бы побрал их, окаянных! - пробормотал он сквозь зубы.
   Священник покачал головой.
   - Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?
   Парень встал и поплелся к невольникам.
   Это были большей частью молодые и крепкие  люди.  Среди  женщин  сидела
цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и  даже  волосы  ее,  по
цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.
   Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая  волосы,  падавшие  ей  на
глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркези.
   - Кто она такая? Жена твоя? - спросил его возница.
   - Нет, - ответил цыган, - еще не была моей женой.
   - О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?
   - Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.
   -  Наше  будущее  в  руках  бога,  -  строго  сказал  священник.  -  Не
устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.
   Среди невольников сидело двое пожилых. Первый - молчаливый человек,  по
виду знатный барин, смуглый, седобородый, с  длинными,  свисающими  усами.
Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на  какие
вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый  шрам.  Странный
запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй - тот  крестьянин,
которого вели на одной цепи со  священником.  Он  смотрел  на  все  широко
раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто
она была тяжелее, чем у других людей. Да и  правда,  голова  у  него  была
огромная.
   Невольники ели паприкаш  из  баранины  и  тихо  беседовали  меж  собой.
Толковали о том, как бы освободиться от турок.
   - Да никак, - сказал вдруг большеголовый крестьянин и,  положив  ложку,
вытер губы рукавом рубахи. - Я-то  знаю,  -  я  уже  однажды  помучился  в
рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.
   - И что же, вас домой отпустили?
   - Какое там отпустили!
   - Так как же вы освободились?
   - Как? А так - задаром, без выкупа. Привезли  меня  раз  в  Белград,  и
оттуда я удрал - переплыл Дунай.
   - Каково же в  рабстве-то?  -  спросил  шестнадцатилетний  парнишка  со
светлыми водянистыми глазами.
   - Что ж, братец, нельзя сказать, чтобы там  меня  жареным  и  цыплятами
кормили.
   - А вы у богатого служили? - спросил кто-то из-под телеги.
   - У самого султана.
   - У султана? Кем же вы служили у султана?
   - Главным чистильщиком.
   - Каким это главным чистильщиком? Что же вы у него чистили?
   - Конюшню.
   Невольники рассмеялись, потом снова понурились.
   - А с женщинами как обращаются? - спросила черноволосая молодица.
   Крестьянин пожал плечами.
   - Тех, кто помоложе, замуж берут  -  становятся  турецкими  женами.  Но
больше все служанками.
   - А как обращаются с ними?
   - Да с кем как!
   - Зверствуют?
   - Когда как.
   - Бьют женщин? Правда, что они очень бьют женщин?
   Священник встал.
   - Стало быть, дорогу вы знаете?
   - Лучше б я ее не знал!
   Поставив ногу на ступицу колеса телеги, священник при  отсветах  костра
пристально разглядывал  широкое,  гладкое  кольцо  кандалов,  охватывающее
щиколотку. На нем  были  выцарапаны  значки.  Это  были  записи  какого-то
невольника: страдания долгого пути, изложенные в двадцати словах.
   Священник прочел:
   - "От Нандорфехервара до Хизарлика один день. Потом Баратина..."
   - Нет, - заметил крестьянин, - до Баратины пять привалов.
   - Значит, эти пять крестов означают пять  привалов.  Стало  быть,  пять
стоянок.
   - "Затем следует Алопница..."
   Крестьянин кивнул.
   - "Потом Ниш..."
   - Это уже Сербия, - вздохнул  крестьянин,  обняв  свои  колени.  -  Там
растет этот... как его? Рысь, что ли...
   - Рысь? - удивилась одна из женщин.
   Крестьянин не ответил.
   Священник продолжал рассматривать насечки на кандалах.
   - "Потом следует Кури-Кемце..."
   - Там много скорпионов.
   - "Шаркеви..."
   - Там три мельницы работают. Чтоб у них в запруде вода пересохла!
   - "Цариброд..."
   - Вот где меня исколошматили. Ртом и  носом  хлынула  кровь.  И  голову
рассекли.
   - А за что? - спросили сразу несколько человек.
   - За то, что я разбил кандалы на ногах. Вот за что!
   - "Драгоман..." - читал священник.
   - Это уже в Болгарии, - сказал крестьянин. - Оттуда мы приедем в Софию.
А в Софии башен видимо-невидимо. Большой город!
   Священник, послюнив палец, тер кандалы.
   - "Иктыман..."
   - Там девушка одна померла, бедняжка.
   - "Капидервен..."
   - Снегу там... Даже летом и то снег лежит в горах.
   - "Позарки", что ли?
   - Да, да, Позарки, чтоб они  провалились!  В  Позарках  мы  ночевали  в
овчарне, и крысы бегали по нашим головам.
   - "Филиппе..."
   - Это тоже город. Чтоб он  сквозь  землю  провалился!  Да  только  чтоб
ночью, когда все в сборе и спят под кровом.
   - "Каладан..."
   - Там продали моего дружка. Чтоб их проказа изъела!
   - "Узонкова..."
   - Фруктовых садов там пропасть. Место хорошее.  Одна  женщина  подарила
нам в Узонкове две корзины яблок.
   - "Харманлы..."
   - Там один знатный турок купил Антала Давидку. А сперва меня торговал.
   - "Мустафа-Паша-Кепрю..."
   - Там наведен огромный каменный мост. Чтоб ему треснуть пополам!
   - "Адрианополь..."
   - Большой вонючий город. Там водятся громадные твари - слуны.
   Невольники удивились:
   - С луны?
   - Да вот, - ответил крестьянин, - живая скотина, этакая  громадная,  не
меньше груженого воза, а то и больше. Голая, как буйвол. А нос у  него  не
хуже хвоста у иной скотины. Как начнут его мухи кусать, так он носом спину
себе чешет.
   - "Чорлу..."
   - Там мы увидим море!
   Невольники вздохнули. Иные закрыли лицо  руками,  другие  уставились  в
темноту глазами, полными слез.

   Заговорил человек, пропахший порохом и со шрамом на лице.
   - Земляки, -  сказал  он,  понизив  до  шепота  свой  грубый  голос,  -
освободите меня, и я всех вас отобью от турок.
   Невольники взглянули на него. Говоривший искоса посмотрел  на  турок  и
продолжал еще тише:
   - Я знатный человек. У меня два замка, дружина и деньги. Так вот, когда
я буду сидеть вон там, возле пятой телеги,  вы  нарочно  поднимите  шум  и
затейте свару.
   Крестьянин, уже побывавший в рабстве, пожал плечами.
   - Изобьют нас, да и вас тоже.
   - Как ваше имя, сударь? - спросил священник.
   - Мое имя Раб, - нехотя ответил человек со шрамом на лице.
   Он поднялся, проковылял несколько шагов по направлению к туркам,  потом
сел и, прищурившись, стал рассматривать людей, освещенных пламенем костра.
   - Подумаешь, знатный человек! - махнул рукой  один  из  невольников.  -
Цыган какой-нибудь, а может, и палач.
   При слове "палач" Герге вздрогнул и с ужасом уставился  на  незнакомца.
Своим детским умом он понял так, что этот человек - цыганский палач.
   - Эх, была бы у нас разрыв-трава! - вздохнул Гашпар,  парень,  которому
кандалами натерло ногу. Он примостился возле самого колеса телеги.
   Невольники сидели в печальном раздумье. Гашпар продолжал:
   - От разрыв-травы любые кандалы спадают.
   Янычары вдруг оживились и с радостными криками сгрудились вокруг одного
бочонка. Они обнаружили в нем сладкое вино. Бочонок подкатили к костру,  и
турки, причмокивая, стали потягивать вино.
   - Да здравствует Венгрия! - заорал Юмурджак и, подняв чару, показал  ее
невольникам. - Да здравствует  Венгрия,  чтоб  турок  мог  пить  до  самой
смерти!
   - Откуда ты знаешь венгерский язык? -  спросил  человек  со  шрамом  на
лице, недавно назвавший себя Рабом.
   - А тебе какое дело? - небрежно ответил Юмурджак и засмеялся.
   В небе уже зажглись звезды, поднялась луна. Вокруг деревьев,  осыпанных
росой, жужжали майские жуки.
   Невольники легли на траве, уснули и  в  сновидениях  продолжали  искать
пути к освобождению. Заснул и священник, положив руку под голову, - видно,
привык спать на подушке. Цыган спал,  скрестив  руки  на  груди  и  широко
раскинув ноги. Все забылись глубоким сном. Только Гашпар вздохнул еще  раз
жалобно и сонным голосом сказал:
   - Не видать мне больше прекрасного Эгера!
   Герге тоже задремал, подложив ладошки под загорелую щеку  и  уткнувшись
головенкой в торчащий угол перины.
   Мальчик совсем уж было уснул, как вдруг встрепенулся и весь обратился в
слух: до него донеслось имя Цецеи.
   Имя это произнес хриплым голосом "цыганский палач",  а  турок  повторил
его.
   Они беседовали возле самой телеги.
   - У Цецеи! Я точно знаю, что у Цецеи! - сказал "цыганский палач".
   - Сокровища Дожи?
   - Все сокровища. Понятно, те, что были тогда при нем.
   - И что это за сокровища?
   - Золотые чаши, кубки, золотое блюдо, огромное,  как  восходящая  луна,
жемчужные и алмазные браслеты, ожерелья, золотые  цепи  -  словом,  всякие
драгоценности, какие бывают  у  господ.  Может  быть,  конечно,  часть  их
переплавили в слитки, но тогда мы найдем слитки.
   - Стало быть, он тут и живет, в самой чаще лесной?
   - Тут и живет. Из-за сокровищ он и уединился от мира.
   - А оружие есть у него?
   - Чудесные сабли с серебряной насечкой. Правда, я видел их только  пять
штук, и нагрудники. Один - уж очень красивый, легкий - принадлежал  королю
Лайошу [Лайош - король Венгрии (1516-1526); погиб в битве при  Мохаче].  У
Цецеи весь чердак набит битком, и в комнате штук шесть кованых сундуков, я
это точно знаю. В них, наверно, и хранятся самые драгоценные вещи.
   - Цецеи... Никогда о нем не слыхал.
   - Потому что он  уже  калека,  не  участвует  в  сражениях.  Цецеи  был
казначеем у Дожи.
   Турок покачал головой.
   - Мало нас, - сказал он задумчиво, - надо выждать до завтрашнего вечера
и собрать сильный отряд.
   - Для чего туда столько людей?  Народу  будет  много,  на  всех  делить
придется. А что нам Цецеи? Он уже старик. Да и вместо рук  и  ног  у  него
торчат деревяшки.
   - А ратники у него есть?
   - Только крепостные, что пашут и сеют.
   - Когда ты был у него в последний раз?
   - Пожалуй, с год назад.
   - Год - большой срок. Мы лучше соберем большой отряд и  нагрянем.  Если
ты правду сказал, я тебя отпущу и даже вознагражу,  а  уж  коли  солгал  -
повешу на воротах цецеевского дома.
   Турок вернулся к костру и, очевидно, стал пересказывать солдатам  слова
невольника, так как те внимательно слушали его.
   Голова Герге  точно  свинцом  налилась.  Он  заснул.  Но  виделись  ему
страшные сны. Под конец приснилось, что турки носятся  по  его  деревне  с
обнаженными саблями, схватили его мать и вонзили ей в грудь кинжал.
   Мальчик застонал и проснулся.
   Кругом ночная мгла и щелкают соловьи. Сотни,  тысячи  соловьев.  Словно
слетелись они в этот лес со всех концов земли, чтобы  навеять  невольникам
сладкие сны.
   Герге  взглянул  на  небеса.  Облака  разорваны.  Кое-где  проглядывают
звезды, и светится бледный серп луны.
   Костер  под  деревом  уже  подернулся  пеплом.  Только  посередке  тлел
раскаленный уголь величиной с кулак. Вокруг  костра  в  траве  развалились
янычары.
   Тут же лежал и Юмурджак. Под головой  у  него  сума,  рядом  кубок  или
кружка, а может быть, это и колпак - в полумраке не разберешь.
   "Надо уходить домой!" - пронеслось в голове Герге.
   "Нельзя". Это была вторая мысль.
   Он оглянулся. Все  спят.  А  что,  если  пробраться  между  ними?  Надо
пробраться, а то не видать ему больше родного села.
   Маленькая Эва спала рядом. Герге осторожно потряс ее и шепнул на ухо:
   - Вицушка!
   Девочка открыла глаза.
   - Пойдем домой, - прошептал Герге.
   Губы Вицушки скривились на миг, но плаксивая гримаска тут  же  исчезла.
Девочка присела и уставилась  на  Герге  с  удивлением,  с  каким  котенок
смотрит на  чужого  человека.  Потом  глазки  ее  остановились  на  кукле,
лежавшей у нее на коленях. Вица подняла куклу и посмотрела на нее  тем  же
удивленным взглядом.
   - Вицушка! Вицушка! Пойдем, - уговаривал ее Герге, - только тихо-тихо.
   Он слез с наружного края телеги и снял девочку.
   Как раз возле телеги сидел асаб. Копье лежало у него на коленях,  фляга
- рядом, а голова покоилась на спице колеса. Асаб  спал  так  крепко,  что
удери хоть все деревья из лесу, он бы не  заметил,  лишь  бы  осталась  на
месте телега, к колесу которой он прислонил голову.
   Герге взял Вицушку за руку и потащил за собой.
   - Серый... - пробормотал он. - Серого надо тоже привести домой.
   Но Серый был связан с турецкой лошадкой. Герге кое-как  развязал  путы,
но расцепить поводья ему не удавалось.
   - Ах, черт! Не могу! - ворчал он, пытаясь развязать узел.
   Он почесал голову, плача от досады.
   Снова попытался. Даже зубы пустил в ход. Но сладить с  узлом  никак  не
мог. Наконец схватил Серого и повел.
   К лошадям тоже был приставлен сторож. Но и тот  уснул.  Спал  он  сидя,
привалившись спиной к кривому дереву, и громко храпел, раскрыв рот. Герге,
ведя коней в поводу, чуть не наскочил на него.
   Трава заглушала шаги лошадей.  Двигались  они  словно  тени.  Никто  не
проснулся: ни  пленники,  лежавшие  внутри  ограды  из  телег,  ни  турки,
лежавшие за оградой.
   Герге остановил Серого возле удобного пенька и взобрался на коня.
   - Садись и ты, - тихонько сказал он девочке.
   Но малышке Эве не только на лошадь, но и на пенек взобраться  оказалось
не под силу. Герге слез и подсадил девочку сперва на пенек, а потом  и  на
спину коня.
   Так они оба и устроились на Сером: впереди Герге, позади  Эва.  Девочка
все еще держала в руках куклу в красной юбочке. Герге  даже  в  голову  не
пришло посадить Эву на гнедого, хотя там было  седло  с  высокой  лукой  и
сидеть на нем было бы спокойно. Но конь-то ведь принадлежал не им.
   Эвица обняла Гергея за плечи. Мальчик дернул повод, и Серый  направился
к опушке леса, увлекая за собой и турецкую лошадку. Вскоре они выехали  на
дорогу. Отсюда Серый знал уже путь  к  дому  и  поплелся  ленивым,  сонным
шагом.
   Дорога была темная, едва освещенная луной. Деревья стояли по  обочинам,
точно черные великаны. Но Герге их не боялся - ведь  это  были  венгерские
деревья.

   Ночью в доме Цецеи никто не спал, на покой  удалились  только  приезжие
витязи. Ребят искали дотемна. Поиски в реке решили отложить до рассвета.
   Священник Балинт остался утешать безутешных супругов.
   Жена Цецеи, как безумная, голосила, падала в обморок.
   - Ой, жемчужинка моя ясная, радость моя, птенчик мой единственный...
   Старик только мотал головой и в ответ на утешения  священника  горестно
восклицал:
   - Бога нет!
   - Есть! - кричал ему в ответ священник.
   - Нет! - возражал Цецеи, стуча кулаком по столу.
   - Есть!
   - Нет!
   - Бог дал - бог и взял! А то, что взял, может и вернуть.
   Из глаз хромого, однорукого старика катились слезы.
   - А если дал, пусть не отнимает!
   Священник покинул его только на рассвете.
   Едва он вышел из дверей, как навстречу ему поднялся паломник,  лежавший
на циновке, которую ему расстелили на террасе.
   - Ваше преподобие... - тихо сказал он.
   - Что тебе, земляк?
   - Дети не утонули.
   - А что же с ними случилось?
   - Их турки увезли.
   Священник даже отшатнулся к стене.
   - Откуда ты знаешь?
   - Когда мы искали их на берегу речки, я увидел на кротовьей кочке  след
ноги - ноги турка.
   - Турка?
   - Да. Башмак-то был без каблука. Венгры такую обувь не носят.
   - А может быть, это был след крестьянских постолов?
   - На постолах шпор не бывает. Это был след турка. И еще я заметил  след
турецкой подковы. Вы-то, должно быть, знаете, какая турецкая подкова.
   - А почему ты сразу не сказал?
   - Хотел сказать, да передумал. Кто знает, куда их турки утащили! А  вся
деревня бросилась бы на поиски. Толк-то какой от этого? Турок много, и все
вооружены.
   Священник шагал взад и вперед с застывшим взглядом. Вдруг он подошел  к
дверям,  хотел  было  взяться  за  ручку,  но  остановился  и  вернулся  к
паломнику.
   - Что же нам делать теперь?
   Паломник пожал плечами.
   - Делайте то же, что и я, - молчите.
   - Ужасно! Ужасно!
   - Сейчас по всем дорогам бродят турки. Куда они повернули?  На  восток,
на запад? Все это окончилось бы только стычкой, и наши люди погибли бы.
   - Уж лучше б и дети  погибли!  -  сказал  священник,  горестно  покачав
головой.
   - Бог знает куда их успели завезти, когда мы пустились на розыски.
   Удрученный священник долго стоял на террасе.  Уже  и  небо  заалело  на
востоке, занималась заря.
   - Люди! Люди! Приехали!
   Священник прислушался. Что это?
   Он сразу признал голос ночного сторожа и услышал топот его ног.
   - Приехали? Кто приехал?
   Топот приближался. Забарабанили в ворота.
   - Впустите! Откройте! Ребята приехали!
   Священник кинулся в дом.
   - Петер, бог есть! Вставай, потому что бог есть!
   Мальчик и девочка ждали у ворот. Сонные и бледные, сидели они на  сером
коне.

   Вся деревня собралась во дворе.  Некоторые  женщины  накинули  на  себя
только юбки; мужчины сбежались на  крик,  не  успев  надеть  шапки.  Герге
передавали из рук в руки, Вицушку совсем зацеловали.
   - А откуда взялся этот красивый турецкий конь?
   - Это я привел его, - ответил Герге, вздернув плечами.
   - С нынешнего дня Герге -  мой  сын!  -  торжественно  произнес  Цецеи,
положив руку на голову мальчика.
   Мать Герге, босая, в одной нижней юбке, упала в ноги Цецеи.
   Добо удивленными глазами смотрел  на  крестьянского  парнишку,  который
увел от турок коня.
   - Отец, - обратился он к Цецеи, - отдайте мальчика мне. Я увезу  его  к
нам, в Верхнюю Венгрию, и воспитаю из него витязя. -  Он  поднял  на  руки
Герге. - Сынок, хочешь стать витязем?
   - Хочу! - Мальчик улыбнулся, глаза его засверкали.
   - Конь у тебя уже есть, от турок мы еще и саблю раздобудем.
   - А разве эта лошадь моя?
   Солдаты Добо гоняли коня по двору и расхваливали его на все лады.
   - Конечно, твоя! Ты же с бою взял ее.
   - Твоя! - подтвердил и Цецеи. - Седло и уздечка тоже твои.
   - Тогда и деньги наши! - похвалился мальчик.
   - Какие деньги?
   - А которые в седле.
   С коня сняли  красивое  седло  с  высокой  лукой,  обтянутой  бархатом.
Потрясли его - звенит. Нашли тайничок в луке, и оттуда  посыпался  золотой
дождь.
   - Ах, собаки его ешь! - с удивлением восклицал  Цецеи.  -  Где  уж  мне
теперь брать тебя в сыновья,  лучше  ты  меня  возьми  в  отцы...  Мамаша,
собирай деньги! - крикнул он матери мальчика.
   От падающих на  землю  монет  у  крестьян  даже  в  глазах  помутилось.
Бедняжке казалось, что ей снится сон.
   - Это мое? - спросила она, запинаясь и глядя то на Цецеи, то  на  Добо,
то на священника. - Это мое?
   - Твое! - кивнул священник. - Господь дал твоему сыну.
   Женщина хотела схватиться за фартук, да его не оказалось на ней. Кто-то
дал ей свою шапку, и крестьянка дрожащими руками принялась собирать в  нее
золото.
   Сын посмотрел на мать и вдруг сказал:
   - Вы, матушка, хорошенько спрячьте, а то завтра они придут.
   - Кто придет?
   - Турки.
   - Турки?
   Мальчик кивнул в ответ.
   - Я слышал, как турок сказал палачу.
   - Палачу?
   - Да цыганскому палачу.
   - Сказал, что они придут сюда?
   - Да. И отберут сокровища нашего барина. - И он указал на Цецеи.
   - Мои сокровища? - Цецеи даже опешил.
   Ребенок заморгал глазами.
   - Еще они говорили про кованые сундуки - сказали, что их шесть штук.
   - Тут дело не шуточное! - молвил Добо. - Пойдемте в дом.
   Он взял парнишку за руку и повел с собой.
   Мальчика расспрашивали, старались узнать  все,  что  удержалось  в  его
ребячьей головке.
   - Говоришь, у него шрам на лице? И он смуглый? А какой шрам?
   - Красная борозда от губ до самого уха.
   Добо вскочил со стула.
   - Морэ!
   - Кому же быть другому! Мерзавец хочет удрать, потому и наводит на меня
турка.
   - А разве он знает сюда дорогу?
   - Лет шесть назад нагрянул как-то сюда. Все у меня переворошили, унесли
пятьдесят четыре форинта, золотой крестик моей жены и семь коров угнали.
   Добо сердито зашагал по комнате.
   - Отец, сколько у вас людей годятся к бою?
   - Человек сорок, если всех принять в расчет.
   - Мало. Отсюда до какого города ближе всего? До Печа? Да, но  ведь  там
правит Янош Серечен, а он приверженец короля Яноша и наш враг.
   - Бежать надо, бежать! - сказал Цецеи, замотав головой. - Бежать в лес,
куда глаза глядят.
   - Так ведь вся деревня не побежит! Неужто мы кинем деревню на  произвол
судьбы  из-за  стаи  каких-то  турок?  Чтоб  им  пусто  было!  Когда  надо
защищаться от турок, то все мы - венгры, чьими бы сторонниками ни были.
   Он вышел во двор и гаркнул:
   - По коням! - И,  уже  вскочив  в  седло,  договорил:  -  Отец,  еду  к
Серечену. А вы тут поработайте до нашего возвращения.  Полейте  хорошенько
все крыши. Пусть крестьяне сгонят сюда свой скот и сами соберутся у вас во
дворе. Натаскайте к воротам камни и бочки, устройте  заграждения.  Женщины
тоже пусть вооружаются косами, кирками, вилами. Я вернусь через два часа.
   Добо кинул взгляд  на  светлеющее  небо  и  умчался  вместе  со  своими
витязями.

   Небольшая усадьба Цецеи была обнесена каменной  стеной  в  человеческий
рост, но стена, увы, сильно обветшала.
   Еще до обеда вся деревня перебралась во  двор  барской  усадьбы.  Между
узлами и грудами домашнего скарба сновали козы и  свиньи,  ковыляли  утки,
бегали куры и гоготали гуси. Возле сарая кто-то точил сабли, ножи и  косы.
Священник привязал себе  к  поясу  широкую  ржавую  саблю,  посреди  двора
выхватил ее из ножен, помахал ею и, довольный, сунул обратно в ножны.
   Перед кухней несколько женщин варили еду в горшках и котлах.
   На чердаке у Цецеи валялось штук  шесть  изгрызенных  мышами  луков  со
стрелами. Он роздал их старикам, которые сражались вместе с ним в  войсках
Дожи.
   Добо  вернулся  к  полудню.  Он  привел   с   собой   только   тридцать
солдат-наемников, но и их крестьяне встретили с ликованием.
   Добо обошел двор.  Кое-где  приказал  поставить  помосты,  приступки  и
навалить камней. Одну половину ворот велел заложить. Затем призвал к  себе
весь вооруженный народ - пятьдесят один человек  -  и  распределил  их  по
разным участкам стены. Сам же вместе с  десятью  лучшими  стрелками  занял
место возле ворот на помостах, составленных из бочек.
   К обеим околицам деревни Добо отрядил двух трубачей.  Они  должны  были
возвестить о приближении неприятеля.
   Ждать до вечера не пришлось.
   В три часа дня у восточной  околицы  деревни  раздался  звук  трубы,  и
несколько минут спустя послышался топот скакавших к усадьбе трубачей.
   Цецеи оглянулся.
   - Все на месте?
   Недоставало только матери Герге. Бедная женщина пришла  в  смятение  от
доставшегося ей обилия золота и теперь  где-то  прятала,  закапывала  его.
Оставить у Цецеи свое сокровище она  не  решалась  -  боялась,  что  турок
отберет. Быть может, она  ушла  даже  в  лес,  чтобы  там  схоронить  свое
богатство.
   - Закрывай ворота! - распорядился Добо. - Притащите еще мешков,  камней
и бревен. Оставьте только такую щель, чтоб всадник мог проскочить.
   Трубачи вернулись.
   - Идут! - закричал один еще издали.
   - А много их? - спросил Добо.
   - Мы видели только передних.
   - Тогда скачи обратно, - гаркнул Добо, - и посмотри, сколько их. Удрать
успеешь, когда погонятся за тобой.
   Печский наемник покраснел и, повернув коня, понесся обратно.
   Добо обернулся к наемникам, которых привез из Печа, и сказал:
   - Так вот вы какие солдаты!
   - Нет, - ответил один из них, устыдившись, - этот малый только на  днях
к нам пристал. Он был прежде портным и пороха еще не нюхал.
   Несколько минут спустя портной прискакал снова. Позади него  в  облаках
пыли мчались человек пятнадцать акынджи в красных шапках.
   Теперь уж за ним и вправду гнались.
   - Впустите его! - приказал Добо и подал знак своим стрелкам: - Огонь!
   Десять стрелков прицелились. Затрещали выстрелы. Один турок свалился  с
коня и упал в канаву. Остальные шарахнулись, повернули коней  и  понеслись
обратно на рысях.
   Портной проскочил в открытые ворота.
   - Так сколько же их? - спросил с улыбкой Добо.
   - Тысяча, - ответил портной, запыхавшись, - а может, и больше.
   Добо махнул рукой.
   - Если их не больше сотни, мы еще нынче попляшем.
   - Да я же сказал, ваша милость, что тысяча.
   - Я понял тебя, - ответил Добо. - Раз ты увидел тысячу, стало быть,  их
сотня, а может, и того меньше.
   На краю деревни взвились клубы дыма. Акынджи уже поджигали дома.
   Добо покачал головой.
   - Так вы что же, не полили крыши?
   - Это сено и солома горят, - отмахнулся Цецеи и ударил  кончиком  сабли
по верхушке ворот.
   На дорогу выскочил закованный в панцирь кривой янычар. За поясом у него
торчали кинжалы и пистолеты. Рядом с  ним  скакал  венгр,  которого  Герге
прозвал цыганским палачом. Позади них - отряд акынджи, а по обеим сторонам
улицы бежали несколько пеших асабов, с горящими факелами в руках.
   - Ласло Морэ! - крикнул Добо и  даже  топнул  ногой.  -  Позор  отчизны
нашей! Исчадие ада!
   Ошеломленный янычар взглянул на скакавшего рядом с ним человека.
   - Не верь ему, - воскликнул Морэ, побледнев, - он обманывает тебя!
   Янычар остановил коня, поджидая ехавших позади.
   - Тебя я тоже знаю, Юмурджак! - крикнул опять  Добо.  -  Так  вот  она,
турецкая честь! Грабишь тех, с кем вчера еще вместе  сражался?  Разбойник!
Такой же отпетый негодяй, как и твой сообщник!
   Янычар взглянул на Добо, но ничего не ответил.
   - Иди, иди сюда, - кричал Добо, - раз уж ты  заделался  шутом  у  Ласло
Морэ! Принимай приветствие от меня!
   Он прицелился - хлопнул выстрел.
   Юмурджак покачнулся на коне и свалился в дорожную пыль.
   Тут пошли палить и остальные ружья.  Турки  ответили  на  "приветствие"
пистолетными выстрелами.
   Морэ как будто хотел поддержать падающего янычара, но только выхватил у
него кинжал из-за пояса. Мгновение спустя он плашмя ударил кинжалом своего
жеребца. Жеребец взвился на дабы и понесся. А Морэ изо  всех  сил  погонял
его.
   - Эй, держи, золото удирает! - крикнул Добо туркам.
   Турки опешили на миг, потом с  яростными  воплями  помчались  вслед  за
Морэ, а Добо считал скакавших мимо дома всадников:
   - ...десять... двадцать... сорок... пятьдесят...
   Он подождал с минуту, затем соскочил с помоста:
   - Ребята, по коням! Их и шестидесяти не наберется!
   Солдаты вскочили на коней, а Добо, уже выезжая из ворот, крикнул Цецеи:
   - Если турок в панцире жив, заприте его! А поджигателей пусть прикончат
крестьяне!
   Проскочив в ворота, они умчались.
   В  деревне  уже  местах  в  пяти  змейкой  поднимался  дым.  Крестьяне,
размахивая косами и топорами, кинулись из ворот.
   Цецеи и священник вместе с двумя крепостными поспешно вышли на  дорогу.
Юмурджак уже сидел на земле, хотя не  совсем  еще  пришел  в  себя.  Пуля,
которую послал Добо, вдавила его панцирь как раз над самым сердцем.
   - Перевяжите его, - приказал Цецеи, - и отведите во двор.
   Турок молча протянул руку.
   - В шахматы играть умеешь? - гаркнул на него Цецеи.
   Янычар утвердительно кивнул головой, но ответил:
   - Нет.
   Когда ему перевязали руку, из канавы поднял голову другой турок.
   - Ты этого перевязывай, - сказал один из парней, - а  я  покамест  убью
вон того.
   - Стой! - проговорил Цецеи.
   Он заковылял к окровавленному янычару и, приставив саблю к  его  груди,
спросил:
   - В шахматы играть умеешь?
   - Помираю, - ответил турок, совсем теряя силы.
   - Шах?
   - Шах, гардэ, мат? - спросил турок со стоном.
   - Да, да, Мохамед тебя забодай. Несите его во двор, это мой невольник!

   Добо с солдатами вернулся только к заходу солнца. Они привезли с  собой
уйму плащей, кольчуг, всякого оружия и даже пленника - Ласло Морэ.
   - А этого волка посадите в хорошую яму! - сказал Добо, соскочив с коня.
   Цецеи чуть не запрыгал от радости.
   - Как же вы его поймали?
   - Сами акынджи выловили его для нас. У них  хватило  ума  не  дать  ему
молоденькой лошадки. Так  что  они  догнали  его  легко  и  только  начали
связывать, как и мы подоспели и разделались с акынджи.
   - Всех зарубили?
   - Всех, кого удалось.
   - Живей тащите лучшую телку! - весело крикнул Цецеи слугам. -  И  прямо
на вертел. Но сперва подайте вина. Выкатывайте из погреба  ту  бочку,  что
стоит у самой стены.
   - Нет, погодите еще, - сказал Добо,  провожая  глазами  Морэ,  которого
вели в чулан. - А где же Герге?
   - Зачем он тебе? Вон играет на террасе  с  моей  дочкой.  Говорят,  что
убили его мать.
   - Убили?
   - Да. Кто-то из мерзавцев поджигателей напал на нее и заколол.  Ребенок
еще не знает.
   - А золото?
   - Бедняга лежит в углу своей хаты, уткнувшись лицом в пол. Там,  верно,
и закопала она свое золото.
   Добо досадливо кашлянул, затем обернулся к мальчику:
   - Герге! Герге Борнемисса!  Пойди  сюда,  маленький  витязь.  Садись-ка
скорей на свою лошадку, сынок.
   - Куда вы еще поедете?
   - За теми невольниками, о которых рассказывал мальчик.
   - Так испейте хоть глоток! Скорей вина! - крикнул Цецеи слугам. - Турок
твой жив, он в чулане.
   - Юмурджак?
   - А бес его знает, как его зовут! Тот, в которого ты выстрелил.
   - Он, он! Стало быть, не умер?
   - Нет, только в обмороке был. Второго тоже вытащили из канавы. Да  тот,
боюсь, не выживет.
   - Боитесь? Повесить надо негодяя!
   - Хо-хо! Это мой невольник!
   - Тогда делайте с ним что хотите. А Юмурджака  приведите  и  дайте  ему
коня.
   Пока витязи потягивали вино из кубков, привели Юмурджака.
   - Скажи, Юмурджак, - спросил Добо, - нужно было тебе это?
   - Нынче мне, завтра тебе, - угрюмо ответил Юмурджак.
   Но увидев своего жеребца и сидящего на нем Герге, он от удивления  даже
рот раскрыл.
   Добо подозвал к себе мальчика  и  выехал  из  ворот.  Скакавшие  позади
витязи окружили турка.
   - Герге, ты знаешь, куда мы поедем? - спросил Добо.
   - Не знаю, - ответил мальчик.
   - Мы поедем саблю раздобывать.
   - У турок?
   - Да.
   - Для меня?
   - Для тебя. А ты не боишься?
   - Нет.
   - Самое главное, чтоб парень не боялся! А остальное приложится.
   Дальше ехали молча. На мечекской дороге  кони  поднимали  белые  облака
пыли; когда же въехали на каменистый склон  горы,  конские  копыта  звонко
зацокали.
   В ушах Герге, точно отзвук колокольного звона, отдавались  слова  Добо:
"Главное, чтоб парень не боялся!"

   Невольников нашли в лесу. Их сторожили шесть асабов.
   Когда  между  деревьями   появились   венгерские   витязи,   невольники
повскакали с мест и с криками радости начали разбивать и  срывать  с  себя
оковы.
   - Эх, собаки, негодяи! - завопил цыган, и все шестеро асабов  бросились
врассыпную.
   Венгерские витязи не стали гнаться за  ними.  Они  были  заняты  другим
делом: освобождали невольников от цепей.
   Добо прежде всего протянул руку священнику и назвал себя:
   - Иштван Добо.
   - А меня зовут Габор Шомоди, - ответил священник со слезами на  глазах.
- Благослови тебя господь, Иштван Добо!
   Невольники плакали от  радости.  Женщины  целовали  освободителю  руки,
ноги, одежду. А цыган тут же пошел колесом, издавая радостные вопли.
   - Не меня благодарите, - проговорил Добо. - Вот ваш спаситель! -  И  он
указал на Герге.
   Мальчика  на  радостях  чуть  не   задушили   в   объятиях,   целовали,
благословляли его. Увы, долго придется ему ждать от людей ласки!
   В добычу венграм досталось пятнадцать груженых  телег  и  уйма  всякого
оружия.
   Прежде чем приступить к дележу, Добо спросил невольников,  кто  из  них
первый попал в рабство.
   Выступил вперед молодой парень, крепостной крестьянин, и,  сняв  шапку,
сказал:
   - Я, сударь мой.
   - Как тебя зовут?
   - Гашпар Кочиш, ваш покорный слуга.
   - Откуда ты родом?
   - Из Эгера, сударь.
   - А где ты попал в рабство?
   - Под Фейерваром, сударь. Мы занимались извозом.
   - Знаешь ты, чьи вещи на телегах?
   - Останься мы там, где их турки награбили, вспомнил  бы.  Да  ведь  эти
разбойники грабили повсюду.
   Добо обернулся к турку.
   - Говори, Юмурджак.
   -  Мы  брали  везде,  где  нам  аллах  позволил.  Все  добро   неверных
принадлежит нам. Где находим, там и берем.
   - Что ж, тогда разложите все, и я поделю меж вами.
   В одной телеге оказалось много оружия. Оно было  тоже  взято  в  разных
местах, но большая часть - в замке Морэ.
   Вдруг  из  общей  кучи  словно  вынырнула  маленькая,  легкая  сабля  в
бархатных ножнах вишневого  цвета.  Должно  быть,  она  принадлежала  сыну
какого-нибудь вельможи.
   Добо поднял ее.
   - Гергей Борнемисса, подойди сюда. Возьми эту  саблю,  она  твоя.  Будь
верным витязем, защищай отчизну, служи  ревностно  богу!  Да  осенят  твое
оружие счастье и благодать!
   Он привязал саблю к поясу Герге и поцеловал маленького витязя в лоб.
   Мальчик  взволнованно  принял  оказанную  ему  честь,  даже   побледнел
немного. Быть может, в его душу пахнуло на миг ветром грядущих  времен,  и
ребенок почувствовал, что отныне быть ему неразлучным с саблей.
   Все, что не пригодилось  солдатам,  Добо  поделил  между  невольниками.
Каждый из них получил телегу, лошадь и оружие. Витязи не очень-то зарились
на запряженных в телеги тощих крестьянских кляч.
   Цыган с громкими криками скакал вокруг доставшейся ему лошади и телеги.
Но вскоре он поспешил к куче оружия и  напялил  на  себя  всякую  негодную
ржавую дрянь,  которой  пренебрегли  солдаты.  Он  по-турецки  подпоясался
платком и так утыкал себя разными ножами да кинжалами, что стал  похож  на
колючего ежа.
   Тут же валялся и сплетенный из морского тростника старый турецкий  щит.
Цыган нацепил его себе на руку. К босым  пяткам  прикрепил  две  большущие
ржавые шпоры, а на голову нахлобучил  шлем.  Однако  у  него  хватило  ума
оставить под шлемом и шляпу. Затем он схватил  с  земли  длинную  пику  и,
ступая осторожно, будто по сырым  яйцам,  торжественным  шагом  подошел  к
Юмурджаку.
   - Ну, Умрижаба, - обратился он к турку, размахивая  у  него  под  носом
пикой, - как живется тебе, бибас [глупый (цыг.)] турок?
   Все покатились со смеху, но Добо прикрикнул на цыгана:
   - Эй, ты! Перестань нос задирать! Ты из каких краев?
   Цыган вдруг заискивающе поклонился.
   - Целую ваши руки-ноги, я отовсюду, где только музыка слышна.
   - А ружья чинить умеешь?
   - Как же, ваша милость благородный витязь. Самое скверное ружье  починю
так, что лучше нового станет.
   - Так вот что: загляни на днях в Сигетвар, в  усадьбу  Балинта  Терека.
Там ты заживешь на славу.
   Худенькая цыганка пристала к Добо, чтобы он разрешил ей погадать.
   - Жена моя нагадает так, что ни в одном слове  не  ошибется,  -  сказал
цыган. - Она и нынче утром предсказала, что нас освободят.
   Женщины подтвердили, что правда - цыганка это предсказала.
   - Предсказала, - согласился и Гашпар, - да только не поверили ей.
   - В том-то и беда, что ей никогда не верят. - Цыган размахивал  руками.
- Вот видишь, бибас, теперь-то ты поверил!
   Цыганка подсела к костру, сгребла весь жар и бросила в  него  крохотные
черные зерна.
   - Datura Stramonium [дурман пахучий,  лекарственная  трава  (лат.)],  -
сказал поп с презрением.
   С тлеющих углей поднялся синий столб дыма. Цыганка присела на камень  и
подставила лицо клубам дыма.
   Витязи и бывшие невольники с любопытством обступили ее.
   - Руку... - сказала вдруг цыганка.
   Добо протянул ей руку.
   - Что ж, поглядим, как ты гадаешь.
   Цыганка подняла голову и, обратив к небу закатившиеся глаза, заговорила
дрожащими устами:
   - Вижу  красных  и  черных  птиц...  Летят  птицы  друг  за  дружкой...
Десять... пятнадцать... семнадцать... восемнадцать...
   - Это мои годы, - улыбнулся Добо.
   - Да! - обрадованно подтвердил цыган.
   - С восемнадцатой птицей дева-ангел летит. Спустится к тебе.  Останется
с тобой. Дева-ангел кладет тебе платок на лоб. Зовут ее Шара.
   - Стало быть, мою будущую жену зовут Шарой. Куда это годится! Я  старым
холостяком буду, когда найду эту деву Шару.
   - Это, может, и раньше сбудется, ваша  милость  благородный  витязь,  -
утешал цыган.
   Гадалка продолжала:
   - Девятнадцатая  птица  -  красная.  Несет  она  с  собой  темную  тучу
грозовую. На земле венгерской рухнут три могучих столпа.
   - Буда? Темешвар? Фейервар? - задумчиво спросил Добо.
   - Да, да, ваша милость благородный...
   - Уже зашатался и четвертый столп, но ты поддержишь его, хотя тебе и на
руки и на голову ливнем льется пламя.
   - Солнок? Эгер?
   - Эгер, Эгер, ваша милость благородный господин витязь.
   - Двадцатая птица - золотая, вся сияет солнечными лучами. На  голове  у
ней корона. Один алмаз из короны падает тебе на колени.
   - Это к добру.
   - Очень и очень даже к добру, ваша милость благородный...
   - И снова летят друг за дружкой черные и красные птицы. А потом тьма...
Я ничего больше не вижу. Слышу звон цепей... Твой вздох...
   Она затрепетала и выпустила руку Добо.
   - Стало быть, я помру в тюрьме? - спросил Добо, содрогнувшись.
   - Что за глупости ты гадаешь! - накинулся на нее цыган.  -  Ни  единому
слову ее не верьте, ваша милость благородный господин витязь.
   - Чепуха! - махнул рукой и священник.
   Цыганка  схватила  руку  Герге.  Снова  подставила  лицо  клубам  дыма,
помолчала, затем устремила глаза в небо.
   - Всю свою жизнь ты пройдешь с голубкой -  белой  голубкой  с  розовыми
крыльями. Но пламя, пламя окружает тебя. Из  рук  твоих  катятся  огненные
колеса. А голубка потом остается одна и ищет тебя до самой смерти.
   На мгновение цыганка замолкла.  Лицо  ее  перекосилось  от  ужаса.  Она
отпустила руку мальчика и, поднимая руки к небесам, пробормотала:
   - Две звезды взлетают в небо: одна из темницы, другая с берега  моря...
Сиянье их вечно...
   И в страхе она закрыла глаза руками.
   - Ерунда! - махнул рукой Добо. - Облейте водой эту женщину.
   - Облить водой безумную! - завопил цыган. - Такие глупости  предрекаешь
своим благодетелям!
   Он сам схватил ведро и окатил водой гадалку.
   Все  вокруг  засмеялись.  Добо  взял  Герге  за   руку   и   поклонился
невольникам.
   - Ваша милость благородный господин витязь! Что ж  нам  делать  с  этим
грабителем, разбойником, убийцей? - крикнул цыган вслед  Добо,  указав  на
турка.
   - Повесьте его! - небрежно ответил Добо.
   И, посадив Герге в седло, он вскочил на коня.

   - Ну, собака турок, - гаркнул Гашпар Кочиш, - теперь твой черед!
   - Веревку! - закричал возница Андраш. - Вон они, путы, лежат.
   - Сдохнешь! - завыл цыган, неистово вращая глазами.
   - Ты мне ноги калечил железом! - гневно крикнул Гашпар.
   - Ты убил моего отца! - завопила одна женщина.
   - Ты корову нашу угнал, дом разорил!..
   И вокруг турка забушевал  вихрь,  замелькали  яростные  лица  и  сжатые
кулаки. Невольники в гневе метались и толкали янычара под старый бук.
   Большеголовый крестьянин, побывавший уже в рабстве, преградил им дорогу
саблей.
   - Да вы что? Хотите сразу его прикончить? Нет! Сперва подгребем ему под
ноги раскаленные угли.
   - Жару ему под ноги! - закричали все. - Заживо сожжем проклятого!
   Женщины тут же бросились ломать сухие ветки  и  разжигать  под  деревом
костер.
   - Люди! - заговорил священник. - Если вы займетесь  сейчас  повешением,
могут снова нагрянуть какие-нибудь бродячие турки, и всех нас опять уведут
в рабство.
   Ярость сразу остыла, невольники тревожно озирались по сторонам.
   Священник оперся на турецкое копье с костяной рукоятью и продолжал:
   - Вы знаете, как он пытал меня. Так у кого же из вас больше прав, чем у
меня, расправиться с этим диким зверем?
   Никто не ответил. Почти все они видели, как  привязывали  священника  к
лавке и, поливая его кипятком, выпытывали, куда он спрятал сокровища своей
церкви.
   - Поезжайте вместе с витязями, -  продолжал  священник.  -  Пока  можно
будет, оставайтесь под их защитой, а потом разъезжайтесь в разные стороны,
выбирайте безлюдные дороги. Сохрани вас господь и приведи всех до дому!  -
И он простер руки для благословения.
   Люди бросились разжигать костер, затем  вскочили  друг  за  дружкой  на
доставшиеся им телеги.
   - Но!.. С богом!
   Цыган тоже прыгнул на свою телегу и, обернувшись к цыганке, сказал:
   - Бешке, за мной!
   Гашпар связал свою телегу с телегой Маргит. Они уселись рядышком.
   - А вы уж хорошенько помучайте его! - крикнул Гашпар священнику.
   - Огня не пожалейте! - подхватил кто-то из женщин.
   И одна за другой телеги тронулись.
   Последним уехал тот невольник, которого турки произвели в повара.
   - Ах ты, магомет вареный, телячья башка, я все равно не уеду,  пока  не
отплачу тебе за пощечину! - сказал он.
   И тут же претворил свои слова в дело.
   Священник остался с турком наедине.

   Герге казалось, будто ему снится сон. Он ехал рысью  рядом  с  Добо  на
своей быстрой турецкой лошадке и размышлял о том,  как  далась  ему  такая
нежданная слава.
   Мальчик смотрел то на коня, то на красивую саблю.  Коня  нет-нет  да  и
погладит, саблю нет-нет да и вытащит  из  ножен.  Повстречайся  им  сейчас
турки и скажи ему Добо: "Герге, руби!" - уж он ринулся бы на целую рать.
   Отряд свернул на мечекскую дорогу, держа путь на север.
   День был на исходе. Небо заволоклось рябью мелких  облачков,  и,  когда
заходящее солнце позолотило их, казалось, будто весь небосвод отчеканен из
золотой чешуи.
   Только они пустились на рысях по отлогому спуску, как конь  Добо  встал
точно вкопанный. Поднял  голову,  навострил  уши,  фыркнул  и  начал  рыть
копытом землю.
   Добо обернулся, покачал головой.
   - Турка чует. Остановимся.
   Перед тем как тронуться в путь, он послал  вперед  двух  солдат.  Стали
ждать их возвращения. Через несколько минут оба прискакали обратно.
   - В  долине  по  большаку  идет  турецкий  отряд,  -  доложил  один  из
разведчиков.
   - Походным строем идут, - добавил второй.
   - А далеко они?
   - Далеко. Не раньше, чем через два часа, сюда доберутся.
   - Сколько их?
   - Человек двести.
   - По большаку идут?
   - По большаку.
   - Тоже с невольниками?
   - С невольниками, и множество телег гонят.
   - Эх, собаки! Должно быть, это тыловые отряды  Касона.  Была  не  была,
нападем на них!
   Большак поднимался к Мечеку широким извилистым полотном. Добо высмотрел
для своего отряда такое место, где выступ  скалы  заслонил  изгиб  дороги.
Здесь можно было устроить засаду и внезапно напасть на турок.
   - А не  мало  нас?  -  спросил  веснушчатый  молодой  солдат  с  русыми
волосами. Видно было с первого взгляда, что он неженка.
   - Не мало, Дюрка, - насмешливо ответил ему Добо.  -  Мы  как  ударим  -
некогда им, окаянным, будет считать, сколько нас. К тому же и стемнеет.  А
если и не перебьем их всех, и то не беда. Хватит  того,  что  разгоним.  В
деревнях расправятся с каждым поодиночке.
   Вдали  на  повороте  дороги  показался   длинный   обоз   освобожденных
невольников.
   Добо взглянул на Герге.
   - Видно, зря толковал я, чтобы они не ездили по большаку.
   Он отрядил навстречу обозу солдата: велел передать, чтобы  поворачивали
обратно к Печу, а оттуда ехала бы на восток или на запад, но только не  на
север и не на юг.
   Видно было, как солдат подъехал к путникам, как обоз остановился и  как
одна, другая телега, а за ними и весь обоз повернул обратно.
   Добо опять посмотрел на Герге.
   - Черт побери,  -  проворчал  он  с  досадой,  -  куда  же  мне  девать
мальчонку?

   Священник остался с турком наедине.
   Турок стоял под дубом и, потупив глаза,  смотрел  на  траву.  Священник
остановился шагах в десяти от него, опершись  на  копье.  Некоторое  время
слышалось громыханье телег, потом настала тишина.
   Турок поднял голову.
   - Подожди убивать меня, - забормотал он, побледнев, - послушай,  что  я
тебе скажу перед смертью. Пояс на мне  набит  золотом.  За  такую  богатую
добычу ты хоть похорони меня.
   Священник не отвечал, равнодушно глядя на турка.
   - Когда повесишь меня, - продолжал Юмурджак, -  выкопай  яму  под  этим
деревом и похорони так, чтоб я сидел в могиле. Поверни меня лицом к Мекке.
Туда, к востоку. Сделай это за мои деньги.
   Больше он не проронил ни слова. Молча ждал, когда накинут ему петлю  на
шею.
   - Юмурджак, - заговорил священник, - я слышал вчера, как ты сказал, что
мать твоя была венгеркой...
   - Да, - ответил турок, и взгляд его оживился.
   - Стало быть, ты наполовину венгр?
   - Да.
   - Тебя в детстве похитили турки?
   - Ты угадал, господин.
   - А где?
   Турок вздернул плечами, уставился в пространство.
   - Я уже забыл.
   - Сколько тебе лет было тогда?
   - Я был совсем маленьким.
   - Отца своего не помнишь?
   - Нет.
   - И не помнишь, как тебя звали?
   - Не помню.
   - И никаких имен с детских лет не припомнишь?
   - Нет.
   - Странно, что ты не забыл венгерский язык.
   - В янычарском училище было много венгерских мальчиков.
   - А ты не знал мальчика по имени Имре? Имре Шомоди. Из селения Лак.
   - Что-то не припомню...
   - Круглолицый, черноглазый, пухленький мальчик. Ему  еще  пяти  лет  не
исполнилось, когда его похитили. На левой груди  у  него  родинка  в  виде
трилистника - такая же, как у меня.
   Священник раскрыл рубаху на груди: пониже левого плеча  показались  три
родинки, слитые наподобие трилистника.
   - Я знаю этого мальчика, - сказал турок, - и родинку эту видел  у  него
не раз, когда мы умывались. Только теперь его зовут иначе, по-турецки - не
то Ахмедом, не то Кубатом.
   - А вы не вместе бываете с ним в походах?
   - Когда вместе, а когда и нет. Сейчас он в Персии воюет.
   Священник пристально поглядел на турка.
   - Врешь!
   Он внимательно смотрел на зашнурованные кожаным шнурком красные башмаки
янычара, словно размышлял, почему именно порвался башмак на левой  ноге  и
как раз на носке.
   - Гад! - бросил священник с презрением. - Ты в самом деле достоин того,
чтоб я тебя убил!
   Турок пал на колени.
   - О господин, пощади, помилуй! Возьми все,  что  есть  у  меня,  сделай
своим рабом! Буду служить тебе покорно, верно, как преданный пес.
   - Вопрос только в том - человек ты или дикий зверь?  Освобожу  тебя,  а
кто поручится, что ты не будешь снова грабить и  убивать  моих  несчастных
соотечественников?
   - Пусть аллах обратит на меня все бичи своего гнева, если  я  еще  хоть
раз в жизни возьму оружие в руки!
   Священник покачал головой.
   Турок продолжал:
   - Клянусь тебе самой страшной  клятвой,  какую  только  может  принести
турок!
   Священник скрестил руки на груди и посмотрел в глаза своему пленнику.
   - Юмурджак, ты говоришь со мной, стоя на коленях  у  порога  смерти,  и
меня же почитаешь глупцом? Думаешь, я не знаю, что гласит Коран о  клятве,
данной гяуру?
   На лбу у турка выступил пот.
   - Так потребуй что-нибудь от меня, господин! Скажи, что ты хочешь, -  я
все выполню.
   Священник раздумывал, подперев рукой подбородок, и наконец промолвил:
   - У каждого турка есть амулет, который защищает его в боях  и  приносит
счастье.
   Турок опустил голову.
   - Деньги твои мне не нужны, - сказал священник. - Дай мне свой амулет.
   - Возьми, - пробормотал турок. - Он на шее у меня висит.  Просунь  руку
под поддевку.
   Янычар поднял голову. Священник нашел амулет, зашитый в синий  шелковый
мешочек, сорвал его с золотой цепочки, сунул себе в  карман.  Затем  встал
позади турка и разрезал веревку, крепкими узлами стягивавшую  ему  руки  и
ноги.
   Турок стряхнул веревки с рук и внезапно обернулся. Взгляд  его  желтых,
как у тигра, горящих глаз обжег отца Габора.
   Но тот уже держал копье наперевес и улыбался.
   - Ну-ну, Юмурджак! Смотри, нос себе не уколи!
   Юмурджак отпрянул от него и, весь пылая лютой ненавистью, отступал  все
дальше и дальше. Отойдя шагов на двадцать, он крикнул насмешливо:
   - Так знай же, глупый гяур, кто был в твоих руках! Я сын прославленного
Яхья-паши Оглу Мохамеда! Ты мог бы получить за меня целые мешки золота.
   Священник не ответил. Он кинул  копье  на  телегу.  Лицо  его  выражало
презрение.

   Солнце уже погрузилось за край  неба,  когда  отец  Габор  сел  в  свою
повозку и выехал на большак.
   Вдали еще виднелись последние телеги обоза невольников, направлявшегося
вниз, к Печу. Но отец Габор подумал, что туда поехали  лишь  некоторые  из
его сотоварищей, а остальные двинулись на север.
   Дорогу к дому он знал. Да, впрочем, путь по большаку был  только  один:
из Печа через Капошвар в Секешфехервар и оттуда на  Буду.  Но  отец  Габор
решил доехать только до Лака, до замка  Пала  Бакича,  свернуть  по  узкой
проселочной дороге на запад и направиться к озеру Балатон. Там  на  опушке
березовой рощи  раскинулось  его  родное  селение.  Как  же  обрадуются  и
удивятся прихожане, увидев, что он спасся!
   Отец Габор сошел с телеги и подвязал колеса. Весело похлопал  коней  по
мордам и стал спускаться по склону.
   Но большак был загражден отрядом Добо.
   - Ты зачем повернул обратно? - спросил  отца  Габора  один  из  солдат,
признав в нем только что освобожденного невольника.
   Священник не понял вопроса.
   - Турки идут! - объяснил ему солдат. - Мы их подстерегаем.  Поворачивай
обратно и гони скорее в Печ, вслед за остальными.
   - Стой, милый мой! - крикнул Добо и подъехал к отцу  Габору.  -  Ты  из
какой деревни?
   - Из Кишхиды, - ответил священник.
   - Возле Балатона?
   - Да.
   - Так вот о чем я тебя попрошу: возьми с собой этого  парнишку  и,  как
только представится возможность, переправь в Сигетвар к Балинту Тереку.
   - С удовольствием, - ответил священник.
   - Боюсь, как бы здесь не случилось с ним какой-нибудь беды, -  объяснил
Добо. - Мы решили разогнать большой отряд турок. Мальчика могут ранить.
   Герге смущенно посмотрел на Добо.
   - Меня матушка будет искать.
   - Не будет, сынок. Она знает, куда ты поехал.
   Священник повернул лошадей.
   - Со мной сядешь? - спросил он Герге. - Или верхом поедешь?
   - Верхом, - ответил мальчик, все еще глядя на Добо.
   Он хоть и знал, что тут готовится кровавая битва, однако подле Добо  не
испытывал никакого страха. В сражении будут убивать? Ну что ж, ведь  турки
не люди, а дикие звери, грабители, разоряющие страну. Он уже ненавидел  их
всей своей детской душой.
   - Благослови тебя господь, мой маленький витязь, - сказал ему  Добо  на
прощанье. - Я знаю, тебе хочется сражаться вместе с нами. Но ведь  у  тебя
еще и сапог нет. Так что поезжай-ка ты с отцом Габором, а через  несколько
дней мы встретимся.
   Отец Габор развязал колеса телеги и хлестнул лошадей.
   Герге печально затрусил вслед за повозкой.

   Когда проезжали мимо Печской крепости, уже совсем смеркалось.
   На ночлег там не остановились - священнику хотелось к утру быть дома.
   Большой Мечек им пришлось объехать стороной.
   Перед полуночью выглянула луна,  и  наши  путники  поехали  быстрей  по
глинистой проселочной дороге.
   Герге скакал уже все время впереди и, когда подъезжали к  какому-нибудь
ненадежному, шаткому мосту, предупреждал об этом священника.
   В полночь у дороги  перед  ними  забелел  одинокий  домик,  похожий  на
корчму.
   - Загляни-ка туда, сынок, - попросил священник, - узнай, корчма это или
что другое. Мы тут коней покормим.
   Герге въехал во двор и немного погодя вернулся.
   - Дом пустой, - доложил он, - даже двери не заперты.
   - Но коней-то можно покормить?
   Навстречу им с тявканьем выбежала белая лохматая собачонка. Кроме  нее,
никто не показывался.
   Священник соскочил с телеги и обошел весь дом.
   - Здравствуйте! Есть кто-нибудь дома? - кричал он в двери и окна.
   В доме было темно. Никто не  отвечал.  На  пороге  валялся  разломанный
шкафчик. Да, здесь, несомненно, побывали турки.
   Священник покачал головой.
   - Гергей, прежде всего мы с тобой обследуем колодец. У меня ведь до сих
пор кожа огнем горит.
   Он спустил ведро и достал воды. Потом принялся рыться у себя в телеге.
   Чего там только не было! И одеяла, и подушки, и пшеница,  и  сундук,  и
резной стул, и бочка вина, и туго набитые мешки. В одном  мешке  оказалось
что-то мягкое. Священник развязал его. В нем было то,  чего  он  искал,  -
белье.
   Он намочил платок водой из ведра, разделся по  пояс  и  весь  обложился
примочками.
   Герге тоже слез с коня, подвел его к колодцу и напоил.
   Священник вытащил из-под сиденья охапку сена и бросил лошадям.
   На телеге лежала и сума. Священник пощупал ее и обнаружил в ней хлеб.
   - Сын мой, ты хочешь есть?
   - Хочу, - ответил мальчик и смущенно улыбнулся.
   Отец Габор вытащил саблю  из  ножен,  но  прежде  чем  разрезать  хлеб,
устремил глаза к небесам.
   - Господи, да будет благословенно имя твое! - воскликнул он  с  горячей
благодарностью. - Ты избавил нас от цепей неволи, ты дал  нам  днесь  хлеб
насущный...
   Небо было чистое и звездное. Месяц, блестевший в вышине, заливал  землю
ярким сиянием, и при этом свете вполне можно было поужинать.
   Путники сели на закраину  колодезного  сруба  и  принялись  закусывать.
Священник бросал иногда собаке кусочки хлеба,  а  Герге,  разломив  ломоть
хлеба пополам, покормил своего коня.
   Издали послышался вдруг  тихий  цокот  копыт.  Путники  прислушались  и
перестали жевать.
   - Верховой! - заметил священник.
   - Один едет, - добавил Герге.
   И оба снова принялись за свой ужин.
   Цокот копыт  слышался  все  яснее  и  на  высохшей  проселочной  дороге
превратился в громкий топот. Вскоре показался и всадник.
   Он осадил коня у корчмы и въехал во двор. Видно было,  что  это  венгр.
Шапки на голове нет, зато волосы есть - стало быть, венгр.
   Приезжий остановился, огляделся.
   - Мюбарек  олсун!  [Будьте  благословенны!  (турецкое  приветствие)]  -
крикнул он хриплым голосом.
   Он принял отца Габора за турка, увидев у него на голове белевшую мокрую
тряпку.
   - Я венгр, - ответил священник и встал.
   Он узнал Морэ.
   Герге тоже узнал его и затрепетал.
   - Кто здесь? - спросил Морэ, сойдя со взмыленного коня. - Где хозяин?
   - Здесь нет никого, кроме меня и этого мальчика, - ответил священник. -
Дом заброшен.
   - А мне нужен конь. Свежий конь!
   Священник пожал плечами.
   - Здесь-то вряд ли найдется.
   - Я тороплюсь, денег у меня нет. Но мы христиане: дай своего коня.
   И Морэ окинул взглядом обоих коней. Третий,  Гергея,  пасся  в  тени  -
низкорослый, с виду тщедушный конь.  Морэ,  не  дожидаясь  ответа,  выпряг
коренника из телеги.
   - Стой! - сказал священник. - Да ты хоть скажи, почему торопишься?
   - Добо разбил турок, освободил нас.
   - А где он теперь?
   - Мы оставили его на большаке.
   Морэ не произнес больше ни  слова.  Вскочил  на  деревенскую  лошадь  и
умчался.
   - Ну, - проворчал священник, - быстро спроворил дело!
   Сойдя с места, он почувствовал, как что-то выпало у  него  из  кармана.
Поднял оброненный предмет и  с  удивлением  оглядел  его.  Потом,  ощупав,
вспомнил, что это талисман турка.
   В синем шелковом мешочке  было  что-то  твердое.  Отец  Габор  разрезал
саблей мешочек, и оттуда выпало кольцо.
   Камень в кольце был необычайно крупный, четырехугольный и темный - либо
гранат, либо обсидиан, при лунном свете не разберешь. Ясно  был  виден  на
нем только полумесяц из какого-то бледно-желтого камня, а  вокруг  него  -
пять крохотных алмазных звездочек.
   На подкладке мешочка блестели вышитые серебром турецкие буквы.
   Священник понимал по-турецки, но читать не умел.
   Он положил все обратно в  карман  и  взглянул  на  Герге,  решив  ехать
дальше. Но мальчонка сладко спал на мешке с бельем.

   Как весело, как лучезарно светит солнце в небе! А ведь у  Балатона  ему
нечего было увидеть, кроме обуглившихся крыш, лежавших  повсюду  трупов  и
затоптанных посевов.
   О, если бы солнце было ликом господним, на землю падали бы  с  неба  не
лучи, а слезы!
   Священник знал, что его селение тоже разорено, и  все-таки,  когда  они
въехали на холм и сквозь листву деревьев проглянула почерневшая от  копоти
колокольня с сорванной крышей, глаза его затуманились от слез.
   Лошадь он не подгонял, и она плелась шажком. С каждым шагом все  больше
открывались разрушения. Во всей деревне не осталось ни одной целой  крыши,
ни уцелевших ворот. Во дворах обломки шкафов, разбитые бочки,  рассыпанная
мука, мертвые тела людей, издохшие лошади, свиньи, собаки.
   Ни одной живой души, только несколько псов, убежавших  от  опасности  и
вернувшихся,  когда  она  миновала,   да   кое-какая   живность,   которой
посчастливилось вырваться из рук грабителей.
   Священник сошел с телеги и снял шапку.
   - Сними, сынок, и ты шапку, - сказал он Герге. - Это село мертвецов,  в
живых никого не осталось.
   Взяв под уздцы коней, они пошли в глубь деревни.
   Поперек дороги лежал длинноволосый  седой  крестьянин.  Лицо  его  было
обращено к  небу;  мертвыми  руками  он  все  еще  сжимал  железные  вилы.
Священник покачал головой.
   - Бедный дядя Андраш!
   И он за руку оттащил труп с дороги, чтобы лошади могли проехать.
   На  одной  ограде  двора,  перевесившись  на  улицу,  болталась  голова
молодого крестьянина. У него был переломан  спинной  хребет,  и  казалось,
убитый смотрит на землю, где запеклась кровь, вытекшая из его головы.
   Позади него, во дворе, усыпанном пухом, выпущенным из перин,  рылась  в
земле свинья. Свиней турки не трогают.
   Неподалеку от ворот валялся нагой младенец; в груди его зияла  глубокая
рана.
   Повсюду запах гари и мертвечины. И все эти кровавые убийства  произошли
потому, что молодой крестьянин,  защищая  жену,  вонзил  железные  вилы  в
любимого дударя турок.
   "Всех перережем!" - завопили озверевшие турки.
   Священник взял лошадь под  уздцы  и  повел  ее  дальше.  Он  больше  не
оглядывался по сторонам, смотрел только на пыльную дорогу,  желтевшую  под
лучами солнца.
   Наконец подошли к поповскому домику.
   Крыши нет. Лежит толстый слой золы, и из него торчат черные, обгоревшие
стропила, образуя нечто вроде огромных букв "А". Над окном, выходившим  на
улицу, стена почернела от пламени.
   Дом подожгли тогда же,  когда  поливали  священника  кипятком,  пытаясь
добиться от него, где спрятаны церковные драгоценности.
   А скамья все еще стоит посреди двора. И тут же обломки большого сундука
орехового дерева, книги, пшеница, растоптанные  комнатные  цветы,  обломки
стульев, черепки посуды. И  возле  стола  со  сломанной  ножкой  на  земле
вытянулась старуха в черном платье.
   Она лежит, запрокинув голову и раскинув руки. Кругом  нее  черная  лужа
крови.
   Это мать священника.
   - Вот мы и дома... - сказал священник, повернув к Герге мокрое от  слез
лицо. - Вот мы и дома...

   Два дня хоронили почти непрерывно. Священник снял дробины  с  телеги  и
отвозил на кладбище по три, по четыре трупа сразу.
   Герге шел впереди телеги. На поясе у него была сабля - подарок Добо,  в
руках крест. Священник вел лошадей и то пел, то читал молитвы.
   На кладбище он покрывал мертвецов рогожей, чтобы их не клевало воронье,
пока они возили все новых и новых покойников.
   Наконец, на  третий  день  утром,  в  деревне  появилась  крестьянка  с
ребенком. Они прятались в камышах на берегу Балатона. К вечеру,  крадучись
и озираясь, вернулись домой двое мужчин.
   Они выкопали для погибших могилы; вместе с ними копал и священник.
   И, только похоронив мертвецов, принялся отец Габор отстраивать  кое-как
свое жилище.
   В доме было три комнаты, но во время пожара все потолки завалились.
   Сперва священник сделал дощатый настил над комнатой,  которая  выходила
окнами на улицу, чтобы было где укрыться от дождя. Потом сколотил  шкаф  и
велел Герге собрать и поставить в него раскиданные по двору книги.
   После долгого и скорбного труда похорон Герге нравилось перетаскивать и
расставлять книги. Иные он даже раскрывал, смотрел, нет ли картинок.  Пять
томов были с картинками. В одном пестрели разные жуки, в другом  -  цветы.
Библиотека священника состояла всего из  тридцати  книг  в  переплетах  из
телячьей кожи.
   Женщина убрала кухню  и  принялась  за  стряпню.  Она  сварила  зеленый
горошек без мяса и яичный суп, заправленный мукой.
   Два горшка на всю деревню!
   После обеда священник осмотрел свой сад.
   Он  повел  мальчика  на  пчельник,  где  стояла  беседка,  напоминавшая
часовенку. Турки сорвали  с  нее  дверцу,  но,  увидав  в  беседке  только
скамейку, маленький очаг, столик - вернее, доски, положенные на  козлы,  -
да какие-то высокие бутыли, не тронули ничего.
   Бутыли предназначались для химических опытов. Священник глазам своим не
верил, что они целы.
   В садовую  калитку  вошла  женщина.  Она  несла  в  переднике  мертвого
годовалого ребенка. Лицо ее было красно от слез.
   - Яношка мой... - промолвила она и зарыдала.
   - Мы похороним его, - сказал священник.
   Герге надел шапку, поднял крест и пошел впереди.
   - Спрятала я его, - рассказывала женщина, плача, - спрятала с испугу  в
яму для  пшеницы,  сунула  в  подушки.  Тогда  как  раз  убивали  Янчи  по
соседству. Я подумала - заплачет мой сыночек, и меня  найдут.  Схоронилась
за курятником. Но меня нашли, погнались  за  мной,  и  я  убежала.  Хотела
вернуться к ночи, да мы повстречали  других  басурман.  Они  обшарили  все
камыши. Бог его знает, кого увели, кого убили... Когда я вернулась, Яношку
своего нашла уже мертвым. О боже, боже! За что ты отнял у меня сына?
   - Не спрашивай бога, - строго сказал священник. -  Господь  знает,  что
творит, а ты не знаешь.
   - Да зачем же он народился, коли пришлось ему помереть такой смертью!
   - Мы не ведаем, для чего родимся,  и  не  ведаем,  зачем  помираем.  Не
говори больше о боге.
   Он выкопал могилку. Герге подсоблял ему, роя землю мотыгой.
   Мать сняла с себя фартук, завернула в него ребенка и положила в могилу.
   - Подождите...  -  говорила  она,  задыхаясь  от  рыданий,  -  погодите
немного...
   Она нарвала цветов, травы и, осыпая ими свое мертвое  дитя,  плакала  и
причитала:
   - Ой, зачем должна я предать тебя землице? Не обнимешь ты  меня  больше
рученьками своими... Никогда не скажешь мне: маменька родимая... Ой, увяли
алые розочки на щечках твоих! Ой,  не  поглажу  я  больше  белокурые  твои
волосики!.. - И она обернулась к священнику: - А глазки-то какие  красивые
были у него! Черные глазенки! И смотрел-то он на меня ласково  как...  Ой,
душенька моя, не взглянешь ты больше на меня глазками своими!..
   Священник  забросал  могилу  землей,  насыпал  холмик  и  выровнял  его
лопатой. Потом сорвал на краю кладбища ветку бузины, похожую на  крест,  и
воткнул ее в холмик в изголовье.
   - Ой, господи, и зачем ты отнял у меня дитя родное! - причитала мать. -
Зачем только тебе он понадобился!
   И она упала на могильный холм.
   - Затем, что бог лучше доглядит за ним,  чем  ты,  -  сказал  священник
почти с досадой.
   Он стряхнул с мотыги  прилипшую  землю,  перекинул  ее  через  плечо  и
заговорил уже мягче:
   - Иные уходят на небо раньше и ждут тех, у кого есть еще дела на земле.
Иногда ребенок уходит раньше, иногда родители. Но творец  определяет  так,
чтоб каждого улетающего в надзвездный  мир  кто-нибудь  да  поджидал  там.
Пойдем!
   Но мать осталась у могилки.

   На другой день они сели на коней и направились к югу, в Сигетвар.
   Стоял теплый безоблачный день.  В  разоренных  селах  повсюду  хоронили
мертвых и крыли соломой хижины. В иных селениях так же, как  и  в  деревне
отца Габора, бродили только двое-трое стариков и старух. Весь народ угнали
турки.
   Когда доехали  до  сигетварских  камышей,  священник  поднял  голову  и
сказал:
   - Сам хозяин дома.
   Герге понял, что речь идет о Балинте Тереке.
   - Откуда вы знаете? - спросил он удивленно.
   - А ты разве не видишь флаг?
   - Где? На башне?
   - Да.
   - Красный с синим?
   - Да. Это его цвета. Стало быть, он дома.
   Они забрались в заросли тростника и поехали рядом. Перед ними  блеснула
речка Алмаш, разлившаяся в большое озеро. В зеркало воды  гордо  гляделась
башня, выступавшая над темной крепостной стеной. На  воде  белели  большие
стаи гусей.
   Священник снова заговорил:
   - Мальчик, а не думаешь ли ты, что Добо вступил в бой с очень неравными
силами? Он мог там и голову сложить.
   - В бою?
   - Да.
   Нет, Герге этого не думал, он считал Добо непобедимым.  И  напади  Добо
даже один на всю турецкую рать, Герге бы не удивился.
   - Если он погиб, - сказал священник, - я усыновлю тебя.
   Он погнал коня на первый деревянный мост, который вел в  наружный  двор
крепости. Мост стоял на высоких сваях. На воде  под  мостом  плавали  стаи
уток и гусей.  Священник  и  мальчик  медленно,  шажком  пересекли  "новый
город", потом въехали по маленькому деревянному мостику в "старый  город".
Перед церковью с двумя башенками сидели три торговки и продавали  черешню.
Одна из них как раз насыпала ягоды в фартук босой девчонке.  Двери  церкви
обивали железом.
   Затем последовал еще один мост - длинный и широкий, из  крепких  балок.
Вода блестела где-то глубоко под ним.
   - Сейчас въедем во внутренний двор крепости, - сказал священник. - Пора
уж.
   И он старательно вытер лицо носовым платком.
   Ворота крепости были распахнуты. Оттуда  доносился  громкий  топот.  На
просторном дворе они увидели латника, который мчался сквозь облако пыли, и
второго латника, несшегося ему навстречу. Казалось, на  двух  живых  конях
сидят две металлические статуи. Одна из них новая, серебряная, а вторая  -
потускневшая, кое-где ржавая, точно  ее  только  что  вытащили  из  сырого
чулана. А в остальном эти статуи отличались только шлемами: у  одной  шлем
был гладкий и круглый, а у другой на верхушке блестела серебряная медвежья
голова. Крупы коней были тоже защищены панцирями, похожими на рачью шейку.
   - Вон Балинт Терек, -  почтительно  сказал  священник.  -  Тот,  что  с
медвежьей головой.
   Всадники мчались друг на друга, держа копья наперевес, сшиблись, и  оба
коня взвились на дыбы. Но копья только скользнули по латам.
   - Булавы давайте! - гаркнул медвежьеголовый, когда кони разъехались.
   За опущенным забралом лица всадников не были видны.
   На крик выскочил из дверей оруженосец в  сине-красной  одежде  и  подал
сражавшимся две одинаковые булавы с медными шишками и два железных щита.
   Латники снова разъехались. Конь всадника с гладким шлемом  грыз  удила,
то и дело роняя изо рта белую пену. Сражавшиеся  ринулись  друг  на  друга
посреди двора.
   Первым замахнулся всадник в гладком шлеме.
   Медвежьеголовый  занес,  щит  над  головой,  и  он  задребезжал,  точно
разбитый колокол. Но рука с булавой взмахнула из-под щита  и  так  ударила
противника по голове, что на шлеме его осталась вмятина.
   Противник, осадив коня, бросил оружие.
   Медвежьеголовый снял с головы шлем и засмеялся.
   Это был круглолицый смуглый мужчина. Длинные, густые  черные  его  усы,
прижатые шлемом, прилипли к щекам, и теперь один ус торчал вверх до  самых
бровей, а другой свисал до шеи.
   - Это сам Балинт Терек, - почтительно повторил  священник.  -  Если  он
взглянет на нас, ты, Герге, сними шапку.
   Но Балинт Терек не смотрел в их сторону. Он  глядел  на  противника,  с
головы которого слуги стаскивали шлем.
   Когда шлем с величайшим трудом был снят, всадник первым делом  выплюнул
три зуба на землю, усыпанную гравием, потом выругался по-турецки.
   Из-под  свода  ворот  вылезло  человек  восемь  турок-невольников.  Они
помогли побежденному снять доспехи.
   Латник этот был таким же невольником, как и остальные.
   - Ну, кому еще охота сразиться со мной? - крикнул Балинт Терек,  пустив
коня вскачь. - Кто убьет меня, получит в награду свободу.
   Перед ним предстал мускулистый турок с жидкой бородой, одетый в красную
поддевку.
   - Попытаемся, может, сегодня мне больше посчастливится.
   Турок облачился в тяжелые доспехи. Товарищи закрепили их сзади ремнями,
напялили ему на голову шлем, принесли  и  натянули  ему  на  ноги  другие,
железные, сапоги, ибо у этого турка ноги были  длинные.  Потом  с  помощью
шестов подсадили его на коня и дали в руки палаш.
   - Дурак ты, Ахмед! - весело крикнул Балинт Терек. - Палаш к панцирю  не
идет.
   - А я уж так привык, -  ответил  невольник.  -  И  если  ты,  господин,
боишься биться палашом, я и пытаться не стану.
   Они говорили по-турецки. Священник переводил Герге.
   Балинт Терек снова надел  шлем  на  голову  и  поскакал  вокруг  двора,
размахивая легким копьем.
   - Вперед! - крикнул он, выскочив вдруг на середину двора.
   Герге задрожал.
   Турок пригнулся в седле и, взяв палаш в обе руки, помчался  на  Балинта
Терека.
   - Аллах!
   Когда они съехались, турок поднялся в стременах и приготовился  нанести
страшный удар.
   Балинт Терек нацелился копьем турку в пояс, но  копье  соскользнуло,  и
Балинт выронил его. Однако щитом он отвел страшный удар турка и в  тот  же
миг, схватив его за руку, стащил с коня.  Турок  боком  рухнул  на  песок,
подняв клубы пыли.
   - Довольно! - засмеялся Балинт Терек, быстрым движением подняв забрало.
- Завтра еще сразимся, если буду дома. - И он затрясся от смеха.
   - Это не по чести! - заорал турок, тяжело  поднимаясь  на  ноги.  Видно
было, что рука у него вывихнута.
   - Почему не по чести? - спросил Балинт.
   - Рыцарю не подобает стаскивать противника рукой.
   - Да ты же  не  рыцарь,  чертов  басурман!  У  тебя,  что  ль,  учиться
рыцарским обычаям? Вы самые обыкновенные грабители.
   Турок, надувшись, молчал.
   - Уж не считаете ли вы рыцарским  турниром,  когда  я  выхожу  вот  так
сражаться с вами? К черту на вилы всех вас, проходимцев! - крикнул  Балинт
Терек и вытащил правую ногу из стремени, готовясь слезть с коня.
   - Господин! - вышел вперед худой седобородый турок и, плача, сказал:  -
Сегодня я еще раз готов схватиться с тобой.
   Стоявшие во дворе расхохотались.
   - Еще бы! Ты думаешь, что я уже устал! Ну да ладно, доставлю тебе такое
удовольствие.
   И Балинт Терек снова надвинул шлем,  который  успел  положить  себе  на
колени.
   - Попугай, который раз ты бьешься со мной?
   - Семнадцатый, - плаксиво ответил турок, у которого  нос  действительно
походил на клюв попугая.
   Балинт Терек снял шлем и бросил его на землю:
   - Вот, даю тебе поблажку! Начнем!
   Разница между ними была огромная: Балинт Терек  -  богатырь,  во  цвете
лет,  могучий  и  подвижной;  турок  -  тщедушный,  сутулый  человек   лет
пятидесяти.
   Они сшиблись копьями. От первого же  удара  Балинта  турок  вылетел  из
седла и, перекувырнувшись в воздухе, свалился на песок.
   Все засмеялись: и слуги, и оруженосцы, и невольники.
   Господин Балинт кинул щит, железную  перчатку  и  слез  с  коня,  чтобы
оруженосцы освободили его от остальных доспехов.
   "Попугай" поднялся с трудом.
   - Господин!  -  обратил  он  к  Балинту  Тереку  окровавленное  лицо  и
заплакал. - Отпусти меня домой. Жена и сиротка-сын два года ждут меня.
   - А почему же тебе дома не  сиделось,  басурман?  -  досадливо  спросил
Балинт Терек.
   Он всегда сердился, когда невольники просились на свободу.
   - Господин... - плакал турок, ломая руки. - Сжалься надо мной.  У  меня
красивый черноглазый сын. Два года не видел я его. - Он на коленях подполз
к Балинту Тереку и бросился ему в ноги. - Господин, сжалься!
   Балинт Терек утирал лицо платком. Пот струился с него градом.
   - И вам, мерзавцам, и вашему султану - всем бы сидеть у меня на цепи, -
сказал он, с трудом переводя дыхание. -  Убийцы,  грабители,  негодяи!  Не
люди вы, а бестии!
   И он прошел мимо.
   Турок схватил горсть песку и, кинув вслед Балинту Тереку, крикнул:
   - Да покарает тебя аллах, жестокосердый  гяур!  Чтоб  тебе  в  кандалах
поседеть! Чтоб ты сдох да вдову и сирот  оставил!  Прежде  чем  душа  твоя
попадет в ад, пусть аллах научит тебя втрое горше плакать, чем плачу я!
   Он выкрикивал проклятия; слезы лились у  него  из  глаз  и,  стекая  по
израненному лицу, смешивались с кровью.
   От ярости у него даже пена выступила на губах.  Слуги  потащили  его  к
колодцу и окатили водой из ведра.
   Балинт Терек привык к подобным сценам. Они вызывали в нем только  гнев,
и ни мольбами, ни проклятиями нельзя  было  заставить  его  развязать  узы
неволи и отпустить раба.
   Ведь в конце концов невольник всегда и везде молит о свободе, разве что
один молча, а другой вслух. Балинт Терек с детства слышал  эти  мольбы.  В
его времена рабов причисляли к прочему имуществу. Иных выкупали за деньги,
других обменивали на венгров, попавших в плен. Так неужто же  просто  так,
во имя бога, отпустить невольника!
   Балинт Терек подставил спину и вытянул руки, чтобы ему почистили кафтан
щеткой.  Затем,  красный  от  досады,  подкручивая  усы,  он   подошел   к
священнику.
   - Добро  пожаловать,  дорогой  гость,  милости  просим!  -  сказал  он,
протянув руку. - Слышал, что тебя, точно рака, обварили кипятком.  Ничего,
новая кожа нарастет.
   - Ваша милость, - ответил священник, держа шапку в  руке,  -  что  меня
обварили - это бы еще с полбеды. Хуже, что вырезали мою  паству.  И  мать,
бедняжку, убили.
   - Чтоб вас турецкие псы загрызли! -  проворчал  Балинт,  обернувшись  к
туркам. - Скажите пожалуйста, один проклинает за то, что я не отпускаю его
на волю, другой учит правилам рыцарства. Я выхожу на поединок с саблей,  а
он не хуже заплечных дел мастера - с палашом.  И  называет  это  рыцарским
турниром! А когда я стаскиваю его с коня, он еще нос  задирает.  Чтоб  вас
псы и вороны заели!
   Терек сердито дернул кожаный пояс и в гневе стал похож на того медведя,
который красовался у него в гербе на воротах крепости.
   Затем он бросил взгляд на мальчика и, улыбнувшись, удивленно спросил:
   - Это он и есть?
   - Слезай живей! - прикрикнул священник на Герге. - Сними шапку.
   Босой мальчонка  с  саблей  на  боку  лег  животом  на  спину  коня  и,
соскользнув на землю, остановился перед Балинтом.
   - Этого коня ты раздобыл? - спросил господин Балинт.
   - Этого! - гордо ответил ребенок.
   Балинт Терек взял его за руку и так быстро повел к жене, что  священник
едва поспевал за ними.
   Жена Терека -  маленькая,  белолицая,  русоволосая  женщина  с  двойным
подбородком - сидела в саду внутреннего двора крепости, возле  мельничного
жернова, который служил столом. Она завязывала горшки и крынки с вареньем.
Вместе с ней трудился и приходский священник в опрятной сутане и  с  очень
белыми руками. Поблизости играли два мальчугана. Одному из них  было  пять
лет, другому - три года.
   - Ката, душенька, погляди-ка!  -  крикнул  Балинт  Терек.  -  Вот  этот
щеночек - оруженосец нашего Добо!
   Герге поцеловал руку хозяйке.
   Маленькая голубоглазая женщина взглянула на мальчика с  улыбкой,  потом
нагнулась и поцеловала его в щеку.
   - Этот малыш? Да ведь он еще сосунок! - воскликнул приходский священник
в изумлении.
   - Да, но только сосет турецкую кровь, - ответил хозяин крепости.
   - Солдатик, хочешь есть? - спросила женщина.
   - Хочу, - ответил Герге. - Но сперва мне  хотелось  бы  пойти  к  моему
господину Добо.
   - Нет, сынок, к нему никак нельзя, - ответил Балинт, помрачнев. -  Твой
господин в постели. - И он обернулся к отцу Габору. - Ты  не  знаешь  еще?
Добо ринулся с пятьюдесятью солдатами на двести турок. И один турок вонзил
ему в бедро пику, да с такой силой, что пригвоздил его к луке седла.
   Герге следил за разговором, широко раскрыв глаза.  Как  обидно,  что  в
сражении его не было рядом с Добо! Вот уж он огрел бы этого турка!
   - Ступай играть с баричами, - сказал приходский священник.
   Черноволосые ребятишки высунулись из-за материнской юбки и во все глаза
смотрели на Герге.
   - Что вы испугались? - сказала им мать. - Это же венгерский мальчик, он
любит вас.
   И она объяснила Герге:
   - Это старший - Янчи. А младший - Ферм.
   - Пойдемте, - приветливо сказал им Герге. - Я покажу вам мою саблю.
   Трое ребят очень скоро подружились.
   - А ты, священник, - спросил Балинт Терек, присев на скамейку, - что же
ты будешь делать без прихода?
   Отец Габор пожал плечами.
   -  Да  уж  как-нибудь  проживу.  В  крайнем  случае  буду  вести  жизнь
отшельника.
   Балинт Терек задумчиво покручивал усы.
   - Ты знаешь по-турецки?
   - Знаю.
   - И по-немецки тоже?
   - Два года школярил на немецкой земле.
   - Так вот что я тебе скажу.  Собери-ка  свои  пожитки  да  переезжай  в
Сигетвар. Вернее, не в Сигетвар, а в Шомодьвар. Через  несколько  дней  мы
переберемся туда. Там и будешь жить. У моей жены есть  священник-папист  -
так почему же мне не иметь священника новой веры! А через год-другой  дети
подрастут, и я отдам их на твое попечение, чтобы ты учил их.
   Приходский священник удивленно вытаращил глаза.
   - Ваша милость, а как же я?
   - И ты их будешь учить. Ты выучишь их латыни, а он -  турецкому  языку.
Поверь, добрый мой пастырь, для  спасения  души  турецкий  язык  столь  же
важен, как и латынь.
   Он взглянул на сыновей, которые вместе с Герге бегали друг  за  дружкой
вокруг яблони. Все трое разрумянились и заливались веселым смехом.
   - Я отниму у Добо этого мальчика, - сказал Балинт  Терек,  улыбаясь.  -
Быть может, он пригодится мне  в  качестве  третьего  воспитателя.  И  как
знать, он, чего доброго, окажется лучше вас обоих, вместе взятых.
   Король Янош умер. Сын его еще был младенцем. Венгры остались без вождя.
В стране происходило то, что  изображалось  на  гербах,  где  разгневанные
грифы тянутся за качающейся между ними короной.
   Умы венгров были  смущены.  Никто  не  знал,  чего  страшиться  больше:
владычества турок-басурман или немцев-христиан.
   Немецкий император Фердинанд наслал на Буду своего генерала -  дряхлого
мямлю Роггендорфа.  Турецкий  султан  сам  стал  во  главе  войска,  чтобы
водрузить стяг с полумесяцем над венгерским королевским замком.
   Шел 1541 год.


   Августовской лунной ночью вверх по мечекской  дороге  ехали  рысью  два
всадника. Один из них - бритый, худой, в черном плаще, очевидно священник.
Второй - длинноволосый барич, едва достигший шестнадцати лет.
   За ними трусил на коне слуга - высокий, длинноногий парень  с  коротким
туловищем.
   Он, быть может, потому и казался таким высоким, что сидел не в седле, а
на двух туго набитых мешках. За  спиной  у  него  висела  большая  кожаная
торба, или, как мы называем  сейчас,  сума.  Из  нее  торчали  три  палки,
похожие  на  рукоятки  каких-то   инструментов.   Одна   из   них   иногда
поблескивала: это было длинноствольное ружье.
   У обочины дороги раскинула ветви дикая груша в  два  обхвата,  наверное
такая же старая, как сама мечекская дорога. Там всадники свернули в лес.
   Священник разглядывал дерево.
   - Это самое?
   - Да, - ответил юноша. - Когда я был маленьким, здесь жила сова. С  тех
пор дупло, наверно, стало больше, и в нем можно спрятаться одному, а то  и
двоим.
   Встав на седло, он уцепился за ветку и одним махом взобрался на дерево.
   Потыкал саблей трухлявый ствол.
   Спустился в дупло.
   - И вдвоем поместимся! - воскликнул он весело. - Даже сидеть можно.
   Выбравшись из дупла, он слез с дерева и соскочил на траву.
   Священник скинул плащ.
   - Что ж, тогда приступим к работе.
   Священник был отец Габор. А юноша - Гергей Борнемисса.
   С тех пор как мы расстались с ними, прошло восемь лет.  Священник  мало
изменился, только спаленные брови отросли  у  него  да,  пожалуй,  похудел
немного. Бороду и усы он брил.
   Зато очень изменился мальчик. За эти восемь  лет  он  вырос,  возмужал.
Правда, черты лица у него все еще не определились; он был не красив  и  не
уродлив. Такими бывают обычно пятнадцатилетние  подростки.  Волнистые  его
волосы, по моде того времени, были отпущены до плеч.
   Слуга вынул из торбы две лопаты и кирку. Одну  лопату  взял  священник,
другую - Гергей.
   Они принялись копать яму на самой середине дороги.
   Слуга поставил оба мешка на землю и вернулся  к  лошадям.  Снял  с  них
уздечки, спутал ноги - пусть попасутся  кони  на  густой  росистой  лесной
травке.
   Потом и он взялся за работу. Опростал  свою  объемистую  кожаную  суму,
вынув оттуда хлеб, фляги, ружья, и стал загребать в нее каменистую  землю,
которую выбрасывали из ямы священник и Гергей. Затем слуга высыпал землю в
придорожную канаву, а к яме принес большие, увесистые камни.
   Не прошло и часу, как высокий парень стоял уже по пояс в вырытой яме.
   - Довольно, Янош, - сказал священник, - давай теперь сюда мешки.
   Слуга притащил оба мешка.
   - Не клади ружье на траву - роса! - заметил ему священник  и  продолжал
распоряжаться: - Возьми кирку. Рой канаву от ямы вон до той груши.  Здесь,
на дороге, канавку делай глубиной в локоть. А когда в траве будешь копать,
можно и помельче. Дерн поднимай осторожно. Мы обратно положим  его,  чтобы
ничего не было заметно.
   Покуда слуга рыл канаву, господа опустили в яму оба мешка.
   В мешках был зашитый в кожу порох.
   Его затоптали, завалили большими камнями, насыпали между камнями мелкие
камешки, землю, затем все утрамбовали.
   А слуга тем временем прорезал канавку  до  самого  дерева,  выложил  ее
камнями, протянул запальный шнур,  прикрыл  его  промасленным  полотном  и
плоскими камешками, чтобы он не намок в случае дождя.
   - Ну, -  весело  сказал  слуга,  -  теперь-то  я  уж  знаю,  что  здесь
готовится!
   - Что же, Янош?
   - Здесь кто-то взлетит на небо.
   - А как ты думаешь, кто?
   - Кто? Нетрудно угадать: завтра проедет здесь турецкий султан. Кому  же
быть!
   - Не завтра, а уже сегодня, - ответил священник, взглянув на светлеющее
небо.
   Он вытер платком мокрое от пота лицо.
   Когда восходящее солнце озарило дорогу, на ней уже не было и следов  ни
ямы, ни канавки.
   Священник бросил кирку.
   - Теперь, Янош, садись на коня и гони, сын мой, на вершину  Мечека,  до
того места, откуда видна вся дорога.
   - Понял, ваше преподобие.
   - Мыс Гергеем приляжем от дохнуть здесь, за деревом, шагах в двадцати -
тридцати. А ты на горе жди прибытия турок. Как увидишь  первого  всадника,
сразу скачи сюда и разбуди нас.
   Разыскав в лесу местечко, густо поросшее травой, они расстелили плащи и
тут же оба заснули.

   К полудню галопом примчался слуга.
   - Идут! - крикнул он еще издали. - Страх,  какая  огромная  рать  идет!
Идут, идут, как волны! Тысячи верблюдов и повозок. Несколько всадников уже
проскакали вперед по дороге.
   Священник обернулся к школяру.
   - Что ж, тогда поедем обедать к твоему приемному отцу.
   - К господину Цецеи?
   - Да.
   Школяр удивленно взглянул на священника. Видимо, удивился и слуга.
   Священник улыбнулся.
   -  Мы  пришли  на  день   раньше.   Не   понимаешь?   Это   же   только
квартирмейстеры. Они едут впереди и ставят лагерь, разбивают шатры,  чтобы
к приходу турецкой рати в Мохач ей был готов и ужин и кров.
   - Что ж, тогда поедем к господину Цецеи! - весело сказал Гергей.
   Они спешились у речки  и  как  следует  вымылись.  Юноша  нарвал  букет
полевых цветов.
   - Для кого это, Герге?
   - Для моей жены, - улыбнулся юноша.
   - Для жены?
   - А это мы так называем маленькую Эву Цецеи. Ведь она будет моей женой.
Мы с ней выросли вместе, потом ее отец усыновил меня.  И  когда  бы  я  ни
приехал к ним, они всегда говорят: "Поцелуй Эву".
   - Надеюсь, ты делал это охотно?
   - Еще бы! Ведь личико у нее как белая гвоздика.
   - Но из этого еще не следует, что ты должен считать ее своей женой.
   - Отец Балинт сказал, что Эву предназначили мне в жены. Так Цецеи  и  в
завещании распорядился, и за дочкой он отдаст мне деревню в приданое.
   - Стало быть, старый священник выдал тебе тайну.
   - Нет. Он только предупредил, чтобы я был достоин своего счастья.
   - А ты будешь счастлив с этой девушкой?
   Юноша улыбнулся.
   - Вы,  учитель,  как  посмотрите  на  нее,  так  больше  и  не  станете
спрашивать, буду ли я счастлив с ней.
   Конь Гергея загарцевал и ринулся вперед.
   - Она такая девушка, такая... - сказал юноша, осадив коня, - ну, совсем
как белая кошечка!
   Священник, усмехнувшись, пожал плечами.
   Они въехали в лесную чащу. Пришлось спешиться. Гергей пошел впереди. Он
знал, что за чащобой укрывается деревушка.
   Только они съехали вниз, в долину, как из  домиков  выбежали  несколько
женщин.
   - Герге! Ну да, Герге приехал! - радостно восклицали они.
   Гергей махал шапкой, кланяясь налево и направо.
   - Добрый день, тетя Юци! Добрый день, тетя Панни!
   - А господ-то нет дома! - крикнула одна из женщин.
   Гергей понурился, осадил коня.
   - Что вы сказали, тетушка?
   - Нет их. Уехали.
   - Куда же?
   - В Буду.
   Гергей обомлел.
   - Все уехали?
   Глупая детская мечта! Он  надеялся,  что  ему  ответят:  "Нет,  барышня
осталась дома". А ведь можно было знать заранее, что скажут совсем другое.
   - Конечно, все. И даже священник наш уехал с ними.
   - А когда?
   - После дня святого Дердя.
   - Но в доме-то есть кто-нибудь?
   - Турок.
   Гергей, расстроенный, обернулся к священнику.
   - Они уехали в Буду. Монах Дердь  уже  давно  подарил  им  свой  дом  в
Буде... Но я не понимаю, как они мне-то ничего  не  сказали:  ведь  я  был
здесь на масленице.
   - Так где же мы пообедаем?
   - Турок здесь.
   - Какой турок?
   - Цецеевский турок: Тулипан. Он у них здесь ведает всем... Но вот мы  и
у кладбища. Дозвольте мне зайти на минутку.
   За домом виднелось кладбище, окруженное кустами сирени. Оно занимало не
больше места, чем сама усадьба. Кругом одни лишь деревянные кресты,  да  и
то сколоченные кое-как из не очищенных от коры  веток.  Имени  нет  ни  на
одном.
   Юноша  поручил  коня  слуге,  а  сам  торопливо  пошел   на   кладбище.
Остановился у покосившегося деревянного креста, положил на могилу  полевые
цветы и преклонил колени.
   Священник тоже сошел с коня, опустился на колени рядом с  мальчиком  и,
подняв глаза к небу, начал громко молиться:
   - Владыка живых и мертвых, воззри  на  нас  с  высот  небес,  упокой  в
селениях праведных душу доброй матери, чей тленный прах лежит здесь, пошли
счастье сироте, преклонившему колени у ее могилы. Аминь!
   Он прижал к себе мальчика и поцеловал.
   Барский дом стоял почти напротив кладбища. Полная, румяная женщина  уже
распахнула ворота и, глядя на приезжих, приветливо улыбалась им.
   - Добрый день, тетушка Тулипан! - сказал ей Гергей. - А где же ваш муж?
   Ведь открывать ворота входило в обязанности Тулипана.
   - Он пьян, - ответила женщина, стыдясь и досадуя.
   - Правда пьян?
   - Он вечно пьян. Куда ни спрячь ключ  от  погреба,  все  равно  найдет.
Нынче положила под валек - и там нашел.
   - А вы бы, тетушка Тулипан, не прятали ключ. Пил  бы  он  вволю  -  так
столько бы не пил.
   - Какое там! Ведь он пьет без удержу. Пьет и пьет, а работать не хочет,
проклятый!
   И в самом деле, на циновке под тутовым деревом сидел смуглый человек  в
крестьянской одежде. Около него стоял зеленый  обливной  кувшин  с  вином.
Пьянчуга не допился еще до того, чтобы у него можно  было  отнять  кувшин.
Угощал он вином и сынишку - шестилетнего босоногого  мальчика,  такого  же
черноглазого, как и отец. Только у Тулипана глаза всегда словно  улыбались
каким-то тайным проказам.
   Это был тот самый турок, которого  Цецеи  помиловал,  услышав,  что  он
умеет играть в шахматы. Впоследствии, правда,  выяснилось,  что  играть  с
Тулипаном нет смысла, но для работы по дому он пригодился. Особенно хорошо
умел он стряпать, ибо отец его служил поваром у какого-то  паши.  Женщинам
турок полюбился за то, что  научил  их  готовить  плов,  береки  [турецкие
слоеные пирожки с мясом или с творогом] и  варить  шербет.  Они  частенько
шутили и дурачились с ним. А Цецеи турок полюбился за то, что вырезал  ему
деревянную руку, да еще такую, у которой были  и  пальцы.  Натяни  на  нее
перчатку - и никто не скажет, что  рука  деревянная.  Приладив  эту  руку,
старик прежде всего попытался стрелять  из  лука.  Он  велел  притащить  с
чердака огромный лук, и ему  удалось  деревянной  рукой  натянуть  тетиву.
Тогда он назначил турка своим слугой.
   Как раз в ту пору у одной молодицы погиб муж. Турок  сдружился  с  нею,
потом взял в жены, предварительно, конечно, крестившись.  И  стал  Тулипан
таким добрым венгром, будто и родился на венгерской земле.
   Увидев Гергея и священника, он встал  и  по-турецки  скрестил  руки  на
груди. Попытался даже поклониться.  Но,  побоявшись,  что  вместо  поклона
свалится и расквасит себе нос, он в знак почтения лишь покачнулся.
   - Эх, Тулипан, - укоризненно сказал Гергей, - все пьешь и пьешь?
   - Моя пить должен, - ответил Тулипан серьезно, и только в глазах у него
блеснул лукавый огонек. - Ой, двадцать пять лет турок быть -  и  не  пить!
Такой горе надо запить!
   - Но если ты пьян, так кто же нам сварит обед?
   - Жена сварит, - сказал Тулипан и ткнул большим пальцем в сторону жены.
- Она состряпает и лапшу с творогом. Уж куда лучше!
   - Но мы хотим плова!
   - И плов сготовит. Она умеет.
   - А где же барин?
   - В Буде. Письмо пришел. Туда  наша  господин  поехала.  Дом  получила.
Красивый барышня наш сидит в доме, как роза в садике.
   Школяр обернулся к священнику.
   - Что же станется с ними, если турки возьмут Буду?
   - Э-э! - вскинулся священник. - Этому  не  бывать!  Скорей  вся  страна
погибнет, чем Будайская крепость падет. Никакому врагу еще не удавалось ее
занять.
   Но так как Гергей по-прежнему смотрел на него с тревогой, он добавил:
   - Страну охраняет народ, а Будайскую крепость - сам господь бог!
   Тулипан отпер двери дома. Из комнат  пахнуло  пряным  запахом  лаванды.
Турок распахнул и окна.
   Священник вошел.  Взгляд  его  остановился  на  развешанных  по  стенам
портретах.
   - Это и есть Цецеи? - указал он на портрет воина в шлеме.
   - Да, - ответил Гергей, - только теперь уж волосы у него не  черные,  а
седые.
   - А эта косоглазая женщина?
   - Его жена. Не знаю, была  ли  она  косоглазой,  когда  с  нее  портрет
писали, но только теперь она не косит.
   - Угрюмая, должно быть, женщина.
   - Нет. Скорее веселая. Я ее матушкой зову.
   Юноша, чувствовавший себя как дома, предложил священнику стул  и,  весь
сияя, показывал ему ветхую мебель.
   - Поглядите, учитель: вот здесь всегда сидит Вицушка, когда шьет.  Ногу
ставит на эту скамеечку. Отсюда она смотрит в окно на закат, и тогда  тень
от ее головки падает на  эту  стену.  Эту  картину  нарисовала  она  сама.
Плакучая ива и могила, а бабочек я нарисовал. А  вот  на  этом  стуле  она
сидит обычно так: локотком обопрется  на  стол,  голову  склонит  набок  и
улыбается, да так шаловливо, как еще свет не видывал.
   - Ладно, ладно, - ответил священник устало. - Сын мой,  поторопи  их  с
обедом.

   Легли они поздно вечером.
   Священник сказал, что должен написать несколько  писем,  а  поэтому  не
ляжет в одной комнате с Гергеем. Гергей тоже взял  бумагу,  чернильницу  и
примостился возле сальной свечки. Сперва он нарисовал на  бумаге  красивую
незабудку, потом написал своей кошечке, как  он  был  удручен,  не  застав
никого в доме, и спросил, почему не известили  его  об  отъезде;  если  же
известили, то письмо, очевидно, затерялось.
   В те времена на венгерской земле почты не было. Переписывались  друг  с
другом только знатные люди. Тот, кто хотел послать письмо из Буды, скажем,
в Эреглак, должен был позаботиться и о доставке своей грамотки.
   Затем Гергея одолел сон, и он растянулся  на  лавке,  покрытой  волчьей
шкурой.
   Не замычи на рассвете корова под окном, он, может быть, не проснулся бы
до позднего утра.
   Гергей уже отвык от этого - ни в  Шомодьваре,  ни  в  Сигетваре,  ни  в
других поместьях Балинта Терека коровы под окном не мычали. Гергея  вместе
с хозяйскими детьми будили всегда слуги, а после завтрака их  уже  ждал  в
саду священник с книжкой.
   Школяр сел в постели и протер глаза. Вспомнил, что нынче ему  предстоит
необычный урок: надо  отправить  в  рай  турецкого  султана.  Он  встал  и
постучался в дверь соседней комнаты.
   - Учитель! Светает. Поедемте!
   Ответа нет. В комнате темно.
   Юноша откинул одну ставню, затем отворил окно,  затянутое  промасленным
полотном.
   Постель священника была пуста.
   На столе белело несколько писем.
   Гергей с удивлением оглянулся.
   - Что такое? - пробормотал он. - Постель не тронута...
   Он поспешно вышел из комнаты. Во дворе тетушка Тулипан, босая и в одной
нижней юбке, выгоняла из хлева свинью.
   - Тетушка Тулипан, где отец Габор?
   - Да еще в полночь ушел, как только луна поднялась.
   - И Янош с ним?
   - Нет, Янош здесь. Священник пошел один, пешком.
   Гергей вернулся в комнату в  полном  смятении.  Догадываясь  о  замысле
учителя, он бросился к столу.
   Одно письмо лежало незапечатанным. Обращение было написано  решительным
почерком, крупными буквами:
   "Мой милый сын Гергей!"
   Это ему. Юноша подошел с письмом к окну. Казалось, будто чернила еще не
совсем просохли на бумаге.
   Гергей читал:
   "Почин  в  нашем  решении  твой  -  стало  быть,  твоя  заслуга,   если
коронованный дикий зверь полетит сегодня в преисподнюю.  Но  замысел  твой
таит и опасность. Поэтому, сын мой, исполнение его предоставь мне.
   Ты любим и молод. Твои знания, находчивость  и  отвага  могут  принести
отчизне большую пользу.
   Возле письма ты найдешь мешочек, а  в  нем  турецкое  кольцо.  Это  мое
единственное сокровище. Я предназначил его тому, кого люблю  больше  всех.
Дарю его тебе, сын мой.
   И библиотека моя тоже принадлежит тебе. Когда тучи уйдут с  неба  нашей
родины, ты почитывай иногда книги. Но сейчас в руке венгра должна быть  не
книга, а сабля.
   Оружие мое передай Балинту Тереку, собрание камней - Яношу, гербарий  -
Фери. Пусть они выберут и из книг себе по одной на память. А также передай
им, пусть они будут такими же отважными патриотами,  как  их  отец,  пусть
никогда не становятся сторонниками басурман, а вместе с тобой положат  все
силы на восстановление  национального  королевства.  Впрочем,  им  я  тоже
напишу. В этих трех письмах вся моя душа. Я отдал ее вам троим.
   Когда я уходил, ты спал, сын мой. Я поцеловал тебя.
   Священник Габор".
   Гергей, окаменев, смотрел на письмо.
   Смерть?.. Это  слово  еще  непонятно  пятнадцатилетнему  юноше.  Гергею
представлялось только одно: у него на  глазах  турецкого  султана  взрывом
разносит на куски, и в дыму, в пламени клочья его тела взлетают в воздух.
   Юноша сунул в карман мешочек с  кольцом,  письмо  и  вышел.  Поспешными
шагами направился через двор к Тулипанам.
   - Тулипан!  -  окликнул  он  турка,  который  лежал,  развалившись  под
навесом. Затем продолжал по-турецки: - Сохранилась у вас турецкая одежда?
   - Нет, - ответил Тулипан, - жена сшила из нее себе и детям поддевки.
   - И чалмы нет?
   - Из нее жена рубашонок нашила детям. Чалма-то была из тонкого полотна.
   Школяр сердито шагал взад и вперед под навесом.
   - Что ж мне делать? Посоветуйте! Нынче здесь по дороге пройдет турецкое
войско вместе с султаном. А мне хочется поглядеть на султана.
   - На султана?
   - Ну да.
   - Это можно.
   Глаза Гергея засверкали.
   - Правда? А как же?
   - Возле самой дороги стоит скала. И даже не одна, а две -  друг  против
друга. Заберитесь на вершину, прикройте голову ветками  -  и  увидите  всю
рать.
   - Тогда, Тулипан, одевайтесь скорей и  пойдемте  со  мной.  Жена  пусть
соберет нам еды в торбу. Можете взять с собой и флягу.
   При слове "фляга" Тулипан оживился. Быстро накинув на себя  одежду,  он
весело крикнул в сторону амбара:
   - Юлишка, голубушка, иди скорей сюда, мой месяц ясный!
   Жена его кормила птицу. Она бросила  курам  последнюю  горсть  зерна  и
повернулась.
   - Что еще вам нужно?
   - Флягу, жемчужина моя! -  Тулипан  посмеивался,  то  и  дело  поднимая
брови. - Фляжечку, смарагд мой бесценный!
   - А может, молнию в глотку? До сих пор хоть с обеда только  напивались,
а теперь уж ни свет ни заря начинаете?
   - Ну, ну, ягненочек мой, моя стамбульская конфетка, это не для меня,  а
для барича.
   - Барич не пьет вина.
   - Верно, не пью, - замотал головой Гергей, улыбаясь, -  но  нам  сейчас
надо уходить, и, может быть, мы задержимся до вечера, так мне не  хочется,
чтобы Тулипан томился от жажды.
   - Уходите? А куда же вы пойдете, барич?
   - Хотим, тетушка Юли, на турецкую рать поглядеть. Она  пройдет  сегодня
по мечекской дороге.
   Жена Тулипана была ошеломлена.
   - На турецкую рать?.. Барич, дорогой, да не ходите вы туда!
   - Нет, пойдем. Я должен ее увидеть.
   - Ой, дорогой мой барич, на какую же опасность вы идете!  Ишь  надумали
что!
   - Нечего тут долго рассуждать! - сказал  Гергей  с  нетерпением.  -  Мы
просим вина, а советы оставь при себе.
   Он топнул ногой, и тетушка Тулипан мигом побежала  в  дом.  Вскоре  она
вернулась с надутым лицом.
   - Мне все одно, идите, барич, куда вздумается, я  вам  не  указчица.  А
Тулипан останется дома, его я не пущу.
   - Нет, так дело не пойдет, - сказал Тулипан.
   - Вы останетесь дома, поняли?
   - Тулипан  должен  пойти  со  мной,  -  сказал  Гергей.  В  голосе  его
послышалось нетерпение.
   - Провизию ваш слуга донесет. Для чего ж и слуга, как не служить?
   Янош и сам был в раздумье. Он уже перекинул через плечо  мешки  и  поил
коней.
   Тулипан, заметив беспокойство жены, гордо выпрямился.
   - Я, душенька моя, пойду. Провалиться мне на этом месте, коли не пойду!
Вино ты и так даешь раз в год по обещанию, да еще и упрашивать приходится.
Нехорошая ты женщина!
   Тетушка Тулипан даже в лице переменилась.
   - Ведь турки угонят вас, коли увидят!
   - Ну и что ж?
   - И вы покинете меня и своих малых детишек, красавцев этаких.  О,  боже
милостивый!
   - Так ты же не даешь мне вина. А в прошлый четверг еще и побила.
   - Дам, муженек, вина, дам сколько захотите, только не  покидайте  меня,
душа моя!
   И она расплакалась.
   - Ладно, но помни свое обещание. Барич - свидетель.  Я  только  провожу
его и вернусь. Но чтоб потом вино мне было!
   - Всегда теперь будет!
   - А дашь вина вволю, я и пьяным не буду никогда.  Потому  и  напиваюсь,
что думаю: вот завтра она не даст...
   Тетушка Тулипан понемногу успокоилась. Собрала еду. Проводила  мужа  до
ворот со слезами на глазах и  смотрела  на  него  с  такой  тревогой,  что
Тулипан растаял от радости.
   Янош проводил их до лесной чащи. Там они спешились. Слуга  повел  коней
обратно в деревню, а Тулипан с Гергеем дальше пошли пешком.
   Скала, на которую они взобрались, и по сей день  благополучно  стоит  у
дороги. Она раз в пять выше человеческого роста. С вершины  ее  виден  был
весь большак до той дикой груши, где спрятался отец Габор.
   Турок  наломал  с  деревьев  охапку  густолиственных  веток  и  устроил
заграждение. Им было видно все, а снизу никто даже заподозрить не мог, что
на скале прячутся люди.
   - Давай и тут понатыкаем  веток,  -  предложил  Гергей.  -  С  северной
стороны.
   - Зачем?
   - А если султан проедет, мы повернемся в ту сторону  и  будем  смотреть
ему вслед.
   Всходило солнце. Роса алмазами осыпала лес. Заиграли на своих  свирелях
дрозды, заворковали горлицы. Вдруг вдали, со стороны Печа, в  клубах  пыли
появились первые всадники.
   Длинное облако пыли растянулось по всей дороге до самого города. Но вот
в нем замелькало наконец знамя  цвета  красного  перца.  За  ним  еще  два
знамени, потом пять и  еще  много  знамен  и  флагов.  Позади  знаменщиков
скакали на арабских конях солдаты в высоких  тюрбанах.  Кони  низкорослые,
так что ноги иных всадников почти касались земли.
   - Гуребы, - объяснял  Тулипан,  -  они  всегда  едут  впереди.  Это  не
настоящие турки.
   - А кто же?
   - Арабы, персы, египтяне - всякий сброд.
   Оно и заметно. Даже одежда у них была разношерстная. На голове у одного
сверкал шлем с огромным медным гребнем. Нос у гуреба был  отрезан.  Видно,
что этот вояка уже побывал в Венгрии!
   Второй полк - загорелые люди в синих шароварах -  выступал  под  белыми
стягами с зеленой полосой. Судя по лицам, ночью все они вдоволь наелись  и
напились.
   - Это улуфеджи, - сказал Тулипан, -  наемники.  Войсковая  охрана.  Они
сопровождают и воинскую казну. Видите пузатого дядьку с разбитым лбом,  на
груди у него большие медные пуговицы?
   - Вижу.
   - Его зовут Турна - по-венгерски "журавль". Да только  вернее  было  бы
прозвать его свиньей.
   - А почему?
   - Я видел однажды, как он ежа съел, - сказал Тулипан и сплюнул.
   Затем  проскакал  новый  полк,  под  желтым  стягом.  Оружие  всадников
сверкало еще ярче, чем у остальных. У коня одного аги грудь была  защищена
серебряной кольчугой.
   - Это силяхтары [название одного из корпусов турецкой армии], -  сказал
Тулипан, - тоже наемники. Эх, мерзавцы, висельники! Прослужил я у вас  два
года! - И он засмеялся.
   Затем под красным флагом проследовали сипахи [всадники; название одного
из корпусов турецкой армии], вооруженные луками и  колчанами.  Офицеры  их
были в панцирях, на поясах у них висели широкие  кривые  сабли.  Вслед  за
сипахами проскакали татары в островерхих колпаках.  Жирные  лица,  кожаные
доломаны, деревянные седла.
   - Тысяча... две  тысячи...  пять  тысяч...  десять  тысяч...  -  считал
Гергей.
   - Да будет вам считать-то! - махнул рукой Тулипан. - Их двадцать  тысяч
наберется.
   - До чего же некрасивый, скуластый народ!
   - Турки их тоже терпеть не могут. Они ведь конскими головами питаются.
   - Конскими головами?
   - Голов, может, на всех и  не  хватит,  но  одна  непременно  лежит  на
середине стола.
   - Вареная или жареная?
   - Будь она вареной или жареной, еще куда ни шло, а то ведь  сырая.  Эти
псы даже новорожденных не щадят. Они вырезают у людей желчный пузырь.
   - Не рассказывайте такие ужасы!
   - А если это на самом деле так?  Они,  видите  ли,  считают,  что  если
утомленному коню  намазать  десны  человеческой  желчью,  то  у  него  всю
усталость как рукой снимет и он сразу наберется сил.
   Гергей, смотревший сквозь ветки, с ужасом отпрянул.
   - Видеть их не хочу! - сказал он. - Разве это люди?
   Но Тулипан продолжал смотреть.
   - Едет нишанджи-бей! - произнес он минут пятнадцать спустя.  -  Это  он
проставляет на грамотах с печатью вензель падишаха.
   Гергей  глянул  вниз  и  увидел  длинноусого  важного  турка  с  щучьей
физиономией. Он ехал между  солдатами,  кичливо  восседая  на  низкорослой
лошадке.
   Затем  проследовал  дефтердар  -  седой,  сгорбленный  араб,   казначей
султана. За ними, окруженный воинами,  скакал  всадник  в  длинном  желтом
кунтуше и высоком белом колпаке. Это был казаскер - главный военный судья.
Позади них ехали чазнегиры - главные стольники - и  отряд  телохранителей.
Все они блестели золотом.
   Послышались звуки турецких оркестров. Прошли различные полки. Под звуки
рогов и щелканье чинч проскакали придворные охотники. У каждого грива коня
выкрашена в красный цвет, на  руке  сидит  сокол.  За  охотниками  конюшие
прогнали  султанский  табун  горячих,  гарцующих  коней.  Иные  были  даже
оседланы Вели их солаки [одно из подразделений турецкой армии] и янычары.
   Вслед за конюшими на  дороге  показались  всадники,  державшие  высокие
древки с конскими хвостами. Это проезжали триста капыджи, все в одинаковых
белых шапках, расшитых золотом. На родине капыджи охраняли дворец султана.
   Сквозь завесу пыли забелели длинные ряды янычар.  Их  белые  колпаки  с
длинными,  свисающими  назад  верхушками  смешались  вскоре   с   красными
колпаками и синими  суконными  одеяниями  офицеров.  Колпаки  янычар  были
украшены спереди ложками.
   - А султан еще далеко? - спросил Гергей.
   - Должно быть, далеко - ведь янычар десять тысяч, - рассуждал  Тулипан.
- За ними следуют чауши [стражи] и разная придворная знать.
   - Что ж, тогда отодвинемся назад и закусим.
   С юга их закрывал от глаз выступ скалы, а с севера им было  видно,  как
по отлогому склону спускается в долину несметное войско.
   - Мы еще и выспаться успеем, - сказал Тулипан и развязал суму.
   Из нее, звеня, выпали цепи.
   - Это еще что? - удивился Гергей.
   Тулипан зашевелил бровями и рассмеялся.
   - Мои добрые друзья. Без них я никогда и шагу не делаю из деревни.
   И, заметив недоумение на лице Гергея, он пояснил:
   - Это мои кандалы. Как выхожу из села, сразу надеваю их на  одну  ногу.
Тогда мне и турок нипочем. Вместо того чтобы схватить, он еще и  освободит
меня. А ночью я сам освобожусь от него. Теперь как раз время их  нацепить.
Вот и ключи. Суньте их себе в карман. Если с нами что-нибудь  стрясется  -
скажем, что мы из челяди Балинта Терека.  Я  невольник,  а  вы  -  школяр.
Балинт Терек - сторонник турок, так что строго  с  нами  не  обойдутся.  А
ночью я вас освобожу, и мы улизнем домой.
   - У вас, как я посмотрю, башка на плечах догадливая.
   - Еще бы! Я когда трезвый, даже  жену  свою  перехитрю.  А  у  нее  ума
палата. Только уж языкаста больно.
   Они вытащили из сумы свежий каравай  темного  хлеба,  ветчину,  сало  и
несколько стручков зеленого перца. Гергей налег на ветчину.  Тулипан  взял
себе сало, густо посыпал его солью и паприкой.
   - Вот если б это турки увидели! - сказал он, кивнув головой  с  сторону
войска.
   - Тогда что?
   - Вино турок любит, - сказал Тулипан, улыбнувшись, - но сало  ненавидит
так же, как венгры - крысятину.
   Гергей засмеялся.
   - А ведь если б они знали, до чего вкусное кушанье сало с  паприкой!  -
Тулипан то и дело  шевелил  бровями.  -  Правда,  Мохамед,  кажется,  сала
никогда не пробовал.
   - Значит, лучше быть венгром, чем турком?
   - Да уж куда лучше. Это только дуракам не ясно.
   Он разгладил шелковистые черные усы и, отхлебнув из фляги, протянул  ее
Гергею.
   Гергей замотал головой.
   - Быть может, попозже выпью. - Он вынул из кармана мешочек.  -  Знакомо
ли вам, Тулипан, это кольцо?
   - Нет. Но стоит оно, как погляжу, не  меньше  мраморных  хором.  А  эти
мелкие камешки - алмазы?
   - Да.
   - Стало быть, на них полезно смотреть.  Я  слышал,  что  алмаз  очищает
глаза.
   - А вот это вы можете прочесть?
   - Конечно. Я был янычаром, но только меня выгнали, потому что однажды в
Нише я сала наелся. В янычарской школе нас учили  читать,  да  все  только
Коран.
   И он прочел:
   - "Ила массалах ла хакк вела куввет ил а биллах  эл  али  эл  азим".  А
значит это вот что: "Да свершится воля аллаха,  ибо  нет  правды  и  силы,
кроме высочайшего и могущественнейшего аллаха". - Он  одобрительно  кивнул
головой: - Так и есть. Не будь на то воля господня,  я  тоже  не  стал  бы
венгром.
   Оба умолкли и задумались. Первым заговорил Тулипан:
   - Вот увидите султана - он славный человек. Народ его  одет  пестро,  а
сам он надевает пышные одежды только на праздник или для приема гостей. За
султаном проследует целый лес флагов да бунчуков на золотых древках. Потом
прошествует вся  придворная  знать:  чухадар  -  иначе  говоря,  спальник,
дюльбендар - хранитель верхней  одежды  султана,  рикябдар  -  стремянный.
Потом  двадцать  старших  придворных:  чамашир-баши,  -  хранитель  белья,
бербер-баши - главный брадобрей,  ибрыктар-баши  -  держатель  тазика  для
умывания, пешкирджи-баши - держатель полотенца,  шербеджи-баши  -  главный
виночерпий, софраджи-баши - накрыватель стола...
   - Да бросьте, Тулипан!
   -   Дайте   досказать!   Еще   есть   тирмукджи-баши   -   он   стрижет
всемилостивейшие ногти султана.
   - Не ногти, а когти, и, видно, плохо их стрижет. А что еще за отряд там
едет?
   - Сотня трубачей. Трубы у них висят на золотых цепях.  А  за  трубачами
двести литавристов, двести барабанщиков, сотня чинчистов и дударей...
   - Должно быть, султан туговат на ухо, если с утра до вечера выдерживает
такой грохот.
   - Да, грохот адский, и стихает он только во время  привала.  Но  туркам
это нужно, особенно в бою. Нет музыки - турок в бой не пойдет.
   - А правда, что янычар воспитывают из христианских мальчиков?
   - Не всех, меньше половины. Впрочем,  не  знаю.  Одно  несомненно:  что
лучшими янычарами становятся  похищенные  мальчики.  У  них  ни  отца,  ни
матери, и они почитают за честь пасть в бою.
   - А кто же идет за музыкантами?
   - Так, всякое отребье: канатные плясуны, фокусники,  знахари,  торговцы
разной мелочью, подстерегающие военную добычу.  Дальше  вы  увидите  целый
отряд водоносов. Позади них плетутся  пятьсот  верблюдов  с  бурдюками  на
спине. Но вода в бурдюках тепловатая.
   - И все?
   - Нет! В самом хвосте  тащится  еще  целый  караван  -  сотня  телег  с
ободранными цыганами, а за ними плетутся собаки. Они  питаются  отбросами.
Но эти подоспеют сюда только завтра или послезавтра.
   - А дальше?
   Тулипан пожал плечами.
   - Дальше летят коршуны.
   - Ягнятники?
   - Разные летят: и орлы, и воронье. За  каждым  отрядом  по  небу  летит
черное полчище птиц. Порой их больше, чем людей.
   Полуденное солнце жарко припекало.  Гергей  скинул  камзол.  Они  снова
оперлись локтями о край скалы и, просунув головы между веток, смотрели  на
проходивших внизу янычар в белых колпаках.
   Тулипан многих называл по имени.
   - Вон тот черномазый учился вместе со мной в школе. Он в грудь ранен, и
от раны осталась такая большая яма, что детский кулак влезет.  А  тот  все
потом обливается - видите, и сейчас на минуту снял  тюрбан.  В  персидскую
войну он убил не меньше сотни людей. А на нем царапины одной  не  найдешь,
если, конечно, с тех пор не заработал. А вот этот худой  мозгляк  славится
тем, что ловко мечет кинжалы; за двадцать  пять  шагов  попадает  в  грудь
противнику. Зовут его Тяпкен. Таких, впрочем, как он, немало. В янычарской
школе есть заросший травой  вал.  Там  учатся  метать  кинжалы.  Некоторые
кидают кинжал по две тысячи раз на дню.
   - А кто этот сарацин?
   - Гляди-ка, да он еще жив, старик  Кешкин!..  Вот  пловец  так  пловец!
Сущий дьявол! Берет саблю в зубы и переплывает самую широкую реку.
   - Это и венгры переплывут.
   - Может быть. Да только Кешкин не устает. А деньги он достанет даже  со
дна морского. Как-то раз султан потешался на берегу Дуная - кидал  в  воду
золотые монеты, и многие ныряли за ними. Но Кешкин поднял  больше  всех...
Смотри, смотри-ка, старый Кален! Вон тот огромный детина, у  которого  нос
рожком. Видите, какой широкий палаш у него на боку! В  нем  двадцать  пять
фунтов весу. В Белградской битве Кален хватил этим палашом одного  венгра,
рассек надвое ему голову и башку его коня. А ведь и венгр и  конь  были  в
панцирях.
   - Ну, а венгр соскочил, конечно, с коня и подставил ему свою голову?
   - Да что ж, сам я, понятно, не видал, но люди рассказывали, -  виновато
сказал Тулипан.
   Вдруг он отшатнулся.
   - Уж не сон ли это? Юмурджак...
   И правда, по дороге на невысоком гнедом  коне  с  широким  крупом  ехал
кривой янычар. Выражение лица у него было напряженное,  одежда  роскошнее,
чем у других. На высоком белом  колпаке  развевалось  огромное  страусовое
перо.
   - Ей-богу, он! - Гергей тоже с изумлением вытаращил глаза.
   - Да ведь рассказывали, будто отец Габор повесил его.
   - И я так слыхал.
   - А сам священник не говорил о нем?
   - Нет.
   - Ну, тут ничего не поймешь! - Тулипан был озадачен.
   Ошеломленный, смотрел он вслед янычару. Затем повернулся  к  Гергею,  и
они с изумлением переглянулись, словно прося объяснения друг у друга. Оба,
однако, промолчали.
   Минут через пять школяр заговорил:
   - Тулипан, скажите по правде, вас не тянет больше к ним?
   Тулипан замотал головой.
   - Сидеть-то ведь лучше, чем ходить.
   - А все-таки...
   - Жена у меня хорошая, а детишек своих я  не  отдам  за  все  сокровища
Стамбула. Меньшой у нас красавец. А  у  старшенького  ума  больше,  чем  у
главного муфтия. Вот намедни он спросил меня, почему у лошади рогов нет...
   - А шут ее знает! - ответил Гергей, рассмеявшись.
   Больше они и  словом  не  перемолвились.  Юноша  становился  все  более
серьезным, глядя, как по горной дороге катится бесконечный поток янычар.
   Воздух превратился  в  море  пыли.  Голова  кружилась  от  непривычного
бряцанья оружия, конского  топота,  грохота  оркестров,  которые  один  за
другим исчезали в ущелье.
   Вдруг Гергей вскинул голову.
   - Тулипан, ведь такая уйма людей не зря идет!
   - Зря они никогда не ходят!
   - Они хотят завладеть Будой.
   - Может быть, - равнодушно ответил Тулипан.
   Школяр, побледнев, смотрел на него.
   - А что, если султан невзначай помрет в дороге?
   - Не помрет.
   - А если это случится все-таки?
   Тулипан, пожав плечами, ответил:
   - Он всегда возит с собой сыновей.
   - Стало быть, он семиглавый дракон?
   - Что вы сказали?
   - Как вы думаете, за сколько времени доберутся они до Буды?
   Тулипан опять пожал плечами.
   Гергей глядел на него с беспокойством.
   - А все-таки, как вы думаете?
   - Если дождь пойдет - сделают привал дня на два, на  три,  а  то  и  на
неделю.
   - А если дождя не будет?
   - Тогда из-за жары остановятся на отдых.
   Гергей взволнованно почесал в затылке и молвил:
   - Стало быть, я их опережу.
   - Что вы изволили сказать?
   - Если они идут на Буду, я должен поехать за семьей Цецеи и привезти их
сюда или же остаться вместе с ними.
   Слова его  заглушил  грохот  нового  оркестра.  Прошли  последние  ряды
длинной колонны янычар, и под желтым стягом проследовал еще один блестящий
отряд роскошно одетых воинов - тюрбаны у  них  были  украшены  страусовыми
перьями. Особенно выделялся среди них могучий седой великан с багровым  от
жары лицом; перед ним несли два красных бунчука, и древки  этих  хвостатых
стягов сверкали золотом.
   Гергей содрогнулся, будто ему бросили за ворот ледяшку.
   - Это султан!
   - Да нет, - махнул рукой Тулипан. - Это только  янычар-ага.  А  люди  в
пестрых одеждах вокруг него - яя-баши.
   - Что это еще за яя-баши, черт бы их драл?
   - Янычарские офицеры.
   Далее следовали сверкающими шеренгами воины с позолоченными алебардами.
Среди них веером на серых скакунах ехали два  молодых  человека.  Лица  их
выражали безмятежный покой.
   - Сыновья султана, - почтительно объяснил Тулипан, - Мохамед и Селим. -
Но тут же добавил: - Чтоб их джинны унесли.
   Сыновья султана оба были молоды  и  смуглы,  но  внешне  совершенно  не
похожи друг на друга. Однако по всему было видно, что они под  стать  друг
дружке.
   - Глядите-ка, вон едет Яхья Оглу Мохамед!
   - Знаменитый паша?
   - Да.
   Вслед за сыновьями султана мелкой  рысцой  трусил  седобородый  паша  с
величественным видом. На голове у него белел огромный  тюрбан.  Перед  ним
несли семь бунчуков.
   - Отец Юмурджака, - сказал Тулипан.
   - Не может быть!
   - Правда. Только что проехал и другой его сын - Арслан-бей.
   - А что за имя - Юмурджак?
   - Это прозвище.
   Тулипан улыбнулся, сорвал травинку и от скуки начал ее жевать.
   Подъехали  ратники  в  устрашающе  высоких  тюрбанах  и  с  золотыми  и
серебряными булавами в руках. Юношу охватил трепет. Он  почувствовал,  что
сейчас проедет султан.
   - Всемогущий боже, покровитель венгров, - взмолился он, - не покинь  ты
нас!
   Перед  ним  все  смешалось:  золотое,  серебряное  оружие,   сверкающие
кунтуши. Он даже руки прижал к глазам и закрыл их на минуту,  чтобы  потом
лучше видеть.
   Тулипан толкнул его в бок.
   - Смотрите, смотрите! - Голос его задрожал. - Вон он едет...
   - Который?
   - А тот, перед кем кружится дервиш.
   По дороге ехал одинокий всадник в  простом  сером  кунтуше.  Перед  ним
быстро кружился дервиш. На голове  дервиша  торчал  колпак  из  верблюжьей
шерсти вышиной в полтора локтя. Руки его были раскинуты:  одна  поднята  к
небу, другая опущена к земле. Он кружился не останавливаясь,  а  юбка  его
раздувалась колоколом.
   - Кружащийся дервиш, - пояснил Тулипан.
   - Как же ни у него, ни у коня голова не закружится?
   - Они привыкли.
   А конь дервиша и в самом деле ступал вольно  и  непринужденно.  По  обе
стороны от всадника ехало еще шесть дервишей в  белых  юбках.  Они  ждали,
когда наступит их черед заменить кружащегося дервиша.
   - Эти семь дервишей кружатся перед султаном от  Константинополя  и  так
будут кружиться до самой Буды! - крикнул Тулипан в самое ухо школяру,  так
как  грохот  труб,  рожков,  барабанов   и   медных   тарелок   мешал   им
разговаривать.
   Султан сидел на чистокровном арабском гнедом  коне.  Позади  ехали  два
полуголых сарацина и защищали его саженными опахалами из павлиньих  перьев
от жгучих лучей солнца. В ущелье было душно, и султан дышал тою же пылью и
так же раскраснелся от жары, как самый ободранный его солдат.
   Когда султан проезжал  мимо  скалы,  можно  было  разглядеть,  что  под
кунтушом у него алый атласный доломан, такого  же  цвета  шаровары,  а  на
голове зеленый тюрбан. Лицо у него худое, щеки впалые. Под длинным, тонким
вислым  носом  -  жидкие  седые  усы.  Курчавая   седая   борода   коротко
подстрижена. Глаза навыкате.
   Только Гергей собрался разглядеть его получше, как  громыхнуло:  тррах!
Казалось, и небо и земля сотряслись от грома. Скала дрогнула.
   Кони шарахнулись. Султан упал на шею своего коня... Музыка  оборвалась.
Поднялась невообразимая суматоха. С неба градом посыпался  песок,  обломки
камней, клочья растерзанных людских тел, осколки  оружия  и  капли  крови.
Кругом смятение и крики, обращенные к войскам, уже проходившим по долине.
   - Мы погибли! - воскликнул  Гергей  и,  всплеснув  руками,  устремил  к
долине полные ужаса глаза.
   Там взвился к небу черный столб дыма.
   Воздух сразу пропитался тяжелым запахом пороха.
   - Что случилось? - спросил обомлевший от ужаса Тулипан.
   Голова Гергея поникла.
   - Горе! Янычар-агу приняли за султана!

   Вслед за взрывом на мгновение наступила мертвая тишина: и люди  и  кони
точно окаменели. Музыка, трубный вой, шум, конский топот, бряцанье  оружия
смолкли одновременно, словно в этот миг онемела вся вселенная.
   Но мгновение спустя крики и  брань  тысяч  людей  слились  в  неистовый
ураган звуков. Турецкая рать  заметалась,  как  встревоженный  муравейник.
Люди устремились туда, где взвился огненный столб.
   Вся земля была устлана мертвыми телами и ранеными.
   Поднялся переполох и в дальних шеренгах. Там люди не могли понять,  что
случилось - выстрелила ли пушка венгерских войск, притаившихся  в  засаде,
или взорвалась в обозе телега с порохом.
   Но янычары сообразили, что на дороге подложили мину и что покушались на
них. Как  вспугнутый  осиный  рой,  рассыпались  они  по  лесу  в  поисках
неприятеля.
   Но в лесу не нашли никого, кроме священника, школяра и Тулипана.
   Священника поддерживали под руки два янычара.  Казалось,  насильственно
поставили на ноги  труп.  Глаза  его  были  закрыты,  на  губах  выступила
кровавая пена. Оттого что он прятался в дупле трухлявого дерева,  вся  его
одежда была словно осыпана  опилками.  Взрывом  повалило  дерево,  и  отца
Габора выбросило из дупла.
   Султан велел привести к себе всех троих.
   Он сошел с коня. Вместо стула солдаты поставили на землю большой медный
барабан. За неимением ковра один из  старших  офицеров  покрыл  его  своим
синим шелковым кафтаном.
   Но султан не сел.
   - Кто вы такие? - спросил он Тулипана, глядя на него в упор.
   И по лицу и по оковам султан признал в нем попавшего в рабство турка.
   - Я раб, - ответил  Тулипан,  стоя  на  коленях.  -  Видишь  сам,  отец
правоверных: вот они, оковы на моих ногах. Не то я был  бы  уже  янычаром.
Зовут меня Тулипан. Я прах твоих высочайших ног.
   - А кто этот щенок?
   Гергей, сбитый с толку всем происшедшим, стоял, уставившись на султана.
Он впервые видел перед собой карие глаза, размалеванное  лицо  и  горбатый
нос владыки миллионов людей, который лишь случайно не взлетел  в  турецкий
рай.
   - Приемный сын Балинта Терека, - ответил Тулипан подобострастно.
   - Энингского [Энинг - в прошлом родовое поместье семьи Тереков] пса?
   - Его самого, ваше величество.
   Султан бросил взгляд на священника.
   - А это кто?
   Священника держали под руки два янычара. Голова  его  низко  свесилась,
струившаяся изо  рта  кровь  залила  ему  грудь.  Нельзя  было  понять,  в
беспамятстве он или умер.
   Тулипан взглянул на священника.
   Один из старших офицеров схватил отца Габора сзади за волосы и вздернул
его голову, чтобы Тулипану было виднее.
   С подбородка  полумертвого  человека  капала  кровь.  Грудь  его  часто
вздымалась.
   - Этот проклятый мне неизвестен, - ответил Тулипан.
   - А школяр тоже не знает его?
   Гергей замотал головой.
   Султан кинул взгляд на юношу, потом снова обернулся к Тулипану.
   - Что это был за взрыв?
   - Ваше величество, - ответил Тулипан, - мы вот с этим школяром собирали
в лесу грибы. А как услыхали музыку, поспешили сюда. Я,  недостойный  прах
твоих ног, ждал только, чтобы ты проехал, и  хотел  крикнуть:  "Освободите
меня!"
   - Стало быть, ты ничего не знаешь?
   - Пусть не ведать мне блаженства в раю правоверных, коли я вру!
   - Снимите с него кандалы, - приказал султан. - И наденьте их  щенку  на
ноги. - Потом он взглянул на  священника:  -  А  этого  пса  пусть  лекари
возьмут на свое попечение. От него надо добиться признания.
   Султан  снова  сел  на  коня.  Сыновья  присоединились  к  нему,  и   в
сопровождении  бостанджи  [дворцовая  стража]  и  разных  начальников   он
поскакал к месту взрыва.
   Пока на Гергея надевали кандалы, он видел, как отца Габора  уложили  на
землю и поливали ему шею и грудь водой из  бурдюка.  Так  смывали  с  него
кровь.
   Какой-то турок с  серьезным  лицом,  одетый  в  пепельно-серый  кафтан,
приподнимал иногда ему веки и внимательно всматривался в глаза.
   Тем временем Гергею сковали ноги и отвели его к пленникам.
   Юноша был бледен и смотрел застывшими глазами, точно восковая кукла.
   Четверть часа спустя Тулипан  оказался  возле  него.  Он  был  в  синей
янычарской одежде, на голове у него  торчал  белый  колпак  с  болтающейся
кистью, на ногах были красные башмаки.
   Потрясая кулаками, он яростно орал на Гергея:
   - Вот когда ты мне в руки попался, собачий сын!
   Тулипан оттолкнул от Гергея янычара, сопровождавшего его, и сказал:
   - Это мой раб! То я был его рабом, а теперь он будет моим рабом.  Аллах
могуч и справедлив!
   Янычар кивнул головой и подпустил Тулипана к Гергею.
   Юноша, побледнев как полотно, уставился на Тулипана. Неужто  Тулипан  и
правда переменился в душе?

   Потом Гергей попал в толпу запыленных и  усталых  детей-невольников.  С
двух сторон их сопровождали янычары, сзади громыхал обоз с  пушками.  Одна
из пушек была громадная: ее тащили пятьдесят пар  волов.  За  пушками  шел
отряд топчу [пушкари в турецкой армии] в красных коротких кунтушах. Позади
них вели множество навьюченных верблюдов.
   Солнце палило нещадно, зной мучил и невольников и войско. Белая пыль на
дороге накалилась. Какой-то восьмилетний мальчик через каждые десять шагов
жалобно просил:
   - Дайте воды!.. Воды!..
   Гергей грустно сказал Тулипану:
   - Дайте ему воды.
   - Нету, - ответил  Тулипан  по-венгерски  и  таким  тоном,  словно  они
беседовали в доме Цецеи. - Фляга на скале осталась.
   - Слышишь, братик, нету, - сказал Гергей,  обернувшись  к  мальчику.  -
Было бы у них, они бы дали. Ты уж потерпи как-нибудь до вечера.
   Чтобы легче было идти, Гергей то одной,  то  другой  рукой  поддерживал
кандалы, но они как  будто  становились  все  тяжелее,  и  под  вечер  ему
казалось, что он тащит на себе непомерный груз.
   Маленькие пленники к этому времени уже сидели - кто на пушках,  кто  на
верблюдах. Их посадил туда топчу, так как дети падали от усталости.
   - Далеко еще до стоянки? - спросил Гергей солдата, шагавшего по  правую
руку от него.
   Услышав из уст Гергея турецкую речь, солдат выпучил глаза от удивления.
   - Нет.
   Турок был молодой круглолицый великан.  Из  рваной  кожаной  безрукавки
высовывались голые руки. Что за руки! Другой охотно  согласился  бы  иметь
такие ляжки. За грязный красный платок, которым  он  был  подпоясан,  были
засунуты два кончара. Рукоятка  одного  кончара  была  из  оленьего  рога,
другого - из желтой кости бычьей ноги; на ней сохранился  двойной  нарост,
каким его вылепила природа. Но главным оружием турка была длинная  пика  с
заржавленным острием. Ее он тащил на плече. Турок был из солдат-наемников,
которые шли в поход просто за добычей. Командовали  этими  наемниками  все
кому не лень, но подчинялись они только до тех пор, пока не  набьют  суму.
Сума у этого великана была под стать ему, но пока еще тощая. Она болталась
у него за спиной. Очевидно, парень сам кое-как сшил ее из воловьей  шкуры,
на которой уцелело даже тавро в виде разделенного на  четыре  части  круга
величиной с ладонь. От парня отвратительно пахло потом и сыромятной кожей.
   - Ты турок? - спросил он Гергея.
   - Нет! - гордо ответил юноша. - Я не принадлежу к народу, который ходит
на грабежи.
   Великан либо не понял  оскорбительного  замечания,  либо  не  отличался
особой чувствительностью. Он по-прежнему шел размеренным, крупным шагом.
   Гергей окинул великана удивленным взглядом с ног до  головы,  и  больше
всего поразили его  огромные  постолы  турка.  Постолы  были  протертые  и
рваные. Белая дорожная пыль попадала  в  них  спереди  и  точно  выстрелом
выхлопывалась через дыру сзади.
   - Грамоте знаешь? - спросил турок минут пятнадцать спустя.
   - Знаю, - ответил Гергей.
   - И писать умеешь?
   - Умею.
   - А турком стать хочешь?
   - Нет...
   Турок покачал головой.
   - Жаль.
   - Почему?
   - Сулейман-паша тоже был венгром. Он умел и читать и писать.  А  сейчас
он паша.
   - И сражается против своей отчизны?
   - Он сражается за правую веру.
   - Если уж он считает правой веру ту, которую провозгласил  ваш  пророк,
то хотя бы шел сражаться в другие края.
   - Он сражается там, где аллах велел.
   Разговор прекратился.
   Великан задумался и молча зашагал по дороге, выхлопывая пыль  из  своих
дырявых постолов.

   Завечерело. На небе появились звезды. А как только дорога повернула  на
холм, стало казаться, будто темное поле, слившееся с  темным  небом,  тоже
усыпано красными звездами.  На  восточном  крае  его,  выделяясь  из  всех
остальных и почти соприкасаясь друг с другом, сверкали пять  крупных  алых
звезд.
   - Прибыли, - сказал великан и, довольный, почесал себе бок.
   Но еще минут пятнадцать они, спотыкаясь, шли по пашне  и  пастбищу,  по
буграм и жнивью.
   Времени на поиски не пришлось терять. Каждый отряд тут  же  нашел  свое
место, каждый человек - свою палатку. Красные звезды  оказались  кострами,
на которых дымилась в котлах баранина с луком, а  крупные  алые  звезды  -
четырьмя огромными восковыми факелами, которые пылали перед высоким шатром
султана; пятая звезда была большим золотым шаром с полумесяцем, сверкавшим
в сиянии факелов на верхушке шатра.
   У края поля,  засеянного  подсолнухами,  топчу-баши  засвистел  в  свою
дудку. Все остановились.
   На этом месте шатры заворачивали  полукругом.  Невольников  загнали  на
середину полукруга.
   Великан посмотрел в сторону поля и пашен и пошел  нарвать  подсолнухов.
Гергей повалился на траву.
   Возле него сновали и шумели солдаты, ревели хором верблюды. Кое-кто  из
турок развязывал вьюки, другие толклись вокруг  котлов.  В  лагере  царили
суета и сутолока.
   Гергей искал глазами Тулипана, но увидел его только на мгновение. С ним
беседовал какой-то янычар. Тулипан что-то доказывал,  пожимая  плечами,  а
потом прошел вместе с  этим  янычаром  к  шатру  свекольного  цвета.  Ему,
очевидно, выделили место в одном из янычарских шатров.
   Но что, если Тулипану пришлось  уйти  только  потому,  что  он  захотел
сторожить невольников? Ведь тогда они оба станут рабами. А  что  же  будет
дальше?
   Мысль эта камнем легла Гергею на грудь.
   Стражников всех сменили. Их заменили шатерники -  незнакомые  люди,  не
обращавшие на Гергея никакого внимания.
   В лагере появились и верблюды-водовозы.
   - Суджу! Суджу! - слышались отовсюду крики водоносов.
   Солдаты пили дунайскую воду из глиняных сосудов, из рогов, из шапок или
из оловянных стаканов.
   Гергею тоже хотелось пить. Примяв донышко своей шапки, он подставил ее,
и турок-водонос налил ему из бурдюка воды.
   Вода была тепловатая, мутная, однако он пил ее жадно. Затем вспомнил  о
мальчике, который по дороге все плакал и просил  пить.  Гергей  оглянулся,
заметил во мгле пушки и неподалеку от них  пасущихся  волов.  Возле  пушек
сидели и лежали топчу. Ребенка он не нашел.
   Выпив еще воды, Гергей выплеснул остаток и снова надел шапку на голову.
   - Дома-то  мы  пьем  воду  получше  этой,  правда?  -  обратился  он  к
стражнику, долговязому бритому асабу, по-видимому желая расположить его  к
себе.
   - Молчи, песий сын! - заорал в ответ асаб  и  угрожающе  замахнулся  на
Гергея пикой.
   Закованному в кандалы  юноше  стало  вовсе  не  по  себе,  и  он  почти
обрадовался, увидев Юмурджака. Держа в руке обнаженную саблю, тот разводил
караульных.
   - Юмурджак! - крикнул Гергей, будто приветствуя старого друга, так  ему
было тяжело от мучительного чувства одиночества.
   Турок обернулся. Откуда его зовут? Из толпы невольников?  Он  удивленно
взглянул на Гергея.
   - Кто ты такой?
   Юноша встал.
   - Я раб, - ответил он удрученно. - Я только хотел  спросить...  Как  же
случилось, что вы живы?
   - А почему бы мне не жить? - ответил турок, вздернув плечами. -  Почему
бы мне не быть в живых?
   По тем движениям, которые он делал,  вкладывая  саблю  в  ножны,  видно
было, что левая рука у него искалечена. Казалось, будто он когда-то  давно
схватил щепотку соли, а теперь не может разжать пальцы. От Юмурджака несло
таким же отвратительным запахом пота, как и от великана.
   - А я слышал, будто вас повесили.
   - Меня?
   - Да, вас. Девять лет назад один священник в Мечекском лесу.
   При слове "священник" турок широко раскрыл глаза.
   - А где этот священник? Ты что-нибудь знаешь о нем?  Где  он  живет?  -
спросил турок, схватив Гергея за грудь.
   - А вы что-нибудь плохое хотите сделать ему? - пролепетал юноша.
   - Да нет, - ответил турок уже более мягко. - Хочу поблагодарить его  за
то, что пощадил меня. - И он положил руку на плечо Гергею. -  Так  где  же
этот священник?
   - А вы разве тогда не поблагодарили его? - спросил Гергей.
   - Все произошло так внезапно, - развел руками Юмурджак, - тогда  не  до
благодарностей было. Я думал, он шутит.
   - Так он, вместо того чтобы повесить, отпустил вас?
   - Да, по-христиански. Тогда я этого не понял. А с тех  пор  узнал,  что
христианская вера велит прощать.
   - А вы сделали бы ему добро?
   - Сделал бы. Я не люблю оставаться в долгу. И деньги привык возвращать,
и за добро платить добром.
   - Что ж, священник этот здесь, - доверчиво сказал Гергей.
   - Здесь? В лагере?
   - Да, здесь, в лагере. Он пленник султана. Его обвиняют  во  взрыве  на
мечекской дороге.
   Юмурджак отшатнулся. Взгляд его застыл, как у змеи, готовой ринуться на
жертву.
   - Откуда ты знаешь этого священника?
   - А мы живем с ним по соседству, - осторожно ответил Гергей.
   - Священник не показывал тебе кольцо?
   - Может, и показывал.
   - Турецкое кольцо. На нем полумесяц и звезды.
   Гергей замотал головой.
   - Возможно, он кому другому и показывал, а мне нет, - сказал он и сунул
руку в карман.
   Юмурджак почесал подбородок. Длинное страусовое  перо  на  его  колпаке
заколыхалось. Он повернулся и отошел.
   Караульные по очереди приветствовали его. И только по движению  их  пик
видно было, где он проходил.
   Гергей снова остался в одиночестве. Он  присел  на  траву.  Невольникам
принесли суп в котле и раздали грубые деревянные ложки.  Турок,  принесший
еду, стоял, почесываясь, возле рабов, пока  они  ели,  а  если  кто-нибудь
шепотом обращался к соседу, давал обоим изрядный пинок.
   - Прочь, песье племя!
   Гергей тоже отведал супу. Это  была  мучнистая  болтушка  -  бурда  без
единой жиринки, без соли, обычная еда невольников  в  турецком  лагере.  И
утром и вечером одно и то же.
   Юноша отложил ложку и, отвернувшись от котла, прилег на  траву.  Другие
рабы тоже кончили есть, ложились и засыпали.
   Не спал только Гергей. Слезы заволакивали ему глаза и стекали по лицу.
   Луна поднялась уже от края неба на полтора копья, осветила золотые шары
и конские хвосты бунчуков над шатрами, острия пик и пушки.
   Каждый раз, когда долговязый часовой проходил мимо Гергея, он  окидывал
юношу взглядом.
   Гергея это пугало, и он вздохнул с  облегчением,  увидев,  что  к  нему
опять приближается широкоплечая фигура великана.
   Парень обирал ртом семечки с подсолнуха, как это делают обычно  свиньи.
Он не был в карауле, не  нес  никакого  наряда  и  мог  шататься  где  ему
вздумается.
   - Шатерники нас опередили, - пожаловался он долговязому солдату. - Едва
один подсолнух нашел.
   - А может, неверные постарались все убрать, - ответил  асаб  угрюмо.  -
Это ведь такой народ! Только прослышат, что турки идут, и  все  убирают  с
поля - поспело или не поспело.
   Караульный продолжал шагать возле невольников, иногда останавливаясь  и
почесывая себе бок или ляжку.
   Великан съел все семечки и  надкусил  даже  сердцевину  подсолнуха,  но
выплюнул ее.
   - Тебе не дали поесть? - спросил его Гергей.
   - Пока еще нет, - ответил турок. - Сперва кормят янычар. Я ведь впервой
в походе.
   - А кем ты был раньше?
   - Пастухом. Стадо слонов пас в Тегеране.
   - Как тебя зовут?
   - Хасаном.
   Рядом с ними на траве сидел янычар. Он  держал  в  руке  кусок  вареной
грудинки и ел, срезая с кости мясо.
   Янычар заговорил:
   - Мы его просто Хайваном зовем, потому что он скотина.
   - Почему скотина? - спросил Гергей.
   - Потому что ему всегда снится, будто он янычар-паша, - ответил янычар,
бросив кость за спину.

   Гергей вытянулся на траве, положив руку под голову.
   От усталости у него слипались глаза, но  спать  он  не  мог.  В  голове
вертелась одна неотвязная мысль: как освободиться?
   Он с неудовольствием заметил, что  Хайван  вернулся  и,  чавкая,  снова
примостился  возле  него.  Парню,  видно,  досталась  баранья   ножка   из
какого-нибудь котла.
   - Неверный, - окликнул Хайван юношу, пнув  его  в  колено,  -  если  ты
голоден, я и тебе принесу.
   - Спасибо, - ответил Гергей. - Я не голоден.
   - Ты не ел с тех пор, как мы схватили тебя?
   - Говорю тебе, что я не голоден.
   Великану, очевидно, непривычно было слышать, что кто-то не голоден.  Он
покачал головой.
   - А я всегда голоден, - и продолжал чавкать.
   Чтобы не слышать запаха Хайвана, Гергей отвернулся, опустив  голову  на
руки, и уставился на луну. Багровый ее круг все выше поднимался с  востока
над шатрами. Голова  караульного,  стоявшего  шагах  в  тридцати  от  них,
наполовину прикрыла лунный диск,  и  силуэт  этого  турка  напоминал  тень
епископа в высокой шапке. Пика его казалась подставкой луны.
   - Не спи, - тихо сказал Хайван. - Я тебе кое-что сказать хочу.
   - Успеешь и завтра.
   - Нет, мне нужно сегодня.
   - Тогда говори живей.
   - Подожди малость, пока луна ярче засияет.
   На одной стороне полукруга, куда  их  согнали,  началось  движение.  От
группы вооруженных караульных отделились шесть теней.
   Это были новые невольники - пятеро мужчин и одна женщина.
   Мужчины с виду казались знатными особами. Женщина  куталась  в  большой
темный платок. Лица ее не было видно. Она плакала.
   - Пустите меня  к  султану!  -  заревел  по-венгерски  один  из  мужчин
глубоким, медвежьим басом. - Я не немец! Немец - собака, а я человек. Меня
трогать не положено. Турок теперь не враг венгру. Как  вы  смеете  трогать
меня!
   Но  солдаты  не  понимали,  что  говорит  венгр,  и,  как   только   он
останавливался, подталкивали его в спину.
   Возле Гергея была маленькая лужайка. Туда привели вновь прибывших.
   Заметив, что никто его не слушает, венгр стал ворчать себе под нос:
   - Хоть бы бог покарал этих свиней басурман! Смеют еще говорить, что они
друзья венграм. Холера бы забрала таких друзей! Дурак тот был, кто  первый
им поверил. А еще глупее тот, кто позвал их. Чтобы они провалились  вместе
со своим жуликом султаном!
   Женщину увели туда, где стояли волы да буйволы, которые  тащили  пушки.
Тщетно она кричала и отбивалась - ее уволокли силой. Четверо мужчин  молча
сидели на траве. Это  были  немецкие  солдаты.  На  груди  одного  блестел
панцирь. Голова его была не покрыта, длинные волосы взъерошены.
   Гергей обернулся к венгру и спросил:
   - Откуда эти немцы? Из-под Буды бежали?
   - Наверно, - нехотя ответил венгр. - Я встретился с ними только  здесь,
в винограднике... Воду тут дают? Пить хочется.
   Только теперь рассмотрел Гергей, что венгр,  говоривший  густым  басом,
был худенький, низкорослый человек с круглой бородой.
   Он сидел среди остальных в одной сорочке.
   - Ночью вряд ли дадут, - ответил Гергей. - А как вы попали в рабство?
   - Я в погребе прятался, червяк их заешь. Эти  ослы  меня,  наверно,  за
лазутчика принимают. Какой я, к черту, лазутчик! Я честный чеботарь  и  до
смерти рад, когда не вижу турок, не то что еще за ними  подглядывать.  Ух,
гады поганые!
   - А вы сами-то из Буды?
   - Конечно, из Буды. Лучше б я там и сидел!
   - А вы знаете Петера Цецеи?
   - Старика с деревянной  ногой?  Как  не  знать!  У  него  и  рука  одна
деревянная.
   - А что он поделывает?
   - Что поделывает? Сражается.
   - Сражается?
   - Да еще как! Велел привязать  себя  к  седлу  и  вместе  с  господином
Балинтом бросился на немцев.
   - С одной-то рукой?
   - С одной. Налетел на них, точно молодой воин. Я его видел, когда отряд
возвращался. Господин Балинт повел Цецеи к королеве.
   - Балинт Терек?
   - Он самый. Вот человек!  Видно,  он  вскормлен  на  драконьем  молоке.
Каждый день возвращался забрызганный по самые плечи вражеской  кровью.  Но
уж лучше бы он не только немцев, а и басурман колошматил!
   - Ничего дурного со стариком Цецеи не случилось?
   - Как же, случилось! - Чеботарь засмеялся. -  В  битве  ему  деревянную
руку отхватили.
   - А дочку его вы знаете? - робко спросил Гергей.
   - Знаю, конечно. Две недели назад я сшил ей желтые  башмачки.  Изящные,
низенькие, с золотой бахромой. Теперь барышни такие носят, конечно те, что
побогаче.
   - Красивая девушка, правда?
   Сапожник пожал плечами.
   - Ничего, хорошенькая. - Он замолчал на миг и дернул себя за ус. - Чтоб
господь покарал этих басурман! - сказал он вдруг изменившимся  голосом.  -
Ментик-то мой они вернут? Верхнюю рубаху не жаль. Стащили ее  с  меня,  да
бог с ней. Но вот ментик...
   - А когда вы уехали из Буды? - продолжал допытываться Гергей.
   - Три дня назад удрал. Только лучше б не удирал. Хуже, чем  здесь,  мне
бы и там не было. А турки все  же  сущие  собаки.  В  Нандорфехерваре  они
поклялись, что никого не тронут, а весь народ  в  крепости  изрубили.  Так
ведь?
   - Неужто вы думаете, что и Буда попадет в их руки?
   - Наверняка попадет.
   - Почему же наверняка?
   - А потому, что уже больше недели турецкие духи служат  в  нашем  храме
свою мессу.
   - Что такое? Что вы говорите?
   - Верно, верно... В храме Богородицы каждую полночь зажигаются  огни  и
слышится "Иллаллах": турки орут, кричат, славят своего бога.
   - Этого быть не может!
   - Ей-богу, правда! Вот так же было и в Нандорфехерваре. Там тоже каждую
ночь слышалось из  храма  турецкое  пение,  а  через  неделю  турки  взяли
крепость.
   Гергей вздрогнул.
   - Это все пустяки, суеверие.
   - Уж как хотите, но я сам видел и своими ушами слышал.  Иначе  разве  я
ушел бы из крепости!
   - Так вы потому и удрали?
   - Конечно! Семью свою я еще перед усобицей с немцами отправил в Шопрон,
к бабушке. Поехать с ними не мог - жалко было хорошие заработки  оставить.
Вы же, барич, знаете, как только господа дворяне  приезжают  в  Буду,  они
первым делом заказывают себе новые башмаки. И господину Балинту  Тереку  я
тогда  сшил  башмаки.  Его  милости  господину  Вербеци  [Вербеци   Иштван
(1458-1541)  -  реакционный   венгерский   политический   деятель;   после
подавления восстания Дожи  составил  свод  законов,  в  которых  определил
нормы, узаконившие крепостничество] тоже.  И  еще  его  милости  господину
Перени.
   Не успел сапожник закончить свой рассказ, как  Хайван  схватил  его  за
шиворот, приподнял, точно котенка, и отшвырнул шагов на десять от Гергея.
   Сапожник со стоном упал на траву. На его месте устроился Хайван.
   - Ты сказал, что умеешь и читать  и  писать.  Так  вот  я  покажу  тебе
кое-что.
   Он вытер обе пятерни о шаровары и снял со спины белую торбу из воловьей
шкуры, еще раз вытер пальцы и, порывшись в торбе, вытащил  из  нее  связку
сложенных листиков пергамента.
   - Погляди, - сказал он, - это я нашел на груди одного мертвого  дервиша
под власяницей. Дервиш помер от какой-то раны в пояснице. Его не то  пикой
прокололи, не то пулей хребет перебили. Но это не важно.  Были  у  него  и
деньги: тридцать шесть золотых. Они тоже здесь у меня, в сумке.  Так  вот,
если ты скажешь мне, что тут написано, я  дам  тебе  один  золотой.  А  не
скажешь - так стукну по башке, что ты сдохнешь!
   Луна ярко сияла. Вокруг все спали. Сапожник тоже клубком  свернулся  на
траве; быть может, и он заснул.
   Гергей развернул связку бумаг. Это были листки пергамента  величиной  с
ладонь; на  них  виднелись  какие-то  значки,  квадраты,  пятиугольники  и
шестиугольники.
   - Я плохо вижу, - сказал юноша, - очень мелко написано.
   Турок поднялся, выхватил из костра горящую  ветку  толщиной  в  руку  и
поднял ее над юношей.
   Гергей внимательно и мрачно разглядывал чертежи и письмена. Пламя почти
обжигало ему лицо, но он этого не замечал.
   Вдруг юноша вскинул голову и спросил:
   - Ты показывал кому-нибудь эти листки?
   - Показывать-то показывал, да никто в них не разобрался.
   Ветка погасла. Турок бросил ее на землю.
   - Деньги твои мне не нужны, - сказал  Гергей.  -  Кулака  твоего  я  не
боюсь. Я невольник султана,  и  если  ты  меня  ударишь,  тебе  перед  ним
придется держать ответ. Но раз ты просишь объяснить, что написано на  этих
листках, позволь и тебя кое о чем попросить.
   - О чем же?
   - Эти бумаги дороги тебе,  ибо  они  принадлежали  священному  дервишу.
Счастье твое, что ты показал их мне. Турок отнял бы их у тебя. Я же  готов
тебе все разъяснить, но только при условии, что ты пойдешь  к  священнику,
который нынче в полдень устроил взрыв. Впрочем, он, может, тут ни при  чем
и оказался у дороги совсем случайно.
   - Нет, это он сделал, наверняка он!
   - Ну, да все равно, один черт! Ты посмотри - жив он или помер.
   Турок взялся за подбородок и задумчиво посмотрел на Гергея.
   - А пока ты сходишь туда, я пересмотрю твои бумажки, -  уговаривал  его
Гергей. - Теперь уже и горящая ветка  не  нужна.  Луна  и  без  того  ярко
светит.
   И он снова углубился в чертежи.
   Это  были  нарисованные   свинцовым   карандашом   чертежи   венгерских
крепостей. Кое-что стерлось. На одном чертеже  Гергею  бросились  в  глаза
значки Х и О. Внизу на листке дано было на латыни объяснение:  Х  -  самое
уязвимое место крепости; О - место, самое подходящее для подкопа.  Кое-где
от значка О шла стрелка, в других местах ее не было.
   Гергей в отчаянии встряхнул головой.  В  руках  его  оказались  рисунки
какого-то лазутчика, планы более тридцати венгерских крепостей.
   Что ж теперь делать?
   Украсть? Невозможно.
   Сжечь? Турок задушит.
   Бледный от волнения, Гергей держал  в  руке  бумажки,  потом  вынул  из
кармана поддевки заостренный кусочек свинца, зачеркнул  на  всех  чертежах
значки О и Х и расставил их по другим местам.
   Вот и все, что он мог сделать.
   Так как турок все не возвращался, Гергей  долго  разглядывал  последний
чертеж. На  нем  была  изображена  Эгерская  крепость  в  виде  лягушки  с
перебитыми лапками. Рисунок привлек внимание юноши, потому что он  заметил
там  четыре  подземных  хода,  а  между  ними  -  залы  и  четырехугольное
водохранилище. Что за  причудливое  сооружение!  Казалось,  его  строители
рассчитывали продолжать битву и под землей. Если и там не удастся  одолеть
врага, они  отступят  из  крепости  подземными  ходами,  а  преследователи
погибнут в водохранилище.
   Гергей поднял глаза, посмотрел, не идет ли турок.
   Турок уже приближался, двигаясь высокой, огромной тенью мимо  пушек,  и
при этом почесывался, засунув руку под мышку.
   Гергей быстро скатал в шарик  последний  чертеж,  сунул  его  в  карман
поддевки, пальцем проделал в  кармане  дыру  и  спустил  в  нее  шарик  за
подкладку. Затем снова склонился над разложенными чертежами.
   - Священник еще жив, - сказал турок, присев на корточки, - но, говорят,
до утра не протянет.
   - Ты видел его?
   - Видел. Все лекари сидят вокруг шатра. А священник лежит на подушках и
хрипит, как издыхающий конь.
   Гергей прикрыл глаза рукой.
   Турок уставился на него, как тигр на свою жертву.
   - Ты, может, сообщник его?
   - А что, если и сообщник? Счастье твое в моих руках!
   Турок захлопал глазами, но вдруг присмирел.
   - А эти бумаги приносят счастье?
   - Не бумаги, а их тайна. Но только турку! -  сказал  Гергей,  возвращая
Хайвану листки пергамента.
   - Так говори же! - прошептал великан, глядя на него алчными глазами.  -
Я исполнил твое желание.
   - Ты должен еще освободить меня.
   - Ишь ты, чего захотел!
   - Но ведь для тебя дорога эта тайна?
   - А я у кого-нибудь другого узнаю.
   - Не узнаешь. Турок отнимет у тебя листки. А христианин? Когда  ты  еще
найдешь христианина, который знает и турецкий язык и  латынь!  И  кому  ты
можешь оказать такую услугу, что взамен он отомкнет тебе замок счастья!
   Турок схватил юношу за горло.
   - Задушу, если не скажешь!
   - А я всем расскажу, что у тебя священная реликвия дервиша.
   Но больше он не мог проронить ни слова - турок точно тисками сдавил ему
горло.
   У юноши занялось дыхание.
   Но турок вовсе не собирался его душить. Какой  прок,  если  он  задушит
школяра! Может, с ним и счастье свое погубишь. А Хайван пошел на войну  не
для того, чтобы сложить голову. Как и любой  солдат,  он  мечтал  выйти  в
большие господа.
   - Ладно, я успею убить тебя, если ты на меня беду навлечешь. Но как мне
освободить-то тебя?
   Гергей еще не отдышался и не мог говорить.
   - Прежде всего, - ответил он наконец со стоном, - перепили мне кандалы.
   Великан презрительно улыбнулся, потом осмотрелся по сторонам и  большой
красной рукой потянулся к кандалам. Дважды нажал - и с одной  ноги  Гергея
цепь с тихим звоном упала в траву.
   - А дальше? - спросил турок. Глаза его горели.
   - Достань мне колпак и плащ сипахи.
   - Это уже труднее.
   - Сними с кого-нибудь из спящих.
   Турок почесал шею.
   - И это еще не все, - продолжал Гергей. - Ты должен раздобыть для  меня
коня и какое-нибудь оружие. Все равно какое.
   - Если ничего не  найду,  отдам  тебе  свой  кончар  -  вот  этот,  что
поменьше.
   - Ладно.
   Турок оглянулся. Кругом все  спят,  только  караульные  безмолвно,  как
тени, шагают взад и вперед.
   Долговязый янычар стоял в двадцати шагах от них. Воткнув пику в  землю,
он опирался на нее.
   - Погоди, - сказал великан.
   Он встал и поплелся к проходу между палатками.

   Гергей прилег на траву и прикинулся  спящим.  Но  заснуть  он  себе  не
позволял, хотя и был очень утомлен. То и дело  он  поглядывал  на  небо  -
следил, не встретится ли луна с  похожей  на  плот  серой  тучей,  которая
лениво  плыла  в  вышине.  (Если  туча  затянет  луну  -   землю   покроет
благоприятный  мрак.)  Искоса  Гергей  разглядывал  грубого,   долговязого
янычара. Шея у него  была  длинная,  как  у  орла-стервятника.  Он  стоял,
опершись на пику, и, очевидно, спал - усталые солдаты спят и стоя.
   Ночь  была  мягкая,  воздух  трепетал  от  тихого  храпа  тысяч  людей.
Казалось, будто сама земля мурлычет, как кошка. Только изредка раздавались
окрики караульных да слышно было, как с хрустом жуют траву кони, пасущиеся
на лугу.
   Постепенно сон начал одолевать и Гергея. От усталости и тревоги он тоже
задремал (приговоренные всегда  спят  накануне  казни).  Но  он  не  хотел
поддаваться дремоте и даже радовался комару, который кружился  вокруг  его
носа и все зудел, будто тоненько пиликал  на  крошечной  скрипке.  Наконец
Гергей отогнал его, продолжая, однако, бороться со  сном,  сразившим  весь
лагерь. Боролся, боролся, но в конце концов глаза его смежились.
   И во сне он увидел себя в старом замке Шомодьской крепости, в  классной
комнате вместе с сыновьями Балинта Терека.
   Все трое сидят за длинным  некрашеным  дубовым  столом.  Напротив  них,
склонившись над большой книгой, переплетенной в телячью кожу,  сидит  отец
Габор.  Слева  -  окно  с  частым  свинцовым  переплетом.  Сквозь  круглые
стеклышки заглядывает солнце и бросает свои лучи на угол стола. На стене -
две большие карты. На одной изображена Венгрия,  на  другой  -  три  части
света. (В те времена ученые еще не наносили на карты землю Колумба.  Тогда
еще только-только разнеслась весть о том, что португальцы  нашли  какую-то
доселе неведомую часть света. Но правда это,  нет  ли  -  никто  не  знал.
Австралия же не снилась еще и Колумбу.)
   На карте Венгрии крепости изображались в виде палаток, а леса - в  виде
разбросанных деревьев. Это были хорошие карты. В них  легко  разбирался  и
тот, кто не умел читать. А в те времена даже среди господ, имевших родовые
гербы, многие не знали грамоты. Да  и  к  чему  им  была  грамота?  На  то
существовали писцы, они  в  случае  надобности  могли  написать  письмо  и
прочесть послание, полученное господином.
   Отец Габор поднял голову и заговорил:
   "С нынешнего дня мы не будем больше учить ни синтаксис,  ни  географию,
ни историю, ни ботанику - начнем заниматься  только  турецким  и  немецким
языками. А по химии будем знакомиться только с изготовлением пороха".
   Янчи Терек обмакнул в чернильницу гусиное перо.
   "Учитель, зачем нам понапрасну тратить время на турецкий язык? Ведь  мы
можем объясняться с любым невольником-турком.  А  от  немцев  наш  батюшка
отвернулся".
   Десятилетний  Фери,  встряхнув  головой,  откинул  назад  свои  длинные
каштановые волосы и сказал:
   "И химия тоже ни к чему! У батюшки столько  пороху,  что  до  скончания
света хватит".
   "Погоди, сударик! - улыбнулся отец  Габор.  -  Ты  ведь  еще  и  читать
прилично не умеешь. Вчера тоже вместо Цицерон прочел Кикерон".
   В дверях вдруг появилась богатырская фигура Балинта Терека. На нем  был
синий бархатный доломан, завещанный ему в предсмертный час королем Яношем,
у пояса - легкая кривая сабля. Ее он надевал обычно только в торжественных
случаях.
   "Гости  приехали,  -  сказал  он  священнику.  -   Мальчики,   наденьте
праздничное платье и выйдите во двор".
   На дворе стоял большой венский  кованый  рыдван.  Возле  него  хлопотал
немец со слугой. Они вытаскивали из рыдвана сверкающие панцири, передавали
их невольникам-туркам, а те развешивали их на кольях.
   Возле рыдвана стоял хозяин замка в  обществе  четырех  знатных  господ.
Мальчиков представили им. Один из приезжих  -  невысокий  смуглый  молодой
человек с коротким носом и огненными  глазами  -  поднял  маленького  Фери
Терека и поцеловал его.
   "Ты помнишь, кто я такой?"
   "Дядя Миклош", - ответил мальчик.
   "А как моя фамилия?"
   Ферко задумчиво смотрел на мягкую черную бородку дяди Миклоша.
   Вместо Фери ответил Янош:
   "Зирини".
   "Ах ты!  Не  Зирини,  -  поправил  отец,  -  а  Зрини!"  [Зрини  Миклош
(1508-1556)  -  полководец,  национальный  герой  Венгрии,  прославившийся
защитой Сигетвара от турок в 1556 г.]
   Все это было давным-давно и только во сне снится иногда. Но во сне  все
повторяется так же, как было наяву.
   И дальше Гергей видит все, что произошло в тот день.
   По кольям были развешаны  шесть  нагрудников.  Господа  взяли  ружья  и
выстрелили в них.  Пуля  пробила  один  нагрудник.  Его  вернули  венскому
торговцу. Остальные панцири  получили  от  выстрелов  только  вмятины;  их
купили и поделили меж собой.
   Тем временем завечерело. Все сели за ужин. Во главе стола  сидела  жена
Терека, а на другом конце - сам хозяин. За ужином гости старались выяснить
познания мальчиков. Особенно много  вопросов  задавали  они  по  Библии  и
катехизису.
   Балинт Терек слушал некоторое время эти благочестивые вопросы,  ласково
улыбаясь, потом встряхнул головой.
   "Вы думаете, мои сыновья только катехизис учат? Расскажи-ка, Янчи,  как
отливают пушку?"
   "А какого веса, батюшка?"
   "Весом в тысячу фунтов, черт побери!"
   "Для отливки пушки в тысячу фунтов, - встав, начал мальчик, - требуется
девятьсот фунтов меди и сто фунтов свинца, но в случае нужды  пушку  можно
отлить и из  колоколов,  а  тогда  свинца  нужно  только  половину.  Когда
материал уже заготовлен, мы выкапываем такую глубокую яму, какой  величины
собираемся отлить пушку. Прежде  всего  скатываем  стержень  из  липкой  и
чистой глины. Глину  предварительно  перемешиваем  с  паклей,  в  середину
стержня вставляем железную палку..."
   "А железная палка зачем?" - спросил Балинт Терек.
   "Чтобы глина держалась, иначе она упадет или стержень покривится".
   Глядя на отца умными глазенками, Янчи продолжал:
   "Глину вымешиваем натвердо, паклю подбавляем к ней по надобности. Когда
все готово, глиняный стержень устанавливают  на  дно  ямы,  посередине,  и
проверяют, чтобы он стоял ровно. Затем таким же способом  из  очищенной  и
раскатанной  глины  изготавливают  стенки  формы  для  ствола,   тщательно
укладывая глину вокруг стержня. Между стержнем и  стенками  формы  повсюду
должен быть просвет в пять пальцев. Но если у нас больше меди, то и  пушка
может быть толще. Когда все готово, форму снаружи  обкладывают  камнями  и
железными подпорками, по бокам в две ямы  накладывают  по  десяти  саженей
дров, а на дрова медь. Потом..."
   "Ты про что-то забыл..."
   "Про свинец", - подсказал Фери. Глазки его смотрели настороженно.
   "Да ведь я сейчас и хочу сказать про свинец! - запальчиво ответил Янчи.
- Свинец кладут кусочками. Потом день и ночь жгут дрова,  покуда  медь  не
начнет плавиться..."
   "А ты не сказал, какого размера должна быть печь",  -  снова  подсказал
младший брат.
   "Большая и толстостенная. У кого голова на плечах, сам знает".
   Гости засмеялись, а Янчи, покраснев, сел на свое место.
   "Ну погоди, -  проворчал  он,  сверкнув  глазами,  -  мы  еще  с  тобой
посчитаемся!"
   "Ладно, - сказал отец. - Если ты чего не знаешь, брат доскажет.  Скажи,
Ферко, что он упустил?"
   "Что упустил? - переспросил малыш, передернув плечами.  -  Когда  пушка
остыла, ее вытаскивают из земли..."
   "Ну да! - торжествующе сказал Янчи. - А  обточка?  А  зачистка?  А  три
пробных выстрела?"
   Фери залился краской.
   Если бы гости не схватили их и не начали целовать,  мальчики  подрались
бы тут же за столом.
   "Забавнее всего, - сказал Балинт Терек, рассмеявшись,  -  что  они  оба
забыли про запальное отверстие".
   Потом речь зашла о разных делах, о турках, о немцах. Вдруг заговорили о
Гергее.
   "Из него выйдет отменный человек, -  сказал  Балинт  Терек,  указав  на
Гергея. При этом он улыбался так, точно хвалился какой-нибудь лошадкой.  -
Голова у него - огонь, только вот руки еще слабоваты".
   "Эх, - заметил Зрини, махнув рукой, - дело не в  силе  рук,  а  в  силе
души, в отваге. Одна борзая сотню зайцев загоняет!"
   Ужин подходил к концу. На столе остались только серебряные кубки.
   "Дети, попрощайтесь с  гостями  и  ступайте  под  крылышко  матери",  -
приказал Балинт Терек.
   "А разве дядя Шебек не будет петь?" - спросил малышка Фери.
   Невысокий, обросший бородой человечек с  кротким  лицом  зашевелился  и
взглянул на Балинта Терека.
   "Добрый Тиноди [Шебештьен Тиноди Лантош (1510-1556) - венгерский  поэт,
воспевший героическую борьбу венгров против турецких захватчиков; в юности
состоял на службе у крупного венгерского феодала Балинта Терека], - сказал
Зрини, ласково посмотрев на него, - правда,  спел  бы  ты  нам  что-нибудь
хорошее".
   Шебештьен Тиноди встал и, пройдя в угол зала, снял с гвоздя лютню.
   "Ладно, - согласился отец, - так уж и быть, прослушайте одну песенку, а
потом протрубим отбой".
   Тиноди слегка отодвинулся от стола и пробежал пальцами по пяти  струнам
лютни.
   "О чем же вам спеть?"
   "Спой свою новую песню, которую сложил на той неделе".
   "Мохачскую?"
   "Да. Если, конечно, мои гости не выскажут иного желания".
   "Нет-нет! - ответили гости. - Послушаем самую новую".
   Все притихли. Слуги сняли нагар с восковых свечей, горевших на столе, и
примостились у дверей.
   Тиноди еще раз  пробежал  пальцами  по  струнам.  Отхлебнул  глоток  из
стоявшего перед ним серебряного кубка и запел мягким, глубоким голосом:
   О бедах Венгрии я буду петь сейчас.
   Земля под Мохачем вся кровью налилась,
   Погибли тысячи - цвет нации как раз! -
   И молодой король погиб в тот скорбный час!
   Пел Тиноди совсем необычно - скорее рассказывал, чем пел. Одну  строчку
споет до конца, а вторую просто договорит, мелодию же предоставляет  вести
самой лютне. Иногда же запоет только конец последней строки.
   Уставится глазами куда-то вдаль, и песня льется  вольно,  как  будто  в
зале он сидит один и поет для себя.
   Стихи у него совсем простые и, как  заметил  однажды  отец  Габор,  при
чтении порой даже кажутся грубоватыми, но когда они исходят из его уст, то
становятся  прекрасными  и  трогают  сердца,  точно  в  его  устах   слова
приобретают какое-то особое значение. Стоит Тиноди  сказать  "траур"  -  и
перед взором слушателей все покрывается мраком. Промолвит "битва" - у всех
перед глазами возникает кровавая сеча. Только произнесет "бог" - и  каждый
видит божественное сияние.
   Гости сидели, опершись локтями  о  стол,  но  после  первой  же  строфы
закрыли руками глаза. Затуманились и глаза Балинта  Терека.  В  Мохаче  он
бился бок о бок с королем, был в числе  его  телохранителей.  Из  отважных
участников Мохачской битвы остались в живых только четыре тысячи  человек.
В Венгрии царило уныние, чувство бессилия  и  смертной  тоски,  будто  вся
страна покрыта гробовым покровом.
   Тиноди пел о Мохачской битве, и все скорбно внимали ему. Когда он пел о
героических схватках, глаза у слушателей загорались; когда же  он  поминал
знакомые имена погибших - все плакали.
   Наконец Тиноди подошел к заключительной строфе. То было уже не пение, а
скорее протяжный вздох.
   Там, возле Мохача, заброшены поля,
   Огромней кладбища не ведает земля,
   Как будто весь народ там саваном покрыт.
   Быть может, сам творец его не воскресит.
   Зрини хлопнул рукой по своей сабле.
   "Воскресит!"
   И, вскочив, поднял правую руку.
   "Други, принесем священную клятву  отдать  всю  нашу  жизнь,  все  наши
помыслы возрождению отчизны! Поклянемся не спать на мягком  ложе,  пока  в
нашей отчизне хоть одну пядь земли турок будет именовать своей!"
   "А немец? - горестно спросил Балинт  Терек  и  откинулся  на  стуле.  -
Неужто двадцать четыре тысячи венгров опять сложат голову для того,  чтобы
немец властвовал над нами? Не нам, а псам  они  указ!  Во  сто  раз  лучше
честный басурманин, нежели лживый, коварный немец!"
   "Твой тесть тоже немец! - вспыхнув, крикнул  Зрини.  -  Немец  все-таки
христианин".
   Старик тесть замахал рукой, желая их успокоить.
   "Во-первых, я не немец. Дунай тоже не немецкая  река,  когда  течет  по
Венгрии. Правильнее всего будет, если  венгр  не  станет  воевать  еще  по
меньшей мере лет пятьдесят. Прежде чем сражаться,  нам  надо  плодиться  и
множиться".
   "Благодарю покорно! - стукнув по столу, воскликнул Зрини. - Я не  желаю
пятьдесят лет валяться в постели!"
   Он поднялся из-за стола, и сабля его зазвенела...
   Этот звон и  пробудил  Гергея  -  он  открыл  глаза,  но  с  изумлением
обнаружил, что сидит вовсе не  за  столом  Балинта  Терека,  а  лежит  под
звездным небом, и перед ним стоит не Зрини, а широкоплечий турок.
   Это был Хайван. Он тронул Гергея за ногу, желая разбудить его.
   - Вот тебе одежда! - сказал он, бросив юноше плащ и тюрбан. - А коня мы
раздобудем по пути.
   Гергей накинул на себя плащ сипахи и напялил на голову высокий  тюрбан.
Все было ему немного велико, но Гергей радовался больше, чем если  бы  ему
подарили венгерское платье, сшитое из бархата и тонкого сукна.
   Великан нагнулся, нажал разок-другой и  сбил  кандалы  со  второй  ноги
школяра, потом пошел впереди него по направлению к северу.
   Плащ был длинен Гергею, пришлось его подвязать. Юноша торопливо зашагал
рядом с великаном.
   В шатрах и перед шатрами все спали. Некоторые шатры, украшенные медными
шарами и конскими хвостами, охранялись  стражами,  но  и  стражи  забылись
сном.
   Казалось, лагерь растянулся до края света и весь мир заставлен шатрами.
   Они попали в огромное верблюжье стадо. Шатров в  этом  месте  было  уже
меньше. Люди спали повсюду, лежа прямо на траве.
   Хайван остановился у шатра, залатанного кусками синего холста.
   - Старик! - крикнул он. - Вставай!
   Из палатки вылез лысый старичок с длинной седой бородой. Он вышел босой
и в рубахе до колен.
   - Что такое? - спросил он, широко раскрыв глаза от удивления. - Это ты,
Хайван?
   - Я. Неделю назад я торговал у тебя этого серого коня. - Он  указал  на
огромную и нескладную серую лошадь, которая  паслась  среди  верблюдов.  -
Отдашь, как уговорились?
   - И ради этого ты разбудил меня? Бери своего серого  и  плати  двадцать
курушей [куруш (тур.) - турецкая монета, пиастр], как я и сказал.
   Турок вытащил из пояса серебро. Сперва он  сосчитал  деньги,  перебирая
монеты на одной ладони, потом на другой, и наконец отсчитал  их  в  ладонь
барышника.
   - Шпоры тоже нужны, - сказал по-турецки Гергей, пока торговец отвязывал
лошадь.
   - А в придачу дай мне пару шпор, - заявил старику Хайван.
   - Это уж завтра.
   - Нет, сейчас давай.
   Барышник вошел в шатер. Рылся, бренчал в темноте.  Наконец  вынес  пару
ржавых шпор.

   В этот час и  Юмурджак  бродил  по  лагерю  среди  палаток,  в  которых
помещались больные.
   -  Где  тот  раб,  который  хотел  нынче   отправить   в   рай   нашего
всемилостивейшего падишаха? - спросил он стражника.
   Тот указал на белую четырехугольную палатку.
   Перед палаткой вокруг воткнутого в землю  смоляного  факела  сидели  на
корточках пять стариков  в  белых  чалмах  и  черных  кафтанах.  Это  были
придворные лекари султана. У всех пятерых были серьезные,  почти  скорбные
лица.
   Юмурджак остановился перед стражем, охранявшим палатку.
   - Могу я поговорить с пленником?
   - А ты лекарей спроси, - почтительно ответил стражник.
   Юмурджак поклонился лекарям. Те кивнули ему в ответ.
   - Эфенди, если вы разрешите мне побеседовать с  больным,  то  сослужите
добрую службу падишаху.
   Один из лекарей передернул плечами и повел рукой. Это могло означать  и
"нельзя" и "зайди в палатку".
   Юмурджак предпочел второе толкование.
   Полог палатки был откинут. Внутри горел висячий  светильник.  Священник
лежал на постели с полуоткрытыми глазами.
   - Гяур, - окликнул его турок, подойдя к постели, - ты узнаешь меня?
   Голос его дрожал.
   Отец Габор не ответил.  Он  все  так  же  неподвижно  лежал  на  спине.
Светильник едва освещал его лицо.
   - Я - Юмурджак, которого когда-то тебе поручили повесить,  а  ты  ценою
талисмана освободил меня.
   Священник не отвечал. Даже ресницы его не дрогнули.
   - А теперь ты раб, -  продолжал  турок,  -  и  тебе  наверняка  отрубят
голову.
   Священник молчал.
   - Я пришел за талисманом, - вкрадчиво продолжал турок. -  Для  тебя  он
ничто, а у меня вся сила в нем. С тех пор как я  лишился  талисмана,  меня
преследуют неудачи.  Стоял  у  меня  дом  на  берегу  Босфора  -  чудесный
маленький дворец, я купил его, чтобы на старости лет было где  приютиться.
Дом мой сгорел дотла. А сокровища, которые  хранились  в  нем,  растащили.
Месяца три назад меня ранили в бою. Взгляни на мою левую руку, - она, быть
может, навек искалечена. - И он показал на длинный красный шрам.
   Священник лежал неподвижно, безмолвный, как окружавшая его тьма.
   - Гяур, - продолжал турок, чуть не плача, - ты ведь добрый  человек.  Я
часто вспоминал тебя и всегда приходил к выводу, что доброта твоего сердца
беспримерна. Верни мне мой талисман!
   Священник не отвечал. В тишине слышно было, как зашипел  светильник,  -
должно быть, муха влетела в пламя.
   - Я сделаю все, что ты захочешь, - продолжал турок  немного  погодя.  -
Попытаюсь даже спасти тебя от  рук  палачей.  Мой  отец  -  могучий  паша.
Старший мой брат - Арслан-бей. Покуда человек жив, в нем жива  и  надежда.
Только скажи: где мой талисман?
   Священник молчал.
   - Где талисман? - Турок заскрежетал  зубами  и  схватил  священника  за
плечи. - Где талисман?
   Голова отца Габора поникла. Юмурджак поднял его одним рывком и посадил.
   Подбородок мертвеца отвалился. Остекленевшие глаза уставились на турка.

   Когда миновали последнего стража, Хайван остановился.
   - Вот, - сказал он, - я сделал все, что ты  пожелал.  А  теперь  скажи,
какое же загадочное счастье ношу я при себе?
   - Это кабала, - таинственно ответил Гергей.
   - Кабала? - повторил турок ворчливо и насупил брови, пытаясь проникнуть
в сокровенный смысл непонятного ему слова.
   - Если приглядишься получше, - сказал школяр,  прислонившись  плечом  к
седлу, - увидишь на листочках  изображение  звезд.  Вокруг  каждой  доброй
звезды священный дервиш написал молитву. Но ты обещал мне и кончар.
   Турок протянул школяру оба свои кончара.
   - Выбирай!
   Гергей взял тот, что был поменьше, и засунул себе за пояс.
   - Эти картинки, - продолжал он, - нужно носить у себя на теле.  Разрежь
каждый листик на семь частей и зашей в подкладку одежды. Положи также и  в
подкладку тюрбана. Там, где спрятан священный пергамент,  пуля  не  тронет
тебя.
   Глаза турка сверкнули.
   - Это верно?
   - Так говорит священный  дервиш.  Ты  же  слышал,  наверно,  о  героях,
которых пуля не берет.
   - Слышал, конечно.
   - Так вот, ни за деньги, ни за ласку эти листки не отдавай и никому  не
показывай, не то отнимут, украдут или выманят у тебя.
   - Ого! У меня есть башка на плечах.
   - Но это еще не все.  Один  листок  гласит:  пока  не  станешь  знатным
господином, не подымай оружие, не подымай руки на женщин  и  детей  и  все
свои силы положи на ратные дела.
   - Положу.
   - Тебя ожидают высокие почести: ты станешь бейлер-беем Венгрии.
   Турок даже рот раскрыл от удивления.
   - Бейлер-беем?..
   - Разумеется, не завтра поутру, а со временем, когда прославишься своей
отвагой. Кроме того, здесь написано, что ты обязан жить  согласно  Корану:
быть усердным в молитвах, в святых омовениях  и  за  добро  платить  людям
добром.
   Огромный глупый человек смотрел на школяра с благоговением.
   - Мне часто снилось, что я знатный господин, - пробормотал он. - Живу в
мраморном дворце, хожу в шелковом кафтане, и окружает меня множество  жен.
Вот что мне снилось... Так, значит, на семь частей?
   - На семь. Причем не обязательно, чтобы они были одинаковые. Размер, их
должен определяться тем, какую часть тела ты пуще всего бережешь.
   Турок, очень довольный, задумчиво смотрел вдаль.
   - Ну, - сказал он, вскинув голову, - если я буду господином, то  возьму
тебя в писари.
   Гергей кусал губы, чтобы не рассмеяться.
   - Что ж, садись, дружок, - ласково сказал  Хайван  и  держал  коня  под
уздцы, пока школяр взбирался на седло.
   - Хайван, вот тебе кольцо. Знай, что венгр не привык  ничего  принимать
даром.
   Хайван взял кольцо и уставился на него.
   Гергей продолжал:
   - Ты дал мне свободу и коня, а я тебе подарю за это кольцо.  Ну,  аллах
тебе в помощь, гололобый! - И он хлестнул коня.
   Но Хайван схватил уздечку.
   - Стой! Это ведь турецкое кольцо, правда?
   - Да.
   - Где ты взял его?
   - А тебе-то что? Если уж очень хочешь знать,  так  кольцо  принадлежало
одному янычару.
   Хайван некоторое время  тупо  смотрел  куда-то  в  пространство,  потом
протянул кольцо Гергею.
   - Не нужно. Ты красной ценой отплатил мне и за коня и за свободу,  -  и
сунул кольцо ему в карман.
   Гергей избрал путь на юг, чтобы в случае погони ехать не  той  дорогой,
что вела на Буду.
   Луна, проглядывавшая среди туч, уже  клонилась  к  западу.  На  востоке
забрезжила заря.
   Широкий большак пересекала узкая проселочная дорога. Гергей приметил на
ней всадника, ехавшего крупной рысью.
   Если они оба поскачут  одинаково  быстро,  то  встретятся  как  раз  на
перекрестке.
   Гергей в первое мгновение придержал коня, но когда и встречный  всадник
замедлил ход, пустился галопом, решив опередить его на сто шагов.
   Он не спускал глаз  с  верхового  и  при  свете  разгоревшейся  зари  с
изумлением заметил, что навстречу ему едет янычар в высоком тюрбане.
   Гергей натянул поводья и остановился.
   Остановился и турок.
   - Дьявол бы его побрал! - пробурчал юноша. - Еще схватит меня...
   От страха у него даже дух захватило.
   Но тогда, словно колокольный звон,  отдались  у  него  в  сердце  слова
Иштвана Добо: "Главное - не бояться!"
   Добо он не видел  с  детства.  С  тех  пор  как  Балинт  Терек  оставил
Фердинанда и перешел на сторону  короля  Яноша,  Добо  не  приезжал  ни  в
Сигетвар, ни в Шомодьвар, ни в Озору. Однако  Гергей  вспоминал  о  нем  с
благодарностью, и слова Добо: "Главное, сынок, не бояться!" - запали ему в
душу.
   Низенькая турецкая лошадка снова тронулась. Тогда  и  Гергей  пришпорил
коня. Ладно, будь что будет, встретимся на перекрестке. Может быть,  турок
вовсе и не за ним гонится. Крикнет: "Доброе утро!" - и промчится дальше.
   В самом деле, повернуть на север  удобней  всего  по  этой  проселочной
дороге. Стало быть, встреча с турком неминуема.
   А что, если турок выхватит оружие?
   Гергей никогда еще не участвовал в схватке. При  дворе  Балинта  Терека
его  учили  фехтованию  и  отец  Габор,  и  сам  Балинт  Терек,  да  и   с
турками-невольниками он сражался  ежедневно.  Но  это  была  только  игра.
Противники выходили с ног до головы закованные в латы  и  даже  топориками
едва ли могли ранить друг друга.
   Была бы у него хоть пика или сабля, как у янычара!  А  то  этот  жалкий
кончар!
   "Главное - не бояться!" - снова зазвучало у него в душе.
   И он поскакал вперед.
   Но турок и не думал скакать ему навстречу, а стоял как вкопанный.
   Гергей сгоряча помчался по проселку  и  едва  не  завопил  от  радости,
увидев, что турок повернул коня и мчится прочь без оглядки.
   Стало быть, это не кто иной, как Тулипан.
   - Тулипан! - крикнул Гергей, расхохотавшись. - Не дурите!
   Услышав окрик, турок пуще принялся настегивать свою лошадку  и  понесся
во весь опор по узкой проселочной дороге. Маленькая лошадка бежала хорошо,
да вот беда - лужи на дороге и земля глинистая.  Турок  решил  перескочить
через канаву, чтобы свернуть  в  поле.  Лошадь  поскользнулась,  и  турок,
свалившись, прокатился по земле.
   Когда школяр подъехал, Тулипан стоял уже на ногах, держа в руке пику.
   - Тулипан, - крикнул ему Гергей, заливаясь смехом, - не дурите!
   - О, черт побери! - смущенно сказал Тулипан. - Так это вы, барич?
   - Однако ж вы храбрый витязь! - пошутил Гергей и соскочил с коня.
   - А я думал, гонятся за мной, - сказал Тулипан в замешательстве. -  Как
же вы-то спаслись?
   - Голова помогла. Сначала я ждал, что вы меня освободите.
   - Никак было невозможно, - оправдывался Тулипан. - Невольников  согнали
на середину лагеря, и стражи кругом было столько,  что  я  и  сам-то  едва
удрал.
   Он подергал своего коня, поднял его на ноги и, почесавшись, добавил:
   - Чтоб вороны заели эту клячу! Как же я на ней домой доеду? Да  еще  на
мне эта одежда... Убьют по дороге.
   - Останьтесь в одной рубахе, а шаровары ничего, сойдут.
   - Так я и сделаю. Вы, барич, не поедете со мной?
   - Нет.
   - А куда же вы?
   - Я поеду в Буду.
   - Тогда опять попадете туркам в лапы.
   - Я раньше них поспею туда. Если  же  какая  беда  стрясется,  там  мой
господин, а он человек могущественный. Пожелай он, так и королем бы стал!
   Тулипан снова взобрался на свою лошадку. Гергей  протянул  ему  руку  и
сказал:
   - Передайте поклон домашним.
   - Спасибо, - ответил Тулипан. - И от меня тоже  низкий  поклон  барину.
Только не говорите, что пьяным меня застали.  Я  ведь  не  господское  пью
вино, а то, что дворне дают.
   - Ладно, ладно, Тулипан! С богом!
   Тулипан еще раз обернулся.
   - А где же священник?
   Глаза юноши наполнились слезами.
   - Он, бедняга, болен. Мне не удалось с ним поговорить.
   Гергей хотел еще что-то добавить,  но  либо  слезы  помешали,  либо  он
передумал. Дернул за повод и тронулся на восток.
   День Гергей провел в  лесу.  Спал.  Только  вечером  решился  он  ехать
кружным путем к Буде, и то наугад.
   Уже всходило солнце, когда он выехал на большой луг, раскинувшийся  под
горой Геллерт. Гергей сбросил с головы  тюрбан,  а  плащ  перекинул  через
заднюю луку седла.
   Трава была осыпана жемчугом росы.  Гергей  слез  с  коня.  Разделся  до
пояса. Набрал росы в обе ладони и начал смывать с себя  двухдневную  пыль.
Умывание освежило его.
   Тем временем конь успел попастись. Согревшись от первых  лучей  солнца,
Гергей поскакал дальше по широкой дороге.
   Вдоль  всей  дороги  виднелись  следы  недавнего  будайского  сражения:
валялись сломанные копья, разбитые пищали,  треснувшие  наплечники,  трупы
лошадей, латы, сабли, жалкие немецкие шлемы,  напоминавшие  выкрашенные  в
черный цвет котелки.
   И землю устилали мертвые тела.
   Возле тернового куста лежали  пять  немцев.  Двое  упали  ничком,  один
свернулся клубком, у последних двух были размозжены головы. Троих,  должно
быть, наповал уложили пули, а двое подползли сюда, смертельно раненные,  и
здесь испустили дух.
   Над полем стоял тяжелый смрад.
   Когда Гергей приблизился, с трупов взлетели вороны  и  закружились  над
ними. Затем сели подальше и продолжали свое пиршество.
   Только заслышав звуки трубы, отвел  Гергей  глаза  от  этого  скорбного
зрелища. Из Буды медленным шагом спускался  под  гору  отряд  всадников  в
красной одежде. Впереди  них  шел  длинный  строй  пеших  солдат  в  синих
одеяниях.
   В передовом отряде ехал всадник в белой сутане с капюшоном.
   "Это знаменитый монах Дердь.  Кому  ж  еще  быть  другому!"  -  подумал
Гергей, и сердце его заколотилось.
   Школяр столько слышал с самого детства о монахе Дерде, что человек этот
казался ему выше короля.
   Рядом с монахом скакал всадник в красном бархатном ментике, даже издали
сверкавшем драгоценными камнями.
   Гергей узнал Балинта Терека.
   Удрать?
   Но его бегство  может  навести  на  подозрения.  Балинт  Терек  отрядит
погоню,  и  он,  Гергей,  предстанет  перед  очами  своего   возлюбленного
господина в качестве преступника.
   Рассказать ему, что он натворил вместе с отцом Габором?
   Но тогда господин Балинт сразу же прогонит его с глаз долой.  Ведь  это
он сам вызвал турок против немцев. И теперь ему же придется  выслушать  от
своего воспитанника, что тот хотел уничтожить турок.
   Голова Гергея горела. Врать он не  любил.  Особенно  бесчестным  считал
лгать тому, кто его вырастил.
   И, весь залившись краской, он застыл с  непокрытой  головой  у  обочины
дороги. Затем слез с коня, взял его под уздцы.
   Будь что будет!
   Голодный конь, почуяв себя свободным, сразу начал щипать траву.
   Эх, благослови, господь, коня и голодное его брюхо! До чего  же  славно
дергать сейчас конягу  налево,  направо,  круто  поворачивать,  точно  это
норовистый конь!  Какое  счастье,  что  можно  стать  спиной  к  господам,
увлеченным беседой!
   Вот уже совсем близко слышится цоканье подков и звуки речей.  А  старый
конь все мечется налево, направо,  то  бежит  вокруг  хозяина,  то  хозяин
вокруг него.
   И подумать только: оказывается, ветер тоже  способен  сослужить  добрую
службу! Он прилетел с востока и поднял на дороге завесу  из  желтой  пыли.
Сквозь нее видно было только одно:  какой-то  паренек  мучится  в  поле  с
неуклюжим серым конягой. Очевидно,  немцы  оставили  лошадь  без  призора.
Пусть парнишка себе ее возьмет, не жалко!
   Гергей вздохнул с облегчением, когда господа проехали мимо и  никто  не
крикнул ему: "Гергей, сын мой!"
   Он снова вскочил на коня. Сперва лег животом, потом перекинул  ноги  и,
обернувшись, стал смотреть на шествие.
   Только тогда он заметил, что  пешие  солдаты  в  синей  одежде  скованы
цепями. Одежда у них изодрана,  волосы  забрызганы  грязью,  лица  бледны.
Среди них нет  ни  одного  старика.  Много  раненых.  У  одного,  высокого
оборванного пленника, лицо распухло и все в красных и синих кровоподтеках.
На изуродованной физиономии виден только один глаз.
   Уж не Балинт ли Терек дал ему по переносице?

   Буду Гергей видел впервые.
   Уйма  башен,  высокие  стены,  в  сторону  Пешта  спускается   тенистый
королевский парк. Гергей только диву давался.
   Так здесь и жил король Матяш? Здесь жил король  Лайош?  И  здесь  живет
сейчас, любуясь всем, его маленькая Эва?
   У ворот стоял стражник с алебардой, но он даже не взглянул на Гергея.
   Юноше показалось немного странным, что с ним  не  здороваются,  но  это
было, видимо,  в  порядке  вещей.  Он  посмотрел  на  королевский  двор  и
украшавший  его  большой  круглый  бассейн  из  красного  мрамора.   Затем
остановился на площади Сент-Дердь. Внимание его привлекли большие пушки на
колесах. Пушки были закопченные и неуклюжие. По облепленным грязью колесам
видно, что их забрали у немцев недавно, быть может, только вчера.
   - Добрый день, господин витязь! - обратился он к  стражу,  караулившему
пушки. - У немцев взяли пушки, правда?
   - Да, - гордо ответил круглолицый черноволосый солдат  с  подкрученными
кверху усами. Выражение лица у него было такое, будто он все время дует на
что-то горячее.
   Гергей снова воззрился на пушки. Три пушки были такие большие, что их и
двадцати волам не сдвинуть с места. И все они еще пахли порохом.
   - Господин витязь, - заговорил снова Гергей, -  вы  не  знаете  старика
Цецеи с деревянной рукой?
   - Как не знать!
   - А где он живет?
   - Вон там, внизу, - и солдат кивком головы указал на север, - на  улице
Сент-Янош.
   - Я ведь не знаю здешних улиц.
   - Так ты, братец, езжай все  прямо,  а  там  поспрошаешь.  Живет  он  в
зеленом домике. Над дверями висит лук. Там живет оружейник, луки делает.
   - Саггитариуш?
   - Он самый.
   Гергей еще раз оглядел пушки и двинулся дальше на своем сером коне.
   После долгих расспросов он нашел наконец улицу Сент-Янош и  двухэтажный
домик, выкрашенный в зеленый цвет.
   В домике было по фасаду пять окон: три на втором  этаже  и  два  внизу.
Парадный вход был не больше обычной  комнатной  двери,  и  над  ним  висел
жестяной лук красного цвета.
   Цецеи жил на верхнем этаже. Гергей застал  старого  барина  в  утреннем
кунтуше и домашних туфлях. Он бил хлопушкой с длинной рукояткой облепивших
шкафчик мух.
   - Получай, собака! -  приговаривал  он,  нанеся  удар,  громкий,  точно
ружейный выстрел.
   Заслышав шаги, он сказал:
   - Смелее мухи зверя нет! Вот я бью, колочу их на глазах друг у  дружки,
а муха, вместо того чтоб улететь, садится мне на бороду. Получай,  собака!
- И он взмахнул хлопушкой.
   - Батюшка, родимый! - с улыбкой  приветствовал  его  Гергей.  -  Доброе
утро!
   Цецеи удивленно обернулся. Но и Гергею было  чему  подивиться.  Как  же
так? Борода Цецеи сползла ниже, чем была. Дома она росла от самых глаз,  а
здесь - Гергей приметил сразу - старик бреет верхнюю  часть  лица  и  даже
чуть помолодел от этого.
   - Ба! Сын мой, Гергей! - Цецеи с изумлением уставился на  него.  -  Так
это ты, душа моя?
   Гергею и самому казалось непостижимым, что он очутился здесь, однако он
все ждал, что его расцелуют,  обнимут,  как  это  бывало  обычно  дома,  в
Керестеше.
   Тут и хозяйка вышла из соседней комнаты.
   Она была тоже ошеломлена и глядела на Гергея во все глаза.
   - Как же ты приехал! - спросила  она.  -  Каким  ветром  тебя  занесло,
сынок?
   "А ведь прежде словно ласковее встречала меня", -  мелькнула  у  Гергея
мысль, да, пожалуй, и не мысль, а так, только мгновенное чувство.
   - Я приехал за вами, - ответил Гергей. - Вам надо вернуться в Керестеш.
   - Ого! - ответил старик таким тоном, точно хотел сказать: "Вот  это  уж
глупее глупого!"
   Да  и  хозяйка  смотрела  на  Гергея  жалостливо,  словно  на  дурачка,
сморозившего какую-нибудь чепуху.
   - Ты голоден, душа моя? - спросила она, положив ему руку  на  плечо.  -
Может быть, и не спал ночью?
   Гергей и кивнул и замотал головой, бросил  взгляд  на  открытую  дверь,
затем уставился на шахматную доску.
   - Ты Вицушку ждешь, правда? - Хозяйка взглянула на мужа и улыбнулась. -
Ее нет дома. Она даже  не  приходит.  Живет  у  королевы.  Только  изредка
удается ей побывать дома. Да и тогда она приезжает в карете  с  придворным
форейтором. Вон оно как!
   Но, услышав шипенье из кухни, она всплеснула руками.
   - Иисус Мария! У меня молоко убежит!
   Гергей ждал, что Цецеи продолжит  речь  о  Вицушке,  но  старик  сидел,
моргал глазами и молчал.
   - А где же отец Балинт? - спросил Гергей,  а  у  самого  будто  тяжелый
камень навалился на сердце.
   - Хоронит! - ответил Цецеи скучным голосом. - Собрал несколько монахов,
и они все хоронят.
   - Немцев?
   - Конечно, немцев. С  тех  пор  как  началась  война,  он  каждый  день
пропадает на кладбище. Можно подумать, что немцев и впрямь стоит хоронить.
   - И не стреляли в него?
   - Они в белых рубахах. По ним не стреляют.
   - А я видел многих непогребенных.
   - Верю, братец. Мы врагов хорошо порубали.
   Слово "братец" тоже неприятно кольнуло Гергея.  Но  больше  терпения  у
него не хватило, и он свернул разговор на Вицу.
   - Сейчас она тоже у королевы?
   - Да, - ответил старик и, поднявшись, заковылял по комнате.
   Приняв строгий и важный вид, он  рассказал,  что  недавно  монах  Дердь
повел Вицушку во дворец и в саду представил ее  королеве.  Младенец-король
вдруг улыбнулся и потянулся ручонками к Вице.  А  Вица  не  растерялась  -
схватила его на руки, как делала обычно дома с крестьянскими  ребятишками,
и, забыв о почтительности, подбросила. Потом сказала даже: "Глупышечка!" С
того дня королева оставила ее у себя и теперь даже ночевать  не  отпускает
домой.
   Поначалу Гергей слушал старика только  с  интересом,  потом  глаза  его
загорелись. Лишь одно показалось ему странным: почему старик Цецеи придает
своему лицу величественное выражение и  холодно  поглядывает  на  него?  И
Гергей опять помрачнел.
   - Ну что с тобой? - гаркнул старик. - Что ты по-дурацки таращишь глаза?
   - Я спать хочу, - ответил Гергей, едва сдерживая слезы.
   Он понял, что маленькой Эве не быть его женой.

   Но что же произошло в Буде?
   А то, что немцы хотели занять ее. Королева готова была  согласиться  на
это, да венгерским господам пришлось не по нраву,  что  во  дворце  Матяша
станет хозяйничать немец. Нет, пусть уж венгерским королем  будет  наконец
венгр!
   Призвали на помощь турок, а до их прихода оборонялись своими силами.  К
приходу передовых отрядов турок ряды  немцев  сильно  поредели.  Когда  же
явился султан с его несметными полчищами, войско Роггендорфа было разбито.
   Монах - так все звали  знаменитого  Дердя  Мартинуззи  -  приветствовал
султана четырьмя сотнями пленных немцев.
   Вместе с монахом поехали Балинт Терек и седой Петер Петрович.
   Султан расположился станом  у  Черепеша,  в  одном  переходе  от  Буды.
Венгерских вельмож он милостиво принял в шелковом своем шатре с башенкой и
крылечком. Всех троих он знал по имени. Знал и то, что этот монах -  разум
венгров. Балинт Терек был ему известен еще с того  времени,  когда  султан
хотел водрузить флаг с полумесяцем  на  башне  Вены.  Тогда  Балинт  Терек
наголову разбил Касон-пашу и его рать; с тех пор турки вспоминали  о  нем,
как о "дьяволе, изрыгающем пламя".
   Про  старика  Петровича  толмач   сообщил   султану,   что   он   родня
младенцу-королю и что именно он в 1514 году  сшиб  с  коня  Дердя  Дожу  и
захватил его в плен.
   Вельмож ввели в шатер. Все трое  поклонились.  Султан,  протянув  руку,
сделал шаг по направлению к гостям. Монах шагнул навстречу и приложился  к
его руке. Поцеловал руку султана и старик Петрович.
   Балинт Терек вместо целования руки снова поклонился и  хотя  побледнел,
но гордо взглянул на турецкого владыку.
   Это уже было дерзостью. У монаха все похолодело внутри. Знал бы заранее
- ни за что не стал бы уговаривать Балинта Терека ехать с ними.
   Султан даже бровью не повел. Поднял руку, протянутую было для  поцелуя,
и положил ее на плечо Балинту Тереку, обнял его.
   Все вышло так по-семейному и  по-венгерски,  словно  иначе  и  быть  не
могло.
   Позади султана стояли два его сына. Оба крепко пожали  руки  венгерским
вельможам. Должно быть, их научили заранее,  как  себя  вести.  Потом  они
снова стали за спиной отца и воззрились на Балинта Терека.
   А поглядеть на него стоило! Какой  величественный  красавец  венгр!  Он
затмевал собой всех вельмож. Балинт Терек был в красной атласной одежде  с
прорезными рукавами.
   Бараньи глаза старика султана тоже чаще обращались  к  Балинту,  чем  к
монаху, который, отвешивая поклоны, витиевато и хитро объяснял  по-латыни,
что немецкая опасность устранена и венгры счастливы,  чувствуя  над  собой
крылья такого высокого покровительства.
   Толмачом был Сулейман-паша - болезненный, сухощавый старик; он попал  с
венгерской  земли  к  туркам,  будучи  еще  стройным  юношей,  и   поэтому
безукоризненно знал оба языка.
   Сулейман-паша переводил речь монаха, фразу за фразой.
   Султан кивал головой. Когда монах Дердь  закончил  свою  речь  глубоким
поклоном, султан улыбнулся.
   - Ты хорошо сказал. Я потому и пришел, что король Янош был моим другом.
Судьба его народа мне не безразлична. В  Венгрии  должен  снова  наступить
мир, и венгры впредь могут спать спокойно: моя сабля будет вечно  охранять
их.
   Монах поклонился с выражением счастья на  лице.  Старик  Петрович  утер
слезинку. И только чело Балинта  Терека  омрачилось.  Он  смотрел  куда-то
вдаль.
   - Что ж, посмотрим, с каким народом вы совладали! - проговорил султан.
   Он сел на коня и в сопровождении венгерских вельмож проехал тихим шагом
мимо пленников. Пленных немцев выстроили двумя длинными рядами на песчаном
берегу  Дуная.  Некоторые  стояли  вытянувшись,  другие  ждали,  преклонив
колени.
   По правую руку султана ехал монах, по  левую  -  Сулейман-паша.  Султан
оборачивался иногда назад и обращался то к Петровичу, то к Балинту Тереку,
то к своим сыновьям.
   Пленные пали ниц перед султаном; иные  с  мольбой  протягивали  к  нему
скованные руки.
   - Дрянной народ, наемники! - заметил султан по-турецки. - Но попадаются
и сильные люди.
   - Были среди них и посильней,  -  ответил  Балинт  Терек  по-венгерски,
когда султан обратился к нему. - Несколько сотен. Да только их нет  здесь.
- И в ответ на вопросительный взгляд султана  спокойно  добавил:  -  Я  их
изрубил.
   Вернулись к шатру. Султан не пожелал войти, и ему вынесли кресло. Но ни
послам, ни сыновьям султана стульев не предложили.
   - Что же делать с пленными, ваше величество? - спросил Ахмат-паша.
   - Отрубите им головы, - ответил султан так  равнодушно,  будто  сказал:
"Почистите мне кафтан".
   Он сел в поставленное перед шатром кресло, на расшитую золотом подушку.
За спиной его стали двое слуг с опахалами  из  павлиньих  перьев  -  стали
вовсе не ради блеска, а для спасения султана от мух.  Время  шло  к  концу
августа, и вместе с войсками кочевали мириады мух.
   Рядом с султаном стояли  оба  его  сына,  а  перед  ними  -  венгерские
вельможи с непокрытыми головами.
   Султан смотрел некоторое время задумчиво,  потом  обратился  к  Балинту
Тереку:
   - Дорогой схватили какого-то попа. Из твоих владений.  Может  быть,  ты
знаешь его?
   Балинт Терек понял,  что  сказал  султан,  однако  выслушал  толмача  и
ответил по-венгерски:
   - Всех священников из моих владений я не  знаю.  У  меня  их  несколько
сотен, причем разной веры. Но может статься, что этого я знаю.
   - Принесите его сюда, - приказал султан и, подняв брови полумесяцем, со
скукой уставился куда-то в пространство.
   С берега Дуная донесся шум -  там  рубили  головы  пленникам.  Крики  и
мольбы смешались с гомоном турецкого стана.
   Двое турок быстро принесли труп, завернутый в простыню. Положив его  на
землю у ног султана, они откинули простыню с головы мертвеца.
   - Знаешь его? - спросил султан, искоса глядя на Терека.
   - Как же не знать!  -  ответил  потрясенный  Балинт.  -  Ведь  это  мой
священник.
   И он обвел взглядом присутствующих, словно ожидая от них объяснения. Но
лица придворных султана были  холодны.  Он  встретился  только  с  ледяным
взглядом черных глаз.
   - С ним случилась какая-то беда, - сказал султан. - Он был болен уже  и
тогда, когда его принесли в мой лагерь. Похороните его с честью, -  сказал
он, обернувшись к слугам, - по обрядам христианской церкви.
   Слуги  начали  разносить  на  серебряных  подносах  серебряные  чаши  с
напитком из апельсинового сока и розовой  воды.  Шербет  был  ароматный  и
холодный, как лед.
   Любезно улыбаясь, султан угостил первым Балинта Терека.

   Супруга Цецеи постелила Гергею в маленькой комнатке, выходившей  окнами
во двор. Юноше нужна была не столько постель, сколько возможность остаться
наедине со своим горем.
   Он не удивился тому, что  королева  полюбила  его  маленькую  Эву,  ибо
считал, что во всем мире нет создания более достойного любви, чем она.  Но
то, что Цецеи так загордились, обидело его до глубины души. Вицушка попала
теперь в королевский замок, где бывают только герцоги и прочая знать.  Как
же подступиться к ней какому-то ничтожному юноше, у которого нет ни герба,
ни дома, ни даже паршивой собаки!
   Он прилег на лавку, покрытую вытертой медвежьей шкурой,  и  склонил  на
руку мокрое от слез лицо.
   У грусти есть хорошее свойство:  она  усыпляет  и  вдобавок  еще  тешит
сладкими снами.
   Гергей проспал на медвежьей шкуре добрых полдня и проснулся с улыбкой.
   Он  удивленно  окинул  взглядом  комнату  и  висевший  на  стене  образ
кривоногого святого Имре, потом вдруг помрачнел,  приподнялся  на  ложе  и
закрыл лицо руками. Вихрь черных мыслей закружился у него в голове и  слил
воедино события двух последних дней: большой турецкий стан, неволя, смерть
отца Габора, спасение, Будайская крепость, разлука с "маленькой  женой"  и
перемена, которая произошла с его приемными  родителями.  Все  это  вихрем
кружилось у него в голове. Потом он вспомнил про своего коня - про старого
серого конягу. Напоили, накормили ли его? Как поплетется он на этой  кляче
в Шомодьвар? Что ответит, если его спросят, где отец Габор? Кто  будет  их
теперь учить? Наверно, Шебештьен Тиноди - добрый лютник  с  парализованной
рукой.
   Гергей встал, встряхнулся, словно желая  освободиться  от  пут  дурного
сна. Пошел к приемным родителям.
   - Матушка, - сказал он супруге Цецеи, -  я  приехал  только  для  того,
чтобы предупредить о турецкой опасности. Сейчас поеду обратно.
   Жена Цецеи сидела у окна и обшивала золотыми нитками край воротничка из
тонкого полотна. В те времена женщины носили воротнички, расшитые золотом.
Вышивка предназначалась для ее дочери.
   - Куда же ты торопишься? - удивилась  хозяйка.  -  Ведь  мы  еще  и  не
поговорили толком. Мужа нет дома. Может  быть,  он  хочет  побеседовать  с
тобой. А ты был у господина Балинта?
   Гергей смущенно заморгал глазами.
   - Нет. И не пойду к нему. Я удрал из дому, никому не сказавшись.
   - Со священником нашим тоже не хочешь побеседовать?
   - А где он живет?
   - Здесь, с нами. Где ж ему  еще  жить!  Да  только  его  нет  дома.  Он
хоронит.
   - Они все так же бранятся меж собой?
   - Пуще прежнего. Теперь наш поп - сторонник Фердинанда, а муж -  короля
Яноша.
   - Прошу _вашу милость_ передать ему от меня поклон.
   Он намеренно не назвал ее _матушкой_.
   Жена  Цецеи  перевернула  свою  вышивку  и  после  минутного   молчания
ответила:
   - Что ж, сынок, что ж, Гергей, тогда я не стану тебя удерживать, только
покушай перед отъездом. Я оставила тебе обед, да будить не хотела.
   Гергей опустил голову. Должно быть, размышлял,  стоит  ли  ему  принять
угощение. Подумав, решил принять, чтобы не обидеть хозяев.
   Жена Цецеи накрыла стол желтой кожаной скатертью, положила  на  тарелку
холодное жаркое и поставила вино.
   Вернулся и отец Балинт. Обычно он возвращался после  своих  милосердных
трудов только вечером, а в этот день,  устав  от  жары  и  работы,  пришел
раньше.
   Вслед за ним приковылял и Цецеи.
   Гергей поцеловал руку священнику. Тот  усадил  его  за  стол,  и  юноше
пришлось отвечать на вопросы во время еды.
   - Как ты вырос! - Отец Балинт смотрел на него и только диву давался.  -
Совсем мужчиной стал. А ведь словно только на время ушел от нас!  -  И  он
оглянулся. - А где Вица?
   - Во дворце, - ответил Цецеи.
   Священник  взглядом  требовал   объяснения,   поэтому   Цецеи   сказал,
оправдываясь:
   - Королева очень полюбила ее, не отпускает...
   - С каких это пор?
   - Несколько дней.
   - Уж не за _ребенком_ ли она там ходит? - спросил священник, фыркнув.
   - За ребенком, - ответил Цецеи. - Только не подумай,  что  няней,  нянь
там достаточно. Вица просто там время проводит, вот и все.
   - Твоя дочь ходит за сыном Сапояи? - воскликнул  священник  и  вскочил,
покраснев.
   Цецеи беспокойно заковылял по комнате.
   - А что ж тут такого? -  проворчал  он,  обернувшись.  -  Ты  ведь  сам
говорил: лучше уж пес, да венгр, чем ангел, да немец?
   - Но твоя дочь баюкает сына Сапояи! - Отец  Балинт  свирепо  заорал  на
Цецеи: - Да что ж у тебя, мозги раскисли на старости лет?  Или  ты  забыл,
что отец этого ребенка был палачом? Забыл, как вместе  со  мной  лакомился
мясом Дердя Дожи?
   И он так хватил стулом об пол, что стул разлетелся вдребезги.
   У Гергея кусок застрял в горле. Он бросился вон из  комнаты,  стремглав
сбежал по лестнице, вывел своего коня и умчался, ни с кем не попрощавшись.

   Возле королевского дворца он соскочил с коня и взял его под уздцы.
   На стене дворца  Гергей  заметил  солнечные  часы  величиной  с  колесо
телеги. Солнце как раз скрылось за тучи,  и  позолоченный  столбик  только
бледной тенью указывал на римскую цифру IV.
   Гергей пытливо рассматривал окна.  Оглядел  по  очереди  окна  нижнего,
потом верхнего этажа, а затем и башенные оконца.
   В ворота дворца входили и выходили солдаты. Шаркая  ногами,  подошел  к
воротам седобородый, сгорбленный  старик  венгр.  За  ним  следовало  двое
дьяков.
   - Прочь с дороги! - крикнул страж двум зевакам-мальчишкам. -  Чего  рты
разинули?
   Старик с трудом передвигал ноги. Он был, видимо, очень знатной  особой,
так как с ним здоровались все, а он  никому  не  отвечал  на  приветствия.
Дьяки несли свернутые трубкой  бумаги.  За  борт  суконных  колпаков  были
засунуты гусиные перья, у пояса болтались медные чернильницы.  День  стоял
солнечный, и тени дьяков  величественно  передвигались  по  стене.  Гергей
приметил и стройного белокурого солдата. Ему сразу бросилось в глаза,  что
солдат в красных сапогах, а тонкие ноги его обтянуты красными  штанами,  -
он понял, что это солдат из сигетварской стражи. И  тут  же  узнал  в  нем
Балинта Надя.
   Гергей повернулся и, взяв коня за повод, поспешно направился на площадь
Сент-Дердь. Ему не хотелось встретиться  с  кем-нибудь  из  людей  Балинта
Терека.
   Но дальше он опять встретил  знакомого.  Это  был  подвижный  низенький
человек с круглой бородой - Имре Мартонфалваи, дьяк, ключник,  управитель,
- словом, во всех отношениях полезный и близкий человек Балинта Терека.
   Гергей спрятался за своего коня, но дьяк Имре заметил его.
   - Ба, кого я вижу! - крикнул он. - Братишка Гергей!
   Гергей покраснел до ушей и поднял голову.
   - Как ты попал сюда? К господину нашему приехал? Где ты раздобыл  этого
буйвола с конской мордой? Не из наших же он коней!
   Гергею  хотелось  провалиться  сквозь  землю  вместе  с  достопочтенной
лошадью, прозванной буйволом.
   Но вскоре он собрался с духом.
   - Я приехал к нашему господину, - ответил он, смущенно моргая  глазами.
- Где он?
   - Не знаю, вернулся ли уже в  Буду.  Он  отправился  провожать  пленных
немцев к султану. Эх, и герой же наш господин! Видел бы ты, как он  крошил
немцев! Неделю назад, когда он вернулся из сражения,  вся  правая  рука  у
него была в крови. Королева сидела у окна. Он проехал перед нею и  показал
ей правую руку и саблю... А как у нас дома? Не было падежа скота?
   - Нет, - ответил Гергей.
   - Невольники вычистили старый колодец?
   - Вычистили.
   - А на молотьбе не воруют?
   - Нет.
   - Баричи здоровы?
   - Здоровы.
   - А госпожа наша?
   - Тоже здорова.
   - В Реметеудваре ты не побывал?
   - Нет.
   - Отаву начали косить, не знаешь?
   - Не знаю.
   - Ну, где ж ты остановишься? -  спросил  дьяк,  обмахиваясь  шапкой.  -
Нашел себе пристанище?
   - Нет.
   - Тогда пойдем ко мне.  Ты  какую-нибудь  важную  весть  привез  нашему
господину или письмо?
   - Нет. Просто так приехал.
   - Тогда подожди здесь. Я зайду во дворец. А то пойдем вместе на конский
двор, оттуда ко мне домой, а там  переоденешься  в  парадный  костюм.  Но,
может, у тебя и  одежды  нет?  Ничего,  найдем.  А  с  господином  успеешь
поговорить.
   Он ввел Гергея во двор и поставил его в тени.
   Провожая взглядом болтливого проворного человечка, Гергей видел, как он
взбегает вверх по  широкой  лестнице  из  красного  мрамора.  Потом  начал
размышлять - не улизнуть ли от гнева господина Балинта?
   Эх, от него не удерешь! Он даже  издали  притягивает  к  себе  властным
взглядом. Придется сказать правду, признаться, что... Ой, в этом уж  никак
нельзя признаваться!
   Голова у него пошла кругом от таких мыслей. Он почесал за  ухом,  потом
снова уставился на окна.
   Озираясь вокруг, он вдруг заметил,  что  за  оградой  зеленеют  деревья
парка. А  что,  если  проникнуть  туда?  Хоть  издали  поглядеть  на  свою
маленькую Эву, только издали, ибо такому простому смертному,  как  он,  не
положено близко подходить к королеве.
   Да, но где же они? Должно быть, гуляют по тенистым  дорожкам  сада  или
сидят у какого-нибудь окошка. Эву он сразу узнал бы. Узнал бы  ее  нежное,
белое лицо, ласково улыбающиеся кошачьи глазки. Махнул  бы  ей  шапкой,  и
пусть она хоть неделю гадает, кто это  был:  Гергей  или  только  мальчик,
похожий на него, а может, только призрак Гергея.
   По двору было разбросано сено. В стенке торчали вбитые в  ряд  большие,
тяжелые железные кольца, к которым приезжие привязывали своих лошадей.
   Гергей тоже привязал коня и, погруженный в тихие  мечты,  прошел  между
солдатами, потом проскользнул в тот проулок, где из-за ограды  выглядывали
зеленые кроны деревьев.
   Гергей думал, что там и есть вход в парк. Вот  недогадливый!  Да  разве
стали бы строить ворота большого парка в таком  узеньком  переулке!  Ворот
тут не было и в помине.  По  одну  сторону  переулка  -  высокая  чугунная
ограда, по другую - здание. Некогда здесь жили ученые и  художники  короля
Матяша, затем, во время Уласло [Владислав II Ягеллон  (1456-1516),  король
Венгрии с 1490 г.], - польские попы и слуги, а позднее - дворцовая женская
прислуга.
   Но всего этого Гергей не знал. Он рассматривал ограду. Решетка белая, а
концы чугунных прутьев позолочены. Кое-где из-за ограды свешивались  ветки
деревьев.
   Гергей то и дело  заглядывал  в  парк.  Он  видел  дорожки,  посыпанные
гравием, и маленькие садовые постройки с зелеными крышами. На  решетке  то
здесь, то там сидели чугунные вороны, но от большинства  сохранились  одни
только лапки. Сквозь  ветви  мелькало  несколько  розовых  пятен.  Женские
платья!
   Сердце у юноши застучало, как водяная мельница.
   Осторожно крадучись вдоль ограды, заглядывал он  в  парк.  Наконец  под
старой липой увидел группу женщин.
   Они сидели вокруг колыбельки. Все были в светло-розовых платьях. Только
одна, с узким лицом, длинным носом и тонкими руками, была в  черном.  Лицо
ее было бледно, черные глаза печальны. Улыбалась она только  тогда,  когда
склонялась над колыбелькой, но и улыбка ее была грустной.
   Гергей не мог заглянуть в колыбель - ее  заслоняла  толстая  женщина  в
белом платье. Она обмахивала ребенка веточкой липы.
   Стараясь рассмотреть все получше, Гергей то сверху, то снизу заглядывал
за ограду. Он уже приметил, что вокруг колыбельки сидят четыре женщины,  а
пятая стоит возле большой мраморной вазы, изваянной в форме  чаши,  и  все
время то наклоняется, то поднимается.
   К ней-то и  побежал  Гергей  вдоль  ограды.  И  правда,  это  была  его
маленькая Эва, Но как она выросла! Девушка собирала в  корзину  упавшие  с
дерева дикие каштаны.
   - Вицушка! Кисушка! - тихо окликнул он Эву.
   Девушка была шагах в двадцати от него. Она напевала какую-то песенку  и
потому не слышала Гергея.
   - Вицушка! Кисушка!
   Девушка подняла голову. Серьезная и удивленная, повернулась она лицом к
ограде.
   - Кисушка! - повторил Гергей  уже  сквозь  смех.  -  Кисушка!  Вицушка!
Поди-ка сюда!
   Гергей был скрыт ветвями тамаринда, но Эва узнала его по голосу.
   Она  поскакала,  точно  козочка.   Останавливалась,   вновь   пускалась
вприпрыжку. Ее большие, широко раскрытые глаза были полны изумления.
   - Это я, Вицушка! - повторял Гергей.
   Подбежав к нему, девушка всплеснула руками.
   - Герге! Как ты попал сюда?
   Вся просияв от радости, она просунула лицо сквозь прутья ограды,  чтобы
Гергей поцеловал ее. И Гергей услышал какой-то приятный запах - так пахнет
в апреле цветущая жимолость.
   Потом оба ухватились за решетку, и руки их соприкоснулись. Решетка была
холодная, а руки теплые. Лица обоих разрумянились.
   Не сводя глаз с девушки, юноша коротко рассказал, как он попал сюда.
   Как она выросла, как похорошела! Только  глаза,  открытые  и  невинные,
красивые кошачьи глазки, остались прежними.
   Может быть, кому другому Эва и не показалась бы красавицей -  ведь  она
была в том неблагодарном возрасте, когда руки  и  ноги  кажутся  большими,
черты лица еще не определились, стан худой и плоский, волосы  короткие,  -
но Гергею все в ней казалось бесподобным. Ему нравились ее большие руки  -
они казались белыми и бархатистыми; а на ноги  ее,  обутые  в  хорошенькие
башмачки, он бросал долгие, восторженные взгляды.
   - Я привез тебе кольцо, - сказал Гергей и вытащил  из  кармана  большой
турецкий перстень. - Кольцо это завещал мне мой добрый учитель. А я подарю
его тебе, Вицушка.
   Вица взяла  кольцо  в  руки  и  с  восхищением  разглядывала  топазовый
полумесяц и  алмазные  звездочки,  потом  надела  перстень  на  пальчик  и
улыбнулась.
   - Какое большое! Но красивое!
   Так как кольцо было велико и болталось на пальчике, девушка просунула в
него два пальца.
   - Наверно, придется мне впору, когда я вырасту, - сказала она. -  А  до
тех пор пусть хранится у тебя. - И добавила с  детской  откровенностью:  -
Знаешь, кольцо будет мне в самый раз, когда мы поженимся.
   Лицо Гергея омрачилось, глаза подернулись влагой.
   - Не будешь ты. Вица, моей женой.
   - Почему это не буду? - оскорбилась девушка.
   - Ты ведь теперь знаешься  только  с  королями  и  герцогами.  Тебя  не
отдадут за такого маленького человека, как я.
   - Вот еще! - возмущаясь, покрутила  шейкой  Вица.  -  Ты  думаешь,  они
кажутся мне очень уж большими людьми? Королева тоже сказала как-то,  чтобы
я любила маленького короля, и за это она, когда я вырасту,  найдет  мне  и
такого и сякого жениха. Я ответила ей, что у меня уже есть жених.  И  даже
назвала твое имя и сказала, что Балинт Терек - твой приемный отец.
   - Сказала про меня? А она что же?
   - Так засмеялась, что чуть со стула не свалилась.
   - Она тоже здесь, в саду?
   - Здесь. Вот она, в черном платье.
   - Та?
   - Да. Правда, красивая?
   - Красивая. Но я думал, она еще лучше.
   - Еще лучше? Так что ж, по-твоему, она не очень красива?
   - И никакой короны нет у нее на голове.
   - Если хочешь, можешь  поговорить  с  ней.  Она  очень  добрая,  только
по-венгерски не понимает.
   - А по-какому же?
   - По-польски, по-немецки, по-латыни, по-французски, по-итальянски - все
языки знает, кроме венгерского.  Твое  имя  тоже  выговаривает  по-своему:
Керкел...
   - А о чем мне с ней говорить? - отнекивался Гергей. - По-немецки я знаю
лишь несколько слов. Лучше вот  что,  Вицушка,  скажи,  как  нам  с  тобой
увидеться, если мне еще раз случится приехать в Буду?
   - Как увидеться? А я скажу королеве, чтобы тебя впустили.
   - И она велит впустить?
   - Конечно. Она любит меня и все мне позволяет. И  даже  свою  туалетную
воду дает. Понюхай-ка рукава моего платья -  правда,  хорошо  пахнут?  Все
королевы так хорошо пахнут!.. Потом она показала мне свой молитвенник. Вот
уж где красивые-то картинки! Есть там дева Мария в синем  шелковом  платье
среди роз. Ты бы только поглядел!
   Из-под липы послышался пронзительный писк, будто котенку  наступили  на
хвост.
   Эва вздрогнула.
   - Ой, маленький король проснулся! Подожди здесь, Герге.
   - Нет, Вица, я не могу ждать. Приду завтра.
   - Ладно! Ты каждый день приходи  в  этот  час,  -  ответила  девушка  и
побежала к маленькому королю.

   Ничто не случается так, как мы предполагаем.
   Когда Балинт Терек вернулся домой,  к  нему  нельзя  было  подступиться
несколько часов подряд. Он заперся у себя в комнате и  шагал  там  взад  и
вперед. Мерные, тяжелые его шаги слышны были в комнатах нижнего этажа.
   - Барин гневается! - беспокоился Мартонфалваи. - Уж не на меня ли?
   - А что, если он еще и меня увидит?  -  Гергей  содрогнулся  и  почесал
голову.
   Мартонфалваи трижды поднимался по лестнице, пока решился наконец  зайти
к хозяину.
   Балинт Терек стоял у окна, которое выходило на Дунай. Он был в  той  же
одежде, в какой ездил к турецкому султану. Не отвязал даже парадной  сабли
в бархатных ножнах.
   - Что такое? - зло спросил он, обернувшись. -  Что  тебе,  Имре?  Я  не
расположен сейчас к разговорам.
   Подобострастно  поклонившись,  Мартонфалваи  удалился.  Остановился  на
веранде и смущенно почесал за ухом. Сказать или нет? Скажет -  быть  беде.
Когда господин  Балинт  сердится,  он  как  грозовая  туча:  молния  может
сверкнуть в любой миг. А не скажешь - тоже беды не  миновать.  Кто  бы  ни
приехал из дому, всех он принимает с радостью.
   Дом Балинта Терека стоял у самых Фейерварских ворот.  По  одну  сторону
окна выходили на Пешт, по другую -  на  гору  Геллерт.  Выглянув  в  окно,
Мартонфалваи увидел, что во двор входит  Вербеци,  и  это  вывело  его  из
затруднительного положения.
   Он поспешил обратно и вновь отворил дверь в комнату.
   - Ваша милость, пришел господин Вербеци.
   - Я дома, проси пожаловать, - ответил Балинт Терек.
   - И Гергей тоже  здесь!  -  выпалил  дьяк  единым  духом.  -  Маленький
Борнемисса!
   - Гергей? Один?
   - Один.
   - Да как же он попал сюда? Позови его!
   Гергей подошел к дверям одновременно с седобородым, согбенным  стариком
Вербеци.
   Так как Мартонфалваи низко поклонился гостю, то и Гергей последовал его
примеру. Этого  самого  старика  он  встретил  давеча  возле  королевского
дворца. Дьяки с гусиными перьями на шапках несли  за  ним  свитки  грамот.
(Вербеци был знаменитый человек! В молодости видел короля Матяша!)
   - Добро пожаловать, отец, - послышался из  комнаты  мужественный  голос
Балинта Терека.
   И тут он увидел Гергея.
   - Дозволь, батюшка,  сперва  перекинуться  словечком  с  моим  приемным
сыном... Входи, Гергей!
   Гергей  ни  жив  ни  мертв  остановился  как  вкопанный   перед   двумя
вельможами.
   Балинт взглянул на него из-под насупленных бровей.
   - Что, дома какая-нибудь беда случилась?
   - Нет, - ответил Гергей.
   - Ты вместе с отцом Габором уехал?
   - Да, - ответил Гергей и побледнел.
   - А как вы попали в неволю? Отчего умер отец Габор?  Сыновья  мои  были
тоже с вами?
   - Нет.
   - Так как же вы попали к туркам?
   Тут вмешался гость.
   - Ну, ну, братец  Балинт,  -  благожелательно  произнес  Вербеци  своим
низким голосом, - не кричи ты так на бедного мальчика. Ведь он  со  страху
слова не вымолвит.
   И Вербеци сел посреди комнаты в кожаное кресло.
   При слове "со страху" мальчик пришел в себя, точно ему плеснули в  лицо
холодной воды.
   - А так... - ответил он вдруг храбро. -  Мы  хотели  вскинуть  на  небо
турецкого султана.
   - Per amorem! [Боже мой! (лат.)] - ужаснулся Вербеци.
   Ошеломлен был и Балинт Терек.
   А юноша решил: будь что будет - и рассказал, как они привезли порох  на
дорогу и как отец Габор спутал султана с янычарским агой.
   Вербеци всплеснул руками.
   - Какой необдуманный шаг! Что это за глупость вы придумали, сын мой!
   - Глупость не в том, что они придумали, - ответил Балинт Терек, стукнув
саблей об пол, - а в том, что мой священник не узнал султана.
   И вельможи посмотрели друг на друга.
   - Султан - наш друг! - сказал Вербеци.
   - Султан - наш губитель! - ответил Балинт Терек.
   - Он человек благородного образа мыслей!
   - Он коронованный негодяй!
   - Я знаю его, а ты не знаешь! Я бывал у него в Константинополе.
   - Слова басурмана - не Священное писание! А если  б  и  были  Священным
писанием, то все равно не нашим.  В  их  Священном  писании  сказано,  что
христиан надо растоптать!
   - Ты ошибаешься.
   - Дай-то бог, батенька, но я чую что-то недоброе  в  этом  посещении  и
поспешу уехать отсюда домой. - Терек обернулся к Гергею:  -  Сын  мой,  вы
могли спасти Венгрию!
   Слова эти он произнес с болью в голосе.
   На другое утро Мартонфалваи разбудил  Гергея  и  положил  ему  на  стол
красное с синим шелковое пажеское одеяние из гардероба Балинта Терека.
   - Барин приказал тебе одеться и к десяти часам быть во  дворе.  Пойдешь
вместе с ним в королевский дворец.
   И он принялся прихорашивать Гергея, точно заботливая  мать.  Умыл  его,
одел, расчесал волосы на прямой пробор, начистил замшей золотые пуговицы и
хотел даже сам натянуть ему на ноги вишневого цвета башмаки,  какие  в  ту
пору носили воины.
   - Этого уж я не допущу, - сказал Гергей и засмеялся. - Не  такой  уж  я
беспомощный малый!
   - А ты не боишься?
   - Чего же мне бояться, господин дьяк! Что я иду к  королеве?  Так  ведь
моя госпожа благороднее ее, хотя и не носит на голове короны.
   - Это ты правильно сказал, -  заметил  дьяк,  с  удовольствием  оглядев
юношу, - а все-таки она королева...
   Когда Гергей вместе с Балинтом Тереком подходил к королевскому  дворцу,
навстречу им уже спешил слуга.
   - Ваша милость, - проговорил он, запыхавшись, - ее величество  королева
послала меня за вами, просила прийти немедленно.  Прибыл  какой-то  турок.
Драгоценностей привез пропасть!
   Балинт Терек обернулся к сопровождавшему его витязю.
   - И недаром привез, вот увидите!
   Солдаты остались во дворе. Балинт Терек с Гергеем поднялись по  широкой
мраморной лестнице.
   Придверник взял на караул алебардой и указал направо.
   - Ее величество приказала пройти в тронный зал.
   - Тогда можешь следовать за мной, - сказал Балинт Терек, обернувшись  к
Гергею.  -  Стой  все  время  позади  меня,  шагах  в  четырех-пяти.  Стой
по-военному. Ни с кем не вступай в разговоры. Не кашляй, не плюй, не зевай
и не ковыряй в носу.
   Высокие палаты. Цветные стены, украшенные резьбой.  Сверкающие  золотом
гербы  с  коронами.  Огромные  двери.  Потолок  одного  из  залов  весь  в
серебряных звездах. Красные пушистые ковры скрадывают звуки шагов...
   От всей этой роскоши у Гергея закружилась голова. Ему казалось, будто в
каждом углу стоит коронованный призрак и шепчет: "Вы  ступаете  по  следам
королевских ног! Этим воздухом дышали короли!"
   В тронном зале уже собралось пять нарядно  одетых  господ.  Позади  них
стояли пажи и офицеры. Возле трона вытянулись телохранители с  алебардами.
На троне еще никого не было.
   Потолок  зала  был  сводчатый,  обтянутый  шелком  цвета  цикория;   он
изображал небо с тем самым расположением звезд,  какое  было  в  тот  час,
когда венгры избрали своим королем Матяша.
   За троном на стене висел огромный пурпурный ковер с  вытканным  золотом
государственным  гербом.  Внутри  государственного  герба  изображен   был
родовой герб Сапояи - щит, поддерживаемый ангелами, и  на  нем  два  белых
однорогих коня и два волка; над щитом - белый польский орел (правда,  орел
этот относился к гербу королевы).
   К Балинту Тереку подошел дворцовый лейтенант и сказал:
   - Ваша милость, ее величество просит вас к себе.
   Гергей остался один среди пажей и дьяков.
   Он представился двум беседовавшим меж собой юношам,  которые  стояли  с
ним рядом:
   - Гергей Борнемисса, паж Балинта Терека.
   В ответ белокурый загорелый юноша с веселым взглядом протянул ему руку:
   - Иштван Золтаи, из войска господина Батяни.
   Второй - коренастый парень с короткой шеей - стоял,  скрестив  руки,  и
смотрел поверх головы Гергея.
   Гергей уставился на него с возмущением (этот барич с бычьей  шеей  еще,
чего доброго, презирает его!).
   - Гергей Борнемисса, - повторил он, закинув голову.
   Юноша с бычьей шеей небрежно оглядел его и буркнул:
   - Какое мне дело до тебя, братец! У пажа одно имя: "Молчи!"
   Гергей покраснел и, сверкнув глазами, посмотрел на гордеца.
   - Я не твой паж! И мой господин зовет меня  не  "Молчи",  а  "Не  терпи
оскорблений".
   Юноша с бычьей шеей оглядел его.
   - Ладно, я представлюсь тебе, когда выйдем во двор.
   И он подал условный знак, особым образом подняв руку.
   Золтаи встал между ними.
   - Ну, ну, Мекчеи, не станешь же ты драться с этим мальчиком!
   - Когда меня оскорбляют, я не мальчик! - Гергей даже скрипнул зубами. -
Иштван Добо опоясал меня саблей и назвал витязем, когда мне было семь лет.
   Услышав имя Добо, Золтаи повернулся и положил руку на плечо Гергею.
   - Погоди, - сказал он, уставившись на Гергея. - Может, ты  и  есть  тот
мальчик, который увел коня у янычара?
   - Я, - ответил Гергей радостно и гордо.
   - Где-то возле Печа?
   - В Мечеке.
   - Тогда, дружочек, дай еще  раз  руку!  -  Золтаи  крепко  потряс  руку
Гергею, потом обнял его.
   Мекчеи стоял к ним спиной.
   - Кто этот грубиян? - спросил Гергей.
   - Он хороший малый, - ответил  Золтаи  с  улыбкой,  -  только  задирист
иногда.
   - Но я этого так не оставлю! -  сказал  Гергей  и,  рванувшись  вперед,
хлопнул Мекчеи по плечу: - Послушайте, сударь...
   Мекчеи обернулся.
   - В полночь на площади Сент-Дердь мы можем представиться друг другу!  -
И Гергей хлопнул по рукоятке сабли.
   - Я приду, - коротко ответил Мекчеи.
   Золтаи покачал головой.
   Тем временем господ собиралось все больше и больше. В  зале  разносился
приятный запах фиксатуара. Потом словно прошло  дуновение  ветерка  -  все
кругом пришло в движение. В дверь вошли два  телохранителя  с  алебардами,
или, как их называли тогда,  дворцовые.  За  ними  проследовали  несколько
приближенных королевы: гофмейстер,  камергер  и  поп  в  черной  сутане  -
видимо, священник дворцовой церкви,  -  затем  четыре  маленьких  пажа.  И
наконец появилась королева. Вслед за ней шли монах  Дердь,  Балинт  Терек,
Вербеци, Орбан Батяни и старик Петрович.
   Гергей, разрумянившись, глядел на дверь. Он ждал еще кого-то.  Наверно,
думал, что если у вельмож есть пажи-мальчики, то королеву должны  окружать
пажи-девочки. Однако ни одной девочки-пажа не показалось.
   Королева была в черном платье и в траурной вуали. На голове ее сверкала
тоненькая алмазная корона.
   Она села на трон,  позади  нее  стали  два  телохранителя,  а  рядом  -
вельможи. Окинув взором зал, королева  что-то  спросила  у  монаха,  затем
снова поудобнее устроилась на троне.
   Монах дал знак придверникам.
   Вошел посланник турецкого султана - дородный мужчина в  белом  шелковом
одеянии, украшенном золотой бахромой. У порога он отвесил  земной  поклон.
Потом быстрыми шагами подошел  к  ковру,  разостланному  перед  троном,  и
бросился на него ничком, протянув вперед обе руки.
   Вместе с ними  вошли  десять  смуглых  черкесских  мальчиков  в  одежде
лимонного цвета - нечто вроде пажей. Они подбежали так же поспешно, как  и
их ага.  Мальчики  по  двое  несли  сундуки,  покрытые  лиловым  бархатом.
Поставили их справа и слева от посла, а сами пали ниц позади сундуков.
   - Добро пожаловать, Али-ага! - произнесла королева по-латыни.
   Голос ее едва был слышен - оттого ли,  что  была  она  слабогруда,  или
оттого, что женская ее душа трепетала, как осиновый листок.
   Посол поднялся, и только тогда увидели все, какой  это  красивый  араб.
Лет ему было около сорока.
   - Всемилостивейшая королева! - заговорил  он  по-латыни,  и  голос  его
звучал по-утреннему хрипловато. - Я  принес  к  твоему  трону  приветствие
могущественного падишаха. Он просит принять  его  столь  же  благосклонно,
сколь охотно он посылает его тебе.
   По знаку посла пажи откинули крышки  сундуков,  и  ага  начал  вынимать
оттуда блестящие золотые цепи, браслеты, шелковые и бархатные ткани; вынул
он также чудесную саблю, украшенную драгоценными камнями,  и  булаву.  Все
это он сложил на ковер к ногам королевы.
   От удовольствия на бледном лице королевы заиграл нежный румянец.
   Ага раскрыл маленький хрустальный ларчик в кружевной серебряной  оправе
и протянул королеве. В ларчике сверкали  кольца  -  образцы  прекраснейших
драгоценностей сказочного Востока. Королева по-женски залюбовалась ими.
   - Государыня, саблю  и  булаву  мой  господин  прислал  его  величеству
маленькому королю, - сказал Али-ага. - На  дворе  стоят  три  чистокровных
арабских коня. Два из них прислали сыновья султана. Они  тоже  приехали  и
шлют  братский  поцелуй  его  королевскому  величеству  маленькому   Яношу
Жигмонду. Быть может, всемилостивейшая королева соблаговолит взглянуть  на
коней? Я поставил их так, что они видны из окон.
   Королева встала и вместе с вельможами прошествовала к окну, выходившему
во двор. Когда  она  проходила  мимо  Гергея,  он  услышал  тонкий  аромат
жимолости; так же была надушена и Вица.
   Телохранитель откинул  плотный  занавес,  закрывавший  окно,  и  в  зал
ворвался солнечный свет. Королева взглянула во двор,  приставив  козырьком
руку к глазам.
   Там стояли три прекрасных невысоких скакуна в дорогой восточной сбруе с
золотой чеканкой, и вокруг них толпился и глазел дворцовый люд.
   Вернувшись  к  трону,  королева  перекинулась  несколькими  словами   с
монахом.
   Монах обернулся к послу.
   - Ее величество тронута и с благодарностью принимает  дары  милостивого
султана, а также подарки принцев. Передай своему  повелителю,  милостивому
султану, чтобы он  назначил  час  для  приема  послов,  которые  передадут
милостивому падишаху благодарность их величеств короля и королевы.
   Королева кивнула головой и оперлась о ручки кресла,  собираясь  встать.
Но ага еще не закончил своей речи.
   - Все эти подарки, - продолжал  он,  уставившись  на  королеву  совиным
взглядом, - наш могущественный  падишах  посылает  в  знак  того,  что  он
почитает  его  королевское  величество  Яноша  Жигмонда  своим  сыном,   а
всемилостивейшую королеву - своей дочерью. Великому падишаху доставило  бы
величайшее удовольствие взглянуть на его величество  маленького  короля  и
почтить отеческим поцелуем сына своего усопшего друга.
   Королева побледнела.
   - И по этой причине, - продолжал посол, не  сводя  с  королевы  совиных
глаз, - могущественный падишах просит твое величество соизволить  посадить
в коляску его величество короля вместе с нянькой  и  отпустить  к  нему  в
сопровождении подобающей свиты.
   И он подчеркнул слова "подобающей свиты". Тогда этого никто  не  понял.
Все стало понятно только на другой день.
   Королева побелела как полотно и откинулась на спинку  трона,  чтобы  не
упасть без чувств.
   По залу прошел гул ужаса.
   Гергей похолодел.
   - Что он сказал? - шепотом спросил Мекчеи.
   - Я не разобрал, - ответил Золтаи и обратился к Гергею: - А  ты  понял?
Ты, наверно, лучше нашего знаешь латынь.
   - Я понял, - ответил Гергей, - и тебе скажу.
   Но прежде чем он успел вымолвить хоть  слово,  опять  послышался  голос
посла.
   - Тревожиться нет оснований. Могущественный падишах страшен только  для
врагов, а для добрых друзей и он добрый друг. А впрочем,  всемилостивейшая
королева,  он  и  сам  приехал  бы  засвидетельствовать  свое  почтение  и
доброжелательство, но законы нашей веры это воспрещают.
   И он прервал свою речь, ожидая ответа монаха или королевы. Но никто  не
ответил ни слова.
   - Далее, - продолжал турок, снова устремив на королеву совиный  взгляд,
- мой владыка и повелитель  желает,  чтобы  его  величество  короля  Яноша
Жигмонда сопровождали все господа, отличившиеся в защите Буды.  Он  желает
познакомиться с героями Венгрии, ибо всех их считает и своими героями.
   Не получив и на сей раз ответа, он поклонился и сказал:
   - Я передал поручение могущественного падишаха и жду твоего милостивого
ответа.
   - Мы дадим его в три часа пополудни, - ответил  вместо  королевы  монах
Дердь. - Его величество падишах будет доволен нашим ответом.
   Королева встала, кивнула Балинту Тереку и, когда тот подошел  к  трону,
оперлась на его руку. Видно было, что она едва держится на ногах.

   Али-ага обошел дома всех именитых вельмож. Он побывал у Фратера  Дердя,
Балинта Терека, Петера Петровича, который был  не  только  родичем,  но  и
опекуном маленького короля. Затем пошел к Вербеци, Орбану Батяни  и  Яношу
Подманицки.
   Всем он преподнес дорогие кафтаны  и,  как  водится,  сопровождал  дары
медовыми речами.
   Самый роскошный кафтан достался Балинту Тереку. Все кафтаны были  цвета
фиалки, на оранжевой шелковой подкладке. Только кафтан Балинта  был  цвета
подсолнуха и подбит кипенно-белым шелком. Золототканый пояс был  тончайшей
выделки - верно, искусник, соткавший его, состарился за работой. От ворота
до пояса сверкали усыпанные алмазами золотые пуговицы.
   Когда домочадцы собрались подивиться подарку, Балинт  Терек  с  улыбкой
покачал головой и бросил:
   - На одеяло пригодится! - И лицо его стало  серьезным.  -  Собирайтесь!
После обеда отправляемся домой.
   В три часа  он  вновь  пошел  во  дворец.  Вельможи  уже  ждали  его  в
библиотечной палате.
   - Королева не соглашается, - с тревогой сообщил монах  Дердь.  -  Прошу
тебя, поговори с ней.
   Балинт Терек, передернув плечами, сказал:
   - Я пришел попрощаться.
   Вельможи были ошеломлены.
   - Что тебе вздумалось?
   - Я чую грозу и хочу вернуться в свою берлогу.
   - Ты играешь судьбой страны! - пробурчал Вербеци.
   - Разве она зависит от меня?
   Монах Дердь наморщил лоб и сказал:
   - Нельзя навлекать гнев султана.
   - Что ж, ради его веселья голову свою прикажешь отдать?
   - Совсем помешался! - Вербеци сердито повел плечами. -  Разве  не  тебе
прислал он самый красивый кафтан! Не тебя обнимал он ласковее всех?
   Балинт Терек оперся о подставку большого голубого глобуса и,  задумчиво
кивая головой, проговорил:
   - Умный птицелов умильней всех свистит той птичке,  которую  пуще  всех
хочет заманить в клетку.
   Придверник распахнул двери в знак того, что королева ждет господ.
   В покоях королевы завязался долгий и мучительный спор. Королева боялась
за своего ребенка. Вельможи утверждали, что если она  не  уступит  просьбе
султана, то поставит на карту судьбу всей страны.
   - А ты ничего не скажешь?  -  обратилась  королева  к  Балинту  Тереку,
который мрачно молчал, стоя у стены.
   Балинт вздрогнул, точно пробудившись от сна.
   - Я, ваше величество, пришел только попрощаться.
   - Попрощаться? - с горестным удивлением воскликнула королева.
   - Я должен сегодня же ехать домой. Там произошли такие  дела,  что  мне
нельзя задерживаться ни минуты.
   Королева поникла, в волнении ломая руки.
   - Погоди. Если тебе нездоровится, садись. Скажи, как нам поступить?
   Балинт Терек пожал плечами.
   - Я не доверяю турку. Для турка христианин - все равно что пес.  Нельзя
давать в руки султана королевское чадо. Скажите, что ребенок болен.
   Вербеци проворчал:
   - Что ж, он ответит: "Подожду, пока поправится". И долгие недели  будет
сидеть на нашей шее. Придется кормить и войско и коней.
   Монах сердито топнул ногой.
   - Подумай о стране! Султан  стоит  здесь  с  огромной  ратью.  Мы  сами
позвали его. Он был другом усопшего короля, и  выполнить  желание  султана
необходимо. Кто поручится, что он не разгневается, заметив наше недоверие?
И тогда он назовет его величество не сыном, а рабом своим.
   Королева прижала руки к вискам и откинулась на спинку кресла.
   - О, горе мне, несчастной женщине! Говорят, я  королева,  а  ведь  и  у
нищего калеки, ползающего по земле, больше сил, чем у  меня!..  Дереву  не
больно, когда ломают его цветущие  ветви,  а  материнское  сердце  исходит
кровью, болея за своих детей. Такими уж создал нас творец...

   Пока в зале шло совещание, Гергей ждал в прихожей, стоя  возле  высокой
изразцовой печи. Вдруг ему показалось, будто по лицу  его  пробежал  паук.
Юноша схватился за щеку и поймал павлинье перо.
   Печь стояла между двумя палатами, и сквозь узкий проход возле нее видна
была другая палата.
   - Гергей... - послышался тихий шепот.
   Вздрогнув от счастья, Гергей заглянул в проход.
   Он увидел лицо Эвы, ее  шаловливые  глаза,  подглядывающие  за  ним  из
соседней палаты.
   - Выйди в коридор, - прошептала девушка.
   Гергей выскочил. Девушка уже ждала его в оконной  нише  и,  схватив  за
руку, повела за собой.
   - Пойдем вниз, в сад!
   Они торопливо прошли четыре или пять палат. Полы  везде  были  застланы
пушистыми коврами, и всюду с  солнечной  стороны  на  окнах  были  спущены
шторы. На стенах висели портреты королей и  изображения  святых.  В  одном
зале Гергей заметил большую картину: сражение конных  ратников.  Мебель  и
стены блистали позолотой. Один зал был  красного  цвета,  другой  -  цвета
лилии, третий - синий, цвета лаванды. Все покои были разных цветов. Только
печи, топившиеся из коридоров, все были из белых изразцов. А мебели  везде
стояло немного.
   Они спустились вниз по широкой лестнице  -  Вица  бежала  впереди  -  и
наконец вышли в сад.
   Гергей вздохнул с облегчением.
   - Мы одни, - сказала Вица.
   Она была в белом платье из легкой летней ткани с круглым вырезом вокруг
шеи. На ногах у нее были желтые сафьяновые башмачки. Волосы, заплетенные в
одну косу, спускались по спине. Девушка стояла возле какого-то  кустарника
на посыпанной песком  желтой  тенистой  дорожке  и  улыбалась,  видя,  как
любуется ею Гергей.
   - Я красивая сегодня?
   - Красивая, - ответил Гергей. - Ты всегда красивая. Ты белая голубка.
   - Это платье мне подарила королева. - И  она  взяла  его  под  руку.  -
Пойдем, сядем там, под липами. Мне много надо рассказать тебе, да и  тебе,
наверно, есть что мне рассказать. Когда ты окликнул меня сквозь ограду,  я
сразу узнала твой голос. Только ушам своим не поверила. Я  часто  думаю  о
тебе. И сегодня ночью ты мне снился. Я в тот же день сказала королеве, что
ты здесь. А она ответила, что как только уйдут турки, сразу же  повидается
с тобой.
   Они сели под липой на мраморную скамью, которую с двух сторон  стерегли
мраморные львы. Отсюда виден был Дунай, а на другом берегу Дуная  -  Пешт.
Маленький, бесцветный городок  этот  Пешт.  Он  окружен  высокой  каменной
стеной, за которой стоят крохотные одноэтажные домики. На южной стороне  -
высокая деревянная башня, должно быть подзорная. А за городскими стенами -
желтые песчаные поля. Там и сям разбросаны  одинокие  старые  деревья.  Но
Гергей не смотрел ни на Дунай, ни на  Пешт,  а  только  на  Вицу.  Дивился
чистой прелести ее лица, похожего  на  белую  мальву,  прекрасным  зубкам,
круглому подбородку, гибкой шейке, веселым, невинным глазам.
   - Ну, а теперь рассказывай и ты, - с улыбкой сказала ему девушка. - Как
тебе живется у Тереков? Все так же усердно учишься?  А  знаешь,  я  теперь
рисовать учусь... Ну что ты уставился? Еще ни слова не молвил!
   - На тебя смотрю. Какая ты большая стала и красивая...
   - То же самое сказала и королева. И еще добавила, что я уже  становлюсь
взрослой девушкой. Руки и ноги у меня уж больше не вырастут. Потому что  у
девочек руки и ноги растут только до тринадцати лет...  Ты,  Гергей,  тоже
красивый. - Лицо ее зарделось, и она закрыла лицо руками. -  Ой,  какие  я
глупости говорю! Не смотри на меня, мне стыдно...
   Юноша был тоже смущен. Он покраснел до ушей.
   Минуты две они  молчали.  На  сухой  ветке  липы  защебетала  ласточка,
присевшая отдохнуть. Может быть, они ее заслушались? Какое там! Им  слышна
была песня куда прекраснее - та песня, что звучала у них в душе.
   - Дай мне руку, - сказал Гергей.
   Девушка охотно протянула ему руку. Юноша взял ее, и Вица ждала, что  же
он скажет. Но Гергей молча смотрел на нее. Вдруг он медленно  поднял  руку
девушки и поцеловал.
   Вица покраснела.
   -  Какой  красивый  сад!  -  промолвил  юноша,  только  чтобы   сказать
что-нибудь.
   И снова они умолкли.
   Листик липы упал с ветки к их ногам. Они взглянули на него, потом юноша
сказал:
   - Все кончено.
   Он сказал это так скорбно, что девушка взглянула на него с испугом.
   Гергей встал.
   - Пойдем, Вица, не то еще мой батюшка выйдет.
   Вица поднялась. Она снова взяла Гергея под руку и прижалась к нему.
   Шагов десять прошли они молча. Потом девушка спросила:
   - Почему ты сказал, что все кончено?
   - Потому что кончено, - ответил Гергей и склонил голову.
   И опять оба притихли. Гергей, вздохнув, промолвил:
   - Я чувствую, что ты не будешь моей женой.
   Вица взглянула на него с недоумением и сказала:
   - А я чувствую, что буду.
   Юноша остановился, заглянул девушке в глаза.
   - Ты обещаешь мне?
   - Обещаю.
   - Клянешься?
   - Клянусь.
   - А если родители твои найдут другого жениха? Если и королева  будет  с
ними заодно?
   - Я скажу, что мы уже дали друг другу слово.
   Гергей недоверчиво покачал головой.
   Они поднялись по лестнице. Снова прошли  все  залы.  У  двери,  которая
выходила в коридор. Вица сжала руку Гергею.
   - Покуда турок здесь, нам не удастся встретиться, разве если ты придешь
с господином Балинтом. Тогда стань вот тут, возле  печки,  и  я  приду  за
тобой.
   Гергей держал Эву за руку. Девушка почувствовала, что рука его дрожит.
   - Можно тебя поцеловать? - спросил Гергей.
   Прежде они целовали друг друга,  не  спрашивая  разрешения.  Но  сейчас
Гергей чувствовал, что это уже не та девочка, которую он по-братски  любил
в Керестеше. Эва тоже ощутила нечто похожее и покраснела.
   - Поцелуй, - ответила она, серьезная  и  счастливая,  и  подставила  не
щеку, как прежде, а губы.

   К четырем часам пополудни маленький король  был  одет.  Во  дворе  ждал
раззолоченный экипаж, который должен был отвезти его в Обудайскую  долину,
где расположился турецкий стан.
   Но королева даже в последнюю минуту не хотела  отпустить  ребенка.  Она
схватилась руками за голову и заплакала.
   - У вас нет детей! - сказала она со стоном.  -  И  у  тебя  нет,  монах
Дердь, и у тебя, Подманицки. Нет детей и у Петровича. Вы не можете понять,
каково матери отпустить свое дитя в логово тигра! Кто знает,  вернется  ли
он оттуда? Балинт Терек! Не покидай меня! Ребенка я поручаю тебе.  Ты  сам
отец и понимаешь трепет родительского  сердца.  Береги  его,  как  родного
сына.
   Со словами "Не покидай меня!" королева, пренебрегая своим саном,  упала
на колени перед Балинтом Тереком и с мольбой простерла к нему руки.
   Эта сцена потрясла всех.
   - Ради бога, ваше величество! -  воскликнул  монах  Дердь  и,  протянув
руки, поднял королеву.
   - Ваше величество, - сказал глубоко  растроганный  Балинт  Терек,  -  я
провожу ребенка! И клянусь: если хоть волосок упадет  с  его  головы,  моя
сабля сегодня же обагрится кровью султана.
   Султан расположился лагерем под Обудой. Его роскошный тройной шатер был
раскинут на месте теперешнего Часарфюрде. Он только назывался шатром, а на
самом деле это было нечто вроде дворца, сооруженного из дерева  и  тканей.
Внутри шатер разделялся на залы и комнаты, снаружи сверкал золотом.
   Часов  в  пять  пополудни  привычный  звук  трубы  возвестил  о  выезде
посольства из венгерского королевского дворца.
   Впереди скакала сотня гусар; за ними двигались дружины вельмож и пажи в
красных и белых одеждах - они везли подарки. Султану дарили  драгоценности
изменника родины Тамаша Борнемиссы, который вступил в  сговор  с  немцами.
Позади ехал отряд дворцовой стражи, разная придворная  челядь  и  отборные
ратники вельмож. Дальше следовали сами вельможи, и  между  ними  на  сером
тяжелом коне - монах Дердь в белой  сутане  с  капюшоном.  Рядом  с  синим
узорчатым  одеянием  Балинта   Терека   белая   сутана   монаха   казалась
величественной. Все остальные вельможи были  в  роскошных  одеждах  разных
цветов, в плоских шляпах, желтых воинских башмаках и с широкими саблями на
боку. В те времена вошли в моду кривые  сабли,  расширявшиеся  к  концу  и
словно обрубленные. Казалось, будто мастер по ошибке выковал  саблю  вдвое
длинней, чем надо, а потом, когда его стали торопить, разрубил ее пополам.
Так вот, в моде были такие сабли - с широким клинком и обрубленным концом,
напоминавшим кончик линейки. На шапках венгры, так же как и турки,  носили
в те времена откинутое назад страусовое перо. Кто одно перо, а кто и  три.
Перья были такие длинные, что сзади почти  доставали  до  седла.  Вельможи
окружали запряженный шестеркой коней позолоченный  экипаж  короля.  В  нем
сидели две придворные  дамы  и  няня.  На  коленях  у  няньки  подпрыгивал
наряженный в белый шелк румяный младенец-король.
   Коней вели с двух сторон длинноволосые пажи  в  шелковых  шапочках.  За
экипажем ехали дворцовые телохранители в  серебряных  шлемах,  а  за  ними
скакали длинной колонной офицеры, отличившиеся в обороне Буды.
   - Мы еще выпьем, вот посмотрите! - раздался веселый голос.
   - Выпьем-то выпьем, да только водички! - отвечал кто-то густым басом. -
Разве ты не знаешь, что национальный напиток турок - вода?
   Все засмеялись.
   Гергей следовал за Балинтом Тереком на гнедой лошадке. Господин его был
в дурном расположении духа; поэтому  и  Гергей  сидел  на  коне  с  весьма
серьезным видом и развеселился, только когда увидел старика Цецеи. И чудно
же сидит старик на коне. Деревянная нога вытянута, а вторая  -  деревянная
только до колена - согнута. Повод он держит  в  правой  руке,  сабля  тоже
привязана с правой стороны.
   Гергею никогда еще не приходилось видеть  Цецеи  ни  на  коне,  ни  при
оружии, и он рассмеялся.
   А старик и правда был  чудной,  когда  нарядится.  Старомодная  высокая
шапка с орлиным пером сдвинута набекрень, маленькие седые усы  навощены  и
закручены, как у молодого парня. А так как спереди у Цецеи  зубов  уже  не
было и глаза глубоко ввалились от  старости,  то  его  скорее  можно  было
счесть огородным пугалом, нежели венгром в парадной одежде.
   Гергей посмеялся над ним, но тут же устыдился и,  чтобы  искупить  свой
грех, подождал Цецеи и сказал:
   - Добрый день, батюшка! Как же это я не заметил вашу милость?
   - Я только что присоединился к шествию. - Старик  взглянул  на  него  с
удивлением: - Что это ты так вырядился? Прямо чучело гороховое!
   Так он отозвался  о  прекрасном  пажеском  костюме  Гергея,  сшитом  из
красного и синего атласа, и о сабле в драгоценных перламутровых ножнах.
   - Меня господин мой назначил пажом, - похвастался Гергей.  -  Я  теперь
повсюду хожу за ним. Бываю и в королевском дворце. А сейчас пойду вместе с
ним в шатер султана.
   Гергей важничал, желая показать, что он не такая уж мелкая сошка, каким
его считают. Он-де вращается в том же кругу, что и Вица.
   На площади Сент-Дердь суетилась толпа людей. Окна и  двери  домов  были
распахнуты настежь. Крыши  и  деревья  были  усыпаны  веселыми  глазеющими
ребятишками. Но все таращили глаза только на малышку-короля. Такой крошка,
а уже королем избран!
   - Смотрите, а головку-то он держит  точно  так  же,  как,  бывало,  его
покойный батюшка,  -  сказала  женщина  в  ярко-зеленом  шелковом  платке,
спускавшемся до пят.
   - Ой, душечка мой! - любуясь мальчиком, воскликнула черноглазая молодая
госпожа с огненным взглядом. - Ой, и поцеловать-то его не дадут...
   У ворот  крепости  выстроились  триста  солдат  Балинта  Терека  -  все
шомодьские парни, и все в красной одежде. Голова одного из них возвышалась
над остальными, как колос ржи, попавший в пшеничное поле.
   Только подъехали к ним, Балинт Терек  повернул  коня,  выхватил  саблю,
поднял ее и приказал шествию остановиться.
   - Витязи! Сыновья мои! - обратился  он  к  солдатам  глубоким,  звучным
голосом. - Вспомните, что месяца не прошло с тех  пор,  как  здесь,  возле
этих ворот, все вельможи и солдаты поклялись  вслед  за  мной  не  сдавать
Будайскую крепость ни турку, ни немцу.
   - Помним! - прошел гул по рядам.
   Балинт Терек продолжал:
   - Немца мы побили. А теперь идем в турецкий стан на поклон  к  султану.
Господь знает и вы тоже будьте  свидетелями,  что  на  совете  я  возражал
против этого... - Голос его утратил звучность. - Я, дорогие мои дети, чую,
что больше не увижу вас. Господь свидетель, что подчинился я только во имя
родины. Да благословит вас небо, милые мои сыны!
   Дальше он говорить не мог: голос его прервался.  Он  протянул  руку,  и
каждый солдат пожал ее. У всех глаза наполнились слезами.
   Балинт Терек дал шпоры коню и проскочил через ворота крепости.
   - Полно, полно, братец Балинт! - пробурчал старик  Вербеци.  -  К  чему
такая слабость?
   Балинт Терек передернул плечами и ответил с досадой:
   - Кажется, ты не раз видел, что я не робкого десятка.
   - Так что ж ты раньше зимы от стужи дрожишь?
   - Ладно, батенька, мы еще поглядим, кто лучше чует погоду.
   Монах ехал между ними.
   - Если бы султан не пригласил нас, - сказал он примирительно, - мы  все
равно поехали бы приветствовать его. Но тогда вместе с ребенком поехала бы
и королева.
   Балинт угрюмо взглянул на него.
   - Брат Дердь, ты умный человек, но и ты не бог. У иных людей сердце как
на ладони, но у султана оно замкнулось на семь замков.
   Монах сказал, покачав головой:
   - Если б немец сидел еще на нашей шее, ты бы не так разговаривал.
   От ворот крепости и до самого лагеря стеной  стояли  янычары.  Они  так
шумно приветствовали венгерских вельмож и маленького  короля,  что  беседу
пришлось прервать.
   Посольство проезжало между шатрами и рядами солдат. Воздух был пропитан
пылью и смрадом. Через несколько  минут  показалась  блистательная  группа
беев и пашей, выехавших встречать короля.
   Взгляни кто-нибудь сверху на это  шествие,  мог  бы  подумать,  что  на
большом  цветущем  лугу  идут  навстречу  друг  другу  ряды   разноцветных
тюльпанов.
   Люди  встретились,  остановились,  поклонились   друг   другу,   потом,
смешавшись, двинулись дальше по берегу Дуная, на север,  туда,  где  среди
всех остальных выделялся зеленый тройной шатер, напоминавший дворец.

   Султан стоял перед своим шатром. Лицо его, как всегда, было нарумянено.
Он  с  улыбкой  кивнул  головой,  когда  монах  Дердь  вынес  из   экипажа
синеглазого пухлого младенца.
   Хозяин и гости проследовали в шатер.
   По пятам за своим господином вошел и Гергей. В  шатре  стояла  приятная
прохлада и пахло розами. Сюда не проникал лагерный смрад,  от  которого  в
знойный день становилось почти дурно. Страж не пропустил в шатер остальных
членов свиты.
   Султан был в длинном, до полу, кафтане цвета черешни,  перехваченном  в
талии белым шнурком. Кафтан сшили из такого легкого шелка, что сквозь него
даже проступали очертания рук. И подумать только, что  от  мановения  этих
тощих рук дрожала в ту пору вся Европа!
   В шатре султан взял ребенка на руки и начал разглядывать его с заметным
удовольствием. Мальчик засмеялся  и  схватил  его  за  бороду.  Падишах  с
улыбкой поцеловал малыша.
   Вельможи вздохнули  с  облегчением.  Да  неужто  это  и  есть  кровавый
Сулейман? Ведь это добродушный отец семейства!  Взгляд  его  чист,  улыбка
дружелюбна. Вот ребенок  потянулся  за  алмазной  звездой,  сверкавшей  на
тюрбане. Султан отдал ему звезду.
   - На, поиграй ею! Сразу видно, что ты королем родился.
   Балинт и Гергей поняли, что он говорит.
   Султан обернулся к своим сыновьям.
   - Поцелуйте маленького венгерского короля!
   Сыновья султана, улыбаясь, поцеловали малыша, тот весело засмеялся.
   - Примете вы его своим братом? - спросил султан.
   - Конечно, - ответил Селим. -  Ведь  этот  ребенок  так  мил,  будто  в
Стамбуле родился.
   Гергей оглядел шатер. Что за роскошные синие шелка! А на  полу  плотные
узорчатые синие ковры. В стене шатра круглые окна без стекол.  В  одно  из
них султану виден остров Маргит.  Внизу,  возле  стенки  шатра,  разложены
большие подушки для сидения.
   В шатре не было никого, кроме трех венгерских  вельмож:  монаха  Дердя,
Вербеци и Балинта Терека, да еще няни и  Гергея,  которого  по  роскошному
наряду придверник мог принять за пажа  самого  короля.  Тут  же  стояли  и
сыновья султана, двое пашей и толмач.
   Султан  вернул  младенца-короля  няне,  но,  продолжая  им  любоваться,
похлопывал его по щечкам, гладил головку.
   - Какой красивый, здоровенький! - приговаривал он.
   А толмач так разъяснял его слова по-латыни:
   - Милостивый султан соизволил сказать, что  ребенок  очарователен,  как
ангелочек, и цветет, как распустившаяся на заре восточная роза.
   - Я рад, что повидал его, - заговорил снова  султан.  -  Везите  малыша
обратно к королеве. Передайте, что я заменю ему отца  и  сабля  моя  будет
охранять маленького короля и его страну во веки веков.
   -  Его  величество  так  рад,  -  объяснял  толмач,  -   словно   видит
собственного своего ребенка.  Он  усыновляет  его  и  простирает  над  ним
могучие крылья своей власти, господствующей над всем миром. Передайте  это
ее величеству королеве, а также передайте ей  самый  благосклонный  привет
падишаха.
   Султан вытащил из кармана кошелек вишневого шелка и милостиво сунул его
в карман няньки. Потом он снова поцеловал ребенка и  ласково  помахал  ему
рукой.
   Это был знак того, что султан считает свое желание выполненным и  гости
могут удалиться.
   Все с облегчением вздохнули. Нянька чуть не бегом унесла ребенка.
   Вельможи вышли из шатра. Паши любезно взяли их под руки.
   - Нынешний вечер вы гости его величества султана: поужинайте  вместе  с
нами. Пусть вернется и та часть свиты,  которая  повезет  короля  обратно.
Стол уже накрыт.
   - Вас ждут кипрские вина, - любезно произнес молодой чернобородый паша.
   - Нынче и нам дозволено чокнуться, -  весело  прибавил  другой  молодой
паша, рыжий и с таким веснушчатым лицом, будто его засидели  все  лагерные
мухи. Даже  выделанная  в  форме  морской  раковины  прекрасная  пряжка  и
страусовое перо на тюрбане и те не красили его.
   - Проводи короля домой, - сказал Балинт Терек, обернувшись к Гергею,  и
исчез в шатре под руку с одним из пашей.
   Солнце уже село за будайские горы,  и  в  небе  багряным  огнем  горели
облака.
   Маленького короля снова водворили в экипаж. Правой  ручкой  он  помахал
пашам, венгерским вельможам, и позолоченный экипаж покатил меж двух  рядов
бурно приветствовавших его солдат в Будайскую крепость.

   Гергей поскакал вслед за экипажем.
   Цецеи вместе со стариками ехал впереди, молодежь - сзади.
   - А турки-то, оказывается, не такие уж дикари, - весело болтали они меж
собой. - Они и вправду уважают венгров. Немцы куда подлее!
   Гергей скакал позади Золтаи и Мекчеи, рядом с рыжеватым толстым юношей,
которому он представился еще в начале поездки.
   - Дружище Фюрьеш, - сказал Гергей  своему  рыжему  соседу,  почтительно
глядя на него, - я только сегодня попал в Буду и ни с кем еще не знаком.
   - А что тебе, братец? С удовольствием дам, сколько смогу.
   Он решил, что Гергею нужны деньги.
   -  В  полночь  у  меня  должна  состояться  одна  встреча.  На  площади
Сент-Дердь...
   Фюрьеш спросил, улыбаясь:
   - Какая встреча?
   Он решил,  что  у  Гергея  на  площади  Сент-Дердь  назначено  любовное
свидание.
   Встряхнув рыжеватыми волосами,  Фюрьеш  весело  взглянул  на  Гергея  и
воскликнул:
   - Ах, вон оно что!..
   - Встреча-то как раз не из веселых, - мотнул головой Гергей, - но и  не
очень серьезная.
   - Одним словом, тут замешано сердце?
   - Нет, сабля.
   Фюрьеш вытаращил глаза.
   - Уж не драться ли ты вздумал?
   - Драться.
   - С кем же?
   Гергей указал на Мекчеи, который скакал впереди них в зеленой  атласной
одежде.
   Фюрьеш опять посмотрел на Гергея и уже серьезно спросил:
   - С Мекчеи?
   - Да.
   - Имей в виду, что он сорвиголова.
   - Да ведь и я тоже не ягненок.
   - Он уже и немцев рубал.
   - А я его самого зарублю!
   - Ты хорошо владеешь саблей?
   - Семи лет начал.
   - Ну, это кое-что обещает.
   Фюрьеш пощупал мышцы на руке Гергея, покачал головой.
   - Лучше всего тебе попросить у него прощенья.
   - Мне?..
   Фюрьеш тревожно покачал головой.
   - Он одолеет тебя.
   - Меня?.. - И, выпятив грудь, Гергей  взглянул  на  скакавшего  впереди
Мекчеи. Потом снова обернулся к Фюрьешу: -  Ты  будешь  моим  секундантом,
дружище?
   Пожав плечами, Фюрьеш сказал:
   - Если только секундантом, то с  удовольствием.  Но  ежели  какая  беда
случится...
   - А что может случиться? В худшем случае он кольнет меня. Но ведь и я в
долгу не останусь.
   - Как бы там ни было, но вместо тебя я драться не стану.
   Вдруг в передних рядах поднялись шум и  суета.  Потом  раздались  дикие
крики, заметались кони.  У  всех  точно  шею  свело:  люди  уставились  на
крепость.
   Посмотрел на крепость и Гергей.
   На воротах Буды развевались три огромных  флага  с  конскими  хвостами.
Бунчуки были водружены и на церквах и на  башнях.  А  в  воротах  крепости
вместо венгров стояли турки с алебардами.
   - Пропала Буда! - крикнул кто-то замогильным голосом.
   И как ветер сотрясает деревья, так потряс этот вопль венгров.
   Это закричал Цецеи.
   Все побледнели, но никто не отозвался. И молчание стало гробовым, когда
на колокольне храма Богородицы муэдзин [мусульманское духовное лицо] завел
пронзительным голосом:
   Аллаху акбар... Ашшарду анна ле иллахи иллаллах
   [нет бога, кроме аллаха и закона его].
   Гергей и часть отряда галопом поскакали обратно, в турецкий стан.
   - Где  вельможи?  Вельможи!  Венгерские  вельможи!  Произошло  вопиющее
злодеяние!
   Но неподалеку от султанского  шатра  им  преградили  путь  бостанджи  в
красных шапках.
   - Назад! Сюда нельзя!
   - Мы должны войти! - заорал Мекчеи, задыхаясь от гнева. - Или  вызовите
наших господ.
   Вместо ответа бостанджи приставили им к груди пики.
   Турецкий лагерь весело  гомонил.  Отовсюду  слышались  звуки  рожков  и
чинчей.
   Гергей крикнул по-турецки:
   - Вызовите на одно словечко господина Балинта Терека!
   - Нельзя! - рассмеялись в ответ бостанджи.
   Венгры стояли в нерешительности.
   - Вельможи! - крикнул один коренастый венгр. - Выходите! Беда!
   Никакого ответа.
   Гергей поехал в обход. Взобравшись  на  холм,  где  стояли  сипахи,  он
надеялся оттуда проникнуть к загостившимся венгерским вельможам.
   Возле одного из шатров его окликнул кто-то по-венгерски:
   - Это ты, Гергей?
   Гергей узнал Мартонфалваи.
   Тот сидел перед шатром сипахи и вместе с двумя турками уплетал дыню.
   - Тебе чего здесь надо? - спросил Мартонфалваи.
   - Я хочу попасть к нашему господину.
   - К нему сейчас не попадешь. Иди сюда, угощайся вместе с нами.
   Мартонфалваи отрезал кусок дыни и протянул его Гергею.  Гергей  замотал
головой.
   - Да иди же! - подбодрял его Мартонфалваи. - Эти  турки  -  добрые  мои
друзья. Потом, когда зажгут факелы, мы тоже спустимся в лощинку  и  найдем
господина.
   - Ходи сюда, брат маджар! - весело  пригласил  его  один  из  сипахи  -
дородный и плечистый смуглый турок.
   - Не могу, - ответил юноша угрюмо и поехал дальше.
   Он спустился между рядами шатров туда, где  стояли  пушкари,  охотники,
янычары, и опять очутился возле шатра султана.
   Но и с этой стороны  шатер  окружали  бостанджи.  Отсюда  ему  тоже  не
попасть к Балинту Тереку!
   А венгерские юноши все еще стояли на том же месте и звали своих господ.
Из большого шатра доносилась турецкая  музыка:  бренчали  стальные  струны
цитр, рокотали кобзы и визжали дудки.
   - Негодяи! - крикнул Мекчеи, заскрежетав зубами.
   Фюрьеш чуть не заплакал от злости.
   - Останься мой господин в крепости, никогда бы этого не произошло!
   Он был пажом монаха Дердя и считал его всемогущим.
   Как только музыка замолкла, все снова закричали в один голос:
   - Эй, господа! Выходите! Турки взяли Буду!
   Но никто не вышел. Небо заволоклось тучами.  Полил  дождь  -  и  лил  с
полчаса. Черные тучи мчались к востоку, точно бегущее войско.
   Наконец в полночь  показались  господа.  Веселые,  заломив  на  затылок
шапки, теснились они у выхода из шатра. Извиваясь двойной огненной  змеей,
до самых ворот Буды им освещал дорогу длинный строй  факельщиков.  Воздух,
посвежевший после дождя, наполнился дымом и чадом смоляных факелов.
   Уже и  Мартонфалваи  подошел  к  шатру.  Бостанджи  позволили  венграм,
стоявшим снаружи, сойтись с теми, кто был в шатре.
   Мартонфалваи вызывал конюхов по именам. Вельможи по очереди садились на
коней.
   При свете факелов было видно, как мрачнели и  бледнели  раскрасневшиеся
лица.
   Монах Дердь в белом своем одеянии походил на призрак.
   - Не плачь! - накинулся он на скакавшего рядом Фюрьеша.  -  Не  хватало
еще, чтобы они видели, как мы плачем!
   Поодиночке, по двое,  по  трое  мчались  вельможи  к  Буде  по  дороге,
освещенной факелами.
   Гергей все еще не видел Балинта Терека.
   Мартонфалваи стоял рядом с ним и тоже тревожно смотрел на дверь  шатра,
откуда тянулась полоса красноватого света.
   Последним из вельмож вышел, вернее -  вывалился,  шатаясь,  Подманицки.
Его поддерживали два турецких офицера и даже подсадили на коня.
   Потом показались несколько  пестро  разряженных  слуг  -  сарацинов.  И
больше никого.
   Полог палатки опустился, закрыл собой красноватый свет.
   - А вы чего  здесь  ждете?  -  любезно  спросил  их  пузатый  турок  со
страусовым пером на тюрбане.
   - Ждем нашего господина Балинта Терека.
   - А разве он еще не уехал?
   - Нет.
   - Стало быть, наш милостивый падишах беседует с ним.
   - Мы подождем его, - сказал Мартонфалваи.
   Турок пожал плечами и ушел.
   - Я больше не могу ждать, - забеспокоился Гергей. - В полночь я  должен
быть в Буде.
   - Так что ж, братишка, - дружелюбно сказал Мартонфалваи, -  поезжай  и,
если найдешь в моей постели турка, вышвырни его вон.
   Он сказал это в шутку, но Гергею было не  до  смеха.  Он  попрощался  с
Мартонфалваи и поскакал в гору.
   Луна выплыла из-за туч и осветила будайскую дорогу.
   Турки, стоявшие  с  пиками  у  ворот,  даже  не  взглянули  на  Гергея.
Поодиночке люди могли еще свободно входить и  выходить  из  крепости.  Кто
знает, что будет завтра! Не выгонят ли вовсе венгров из Буды?
   Внутри крепости конь перешел с рыси на галоп. Гергей увидел, что  возле
домов тоже стоят янычары с пиками - перед каждым домом по янычару. На всех
башнях  болтались  бунчуки,  увенчанные  полумесяцем,  только   на   храме
Богородицы еще уцелел позолоченный крест.
   Гергей доехал до площади Сент-Дердь и,  к  великому  своему  удивлению,
никого там не увидел.
   Он объехал кругом и бассейн и пушки - никого, кроме турка с пикой,  как
видно, караулившего орудия.
   Гергей сошел с коня и привязал его к колесу пушки.
   - Ты чего здесь делаешь? - заорал на него турок.
   - Жду, - ответил Гергей по-турецки. - Уж не боишься ли ты, что  я  твою
пушку суну себе в карман?
   - Ну, ну... - благодушно сказал топчу. - Ты, стало быть, турок?
   - Не удостоился еще такого счастья.
   - Тогда ступай домой.
   - Но сегодня у меня решается здесь вопрос чести. Потерпи немного, прошу
тебя.
   Турок наставил на него пику.
   - Прочь отсюда!
   Гергей отвязал коня и вскочил в седло.
   Кто-то бежал со стороны Фейерварских ворот. Гергей узнал  Фюрьеша.  Его
рыжеватые волосы почти светились в темноте.
   Гергей подъехал к нему.
   - Мекчеи  ждет  тебя  в  доме  Балинта  Терека,  -  проговорил  Фюрьеш,
запыхавшись. - Пойдем, а то янычары не разрешают разговаривать на улице.
   Гергей сошел с коня.
   - Как же произошла эта подлость? - спросил он.
   Фюрьеш пожал плечами.
   -  Они  все  проделали  хитро,  коварно,  по-басурмански.  Пока  мы   с
малюткой-королем были в лагере, янычары пробрались поодиночке в крепость и
прикинулись, будто интересуются нашими  постройками.  Ходили,  глазели.  И
набиралось их все больше и больше.  Когда  же  они  заполнили  все  улицы,
затрубила труба - янычары выхватили оружие и всех загнали в дома.
   - Сущие дьяволы!
   - Этак-то просто крепости занимать.
   - Мой господин заранее говорил...
   Окна дворца были открыты, в покоях горел свет. Из окна на втором  этаже
высунулись две головы.
   Как раз в это время у ворот сменялась стража, и огромного роста  янычар
загородил вход.
   - Вам что? - небрежно спросил он по-венгерски.
   - Мы здешние, - ответил резко Гергей.
   - Только что пришел приказ, - сказал турок, - кого угодно  выпускать  и
никого не впускать.
   - Я здешний, живу в этом доме. Я из домочадцев Балинта Терека.
   - Тогда, сынок, езжай  домой,  в  Сигетвар,  -  насмешливо  посоветовал
турок.
   Глаза Гергея округлились.
   - Впусти! - крикнул он и хлопнул по рукояти сабли.
   Турок выхватил саблю из ножен.
   - Ах ты, песий сын! А ну, убирайся отсюда!
   Гергей отпустил повод коня и тоже выхватил саблю, надеясь, очевидно, на
то, что он не один.
   Сабля турка сверкнула над головой Гергея.
   Но Гергей отбил удар, сабля его высекла искру  в  темноте,  и,  тут  же
подавшись вперед, он вонзил клинок в янычара.
   - Аллах! - взревел великан.
   И слова его потонули в хрипе. Он откачнулся к  стене.  За  спиной  его,
треща, посыпалась штукатурка.
   С верхнего этажа дворца раздался крик:
   - Всади в него еще раз!
   Гергей по самую рукоятку всадил саблю в грудь янычара.
   Он с изумлением вытаращил глаза, увидев,  что  великан  мешком  упал  у
стены и выронил из рук саблю.
   Гергей оглянулся, ища Фюрьеша.  Но  тот  бежал,  бежал  без  оглядки  к
королевскому дворцу.
   Вместо Фюрьеша  с  противоположной  стороны  улицы  неслись  на  помощь
товарищу три янычара в высоких колпаках.
   - Вай башина ибн элкелб! [Горе тебе, собачье племя! (тур.)]
   Юноша увидел, что времени терять нельзя. Он подскочил к воротам, открыл
их и мигом задвинул изнутри засов.
   Взволнованный стычкой, он сделал дрожащими ногами еще несколько  шагов,
потом, услышав, что кто-то, громыхая, спускается по  деревянной  лестнице,
сел на скамью под воротами.
   Это шел Золтаи с  саблей  в  руке,  а  вслед  за  ним  Мекчеи,  тоже  с
обнаженной саблей.  Они  увидели  Гергея.  Горевший  под  воротами  фонарь
осветил их изумленные лица.
   - Так ты уже здесь? - спросил Золтаи, широко раскрыв глаза. - Не ранен?
   Гергей покачал головой: не ранен.
   - Ты заколол турка?
   Гергей кивнул головой.
   - Дай я прижму тебя к груди, ты  ведь  маленький  герой!  -  воскликнул
Золтаи с воодушевлением. - Ты превосходно отразил его удар! - И  он  обнял
Гергея.
   Снаружи забарабанили в ворота.
   - Откройте, собаки, не то мы спалим вас дотла!
   - Надо бежать,  -  сказал  Мекчеи.  -  Собрались  янычары!  Но  прежде,
дружище, дай мне руку. И не сердись, что я тебя обидел.
   Гергей протянул руку. Он  был  ошеломлен,  не  знал  даже,  что  с  ним
творится. Молча позволил он  протащить  себя  по  двору,  потом  вверх  по
лестнице, в какую-то темную комнату. И очнулся только тогда,  когда  юноши
сплели из ремней и  простынь  веревку.  Мекчеи  предложил  ему  спуститься
первому.
   Там, внизу, в залитой лунным  светом  глубине,  он  увидел  королевский
огород.

   На другой день утром Али-ага снова явился к королеве и сказал:
   - Милостивый падишах счел за благо взять Будайскую крепость под  защиту
турецких войск, пока не подрастет  твой  сын.  Ведь  ребенок  не  в  силах
защитить Буду от немцев. А милостивый падишах не может каждый раз являться
сюда и два-три месяца проводить в пути. А  ты,  всемилостивейшая  госпожа,
удались пока в Эрдей. Доходы с  серебряных,  золотых  рудников  и  соляных
копей Эрдея по-прежнему будут принадлежать тебе.
   Королева уже приготовилась ко всему дурному.
   С надменным спокойствием выслушала она посла.
   Али-ага продолжал:
   - Итак, милостивый падишах берет  под  свое  покровительство  Будайскую
крепость и Венгрию.  Через  несколько  дней  он  в  письменном  виде  даст
обещание защищать и тебя, и твоего сына от всех недругов. Когда же ребенок
достигнет совершеннолетия, милостивый падишах вернет ему  и  Буду,  и  всю
страну.
   При этом присутствовали все вельможи, недоставало только Балинта Терека
и Подманицки. Монах был бледнее обычного. Лицо его почти сливалось с белым
капюшоном сутаны.
   Посол продолжал:
   - Буда вместе с придунайским и притисенским краями встанет  под  защиту
милостивого падишаха, а ты, государыня, переедешь в Липпу и будешь  оттуда
управлять Эрдеем и затисенскими краями. Управление Будой возьмут  на  себя
турецкий  и  венгерский  правители.  На  почетную  должность   венгерского
правителя его величество султан назначил  его  милость  господина  Иштвана
Вербеци. Он будет судьей и правителем венгерского населения.
   Вельможи печально поникли головой, точно стояли они не  у  королевского
трона, а у гроба.
   Когда посол ушел, в зале воцарилась скорбная тишина.
   Королева подняла голову и взглянула на вельмож.
   Вербеци расплакался.
   По лицу королевы тоже скатилась слезинка, но она вытерла ее.
   - Где Подманицки? - спросила королева устало.
   - Ушел, - ответил Петрович будто во сне.
   - Не попрощавшись?
   -  Он  бежал,  ваше  величество.  Переоделся  крестьянином  и  ушел  на
рассвете.
   - А Балинт Терек все еще не вернулся домой?
   - Нет.
   На другой день турки выкинули колокола  из  храма  Богородицы,  сорвали
образа, свалили статую  короля  Иштвана  Святого.  Позолоченные  алтари  с
резьбой и образами выбросили на  церковную  площадь,  туда  же  вышвырнули
деревянные и мраморные статуи ангелов и церковные книги. Разбили и  орган;
оловянные его трубы отвезли на двух телегах к литейщикам пуль.  Серебряные
трубы, золотые и серебряные подсвечники тончайшей ручной работы,  алтарные
коврики, напрестольную пелену  и  церковные  облачения  погрузили  на  три
другие повозки и увезли султанскому  казначею.  Чудесную  стенную  роспись
храма  закрасили  белилами.  Крест  с  колокольни  сшибли  и  вместо  него
водрузили большой позолоченный медный полумесяц.
   Второго сентября в сопровождении пашей султан верхом въехал в Буду. При
нем были его сыновья.
   У Сомбатских ворот его поджидали аги в парадной одежде и под звуки труб
проводили в церковь.
   Султан пал ниц посреди храма.
   - Слава тебе, аллах, что ты простер  свою  могучую  длань  над  страною
неверных!

   Четвертого сентября обоз в сорок телег, запряженных волами,  выехал  из
королевского замка и свернул на дунайский судовый мост.
   Это перебиралась в Липпу королева.
   Во  дворе  замка  стояли  наготове  экипажи,  а  вокруг  них  толпились
вельможи. Они тоже собрались в путь. В Буде оставался только Вербеци  и  с
ним его любимый офицер Мекчеи.
   Гергей заметил за спиной вельмож Фюрьеша.
   - Гергей, - снисходительно улыбаясь, спросил Фюрьеш, - ты  что  же,  не
поедешь с нами?
   Гергей окинул его презрительным взглядом с ног до головы:
   - Никаких "ты"! Заяц-трусишка - нам не братишка.
   Белобрысый парень готов  был  вспыхнуть,  но,  встретившись  с  колючим
взглядом Мекчеи, только пожал плечами.
   Позади вельмож, съежившись, сидел на коне старик Цецеи.
   Гергей, положив руку на луку его седла, обратился к нему:
   - Батюшка...
   - Добрый день, сын мой.
   - Твоя милость тоже едет?
   - Только до Хатвана.
   - А как же Эва?
   - Королева берет ее с собой. Ступай сегодня в обед к жене, утешь ее.
   - Зачем вы отпускаете Эву?
   - Вербеци уговорил отпустить. На  будущий  год  нас  вернется  не  одна
тысяча.
   Разговор прекратился. Появление  телохранителей  означало,  что  сейчас
выйдет королева.
   Она вышла в траурном одеянии. В числе придворных дам была и Эва.
   Плечи ее окутывал легкий дорожный плащ с шелковым  капюшоном  орехового
цвета. Но капюшон не был поднят. Она оглядывалась, точно искала кого-то.
   Гергей протиснулся между вельможами и очутился рядом с нею.
   - Эва!
   - Ты не поедешь с нами?
   - Поехал бы, да мой господин еще не вернулся.
   - А потом вы поедете вслед за нами?
   - Не знаю.
   - А если не поедете, когда же я увижу тебя?
   Глаза юноши наполнились слезами.
   Королева села в просторную карету с кожаным верхом и с окошечками.
   Ребенок и няня уже сидели в карете. Ждали только, пока служанка засунет
под сиденье маленькую четырехугольную корзинку.
   Вица протянула Гергею руку.
   - Ты не забудешь меня, правда?
   Гергей хотел сказать: "Нет, Вица, нет, даже на том свете не забуду!"  -
но он не в силах был вымолвить ни слова и только покачал головой.

   Десять дней спустя пустился в путь и султан. Балинта Терека он  увел  с
собой в оковах раба.


   На заболоченном лугу у речки Беретьо стоял конный ратник в синем  плаще
и красной шапке. Это был солдат королевских войск. Он  помахал  шапкой  и,
крикнув через кусты  вербы:  "Ого-го-го!  Вода!"  -  съехал  по  нагретому
солнцем топкому берегу к воде, заросшей пышно желтеющей калужницей.
   Конь зашел по колено в траву, под которой воды было почти не  видно,  и
вытянул шею, чтобы напиться.
   Но пить не стал.
   Поднял морду, и вода полилась обратно через рот и  через  ноздри.  Конь
фыркнул и замотал головой.
   - Да что с тобой? - проворчал солдат. - Ты что, чертушка, не пьешь?
   Конь снова опустил морду. И опять выпустил воду ртом и носом.
   Через луг рысью  подъехали  еще  восемнадцать  всадников  в  венгерской
одежде различного покроя.  Среди  них  был  худощавый  высокий  человек  с
орлиным пером на шапке. На плечах у него вместо плаща накинут был суконный
ментик вишневого цвета.
   - Господин лейтенант, - обернулся к нему солдат, заехавший в  речку  на
коне, - верно, вода грязная, конь не хочет пить.
   Всадник с орлиным пером на шапке погнал коня  в  реку  и  посмотрел  на
воду.
   - В воде кровь! - сказал он с удивлением.
   Берег зарос ивняком, желтевшим барашками. Земля голубела от фиалок. Над
весенними цветами жужжали пчелы.
   Лейтенант хлестнул коня и проехал несколько  шагов  вверх  по  течению.
Среди кустов вербы он увидел молодого человека  в  одной  рубахе,  который
стоял по колено в воде и мыл окровавленную  голову.  Голова  у  него  была
большая, бугристая, точно у быка. Глаза черные, взгляд решительный,  усики
торчали, как колючки. Возле него на траве валялись желтые сапоги, доломан,
вишневого цвета бархатная шапка и сабля в черных кожаных ножнах.
   Так вот отчего в реке кровь!
   - Кто ты такой, братец? - спросил изумленный лейтенант.
   Юноша ответил небрежно:
   - Иштван Мекчеи.
   - А я Иштван Добо. Что с тобой?
   - Турок меня поранил, черт бы его побрал! -  И  Мекчеи  прижал  руку  к
голове.
   Добо оглянулся. В поле он увидел только вербы, осины и какие-то кусты.
   - Турок? Ах,  басурманская  душа!..  Да  ведь  он  не  мог  еще  далеко
отъехать. Сколько их?.. Эй, ребята!
   И Добо выехал на берег.
   - Не трудитесь понапрасну, - сказал Мекчеи, мотнув  головой,  -  я  уже
уложил его. Вот он валяется позади.
   - Где?
   - Да где-то здесь неподалеку.
   Добо приказал своему слуге спешиться.
   - Давай сюда корпию, полотно.
   - И там, повыше, тоже есть, - молвил  Мекчеи,  снова  прижав  ладонь  к
голове.
   - Турки?
   - Нет! Старик-дворянин с женой.
   У раненого с макушки головы сочилась кровь и алой струйкой  стекала  по
лбу к носу. Он снова склонился к воде.
   - Там, в ивняке, - доложил один солдат.
   Добо поскакал на своем жеребце вверх по течению и вскоре увидел старика
и женщину. Старик сидел в одной рубахе у самой воды,  наклонив  голову,  а
женщина - дородная старушка - смывала с нее что-то красное.
   - Ой, горе! Пришлось тебе на старости лет попасть в такую беду. Да  еще
такому калеке! - причитала она.
   - Не вой! - рявкнул старик.
   - Бог в помощь! - крикнул Добо. - Рана-то велика?
   Вскинув голову, старик отмахнулся.
   - Турецкий удар...
   Только тогда заметил Добо, что старик однорукий.
   - Что-то знаком больно, - пробормотал он, слезая с коня,  и,  соскочив,
представился: - Иштван Добо!
   Старик взглянул на него.
   - Добо? Ба! Да это ты, братец Пишта? Как же тебе не знать меня? Ведь ты
бывал у меня, заезжал к старику Цецеи.
   - Цецеи?..
   - Ну да, да, Цецеи! Не помнишь разве? Когда ты за Морэ гнался!
   - Теперь припоминаю. Так что же здесь, отец, случилось? Как  вы  попали
сюда из Мечекской долины?
   - Да все эти собаки басурмане... -  И  старик  подставил  голову  жене,
снова принявшейся смывать кровь. - Эти  псы  басурмане  напали  на  нас  в
дороге. Счастье наше, что как раз в это время нас нагнал тот юноша.  Ох  и
парень! Крошил их, словно тыкву. Но и я не давал спуску, бил по ним  прямо
из повозки. Возница тоже показал себя молодцом...
   - Сколько же их было?
   - Десяток, пес их дери! Провались они в преисподнюю!  Счастье,  что  не
сладили с нами. Я ведь везу  с  собой  штук  четыреста  золотых,  если  не
больше. - И он хлопнул рукой по болтавшейся на боку суме.
   Женщина выжала из платка красную от крови воду.
   - А юноша этот не помер? - спросила она, подняв голову.
   - Ничуть не бывало, - ответил Добо. - Он тоже умывается в  реке  -  вон
там, немного пониже.
   Добо взглянул на лежавший поблизости окровавленный труп турка.
   - Поеду посмотрю, с каким народом пришлось вам биться, -  сказал  он  и
пустился по берегу в объезд к дороге.
   В ивняке Добо нашел еще семь трупов: двух венгров и пять  турок,  а  на
дороге увидел свалившуюся в канаву повозку, запряженную  тройкой  лошадей.
Молодой возница собирал и складывал выпавшие из повозки сундуки.
   - Не мучайся, дружок. Сейчас придет подмога...  -  сказал  ему  Добо  и
поехал обратно к Мекчеи. - Здесь, братец, не один  турок,  а  целых  пять.
Рубился ты превосходно! Удары делают тебе честь.
   - Где-то должен быть еще один, - ответил  Мекчей.  -  Тот,  наверно,  в
реке. А моих солдат вы нашли, батенька?
   - Нашел, Одному, бедняге, голову раскроили пополам.
   - Нас было трое.
   - А турок?
   - Их, собак, было десять!
   - Стало быть, четверо сбежали?
   - Сбежали. Чего доброго, вздумают вернуться!
   - Пусть возвращаются! Теперь и я помогу!
   Добо слез с коня и стал осматривать рану юноши.
   - Порез большой, но не глубокий, - сказал он и,  сжав  края  раны,  сам
положил на нее корпию и туго перевязал длинными кусками полотна. - Ты куда
ехал, братец?
   - В Дебрецен.
   - Уж не к Терекам ли?
   - Да, к ним.
   - Послушай, братец, есть у меня там дружок: Гергей Борнемисса. Он  еще,
наверно, мальчик. Знаешь его?
   - За ним я как раз и еду. Гергей прислал письмо, что  хочет  служить  в
моих войсках.
   - Он так уже вырос?
   - Восемнадцать лет ему исполнилось.
   - А с земель Балинта Терека народ разбежался, конечно?
   - Да, с  тех  пор  как  хозяин  попал  в  неволю,  всех  словно  ветром
разметало.
   - И Тиноди ушел?
   - Тоже бродит где-то. Впрочем,  сейчас,  может  быть,  и  он  ютится  в
Дебрецене.
   - Что ж, передай привет и поцелуй ему и обоим сыновьям Терека.
   Пока  они  беседовали,  Добо  взял  тряпку  и,  засучив  рукав,   вымыл
окровавленное лицо  Мекчеи.  А  один  из  солдат  отчищал  мокрой  тряпкой
кровавые пятна с его одежды.
   - Старик еще там? - спросил Мекчеи, указав в ту сторону, где был Цецеи.
   - Там. Беды большой с ним не случилось. Он тоже в голову ранен. А ты не
голоден, братец?
   - Нет, только пить хочу.
   Добо велел солдату принести флягу, остальных же отрядил помочь вознице.
   Потом они направились к Цецеи. Старики  супруги  сидели  уже  на  траве
возле экипажа. Цецеи держал в руке индюшечью ножку и с  волчьим  аппетитом
обгладывал ее.
   - Милости просим к нашему столу! - весело крикнул он. - Хорошо, братец,
что с тобой ничего не стряслось.
   Мекчеи махнул рукой.
   - Ничего!
   Солдаты собрали добычу:  пять  турецких  коней,  столько  же  плащей  и
различное оружие.
   Мекчеи разглядывал коней, потом стал осматривать  валявшееся  на  земле
оружие.
   - Выбирайте, отец, - предложил он Цецеи, - добыча общая.
   - Очень мне нужно! - отмахнулся старик. - У  меня  и  коней,  и  своего
оружия хватит.
   - Что ж, тогда разрешите вам, Добо, предложить какую-нибудь саблю.
   - Благодарю, - улыбаясь, ответил Добо и замотал  головой.  -  Зачем  же
я-то возьму? Я ведь не бился с турками.
   - Ничего, выбирайте.
   Добо покачал головой.
   - Добыча вся твоя, до последней пуговицы. С какой стати приму я у  тебя
подарок!
   - Я даром и не собираюсь отдавать.
   - Вот это другой разговор. - Добо  с  интересом  взглянул  на  турецкую
саблю превосходной работы. - Какая же ей цена?
   - А вот какая: когда вы, ваша милость, будете комендантом  какой-нибудь
крепости и вам придется туго, вы призовете меня на помощь.
   Добо, улыбнувшись, замотал головой.
   - За такую неверную плату мы не покупаем.
   - Что ж, я назначу другую: поедемте со мной в Дебрецен.
   - Сейчас это тоже невозможно. Я королевский комиссар, собираю  десятину
в брошенных имениях. Разве что попозже выберусь в Дебрецен.
   - Тогда подарите мне взамен сабли вашу дружбу.
   - Она и без подарков твоя. Но в знак дружбы я, так и быть, возьму саблю
на память. На вас напали не простые турки, вижу по  оружию.  Один  из  них
был, наверно, беем. Знать бы только, откуда они.
   - Думаю, что из Фейервара.
   Добо поднял с земли саблю в бархатных  ножнах,  украшенных  бирюзой,  с
рукояткой в виде позолоченной змеиной головы. Глаза у змеи были алмазные.
   - Ну, братец, это твоя. Такой сабли я не возьму. Она ведь  стоит  целое
состояние.
   Тут же валялись еще две сабли из турецкой стали. Обе были попроще. Добо
поднял одну и согнул кольцом.
   - Хороша сталь! - заметил он весело. - Подаришь мне эту саблю - спасибо
скажу.
   - С удовольствием! - ответил Мекчеи.
   - Но если ты подарил ее мне, сделай  еще  одно  одолжение:  возьми  эту
саблю с собой в Дебрецен, и  ежели  Тиноди  обретается  там,  попроси  его
написать на  клинке  какое-нибудь  изречение.  Какое  он  сам  захочет.  В
Дебрецене есть золотых дел мастер, он вырежет эти слова на клинке.
   - С удовольствием! - ответил Мекчеи. -  Я  тоже  попрошу  его  написать
что-нибудь и на этой вот змеиной сабле.
   Взмахнув кривой саблей, он привязал ее к поясу рядом с другой.
   - Не нашлось ли денег у турецкого офицера? - спросил Добо своих солдат.
   - Еще не обыскали его.
   - Так обыщите.
   Солдат вскоре приволок убитого турка, прямо за  ноги  протащив  его  по
траве, и тут же обыскал.
   Карманов в красных бархатных шароварах не оказалось. Но в  поясе  нашли
мешочек с золотом и серебряные монеты.
   - Как раз на расходы пригодятся! -  обрадованно  воскликнул  Мекчеи.  -
Солдат всегда найдет, на что потратить.
   Обнаружили также рубиновое украшение на тюрбане и  золотую  цепочку  на
груди. На цепочке висел талисман - накрученный на кокосовую  щепку  листик
пергамента.
   Мекчеи положил драгоценности на ладонь и протянул Цецеи.
   - Ну, из этого, отец, вы уж непременно должны что-нибудь выбрать себе.
   - Спрячь, братец, - отмахнулся старик. - Куда старику цветок на  шляпу,
с него и репейника хватит!
   Но у его жены заблестели глаза.
   - Цепочку-то возьми для дочки, - сказала  она.  -  У  нас  есть  дочка.
Красивая барышня. Она живет при дворе королевы.
   - Приезжайте, братцы, на свадьбу! - весело заорал Цецеи. -  Хочу  перед
смертью душу потешить, потанцевать вволю.
   Мекчеи опустил цепочку на ладонь его жены.
   - За кого ж ваша дочка выходит замуж?
   - За лейтенанта королевы Адама Фюрьеша. Вы, может, знакомы с ним?
   Мекчеи, помрачнев, замотал головой.
   - Славный малый, - хвасталась супруга Цецеи. - Дочку мою сама  королева
выдает замуж.
   - Дай бог им счастья! - буркнул Добо.
   Одежду турок и все оружие без украшений Мекчеи подарил солдатам Добо.
   Начали собираться в путь.
   Мекчеи поднял с земли свою шапку  и,  раздосадованный,  повертел  ее  в
руке. Шапка была разорвана почти пополам.
   - А ты не досадуй! - утешал его Цецеи. - Не будь она надорвана,  сейчас
не полезла бы тебе на перевязанную голову. К тому же за убыток ты  получил
сполна.
   Одежда на Мекчеи была еще мокрая.  Ну,  да  не  беда:  солнце  и  ветер
высушат ее до вечера.
   - Бери двух солдат, - сказал Добо, - и они проводят тебя. Дядюшке Цецеи
я тоже дам двоих.
   - А может, мы вместе поедем? - сказал Мекчеи и, обернувшись к  супругам
Цецеи, спросил: - Поедемте вместе?
   - Куда? - спросил старик.
   - В Дебрецен.
   - Поедем.
   - Тогда нам хватит и троих солдат.
   - Бери, сколько твоей душе угодно, - любезно ответил Добо.
   Пока старики супруги собирались, Добо и Мекчеи обошли мертвецов.  Среди
них, раскинув руки и ноги в  синих  суконных  шароварах,  лежал  на  спине
огромный турок лет тридцати. Удар ему пришелся как раз в глаз.
   - Я будто припоминаю его, - сказал Добо. - Не иначе как  дрался  с  ним
когда-то.
   - Он выл, как шакал, - улыбнулся  Мекчеи.  -  Ну  что,  шакал,  молчишь
небось?
   Убитые венгерские воины  были  сильно  покалечены;  голову  одного  они
прикрыли платком.
   Мертвым туркам солдаты прокололи живот и кинули их в Беретьо. А венграм
выкопали в мягкой прибрежной земле могилу под старой вербой и положили  их
туда прямо в одежде. Укрыли плащами и засыпали землей.  В  могильный  холм
крест-накрест воткнули сабли.

   На южной окраине Константинополя возвышается старинный  замок-твердыня.
Он был выстроен еще греками. В этом месте  стояли  когда-то  Южные  ворота
знаменитой византийской крепостной стены, чудесные  беломраморные  Золотые
ворота, воздвигнутые в честь императора Феодосия [Феодосий I, или  Великий
(ок. 346-395), римский император с  379  г.]  и  украшенные  мастерами  по
резьбе и росписи. Белые камни ворот сохранились и  поныне.  Высока  ограда
замка, а внутри нее, точно семь ветряных мельниц, семь приземистых башен.
   С востока замок омывает Мраморное море, а с других сторон его  окружают
деревянные дома.
   Это знаменитый Еди-кула, иначе говоря - Семибашенный замок.
   Все семь башен  битком  набиты  сокровищами  султана,  которые  уже  не
помещаются во дворце.
   В двух средних башнях -  драгоценности:  золото  и  жемчуг.  В  башнях,
выходящих на море, - осадные машины, ручное оружие и серебро. В  остальных
двух - старинное оружие, древние грамоты и книги.
   Здесь содержатся и высокопоставленные узники  -  все  по-разному.  Иные
закованы в цепи, сидят в темницах. Другие живут свободно и в  такой  неге,
будто они дома; они могут гулять в саду крепости, в огороде,  на  балконах
башен и мыться в бане, могут держать слугу -  и  даже  трех  слуг,  писать
письма, принимать посетителей, развлекаться музыкой,  есть,  пить.  Только
выходить за ограду замка они не вольны.
   Два седовласых человека сидели на скамье в  саду  Семибашенного  замка,
греясь на весеннем солнышке. У обоих на ногах были легкие  стальные  цепи,
служившие больше для того, чтобы узники не забывали о своем положении.
   Один оперся локтями о колени, другой откинулся на  спинку  скамейки  и,
положив руку на локотник, глядел на облака.
   Человек, смотревший на облака, был старше своего соседа.  На  голове  у
него была белая грива волос, борода свисала по самую грудь.
   Оба были в венгерской одежде. Много одежды поизносили венгерские узники
в Семибашенном замке!
   Старики сидели молча.
   Лучи весеннего солнца маревом окутали сад. Среди кедров, туй  и  лавров
цвели тюльпаны и пионы. Огромные листья старой смоковницы впивали  в  себя
солнечные лучи.
   Узник, следивший за полетом облаков, скрестил на груди сильные руки  и,
посмотрев на товарища, спросил:
   - О чем ты задумался, друг Майлад?
   - Вспомнилось ореховое дерево в  моем  саду,  -  ответил  Майлад.  -  В
Фогараше у меня под окном стоит старое ореховое дерево...
   Оба замолчали, и снова заговорил Майлад:
   - Одна ветка, та, что подальше от окна,  замерзла.  Пустило  ли  дерево
новый росток? Вот о чем я думаю.
   - Наверно, пустило. Когда дерево  замерзает,  от  корня  отходят  новые
ростки. И виноградная лоза пускает ростки. А вот человек, тот нет...
   Снова наступило молчание. И опять разговор завел Майлад:
   - А ты о чем думаешь, Балинт?
   - О том, что капы-ага [начальник стражи, главный привратник] - такая же
дрянь, как и все остальные.
   - Это верно.
   - "Я такой хитрый, эдакий  хитрый"...  Вот  моя  жена  и  прислала  ему
тридцать тысяч золотых, чтобы он "хитростью" своей снял с меня  эти  цепи.
Уже три месяца прошло с тех пор...
   Опять помолчали. Майлад потянулся за желтевшим в траве цветком.  Сорвал
его. Растеребил в руке и рассыпал лепестки по земле.
   - Ночью, Балинт, я думал о том, что ведь так до сих пор и не  знаю,  за
что ты здесь сидишь. Ты рассказывал не раз, как тебя везли по  Дунаю,  как
ты хлопнул о борт корабля одного стражника,  как  тебя  сюда  привели.  Но
начало, настоящую причину...
   - Я же сказал тебе, что сам не знаю.
   - Жил ты в своем гнезде. Не могли же заподозрить, что ты мечтаешь стать
королем или властителем! И с турками ты дружил. Сам призвал их  на  помощь
против Фердинанда.
   - Не только я...
   - Но из них ты здесь один. Знаю, что не для этого ты позвал турок...
   - Я и сам часто ломал голову над этим. Самому хотелось  бы  узнать,  за
что я попал сюда.
   По двору под барабанный  бой  прошел  отряд  капыджи,  и  узники  снова
остались одни.
   Балинт передернул плечами.
   - И все-таки я думаю, что причина в той ночной беседе.  Султан  спросил
меня, зачем я сообщил немцам о его приходе. Спросил с досадой. "Немцам?  -
с удивлением задал я вопрос. - Я сообщил  не  немцам,  а  Перени"  [Перени
Петер (1502-1548) - канцлер, хранитель  короны;  сперва  сторонник  короля
Яноша, затем Фердинанда; начальник войск Венгрии]. - "Это все едино,  один
черт! - ответил султан. - Перени ведь  стоял  за  немцев.  -  И  султан  с
бешенством выпучил на меня глаза. - Если б ты не сообщил им, - сказал  он,
- мы застигли бы здесь немецкие войска врасплох. Схватили бы всех  вельмож
и сломили бы силу Фердинанда! Вена тоже была бы моей!" Когда этот  мерзкий
турок рявкнул на меня, во мне кровь вскипела. Я ведь,  знаешь,  всю  жизнь
был сам себе хозяином и думы свои не привык таить.
   - И ты встал на дыбы?
   - Я не был груб.  Только  признался,  что  сообщил  немцам  о  прибытии
султана, желая спасти тех венгров, которые были в немецком стане.
   - О-о! Напрасно ты так сказал, это большая ошибка!
   - Да ведь я тогда еще был на воле.
   - А что он ответил?
   - Ничего. Ходил взад и вперед - думал. Вдруг повернулся к своему паше и
приказал отвести мне хороший шатер, чтобы я переночевал в нем, а  утром-де
мы продолжим разговор.
   - О чем же вы беседовали на следующий день?
   - Ни о чем. С тех пор я не видел его. Меня поместили в большущем шатре,
но больше не выпустили из него. Каждый  раз,  как  я  пытался  выйти,  мне
приставляли к груди десять пик.
   - Когда же на тебя надели оковы?
   - Когда султан отправился домой.
   - А мне надели на ноги кандалы сразу же,  как  схватили.  Я  плакал  от
ярости, как дитя.
   - А я не могу плакать, у меня нет слез. Я не плакал даже, когда  родной
отец умер.
   - И о детях своих не плачешь?
   Балинт Терек побледнел.
   - Нет. Но всякий раз, как вспомню о них, будто ножами меня режут. -  И,
вздохнув, он склонил голову на руку. -  Мне  частенько  вспоминается  один
раб, - продолжал Терек, покачивая головой, - худой, злющий турок, которого
я захватил на берегу Дуная. Продержал я его у себя в крепости много лет. И
однажды он прямо в глаза проклял меня.
   Вдали заиграли трубы. Узники прислушались, потом  снова  погрузились  в
свои мысли.
   Когда солнце зарумянило облака, по саду прошел  комендант  крепости  и,
подойдя к ним, небрежно бросил:
   - Господа, ворота закрываются!
   Ворота запирались обычно за полчаса до заката солнца, и к этому времени
узникам полагалось быть у себя в комнатах.
   - Капыджи-эфенди, - спросил Балинт Терек, - по  какому  случаю  сегодня
музыка играет?
   - Сегодня праздник тюльпанов, -  свысока  ответил  комендант.  -  Нынче
ночью в серале не спят.
   И он прошел дальше.
   Узникам было уже известно, что это значит. И прошлой весной  был  такой
же праздник. Все жены султана резвились в саду сераля.
   В этот день султан устанавливает между цветниками ларьки и палатки  "со
всякими товарами. Роль продавщиц исполняют затворницы гарема низшего ранга
и продают разные безделушки  -  бусы,  шелковые  ткани,  перчатки,  чулки,
туфли, вуали и прочую мелочь.
   Женам султана - а их несколько сотен - никогда не разрешается ходить на
базар, так пусть они хоть раз в году насладятся тратой денег.
   В саду в этот день стоит  веселый  гомон.  На  деревьях  и  кустарниках
развешаны  клетки  с  попугаями,  скворцами,  соловьями,  канарейками.  Их
приносят из дворца. И птицы поют, состязаясь с музыкой.
   Вечером в Босфоре на одном из кораблей зажигаются ароматические факелы,
пестрые бумажные фонарики, и весь гарем под музыку совершает  прогулку  на
этом корабле до самого Мраморного моря.
   У подножия Кровавой башни узники пожали друг другу руки.
   - Приятных снов, Иштван!
   - Приятных снов, Балинт!
   Ведь тут, кроме сновидений, другой радости и нет. Во сне  узник  всегда
дома. Он занимается своими делами, словно это и  есть  день,  а  неволя  -
только сон.
   Но Балинту Тереку вовсе  не  хотелось  спать.  Против  обыкновения,  он
прилег после обеда и задремал, так что вечером его не клонило ко  сну.  Он
распахнул окно. Сел к нему и смотрел на звездное небо.
   По Мраморному морю мимо замка Еди-кулы  проплывал  корабль.  Небо  было
звездное и безлунное. Сверкающая россыпь  звезд  отражалась  в  зеркальной
глади моря - казалось, и море стало небом. Корабль, освещенный фонариками,
плыл между звездами, трепетавшими в небе и в море.
   Каменная  стена  заслоняла  от  узника  плывущий  корабль,  но   музыка
доносилась к нему. Звенела турецкая цимбала,  и  щелкала  чинча.  В  тоске
заточения Балинт Терек слушал бы их охотно, но мысли его унеслись далеко.
   К полуночи шумная музыка утихла. Запели женщины. Сменялись их голоса  -
сменялся и аккомпанемент.
   Балинт  Терек  слушал  рассеянно.  Он  смотрел,   как   небо   медленно
заволакивают рваные облака-скитальцы. Сквозь темные  их  лохмотья  кое-где
проглядывали звезды.
   "И небо здесь совсем иное, - подумал узник, - турецкое  небо,  турецкие
облака..."
   На корабле наступило долгое молчание, и мысли Балинта сплетались одна с
другой.
   "И тишина здесь иная: турецкая тишина..."
   Он уже  решил  было  лечь,  но  все  не  мог  преодолеть  оцепенения  и
сдвинуться с места.
   И вдруг в ночной тиши снова зазвучала арфа, и сквозь ветви деревьев  во
мраке турецкой ночи понеслась мелодия венгерской песни.
   Какая-то сладостная боль пронизала все существо Балинта Терека.
   Арфа умолкла на мгновение. Потом трепещущие аккорды снова вспорхнули  и
тихим рыданием поднялись во тьме ночной.
   Балинт Терек поднял голову. Так вскидывает  голову  запертый  в  клетку
лев, когда до него доносится дуновение южного ветра. Тоскливо  смотрит  он
вдаль сквозь прутья решетки.
   Струны арфы пели все тише, мягче, и звуки  растаяли  в  ночной  тишине,
точно вздохи. Потом снова ударили по струнам, и высокий  скорбный  женский
голос запел по-венгерски:
   Кто испил воды из Тисы,
   Хочет к Тисе возвратиться...
   Эх, и я пила, девица!..
   У Балинта Терека перехватило  дыхание.  Он  поднял  голову  и  устремил
пристальный взгляд во тьму, откуда доносилась  песня.  Седая  грива  волос
разметалась. Лицо стало белым, словно мрамор.
   Старый  лев,  не  шелохнувшись,  слушал  родную  песню.  Из  глаз   его
жемчужинками скатились крупные слезы и потекли по щекам и бороде.

   Ночью, часов в двенадцать, слуга постучался  в  дверь  комнаты  сыновей
Терека.
   - Барич Гергей!
   - Что случилось? Войди!
   Он еще не спал. Читал при свече Горация.
   Проснулись и сыновья Терека.
   - Меня прислал караульный, - доложил слуга. - Какой-то господин стоит у
ворот.
   - А как его зовут?
   - Не разобрал: Печка, что ли.
   - Печка? Кого еще черт принес? Кто такой Печка?
   - Он приехал из Дера и хочет остановиться у нас.
   При слове "Дер" Гергей вдруг вскочил с постели.
   Янчи Терек с недоумением взглянул на него.
   - Кто это, Гергей?
   - Мекчеи! - крикнул весело  Гергей.  -  Немедленно  впустите  господина
витязя.
   Слуга умчался.
   Гергей надел башмаки  и  накинул  на  плечи  плащ.  Оба  мальчика  тоже
выбрались  из  кроватей.  Янчи  было  шестнадцать  лет,  Фери  исполнилось
четырнадцать. Обоим любопытно было взглянуть на гостя, которого они  знали
только по имени.
   - Прикажите подать еды, вина! - бросил Гергей, обернувшись в дверях,  и
убежал.
   Когда он спустился вниз, Мекчеи уже был во  дворе.  Возле  него  стояли
караульный с фонарем в руке и комендант крепости.
   Сверху тоже показался  зажженный  фонарь.  Некоторое  время  луч  света
колыхался над двором, потом остановился  над  приезжим,  который  как  раз
прощался с солдатами Добо, сунув каждому по талеру в руку.
   - Слава богу, наконец-то доехал! - проговорил Мекчеи, обнимая Гергея. -
Я чуть в седле не заснул, до того устал.
   - Но, Пишта, старина, что у тебя на голове?
   - Тюрбан, черт бы его побрал! Не видишь разве, что я турком заделался!
   - Да ты, старина, не шути! Платок-то весь в крови.
   - Ничего, братец, отведи мне только комнату, дай тазик, воды для мытья,
а потом я расскажу, какова дорога от Дера до Дебрецена.
   На лестнице появилась служанка и вопросительно взглянула на  приезжего.
Гергей замотал головой - служанка исчезла.
   Юноша повернулся к Мекчеи и объяснил:
   - Госпожа наша не спит. И по ночам все мужа ждет или писем от него.
   Три дня пролежал Мекчеи в замке. От раны у него поднялся жар. У постели
его сидели все время сыновья Терека и Гергей.  Они  поили  витязя  красным
вином и с интересом слушали его рассказы.
   Навещала его и сама госпожа. Мекчеи, еще лежа  в  постели,  сказал  без
обиняков, что приехал за Гергеем и увезет его с собой в королевскую рать.
   Мальчики смотрели на Гергея,  ошеломленные;  лицо  их  матери  выразило
упрек и скорбь.
   - И ты решишься нас покинуть? Разве я не заменила тебе мать? Разве  мои
сыновья не были тебе братьями?
   Гергей отвечал, опустив голову:
   - Мне уже восемнадцать лет. Неужто я здесь  буду  бездельничать  и  зря
проводить время, когда родине нужны солдаты!
   Он выглядел не по годам возмужалым,  строгими  стали  девически  тонкие
черты смуглого лица, уже пробивалась и бородка. Лучистые черные глаза были
серьезны и полны мысли.
   - Только тебя там не хватало! - покачала головой госпожа Терек. - Разве
ты не можешь подождать, пока подрастет мой сын? Ведь все отворачиваются от
нас! - И она скорбно покачала головой, утирая хлынувшие из глаз  слезы.  -
От кого господь отвернулся - отвернутся и люди.
   Гергей опустился перед нею на колени и поцеловал ей руку.
   - Милая матушка, если вы так понимаете мой уход, я остаюсь!
   При разговоре присутствовал и Тиноди. Как раз в тот день он  прибыл  из
Эршекуйвара - приехал узнать что-нибудь о своем господине. Но, увидев, что
на замке нет флага, а хозяйка в трауре, не спросил ничего.
   Он сидел у окна на сундуке, покрытом медвежьей шкурой, и  что-то  писал
на клинке сабли.
   Услышав слова Гергея, он прекратил работу.
   - Милостивая госпожа, разрешите и мне вмешаться в вашу беседу.
   - Что ж, Шебек, вмешивайтесь.
   - Куда бы птица ни улетала, она всегда возвращается  к  своему  гнезду.
Гергею тоже хочется выпорхнуть на волю. И я скажу: хорошо бы ему  полетать
по белу свету. Потому что, изволите ли знать, скоро-скоро наш сударик Янош
подрастет, и для него будет лучше иметь при себе обученного воина.
   Улыбаться было нечему,  однако  все  улыбнулись.  Привыкли,  что  Шебек
Тиноди вечно шутит, когда не поет. И если даже говорил он  серьезно,  всем
казалось, будто в словах его кроется какая-то шутка.
   Госпожа Терек бросила взгляд на работу Тиноди.
   - Готово стихотворение?
   - Конечно, готово. Не знаю только, понравится ли оно вашей милости.
   Тиноди поднял саблю со змеиной рукояткой и прочел:
   Кто бесстрашен - тот силач,
   Кто силач - в бою горяч,
   А такой и победит,
   От него и смерть сбежит.
   - И на моей сабле напишите то  же  самое!  -  сказал  восхищенный  Янчи
Терек.
   - Нет, нет, - ответил Тиноди, замотав головой, - тебе я  сочиню  другой
стих.
   С постели послышался голос Мекчеи:
   - Дядюшка Шебек, на сабле Добо напишите так, чтобы  там  стояло  и  имя
короля. Ну, знаете, как это говорится: за бога, за отчизну, за короля.
   - Устарело! - отмахнулся  Тиноди.  -  А  с  тех  пор  как  немец  носит
венгерскую корону, совсем выходит из моды. Если Добо это  хотел  начертать
на своей сабле, так взял  бы  ее  с  собой,  да  и  велел  бы  кому-нибудь
написать.
   - Мне вспомнились слова, которые я слышал, когда был  еще  ребенком,  -
сказал Гергей, приложив палец ко лбу. - Вот их бы и написать.
   - Какие же слова?
   - "Главное - никогда не бояться".
   Тиноди замотал головой.
   - Мысль хорошая, да выражена нескладно. Стойте-ка...
   Подперев рукой подбородок, он устремил взгляд куда-то  в  пространство.
Все замолчали. Вдруг глаза его сверкнули.
   - "Куда ты годишься, коли боишься!"
   - Вот это хорошо! - воскликнул Гергей.
   Тиноди обмакнул гусиное перо в  деревянную  чернильницу  и  написал  на
сабле девиз.
   Ненадписанной оставалась только одна сабля -  такая  же,  как  и  сабля
Добо. Мекчеи подарил ее Гергею.
   - А что ж мы на этой напишем? - спросил Тиноди. - Ладно ли  будет  так:
"Гергей Борнемисса, скачи - не утомишься"?
   Все засмеялись. Гергей замотал головой.
   - Нет, мне нужны не стихи, а только  два  слова.  В  двух  этих  словах
заключены все стихи и мысли. Напишите мне, дядюшка Шебек: "За родину".
   На пятый день нагрянул Добо. Встретили его  радостно.  С  тех  пор  как
хозяин дома попал в рабство,  впервые  за  много  лет  поставили  на  стол
золотую и серебряную утварь. Дом наполнился непривычным весельем.
   Однако  хозяйка  вышла  к  столу  в  обычном   траурном   платье,   без
драгоценностей и села на свое обычное  место,  откуда  видна  была  дверь.
Против нее был тоже поставлен прибор и придвинуто  кресло  к  столу.  Добо
подумал сперва, что ждут запоздавшего священника, но потом догадался,  что
это место Балинта Терека. Для хозяина дома каждый день  -  и  утром,  и  в
обед, и вечером - ставили на столе прибор.
   Госпожа Терек с интересом слушала вести, которые привез Добо из Вены, а
также рассказы о господах, проживавших в Венгрии.
   В те времена газет не было, и только по письмам да  от  заезжих  гостей
можно было узнать, что творится на  свете  -  обломилась  ли  какая-нибудь
ветвь на родословном древе знатного семейства или пустила новые ростки.
   Только одно имя долго не возникало в беседе: имя хозяина  дома.  Гергей
предупредил Добо, чтобы он не упоминал о Балинте Тереке, не расспрашивал о
нем.
   Но когда слуги убрались из столовой, разговор завела сама хозяйка:
   - А о моем возлюбленном супруге вы, ваша милость, ничего не слышали?
   И вдруг она залилась слезами.
   Добо покачал головой.
   - Покуда этот султан не помрет...
   Голова хозяйки поникла.
   Добо стукнул кулаком по столу.
   - Доколе же султан жить собрался? Лиходеи-тираны никогда не  умирают  в
честной старости. Так учит история. Впрочем... Я думаю, что  если  бы  нам
попался в плен какой-нибудь паша с большим бунчуком, на него  обменяли  бы
нашего господина.
   Госпожа Терек печально покачала головой.
   - Не верю, Добо. Моего мужа держат в плену  не  как  заложника,  а  как
льва: боятся его. Чего только не обещала я за Балинта!  -  продолжала  она
скорбно. - Я сказала: возьмите все наше добро,  все  золото,  серебро.  Но
деньги, какие я посылаю, паши кладут себе в карман и говорят,  что  ничего
не могут добиться у султана.
   - А может быть, паши не смеют и подступиться к нему?
   Мекчеи облокотился на столик, стоявший у постели.
   - А нельзя было бы как-нибудь его оттуда...
   Добо вздернул плечами и сказал:
   - Из Семибашенного замка? Ты, братец, никогда не слышал о  Семибашенном
замке?
   - Слышал. Но я слышал и то, что  нет  ничего  невозможного,  если  люди
чего-нибудь крепко хотят.
   - Милый дружок Мекчеи, - ответила  с  горестной  улыбкой  жена  Балинта
Терека, - как же вы могли подумать, что моего супруга и  нас,  осиротелых,
не томит одно и то же великое желание! Не ходила я  разве  к  королеве,  к
монаху,  к  будайскому  паше?  Не  поползла  ли  я  на  коленях  к  королю
Фердинанду? Об  этом  я  не  посмела  даже  написать  моему  возлюбленному
супругу...
   Бедная женщина захлебывалась от слез, и все умолкли, скорбно  глядя  на
нее.
   Хозяйка утерла глаза и обратилась к Тиноди.
   - Шебек, - сказала она, силясь улыбнуться; лицо ее было влажно от слез,
- неужто мы грустью будем угощать друзей нашего дома? Возьмите-ка лютню  и
спойте те песни, которые любил слушать  мой  супруг.  Только  его  любимые
песни пойте, Шебек... А мы закроем глаза и вообразим, будто он сидит среди
нас.
   Три года не звучала в доме лютня Тиноди. Мальчики радовались заранее.
   Шебек вышел в свою комнату  и  принес  оттуда  инструмент,  похожий  на
гитару.
   Тихо, точно повествуя о чем-то, рассказывал он  историю  Юдифи,  выводя
мелодию на струнах лютни.
   Это была утешительная песня. Под Олоферном все  подразумевали  султана.
Но где же та Юдифь, которая отсечет ему голову?
   Когда Тиноди дошел до середины песни, пальцы его  заиграли  вдруг  иную
мелодию, и он запел глубоким, мягким голосом другую песню:
   Сегодня Венгрия, стеная, вопиет.
   Веселья больше нет, венгерец не поет.
   Ее сокровища врагам пошли в доход,
   И стали пленниками множество господ.
   Трепет мучительного волнения прошел среди  сидевших.  Даже  у  Добо  на
глазах выступили слезы.
   - Могу я продолжать? - робко спросил Тиноди.
   Хозяйка кивнула головой.
   Тиноди спел о том, как турки заманили в свои сети господина  Балинта  и
увели его в кандалах сперва в Нандорфехервар, а затем в Константинополь.
   К концу песни Тиноди уже не пел, а только горестно шептал:
   А здесь твоя жена и двое сыновей,
   И молятся сейчас и плачут, глядя вдаль.
   Сиротство горькое царит в семье твоей.
   О, доля тяжкая, великая печаль!
   И нету радости у верных слуг твоих,
   И просят за тебя они в мольбах своих.
   Одни скитаются, в помине нет других,
   Но только появись - и снова встретишь их!
   Тут уж и сам лютник залился слезами. Ведь и он  был  теперь  несчастным
скитальцем и больше всех оплакивал своего господина.
   Дети, рыдая, прильнули к матери. Она прижала их к себе.  Тиноди  бросил
лютню и припал головой к столу.
   Так прошло несколько минут в скорбном молчании, потом  заговорил  Добо.
Голос его звучал глухо и горестно:
   - Зачем я не вольный человек! Я бы целого года не пожалел, а уж  поехал
бы в тот город и поглядел, на самом ли деле так крепка эта тюрьма.
   Мекчеи вскочил и крикнул:
   -  Я  вольный  человек!  И  клянусь  всевышним,  я  поеду  туда!  Поеду
непременно! И если удастся,  то  хоть  ценой  жизни,  а  освобожу  Балинта
Терека!
   Вскочил и Гергей.
   - Я поеду с тобой! Ради своего отца и господина я  пробьюсь  через  все
преграды!
   - Матушка, - сказал потрясенный Янош Терек, -  разве  могу  я  остаться
дома, если нашелся человек, который хочет освободить моего отца?
   - Безумие! - пролепетала мать.
   - Безумие или нет, - воскликнул, горячась, Мекчеи, - но  я  сделаю  то,
что сказал!
   Тиноди встал и промолвил:
   - Я тоже пойду с тобой. Пусть рука моя немощна, но, быть может,  голова
моя будет вам в помощь.
   Хозяйка замка встряхнула головой.
   - Что вы затеяли? Да где ж вам сделать то, чего не  могли  сделать  два
короля и поистине королевский выкуп!
   - Вы правы, сударыня, - согласился Добо, к  которому  возвратилось  его
обычное спокойствие, - ни деньгами,  ни  уловками  тут  не  помочь  Только
доброе желание султана может расторгнуть узы рабства.
   - Но у султана такое доброе желание может и не  возникнуть  никогда!  -
ответил Мекчеи, вспыхнув.
   На другое утро Добо тронулся в путь. Удерживать гостя не  стали,  зная,
что у него каждый час на счету. Мекчеи остался в замке.
   Он позвал Гергея к себе в комнату.
   - После вчерашнего разговора я решил так: выспимся,  а  там  посмотрим.
Утро вечера мудренее. Решил я так не из-за себя. Я-то, сколько бы ни спал,
все равно не изменю решения - проберусь на турецкую землю, пес ее побери!
   - И я с тобой! - ответил Гергей.
   - Ведь если уж на то пошло, мы сейчас здесь, дома, не воюем. А там, кто
его знает, может, и найдем какую-нибудь лазейку.
   - А потерпим поражение - тоже стыда не будет. Главное - попытаться. Кто
пытается - тому и удается. А кто не пытается...
   - Надо попытать и невозможное. Чем черт не шутит! Но скажи: Тиноди тоже
возьмем с собой?
   - Как хочешь.
   - А Янчи?
   - Наша госпожа все равно его не отпустит.
   - Что ж, тогда поедем вдвоем. Тиноди пусть останется дома.
   - Как хочешь.
   - Мы ведь свои головы ставим на карту. Жаль было бы старика. Он  сейчас
один из самых нужных людей в нашей стране. Ему сам бог велел  скитаться  и
разжигать в сердцах угасающий огонь.  Он  изливает  в  песнях  всю  скорбь
нашего народа.
   Янчи  Терек  приоткрыл  дверь.  На  голове  у  него  была   широкополая
дебреценская войлочная шляпа. Он был в желтых замшевых шароварах и  желтых
башмаках. В руке он держал хлыст для верховой езды.
   Мекчеи только кинул взгляд на Янчи, потом,  словно  продолжая  какой-то
рассказ, улыбнулся и махнул рукой.
   - Рыжий заяц! А еще жениться вздумал! - И, обернувшись к Янчи, пояснил:
- Ты не знаешь его. Впрочем, Гергей, может быть, и рассказывал о нем.
   - О ком? - равнодушно спросил Янчи.
   - Об Адаме Фюрьеше.
   - И на ком же он женится? - спросил Гергей с улыбкой.
   - На дочери одного старика с деревянной рукой.
   Вся кровь отхлынула от лица Гергея.
   - На Эве Цецеи?
   - Да-да. Ты что, знаком с нею?
   Гергей с каменным лицом уставился на Мекчеи.
   - Перестаньте ломать комедию! - сердито  сказал  Янош  и  хлопнул  себя
хлыстом по сапогу. - Вы не об этом сейчас разговаривали. Вы что думаете: я
дитя? Нет, я больше не дитя. Нынче ночью я не спал и  все  думал.  А  есть
такие плоды, которые созревают за одну ночь. За эту ночь я стал взрослым.
   Мекчеи с довольным видом посмотрел на него.
   - А матушка тебя отпустит?
   - Я ничего ей не сказал и не скажу. В Хунядской крепости  надо  кое-что
привести в порядок. Я попрошу, чтобы она поручила это мне.
   Мекчеи спросил:
   - Стало быть, едем?
   - Хоть сегодня. Я потому и оделся так.
   - Стойте, - запинаясь, проговорил Гергей, все еще бледный как  полотно.
- Ты, Пишта, сказал что-то давеча. Это правда или ты нарочно выдумал?
   - То, что я сказал о Фюрьеше?
   - Да.
   - Правда. Старуха Цецеи сама хвасталась, что выдает дочь за  лейтенанта
королевы...
   - Что с тобой? - Янчи пристально взглянул на Гергея. - Ты знаешь ее?
   Гергей даже в лице переменился и вскочил с места.
   - Как же не знать, когда это моя Эва!
   - И твою Эву выдают замуж?
   - Да, если это правда. Но я не верю. - И, топая в ярости ногами, Гергей
закричал: - Я убью мерзавца Фюрьеша!
   Мекчеи пожал плечами.
   - Убьешь? А если девушка любит его?
   - Не любит!
   - Думаешь, ее насильно выдают?
   - Наверняка! Уверен в этом.
   - Она дала тебе обещание?
   - Мы обручены с нею с самого детства!
   - В таком случае... - Мекчеи оперся  на  локоть.  -  Но  если  мы  даже
предпримем что-нибудь, ты все равно не можешь на ней жениться. А что, если
они все-таки подружились?
   - Ну как ты мог подумать!
   Мекчеи пожал плечами.
   - Она далеко.
   - Она всегда близко. Она в сердце у меня.
   - Вы переписываетесь?
   - Как же нам переписываться? У меня ведь нет слуги. Будь у меня  слуга,
так он только и делал бы, что скакал с письмами: от меня к ней и от нее ко
мне.
   Мекчеи снова передернул плечами.
   На крыльце послышались быстрые шаги.
   Янчи Терек подскочил к двери и тихо повернул ключ.
   В следующий миг кто-то подергал дверную ручку.
   Янчи прижал палец к губам.
   Стучался младший братишка, а Янчи не хотелось, чтобы  он  узнал  об  их
замысле.

   Королева Изабелла провела зиму в Дялу, и даже весна застала ее там.
   Оба юноши - Гергей и Мекчеи - через три дня уже были в Дялу. Янчи Терек
должен был выехать позднее, чтобы мать не догадалась о заговоре.
   Госпоже Терек было известно только, что Гергей уехал вместе с Мекчеи  в
войска короля Фердинанда и проведет лето среди солдат. А к Деметерову  дню
он вернется домой.
   Юноши к этому времени обсудили уже, что и как  им  предпринять.  Гергей
должен прежде всего узнать, любит ли девушка Фюрьеша. Если  любит,  Гергею
не остается ничего иного, как проститься со своими мечтами. А если Эва  не
любит жениха, Гергея сразу след простынет,  Мекчеи  же  подстроит  Фюрьешу
такую штуку, что ни одна девушка в Эрдее не захочет выйти за него.
   Когда же они закончат в Дялу свои дела, то все трое встретятся в Хуняде
и отправятся в Константинополь.
   До границы поедут верхом. Янчи оставит при себе деньги, предназначенные
для починки крепости, и, кроме того, раздобудет еще сколько удастся.  Ведь
деньги могут пригодиться для освобождения Балинта Терека. На  границе  они
переоденутся либо дервишами, либо купцами,  либо  нищими  и  дальше  будут
путешествовать пешком, чтобы не привлечь  к  себе  внимания  грабителей  и
бродячих  турецких  отрядов.  Удастся  ли,  нет  ли  освободить  господина
Балинта, но они обернутся за два месяца, а может, даже и раньше, и госпоже
Терек не придется беспокоиться за сына.
   В Дялу юноши прибыли вечером. Их  сопровождал  только  слуга,  которого
Мекчеи нанял в Дебрецене. Парня звали Матяшем. Раньше он был табунщиком  в
Хортобади. Слуга ехал на серой  турецкой  лошадке,  которую  оставил  себе
Мекчеи из пяти захваченных коней.
   Подъехав к первому же дому, они окликнули хозяина-румына и  попросились
к нему переночевать.
   Румын понимал  по-венгерски,  однако  прикинулся  удивленным  и  затряс
головой. Затряслась на голове и высокая черная шапка.
   - Уж не на свадьбу ли вы приехали?
   - Понятно, на свадьбу.
   - А ежели на свадьбу, то почему же не остановились во дворце?
   Юноши переглянулись.
   - Я не могу там остановиться, - сказал Гергей, - заболел в дороге.
   Он и на самом деле был бледен, точно больной.
   - Там остановится только мой приятель, - продолжал он. - А если у  тебя
комната свободна, я заплачу.
   При  слове  "заплачу"  -  удивления  как  не  бывало,  румын  услужливо
распахнул перед всадниками калитку.
   - А мы еще не опоздали на свадьбу? - продолжал допытываться Мекчеи.
   - Как же так "опоздали",  баричи!  Разве  вы  не  знаете,  что  свадьба
состоится только послезавтра?
   - Ты, дружок, притвори дверь, а то в комнате чем-то непотребным пахнет.
И оставь нас одних.
   Голова Гергея поникла.
   - Опоздали!
   Мекчеи задумался, потом вздернул плечом.
   - Гергей, нам лучше всего уехать отсюда.  Одной  мечтой  меньше,  одним
испытанием больше.
   Гергей встал, встряхнул головой и сказал:
   - Нет! С такой легкостью я не отступлюсь от своего счастья. Один день -
большой срок. Надо сделать так: я останусь здесь, а ты пойдешь во дворец и
смешаешься с толпой гостей.
   - А если меня спросят о чем-нибудь?
   - Разве Цецеи не пригласил тебя? Главное, чтобы ты встретился с  ней  и
узнал, по сердцу ли ей Фюрьеш. Но этого не может быть! Не может быть! Нет,
нет!
   - Хорошо, я поеду во дворец и остановлюсь там с  Мати,  если,  конечно,
меня примут.
   - Скажешь, что тебя пригласил  Цецеи.  Ведь  ты  как-никак  спас  жизнь
старику.
   - Спас-то, конечно, спас. Впрочем, какую бы мину он ни скорчил,  увидев
меня, я все-таки остановлюсь во дворце и переговорю с его дочкой.  Удастся
- так еще нынче поговорю, а нет - поговорю  завтра.  А  не  мог  бы  и  ты
поехать со мной? Под видом слуги, что ли?
   - Нет. Если Эва скажет, что ее выдают насильно, лучше, чтобы  меня  там
не видели... А потом...
   - Потом-то уж я надаю оплеух Фюрьешу!
   - Ничего  не  предпринимай,  пока  не  переговоришь  с  Эвой.  А  тогда
немедленно скачи обратно, и мы посмотрим...
   Румынка постелила Гергею мягкую постель, предложила целебное снадобье и
мокрый платок на голову. Но больной не лег, не выпил цветочного отвара, не
обмотал себе голову мокрым платком. Потрясая кулаками,  шагал  он  взад  и
вперед по душной комнатке.
   Мекчеи возвратился к утру. Гергей сидел  за  столом.  Перед  ним  горел
ночник. Юноша дремал, склонив голову на руки.
   - Почему ты не лег?
   - Я думал, мне не заснуть.
   - С девушкой я поговорил. Ты верно угадал - не по любви выходит она  за
Фюрьеша.
   Гергей вздрогнул, будто его с ног до головы окатили водой. В глазах его
вновь вспыхнуло пламя жизни.
   - Ты сказал, что я здесь?
   - Сказал. Она тут же хотела примчаться к тебе, но я удержал ее.
   - Почему ты ее удержал? - вспыхнув, воскликнул Гергей.
   - Ну, ну, ну! Ты еще вместо благодарности бросишься на меня!
   - Не сердись. Я точно на иголках сижу.
   - А я не пустил ее к тебе потому, что вслед за ней нагрянет весь  двор.
О ней пошла бы дурная слава, а мы нажили бы себе беду.
   - Что ж ты сказал ей?
   - Что я осрамлю Фюрьеша, а она пусть вернет ему кольцо.
   Гергей слушал, глаза его горели.
   - А она что ответила?
   - Что королева принудила ее стать невестой  Фюрьеша.  И  родители  тоже
заставляли. Все ясно: королева на старости лет решила в скучные зимние дни
развлекаться свадьбами. А Фюрьеш тут  как  тут.  Девушка  же,  как  видно,
готова даже сердце свое положить на тарелку и преподнести  королеве,  лишь
бы ей угодить.
   - Но зачем ей преподносить? Ах, она все-таки забыла, забыла меня!
   - Да нет же, не забыла! Это я в шутку болтаю. Откуда мне знать, как все
было на самом деле!
   - А что она сказала? Сказала прямо, что не любит Фюрьеша?
   - Сказала.
   - И что хочет поговорить со мной?
   - Обязательно. Я ответил ей, что вечером приведу тебя.
   Гергей кружился по комнате, точно  пьяный.  Потом  снова  поник  и  как
подкошенный рухнул на шаткий соломенный стул.
   - А какой толк, если мы выбьем  Фюрьеша  из  седла?  Все  равно  ее  не
отдадут за меня. Кто я такой? Никто. Нет у меня ни  матери,  ни  отца,  ни
кола ни двора. Правда, Тереки воспитывали меня, как сына. Но все же  я  не
их сын. Разве я посмею обратиться к ним с  такой  просьбой?  А  тем  более
сейчас, когда их гнездо разорено.
   Скрестив руки, Мекчеи стал спиной к окну.
   - Не пойму, что именно ты хочешь сказать, но вижу: ты рехнулся малость.
Ведь в конце концов для женитьбы нужен не отец, не  мать,  а  какое-нибудь
пристанище. Да будет тебе известно, что у меня есть домишко в Земплене. Он
стоит пустой. Можешь жить в нем хоть десять лет.
   - Но ведь не единым словом сыт человек!
   - А ты разве не ученый? Да ты ученей любого  попа!  Ведь,  по  нынешним
временам, хороших дьяков днем с огнем ищут.
   Гергей оживился.
   - Спасибо, Пишта!
   - Сейчас самое главное, чтобы Эва не вышла замуж за Фюрьеша. Ты поедешь
со мной в лагерь, и, глядишь, года не  пройдет,  как  тебе  положат  такое
жалованье, что ты прокормишь жену. А до тех пор  Эва  будет  жить  у  моей
тетки.
   Гергей торопливо накинул плащ, нахлобучил шапку, привязал саблю.
   - Пишта, благослови тебя небо! Ты  мой  ангел-хранитель!  Я  сейчас  же
пойду к ее отцу и матери. Скажу им, что они поступают не по-божески. Скажу
им, что...
   Мекчеи с такой силой усадил его на плетеный стул, что стул затрещал.
   - К чертям в пекло ты пойдешь! Да они тебя в  курятник  запрут  на  все
время свадьбы. Чтобы ты и нос не показывал, слышишь?
   Мимо окон промчались три всадника - это прибывали гости из Коложвара.
   Когда на долину спустилась вечерняя мгла, Гергей вместе с  Мекчеи  ехал
верхом во дворец.
   Никто даже не спросил, кто они такие. Дворец кишел гостями.  Окна  были
освещены. Во дворе горели факелы, а в коридорах - восковые свечи. Господа,
дамы, слуги, служанки - все торопились, бегали,  суетились,  важничали.  У
Гергея защемило сердце: такая тьма людей, удастся  ли  ему  поговорить  со
своей нареченной! Ведь ее ни на миг не оставляют одну. А он  тут  незваный
гость. Никто его не знает, кроме жениха.
   - Пойдем на задний двор, - предложил Мекчеи.
   Они очутились позади дворца. Там было еще  светлей:  кухонные  слуги  в
кожаных фартуках вращали на саженных железных вертелах воловьи туши. А  на
кухне хлопотали повара в белых фартуках.
   - Подожди здесь, - сказал Мекчеи. -  Я  как-нибудь  проберусь  в  покои
придворных. Узнаю у Эвы, где вам можно встретиться.
   Гергей смешался  с  толпой  зрителей,  смотревших,  как  зажаривают  на
вертеле целого вола. Это были большей частью кучера;  впрочем,  среди  них
затесалось и несколько пажей.
   Всех зевак привело сюда любопытство. Ведь столько сказок рассказывали в
народе о королевской кухне; да и сами провинциальные дворяне не прочь были
узнать, как и что готовит лучшая в стране поварня.
   В Дялу кухня помещалась между  дворцом  и  садом.  Исполняя  приказания
седого кухаря, в ней хлопотало одиннадцать  поваров  в  белых  колпаках  и
фартуках и еще двадцать поварят. Женщин не было ни одной.
   Во дворе над  костром  медленно  крутилась  на  вертеле  огромная  туша
откормленного вола, и по  всему  двору  разливался  соблазнительный  запах
жаркого.
   Главный  повар  безмолвно,  только  движениями  палки,  указывал,   как
регулировать пламя, чтобы жар был равномерный.
   Где-то за этим адским пеклом  звенели  ступки,  стучали  ножи,  гремели
булавы, которыми колотили мясо для отбивных котлет, и тут же пыхтела каша,
шипело жаркое, и надо всем носились  клубы  пара,  дым  и  запахи  вкусной
снеди.
   Какой-то стройный паж в заломленной  красной  суконной  шапке  крикливо
объяснял любопытным:
   - Я торчу тут с самого начала. Знаете, здесь  даже  говядину  жарят  не
так, как всюду.
   Разносившееся по двору  горячее  дыхание  огня  разрумянило  все  лица.
Раскраснелся вскоре и Гергей. Он стоял в толпе, рассеянно  слушая  рассказ
пажа.
   - Они, знаете,  целого  теленка  зашили  в  вола,  -  сообщил  мальчик,
передохнув. - А в теленка засунули откормленного  индюка,  а  в  индюка  -
куропатку.
   - А в куропатку? - поинтересовался глуповатый с  виду  паж  с  красными
ушами; глаза его сверкали.
   - А в куропатку, братец, - пренебрежительно ответил паж  в  заломленной
шапке, - положили яйцо гусака. И отдадут его самому любопытному пажу.
   Все расхохотались. Засмеялся и паж с красными ушами. Но,  залившись  от
смущения румянцем, тут же ушел.
   Полчаса спустя повар вытащил крючки и  вынул  из  вола  полузажаренного
индюка.
   Приятный запах майорана смешался с  запахом  жареного  мяса,  возбуждая
аппетит даже у тех, кто не был голоден.
   Индюк еще не зажарился. Снова прикрепили серебряные  крючки,  подгребли
поближе жар и завертели воловью тушу.
   Из кухни доносился адский шум: звон ступок, лязг и дробный стук  ножей,
которыми рубили и колотили мясо. Пажу в красной шапке пришлось  прекратить
объяснения. Но Гергея все это не занимало. У Балинта Терека и кухонь  было
больше - целых шесть, и в замках его чаще  жарили  волов,  чем  во  дворце
эрдейской королевы.
   Гайдук притащил из кухни два свежеиспеченных хлеба.  Пажи  выхватили  у
него горячие караваи и тут же разломили их на куски. Многоречивый стройный
паж в красной шапке протянул и Гергею кусок. Гергей взял - он был голоден.
   Видя, как уплетают хлеб пажи, повар остановил вертел, провел  ножом  по
стальным кольцам, болтавшимся у него на поясе, и отрезал оба уха  вола.  В
ответ раздались веселые, благодарные крики.
   Гергей ел с аппетитом - хозяева-румыны дали ему в обед  только  черного
хлеба и простокваши. Пажи раздобыли и кубок вина. Гергей тоже выпил. Потом
вытер усики и протянул руку пажу, который хоть и  не  был  с  ним  знаком,
однако ж счел своим долгом угостить его.
   - Гергей Борнемисса, - представился он.
   Паж тоже назвал себя, и оба не  расслышали  друг  друга.  В  это  время
кубок, который пустили вкруговую, вернулся к ним. Гергея  все  еще  томила
жажда, и он отхлебнул большой глоток.
   Отняв кубок ото рта, он увидел Мекчеи. Тот знаком позвал его.
   Они спустились в сад. Вечерняя мгла подернула  кусты  и  деревья.  Сюда
почти не доносился шум со двора.
   Мекчеи остановился под раскидистой сливой.
   - Так вот, я поговорил с Эвой. Глаза у нее заплаканы. Она умоляла  мать
и отца не выдавать ее замуж за Фюрьеша, а  подождать  и  выдать  потом  за
тебя. Но родители ее совсем ослеплены блеском двора, добротой  королевы  и
щедростью монаха Дердя - они утешали дочку тем,  что  в  свое  время  тоже
поженились не по любви, а все же привыкли друг к другу.
   Гергей слушал, затаив дыхание, и каждое слово  как  будто  впивал  даже
глазами.
   - Потому Эва и плакала, - продолжал Мекчеи. - Она  любит  только  тебя,
это ясно.
   - И обвенчается с Фюрьешем?..
   - Вряд ли. Она говорит, что  непременно  хочет  повидаться  с  тобой  и
переговорит с королевой.
   - А почему она раньше не сказала ей?
   -   Ее   не   спрашивали.   Королевы   привыкли   поступать   как    им
заблагорассудится, зная, что никто не посмеет им перечить. К тому же и  ты
не подавал никаких признаков жизни. Девушка не  знала  даже,  жив  ты  или
умер.
   - А если королева сочтет только Фюрьеша достойным женихом?
   - Тогда завтра перед алтарем Эва скажет: "Нет!"
   - Не может этого быть!
   - Она на все решила отвечать "нет". Ох,  и  каша  заварится!  Королева,
конечно, рассердится, и Эва вернется домой,  в  Буду.  А  со  временем  ты
женишься на ней.
   - Но ведь тогда ее уж ни за что не отдадут за меня.
   - Отдадут. Да и к чему толковать о том, что и как  будет  через  четыре
года! Эва велела передать, что если не удастся прийти раньше, она прибежит
сюда в полночь. Здесь есть какая-то теплица. Эва  просила  тебя  ждать  ее
там. Сказала, что не ляжет, пока не поговорит с тобой.
   Теплицу они нашли без труда.  В  ней  горел  факел,  и  три  садовника,
согнувшись,  собирали  салат  и  зеленый  лук.  Садовники  поглядывали  на
пришельцев, но не сказали им ни слова, решив, что это обыкновенные зеваки.
   Мекчеи огляделся.
   - Вот что, Гергей: я сейчас уйду, а ты прикинься  больным  или  пьяным.
Ложись где-нибудь в уголке и жди невесту. Быть может, и я приду  вместе  с
нею.
   И Мекчеи ушел.
   Гергею и в самом деле казалось, будто он пьян. То ли вино ударило ему в
голову, то ли волнение. У него горела голова, горело яростью сердце, и  он
судорожно сжимал кулаки.
   Он прошелся по дорожкам теплицы, среди  лимонных,  фиговых  деревьев  и
кактусов. Все громче топая, беспокойно шагал взад и вперед. А потом  вдруг
выскочил из теплицы, надвинул шапку на глаза и, схватившись за эфес сабли,
помчался во дворец.
   - Где здесь комната родителей невесты? - расспрашивал он в коридорах.
   Слуга, пробегавший у стенки с зеленым кувшином  в  руках  -  видно,  по
поручению какого-то высокопоставленного лица, - ответил ему:
   - Да вон она, изволите ли видеть.
   И он указал на белую дверь. Там, как и на всех  дверях,  висела  черная
дощечка, и на ней мелом было выведено имя занимавшего комнату гостя.
   Старик Цецеи сидел за столом в одной рубашке. Перед ним и за его спиной
горели по две восковые свечи. Половина лица у  него  была  намылена.  Жена
брила его. Деревянная рука лежала около него на столе.
   Войдя, Гергей поклонился обоим старикам, но не поцеловал им руку. Юноше
пришлось выдержать их ледяные взгляды.
   - Батюшка... - начал Гергей и, почувствовав, как не подходит сейчас это
обращение, поправился: - Ваша милость! Не сердитесь, что я здесь. Я не  на
свадьбу приехал, меня здесь никто не увидит. И  не  для  того  я  приехал,
чтобы напомнить про то обещание, которое вы дали, когда я вызволил малышку
Эву из лап турок...
   - Что тебе надо? - накинулся на него Цецеи.
   - Я хочу только почтительно спросить: знаете ли вы, что Вица  не  любит
этого...
   - Какое тебе дело! -  вскипел  старик.  -  Что  ты  здесь  раскричался?
Убирайся отсюда!
   И глаза его горели, как раскаленные угли.
   Гергей сложил руки.
   - Вы родную дочь свою загубите!
   - Как ты смеешь спрашивать с нас отчета! Негодяй! Крепостной  холоп!  -
завопил старик. От ярости у него выступила пена на губах. - Вон отсюда!
   Старик схватил со стола деревянную руку  и  хотел  уж  запустить  ею  в
Гергея, но жена удержала его и обернулась к юноше.
   - Иди отсюда, сынок! Не губи  счастье  нашей  дочери.  Вы  еще  дети  и
воображаете, что любите друг друга, но, посуди сам, этот  молодой  человек
уже имеет чин лейтенанта...
   - Я тоже буду лейтенантом!
   - Когда-то ты еще будешь,  а  он  уже  лейтенант.  Этот  брак  по  душе
королеве. Уйди отсюда, Христом-богом тебя прошу, не нарушай праздник!
   - Убирайся! - заорал Цецеи.
   Гергей с мольбой взглянул на его жену.
   - Но ведь Фюрьеш - трусливый лизоблюд! Вица любит меня. Вица может быть
счастлива только со мной! Вы разобьете  ее  сердце...  Подождите  немного,
пока вам можно будет выдать ее за меня.  Клянусь,  что  я  буду  достойным
человеком!
   На глазах его блестели слезы. Он упал на колени.
   Старик вскочил со стула.
   - Убирайся прочь, а не то я пинками выгоню тебя!
   Гергей встал, встряхнул головой, точно его оса ужалила в нос.
   - Господин Цецеи, - сказал он твердо и сурово, -  с  этой  минуты  я  с
вашей милостью незнаком. Я буду помнить только о том, что золотые  монеты,
на которых запеклась кровь моей матери, находятся на  сохранении  у  вашей
милости.
   - Триста пятнадцать монет! - закричал старик. -  Мать,  отдай  ему  эти
деньги. Отдай сейчас же, даже если у нас ничего не останется!
   Сказав это, он сдернул с себя кожаный пояс и высыпал из него золото.
   Жена его отсчитывала на столе деньги - наследство  Гергея,  вернее  его
военную добычу - и делала это с таким выражением лица, будто крысиные  уши
считала. Гергей рассовал монеты по карманам.
   Несколько мгновений он еще помедлил, весь бледный смотрел на стариков и
думал, не обязан ли он поблагодарить их за что-нибудь - ну хоть за то, что
сберегли ему деньги. Но ведь не для него, а для своей дочери они  берегли!
Он молча поклонился и вышел.
   Как лунатик побрел он по коридору. На повороте  столкнулся  с  каким-то
пузатым человеком.
   - Прошу прощенья!
   Он прижался к стене, уступая дорогу другому господину,  который  шел  с
кем-то, важно закинув голову.
   И как раз в эту минуту Гергей прочел на противоположных дверях  фамилию
Мекчеи.
   Он вошел в комнату. Там не было никого. На столе горела свеча.
   Гергей бросился на постель, и слезы хлынули у него из  глаз,  будто  он
хрену понюхал. Почему он плакал? Он и сам не знал. В кармане полно  денег.
С этого часа он вольный человек и  сам  себе  господин.  И  все  же  юноша
чувствовал себя покинутым сиротой.
   Сколько оскорблений, сколько презрения пришлось ему вынести!
   "Окаянный старик! Да что ж, у тебя и сердце деревянное?"
   Веселые звуки рога огласили дворец - гостей приглашали к ужину.
   В коридорах отворялись  и  захлопывались  двери,  по  мраморным  плитам
застучали  дамские,   каблучки,   зазвенели   шпоры.   Послышались   слова
приветствий.
   - Ба, и ты здесь?
   - Здравствуй, рад видеть тебя!
   Деревянный,  как  у  попугая,  пронзительный  женский  голос   крикнул:
"Амалия!"
   Потом наступила тишина, и дверь в комнату отворилась.
   - Мекчеи... - тихо прозвучал нежный голосок.
   Гергей вскочил.
   Перед ним стояла Эва в розовом шелковом платье.
   Изумление, тихий вскрик, и юноша с девушкой упали друг другу в объятия.
   - Эва! Эвица моя!
   - Гергей!
   - Ты пойдешь со мной, Эва?
   - Хоть на край света, Гергей!
   За пышным столом, накрытым для ужина, под люстрой  величиной  с  колесо
телеги, при свете ста свечей сидело семьдесят человек; половина из  них  -
придворные, остальные - родственники жениха.
   Королева с сыном восседала во главе стола. Оба были в зеленых бархатных
одеждах. На стене за их спиной висели венки, сплетенные в виде короны.  По
левую руку от королевы сидел монах Дердь, а рядом с  маленьким  королем  -
невеста и ее мать, напротив невесты - жених.
   В начале ужина стояла тишина.  Гости  переговаривались  шепотом.  После
третьего блюда монах Дердь поднялся и произнес тост в честь обрученных.  В
своей речи он назвал королеву счастливой  звездой  нареченных,  невесту  -
белоснежной лилией, жениха - избранником счастья. И каждому из  гостей  он
кинул словесный цветок - даже враги слушали его с удовольствием.
   Беседа завязалась лишь тогда, когда  на  стол  поставили  лучшие  вина.
Разговаривали, конечно, тихо - каждый со своим соседом.
   - Почему этот вечер называют "плачем"?  -  улыбаясь,  спросила  молодая
особа с лукавыми глазками.
   - Потому что невеста оплакивает свою девичью жизнь.
   - Да ведь она же не плачет. Смотрите, какая  веселая,  словно  радуется
тому, что кончается девичья пора.
   - Удивляюсь, как ее королева отпускает.
   - Она и не отпускает. До сих пор Эва была придворной девицей  -  теперь
будет придворной дамой.
   Сперва решили было обойтись в этот вечер без музыки,  но  так  как  для
свадьбы раздобыли где-то итальянского певца, королева  согласилась,  чтобы
он и сегодня блеснул своим искусством.
   Вошел  итальянец  -  неуклюжий  смуглый  человек  с  короткой  шеей,  в
сине-желтом итальянском костюме и с гитарой в руке.
   Голос у него был хороший, только пел он слишком громко:
   Годо орфанелла е жендо и фиори
   [Радуюсь я, сиротка, иду и продаю цветы (ит.)].
   Во время пения невеста тихо и мечтательно сказала матери:
   - Матушка, а что, если бы я сегодня умерла?
   Ошеломленная мать испуганно взглянула на нее. Девушка улыбалась, а мать
ответила ей с укоризной:
   - Доченька, да что же это ты мелешь?
   - А все-таки...
   - Полно, полно тебе!
   - А вы плакали бы обо мне?
   - Мы с отцом померли бы вслед за тобой.
   - А если б я воскресла через  месяц,  через  два  и  пришла  бы  в  ваш
будайский домик?
   Мать с удивлением уставилась на дочку.
   Эва продолжала, улыбаясь:
   - Тогда вы в могилке пожалели бы, что поторопились умереть.
   Она поднялась. Стала за креслом  королевы.  Наклонилась  и  шепнула  ей
что-то на ухо. Королева улыбнулась и  кивнула  головой.  Девушка  поспешно
вышла из комнаты.
   Гости слушали певца. Его красивый баритон звучал все чище и на  верхнем
регистре даже звенел. Пение всем понравилось. Гости захлопали.
   - Еще, еще, - сказала королева.
   Певец чуть не час развлекал гостей.
   Исчезновение Эвы заметила только ее мать, с беспокойством  размышлявшая
над словами дочери.
   Когда итальянец кончил наконец свои песни, придверник крикнул:
   - Новый певец! Безымянный!
   Все обернулись к дверям и увидели тоненького юношу лет пятнадцати.
   Он был в атласном костюме цвета черешни. Короткий кунтуш перехвачен был
поясом, на котором висела маленькая сабля с позолоченной рукоятью.
   Мальчик вошел, опустив голову. Длинные волосы закрывали ему лицо.
   Он преклонил колена перед королевой, потом поднялся и откинул  кудри  с
лица.
   Гости так и ахнули от удивления: певцом оказалась сама невеста.
   Один из пажей королевы нес за нею позолоченную арфу и  передал  ее  Эве
посреди зала. Девушка привычными пальцами пробежала по струнам и запела.
   В честь королевы она начала  с  польской  песни,  которой  та  сама  ее
выучила. Зазвенел чудесный, серебристый голос. Слушатели затаили дыхание.
   Потом она пела вперемежку венгерские, грустные румынские,  итальянские,
французские, хорватские и сербские песни.
   После  каждой  песни  гости  восторженно  рукоплескали.  Аплодировал  и
итальянец.
   -   Ну   и   бесенок!   -   промолвил   сосед   Мекчеи    -    седоусый
вельможа-придворный. - Вот поглядишь, братец, она еще и станцует нам.
   - Она всегда такая веселая? - спросил Мекчеи.
   - Всегда. Королева давно померла бы с тоски, если б при ней не было Эвы
Цецеи.
   - Повезло же этому... Фюрьешу.
   Мекчеи хотел сказать: "этому рыжему".
   Собеседник пожал плечами.
   - Да, он неженка, маменькин сынок.  Вот  увидишь,  Эва  даже  на  войну
пойдет вместо него. Она ведь и с оружием умеет обращаться.
   - Не может быть!
   - Летом итальянских  фехтовальщиков  побеждала.  А  как  стреляет,  как
скачет верхом! Семерых мужчин за пояс заткнет!
   Невеста, которую так расхваливал  старик,  запела  венгерскую  песню  с
таким припевом:
   Понукай, дружок, коня,
   Ждут тебя, зовут тебя:
   Скорей, скорей!
   Гости знали эту песню, но знакомый припев в устах Эвы прозвучал иначе:
   Понукай, дружок, коня,
   Ждут тебя! Зовут тебя,
   Гергей, Гергей!
   И взгляд певицы, скользнув по рядам гостей, остановился на Мекчеи.
   Гости засмеялись - всякий думал, что Эва просто шутит.
   Но Мекчеи вздрогнул. Когда же девушка еще раз взглянула на него в конце
второго куплета, он залпом осушил чашу и выскользнул за дверь. Сбежал вниз
по лестнице и крикнул в конюшню:
   - Мати! Мати Балог!
   Ответа не было. Пришлось искать пропавшего Мати на заднем  дворе  среди
слуг. Там при свете двух  больших  смоляных  факелов  пили  из  деревянных
жбанов, глиняных кувшинов, сапог, колпаков и рогов.
   Мекчеи с трудом нашел в толпе своего Мати. Но, боже, что с ним сталось!
Покуда Мати сидел за столом, он еще кое-как держался; когда же поднялся на
ноги, его вконец разобрал хмель.
   Десять пьянчуг валялись под столом и возле стены. Лежавших  под  столом
не трогали, а тех, кто свалился за скамейку, сбрасывали в кучу у стены.
   Узнав хозяина, Мати встал, вернее - попытался встать, но тут же  рухнул
на скамью, боясь, что вот-вот свалится и упадет к стене.
   - Мати! - заорал на него Мекчеи. - Чтоб тебя черти драли! Где мой конь?
   Мати снова попытался встать, но тщетно -  он  только  оперся  руками  о
стол.
   - Конь на месте, ваша милость... на своем месте...
   - Да где же он?
   - Среди коней.  -  И,  с  трудом  приподнимая  отяжелевшие  веки,  Мати
заключил: - Коню место среди коней.
   Мекчеи схватил его за ворот.
   - Говори толком, не то я душу вытряхну из тебя!.
   А хоть бы и вытряхнул: душа его тоже была пьяна!
   Мекчеи толкнул Мати к остальным гулякам и  торопливо  пошел  в  конюшню
разыскивать коня.
   Конюший был тоже пьян. При желании Мекчеи мог бы увести всех коней.
   Он прошел по темной конюшне и громко крикнул:
   - Муста!
   Из одного стойла послышалось  ржанье.  Там  уплетал  овес  гнедой  конь
Мекчеи,  а  рядом  с  ним  -  серая  лошадка  Мати.  С  помощью  какого-то
полупьяного слуги Мекчеи оседлал обеих лошадей  и  уехал.  Никто  даже  не
спросил его, почему он уезжает так рано, задолго до конца ужина.
   Гергей уже ждал во дворе. Его оседланный конь стоял возле забора и  рыл
копытами землю.
   Ночь была прохладная и тихая. Облака, казалось, застыли в  небе.  Луна,
точно осколок серебряной тарелки, медленно плыла от тучи к  туче,  заливая
землю бледным сиянием.
   - Это ты, Гергей? Я приехал. Правильно я понял невесту?
   - Правильно! - весело ответил Гергей. - Ночью мы бежим.
   Не прошло и получаса, как перед домом скользнула проворная тень, быстро
распахнула дверь и вошла.
   Это была Вица.
   Она сбежала в том самом мужском атласном костюме,  в  котором  пела  во
дворце.

   Адрианопольская дорога такая же пыльная, избитая, изрытая колеями,  как
и дендешская и дебреценская. Но если бы  слезы,  упавшие  на  эту  дорогу,
превратились в жемчужинки, сколько  таких  жемчугов  было  бы  в  мире!  И
называли бы их, наверно, венгерским жемчугом.
   Постоялые  дворы,  стоящие  на  окраинах  турецких  городов,  -   сущие
маленькие вавилоны. Приезжие разговаривают в  них  на  всех  языках  мира.
Понимают ли их хозяева - это уж другой  вопрос.  Они  становятся  особенно
непонятливыми, когда какой-нибудь привычный к барской жизни путник требует
себе комнату, постель и прочие диковинные вещи.
   Постоялые дворы, или, как их называют, караван-сараи, одинаковы во всех
селениях Востока. Это большие неуклюжие строения  со  свинцовыми  крышами.
Просторный двор обнесен со всех  сторон  каменной  стеной  в  человеческий
рост. Но стена двойная; внутренняя ограда ниже и толще. Ее можно  было  бы
назвать лежанкой, но все же это не  лежанка,  а  просто  стена  с  широкой
плоской верхушкой. Назвать же ее стеной опять-таки неправильно. Скорее  уж
это лежанка, ибо ночью путники ложатся на нее, чтобы  по  ним  не  прыгали
лягушки.
   Но турку такое ложе и нужно. На нем он варит ужин, к  нему  привязывает
коня, тут же и спит; если же вместе с ним путешествуют жены и дети, а  тем
паче если дождь идет, он бросает на  высокую  наружную  стену  рогожу  или
циновку, снизу привязывает ее к кольям, вбитым в землю, - и крыша  готова.
Главное, что он может не разлучаться с конем. Случись ночью коню удариться
башкой  о  голову  хозяина,  тот  дает   ему   тумака,   но   одновременно
успокаивается:  конь  его  цел.  Поворачивается  на  другой  бок  и  снова
засыпает. Это и есть  караван-сарай.  Запах  сена,  навоза,  лука,  гнилых
плодов - приятный аромат для утомленного путника.
   Как-то майским вечером  в  адрианопольский  караван-сарай  заехали  два
молодых всадника - оба турка. Одежда их,  правда,  напоминала  венгерскую:
узкие синие штаны, синие аттилы [мужская венгерская одежда],  подпоясанные
желтыми платками, за пояс заткнуты кончары,  на  плечах  широкие,  ржавого
цвета плащи из верблюжьей шерсти, капюшоны надвинуты  на  самые  глаза.  С
первого взгляда можно  было  сказать,  что  это  дэли  [в  турецкой  армии
доброволец, солдат нерегулярных отрядов], которые служат под стягом правой
веры только во время войны, а вообще живут грабежом. Одежда их только  нам
показалась бы венгерской. А турок счел бы ее турецкой. И венгры и турки  -
восточный народ. Но дэли все были турками.
   В караван-сарае на этих проезжих никто не обратил внимания. Да и на что
смотреть-то! Разве только  на  повозку,  в  которой  сидели  два  красивых
молодых невольника. И еще на двух добрых пристяжных коней,  привязанных  к
повозке.
   Кучер тоже невольник и тоже молодой.  Невольники  были  либо  венграми,
либо хорватами, но двое из них, несомненно, знатного рода - это видно и по
холеным рукам, и по их лицам. Где бы дэли ни захватили  этих  юношей,  они
наживутся на них хорошо!
   Во дворе караван-сарая толклось много  разного  люда.  Турки,  болгары,
сербы, албанцы, греки и румыны; женщины, дети, купцы и  солдаты  -  шумный
водоворот. Адрианопольская дорога точно Дунай: все вливается в нее. Потому
и  не  удивительно,  что   каждое   утро   в   караван-сарае   вавилонское
столпотворение и смешение языков.
   Солнце уже клонилось  к  закату.  Люди  поили  скот  -  кто  коня,  кто
верблюда. Каждый спешил захватить место на каменной стене - расстилал  там
циновку или ковер. А у кого не было ни ковра, ни циновки,  тащил  охапками
сено и солому, чтобы камень не резал бока.
   Когда оба дэли устроились во дворе, один из  них  -  восемнадцатилетний
парень со смелым взглядом - крикнул хозяина постоялого двора:
   - Мейханеджи! [трактирщик]
   Из-под крыльца вылез приземистый человек  в  красной  шапке  и  спросил
лениво:
   - Что надо?
   - Мейханеджи, комната у тебя есть? Я заплачу.
   - Час назад заняли.
   - Кто занял? Пусть мне уступит, я заплачу.
   - Ему  ты  вряд  ли  заплатишь.  В  комнате  остановился  прославленный
Алтин-ага.
   И  он  почтительно  указал  в  сторону  каменного   крыльца,   где   на
разостланном коврике, поджав под себя по-турецки ноги, сидел черный  турок
с лицом ворона. Одежда его и два белых страусовых пера на тюрбане говорили
о том, что он особа весьма знатная. Рядом стоял слуга с  опахалом.  Другой
слуга  приготовлял  какой-то  напиток.  Во  дворе  суетилось  еще  человек
двадцать солдат в красно-синих одеждах. Это были сипахи -  конные  ратники
правоверных, вооруженные широкими  саблями,  луками  и  колчанами.  Сипахи
хлопотали и варили ему. Один из них стирал у  колодца  белье  аги,  другой
стаскивал навьюченный на верблюда ковер  для  постели  -  дорогой,  мягкий
шерстяной ковер.
   Да, у такого не попросишь уступить комнату.
   Оба дэли, расстроенные,  поплелись  обратно  к  повозке.  Кучер  быстро
распряг лошадей, напоил их и снял  оковы  с  невольников.  Потом  он  тоже
разжег костер на каменной стене и поставил котелок, чтобы сварить ужин.
   У молодых  невольников  не  заметно  было  грусти.  Правда,  оба  турка
относились к ним почтительно: ели с ними из одного котла и пили  из  одной
посуды. Невольники были, очевидно, отпрысками благородных семейств.
   Ага тоже принялся за ужин. Повар принес и поставил перед ним  на  ковер
серебряное блюдо с пловом из баранины. Ага  ел  руками,  ибо  пользоваться
вилкой и ножом ни к чему и даже неприлично.  Только  нечестивые,  неверные
гяуры едят, сидя за столом, и употребляют столовые приборы.
   Справа от дали ужинала греческая семья - двое мужчин,  старуха  и  двое
детей. Они, должно быть, торговали шафраном, ибо у мужчин были ярко-желтые
пальцы. На другом конце стены примостился кривой, босоногий дервиш. На нем
не  было  ничего,  кроме  доходившей   до   щиколоток   бурой   власяницы,
перехваченной в поясе веревкой, на которой болтались четки. Дервиш был без
колпака; длинные, кудлатые волосы, завязанные узлом, вполне  заменяли  ему
шапку. В руке дервиш держал длинный посох, украшенный медным  полумесяцем.
Власяница стала серой от дорожной пыли.
   Дервиш присел. Принялся  есть  жирную  говядину,  вытаскивая  куски  из
грубой чашки, сделанной из кокосового ореха. Мясо он выклянчил, наверно, у
каких-нибудь путников. Чашка была привязана веревкой к поясу.
   Так он сидел, ел, следя при этом исподтишка за соседями.
   - А вы не приверженцы пророка? - спросил он угрюмо.
   Дэли взглянули на него с досадой.
   - Приверженцы, и не тебе  чета,  -  ответил  один  из  них  -  смуглый,
черноглазый юноша с  лучистым  взглядом.  -  Знаем  мы  и  таких  бродячих
дервишей, которые больше своему брюху угождают, чем пророку.
   Дервиш пожал плечами.
   - Я потому спрашиваю, что вы едите вместе с неверными.
   - А они уже правоверные, янычар! - небрежно ответил дэли.
   Дервиш с удивлением воззрился на юношу.  Опустил  чашку,  вытер  жирные
пальцы о свою жиденькую бородку.
   - А ты откуда знаешь меня?
   Дэли улыбнулся.
   - Как тебя не знать! Еще с той поры знаю, когда ты был ратником,  носил
оружие падишаха.
   - Ты уже так давно в войсках?
   - Пять лет.
   - Что-то я тебя не припомню.
   - Почему же ты покинул славный стяг?
   Прежде чем дервиш успел ответить, со стороны  крыльца  раздались  такие
дикие вопли, что кони шарахнулись в испуге.
   Вопли издавал ага. Юноши, опешив, смотрели на него. Что с  ним?  Уж  не
убивают ли его? Но они увидели только одно: ага весь покраснел от натуги и
что-то пьет из фляжки.
   - Что с ним?
   Дервиш пренебрежительно махнул рукой.
   - Не видишь разве? Вино пьет!
   - Откуда же мне видеть! Ведь он из фляги пьет.
   - Ты не прирожденный мусульманин?
   - Нет, друг, я родился далматинцем. Только пять лет назад познал правую
веру.
   - Тогда понятно, - закивал головой дервиш. - Так вот знай: ага орет для
того, чтобы душа ушла у него из головы в пятки на то время, пока  он  пьет
вино. Душа ведь живет у нас в голове и, когда мы помираем, улетает на  тот
свет. А там, как тебе известно, правоверных карают за выпивку.
   - А если душа не виновата?
   - Вот и он так же рассуждает: прогоню-ка на минуту душу, и грех  ее  не
коснется. А я думаю, что такие уловки к добру  не  ведут.  Штагфир  аллах!
[Спаси нас аллах!] - И дервиш вздохнул. -  Ты  вот  спросил  меня  давеча,
почему я покинул священный стяг...
   - Да. Ты был отважным воином, к тому же и молод еще: тебе, наверно, лет
тридцать пять.
   Дервиш  с  признательностью  взглянул  на  юношу.  Но  потом  лицо  его
омрачилось, и, махнув рукой, он сказал:
   - Что стоит отвага без счастья!.. Я был  храбрецом,  пока  был  у  меня
амулет. Он достался мне на поле боя от одного умирающего старого бея. Этот
амулет благословил какой-то герой, воевавший еще вместе с  пророком.  Душа
витязя и сейчас помогает в битве тому, кто носит его кольцо. Потом я попал
в рабство, и один священник отнял у меня амулет. Покуда  я  носил  его  на
груди, не брала меня ни пуля, ни сабля, а как только не стало его, раны да
беды посыпались на меня одна за другой. Офицеры  мои  возненавидели  меня.
Отец мой - знаменитый будайский паша Яхья Оглу  Мохамед  -  прогнал  меня.
Брат - прославленный Арслан-бей - стал  моим  врагом.  Товарищи  ограбили.
Несколько раз попадал я в рабство. Счастье покинуло меня...
   Голова дервиша поникла.
   Дэли взглянул на левую руку дервиша. Вдоль всего  указательного  пальца
алел у него  длинный  шрам,  точно  палец  когда-то  разрезали  до  самого
запястья, а потом зашивали рану.
   - У тебя и на руке шрам.
   - Иншаллах [на то воля аллаха]. Год она у  меня  совсем  не  двигалась.
Наконец один святой дервиш посоветовал мне трижды побывать в Мекке. И, вот
видишь, после первого же раза палец зажил.
   - Стало быть, ты останешься дервишем?
   - Иншаллах. Надеюсь, счастье все же вернется ко мне. Если я еще  дважды
совершу паломничество в священные места, то снова смогу вступить в войска.
Но горе мне, если я не найду свой амулет. До тех  пор  все  в  моей  жизни
будет шатким.
   - А ты надеешься найти амулет?
   - Когда пройдет тысяча и один день, может, и найду.
   - Тысячу и один день должен ты соблюдать покаяние?
   - Тысячу и один.
   - И обойти все мечети?
   - Нет, я иду только от Печа до Мекки.  Каждый  день  молюсь,  перебирая
четки, и тысяча один раз произношу священное имя аллаха.
   - Удивительно, такой умный человек, как ты, а...
   - Перед аллахом нет умников, все мы черви.
   Дервиш взял в руки длинные  четки  из  девяноста  девяти  бус  и  начал
молиться.
   Возница убрал ужин и  вытащил  дорожные  ковры.  Два  он  расстелил  на
стене-лежанке, третьим покрыл верх повозки.  Самый  юный  невольник  занял
место в возке. Дышло подняли к  стене,  и  один  дэли  лег  рядом  с  ним,
подложив себе под голову седло вместо подушки. Пока  все  спят,  он  будет
сторожить.
   Луна залила караван-сарай  ярким  сиянием.  Видно  было,  как  приезжие
размещаются на стене и приготовляются к ночному отдыху.
   Все затихло, только густой запах конского пота  да  лука  разливался  в
воздухе и кружилась над двором летучая мышь, обуянная бесом охоты.
   Через двор пробежал слуга в куртке с красными отворотами и  остановился
перед дэли, который уже приготовился ко сну.
   - Акшамыныз хайр, олсун дэли [добрый вечер, дэли]. Вас просит ага.
   Второй дэли  вскочил  в  тревоге,  но,  видя,  что  товарищ  его  молча
повиновался приглашению аги, только проводил его  взглядом  и  привязал  к
поясу лежавшую рядом саблю.
   Ага все еще  сидел  на  крыльце,  но  уже  не  вопил.  Обратив  красную
физиономию к небу, он смотрел на луну.
   Дэли поклонился.
   - Эс-салям алейкум, ага эфендим! [Мир вам, господин мой!]
   - Ваалейкум эс-салям ва рахмет аллах ва барак ату! [Да будет  над  вами
благословение аллаха!] Откуда ты, сын мой?
   - Из Буды, господин. Паше мы, по нынешним временам, не нужны.
   - Каких ты прекрасных коней привел! Продажные они?
   - Нет, господин.
   Ага посмотрел на него так, словно лимон надкусил.
   - Ты видел моих коней?
   - Нет, не видел, господин.
   - Так погляди завтра. Если какой понравится, может быть, обменяемся?
   - Возможно, господин. Еще что-нибудь прикажешь?
   - Можешь идти.
   И ага посмотрел вслед дэли, насупив брови.
   Все заснули. Ага вошел к себе в  комнату  и  лег  у  окна,  завешенного
кисеей. Слышно было, как во дворе храпят люди да, топая ногами, с  хрустом
едят овес лошади. Но спящих это не тревожило. Усталым путникам спалось  не
хуже, чем иным на шелковой постели в опочивальне.
   Месяц, похожий на осколок золотой тарелки, медленно поднимался по небу.
Иногда его пересекала летучая мышь.
   Старший  дэли  приподнялся,  посмотрел  вокруг,  юный  невольник   тоже
пошевелился, и все трое сдвинули головы.
   - Что понадобилось аге? - спросил по-венгерски старший дэли.
   - Наши кони ему понравились.
   - А что ты ответил?
   - Сказал, что они не продажные.
   - Неужто так и сказал? Ведь турок никогда не посмеет  сказать  знатному
господину "нет"!
   - А я сказал. Мне-то что!
   - И на чем же вы расстались?
   - На том, что завтра будем меняться. Обменяем какого-нибудь коня.
   Отодвинулся один ковер, и из повозки  высунулось  белое  личико  самого
юного невольника.
   - Гергей...
   - Тес! - пригрозил рукой дэли. - Что тебе, Вицушка? Все в порядке, спи.
   - А что хотел ага?
   - Он спрашивал о наших конях. Спи, милая.
   Лица их сблизились, и губы слились в тихом поцелуе.
   Потом трое юношей обменялись еще несколькими словами.
   - Нам нечего бояться, - сказал Гергей уверенно.  -  Уедем  на  заре,  и
прощай ага со всеми своими конями!
   - Слушай, завтра я не буду невольником, не хочу, - сказал Янчи Терек. -
Пусть завтра Мекчеи будет невольником. Очень уж надоели эти кандалы. Да  и
золото тяжело таскать при себе. Умнее было бы спрятать его в повозке.
   - Ладно, ладно, - улыбнулся Гергей, - завтра  я  с  удовольствием  буду
невольником. Но когда же мы обменяемся платьем? Ночью нельзя,  потому  что
ага может проснуться раньше времени.
   - Тогда завтра в дороге. Черт послал этого агу!
   Мекчеи, покачав головой, заметил:
   - Мне он тоже не по душе. Столь важная особа вряд ли стерпит  отказ  от
какого-то ничтожного дэли.
   Гергей приложил палец к губам.
   - Тише, дервиш понимает по-венгерски.
   Дервиш лежал рядом с ними, свернувшись клубком, точно еж.
   На рассвете, когда солнце метнуло в небо  первые  золотые  стрелы,  ага
вышел из дверей и, зевая во весь рот, стряхнул с себя оцепенение сна.
   - Бандшал, - обратился он к слуге, отбивавшему перед ним поклоны, - где
эти два дэли? Позови их сюда.
   Дервиш сидел на корточках у дверей.  Услышав  слова  аги,  он  встал  с
места.
   - Они уехали, господин.
   - Уехали? - вскипел ага. - Как так уехали?
   - Уехали.
   - Да как они посмели?
   - Потому-то и жду я тебя. Эти дэли приехали сюда неспроста.
   - Откуда ты знаешь?
   - Я подслушал их ночью.
   - О чем же они говорили?
   - Обо всем понемножку. А больше всего о том, что им опасно  встречаться
с такими людьми, как ты.
   Ага вытаращил глаза.
   - Тогда мы отнимем у них коней!.. Рабов! Повозку! Все отнимем!
   Голос аги с каждым словом повышался, и последнее восклицание разнеслось
злобным визгом.
   - У них и деньги есть,  -  продолжал  дервиш.  -  Один  из  невольников
сказал, что не в силах дальше таскать при себе золото. Я думаю, они  вовсе
и не правоверные.
   - Золото?.. Эй, сипахи! По коням! Догнать обоих дэли! Доставить их сюда
живыми или мертвыми! А самое главное - повозку!
   Мгновение спустя двадцать два сипахи вынеслись из ворот караван-сарая.
   Ага посмотрел им вслед, потом обернулся к дервишу.
   - О чем они еще толковали?
   - Я не все  разобрал.  Они  говорили  тихо.  Одно  знаю:  говорили  они
по-венгерски и один из невольников - женщина.
   - Женщина? Я не видел женщины.
   - А ее переодели в мужское платье.
   - Красивая?
   - Красивая, молодая. Они направились к Стамбулу.
   Глаза у аги расширились вдвое против прежнего.
   - Часть добычи - твоя! - бросил он и пошел в дом.
   - Ага-эфенди! -  крикнул  ему  вслед  дервиш.  -  Я  был  янычаром.  Не
позволишь ли мне сесть на коня?
   - Позволяю. Я и сам поеду верхом. Вели седлать.
   На двух горячих конях они через пятнадцать минут  догнали  сипахи.  Ага
еще издали подавал им знаки: вперед!
   Проезжая дорога клубилась белой пылью под подковами лошадей.
   Не прошло и двух часов, как сипахи возвестили  ликующими  криками,  что
они уже видят повозку.
   Сипахи проскакали по вершине холма, а дальше дорога шла вниз по склону,
и ага потерял их из виду.
   Ему и самому не терпелось въехать на гребень холма.
   Он дал шпоры коню и в  предчувствии  богатой  добычи  понесся  галопом.
Пригнувшись к шее коня, следом за ним мчался дервиш, словно косматый черт.
Дервиш хлестал жеребца и бил его пятками  по  бокам,  но  не  потому,  что
скакун был плох, а потому, что он привык к шпорам, а  у  босого  наездника
их, конечно, не было. Так бы на крыльях и полетел дервиш!  Ведь  если  эта
подозрительная шайка попадется ему в лапы, значит, счастье снова вернулось
к нему.
   - Я ху! Дах-дах! - кричал дервиш, подгоняя своего коня.
   Волосы его разметались, и голова стала похожей на большой  растрепанный
пук соломы. Саблю, которую ага дал ему в последнюю минуту, дервиш не успел
даже привязать. Держал ее в руке и то спереди,  то  сзади  подстегивал  ею
коня.
   - Дах-дах!
   С холма ага увидел беглецов. Они были еще далеко, но,  несомненно,  уже
почуяли опасность.
   Невольники вскочили на коней и мгновенно вытащили  из  повозки  оружие.
Возница выхватил какие-то тюки, подал всадникам, а те,  прижав  поклажу  к
луке седла, помчались дальше. Потом возница залез  под  тележку,  и  вдруг
оттуда поднялся какой-то белый дым. Возница тоже вскочил на коня и понесся
вслед за четырьмя своими спутниками.
   Ага был поражен.
   - Что ж это за невольники? - крикнул  он,  повернувшись  к  дервишу.  -
Почему они не хотят освободиться?
   - Сказал же я, что это собаки! - завопил дервиш.
   Пламя уже охватило повозку. Сипахи в нерешительности остановились.
   "Главное - повозка!" - сказал им  ага.  И  вот  они  стояли,  вернее  -
топтались на испуганных конях вокруг пылавшей повозки.
   - Гасите! - завопил ага. - Разбейте повозку! - И, дополняя  приказание,
крикнул: - Троим остаться тут, остальные скачите вслед за собаками!
   Но кому  остаться?  И  отчего  горит  повозка?  Неслыханное,  небывалое
происшествие.
   - Вы все еще здесь торчите! - накинулся на них ага. - Ленивые псы!
   Но в  тот  же  миг  взвилось  ослепительное  пламя  и  раздался  взрыв,
потрясший землю и небо. На глазах вельможного турка земля  разверзлась  от
огня.
   Ни людей, ни  повозки.  Только  косматый  дервиш,  оглушенный  взрывом,
торчит на коне, точно кот колдуньи на дымовой трубе.
   - Что ж это было? - взревел ага,  лежа  на  пыльной  дороге,  куда  его
сбросил конь.
   Дервиш хотел кинуться ему  на  помощь,  но  конь  его  тоже  взбесился,
заплясал на месте, попятился назад,  потом  взвился  на  дыбы  и,  выпучив
глаза, рванулся как безумный и  помчался  в  поле.  Подкидывая  дервиша  в
воздух, роняя изо рта пену, одичав от ужаса, скакал  он  через  рытвины  и
кусты. Но скинуть дервиша ему не удалось.
   Ага с трудом встал на ноги, выплюнул пыль, набившуюся в рот,  и  злобно
выругался.
   Потом он оглянулся. Дорога напоминала  поле  сражения:  кони  бились  в
предсмертных судорогах, земля была усеяна ранеными и  мертвыми  солдатами.
На месте повозки - пустота.  В  воздухе  расплывалось  широкое  коричневое
облако дыма - вот во что превратилась повозка.
   Конь вельможного турка убежал, и горбоносый ага  растерялся,  не  зная,
что ему делать. Наконец он, прихрамывая, поплелся к своим солдатам.
   Сипахи разметало взрывом, и они, как мешки, валялись в пыли.  Из  ушей,
изо рта и носа у них текла кровь.
   Увидев, что ни один солдат не шелохнется,  ага  сел  у  канавы  и  тупо
уставился в одну точку, прислушиваясь к раздававшемуся кругом колокольному
звону. Никаких колоколов тут не было и в помине - просто у него звенело  в
ушах.
   Таким глухим тетерей и застал его дервиш, когда вернулся полчаса спустя
на взмыленном, одичавшем коне.
   Он привязал дрожащего коня к придорожному буку  и  поспешно  подошел  к
аге.
   - Что с тобой, господин?
   Ага замотал головой.
   - Ничего.
   - Ты, может быть, ушибся? Что у тебя болит?
   - Зад.
   - Благословен аллах, спасший тебя от опасности!
   - Благословен аллах! - машинально повторял ага.
   Дервиш обошел по очереди всех  коней,  валявшихся  на  дороге  и  возле
дороги. Некоторых попытался поставить на ноги, но куда там! Даже тех,  что
были еще живы, вконец покалечило, и они годились только в пищу воронью.
   Он вернулся к аге.
   - Господин, ты можешь встать? Дай я помогу тебе.
   Ага, охая, потирал ноги, колени.
   - Я отомщу! Жестоко отомщу! Да, но откуда же мне взять коней и  солдат?
- спросил он, тупо уставившись на дервиша.
   - Должно быть, эти проклятые поскакали в Стамбул. Там мы их  найдем,  -
рассудил дервиш.
   Ага поднялся с трудом. Застонал. Ощупал свой зад.
   - Иди сюда. Помоги мне сесть в седло и веди  коня  на  постоялый  двор.
Поступай ко мне в слуги - ты лихой наездник.
   Дервиш, опешив, взглянул на него.
   - В слуги? - Но потом, покорно склонив голову, сказал: - Как прикажешь.
   - А как тебя зовут?
   - Юмурджак.

   Пятеро всадников-венгров умчались далеко вперед по  константинопольской
дороге.
   Кони остервенели от взрыва и летели как вихрь. В  бешеной  скачке  один
опережал другого, и прохожие  сторонились  уже  издали,  не  понимая,  что
происходит: спасаются всадники от погони или просто скачут наперегонки.
   Но как очутилась здесь Эва Цецеи?
   Когда она накануне своей свадьбы встретилась с Гергеем, в  ней  окрепло
прежнее чувство неразрывной близости с ним. Она всегда глубоко любила его,
но со всех сторон на  нее  оказывали  давление,  и  она  не  могла  больше
сопротивляться. У Гергея ни дома, ни земли, он  гол  как  сокол,  живет  у
своего опекуна. Они не могли даже переписываться, и Эва  уже  начала  было
покоряться своей судьбе.
   Но появление Гергея сокрушило все доводы родителей и королевы.
   - Глас сердца - глас божий! - сказала Эва Гергею.  -  Если  ты  найдешь
хоть какую-нибудь лачужку, где нам можно было бы укрыться от дождя, мне во
сто раз лучше будет там с тобой, чем в золоченых палатах с немилым.
   Они бежали через покрытые  снегом  дялуйские  горы,  и  лучи  утреннего
солнца озарили их уже возле Араньоша [Араньош (венг.) - золотистая].
   Лес оделся бледной зеленью весенней листвы. Повсюду цвели фиалки,  а  в
долине желтели гусиные лапки, одуванчики и  лютики.  Воздух  был  пропитан
целительным запахом сосен.
   - Только теперь я понял, почему эту речку называют  Араньош,  -  сказал
Гергей. - Смотри, Эва, берега точно золотом усыпаны...  Да  что  с  тобой,
ангел мой? Что ты задумалась? О чем печалишься?
   Эва грустно улыбнулась.
   - Да все тревожно мне. Девушка, а поступила не по закону!
   Гергей взглянул на нее.
   - Полно тебе...
   - Нынче ты радуешься, что я послушалась веления сердца, но вот  пройдут
годы, мы состаримся, и ты припомнишь, что увел меня не из церкви, а просто
из комнаты, где мы ужинали...
   Мекчеи скакал впереди с  румынским  крестьянином,  который  вел  их  по
горной дороге. Гергей с Эвой ехали на конях рядышком.
   - Ты очень молод, - продолжала Эва, - и ни один священник на  свете  не
согласится обвенчать нас.
   Гергей, став серьезным, покачал головой.
   - Эва, разве ты не считала меня всегда своим братом?  Разве  не  то  же
самое чувствуешь ты и сейчас? Печалишься, что не было  священника?  Неужто
ты не веришь мне? Так знай: пока мы не обвенчаемся,  я  буду  беречь  тебя
пуще твоего белокрылого ангела-хранителя. Хочешь, я даже за руку  тебя  не
возьму,  не  коснусь  поцелуем  твоего  личика,  пока  священник  нас   не
благословит?
   Эва улыбнулась.
   - Возьми меня за руку - она твоя. Поцелуй мое лицо - оно твое. - И  она
протянула ему руку, приблизила к его губам свое лицо.
   - Как ты напугала меня! - с облегчением вздохнул Гергей. - Это  в  тебе
катехизис заговорил. Я тоже папист, но мой наставник учил  меня  познавать
бога не по катехизису, а по звездам небесным.
   - Кто? Отец Габор?
   - Да. Сам он был лютеранином, но никогда никого  не  желал  обращать  в
лютеранство. Он говорил мне:  истинный  бог  не  тот,  о  котором  говорят
письмена и картины, истинный бог - не дряхлый раввин с бородой из  пеньки,
не истеричный старый еврей, грозящий людям из туч.  О  подлинной  сущности
бога мы не смеем даже помыслить. Мы можем постичь только его милосердие  и
любовь. Истинный бог с нами, Эва. Он ни на кого не гневается. Мудрость  не
знает гнева. Если ты обратишь глаза к небу и скажешь: "Отец мой  небесный,
я избрала себе Гергея спутником жизни!" - и если я скажу богу то же  самое
о тебе, тогда, Эва, родимая, мы супруги.
   Эва, счастливая, смотрела на Гергея,  слушала,  как  он  говорит,  тихо
покачивая головой. "Видно, на сиротском хлебе душа созревает рано, и юноша
быстро становится взрослым", - думала она.
   Гергей продолжал:
   -  Поповские  церемонии,  Эва,  нужны  только  для  людей.  Это  вопрос
приличия. Надо засвидетельствовать, что мы соединились по велению сердца и
души, а не случайно, не на время,  как  животные.  Браком,  душа  моя,  мы
сочетались с тобой еще в раннем детстве.
   Мекчеи въехал на холм, поросший травой, и, остановив  коня,  обернулся,
поджидая их.
   - Не мешало бы отдохнуть немного, - сказал он.
   - Ладно, - ответил Гергей, - сделаем привал. Вижу  -  вон  там,  внизу,
речка. Пусть румын напоит коней.
   Он соскочил с коня, помог сойти Эве, расстелил плащ  на  траве,  и  все
прилегли.
   Мекчеи развязал котомку, вытащил хлеб и соль. Гергей встал  на  колени,
разрезал хлеб и первой протянул кусок Эве. Но, опустив  руку,  он  положил
ломоть и взглянул на девушку.
   - Вица, дорогая, прежде чем мы с тобою будем делить хлеб, заключим пред
лицом господа нерушимый союз.
   Эва тоже опустилась на колени. Она не знала,  чего  хочет  Гергей,  но,
слыша,  как  вздрагивает  его  голос,  чувствовала  что-то   священное   и
торжественное в его словах и подала юноше руку.
   - Мне, что ли, сочетать вас браком? - удивленно спросил Мекчеи.
   - Нет, Пишта, нас сочетает тот, кто сотворил наши души. -  Гергей  снял
шапку и взглянул на небо. - Господь, отец наш! Мы  в  твоем  храме.  Не  в
соборе с куполами, созданными  руками  человека,  а  под  сводом  небесной
тверди, под роскошными колоннами деревьев, созданных тобой.  Твое  дыхание
доносится к нам из лесу. Твои очи взирают на нас с высоты. Эта  девушка  с
детства - моя нареченная, она милее мне всех девушек на свете.  Только  ее
одну я люблю и буду любить вечно - до гроба и за гробом тоже.  Воля  людей
помешала нам сочетаться браком с  благословения  людей,  так  дозволь  же,
чтобы она стала моей женой с твоего благословения!  Девушка,  перед  лицом
господа объявляю тебя своей женой!
   Эва прошептала со слезами на глазах:
   - А я объявляю тебя мужем своим! - И склонила голову на плечо Гергея.
   Гергей поднял руку.
   - Клянусь, что никогда тебя не покину! Ни в  какой  беде,  ни  в  какой
нужде. До самой смерти твоей, до самой смерти моей. Да поможет мне бог!
   - Аминь! - торжественно возгласил Мекчеи.
   Эва тоже подняла руку.
   - Клянусь в том же, в чем ты поклялся. До самой моей смерти.  До  самой
твоей смерти. Да поможет мне бог!
   - Аминь! - снова проговорил Мекчеи.
   И юная чета обнялась. Они поцеловали друг друга с таким  благоговением,
словно ощущали над собой благословляющую десницу божию.
   Мекчеи примостился опять возле хлеба и покачал головой.
   - На многих свадьбах я бывал, но такого венчания еще  не  видел.  Пусть
меня заживо склюют вороны, если я неправду  сказал:  по-моему,  союз  этот
более свят и крепок, чем тот, который вы,  сударыня,  заключили  бы  перед
девятью попами в городе Дялу.
   Они улыбнулись и, сев на траву, принялись за трапезу.
   К вечеру прибыли в Хунядскую крепость. Янчи ждал их с ужином (он каждый
день поджидал их то с обедом, то с ужином).
   За столом сидел и священник крепости - болезненный старик  с  обвислыми
усами, мирно старевший в тиши замка вместе  с  липами.  Молча,  с  улыбкой
слушал он рассказ о побеге юной четы.
   - Я пригласил его преподобие для того, чтобы обвенчать  вас,  -  сказал
Янчи Терек.
   - Мы уже обвенчались! - весело воскликнул Гергей, махнув рукой.
   - Как так?
   - Мы совершили таинство брака пред лицом господним.
   - Когда? Где?
   - Сегодня в лесу.
   - В лесу?
   - Да. Так же, как Адам и Ева. Разве они не сочетались законным браком?
   Священник глядел на них с ужасом.
   - Per amorem!
   - Что такое? - возмутился Мекчеи. - Если  господь  желает  благословить
брак, он может обойтись и без попа.
   Священник покачал головой.
   - Может. Да только свидетельства о браке вам не выдаст.
   Гергей передернул плечами.
   - А мы и без свидетельства будем знать, что женаты.
   - Правильно, - кивнул священник. - Но вот внуки  ваши  этого  не  будут
знать.
   Эва покраснела.
   Гергей почесал себе за ухом.
   Священник рассмеялся.
   - А все же неплохо, что поп под рукой оказался.
   - Ваше преподобие, а вы обвенчаете нас?
   - Конечно.
   - Без разрешения родителей?
   - Придется. В Священном писании  не  сказано,  что  для  бракосочетания
нужно разрешение родителей... А вы не родственники?
   -  Только  душою  сроднились.  Правда,  Вица?..  Так  что  ж,  дорогая,
обвенчаемся ради свидетельства, ладно?
   - Но только сейчас же, - торопил Янчи. - Каплун еще не  зажарился,  так
что все равно придется подождать немного.
   - Можно и сейчас, - согласился священник.
   Они перешли в часовню, и в несколько минут старик священник обвенчал их
и занес имена новобрачных в церковную книгу. Свидетелями подписались  Янчи
Терек и Мекчеи.
   - Метрическую выпись о браке я пошлю  родителям,  -  сказал  священник,
когда они вновь сели за стол. - Помиритесь с ними.
   - Постараемся помириться как можно скорее, - ответила Эва, -  но  сразу
никак нельзя. Нужно переждать месяц-другой. Мой супруг и  повелитель,  где
мы проведем эти два месяца?
   - Ты, милая моя жена, побудешь здесь, в Хуняде, а я...
   - Мы можем ей все сказать, - вмешался Янчи  Терек.  -  Ведь  вы  теперь
едины и впредь не будете иметь тайн друг от друга. Пусть и  наш  священник
узнает. По крайней мере, если с нами беда случится, он  через  два  месяца
известит мою матушку.
   - Так узнай же, ненаглядная юная моя супруга, - сказал Гергей, - что мы
решили направиться в Константинополь и остановила нас только весть о  том,
что  тебя  выдают  замуж.  Мы  втроем  дали  нерушимую  священную   клятву
освободить нашего отца, милостивого господина Балинта.
   - Если удастся, - добавил Янчи Терек.
   Новобрачная серьезно и внимательно слушала мужа. Потом, склонив головку
набок, сказала:
   - Не повезло вам со мной, дорогой  мой  супруг.  (С  тех  пор  как  они
повенчались, Эва все время обращалась к Гергею то на "ты", то на "вы".)  Я
охотно ждала бы вас два  месяца  в  этом  дивном  замке,  но  разве  я  не
поклялась сегодня, и даже дважды, никогда не покидать тебя?
   - Да неужто...
   - Я, кажется, езжу верхом не хуже любого из вас!
   - Но, ангел мой, это ведь не прогулка верхом, но опасный путь.
   - Я и фехтовать умею, - меня  учил  итальянский  мастер.  А  стрелой  я
попадаю в зайца. Из ружья тоже не первый день стреляю.
   - Золото, а не женщина! - воскликнул Мекчеи и с  воодушевлением  поднял
чашу. - Завидую тебе, Гергей!
   - Ладно, ладно,  -  нахмурился  Гергей.  -  Но  ведь  женское-то  племя
привыкло спать в кружевной постели.
   - А в дороге я не буду женщиной, - ответила Эва. - Сюда  я  приехала  в
мужском платье и туда поеду в мужской одежде. Очень уж быстро вы пожалели,
ваша милость,  что  женились  на  мне!  Ваше  преподобие,  сию  же  минуту
разведите нас - этот человек глумится надо мной: в первый  же  день  хочет
покинуть меня!
   Но  священник  трудился  над  каплуном,  старательно  отделяя  мясо  от
косточек.
   - Церковь не расторгает узы брака! - сказал он.
   - Эва, но ведь ты и по-турецки не говоришь, - беспокоился Гергей.
   - Дорогой выучусь.
   - Мы тоже будем ее учить, - сказал Янчи. - Это не так  уж  трудно,  как
кажется.  Например,  по-турецки  яблоко  -  эльма,  по-венгерски  -  алма;
по-турецки мое - беним, по-венгерски - энем; баба (отец) - по-нашему папа;
пабуч (туфли) - папуч; дюдюк (дудка) - дуда;  по-турецки  чапа  (кирка)  -
по-венгерски...
   - ...чакань! - быстро подхватила Эва. - А я и не знала,  что  говорю  и
по-турецки.
   Слуга, подававший обед, наклонился к Мекчеи.
   - Какой-то человек просит, чтобы пустили  его  к  вам.  Велел  передать
только, что он здесь. Скажи, говорит, "Матяш здесь".
   - Матяш? Что это еще за Матяш?
   - Фамилии он не назвал.
   - Да кто он? Барин или крестьянин?
   - Похоже, что слуга.
   Мекчеи расхохотался.
   - А ведь это ж Мати, черт бы его побрал! Впусти его, послушаем, что  он
скажет.
   Мати, обратившийся в  Матяша,  вошел  в  комнату  красный  как  рак  и,
смущенно моргая глазами, взглянул на Мекчеи.
   - Господин лейтенант, прибыл в ваше распоряжение!
   - Вижу. А где ты был вчера вечером?
   - Я и вечером сразу пришел в  себя.  Но  вы,  господин  лейтенант,  так
быстро изволили уехать, что я не мог вас догнать.
   - Ты же был мертвецки пьян.
   - Не совсем, прошу прощения.
   - А на чем ты приехал? Ведь я увел твоего коня.
   Мати поднимал то плечи, то брови.
   - Коней там было вдоволь.
   - Так ты, мошенник, украл лошадь?
   - Зачем "украл"! Как только вы, ваша милость, уехали, я велел  посадить
себя на коня. Меня другие конюхи подсадили - самому бы мне ни  за  что  не
взобраться. Так разве я виноват, что меня посадили на чужого коня?
   Все общество развеселилось, и  Мати  получил  полное  прощение.  Гергею
больше всего понравилось то, что конюх, даже пьяный, ухитрился удрать.
   - Ты откуда родом, Мати? - спросил он, улыбаясь.
   - Из Керестеша, - ответил парень.
   - Где же этот Керестеш? - спросил  Гергей.  -  Где-нибудь  у  черта  на
куличках?
   И, конечно, не мог ведь конюх дать такой ответ: "Эх, бедный Гергей! Вы,
ваша милость, в один злополучный день  узнаете,  где  находится  Керестеш.
Когда вы будете, ваша  милость,  красивым  бородатым  мужчиной  и  знатным
господином, турок заманит вас в Керестеш, как в ловушку, и закует вам руки
и ноги в кандалы. И оковы эти снимет с вас только смерть..."
   Через три дня они собрались в  путь.  Мати  ехал  в  качестве  возницы.
Четверо остальных менялись ролями и по  очереди  изображали  то  дэли,  то
невольников. Повозка стала одновременно и спальней Эвы.

   Что дымится там внизу, в скалистом  ущелье?  Лагерь  там  или  деревня?
Разбойничье гнездо или селение прокаженных? Похороны там или свадьба?
   Нет, то не лагерь, не деревня,  не  разбойничье  гнездо  и  не  селение
прокаженных, а большой цыганский табор.
   Под сенью скал, среди кипарисов и маслин, разбиты  драные,  закопченные
шатры. А на лужайке пищит скрипка, гремит барабан и пляшут девушки.
   Но это не праздник  и  не  свадьба.  Просто  цыганки  привыкли  и  дома
плясать. В девушках они пляшут, а замуж вышли - гадают.
   Вокруг плясуний столпились цыгане. Тут же прыгали  и  голые  ребятишки,
подражая  девушкам.  Даже  малыши  двух-трех  лет,  похожие   на   чумазых
ангелочков, кружились и падали на траву. Вместо бубен они били в кокосовые
орехи, а вместо вуалей надевали на голову паутину.
   Вдруг ребятишки вспорхнули, как вспугнутые  воробушки,  и  помчались  к
лесной прогалине.
   Из-за деревьев вышли утомленные люди, ведя под уздцы коней. Стая  ребят
окружила их с пронзительным визгом и щебетом. Все  подставили  ладошки  за
бакшишем.
   - Где старейшина? - спросил Гергей по-турецки. - Все  получите  бакшиш,
но я отдам его только старейшине.
   Однако ребята и не подумали  бежать  за  старейшиной,  они  по-прежнему
толклись и визжали вокруг всадников.
   Эва уже запустила руку в карман, чтобы кинуть им несколько медяков,  но
Гергей остановил ее движением головы.
   - Айда! - крикнул он и выхватил саблю.
   Цыганята от страха бросились врассыпную. Испугались и взрослые  цыгане.
Кто бросился в шатер, кто в кусты. Остались одни женщины. Они выжидательно
смотрели на незнакомцев.
   - Не бойтесь, - успокоил их Гергей по-турецки, - мы вас  не  тронем.  Я
только детей пугнул, чтобы не галдели. Где старейшина?
   Старейшина уже брел им навстречу. На нем был турецкий  кафтан,  высокая
персидская шапка, доломан с большими серебряными пуговицами, на шее висела
золотая цепь, в руке он держал толстую палку.  Сапоги  же  он  либо  забыл
надеть, либо считал их  ненужными.  Так  и  стоял  он  босой,  тревожно  и
выжидательно шевеля седыми бровями. Прилипшее  к  доломану  с  серебряными
пуговицами зернышко фасоли и пятно какого-то желтого соуса доказывали, что
старейшина любит плотно позавтракать.
   - На каком языке ты говоришь? - спросил Гергей по-турецки.
   Старейшина вздернул плечами.
   -  Да  что  ж,  ваша  милость,  высокородный  барич,  на  каком   языке
спрашивают, на том и отвечаю.
   - Почему так испугался твой табор?
   - Здесь промышляют греки-разбойники. Говорят, их человек пятьдесят.  На
прошлой неделе в лесу купца порешили. Хорошо,  что  были  тому  злодейству
свидетели, а то бы на нас свалили.
   -  Мы  не  разбойники,  а  заблудившиеся  путники.  Едем  из   Албании.
Прослышали об этих  разбойниках  и  потому  свернули  с  дороги.  Дай  нам
проводника, пусть он отведет нас в Стамбул и там пробудет с нами несколько
дней. Мы заплатим.
   -  Хоть  десяток  проводников  дадим,  милостивые  господа.  Тут   ведь
недалеко.
   - Нам нужен только один, но толковый - такой, чтобы  знал  все  ходы  и
выходы в столице и мог, в  случае  надобности,  подковать  коня,  починить
оружие. Пусть он захватит с собой напильник и молоток. Мы за все заплатим.
   Старейшина задумался, потом повернулся к одному  закопченному  шатру  и
крикнул:
   - Шаркези!
   Услышав венгерскую фамилию, всадники вздрогнули.
   Из шатра вылез обросший грязью цыган лет сорока пяти. На нем были штаны
из коровьей шкуры и синяя рубаха. Штаны на коленях были  залатаны  красным
сукном. Он нес под мышкой доломан и накинул  его  только  на  ходу.  Когда
цыган подошел к старейшине, он уже  успел  застегнуть  доломан,  стряхнуть
пыль со штанов и даже причесаться при помощи пятерни. Его рябая физиономия
вопросительно и тревожно обратилась к старейшине.
   - Ты проводишь господ витязей в город и будешь  им  служить.  Положи  в
суму молоток, напильник и клещи.
   Гергей вынул серебряный талер.
   - Раздай деньги ребятишкам, старейшина. Спасибо за одолжение.
   Старейшина сунул талер в карман.
   - Я им сейчас такого дам!..
   Детишки живо пустились наутек.
   -  Что  же  мне  взять  с  собой?  -  подобострастно  спросил   Шаркези
по-турецки.
   - То, что сказал старейшина. А то вдруг конь раскуется  или  у  мушкета
кремневый замок ослабнет... Если у тебя найдется и  какое-нибудь  целебное
снадобье для людей и лошадей, тоже захвати с собой.
   - Захвачу, господин. - И цыган побежал к шатру.
   -  Не  устали  ли  вы,  милостивые  господа?  -  спрашивал   услужливый
старейшина. - А то зайдите к нам, отдохните. Может быть, покушать желаете?
   И он направился впереди незнакомцев к своему шатру, который  стоял  под
самой высокой скалой, выделяясь среди остальных шатров  в  таборе  красным
цветом.
   Жена старейшины расстелила на траве три пестрых коврика. Дочь принялась
ей помогать, не сняв даже с головы вуали, в которой плясала.
   - У нас есть творог,  яйца,  рис,  масло,  хлеб,  -  говорила  женщина,
кланяясь. - Коли вы, витязи-красавцы, подождете, я и курочку зажарю.
   -  Подождем,  -  ответил  Гергей.  -  А  то,  по  правде  сказать,   мы
проголодались, да и не очень торопимся.
   Теперь их окружали одни женщины. Каждая  предлагала  погадать.  Старуха
цыганка с обвислой грудью уже присела на  корточки  и  начала  встряхивать
фасоль в решете.
   Гергей зашарил в кармане.
   - Прошу тебя, раздай им эти деньги, - сказал он старейшине. - У нас нет
никакой охоты гадать.
   Старейшина сунул талер в карман.
   - Вот я их отважу, не будут приставать! - И, подняв палку,  он  крикнул
женщинам: - Убирайтесь отсюда!
   Путники мирно расположились  на  траве  и  принялись  за  разнообразные
кушанья, которые поставила перед ними жена старейшины.
   - Я вижу,  вы  весело  живете,  -  ласково  сказал  Гергей  старейшине,
отхлебнув большой глоток воды из кувшина.  -  У  вас  нынче  праздник  или
девушки всегда так танцуют?
   - Завтра пятница, - ответил старейшина, - и они подработают  немного  у
Сладких вод.
   Гергей старался извлечь пользу из каждого его слова.
   - Мы еще никогда не бывали в Константинополе, -  сказал  он.  -  Сейчас
едем, чтобы вступить в войско султана. А что такое Сладкие воды?
   - Это у турок место гулянья на берегу залива Золотой Рог.  По  пятницам
все богатые турецкие семьи съезжаются  туда  на  лодках.  В  такие  дни  и
цыганам перепадает  несколько  пиастров.  Девушки  наши  танцуют,  старухи
гадают. У нас хорошие гадалки...
   - За девушек своих не боитесь?
   - А чего бояться?
   - Того самого, чего все боятся.
   Старейшина пожал плечами.
   - Что с ними случится?
   - В рабство попадут.
   - В рабство? Это и для них неплохо, и нам польза. - Он махнул рукой:  -
Но турку нужна белолицая  женщина,  а  не  цыганка.  Наши  девушки  иногда
заходят даже во двор гарема. Сейчас вот танцуют вместе, готовятся - может,
завтра их пустят в сераль.
   Эва обратилась к Гергею:
   - Как по-турецки "вода"?
   - Су, ангел мой.
   Эва вошла в шатер и сказала дочери старейшины:
   - Су, су, душечка!
   Цыганка отдернула задний полог шатра. За ним в горе темнела  просторная
прохладная пещера. Из скалы сочилась вода и  каплями  падала  вниз.  Капли
выдолбили в камне водоем.
   - Хочешь, выкупайся, - предложила движением руки цыганка и вместо  мыла
протянула Эве кусочек глины.
   Эва посмотрела на девушку.  Цыганка  глядела  в  ответ  из-под  длинных
ресниц. Взгляд ее говорил: "Юноша, до чего ты красив!"
   Эва улыбнулась и погладила девушку  по  нежной  горячей  щеке.  Цыганка
схватила руку Эвы, поцеловала и убежала.
   Когда путники углубились в чащу, Гергей окликнул кузнеца-цыгана.
   - Друг Шаркези! Было у тебя когда-нибудь десять золотых?
   Цыган удивился, что к нему обратились по-венгерски.
   - Было даже больше, да только, прошу прощения, во сне.
   - А наяву?
   - Наяву было у меня однажды два золотых. Один я берег два года -  хотел
знакомому мальчонке отдать, а потом купил на эти деньги коня. Конь  издох.
Теперь ни коня, ни золота.
   -  Если  будешь  нам  служить  верой  и  правдой,  за  несколько   дней
заработаешь десять золотых.
   Цыган просиял.
   Гергей продолжал расспрашивать его:
   - Ты зачем в Турцию приехал?
   - Турки привезли. Все уговаривали,  мол,  такому  силачу-молодцу  место
только в войсках.
   - Да ты же никогда не был силачом.
   - А я не про руки говорю, целую ваши руки-ноги, а про дудку. Я на дудке
молодецки играл. Дударем я был и слесарем, целую  ваши  руки-ноги,  потому
турки то и дело хватали меня. Привезут, поставят работать, а я убегаю.
   - Жена у тебя есть?
   - То есть, то нет. Сейчас как раз нет.
   - Если хочешь, можешь вернуться с нами домой.
   - Зачем мне домой, прошу прощенья? Своего доброго хозяина я  все  равно
больше не найду. А дома опять турок схватит.
   - А ты разве служил у кого-нибудь?
   - Конечно, служил. У большого господина, у самого знатного  венгра.  Он
каждый день давал мне жареное мясо на обед и  обходился  со  мной  хорошо.
Господин мой, бывало, скажет приветливо: "Почини-ка  ты,  черномазый,  вот
это ружье..."
   - Кто же этот господин?
   - Да кто ж иной, как не его милость господин Балинт!
   - Какой Балинт? - спросил Янчи Терек.
   - Какой Балинт? Да его милость Балинт Терек!
   Гергей поспешил вмешаться и опередить Янчи.
   - А что ты знаешь о нем? - и он знаком напомнил Янчи об осторожности.
   Цыган пожал плечами.
   - Я ведь ни с кем не переписываюсь.
   - Но ты хоть слышал о нем что-нибудь?
   - Да, говорят, он попал в рабство. Жив ли, помер ли - не знаю. Наверно,
помер, а то были бы вести о нем.
   - Где ты служил у него?
   - В Сигетваре.
   Юноши переглянулись. Ни один из  них  не  помнил  цыгана.  Правда,  они
недолго жили в Сигетваре, в этом комарином гнезде, а слуг и всякой  челяди
у Балинта Терека была уйма, всех не упомнишь.
   Гергей внимательно всматривался в лицо цыгана и вдруг улыбнулся.
   - Погоди... Вспомнил, вспомнил! Ты был когда-то невольником  Юмурджака,
и тебя освободил Добо.
   Цыган уставился на Гергея, потом затряс головой.
   - Не Добо меня освободил, а малый ребенок. Хотите -  верьте,  хотите  -
нет, но вызволил меня семилетний мальчик. А может, ему и семи лет не было.
Вот оно, чудо господне! Гергеем звали того  мальчика  -  я  хорошо  помню.
Пусть Дэвла благословит этого ребенка, где бы он ни был. И конь  и  телега
достались мне благодаря ему. Для него и берег я  свой  золотой,  но  потом
понял, что это был ангел.
   - А скажи, я не похож на твоего ангела?
   Цыган недоверчиво покосился на Гергея.
   - Никогда я не видал усатых ангелов.
   - А вот посмотри, - сказал, улыбаясь, Гергей. - Я  тот  самый  ангел  и
есть. Помню даже, что ты в тот день  женился  и  жену  твою  звали  Бешке.
Встретились мы в лесу за Печем. И еще тебе из добычи досталось ружье.
   У цыгана от удивления чуть глаза на лоб не полезли.
   - Ой, благослови вас райский Дэвла, ваша милость молодой мой барич!  Да
размножатся  ваши  бесценные  потомки,  точно  зернышки  проса!   Что   за
счастливый день нынче!
   Он опустился на колени, обхватил ноги Гергея и поцеловал их.
   - Ну, теперь уж я уверен, что мы не напрасно сюда  приехали!  -  весело
воскликнул Гергей.
   - Добрая примета! - заметил и Мекчеи.
   - Нам сопутствует какой-то добрый  ангел!  -  обрадованно  сказал  Янчи
Терек.
   Они прилегли на траву. Гергей рассказал цыгану, зачем они  приехали,  и
спросил:
   - Скажи, как нам добраться до господина Балинта?
   Цыган слушал Гергея: глаза его то сверкали,  то  весь  он  поникал.  Он
поцеловал руку Янчи, потом сказал, задумчиво покачав головой:
   - Попасть в Стамбул можно. Пожалуй, и в Семибашенный замок попадем.  Да
только господина нашего стерегут сабли острые... - И, обхватив руками свою
голову, точно баюкая ее, он запричитал, раскачиваясь: - Ой, бедный ты  наш
господин Балинт! Стерегут тебя в темнице! Кабы знал я,  где  ты  томишься,
кликнул бы тебя в  оконце,  поздоровался  бы  и  сказал,  что  целую  твои
руки-ноги. Ты все у меня на уме. Вот  и  нынче  я  велю  карты  раскинуть,
погадать, когда же освободится господин мой!..
   Гергей и его друзья  подождали,  пока  присмиреет  воображение  цыгана,
потом попросили его все хорошенько обдумать.
   - В город-то мы проберемся,  -  сказал  цыган,  -  тем  более  сегодня.
Сегодня в Стамбуле персидская панихида, и богомольцев в  город  собирается
не меньше, чем у нас в Успенье. Да вот беда:  в  Семибашенный  замок  даже
птица не залетит.
   -  Ладно,  мы  еще  поглядим  на  этот  Семибашенный  замок!  -  гневно
воскликнул Янчи. - Нам бы только в город попасть, а куда птица не залетит,
туда мышка забежит.
   Золотой Рог шириной равен Дунаю. Этот морской залив, изогнутый  в  виде
рога, проходит посреди Константинополя и, оставляя город  позади,  доходит
до самых лесов.
   Выбравшись из лесу, наши путники поплыли по заливу в  большой  рыбачьей
фелюге. На носу сидел  Гергей,  ибо  одежда  его  больше  всех  напоминала
турецкую; посреди фелюги на скамье устроился Мекчеи, тоже  смахивавший  на
турка в своем красном одеянии; остальные приютились на дне лодки.
   В сиянии заката башни минаретов тянулись ввысь, точно золотые  колонны,
сверкали золотом купола храмов, и все это отражалось в море.
   - Да ведь тут как в сказке! - восхищалась Эва, сидевшая у ног Гергея.
   - Красота несказанная! - согласился с нею Гергей. - Но это,  душа  моя,
точно царство сказочного колдуна: дивные дворцы, а в них обитают  чудовища
и заколдованные создания.
   - Волшебный город! - проговорил Мекчеи.
   А Янчи сидел в лодке притихший и грустный.  Ему  стало  почти  приятно,
когда он увидел среди дивной роскоши дворцов черное пятно.
   - Что это за роща? Вон там, за домами, на склоне  горы?  -  спросил  он
цыгана. - Одни тополя видно. Но какие здесь черные тополя растут! И  какие
высокие!
   - Это, милостивый барич, не тополя,  а  кипарисы.  И  это  не  роща,  а
кладбище.  Там  хоронят   своих   покойников   жители   Перы   [предместье
Константинополя]. Но лучше бы все турки лежали там!
   Янчи закрыл глаза. Быть может, и его отец лежит в могиле под  сумрачным
кипарисом... Гергей замотал головой.
   - Город расположен так же высоко, как  у  нас  Буда  на  берегу  Дуная.
Только здесь две, а то и три горы.
   - Вот не думал, что Стамбул стоит на холмах!  -  заметил  Мекчеи.  -  Я
полагал, что он построен на равнине, как Сегед или Дебрецен.
   - Им легко было выстроить  такой  красивый  город,  -  молвила  Эва.  -
Разбойничья столица! Стащили в нее  награбленное  со  всех  концов  света.
Любопытно знать, в какой дом попало убранство дворца нашей королевы?
   - Ты хочешь сказать - короля Матяша, душа моя? - поправил Гергей.
   Он не любил  королеву  Изабеллу  и  хотел  подчеркнуть,  что  убранство
будайского замка привезли не из Польши.
   Когда они подъехали к мосту,  солнце  уже  закатилось.  На  мосту  была
толчея, суета.
   - Сегодня на панихиде будет много народу, - сказал лодочник.
   - Мы тоже на панихиду приехали, - ответил Гергей.
   Янчи содрогнулся. Бледный, смотрел он  на  густую  толпу,  которая  шла
через мост в Стамбул.
   Благодаря толчее пробрались и они в город.
   Стражи, стоявшие на мосту, не обращали ни  на  кого  внимания.  Людской
поток вынес наших путников на улицы Стамбула.
   Они сами не знали, куда идут. Люди стремились  куда-то  вверх  по  трем
улицам, затем остановились, и образовался затор. Так застревает  во  время
ледохода какая-нибудь крупная льдина на  Тисе,  и  тогда  останавливаются,
торосятся и другие льдины. Солдаты раздвинули  толпу,  расчищая  путь  для
персидских паломников.
   Гергей прижал к себе Эву. Остальных толпа  оттерла  к  стене  какого-то
дома. Только глазами следили они друг за другом.
   Вдруг в конце улицы вспыхнул такой яркий  свет,  словно  сняли  с  неба
солнце и понесли вместо фонаря. Появилась  корзина  из  железных  прутьев,
величиной с бочку. Она разбрасывала искры. Корзину нес на  саженном  шесте
могучий перс.  В  ней  горели  поленья  толщиной  в  руку.  Поленья  были,
очевидно, пропитаны нефтью. В ослепительном  сиянии,  разбрасываемом  этим
факелом, величественно шагали десять смуглых  людей  в  траурных  одеждах.
Коротко   подстриженные    курчавые    бороды    и    крутые    подбородки
свидетельствовали о том, что это персы.
   Позади них мальчик вел белого коня в белом чепраке. На  чепраке  лежало
седло, на седле - две сложенные крест-накрест сабли, а  к  седельной  луке
привязаны были за лапки два белых живых голубя.
   Лошадь, голуби, сабли, чепрак - все было забрызгано кровью.
   Вслед за конем шли другие люди в траурной одежде и тянули  однообразную
горестную песню, состоявшую всего из двух слов: "Хусейн! Хасан!" [Хусейн и
Хасан - "святые", чтимые одним из направлений мусульманства] - и короткого
восклицания "Ху!"  [Ху  -  одно  из  имен  аллаха],  которое  сливалось  с
какими-то странными хлопками.
   Процессия приблизилась, и тогда стало ясно, откуда доносятся эти звуки.
Шли двумя вереницами персы в черных хламидах до пят, с обнаженной  грудью.
Головы у всех были повязаны  черными  платками,  концы  которых  болтались
сзади на шее.
   Шагая по обеим  сторонам  улицы  с  кликами:  "Хусейн!  Хасан!"  -  они
поднимали правую руку и, выкрикивая "Ху!", били себя в грудь кулаком возле
сердца.
   Шум и хлопки раздавались  именно  от  этих  ударов.  Багровые  и  синие
кровоподтеки  доказывали,  что  богомольцы  колотят  себя  в  грудь  самым
нещадным  образом.  Персов  этих  было  человек  триста.  Они  то  и  дело
останавливались и, только ударив себя в грудь, делали два-три шага вперед.
   Над ними развевались разноцветные треугольные флаги, по  большей  части
зеленые, но попадались также и черные, желтые и красные.
   К  древкам  флагов  и  к  шапкам  персидских  детей  были   прикреплены
серебряные изображения руки - в память турецкого мученика Аббаса, которому
отрезали руку за то, что он напоил водой Хусейна, когда враги схватили его
после Кербелайской битвы [Кербелайская битва (680 г.) - битва около города
Кербела, ставшего с тех пор священным городом у мусульман-шиитов].
   И с нарастающей силой звуки песни: "Хасан! Хусейн! Хасан! Ху!"
   Факелы  осветили  еще  одну  черную  группу  людей,  которые   окружали
верблюда, покрытого зеленой попоной. На  спине  верблюда  стоял  маленький
шалаш из веток, а из него  выглядывал  мальчик.  Видно  было  только  лицо
мальчика, да иногда  между  ветками  высовывалась  его  рука,  пригоршнями
сыпавшая на людей в траурной одежде нечто вроде опилок.
   Временами позади слышался какой-то странный лязг и грохот.
   Вскоре подошла и другая траурная процессия. Участники ее тоже шагали по
обеим сторонам улицы и тоже были одеты в черные хламиды.  Но  одеяние  это
было раскрыто на спине. Богомольцы держали в руках плети из цепей толщиной
в палец. Плети были такие тяжелые, что их держали  обеими  руками,  и  при
каждой строчке песни, закончив ее, персы ударяли себя по голой спине -  то
через левое, то через правое плечо.
   Увидев  окровавленные  и  усеянные  волдырями  спины  этих  людей,  Эва
ухватилась за одежду Гергея.
   - Гергей, мне дурно...
   - А ведь будет еще страшнее, - ответил Гергей. - Мне об  этой  панихиде
говорил один невольник-турок. Я думал, что он сказку рассказывает.
   - Но ребенка того не убьют?
   - Не убьют. И голуби и ребенок - это все символы. В  полночь  перережут
тесемки, которыми привязаны голуби. Голуби - это души Хасана и Хусейна. Их
полет в небо будет сопровождаться благоговейными воплями богомольцев.
   - А ребенок?
   - Он изображает осиротевший персидский народ.
   - Кто еще пройдет?
   - Люди, которые будут ударять себя кончарами в голову.
   И в самом деле, последовала новая кровавая процессия. Шли люди в  белых
полотняных рубахах до пят. Головы у всех были обриты. В правой руке каждый
держал кончар. Левой рукой один цеплялся за пояс другого, чтобы не  упасть
от потери крови или чтобы поддержать товарища, если тот пошатнется.
   Эти богомольцы тоже шагали по обеим сторонам улицы, и некоторые из  них
шатались. Лица у всех  были  серые.  Среди  взрослых  шел  и  мальчик  лет
пятнадцати. Песня, напоминавшая заупокойный псалом, в  устах  этих  персов
превратилась в пронзительный вопль: "Хасан! Хусейн!.."
   В конце каждой строфы песни при свете факелов сверкали кончары, и  люди
касались ими своей бритой головы.
   Все обливались кровью. У некоторых кровь лилась ручьями по  ушам  и  по
носу, обагряя полотняные рубахи. Факелы шипели, пламя металось по ветру, и
искры дождем падали на окровавленные головы.
   - Хасан! Хусейн!..
   В воздухе стоял тяжелый запах дымящейся крови.
   Эва закрыла глаза.
   - Страшно!
   - Говорил же я тебе: оставайся дома. Такой путь женщине  не  по  силам.
Закрой глазки, козочка моя.
   Эва тряхнула головой и открыла глаза.
   - Вот нарочно буду смотреть!
   И, побледнев, упорно глядела на кровавое богомолье.
   Гергей был спокойней - он с детства привык к крови. "Да ведь это  и  не
страшно, а скорее удивительно, что люди добровольно проливают свою  кровь,
- думал он. - И против  таких  людей  почти  сто  лет  беспрерывно  бьется
венгр!"
   Он  посмотрел  через  головы  окровавленных  людей  на  противоположную
сторону улицы.
   Странно, что мы всегда чувствуем,  когда  чьи-нибудь  глаза  пристально
смотрят на нас.
   Гергей взглянул прямо туда, откуда были устремлены на него  глаза  двух
людей.
   Один был с виду  армянин  -  тот  самый  адрианопольский  ага,  солдаты
которого с легкой руки Гергея взлетели на воздух.
   Второй был Юмурджак.

   Случилось это еще прошлым летом. Однажды утром Майлад поджидал  Балинта
Терека возле дверей.
   - Большая новость! Ночью прибыли новые узники.
   - Венгры? - удивленно спросил Балинт Терек.
   - Не знаю еще. Когда утром отперли  ворота,  я  слышал  звон  цепей  во
дворе. Я ведь различаю звон цепей каждого узника.  Даже  лежа  в  постели,
узнаю, кто проходит мимо моих дверей.
   - Я тоже.
   - Утром я слышал незнакомый звон цепей. Привели не одного  человека,  а
двоих, троих, может быть, и четверых. Они прошли по двору,  гремя  цепями.
Но куда же их повели? Неужели в Таш-Чукуру?
   Таш-Чукуру - это похожая на пещеру темница в Семибашенном замке, камера
смертников,  устроенная  в  подземелье,  под  Кровавой  башней.  Тот,  кто
попадает туда, очень скоро знакомится с высочайшими  тайнами  надзвездного
мира.
   Узники побрели в сад, где они обычно проводили время на прогулке. Но  в
этот день они не разглядывали, насколько подрос кустарник, не  следили  за
облаками, плывущими в  Венгрию.  С  беспокойством  ждали  они  возможности
повидать новых узников.
   На ногах у них уже не было цепей.  Несметные  богатства,  которые  жена
Терека переслала султану и пашам,  не  отперли  двери  темницы,  но  сняли
кандалы с ног Балинта.
   Оба узника были уже стары, а замок  стерегли  двести  пятьдесят  солдат
вместе со своими семьями.  Никому  никогда  еще  не  удавалось  бежать  из
Семибашенного замка.
   Внутренняя стража сменилась. Во дворе появился пузатый  молодой  бей  и
отдал распоряжения уходившим стражам.
   - Трое пусть идут на камнедробилку, - говорил он,  тяжело  дыша,  точно
жирная утка. - Да, трое пусть пойдут на камнедробилку и дробят камни.
   Он назвал троих назначенных солдат по именам, затем  обратился  к  двум
низкорослым солдатам:
   - Возвращайтесь через час, - займетесь уборкой арсенала. А вы...
   Балинту Тереку не терпелось, чтобы бей закончил  свои  распоряжения,  и
он, будто прогуливаясь, подошел поближе.
   - Доброе утро, Вели-бей! Как ты спал?
   - Спасибо. Плохо  спал.  Нынче  подняли  меня  спозаранку.  Из  Венгрии
прибыли три новых узника.
   - Уж не монаха ли сюда привезли?
   - Нет, какого-то барина. И он ужасно настойчивый!  Впрочем,  он,  может
быть, и не барин, а нищий. На нем даже приличной рубахи нет. Сообщают, что
он подстерег будайского пашу и ограбил.
   - Будайского пашу?
   - Да. С ним привезли и двоих его сыновей.
   - А как его зовут?
   - Я записал, да не помню. У  вас  у  всех  такие  чудные  имена,  разве
упомнишь!
   Бей кивнул головой,  повернулся  и  пошел,  вероятно,  собираясь  снова
завалиться спать.
   Балинт Терек в полном смятении вернулся в сад и сел на скамейку рядом с
Майладом.
   - Напал на будайского пашу? Кто же это может быть?
   - Нищий? - размышлял и Майлад. - Будь он  нищим,  его  не  привезли  бы
сюда.
   - Кто бы он ни был, но первым делом я дам ему одежду.
   Узники размышляли и строили всякие догадки до самого обеда. Перечислили
фамилии многих и многих  венгерских  и  эрдейских  вельмож,  но  пришли  к
заключению, что ни один из носителей этих имен не посмел бы так обойтись с
будайским пашой - ведь паша ездит в сопровождении большой свиты.
   - Кто это может быть?
   Наконец, в час обеда, которым их кормили за общим столом, накрывавшимся
на теневой стороне внутреннего двора, появился новый узник.
   Оба венгра смотрели во все глаза. Но пришелец был им незнаком. Какой-то
низенький и коренастый смуглый человек с проседью и с небольшой лысиной на
макушке. Одет он был в изодранный венгерский холщовый костюм. Рядом с  ним
шли двое юношей, одетых чуть получше. Одному на  вид  было  лет  двадцать,
другому - двадцать пять. По чертам лица  можно  было  заключить,  что  меж
собой они братья, а старику - сыновья, хотя оба были на голову выше отца.
   На ноги старику уже надели  те  же  легкие  стальные  кандалы,  которые
проносил два года Балинт Терек.  От  долгого  употребления  они  блестели,
словно серебро.
   Майлад поспешил навстречу узнику. Он не знал его,  но  видел,  что  это
венгр. Балинт, глубоко растроганный, стоял у стола и пристально смотрел на
старика.
   Майлад, не в силах произнести ни слова, обнял его.
   - Брат мой...
   Но Балинт стоял неподвижно и вдруг крикнул, дрожа от волнения:
   - Кто ты?
   Старик опустил голову и пробормотал еле слышно:
   - Ласло Морэ.
   Балинт отпрянул, словно от удара, отвернулся и сел на место.
   Отшатнулся от нового узника и Майлад.
   Юноши, опечаленные, стояли за спиной отца.
   - Здесь будет ваше место, господа, - распорядился Вели-бей,  указав  на
тот конец стола, против которого сидел обычно Балинт Терек.
   Балинт Терек встал и отчеканил:
   - Если их будут кормить за этим столом, я  тут  есть  не  стану!  -  и,
обернувшись к слуге, стоявшему у него за спиной,  сказал:  -  Принеси  мне
тарелку в комнату.
   Майлад постоял секунду в нерешительности, потом и  он  приказал  своему
слуге:
   - Неси и мою тарелку, - и пошел вслед за Балинтом Тереком.
   Вели-бей пожал плечами и, бросив взгляд на Морэ, спросил:
   - Почему они презирают тебя?
   Морэ мрачно смотрел вслед уходившим.
   - Потому что они венгры.
   - А ты разве не венгр?
   Морэ пожал плечами.
   - То-то и оно, что венгр. Два венгра еще  могут  ужиться,  но  трое  уж
непременно поцапаются.
   Две недели Балинт Терек не выходил из своей комнаты, даже не  гулял  во
дворе. Так же поступал и Майлад. Он слушал рассуждения  Балинта  Терека  о
новой вере, которую распространили знаменитый Мартин Лютер и Жан Кальвин.
   - Это и есть истинная христианская  вера,  а  не  та  римско-латинская,
которая распространилась по всему свету, - говорил Балинт Терек.
   Наконец и Майлад перешел в новую веру. Написал  даже  в  письме  своему
сыну Габору, чтобы он дома призадумался над этим учением.
   Но уж очень им надоело сидеть в четырех стенах.  Однажды  Балинт  Терек
сказал:
   - Пойдем спустимся в сад.
   - Да ведь там этот разбойник!
   - Может, его и нет в саду.
   - А если он там?
   - Ну и пусть себе! Мы с ним разговаривать не станем. А гулять в саду мы
имеем такое же право, как и он.
   Майлад улыбнулся.
   - Право? Стало быть, у нас есть какие-то права?
   Балинт усмехнулся.
   - Есть, конечно, пес их дери. Мы ведь  старожилы,  а  этот  Ласло  Морэ
только две недели назад приехал.
   И они спустились в сад.
   Под платаном сидел персидский принц - тоже давний узник, как и они,  да
еще какой-то азиатский царек, почти отупевший от горя и скуки. Он играл  с
персом в шахматы. Вот уже много лет они с утра до вечера играли в шахматы,
не перекидываясь при этом ни единым словом.
   Балинту и Майладу оба  шахматиста  были  так  же  хорошо  знакомы,  как
Мраморные ворота, белевшие между  Кровавой  и  Золотой  башнями,  или  как
огромного роста знатный курд, которого за грубые  слова  в  адрес  султана
недавно заковали в тяжелейшие цепи. Поникнув головой, сидел он с  утра  до
вечера у зарешеченной двери в темнице Кровавой башни либо лежал, изнемогая
от тяжести цепей. А взглядом он с завистью  следил  за  узниками,  которые
прогуливались между кустарниками.
   Балинт и Майлад не обратили бы даже внимания на шахматистов, если бы им
не бросилось в глаза, что позади них сидит какое-то новое лицо и наблюдает
за игрой.
   Кто этот старый низенький турок в желтом кафтане? И почему он  ходит  с
непокрытой головой? Им никогда еще не приходилось видеть турка без  чалмы,
разве только когда он умывается или бреется.
   При звуке шагов пленных венгерских вельмож  человек  в  желтом  кафтане
обернулся.
   Это был Морэ.
   Он встал и отошел от играющих.  На  лице  его  уже  не  было  выражения
усталости, как в первый день, когда он казался еле живым. Крохотные черные
глазки его быстро моргали, походка была твердой, почти молодой.
   Скрестив руки на груди, он подошел к вельможам.
   - За что вы ненавидите меня? - спросил он, и глаза его метали искры.  -
Чем вы лучше меня? Тем, что богаче? Здесь богатство  ни  к  чему!  Или  вы
гордитесь своей родовитостью? Мой род такой же древний, как и у вас...
   - Ты был разбойником! - рявкнул Балинт Терек.
   - А вы не были разбойниками? Разве ваши лапы не тянулись во все стороны
за чужим добром? Разве вы не дрались друг  с  другом?  Не  поворачивались,
точно флюгеры, то к Яношу, то к Фердинанду? Вы  подпевали  тому,  кто  вам
больше платил!
   Майлад взял Балинта за руку.
   - Пойдем отсюда, не связывайся.
   - Не пойду! - отдернув руку, сказал Балинт. - Ни  перед  человеком,  ни
перед псом я не отступаю.
   Увидев, что от ворот идет Вели-бей, он сел  на  скамью,  пытаясь  унять
свой гнев. Бей шел вместе с турецким муллой и  сыновьями  Морэ.  Оба  сына
тоже были в турецкой одежде, только без  тюрбанов.  Как  и  их  отец,  они
ходили с непокрытой головой.
   Майлад уселся рядом с Балинтом Тереком.
   Морэ стал перед ними,  расставив  ноги,  и,  подбоченившись,  продолжал
препираться:
   - Я участвовал в сражении, когда  сокрушили  Дердя  Дожу.  Я  дрался  в
Мохачской битве, где двадцать  четыре  тысячи  венгров  пролили  кровь  за
отчизну...
   - Я тоже был там, - оборвал  его  Майлад,  -  но  не  для  того,  чтобы
хвастаться этим.
   - А если ты участвовал в том кровавом крещении, то  должен  знать,  что
все уцелевшие в бою под Мохачем считают друг друга братьями.
   - Нет уж, пусть разбойник  с  большой  дороги  не  считает  меня  своим
братом! - закричал  Майлад,  покраснев.  -  Знаю  я,  почему  снесли  твой
палотайский замок!
   - Может, и знаешь, зато не знаешь, почему снесли Нану. Не  знаешь,  что
вся Венгрия лежит у ног будайского  паши.  И  только  я,  Ласло  Морэ,  не
побоялся ему крикнуть: "Ты не нам, а псам указ, гололобый!" Годы дрался  я
со своей маленькой  дружиной  против  турок.  Не  Фердинанд  дрался  и  не
почтенное венгерское дворянство, а я, Ласло Морэ. В прошлом году я  разбил
турецкое войско, направлявшееся в Белград, - я, Ласло  Морэ,  которого  вы
величаете грабителем и разбойником. -  Он  передохнул,  потом,  размахивая
руками, продолжал: - Было бы у  меня  столько  денег,  сколько  у  Иштвана
Майлада, было бы у меня столько добра, замков  и  челяди,  как  у  Балинта
Терека, было бы у меня столько солдат, как у того,  кто  носит  на  голове
корону в качестве украшения, - тогда меня, Ласло Морэ, чествовала бы нынче
Венгрия как своего освободителя. Но так как у меня мало было солдат,  мало
денег, то басурманы оттеснили меня в Нану и снесли, проклятые,  мой  замок
до основания...
   Подошел Вели-бей.
   - Не знаю, из-за чего вы тут пререкаетесь, но, несомненно, прав  Селим.
Он ближе к кладезю истины, чем вы, неверные.
   - Какой Селим? - изумленно спросил Балинт Терек.
   - Селим, которого еще несколько дней  назад  на  языке  неверных  звали
Ласло Морэ, - ответил Вели-бей.
   Балинт Терек откинулся назад и презрительно захохотал.
   - Вот как! Селим!.. И он еще разглагольствует о любви к отчизне!  Прочь
от меня, басурманин, песий сын!
   Не подскочи к ним Вели-бей, Балинт ударил бы изменника.
   - Неверная свинья! - заорал бей на Балинта. - Сейчас же  закую  тебя  в
кандалы!
   Балинт Терек вскинул голову, как горячий конь, которого  ударили  между
глаз. Глаза его горели огнем. Бог знает, что он натворил бы, не оттащи его
Майлад.
   Бей презрительно посмотрел  им  вслед.  Но  вспомнил,  видно,  о  своем
кармане и прекратил грубые речи. Затем обернулся к Морэ  и  громко,  чтобы
слышали его противники, сказал:
   - Султан, наш милостивый повелитель, рад был услышать, что ты вступаешь
в стан правоверных, и прислал вот этого  почтенного  священника,  дабы  он
принес тебе свет пророка, имя которого благословенно во веки веков.
   - Пойдем к себе! - задыхаясь, хрипел Балинт Терек. - Пойдем отсюда, мой
добрый друг Майлад!
   Несколько дней спустя оба сына Морэ были освобождены.  Они  получили  в
Константинополе какие-то должности.
   Старик Морэ остался в стенах Семибашенного замка.
   Терек и Майлад не сказали с ним больше ни слова, но оба не раз слышали,
как Морэ настаивал на своем освобождении.
   Однажды Вели-бей ответил ему так:
   - Ходил я опять по твоему делу во дворец. Из Венгрии уже пришло письмо.
Ну, знаешь, будайский паша  расписал  тебя  на  славу!  Между  прочим,  он
сообщил, что во время осады Наны ты, удирая,  швырял  через  плечо  деньги
туркам, чтобы спасти свою шкуру. - И, покачав головой, он засмеялся: - Ох,
старик, старик, и лиса же ты!
   В ту пору уже и Секешфехервар и Эстергом были в руках турок. Султан сам
стал во главе своей рати, чтобы сокрушить эти два оплота Задунайщины.
   Вернулся он домой только к зиме.
   Обитатели Семибашенного замка  еженедельно  получали  вести  о  походе.
Узнали они о возвращении султана и ждали новых узников. Да простит господь
давним узникам, но они радовались заранее, что в тюрьме у них появятся еще
сотоварищи, быть может, даже старые  друзья.  Сколько  новостей  доведется
тогда услышать! Наверно, и о семьях удастся что-нибудь разузнать.
   Однажды  утром,  когда  Балинт  и  Майлад  беседовали  об  этом,  вдруг
отворилась дверь и вошел  Вели-бей.  Лицо  его  раскраснелось  от  быстрой
ходьбы. Сложив на  груди  руки,  он  низко  поклонился  Балинту  и  сказал
подобострастно:
   - Его величество падишах просит вас к себе, ваша милость. Соблаговолите
немедленно одеться - и поедем.
   Балинт Терек вздрогнул, глаза его остановились.
   - Ты свободен! - пролепетал Майлад.
   Они поспешно начали вытаскивать одежду из шкафа. Вели-бей тоже  побежал
переодеваться.
   - Не забудь обо мне! - умолял Майлад. - Напомни ему, Балинт, про  меня.
Ведь ты будешь беседовать с султаном с глазу  на  глаз.  Замолви  обо  мне
словечко, попроси, чтобы он отпустил вместе  с  тобой  и  меня.  О,  боже,
боже!.. Не забудь обо мне, Балинт!
   - Не забуду... - пробормотал Терек.
   Дрожащими пальцами  застегивал  он  синий  затканный  цветами  атласный
кафтан, в котором его много лет назад схватили турки. Свои красивые зимние
одежды он уже износил, а этот кафтан не  надевал  -  все  берег:  надеялся
поехать в нем когда-нибудь домой.
   Только сабли у пояса не было.
   - Ничего, вернешься из дворца - будет на тебе и сабля,  -  ободрял  его
Майлад, спускаясь вместе с ним по лестнице. - Так не забудь же!
   Радостно смотрел  он,  как  Балинт  и  Вели-бей  закутались  в  широкие
турецкие шубы и забрались в повозку,  как  бей  заботливо  запахивал  полы
меховой шубы Балинта Терека, чтобы у него не замерзли ноги, и как смиренно
садился по левую руку от него.
   - Балинт! Пусть ангелы небесные поедут с тобой за форейторов!
   Повозка тронулась. Позади ехали верхом два стража с пиками.
   "Господи, господи!.." - молился дорогой Балинт Терек.
   Ему казалось, что прошла  целая  вечность,  пока  повозка  завернула  в
ворота дворца.
   Во дворец пошли пешком через янычарский двор.
   Множество ступенек  -  и  все  из  белого  мрамора.  Множество  статных
телохранителей и слуг. Величественные  мраморные  колонны,  мягкие  ковры,
позолота. На каждом шагу дивные образцы восточного филигранного искусства.
Но Балинт  Терек  видел  только  спину  слуги  в  белом  кафтане,  который
торопливо  шел  впереди  них,  да  дверь,  завешенную   плотным   шелковым
занавесом, и думал, что эта дверь ведет в покои султана.
   Балинта Терека ввели в маленький зал. Все  его  убранство  состояло  из
ковра и лежавшей на нем подушки. Возле подушки стоял большой медный сосуд,
похожий на крестильную купель в будайском храме. Только сосуд  этот  стоял
не на каменной подставке, а на мраморном кубе, и в нем  была  не  вода,  а
огонь - горящие угли.
   Балинт Терек был уже знаком с этим предметом турецкого обихода и  знал,
что называется  он  "мангал".  Зимой  турецкие  дома  отапливаются  такими
переносными печами.
   В комнате не было никого, кроме  трех  сарацин,  которые  застыли,  как
статуи, у дверей, сжимая в руке большие  серебряные  алебарды.  Трепещущий
Велибей молча остановился возле дверей.
   Балинт взглянул в окно. Он  увидел  зеленоватые  морские  волны,  а  на
другом берегу залива - Скутари. Вот так же смотрел бы он на Пешт  из  окон
своего будайского дворца...
   Стоял он недолго - за это время разве что яйцо можно было бы сварить, -
наконец черная рука откинула занавес у дверей, и мгновение спустя появился
султан.
   Свиты не было ни впереди, ни позади султана. Вместе с ним вошел  только
худенький юноша-сарацин лет пятнадцати и остановился возле стража.
   Бей мгновенно пал ниц на ковер. Балинт щелкнул каблуками и  поклонился.
Когда он поднял голову, султан стоял уже возле мангала, грея над ним  свои
худые руки. На нем был  опушенный  горностаем  шелковый  кафтан  орехового
цвета, такой длинный, что  из-под  него  виднелись  только  красные  носки
чувяк. На голове - легкая белая чалма. Щеки были выбриты. Тонкие седые усы
свисали ниже подбородка.
   С минуту царило молчание. Потом султан бросил взгляд на бея.
   - Ступай.
   Бей встал, поклонился и попятился к  дверям.  У  порога  снова  отвесил
поклон и исчез, словно тень.
   - Давно я не видел тебя, - заговорил султан спокойно. -  Ты  ничуть  не
изменился, только поседел.
   Балинт подумал: "Да ведь и ты, Сулейман, не помолодел!" С тех  пор  как
Балинт не видел его, султан весь иссох, и густая сеть морщин окружила  его
большие бараньи глаза. Нос его тоже как  будто  стал  длиннее.  Лицо  были
безобразно нарумянено.
   Балинт не промолвил ни слова, только ждал, ждал  с  замиранием  сердца,
что теперь будет.
   Султан скрестил руки на груди и сказал:
   - Ты, должно быть, знаешь, что Венгрии больше нет?
   Бледное лицо Балинта Терека приняло землистый оттенок. Если нет  больше
Венгрии, что же понадобилось от него султану?
   - Еще уцелело несколько крепостей, - продолжал султан, - да уже недолго
стоять этим жалким хлевам. В этом  году  сдадутся  и  они.  (Балинт  Терек
глубоко вздохнул.) Так вот: мне нужен хороший паша в Буду. Такой, чтобы он
не был чужим ни венграм, ни мне. Ты очень хороший человек. Поместья твои я
верну тебе. Все верну.
   Балинт пристально смотрел на него, губы его шевельнулись. Но так как он
еще не произнес ни звука, султан продолжал:
   - Ты понял, что я тебе сказал? Ведь ты говоришь по-турецки?
   - Да, - подтвердил Балинт.
   - Так вот: я назначу тебя своим пашой в Буду.
   Плечи Балинта дрогнули, но лицо оставалось серьезным и скорбным. Взгляд
скользнул  с  султана  на  мангал,   сквозь   арабески   которого,   алея,
просвечивали раскаленные угли.
   Султан замолк на мгновение. Быть может, ждал, что Балинт, по  турецкому
обычаю, припадет к его стопам, или же поцелует ему руку на венгерский лад,
или пролепечет хоть слово благодарности. Но Балинт молчал,  скрестив  руки
на груди, будто позабыв, что стоит перед султаном.
   Султан помрачнел. Раза два прошелся по комнате. Потом снова остановился
и бросил взгляд на Балинта.
   - Может, тебе это не по душе?
   Балинт опомнился.
   В краткие мгновения безмолвия душа его унеслась  далеко,  облетела  все
прекрасные замки, родные поля и леса;  он  обнимал  жену,  целовал  детей,
любовался своими табунами, стадами,  отарами,  смотрел  на  многочисленных
слуг, мчался на своих любимых конях, дышал венгерским воздухом  венгерской
земли...
   Голос султана как будто пробудил его ото сна.
   - Милостивый повелитель, - произнес он, глубоко растроганный, - если  я
правильно понял, ты благоволишь назначить меня на место Вербеци?
   Султан замотал головой.
   - Нет. Вербеци умер. Он умер в том же году, когда ты ушел. На его место
мы не назначили никого. Я хочу поставить тебя настоящим пашой,  дать  тебе
самый большой пашалык  своей  державы  и  предоставить  полнейшую  свободу
действий.
   Ошеломленный Балинт смотрел на султана.
   - Но как же так, ваше величество? - проговорил он наконец. -  Мне  быть
венгерским пашой?
   - Нет, турецким пашой.
   - Турецким пашой?
   - Да, турецким. Я же сказал тебе: Венгрии больше нет. Стало  быть,  нет
больше и венгров. Я думал, ты уже понял.
   - И я должен стать турком?
   - Турецким пашой.
   Балинт Терек понурил голову и вздохнул так, будто у него душа  с  телом
расставалась; на лбу его резко  обозначились  страдальческие  морщины.  Он
взглянул на султана.
   - А иначе нельзя?
   - Нет.
   Балинт Терек смежил глаза, задышал тяжело и часто.
   - Ваше величество, - промолвил он наконец, - я знаю, что вы не привыкли
слышать прямые речи, но мне на  старости  лет  кривить  душой  зазорно.  Я
всегда говорю то, что думаю.
   - А что ты думаешь? - ледяным тоном спросил султан.
   Балинт Терек побледнел, но ответил с величавой прямотой:
   - Дума моя одна, милостивый падишах: если даже вся Венгрия  принадлежит
тебе и все венгры станут турками, я турком не стану. Нет! Нет!

   На обратном пути Вели-бей с ужасом выслушал рассказ  Балинта  Терека  о
тайной его беседе с султаном.
   - Безумный человек! - воскликнул он. - Даю голову на  отсечение,  нынче
ночью ты уже будешь спать в Кровавой башне.
   И до самой полуночи  Вели-бей  торчал  во  дворе,  ожидая  распоряжений
султана.
   Но ни в ту, ни в следующую  ночь,  ни  в  последующие  дни  и  ночи  не
поступало никаких распоряжений - ни письменных, ни устных.
   Неделю спустя старый шейх-уль-ислам удостоил Еди-кулу своим  милостивым
посещением. Он приехал без всякой торжественности,  один,  словно  рядовой
священник. Вели-бей от удивления чуть не рухнул на землю.
   - Здесь есть какой-то знатный гяур, - сказал великий  муфтий,  -  зовут
его Балинт Терек.
   - Да, - произнес бей с поклоном.
   -  Падишаху,  да  ниспошлет  ему  аллах  долголетие,  полюбилась  мысль
назначить этого венгра правителем наших венгерских  владений.  А  неверный
пес не желает обратиться в нашу веру.
   - Собака!
   - Я попросил падишаха, да ниспошлет ему аллах долголетие, разрешить мне
взглянуть на этого узника. Быть может, мне удастся сделать что-нибудь.  Ты
ведь знаешь, сын мой, что я старый и опытный человек.
   - Ты мудрый из мудрейших, высокочтимый шейх, Соломон нашего времени!
   - Мне думается, каждый узел можно развязать, нужно лишь взяться за дело
спокойно и с умом. Быть может, гяур смягчится, если я сам принесу ему свет
пророка. Сперва он будет только слушать меня, а потом и  сам  не  заметит,
как в сердце его западут первые семена правой веры.
   - Он человек довольно смышленый.
   - Видишь ли, сын мой, если мы обратим этого злого нечестивца  в  правую
веру, то доставим радость падишаху.
   И, кивая головами, они вместе произнесли:
   - Да ниспошлет ему аллах долголетие!
   В восьмом часу дня, а по нашему времени - в два часа  пополудни  Балинт
Терек спал у себя в комнате. Бей  приоткрыл  дверь  и  пригласил  великого
муфтия войти.
   Господин Балинт приподнялся  на  тахте  и,  опершись  на  локоть,  стал
растерянно протирать глаза.
   Он смотрел на длиннобородую библейскую фигуру, которую еще  никогда  не
видел. Однако по черному кафтану и белой чалме сразу признал в  посетителе
духовное лицо.
   - Проснись, господин Балинт, - окликнул его бей. - Тебя ожидает большая
честь: сам милостивый шейх-уль-ислам пришел просветить тебя. Выслушай  его
внимательно.
   Он сорвал со стены  ковер,  висевший  над  кроватью,  и  разостлал  его
посреди комнаты. Потом снял с себя кафтан и хотел  было  положить  его  на
ковер, но старик этого не допустил. Он сел, поджав под себя ноги. Борода у
него свисала до пояса.
   Умными старческими глазами он пытливо  оглядел  Балинта  Терека,  потом
принялся листать переплетенную в кожу толстую книжечку величиной с ладонь.
   - Что вам нужно? - пробурчал Балинт Терек. -  Ведь  я  же  ясно  сказал
султану, что не перейду в турецкую веру.
   Вели-бей не отвечал. Он взглянул  на  великого  муфтия.  А  тот  вместо
ответа поднес книгу к сердцу, к губам и ко лбу, потом заговорил:
   - Во имя аллаха милостивого и милосердного, Абдул  Казем  Мохамед  сына
Абдаллаха, сына Абд Эн Моталлеба, сына Хазема, сына Абд Менафа, сына Каси,
сына Калеба, сына Морры, сына Ловы, сына Галеби...
   Господин Балинт молча смотрел на старика. Затем надел доломан,  сел  на
стул и стал ждать, чем все это кончится.
   Старик спокойно продолжал:
   - ...сына Фера, сына Малека, сына Мадара, сына Кенана, сына Каниза...
   Балинт Терек зевнул.
   А старик продолжал:
   - ...сына Модрека, сына Элиаша, сына Модара, сына Назара, сына Моада...
   Он перечислил еще целую уйму имен и возвратился наконец  к  Мохамеду  и
его рождению.
   Бея в комнате уже не было - он  бесшумно  выскользнул,  чтобы  заняться
своими делами. В коридоре ему встретился Майлад, который только что  встал
после обеденного сна и шел будить Балинта.
   Бей преградил ему путь.
   - Не мешай Тереку, - сказал он, подняв палец. - У него духовная  особа.
Обращает его в правую веру.
   - В турецкую веру?
   - Да.
   И бей, подпрыгивая, поспешно спустился по лестнице.
   Майлад, пораженный, смотрел ему вслед.

   Еще не успело кончиться персидское  погребальное  шествие,  как  Гергей
схватил Эву за руку и двинулся вперед. Он протиснулся в толпу,  бросив  по
дороге цыгану и Мекчеи:
   - Идемте! Беда!
   Теперь впереди шел широкоплечий Мекчеи, прокладывая в толпе дорогу себе
и своим товарищам. Юмурджак и ага топтались на той стороне улицы.  Они  не
могли пройти сквозь ряды священной процессии. Их не пропустили бы солдаты,
наблюдавшие за порядком, да и  кончары,  которыми  в  религиозном  экстазе
размахивали персы, тоже обратились бы против них.
   Сунниты и шииты ненавидят друг друга. Шииты  считают,  что  современные
служители Мохамеда - сунниты - незаконно захватили власть. А турки считают
персов еретиками.
   Наконец наши  путешественники  выбрались  из  толпы  и  соединились  на
какой-то узкой и темной улочке.
   Только тогда Гергей мог заговорить:
   - Бежим! Я видел агу и Юмурджака. Они пришли с солдатами!
   И беглецы ринулись во тьму. Впереди всех  несся  цыган,  хотя  не  знал
даже, кого и чего надо опасаться.
   Он наткнулся на спящих собак и,  перекувырнувшись,  упал.  Одна  собака
взвизгнула, остальные в испуге бросились врассыпную.
   Ведь известно, что Стамбул - собачий рай. Там  либо  нет  дворов,  либо
дворами служат крыши домов - так что собакам нигде нет  пристанища.  Рыжие
псы, похожие на  лисиц,  иногда  сотнями  заполняют  улицы.  Турки  их  не
трогают. Напротив, если какая-нибудь  сука  щенится,  для  нее  бросают  у
дверей дома тряпку или рогожу. Псы чистят и  убирают  улицы  Стамбула.  По
утрам каждый турок опоражнивает возле двери  своего  дома  четырехугольный
мусорный ящик. Собаки  съедают  отбросы,  пожирают  все,  кроме  стекла  и
железа. И псы в Стамбуле вовсе не безобразные и не дикие. Свистни любому -
он весело вильнет хвостом. Погладь его - он обрадуется.
   Когда цыган упал,  вся  компания  остановилась  перевести  дух.  Гергей
засмеялся.
   - Черт тебя побери, Шаркези! Что ты мчишься как угорелый!
   - Да ведь за нами гонятся!  -  запыхавшись,  отвечал  цыган,  с  трудом
поднимаясь на ноги.
   - Никто уже не гонится. Погоди, послушаем.
   На улице  было  тихо.  Только  издали  доносилось  благоговейное  пение
персов. Все навострили уши.
   - Дальше я не побегу, - сказал Мекчеи с досадой. -  Если  кто  нападет,
всажу в него клинок.
   Но никто не показывался.
   - Потеряли наш след, - рассудил Гергей. - Друг мой Шаркези, где  же  мы
переночуем?
   Цыган взглянул на небо.
   - Сейчас взойдет луна. У меня тут один знакомый держит корчму.  У  него
можно переночевать. Да только живет он далеконько, за Еди-кулой.
   Янчи оживился.
   - Идти к нему надо мимо Еди-кулы?
   - Да, - ответил цыган. - Корчма оттуда на расстоянии полета стрелы.
   - Ты говоришь, сейчас луна взойдет?
   - Вот-вот взойдет. Вы, барич, не видите разве, как светлеет край  неба?
Надо поторапливаться. Корчмарь этот - грек. Скупает  у  нас  краденое.  За
хорошие деньги он и одежду продаст.
   - А мы не могли бы взглянуть поближе на  Еди-кулу?  -  спросил  Янчи  с
дрожью в голосе. - Может быть...
   - Ночью-то?
   - Ночью. Ох, мне так хочется!..
   - Можно, коли уж так не терпится. - Цыган пожал плечами.  -  Только  бы
нас не поймали.
   И он пошел впереди, осторожно переступая через развалившихся на  дороге
собак. Когда же засияла луна, он повел всех  по  той  стороне  улицы,  где
стлалась тень.
   Спящие дома, спящие улицы. Изредка слышится тявканье  собак.  Нигде  ни
души.
   Луна  осветила  маленькие  деревянные   дома.   Все   они   одинаковые,
двухэтажные. На верхнем этаже - два крохотных зарешеченных оконца; решетки
тоже  деревянные.  Это  окна  гаремов.  Иной  раз  попадается  и  каменная
постройка, а дальше опять бесконечные ряды деревянных лачуг.
   Цыган на минуту остановился у какого-то дома и  подал  спутникам  знак:
стойте тихонько. В доме плакал ребенок. Стекол в окнах, конечно, не  было,
и ясно слышался мужской голос, а затем раздраженный окрик женщины:
   - Замолчи! Хуняди [Хуняди Янош (ок. 1407-1456) - в 1446-1452 гг. регент
Венгерского королевства; в 1441-1443 гг.  провел  успешные  походы  против
османских завоевателей; нанес поражение османским  войскам  в  Белградской
битве 1456 г.] идет!
   Ребенок замолчал. Наши путники торопливо прошли мимо.
   Еще не было полуночи, когда за  каким-то  поворотом  перед  ними  вдруг
засверкало звездное море.
   Цыган снова прислушался.
   - Сядем в лодку, - тихо сказал он, - если, конечно,  раздобудем  ее,  и
объедем Еди-кулу. Корчма стоит по ту сторону замка.
   - Стало быть, турки и в Стамбуле пьют? - спросил Гергей с улыбкой.
   - В этой корчме пьют  и  турки,  -  махнул  рукой  цыган.  -  Там  есть
отдельная комната, где они тайком выпивают.
   Шаркези ходил по песчаному  берегу,  что-то  отыскивая,  наконец  возле
одной сваи нашел лодку. Лодка была до половины вытащена на берег, а  может
быть, отлив оставил ее на берегу.
   Вдруг из-за угла, словно летучая мышь, выскочила женщина  в  коричневом
платье и побежала по берегу к цыгану.
   Цыган глянул на нее с изумлением.
   - Ты здесь, Черхан?
   Это была дочь старейшины.
   - А где дэли? - тревожно спросила она, переводя дыхание.
   Цыган указал рукой на Гергея и его товарищей, стоявших начеку в тени.
   Девушка обернулась и, схватив Эву за руку, зашептала:
   - Вам грозит опасность. За вами по следу гонятся двадцать сипахи и  ага
с лицом ворона.
   Эва посмотрела на Гергея. Она не понимала, что говорит цыганка.
   - Как только вы ушли, - продолжала девушка, - к нам нагрянул  ага.  Его
солдаты все раскидали, все перерыли в  шатрах.  Саблей  били  моего  отца,
чтобы он сказал, где вы. Даже в пещере искали вас.
   - И вы навели их на наш след?
   - Что ты! Ведь и Шаркези пошел с вами, уж ради него  и  то  бы  так  не
сделали.
   - От души сказано! - улыбнулся Гергей. - Но мы уже встретились с ними.
   - Да они же  гонятся  за  вами  по  пятам.  Того  и  гляди,  настигнут.
Торопитесь! Бегите!
   Шаркези отвязывал лодку.
   - Садитесь живей!
   - Море освещено луной, - тревожно сказала цыганка.
   - Не беда, - ответил Гергей. - Если даже и увидят нас, то не скоро  еще
лодку достанут. Другой-то лодки нет на берегу. - И он бросился к лодке:  -
Идите!
   Луна озаряла море  и  высокие  стены  крепости.  Четыре  средние  башни
высились  в  лунной  ночи  черными  силуэтами,  точно  четыре  великана  в
островерхих колпаках.
   Когда друзья подбежали к лодке, со стороны улицы  послышались  топот  и
бряцанье оружия.
   - Идут! - всполошилась Черхан.
   Быстрее лягушек прыгнули в лодку двое цыган. Да и наши путники тоже  не
мешкали.
   - Лодка мала, - с беспокойством заметил Гергей.
   Мекчеи выхватил весла из рук цыгана и сорвал с них ремешки.
   - Садитесь!
   - Отчаливай! - крикнул Гергей.
   Но Мекчеи стоял, расставив ноги, и с поднятыми веслами поджидал  турка,
который, опередив шагов на сто своих товарищей, мчался прямо на них.
   - Иди, иди, дервиш! - заорал в ярости Мекчеи. - Иди!
   Юмурджак отпрянул. В руке его сверкнул кончар.
   - Ну что ж ты? Иди! - подбодрял его Мекчеи.
   И он не только не оттолкнул от  берега  лодку,  а  выскочил  из  нее  и
кинулся с веслом на Юмурджака.
   Дервиш повернул назад и бросился наутек.
   - Мекчеи, садись скорей! - воскликнул с нетерпением Янчи Терек. -  Ведь
они сейчас нападут на нас.
   Мекчеи спокойно направился к лодке  и  одним  рывком  оттолкнул  ее  от
берега. Но тут подоспели преследователи, и злобные вопли  понеслись  вслед
лодке, закачавшейся на волнах.
   Груз  действительно  оказался  велик.  Борта  лодки  только   чуть-чуть
поднимались  над  водой.  Чтобы  не  зачерпнуть  воды,   пришлось   сидеть
неподвижно.
   Сипахи бегали взад и вперед по берегу, стараясь разыскать лодку.
   - Кайикчи! [лодочник (тур.)] Кайикчи! - кричали они. - Эй, кайикчи!
   Мекчеи обернулся к цыгану.
   - Куда плыть?
   Цыган притулился на корме, лязгая зубами от страха. Он едва был в силах
ответить.
   - О-о-об-б-бъедем замок, ми-милостивый господин витязь!
   - А что там, за этим замком?
   - Ни-ничего.
   - Лес, поле?
   - С-сады, ку-кустарники...
   Гергей греб сильными, ровными взмахами.
   Цыганка вскрикнула со стоном:
   - Нашли лодку!
   И правда, от берега отчалила лодка. В ней сидело шесть человек, но и  у
них была только одна пара весел.
   Остальные турки разбежались - должно быть, в поисках другой лодки.
   - Пусти меня на свое место, - сказал Мекчеи Гергею, - я  сильней  тебя.
Сколько нас народу?
   - Ой, ой, ой! - У цыгана зуб на зуб не попадал.
   Беглецы молча плыли на восток.
   Лодка турок следовала за ними.
   - Если остальные турки не пустятся вдогонку, мы сразимся,  -  рассуждал
Мекчеи. - Я встречу их веслом, а вы уж чем бог послал.
   - Здесь едва ли можно сразиться, - сказал Гергей. - Нагонят нас  -  обе
лодки перевернутся. Предлагаю ехать к Скутари.
   - А кто из нас не умеет плавать?
   - Я, ваша милость, не умею, - ответил цыган, дрожа всем телом.
   - Если перевернемся, цепляйся за нос лодки.
   - Нет, Пишта, так дело не пойдет, - возразил Гергей, замотав головой. -
Греби к берегу. Надо выехать на такое место, где вода по пояс, чтобы можно
было встать на ноги. Меряй веслом глубину.
   - А потом что?
   - У меня с собой два фунта пороха. Я смочу  его  и  зажгу.  Как  только
турки настигнут нас, сразу швырну в них. Тогда ты выскакивай из лодки,  за
тобой я, потом Янчи и Мати. Турки растеряются, и  мы  расправимся  с  ними
поодиночке. - Он протянул цыгану трут и кремень: - Шаркези, высекай огонь.
   Мекчеи молча повернул к азиатскому берегу. Но до него было еще  далеко:
грести пришлось больше часу. Все сидели в  лодке  безмолвно.  Мекчеи  греб
попеременно с Мати. Иногда он глубоко, по самую рукоятку, погружал весло в
воду, но дно не нащупывалось.
   Турки с воплями неслись за ними.
   Гергей намочил руку и, раскатав на спине Шаркези порох, сделал из  него
черную лепешку толщиной с палец.
   - Ну, а теперь, Эва, подбавь в середину сухого.
   Эва отвернула роговую пробку пороховницы и насыпала на  лепешку  сухого
пороху.
   Гергей сложил лепешку и скатал из нее шар, потом завязал его в  платок,
отогнув только один уголок, чтобы можно было поджечь порох.
   - Дно! -  сказал  вдруг  Мекчеи,  хотя  они  заехали  чуть-чуть  дальше
середины пролива.
   Мекчеи поработал на славу. Турки почти не приблизились к ним - лодка их
шла на таком расстоянии, на какое  сильный  юноша  может  кинуть  по  воде
плоский камешек.
   - Шаркези, трут загорелся?
   - Загорелся.
   - Держи его. А ты, Мекчеи,  греби  потише.  Поверни  лодку  так,  чтобы
встать к ним бортом. Только смотри, чтобы они  не  наехали  на  нас.  Если
разгонят лодку, пусть уж лучше пронесутся мимо.
   - Не бойся, поверну.
   - Когда будем от них шагах в десяти, цыган  пусть  соскользнет  с  носа
лодки в воду. Цыганка тоже. И ты, пожалуй, Эва, но только в тот миг, когда
я брошу порох. Они не должны знать, что здесь вода только по  пояс.  Пусть
поплавают на здоровье! - Гергей потуже стянул платок, пустив  в  ход  даже
зубы. Потом продолжал: - Если огонь выбросит  их  из  лодки,  ты,  Мекчеи,
оставайся здесь с веслом. Мы с Янчи прыгнем в воду  и  вдвоем  будем  бить
пловцов. Если они очень растеряются, пусть Мати захватит их лодку и  рубит
того, кто уцепится за нее.
   - А я? - спросил цыган.
   - Вы трое держите нашу лодку, чтобы Мекчеи не  перевернулся.  -  Гергей
наклонился к Эве и шепнул на ухо: -  Спустись  в  воду  с  той  стороны  и
подлезь под лодку, чтобы порох не обжег тебе  лицо.  Потом  хватай  второе
весло и бей ближайшего турка. Весло все же длиннее сабли.
   Турки  заметили,  что   расстояние   между   лодками   сокращается,   и
торжествующими воплями выразили свою уверенность в победе.
   Когда между лодками оставалось шагов тридцать, Мекчеи опустил  весло  в
воду.
   - Вода по пояс.
   - Стой! - скомандовал Гергей и поднялся со скамейки. -  Шаркези,  давай
трут. - И он крикнул туркам: - Вам что надо?
   - Сейчас узнаешь! - ответили турки с язвительным смехом.
   Гергей передал трут и порох Эве, а сам снял с  лодки  доску,  служившую
сиденьем.
   В руках у турок сабли, в зубах кинжалы.  В  лодке  настала  напряженная
тишина, только весла с громким плеском рассекали воду.
   Вот турки уже подплывают. Гергей кинул доску в воду навстречу  турецкой
лодке. Доска шлепнулась. Турка, сидевшего на веслах, обдало  брызгами.  Он
перестал грести и обернулся посмотреть, что там упало в воду.
   Лодка сама подплыла ближе.
   Когда расстояние уменьшилось до пятнадцати шагов, Гергей поднес трут  к
пороху. Порох зашипел, разгораясь.
   Гергей подождал чуть-чуть и точным движением метнул порох прямо в лодку
к туркам.
   Прилетевший огненный змей заставил турок  отпрянуть.  В  следующий  миг
лодка превратилась  в  пылающий  фонтан.  С  невероятным  треском  взвился
трехсаженный язык пламени.
   - Эй вах! [Ой, горе мне!]
   Лодка перевернулась.
   Все шестеро турок попадали в воду.
   - Вперед! - крикнул Гергей, стоя по колено в воде. Но  от  вспыхнувшего
пламени и у них замелькали искры перед глазами.  Никто  ничего  не  видел.
Прошло некоторое время, пока Гергей различил первого турка.  Тот  как  раз
ударил по их лодке. От сильного толчка упал в воду Мекчеи.
   Гергей рубанул турка и почувствовал, что сабля его коснулась кости.
   - Бей их! - крикнул он.
   Друзья его, хотя и наполовину ослепленные, тоже яростно сражались.
   Когда к ним вернулось зрение, они увидели, что Мекчеи отчаянно  борется
в воде с плечистым турком. Гергей размахнулся и изо всех сил ударил  турка
по голове. Но у турка башка крепкая. Он повернулся и так стукнул Гергея по
плечу, что едва не сбил его с ног. Тут Мекчеи вцепился  в  турка,  схватив
его за шею, погрузил в воду и держал до тех пор, пока тот не захлебнулся.

   Однажды в майский послеобеденный час перед воротами Семибашенного замка
появилось пять итальянцев: трое юношей в желтой  бархатной  одежде  и  две
девушки в коротких юбках. Один из юношей и девушка держали в руках  лютни,
вторая девушка несла под мышкой бубен.
   Страж, стоявший в тени под воротами, дремал,  приподнимая  веки  только
тогда,  когда  возле  него  слышался   топот   солдатских   башмаков.   Но
чужестранцев он все же заметил и взял пику наперевес.
   - Стой!
   - Мы итальянские певцы. Идем к господину коменданту.
   - Нельзя.
   - А нам нужно.
   - Нельзя.
   - Почему же нельзя?
   - Он переезжает.
   Человек  шесть  солдат  стояли  и  сидели   на   корточках   у   стены.
Старуха-цыганка гадала им, встряхивая в решете пестрые зерна фасоли.
   Одна из девушек - та, что была помоложе, - смело подошла  к  цыганке  и
окликнула ее:
   - Лалака! Стража не пускает нас. Пошли кого-нибудь к Вели-бею  сказать,
что мы ему подарок принесли.
   Цыганка дошла как раз до самого интересного места в своем гадании.  Она
разделила фасоль на пять кучек и залопотала солдату:
   - Вот теперь и показалось твое счастье! Да только я  ничего  не  скажу,
пока ты не пойдешь  к  Вели-бею  и  не  доложишь,  что  пришли  итальянцы,
принесли ему подарок.
   Солдат даже раскраснелся от любопытства. Почесав в затылке, он встал  и
поспешно направился в замок.
   Не прошло и десяти минут, как он вернулся и подал знак итальянцам.
   - Идите за мной.
   Шагая впереди итальянцев, он повел их  через  сумрачный  проход,  потом
через оранжерею, мимо мельницы с большим колесом и через  огород,  где  на
грядках зеленели кустики салата.
   Солдат сорвал вилок салата и тут же принялся уплетать его. Он угостил и
девушек.
   - Ешьте. Хороший салат. Латук.
   Цыганка взяла листик и предложила своей подруге.
   - Спасибо, Черхан, не хочется.
   - Да ешь же! Вкусно.
   - Знаю, что вкусно, но только мы не привыкли его так есть.
   - А как же? С солью?
   - С солью и с жареными цыплятами.
   Один из итальянцев служил девушкам переводчиком. Но  так  как  болтушки
щебетали без умолку, а толмач иногда отворачивался, то одна из девушек  то
и дело окликала его:
   - Гергей, что сказала Черхан?
   - Сад был разбит между двумя высокими кирпичными стенами. Крепость была
обнесена двойной стеной, а две средние башни были еще особо огорожены.
   - У всех башен тоже двойные стены, - объяснила Гергею цыганка.  -  Один
стражник как-то рассказывал в корчме, что эти башни битком набиты  золотом
и серебром. Ему пришлось там полы подметать,  и  он  заглянул  в  замочную
скважину.
   - Потому и стережет их столько солдат, - заметил грустный Янчи.
   Юноша был взволнован больше всех: то краснел,  то  бледнел,  беспокойно
озирался, ко всему прислушивался.
   Они дошли до жилья Вели-бея. Здесь, возле крепостной стены, стоял  лишь
один этот дом да поставлены были в пятидесяти шагах друг от друга  большие
пушки. Возле пушек лежали горки ржавых ядер величиной с арбуз.
   Во дворе  бея  повсюду  были  раскиданы  кованые  сундуки  и  свернутые
полотнища  красного  шатра.  На  дорожках,  посыпанных  гравием,  даже  на
цветочных клумбах - везде разбросано было оружие, походная мебель и ковры.
Видно, Вели-бей нисколько не заботился о своем преемнике.
   Десять - пятнадцать солдат укладывали сундуки.
   Бей стоял между ними, уплетая латук, - он ел салат, как коза ест траву,
а вовсе не в качестве гарнира к жареным цыплятам.
   Кивнув итальянцам, он сел на колесо пушки,  дуло  которой  смотрело  за
стену, и, продолжая жевать салат, весело спросил:
   - Ну, что вам нужно?
   Гергей выступил вперед. Держа шляпу в руке, он заговорил по-турецки:
   - Эфенди, мы итальянские певцы. Ночью рыбачили неподалеку от  крепости.
Видишь ли, господин, мы бедны, и вечерами нам приходится рыбачить. Но этой
ночью мы поймали не  только  рыбу.  Когда  вытянули  сеть,  в  ней  что-то
блеснуло. Посмотрели - а там прекрасная золотая тарелка...
   - Что за чертовщина!
   - Соблаговоли взглянуть.  Видел  ли  ты  что-нибудь  прекраснее  такого
блюдечка?
   Гергей сунул руку за пазуху и вытащил  золотую  тарелочку,  на  донышке
которой были вычеканены женские фигуры - резвящиеся наяды.
   - Машаллах! [возглас удивления] - пролепетал бей,  вытаращив  глаза  от
удовольствия.
   - Мы и сами такой красоты никогда не видели, - продолжал Гергей. -  Вот
и подумали: что же нам делать с тарелочкой?  Продавать  станем  -  скажут:
украли, и тогда беды не оберешься. А не продадим  -  так  к  чему  золотая
тарелка людям, когда им есть нечего!
   Бей повертел тарелку, даже взвесил на руке.
   - Это не золото, а позолоченное серебро.
   - А такие произведения искусства всегда делают из серебра.
   - Но почему вы именно мне ее принесли?
   - Вот про это я и хотел рассказать, господин бей. Когда мы  размышляли,
что делать с тарелкой, нам пришло в  голову,  что  здесь,  в  Семибашенном
замке, заточен наш благодетель, один венгерский  вельможа.  В  детстве  мы
вместе с младшим братом были у него рабами...
   Бей с улыбкой рассматривал тарелку.
   - И хорошо он с вами обходился?
   - Учил нас и любил, словно родных детей. Вот мы и подумали: попросим-ка
у тебя разрешения спеть ему песню.
   - И ради этого принесли мне тарелку?
   - Да.
   Бей снова улыбнулся, глядя на тарелку, потом спрятал ее за пазуху.
   - А вы хорошо поете? Дайте-ка я послушаю вас.
   Пятеро итальянцев тут же встали  в  кружок,  двое  ударили  по  струнам
лютни, и все вместе начали:
   Mamma, mamma,
   Ora muoio, ora muoio!
   Desio tal cosa,
   Che all orto ci sta.
   [Мама, мама, я умираю, я умираю!
   Я ужасно хочу того, что растет в саду (ит.)]
   У девушек голоса звучали точно скрипки, у Гергея и Янчи - как флейты, у
Мекчеи - словно виолончель.
   Бей перестал жевать салат и весь обратился в слух.
   - Ангелы вы или джинны? - спросил он.
   Певцы вместо ответа  завели  веселую  плясовую.  Цыганка  выскочила  на
середину и, потрясая бубном, завертелась, закружилась перед беем.
   Бей встал.
   - Смотрел бы я на вас три дня и три ночи,  но  завтра  утром  я  должен
отправиться в Венгрию. Поедемте со мной.  Хотите  -  прямо  отсюда  поедем
вместе, хотите - присоединяйтесь по дороге. Пока не покинете меня,  всегда
будете сыты, одеты и обуты. Денег вам дам.  И  при  мне  не  будете  знать
никаких забот.
   Итальянцы нерешительно переглянулись.
   - Господин, - ответил Гергей, - мы должны друг с другом посоветоваться.
А прежде ты разреши то, о чем мы тебя просили.
   - Охотно. Но к кому же вы проситесь?
   - К господину Балинту Тереку.
   Бей развел руками.
   - К Тереку? Это трудно. Он сейчас в стофунтовых.
   - Что это такое - стофунтовые?
   Бей досадливо махнул рукой.
   - Он грубо обошелся с главным муфтием...
   И все-таки бей выполнил просьбу итальянцев: поручил их одному солдату.
   - Вынесите господина Балинта во двор. Итальянцы споют ему.  Захочет  он
послушать или нет, вы все-таки вынесите.
   Открылись  ворота  внутреннего  двора  крепости.  Двор  этот  был  чуть
побольше Эржебетской площади в  Пеште.  По-прежнему  сидели  под  платаном
шахматисты, тут же Морэ скучал  позади  игроков  да  позевывали  несколько
хорватских и албанских господ. Они даже на шахматы не смотрели, но так как
человек, подобно муравьям, гусям или овцам, не любит жить  в  одиночестве,
они тоже сидели вместе со всеми.
   Майлад устроился на походном стуле у решетчатой двери темницы  -  чтобы
откликнуться, если господин Балинт скажет что-нибудь. Но  за  долгие  годы
заточения они уже обо всем переговорили, и больше им говорить  было  не  о
чем. Только иногда тот или другой спрашивал:
   - О чем ты думаешь?
   Итальянцев не пропустили в ворота, пока не доставили во двор  господина
Балинта. Его вывели из-за железной решетки. Чтобы он мог идти, двое солдат
несли его кандалы. Выставили на середину двора топорный деревянный стул  и
подвели к нему Терека. Здесь старику дозволили присесть. Да он  все  равно
не мог бы сдвинуться с места - кандалы были толщиной в руку.
   Так он и сидел, не зная, зачем  его  посадили  тут.  Он  был  в  летней
холщовой одежде. Шапки на голове у него не было, густая грива седых  волос
отросла до плеч. Кандалы, по пятьдесят фунтов весом,  оттягивали  руки,  и
они бессильно повисли вдоль стула.  Старческие,  ослабевшие  руки  уже  не
могли поднять  такой  тяжести.  Лицо  у  Терека  стало  землистым,  как  у
человека, которого сняли с виселицы.
   - Можете войти! - солдат подал знак певцам.
   Они вошли в ворота. Встали в ряд шагах в пяти от Балинта Терека.  Узник
взирал на них равнодушно и устало: "Как попали сюда эти незнакомцы?"
   Шахматисты прекратили игру. Что это?  Какое  великолепное  развлечение:
итальянские певцы в Семибашенном  замке!  Все  встали  за  спиной  Балинта
Терека и ждали песен, а больше всего плясок девушек.
   - Та, что помоложе, не итальянка, - высказал  предположение  персидский
принц.
   - Цыганку признаешь из сотни девушек, - ответил Майлад.
   - А остальные - итальянцы.
   Случайно все они были смугловаты. Мекчеи был самым плечистым, Гергей  -
самый стройным, Янчи - самым черноглазым. Эву выкрасили  ореховым  маслом.
На голове у нее, как и у остальных, был красный фригийский колпак.
   Итальянцы остановились как вкопанные.
   - Да пойте же! - подбодрил их солдат.
   Но  певцы  стояли  бледные  и  растерянные.  По  лицу  самого  молодого
покатились слезы. За ним заплакал и другой.
   - Пойте, чертовы скоморохи! - понукал их нетерпеливый турок.
   Но самый молодой из певцов покачнулся  и  рухнул  к  ногам  закованного
узника, обнял его ноги.
   - Отец! Родимый мой!..

   На расстоянии полета стрелы от  Еди-кулы,  позади  армянской  больницы,
одиноко стоит захудалая корчма.
   В давние времена, когда Константинополь еще  назывался  Византией,  это
был, вероятно, загородный дом, красивая мраморная вилла. Но, увы, время  и
землетрясения сокрушают  даже  мраморные  плиты,  обламывают  алебастровые
балюстрады террас и каменные цветы на наличниках окон, разрушают лестницы,
а ветер заносит в трещины колонн семена сорных трав.
   Вилла превратилась в кабачок. Навещали этот кабачок самые разношерстные
посетители. Хозяин - звали его Мильциад -  пополнял  свои  доходы  скупкой
краденого.  Мильциад  и  снабдил  наших  путников   итальянской   одеждой,
предоставил им кров и продал за хорошие деньги позолоченную тарелку.
   Так как представление в Еди-куле окончилось неудачей, артисты  чуть  не
попали в беду.  Солдат  тут  же  доложил  бею,  что  итальянцы,  очевидно,
родственники узника, так как плачут возле него. Но  бею  было  уже  не  до
Еди-кулы. Все его мысли  были  заняты  венгерским  округом  (по-турецки  -
вилайетом), куда его посылали. В  Еди-куле  он  и  сам,  в  сущности,  был
узником: жил в крепостных стенах и только раз в год имел  право  выйти  на
молебен в храм Айя-София.
   - Осел! - выругал он солдата. - Итальянцы были рабами того господина, а
сейчас они мои рабы!
   Бей как раз укладывал в сундук свою красивую порфировую чернильницу. Он
вынул из нее тростниковое перо,  обмакнул  его  в  губку  с  чернилами  и,
написав  на  листочке  пергамента  величиной  с  ладонь  несколько  строк,
протянул его обомлевшему солдату.
   - На! Передай итальянцам и выведи их за ворота. Смотри, чтобы их  никто
не тронул.
   Гергей тут же прочел бумажку, как только ему сунули ее в  руки.  В  ней
значилось:
   "Предъявители сего, пять итальянских певцов, состоят  в  моей  дружине.
Настоящий темесюк [записка] выдан мною для того, чтобы их никто не трогал,
когда они не находятся при мне.
   Вели-бей".
   Гергей с радостью спрятал листок. Потом взглянул  на  солдата.  Где  он
видел эту физиономию и эти круглые, как у сыча, глаза? Где?
   Наконец вспомнил, что накануне вечером солдат  пил  у  грека  вместе  с
разными поденщиками и корабельщиками. По багровому носу турка  сразу  было
видно, что на судилище Мохамеда он неизбежно попадет в число грешников.
   - Ты тоже поедешь с беем? -  спросил  Гергей,  когда  они  выходили  из
ворот, и сунул солдату в руку серебряный талер.
   - Нет, - ответил солдат, сразу  повеселев.  -  Велибей  берет  с  собой
только подкопщиков и дэли. У  нас  начальником  с  завтрашнего  дня  будет
Измаил-бей.
   - Он еще не переехал сюда?
   - Нет. Пока еще живет вон в том доме, увитом диким виноградом.
   И солдат  указал  на  домик,  притулившийся  у  старинной  византийской
крепостной стены. Очевидно, он и выстроен был из ее камней.
   Вечером сыч уже пропивал у грека свой серебряный талер.
   Наши юноши  в  это  время  ужинали  в  опрятной  комнате,  облицованной
мрамором. Они ели плов с бараниной и совещались, вернуться ли им на родину
вместе с беем или одним.
   Грозная опасность ходила за ними по пятам - это  было  несомненно.  Еще
более несомненно было, что освободить Балинта Терека им не удастся.
   - Надо вернуться вместе с беем, - сказал Гергей. - Так  будет  разумнее
всего.
   - Я петь этому турку не стану, - проворчал Мекчеи.  -  Пусть  ему  гром
гремучий поет!
   - Что ж, притворись,  будто  ты  охрип,  -  сказал  Гергей,  передернув
плечами. - А почему бы нам не петь для него? Пословица и  то  гласит:  "На
чьей телеге едешь - того и песню поешь".
   - А если дома узнают, что мы развлекали турка?
   - Ну и что же? В Туретчине мы ему поем, а в Венгрии он у нас попляшет.
   Янчи не вмешивался в разговор - он  безмолвно  смотрел  вдаль  глазами,
полными слез.
   Гергей положил ему руку на плечо.
   - Не плачь,  Янчика.  Не  век  же  отцу  носить  эти  тяжелые  кандалы!
Когда-нибудь снимут их.
   - Я не мог даже поговорить с отцом. Он успел только спросить про брата.
Я сказал, что Ферко остался дома - на тот случай, если я погибну  в  пути.
Чтобы у матери остался хоть один сын.
   Все глядели на юношу с молчаливым участием.
   - Но что я за дурак! - воскликнул Янчи, содрогнувшись.  -  Прокрался  к
нему, переодевшись бродячим скоморохом! А ведь  я  мог  бы  навестить  его
обычным путем. Теперь, после всего случившегося,  уже  не  пойдешь.  Сразу
узнают, что мы не итальянские певцы.  И  тогда  не  спасет  даже  охранная
грамота бея. Хоть бы деньги я ему передал!
   Цыганка взяла опустевшее блюдо и вынесла его. В комнату заглянула луна,
затмив огонек светильника.
   - Можно сделать еще одну попытку, - сказал Гергей. - Деньги у нас целы.
У тебя, Янчи, тысяча золотых, у меня триста. А тех денег,  что  у  Мекчеи,
нам хватит на дорогу домой. У Эвы тоже есть деньги.
   Цыганка вернулась.
   - Пойдите взгляните на турецкого сыча, - сказала она. - Так  пьян,  что
даже со стула свалился. Шаркези пьет за его счет, но еще не  напился.  Они
играют с Мати в кости.
   Но, заметив, что друзьям не до смеха, девушка умолкла. Села на  циновку
вместе с остальными и, подперев рукой подбородок, уставилась на Эву.
   - Новый бей, - продолжал Гергей, - наверняка позарится на деньги. Такой
же, поди, взяточник, как  и  все  другие.  Может  быть,  он  подсобит  нам
чем-нибудь? Деньги, говорят, отмычка ко всем замкам.
   - Я отдам все, что у меня есть! - радостно встрепенулся Янчи.  -  Жизнь
свою и то бы отдал!
   - Что ж, отважимся на последнюю попытку.
   - Как же ты ночью попадешь к бею?
   - Он велит тебя схватить, - сказал Мекчеи.  -  Выслушает  тебя,  деньги
возьмет и тебя заберет в придачу к деньгам.
   Гергей улыбнулся.
   - Не такой я дурак. Не в своем же обличий пойду к нему.
   - А как же?
   - Переоденусь турецким солдатом.
   Янчи схватил Гергея за руку.
   - Ты хочешь это сделать, Гергей? Готов сделать?
   - Сейчас же и сделаю. - Гергей встал и кликнул  корчмаря  Мильциада.  -
Хозяин, - сказал он, - мне нужна турецкая солдатская одежда. Такая,  какую
носят солдаты Семибашенного замка.
   Грек потеребил свою лохматую черную бороду. Он уже привык к  тому,  что
его постояльцы все время меняют одежду, но привык и получать от них каждый
день по два, по три золотых. Черт с ними, грабители они или воры,  главное
- платят хорошо. Он даже предложил им жить в подземном зале.
   - А вот такой одежи у  меня  как  раз  и  нет,  -  улыбнулся  корчмарь,
прищурив глаза. - Но есть тут один пьяный турок, с него можно снять и плащ
и тюрбан.
   - Что ж, и это сойдет. Только мне еще и борода нужна.
   - Этого добра у меня вволю.
   - Но мне нужна именно такая борода, как у твоего пьяного солдата.
   - И такая найдется.
   Грек вышел, и не прошло пяти минут, как он принес  самые  разнообразные
фальшивые бороды, черную шерсть и клей.
   - Приклеить?
   - Приклей. Сделай мне такую же физиономию, как у того турка.
   Гергей сел. Мильциад приступил к делу,  беседуя  за  работой  со  своим
постояльцем.
   - Ты знаком с новым беем, который будет служить в Семибашенном замке? -
спросил Гергей.
   - Конечно, знаком, - махнув рукой, ответил грек. - Он был топчу.
   - А что ты знаешь о нем?
   - Глуп как пень. Одну воду пьет. Оттого у него  и  мозги  раскисли.  Он
даже писать не умеет.
   - Другие офицеры тоже не  умеют,  разве  что  читают,  и  то  с  грехом
пополам.
   - Измаил-бей спесив, как султанский конь, хотя  и  тот,  верно,  ученее
его. Но если бей увидит кого-нибудь  повыше  себя,  так  уж  кланяется  до
земли, как тростинка на ветру.
   - Он уже бывал в походах?
   - В прошлом году ходил вместе с султаном. Под Эстергомом ему даже палок
всыпали.
   - Стало быть, он трус?
   - Потому и сунули его сюда. Трус и дурак. Да и что  хорошего  ждать  от
человека, который пьет только воду!
   Гергей водил головой налево и направо. Клей был очень неприятен ему.
   Борода так изменила его, что Мекчеи смеялся  до  упаду,  увидев  своего
друга в одежде турка.
   Грек принес тюрбан, кончар и плащ.
   - Аллаха эманет олсун!  [Да  хранит  вас  аллах!]  -  шутливо  кланялся
Гергей.
   Всем хотелось проводить его, но он позволил пойти только Янчи и Мекчеи.
Янчи передал ему по дороге свое золото. Вдруг Гергею пришло что-то на  ум,
и он отослал Янчи обратно, оставив с собой одного Мекчеи.
   - Ты тоже следуй за мной, только издали, - сказал он ему. - Чтобы никто
и не подумал, будто мы знакомы.
   Не прошло и получаса, как  Гергей  стоял  перед  домом  Измаил-бея.  Он
возвестил о себе, ударив в медную тарелку, висевшую у ворот.
   В глазке ворот появилось старческое, пухлое лицо  евнуха,  похожего  на
каплуна.
   - Чего тебе?
   - Сейчас же пошли бея в Еди-кулу. Там беда!
   Пухлая физиономия исчезла. Гергей отошел,  зная,  что  старик  появится
снова. Он смекнул, что, не застав никого у дверей,  старику  некому  будет
передать вопросы бея. Повертится, поворчит, но в конце концов  вылезет  за
ворота. Потом вынужден будет вернуться к бею и сказать ему, что солдат уже
ушел. Тогда бей сам направится в Семибашенный замок.
   Гергей,  будто  прогуливаясь,  направился   в   сторону   Еди-кулы.   У
Адрианопольских  ворот  -  так  назывались  северные  ворота  замка  -  он
остановился.
   Ворота были заперты. Возле них, примостившись на камне, спал  стражник.
Над головой его горел фонарь, свисавший с железной балки,  выступавшей  из
стены.
   Кругом тишина и запах пшеницы. Должно быть, возили пшеницу на  мельницу
и продрался один из мешков.
   Мекчеи следовал за Гергеем в тридцати - сорока шагах,  и  когда  Гергей
остановился, он тоже стал. Быть может, Гергей для того  и  задержался  под
фонарем, чтобы Мекчеи увидел его.
   Минуты тянулись бесконечно. Гергей клял в душе турецкое  время  за  то,
что оно ползет так медленно.
   А так как человек, словно букашка, во тьме всегда обращается  к  свету,
то и Гергей взглянул на фонарь.
   - Ей-богу, я поседею раньше, чем вылезет этот бей! - пробормотал  он  с
нетерпением.
   Бедный, добрый герой, милая, прекрасная  звезда  венгерской  славы,  не
суждено тебе дожить до седых волос в этой земной юдоли! Как переменился бы
ты в лице, если бы небесная рука откинула завесу грядущего и в зеркале его
ты увидел бы себя как раз на этом месте - узником, закованным в  цепи,  да
увидел бы, как турецкий палач вяжет веревку петлей  и,  готовясь  повесить
тебя, накидывает ее на ржавую перекладину, где висит у ворот фонарь!
   В тишине улицы хлопнули двери. Гергей вздрогнул и поспешно направился в
ту сторону, откуда донесся стук.
   По улице шел бей.
   Он шел один, закутавшись в плащ. На голове его белела высокая чалма.
   Гергей остановился на миг, прислушался, не идет ли кто-нибудь с беем.
   Но с беем не было никого.
   Тогда Гергей поспешил навстречу турку.
   - Добрый вечер, господин бей! - сказал он, отдав  честь  по-турецки.  -
Тебя вызвал не Вели-бей - я выманил тебя по важному делу.
   Бей отпрянул, схватился за саблю.
   - А ты кто такой?
   Гергей тоже взялся за саблю, вытащил ее из ножен  и  протянул  рукоятью
бею.
   - Возьми, если ты боишься меня.
   Бей вложил свою саблю в ножны. То же сделал и Гергей.
   - Я несу тебе больше приятного, чем ты думаешь,  -  сказал  Гергей.  Он
вытащил из  внутреннего  кармана  плаща  мешочек  с  деньгами  и  позвенел
золотом. - Прими в качестве вступления.
   Бей подержал на ладони тяжелый мешочек, потом вернул его.
   - Сперва я должен знать, кто ты такой и что тебе нужно.
   Бей вошел в полосу тени, падавшей от дома. Там смутно  белела  каменная
скамья. Турок присел на нее и внимательно посмотрел в лицо Гергею.
   Гергей тоже сел на скамью. Скрестив руки на груди и  почесывая  колючую
фальшивую бороду на подбородке, он заговорил тихо и вкрадчиво:
   - Зовут меня Сто Тысяч Золотом. Думаю, имя достаточно благозвучное...
   Бей улыбнулся.
   - Уж не прозвище ли это?
   - Ты можешь это вскоре  установить.  А  тебя  зовут  Бедняк,  хотя  ты,
бесспорно, удалец. Всем известно, что ты участвовал в победоносном  походе
на Венгрию...
   - Вижу, что ты знаешь меня.
   - Так вот, для скорости отбросим всякие обиняки. С завтрашнего утра  ты
будешь комендантом Еди-кулы - иными словами, тоже будешь  узником,  только
узником за плату. Лишь один раз в году разрешат тебе выходить в  город.  И
если аллах ниспошлет тебе долголетие, ты за всю свою жизнь только двадцать
или тридцать  раз  увидишь  Константинополь.  Будешь  сидеть  в  крепости,
растолстеешь, как Вели-бей...
   - Дальше.
   - От тебя зависит избрать себе лучшую и вольную жизнь.
   - Слушаю тебя.
   - В Еди-куле заточен один узник, богатейший венгерский вельможа  Балинт
Терек...
   - Ты хочешь освободить его?
   - Я этого не говорил. Но, допустим, хочу.
   - Слушаю тебя.
   - Ты приведешь с собой нескольких новых солдат, пусть  это  будут  твои
слуги. Что, если б завтра вечером ты вывел господина Балинта  из  крепости
под тем предлогом, будто его зовет султан?
   - После заката  солнца  даже  коменданту  не  разрешается  выходить  из
крепости.
   - По приказу султана разрешается. Ну, скажем, Балинт выйдет днем вместе
с тобой и двумя  солдатами.  Улицы  здесь  безлюдны.  Солдат  ты  отошлешь
обратно, и дальше вы пойдете вдвоем  с  Балинтом.  Но  вместо  того  чтобы
направиться к сералю, ты поведешь названного узника  на  корабль,  который
станет в гавани под оранжевым флагом. Не исключено, что это  будет  фелюга
для перевозки пшеницы, барка или даже обыкновенная  лодка.  Их  не  так-то
много стоит в этих местах. Вот я и говорю: в крайнем случае вы  перемените
одежду, плащи и оба взойдете на корабль.
   - Вот и все?
   - Нет, не совсем. Как только корабль отчалит, тебе отсчитывают  в  руки
триста золотых, говоря по-турецки -  три  тысячи  курушей,  или  пиастров.
Потом водой или сушей мы поедем  в  Текирдаг.  Там  тебя  будет  поджидать
человек с добрыми конями и пятьюстами золотых. Это еще пять тысяч курушей.
Мы поедем в Афины, оттуда в Италию,  как  только  вступим  на  итальянский
берег, тебе отсчитают еще пятьсот золотых.
   - Тысяча триста.
   - Пока - да. Это, кажется,  твое  жалованье  за  десять  лет.  Но  это,
разумеется, не все. Подумай сам: неужели  человек,  владеющий  Дебреценом,
Сигетваром и Вайда-Хунядом, управляющий королевским имением и  почти  всей
Задунайщиной, - неужели он не даст тебе с легкостью хотя  бы  и  девяносто
девять тысяч золотых, даже если ему пришлось бы  расстаться  для  этого  с
половиной своего состояния!
   - А если я не увижу и первой тысячи?
   - Хочешь, я сейчас ее отдам тебе?
   Бей задумчиво смотрел в темноту.
   Гергей пожал плечами.
   - Если увидишь, что мы обманываем тебя - хотя, думаю,  венгра-обманщика
ты никогда еще не встречал,  -  у  тебя  всегда  хватит  времени  обвинить
Балинта Терека в попытке  бежать  из  крепости  и  заявить,  что  ты  один
погнался за ним и поймал на корабле. Приведешь его обратно с корабля или с
суши - тебе все равно поверят, ибо ты его привел.
   Бей задумался.
   - Хорошо, - сказал он наконец. - Пусть завтра,  за  час  до  заката,  в
заливе стоит корабль с оранжевым флагом на  расстоянии  полета  стрелы  от
Семибашенного замка. Жди меня на берегу. Как я узнаю тебя?
   - Присмотрись  ко  мне  хорошенько  при  свете  луны.  Если  завтра  не
признаешь по лицу, то по тюрбану узнаешь. На мне будет желтый,  как  сера,
тюрбан.
   - За час до захода солнца.
   - Ровно в одиннадцать часов, - ответил Гергей.
   По турецкому времени заход солнца бывает в двенадцать часов.
   Было уже за полночь, когда Гергей и Мекчеи вернулись.
   - Сыч еще здесь? - спросил Гергей, входя в корчму.
   - Спит, - ответил Мильциад.
   - Ты можешь сделать так, чтобы он проспал завтра часов до одиннадцати?
   - Могу, - ответил корчмарь.
   Он взял стакан, налил в него воды, насыпал какого-то  порошка.  Порошок
растворился, как соль.
   Потом корчмарь принялся трясти турка.
   - Эй, Байгук! Не пора ли домой?
   Турок поднял голову, посмотрел вокруг мутными глазами и зевнул.
   - На, выпей воды и ступай восвояси.
   Турок даже не взглянул на стакан, только протянул руку.
   Он залпом выпил воду  и  уставился  глазами  в  одну  точку.  Попытался
подняться, но опять свалился.
   Гергей сунул корчмарю в руку пять золотых.
   - Можешь быть совершенно спокоен, - подмигнул Мильциад. - Этот  молодец
не сдвинется отсюда хоть до завтрашней ночи.

   Нанять судно было легко. Они выбрали в  Золотом  Роге  четырехвесельную
греческую фелюгу, зафрахтовав  ее  до  самого  Текирдага,  который  был  в
двадцати четырех часах  пути  от  Константинополя.  Корабельщику  принесли
оранжевый флаг и дали в задаток два золотых. Вскоре после обеда лодка  уже
стояла там, куда ее привел Гергей. Флаг подняли за два часа до заката.
   Гергей побежал в корчму. Турка разбудили и сказали, что бей  велел  ему
пойти и встать на берегу у корабля, поднявшего оранжевый флаг.
   У турка все еще не прошел дурман. Шаркези  пришлось  проводить  его.  И
бедняга, шатаясь, поплелся в своем желтом тюрбане. Он не  мог  сообразить,
утро ли, вечер ли, и  запомнил  только  одно:  бей  велел  ему  подойти  к
какому-то судну на берегу.
   Гергей и его друзья шли все порознь, на большом расстоянии от него.
   Если бей принял предложение, они сразу вслед за ним вступят на корабль.
Если же бей не посмеет или не захочет действовать с ними заодно, пусть сам
договаривается с земляком в желтом тюрбане.
   Самым важным вопросом было: приведет ли  Измаил-бей  на  берег  Балинта
Терека?
   Выяснить это поручили Черхан. От девушки скрыли, что готовится побег, -
сказали только, что Балинта Терека ведут к султану, а им хочется  еще  раз
увидеть своего господина. Сговорились так: Черхан будет стоять на углу,  и
если заметит бея, двух солдат и господина Балинта, то  потянется  к  ветке
дикого винограда, будто хочет сорвать листик. Увидев это, Мекчеи, которого
поставят примерно за тысячу шагов от нее, подаст знак товарищам. Они же, в
свою очередь, будут ходить в  тысяче  шагов  от  берега.  Гергей  оденется
дервишем, Эва -  цыганкой,  Янчи  -  персидским  купцом,  Мати  -  курдом,
продавцом бубликов, Мекчеи - торговцем рыбой.
   Эва сидела на корточках рядом с Мати и ела бублик.
   Точно в назначенное время Мекчеи поднял на голову  деревянный  лоток  с
рыбой и направился к берегу.
   Это был условный знак.
   Янчи  побледнел.  Слезы  радости  навернулись  ему  на  глаза.   Гергей
разрумянился, вся кровь хлынула ему в лицо.
   Все направились к берегу. Шли в ста - двухстах шагах друг от друга.
   Лодка стояла в гавани. Ветер весело трепал оранжевый флаг.  Сидевший  у
руля хозяин фелюги - молодой грек, торговец луком, -  подсчитывал  дневную
выручку.
   Турок, похожий на сыча, стоял на берегу и  тупым  взглядом  смотрел  на
фелюгу. На голове у него высился желтый  тюрбан.  Позади  турка  сидел  на
берегу Шаркези и мыл ноги в зеленой морской воде.
   - Идет! - пролепетал Янчи, торопливо проходя мимо  Гергея.  -  Господи,
помоги!
   У него дрожали ноги.
   Гергей оглянулся. Он  увидел,  как  медленным  шагом  приближается  бей
вместе с седовласым венгром. Позади них идут два солдата в белых тюрбанах,
оба вооружены пиками.
   Бей обернулся  и  что-то  сказал  солдатам.  Те  повернули  обратно,  к
Семибашенному замку.
   Янчи быстрым шагом направился к  фелюге,  но  когда  он  проходил  мимо
Гергея, тот схватил его за плащ.
   - Не спеши!
   Бей вместе с Балинтом Тереком спокойно спускался вниз по берегу.
   Они прошли мимо курда - продавца бубликов, не обратив  внимания  ни  на
него, ни на сидевшую подле него цыганку.
   По лицу Балинта Терека было видно, что он изумлен и  не  наглядится  на
вольный мир. Измаил-бей шел веселый, без умолку болтал.
   Они обошли лежавшую на дороге собаку и спустились к морю.
   Солдат в желтом тюрбане стоял навытяжку, отдавая честь.
   Вдруг бей обернулся. Сабля его сверкнула. Он подал какой-то знак, потом
сунул саблю в ножны, ястребом налетел на солдата в желтом тюрбане и свалил
его на землю. Тотчас из-за кустов и домишек выскочило с полсотни солдат.
   Сперва они связали  солдата  в  желтом  тюрбане,  потом  цыгана.  Затем
вскочили на фелюгу и сбили с ног молодого грека. Связали всех, кто  только
был на судне.
   Во время этой шумной облавы прибежала Черхан и с пронзительными воплями
стала молить, чтобы отпустили Шаркези. Тогда схватили и девушку и скрутили
ей руки.
   Как раз в ту минуту, когда  солнце  спустилось  за  христианскую  часть
города, Гергей остановился у колонны Константина. Товарищи его, задыхаясь,
бежали вслед за ним, запыленные, бледные, шатаясь от усталости.
   Гергей отер лоб и, взглянув на Янчи, сказал:
   - Вот видишь, верно говорится: "Тише едешь - дальше будешь".
   И они смешались с уличной толпой.
   ...В середине  июля  Вели-бей  со  своими  силяхтарами  и  пятьюдесятью
подкопщиками прибыл в Мохач.
   Когда бы турецкие войска ни шли в Буду или в  Задунайщину,  они  всегда
останавливались на Мохачском поле.  Место  это  полюбилось  туркам  -  они
называли его "Счастливое поле". Сам  Сулейман  тоже  делал  здесь  большой
привал и каждый раз приказывал разбить для него шатер на том холме, где он
стоял в знаменательный день битвы.
   Утомленное войско пришло на Мохачское поле, и на исходе дня  шатер  для
Вели-бея был уже поставлен.
   Прежде всего бей выкупался в Дунае, затем  приказал  зарезать  на  ужин
каплуна и, когда солнце закатилось, сел перед своим шатром. С тех пор  как
он покинул Еди-кулу, толщины у него заметно поубавилось.
   На поле еще белело неисчислимое множество  конских  костей.  За  ужином
солдаты ели, поставив деревянное блюдо на конский череп. Все были веселы.
   Бея окружили пятнадцать офицеров.  Они  отдавали  ему  дневной  рапорт.
Закончив доклад, каждый ага усаживался перед беем  на  циновке.  В  Мохаче
обычно весь офицерский состав ужинал вместе, и даже недруги  забывали  тут
свои распри.
   В тот вечер к бею прибыла конная почта. Она везла султану  сообщение  о
том, что Вышеград уже в руках турок. Вышеградом овладели без боя -  просто
разрушили водопровод крепости и взяли ее измором. Гарнизон  ожидал  помощи
от  Фердинанда,  но  в  таких  делах  этот   венгерский   король-чужеземец
предпочитал полагаться на бога: авось да убережет господь его крепости!  И
вот Амаде сдал ключи от крепости, поставив только одно условие: чтобы  ему
позволили вывести из нее войско. Будайский паша поклялся, что не тронет ни
одного человека. Но, видно, клятву он  дал  за  себя  одного.  Как  только
венгры сложили оружие на крепостном плацу и, безоружные, вышли за  ворота,
турки бросились на них и всех изрубили.
   - Ну что ж, раз Вышеград взят,  мы  передохнем  здесь  денечка  два,  -
заявил обрадованный Вели-бей. -  Нынче  выспимся,  завтра  повеселимся,  а
послезавтра двинемся на крепость Ноград.
   После Вышеграда было намечено взять Ноград.
   Турецкие гонцы продолжали свой путь к Константинополю. Солдаты Вели-бея
завалились спать.
   На следующий день в обед бей дал своим офицерам приказ:
   - Вечером вы все ужинаете у меня. Есть вино, и отменное! Итальянцы  нам
споют.
   Бей был веселый человек. Любил  и  поесть  и  выпить.  Кстати  сказать,
стоило любому турку вступить на венгерскую землю - он-всегда забывал,  что
пророк Мохамед запрещает пить.
   - Какой-то солдат желает сделать тебе тайное донесение. Угодно ли  тебе
выслушать его? - спросил один ага.
   - Пусть подойдет, - весело ответил бей.
   Вперед выступил низкорослый силяхтар с лисьими глазками. Одежда на  нем
была, как и на всех, рваная. Тюрбан едва ли  больше  носового  платка.  Он
усердно кланялся Вели-бею.
   - Дозволь твоему верному слуге донести тебе об итальянцах.
   - Слушаю, - ответил бей.
   - Эти итальянцы уже давно подозрительны мне, праху  твоих  ног.  Первое
подозрение возникло у меня, когда я увидел,  что  один  из  них  бумажками
чистит сабли своих товарищей.
   - Осел! - махнул рукой бей. - Ты же знаешь, что они гяуры. Мы подбираем
всякую бумажку, думая, что на какой-нибудь из них окажется имя аллаха,  но
эти свиньи не знают аллаха, они темные люди и глупее зверей.
   Силяхтар не уходил.
   - Второе подозрение возникло у меня возле  Софии.  Вспомни,  милостивый
бей, как мы встретили обоз с воинской добычей. Одна телега, опрокинувшись,
лежала на обочине дороги.
   - Помню.
   - Клетка с цыплятами разбилась, и цыплята разбежались. Какая-то старуха
звала их: "Полати, полати!" Ни куры, ни цыплята  не  послушались.  Старуха
была гречанка. Тогда ей захотел помочь один турок и закричал:  "Гак,  гак,
гак!" Куры хоть бы что! Тут один из итальянцев - знаешь, тот,  с  девичьим
лицом, - взял  у  турка  корзинку  с  пшеницей  и  стал  звать:  "Пи-пипи!
Пите-пите-пите-питикем!" И все цыплята и  куры  сбежались  к  нему.  А  он
подхватил одну курицу и давай ее целовать.
   - Ну и что же тут такого?
   - А то, господин мой, что куры и цыплята понимали по-венгерски. А  тот,
кто скликал их, тоже, стало быть, понимает.
   - Гм... А может, и по-итальянски так  зовут  цыплят  -  "пи-пи-пи"?  Ты
знаешь итальянский язык?
   - Итальянский? Нет.
   - Тогда молчи, верблюд!
   Силяхтар ответил на это смиренным поклоном и спокойно продолжал:
   - А  что  было,  когда  наш  силяхтар  Кереледже  менял  жеребца  возле
Белграда? Он менялся с каким-то крестьянином и  доплатил  за  коня  десять
асперов [мелкая серебряная монета]. Но жеребец был такой дикий, что никого
не подпускал к себе.  Тогда  самый  плечистый  из  итальянцев,  как  барс,
вскочил на него и гонял до тех пор, пока не объездил. Жеребец чуть  с  ног
не свалился. Откуда же, спрашивается, умеет  так  ездить  верхом  бродячий
итальянский певец?
   Бей пожал плечами.
   - А может, он в детстве конюхом был?
   - Позволь, господин, сказать еще слово.
   - Говори.
   - Вечером пришел к нам ага. Ох, какой ага! Такого великана я в жизни не
видал.
   - Мэндэ-ага?
   - Да. Проходил он мимо итальянцев  да  вдруг  остановился  перед  самым
стройным  из  них  и  сказал:  "Ба,  да  это  ты,  Борнемисса!"  Итальянец
вздрогнул: "Я не Борнемисса". - "Ей-богу, это ты, - говорит ага, -  Гергей
Борнемисса. Ты что ж, не узнаешь меня? А то красивое  кольцо  у  тебя  еще
сохранилось? Совет, который ты мне дал, помог: видишь, я уже  ага.  Только
зовусь теперь не Хайваном, а Мэндой, и пуля меня не берет".
   - И что ж ответил итальянец?
   - Итальянец ответил: "Не понимаю, о чем ты говоришь.  Но  я  знаю,  что
есть человек, очень похожий на меня. А откуда ты знаешь,  как  зовут  того
венгра?" - "Я узнал это в Буде, - ответил ага, -  когда  схватили  Балинта
Терека. Гергей Борнемисса был в его свите. Уж больно  он  похож  на  тебя.
Жаль, что ты не он. Десяток золотых потерял ты на этом".
   - Эх ты, слон! Видишь же, что он не венгр?
   - А все-таки он венгр! - торжествующе ответил  силяхтар.  -  Вечером  я
убедился в этом. Да и  не  только  он,  а  все  они  венгры.  Когда  стали
разводить огонь и варить ужин, один из них вытянул с корнем  куст  бузины,
чтобы приготовить место для костра. Вместе с корнями  вывалился  из  земли
череп. Все они стали рассматривать его  и  гадать,  чей  он  -  турка  или
венгра? А я, твой верный слуга, лежал рядом с ними, притворившись, будто я
сплю. Я ведь понимаю по-венгерски.
   Бей фыркнул, точно конь.
   - Так что ж, они по-венгерски говорили? О чем они говорили, собака?
   - Молодой, стройный сказал: "Это был наверняка венгр, турки всех  своих
похоронили". Тогда второй взял в руки череп и сказал: "Кем бы ты  ни  был,
но ты пал за родину, а потому свят для меня!" И он поцеловал череп.  Потом
они снова закопали его в землю.
   Бей хлопнул по рукояти сабли.
   - Негодные псы, гяуры! Но почему ты сразу об этом не доложил, бегемот?
   - Ты уже спал, господин.
   - В кандалы коварных лазутчиков! Ведите их сюда!
   Силяхтар умчался, сияя от радости. Бей угрюмо ждал, глядя с холма,  как
бегают между шатрами силяхтары.
   Прошло два часа. Наконец силяхтар вернулся. Со лба его струился пот.
   - Господин мой, итальянцы...
   - Ну, где они?
   - Сбежали, собаки, сбежали!


   Если в небесах есть книга, в которую  записывают  историю  венгров,  то
следующие восемь лет должны быть записаны так.
   1545. Турки взяли Буду,  Эстергом,  Фейервар,  Сегед,  Ноград,  Хатван,
Веспрем, Печ - почти вся страна в руках турок.
   1546. Турки поделили Венгрию на пятнадцать санджаков  [административная
единица в старой  Турции].  Уцелели  только  Верхняя  Венгрия  и  один-два
комитата на границе с Австрией.
   1547. Венгров обирают не только турки, но и австрийцы.
   1548. По всей стране распространяется  вероучение  Лютера  и  Кальвина.
Венгры враждуют не только с турками и австрийцами, но и меж собой.
   1549. Турки забирают под видом дани все, даже детей.
   1550. Войска румын и турок двинулись  в  наступление  на  Эрдей.  Монах
Дердь за несколько дней выставил  ополчение  в  пятьдесят  тысяч  человек.
Румын разбили. Турки убрались вон.
   1551. Королева Изабелла покинула Эрдей. Монах Дердь убит из-за угла.
   Наступил 1552 год.
   Сизым налетом покрывались  шопронские  сливы  и  поспевали  подсолнухи.
Однажды в солнечный ветреный день Эва  Борнемисса  вышла  после  обеда  на
веранду своего дома и стала разбирать мужнино платье.  Она  искала  одежду
какому-то юноше, уезжавшему на чужбину.
   С тех пор как мы расстались  с  Эвой,  она  немножко  пополнела,  стала
женщиной. Лицо, правда, еще сохранило девичью белизну и бархатистость,  но
в милых кошачьих глазках не было  уже  прежней  плутовской  улыбки.  Черты
выражали кротость и спокойный ум.
   - Вот вам, Миклош, даже два наряда, - сказала она школяру, разложив  на
столе поношенный костюм из узорчатого шелка вишневого  цвета  и  будничный
полотняный костюм. -  Этот  вам  еще  широковат.  Но,  может  быть,  через
несколько месяцев будет как раз впору.
   -  Благодарю,  благодарю  вас,  ваша  милость!  -  пролепетал   Миклош,
зардевшийся от радости.
   - Правда, шелк кое-где посекся, - сказала Эва, разглядывая одежду. - Но
вы ведь передохнете у нас, а до вечера я все успею подштопать. - Потом она
подняла серый полотняный костюм. - Вот этот будет вам как раз  впору.  Муж
ездил в нем в Буду, когда турок занял ее и мы  с  королевой  переезжали  в
Липпу.
   - Благодарю вас! - радостно сказал школяр. -  В  нем  я  и  поеду.  Его
никакая пыль не возьмет!
   Женщина обшарила карманы - все были пусты. Однако  в  кармане  поддевки
она нащупала что-то твердое.
   Карман был дырявый. Эва сунула в  него  палец  и  нашла  за  подкладкой
сложенный в несколько раз тоненький листик пергамента. Посмотрела на  него
Эва, развернула, разгладила. Какой-то чертеж вроде пятиугольника,  повсюду
линии и точки.
   - Миклош, скажите, что это такое? Черепаха, что ли?
   Юноша  положил  бумажку  себе  на  ладонь,  потом  повернул   и   долго
рассматривал.
   - Нет, это не черепаха, - сказал он, замотав головой, - хотя и похоже.
   Из комнаты выбежал шестилетний черноглазый мальчуган. На поясе  у  него
висела в  ножнах  из  вытертого  красного  бархата  превосходная  сабля  с
позолоченной рукояткой.
   - Мама, - защебетал ребенок, - ты обещала купить мне и  трубу!  Золотую
трубу!
   - Янчика, не мешай мне сейчас, - отстранила его мать. - Ступай,  милый,
в сад к Луце.
   - А купишь потом золотую трубу?
   - Куплю, куплю.
   Ребенок сел верхом на саблю и, топоча, помчался во  двор,  а  оттуда  в
сад.
   - Так вот, - сказал школяр, внимательно разглядывая бумагу, - это  план
крепости, притом Эгерской.
   - Эгерской крепости?
   -  Да.  Извольте  поглядеть:  черепаха  обведена  двойной  линией.  Это
крепостная стена. А  голова  черепахи  и  четыре  лапки  -  пять  башенных
выступов. Четырехугольники, начертанные тонкими линиями, - здания.
   - А что это за серп возле черепахи?
   - Наружные укрепления. В них нет зданий, как бывает обычно  в  наружных
дворах крепости, - только две башни, с двумя вышками.
   - А вот эти два черных крючка, которыми прикреплена  середина  серпа  к
черепахе?
   - Это Темные ворота.
   - Почему "Темные"?
   - Потому что они под землей.
   - А что это возле ворот?
   - Конюшня.
   - Такая большая конюшня?
   - Большая и нужна, ваша милость. Тут же, наверно, и каретный  сарай,  и
жилье для конюхов. Должно быть, и ключник здесь живет.
   - А вот эти точки возле ворот?
   - Тут была церковь, которую построил еще король Иштван Святой. Половину
ее, увы, снесли не так давно: десять лет назад!
   - Как жаль!
   - Конечно, жаль. Но на месте разрушенной части строения провели большой
ров и построили наружные  укрепления.  Это  было  необходимо.  Ибо  эта  и
восточная сторона крепости были уязвимее всего.
   - Но откуда вы это знаете, Миклош?
   - Как же мне не знать! Я два года учился в эгерской школе, и там все об
этом говорили. Тогда и построили Темные ворота.
   - Поглядите, и на западной стороне, возле речки, тоже есть ворота.
   - Есть ворота и здесь, с юга. В крепости трое ворот.
   - А вот эти разные красные черточки - это что такое?
   Школяр разглядывал, разбирал значки. Покачал головой.
   - Это подземные ходы.
   - Столько подземных ходов?
   - Их много, только иные из них уже стали непроходимы.
   - А четырехугольники в виде комнат?
   - Это подземные залы. Здесь водохранилище. Тут кладбище.
   - Кладбище? Среди подземных ходов?
   - Должно быть, так. Видите, под этим подземным ходом написано:  "Дорога
мертвецов".
   Женщина содрогнулась.
   - Странно, что здесь хоронили мертвецов...
   - Только во время холеры, - ответил школяр. - Теперь я припоминаю,  что
слышал об этом.
   - Ах, Миклош, как жаль, что вы не пришли к нам двумя неделями раньше!
   - А почему, ваша милость?
   - Тогда бы я раньше дала вам одежду и бумажку нашла бы раньше.  А  ведь
мой муж, бедняга, как раз поехал в Эгерскую крепость.
   - Я слышал, что турки повернули туда.
   - Потому-то муж и отправился в Эгер. Только зачем он согласился взять с
собой и моего отца? Подумайте только, семидесятилетний старик!  И  рука  и
ноги у него деревянные, а поехал вместе с мужем.
   - Воевать?
   - Да, и воевать тоже. А еще потому поехал, что  в  крепости  живет  его
старый друг - отец Балинт. Год назад они из-за чего-то поссорились.  Тогда
еще и мать, бедняжка, была жива. Отец Балинт перебрался в  Эгер,  к  Добо.
Вот мой батюшка и отправился мириться с ним. Они очень любят друг друга.
   Эва открыла зеленый крашеный сундук,  расписанный  цветами,  и  достала
оттуда книжечку - свой молитвенник. Она вложила в него чертеж  крепости  и
выглянула в сад, где возле служанки, поливавшей цветы, бегал ее сынишка.
   - Кто-нибудь да приедет из Эгера, - сказала она  в  раздумье.  -  Здесь
живет старший брат Гашпара Пете. Он близок к королю и послал  в  крепость,
где служит Гашпар, целый воз пороху и ядер. Если к нему  придет  гонец  из
Эгера, я пошлю мужу чертеж.
   Она взяла иголку с ниткой и положила на колени  шелковый  костюм.  Пока
они беседовали, во двор  вошел  мужчина  в  темно-синем  ментике.  Прикрыв
калитку, он попрощался с кем-то.
   - Не утруждайте себя, - сказал он, - здесь я уж и сам найду дорогу.
   Эва встала. Голос ей был незнаком, человек тоже.
   На веранду вели три ступеньки. Дойдя до них, незнакомец поднял  голову.
Это был одноглазый, смуглый, дородный мужчина. Усы у него были подкручены,
в руке он держал палку вроде той, с которой ходят деревенские старосты.
   - Добрый день! - приветствовал он Эву. - Говорят, что здесь  живет  его
благородие лейтенант Гергей Борнемисса?
   - Да, живет, - ответила Эва, - только его нет дома.
   - Так он уже в самом деле уехал?
   - Уехал в Эгер.
   - Ах, какая жалость! -  Незнакомец  покачал  головой.  -  Хотелось  мне
потолковать с ним... Но, может быть, его супруга...
   - Я его супруга. Милости прошу.
   Незнакомец поднялся по лестнице, снял шляпу  и  поклонился  с  глубоким
почтением.
   - Меня зовут Тамаш Балог, - сказал он, - я дворянин из Ревфалу.
   По манерам незнакомца видно было, что он не крестьянин.
   Эва любезно пододвинула ему стул и представила школяра:
   - Школяр Миклош Рез. Едет в школу на чужбину. Старший брат его служит в
войсках короля и знаком с моим  мужем.  Вот  Миклош  и  заехал  к  нам  на
попутной телеге, чтобы передохнуть.
   - Здравствуй, братец, - небрежно бросил  одноглазый  и,  сев  на  стул,
начал рассказывать. - Я приехал на конскую ярмарку, - сказал  он,  хлопнув
себя по колену, - и были у меня разные дела к вашему супругу. Да и  деньги
я ему привез.
   - Деньги? - удивилась Эва.
   - Говорили, он нуждается в деньгах. Едет в  Эгер  и  продает  кое-какие
серебряные и золотые вещички.
   - Да ведь у нас почти и нет ничего.
   - Я очень люблю перстни.
   И он показал свою левую руку: на ней сверкали перстни  один  прекраснее
другого. Может быть, и на правой руке пальцы  были  унизаны  кольцами,  но
правую обтягивала замшевая перчатка, и поэтому не было ничего видно.
   Незнакомец продолжал:
   - Говорят, у него есть одно великолепное кольцо.
   - Есть, - ответила Эва, улыбнувшись.
   - С полумесяцем?
   - И со звездами.
   - Полумесяц топазовый?
   - А звезды алмазные. Но откуда вы все это знаете?
   - Нельзя ли мне взглянуть на кольцо? - Голос гостя задрожал.
   - Нет, - ответила Эва. - Муж всегда носит его в кармане.  Это  какое-то
счастливое кольцо, оно принадлежало турку.
   Янчика бренчал в саду своей саблей. Он одним махом очутился на лестнице
и, увидев незнакомца, взглянул на него с ребяческим удивлением.
   - Поздоровайся с дядей, как положено, - сказала мать с улыбкой.
   - Это чей мальчик? Сын господина лейтенанта? - спросил незнакомец. - Но
к чему я спрашиваю! Вылитый отец!
   Он привлек к себе ребенка, поцеловал его.
   Какое-то неприятное чувство шевельнулось у Эвы, но через мгновение  она
уже забыла о нем.
   - А когда же мы купим трубу? - приставал к матери мальчик.
   - Разрешите мне купить ему трубу, - с готовностью предложил  школяр.  -
Мне все равно придется завернуть на ярмарку.  Я  отведу  Янчи  и  к  моему
вознице, покажу ему жеребеночка.
   - Пусть будет по-вашему, - согласилась мать. - Вот  вам  динар,  купите
ему трубу. Но хорошенько смотрите за ним, Миклош! А ты, Янчика... ты  ведь
знаешь, что сказал отец. - Она обернулась  к  Тамашу  Балогу  и,  печально
улыбнувшись, добавила: - Он наказал нам беречь ребенка как зеницу ока.
   Янчика, прыгая от радости, отправился со школяром на ярмарку.
   Мать крикнула им вдогонку:
   - Миклош, гуляйте возле церкви! Мы сейчас тоже пойдем туда.
   Она еще вчера собиралась на ярмарку, хотела приобрести кое-какие мелочи
у приезжих венских купцов.
   Господин Тамаш Балог рассеянно вертел в руке шляпу, понуро глядя в сад.
   - Какие вести из Солнока? - спросила Эва; глаза ее были полны  тревоги.
- Ведь правда, туркам его не взять?
   - Я тоже так думаю, - небрежно ответил Тамаш Балог.
   - Муж сказал мне на прощанье, что нынче турки вряд ли попадут под Эгер.
Солнок очень укрепили в прошлом году. Он сильнее Эгера.
   - Гораздо сильнее.
   - Но пусть Эгер не так укреплен, зато его будет  защищать  вся  Верхняя
Венгрия.
   Господин Тамаш Балог кисло улыбнулся.
   - Скажите, а есть у вас какой-нибудь портрет вашего супруга,  господина
лейтенанта?
   - Конечно, есть, - ответила Эва. -  В  прошлом  году  написал  немецкий
художник.
   - Не будете ли вы так любезны, ваша милость, показать  мне  портрет?  Я
много доброго слышал о витязе Борнемиссе. Хотелось бы посмотреть на него.
   - Разве вы не знакомы? - удивленно спросила Эва.
   - Когда-то были знакомы, да уж давно не встречались.
   Хозяйка ввела гостя в комнату.  Там  стоял  полумрак  и  приятно  пахло
лавандой. Эва отворила ставни. Видно было, что это  гостиная.  На  полу  -
турецкие ковры. У стены - диван, покрытый медвежьей шкурой. Возле  окна  -
конторка и  книжный  шкаф,  а  в  нем  не  меньше  сотни  книг  в  кожаных
переплетах. На стене - портреты. Портрет старика Цецеи в шлеме, писанный в
ту пору, когда у него волосы были  еще  черные;  портрет  косоглазой  жены
Цецеи в шали, расшитой золотом. Потом  пожелтевшее  изображение  Христа  в
ореховой раме; дальше  -  шаловливое  личико  девушки,  очень  похожей  на
хозяйку дома, и рядом портрет Гергея Борнемиссы.  Тонкие  черты  смуглого,
как у цыгана, лица. Большие глаза светятся умом и юношеским  задором.  Усы
подкручены, подбородок окаймлен круглой, мягкой бородкой. Волосы  отпущены
до плеч.
   С интересом разглядывая портрет, Тамаш Балог кивал головой.
   - Бравый, красивый мужчина! Сколько же ему лет?
   - Двадцать шесть.
   - И у вас такой большой сын?
   - Мы уже восемь лет женаты, - с улыбкой  ответила  молодая  женщина.  -
Совсем еще детьми поженились.
   Господин Тамаш снова взглянул на портрет.
   - А правда, что господин витязь бывал в Константинополе?
   - Конечно, правда. Я тоже была с ним.
   - Есть у меня знакомый турок, он рассказывал о нем. Мэндэ-бей. Огромный
такой мужчина. Ваш супруг оказал ему однажды большую любезность.
   - Мэндэ-бей? Никогда не слышала этого имени.
   - Может быть, ваш супруг поминал  Хайвана?  Прежде  этого  турка  звали
Хайваном.
   Эва улыбнулась.
   - Хайван? Как же не знать? Я тоже видела его.
   Тамаш Балог еще раз устремил взгляд на портрет, долго смотрел на  него,
насупившись и молча кивая головой, словно прощался с ним. Потом поклонился
и, пятясь назад, вышел.
   Снова в сердце Эвы зашевелилось тягостное чувство. Такое же, как  в  ту
минуту, когда Тамаш Балог прикоснулся к  ее  ребенку.  Тем  не  менее  она
проводила гостя до самой лестницы веранды.
   Он шел все время по правую руку от нее. Так идут обычно  крестьяне.  На
прощанье отвесил глубокий  поклон,  что  свидетельствовало  о  благородных
манерах. Из дверей вышел пятясь - на турецкий лад.
   Эву что-то беспокоило, но она  стала  корить  себя  за  это:  "Нехорошо
думать дурно о несчастном! Он одноглазый, потому и взгляд у него  какой-то
змеиный".
   Она снова села за шитье и запела, чтобы отогнать тревогу. В  саду  пела
служанка - Эва подхватила ту же песню. Потом проворными пальчиками  начала
пришивать пуговицы к вишневому шелковому костюму. В одном месте распоролся
шов. Она стала искать красные шелковые нитки.
   Но посетитель все не выходил у нее из головы.
   "Кто этот человек? - размышляла она,  опустив  шитье  на  колени.  -  О
кольце спрашивал, рассматривал портрет... Упоминал о  Хайване...  Ушел  на
турецкий манер... Кто этот человек?.."
   Побледнев, она смотрела невидящим взглядом на запертые  ворота,  силясь
что-то вспомнить. Теперь уже и лицо пришельца показалось ей  знакомым.  Но
где же она видела его? Потом  пришла  в  голову  мысль  о  кольце.  Гергей
сказал, что возьмет кольцо с собой. Сказал шутя и сунул в карман будничной
поддевки. Взял ли он эту поддевку с собой?
   Она поспешно подошла  к  сундуку.  Раскидала,  разбросала  всю  одежду.
Поддевка здесь. Дотронулась  до  кармана  -  и  нащупала  что-то  твердое.
Кольцо! Кольцо! И даже не завернуто в бумажку.
   И вдруг, словно молния, прорезавшая тучу, в голове  ее  мелькнуло  имя.
Она ударила себя по лбу: Юмурджак!
   Тут как раз вернулась из сада служанка.  Видит,  что  хозяйка  лежит  у
сундука среди раскиданных платьев, в  лице  ни  кровинки,  глаза  обведены
темными кругами.
   - Ваша милость!
   Нет ответа.
   Служанка озирается, вбегает в другую комнату. Грабитель, что ли,  здесь
побывал? Ведь только в прошлую субботу среди бела дня ограбили  прянишника
Боту. Грабителей до сих пор не нашли.
   Схватив флакон с уксусом, служанка трет хозяйке виски,  подносит  ей  к
носу флакон.
   - Муж мой в опасности! - вот первые слова,  которые  вырвались  из  уст
Эвы, лишь только к  ней  вернулось  дыхание.  -  Где  мальчик?  Ах  да,  я
отпустила его. Луца, скорей дай мне плащ! Пойдем за Янчи!
   - Но, ваша милость, куда вы? Ведь вы так больны...
   - Я не больна. Идем!
   А на самой лица нет, бледна как покойница. Поднялась на ноги и,  в  чем
была, поспешно вышла за ворота.
   От ощущения опасности напряглись все ее мышцы. Она  понеслась  прямо  к
церкви.
   По улицам сновали люди, приехавшие на ярмарку. На площади среди  телег,
коров, привязанных за ногу, прихрамывающих свиней и всякой другой  скотины
ходили крестьяне, нагруженные бочонками  и  кадушками.  Стоял  обычный  на
ярмарке гомон, носились облака пыли, и пахло луком.
   Служанка догнала Эву только возле церкви и накинула на нее плащ.
   Вдруг из толпы показался школяр.
   Он понесся к ним бегом, расталкивая людей и крича:
   - Басурмане взяли Солнок! Только что объявили перед церковью. Как же  я
поеду теперь?
   - Мое дитя! - крикнула ему Эва. - Где вы оставили его?
   - Господин Балог повел Янчи в церковь. Сказал, чтобы  я  известил  вас,
пока он будет молиться. О, господи, господи! Конец стране! Если  Солнок  в
руках турок, то и Эгер не устоит!
   - Дитя мое! Дитя мое! - кричала Эва, задыхаясь, и  помчалась  вверх  по
лестнице.
   Она вбежала через главный вход в церковь, пробилась сквозь толпу.
   - Дитя мое! - кричала она, едва переводя дух. - Дитя мое!
   В церкви шла как раз всенощная, и окрестные немецкие крестьяне, сидя на
скамьях, громко пели на своем языке: "Christus here uns!  Christus  erhore
uns! Herr erbarme dich unser!" [Услышь нас, Христос! Внемли нам,  Христос!
Господь, сжалься над нами! (нем.)]
   Мать с воплями бросилась к рядам скамеек:
   - Янчи! Янчи, сын мой!
   Но Янчика не откликнулся.

   Пятого  сентября  Гергей  приветствовал  утреннюю  зарю  неподалеку  от
Широкской крепости. Солнце светило в глаза ему и  всей  его  дружине,  где
было двести пятьдесят веселых солдат.  Впрочем,  Гергей  приветствовал  не
столько рассвет, сколько показавшийся на дороге отряд.  Гергей  даже  снял
шапку и поднес ее к глазам, защищаясь от яркого солнца.
   Отряд двигался им навстречу.
   Гергей ехал верхом  впереди  своих  солдат  и  первым  заметил  этот  в
беспорядке двигавшийся отряд. Солдаты шли вооруженные саблями и пиками.
   - Что за чудеса! - пробормотал  Гергей.  -  Кто  это  такие?  Турки  не
турки... А если венгры, то почему они идут со стороны Эгера?
   Вдруг сердце его сжалось: а что, если Добо покинул Эгер?
   Ведь король  Фердинанд  только  на  словах  посылает  подкрепление.  Не
дождавшись от него помощи, пали нынче и Липпа и Темешвар.
   Кто знает, устоит ли Солнок! Добо -  умный  и  осторожный  человек,  он
очень скоро сообразит, что один венгр не может управиться с сотней турок.
   По дороге им встретилось много  священников,  ехавших  на  повозках  со
стороны Эгера; на телегах горой высились всякие пожитки,  сундуки,  шкафы,
мешки. Гергей сперва здоровался с попами,  потом  расстроился  и  перестал
уступать им дорогу.
   На мгновение он испугался, подумав, что Добо оставил Эгерскую крепость.
Но только на мгновение. Он тут же отогнал от себя эту мысль. Не такой Добо
человек! Кого угодно можно встретить сейчас на этой дороге, но  только  не
Добо. И если б даже уходило его войско, Добо все равно не встретишь  среди
беглецов. Он останется один, погибнет, но в летописях  страны  никогда  не
будет записано, что Добо покинул порученную  ему  крепость.  Ведь  Эгер  -
ворота в Верхнюю Венгрию.
   Приближавшиеся солдаты шли без знамени. Было  их  человек  двести.  Они
двигались быстрым шагом, разбившись на мелкие группы.
   Гергей подал знак Цецеи. Старик ехал верхом позади  отряда,  беседуя  с
каким-то пожилым солдатом. Цецеи всегда с кем-нибудь беседовал.  Когда  же
зять поманил его к себе, он тотчас подъехал.
   - Я поеду поразведать, что делается впереди, - сказал Гергей, -  а  вы,
отец, командуйте тут без меня.
   Он дал шпоры жеребцу и рысью подъехал к незнакомому отряду.
   Глаза его искали офицера. Но в отряде не оказалось ни одного человека с
пером на шапке. Тогда Гергей осадил коня и, подняв саблю, приказал  отряду
остановиться.
   - Вы кто - кашшайцы?
   Никто не ответил. Все смотрели смущенно. Иных даже в краску бросило.
   - Откуда идете?
   И на это он не услышал ответа.
   - Ну? - воскликнул с досадой Гергей. - Вы что же, дали обет молчания?
   Наконец саженный детина с широким подбородком  поднял  голову  и  кисло
ответил:
   - Мы-то сами жители Кашши, господин лейтенант, а едем оттуда,  куда  вы
направляетесь.
   - Из Эгера?
   - Да. И вам бы, ваша милость, тоже лучше не утруждать себя  поездкой  в
Эгер. Не стоит. Все равно придется обратно повернуть.
   - А почему? Что случилось?
   - Ничего особенного. Не забывайте пословицу:  бойся,  козочка,  острого
ножичка.
   - Какого ножичка?
   - А вы не знаете, что произошло в Темешваре?
   - Знаю.
   - А знаете ли вы,  что  Лошонци  [Лошонци  Иштван  -  венгерский  воин,
прославившийся во многих сражениях; в 1552 г. был комендантом Темешварской
крепости, героически оборонял ее и пал в битве под  Темешваром]  убили,  а
солдат его изрубили?
   - Знаю.
   - А знаете, что турок двести тысяч?
   - Знаю.
   - А знаете вы, что у господина Добо нет и тысячи солдат?
   - В случае нужды может набраться и побольше.
   - А знаете вы, что третьего дня турки захватили Солнок?
   Гергей, побледнев, взглянул на солдата.
   - Что ж, теперь знаю и это, но уверен, что будь вы там, Солнок  пал  бы
еще раньше. Бегите скорее домой и спрячьтесь у матери под юбкой. А чтоб не
впустую возвращаться, вот вам на всех гостинец, крысы!
   И он влепил такую оплеуху солдату с широким подбородком, что  тот  чуть
не свалился на соседа.
   Гергей выхватил саблю и, верно, врезался бы в толпу  беглецов,  да  они
мигом свернули с дороги.
   - Передайте поклон Дердю Шереди! - крикнул он им вдогонку. - Желаю  ему
похрабрее солдат, чем вы! Крысы!
   И Гергей плюнул им вслед.
   Кашшайцы, ворча, рассыпались по полю.
   Гергей не смотрел на них больше.  Поехал  дальше,  и  только  конь  его
чувствовал по шпорам, что хозяин весь дрожит от ярости.
   Хорошо еще, что дорогой ему повстречался цыганский табор. То ли беглецы
перевернули у них повозку, то ли она сама по  себе  свалилась  -  так  или
иначе, телега опрокинулась, и теперь цыгане хлопотали около нее, старались
вытащить из канавы.
   Гергей оглянулся, посмотрел, не очень ли отстал отряд. Потом,  поджидая
своих ратников, остановился перед цыганами и, желая развеять свою  досаду,
начал рассматривать их.
   - Ба! - воскликнул он вдруг радостно. - Шаркези, друг мой!
   Лохматый цыган обомлел, потом  просиял  от  ласкового  обращения.  Сняв
шапку, он подошел с поклоном, пытливо разглядывая Гергея лукавыми глазами.
   - Ты, что ж, не узнаешь меня?
   - Как не узнать, милостивый витязь,  целую  ваши  руки-ноги.  Сразу  же
узнал. Только вот не припомню, как вас зовут.
   - Ничего, еще припомнишь. Что ты здесь делаешь? Ободран ты, я  погляжу,
как пугало воронье.
   Цыган почти с испугом оглядел себя: на самом деле оборванец. Он  был  в
рубахе и кожаных штанах, залатанных лоскутьями сукна, вернее - в  суконных
штанах, залатанных лоскутьями. Из-под  штанов  выглядывали  красные  босые
ноги.
   - Лошадь уже раздобыл себе?
   - Где же мне раздобыть, господин витязь,  целую  ваши  сапожки,  откуда
раздобыть! Нет у меня коня и никогда больше не будет.
   - Поедем со мной, старина, в Эгер. Положу тебе  жалованье,  как  любому
оружейнику. Прослужишь месяц - и коня получишь. Да еще в придачу дам  тебе
такие красные штаны, что все цыгане лопнут от зависти.
   Цыган ухмыльнулся, оглядел свои отрепья,  посмотрел  витязю  в  лицо  и
поскреб в затылке.
   - В Эгер? Там, сударь мой, жарко будет.
   - А ты не бойся. Работать поставим тебя в холодке, под самой башней. Ты
будешь моим оружейником. - И Гергей добавил по-турецки: - Аллах ишини раст
гетирсин! [Да поможет тебе аллах в деле твоем!]
   Цыган так и подпрыгнул.
   - Гергей Борнемисса, отважный господин лейтенант! - крикнул он, и глаза
его заискрились от радости. - Ой, даже вашему коню копыта расцелую! Ну, не
зря мне ночью желтый дрозд приснился!
   - Вот видишь, и признал меня!
   - Признал, признал! Как же не признать, целую ваши милые  ножки!  Сразу
признал, только не мог вспомнить, кто вы такой.
   - Так что ж, пойдешь со мной?
   Цыган, опешив, почесал затылок.
   - Пошел бы, ей-богу, пошел бы...
   - Так за чем же дело стало?
   - Да вот эти чертовы турки! - И Шаркези уже обеими руками поскреб  себе
голову. - Чтоб они на обе ноги охромели!
   - Ведь их еще нет там!
   - Будут, собаки, будут! Где солдаты бегают взад и  вперед,  там  воздух
нездоровый.
   - Шаркези, но ведь и я там буду. А пока ты со мной, никогда  не  бойся.
Если же нас прижмут, так ведь из крепости есть мышиная лазейка  до  самого
Микшольца.
   Гергей сказал это наобум - ведь обычно из каждой крепости есть потайные
выходы, но как раз их-то и ищет в первую голову неприятель. А об  Эгерской
крепости Гергей знал только одно: капитан ее  -  Добо,  второй  капитан  -
Мекчеи, а это такие люди, ради которых он готов пойти хоть на край света.
   Подействовало ли на цыгана упоминание  о  потайном  ходе  или  обещание
подарить коня и красные штаны, а может быть, цыган просто любил Гергея,  -
во всяком случае, он еще раз почесал в затылке и согласился.
   - Ладно, господин лейтенант, пойду к вам в отряд. Даром и то бы  пошел,
но если вы соблаговолите подарить мне сапоги  со  шпорами,  премного  буду
благодарен. Ничего, если подошвы худые, лишь бы шпоры были.
   Тут как раз подошел отряд, и солдаты, смеясь, слушали эту беседу.  Пуще
всего они развеселились, когда Гергей подставил ладонь  и  они  с  цыганом
ударили по рукам.
   - Ну, - сказал Гергей, пошарив в кармане, - вот тебе в  задаток  динар.
До Эгера доедешь на моем запасном коне, а там как первый конь окривеет, мы
его сразу отдадим тебе. И сапоги получишь, но только когда турок прогоним.
   Цыган весело вскочил  на  лошадь  и  забарабанил  по  ее  бокам  голыми
пятками.
   Из табора понеслись крики - цыгане желали ему счастья. Шаркези  крикнул
в ответ что-то по-цыгански,  потом  сдвинул  шапку  набекрень  и,  выпятив
грудь, гордо поехал рядом с Гергеем.
   - Эх, и высоко же занес меня Дэвла!

   Через несколько часов бактайская дорога круто пошла  в  гору,  и  средь
лесистых холмов выросли огромные, крытые зеленой черепицей башни  Эгерской
крепости. На башнях - национальные  флаги  и  красно-синие  стяги  города.
Крепость опоясывали могучие белые стены.
   Что за красавица крепость!  Вокруг  нее  одетые  в  багрянец  и  золото
виноградники и леса. А за нею поодаль синеет высокая  гора,  в  шесть  раз
выше горы Геллерт.
   Гергей снял шапку и обернулся к своему отряду.
   -  Ребята,  смотрите  туда!  Сейчас  и  сам  господь  с  неба  любуется
крепостью!
   И, пришпорив коня, он поскакал вперед.
   Цыган размышлял мгновение: остаться ему во главе отряда  или  помчаться
вслед за своим лейтенантом. Смекнув, что солдаты будут смеяться,  если  он
вдруг поведет отряд, Шаркези хлопнул ладонью  коня  по  крупу  и  принялся
колотить его пятками.
   - Вперед, гнедой, вперед!
   Конь поскакал, высоко подкидывая цыгана, но Шаркези  каждый  раз  ловко
падал обратно в седло - видно, не зря он барышничал в подспорье  к  своему
ремеслу кузнеца.
   На дороге клубилась нагретая солнцем пыль, поднятая беженцами. Женщины,
старики и дети ехали  на  возах  или,  подгоняя  коров,  плелись  рядом  с
телегами, груженными всяким скарбом и живностью.  Кое-где  на  возах  даже
хрюкали свиньи.
   Турок свинину не ест, но кто знает,  когда  они  сами  вернутся  домой!
Рядом с одной телегой шла девочка в красных  сапожках  и  несла  клетку  с
синицей; какая-то женщина тащила за спиной в  бадье  целый  куст  цветущих
роз. Уйма возов, уйма всякого скарба. Да, многие уже никогда  не  вернутся
сюда. Особенно из числа тех, кто в  долине  пойдет  к  Пестрым  воротам  и
оттуда свернет к Фелнемету. Батраки  и  вдовы  останутся  жить  в  Верхней
Венгрии, где турецкий конь еще не ступал копытом. Большая  часть  беженцев
стремилась в Путнок и Кашшу.
   Но Гергею было  уже  не  до  них.  Через  четверть  часа  он  въехал  в
Бактайские ворота (западный проход в городской стене), изредка  поглядывая
на крепостные вышки, проскакал по рынку мимо архиепископской  однобашенной
церкви и поехал вверх, к воротам крепости.
   Стена здесь была  ярко-белая,  новая  -  казалось,  от  нее  еще  пахло
известкой.
   Мост был спущен. Гергей птицей влетел в  крепость,  разыскивая  глазами
капитана.
   На рыночной площади крепости стояло несколько  сотен  солдат,  а  перед
ними - высокий, худощавый и статный человек в лиловом бархатном ментике. У
пояса у него была сабля  с  широким  клинком,  на  ногах  высокие  красные
сапоги, в руке он держал красную бархатную шапку с орлиным  пером.  Гергей
узнал в нем Добо. Рядом с ним вытянулся  загорелый  белокурый  оруженосец,
сжимая в руке древки двух знамен: национального  и  красно-синего  знамени
Эгера. По другую сторону Добо стоял широкоплечий старик священник  -  отец
Балинт - в белом стихаре и с серебряным распятием в  руке.  Седовласый,  с
длинной бородой, он был похож на библейского пророка.
   В  крепости  как  раз  приводили  солдат  к  присяге.   Добо   произнес
заключительные  слова  своей  речи,  потом,  надев  шапку,  повернулся   и
посмотрел на прискакавшего всадника.
   Гергей спрыгнул с коня и, блестя глазами, отдал салют саблей.
   - Господин капитан, честь имею доложить, что я прибыл.
   Добо смотрел на него во все  глаза.  Пригладив  свою  круглую  седеющую
бороду и длинные развевающиеся усы, он окинул его изумленным взглядом.
   - Не узнаете меня, господин капитан? Восемь лет не  видались.  Я  самый
преданный солдат вашей милости: Гергей Борнемисса.
   - Гергей, сын мой! - воскликнул Добо, раскрыв объятия. - Так я и  знал,
что ты меня не покинешь!
   Глаза его светились радостью. Он обнял и расцеловал Гергея.
   - Ты, что ж, один приехал?
   В тот же миг на гарцующем  жеребце  выехал  на  площадь  Шаркези.  Конь
подкидывал босого, оборванного цыгана на полсажени.
   Солдаты засмеялись.
   Улыбнулся и Добо.
   - Это все твое войско?
   Гергей рассмеялся.
   - Нет, это только мой оружейник. Надеюсь,  я  правильно  поступил,  что
привез его сюда?
   - Здесь, сын мой, каждый человек на вес золота.
   Цыган бросился целовать капитану руку - Добо отдернул ее.
   Да разве Шаркези уймешь! Он поцеловал капитану голенища сапог.
   - Так сколько же вас прибыло? - беспокойно расспрашивал Добо.
   - Немного, - смущенно ответил Гергей. -  Мне  дали  всего  лишь  двести
пятьдесят солдат.
   У Добо заблестели глаза.
   - Двести пятьдесят? Сын мой, если  бы  ко  мне  отовсюду  присылали  по
двести солдат, я встретил бы турка на Макларском поле.
   - Так что ж, разве не придет подмога?
   Добо ничего не ответил,  только  махнул  рукой;  потом,  обернувшись  к
стоявшим вокруг него офицерам, представил им Гергея. Из королевских  войск
прибыл уже Золтаи, с которым Гергей познакомился одиннадцать лет  назад  в
Буде. Он и сейчас был такой же белокурый, стройный и веселый. Даже  бороду
не отрастил - стало быть, еще не женился.  Был  тут  и  другой  офицер  из
королевских  войск  -  Гашпар  Пете,  маленький  человечек   с   колючими,
навощенными усами;  его  именовали  "ваша  светлость".  Возле  Пете  стоял
голубоглазый  парень  с  лихим  чубом.  Он  тоже  пожал  руку   Гергею   и
представился:
   - Янош Фюгеди, офицер капитула.
   Гергей взглянул на него.
   - Что-то, братец, мне твое лицо больно знакомо!
   Фюгеди улыбнулся.
   - А я не припомню...
   - Не ты ли угостил меня в Эрдее жареным воловьим ухом?
   - Воловьим ухом?
   - Ну да. На заднем дворе королевского замка, в тот вечер, когда  должна
была состояться свадьба Фюрьеша.
   - Может быть. Я и правда угощал там пажей всякой всячиной.
   - Надеюсь отблагодарить тебя.
   - Как так?
   - Преподнесу тебе ухо турецкого паши. -  Гергей  повернулся  к  Гашпару
Пете: - А ты чего унылый такой?
   Пете пожал плечами.
   - У меня двадцать ратников  удрало  по  дороге.  Ну  пусть  они  только
попадутся мне на глаза!..
   - А ты никогда таких солдат не жалей, - сказал Добо,  махнув  рукой.  -
Ворота у нас открыты. Кто дрожит за свою шкуру - пусть  убирается  на  все
четыре стороны. Мне для защиты этих стен ящерицы не нужны.
   Только тогда заметил Гергей отца Балинта, которого уже с год не  видел.
Он обнял и поцеловал старика.
   - Вы что же, ваше преподобие, не уехали с попами?
   - Надо же кому-то и здесь остаться, - ворчливо ответил отец Балинт. - А
что поделывает Цецеи?
   - К вам едет! - чуть не крикнул в ответ Гергей. -  Молодые  удирают,  а
старики за сабли берутся. Вот увидите, как отец будет рубиться, хоть  рука
у него и деревянная.
   Из  церкви  вышел  коренастый  человек  с  короткой  шеей,   одетый   в
темно-синий доломан и вишневого цвета штаны. О голенище его желтого сапога
билась сабля шириною с ладонь. Он шел с едва поспевавшим за ним стариком в
больших очках и уже издали, смеясь, махал рукой Гергею.
   Это был Мекчеи.
   С тех пор как Гергей расстался с ним, Мекчеи оброс бородой и  стал  еще
больше похож на быка. Шел он грузным шагом  -  земля  гудела  у  него  под
ногами.
   - Так ты женился? - радостно спросил  Гергей,  после  того  как  трижды
обнял его.
   - Ну конечно, женился!  -  ответил  Мекчеи.  -  У  меня  уже  и  Шарика
родилась.
   - Кого же ты в жены взял?
   - Голубоглазого ангела.
   - Но кого же?
   - Эстер Суньог.
   - Ура! А где же твоя прекрасная сабля со змеиной рукояткой?
   - Цела. Да только я берегу ее, по будням не надеваю.
   - А где твоя семья?
   - Отправил их в Будетинскую крепость. Пусть  поживут  там,  пока  мы  с
турками управимся. - И продолжал, бросив взгляд  на  Добо:  -  Я,  правда,
говорил старику, что ни к чему нам жен отправлять отсюда, но он так боится
за свою Шару. Всего лишь год, как женился.
   Пришедший вместе с Мекчеи очкастый старик с  окладистой  бородой  встал
перед Добо, развернул лист серой бумаги и, далеко отставив  его  от  себя,
начал громко читать:
   - Так вот, имеется у  нас  в  наличии:  овец  восемь  тысяч  пятьдесят,
четыреста восемьдесят шесть волов, коров, телят. Пшеницы,  ржи  и  муки  -
всего одиннадцать тысяч шестьсот семьдесят одна мера. Ячменя и овса тысяча
пятьсот сорок мер.
   Добо покачал головой.
   - Этого мало, дядя Шукан.
   - Я и сам так думаю, господин капитан.
   - Чем будем кормить лошадей, если турки не уберутся от нас к зиме?
   Старик пожал плечами.
   - Выходит, ваша милость, господин капитан, что придется кормить лошадей
хлебом, как и солдат.
   - А сколько у нас вина?
   - Две тысячи двести пятнадцать ведер.
   - Тоже мало.
   - Зато вино старое - нынешний-то сбор весь к черту  полетел.  Есть  еще
несколько бочек пива.
   - А свиней?
   - Живых сто тридцать девять. Свиных туш сто семнадцать.
   Борнемиссе только теперь удалось осмотреться как  следует.  С  северной
стороны площади стояли в  ряд  дворцы;  с  восточной  -  обширное  здание,
похожее на монастырь,  -  теперь,  должно  быть,  казарма.  Возле  него  -
постройка, напоминавшая церковь. Но кровля на его  низкой  четырехугольной
колокольне была плоская, и на ней стояли темные плетеные туры  для  защиты
пушек. Повсюду сновали, суетились каменщики, плотники, землекопы и  другой
рабочий люд; везде стоял стук и грохот.
   Гергею интересно было бы выслушать до конца доклад старика казначея, но
он вспомнил о своем отряде, сел на коня и выехал из ворот, чтобы  привести
солдат.
   Ввел солдат, построил. Добо подал  руку  знаменосцу  и  поручил  Мекчеи
привести их к присяге, разместить и накормить завтраком.
   - А ты, Гергей, ступай в мой дом. Вон  в  тот  -  желтый,  двухэтажный.
Перекуси что-нибудь.
   После того как солдаты принесли присягу, Гергей направился было  в  дом
коменданта, но его больше интересовала  крепость,  и  он  всю  ее  объехал
верхом.
   - Чудесная крепость! - радостно сказал он по возвращении. -  Если  меня
когда-нибудь назначат  гарнизонным  офицером,  то  дай  мне  бог  в  Эгере
служить.
   Добо удовлетворенно улыбнулся.
   - Ты еще ничего не видел. Пойдем, я сам покажу тебе нашу крепость.
   Борнемисса слез с коня. Добо кивнул белокурому оруженосцу:
   - Криштоф, веди коня за нами.
   Он взял Гергея под руку и повел к южным воротам. От них влево и  вправо
на некотором расстоянии от стены тянулся крепкий частокол,  образуя  нечто
вроде улицы. Ясно, что Добо  построил  этот  частокол  для  защиты  людей,
проходящих возле стены, от пуль, которые прилетят с северной стороны.
   - Вот видишь, - сказал он, остановившись. - Для того чтобы тебе быстрее
понять, как устроена крепость, представь себе  большую  черепаху,  которая
смотрит на юг, на Фюзеш-Абонь. Здесь, где мы находимся сейчас, ее  голова.
Четыре ноги и хвост - это башни. По бокам - воротца...  -  И  он  крикнул,
поглядев на вышку башни: - Эй, караульный, хорошо смотрите?
   Караульный выглянул  из  башенного  оконца  и  отодвинул  назад  трубу,
висевшую у него на цепи у пояса.
   - Мы даже по двое смотрим, господин капитан.
   - Поднимемся на башню, - кивнул  Добо  Гергею.  -  С  этой  стороны  не
сегодня завтра подойдет турок. Посмотри вокруг хорошенько.
   И  он  движением  руки  предложил  Гергею  пройти  первым.  Но   Гергей
попятился.
   - Господин капитан, я уже принял присягу.
   Это означало: "Я уже не гость".
   И Добо пошел впереди него.
   На вышке башни сидели четверо дозорных. Они отдали честь.
   - Познакомьтесь со старшим лейтенантом Гергеем  Борнемиссой,  -  сказал
Добо.
   Дозорные снова отдали честь. Гергей тоже поднес руку к шапке.
   С вышки виднелись две  деревеньки  и  мельница;  первая  деревня  -  на
расстоянии полета стрелы, вторая - на таком же расстоянии от первой. А  за
этими селениями  между  двумя  разветвленными  цепями  холмов  раскинулась
низменность, пестря красноватыми и зелеными тонами.
   - Там начинается Альфельд [Венгерская низменность (венг.)], -  объяснил
Добо.
   - А эти две деревушки под нами?
   - Та, что поближе, в пять домов, - Алмадьяр. Дальняя, домов на тридцать
- тридцать пять, - Тихамер.
   - А речушка?
   - Это Эгер.
   - А то озерко?
   - Его называют Мелегвиз [буквально: "Теплая вода" (венг.)].
   - Справа от озера ворота, каменная стена и деревья - это что?
   - Заповедник. Архиепископский заповедник.
   - А вот около этих ворот, кажется, новые стены?
   - Новые. Я их сам построил.
   - Ох и высокие! Сюда турок вряд ли сунется.
   - Для того и построены. Слева, как видишь, ворота  защищены  пушкой,  а
сверху бойницы понаделаны.
   - В каждой крепости ворота защищены слева; у ратника,  идущего  в  бой,
щит тоже на левой руке.
   - Здесь справа и нельзя было бы. Речушка-то протекает, как видишь, мимо
западной стены крепости. В мельничной плотине я велел закрыть шлюзы, чтобы
у нас была вода. Мы там и русло подняли, насыпав землю.
   Спустившись, они прошли в западную часть крепости, которая  выходила  в
город.
   - Ну и высока стена! Голова может  закружиться!  -  дивился  Гергей.  -
Саженей десять будет?
   - Может, и того больше. С этой стороны турки и вправду не  подступятся.
Снаружи каменная стена, изнутри земляной вал. А  теперь  сядем  на  коней.
Здесь мы вряд ли схватимся с турками.
   Они сели на коней и поехали дальше.
   Город внизу был тих и безлюден. Над домами возвышались собор  и  дворец
епископа. В  западном  конце  на  горе  стояла  церковь  святого  Миклоша,
принадлежавшая монастырю августинцев. С запада  город  окружен  был  цепью
ровных высоких холмов; за ними поднимались синие кручи Матры.
   На этой стороне были построены две башни,  а  между  ними  -  низенькие
крепкие ворота. Как раз в это время солдаты вели коней к речке.
   За речкой, на  городском  рынке,  виднелось  стадо  свиней,  около  них
околачивались несколько человек.
   - Здесь еще народ есть? - спросил Гергей с удивлением.
   - Есть, - ответил Добо. - Я каждый день предлагаю им  уйти  отсюда,  но
все норовят сначала продать своих свиней и прочую живность.
   Внутри крепости перед воротами  построены  были  пятьдесят  солдат.  Их
обучал лейтенант с костлявым лицом и колючим взглядом.
   Солдаты были при саблях, в ржавых  шлемах  с  опущенным  забралом  и  в
доспехах. Двое стояли на середине. Лейтенант покрикивал:
   - Руби, оттягивай! Руби, оттягивай! Оттягивай обратно! Говорят же тебе,
осел: ударил саблей и сразу оттягивай!
   По ученику - крепкому крестьянскому парню - видно было, что он  новичок
в солдатском деле. Добо определил его в отряд кашшайцев только потому, что
жаль было ставить молодого силача к пушкам.
   - Учит их Хегедюш, - сказал Добо, - лейтенант кашшайцев. Славный, умный
человек.
   И он крикнул отряду:
   - Если вам что-нибудь непонятно, спросите господина лейтенанта!
   Парень опустил саблю и, взглянув на Добо, спросил:
   - Я в толк не возьму, господин капитан, зачем надо оттягивать саблю?
   - Господин лейтенант объяснит тебе.
   - А для того надо саблю оттянуть, сапог, - сердито ответил лейтенант, -
что ты должен и защищаться, и быть готовым к новому удару!
   - Господин лейтенант, - парень сплюнул в сторону, - да уж  раз  я  кого
хвачу саблей, так сдачи он больше никогда не даст!
   Добо стегнул коня и улыбнулся.
   - Эгерский парень! Хорошо ответил!
   Они проехали вдоль стены к северной  части  крепости.  Там  стояло  два
дворца, крытых дранкой, выкрашенной в  зеленый  цвет.  Дворец  поменьше  -
более пышный, в окна  со  свинцовыми  переплетениями  там  были  вставлены
круглые стеклышки. А большой  дворец  скорее  походил  на  барский  амбар;
назывался он монастырем. Во времена Добо он принадлежал капитулу крепости,
но помещались в нем гарнизонные офицеры. В этом дворце окна были  затянуты
бычьим пузырем. Позади маленького дворца, за зеленой  оградой,  раскинулся
цветущий сад. В саду были скамьи и беседка, увитая виноградом. Над астрами
кружилась запоздалая рыжая бабочка.
   Взгляд Гергея остановился на астрах, и Добо тоже посмотрел на них.
   - Жена моя, бедняжка, зря посадила цветы.
   - А где она сейчас?
   - Отправил ее к моим сестрам. А то женские слезы  нашему  брату  не  на
пользу.
   Они пересекли сад и вышли к самому углу западной стены крепости.
   Стена и с этой стороны оказалась необыкновенно  высокой.  Под  ней  был
выступ каменистого холма, обрывавшийся отвесной кручей до самого города.
   - Погляди, - сказал Добо, - Земляная башня.  Она  построена  для  того,
чтобы защитить этот угол от обстрела и охранять вон ту Казематную башню. -
И он указал на башню, возвышавшуюся у  самого  края  крепости,  на  хвосте
"черепахи".
   Оттуда тоже открывался великолепный вид на  город  и  на  тянувшуюся  к
северу узкую долину, обсаженную тополями. В  конце  долины  виднелась  вся
утонувшая в зелени, красивая, большая деревня Фелнемет. За деревней долина
расширялась и была ограждена со всех сторон лесистыми горами.
   Но Гергей недолго любовался окрестностями. Его внимание  привлекло  то,
что было позади крепости. Там поднимались  высокие  холмы;  крепость  была
отделена от них только глубоким рвом.
   - Вот откуда можно ждать нападения! - сказал  Гергей,  окинув  взглядом
холмы.
   - Да, отсюда и с востока, - подтвердил Добо.  -  Но  тут  стена  крепче
всего, и мы поставили на нее четыре самые большие пушки.
   Возле Казематной башни он соскочил с коня  и  бросил  повод  оруженосцу
Криштофу.
   - Отведи в конюшню.
   Взошли на Казематную башню, где стояли, грозно разинув  пасти,  большая
пушка, четыре мортиры и около двадцати пищалей.
   Возле пушек белокурый кудрявый пушкарь-немец обучал крестьян:
   - Когдя я говорю "бор" [по-венгерски "пор" - порох, "бор" - вино, "тюз"
- огонь; немец говорит на ломаном венгерском языке и путает слова],  тогда
дай мне бор! Когда я говорю "дюсс" - давай дюсс!
   Крестьяне серьезно слушали пушкаря.
   Добо улыбнулся.
   - Добрый день, Файрих! Если вы говорите "бор", то не  получите  пороха,
потому что "бор" - не порох, а вино.
   Он так же коверкал немецкий язык, как пушкарь - венгерский, поэтому они
поняли друг друга.
   Пушкарь начал снова:
   - Когда я говорю "пар", тогда не приноси бар, а дай пульвер,  круцификс
доннер-веттер! [Дьявол, черт побери!]
   Наконец пришлось объяснить крестьянам, что когда мастер  Файрих  просит
вина, надо открывать мешок с порохом; когда же он просит порох, его  нужно
угощать вином.
   В крепости было пять немцев-пушкарей. Добо выписал их из Вены.
   - Погляди, какая прекрасная пушка! - сказал Добо,  погладив  орудие.  -
Зовут ее Лягушка. Как наша Лягушка заквакает, сразу на турок дождь польет.
   Бронзовая пушка была начищена до блеска. На окованном железном  дубовом
лафете она и в самом деле походила на сидящую лягушку.
   Добо с Гергеем пошли дальше, к восточному  углу,  где  возвышалась  еще
одна мощная башня. Это была левая задняя лапа "черепахи".
   - Шандоровская башня, - пояснил Добо.
   Гергей остановился в изумлении.
   Начиная от башни вся восточная сторона крепости снаружи  была  обнесена
высокой, толстой стеной, изогнутой в  виде  переломанного  в  двух  местах
серпа.
   Снаружи - ров, изнутри, у стены крепости, - ров  глубиной  в  десять  -
двенадцать саженей. Только посередине внутреннего рва сделана  была  узкая
насыпь, как видно, для того, чтобы по ней переходили из крепости солдаты.
   - Это наружные укрепления, - пояснил Добо. - Видишь,  с  востока  возле
них поднимается высокий холм, почти гора. Это Кирайсеке. Называется он так
потому, что здесь посиживал перед своим шатром  Иштван  Святой,  наблюдая,
как строится церковь. Внизу холм пришлось разрезать рвом.
   - Понятно, - кивнул Гергей. - Умный был человек тот, кто это сделал!
   - Это сделал десять лет назад Перени... На противоположной стороне тоже
стоит башня - башня Бебека. А вот та угловая вышка служит для того,  чтобы
мы  от  самых  ворот  до  этого  места  могли  следить  за  неприятелем  и
обстреливать его.
   Как и повсюду, высота стены была увеличена саженным тыном. В  некоторых
местах на нем даже глина еще не  просохла.  Тын  служил  для  того,  чтобы
осаждающие не видели защитников крепости, когда те ходят по стене.
   - А теперь пойдем в Церковную башню, - сказал Добо, снова  взяв  Гергея
под руку.
   В нескольких шагах от Шандоровской башни  Гергей  увидел  два  огромных
здания - нечто вроде монастыря. Половина  пристроенной  к  нему  громадной
церкви была снесена. Вместо четырех куполов остался только  один.  Уцелели
резные двери, над дверями - большие  каменные  цветы  и  статуи  святых  с
изуродованными лицами. Но что это за церковь, где нет ни одного богомольца
и вся она набита землей! Что  это  за  церковь,  где  вместо  колоколов  в
звоннице пристроилась пушка, а вместо звуков органа из  нее  несется  гром
пушечных выстрелов - звучит орган смерти!
   По одну сторону церкви - бугор. На нем пасется коза. По другую  сторону
- сводчатый вход. Камни его закопчены.
   - Здесь у вас пороховой погреб? - спросил Гергей.
   - Да. Зайди посмотри, сколько тут собрано.
   - Тут, верно, была ризница?
   - Да. Место сухое, самое подходящее для хранения пороха.
   - А ведь грех было разрушить эту церковь...
   - Что ж поделаешь! Мне и самому жаль. Но, может быть, как раз благодаря
ей и спасем крепость. Пусть уж лучше такой будет, лишь бы не славили в ней
аллаха.
   Они вошли. Все здесь больше напоминало винный погреб, чем ризницу:  тут
громоздились друг над другом черные бочки.
   - Ого, как много! - воскликнул удивленный Гергей.
   - Много! - с улыбкой согласился Добо. - Больше двухсот бочек.  Здесь  я
держу весь запас пороха.
   - В одном месте? А что, если взорвется?
   - Этого быть не может. Перед  входом  стоит  стража.  А  ключ  у  меня.
Входить дозволено только Мекчеи и старику Шукану. После захода солнца и до
самого рассвета я никому не даю ключа.
   Гергей кинул взгляд в окно. В окне были круглые стекляшки  в  свинцовой
оправе и тройная железная решетка.
   Против дверей, из которых падал косой луч света, стояла большая круглая
кадка, доверху наполненная порохом.
   Гергей запустил в нее руку, потом высыпал порох обратно.
   - Этот хорош для пушек, - сказал он. - Сухой.
   - Порох для ружей я держу в лагунках, - ответил Добо.
   - Порох-то здешний или венский?
   - И здешний, и венский.
   - А какова смесь здешнего?
   - Три четверти селитры, одна четверть серы и древесный уголь.
   - Мягкий или твердый?
   - Мягкий.
   - Это лучше всего. Но угля я кладу чуточку больше, чем другие.
   На  почерневшей  стене  над  кадкой  виднелась   большая   закопченная,
ободранная картина. Можно было различить только два  лица:  скорбное  лицо
бородатого мужчины и лицо юноши, склонившегося ему на  грудь.  Обе  головы
окружены были желтым ореолом. Начиная от шеи юноши полотно  было  сорвано,
из-под него выступала побеленная стена.
   - Тут были, очевидно, образа, - сказал Добо. - Может быть, их  написали
еще при Иштване Святом.
   Около ризницы работали две пороховые мельницы. Их вращали лошади.
   Под боковым каменным сводом церкви солдаты изготовляли ручные  гранаты.
Два сержанта-пушкаря следили за их работой.
   Гергей остановился. Взглянул на порох, на фитиль и покачал головой.
   - Неладно что-нибудь? - спросил Добо.
   - Ладно-то ладно, - Гергей передернул плечами, - но только уж  для  той
башни, где я буду стоять, позвольте мне самому делать гранаты.
   - Если знаешь лучший способ, расскажи нам. Ты человек ученый, а  защита
крепости важнее всего прочего.
   - Да, я знаю лучший способ. У вас гранаты старого образца. Они  трещат,
подскакивают, разрываются - и делу конец. А я кладу в свои гранаты заряд.
   - Какой заряд?
   -  Вроде  маленькой  гранаты.  Промасленную  паклю,  осыпанную  медными
опилками, железные опилки и кусок  серы.  Моя  граната  действует  дважды:
разорвется - и тогда из нее выскакивает вторая граната.
   Добо обернулся и крикнул работающим:
   - Прекратить работу! Господин старший  лейтенант  Борнемисса  придет  к
вам, и вы будете делать так, как он прикажет.
   Они поднялись на колокольню, превращенную в башню.
   Наверху она была огорожена плетеными турами, наполненными землей. Между
турами под каменными сводами помещались пушки. А посередине - горки ядер и
пороховая яма.
   Отсюда  видны  были  все  наружные  укрепления,   охватившие   огромным
полукругом восточную сторону крепости, две башни на них и  на  башнях  две
круглые вышки.
   Но видна была и возвышенность напротив стены, которая  была  наполовину
ниже самой крепости.
   - Да, вот здесь, с восточной стороны, и будут осаждать  пуще  всего,  -
рассудил Гергей. - А вдобавок еще по утрам здесь солнце бьет в глаза.  Тут
нужен человек неробкого десятка!
   - Я о тебе подумал.
   - Спасибо. Не подведу!
   И они пожали друг другу руки.
   Среди прочих пушек словно на  корточках  стояла  огромная  и  массивная
бронзовая пушка. В ее широкое жерло входили ядра с человеческую голову. На
стволе сверкали золотом всякие надписи и украшения.
   - Это Баба, - сказал Добо. - Прочти-ка, что на ней написано.
   На стволе пушки в венке из пальмовых ветвей блестело изречение:
   БОГ - НАША СИЛА И КРЕПОСТЬ!
   Девятого сентября солнце не показывалось.  Небо  затянули  серые  тучи.
Крутые  вершины  Матры  заволокло  мглой.  Погода  напоминала   капризного
ребенка: ему и  плакать  хочется,  и  на  ум  не  пришло,  из-за  чего  бы
поплакать.
   В крепости оживление: люди снуют,  стучат.  На  нижнем  рынке  плотники
плоско затесывают концы шестов длиной в полсажени. Тут же несколько солдат
сверлят  отверстия  в  этих   затесанных   концах,   а   шесты   соединяют
крест-накрест. Третья группа солдат привязывает к крестовинам просмоленную
и промасленную паклю. Крестовины  назывались  "фурко".  Их  набралась  уже
целая куча.
   Возле ризницы старик Шукар мерками отмеряет порох.  Крестьяне  набивают
порохом небольшие кожаные мешочки и относят пушкарям.
   Здесь же сержант-пушкарь Янош следит  за  тем,  как  снаряжают  порохом
круглые гранаты из обожженной глины. Из запальных отверстий торчат  фитили
длиной  в  пядь.  Эти  гранаты  с  зажженными   фитилями   забрасывают   в
расположение противника при помощи проволочных приспособлений, похожих  на
английские битки для мячей. Но бросали гранаты и с  руки,  а  если  они  с
ушками, то и с копья. Гранат изготовлено было уже около тысячи штук.
   Возле Старых ворот стоят два длинных ряда домов,  разделенные  площадью
нижнего рынка. Это казармы. Здесь орудуют точильщики и стучат слесари. Они
обязаны чинить оружие каждому, кто принесет.
   Рядом с Темными воротами, в просторных подземных стойлах, коровы и волы
пережевывают жвачку. Мясники устроили бойню прямо подле крепостной  стены.
Кровь стекает по канавке в ров.
   Для обитателей крепости каждый день закалывают по четыре, по пять волов
или коров.
   Гергей стоял как раз на Шандоровской башне. Около нее из бревен и досок
соорудили помост, чтобы изнутри крепости можно было подниматься  на  стены
целым отрядом. Каменные лестницы башен не были приспособлены к тому, чтобы
в случае срочной необходимости защитники сразу могли очутиться наверху.
   Помосты были  сооружены  возле  каждой  башни,  но  у  Шандоровской  их
переделывали заново, так как плохо вбили сваи и помост шатался.
   Добо поднялся на помост вместе  со  своими  офицерами,  потом,  покачав
столбы, сказал:
   - Столб должен быть вкопан так, чтобы он один мог удержать сто человек,
если даже все остальные столбы будут сбиты.  К  каждому  столбу  поставьте
подпорки и густо побелите их. - И, обернувшись к  оруженосцу,  добавил:  -
Ступай к женщинам - пусть принесут известку и кисти.
   На церковной колокольне пронзительно затрубил трубач.
   - Что такое? - крикнул ему Мекчеи. - Ты что трубишь? Мы же здесь!
   - Идут!
   И тут все офицеры поняли: идет передовой отряд турок!
   Уже много дней до самого Маклара стояла длинная  цепь  караульных.  Эта
живая подзорная труба, протянувшаяся  до  Абоньского  поля,  день  и  ночь
наблюдала за приближением турецкой рати.  Переодетые  лазутчики  ходили  и
дальше,  до  Вамошдбера  и  Хатвана.  Они  уже  донесли  Добо,  что  турки
выступили. Лейтенант Лукач Надь вызвался сделать вылазку из крепости  и  с
отборным отрядом в двадцать четыре всадника  расстроить  передовые  отряды
турок. Но весть о прибытии головного турецкого отряда в  Абонь  разнеслась
только сейчас. Теперь уж знали наверняка, что турки направляются именно  к
Эгеру.
   Вот что означал возглас: "Идут!"
   Мекчеи взбежал на стену и  помчался  к  южным  воротам.  Добо  -  тоже.
Офицеры последовали за ним. У южной башни они  остановились  и,  приставив
руку козырьком к глазам,  глядели  на  дорогу,  которая  вела  из  далекой
равнины через деревушки Алмадяр и Тихамер прямо к крепостным воротам.
   По алмадярской дороге во весь опор летел  всадник,  оставляя  за  собой
облако пыли. Шапки на голове у него не было. За спиной развевался  красный
доломан, висевший на ремне.
   - Это мой солдат, - сказал Гергей. - Бакочаи!
   Бакочаи был превосходным наездником и только волей  случая  стал  пешим
солдатом. Он все время умолял позволить ему сесть на коня и наконец  попал
в конный разъезд.
   Когда он подъехал к крепости, видно было, что лицо у него  в  крови,  а
сбоку у седла болтается что-то круглое, похожее на дыню.
   - Мой солдат, - воскликнул Гергей, радостно топнув ногой. - Бакочаи! Ну
да, Бакочаи!
   - Гм... Он, очевидно, дрался! - рассудил Добо.
   - Эгерчанин! - похвалил Мекчеи.
   - Но мой солдат! - весело возразил Гергей. - Мой ученик!
   Вслед за гонцом, взметая  клубы  пыли,  мчались  по  дороге  еще  трое.
Остальных, вероятно, изрубили.
   Стало быть, турок близко.
   Что почувствовал Добо, услышав это известие?
   Идет турецкая рать, которая сокрушила летом две самые могучие  твердыни
Венгрии: Темешвар и Солнок; захватила Дрегей, Холлоке, Шалго,  Буяк,  Шаг,
Балаша-Дярмат - словом, все,  что  пожелала.  Идет  турецкая  рать,  хочет
подчинить владычеству султана то, что еще уцелело от Венгрии.
   И вот турки уже здесь. Надвигаются, как страшный божий суд, как палящий
огонь, как кровавый вихрь.  Сто  пятьдесят  тысяч  тигров  в  человеческом
обличий, диких зверей, опустошающих все вокруг.  А  может  быть,  их  даже
двести тысяч. Большинство из них с юных лет приучено стрелять  из  лука  и
ружья, влезать на стены,  переносить  лишения  походной  жизни.  Сабли  их
изготовлены в Дамаске, панцири - из  дербентской  стали,  копья  -  работы
искусных индостанских кузнецов, пушки  отлиты  лучшими  мастерами  Европы;
пороха, ядер, пушек, ружей у них тьма-тьмущая. А сами  они  -  кровожадные
дьяволы.
   И что же им противостоит?
   Маленькая крепость,  шесть  жалких  старых  пушек  и  чугунных  труб  -
пищалей, которые тоже называли пушками.
   Что же мог почувствовать Добо!
   Гонец Иштван Бакочаи влетел в  крепость  и  соскочил  с  коня.  Потный,
окровавленный, запыленный, остановился он перед Добо.  К  седлу  привязана
голова турка, смуглолицая, с вьющимися усами.  У  Бакочаи  левая  половина
лица почернела от запекшейся крови.
   -  Честь  имею  доложить,  господин  капитан,  -  сказал  он,   щелкнув
каблуками, - турки уже здесь, черт бы их побрал!
   - Только передовой отряд, - спокойно поправил его Добо.
   - Да, господин капитан, передовой отряд. Всю рать не  удалось  увидеть:
она за Абоньским лесом, но в их  передовом  отряде,  черт  бы  их  побрал,
проворный народ. Как только приметили нас, тут же схватили двоих. За  мной
тоже погнались. Дальше всех  гнался  вот  этот  черномазый,  черт  бы  его
побрал!
   - А где же твои товарищи?
   Витязь глянул в сторону ворот и отрапортовал:
   - Моются в речке, черт бы их побрал!
   - Ну, - сказал Добо, - с нынешнего дня ты младший сержант. Ступай выпей
кружку вина, черт бы его побрал, - добавил он, усмехнувшись.
   Во дворе  крепости  теснились  люди,  чтобы  поглядеть  на  отрубленную
голову. С макушки ее свисала длинная  прядь.  Ухватившись  за  эту  прядь,
Бакочаи держал на весу мертвую голову и гордо показывал ее всем.
   Как только разнеслась весть о приближении турок, крепость  превратилась
в гудящий улей.
   Все сгрудились вокруг Бакочаи, чтобы послушать  его  и  воочию  увидеть
отрубленную голову турка. Даже  женщины  выбежали  из  пекарен  и  кухонь.
Поднявшись на цыпочках позади собравшейся толпы, слушали они рассказ воина
и с ужасом смотрели на басурманскую голову, из которой еще капала кровь.
   Все это происходило, конечно, после того, как Добо вместе  со  старшими
офицерами покинул рыночную площадь и направился ко дворцу, где они  решили
посовещаться.
   Повесив голову турка на сук липы, Бакочаи уселся на  стул  и  подставил
голову цирюльнику.
   В крепости было  тринадцать  цирюльников  -  четыре  мастера  и  девять
подмастерьев. Собрали их сюда, конечно, не для того, чтобы брить головы  и
стричь  волосы.  В  их  обязанности  входило  промывать,  зашивать   раны,
останавливать кровь квасцами. А что же делали врачи? Да их во всей  стране
было меньше, чем сейчас в любом захолустном  городишке.  Цирюльники  везде
сходили за врачей.
   Все тринадцать цирюльников кинулись к Бакочаи, надеясь расспросить  его
о новостях.
   Прежде всего они стащили с него доломан  и  рубаху.  Самым  старшим  из
цирюльников был мастер Петер - он первый и взялся за дело.
   Перед Бакочаи держали большую глиняную миску и кувшин с водой.
   И помыли Бакочаи как следует, по-венгерски!
   Пока ему промывали длинную рану на голове  и  прикладывали  квасцы,  он
покорно терпел. Когда же рану начали зашивать, Бакочаи вскочил,  опрокинул
стул, миску, цирюльника, его помощника и, рявкнув: "Черт бы вас побрал!" -
пошел в казарму.
   - Ишь ты, выдумали, как штаны, меня зашивать, черт бы их побрал!
   Он сорвал с края окна  большую  паутину,  приложил  к  ране  и  сам  ее
перевязал. Потом сел за стол, наелся сала, выпил вина, лег  на  соломенный
тюфяк и сразу заснул.
   Почти  одновременно  с  солдатом,  тоже  верхом,  прибыл   в   крепость
крестьянин. Он был в сермяге и черной шляпе с  загнутыми  полями.  В  руке
держал высокий зеленый посох.
   Когда Добо кончил беседу с солдатом,  крестьянин,  не  слезая  с  коня,
спросил какую-то женщину:
   - Который здесь господин капитан?
   - Вот тот высокий господин, что проходит мимо  цирюльников,  -  указала
женщина. - Сами можете признать его по перу на шапке.
   Крестьянин  посмотрел  в  указанную  сторону  и  прежде  всего   увидел
цирюльников. Все  тринадцать  были  заняты  стрижкой.  Пятерня  в  волосы,
несколько взмахов ножницами - и готово! Так  они  обстригли  почти  наголо
всех офицеров: длинные, отпущенные до плеч волосы могли загореться,  да  и
причесываться некогда во время осады.
   Крестьянин сошел с коня, привязал его к дереву, пошарил в своей суме и,
вынув из нее письмо с большой печатью, побежал вслед за Добо.
   - Господин капитан, я привез письмо!
   - От кого?
   - От турка.
   Добо помрачнел.
   - А как же ты посмел привезти! - крикнул он, топнув  ногой.  -  Или  ты
турок?
   У крестьянина ноги подкосились.
   - Какой же я турок, прошу прощенья! Я Калба.
   - А знаешь ли ты, что венгру грешно возить письма неприятеля? - И  Добо
приказал солдатам: - Взять его под стражу!
   Двое солдат с пиками встали по обе стороны крестьянина.
   - Милостивый витязь, - взмолился крестьянин, - меня же заставили!
   - Тебя могли заставить только взять в руки письмо. А привезти его  сюда
никто не мог тебя заставить. - И Добо взглянул на солдат: - Стойте здесь!
   Он велел трубить сбор и, скрестив руки, встал  под  липой,  где  висела
голова турка. Ждал, пока соберется народ со всей крепости.
   Не прошло и трех минут,  как  все  сбежались.  Офицеры  окружили  Добо.
Солдаты выстроились, позади всех стояли крестьяне и женщины.
   Добо заговорил:
   - Я созвал население крепости  потому,  что  турок  прислал  письмо.  С
неприятелем я не переписываюсь. Если враг присылает письмо  -  швыряю  ему
обратно или вколачиваю в глотку тому, кто его посмел принести. Только  это
первое письмо велю я прочитать  и  немедленно  перешлю  королю.  Пусть  он
убедится воочию, что турок здесь и нам нужна подмога. Я и без  того  знаю,
что в письме: они грозят и торгуются с нами. Угроз мы не боимся, в торг не
вступаем. Родина не продается ни за какие деньги! Но чтобы вы собственными
ушами слышали, как разговаривает неприятель, я велю прочесть письмо.  -  И
он протянул письмо Гергею, зная, что  тот  ученей  всех  в  крепости  и  с
первого взгляда разберет любой почерк. - Прочти вслух.
   Гергей встал на камень. Он сломал  печать,  стряхнул  песок  с  бумаги,
посмотрел подпись и сказал:
   - Посылает письмо Ахмед-паша из Каалы.
   "Коменданту Эгерской крепости Иштвану Добо - привет!
   Я, анатолийский Ахмед-паша,  старший  советник  великого,  непобедимого
султана, старший военачальник его несметной,  несокрушимой  рати,  сообщаю
вам, что нынешней весной могучий падишах отрядил  в  Венгрию  два  войска.
Одно из них захватило Липпу, Темешвар, Чанад, Солнок, а также все крепости
и замки, расположенные по берегам Кереша, Мароша,  Тисы  и  Дуная.  Второе
войско сокрушило две венгерские рати,  заняло  Веспрем,  Дрегей,  Сечен  и
берег Ипоя. Нет такой силы, которая устояла бы перед нами!
   И теперь два наших победоносных войска соединяются под Эгером.
   Исполняя волю могучего  и  непобедимого  султана,  я  призываю  вас  не
сопротивляться его величеству, а покориться  его  воле  -  впустить  пашу,
которого я пришлю, сдать ему город и крепость Эгер".
   - Держи карман шире! - загудели со всех  сторон.  -  Не  читай  дальше!
Пусть псы его слушают!
   Но Добо призвал всех к тишине.
   - Нет, вы послушайте турецкую музыку. Хорошо они выводят высокие нотки.
Читай дальше.
   - "Честью заверяю вас: если вы изъявите покорность, то ни вы,  ни  ваше
добро не пострадают. Падишах будет милостив к вам,  а  я  предоставлю  вам
такую свободу, какую вы знали только при ваших прежних королях".
   - Не нужна нам турецкая свобода! - гаркнул Цецеи. - Мы уж как-нибудь  и
венгерской обойдемся!
   Все улыбнулись.
   Гергей продолжал:
   - "Я защищу вас от всех бед..."
   - Вот именно для того они и пожаловали, чтобы защитить нас  от  бед!  -
закричал Гашпар Пете.
   Кругом поднялся хохот. Засмеялся и Гергей.
   Народ уже знал,  как  ведут  себя  турки,  когда  сдается  какая-нибудь
крепость.
   Один Добо стоял мрачнее тучи.
   Гергей продолжал читать:
   - "В подтверждение сего я ставлю свою доподлинную печать. Ежели  вы  не
покоритесь - навлечете на свои головы гнев могучего падишаха, а тогда и вы
сами, и дети ваши умрете страшной смертью. Посему отвечайте немедленно!"
   В ответ раздался грозный гул:
   - Чтоб он лопнул, этот падишах со всем своим могуществом! Пусть  только
сунется сюда!
   Лица раскраснелись. Даже у самых кротких и то огнем загорелись глаза.
   Гергей вернул письмо Иштвану Добо. Шум затих.
   Добо не надо было вставать на камень, чтобы его видели: он и  без  того
был на голову выше всех.
   - Вот, - проговорил он горестно,  но  в  голосе  его  звучала  стальная
твердость, - это первое и последнее письмо турка, которое прочтено в нашей
крепости. Вы уже поняли, для чего турок идет. Огнем и мечом несет  он  нам
"свободу". Басурманский падишах, купающийся в крови  христиан,  несет  нам
свою "свободу"! А если мы от нее откажемся, так он нам головы отрубит!  От
нас требуют ответ. Так вот он!
   Скомкав письмо, Добо швырнул его в лицо крестьянину.
   - Как ты посмел принести это, подлец?
   И, обернувшись к солдатам, приказал:
   - Заковать ему ноги! В темницу негодяя!

   После взволновавшего всех чтения турецкого письма Добо вызвал  офицеров
во дворец:
   - Через полчаса всем быть у меня.
   Зал наполнился народом еще до назначенного срока. Позже пришли лишь те,
кто переодевался в парадную одежду. Каждый почувствовал, что пробил первый
удар набата.
   Добо поджидал только товарищей Бакочаи и лейтенанта Лукача Надя  с  его
двадцатью четырьмя конными ратниками. Уж  не  попали  ли  они  в  полон  к
туркам? Это было бы прескверным известием. Народ пал бы духом.
   Скрестив руки, комендант  стоял  возле  окна  и  рассеянно  смотрел  на
раскинувшийся внизу город. Какие красивые белые дома! А город пуст. Только
под самым дворцом, у речки, снует народ: солдаты  поят  лошадей,  водоносы
таскают воду. А вот какая-то женщина в желтом  платке  выходит  из  ворот.
Идет с двумя детишками, спешит к крепости. На спине тащит узел.
   - И эта в крепость идет... - пробурчал Добо с неудовольствием.
   Рядом с Добо стоял оруженосец в голубом бархатном доломане. По  длинным
спадавшим до плеч волосам  и  нежному  лицу  его  можно  было  принять  за
девушку, переодевшуюся в мужской костюм. Но  руки  оруженосца  говорили  о
другом - в них чувствовалась сила: юноша каждый день метал копья.
   Добо обернулся, ласково провел рукой по волосам оруженосца.
   - О чем размечтался, Криштоф? Может, домой захотелось?
   Мальчик заморгал глазами.
   - Господин капитан, мне было бы стыдно и думать об этом!
   - Вот и хорошо! А волосы ты все-таки обрежь себе.
   В крепости оставили только этого оруженосца. Да и то лишь  потому,  что
его отец письменно попросил  капитана  не  посылать  мальчика  домой,  ибо
мачеха недолюбливает его. Добо считал Криштофа своим сыном.
   Всех остальных оруженосцев, юношей лет четырнадцати -  шестнадцати,  он
отправил по домам. Для них крепость Эгер была школой витязей. Но Добо пока
не желал пускать их в дело.
   Был у него еще один любимый оруженосец - Балаж Балог,  сын  лейтенанта,
служившего в войске монаха Дердя и убитого в прошлом году. Балаж был  даже
на год моложе Криштофа, но превосходно ездил верхом. Со слезами уехал он в
августе. Как ему было обидно, что Криштофу разрешили остаться в  крепости,
а ему нет!
   "Выкинули, точно негодного ученика сапожника! - горевал он.  -  Чем  ты
лучше меня? - сердито спрашивал  он  Криштофа.  -  Почему  тебе  разрешили
остаться? Погоди, вот вернусь - и тогда мы с тобой поломаем копья!"
   "Неужели ты  думаешь,  что  это  я  тебя  отсылаю  отсюда?"  -  отвечал
расстроенный Криштоф.
   И он умолял Добо:
   "Господин капитан, позвольте Балажу остаться!"
   Добо замахал рукой.
   "Ему нельзя.  Он  единственный  сын  вдовы.  Ему  даже  на  деревья  не
позволяют лазить. Убирайся!"
   Балажа взял с собой Лукач Надь с намерением по дороге доставить  его  к
матери.
   - Ох, где же запропастился этот Лукач? - Добо  взглянул  на  Мекчеи.  -
Боюсь, не случилась ли с ним беда.
   И он озабоченно покачал головой.
   - Не думаю, - сказал с улыбкой Мекчеи. - За коротышек  я  не  боюсь.  У
меня есть на то своя примета: коротышкам везет в бою.
   - Как раз наоборот! - весело возразил Гергей. - Коротышка  никогда  так
уверенно не сидит  на  коне,  как  долговязый.  Коротышку  конь  несет,  а
долговязый сам несет коня.
   - Ты говоришь так потому, что сам долговязый.
   Придверник доложил, что пришли разведчики.
   Добо принял серьезный вид.
   В зал вошли семь солдат в желтых сапогах со шпорами. Они встали посреди
зала и щелкнули каблуками. У двоих волосы были еще мокрые -  видно,  парни
старательно умывались. Один из них вышел вперед.
   - Господин капитан, честь имею доложить: неприятель под Абонем.
   - Знаю, - ответил Добо. - Первый турок уже здесь. Его привез Бакочаи.
   Это было сказано  с  укоризной.  Солдат,  носивший  красно-синие  цвета
города, перевел дух и сказал:
   - Господин капитан, я мог бы хоть троих привезти!
   - А почему же не привез?
   - Да я всем троим раскроил башку!
   В зале  развеселились.  Из  семи  солдат  у  четверых  были  перевязки.
Улыбнулся и Добо.
   - Вот что, Комлоши, вот что, сын мой, - сказал он, - здесь  беда  не  в
турецких, а в ваших башках. Ваша обязанность была не драться,  а  привезти
донесение. Привез же донесение солдат господина  Борнемиссы!  А  вы  сочли
первым долгом умыться, причесаться, сменить рубахи  и  подкрутить  длинные
усы. Какой же ты солдат, Антал Комлоши?
   Комлоши приуныл, сознавая, что  Добо  прав.  Однако  вскинул  голову  и
воскликнул:
   - Вы еще посмотрите, господин капитан, какой я солдат!
   Должны были явиться еще двое, но они отстали, Обоих схватили турки,  и,
вероятно, оба отдавали рапорт на том свете.
   Добо назначил новый разъезд, приказав разведчикам не вступать в  стычку
с неприятелем, а только  каждый  час  сообщать  караульному  офицеру,  где
находятся турки. Потом он отпустил солдат и сел за стол.
   К этому  времени  в  зале  собрались  все  лейтенанты  ополченцев,  все
гарнизонные офицеры. Пришло и пять немцев  -  сержантов-пушкарей.  Тут  же
стояли священник и старик Цецеи. Собравшиеся тихо  беседовали  меж  собой.
Кое-кто разглядывал картины. На одной  стене  висел  портрет  архиепископа
Миклоша Ола, который стоял, держа в руке  молитвенник,  и,  наморщив  лоб,
искоса смотрел на всех круглыми  совиными  глазами.  За  спиной  его  была
изображена Эгерская крепость тех времен, когда у нее  имелась  еще  только
одна башня.
   На теневой стороне зала - потемневший от времени портрет короля  Яноша,
где желтым пятном выделялась только  его  борода.  Третий  портрет  совсем
почернел - можно было смутно различить только нос, одну  половину  лица  и
имя: Перени.
   - Друзья мои, - прервал наконец Добо торжественную тишину,  -  вы  сами
слышали: нагрянуло то, чего мы ждали уже много лет...
   Голос его звучал как колокол. На мгновение Добо замолк  -  быть  может,
утаил какую-то неприятную мысль. Но,  отогнав  ее,  он  продолжал  обычным
своим тоном:
   - Мой товарищ, капитан Мекчеи, только что  передал  мне  полный  список
всех сил крепости. Хотя вы в общем и знакомы с ним, я  считаю  необходимым
прочесть его. Прослушайте и запомните... Гергей, прошу тебя, братец.
   Он протянул бумагу Гергею, который быстрей и  легче,  чем  дядя  Шукан,
справлялся с таким трудным делом. Гергей охотно принялся читать вслух:
   - "Состояние Эгерской  крепости  на  девятое  сентября  тысяча  пятьсот
пятьдесят второго года..."
   - То есть к нынешнему дню, - добавил Добо.
   - "В крепости двести конных солдат и столько же пеших - это гарнизонные
войска; стрелков из Эгера и его окрестностей - восемьсот  семьдесят  пять.
Его  превосходительство  Ференц  Перени  отрядил  двадцать  пять  человек,
господин Дердь Шереди - двести..."
   Мекчеи замотал головой и сказал:
   - Солдат Шереди осталось не больше  пятидесяти.  -  И  он  взглянул  на
лейтенанта с костлявым лицом и хитрыми глазами.
   - Я не виноват! - вскипел лейтенант. - Я, как видите,  здесь!  -  И  он
звякнул саблей.
   Добо заметил примирительно:
   - Дружище Хегедюш,  кто  же  говорит  о  тебе!  Даже  у  Хуняди  бывали
никудышные солдаты.
   Гергей продолжал читать:
   - "Да из города Кашши пришло двести десять ополченцев..." Вот видите, -
он бросил взгляд на Хегедюша, - в Кашше тоже есть храбрецы! - и продолжал:
- "Монастырь безмолвствующих монахов прислал  четыреста  солдат,  эгерский
капитул - девять..."
   - Девять? -  сердито  переспросил  Тамаш  Бойки,  лейтенант  боршодских
стрелков. - Да ведь у них больше сотни солдат!
   - Они даже за деньги не дали, - коротко заметил Добо.
   Фюгеди, лейтенант капитула, встал. Но Добо движением руки приказал  ему
сесть.
   - Прошу тебя, братец, в другой раз. Ни один черт  не  затрагивает  твой
капитул. Город Эгер входит в Хевешский комитат, а крепость - в Боршодский.
За речкой - Хевеш, а по эту сторону речки -  Боршод...  Продолжай,  братец
Гергей, только живей и короче.
   Гергей забормотал быстро, как пономарь. Список воинов оказался длинным.
Шарош, Гемер, Сепеш, Унг, вольные  города  -  все  послали  по  небольшому
отряду. Ясайский благочинный один прислал сорок человек. Встретили их, что
и говорить, восторженно.
   Наконец Гергей снова повысил голос:
   - Итак, у нас всего тысяча девятьсот человек.
   Добо окинул взглядом всех сидевших за  столом  и,  остановив  глаза  на
Хегедюше, лейтенанте ополченцев, прибывших из Кашши, сказал:
   - Мы можем прибавить сюда еще тех, кого я призвал на службу в крепость:
тринадцать цирюльников, восемь мясников, трех слесарей, четырех  кузнецов,
пятерых плотников, девять мельников и тридцать четыре крестьянина, которые
будут помогать пушкарям. Когда пойдут на  нас  приступом,  все  они  могут
взяться за оружие. Можно рассчитывать еще на Лукача Надя, которого в  день
усекновения главы Иоанна Предтечи я отправил с двадцатью четырьмя  конными
солдатами под Солнок. Они могут  вернуться  в  любой  час,  -  сказал  он,
обратив взгляд на Мекчеи. И продолжал: - У нас и  так  изрядно  набирается
людей, но главную подмогу я жду от его величества короля.
   Старик Цецеи сердито крякнул и махнул рукой.
   - Ну, ну, батенька! - Добо взглянул на него. - Сейчас не то что прежде.
Король прекрасно понимает,  что  если  Эгер  падет,  ему  остается  только
спрятать в чулан священную корону.
   - И тогда Венгрии больше не будет, - мрачно  добавил  Мекчеи,  стоявший
рядом с Добо.
   - Зато Австрия будет, - проворчал старик Цецеи.
   - Король отрядил два больших войска, - продолжал Добо,  -  пятьдесят  -
шестьдесят, а то и сто тысяч сытых до отвала и хорошо  оплаченных  солдат.
Одно войско ведет саксонский герцог Мориц, второе - герцог  Микша.  Король
наверняка накажет им не терять времени и поторапливаться.  Теперь  трубачи
этих войск трубят только одно: "В Эгер!"
   - Это еще бабушка надвое сказала!.. - пробурчал Цецеи.
   - Я говорю то, что есть, - оборвал Добо, - и попрошу  твою  милость  не
перебивать меня. Мой посол Миклош Ваш снова отправился в Вену, и  если  не
встретит по  дороге  королевскую  рать,  то  отвезет  королю  донесение  о
нашествии турок.
   Добо повернулся к Гергею.
   - После собрания немедленно напиши прошение его величеству и приложи  к
нему  письмо  турок.  Напиши  так,  чтобы  даже   скалы   растрогались   и
перекатились к нам в Эгер.
   - Напишу, - ответил Гергей.
   - У нас нет никаких оснований с  тяжелым  сердцем  ждать  турок.  Стены
крепки,  пороху  и  припасов  вдоволь.  В  крепости  четыре  тысячи  овец,
полученных только по сбору  десятины.  Большую  часть  их  уже  закоптили.
Рогатого  скота  четыреста  пятьдесят  шесть  голов.  Большую  часть  тоже
закоптили. Зерна восемьсот тридцать пять мер, по шестидесяти фунтов  мера,
- почти все перемололи в муку. Всего, всего у нас вдосталь  -  можем  хоть
год продержаться! И если король пришлет только свои эрдейские войска,  все
равно мы в кратчайший срок  отправим  турок  из-под  Эгера  к  Мохамеду...
Приступай к чтению второго списка, - обратился он к Гергею.
   Гергей читал:
   - "Больших бомбард - одна, других бомбард - две: Лягушка и Баба. Король
прислал три пушки, Габор Перени - четыре, Венедек Шереди - одну..."
   - Порох мы не взвесили, но  его  и  не  взвесишь,  -  перебил  Добо.  -
Осталось и с прошлого года, да и король прислал.  Вся  ризница  заставлена
бочками с порохом. Кроме того, у нас  есть  и  селитра  и  мельница.  Если
понадобится, сами можем молоть порох. Продолжай.
   Гергей читал:
   - "Старых медных гаубиц стенобитных - пять. Чугунных стенобитных гаубиц
- пять. Медных стенобитных пушек, присланных его  величеством,  -  четыре.
Картечниц для стенобитных  орудий  и  пищалей  -  двадцать  пять.  Двойных
пражских пищалей - две. Многоствольных пушек - пять..."
   - Нам есть чем ответить турку! Но это еще не все... Читай дальше.
   - "Пражских и четнекских медных и чугунных пищалей -  триста.  Ружей  -
девяносто три. Немецких ружей - сто девяносто четыре..."
   - Куда они годятся! - завопил Цецеи. - Добрая стрела во сто  раз  лучше
любого ружья!
   Тут возник небольшой спор; старики соглашались с Цецеи, молодежь стояла
за ружья.
   Добо прекратил словопрения,  заявив,  что  и  ружья  хороши,  и  стрелы
хороши, а лучше всего - пушки.
   Оруженосец Криштоф положил на стол позолоченный шлем искусной работы  и
маленькое распятие, затем молча встал за спиной Добо, держа в руке длинный
плащ, похожий на мантию.
   Гергей прочел еще список, где были перечислены все виды оружия:  копья,
дротики, щиты, различные ядра, кирки, багры, булавы, фитили, пики и разное
другое военное снаряжение, имевшееся в крепости.
   Добо поднялся.
   Он  надел  на  голову  позолоченный  шлем,  накинул  на  плечи  красную
бархатную капитанскую мантию  и,  держа  левую  руку  на  рукоятке  сабли,
произнес:
   - Дорогие друзья и соратники! Стены крепости вы сами видели,  а  теперь
вы знаете, чем мы располагаем внутри стен. Крепость Эгер решит судьбу  тех
земель отчизны нашей, которые еще не захватил враг.
   В зале стояла тишина. Глаза всех были прикованы к Добо.
   - Если падет Эгер, не уцелеют ни Мишкольц, ни Кашша. Маленькие крепости
турок сшибает, точно орешки с дерева. Сопротивления они  нигде  больше  не
встретят. И тогда история запишет Венгрию в книгу мертвых.
   Добо обвел всех суровым взглядом и продолжал:
   - Эгерская твердыня крепка, но пример Солнока доказывает, что крепостям
силу придают  не  каменные  стены,  а  души  защитников.  В  Солноке  были
чужеземные наймиты, и шли они не крепость защищать, а деньги  добывать.  У
нас только пять немцев-пушкарей, да и они честные люди. Тут  все  защищают
отчизну. Кровь понадобится - кровь свою прольют. Жизнь понадобится - жизнь
отдадут. Но потомки наши не скажут, что  венгры,  жившие  здесь  в  тысяча
пятьсот пятьдесят втором году, недостойны называться венграми...
   Солнце заглянуло в окно и осветило висевшее на стенах  оружие  и  латы,
стоявшие на шестах вдоль стен. Заблестел и позолоченный шлем Иштвана Добо.
Гергей стоял рядом с  капитаном.  Он  взглянул  в  окно,  потом  приставил
козырьком руку к глазам и посмотрел на Добо.
   - Я созвал всех вас для того, - продолжал  Добо,  -  чтобы  каждый  мог
отдать себе отчет в том, что его ждет. Для  тех,  кому  собственная  шкура
дороже будущности венгерского народа, ворота  крепости  еще  открыты.  Мне
нужны настоящие мужчины. Десять львов лучше  полчища  зайцев.  Надвигается
ураган. У кого дрожат поджилки - пусть покинет зал прежде, чем я  продолжу
свою речь, ибо мы должны дать великую клятву, и кто нарушит ее, не посмеет
даже после смерти предстать пред очами господа бога.
   Он подождал, не тронется ли кто-нибудь с места.
   В зале царила тишина. Никто не шелохнулся.
   Подле распятия стояли две восковые свечи. Оруженосец зажег их.
   Добо продолжал свою речь:
   - Мы должны поклясться друг другу священным именем бога в том, что... -
И, взяв со стола листок бумаги, он начал читать: - "Во-первых: какое бы ни
пришло послание от турок, мы его не примем, а  тут  же  при  всем  честном
народе сожжем непрочитанным..."
   - Да будет так! - послышалось в зале. - Согласны!
   -  "Во-вторых:  когда  турки  овладеют  городом  и  подойдут  к  стенам
крепости, никто не крикнет им ни худого, ни доброго слова, что бы они  нам
ни орали..."
   - Согласны!
   - "В-третьих: с самого начала осады никто не  будет  ни  шептаться,  ни
собираться кучками по двое и по трое..."
   - Согласны!
   - "В-четвертых: сержанты не будут  распоряжаться  отрядами  без  ведома
лейтенантов, а лейтенанты - без ведома обоих капитанов..."
   - Согласны!
   Рядом с Фюгеди зазвучал грубый голос:
   - Мне хотелось бы кое-что добавить.
   Это заговорил Хегедюш - лейтенант Шереди. Лицо его раскраснелось.
   - Слушаем! - раздались голоса за столом.
   - Я предлагаю,  чтобы  и  капитаны  всегда  действовали  в  согласии  с
лейтенантами и созывали совет, если в вопросах обороны или  других  важных
делах это потребует кто-нибудь из лейтенантов.
   - Согласен, но только не во время штурма, - сказал Добо.
   - Согласны! - прогудели остальные.
   Добо продолжал:
   - "И последнее: тот, кто выскажет желание сдать крепость  или  хотя  бы
заговорит о сдаче крепости в вопросительной  или  какой-либо  иной  форме,
будет предан смерти..."
   - Смерть ему! - крикнули участники военного совета.
   - Не сдадим крепость, мы не  наемники!  Мы  не  солнокцы!  -  слышалось
отовсюду.
   Добо снял позолоченный шлем, пригладил длинные седеющие  волосы,  потом
подал знак священнику.
   Отец Балинт встал. Поднял со стола маленькое серебряное распятие.
   - Клянитесь вместе со мной, - сказал Добо.
   Все протянули к распятию руки, подняв их для клятвы.
   - Клянусь единым живым богом...
   - Клянусь единым живым богом... - слышалось торжественное бормотанье.
   - ...что отдам свою кровь и жизнь за отечество, за короля и за Эгерскую
крепость. Ни силой, ни кознями меня не устрашить. Ни деньгами, ни посулами
не поколебать. Не скажу и не выслушаю ни единого слова о  сдаче  крепости.
Ни в крепости, ни за пределами ее живым не  сдамся.  От  начала  до  конца
осады беспрекословно буду подчиняться приказаниям вышестоящих. Да  поможет
мне бог!
   - Да поможет мне бог! - гудели голоса.
   - А теперь я сам присягну, - громко  сказал  Добо,  протягивая  руку  к
распятию. Глаза его лихорадочно блестели. - Клянусь отдать все силы  свои,
все помыслы, каждую каплю крови защите крепости и  отчизны!  Клянусь  быть
вместе с вами во всех опасностях! Клянусь не допустить перехода крепости в
руки басурман! Покуда я жив, не сдамся сам и не сдам крепости.  Да  примет
земля мое тело, а небо душу мою! Пусть предвечный отринет меня, если я  не
сдержу своей клятвы!
   Сверкнули сабли, и раздались единодушные возгласы:
   - Клянемся! Клянемся! Клянемся вместе с тобой!
   Добо снова надел шлем и сел.
   - А теперь, братья, - сказал он, взяв в руки лист  бумаги,  -  обсудим,
как расставить  сторожевые  посты  в  крепости.  Расстановка  ратников  на
крепостных стенах вовсе не должна быть одинаковой.  Со  стороны  города  и
Новой башни - низменность и долина. С севера и востока  -  холмы  и  горы.
Вражеские пушки будут наверняка стоять именно там, с  той  стороны;  турки
будут ломать стену, чтобы ворваться в крепость.
   - Никогда им стену не проломить! - сказал  Цецеи,  презрительно  махнув
рукой.
   - Подождите! - заметил Добо и продолжал:  -  Я  для  того  и  вызвал  в
крепость побольше плотников и каменщиков, чтобы они успевали  восстановить
за ночь то, что проломит турок. Так вот, на той  стороне  и  работы  будет
больше всего. Если мы сейчас и расставим людей, то во время  осады  многое
может измениться.
   - Приказывайте, господин капитан,  мы  согласны!  -  кричали  с  разных
сторон.
   - Я думаю сделать так: разделим защиту на  четыре  отряда.  Один  отряд
будет стоять у главных ворот, другой - от главных ворот до угловой  башни,
третий - в наружных укреплениях, четвертый - на  северной  стороне  вокруг
Казематной башни. Соответственно этим четырем отрядам  разделится  резерв.
Резервом  будет  командовать  мой  помощник,  капитан  Мекчеи.  Он   будет
распоряжаться сменой солдат и защитой внутренних укреплений.
   - А что будет со стеной, прилегающей к городу? - спросил Хегедюш.
   - Туда мы поставим только небольшие  силы.  Достаточно,  если  у  ворот
будет стоять двадцать человек. Воротца там тесные, и враг не  станет  даже
пытаться их штурмовать.
   Добо поднял другой листок бумаги.
   - Солдат я распределил примерно так. От Старых, то есть главных,  ворот
до Новой башни будет стоять сто солдат. У Казематной башни - сто сорок,  а
вместе с офицером - сто сорок один. У Шандоровской башни, не считая ворот,
- сто двадцать. Оттуда по направлению к воротам - сто пять...
   - Всего четыреста шестьдесят шесть человек, - сказал Гергей.
   - На двух вышках церкви - по десяти солдат. Вот и вся защита внутренних
укреплений.
   - Четыреста восемьдесят шесть человек, - подсчитал вслух Гергей.
   Добо продолжал:
   - Далее следуют наружные укрепления. От башни Чаби до  башни  Бебека  -
девяносто человек. Оттуда до угловой башни - сто тридцать. От Старых ворот
до угла - пятьдесят восемь. Там есть еще  узкая  каменная  стена,  которая
связывает  наружные  укрепления  с  внутренними.  Здесь  придется   больше
действовать глазами, чем оружием. Сюда достаточно тридцати пяти солдат.  -
Кинув взгляд на Мекчеи, он продолжал: - Тут мы поставим слабосильных, а  в
дни штурмов - даже легкораненых.
   - Восемьдесят без одного, - заключил Гергей.
   - Как же мы распределим офицеров? Начну с себя: я желаю быть повсюду.
   Восторженное одобрение.
   - Задача  моего  товарища  Мекчеи  уже  известна.  Из  четырех  старших
лейтенантов один должен быть у Старых ворот. Там нужны сила и несокрушимый
дух. Можно предвидеть заранее, что турок попробует  ворваться  в  крепость
именно через эти ворота. Там придется все время смотреть в глаза смерти.
   Гашпар Пете встал и, ударив себя в грудь, крикнул:
   - Прошу назначить туда меня!
   Возгласы  одобрения  заглушили  ответ.  Видно  было  только,  как  Добо
утвердительно кивнул головой. Старик  Цецеи  протянул  Гашпару  Пете  свою
единственную руку.
   - Дальше следуют наружные укрепления, - продолжал  Добо.  -  Это  самое
опасное место. Турок будет пытаться засыпать ров. Там от старших  офицеров
тоже потребуется отвага, любовь к отчизне и презрение к смерти.
   Кроме Пете, оставалось еще три старших офицера. Все трое вскочили.
   - В вашем распоряжении! - сказал Борнемисса.
   - В вашем распоряжении! - сказал Фюгеди.
   - В вашем распоряжении! - сказал Золтаи.
   - Чтобы вы не поссорились, - с улыбкой сказал Добо, - все  трое  будете
там.
   Пушкари-сержанты были  распределены  уже  заранее.  Однако  Добо  хотел
назначить и главного пушкаря. Но кого?
   Никто, кроме его самого, не был знатоком в этом деле. И Добо  взял  это
на себя.
   Новое громовое "ура" потрясло стены зала. А так как все поглядывали при
этом на пушкарей, то они с беспокойством спрашивали:
   - Was ist das? Was sagt er? [Что такое? Что он сказал? (нем.)]
   Борнемисса обернулся к пятерке немцев и дал им такое объяснение:
   - Meine Herrn! Kapitan Dobo wird sein der  haupt  bum-bum!  Verstanden?
[Господа! Капитан Добо будет главным бум-бумом! Поняли? (нем.)]
   После этого Добо приказал трубачам трубить сбор. На крепостной  площади
он повторил солдатам пять пунктов присяги, принесенной в зале. Сказал, что
те, кто испытывает страх, пусть  лучше  сейчас  же  положат  сабли,  чтобы
позднее не заражать слабостью других. Ибо, сказал он,  страх  заразителен,
как чума. Даже еще  заразительнее.  Он  вмиг  перескакивает  от  одного  к
другому. А в предстоящие тяжелые дни здесь нужны люди, сильные духом.
   Потом он развернул красно-синий стяг крепости и поставил его  вместе  с
национальным флагом.
   - Поклянитесь!
   В тот же миг ударил соборный колокол.
   Ударил только один раз.
   Все устремили взгляд на город. Удар колокола  прозвучал  как  короткий,
оборвавшийся вопль о  помощи.  В  крепости,  в  городе  и  в  окрестностях
воцарилась настороженная тишина.

   Вечером Добо пригласил к себе в гости всех, кто утром присягал в зале.
   На одном конце стола сидел Добо, на другом - Мекчеи. Справа от  Добо  -
отец Балинт, слева - Цецеи. Возле священника -  Гашпар  Пете,  грубоватый,
отчаянный малый с длинными, навощенными, колючими  усами.  Пете  по  праву
отвели почетное место, ибо его старший брат, Янош, был знатным  придворным
- главным виночерпием короля. Янош Пете и устроил Гашпара в  крепость,  он
же послал из Вены порох и пять сержантов-пушкарей. Остальные сидели по обе
стороны от Мекчеи и Добо, в  зависимости  от  возраста  и  чина.  Стройный
белокурый Золтаи; глаза у него такие, словно он целится  копьем,  но  губы
при этом улыбаются. Борнемисса, а рядом с ним - коренастый Фюгеди с  лихим
чубом. Затем Фаркаш Корон - лейтенант абауйских пеших солдат, черноволосый
молодец с крутым подбородком, Балинт Кенди и Иштван Хегедюш -  лейтенанты,
приведшие с собой пятьдесят  солдат  Дердя  Шереди.  Румяный  молодцеватый
Леринц Фекете, которому  кто-то  безбожно  обкорнал  его  рано  поседевшие
волосы;  он  привел  с  собой  из  Регеца   пятнадцать   солдат.   Рослый,
широкоплечий Михай Лекеш с детским взглядом; его прислали во  главе  сотни
солдат вольные города. Пал Надь -  лейтенант  отряда  в  тридцать  солдат,
присланного Дердем Батори, отважный богатырь,  сильный,  как  бык.  Мартон
Ясаи - лейтенант, которого ясайский протоиерей направил в  Эгер  с  сорока
солдатами; он причесывал длинные свои волосы на прямой пробор и  напоминал
смиренного, тихого писца. Сепешский лейтенант Мартон  Сенци  -  толстяк  с
короткой шеей и сердитыми бычьими глазами, одетый в  синий  ментик.  Сенци
привел с собой сорок пеших солдат. Превосходный стрелок Михай Бор с русыми
жидкими усами и мечтательным лицом. Казалось, что в гербе его должны  быть
луна и часы с музыкальным боем. Его прислал  Шарошский  комитат  во  главе
семидесяти  шести  пеших  солдат.  Из  Угочи  приехал  Дердь   Салачки   -
толстоногий дядя с двойным подбородком и строгим взглядом, и Имре  Надь  -
милый, любезный молодой человек,  смотревший  на  всех  с  почтением;  его
отрядила вдова Габора Хомоннаи, приславшая восемнадцать пеших  солдат.  Из
Эперьеша прибыл Антал Блашко - русобородый  силач  с  курчавой  бородой  и
пронзительным взглядом; он был в синем ментике, на боку у  него  болталась
тяжелая, большая сабля.
   Все названные были лейтенантами ополчения. За ними по  порядку  сидели:
Иов  Пакши  -  самый  рослый  офицер  королевских  войск,  Тамаш  Бойки  -
лейтенант, командующий  пятьюдесятью  боршодскими  стрелками,  седовласый,
седобородый, но моложавый и живой  человек.  Два  эти  лейтенанта  прибыли
позже, так что их посадили  среди  офицеров  гарнизона:  старика  казначея
Яноша Шукана; дьяка Имре, который ведал винным  погребом;  дьяка  Михая  -
офицера-интенданта, или,  как  называли  тогда,  раздатчика  хлеба;  дьяка
Матяша Дендеши - архиепископского писаря  (крепость  входила  во  владения
архиепископа); дьяка Деака Болдижара и еще других.
   Чтобы выказать уважение всем защитникам  крепости,  Добо  пригласил  не
только офицеров, но и одного младшего сержанта,  одного  рядового,  одного
эгерского дворянина и одного эгерского крестьянина.
   Кушанья разносили пять слуг Добо; в помощь им старшие офицеры  прислали
и своих слуг.
   За спиной Добо стоял оруженосец Криштоф Тарьяни; он прислуживал  своему
господину, ставил перед ним кушанья, наливал в кубок вино.
   Была пятница, так  что  ужин  начали  со  щуки  под  хреном  и  судака,
зажаренного в сухарях. Затем подали сома  и  стерлядь.  Закончили  трапезу
лапшой с творогом и сметаной, потом подали компот  из  сушеных  фруктов  с
корицей. На столе были также сыр, виноград, яблоки, груши, дыни, -  все  в
изобилии.
   Почему же  бережливый  Добо  решил  задать  такой  ужин?  Хотел  ли  он
завершить пиром собрание, на котором принесли клятву, или  решил  сдружить
незнакомых между собой офицеров? А  может  быть,  он  желал  послушать  их
откровенные речи, когда вино развяжет языки?
   Поначалу настроение  было  торжественное,  как  в  церкви.  Каждый  еще
переживал величественную минуту  клятвы.  Белоснежные  скатерти,  столовое
серебро с гербом Добо, резной бочонок, висевший на цепи над столом, букеты
осенних цветов - все это усугубляло торжественность обстановки.
   Сердца людей не согрелись даже тогда, когда после щуки в кубки полилось
из прекрасного бочонка вино гранатового цвета. После величавой речи Добо у
всех сердца еще были охвачены трепетом волнения.  Так  в  долгой  звенящей
тишине задумчиво прислушиваемся мы к отзвуку умолкшего колокола.
   Поели жареной рыбы. Слуги переменили тарелки. Все ждали, что Добо будет
приветствовать гостей. Но Добо сидел в  своем  коричневом  кожаном  кресле
усталый, молчаливый. Быть может, он думал о том, что это  не  именины,  не
свадьба, что теперь, после присяги, он - комендант  крепости  и  сидит  за
ужином со своими офицерами.
   И все-таки гости ждали, не скажет ли он что-нибудь.
   Вдруг в тишину ворвалась веселая песня поварих:
   Около колодца весело живется,
   С милым я встречаюсь около колодца.
   Лошадь напоит он, ко мне обернется,
   Прямо в алу щеку поцелуй придется.
   И туч как не  бывало.  Небо  прояснилось.  Разве  можно  мужчинам  быть
мрачными, если женщины песней встречают надвигающуюся грозу!
   Мекчеи поднял стоявший перед ним серебряный кубок и встал.
   - Уважаемые друзья! - начал он.  -  Наступают  великие  дни.  Даже  сам
господь бог сидит сейчас у небесного оконца, смотрит  на  Эгер  и  думает:
как-то управятся две тысячи человек с двумястами тысячами? И все-таки я не
унываю. Среди нас нет ни одного труса. Слышите, женщины и те поют. Но если
бы и закралась в чье-либо сердце боязнь,  среди  нас  есть  два  человека,
рядом с которыми даже слепые и увечные не могут пасть духом. Я знаю  обоих
с ранней юности. Одного из них сам господь сотворил  для  того,  чтобы  он
служил образцом венгерской доблести. В нем стальная сила, он точно золотая
сабля, воплощение твердости и благородства. Второй,  с  которым  я  знаком
тоже с юности, - образец ума, отваги,  присутствия  духа  и  находчивости.
Там, где эти  люди,  -  каждый  ощущает  в  себе  прилив  силы,  бодрости,
сметливости, мужества и веры в венгерский ум. С ними  не  страшна  никакая
опасность. От души желаю, чтобы вы так же близко,  как  я,  узнали  нашего
капитана Иштвана Добо и старшего лейтенанта Гергея Борнемиссу.
   Добо встал, чокнулся со всеми и начал свою речь:
   - Родные мои, кровные! Будь я пуглив, как олень,  которого  приводит  в
трепет тявканье любой своры псов, я  все  же  не  пустился  бы  наутек,  а
вступил бы в бой, раз речь идет  о  судьбе  моей  родины.  Пример  Юришича
[Юришич Миклош - комендант Кесегской крепости; в 1532 г. вместе со  своими
солдатами (семьсот человек) отважно защищал крепость Кесег  от  более  чем
стотысячной турецкой армии] доказывает, что самая  жалкая  крепость  может
стать  могучей  твердыней,  если  ее  обороняют  настоящие  мужчины.  Наша
крепость сильнее Кесега, и мы тоже должны быть сильнее  ее  защитников.  Я
знаю турецкие войска. У меня еще едва пробивались усы, когда  я  стоял  на
Мохачском поле. Я видел  дикую  рать  Сулеймана.  Поверьте  мне,  двадцать
восемь тысяч венгров сокрушили бы стотысячный сброд,  будь  среди  венгров
хоть  один  человек,  который  умел  бы  вести  сражение.  Там  никто   не
командовал,  никто  не  руководил  боем.   Полки   развертывались   не   в
соответствии с тем, как стоял неприятель, а  как  попало.  Бедняга  Томори
[Томори Пал - епископ и  полководец,  возглавлявший  венгерское  войско  в
битве под Мохачем] - вечная память ему! - был великий герой, но не годился
в полководцы. Он думал, что вся полководческая наука заключена  в  словах:
"За мной!" Он читал молитву, потом отпускал крепкое  словцо,  кричал:  "За
мной!" - и наша  рать  вихрем  врезалась  в  гущу  турецких  войск.  Турки
разбегались, как стая гусей. А мы, обуянные пылом достойных наших предков,
очертя голову мчались на лихих  скакунах  навстречу  пушкам.  И,  конечно,
пушки да цепные ядра делали то, что не под силу было человеку. Из двадцати
восьми тысяч нас уцелело четыре тысячи. Из этого страшного бедствия  можно
было извлечь два великих урока. Первый - что турецкая рать вовсе не войско
витязей, а сборище разношерстного отребья. Турки собирают пропасть разного
народу и животных, чтобы устрашить глупцов несметной своей  ордой.  Второй
урок: как бы мало ни было венгров, они могут расстроить  большую  турецкую
рать и даже одолеть ее, если щитом им послужит  не  только  отвага,  но  и
разум.
   Сидевшие за столом слушали коменданта, напряженно сдвинув брови.
   Добо продолжал:
   - В нашем положении разум  предписывает:  держись  стойко  до  прибытия
королевских войск. Турки будут палить по крепости, рушить ее, может  быть,
им удастся даже проломить стены, которые до поры до времени защищают  нас.
Вот тогда-то и должны мы выступить сами и защищать стены, так же  как  они
защищали нас. Пусть  неприятель,  карабкаясь  на  стены,  у  каждой  бреши
натолкнется на нас. Мы никогда не позволим выхватить из наших  рук  судьбу
венгров!
   - Никогда! Нет, нет, не позволим! - закричали все, вскочив с мест.
   - Спасибо, что вы пришли в Эгер, - продолжал Добо. -  Спасибо,  что  вы
принесли свои сабли и сердца для защиты отечества. Во мне окрепло чувство,
что господь простер свою длань  над  Эгерской  крепостью  и  говорит  орде
басурман: "Дальше ни шагу!" Пусть это чувство воодушевляет и вас, и  тогда
я буду твердо уверен, что мы за этим столом весело  отпразднуем  торжество
победы!
   -  Да  будет  так!  -  закричали  офицеры  и  чокнулись  серебряными  и
оловянными кубками.
   Вслед за Добо встал Пете. Движения его, как всегда, были порывисты.  Он
поднялся, улыбнувшись, заглянул в свой кубок, потом лицо его посуровело.
   Оглянулся Пете налево, направо и, подкрутив усы, заговорил:
   - Наш капитан Мекчеи верит в Добо и Борнемиссу. Добо и Борнемисса верят
в нас и в стены твердыни. Теперь я скажу, во что я верю.
   - Слушаем, слушаем!
   - Нынче в числе прочих крепостей пали две могучие твердыни: Темешвар  и
Солнок...
   - И Веспрем.
   - В Веспреме не было людей. А почему пали  эти  две  могучие  крепости?
Пройдут годы, и люди, наверно, скажут: пали  они  потому,  что  турок  был
сильнее. А это не так. Они пали потому, что  Темешвар  защищали  испанские
наемники, и Солнок тоже защищали наемники - испанцы, чехи и немцы.  Теперь
позвольте сказать, во что верю я. Я верю в то, что Эгер не будет оборонять
ни испанское, ни немецкое, ни чешское войско. Не считая пяти  пушкарей,  у
нас все - венгры, да еще большинство - эгерчане. Это львы, защищающие свое
логово. Я верю в венгров!
   Лица у всех раскраснелись,  все  подняли  кубки.  Пете  мог  бы  уже  и
закончить свою речь, но он продолжал с жаром народного трибуна:
   - А венгр как кремень: чем больше его бьют, тем больше  искр  высекают.
Так неужто же две тысячи молодцов,  родившихся  от  венгерских  матерей  и
отцов, выросших на коне да венгерском зерне,  пивших  густую  бычью  кровь
[сорт эгерского вина] из подвалов эгерских святых отцов, - неужто  они  не
справятся с рванью-дрянью, водохлебами, чубастыми прощелыгами?
   Слова его заглушили крики, бряцанье сабель и смех, но Гашпар  Пете  еще
разок подкрутил усы, покосившись куда-то в сторону, и закончил так:
   - До сих пор Эгер был просто  славным  городком,  городом  хевешских  и
боршодских венгров. Дай бог,  чтобы  впредь  он  стал  городом  венгерской
славы! Басурманской кровью напишем мы на стене: "Не тронь венгра!" - чтобы
по прошествии веков, когда настанет вечный мир и на руинах крепости  будет
зеленеть мох, сын будущих  столетий,  сняв  шапку,  гордо  сказал:  "Здесь
сражались наши отцы - да будет благословен их прах!"
   Поднялся шум, все  бросились  целовать  оратора.  И  Пете  уже  не  мог
продолжать свою речь. Да ему и не  хотелось  больше  говорить.  Он  сел  и
протянул руку лейтенанту боршодцев Тамашу Бойки.
   - Тамаш, -  сказал  он,  -  там,  где  мы  с  тобой  будем,  туркам  не
поздоровится!
   - И хорошо же ты сказал! - кивнул головой Тамаш. - Я хоть сейчас  готов
ринуться на целую сотню!
   После Пете больше никто не был в силах произнести тост. Просили Гергея,
но он, как ученый человек, не привык ораторствовать.
   Каждый завязал беседу  со  своим  соседом,  и  зал  наполнился  веселым
гомоном.
   Добо тоже оживился, чокался  то  с  одним,  то  с  другим  соседом.  Он
протянул кубок Гергею, а когда  священник  пересел  побеседовать  с  Пете,
поманил Гергея рукою.
   - Сын мой, сядь сюда.
   И как только Гергей сел рядом с ним, Добо сказал:
   - Я хочу потолковать с тобой о сыновьях Терека. Я им тоже написал,  да,
как видишь, зря.
   - Да, - ответил Гергей, поставив  свой  кубок,  -  думаю,  что  нам  не
дождаться их. Янчи предпочитает биться с турком в чистом поле. А  Фери  не
поедет так далеко, он не покинет Задунайщину.
   - Правда, что Балинт Терек умер?
   - Да, умер, бедняга, несколько месяцев назад. Только смерть  освободила
его от оков.
   - Намного ли он пережил жену?
   -  На  несколько  лет.  Жена  его  умерла,  когда   мы   вернулись   из
Константинополя. Мы как раз к ее похоронам прибыли в Дебрецен.
   - Добрая была женщина,  -  сказал  Добо,  задумчиво  кивая  головой,  и
потянулся за кубком, будто желая помянуть покойницу.
   - Да, таких не часто встретишь,  -  сказал  Гергей,  вздохнув,  и  тоже
потянулся за чарой.
   Они молча чокнулись. Быть может, оба думали, что добрая женщина видит с
небесных высот, как они осушают чару в ее память.
   - А Зрини? - спросил Добо. - Я написал и ему, чтобы приезжал в Эгер.
   - Он приехал бы, да только уже несколько  месяцев  ходят  слухи,  будто
боснийский паша готовится выступить в  поход  против  него.  В  феврале  я
беседовал с дядей Миклошем в  Чакторне.  Он  уже  и  тогда  знал,  что  на
Темешвар, Солнок и Эгер идет большая турецкая рать. Еще попросил, чтобы  я
написал для него письмо королю.
   - Не пойму, куда девался Лукач. Давно пора ему вернуться. -  Лицо  Добо
омрачилось. - Да и лазутчику Варшани тоже пора прибыть с донесением.
   Перед дверями заиграли дудки и трубы:
   Мишка-франт свалился в воду.
   Панни ждет его у брода.
   Казалось, будто всем  влили  новую  кровь.  По  знаку  Добо  оруженосец
впустил музыкантов: трех дударей и двух трубачей. В числе их был и  цыган.
На голове его красовался большой ржавый шлем с тремя петушиными перьями. У
пояса на тесемочке висела сабля без ножен. К босым  ногам  были  привязаны
огромные шпоры. Усердно надувая щеки, трубил он на своем кларнете.
   Все  слушали  с  удовольствием.  Когда  песню  повторили,   кто-то   из
лейтенантов запел глубоким голосом:
   Небо голубое, лес покрыт листвою.
   Конь мой белоногий, дай вскочу в седло я.
   Вновь пущу оружье в дело боевое,
   Чтоб меня все турки поминали, воя.
   Лейтенант был статный парень с холеными усами. Усы  торчали  у  него  в
разные стороны двумя стрелами. Даже сзади можно было его узнать.
   - А кто этот лейтенант? - спросил Гергей, склонившись к Добо.
   - Иов Пакши, младший брат капитана Комаромской крепости.
   - Хорошо поет!
   - И должно быть, храбрый малый. Кто любит петь, тот и дерется храбро.
   - А тот молодой человек, с огненным взглядом и закрученными усами?
   - Пишта Будахази, офицер. Шесть конников привел с собой.
   - Видно, что прирожденный воин. А тот подальше, с густой  бородой,  что
тянется сейчас за кубком?
   - Ференц Бай, офицер. Пять конников привел. Тоже славный малый.
   - А этот молодцеватый паренек  с  шелковым  платком  на  шее,  рядом  с
эгерским горожанином?
   - Пишта Фекете, офицер. Шесть конников привел.
   - Да, верно, ведь я же беседовал с ним.
   Лейтенанту Пакши  хотелось  спеть  и  второй  куплет  песни,  да  слова
вылетели из памяти. Дудари ждали, когда он начнет.
   Вдруг кто-то крикнул:
   - Да здравствует наш священник!
   - Да здравствует старейший в нашем войске! - крикнул Золтаи.
   Цецеи весело возразил:
   - Может, прадед твой старейший, а я еще совсем не старый!
   - Да здравствует самый молодой защитник крепости! - гаркнул Пете.
   Тут уж и Криштоф Тарьяни взял в руки кубок и,  зардевшись,  чокнулся  с
гостями.
   - Да здравствует тот турок, - крикнул Гергей,  -  которому  мы  первому
вышибем зубы!
   Все захохотали, и каждый чокнулся с соседом.
   С места поднялся румяный эгерский дворянин. Он откинул с правого  плеча
синий плащ с большим воротником, разгладил усы в  обе  стороны,  пригладил
чуб и сказал:
   - Да здравствует тот, кто первый сложит голову за Эгер!
   Гордым и серьезным  взглядом  посмотрел  он  вокруг  и,  ни  с  кем  не
чокнувшись, осушил бокал до дна.
   Вряд ли думал он, что пьет за самого себя.
   Стрелки больших стоячих часов показывали одиннадцать. Вошел  караульный
и, остановившись в дверях, доложил:
   - Господин капитан, турки уже в Макларе.
   - Только передовые части, сын мой.
   - Нет, побольше, господин капитан. Они лавой идут при лунном  свете,  а
позади в поле видно множество шатров и огней.
   - Ну, стало быть,  завтра  они  будут  здесь,  -  сказал  Добо,  кивнув
головой.
   Он отпустил караульного, сказав, что до утра можно не являться с новыми
донесениями, и встал. Это означало, что пора расходиться.
   Мекчеи увлек в угол зала Гергея, Фюгеди, Пете и Золтаи. Он  перекинулся
с ними несколькими словами, затем  поспешно  подошел  к  Добо  и,  звякнув
шпорами, сказал:
   - Господин капитан, двести человек готовы выехать ночью.
   - Куда это, к лешему?
   - В Маклар.
   - В Маклар?
   - Пожелать туркам спокойной ночи.
   Добо весело пригладил левый ус и отошел к оконной  нише,  куда  за  ним
последовал и Мекчеи.
   - Что ж, Пишта, не возражаю. Такая вылазка ободрит народ в крепости.
   - И я подумал так же.
   - Когда охота биться - и сабля здорово берет. Но я тебя не пущу.
   Мекчеи огорчился.
   Добо спокойно взглянул на него.
   -  Ты  ведь  точно  бык  -  на  любое  дерево  налетаешь.  И,   смотри,
когда-нибудь сломишь рога. А тебе надобно голову беречь. Если  моя  голова
упадет, пусть  хоть  твоя  цела  останется.  Это  я  говорю  только  тебе.
Борнемисса и остальные могут ехать. Гергей  осторожнее  тебя  -  пусть  он
встряхнет хорошенько турецкие передовые отряды. Позови его сюда.
   Гергей мигом очутился возле Добо.
   - Что ж, Гергей, можешь ехать, - сказал Добо, - только возьми  с  собой
не двести, а восемьдесят - девяносто человек. Хватит и этого.  Вы  ударите
внезапно, вызовете смятение. И тотчас летите обратно. Да смотри,  чтоб  ни
один не погиб!
   Подошли и другие офицеры.
   - Господин капитан, разрешите и мне.
   - Всем ехать нельзя. Я  поручаю  это  дело  Борнемиссе.  Пусть  выберет
троих. А тот, кого не возьмут, должен помнить о  присяге:  беспрекословное
подчинение.
   - Пете, Золтаи, Фюгеди! - перечислил тоном приказа Гергей.
   Пишта Фекете взглянул на него  с  такой  мольбой,  что  Гергей  добился
разрешения взять и его.
   - Пиште Фекете я уже давеча обещал.
   -  Господин  капитан,  -  умоляющим  тоном  произнес  юный  Тарьяни,  -
разрешите и мне поехать!
   Добо снова пригладил усы.
   - Ладно уж, так и  быть.  Только  держись  все  время  около  господина
лейтенанта Гергея! - И шутя добавил: - Смотри, если тебя  убьют,  не  смей
показываться мне на глаза! Это я говорю тебе заранее.

   Гергей чуть не бегом бросился в казарму конных солдат. Трубить не стал.
В широком коридоре выстрелил из пистолета.
   Солдаты соскочили с постелей.
   - Сюда, ко мне! - крикнул Гергей.
   Он выбрал в свою сотню самых шустрых.
   - Раз-два, одеться! И пока я трижды моргну, быть  верхом  с  саблями  у
ворот. Ты беги к господину второму капитану и попроси у него человеколова.
Захватишь с собой. И чтоб у каждого на луке было маленькое ружье.
   В те времена так назывались пистолеты.
   Гергей сбежал по лестнице и  поспешил  в  конюшню.  При  красном  свете
фонаря, горевшего под одним из сводов, он увидел босого человека в  желтом
доломане и шлеме. Человек этот сидел на опрокинутой кадушке  и,  держа  на
коленях половину разрезанного арбуза, ел его ложкой.
   Гергей крикнул ему:
   - Шаркези!
   - Что прикажете? - с готовностью откликнулся цыган.
   - Поедем со мной. Коня себе раздобудешь, да еще какого распрекрасного!
   Цыган положил арбуз на землю.
   - Поеду. А куда?
   - На турка! - весело ответил  Гергей.  -  Они  спят  сейчас,  и  мы  их
врасплох захватим.
   Цыган почесал в затылке, посмотрел на арбуз и снова сел на кадку.
   - Нет, никак нельзя этого, - сказал он с важностью.
   - Почему же нельзя?
   - Я вместе с другими поклялся не покидать крепость.
   - Да разве мы в этом клялись? Мы присягали защищать крепость!
   - Может, другие в этом присягали, - ответил цыган, подняв плечи чуть не
до ушей, - а я поклялся лучше сдохнуть, а из крепости не  выходить.  Видит
бог!
   Покачав головой, он положил арбуз на колени и вновь принялся за еду.
   Вскоре Гергей вместе с Пете, Фюгеди и Золтаи уже скакал  по  макларской
дороге.
   Ночь стояла звездная.
   Впереди  них  шагах  в  пятидесяти  ехали  лейтенант  Пишта  Фекете   и
солдат-эгерчанин Петер Бодогфальви - он показывал  дорогу.  За  Мелегвизом
свернули на луг. Мягкая  земля  заглушала  конский  топот.  Всадники  были
похожи на сотню качающихся теней.
   В андорнакском ивняке они заметили первый костер.
   Петер остановился, за ним остальные.
   Из облаков выплыл светлый серп  месяца;  в  прозрачном  сумраке  фигуры
людей и деревья вырисовывались черными силуэтами.
   Гергей подъехал к Бодогфальви.
   - Слезай! Пробирайся крадучись, ползи по-змеиному. Ползком подберись  к
первому дозорному. Если с ним собака и она залает - так же тихо,  ползком,
неслышно вернись обратно. Нет собаки -  подкрадись  и  заколи  его.  Потом
осмотри все вокруг. Если не видать поблизости второго караульного, заверни
в листик или в лопух щепотку пороху и брось в костер. Но тут  же  бросайся
на землю, чтобы тебя не заметили.
   - А как же мой конь?
   - Коня привяжи вот к этому дереву. Когда вернемся, найдешь его здесь.
   - А если еще кто-нибудь будет у костра?
   - Тогда внимательно оглядись, приметь, кто, где и как лежит, где  турок
больше всего, и мигом возвращайся.
   Добрых полчаса стояли они в ивняке на берегу  речки.  Гергей  наставлял
солдат:
   - Пока турки бегут  -  бей,  руби.  Но  чтобы  никто  не  отдалялся  от
товарищей больше чем на сто шагов, не то отрежут от  своих.  Как  услышишь
трубу, сразу же поворачивай обратно и  мчись  домой.  А  покуда  трубы  не
слышно - гуляй, душа!
   Солдаты стояли кружком, жадно ловили каждое слово.
   Гергей продолжал:
   - Турки напугаются и даже не подумают сопротивляться. А вы врубитесь  в
самую гущу и колотите их до тех пор, пока не кинутся врассыпную. Запомните
раз и навсегда: конный ратник должен рубить так проворно, чтобы  противник
не успел отвечать. Удары должны сыпаться градом.
   - Как молния блескучая, - добавил Пете.
   Гергей умолк, прислушался к тому, что творится у турок.
   Потом снова обернулся к солдатам и спросил:
   - Где человеколов?
   - Я здесь, господин лейтенант, - ответил из рядов веселый голос.
   Вперед вышел рослый парень.
   - Орудие у тебя?
   - У меня, господин  лейтенант.  -  Парень  поднял  кверху  нечто  вроде
длинных загнутых вил.
   - Умеешь с ним обращаться?
   - Господин капитан научил.
   - Ладно, схвати турка за шею и подомни собаку под  себя.  Вот  было  бы
славно, ребята, поймать старшего офицера! Он живет обычно в самом красивом
шатре. И уж наверно, спит  в  одном  исподнем.  Коли  удастся,  попытаемся
поймать его.
   Гергей снова насторожился, потом продолжал:
   - Пленника надо связать, но только по рукам. Скрутите ему руки назад. А
если разживемся конем, посадим пленника на коня. И тогда  ты,  Криштоф,  и
ты, коротышка, поедете один  слева,  другой  справа  от  турка;  привяжете
поводья его коня  к  поводьям  своих  коней  и  отвезете  пленника  домой.
Вздумает бежать, говорить, кричать или соскользнуть с лошади - сразу бейте
его.
   - А если не захватим коня? - спросил Криштоф.
   - Тогда придется ему бежать рядом с вашими  конями.  Но  вы  все  равно
поспешайте домой, не ждите нас.
   Помолчали.  Ночь  стояла  тихая.  Слышалось  только  жалобное  жужжанье
осенних насекомых в виноградниках, да иногда  раздавался  далекий  конский
топот.
   - Вспыхнуло! - сказал наконец кто-то.
   Все увидели, как взвилось пламя.
   - Идет! - послышались вскоре тихие голоса.
   И руки потянулись к поводьям.
   Из тьмы кустарников вынырнула фигура Петера. Он несся стремглав.
   - Дозорного заколол! - сказал он, запыхавшись. - Даже охнуть не  успел,
как мешок свалился. Костер горит между шатрами. Возле  него  сидит  турок,
вроде как слуга. В руке у него желтые туфли, на коленях желтая краска...
   - Денщик, - улыбнувшись, промолвил Гергей. - Дальше.
   - Остальные сотнями спят вповалку - кто прямо на траве, кто на  одеялах
слева от костра.
   - Спят?
   - Как медведи.
   Гергей натянул ремешок шапки под подбородок.
   - Ну, ребята, двинулись! Ехать по возможности  врозь,  в  десяти  шагах
друг от друга. Развернемся! Когда я выстрелю, вы тоже разом палите в них и
нападайте, как волки, кричите, войте,  рубите  -  словом,  как  говорится:
"Бей, молодец, враг не отец!"
   - Орите во всю мочь, так орите, будто нас тысяча, - добавил Пете.
   Бодогфальви тоже сел на коня. Отряд, развернувшись полукругом, двинулся
на восток.
   Пете ехал с краю. Его издали можно было признать по трем орлиным перьям
на шлеме. Он ехал рысцой, равняясь на Гергея.
   Теперь отряд вел Гергей.
   Некоторое время он тихо трусил вдоль кустарников и  вдруг  пустил  коня
бешеным галопом.
   В ночи раздался первый дикий вопль  и  выстрел  турка.  Гергей  ответил
выстрелом. Тут затрещали все пистолеты, и сто всадников  с  криком  "Руби,
бей окаянных!", точно адский вихрь, налетели на спящий турецкий лагерь.
   Турецкий стан ожил, наполнился треском и громом. Крики турок и  венгров
слились в единый бушующий ураган. Спавшие внезапно проснулись, вскочили  с
земли, забегали,  заметались  и,  обезумев  от  ужаса,  давя  друг  друга,
ринулись в проходы между шатрами.
   - Вперед! Вперед! - кричал Гергей.
   - Аллах! Аллах акбар! - вопили турки.
   - А, черт! - крикнул кто-то пронзительно.
   - Бей собаку! - ревел где-то между шатрами Гашпар Пете.
   Турки  вопят,  кричат  венгры.  Падают  черные  фигуры,   подпрыгивают,
кружатся. Свистят сабли, стучат топорики, топают, фыркают кони, с  треском
валятся шатры, воют собаки. Земля дрожит под ногами несущихся коней.
   Гергей налетает на кучку прижавшихся друг к другу басурман,  рубит  их,
крошит, бьет по чему попало. Сабля его не дает  пощады,  и  падают  турки,
валятся перед ним, как колосья  пшеницы  в  июне,  когда  по  ниве  скачет
борзая.
   - Аллах! Аллах!
   - Получай, пес басурман!
   Все турецкие лошади пасутся в табуне. Пытаясь спастись, турки ятаганами
режут путы и вскакивают на коней.
   - Ребята, за мной! - кричит Гергей.
   И венгры обрушиваются на всадников.  Рубят,  колют  и  людей  и  коней.
Звенят клинки, трещат копья.
   - Аллах! Аллах!
   - На тебе, пес поганый! - слышны крики и удары.
   Турки в ужасе прыгают на коней. На иных  -  даже  по  два.  Кто  может,
спасается верхом. А кому не удается вскочить  на  коня,  удирает  во  тьме
пешком.
   Но Гергей не преследует их. Он останавливается и трубит сбор.
   Венгры выскакивают к нему из-за шатров.
   - Турки бегут! - кричит Гергей. - Бери, ребята, все, что можно,  только
не выпускайте из рук уздечки коней.  Вытаскивайте  головни  из  костров  и
кидайте их в шатры!
   Венгры снова рассыпаются. Гергей стряхивает  кровь  с  сабли  и,  чтобы
очистить ее, трижды протыкает клинком полотнище шатра.
   - Фу-ты! Вот мерзкая работа!  -  говорит,  задыхаясь,  Золтаи,  который
таким же способом вытирает свою саблю.
   А турок уже и след простыл.
   Гергей подзывает к себе Фюгеди.
   - Пойдем, осмотрим все шатры подряд.
   При тусклом свете луны не отличишь шатер старшего  офицера.  Шатры  все
разные - один круглый, другой четырехугольный. Те, что понаряднее  других,
заранее приготовлены для кого-нибудь из начальства,  но  пока  что  в  них
спали рядовые.
   Гергей срывает  с  одного  шатра  флаг  с  конским  хвостом  и,  увидев
Криштофа, кричит:
   - Ну что, мальчик, порубал?
   - Двоих! - отвечает оруженосец, запыхавшись.
   - Только двоих?
   - Остальные убежали.
   Солдаты раздобыли несколько повозок и телег. Набросали в них то, что не
удалось  погрузить  на  коней:  ковры,   золоченые   бунчуки,   блиставшие
драгоценными камнями кутасы (шейное  украшение  коня),  сбрую,  сундуки  с
одеждой, шлемы, ружья, посуду - словом,  все,  что  попадалось  под  руку.
Разобрали даже несколько шатров и тоже кинули их на телеги.
   Когда вернулись в крепость, уже светало.
   Добо  с  нетерпением  поджидал  их  на  башне.  Если  вылазка  кончится
неудачно, народ в крепости падет духом. Но  больше  всего  он  беспокоился
потому, что Гергей взял с собой троих  старших  офицеров.  Однако,  увидев
несущегося впереди оруженосца и показавшихся вскоре на дороге  нагруженных
коней, повозки, телеги и самого  Гергея,  который  уже  издали  размахивал
бунчуком, Добо просиял от радости.
   Витязи влетели в ворота. Народ приветствовал их восторженными криками.
   Людей в отряде не только  не  убыло,  а  даже  прибавилось:  долговязый
парень привел турка с кляпом  во  рту.  Короткая  синяя  поддевка,  желтые
штаны, постолы - вот и вся одежда пленника. Тюрбан сбит с наголо  выбритой
головы, седые лохматые усы нависли над губами. Турок в негодовании  вращал
налившимися кровью глазами. Парень приволок пленника прямо к Добо и только
там вытащил у него изо рта затычку, на которую ушел обрывок чалмы.
   - Честь имею доложить, господин капитан: мы привели языка!
   - Осел! - заревел разъяренный турецкий тигр прямо в глаза храбрецу.
   Добо был не из смешливых, но тут он так весело захохотал,  что  у  него
даже слезы выступили на глазах.
   - Варшани, - сказал он пленнику, - хорошо же ты изображаешь турка! - И,
обернувшись к солдату, приказал: - Да развяжи его! Ведь это наш лазутчик.
   - Я пытался объяснить дураку, что  я  венгр,  -  горестно  оправдывался
Варшани, - но только скажу слово - он сразу меня по башке,  а  потом  даже
рот заткнул. - И Варшани поднял руку, собираясь отплатить за оплеуху.
   Солдат смущенно отошел в сторону.
   Добо подозвал Гергея и Мекчеи, крикнул и лазутчика:
   - Пойдем!
   Они поднялись в построенный над внутренними воротами двухэтажный дом  с
башенкой и завернули в комнату приворотника.
   Добо сел в плетеное кресло и знаком приказал Варшани рассказывать.
   - Так вот, господин капитан, - начал лазутчик, потирая онемевшую  руку.
- Идет вся рать. Впереди -  Ахмет-паша.  На  ночь  остановились  в  Абоне.
Передовые части во главе с Мэндэ-беем дошли  до  Маклара...  Черт  бы  его
побрал! - прибавил он изменившимся голосом.
   "Черт бы его побрал!" относилось к солдату,  который  приволок  Варшани
в-крепость. Веревка оставила глубокие следы на  руках,  голова  болела  от
ударов.
   - Стало быть, и бей был с вами? - встрепенулся Гергей. - Вот кого  надо
было-поймать!
   -  С  ним  не  справишься,  -  возразил  лазутчик.  -  Он  толст,   как
монастырский кабан. В нем, наверно, фунтов триста весу, если не больше.
   - Как ты его назвал?
   - Мэндэ. Его и пуля не берет. Беем он стал недавно, после Темешварского
сражения. Впрочем, солдаты по-прежнему называют его Хайваном.
   Гергей, улыбнувшись, затряс головой.
   - Это он, он самый, - обратился Гергей к  обоим  капитанам,  -  тот;  о
котором я намедни вечером рассказывал. Ну, здесь-то его пуля возьмет!
   - Говори дальше, - сказал Добо лазутчику.
   - Потом подойдет бейлер-бей Махмед Соколович. Это  знаменитый  пушкарь.
Он и пушки сам установит, и первый выстрелит. Говорят, у него такой  глаз,
что сквозь стены видит. Да только я этому не верю.
   - Сколько у них орудий?
   - Старых  стенобитных  -  штук  шестнадцать.  Других  больших  пушек  -
восемьдесят пять. Маленьких пушек - сто пятьдесят. Мортир - уйма. Ядра они
везут на ста  сорока  телегах.  Видел  я  и  двести  верблюдов,  груженных
порохом.  На  мажаре,  запряженной  четырьмя  волами,  везут  одни  только
мраморные ядра величиной с самый большой арбуз.
   - А как у них с припасами?
   - Рису маловато. Теперь уж рис только офицерам выдают.  А  муку,  овец,
коров они грабежом добывают у жителей.
   - Болезней в лагере нет?
   - Нет. Только Касон-бей заболел в Хатване - огурцов объелся.
   - Кто ж идет еще?
   - Арслан-бей.
   - Сын бывшего будайского паши?
   - Да.
   - А еще?
   - Мустафа-бей, Камбер-бей, правитель Нандорфехервара, сендрейский  бей,
Дервиш-бей, Вели-бей...
   - Дьявол возьми этого Вели-бея! - проворчал Мекчеи. -  Теперь-то  он  у
меня запоет!
   - И даже попляшет, - добавил Гергей.
   - А Дервиш-бей, - расспрашивал дальше Добо, - это еще что за птица?
   Варшани покачал головой.
   - Очень странный. С виду такой же, как и все, а когда идет в  сражение,
снимает бейскую  одежду  и  надевает  власяницу.  Потому  и  прозвали  его
Дервиш-беем.
   И Варшани в смущении захлопал глазами. По вопросу Добо  он  понял,  что
какой-то другой лазутчик опередил его.
   - Что это за человек? - продолжал допытываться Добо. - Какое войско  он
возглавляет?
   - Я видел его среди конных. Он одноглазый. Прежде был  агой  янычар,  и
настоящее его имя Юмурджак.
   Гергей схватился за саблю.
   - Юмурджак! - повторил он. - А вы не помните, господин капитан? Ведь  я
от этого Юмурджака удрал в детстве.
   Добо замотал головой.
   - Я уж со столькими турками имел дело, что не диво, если кого и забуду.
- И вдруг воскликнул, ударив себя по лбу: -  Вспомнил!  Это  ведь  младший
брат Арслан-бея. Жестокая собака! - И он снова обернулся  к  лазутчику:  -
Кем ты был в лагере?
   - Последнее время слугой Мэндэ-бея. Черт бы побрал того  осла,  который
схватил меня! Если б не он, ведь я мог бы доносить обо всех их замыслах.
   - А как ты попал к бею?
   - Подружился с его слугой и всегда терся возле его шатра. Под  Хатваном
бей рассердился на своего слугу и прогнал его. А так как меня он видел уже
не раз, то взял к себе. Я ведь и чернила варить научился.
   - Что?
   - Чернила. Он, господин капитан, пьет чернила, как вино. И утром,  и  в
обед, и вечером - все чернила хлещет.
   - Да это, наверно, не чернила.
   - Чернила, господин капитан. Настоящие, хорошие черные  чернила.  Варят
их из каких-то бобов, и такие они горькие, что я раз попробовал их - потом
на другой день все еще плевался. Бобы эти по-турецки зовут каве [кофе].
   Офицеры переглянулись. Ни один из них еще не слышал про кофе.
   - Это хорошо, что ты попал к нему, - задумчиво произнес Добо. -  А  что
говорят в войсках про Эгер? Крепость считают сильной или думают  с  налета
ее взять?
   Лазутчик пожал плечами.
   - После падения Солнока,  господин  капитан,  они  воображают,  что  им
принадлежит весь мир. Говорят, будто Али-паша написал Ахмеду, что  Эгер  -
это ветхий хлев.
   - Стало быть, турецкие войска еще не соединились?
   - Нет еще.
   Добо взглянул на Мекчеи.
   Тот с улыбкой сказал:
   - Ничего, они еще увидят, какие кроткие овечки  поджидают  их  в  нашем
ветхом хлеву!
   Лазутчик продолжал:
   - В лагере много всякого сброда. Войска сопровождают разные греческие и
армянские  купцы,  канатные  плясуны,  барышники  и  цыгане.  Есть  там  и
несколько  сотен  невольниц.  Большей  частью  женщины  из  Темешвара.  Их
поделили между офицерами...
   - Негодяи! - с возмущением воскликнул Мекчеи.
   Лазутчик говорил дальше:
   - Из невольников мужского пола я видел только мальчишек да еще  возниц,
везущих ядра. Арслан-бей десять раз  на  дню  повторяет,  что  как  только
эгерчане увидят турецкую  несметную  рать,  то  сразу  же  сбегут,  как  и
солнокцы.
   - Какие у турок главные силы?
   -  Множество  янычар.  И  еще  больше  -  конных  мюсселлемов.  Идут  и
подкопщики - называют их лагумджи. Еще идут хумбараджи  -  они  копьями  и
пращами забрасывают в крепость гранаты из обожженной глины.
   Добо встал.
   - Теперь ступай,  отдохни.  Покажись  нашим  людям,  особенно  башенной
страже, чтобы они узнали тебя, если еще не знают. А  ночью  возвращайся  в
турецкий лагерь. Захочешь о чем-нибудь донести нам,  подойди  к  стене  со
стороны города и заиграй на дудке. Стражи у ворот уже знают твою дудку.

   На рынке тут же началась продажа с  торгов  военной  добычи:  продавали
восемь низкорослых турецких лошадок и всякое добро,  привезенное  на  пяти
груженых возах.
   Вытащили из постели дьяка - раздатчика хлеба, поставили перед ним стол,
дали ему барабанщика. Глашатаем назначили Бодогфальви.
   - Начнем с коней, - сказал Пете.
   - Продается прекрасный арабский конь! - провозгласил Бодогфальви.
   - Продавай сразу обоих, - заметил Мекчеи, зная, что среди  добычи  было
два одинаковых гнедых коня.
   Добо поручил Мекчеи купить для оруженосцев двух коней. Мекчеи ждал,  не
надбавит ли кто цену. Но никто не прибавлял, все берегли деньги на  оружие
и одежду. За четыре форинта Мекчеи достались все восемь лошадей;  он  увел
их в конюшню.
   Затем следовали телеги. Из них охапками вынимали  превосходное  оружие.
За динар или за два  можно  было  купить  саблю,  украшенную  драгоценными
камнями,  и  ружье  с  прикладом  из  слоновой  кости.  Женщины  наперебой
торговали одежду. Фюгеди купил двадцатифунтовую булаву, Иов Пакши приобрел
бархатный чепрак, Золтаи - серебряный шлем. Деньги так  и  сыпались  дьяку
Михаю, и он усердно записывал, кто что купил и сколько заплатил.
   Когда с первой телегой почти покончили, Бодогфальви весело крикнул:
   - А теперь следует сокровищница знаменитого царя Дария!
   С помощью силача-солдата он поставил на задок телеги  красивый  сундук,
обитый телячьей кожей.
   Сундук был заперт, но ни замка,  ни  запора  не  было  видно.  Пришлось
взломать его топором.
   Из-за любопытства люди чуть не  передавили  друг  друга.  Ведь  если  в
сундуке и нет сокровищ царя Дария, то уж  наверняка  в  нем  лежат  ценные
вещи.
   Придвинулись ближе и оба корчмаря - Лаци Надь и Дюри Дебрей. Оба были в
фартуках с высокими нагрудниками.
   - Вот бы купить два серебряных кубка! - сказал Дебрей.  -  Если  витязи
завернут ко мне в корчму, пусть пили бы с удовольствием.
   И он взглянул на молодого смуглого солдата. Парень тотчас запустил руку
к себе в карман.
   С телеги сбросили ворох женской одежды и несколько горшков с цветами  -
очевидно, некоторые турецкие офицеры везли с собой и жен.
   - Мне хотелось бы только пару  чувяк,  -  сказала  пожилая  женщина.  -
Говорят, турки шьют чувяки на славу.
   Сундук открыли,  и,  к  немалому  изумлению  зевак,  из  него  поднялся
мальчуган лет шести-семи - перепуганный малыш с белым  личиком  и  глазами
серны. Волосы маленького турка были коротко  острижены.  Он  был  в  одной
рубашонке, на шее висела на шнурке золотая монетка.
   Бодогфальви выругался:
   - Тьфу, чтоб им ни дна ни покрышки! Провались они  пропадом,  все  твои
родичи, и деды, и прадеды, лягушки гололобые! - И он скорчил смешную рожу,
желая выразить свое отвращение.
   Все засмеялись.
   - Пристукни этого головастика! - гаркнул солдат с другой телеги.
   - Все семя их надо истребить! - с горечью поддержал его третий.
   - Да вылезай ты, кошка тебя забодай! - заорал Бодогфальви.
   Схватив мальчика за плечо, он вытащил его из сундука и кинул  на  траву
так, что ребенок перекувырнулся и завизжал.
   Все смотрели на него с гадливостью, как на жабу.
   - Ох, какой урод! - сказала одна женщина.
   - И вовсе не урод! - ответила другая.
   А ребенок стоял. Губы его скривились, испуганные  глазенки  были  полны
слез. Он вытирал их ручками, с ужасом глядя  то  на  одну,  то  на  другую
женщину, но громко плакать не смел и только всхлипывал.
   - Да пристукните же его! - крикнул шатерник, замахнувшись кулаком.
   Испугавшись крика, ребенок приник к какой-то женщине и спрятал голову в
складках ее юбки. Случайно это оказалась та самая сухая старуха с  орлиным
носом, которая назвала его уродом. Она работала в  пекарне.  Рукава  ее  и
сейчас были засучены, а синий головной платок завязан концами на затылке.
   - Вот еще! - сказала она, положив руку на голову ребенка. - А может, он
не турок! Правда, сынок, ты ведь не турок?
   Мальчик поднял личико, но не ответил.
   - А кто же он? - усомнился Бодогфальви. - Вон в сундуке и  одежда  его.
Красная шапка и красный доломан. Да где ж это виданы  такие  штаны?  Внизу
тесемка вдета - и затягивай, как кисет.
   Он бросил одежду мальчика.
   - Аннем! [Мама! (тур.)] - заговорил ребенок. - Нереде? [Где? (тур.)]
   - Видишь, он венгр! - воскликнула женщина,  торжествуя.  -  Он  сказал:
"Аням дериде!" [Мама, иди сюда! (венг.)]
   И она обернулась к мальчику.
   - Да какой же он венгр, тетушка Ваш! - улыбнулся Пете. - Он говорит  не
"дериде", а "нереде". Спрашивает, где его мать.
   - Йок бурда анын! [Нет здесь твоей матери! (тур.)]
   Ребенок снова расплакался:
   - Медед, медед! [Помогите, помогите! (тур.)]
   Тетушка Ваш опустилась на  колени  и  молча  начала  одевать  мальчика.
Надела на  него  красные  шаровары,  красную  шапку,  красные  башмачки  и
фиолетовый бархатный доломан. Доломан-то, правда, был уже в заплатках,  да
и красные башмачки повыцвели. Она вытерла фартуком лицо мальчика.
   - Надо его отдать туркам, - сказала она.
   Пете и сам не знал, что делать.
   - Эх! - заорал Бодогфальви, выхватив саблю. - Что ж, разве  эти  собаки
не убивают наших детей? Они даже младенцев не щадят!
   Тетушка Ваш оттащила мальчика и, защищая его от сабли, прикрыла руками.
   - Руби! - крикнул шатерник.
   - Не тронь!
   И мгновенно три женщины обступили ребенка.
   Пока солдат вкладывал саблю в ножны, ребенок исчез  между  фартуками  и
юбками. Попробуй возьми его, теперь даже с ищейкой не найдешь!
   После ночного боя Гергей  поскакал  к  Мелегвизу.  Выкупался  и  тотчас
вернулся.
   Перед дворцом он встретил плотного парня в синей поддевке.
   Парень нес на плече железный шест, которым забивали заряд в  пушку.  На
конце шеста чернела закопченная пакля. Парень поклонился Гергею.  И  когда
обратил к нему лицо, Гергей, остолбенев, остановился.
   Белокурый парень в синей безрукавке... детский маленький нос...  смелые
глаза...
   Бывают лица, которые остаются у нас в памяти, как сохраняются на  стене
картины. Гергею крепко запомнилось и это лицо, и эта фигура. Он  видел  их
ребенком, когда попал в неволю и сидел на возу на коленях  у  крестьянской
девушки. Парень был тогда в оковах и ругал турок.
   Гергей крикнул:
   - Гашпар!
   - Слушаю, господин лейтенант! - изумленно отозвался парень. - Но откуда
вы изволите знать меня? - И он снял шапку.
   Гергей смотрел на него глазами, полными удивления.
   "Ерунда какая-то! - размышлял он. - Не может быть! Двадцать лет назад я
видел его".
   - Как зовут твоего отца?
   - Так же, как и меня: Гашпар Кочиш.
   - А мать зовут Маргит, верно?
   - Да.
   - Они в Баране поженились?
   - В Баране.
   - Были у турок в рабстве?
   - Их только гнали в Турцию.
   - Но они освободились?
   - Да.
   - Их освободил Добо?
   - Да, Добо и один мальчик.
   Лицо Гергея запылало.
   - А матушка твоя здесь?
   - Сюда перебралась, потому что отец мой здесь. Мы, господин  лейтенант,
вместе с ним при одной пушке.
   - А где твоя матушка?
   - Да вон она идет.
   От ворот шла круглолицая полная женщина.
   В руках у нее - два кувшина с молоком, за спиной - бадья, в подоткнутом
фартуке - морковь.
   Гергей торопливо подошел к ней.
   - Милая моя тетушка Маргит! Дайте-ка я вас расцелую!
   И прежде чем женщина успела опомниться; он расцеловал ее в обе щеки.
   Тетушка Маргит глядела на него, обомлев.
   - Душенька моя, - сказал Гергей, - я тот  самый  мальчик,  которого  вы
везли на коленях по печской дороге.
   - Да неужели? - изумилась женщина.  -  Неужели  это  вы,  ваша  милость
господин витязь?
   Голос у нее был густой и низкий, точно звук трубы.
   - Я, душа моя! - ответил радостно Гергей. -  Сколько  раз  вспоминал  я
ваше доброе девичье  лицо!  Вспоминал,  как  вы  по-матерински  ласкали  и
баюкали нас там, на возу.
   Глаза тетушки Маргит увлажнились от радости.
   - Держи кувшин, - сказала она сыну, - а то, ей-богу, выроню из  рук.  А
та крошечная девочка, жива ли она?
   - Жива! Она моя жена. Сейчас она дома, в Шопроне. У меня  и  сын  есть.
Зовут его Янчи. Я напишу  домой,  что  видел  тетушку  Маргит.  Напишу  им
непременно.
   Эх, витязь Гергей, где сейчас твой сынок? Где твоя красавица жена?

   На дворе белый день, а Гергей спит на медвежьей шкуре. Проснулся он  от
невообразимого грохота и треска. Казалось, будто сразу  ломятся  в  тысячу
ворот.
   Гергей потянулся и встал, распахнул ставни. Весь город в огне. Огромный
великолепный собор, архиепископский дворец, церковь Миклоша, дом каноников
под черепичной крышей. Пестрая мельница, обе башни Пестрых ворот  и  много
других строений объяты пламенем и клубами дыма. В крепости адский грохот -
и над головой, и повсюду.
   Открыв окно, Гергей увидел, что дранки так и летят перед его носом.  Он
понял, что срывают  крышу  монастыря  и  новую  прекрасную  крышу  церкви.
Отовсюду летят зеленая черепица, дранки, тес, балки.
   Гергей отворил третье окно - та же картина: сдирают крыши с  домов.  Во
дворе и в проходах между домами никого, но стены крепости усыпаны народом.
   Он поглядел на солнце. Полдень уже миновал. Гергей кликнул  слугу.  Тот
не отозвался. Взяв кувшин с водой, Гергей быстро умылся, оделся,  прицепил
саблю и надел шлем с  орлиными  перьями.  Стремглав  сбежал  по  лестнице,
захватил щит и, укрываясь от падающих дранок, помчался на башню.
   Точно пестрый бурный поток, готовый затопить весь мир, льется из долины
турецкая рать. Идет с шумом и гамом, под  барабанный  бой  и  звуки  труб.
Волнами приближаются ратные ряды,  мелькают  алые,  белые  и  синие  цвета
одежды.
   Славные деревеньки около Мелегвиза - Алмадяр, Тихамер -  горят.  Пылают
все дома.
   На макларской дороге  конца-краю  не  видать  военному  обозу.  Волы  и
буйволы тянут орудия.
   У склона горы - джебеджи [латники] в сверкающих доспехах; внизу,  возле
заповедника, - несметная рать конных акынджи в  красных  шапках.  Кто  еще
пожалует вслед за ними?
   - Где господин комендант?
   - На вышке церкви.
   Гергей смотрит. На плоской кровле вышки стоит Добо в будничной суконной
шапке голубовато-серого цвета. Рядом с ним  толстошеий  Мекчеи,  белокурый
Золтаи, Пете, священник, Цецеи и старик Шукан.
   Гергей  спешит  на  вышку,  перескакивает  сразу  через  три  ступеньки
деревянной лестницы. На одном из поворотов сталкивается с Фюгеди.
   - Почему горит город? - спрашивает он, с трудом переводя дух.
   - Господин капитан велел его поджечь.
   - А здесь что за разрушения?
   - Крыши сшибаем, чтобы турку нечего  было  поджигать  и  чтобы  они  не
служили ему прикрытием.
   - Куда ты идешь?
   - Я наблюдаю за тем, как  носят  воду  в  водохранилище.  А  ты  ступай
наверх. Добо уже спрашивал тебя.
   С башни турецкая рать была видна еще лучше.
   Войско пестрело до самого Абоня, точно движущийся лес.
   - А, Гергей! - приветствовал Борнемиссу на вышке Мекчеи. -  Я  вот  тут
спрашиваю Криштофа: "Так-то вы ночью истребили турецкую рать?"
   - Воскресли, собаки! - ответил шуткой и Гергей. - Вон и тот  идет,  чью
башку привез Бакочаи.
   Добо покачал головой.
   - Пропал Лукач Надь,  -  сказал  он  Цецеи.  -  Эх,  жалость-то  какая!
Двадцать четыре верховых с ним было, лучшие мои конники.
   Гергей поздоровался с Добо, поднеся руку к шапке.
   - А не поздороваться ли нам с турками метким выстрелом? - спросил он.
   Добо замотал головой.
   - Нет. - И, заметив вопросительный  взгляд  Гергея,  кивнул  в  сторону
турок: - Первым здоровается тот, кто приходит.
   Перед бревенчатой городской стеной турецкая рать  разделилась,  и  одна
колонна повернула к заповеднику - так в разлив обтекает река встретившуюся
на пути скалу.

   В ту ночь из крепости исчезло несколько человек. Все они были родом  из
Верхней Венгрии. Вместо них пришли другие. Из Фелнемета  явились  тридцать
крестьян. Они принесли с собой выпрямленные косы. Один захватил даже  цеп.
Молотило было усажено острыми гвоздями. Крестьян вел  плечистый  детина  в
кожаном фартуке с молотом на плече.
   Остановившись перед Добо, он опустил молот на землю  и  снял  с  головы
шапку.
   Добо протянул ему руку.
   - Мы из Фелнемета. Вот пришли к вам. Меня зовут Гергей, я кузнец.  Коли
надо железо молотом бить - бью, а потребуется - и турок буду бить.
   Пришли в тот день и алмадярцы, и тихамерцы, и абоньцы. По большей части
крестьяне с женами. Жены несли узлы. Мужчины тащили мешки.  Иные  приехали
на возах, привели лошадей.
   В крепость въехала также мажара,  запряженная  волами.  На  мажаре  был
колокол, да такой большой, что с обеих сторон терся краями о колеса.
   Перед мажарой плелся пожилой господин, а рядом с ним  -  два  барича  в
синих суконных доломанах и красных сапогах. Одному из них, с подкрученными
усами, было лет двадцать, другому  -  не  больше  шестнадцати,  почти  еще
мальчик.
   Все трое круглолицые, смуглые, похожие друг  на  друга.  И  шеи  у  них
одинаково короткие. Но заботы избороздили лоб старика морщинами. На  поясе
висела широкая сабля в черных бархатных ножнах, а у юношей - узкие сабли в
красных бархатных ножнах. Все трое раскраснелись от жары.
   Старик был весь в черном.
   Траурная его одежда уже издали бросилась в глаза Добо, но сейчас он был
занят фелнеметцами и обратил внимание  на  незнакомца,  только  когда  тот
подошел вплотную.
   Это был эгерский староста.
   - Ба, дядя Андраш! - воскликнул Добо, протянув ему руку.
   - Я самый,  -  ответил  эгерский  староста.  -  Везу  большой  колокол.
Остальные велел закопать.
   - А эти двое молодцов?
   - Мои сыновья.
   Добо и им протянул руку, потом, обернувшись к погонщику волов, сказал:
   - Колокол надо поставить  у  Церковной  башни.  -  И,  подозвав  кивком
оруженосца, он добавил:  -  Криштоф,  скажи  господину  Мекчеи,  пусть  он
распорядится, чтобы колокол закопали, да поглубже:  как  бы  его  ядра  не
тронули.
   Взгляд его задержался на черных сапогах старосты.
   - По ком носите траур, батенька? - спросил Добо.
   Староста ответил, потупившись:
   - По своему городу.
   И когда он поднял голову, в глазах у него стояли слезы.
   Потом явился человек в суконной  одежде  пепельно-серого  цвета  и  две
женщины. Каждая вела с собой ребенка.
   Добо приветливо взглянул на пришедшего и даже окликнул его:
   - Вы, наверно, мельник?
   - Так точно. Макларский мельник, - ответил пришелец, и  от  приветливых
слов капитана глаза его блеснули радостью. - Меня зовут Янош Води. К вашим
услугам, господин капитан. Я ночевал здесь на Пестрой мельнице.
   - А эти женщины?
   - Одна - моя жена, другая - дочка. А ребятишки - мои сыновья. Не хотели
расстаться со мной. Я и подумал: уж как-нибудь, в тесноте, да не в обиде.
   - Место найдется, об этом что и говорить, да вот  только  женщин  очень
много набралось.
   Добо обернулся к Шукану.
   - Сколько женщин в крепости?
   - Пока сорок пять, - ответил Шукан.
   Добо покачал головой.
   Потом прибыли еще трое и вместе с ними священник  -  худой  человек  со
впалыми щеками. Сабли при нем не было, только посох, и висела через  плечо
сума, сшитая из лисьей шкуры.
   Добо обрадовался ему. Священники в крепости нужны, чтобы  воины  всегда
ощущали близость бога. Должен же  кто-то  и  проповеди  читать,  причащать
умирающих, ну и хоронить, конечно.
   - Добро пожаловать! - протянул ему руку Добо. -  Я  не  спрашиваю  даже
вашего имени - вы пришли по божьей воле, вас бог послал.
   - Священник есть у крепости? -  спросил  служитель  церкви.  -  Сколько
священников?
   - Только один, - ответил Добо, опечалившись.
   По косноязычию попа он понял,  что  и  этот  не  будет  читать  витязям
проповеди.
   Когда турки хлынули с юга и подковой обложили город, все оставшиеся там
жители  укрылись  в  крепости.  Большей  частью  это  были   крестьяне   и
ремесленники с женами и детьми.
   В любом городе, ожидающем вражескую осаду, находятся люди,  которые  не
верят беде и говорят: "Да неправда это, никакой турок  не  придет!  Каждый
год зря пугают народ. Погоди, мы,  быть  может,  успеем  и  состариться  и
помереть, а забот от турок узнаем меньше, чем от майских жуков".
   Таких вот людей чаще всего губит и наводнение,  уничтожает  война.  Это
потомки никогда не вымирающего племени "авось".
   Добо не возражал, чтобы люди приходили. Чем больше народу,  тем  лучше.
Правда, женщины и дети не очень-то желанные гости в крепости, но теперь уж
их не выгонишь. К тому же  солдат  много,  и  женские  руки  нужны.  Пусть
приходят!
   Женщин поставили работать в кухни и в пекарни. Дядя Шукан указал каждой
семье, где ей приютиться. В иных комнатах пришлось поместить по десять, по
двадцать человек. Но ведь это только ночное пристанище и место,  где  люди
могут сложить свои пожитки.
   Мужчин Мекчеи собрал  у  Воротной  башни  и  не  разрешил  им  войти  в
крепости, прежде чем они не принесут такую же присягу, как и солдаты.
   - Эх, - сказал один эгерский виноградарь, приняв присягу, - да ведь  мы
для того и пришли сюда, чтобы защищать крепость!
   А другой добавил:
   - Не отдадим же мы турку родной наш город!
   Мекчеи тут же роздал им оружие. Под сводами башни грудой, лежали сабли,
пики; щиты и шлемы. Это не  были,  конечно,  искусные  изделия  дамасских,
индостанских или  дербентских  мастеров,  а  обыкновенное  ржавое  оружие,
которое из века в век скапливается в крепостях. Каждый мог выбрать себе по
душе.
   Усатый сапожник с такими густыми бровями, что они тоже могли  бы  сойти
за усы, сказал горделиво:
   - Очень хорошо, господин капитан, что у вас столько  оружия,  но  я  на
всякий случай захватил свой  ножик.  -  И  он  вытащил  из-под  нагрудника
фартука сапожный нож: - Пусть только турок  полезет,  я  ему  сразу  брюхо
вспорю!
   Иные примеряли шлемы, но так как эти железные шапки были  тяжеленьки  и
больше походили на кастрюли, чем на прекрасный рыцарский головной убор, то
их клали на место.
   Да и для чего он!
   Погодите, еще узнаете для чего!
   Под вечер караульные, стоявшие  на  башне,  сообщили,  что  со  стороны
Фелнемета, взметая пыль, мчится по дороге карета, запряженная четверней.
   Гадали,  кто  это  может  быть.  В  карете   четверней   ездит   обычно
архиепископ. Другие господа пользуются каретой, только если они больны. Но
больной человек сюда не поедет.
   Капитаны сами поднялись на башню и смотрели оттуда на  летевших,  точно
драконы, лошадей.
   - Вот посмотрите,  ваши  милости,  это  архиепископ  едет!  -  радостно
воскликнул лейтенант капитула Фюгеди.
   И так как никто ему не поверил, он стал приводить примеры из истории.
   - Разве епископы не присутствовали при сражениях? Разве не были они все
в  Мохаче?  Ведь  архиепископ  не  только   церковный   сановник,   но   и
военачальник. У каждого архиепископа есть свое войско. Каждый  архиепископ
одновременно и капитан.
   - Лучше бы каждый капитан был одновременно и архиепископом!  -  ответил
Добо.
   Вероятно, он думал о том, что в таком случае мог  бы  выставить  против
турок побольше войска.
   - А может быть, это королевский скороход, только он заболел  дорогой  и
едет в карете? - высказал предположение Мекчеи.
   Лицо Добо прояснилось.
   - Король не может нас покинуть!
   В нетерпении он спустился вниз по лестнице, пересек рыночную площадь  и
направился к Старым воротам, где был въезд для экипажей.
   Подъезжала выкрашенная в желтый  цвет  карета  с  кожаным  верхом.  Она
повернула к воротам и въехала на рыночную площадь.
   Из кареты вышла высокая женщина в черной одежде.
   - Где господин комендант? - были первые ее слова.
   Увидев Добо, она подняла вуаль. Женщине было лет сорок. Судя по одежде,
она была вдова.
   - Госпожа Балог!..
   Добо с изумлением смотрел на нее. Сняв шапку, он молча поклонился.
   Это была мать оруженосца, которого Добо  поручил  Лукачу  Надю  отвезти
домой.
   - Мой сын... - произнесла женщина дрожащими губами. - Где Балаж?
   - Я отправил его домой, - ответил Добо. - Больше месяца, как отправил.
   - Знаю. Но он вернулся к вам.
   - Балаж не возвращался.
   - Он оставил мне письмо, что едет сюда.
   - Он не приехал.
   - Балаж убежал из дому. Поехал вдогонку за Лукачем Надем.
   - Надь тоже не вернулся.
   Вдова прижала руку ко лбу.
   - Сын мой, единственное мое дитя... он тоже погиб!
   - А может быть, и не погиб.
   - Я поклялась у смертного одра мужа,  что  не  пущу  сына  ни  в  какую
опасность, пока он не женится. Он ведь последний отпрыск нашего рода.
   Добо вздернул плечами.
   - Я это знаю, ваша милость. Потому  и  отправил  его  домой.  А  теперь
поспешите ехать обратно, пока не сомкнулось кольцо турецкой рати.
   Он вызвал сотню конных солдат для сопровождения вдовы.
   Женщина, сжав руки, с мольбой смотрела на Добо.
   - Если б он вернулся...
   - Сюда он уже не вернется. К ночи город будет окружен. Пробиться к  нам
сможет только королевское войско.
   - А если Балаж вернется вместе с ними...
   - Тогда я запру мальчишку у себя в доме!
   Женщина села в карету. Впереди и позади ехало по пятидесяти  всадников.
Четверка лошадей, точно пушинку, помчала карету к  Пестрым  воротам.  Лишь
они одни из четырех ворот оставались открытыми. Только из них  можно  было
проехать либо в сторону Сарвашке, либо Тарканя.
   Четверть часа спустя караульные с башни  сообщили,  что  ближняя  часть
полукружия турецкой рати достигла Пестрых ворот.
   Из охраны, сопровождавшей госпожу Балог, галопом примчался всадник.
   - Господин лейтенант Фекете спрашивает, как ему быть: прорываться через
турецкое войско, чтобы провезти даму?
   Добо взбежал на башню и увидел тьму турецких латников  вокруг  ворот  и
выстраивающихся позади них асабов.
   - Нет!
   Он остался на башне и, приставив руку козырьком к  глазам,  смотрел  на
север.
   - Ребята, - обратился он к солдатам, стоявшим на башне, - а ну, у  кого
из вас зоркие глаза? Гляньте-ка туда, в сторону Фелнемета.
   - Едут несколько всадников, - ответил один из солдат.
   - Двадцать, - сказал другой.
   - Двадцать пять! - возразил первый.
   - Едет Лукач Надь! - крикнул Мекчеи с Церковной башни.
   Это был в самом деле Лукач Надь, лейтенант,  выехавший  на  разведку  к
туркам. Какого дьявола, где же он пропадал  столько  времени?  И  как  ему
теперь въехать в крепость?
   Всадники неслись как на крыльях ветра.
   Поздно, Лукач Надь. Турки стоят у ворот!
   А Лукач Надь еще не знал об этом. Он съехал с холма и поскакал прямо  к
Пестрым воротам. Только тогда заметил он турецкую  конницу,  резко  дернул
поводья, и маленький его отряд мигом повернул к Бактайским воротам.
   Там турок еще больше.
   - Что, брат Лукач, видит  око,  да  зуб  неймет?  -  насмешливо  сказал
Золтаи.
   - И вот ведь досада: у ворот-то не  пешие,  а  конные  турки  стоят!  -
сказал Добо, топнув ногой. - Лукачу не прорваться.
   А Лукач смотрел на крепость, почесывая за ухом.
   Витязи со стен махали ему шапками.
   - Айда, Лукач, коли не боишься!
   Вдали вдруг пестрыми пятнами замелькали  кони  -  целая  сотня  акынджи
пустилась в погоню за Лукачем Надем.
   Но и Лукач не спит, он поскакал вперед  со  своими  двадцатью  четырьмя
всадниками. Поначалу еще видны были кони, но они быстро скрылись из  глаз.
Лишь два облака пыли, взлетая над тополями, понеслись к Фелнемету.

   На другой день было воскресенье, но эгерские колокола молчали.
   Крепость и город были обложены турками.
   На горах и холмах пестрели тысячи  шатров  -  красные,  белые,  а  иные
зеленые, синие или желтые. Солдатские  палатки  были  похожи  на  согнутые
пополам игральные карты. А для офицеров поставили восьмиугольные высокие и
красивые шатры. На золотых шарах бунчуков играли лучи солнца, ветер трепал
стяги с полумесяцем. На Фелнеметском лугу, на Киштайском поле  и  повсюду,
где растет трава, паслись тысячи коней. В речке купались буйволы  и  люди.
Шумело, гудело людское море. То тут, то там  вынырнет  из  него  верблюжья
голова или белая чалма верхового офицера.
   В этом многоцветном волнующем  океане  скалистым  островом  возвышалась
Эгерская крепость. У подножия ее - городок Эгер, окруженный частоколом,  а
с востока поднимался Кирайсекеский холм, напротив которого и возвели самую
высокую стену.
   Добо вместе со своими офицерами снова поднялся на плоскую кровлю вышки.
Хорошо, что король Иштван выстроил две дозорные вышки, с них теперь хорошо
видно, как турок устанавливает свои пушки.
   Позади крепости раскинулась большая  поросшая  травой  круглая  поляна,
величиной с половину будайского Вермезе [Вермезе ("Кровавое поле") - место
в Буде, где в 1795 г. казнили  руководителей  республиканской  организации
Игнаца  Мартиновича].  За  нею  рдела  листва  виноградников,  покрывавших
живописный холм. Вот на этот холм и втащили турки три стенобитные пушки.
   Они даже туры не установили для прикрытия пушек и  не  отвели  подальше
тридцать буйволов, притащивших орудия, а пустили их  пастись  под  холмом.
Теперь  возле  пушек  видны  были  только  верблюды,  нагруженные  черными
мешками.
   - Кожаные мешки, - пояснил Добо. - В них турки порох держат.
   Прямо на глазах  крепостного  гарнизона  сновали  низкорослые  топчу  в
красных тюрбанах. Пушки пока еще молча разевали на  крепость  свои  черные
пасти. Порой  топчу-баша,  присев  на  корточки,  оглядывал  пушки,  потом
наводил их налево, направо, вверх, вниз.
   Одна пушка была наведена на вышку башни, вторая на среднюю  -  северную
башню, прикрывавшую дворцы.
   - Видите, как он целится? - спросил Добо. - Не дулом, а задом пушки.
   Какой-то солдат-пушкарь просунул голову в дверь вышки.
   - Господин капитан!
   - Иди сюда! - ответил Добо.
   Парень взобрался наверх. С опаской поглядел на  турецкие  пушки,  потом
стал навытяжку.
   - Господин капитан, - сказал он, - сержант Балаж спрашивает: можно  нам
выпалить в ответ?
   - Скажи, пусть не  стреляет,  пока  я  не  прикажу.  Потом  возвращайся
обратно.
   Топчу продолжали  заряжать  три  зарбзена  [зарбзен  (тур.)  -  осадная
пушка]: железными шестами с прибойниками заталкивали им в брюхо порох.
   - Так и хочется пальнуть! -  горячился  Мекчеи.  -  Не  успели  бы  они
приготовиться, как уже разлетелись бы вдребезги.
   - Пусть позабавятся, - спокойно ответил Добо.
   - Стукнуть бы их как следует!  -  запальчиво  сказал  Иов  Пакши,  брат
капитана Комаромской крепости.
   - У меня тоже руки чешутся, - пробормотал Борнемисса.
   Добо улыбнулся.
   - Поглядим, как они стреляют.
   Турки уже забивали пыж в глотку зарбзена. Шест они держали вчетвером  и
по команде толкали в пушку.
   - Вот черти басурманы! - затрещал Цецеи. -  Голубчик  капитан,  ну  для
чего эта пушка?
   - Старый друг мой, неужто и вы против меня? Завтра узнаете, почему я не
стреляю.
   Топчу вытащили из мешка куски кожи - двое  держали,  один  смазывал  их
говяжьим салом. Потом они перевернули кожу несмазанной стороной  внутрь  и
обернули ею ядро.
   - Может, они яйцами собрались пулять? - съязвил Золтаи.
   Вернулся пушкарь.
   - Стань передо мной, - сказал ему Добо. -  Давеча  я  заметил,  что  ты
боишься. Так вот смотри: они стреляют в меня, а ты станешь передо мной.
   Парень, покраснев, встал на указанное место.
   Добо поглядел вниз и, увидев Пете, сказал ему:
   - Сын мой, Гашпар! У тебя глотка здоровенная - крикни, что турки  будут
сейчас палить. Пусть никто не пугается. А если  женщинам  страшно,  пускай
ходят по южной стороне.
   Топчу зарядили все три пушки ядрами.  Трое  пушкарей  держали  в  руках
зажженные фитили. Топчу, стоявший  позади  них,  плюнул  себе  на  ладонь,
провел ею по голове с затылка к макушке и посмотрел вверх, на крепость.
   Затравка вспыхнула, из пушек вырвались дым, пламя,  и  друг  за  другом
послышались девять выстрелов, сотрясших землю.
   Крепость содрогнулась от грохота. Затем наступила тишина.
   - Ерунда! - Добо с улыбкой махнул рукой и прогнал пушкаря вниз.
   Дым от выстрелов лениво поднимался к облакам.
   Но как же так? Три пушки, а грянуло девять раз!
   А разгадка вот в чем: эгерские горы повторили звук каждого выстрела еще
по два раза.
   Вот начнется-то музыка, когда заухают  сразу  все  триста  -  четыреста
турецких орудий!
   Четверть часа спустя  на  вышку  прибежал  Пете.  За  ним  приплелся  и
подручный мясника. Он тащил сильными руками вонючее дымящееся ядро.
   - Честь имею доложить: вот оно, ядро, - сказал Пете. - Упало  в  речку.
Водоносы принесли его в бадье.
   - Скажи им, пусть не перестают таскать воду. Не  будем  пока  закрывать
там крепостные ворота.
   - А мы разве не выстрелим? - спросил и Пете.
   - Нынче ведь воскресенье, - с улыбкой ответил Добо, - разве  можно  нам
стрелять!
   Он смотрел, как турки охлаждают пушку и как вновь ее заряжают.

   На следующее утро турецкие пушки придвинулись вдвое ближе к крепости  -
они стояли теперь  посреди  поляны,  и  было  там  уже  не  три,  а  шесть
стенобитных пушек.
   Вчерашняя пальба прошла впустую. Осажденные оставили ее без  ответа,  и
турки, осмелев, установили орудия на расстоянии полета стрелы.
   Добо знал, что так и будет. Потому-то он вчера  и  не  стал  отпугивать
турок и попусту волновать население крепости бесполезной трескотней.
   Он уже с рассвета был на ногах и сам готовил пушки для ответной пальбы.
Ядра он не заворачивал в кожу,  а  просто  смазывал  их.  Порох  тоже  сам
заботливо отмерял шуфлой [шуфла - совок, которым всыпают в орудия порох].
   - Ну, теперь давай пыж. Забей-ка его хорошенько прибойником.  А  сейчас
суй ядро...
   Он долго, старательно наводил орудие, выждал, когда турки  приготовятся
за своими прикрытиями, и, лишь  только  грохнул  первый  выстрел  турецкой
пушки, скомандовал:
   - Во имя бога - огонь!
   К двенадцати венгерским пушкам были одновременно  поднесены  фитили,  и
разом грянуло двенадцать выстрелов.
   Турецкие туры и лафеты валились и рвались, две пушки опрокинулись; одна
из них разлетелась на куски. Яростные вопли и беготня,  топчу,  скрывшихся
за турами, вызвали в крепости хохот.
   - Ну, отец, - весело сказал Добо старику Цецеи,  -  поняли  вы  теперь,
почему мы вчера не палили?
   Добо стоял на стене, широко расставив ноги, и обеими руками подкручивал
длинные усы.
   Добо напрасно тревожился. Население крепости не так-то испугалось,  как
он предполагал. С тех пор как изобрели порох,  Эгер  больше  всех  городов
мира  отличался  пристрастием  к  пальбе.  В  нем  и  нынче  нельзя   себе
представить, чтобы какой-нибудь пикник, бал  пожарников,  выборы,  гулянье
или любительский спектакль обходились без  салюта.  Пушки  здесь  заменяют
афиши. Иногда, правда, расклеиваются и афиши,  но  палить,  однако  ж,  не
забывают. На траве в крепости всегда валяется несколько мортир, и стреляет
из них каждый, кому заблагорассудится. Так могли ли эгерчане испугаться!
   В крепости только один  человек  упал  со  стула  при  первом  пушечном
выстреле и завопил от страха.
   Нетрудно угадать, о ком идет речь, если я даже и не назову его.
   Но солдаты задали трусу жару. Выволокли его милость из  уголочка,  куда
он забился, и втащили на башню в том виде,  в  каком  он  был:  босого,  в
желтом доломане, в шлеме и в красных штанах.
   Двое держали его за руки, двое за ноги,  один  подпирал  сзади,  и  все
хором закричали туркам:
   - Стреляйте в него!
   Пока заряжали  пушки,  цыган  еще  кое-как  крепился,  но  когда  пушка
громыхнула, он вырвался из  рук  солдат  и  невообразимыми,  двухсаженными
прыжками вмиг слетел с помоста.  Очутившись  на  земле,  он  прежде  всего
ощупал себя - все ли уцелело, и, точно борзая, понесся к Старым воротам.
   - Ой, ой, ой! - кричал он, схватившись за голову. - И  зачем  я  только
приехал сюда! Лучше б у меня ноги судорогой свело! Ой, ой, ой! Лучше б тот
поганый конь ослеп, который привез меня сюда!
   В тот день Добо разбил все турецкие пушки,  стоявшие  на  Кирайсекеском
холме.
   Топчу разбежались, вопя от злости. Два их офицера были убиты.  Третьего
унесли  на  полотнище  шатра.  На  поле  остались  только  опрокинутые   и
продырявленные туры, три дохлых  верблюда,  искалеченные  пушки,  ящики  и
рассыпавшиеся колеса лафетов.
   Этого еще мало - в полночь Гергей налетел на турок и захватил  двадцать
лошадей и одного мула.
   Но у турок было столько коней, людей и пушек, что к рассвету сплетенные
из прутьев и набитые землей туры снова  стояли  на  месте.  Правда,  пушки
поставили теперь подальше и сделали  перед  ними  земляные  насыпи.  Между
турами выстроились двенадцать новых пушек, и вокруг  них  хлопотали  новые
топчу и аги.
   Едва забрезжил рассвет, как крепость задрожала  от  страшного  грохота.
Удары были глухие - стало быть, ядра ударялись в стену.
   Добо снова выпалил из своих орудий - и опять опрокинул туры и пушки. Но
позади развороченных тур поднялись новые, и между ними встали новые пушки.
А топчу не разбегались. За спиной их  засел  отряд  джебеджи  в  блестящих
панцирях, держа наготове плети с шипами.
   - Да, теперь топчу только стрелять или гибнуть.
   - Пусть стреляют, - пожал плечами Добо. - Мы должны беречь порох.
   И он только иногда палил из пищалей, чтобы помешать их работе.
   В тот день турки еще не заняли город.  Пешие  отряды  венгров  охраняли
ворота крепости, а конные - городские ворота.
   Турки пока не вступали с ними в бой. Взять город им было не к спеху.  В
пустых домах ничем не разживешься. А время летнее, и каждый охотней спит в
шатре или под открытым небом.
   Турецкие старшие офицеры уже два дня объезжали  верхом  горы  и  холмы,
стараясь заглянуть внутрь крепости. Но туда разве только  птица  заглянет!
Смотри на вышки башен да стены, а что делается внутри - и не увидишь:  все
загорожено  тыном,  сплетенным  из  прутьев  и  обмазанным   глиной,   что
протянулся поверху стен между башнями и на площадках башен.
   Так куда же стрелять? Вот турки и палили наугад по стенам да по тыну.
   А  внутри  крепости  скрывалось  несколько  построек.  Даже   уцелевшая
половина огромного храма была шедевром строительного  искусства.  Рядом  с
ним стоял возведенный из резного камня древний монастырь (с тех самых  пор
не  доводилось  венгерским  солдатам  жить  в  такой  красивой   казарме).
Комендантский дворец, построенный итальянским зодчим,  украсил  сам  Добо,
когда женился. В окна вставил настоящие  стекла,  меж  тем  как  внизу,  в
городе, даже в архиепископском дворце окна были затянуты бычьими пузырями.
Подальше стоял дворец архиепископа, выстроенный еще в  те  времена,  когда
крепостной храм был и собором. Неподалеку находился дом второго капитана -
Мекчеи. В ту пору это строение тоже называли дворцом. Ряды домов остальных
офицеров гарнизона -  королевского  ревизора,  казначея,  архиепископского
законника - вытянулись вдоль северной стены.
   А турки все палили и палили. Пушки их рычали от зари до зари, пробивали
стены, рвали, ломали тыны. Когда же солнце зашло за Бактайскую  гору,  они
разом выстрелили из всех пушек, и повсюду послышалось благоговейное  пение
лагерных муэдзинов: "Аллах акбар!"
   Весь турецкий табор молился, припав к земле. Молились и топчу.
   Каменщики в крепости вытащили свои соколки и еще засветло приступили  к
работе, закладывая камнями проломы в стене.

   Оба паши покачивали головой. Оба они состарились в сражениях и, где  бы
ни прошли, повсюду  оставляли  за  собой  развалины,  а  владения  султана
простирались все дальше и дальше.
   Вот погодите, говорили они; вступим в город - начнем и оттуда пробивать
стены.
   На четвертый день турки вломились в город. Это оказалось для них пустым
делом:  тысячи  лестниц  и  тысячи  молодых   воинов   против   частокола,
обмазанного глиной.
   Венграм, караулившим  у  городских  ворот,  приказано  было  немедленно
отступить, как только турки появятся  на  стене.  Они  и  оставили  город.
Отошли в полном порядке, с барабанным боем и вернулись в крепость.
   Тогда Арслан-бей приказал подкатить под храм Богородицы четыре  больших
стенобитных орудия  и  навел  их  на  башни,  где  стояли  безмолвствующие
венгерские пушки.
   Пушкари Арслана стреляли уже куда лучше.
   Ядра пробивали стены и тын со стороны города.  Больше  всего  досталось
Земляной  башне.  Несколько  ядер  шлепнулось  даже  в  крепость,   вызвав
некоторый переполох. Но народ очень скоро догадался,  под  какими  стенами
надо ходить, чтобы не тронули ядра.
   В тот день турки сняли кресты с обеих городских церквей и водрузили  на
их место полумесяцы, алтари выбросили, образа сожгли. И уже  в  полдень  с
колоколен раздавалась пронзительно тягучая песня муэдзинов: "Аллах  акбар!
Ашхаду анна ла иллахи илл аллах! Ашхану анна Мохамед аррасулу аллах!  Хейя
аллашалах! Хейя алал-фалах! Аллах акбар!  Ла  иллахи  илл  аллах!"  [Аллах
велик!  Нет  бога,  кроме  аллаха,  а  Мохамед  пророк  его!  Придите   на
богослужение!  Придите  славить  аллаха!  Аллах  велик!  Нет  бога,  кроме
аллаха!]
   В полдень, когда все  офицеры  обедали  вместе,  Добо  был  молчалив  и
серьезен.
   От короля вестей пока не было. Ночью  вернулся  лазутчик  от  эгерского
архиепископа. Архиепископ просил передать, что у него  нет  ни  денег,  ни
солдат, но он будет молиться за доблестных защитников крепости.
   Ни один мускул не дрогнул на лице Добо, когда он выслушал ответ, только
брови его сдвинулись тесней.
   Печалился он и за  Лукача  Надя.  Отважный  был  офицер.  Всегда  любил
подстеречь турок: налетит врасплох на большой турецкий отряд, схватится  -
и был таков! Как же ему теперь  вернуться  в  крепость,  когда  замкнулось
кольцо осады и турецкие шатры пестреют до самого Фелнемета! А может  быть,
его настигли турки?
   За обедом доложили, что Антала Надя убило ядром.
   Борнемисса вскочил.
   - Господин капитан, разрешите ударить по турку! Мне  совестно,  что  мы
покинули ворота города, ни разу даже не взмахнув саблей.
   Заговорил и Будахази, офицер с закрученными усами:
   - Господин капитан, пусть турки увидят, что мы не только  ночью,  но  и
днем смеем нападать на них!
   Пете тоже выпятил грудь.
   - Пусть нас мало, но у нас один бросится на сотню турок.
   Глаза Добо повеселели.
   - Я не возражаю. Но нет смысла из-за этого бросать обед.
   Больше о турках речи не было - Добо заговорил о  вылазке  только  после
обеда.
   - Нападите на пеших возле храма. Налетайте, пробейтесь через них и  тут
же скачите обратно. Немедленно! Рубите на всем скаку - кто сколько успеет.
Во время вылазки никто  не  командует,  никто  не  ждет  команды  старшего
офицера - иначе вам не сносить головы. Руби, коли налево-направо  и  мчись
обратно! Разрешаю для вылазки взять сто человек.
   Офицеры надели кольчуги, схватили  оружие  и  вскочили  на  коней.  Все
солдаты порывались ехать с ними, но Гергей их отстранил.
   - Поедут только те, кого я отберу.
   Асабы, лагумджи, пиады [пехотинцы] обедали на лужайке перед церковью. В
тот день на обед у них была только похлебка. Все уже съели ее  и  засунули
ложки за пояс. Принялись за хлеб с луком. Иные закусывали дынями, огурцами
и разной другой зеленью. Из крепости всю эту картину было  отлично  видно.
Турок отделяли от крепостной  стены  только  речка  и  городская  рыночная
площадь.  Возле  домов,  окруживших  площадь,   собралась   орава   весело
гоготавших янычар. Один ловкач подбрасывал в воздух кончар и вслед за  ним
дыню. Сперва ловил кончар, а на его острие подхватывал дыню.
   Другой янычар принес ему арбуз. О чем-то они поговорили друг с другом -
очевидно, побились об заклад, и первый янычар  подбросил  вверх  арбуз,  а
второй - саблю.
   Третий янычар дернул сзади ловкача. Арбуз упал на землю  и,  к  великой
радости солдат, разлетелся на куски. Все хохотали, почесывались,  уплетали
дыни и арбузы.
   Крепостные ворота были еще открыты. Крестьяне без устали таскали воду в
крепость. Еще вчера они гоняли к речке на водопой и коров и овец, а  нынче
только коней. Открытые ворота не соблазняли турок навести мост через  реку
и обрушиться на эти ворота. Получили бы несколько пуль  в  бок,  только  и
всего. Турки знали, что хотя ворота и открыты, но это  разверстая  львиная
пасть с острыми клыками. Допустим, стали бы они стрелять в  крестьян.  Что
толку? В безоружных стрелять не принято. А если бы и решиться на  это,  из
крепости тоже начали бы стрелять по турецким солдатам, когда  они  поят  в
реке верблюдов и лошадей.
   Зазевавшись, янычары не заметили,  что  венгры  перестали  вдруг  поить
коней и таскать воду из речки.
   Да и как им было  заметить!  Это  длилось  всего  какие-нибудь  две-три
минуты. Они даже внимания не обратили,  что  на  стенах  появилось  больше
народу, особенно лучников и стрелков. Но когда  поднялся  грохот,  янычары
вздрогнули. Не успели они обернуться, как из крепости  бахнули  гаубицы  и
заплевали им глаза гвоздями, пулями и  всякими  железками.  Из  крепостных
ворот вынеслись длинной цепью всадники. Борнемисса был налегке -  в  одной
тонкой  кожаной  поддевке.  Золтаи  угрожающе  потрясал   кулаками.   Пете
пришпоривал коня. У Будахази шапка была заломлена набекрень. Фюгеди мчался
вместе с самыми отчаянными солдатами. Лихой его чуб развевался.
   Вихрем перемахнули они через речку и, не дожидаясь  команды,  принялись
крошить турок.
   - Аллах! Аллах!
   Перескакивая через турок, венгры мигом очутились на  большой,  заросшей
портулаком площади, куда после полудня  падает  тень  от  архиепископского
собора.
   Сидевшие там турецкие солдаты,  озираясь  в  испуге,  кинулись  бежать,
другие остановились и выхватили сабли.
   Мчавшиеся всадники налетели на них. Пришпоренные кони  неслись,  словно
огненные драконы. Тысячи турок  бежали,  как  стадо,  вспугнутое  волками.
Венгры неслись за ними по пятам.
   - Бей проклятых дьяволов!
   Но из переулка с  шумом  выскочила  подмога:  конные  акынджи,  генюллю
[добровольцы] и янычары с ружьями и пиками.
   Какой-то янычар в белом колпаке направил пику в грудь  Гергею,  вот-вот
скинет его с коня.
   Но дважды блеснула сабля Гергея. Первый удар  -  пика  сломана,  второй
удар - турок упал навзничь.
   - Иисус! Иисус! - кричали с башен. - Иисус, помоги!
   - Аллах! Аллах! - вопили турки.
   Венгры, рассыпавшись по площади, вертелись на конях, сверкали в воздухе
сабли. И все же один янычар ранил в грудь коня Михая Хорвата.  Конь  упал.
Хорват соскочил и  зарубил  янычара,  потом  другого.  Но  тут  его  сабля
переломилась. Третьему он уже только стукнул  в  нос  кулаком  и  бросился
бежать через опустевшую площадь прямо к крепости.
   Остальные же летели вперед, давя всех на своем  пути.  Будахази  поднял
саблю, готовясь нанести страшный удар, но тут янычары, притиснутые к дому,
дали залп из ружей. Сабля выпала из рук Будахази, и четверо  янычар  разом
набросились на него с саблями и пиками. На  выручку  подскочил  венгерский
витязь в синем ментике. Янычары закололи его.
   - Кто это? - спрашивали друг  у  друга  люди,  стоявшие  на  крепостной
стене.
   - Габор Ороси, - с жалостью сказал Мекчеи.
   Но  Будахази,  обнаружив  спасительную  лазейку,   повернул   коня   и,
пригнувшись к его шее, помчался обратно.
   Повернули и остальные.
   По главной улице на помощь туркам лавиной неслась тысяча акынджи.
   - Аллах! Аллах! Язык сана! [Горе тебе!]
   Гергей объехал их вовремя. Он сделал большой крюк и помчался  на  улицу
Капитула. Там тоже кишели турки. Но среди них оказалось больше пеших,  чем
конных. Когда пешие сломя голову  кинулись  бежать,  они  только  помешали
верховым - не могли же те  давить  своих!  Однако  навстречу  венграм  уже
неслись во весь опор персы-гуребы. Они и ринулись  на  неистово  мчавшуюся
сотню, но тщетно. Венгры пробили  себе  кровавую  дорогу;  гуребы  падали,
валились, как вихрем разбросанные снопы.
   Только теперь стало видно,  как  слаба  маленькая  турецкая  лошадка  в
сравнении  с  крупным  и  сильным  венгерским  конем.  Десяток  венгерских
всадников мог раздавить сотню турецких. А если венгр сшибал  какого-нибудь
турка, тому уж не хозяйничать было в Эгерской крепости!
   Конные солдаты Гергея помчались обратно.
   Долой от ворот!
   Ликующие крики понеслись с крепостной  стены  и  смешались  с  шумом  и
топотом возвращавшегося отряда.
   Добо смотрел с тревогой, как из переулков города  все  еще  выскакивали
акынджи и джебеджи, мчась на выручку остальным.
   - Огонь! - крикнул Добо.
   Грянули ружья, зазвенели стрелы. Передовые части турок повернули назад,
и началась давка.
   Вдруг на крепостной стене раздался дикий вопль, похожий на  безобразный
крик  осла.  Все  взглянули  туда.   Оказалось,   вопит   цыган.   Яростно
подпрыгивая, он грозил туркам саблей:
   - Горе тебе, трусливый пес!
   Наши всадники, воспользовавшись смятением турок, весело мчались в  гору
и на взмыленных, окровавленных, потных конях проскочили в ворота крепости.
Обитатели ее встретили витязей восторженными криками.
   Схватка продолжалась  не  больше  пятнадцати  минут,  но  на  церковной
площади, на рынке и на улице Капитула полным-полно было убитых  и  раненых
турок и хромающих коней. Перепуганные турки в  ярости  улепетывали,  то  и
дело оборачиваясь и потрясая издали кулаками.
   Добо и на другой день не велел  еще  закрывать  ворота,  выходившие  на
речку. Пусть народ с утра до  вечера  выходит  из  крепости.  Пусть  турок
видит, что Эгер спокойно встречает осаду.
   Ворота были распахнуты. Вооруженной стражи и то нигде  не  было  видно.
Правда, под сводом ворот стояли сто двадцать  солдат,  а  у  окошка  сидел
приворотник, по одному движению которого должна была  упасть  органка,  то
есть напоминающие органные трубы железные колья, которые  защищали  ворота
башни. Подальше в воротах стояла на страже и мортира. А  мост  можно  было
поднять даже тогда, когда на нем полно народу. Конные солдаты  и  водоносы
то и дело входили и выходили. Солдаты поили коней, водоносы таскали воду в
каменное водохранилище крепости. В крепости был, конечно,  и  колодец,  но
одного колодца мало, чтобы снабдить водой две тысячи человек, уйму  коней,
волов и овец. Так что воды пришлось натаскать как можно больше.
   На другом берегу речки поили коней турецкие всадники. Подходили и пешие
турки напиться речной воды.
   Добо запрудил речку, вода в ней поднялась и  на  середине  доходила  до
пояса. Турки не трогали плотину - им  нужно  было  еще  больше  воды,  чем
венграм. Вода им требовалась каждый день, и не только скотине, но и людям.
А в городе колодца не было, только на склонах гор били два ключа.
   Эгерские крестьяне-водоносы привыкли к туркам, а нынче  в  полдень  они
еще увидели, как венгерские солдаты гнали и крушили их; поэтому, набирая и
наливая воду в бочки, водовозы не могли  удержаться,  чтобы  не  окликнуть
какого-нибудь турка:
   - Иди сюда, кум, коли не боишься!
   Турок не понимал, что ему говорят. Он видел только движение  головы.  И
сам тоже кивал: дескать, иди ты сюда!
   Улыбался и другой турок, тоже начиная  подзывать  венгров.  И  вот  уже
пять-шесть турок и столько же венгров подзывают друг друга.
   На противоположном берегу огромный курд в грязной чалме, засучив штаны,
мыл раненую ногу. Он встал и спустился в речку, придвинул широкое  лицо  с
русыми усами к венгру и крикнул:
   - Ну вот, я здесь! Чего вам?
   Но крестьяне не отскочили. Они тоже стояли  в  воде  в  подвернутых  до
самого пояса портах.  Один  из  них  внезапно  схватил  курда  за  руку  и
перетащил к своим.
   Пока ошеломленные турки пришли в себя от изумления,  четверо  крестьян,
подталкивая курда, тащили  его  между  водовозными  бочками,  а  остальные
наставили пики на прыгающих в воду басурман.
   Курд кричал, вырывался. Но его держали крепкие руки. Доломан его трещал
по всем швам, пуговицы и шнуры отлетели. Чалма упала с головы, носом пошла
кровь.
   - Хватит! - закричал он и бросился на землю.
   Но на выручку никто не пришел. Курда поволокли  за  ноги,  да  с  такой
скоростью, что он не мог встать, пока его не втащили в ворота крепости.
   Там его поставили перед Добо.
   Гордости как не бывало. Пленник стряхнул с себя пыль и, сложив руки  на
груди, низко поклонился. Ноги у него дрожали.
   Добо  привел  пленника  в  комендантский  зал.   Он   вызвал   толмачом
Борнемиссу, сам сел возле висевшего на шесте  панциря,  не  приказав  даже
надеть пленнику кандалы.
   - Как тебя зовут?
   - Джекидж, -  ответил  курд,  задыхаясь  и  моргая  налившимися  кровью
глазами.
   - Из чьих ты войск?
   - Ахмеда-паши.
   - Кто ты?
   - Пиад.
   - Стало быть, пеший?
   - Да, господин.
   - Ты участвовал в штурме Темешвара?
   Курд показал свою ногу - на голени у него алел свежий довольно  длинный
рубец.
   - Да, господин.
   - Почему пала наша крепость?
   - Так было угодно аллаху.
   - Смотри, поймаю на лжи - и сразу тебе конец!  -  сказал  Добо,  подняв
пистолет.
   Курд поклонился. По глазам было видно, что он понял.
   Добо не имел точных сведений об осаде Темешвара. Он  знал  только,  что
Темешвар был укреплен лучше Эгера, что вражеских  войск  под  стенами  его
собралось вдвое меньше, чем здесь, и крепость все-таки пала.
   При допросе в зале присутствовали и несколько офицеров,  сменившихся  с
караула: Пете, Золтаи, Хегедюш, Тамаш Бойки, оруженосец Криштоф и эгерский
староста Андраш.
   Они сидели вокруг Добо. Только Криштоф стоял позади него, облокотившись
на спинку кресла, да босой и бритый пленник остановился в четырех шагах от
Добо.
   Пленника стерегли два стража с пиками.
   - Когда вы прибыли под Темешвар?
   - На пятый день месяца реджеба (двадцать седьмого июня).
   - Сколько было у вас стенобитных орудий?
   - Милостивый паша взял с собой двенадцать зарбзенов.
   Бойки гаркнул:
   - Врет!
   - Не врет! - ответил  Добо.  -  Остальные  были  в  Верхней  Венгрии  у
Али-паши.
   И он продолжал допрос:
   - Сколько зарбзенов привез с собой Али-паша?
   - Четыре, - ответил курд.
   - Стало быть, у них всего шестнадцать стенобитных орудий. Так говорил и
мой лазутчик.
   Добо снова обернулся к курду.
   - Расскажи мне,  как  происходила  осада  той  крепости.  Не  скрою,  я
спрашиваю это в интересах нашей обороны.  Посмей  только  солгать  хоть  в
одном слове - и ты больше не жилец на этом свете! А  скажешь  правду  -  с
миром отпущу тебя после осады.
   В словах этих прозвучала железная твердость.
   - Ваша  милость,  -  с  благодарностью  ответил  обрадованный  курд,  -
блаженство моей души будет у меня на языке!  -  И  он  продолжал  говорить
связно и смело: - Милостивый паша, так же как  и  здесь,  высмотрел  самую
слабую стену, самую уязвимую часть крепости и палил по ней,  рушил  ее  до
тех пор, пока не удалось взять ее приступом...
   - Какая часть крепости оказалась там слабее всего?
   - Тайничная башня. Мы заняли ее с большими боями.  Люди  падали,  точно
колосья под серпом. Мне тоже там вонзилась в ногу  стрела.  После  падения
Тайничной башни немцы и испанцы передали, что сдадутся, если  им  позволят
мирно уйти. Паша дал слово не причинять им зла...
   Пока курд говорил, снаружи все время громыхали  пушки,  и  как  раз  за
этими словами  последовал  страшный  грохот  и  треск.  Ядро  величиной  с
человеческую голову пробило крышу  дворца  и,  упав  вместе  со  щебнем  и
известкой между Добо и курдом, завертелось на полу.
   Курд отшатнулся. А  Добо,  кинув  взгляд  на  пахнувшее  порохом  ядро,
спокойно сказал, будто ничего не случилось:
   - Продолжай!
   - Народ в крепости... - забормотал пленник, - народ в крепости... -  Но
дыхание у него занялось, и он не в силах был говорить.
   Оруженосец Криштоф вытащил из кармана вышитый платок и смахнул  с  лица
коменданта, с его шапки и одежды белую известковую пыль. Курд успел за это
время немного оправиться.
   - Продолжай, - повторил Добо.
   - Народ хотел все забрать с собой. И в этом была беда. Лошонци попросил
день на сборы. И когда на другое утро гяуры выходили из крепости,  солдаты
наши, увидев, что побежденные лишают их добычи, смотрели на них с досадой.
"Неужто для того бились мы здесь двадцать пять дней,  -  говорили  они,  -
чтобы защитники крепости забрали с собой свое добро!" И они стали  хватать
с телег что попадалось под руку.  Христиане  не  сопротивлялись.  Тогда  в
наших людях заговорила алчность. Добычей их становились прежде всего  дети
и молодые женщины. Доложу вам, господин, что даже на невольничьем рынке  в
Стамбуле не найдешь таких красавиц, какие были там.
   - Стало быть, паша не выставил стражу?
   - Выставил, да только зря.  Когда  пошли  шеренги  христианских  войск,
похитили красивого юношу, оруженосца Лошонци. Оруженосец закричал. Лошонци
пришел в ярость.  Разгневались  и  остальные  венгры,  выхватили  сабли  и
накинулись на нас. Счастье наше, что там стояли джебеджи в доспехах, а  то
бы венгры пробились...
   Добо пожал плечами.
   - Джебеджи? Ты, видно, думаешь, если кто прикрылся  куском  железа,  он
уже непобедим. Дело не в доспехах, а в том, что венгров было мало.
   В зал влетело второе ядро; оно пронеслось между  старинными  знаменами,
украшавшими стены, и пробило пол.
   Сидевшие офицеры встали, Хегедюш вышел. Остальные, увидев, что Добо  не
встает с места, остались.
   - А где же раскинул свой шатер Ахмед-паша? - спросил Добо.
   - В заповеднике возле Мелегвиза.
   - Так я и думал, - заметил Добо, бросив взгляд  на  своих  офицеров,  и
снова обернулся к курду: - Скажи, в чем главная сила ваших войск? -  И  он
пристально посмотрел ему в глаза.
   - В янычарах, в пушкарях и в  том,  что  нас  тьма-тьмущая.  Милостивый
Али-паша - искусный полководец. В одной руке он  держит  богатую  мзду,  в
другой - плеть с шипами. Кто не идет вперед по его  приказу,  того  ясаулы
хлещут сзади плетью.
   - А в чем слабость вашей рати?
   Курд в раздумье повел плечами.
   Глаза Добо вонзились в него, точно кинжалы.
   - Что ж, господин, - проговорил курд, - если бы я раскрыл всю свою душу
у твоих ног, точно распечатанное письмо, и то  я  мог  бы  сказать  только
одно: рать наша славилась силой и в ту пору, когда была  поделена  на  две
части. Ведь она сокрушила около тридцати твердынь, и никто ее  не  одолел.
Что же я могу сказать о ее слабости!
   Добо подал знак солдатам, стоявшим за спиной пленника.
   - Свяжите его и бросьте в темницу, - сказал он и поднялся с места.
   Третье пушечное ядро упало как раз на то место, где  только  что  сидел
Добо, разнесло в щепки резное кресло  превосходной  работы  и  завертелось
подальше, возле колонны.
   Добо даже не обернулся. Он взял у Криштофа свой будничный стальной шлем
и надел на голову. Затем он поднялся на  вышку  Казематной  башни  и  стал
приглядываться, какая из пушек бьет по дворцу. Вскоре увидел. Навел на нее
три свои пушки и изо всех трех выпалил разом.
   Плетеные туры  опрокинулись.  Топчу  забегали  в  растерянности.  Пушка
замолкла. Добо не тратил попусту порох!
   - Славный выстрел! - сказал Гергей, ликуя.
   Когда они спускались вниз по башенной лестнице, Гергей улыбнулся Добо и
увлек его в угол.
   - Курда, ваша милость господин капитан, заставили присягнуть, а  вот  с
толмача-то забыли взять присягу.
   - А ты что же - исказил его слова?
   - Ну да. Когда вы, господин  капитан,  спросили,  в  чем  главная  сила
турецкой рати, я кое о чем умолчал. Ведь  курд  ответил,  что  Али  своими
четырьмя пушками может разрушить  больше,  чем  Ахмет  двенадцатью.  Стало
быть, ясно, что Али будет палить до тех пор, пока не рухнут все стены.
   Добо пожал плечами.
   - Пожалуйста, пусть сделает одолжение.
   - Только об этом я и умолчал, - закончил Борнемисса. - Если вы считаете
нужным, господин капитан, сообщите об этом и остальным офицерам.
   Добо протянул ему руку.
   - Ты поступил правильно. Незачем чрезмерно тревожить народ в  крепости.
Но теперь я скажу тебе то, чего и курд не знал: в  чем  слабость  турецкой
рати. - Добо прислонился к башенной стене, скрестив руки.  -  Быть  может,
завтра заработают одновременно все тринадцать  зарбзенов.  Да  еще  начнут
палить из сотни, из двух сотен пушек. Будут ломать ворота,  валить  вышки.
Но на это потребуется время - очевидно, несколько недель. А той порой надо
кормить огромную рать. Как  ты  думаешь,  могли  турки  привезти  с  собой
столько съестных  припасов,  сколько  нужно  для  такого  войска?  Как  ты
думаешь, удастся ли им постоянно добывать  провиант?  А  разве  замерзшие,
голодные солдаты, выросшие в жарких краях, полезут на эти  стены,  если  в
октябре выпадет иней?
   Возле них ударилось ядро и вырыло воронку в земле.
   Добо глянул вверх на пушкарей и продолжал:
   - Народ отважен, пока видит, что и  мы  отважны.  Самое  главное  -  не
сдавать крепость, пока у турок есть припасы, пока не настанут морозы и  не
прибудет королевская рать.
   - А  если  у  них  найдутся  припасы,  в  октябре  не  выпадет  иней  и
королевские войска останутся под Дером?
   Произнеси Гергей эти слова так многозначительно, что за ними можно было
бы предположить и четвертый вопрос, Добо, быть может, тут же велел бы  его
заковать в кандалы. Но Гергей сказал это с открытым лицом, почти улыбаясь.
Он спросил, вероятно, не затем, чтобы Добо ответил, а, просто и  доверчиво
беседуя с ним, хотел узнать, есть  ли  у  Добо  основания  еще  на  что-то
надеяться.
   Но Добо пожал плечами и сказал:
   - А разве эгерский архиепископ не просил передать, что  будет  молиться
за нас?
   В тот же день на закате женщина, закутанная в черную  чадру,  торопливо
пересекла  рыночную  площадь.  С  ней  был  только   мальчик-сарацин   лет
пятнадцати и огромный пестрый лагерный пес.
   Достигнув речки, пес бросился в воду, а  женщина,  ломая  руки,  ходила
взад и вперед по берегу и поглядывала на крепостные ворота. На закате мост
через ров обычно поднимали  и,  заперев  изнутри,  зарешечивали  железными
брусьями толщиной с руку. Женщина,  очевидно,  дожидалась,  чтобы  подняли
мост. Тогда она перешла речку вброд, даже не приподняв платья.
   - Сын моя! - пронзительно крикнула она в ворота. - Моя сына! -  кричала
она снова по-венгерски.
   Добо доложили, что у ворот стоит мать маленького турецкого мальчика.
   - Впустите, если она захочет войти, - ответил Добо.
   В полотнище подъемного моста, служившего одновременно и воротами,  была
маленькая железная дверца. Ее приотворили.
   Но женщина испуганно попятилась.
   Собака залаяла.
   - Моя сына! - снова взмолилась женщина.
   Она подняла кверху  что-то,  видимо,  золото.  Потом  стала  пересыпать
золотые монеты из одной руки в другую. Дверца снова закрылась.
   Турчанка ходила взад и вперед у ворот.  Она  подняла  чадру  и,  утирая
белым платком слезы, катившиеся по лицу, непрерывно голосила:
   - Селим, моя сына!
   Наконец она даже постучала в железную дверцу.
   Дверца вновь отворилась, но женщина и на этот раз отшатнулась.
   Тогда на воротной башне появился Гергей. Он вел за руку мальчика.
   - Селим!.. - взвизгнула турчанка. Казалось, что с этим криком вырвалась
вся ее душа. Она протянула руки к ребенку. - Селим! Селим!
   - Анам! - заплакал и мальчик.
   Собака заскулила, затем запрыгала и залаяла.
   Гергею не разрешалось кричать из  крепости,  но  ребенку  это  не  было
заказано, и он крикнул матери:
   - Мама, ты можешь после осады выменять меня на раба-христианина!
   Женщина встала на колени и, точно желая обнять свое дитя,  протянула  к
нему руки. Когда же мальчик исчез, она долго посылала ему вслед  воздушные
поцелуи.
   В ту ночь тьма окутала и крепость, и город, и горы, и небо - весь мир.
   Добо лег поздно, но в полночь уже снова обошел все башни.  На  нем  был
длинный плащ из толстого сукна, на голове - черная бархатная шапка, в руке
- список караульных.
   В тот час старшим  караульным  офицером  был  Золтаи.  Увидев  Добо  на
Шандоровской башне, он молча отдал салют саблей.
   - Ты хочешь мне что-нибудь сказать? - спросил Добо.
   - Давеча я проверил все кругом, -  заметил  Золтаи.  -  Люди  на  своих
местах.
   - А каменщики?
   - Работают.
   - Пойдем со мной. Я доверяю тебе, но караульные должны видеть, что и  я
начеку. Возьми этот список.
   Они начали обходить башни. Золтаи читал вслух по списку имена. Пушки на
башнях были окутаны тьмой, караульные у пушек  походили  на  черные  тени.
Перед нишами стен и башнями горели костры. Возле  них  грелись,  дожидаясь
смены, караульные.
   В крепости стояла тишина. Слышалось только  осторожное  постукивание  и
пощелкивание - это каменщики штукатурили стены.
   Добо подошел к выступу башни. В бойнице  каждые  пять  минут  появлялся
привешенный к пике фонарь - он выбрасывал за стену и ров  двадцатисаженное
огненное крыло.
   Потом, когда пику убирали,  огненное  крыло  рассекало  тьму  у  другой
башни.
   Добо остановился у западных ворот. Караульный отдал честь. Добо взял  у
него пику и послал его за приворотником.
   Караульный бросился вверх  по  лестнице.  Слышно  было,  как  он  будил
приворотника:
   - Дядя Михай!
   - Ну?
   - Валите вниз, да поживей!
   - Зачем?
   - Господин капитан пришел.
   Стук (приворотник соскочил с постели).  Треск  (натянул  сапоги).  Лязг
(схватил саблю). Топот (сбежал вниз по деревянной лестнице).
   И длинноусый человек в сиксайской сермяге остановился перед Добо.  Один
ус его торчал кверху, другой - книзу.
   - Во-первых, - сказал Добо, вернув пику караульному, - если ты  солдат,
не говори младшему сержанту "дядя Михай". Не говори также:  "Валите  вниз,
да поживей!" Надо говорить так: "Господин  младший  сержант,  вас  требует
господин капитан". Таков порядок. Но во время осады еще куда ни шло.  Хуже
то, что назвал ты его правильно. Кто  спит  раздевшись,  тот  не  господин
младший сержант, а только  дядя  Михай.  Чтобы  такого  младшего  сержанта
семидесятисемифунтовым  ядром  разразило!  Да  разве  можно  в  осажденной
крепости спать в исподнем!
   От этого грозного вопроса у Михая поник торчавший кверху ус.
   Добо продолжал:
   - С нынешнего дня каждую ночь  извольте  спать  здесь,  на  земле,  под
воротами! Поняли?
   - Понял, господин капитан.
   - Во-вторых, запомните: больше с утра мы  не  будем  опускать  мост,  а
органку спустим, за исключением одного бруса. Как только начнется приступ,
вы спустите и его, не дожидаясь особого приказа. Поняли?
   - Понял.
   Не прошло и пяти  минут,  как  один  за  другим  упали  толстые  острые
железные колья, с виду напоминавшие органные трубы, и  загородили  изнутри
сводчатый  проход.  Только  один  кол  остался  на  весу.   Образовавшееся
отверстие было достаточным для того, чтобы в него мог пролезть человек.
   Добо взобрался на Церковную башню, осмотрел пушки  и  спящих,  а  также
бодрствующих пушкарей. Потом, скрестив  руки,  устремил  взгляд  в  ночную
даль.
   Небо было черно, но земля, куда ни кинь  взор,  сверкала  тысячью  алых
звезд. Это горели костры турецкого стана.
   Добо стоял неподвижно, вглядываясь в даль.
   Вдруг в ночной тишине  послышался  с  восточной  стороны  пронзительный
мужской голос. Он раздался неподалеку в кромешной тьме:
   - Гергей Борнемисса! Королевский лейтенант! Слышишь?
   Тишина, долгая тишина.
   Затем снова раздался тот же голос:
   - У тебя турецкое кольцо - у меня венгерский  мальчик.  Кольцо  мое,  а
мальчик - сын твой.
   Тишина.
   Снова крик:
   - Если хочешь получить ребенка, выйди к рыночным воротам.  Вернешь  мне
кольцо - я верну тебе сына. Ответь мне, Гергей Борнемисса!
   Добо видел, что караульные повернулись в ту сторону, откуда  раздавался
крик, но во тьме ничего нельзя было различить.
   - Молчите! - буркнул Добо, звякнув саблей.
   Никто не ответил.
   Снова послышался крик:
   - А не веришь, так поневоле поверишь, когда я брошу тебе голову  твоего
сына!
   Добо оглянулся направо, налево. Снова звякнула его сабля.
   - Не вздумайте сказать об этом господину Борнемиссе!  Кто  скажет  хоть
слово ему или кому другому, ей-богу, велю всыпать двадцать пять палок!
   - Спасибо, господин капитан, - хрипло сказал кто-то за спиной Добо.
   Это был Борнемисса.
   Он привязывал к стреле черную паклю и, намазывая ее смолой, говорил:
   - Каждую ночь кричат такую чепуху. Прошлую  ночь  кричали  Мекчеи,  что
жена передает ему привет из шатра Арслан-бея.
   Он обмакнул стрелу в кувшин с растительным маслом и продолжал:
   - Моя жена и сын в Шопроне. Они ни летом, ни зимой не выезжают оттуда.
   Снова раздался крик:
   - Слышишь, Борнемисса! Сын твой у меня. Подойди через  час  к  воротам,
увидишь его!
   Гергей вложил стрелу в лук, поднес ее к огню и мгновенно  пустил  в  ту
сторону, откуда раздавался крик.
   Огненной  кометой  пронеслась  стрела  в  темноте,   на   миг   осветив
вздымающийся на востоке холм, за которым на заре всходит солнце.
   На холме стояли два турка в кафтанах.  Один  держал  в  руке  рупор.  У
другого глаз был завязан белым платком.
   Ребенка с ними не было.
   Ночь отмечена была и другим происшествием.
   Варшани попросил впустить его. Караульные знали, что они обязаны будить
Добо при появлении любого лазутчика.
   Но будить Добо не пришлось - он все еще стоял на Церковной башне и грел
руки у огня.
   - Ну, что нового?
   - Честь имею доложить, что все зарбзены установлены. Три  поставили  во
дворе у Хецеи. Будут стрелять также из  пушек  и  гаубиц.  Зарбзены  будут
пробивать стену со стороны города в двух местах, а со стороны холмов  -  в
трех. С пятидесяти точек будут палить другие пушки.  А  во  время  дневной
молитвы выбегут хумбараджи и с копий да  пращами  начнут  тысячами  метать
гранаты. Ой, ой, ой! - покачал головой лазутчик, чуть не плача.
   - Стало быть, - спокойно сказал Добо, - будут  обстреливать  Казематную
башню, наружные укрепления, Старые ворота. А еще что скажешь?
   - Все, господин капитан!
   - Желаешь еще что-нибудь доложить?
   - Нечего больше докладывать, ваша милость... Только вот уж  очень  мало
нас, а опасность велика... Может, лучше бы...
   Но договорить Варшани не удалось - Золтаи дал ему такую пощечину, что у
Варшани из носа брызнула кровь прямо на стену.
   Добо поднял руку.
   - Не тронь.
   И когда  Варшани,  вытирая  кровь,  уныло  посмотрел  на  Золтаи,  Добо
примирительно сказал:
   - Разве ты не  знаешь,  что  каждый,  кто  посмеет  упомянуть  о  сдаче
крепости, должен быть предан смерти?
   - Я - лазутчик, - проворчал Варшани, - мне платят за то,  чтобы  я  все
говорил.
   - Довольно, - сказал Добо. - Нынче же ночью принесешь присягу. А  потом
я позабочусь о том, чтобы ты золотом утер себе нос. Пойдем!
   Они проходили мимо колодца, около которого Гергей вместе  с  цыганом  и
четырьмя крестьянами начиняли гранаты порохом.
   День и ночь пять человек изготавливали снаряды. Обучал их Гергей.
   Приходилось работать и по ночам, чтобы в случае внезапного приступа  не
началась суматоха из-за того, что мало гранат.
   Добо подозвал к себе Гергея. Все трое поднялись во дворец.
   Там Добо выдвинул ящик  письменного  стола  и,  обернувшись  к  Гергею,
сказал:
   - Напиши письмо Салкаи и расскажи, что ни от короля, ни от архиепископа
подмога не прибыла. Пусть он поторопит комитаты и города.
   Пока Гергей писал письмо, Добо в соседней комнате  приводил  к  присяге
Варшани. Дав торжественную клятву, Варшани сказал:
   - Сударь, я знаю, кому служу. Если крепость уцелеет, я  думаю,  мне  не
придется больше нацеплять этот шутовской наряд.
   - Правильно говоришь, - ответил Добо. - Тебя ждет награда.  Но  и  безо
всякого вознаграждения ты обязан служить родине.
   На столе стоял кувшин с вином. Добо поставил его перед лазутчиком.
   - Пей, Имре!
   Варшани томила жажда. Он одним духом осушил кувшин, вытер усы, и  видно
было по глазам, что ему хочется сказать какие-то слова  благодарности.  Но
Добо опередил его:
   - К туркам ты теперь не вернешься. Нынче же ночью  отправляйся  с  этим
письмом в Сарвашке. Подождешь там возвращения Миклоша  Ваша  от  короля  и
архиепископа. Если удастся,  приведешь  сюда  и  Миклоша.  А  не  удастся,
вернешься один. Скажи, в турецком стане есть пароль?
   - Какой там, сударь! Если на ком турецкая одежда да он знает  по-ихнему
несколько слов, то может спокойно  расхаживать  по  лагерю,  как  свой.  А
все-таки зачем закатили мне нынче такую оплеуху!
   В соседней комнате звякнули шпоры Гергея. Добо встал,  чтобы  послушать
письмо.

   А на другой день, шестнадцатого сентября, солнце  поднялось  из-за  гор
под рев и грохот орудий.
   Земля дрожала. Пушечный дым темными клубами взвивался  к  облакам  и  в
первый же час застлал солнце и голубой свод неба.
   Башни и стены гудели и трещали. Во внутренний  двор  крепости  сыпались
пули вперемешку со снарядами. Падали  огненные  стрелы  и  огненные  шары.
Повсюду шлепались и вертелись пушечные  ядра.  Ни  люди,  ни  животные  не
чувствовали себя больше в безопасности.
   Но народ в крепости приготовился ко всем  испытаниям.  Добо  еще  ночью
трубами разбудил солдат.
   Часть их поднимала тын в тех  местах,  откуда  можно  было  ожидать  на
следующий день обстрела. Выше всего подняли  тын  против  дома  протоиерея
Хецеи. Другому отряду Добо приказал принести коровьи шкуры, собранные  еще
до осады, и шкуры недавно убитых волов. Их сложили в чаны с водой.
   Третий отряд таскал  к  наружным  укреплениям,  к  Казематной  башне  и
воротам бревна, бочки, мешки с землей, чтобы в случае пролома все было под
руками.
   Сколько было в крепости пустых ведер и кадок - все их наполнили  водой.
Из подвалов и помещений, находившихся в первом этаже, вынесли все лишнее и
поставили туда койки. Репа, тыква, капуста, соль - словом,  все,  чему  не
страшны были  ядра,  очутилось  наверху.  Их  места  заняли  работающие  и
отдыхающие люди.
   Коней и коров поставили в глубине больших подземных помещений.
   Северные и восточные стены домов завалили землей. На  рыночной  площади
всюду, куда уже падали ядра, вырыли рвы и  насыпали  перед  ними  земляные
брустверы - пусть ядра ударяются в них.
   В крепости не оставалось ничего, что могло бы загореться,  кроме  крыши
хлева, стога сена, стоявшего около  хлева,  небольшого  скирда  пшеницы  и
омета соломы, предназначенной на подстилку скоту.
   Добо приказал сорвать крышу с хлева - благо он служил хлевом  только  в
мирное время, - а стог сена велел покрыть  смоченными  коровьими  шкурами.
Шкур хватило и на то, чтобы прикрыть и солому.
   Добо приказал разложить мокрые шкуры повсюду, где мог возникнуть пожар:
на чердаках домов и на осадных  помостах.  Возле  помостов  сложили  запас
намоченных шкур, чтобы они были под рукой, если придется тушить огонь.
   Все население крепости было занято этой работой, когда  грянули  пушки.
Первое пятидесятифунтовое ядро попало в поварню и расколотило уйму посуды.
   Женщины как  раз  разжигали  очаг,  доставали  муку  и  сало,  готовясь
заняться стряпней для солдат.
   Падение огромного ядра  переполошило  стряпух.  Давя  друг  друга,  они
бросились вон из кухни; кто не мог пробиться к двери, выскакивали в окно.
   А ядро вертелось, крутилось среди разбитой посуды, деревянных  мисок  и
расколотых горшков.
   Мекчеи, увидев из конюшни, что шлепнулось ядро, побежал в поварню.
   - Что такое? - крикнул он женщинам, раскинув руки, чтобы задержать их.
   - Ядро шлепнулось!
   - Поворачивайте, поворачивайте обратно! За мной!
   И он поспешно вошел в поварню. Схватил за ушки деревянный ушат с  водой
и вылил ее на ядро.
   - Ну, - сказал он, отшвырнув ногой ядро в угол, - можете стряпать! Ядро
прилетело слева, так что работайте на левой половине кухни.  Заберите  всю
посуду с правой стороны и не ходите туда. А здесь, в  левой  половине,  не
опасно.
   - Ох, господин капитан, - заныла старуха с морщинистым лбом, - ночью  у
меня курица петухом кричала! Конец нам пришел!
   - Да это был петух! - отмахнулся Мекчеи.
   - Ах, нет, курочка была, господин капитан.
   - А если  курочка,  то  сварите  ее  мне  на  обед.  Вот  и  перестанет
кукарекать.
   Женщины еще несколько минут истово крестились, потом, когда второе ядро
залетело через крышу,  сами  залили  его  водой  и,  подкатив  к  первому,
сказали:
   - Фу, какая вонь!
   Затем взялись за прерванную работу.
   Все же от этого града ядер в крепости поднялась суматоха. Прежде  пушки
грохотали только в одном месте, и если ядра залетали  иногда  в  крепость,
народ знал, что надо опасаться тех стен, которые  солнце  освещает  только
утром или вовсе не освещает. Но  когда  отовсюду  затрещали,  загромыхали,
завыли и защелкали ядра величиной то с арбуз,  то  с  грецкий  орех,  люди
растерялись, не зная, где от них укрыться.
   Вот тогда-то и пошли в ход ржавые шлемы и доспехи. До  сих  пор  только
цыган носил шлем и нагрудник, хотя и ходил босой. Но теперь, когда повсюду
забухало и затрещало, а цирюльникам в первый же час  пришлось  зашивать  и
обрабатывать квасцами  раны  у  десяти  человек,  все  кинулись  к  грудам
снаряжения и старались надеть на себя как можно более прочные доспехи.
   Оба капитана и шесть старших лейтенантов обошли все уголки крепости.
   - Не бойтесь! - гремел голос Добо.
   И, точно эхо, вторили ему повсюду голоса лейтенантов:
   - Не бойтесь! Ядра падают всегда на одно и то же место. Не ходите  там,
куда уже упало ядро!
   Но сами они ходили повсюду.
   И правда, не прошло часа,  как  ядра  указали,  какие  здания  и  стены
наиболее опасны. Ядра сшибали штукатурку, и где кладка была из  песчаника,
в ней застряло столько мелких ядер, что вся стена почернела от них.
   А иные стены оставались белыми, нетронутыми.  Если  в  них  и  попадало
ядро, то лишь рикошетом от противоположной стены.
   Каждая такая стена  служила  надежной  защитой  -  около  нее  работали
мастеровые и отдыхали солдаты.
   Однако в крепости было немного таких стен.
   В часы этого грохочущего, убийственного  ливня  Добо  появлялся  то  на
одной, то на другой башне.
   На голове его был сверкающий стальной шлем,  на  груди  -  панцирь,  на
ногах - поножи, на руках - поручи и железные перчатки.
   В одном месте он устанавливал туры для защиты пушек, в  другом  -  сами
пушки.
   - Стрелять только наверняка! - кричал Добо. - Люди, берегите порох!
   Это было единственное, чего народ не понимал.
   - А чего жалеть-то его? - ворчали крестьяне. - Порох для того и делают,
чтобы стрелять!
   В крепости не было ни одного человека, у которого не чесались бы  руки,
- каждому хотелось выстрелить. Ведь дело ясное: турок под  носом,  и  надо
перестрелять этих подлых негодяев или по крайней мере  хоть  отпугнуть  от
крепости!
   Но Иштвана Добо не смели ослушаться. Чем  отчаяннее  становился  штурм,
тем больше капитан забирал все в свои руки.
   Турки заняли и Кирайсеке. Вокруг крепости  повсюду  виднелись  бунчуки,
шатры и снующие между ними разношерстные отряды.
   Гремела турецкая военная музыка, и звуки  дудок,  труб  и  медных  чинч
вторили незатихавшему пушечному грому.
   Где пушки не ломали  стены,  туда  хумбараджи  забрасывали  гранаты,  а
лучники-янычары - огненные стрелы.
   Ядра сыпались градом, огненные стрелы - дождем. Взрывающиеся гранаты  и
стрелы приводили народ в еще большее смятение, чем ядра.
   Но опытные лейтенанты и тут пришли на помощь.
   Когда в крепость упали первые  гранаты  и,  шипя,  запрыгали,  извергая
красное пламя, рассыпая искры, сам Добо схватил мокрую шкуру и бросился  с
нею на гранату.
   Ошеломленный народ увидел, что  капитан  остался  невредим,  а  граната
побрыкалась немного, да и затухла под мокрой шкурой.
   Следующие гранаты обезвреживали сами солдаты. Корпуса этих гранат  были
сделаны из глины и стекла.
   - Ничего, мы покажем турку гранаты почище! - воскликнул Гергей.
   И он велел притащить свои гранаты, с которыми возился уже неделю.
   Добо, опустив руку на плечо Гергея, сказал:
   - Погоди немного!
   С утра до ночи бухали пушки, смертоносный дождь не прекращался.
   Пятидесятифунтовые ядра зарбзенов пробивали в стенах бреши величиной  с
ворота. Тяжелые маленькие ядра пищалей  и  гаубиц  изуродовали  прекрасную
резьбу на фасаде церкви и проломили заднюю стену комендантского дворца.  С
севера дворцы были защищены длинной прямой стеной. Вот  по  этой  стене  и
били пуще всего.
   - Тащите туда землю, - распорядился Добо. - Снаружи и изнутри  завалите
землей задние комнаты дворцов.
   Но Мекчеи уже подвозил  туда  кружным  путем  землю  на  подводах  и  в
тележках.  Из  тур  и  бочек,  набитых  землей,   устанавливали   защитные
заграждения на опасных проходах и поворотах.
   - Давай сюда большую бочку! - крикнул лейтенант Балаж Надь.
   И точно кто-то отдернул его - он скатился  с  земляной  насыпи.  Балажа
Надя сшибло пушечным ядром.
   Лейтенанты приказали и в других частях крепости копать землю,  набивать
ею бочки, туры и выставить их в защиту от ядер. Больше всего тур  пришлось
поставить у большой башни Старых ворот.
   Когда на рассвете караульные разместились за тыном  возле  Шандоровской
башни, на них градом посыпались ядра из турецких пищалей.
   - Ложись! - крикнул Гергей.
   И сто пятьдесят солдат кинулись ничком наземь.
   Гергей прижался к стене.
   Ядра свистели над их головами и ударялись о крепостную стену.
   Тын был весь изрешечен.
   Наступила минута затишья. Турки перезаряжали пушки.
   - Встать! - крикнул Гергей.
   Пятеро остались на земле.
   - Отнесите их к церкви, - приказал Гергей. - Раненые есть?
   Из рядов молча вышли пятнадцать человек. Все они были ранены.
   - Ступайте к цирюльникам. - Гергей сжал кулак и выругался. - Ребята,  -
сказал он, - не можем же мы с утра до ночи лежать на  брюхе!  Тащите  сюда
лопаты, выкопаем рвы.
   Человек десять побежали за лопатами, и вскоре все принялись копать.  Не
прошло и часа, как солдаты вырыли ров, в котором они могли стоять, скрытые
по пояс.
   Гергей переждал,  пока  турки  снова  расстреляют  свои  заряды,  потом
выскочил из канавы и  поспешил  во  внутренний  двор  крепости.  Он  хотел
доложить Добо о том, что начал копать рвы.
   Возле  монастыря  Гергей  увидел  маленького  турчонка,  игравшего  под
водостоком. Мальчик ложкой выковыривал из стены дымящееся  пушечное  ядро.
Видимо, он удрал из кухни и занялся игрой в таком месте,  куда  непременно
падали ядра.
   - Убирайся! - прикрикнул на него Гергей.
   Испуганный малыш повернулся и, побледнев, прижался к стене, уставившись
на Гергея глазами, полными страха, потом зашарил ручками по  стене,  точно
хотел ухватиться за материнскую юбку.
   Хлопались ядра, сбивая штукатурку. Черное  чугунное  ядро  величиной  с
кулак ударилось в стену, как раз над  плечиком  ребенка,  оставив  грязный
круглый след.
   Гергей подбежал, схватил мальчика на руки и понес во дворец.
   В тот вечер солнце спускалось к Бакте, прячась за пушистые  облака.  На
мгновение бросило оно в самую высь небосвода блестящий сноп  лучей,  потом
скрылось за кроваво-красными облаками, и  казалось  -  оно  ушло  в  более
счастливые края, где люди в этот вечер спокойно склоняли голову на подушки
под мирное жужжанье осенних жуков.
   А в Эгерской крепости с закатом начиналась самая горячая работа.
   Не успел прогреметь последний выстрел топчу, как каменщики  взялись  за
свои лопатки, а крестьяне начали подносить  камни,  землю,  бревна,  воду,
песок и заделывать проломы. Повсюду звенели кирки: по приказу Добо сбивали
края каменных карнизов башен, так как ядра  сшибали  выступавшие  камни  и
осколками их ранило даже тех, кто находился в защищенном месте.
   Итак, работа шла и  ночью.  На  стенах  у  бойниц  залегли  стрелки,  в
проломах работали мастера.
   Иногда то с одной, то с другой башни стреляли  из  мортиры  светящимися
ядрами. Ядро взлетало ввысь, воспламенялось и на мгновение озаряло широкое
пространство перед крепостью.
   Эта предосторожность помогала отвратить козни турок.
   - Работайте, работайте! - то там, то здесь подгоняли офицеры.
   Один каменщик спустился по веревке за крепостную стену,  чтобы  снаружи
прихватить железными скрепками балку, всунутую в пробоину.
   Снизу раздались ружейные  выстрелы.  Работавших  осыпало  градом  пуль.
Затрещало множество ружей, выбрасывая красные вспышки.
   Огни этих выстрелов осветили две сотни янычар, залегших на земле.
   Со стен им ответили залпом.
   Но каменщик упал со стены в пропасть.
   - Работайте только внутри крепости! - послышался приказ Пете.
   Мастеровые продолжали работать, не  обращая  внимания  на  непрестанные
залпы тюфенкчи [стрелков].
   В полночь раздался голос приворотника.
   Добо, сидевший на ящике с порохом, поднял голову, насторожился.
   - Пришло послание от короля! - вскочил Пете.
   И правда, не прошло и  пяти  минут,  как  перед  Добо  уже  стояли  два
окровавленных, запыхавшихся человека. Оба  они  были  в  турецкой  одежде.
Обагренные  кровью  клинки  сабель,  висевших   у   обоих   на   запястье,
свидетельствовали  о  том,  что  в  Эгерскую  крепость  не  так-то   легко
проникнуть.
   - Ну, - сказал Добо, - что же вы молчите?
   Одним из пришедших оказался Варшани, выбравшийся  из  крепости  прошлой
ночью. Второй был Миклош Ваш, который отвозил королю письмо Ахмеда-паши.
   Варшани с трудом перевел дух.
   - Чуть не убили!
   Миклош Ваш сунул забрызганную кровью саблю в  ножны  и  сел  на  землю,
усыпанную каменной пылью. На ногах у него были желтые сапоги. Стащив  один
сапог, Миклош вынул складной нож, надрезал подметку, извлек из нее  письмо
и протянул его Добо. И только тогда был он в силах вымолвить слово:
   - Я виделся с архиепископом. Он велел  передать  вам  поклон,  господин
капитан. Письмо ваше господин архиепископ сам вручил королю. Вот ответ.
   - А третьего убили, - сказал Варшани.
   - Какого еще третьего? - рявкнул Пете.
   - Иштвана Сюрсабо, нашего солдата.  Он  тоже  оказался  за  крепостными
стенами и пошел с нами. Его закололи пикой у самых  ворот.  -  И,  глубоко
вздохнув, Варшани продолжал: - Мы не думали,  что  натолкнемся  на  турок.
Только мы подошли, я дунул в дудку - и  вдруг  возле  самых  ворот  десять
турок накинулись на нас, и началась потасовка. Еще слава  богу,  что  было
темно да ворота сразу отворили. Иштвана закололи у меня на  глазах,  и  мы
сами-то едва проскочили.
   Добо  взломал  печать,  которая  и  без  того  совсем  искрошилась  под
подошвой, и, наклонившись к фонарю, начал читать письмо.
   Лицо его становилось все мрачнее и  мрачнее,  брови  сурово  сошлись  у
переносья. Дочитав до конца, он вскинул голову и сунул бумагу в карман.
   Пете хотелось спросить, что пишет король,  но  Добо,  угрюмо  посмотрев
вокруг, обернулся к Варшани.
   - Ты передал письмо господину Салкаи?
   - Передал, сударь. Он шлет поклон. Все утро беспрерывно строчил  и  тут
же разослал гонцов во все концы.
   - Еще что скажете?
   -  Мне  больше  нечего  сказать,  -  ответил  Миклош  Ваш.  -  Господин
архиепископ принял меня очень милостиво,  и  у  его  величества  все  тоже
встретили любезно. Но у меня рана на голове, надо бы пойти к цирюльнику.
   - Пете, сын мой, - проговорил Добо, - не забудь сказать завтра  Шукану,
чтобы он занес имена наших двух гонцов в список людей, для  которых  после
осады мы попросим у короля награды.
   - Сударь, - сказал Варшани, скребя в затылке, - мне  еще  кое-что  надо
сообщить.
   Добо устремил на него взгляд.
   - Лукач Надь, - продолжал Варшани, - просит вашу  милость  поставить  к
главным воротам несколько факельщиков. Он хочет вернуться ночью...
   - Вернуться? - Добо сердито топнул ногой. - Уж я приучу его к порядку!
   Мимо них поспешно прошел мастер, неся в бадье известковый раствор.
   Добо отодвинулся в сторону и крикнул наверх каменщикам:
   - Поперек клади бревно, а не вдоль! - и снова обернулся  к  Варшани.  -
Этот Лукач, верно, думает... Ну, погоди, пусть он только попадется мне  на
глаза!..
   И Добо тяжело задышал, как разъяренный бык,  готовый  поднять  на  рога
раздразнившего его человека.
   Варшани, почесывая подбородок, умоляюще взглянул на Добо.
   - Он очень  горюет,  ваша  милость,  что  не  мог  раньше  вернуться  в
крепость. Прямо не знает, куда деваться с тоски.
   Добо ходил взад и вперед под фонарем.
   - Ерунда! И о чем он только думает? Впрочем, что бы он там ни  думал  и
что бы ни просил передать, наказания ему все равно не избегнуть. А вы  еще
сегодня ночью  пойдете  обратно.  Опять  отнесете  письмо  архиепископу  и
королю... Миклош, ты дойдешь?
   Миклош прижимал платок к голове. По левой щеке его юного лица струилась
кровь, и платок стал красным.
   - Дойду, - ответил он с готовностью. - А голову мне зашьют в Сарвашке.

   Стена  разрушалась  с  каждым  днем  все  сильней  и  сильней.  Работой
каменщиков было занято очень  много  людей.  Больше  выставляли  теперь  и
караульных по ночам. Снова и снова турецкие пушки изрыгали ядра,  известка
взлетала со стены на десять саженей вверх, а ядра  застревали  в  каменной
кладке.
   - Палите, палите! - орал старик Цецеи. - Укрепляйте железом наши стены!
   Но на десятый день турки, проснувшись, увидели  незаделанные  пробоины:
за ночь венгры не успели все заложить.
   В конце второй недели турецкие пушки вдруг смолкли. Люди  с  изумлением
озирались. Что случилось? Ничего.
   -  Какой-то  крестьянин  идет,  -  сказали  у  рыночных  ворот.  -  Вот
чудеса-то!
   В самом деле, прибрел старик крестьянин в сермяге и  попросил  впустить
его. Сермяга на нем была не хевешская - стало быть, он явился из  каких-то
других краев. Все же его впустили.
   Добо принял старика на рыночной площади. Он знал, что это  турки  снова
прислали письмо.
   - Вы откуда? - гаркнул Добо.
   - Я, сударь, из Чабрага.
   - А зачем вы из Чабрага в Эгер пожаловали?
   - Да вот... турку привез муки.
   - Сколько?
   - Да шестнадцать возов.
   - А кто вас прислал?
   - Управитель господским имением.
   - Не управитель он, а подлый предатель!
   - Что ж, сударь, пришлось покориться. А то бы и у нас получилось то же,
что у соседей.
   - А кто у вас в соседях?
   - Дрегейская крепость, сударь.
   - Вы, что ж, письмо мне привезли?
   - Да... вроде как письмо...
   - От турка?
   - Да, сударь.
   - А совесть не подсказала вам, что грех носить такие письма?
   - Да откуда ж я знаю, что в этом письме написано!
   - Разве турок может написать что-нибудь доброе?
   Крестьянин молчал.
   - Читать умеете?
   - Нет.
   Добо обернулся к женщинам.
   - Принесите-ка жару из печки.
   Принесли в горшке горящие угли и высыпали их на землю.
   Добо кинул на угли письмо.
   - Возьмите этого старого изменника родины и суньте  его  морду  в  дым.
Нюхай, подлец, турецкое письмо, коли читать не умеешь!
   Потом он велел надеть на старика колодки  и  поставить  его  на  рынке:
пусть все в крепости видят, как обходятся с тем, кто принимает  письма  от
турок.
   Тут же присутствовали лейтенанты, толпился и народ.
   Все смотрели, смеясь, как старик проливает слезы от дыма и отчаяния.
   - Видишь, бибас, каково тебе, - сказал ему  цыган.  -  Зачем  заделался
турецким почтарем!
   По бумаге, тлевшей на раскаленных углях, пошли то багровые,  то  черные
полосы. На багровых полосах написанные строки выступали  черными  узорами;
когда же бумага обугливалась, буквы на мгновение вились по ней раскаленной
алой вязью.
   Гергей тоже стоял возле горящих углей.
   Когда крестьянин вошел  в  ворота,  все  орудия  смолкли.  Турки  ждали
ответа.
   - Господин капитан, - обратился к Добо Гергей, едва  они  выбрались  из
толпы, - я невольно прочел строчку из этого письма.
   Добо недовольно сказал:
   - А зачем читал? Я не читал, а все равно знаю, что в нем было написано.
   - Может, и не стоило бы говорить, - продолжал Гергей, -  да  строка  уж
больно басурманская, надо бы передать ее вашей милости.
   Добо молчал, не желая ответить ни "да", ни "нет".
   Гергей продолжал:
   - В строке этой написано было: "Иштван  Добо,  приготовил  ли  ты  себе
гроб?"
   - Гм... Приготовил. Если турки желают узнать, готов ли я к  смерти,  на
это я, так и быть, отвечу.
   Четверть часа спустя на крепостной стене появился черный гроб. Он висел
на двух железных цепях,  натянутых  на  железные  копья.  Витязи  воткнули
древки копий в трещины стены.
   Турецкие пушки снова загрохотали.

   К  вечеру  Михайлова  дня  в  стенах  зияло  десятка  полтора  огромных
проломов.
   Больше всего их  было  в  наружных  укреплениях.  Огромная  брешь  была
пробита в стене юго-восточной угловой башни, сильно повреждена была  южная
стена. Там совсем разрушили и ворота. Высокую  дозорную  башню  изрешетили
ядрами и проломами посередине. Стояла она только  чудом.  Непонятно  было,
как она держится, почему не рухнет.
   В крепости уже не справлялись с заделкой пробоин.  Можно  было  сказать
заранее, что если даже все займутся этим, половину  брешей  все  равно  не
заложить.
   - Что ж, будем трудиться, друзья!
   В полночь Добо вызвал офицеров в Церковную башню и приказал  выстрелить
вверх с восточной стороны светящимися ядрами.
   - Глядите, - сказал он, -  эти  протянувшиеся  сюда  насыпи  похожи  на
кротовые кочки, когда крот роется под землей.  А  вон  те  рвы  все  полны
турками.
   В ту ночь все турки и правда спустились с гор и подошли к стенам. Когда
вспыхивали светящиеся ядра, осажденные видели поблизости множество шатров,
желто-красные стяги янычар, осадные лестницы, лежавшие  в  проходах  между
шатрами, и янычарские палатки из мешковины, в которых ночевали по  десять,
по двадцать человек. Первая линия  кольца  осады  туже  затянулась  вокруг
крепости.
   - Дети мои, - сказал Добо, - завтра турок пойдет на приступ. Пусть  все
ночуют на дворе.
   У пробоин он поставил гаубицы и стрелков. Пушки тоже навел на  проломы.
Кругом к стенам были прислонены копья, пики,  кирки,  ядра,  крестовицы  -
словом, все снаряжение крепости.
   Комендант пожал руку каждому офицеру.
   - Дети мои, каждый из  вас  знает  свои  обязанности.  Поспите  сколько
удастся. Мы должны отразить приступ!..
   И, не досказав,  он  повернулся  в  сторону  города.  Снизу  послышался
какой-то странный шум, нараставший громкий топот.
   Все смотрели туда.
   У ворот, выходивших к речке, пронзительно задудел Варшани.
   - Откройте ворота! - крикнул Добо.
   Шум внизу, в городе, все  нарастал.  Слышался  конский  топот,  трещали
ружья, бряцали сабли. На стенах раздались нетерпеливые крики:
   - Откройте ворота, Лукач едет!
   Карауливший у ворот лейтенант Янош Вайда тут же велел  зажечь  факел  и
выставить его. И что же? К крепости длинной цепью неслись всадники  Лукача
Надя, перескакивая через джебеджи, ночевавших на рыночной площади.
   - Опусти факел! - крикнул Вайда. - Опусти под ворота!
   Он сообразил, что всадникам лучше скакать в темноте.
   Мост тут же опустили, органку подняли.
   - Стрелки - встать к бойницам над воротами! Копейщики - к воротам!
   Наши витязи проскочили один  за  другим.  Прыгая  и  толкаясь,  с  воем
бросились вслед за ними турки.
   - Аллах! Язык сана! Вай сана! Аллах! Аллах!
   Под воротами началась кровавая схватка.
   Какой-то босой пиад кошкой вскарабкался по  цепи  моста.  Он  держал  в
зубах кончар. Караульный с факелом заметил  его.  Мгновение  они  смотрели
друг на друга в упор, потом караульный  швырнул  факел  горящим  концом  в
голову турка. Тот упал навзничь в темноту.
   Остальные турки, неустанно вопя: "Аллах акбар!" и  "Язык  сана!",  давя
друг друга, проталкивались в ворота.
   - Поднимай мост! - крикнул Добо.
   Голос его заглушила ружейная пальба.
   - Нельзя поднять! - крикнул вниз приворот - ник.
   Да и верно: весь мост облеплен был турками.
   Тут подоспел Гергей. Он выхватил из рук караульного факел и помчался  с
ним к мортире. В следующий миг мортира грянула, изрыгнув пламя, и  снопами
уложила кишевших на мосту турок.
   Скрипя и громыхая, мост поднимался кверху на блоке величиной с тележное
колесо, увлекая за собой и турок.
   Внутри прохода упали колья органки, а снаружи с визгом поднимался мост,
и наконец, глухо щелкнув, ворота закрылись.
   С полсотни турецких солдат застряло под  сводом  ворот.  В  ярости  они
метались и бились, но выстрелы и копья быстро покончили с ними.
   Несколько мгновений спустя под темными воротами осталась  только  груда
хрипящих и содрогающихся в агонии тел.
   Добо стоял уже на рыночной площади.
   При свете факелов двадцать два всадника соскочили с коней и, держа их в
поводу, выстроились в ряд перед комендантом. Кони  были  в  белой  и  алой
пене. Всадники без шапок. Все тяжело дышали. У иных лица были в крови.  На
плече у одного из-под разорванного доломана белела рубаха.
   Из строя выступил невысокий плечистый человек и остановился перед Добо.
   - Имею честь доложить, - сказал он, с  трудом  переводя  дыхание,  -  я
прибыл.
   - Сын мой, Лукач, -  ответил  растроганный  Добо,  -  плут  и  бродяга!
Кандалы тебе на ноги, а на шею золотую цепь! Мой славный, добрый витязь!
   И, обняв своего воина, он спросил:
   - А как же вы пробились?
   - Нам, господин  капитан,  пришлось  переждать,  пока  мы  не  перебьем
столько турок, чтобы каждому из нас достались тюрбан и плащ. Мы все  время
делали вылазки  из  Сарвашке.  Нынче  к  вечеру  не  хватало  только  двух
тюрбанов. Варшани отдал нам свою дудку.  И  если  б  на  рыночной  площади
стояли конные, мы, господин капитан,  прекрасно  проехали  бы.  Но  пешие,
заметив, что едут чужие, напали на нас.
   - Кого недостает?
   Солдаты переглянулись. Лица их были освещены факелами  только  с  одной
стороны. Почти все они были в крови. И на одежде и на конях алела кровь.
   - Габора, - тихо послышалось в ответ.
   - Бикчеи, - прозвучало еще тише.
   - Балкани...
   - Дюри Шоша...
   Взгляд Добо задержался на парнишке с длинными волосами. Он стоял с краю
шеренги, уткнувшись лицом в шею коня.
   - Балаж! - крикнул потрясенный Добо. - Это ты?
   Мальчик вышел вперед, опустился на одно колено, положил  к  ногам  Добо
окровавленную саблю и молча склонил голову.
   Это был Балаж Балог, самый юный оруженосец Добо.

   В ту ночь, кроме восьмидесяти стрелков, все солдаты могли спать.  Спали
у стен и во рвах, завернувшись в плащи. Возле спящих лежали пики, к  поясу
были привязаны сабли. Наверху, у тына, рядом со спящими  стрелками  лежали
на стене заряженные ружья. Ружья завернули в тряпки и паклю,  чтобы  порох
не отсырел от росы.
   Среди спящих через каждые десять - двадцать  шагов  стояли  караульные.
Стояли они и у пушек, и на вышках башен. Меньше всего караульных  было  со
стороны города.
   В эту ночь солдаты спали, а все остальные бодрствовали  и  работали  на
стенах и башнях.
   Добо приставил к каменщикам крестьян, укрывшихся в крепости,  мясников,
мельников, слесарей, плотников, четверых кузнецов и даже цыгана.
   Проломы  Добо  приказал  заделывать   самыми   длинными   бревнами.   С
лихорадочной  торопливостью  люди  тащили  к   пробоинам   землю,   доски,
известковый раствор,  камни.  Проломанные  ворота  тоже  заложили  землей,
камнями, песком и бочками с землей. Перед воротами и  над  ними  поставили
мортиры, по бокам - гаубицы и сколько нашлось пищалей.
   Тюфенкчи засели у стен в глубоких рвах и стреляли вверх каждый раз, как
работавшие люди показывались в проломе. Что поделаешь!  Как  ни  старались
они загородиться плетеными турами, все же иногда их было видно.
   ...На  вышке  угловой  башни  заделкой  огромной   трехсаженной   бреши
распоряжался Тамаш Бойки.  Боршодский  лейтенант  велел  связывать  бревна
канатами и цепями. Работа трудная. Приходилось иногда вылезать  за  стену,
попадая при этом под обстрел янычар.
   Тщетно стреляли со стены в ответ на пальбу янычар,  тщетно  осыпали  их
гранатами - турки так укрылись за насыпями и тынами, что видны  были  лишь
дула их ружей. А передвигающиеся  фонари  каменщиков  только  освещали  им
мишени.
   - Поднимай бревна! - кричал Тамаш Бойки.
   Крестьяне были растеряны. В ту ночь троих из них ранило.
   - Поднимай бревна! - повторил Тамаш Бойки.
   Крестьяне стояли в нерешительности.
   Лейтенант подобрался к пролому и снова крикнул:
   - Да пошевеливайтесь же, будь вы неладны! Сюда, сюда, подавай!
   И бревна быстро взлетели наверх.
   Внизу трещали  турецкие  ружья,  наверху  стучали  молотки  и  гремели,
бренчали  цепи,  которыми  обхватывали  бревно,  закрепляя  их   длинными,
вершковыми гвоздями.
   - Не бойтесь! - подбадривал боршодский лейтенант.
   Бояться никто не смел!
   Пуля ударилась о шлем лейтенанта и сшибла с него серебряный гребень.
   - Живей, живей!
   Лейтенант сам взялся за бревно и начал стягивать его цепью с балкой.
   - Тамаш, - крикнул снизу Мекчеи, - спускайся!
   Пули часто застучали по вышке; внизу  не  смолкала  трескотня  турецких
ружей.
   - Сейчас! - ответил Тамаш Бойки и нагнулся, чтобы помочь поднять другое
бревно. - Канат давай!  -  скомандовал  он  и  застыл,  нагнувшись,  точно
окаменев.
   - Тамаш! - крикнул потрясенный Мекчеи.
   Тамаш стоял, опустившись на одно колено. Шлем скатился у него с головы,
длинные седеющие волосы упали на лицо.
   Мекчеи бросился наверх к открытому пролому и  отнес  Тамаша  на  руках,
уложив в углу у подножия башни.
   - Дайте фонарь!
   Лицо у Тамаша Бойки стало как восковое. По  седеющей  бороде  струилась
кровь и капала наземь в белую известковую пыль.
   - Тамаш, ты слышишь меня? - спрашивал Мекчеи с отчаянием. - Скажи  хоть
слово!
   - Скажу... - шепнул Тамаш. - Сражайтесь за родину...
   ...В крепости повсюду горели фонари и смоляные факелы, прикрепленные  к
стенам.
   Добо верхом объезжал проломы.
   Пуще всего помрачнел он при виде вышки  Старых  ворот.  Турецкие  пушки
пробили ворота и повредили вышку над ними. С южной стороны вышки в проломе
чернеет винтовая лестница, да и у нее отбиты четыре ступеньки.
   Ворота еще можно кое-как заложить, но вышку чинить нет времени. Что  же
будет, если и завтра станут по ней палить? Ведь это подзорная вышка, с нее
обстреливается вся южная сторона. Если она рухнет, защитники Эгера лишатся
важного укрепления.
   Добо вызвал сорок отборных стрелков и приказал им ночевать  в  вышке  с
заряженными ружьями, в полной боевой готовности.
   - Спите! -  крикнул  он  им  наверх.  -  Достаточно,  если  двое  будут
караулить у бойниц.
   Он повернул коня, поскакал к угловой башне.
   - Что здесь такое? Вы почему не работаете?
   - Сударь, - ответил дрожащим голосом один из каменщиков, - убили нашего
лейтенанта, господина Бойки.
   Как раз в это время умершего несли на грубых носилках для камней.  Ноги
его повисли. Руки без перчаток были сложены на нагруднике.
   Мекчеи шел позади, нес его шлем.
   Огромные черные тени носильщиков передвигались по стене.
   Добо был ошеломлен.
   - Умер?..
   - Умер! - горестно ответил Мекчеи.
   - Работу не прекращать! - крикнул Добо тем, кто оставался на башне.
   Он слез с коня, снял с головы  шапку,  подошел  к  мертвецу  и  скорбно
смотрел на него.
   - Мой добрый Тамаш Бойки... Стань перед господом богом, покажи ему свои
кровавые раны и укажи на нашу крепость...
   С непокрытой головой, сокрушенно смотрел он вслед носилкам, пока фонарь
не исчез за углом конюшни. Потом Добо снова взобрался на коня и поспешил к
другому пролому, который был позади дворца.
   Там Золтаи возился с большой связкой каната, желая  скрепить  им  балки
для заделки пролома. Он помогал тянуть канат и покрикивал на людей:
   - Не бойся, тяни как следует - канат не колбаса, не разорвется!  Берись
крепче, черт вас побери! Тяни веселей, будто турецкого султана  тащишь  на
виселицу!
   Балки, треща, притискивались друг к другу.  Плотники,  кузнецы  вбивали
железные скрепы, насыпали землю, укладывали камни, скрепляя их известковым
раствором, - спешили заделать брешь, пробитую турецкими пушками.
   Добо крикнул наверх Золтаи:
   - Спускайся!
   Золтаи отпустил канат, но еще раз крикнул работающим:
   - Вбивайте скрепы, да как можно больше!
   Добо положил ему руку на плечо.
   - Иди спать, сын мой. Надо поберечь силы к завтрашнему дню.
   - Сейчас, сейчас, только несколько бочек поставим!
   - Убирайся спать! - гаркнул Добо. - Раз, два!
   Золтаи поднес руку к шапке и молча ушел.
   Добо не терпел, чтобы ему прекословили.
   Затем он прогнал Фюгеди и Пете и, подъехав к  дворцу,  сам  соскочил  с
седла. Он поручил коня караульному и направился к себе в комнату.
   Маленькая комната в первом этаже, в которую  он  переселился  с  начала
обстрела,  была  освещена  зеленым  глиняным  светильником,  свисавшим   с
потолка. На столе стояло холодное жаркое, хлеб и вино.  Добо,  не  садясь,
взял хлеб и отломил от него кусочек.
   Отворилась дверь соседней комнаты, и на пороге показалась седая женщина
в трауре. В руке она держала свечу.
   Увидев Добо, она вошла.
   Это была вдова Балог, мать оруженосца Балажа.
   Достойная женщина, поневоле оставшаяся в крепости, сразу же применилась
к обстоятельствам. Она взяла на себя обязанности ключницы,  сама  стряпала
для Добо и заботилась обо всем.
   - Как ваш сын? - спросил Добо.
   - Заснул, - ответила вдова. - У него шесть  ран  -  ранен  в  грудь,  в
голову и в руку... А вы что ж это, господин капитан? Ваша милость днем  не
ест, ночью не спит. Так нельзя! Если вы и завтра  не  придете  обедать,  я
сама буду носить за вами обед, пока вы его не съедите.
   - Все некогда было, -  ответил  Добо,  осушив  стакан.  -  Постель  мне
постлана?
   - Ждет вас трое суток и днем и ночью.
   - Тогда я лягу сегодня. - И он присел. - А мальчик серьезно ранен?
   - На голове большая рана. А  другие,  слава  богу,  полегче  -  кожаный
доломан защитил. Балаж свободно двигает и руками и ногами.
   - А как Будахази?
   - Цирюльник в пять приемов вытащил у него плечевую кость.
   - Жить будет?
   - Цирюльник говорит, что будет.
   - Теперь ложитесь и вы. И я лягу. Надо отдохнуть. Спокойной ночи!
   И, рассеянно поглядев вокруг, он поспешно вышел из комнаты.
   В прихожей висел его длинный плащ. Добо накинул его, застегнул на  ходу
и торопливо направился  на  Шандоровскую  башню.  Там  он  застал  Гергея,
который как раз посылал какого-то парня тащить наверх кожаный мешок.
   - Это еще что такое? - сердито спросил Добо. - Почему ты  не  спишь?  Я
ведь приказал тебе спать!
   - Я уже выполнил приказание, господин  капитан,  -  ответил  Гергей,  -
поспал. Но мне вспомнилось, что роса может подмочить порох, и я всем велел
подтащить сухого пороха.
   Добо крикнул вниз пушкарям, стоявшим у мортиры:
   - Огонь!
   Мортира  зашумела,  раздался  выстрел.  Ядро  разорвалось  на  лету  и,
вспыхнув пламенем в стосаженной вышине, осветило все вокруг крепости.
   Турецкий лагерь был недвижим.  Только  впереди  спящих  отрядов  сидели
караульные, высоко подняв воротники.
   Добо последовал за Борнемиссой на Церковную башню и смотрел, как Гергей
выдувает отсыревший порох из запальных отверстий, бережно насыпает  сухой,
проверяет,  на  месте  ли  фитили,  шесты  с  прибойником,  шуфлы,   ядра.
Закутавшись в шубу, пушкари спали возле пушек.
   - Иди спать! - сказал снова Добо.
   А сам он остался на башенной вышке и, скрестив руки, стоял возле  пушки
Бабы. Кругом царила мертвая тишина. Добо поднял глаза к небу.
   Безлунное, облачное, холодное  небо.  Только  на  небольшой  прогалинке
мерцало несколько звезд.
   Добо снял шлем и, опустившись на колени, устремил глаза в небеса.
   - Боже! - шептал он, молитвенно сложив руки. - Ты видишь  эту  огромную
рать разбойников и убийц. Ты видишь, рушится  наша  маленькая  крепость  и
гибнет в ней горстка отважных людей...  В  твоей  беспредельной  вселенной
наша земля - малая пылинка, и только. Но для нас  это  и  есть  вселенная!
Если нужны наши жизни, возьми их у нас! Пусть мы все падем, как трава  под
взмахом косы, но пусть жива будет наша родина,  наша  милая  Венгрия!..  -
Лицо его было бледно. На глазах выступили слезы, заструились по  щекам,  и
он продолжал: - Мария, мать Иисуса, защитница Венгрии! Твой образ носим мы
на  своих  стягах.  Миллионы  людей  поминают   твое   имя   по-венгерски.
Заступница, вознеси свои мольбы за нас! - И еще  говорил  Добо:  -  Король
Иштван Святой! Взгляни на нас  с  небес!  Посмотри  на  свою  опустошенную
страну, на гибнущий наш народ! Взгляни на Эгер, где еще стоят стены твоего
храма и где народ, преданный твоей вере, на  твоем  языке  возносит  хвалу
всевышнему. Король Иштван Святой!  Вспомни  же  о  нас  в  своем  небесном
чертоге, припади к стопам господним!..
   Маленькая прогалина средь облаков озарилась  ярче,  в  небе  сияло  все
больше и больше звезд.
   Добо утер глаза и сел на лафет пушки. Озабоченный, недвижный,  устремил
он взор во тьму, расстилавшуюся вокруг крепости.
   Турецкий лагерь спал, и оттуда доносился только тихий гул - это  воздух
трепетал от дыхания сотни тысяч людей.
   Добо оперся о ствол пушки. Голова его поникла. Он опустил ее на руку  и
заснул.

   Поначалу раздалось возле конюшен тонкое, пронзительное  пение  молодого
петуха, а вслед за ним - басистый крик старого кочета. На востоке в черном
небе бледно-серой лентой обозначились очертания холмов.
   Светало.
   Казалось, будто внизу зашевелились глыбы земли. Вдали глухо послышалось
бряцанье оружия. Черными волнами пошла земля - шум, лязг  становились  все
громче. К звяканью сабель примешивался звон колокольчиков  и  тихое  пение
дудок.  Серая  лента  на  горизонте  все  ширилась,  ночная   мгла   стала
прозрачной, как вуаль.
   Видно было, как заколыхались внизу стяги, как собрались  кучками  белые
тюрбаны, как поднялись ввысь узкие, высокие лестницы и, качаясь, двинулись
к крепости.
   Небо быстро светлело. Серые  тона  сменились  розовыми,  и  в  бледном,
холодном сумраке показались плоские верхушки крепостных башен и порушенные
стены.
   - Господин капитан! - окликнул Борнемисса  спящего  Добо,  положив  ему
руку на плечо.
   Добо проснулся.
   - Это ты, Гергей? - спросил он и  кинул  взгляд  вниз,  на  волнующийся
турецкий стан. - Вели трубить зорю.
   Зазвучала труба на башне. Тотчас  ответили  ей  восемь  труб.  Отовсюду
послышалось бряцанье оружия, топот и людские голоса. Оживились и  наружные
укрепления. На башнях и стенах выстроились солдаты.
   Добо спустился вниз, вскочил на коня и  стал  рассматривать  при  свете
сияющей зари расположение турецких войск.
   Больше всего их подошло со стороны дворцов.
   - Как  только  они  бросятся  на  стены,  тут  же  кидайте  снаряды,  -
распоряжался Добо.
   На рыночной площади он повстречался с оруженосцем Криштофом.
   Криштоф, одетый в теплый темно-синий ментик, сидел  на  сивой  турецкой
лошадке.
   - Доброе утро, господин капитан! Привезти панцирь?
   - Нет, я сейчас сам заеду домой.
   Но домой он не заехал, а понесся от одной башни к другой, проверяя, как
готовится народ к отражению приступа.
   - Стреляйте только в самую гущу турок, - говорил он пушкарям. -  Сейчас
главное - зажигательные снаряды.
   Потом крикнул:
   - Не подниматься на стены, пока турок не выстрелит из пушек!
   Возле пробоин большими пирамидами лежали гранаты. Их немало  заготовили
за  несколько  недель.  Гергей  Борнемисса  заставил  положить  в  них   и
зажигательные заряды. Таким образом,  гранаты  приобретали  двойную  силу.
Первый раз они разрывались,  когда  их  сбрасывали.  Второй  раз  -  когда
выскакивал заряд. Тогда из них летели во все стороны большие белые искры -
видимо, в снарядах был толченый фарфор, и тот, кому он попадал в лицо  или
на одежду, подскакивал как ужаленный.
   Турки не умели делать такие снаряды.
   Оруженосец Криштоф ждал  некоторое  время  своего  господина  у  дверей
дворца, потом, увидев, что Добо  все  быстрее  мчится  от  одной  башни  к
другой, вошел в дом и принес оттуда нагрудник, поножи, поручи  и  железные
перчатки. Все это он погрузил на коня, взял под мышки шлем и возле угловой
башни предстал перед капитаном.
   Добо надел доспехи, сидя на коне. Криштоф, не слезая с  седла,  надевал
на него нагрудник, поручи и железные перчатки, потом соскочил с  лошади  и
ремнями прикрепил к ногам капитана поножи, наконец протянул ему  золоченый
шлем.
   - Принеси другой, - сказал Добо. - Стальной принеси.
   Заря разгоралась, и  внизу  уже  ясно  можно  было  различить  турецкие
войска. С севера и востока под стенами и во рвах белели тысячи тюрбанов  и
колыхались сверкающие серебром шлемы. Но турки еще не  двигались  -  ждали
сигнала, чтобы пойти на приступ.
   Ждать пришлось недолго. Как только совсем рассвело и  стали  видны  все
проломы, выступающие камни, ряды бревен, со всех концов  турецкого  табора
послышалось благоговейное пение муэдзинов. В огромном лагере все  турки  с
шумом бросились ниц, потом поднялись на колени.
   Точно ропот приближающейся бури,  доносилась  молитва  из  необозримого
турецкого стана:
   - Аллах! Пророк  Мохамед!  Пошли  отвагу  сердцам!  Протяни  над  нами,
непобедимый, свои  руки.  Заткни  глотки  их  орудиям,  изрыгающим  огонь.
Преврати нечестивых безумцев в псов, дабы они загрызли друг  друга!  Пошли
смерч на их земли, дабы он засыпал им песком глаза  и  придавил  к  земле!
Перебей кости ног их, дабы враги наши не устояли  перед  нами!  Покрой  их
позором поражения, наш славный пророк, дабы мы возвеличились сиянием славы
и дабы страна твоя цвела во веки веков!
   Вскочив с громким шумом, они закричали:
   - Биссмиллах! [Во имя аллаха!]
   Турки разом выпалили из всех пушек и ружей.  Стены  крепости  дрогнули,
потрескались валы от неисчислимых ударов  пушечных  ядер.  На  тыны  башен
градом посыпались пули и стрелы. Воздух наполнился смрадом пороха. В  этот
гром, потрясший небо и землю, ворвались звуки рогов,  труб,  барабанов,  и
вихрем взвились тысячеголосые крики: "Аллах!"
   Из рвов, словно туча саранчи, выскочили в клубах дыма  асабы,  янычары,
дэли, джебеджи и другие пешие воины. Целый лес осадных лестниц двинулся  к
поврежденным стенам и башням.  Из-за  лестниц  высоко  взлетали  на  стены
стрелы.
   И повсюду гремела турецкая военная музыка.
   Но и сверху обрушился ответ. Наведенные с башен пушки  изрыгали  огонь,
железо, осколки стекла, целясь туда, где гуще всего роились  турки.  Сотни
окровавленных людей, шатаясь, валились наземь. По их телам шли на  приступ
новые сотни осаждающих.
   Зловонные облака серы клубились и внутри крепости.
   Железные крючья осадных лестниц впились в камни, в скрепы, в бревна,  и
множество турок чуть не бегом взобрались на  стены.  Головы  они  защищали
щитами. В одной руке держали хвостатую пику, в зубах - кинжал.
   В воздухе колыхались, вились двадцать семь турецких флагов. Их несли во
главе войска, с ними поднимались вверх по лестницам  к  проломам,  зиявшим
позади дворцов.
   - Аллах акбар! Ла иллахи илл аллах! Я керим! Я рахим! Я феттах!  [Аллах
велик! Нет бога, кроме аллаха! О щедрый! О милосердный! О  победитель!]  -
слышались несмолкаемые вопли.
   - На стены! На стены! - раздался клич в крепости.
   И стены тотчас заполнились народом.
   Вот когда гранаты пошли в  ход!  Их  сбрасывали  просто  руками.  Шипя,
воспламеняясь и наконец грохоча  взрывом,  они  низвергались,  как  тысячи
молний, порождая кругом треск и гром. Смрад,  крики,  дым,  грохот,  запах
серы... Ад! По крючьям лестниц стучали кирки, топоры и алебарды.  Лестницы
падали, и вместе с ними летели вниз десятки турок.
   - Аллах! Я керим!
   Сбивая друг друга, турки падали, как в пропасть, и на  мгновение  внизу
расступался бурлящий поток людей.
   - Я рахим! Аллах!
   Но через минуту уже катилась новая волна наступающих, и поднимались все
новые и новые лестницы.
   - Аллах! Аллах акбар! Аллах!
   На угловой башне, которая со вчерашнего вечера называлась башней Бойки,
командовали Гергей и Золтаи. Гергей наблюдал за  всем,  Золтаи  следил  за
стеной.
   Вихрь  штурма  бушевал  здесь  еще  неистовее,  чем  у  остальных  трех
проломов, потому что брешь здесь была шире, да и турок карабкалось  к  ней
больше.
   - Аллах акбар! - вопил все заглушающий металлический  голос;  казалось,
будто он исходит из громадного медного котла.
   Осаждающие карабкались сотнями; их сшибали гранаты, в них  стреляли  из
ружей. Но что значили для турок эти потери, когда  их  была  тьма-тьмущая!
Пусть хоть десяток воинов пробьется - в крепость вслед за ними, тесня друг
друга, могучей рекой хлынет вся рать!
   Да, здесь нужны молодцы!
   Уже с час отбивали гранатами нападение, а враг непрерывно лез на стену.
Турки не привыкли к гранатам, которые взрываются дважды. Внизу вокруг иной
взорвавшейся  гранаты  они  скакали  и  вопили  целой  толпой,  но   через
минуту-другую поредевшие их ряды становились гуще прежнего -  на  передних
напирали задние. Приставляли новые лестницы,  и  новые  солдаты  лезли  на
стену. Как бы их ни косил огонь, а все же некоторые лестницы удержались, а
по лестницам взбирались люди. И когда большую лестницу удавалось  зацепить
крюками за камень, лестницы поменьше передавались наверх из рук в руки, их
зацепляли за проломы, за верхний карниз.
   - Хватайте лестницы, тащите наверх! - крикнул Гергей.
   К величайшему удивлению турок, венгры перестали отдирать и  отталкивать
от стен лестницы, а напротив, как только турки поднимали их вверх,  венгры
хватали лестницы и одним рывком перебрасывали к себе за стену.
   Лестниц пять утащили таким способом. Но вдруг турецкий офицер в  желтых
медных доспехах зацепил свою лестницу и тут же всей тяжестью навалился  на
нее.
   -  Тащите!  -  закричал  Гергей  и,  засунув  копье  между  ступеньками
лестницы, налег на древко. - Помогай, ребята! - крикнул он снова.
   Лестница  выгнулась  над  крутизной  стены.  На   конце   ее   болтался
медно-желтый турок с длинной хвостатой пикой  в  руке.  Но,  очутившись  в
воздухе, он уронил и  пику  и  щит,  обеими  руками  ухватился  за  нижнюю
ступеньку и повис в воздухе.
   Внизу все турецкое воинство завопило:
   - Аллах! Аллах!
   Гергею хотелось втянуть турка вместе с лестницей, да времени не было  -
по другой лестнице уже карабкался асаб в меховой шапке, надо было и с  ним
расправиться.
   - Переверните лестницу!  -  обливаясь  потом,  крикнул  Гергей  четырем
солдатам, которые тянули лестницу.
   Один из солдат, Дюри Дюлаи, упал у ног Гергея. Гергей перескочил  через
него и вонзил копье в плечо асаба. Асаб пошатнулся, алая кровь залила  ему
руку,  и  он  полетел  вниз  головой,  увлекая  за   собой   еще   десяток
устремившихся кверху турок.
   Теперь и солдаты поняли Гергея: рывком перевернули лестницу, и турку  в
медных доспехах  пришлось  выбирать  -  либо  вывихнуть  себе  руку,  либо
пролететь двадцать саженей в воздухе.
   Он избрал последнее.
   Турецкий барабанщик, колотивший  внизу  в  большой  барабан,  упал  под
тяжестью  медного  латника,  рухнувшего  на  его  голову,  и   оба   легли
бездыханными среди других мертвецов.
   Но что значили эти две жизни, когда турок тысячи!
   По лестнице быстро-быстро поднимался щит из  крокодиловой  кожи  -  так
быстро, будто он был крылатым. Под щитом  никого  не  было  видно.  Острие
венгерского копья соскользнуло с его гладкой  поверхности.  Хитрый  турок,
должно быть, прикрепил щит к навершию своего шлема. И откуда  ни  били  по
щиту копьем, он только покачивался в воздухе, а копье скользило в пустоту.
   Но Гергей был тут как тут.
   - Вот как надо! - сказал он и, повернув  копье  толстым  концом  древка
вверх, ударил что есть силы по щиту. Турок полетел вниз головой.
   А кругом слышались несмолкаемые вопли:
   - Аллах акбар! Я керим! Я феттах!
   А иногда и по-венгерски:
   - Сдавайте крепость!
   - На, получай! - орал Золтаи и страшными ударами кирки  пробивал  щиты,
шлемы и головы.
   Он стоял у пролома и бился только киркой. Стена укрывала его  по  пояс.
Орудовать копьем он предоставил своим солдатам,  а  сам  занял  место  над
бревенчатой стеной, где легко было зацепить лестницу и где лестницы стояли
тесно друг возле друга, а по ним непрерывно поднимались толпы  вооруженных
людей.
   Золтаи приказал ломать лестницы, потом крикнул:
   - Ребята, бей их по башке!
   В стальном панцире, с длинной киркой в руке, Золтаи встал впереди всех,
чтобы первому встретить непрошеных гостей. По лицу его струился пот, но он
был полон веселой бодрости. Временами он поплевывал себе на ладони и орал.
   - Лезь, лезь, черномазый,  дай  полюбуюсь  на  твою  губастую  рожу!  -
подбадривал он темнолицего сарацина, который  в  клубах  дыма  взбегал  по
лестнице, держа над головой круглый легкий сплетенный щит, из-под которого
только иногда поблескивали белки его глаз.
   Поднявшись уже высоко, сарацин весь съежился, согнулся и полез  дальше,
намереваясь на верхней ступеньке  внезапно  выпрямиться,  вонзить  пику  в
Золтаи и вскочить на вышку.
   Первому, кто водрузит флаг победы, был  обещан  эгерский  пашалык.  Это
знали и защитники крепости.
   И вот черный барс взбирался наверх.  Вслед  за  ним  лез  длиннобородый
джебеджи и с пеной у рта вопил: "Аллах акбар!" Сзади, за  поясом,  у  него
торчал бунчук на коротком древке, а в зубах он держал  широкий  обнаженный
ятаган.
   - Аллах акбар! Я керим! Я рахим!
   Золтаи рывком опустил забрало. И как раз вовремя:  сарацин  выпрямился,
взмахнул пикой, но тут же сломал ее о стальной подбородок шлема.
   В тот же миг Золтаи ударил его киркой, и  сарацин  полетел  с  лестницы
вниз головой.
   Пыхтя, как кузнечный мех, бородач взобрался наверх. В руке у него -  не
пика, а кистень.
   Золтаи увернулся от кистеня и так хватил бородача  киркой,  что  сломал
ему руку.
   Повиснув на одной руке, турок ревел: "Аллах!" Но от  второго  удара  он
умолк, и огромное мертвое тело, сметая живых, покатилось вниз по лестнице.
   - Пророку своему привет  передай!  -  крикнул  ему  вдогонку  Золтаи  и
поглядел в ту сторону, где черным облаком  расплывался  пороховой  дым.  -
Бей, сынок, бей, Янош! - заорал он одному из витязей. - Бей их, рази,  как
молния! Пали! Этому тоже не быть эгерским пашой!
   - А ты чего мешкаешь? - крикнул он другому. - Ждешь, когда  турок  тебя
поцелует? Пали, шут его дери!
   Когда же к нему самому подскочил гуреб в  тюрбане  и  кольчуге,  Золтаи
закричал стоявшим по соседству солдатам:
   - Вот как надо с ними расправляться! - и дал гуребу киркой по шее.
   Кровь брызнула на стену, и гуреб, кувыркаясь, полетел вниз.
   - Катись к черту в пекло! - весело захохотал Золтаи.
   Но потом с удивлением посмотрел на свои ноги: штаны разодраны, у  колен
зияют две большие прорехи, сквозь которые видна  красная  кожа.  Однако  и
удивляться нет времени - опять лезет басурман.
   - Иди, иди, куманек...
   Уже выглянуло солнце. Это заметно было даже сквозь дым пушек и  гранат.
Иногда ветер разгонял облака дыма, и тогда видно было, как волнами катится
турецкое воинство,  ослепительно  сверкает  в  солнечных  лучах  множество
стальных щитов и блещут  стяги  с  золотыми  наконечниками  древка.  Гром,
грохот, треск, вопли "Иисус!", "Аллах!", адский шум не смолкали ни на один
миг.
   Добо скакал верхом от одного атакуемого пролома  к  другому.  Здесь  он
наводил пушки, там наблюдал за переноской раненых, а тут  следил  за  тем,
как заряжают пушки. То он торопил пушкарей, то заставлял подносить копья и
пики туда, где оружие уже было  на  исходе.  Он  ободрял,  хвалил,  корил,
бранился, то и дело гонял своих оруженосцев к резервным войскам,  которыми
командовал во внутренних укреплениях Мекчеи.
   - Сто человек к дворцам! Пятьдесят на башню Бойки! Пятьдесят  к  Старым
воротам!
   После получасовой схватки отряды сменялись. Потные, грязные,  пропахшие
порохом, но полные воодушевления, они шли отдыхать к двум корчмам крепости
и, хвастаясь, рассказывали о своих подвигах товарищам, еще не вступавшим в
бой.
   А у тех земля горела под ногами - так рвались они в битву. Мекчеи и сам
втайне злился, что не участвует в сражении, а торчит во дворе крепости  да
выполняет приказы Добо - отправляет  отряды  туда-сюда  и  напутствует  их
кратким словом:
   - Смелее, дети мои! Идите! Судьба родины в ваших руках!
   И ратники мчались с раскрасневшимися лицами в вихрь сражения.
   Ступени осадных лестниц уже стали скользкими от крови.  Вокруг  лестниц
стена окрасилась в пурпурный цвет. Внизу росли кровавые  груды  раненых  и
мертвецов, а по этим грудам с воем наступали новые и новые тысячи.  Вопили
трубы, грохотали барабаны, гремел  лагерный  оркестр.  Несмолкаемые  вопли
"Аллах!" смешивались наверху с боевыми  кликами,  а  внизу  -  с  окриками
конных ясаулов, пушечным ревом,  ружейной  пальбой,  с  разрывами  гранат,
ржаньем коней,  хрипом  умирающих,  с  потрескиванием  и  скрипом  осадных
лестниц.
   - Иди сюда, паша, иди! Раз!..
   - Передай своему пророку, что это Золтаи  рубанул  тебя!  -  послышался
сквозь завесу дыма другой крик с башни.
   Дикий вой и грохот мортир заглушали возгласы витязей. Но по  тому,  как
сновали люди, как быстро размахивали оружием, видно было,  что  ратники  и
здесь даром времени не теряли.
   Облака дыма застлали солнце.  Дым  клубился  и  кругом  крепости.  Лишь
иногда вырисовывались отряды турецких солдат  в  шлемах  или  показывались
вереницы верблюдов, подвозивших порох, да развевались стяги и бунчуки.
   Больше всего ратников сменилось у башни Старых  ворот,  где  командовал
Гашпар Пете. Каждый раз, как у этой башни редел лес осадных лестниц, турки
били туда из пушек, пробивая стену и тын огромными каменными ядрами.
   Заложенные ворота ломали кирками и лопатами; уже выломали  и  три  кола
органки.
   - Пятьсот! - крикнул Добо Криштофу.
   Криштоф повернул лошадку и помчался передать приказ: приведите  пятьсот
человек.
   Это был почти весь резерв.
   Мекчеи поплотнее надел шлем и с  десятком  ратников  побежал  к  Старым
воротам. Если турки ворвутся, тогда ему найдется  дело  -  оборонять  ядро
крепости.
   Под воротами и у воротной башни  турки  падали,  как  мухи.  Их  валили
стрелки, усердно палившие с вышки. То и дело слышались  громовые  возгласы
Гашпара Пете:
   - Ребята, за мной! Держись крепко! Круши проклятых обеими руками!
   Сам он уже был по пояс забрызган кровью и бил с размаху то  киркой,  то
копьем.
   - Господи, помоги!
   - Аллах! Аллах!
   Когда полчище на лестницах редело,  отовсюду  слышались  крики:  "Воды!
Воды!"
   Женщины тащили воду к подножию башен в кувшинах и деревянных жбанах.
   Пете схватил жбан, поднял забрало и пил жадно, припав к жбану;  вода  с
двух сторон ручейками стекала с губ за панцирь, потом полилась из  панциря
по локтям, по коленям, по ступням и вытекла, как из  колодца.  Но  что  до
этого Гашпару Пете, когда он в ярости да к тому же изнемогает от жажды.
   Не успел он оторвать  от  жбана  запекшихся  губ,  как  заметил  турка,
прыгавшего на стене. В одной руке турок держал бунчук, второй  -  неистово
рубился. За спиной его показалась другая басурманская башка, потом третья.
   - Эх! Лопни твои глаза!.. - крикнул Пете и,  стащив  за  ногу  турка  с
бунчуком, покатился вместе с ним по ступенькам  башенной  лестницы,  держа
его за глотку. Когда они застревали, Пете колотил турка по лицу кулаком  в
железной перчатке.
   - На, пес, получай!
   Затем Пете вскочил, запыхавшись, и, оставив  полузадушенного  турка  на
расправу снующим внизу крестьянам, взбежал на башню. Бил, рубил,  проворно
поворачиваясь во все стороны.
   - Аллах! Аллах!
   Турки кишмя кишели на стене. Падали окровавленные  тела  венгров.  Один
акынджи кошкой прыгнул на вышку башни. Вскочил,  водрузил  стяг.  Турецкая
рать бурно приветствовала его снизу победными воплями.
   - Господи, помоги!
   Не прошло и двух минут, как  вражеского  знамени  на  башне  не  стало.
Сбежавшиеся  витязи  били  карабкавшихся  кверху  турок  по  чему  попало.
Венгерский ратник в ржавом шлеме стремительно взобрался вслед  за  акынджи
на макушку башни и, лишь только поставил ногу  на  каменную  плиту,  нанес
акынджи страшный удар. Рука турка вместе  со  знаменем  полетела  с  башни
вниз.
   - Кто ты такой? - радостно заорал у подножия стены Пете.
   Витязь обернулся и гордо крикнул в ответ:
   - Антал Комлоши!
   Со стороны дворцов вскачь примчался юный  оруженосец  Балаж.  Голова  у
него была обмотана белой повязкой. Он все же летел как ни в чем не бывало.
   - Пробили заделанный пролом у дворца! - крикнул он.
   - Сотню! - скомандовал Добо.
   Покуда мальчик скакал за подкреплением к Мекчеи,  Добо,  пригнувшись  к
шее коня, несся ко дворцу.
   Турки вновь пробили заделанную стену. Из пробоины  торчали  балки,  как
кости от жареной рыбы. Точно рыжие муравьи,  копошились  на  стене  турки.
Добо взбежал на гребень стены. Одному турку рассек голову пополам, другого
сбросил пинком и крикнул:
   - Толкайте балки наружу!
   До сих пор балки тянули кирками внутрь. Теперь, по команде Добо, рывком
повалили их вниз, и,  падая,  бревна  сметали  воющих  басурман  вместе  с
лестницами.
   - Провались вы пропадом вместе  со  своим  аллахом!  -  завопил  старик
Цецеи, перекрывая шум.
   Но когда басурман смели, стало видно, что в стене зияет огромная  дыра.
Только одна. Турки будут карабкаться к ней, и придется драться с врагом  у
огромной саженной пробоины.
   Пуля сшибла со стены венгерский флаг.  Он  упал  к  туркам.  Вот  когда
пригодилась большая брешь! Через нее выскочил какой-то венгерский  солдат,
кулаком ударил турка в глаз и, прежде  чем  атакующие  успели  опомниться,
притащил флаг обратно.
   - Я все видел, Ласло Терек! - радостно крикнул Добо. - Молодец, сынок!
   Ядро ударилось о стену и засыпало глаза солдат каменной  пылью.  Полный
седовласый человек припал к стене, потом рухнул, вытянувшись во весь рост.
Шлем упал у него с головы и покатился к ногам Добо.
   Добо протер глаза и тогда узнал  убитого.  Это  был  эгерский  староста
Андраш. Он лежал озабоченный, насупив  брови,  и  все  еще  крепко  сжимал
саблю; с шеи,  точно  развязавшийся  галстук,  длинной  ленточкой  сбегала
кровь.
   Но вот от Старых ворот прибежали оба оруженосца. Добо кинул  взгляд  на
вышку Старой башни: там развевался бунчук. Один, два... пять...  десять  -
все больше и больше становилось этих хвостатых флагов.
   Сквозь пробоины в вышке на защитников крепости сыпались пули, а снаружи
на  вышку  лезли  янычары.  Один  из  них  нес  в  зубах  красный  флаг  с
полумесяцем, чтобы водрузить его на башне.
   Гул ужаса пронесся среди осажденных. Воздух  сотрясали  победные  вопли
сотни тысяч турок, обложивших крепость.
   - Аллах! Я керим!
   У венгров побледнели лица.  Сабли  опустились,  точно  у  всех  эгерчан
отнялись руки.
   Добо вскочил на коня и помчался к Церковной башне. Он навел  орудия  на
вышку и, когда уже человек триста торжествующих янычар засновали  по  ней,
выпалил сразу из трех пушек.
   Вышка покачнулась, точно пьяный великан, и с грохотом рухнула на землю.
Известковая  пыль  облаком  поднялась  с  развалин;  меж  камней  сочилась
турецкая кровь, как красный сок винограда из давила, когда делают вино.
   От этого столпотворения и землетрясения турки, пробившиеся в  ворота  и
проломы, в страхе кинулись обратно. Не прошло и пяти  минут,  как  осадные
лестницы опустели.
   Старые ворота и крепостная стена вокруг  них  снаружи  и  изнутри  были
облеплены окровавленными телами мертвых и умирающих.
   К полудню схватка постепенно затихла везде.  Дым  рассеялся.  Пробились
лучи  солнца.  У  подножия  стен  тысячами  валялись  черные  от   копоти,
окровавленные раненые и мертвые турки. Казалось, даже воздух  захмелел  от
воплей раненых; крики "Эй ва и медед!" раздавались, словно блеянье овец.
   Ясаулы были уже не в силах заставить солдат еще раз пойти в тот же день
на приступ.
   В крепости рыночная  площадь  тоже  полна  была  раненых.  Они  стояли,
сидели, лежали на земле.
   Вокруг раненых витязей хлопотали цирюльники и женщины. В  руках  у  них
были тазы с водой, куски полотна, бинты, квасцы, арника. Одни  из  раненых
стонали, другие дергались, скрежетали зубами.
   Из развалин вышки все приносили раненых.  Кого  привозили  на  тележке,
кого несли на простыне.
   Все поворачивались, смотрели: кого несут? Имя  передавалось  из  уст  в
уста:
   - Петер Гергеи... Янчи Пожгаи... Якаб Зирко... Дюри Урбан...
   - Жив?
   - Жив пока. Только плечо прострелено.
   Цирюльники брали в работу прежде всего тех,  у  кого  была  прострелена
рука или нога. Перевязывали как  умели.  Остальные  временно  должны  были
довольствоваться  тем,  что  женщины  промывали   им   раны.   Большинство
переносили страдания  молча  и  ждали,  пока  дойдет  до  них  очередь.  А
некоторые горестно стонали, жаловались на свою беду.
   - Господи! Господи! - плакал  молодой  эгерский  стрелок  Михай  Арань,
прижимая к окровавленному лицу обгорелый  рукав  рубахи.  -  Глаз  у  меня
выбили...
   Пете сидел среди других на плетеном стуле, покрытом сермягой. На голени
у него зияла большая рана; из нее под  стул  натекла  лужа  крови.  Ранила
Гашпара Пете не пуля, а острый осколок камня.
   - Не вопи. Мишка! - бросил Пете солдату. - Лучше хоть  одноглазому,  да
жить в Эгерской крепости, нежели с обоими  глазами  попасть  к  туркам  на
виселицу.
   И, сжав зубы, он терпел, когда цирюльник арникой промывал ему  страшную
рану на ноге.
   Легко раненные даже не обращались к цирюльнику, сами  мылись.  Намокшая
от пота рубаха казалась им неприятнее самой раны, и многие прямо тут же на
рынке надевали чистую, весело перебрасываясь при этом словами:
   - А вот я...
   - А вот мне...
   Убитых сносили к церкви, и мертвые тела уже рядами лежали перед дверью,
окровавленные,  в  изодранной  одежде,   покрытые   копотью,   обожженные,
неподвижные. Был среди них и один труп без головы. Тут же лежала  одинокая
рука, одетая в рукав доломана, - видно, ее оторвало от туловища.
   Какая-то женщина, плача и стеная, шла с рыночной площади к церкви.
   Добо  слез  с  коня,  снял  шлем  и,  мрачный,  утомленный,  подошел  к
мертвецам.
   Тут же лежал и  эгерский  староста.  Его  седые  волосы  были  обагрены
кровью. На запылившихся черных сапогах тоже запеклась кровь.  Видно,  и  в
ногу попала ему пуля. Возле покойника стояли на коленях оба его сына.
   Добо сказал оруженосцу Балажу:
   - Принесите стяг города.
   И, сорвав с древка красно-синий флаг,  комендант  покрыл  им  эгерского
старосту вместо савана.


   Капитан крепости Сарвашке с утра до  вечера  стоял  на  вышке  башни  и
слушал, как грохочут в Эгере пушки.
   В Сарвашке  ласково  светило  осеннее  солнце.  Лес  только  еще  начал
желтеть, но так как ежедневно выпадали дожди, а по ночам небо прояснялось,
то трава под деревьями и прибрежные лужайки снова зазеленели. Казалось, не
осень наступила, а весна.
   Сарвашке находилась на таком же расстоянии  от  Эгера,  как  Ишасег  от
Геделе или Фюред от Шиофока, если ехать не кружной дорогой, а прямо  через
озеро. Правда, Сарвашке стоит в горах. Скалистыми  уступами  идут  они  от
самого Фелнемета, и чем дальше, тем больше тянутся вверх,  точно  какая-то
огромная ручища нагромоздила их друг на друга. Вышиной они с гору  Геллерт
в Буде. В Сарвашке ведет только извилистая, узкая дорога через ущелье.
   Когда по утрам раздавался пушечный гром, небо темнело, собирались тучи,
и не проходило часа, как уже лил дождь, иногда даже мутный. Ветер приносил
сюда целые тучи порохового дыма и копоти, они смешивались с дождем:  будто
небесные трубочисты, умываясь, лили на землю воду,  пачкали  мутные  струи
дождя крепостные стены Сарвашке, двор, скалы и астры в цветнике коменданта
крепости.
   Сарвашке такая же крепость-невеличка, какой была Дрегей.  Выстроили  ее
на высокой сланцевой скале, и тому, кто видел Сарвашке впервые,  казалось,
будто эту крепость вырезали из  верхушки  скалы,  поставленной  на  другие
скалы. Совсем крошечной  была  крепость  -  в  ней  помещалось  всего  три
постройки, а внутренний дворик был такой, что в  нем  и  двум  телегам  не
повернуться. Сарвашке следовало назвать,  пожалуй,  охотничьим  замком,  а
укреплением он мог считаться только в давние времена, когда пушек еще и  в
помине не было. В те годы,  о  которых  мы  рассказываем,  крепостью  этой
пользовались лишь для привала отрядов, направлявшихся в Эгер; да еще могла
она служить  почтовой  станцией  на  тот  случай,  если  Эгер  будет  взят
неприятелем.
   Если Эгер падет, комендант Сарвашке,  Балаж  Салкаи,  сядет  вместе  со
своими сорока девятью солдатами на коней и поедет  к  родичам  в  северные
комитаты, конечно, если не захочет поступить подобно неистовому Сонди  или
коменданту Солнока Леринцу Няри, который четвертого числа сего месяца один
встретил в воротах своей крепости стотысячное войско турок и крикнул:
   - А ну, подходите! Я здесь, я не сбежал!
   Так вот и стоял по целым дням добрый Балаж Салкаи на вышке своей башни,
одетый в длинный, до пят, осенний плащ  с  воротником  такого  цвета,  как
гриб-боровик, и в  высокой  лисьей  шапке.  Тревожно  взирал  он  влажными
голубыми глазами на высокую гору, закрывавшую от него Эгер. Не видно Эгера
- так хоть на гору поглядеть. Куда ни  посмотри,  кругом  только  горы  да
горы, и стоят они так  близко,  что  из  доброго  ружья  можно  застрелить
косулю, которая пасется на каком-нибудь склоне.
   У подножия крепости ютилось несколько домиков и протекала  речка  Эгер.
Вдоль речки проходила мощеная дорога.
   Стоял господин Салкаи на вышке, смотрел и ничего не видел.
   Кругом царила глубокая тишина. Не удивительно, что он чуть не повалился
ничком, когда за его спиной вдруг затрубил караульный.
   - Едут! - сказал караульный в свое оправдание,  заметив,  что  господин
комендант вздрогнул от неожиданной тревоги  и  уже  замахнулся,  собираясь
влепить ему пощечину.
   - Буйвол! - заорал господин Балаж. - Ты что в ухо  мне  трубишь?  Я  же
около тебя стою! У-у, телячьи мозги!
   Он бросил взгляд на вьющуюся по скалам тропинку и заметил на  ней  двух
всадников. С виду это были  господа;  один  из  них,  ростом  поменьше,  -
вероятно, оруженосец. Ехали они, должно быть, издалека  -  сзади  к  седлу
были привязаны вьюки. За плечами у каждого висело короткоствольное  ружье.
На обоих всадниках были длинные плащи орехового цвета.
   - Не из Эгера едут, - размышлял вслух Салкаи.
   - Может быть, это Миклош Ваш? - высказал предположение караульный.
   Он во всем готов был поддакивать коменданту,  лишь  бы  загладить  свою
вину. Но нынче ему не везло: господина коменданта вновь взяла досада.
   - Да как же это может  быть  Миклош  Ваш!  Эх,  башка  баранья,  буйвол
недогадливый! Думаешь, до Вены рукой подать,  как  до  Аптфальвы?  Ах  ты,
чубук турецкий, мул несчастный!
   С тех пор как  турки  повели  осаду  Эгера,  добряк  Салкаи  вечно  был
раздражен. А теперь, когда  ему  совестно  стало  перед  подчиненным,  что
испугался звука трубы, он и вовсе готов был съесть своего караульного.
   Караульный покраснел от смущения и даже потом  покрылся.  Больше  он  и
слова не промолвил. А господин Салкаи, придерживая рукой саблю,  спустился
по винтовой лестнице посмотреть, кого еще там нелегкая принесла. Ведь  вот
уж третий день, как все только уезжают отсюда, а приехать никто не смеет.
   Во дворе крепости стоял молодой бледный юноша со  смелым  взглядом.  Ни
усов, ни бороды у него не было. Позади  мальчик,  похожий  на  оруженосца,
держал  коней.  Увидев  хозяина  крепости,  юноша  пошел  ему   навстречу,
порывисто снял шапку и поклонился.
   - Я младший брат лейтенанта Эгерской крепости Гергея Борнемиссы.  Зовут
меня Янош. А этот мальчик - Миклош Рез. Его старший брат тоже в Эгере.
   Салкаи протянул руку Яношу Борнемиссе, а спутнику его  руки  не  подал,
приметив опытным взглядом, что мальчик не барской породы.
   - Добро пожаловать, - равнодушно сказал он Борнемиссе. - С братом твоим
я не знаком, но коли встречусь - расцелую. Милости просим, дорогим  гостем
будешь.
   Он кинул удивленный взгляд на руки приезжего: "Почему он  в  перчатках?
Экий неженка, будто женщина!" Затем дружелюбно пригласил войти в дом.
   - Спасибо, - поклонился юноша. - Я не  в  гости  приехал.  Хочу  только
спросить кое о чем, узнать, что слышно из Эгера.
   Салкаи, пожав плечами, кивнул в сторону Эгера.
   - Сам слышишь.
   - Слышу, что палят из пушек.
   - Вот уже девятнадцатый день.
   - А крепость сильная?
   Салкаи снова пожал плечами.
   - Турок тоже силен.
   - Солдат в крепости достаточно?
   - Десятого августа было тысяча девятьсот тридцать пять человек.  С  тех
пор бьют по ним не переставая.
   - Король не прислал подкрепления?
   - Пока не прислал.
   - А архиепископ?
   - Тоже не присылал.
   - А они ждут подмоги?
   - Ждут-то ждут, да не стоит, братец, говорить об  этом,  попусту  слова
тратить. Заходи, отдохни с дороги. Вижу по коню, что ты выехал чуть свет.
   Господину Балажу не по душе было отвечать во  дворе  крепости  на  град
вопросов приезжего. Ему давно уже хотелось сесть за  стол,  и  только  гул
осады удерживал его на башне. Время близилось  к  полудню,  а  он  еще  не
завтракал.
   - Сударь, - просительно сказал в дверях  приезжий,  -  тот  юноша,  что
приехал со мной, - школяр-богослов.
   - Школяр? Ну ладно... Эй, школяр! - небрежно крикнул комендант.
   Он предоставил гостям комнату и душистую воду для мытья (Варшани привез
из  турецкого  лагеря  немного  розового   масла   -   Салкаи   хотел   им
похвастаться).
   Когда гости вошли в столовую, стол уже был накрыт  и  на  нем  дымилось
заячье жаркое.
   - Опять зайчатина? - накинулся господин Балаж на повариху.
   А юношам сказал, оправдываясь:
   - Мы сейчас  все  время  зайчатиной  пробавляемся.  Эгерские  зайцы  от
грохота сюда сбежали.
   Борнемисса, скинув с себя плащ, пришел в столовую в облегающем шелковом
костюме вишневого цвета. Школяр был в простой полотняной одежде. Оба  были
подпоясаны  одинаковыми  ремнями,  и  у  обоих  на  ремнях  висели  кривые
венгерские сабли.
   Кроме ложек, приборов на столе не было. В те времена каждый резал  мясо
и хлеб своим ножом, а вилками пользовались только на кухне.
   Гости сняли складные ножи, висевшие у пояса. У юноши  был  позолоченный
нож с перламутровым черенком, у школяра -  обычный  фейерварский  складной
нож с деревянной ручкой.
   - Я люблю зайчатину, - сказал с улыбкой Янош Борнемисса. - А это жаркое
приготовлено  отменно.  У  нас,  правда,  зайчатину  стряпают  по-иному...
Господин капитан, вам не довелось слышать что-нибудь о моем брате?
   - По-иному стряпают? - с интересом спросил Салкаи. - По-иному?
   - По-иному, - ответил Янош Борнемисса. - У  нас  зайца  мочат  в  вине,
потом в жаровню наливают немного воды и ставят на  огонь.  Зайца  начиняют
хлебом и тушат. Только надо следить за тем, чтобы  подливка  не  выкипала.
Когда она закипает, то жаркое снимают с огня, мясо вытаскивают и  подливку
процеживают. Затем кладут в нее гвоздику, перец,  шафран  и  имбирь...  Но
скажите, удастся нам нынче узнать, что творится в крепости?  Не  погиб  ли
бедный мой брат? - Глаза юноши подернулись слезами.
   - А уксуса в подливку не прибавляете? - удивленно спросил Салкаи и  еще
раз взглянул на руки Яноша.
   - Как же, подливаем и уксуса, - охотно ответил Янош  Борнемисса,  -  но
только, когда уже  приправим  подливку  пряностями,  опять  кладем  в  нее
зайца... Нам надо еще нынче попасть в Эгер.
   Салкаи старательно обглодал заячью ножку, потом чокнулся с гостями.  Но
те только пригубили вино.
   - Гм... - произнес Салкаи.
   Комендант вытер салфеткой усы, взглянул на гостей и снова крякнул:
   - Гм...
   Помолчал немного, потом, опершись локтем о стол, спросил:
   - В Эгерскую крепость?
   - Да, да! - взволнованно ответил  Янош  Борнемисса,  побледнев.  -  Еще
нынче вечером.
   - Гм... А любопытно узнать, каким путем? Как птицы,  что  ли?  Или  как
привидения, через замочную скважину?
   - Нет, как кроты, дядюшка.
   - Как кроты?
   - Ведь к крепости ведут подземные ходы.
   - Подземные ходы? - Салкаи покачал головой.
   Янош  Борнемисса  сунул  руку  за  пазуху  и,  вытащив  оттуда   листок
пергамента, положил его перед Салкаи.
   - Вот видите эти красные линии?
   - Знаю, - сказал Салкаи, бросив взгляд на  чертеж.  -  На  рисунке  они
есть, а под землей их нет.  Еще  во  времена  Перени  все  ходы  завалили.
Стреляли по ним из пушек.
   - Завалили?
   - Ну да. Когда Перени разобрал половину церкви короля Иштвана  Святого,
нашли эти подземные ходы и  стали  стрелять  по  ним  из  пушек.  Все  они
завалились. Эти ходы проложили не венгры. Венгр, строя крепость, не станет
думать о бегстве.
   - Это верно?
   - Так же верно, как то, что мы вот здесь за столом сидим.
   - Совершенно верно? А откуда известно вашей милости,  что  это  так  уж
верно?
   - Ко мне ходят гонцы от Добо. Они пробираются сюда и обратно в крепость
через турецкий стан - конечно, в турецкой одежде. Намедни  одного  из  них
закололи. Если  б  сохранился  хоть  один  потайной  ход,  неужто  они  не
воспользовались бы им?
   Юный Борнемисса задумался, помолчал, потом вскинул голову.
   - А когда приходят и уходят гонцы?
   - Вот и сейчас двое посланы из крепости. Один - Миклош  Ваш,  другой  -
Имре Сабо. Добо отрядил их в Вену, к королю.
   - Когда же они вернутся? Когда отправятся обратно в крепость?
   - Миклош Ваш прибудет сюда через недельку. А Сабо, должно быть,  недели
через две. Отсюда каждую неделю уходят гонцы.
   Глаза юноши затуманились. Бледный, со слезами на глазах уставился он  в
одну точку.
   Салкаи осушил стакан.  Снова  сказал  "Гм...",  потом,  откинувшись  на
спинку кресла, искоса посмотрел на гостя и сказал вполголоса:
   - Послушай-ка, Янош Борнемисса! Ты такой же Янош, как я  Авраам.  И  ты
такой же брат Борнемиссы,  как  я  племянник  эгерскому  архиепископу.  Ты
сестреночка, а не братишка. Надень ты на себя хоть какой доломан, меня  не
проведешь.
   Гостья встала.
   - Простите меня, господин Салкаи! Я не потому  скрывалась  перед  вашей
милостью, что хотела обмануть вас. Я верю вам,  как  отцу  родному.  Но  я
боялась, как бы  вы  не  помешали  мне  продолжать  путь.  Я  жена  Гергея
Борнемиссы.
   Салкаи встал и поклонился.
   - К вашим услугам, сударыня!
   - Благодарю вас! Теперь я расскажу, что  привело  меня  сюда.  У  моего
дорогого мужа есть турецкий талисман. Тот, кому этот талисман принадлежал,
похитил нашего сына и привез сюда, в Эгер. Он думал, что талисман у  моего
мужа. Смотрите, вот он.
   Эва Борнемисса сунула руку за  ворот  и  вытащила  висевшее  на  шнурке
чудесное турецкое кольцо.
   Салкаи уставился на него.
   Гостья продолжала:
   - Наши шопронские солдаты разыскивали этого турка, но не нашли. Тогда я
решила поехать сама. Турок суеверен, талисман для него - все.  Представься
малейшая  возможность  -  владелец  талисмана  убьет  моего  мужа.  А   не
представится - убьет нашего сына. Будь кольцо у мужа,  они  могли  бы  еще
сговориться. Гергей отдал бы кольцо - турок вернул бы сына...
   Салкаи замотал головой.
   - Сударыня, эгерчане поклялись не вступать  ни  в  какие  переговоры  с
турками, не принимать от них никаких посланий. Кто скажет хоть слово турку
или принесет весть от него  -  будь  это  офицер  или  простой  солдат,  -
предается смерти. - И он продолжал, почесав в затылке: - Эх, сударыня, вот
если бы вы вчера приехали! Но кто знает, проникли ли они?
   Капитан имел в виду отряд Лукача Надя.
   - А я должна попасть в крепость еще сегодня, - ответила Эва. -  Я  ведь
не давала клятвы не вступать в разговоры с турками.
   - Но как вы  думаете  попасть  в  крепость?  Не  можете  же  вы  вдвоем
пробраться через турецкий стан!
   - Мы пойдем в турецкой одежде.
   - Тогда вас застрелят из крепости.
   - А мы крикнем им.
   - Тогда возле крепости попадетесь в лапы к туркам. Ворота все заложены.
Может быть, уже и камнями замурованы.
   - А как же проникает туда гонец Иштвана Добо?
   - Рискуя жизнью. Гонец наверняка знает, у каких ворот будут его  ждать.
У него есть дудка и пароль. Он  говорит  по-турецки.  Если  вы  непременно
хотите ринуться навстречу опасности, то хоть подождите его.
   - А если я пойду с белым платком и скажу,  что  ищу  офицера  по  имени
Юмурджак?
   - Вы, ваша милость, молоды и хороши  собой.  Если  вас  даже  за  юношу
примут, от этого тоже не  легче.  Первый  попавшийся  солдат  уведет  вашу
милость к себе в шатер.
   - А если я сошлюсь на известного у них в войсках офицера?
   - Там двести тысяч человек. Офицеров по имени знают не  все.  В  лагере
ведь даже говорят не на одном языке. Там  уйма  разного  народа  -  персы,
арабы, египтяне, курды, татары, сербы, албанцы,  хорваты,  греки,  армяне.
Каждый знает только своего офицера. Да и то не по имени,  а  по  прозвищу.
Скажем, у офицера длинный нос - так пусть зовут этого офицера Ахметом  или
Хасаном, меж собой солдаты называют его Носатым или Хоботом. Если он рыжий
- прозовут Лисой или Меднорожим. А худого и длинноногого - Аистом. И все в
таком духе. У каждого есть кличка, чтобы его легче было узнать. Одного  из
офицеров зовут  Рыгач,  потому  что  он  во  время  разговора  то  и  дело
отрыгивает.
   Эва опустила голову.
   - Так посоветуйте мне что-нибудь, дядюшка Салкаи.
   - Мой совет подождать гонца. Будь это Миклош Ваш или другой,  вы,  ваша
милость, отдайте ему кольцо, и он  отнесет  вашему  мужу.  А  уж  господин
Борнемисса сообразит, как ему договориться с турком.
   Это был в самом деле  мудрый  совет.  Но,  увы,  мятущееся  материнское
сердце не знает слова "ждите". Оно видит  только  клинок,  занесенный  над
любимыми, и стремится как можно скорее щитом отвести удар.
   Эва положила на стол чертеж и долго разглядывала его.
   - Если крепость построена еще до  прихода  венгров,  -  заговорила  она
наконец, подняв голову, - то нынешние ее обитатели понятия не  имеют,  что
под нею вырыто. Вот церковь. Отсюда идут три  подземных  хода.  Их  могли,
конечно, разрушить ядрами. Но вот четвертый ход. Он  ведет  к  теперешнему
дворцу и проложен в стороне от остальных. Его не  могли  обнаружить  в  те
времена, когда строили Шандоровскую башню. То ли знали о нем, то  ли  нет.
Где вход в него, Миклош? - Она придвинула чертеж к Миклошу.
   - Вход около печей, где обжигают кирпичи, - ответил юноша, рассматривая
чертеж.
   - А там есть такие печи? - спросила Эва у капитана.
   - Есть, - ответил Салкаи. - К северо-востоку от крепости.
   Юноша разбирал крохотные буковки:
   - "К северо-востоку - печи для обжига кирпичей. Плоский круглый  камень
в десяти шагах от орехового дерева, к югу. Там вход".
   - А есть там ореховое дерево? - спросила снова гостья.
   - Право, не помню, - ответил Салкаи. - Я ездил туда только раз в жизни,
еще во времена Перени.
   - А печь для обжига кирпичей далеко от крепости?
   - Недалеко, минут пятнадцать ходу, а может, и того не будет.
   - Стало быть, и там стоят турки?
   - Там, должно быть, стоит турецкий обоз, пастухи и всякий прочий люд.
   - А вы, ваша милость, можете дать нам какую-нибудь турецкую одежду?
   - Могу.
   - Нет ли у вас плаща, какие носят дэли?
   - Есть, но только один. Да и то разорван сверху донизу.
   - Я зашью, - ответила Эва. - Однажды я уже путешествовала, переодевшись
дэли. Вот уж не думала, не гадала, что мне это когда-нибудь пригодится!  -
Она задумалась, склонив голову на руку. - А ведь как знать, будет ли здесь
лазутчик через неделю! Может быть, он запоздает. Может, его убьют...
   - Да, лазутчикам всегда грозит смерть.
   Эва вскочила.
   - Нет, нет, мне некогда даже плащ зашить, мне нельзя дольше ждать!  Так
будет лучше. Благодарю вас за  гостеприимство!  -  И  она  протянула  руку
капитану.
   - Да что вы...
   - Мы отправляемся немедленно.
   Капитан встал и загородил дверь.
   - Этого я не могу допустить! Этак, очертя голову, только мошки летят на
огонь... Я бы век корил себя!
   Эва, тяжело вздохнув, опять опустилась в кресло.
   - Вы правы. Мы должны поступить иначе, что-нибудь придумать, чтобы  нас
не схватили.
   Господин Балаж тоже присел.
   - В том-то и дело, - подтвердил он. - Если представится  хоть  малейшая
возможность, я отпущу вашу милость.

   К северо-востоку от Эгерской крепости высится гора Эгед. Полагалось  бы
именовать ее горой святой Эгиды или святой Эдеды, но название это  венграм
пришлось не по вкусу, и гору поныне зовут Эгед.  Стоит  она  на  таком  же
расстоянии от Эгера, как гора Геллерт от Кебаньи, только  Эгед  и  выше  и
величавей.
   Выпусти какой-нибудь силач из Эгерской крепости  в  сторону  горы  Эгед
стрелу, оперенную гусиным пером, перелетела бы та стрела через  холм,  где
рычат турецкие пушки,  и  упала  бы  в  долину,  где  кишит  разношерстный
лагерный сброд. Там расположились купцы, барышники,  цирюльники,  дервиши,
знахари, точильщики, продавцы шербета и халвы, канатные плясуны,  торговцы
невольниками, старьевщики, цыгане и прочий люд. Днем они  ходят  в  лагерь
торговать,  менять,  подбирать  всякий  ненужный  хлам,  увеселять  народ,
гадать, воровать, обманывать - словом, промышлять.
   Второго октября, через трое суток после приступа, который  состоялся  в
Михайлов день, со стороны Тарканьского леса прибыл верхом молодой дэли. Он
был в аттиле, узких штанах, желтых башмаках и плаще из верблюжьей  шерсти.
Вместо чалмы, как это принято у дэли, голову его покрывал  капюшон  плаща.
За поясом заткнуто было множество  кончаров,  через  плечо  висели  лук  и
колчан. Дэли гнал впереди себя закованного в  цепи  венгерского  юношу.  А
юноша погонял вола. Видно было, что и юноша и вол - добыча дэли.
   В этих краях повсюду были разбросаны виноградники, но в ту осень венгры
не собирали виноград. Зато повсюду хозяйничали турки. Куда ни глянь, везде
в виноградниках мелькают тюрбаны и меховые колпаки.
   Некоторые кричали молодому дэли:
   - Хороша у тебя добыча! Где ты разжился?
   Но дэли был занят, подгоняя своего невольника, а  тот  яростно  погонял
вола, и оба не отвечали на вопросы.
   Дэли не кто иной, как Эва. Невольник - Миклош.
   Караульных  нет  нигде.  А  если  и  есть,  то  все   они   пасутся   в
виноградниках. Да и к чему сейчас караульные! Противник заперт в крепости.
   Эва Борнемисса  безо  всяких  помех  въехала  в  долину,  где  обжигали
когда-то кирпич, а сейчас стояло скопище пестрых и грязных  шатров.  Сразу
ее окружили  галдящие  цыганята  и  тявкающие  псы.  Вскоре  сквозь  толпу
пробились купцы.
   - Продай мальчика. Сколько возьмешь?
   - Даю пятьдесят пиастров.
   - Даю шестьдесят курушей.
   - Семьдесят.
   - Дам за вола двадцать пиастров.
   - Дам тридцать.
   - Сорок...
   Но дэли и бровью не повел. Пикой защищал то  вола,  то  юношу.  В  руке
невольника была длинная ветка.
   Они спустились со  склона,  засаженного  виноградниками,  в  долину,  к
печам. Тут еще живописнее картина. Цыгане наспех сложили  себе  жилище  из
кирпичей,  крыши  соорудили  из  парусины  и  веток.  Несколько  цыганских
семейств приютились даже  в  печах  для  обжига  кирпичей.  Жарят,  варят,
греются под лучами осеннего солнца.
   Старое ореховое дерево цело и невредимо. Под ним расположился  какой-то
барышник. Эва отсчитала десять шагов к югу от дерева  и  посмотрела  туда.
Там как раз устроили загон для лошадей.  А  около  загона  четырехугольный
шатер барышника, на котором турецкими буквами было написано  изречение  из
Корана: "Факри - фахри" [моя бедность - гордость моя].
   Турецкие купцы никогда не указывают свое имя  на  дверях  лавки  -  они
пишут несколько слов из Корана.
   Эва наконец приметила камень. Некогда это был мельничный жернов.  Давно
он, видно, лежит здесь - так глубоко врос в землю, что только половина его
высовывается наружу. Из отверстия посередине жернова тянется вверх высокая
трава, а вокруг он пророс мхом.
   Эва поставила своего невольника и вола у конского загона, пику  вонзила
в дыру жернова.
   К ней, кланяясь, подошел купец.
   - Почем продаешь невольника? - спросил он, поглаживая бороду.
   Эва прикинулась немой: указала на губы и сделала отрицательный жест.
   Немой солдат не редкость. Увидев безусого и безбородого немого ратника,
турок сразу понимает, что перед ним человек, который не  в  военное  время
живет подаянием.
   Грек заговорил:
   - Тридцать пиастров.
   Эва кивком головы дала понять, что продается только вол.
   Грек оглядел вола со всех сторон, потрогал грудь, похлопал по  крупу  и
предложил другую цену:
   - Двадцать пиастров.
   Эва покачала головой.
   Купец предложил тридцать, потом тридцать пять пиастров.
   Эва присела на камень и с горделивым видом ощупывала свою ногу. К  ноге
был привязан кусок сырого мяса, сок его темным пятном расплывался на синем
сукне.
   Когда грек посулил за  вола  тридцать  пять  пиастров,  Эва,  показывая
руками и пикой, дала понять, что ей нужен шатер, причем поставить его надо
на этом месте.
   Грек видел, что дэли ранен, бледен и смертельно устал.  Он  понял,  что
дэли хочет передохнуть, пока у него не заживет рана. Очевидно, для того  и
нужен ему шатер. Купец велел своему слуге принести полотнища  трех-четырех
изодранных шатров.
   - Изволь, выбирай!
   Эва выбрала самый большой, хотя он был весь в заплатах,  и  указала  на
вола: можешь, купец, взять свою покупку. Купец был  недоволен  ценой.  Эва
отдала в придачу и коня, но при условии, что  купец  сперва  разобьет  над
камнем шатер.  Грек  согласился.  Вместе  с  двумя  слугами-сарацинами  он
поставил палатку на указанном месте.
   Что ж, пока все шло гладко.
   - Господь хранит нас! - прошептала Эва,  когда  она  осталась  в  шатре
вдвоем с Миклошем.
   Теперь весь вопрос был в жернове - когда и как приподнять камень.
   Надо где-то раздобыть шест,  чтобы  засунуть  его  в  дыру  и  сдвинуть
жернов.
   Достать шест не так уж трудно - взять и  вытащить  жердь  из  загородки
конского загона. Ночью они с этим делом справятся.
   За холмом непрерывно грохотала пушка, а в  перерывах  между  выстрелами
слышались частые выхлопы крепостных  пищалей.  Иногда  до  Эвы  и  Миклоша
доносился зловонный запах порохового дыма.  Сквозь  ветви  деревьев  видна
даже одна из башен замка. Она похожа на большую свечу, изгрызенную мышами.
Но наши путники смотрят на нее с восторгом. Башня эта  -  приметная  веха,
указывающая, куда они должны проникнуть сегодня ночью.
   Кругом снует разношерстный люд. Иногда появляются и солдаты. Чаще всего
они покупают коней или разыскивают какого-нибудь целителя, знахаря.  Велик
спрос и на цыганские талисманы. В них, правда, не очень верят, но  все  же
покупают. На волосатой  груди  одного  асаба  венком  нанизаны  на  шнурок
маленькие талисманы.
   Эва растянулась на плаще.
   - Миклош, не отправиться ли мне на розыски сына?  Если  я  сюда  дошла,
могу и дальше пробраться.
   - Ваша милость, вы опять о том же думаете?
   - В этой одежде меня никто не задержит. Я могу найти его среди  войска.
Разыщу Юмурджака, встану перед ним и скажу: "Вот тебе  кольцо,  верни  мне
сына!"
   - Кольцо он возьмет, а мальчика не отдаст.
   - О, жестокий, дикий зверь!
   - Да ведь если бы он был другим... Но допустим  даже,  что  он  честный
человек.  А  что,  если  кто-либо  из  офицеров   отдаст   вашей   милости
какой-нибудь военный приказ? И потом, ведь могут быть и такие отряды, куда
дэли не пускают. Около пушек наверняка посторонним нет прохода. Вот  сразу
и распознают, что вы, ваша милость, чужая и зачем-то затесались  к  ним  в
лагерь.
   - И схватят...
   - Ну, положим, даже не схватят. Но Юмурджак все равно не  выпустит  вас
из своих рук.
   Эва вздохнула. Она развязала суму,  достала  хлеб  и  холодную  курицу,
выложила все на жернов.
   - Поедим, Миклош.
   Наконец смерклось. Смолк пушечный  грохот.  В  темноте  все  постепенно
улеглись спать.
   Эва вытащила из сумы пачку свечей, высекла огонь, зажгла свечу  горящим
трутом.
   В полночь Миклош крадучись вылез из  шатра  и  несколько  минут  спустя
вернулся обратно с жердью толщиной в руку.
   Жердь засунули в дыру жернова и сдвинули его с места.
   Под камнем не оказалось ничего, кроме сырой темной глины  и  нескольких
черных жуков.
   Эва с силой топнула ногой в том месте, где лежал жернов.
   Это был вопрос, обращенный к земле: "А может быть, тут пустота?"
   Земля глухо отозвалась: пустота.
   Эва вынула из сумы лопату без рукоятки, прикрепила ее к древку  пики  и
принялась копать. Миклош разрывал землю руками.
   На глубине двух пядей лопата стукнулась обо что-то  твердое.  Это  была
дубовая доска, очень толстая, но уже сгнившая.
   Ее откопали и вынули. Под  доской  зияла  темная  яма,  в  которую  мог
пролезть человек.
   Сначала  пришлось  спуститься  на  десять  ступенек,  а  там  уже   яма
расширялась. Она оказалась выложенной камнем,  точно  погреб.  Идти  можно
было не сгибаясь.
   Воздух был спертый. Темнота. Кое-где на  стенах  белел  налет  селитры.
Веяло сыростью и холодом.
   Впереди шел Миклош со свечой. Местами пробирались по щиколотку в  воде,
спотыкаясь иногда о камни,  упавшие  со  свода  подземелья.  Тогда  Миклош
оборачивался и предостерегал:
   - Осторожнее, тут камень!
   Кое-где шаги их гулко отдавались под сводом. Значит, тут наверняка есть
и другой потайной ход. Что за народ  их  проложил?  Когда  строился  замок
Эгер, историю еще не писали. Кто знает, какие племена жили до нас  в  этих
краях!
   - Осторожнее, нагнитесь!
   Ход некоторое время спускался под уклон, потом пошел  в  гору,  а  свод
стал нависать все ниже и ниже. Миклош пробирался уже на четвереньках.  Эва
остановилась.
   - Миклош, пройдите вперед, - сказала она. - Если этот ход заложен,  нам
надо вернуться за лопатой.
   Миклош пополз дальше со свечой. Луч света все сужался и наконец  исчез.
Эва осталась одна в темноте.
   Она опустилась на колени и начала молиться:
   - Господи, помилуй меня, бедную скиталицу!.. Видишь ли ты меня  в  этой
тьме кромешной?.. От моего  Гергея  отделяют  меня  всего  лишь  несколько
шагов... Неужто ты соединил нас для  того,  чтобы  страдали  мы  сейчас  в
горькой разлуке? Услышь меня,  отец  милосердный,  тебе  открываю  я  свое
трепещущее сердце... Господи, здесь,  под  пятой  врага,  в  черной  глуби
земной, молю тебя: дай мне проникнуть к Гергею!
   Вдали заалел огонек, потом показался Миклош. Он полз на  животе,  затем
поднялся, сгорбившись, и выступил из тьмы.
   - На расстоянии двадцати шагов проход все сужается, потом на расстоянии
десяти шагов подземелье становится просторным и там разветвляется  на  две
стороны. Но оба хода завалены.
   - Миклош, ступайте обратно за лопатой. Будем копать  до  утра.  Но  вы,
Миклош,  должны  каждый  час  показываться  перед  шатром,  чтобы  нам  не
возбудить подозрений.
   Юноша молча повиновался.
   -  Если  я,  Миклош,  увижу  своего  супруга,  -  сказала  Эва,  -   мы
отблагодарим вас за вашу доброту. Добо любит его,  как  родного  брата.  И
Гергей устроит вас писцом к Добо.
   - Нет, я не соглашусь, - ответил Миклош. - Ребенок пропал по моей вине,
и я должен помочь найти его. А как только он найдется,  я  возьму  в  руки
страннический посох и пойду в школу.
   Бедный, добрый Миклош! Никогда больше не придется тебе ходить в школу!

   В Михайлов день штурм  бушевал  до  самого  полудня.  После  обеда  обе
стороны ждали, пока остынут пушки. В крепости раздавался горестный псалом.
Внизу, у стен крепости, лагерные дервиши и священнослужители складывали на
телеги мертвецов и тяжело раненных, которые не могли встать на ноги.
   Стены крепости обагрены были кровью и снаружи и внутри. На башнях в тех
четырех местах, куда враг бросался на приступ, женщины  засыпали  золой  и
каменной пылью черные лужи крови. С вышки угловой башни  крепостной  палач
сбрасывал к  подножию  крепости  свалившихся  внутрь  янычар.  Захваченные
турецкие знамена внесли в рыцарский зал. Оружие  отдали  солдатам.  Каждый
волен был брать, что ему пришлось по душе.
   Витязи расхватали все, но больше всего им понравились кирки.
   Сотни ратников толпились возле кузницы.
   - Мне тоже кирку!.. Кирку давай!..
   Мекчеи тут же распорядился,  чтобы  крепостные  кузнецы  ковали  кирки.
Кузнецы рубили железные балки на брусочки и брусочки эти бросали в  огонь.
Раскаленный брусочек клали на наковальню, один  конец  отковывали  острым,
второй - плоским, а посередине пробивали дыру. Солдату, который подкреплял
свою просьбу одним или двумя динарами, даже отделывали кирку -  выпиливали
на ней у острия желобки; тогда  их  называли  кровосточными  желобками.  А
рукоять вытесывал сам солдат.
   - Ну, гололобые, теперь пожалуйте, милости просим!
   Солдат, которым пришлось биться меньше других, Добо тут же после  обеда
отрядил  закладывать  проломы.  Туда  потащили  прежде   всего   камни   с
разрушенной вышки. До самого вечера  выволакивали  из-под  развалин  трупы
задавленных турок. Увы, среди них были и венгры.
   Работать! Работать! Даже детям нашлось дело.
   - Ребята, собирайте  пушечные  ядра!  Ядра  валяются  повсюду.  Большие
тащите к большим пушкам, маленькие к маленьким и  складывайте  у  подножия
башен.
   В ту ночь лейтенант Хегедюш вместе с Гергеем ночевали  на  Шандоровской
башне.
   Ночь стояла прохладная. В звездном небе сиял широкий серп луны. Усталые
защитники крепости спали вразброс на рыночной площади. Караульные  бродили
полусонные. Стоило бедняге остановиться, как он тут же засыпал стоя.
   Гергей велел принести под одну арку свода соломенные тюфяки себе и двум
другим лейтенантам. Перед аркой горел костер.  И  когда  они  лежали  там,
согреваемые жарким дыханием огня, Хегедюш сказал:
   -  Ты,  Гергей,  ученый  человек.  Я  тоже  учился,   готовился   стать
священником, только выгнали меня. Я сейчас сорок турок уложил своей рукой.
Среди них попадались отчаянные. Стало быть, трусом меня не назовешь...
   Гергей был утомлен, ему хотелось спать, но тут он поневоле  прислушался
- голос Хегедюша дрожал от волнения.
   Гергей взглянул на товарища.
   Лейтенант сидел на соломенном тюфяке. Пламя освещало его лицо и длинный
синий плащ, в который он кутался.
   Хегедюш продолжал:
   - И все же я часто думаю, что человек - все  равно  человек,  бритая  у
него башка или нет. А мы вот... убиваем.
   - Да, и что же? - сонно отозвался Гергей.
   - И они нас убивают.
   - Конечно, убивают. Если бы они лезли на стену не с оружием в руках,  а
с полными флягами вина, мы бы их тоже флягами встречали.  И  тогда  вместо
крови лилось бы вино. Так-то, а теперь давай спать.
   Хегедюш искоса глядел на огонь,  и  лицо  у  него  было  растерянное  -
видимо, он хотел что-то сказать и не решался. Наконец он проговорил:
   - Что такое отвага?
   - Сам же сказал давеча, что ухлопал сорок турок, а еще спрашиваешь, что
такое отвага! Ложись, спи! Ты тоже устал.
   Хегедюш, пожав плечами, продолжал:
   - Будь среди нас такой  человек,  у  которого  ума  в  голове  было  бы
столько, сколько у нас у всех, вместе взятых, или еще больше -  сколько  у
всех людей в мире, я думаю, что он не был бы отважным.
   Хегедюш бросил взгляд на Гергея. Пламя светило Гергею прямо в лицо, а у
Хегедюша очертило резко выступающие скулы.
   Гергей закрыл глаза и устало ответил:
   - Наоборот, он был бы самым отважным.
   - Да ведь он, Гергей, лучше других знал бы цену жизни. Ну вот живем  мы
на земле, это ясно. А если турок снесет тебе голову с плеч, то вряд ли  ты
будешь жить. И едва ли такой умный человек бросил бы легкомысленно то, что
у него есть, ради того, чтобы кто-то сказал: "Храбрый был малый!"
   Гергей зевнул.
   - Я тоже задумывался над этим, - сказал  он,  -  и  решил,  что  глупый
человек отважен потому, что смерть ему непонятна, а умный  -  потому,  что
понятна.
   - Смерть?
   Гергей повернулся на бок, закрыл глаза и забормотал:
   - Да. Глупый человек живет животной жизнью. Животное ничего не знает  о
смерти. Вот возьми  наседку:  как  она  защищает  цыплят!  А  лишь  только
цыпленок сдох, без всякой жалости покидает его.  Будь  ей  смерть  понятна
хотя б настолько, как понятна она самому простому человеку, уж как бы  она
плакалась, убивалась! Знала бы, что детеныш ее утратил жизнь.  Но  кто  не
имеет понятия о смерти, тот и о жизни понятия не имеет. А возьми  человека
с ясной головой. Он отважен именно потому, что знает: тело его  -  еще  не
все. Где были мы перед тем, как жили? Куда уйдем, когда  перестанем  жить?
Этого мы в земной нашей оболочке не знаем. Да и что  сталось  бы  с  нами,
если бы знали? Ведь тогда мы думали бы не о  земной  своей  жизни,  а  все
гадали бы, что делает на том свете какой-нибудь наш друг  или  знакомый  и
как идут у них дела, к которым мы больше непричастны.
   - Ладно, ладно! - ответил Хегедюш. - Такие речи я частенько  слышал  от
священников. Но эта земная жизнь имеет свою цену, и не  для  того  же  нам
дано тело, земная наша оболочка, чтобы любому  проходимцу  басурману  было
кого зарубить!
   Потрескивали угли, огонь золотил лежавшие возле тюфяка панцири и сабли.
Гергею подушкой служил кожаный щит. Он поправил его под  головой  и  сонно
ответил:
   - Вздор мелешь, милый Хегедюш! Человек-животное иной раз слепо  сделает
доброе дело, человек разумный всегда творит добро сознательно.  Знаешь  ли
ты, что защищать родину - великое  и  святое  дело,  такое  же,  как  сыну
защищать родную мать? - И, натянув плащ себе на ухо,  добавил:  -  Где,  в
каких законах сказано, что человек обязан защищать свою мать,  да  еще,  в
случае нужды, ценою жизни? Зверь вот не защищает. А  человек,  будь  самый
умный или самый глупый, бросается на того, кто напал на его мать. И  пусть
ему даже смерть грозит, он все равно считает, что иначе поступить не  мог.
- И сквозь дремоту Гергей закончил: - Волей человека движет  иногда  закон
божий. Любовь и есть закон божий. Любовь к матери и любовь к родине - одно
и то же. Турок не может убить мою душу... Да ну  тебя,  Хегедюш,  будь  ты
неладен, не мешай спать!  Тоже,  нашел  время  такие  разговоры  заводить!
Сейчас вот запущу в тебя этим дырявым щитом.
   Хегедюш замолчал. От тоже растянулся на тюфяке.
   В крепости слышались только мерные  шаги  караульных,  далекий  стук  -
кто-то, видно, железом бил по железу, - тихий  гул  пороховой  мельницы  и
конский топот.
   На другое утро орудия молчали. Но позади земляных шанцев шумел турецкий
стан.
   - Турок опять письмо строчит, - сказал Добо.
   В руке его был лист белой бумаги. Добо велел трубить  сбор.  Через  две
минуты отдыхавшие солдаты уже стояли  в  боевом  порядке.  У  многих  были
перевязаны голова, глаз или рука. Но все смотрели весело.
   - Витязи! Я собрал вас для того, чтобы похвалить. Первый приступ  врага
вы отбили так, как то достойно венгерских солдат. Я не видел среди вас  ни
одного  труса.  Вы  заслуживаете  звания  героев.  После  того  как  турок
уберется, я сам пойду к его величеству королю и попрошу для  вас  награды.
Но и до той поры мы отметим тех четырех витязей, которые, не  щадя  жизни,
особо отличились в сражении. Пусть выйдут  вперед  Иштван  Бакочаи,  Ласло
Терек, Антал Комлоши, Санисло Шонци.
   Четыре витязя выступили из рядов и встали перед Добо.  У  всех  четырех
головы были перевязаны.
   Добо продолжал:
   - Неприятель взобрался на стену наружных укреплений и  водрузил  первый
флаг. Солдат Иштван Бакочаи один кинулся на отряд янычар, вырвал  флаг  из
руки турка и бросил его вниз. Прежде чем удастся доложить  его  величеству
королю  о  подвиге  этом,  произвожу   Бакочаи   в   сержанты,   награждаю
пятьюдесятью серебряными динарами и новой одеждой.
   Под восторженные крики  защитников  крепости  казначей  Шукан  отсчитал
пятьдесят серебряных монет в подставленную ладонь витязя.
   Добо продолжал:
   - Флаг крепости вместе с куском стены был сбит пушечным ядром. Он  упал
вниз, к туркам. Ласло  Терек  один  выскочил  в  пролом  навстречу  тысяче
смертей и принес флаг обратно. Прежде чем последует  королевская  награда,
он получит из казны крепости один форинт и суконный костюм.
   Витязь торжествующе оглядел приветствовавших его людей. Шукан  отсчитал
ему награду.
   Добо продолжал:
   - Турок водрузил флаг у Старых ворот. Антал Комлоши ринулся на стену  и
отрубил правую  руку  турка  вместе  с  флагом.  Прежде  чем  мне  удастся
представить Антала Комлоши к награде,  он  получит  два  форинта  и  новую
одежду.
   Оставался еще четвертый витязь.
   - Санисло  Шонци!  -  сказал  Добо.  -  Когда  заделанная  стена  вновь
оказалась пробитой и турки  уже  готовы  были  ворваться  в  крепость,  ты
подскочил к пролому, один против сотен врагов,  и  бил,  крушил,  пока  не
подоспела помощь. Помимо королевской награды, ты получишь сейчас два локтя
сукна и один форинт.
   И далее Добо сказал следующее:
   - Награда определена  не  по  вашему  геройству,  а  по  скудной  казне
крепости. Кроме вас, найдется еще немало витязей, заслуги коих  не  многим
меньше ваших. Я сам видел, что иные уложили по пятидесяти турок. Вот  хоть
бы Лукач Надь и ратники его отряда. Вы ведь знаете, что они  сделали!  Так
поймите: нынче я хотел похвалить тех, кто  особенно  отличился,  кто  ради
родины подвергал свою жизнь великой опасности и шел на смерть.
   У ворот послышался звук трубы, и вслед  за  этим  в  крепость  впустили
какого-то незнакомого крестьянина. Заранее сняв шапку, он  поплелся  через
рыночную площадь и направился к Добо, неся в руке письмо.
   - Ступайте по своим делам, - сказал Добо солдатам.
   Он перекинулся еще двумя-тремя словами с  Мекчеи  и,  когда  крестьянин
подошел, оглядел его с презрением, сел на коня и ускакал.
   Крестьянина приняли офицеры.
   Однако ему не повезло. Письмо, даже не  распечатав,  разорвали  надвое.
Половину бросили в огонь, другую затолкали посланцу в рот.
   - Сам принес - сам и ешь, собака!
   Потом он попал в темницу и там на досуге мог поразмыслить  о  том,  что
никакая служба врагам к добру не приводит.
   Крестьянина  звали  Андрашем  Шари.  Турки  привезли  его  с  собой  из
Фейервара.
   Целый час ждала басурманская рать, выйдет  ли  их  посланец  из  ворот.
Когда же они поняли, что эгерчане перепиской не занимаются, то вокруг стен
снова  загрохотали  орудия.  Рвы  под  крепостью   наполнились   турецкими
солдатами.
   Если до той поры из турецкого стана раздавались только крики "Аллах!" и
насмешливые возгласы, то теперь со всех сторон орали по-венгерски.
   - Сдавайтесь! Плохо вам будет, если не сдадитесь! - кричал один.
   А другой подхватывал:
   - Вы что думаете, вам каждый раз удастся  отражать  приступ?  Это  была
только проба! Мы даже младенцев не пощадим!
   Третий вопил:
   - Уходите от Добо! Добо - сумасшедший! Коли ему хочется помирать, пусть
один помирает! Никого не тронем, кто выйдет из крепостных ворот!  Позволим
унести и деньги и оружие!
   - Кто захочет выйти, пусть только  привяжет  белый  платок  к  пике!  -
кричал стоявший во рву сипахи в островерхом шлеме.
   - А кто впустит нас - тысячу золотых получит! - гаркнул янычарский  ага
со страусовым пером на колпаке.
   Со стены сразу трое выстрелили в него, но ага успел скрыться во рву.
   - Добо сошел с ума! - снова послышался крик в другом конце. - Не будьте
же и вы сумасшедшими! Первый, кто покинет крепость, получит в награду  сто
золотых, следующие двадцать - по десять золотых, и все уйдут с миром!
   - Остальных на кол посадим! - пронзительным голосом добавил кто-то.
   Так кричали из вражеского стана турки, говорившие по-венгерски.  Те  же
угрозы и посулы выкрикивали и по-словацки, и по-немецки, и по-испански,  и
по-итальянски.
   Защитники крепости не отвечали ни на каком языке - ни на венгерском, ни
на словацком, ни на немецком, ни на испанском, ни на итальянском.
   Крики  стихали  и  опять  возобновлялись.  Обещания   становились   все
заманчивее, угрозы все страшнее. Наконец Гергей выставил на своем  участке
стены барабанщиков и трубачей, и как только какой-нибудь турок  принимался
кричать, тут же начинали бить барабаны, глумливо вопил рог и громко ревела
труба.
   Осажденные воспряли духом. На других стенах тоже выставили барабанщиков
и трубачей. Нашлось дело и троим дударям. А  те  витязи,  у  которых  были
железные щиты, стучали по ним. Адский шум заглушил крики турок.
   Лейтенант конного отряда  Иов  Пакши  попросил  разрешения  у  Добо  на
вылазку, решив ударить по горлопанам.
   Славный, голосистый лейтенант был младшим братом коменданта Комаромской
крепости. Был он красивым, рослым парнем геркулесовой силы.  Когда  он  по
утрам вытягивал усы, они доходили ему до ушей.  Во  время  приступа  Пакши
бился палашом. Одним ударом рассекал голову  турку  в  шлеме,  так  что  и
голова и крепкий шлем раскалывались надвое.
   Он просил только сто человек.
   - Не мудри, братец! - сказал Добо, покачав головой.  -  Не  ровен  час,
случится с тобой беда.
   Но Иов Пакши ерзал, вертелся, точно съел за завтраком миску раскаленных
углей. Он понемногу уступал, спускал цену.
   - Ну хоть пятьдесят... Ну хоть двадцать...
   Под конец стал уже просить только десять всадников, чтобы сделать  хоть
один круг.
   Добо, вероятно, не согласился бы и на это, но  вокруг  Пакши  собралось
много солдат, у которых чесались руки.
   Они просили, раскрасневшись:
   - Ваша милость господин капитан, позвольте!..
   Добо  опасался,  что   дальнейшее   сопротивление   припишут   не   его
благоразумию и осторожности, а решат, что он считает  крепостной  гарнизон
слабым. И Добо махнул рукой.
   - Что ж, если вам не терпится погибнуть, поезжайте!
   - А сколько дадите людей? - радостно спросил Пакши.
   - Двести, - ответил Добо.
   Ворота, выходившие на речку, были еще целы. Пакши отобрал двести солдат
и пошел на вылазку.
   Произошло это в полдень.
   У речки сновали турки, поившие коней и верблюдов. Справа от ворот поили
коней акынджи.
   Двести всадников лавиной ринулись на них. Акынджи валились, как  снопы.
Пакши, мчавшийся впереди, прорубил среди них дорожку. Его панцирь и конь с
правой стороны были забрызганы кровью. Остальные следовали его примеру,  и
акынджи с воплями ужаса, давя друг друга, пустились наутек. Но тут с  двух
сторон выскочили тысячи янычар.
   Добо приказал трубить отбой.
   Но витязи не услышали. Разъяренные схваткой, они кололи, рубили янычар.
   Пакши размахнулся, но в тот миг, когда  он  нанес  противнику  страшный
удар, когда зазвенела его сабля о кольчугу сипахи, конь  его,  испугавшись
верблюда, прянул в сторону. Сабля вонзилась в грудь коня - скакун  рухнул.
Пакши очутился на земле.
   Воины Пакши сгрудились вокруг своего лейтенанта  и  отчаянно  рубились,
чтобы дать ему подняться.
   Но Пакши не встал. Быть может, он вывихнул или сломал себе ногу.  Но  и
так, сидя на земле, он вращал саблей  -  колол,  рубил  янычар.  Шлем  его
слетел, и янычар рассек витязю голову.
   На стенах крепости трубили в трубы:  назад,  назад!  Солдаты  повернули
обратно и пробились сквозь толпу  турок.  Только  десяток  парней  остался
около Пакши. Их сразу окружил целый лес пик.
   - Сдавайтесь! - завопили турки.
   Парни один за другим опустили сабли.
   - Трусы! - гневно кричали со стен крепости.
   Мекчеи хотел выскочить за ворота. Едва удалось его удержать.
   Час спустя на Кирайсекеском холме сколотили высокий  круглый  помост  и
водрузили на него орудие пытки - железное колесо. И на  глазах  защитников
крепости турецкий палач колесовал раненых эгерских солдат  -  всех,  кроме
Пакши.

   До той поры эгерчане  только  ненавидели  турок  -  теперь  они  еще  и
презирали  их.  Женщины  плакали.  Солдаты  готовы  были  без   разрешения
совершить вылазку. Но Добо приказал запереть ворота.
   После  этой  позорной  и  жестокой  казни  Али-паша  велел  крикнуть  в
крепость:
   - Знайте, что мы разбили присланные вам в подмогу  королевские  войска!
Теперь пощады не ждите! Если не сдадитесь - всех вас  постигнет  такая  же
участь!
   Народ, бледнея, слушал эти слова. От злодейства  турок  оцепенели  даже
барабанщики, позабыв свою обязанность заглушать угрозы неприятеля.
   - Врут, негодяи! - презрительно бросил Гергей столпившимся вокруг  него
солдатам. - Так же врут они каждую ночь, когда кричат, что  схвачены  наши
жены, невесты и дети. Королевская рать в пути. Мы ждем ее с часу на час.
   - А что, если не врут? - раздался за его спиной грубый голос.
   Гергей и без того был бледен, а тут побледнел как полотно, и  от  этого
усы его казались угольно-черными.
   Слова  эти  произнес  лейтенант  Хегедюш.  Гергей  устремил   на   него
пронзительный взгляд и, сжав эфес сабли, ответил:
   - Эх, господин лейтенант! Не  мешало  бы  вам  знать  воинский  обычай:
неприятель всегда захватывает знамена разбитых  полков.  Будь  королевское
войско и вправду разбито,  неужто  турки  не  показали  бы  нам  трофейных
знамен?
   И он смерил Хегедюша взглядом с головы до ног.
   Происходило это на Церковной башне. Чуть подальше от Гергея стоял Добо;
рядом с ним, опершись на палку, - Цецеи, Золтаи,  Фюгеди  и  отец  Мартон.
Священник был в  белой  рубахе  и  епитрахили  (он  только  что  похоронил
солдата, умершего от тяжелого ранения).
   Слова Гергея привлекли внимание  Добо,  и  он  недоуменно  взглянул  на
Хегедюша.
   Обернулся и Цецеи.
   - Дурацкие речи! - заорал старик.  -  Ты  что,  Хегедюш,  народ  хочешь
запугать?
   Хегедюш кинул в ответ яростный взгляд на Гергея.
   - Я постарше тебя, молокосос! Как ты смеешь читать мне наставления? Как
смеешь так дерзко смотреть на меня?
   И вдруг он выхватил саблю из ножен.
   Гергей тоже обнажил саблю.
   Добо встал между ними.
   - Этим займетесь после осады. Покуда замок осажден, вы не имеете  права
обнажать сабли друг против друга.
   Возмущенные  противники   вложили   сабли   в   ножны.   Добо   холодно
распорядился, чтобы Хегедюш нес службу у Старых ворот в войсках Мекчеи,  а
Гергей не смел без особой надобности покидать наружные укрепления.
   - После осады! - сказал еще раз Хегедюш, с угрозой взглянув на Гергея.
   - Не бойся, не спрячусь, - ответил Гергей с презрением.
   Эта ссора огорчила Добо.
   Когда Гергей и Хегедюш разошлись  в  разные  стороны,  он  обернулся  к
Цецеи.
   - Что же станется с нами, - сказал он, - если  даже  офицеры  враждебно
смотрят друг на друга? Как же они  вместе  воевать  будут?  Их  необходимо
помирить.
   - Черт бы побрал этих кашшайцев! - сердито ответил Цецеи.  -  Мой  зять
все правильно сказал.
   Провожая Добо, старик прошел с  ним  через  всю  рыночную  площадь.  Из
корчмы слышалось пение, и когда они подошли к  ней,  из  дверей,  шатаясь,
вышли трое солдат. Обхватив друг друга за шею, они, распевая,  направились
к казармам.
   Посередине шагал Бакочаи. Окончив песню, он задорно крикнул:
   - Никогда не умрем!
   Увидев Добо, гуляки отпустили друг друга и, остановившись,  стали,  как
три пизанские башни. Все трое хлопали глазами и молчали.
   Добо прошел мимо них и остановился перед дверями корчмы.
   В  корчме  тоже  пели.  Терек  размахивал  косынкой,  на  которой  была
подвязана его рука. Комлоши колотил по столу жестяным кубком. Тут же  трое
рядовых помогали пропивать им награду за храбрость.
   Добо обернулся к оруженосцу.
   - Позови сюда обоих корчмарей.
   Через минуту перед ним стоял Дюри Дебрей с засученными рукавами  рубахи
и Лаци Надь в синем фартуке с высоким нагрудником. Оба смущенно  предстали
пред гневные очи Добо.
   - Корчмари! - рявкнул Добо. - Если я еще раз увижу в  крепости  пьяного
солдата, велю повесить того корчмаря, у которого он напился!
   И, повернувшись, комендант пошел дальше.
   Ночью снова закладывали, чинили порушенные за  день  стены.  Добо  спал
только час или два в сутки. Днем и  ночью  его  видели  то  тут,  то  там;
повсюду раздавался его спокойный, твердый голос, отдававший распоряжения.
   На третью ночь после  приступа  с  восточного  холма  снова  послышался
громкий крик:
   -  Иштван  Добо,  слышишь?  Тебя  приветствует  твой  старый  противник
Арслан-бей. Моя честь чиста, как  моя  сабля.  Имени  моего  не  коснулась
дурная слава...
   И после короткой паузы снова послышался голос:
   - Смерть доброго Иштвана Лошонци не должна вас пугать.  Он  сам  в  ней
повинен. Если же вы не верите нам, я предлагаю себя  в  заложники.  Выкинь
белый флаг, и я не побоюсь войти к тебе в крепость. Держите меня в  плену,
пока сами не покинете крепость, убейте меня на месте, если  у  кого-нибудь
из отступающих хоть один волос упадет с головы. Это говорю я,  Арслан-бей,
сын знаменитого Яхья-паши Оглу Мохамеда.
   Наступила тишина, точно кричавший ждал ответа.
   Но Добо после первых же слов сел на коня и  поскакал  к  другой  башне.
Этим хотел он показать, что не желает внимать словам турка.
   Продолжение речи слышали только солдаты:
   - Знаю, что для тебя я - достаточная порука.  Но  если  твой  народ  не
удовольствуется этим, мы готовы отвести свои войска на три мили.  Ни  один
турок не покажется, пока вы  не  уйдете  за  три  мили  в  противоположном
направлении. Отвечай мне, храбрый Иштван Добо!
   Крепость молчала.

   В полночь Добо заметил у дверей порохового погреба парня,  который  нес
на голове стопку больших тазов, штук десять.
   - Что это такое?
   - Господин лейтенант Гергей приказал принести из кухни тазы.
   - Где господин старший лейтенант?
   - На башне Бойки.
   Добо поскакал туда. Слез с коня и при тусклом  свете  фонарей  поспешно
вошел в башню. Гергея он нашел у стены. Бледный, мрачный, неподвижно стоял
он, склонившись над большим тазом с водой, держа в руке фонарь.
   - Гергей!
   Гергей выпрямился.
   - Я не знал, господин капитан, что  вы  еще  не  спите.  А  впрочем,  я
доложил Мекчеи, что установил наблюдение за тазами.
   - Ведут подкоп?
   - Думается, ведут. Раз мы отбили  штурм,  они  теперь  наверняка  ведут
подкоп.
   - Ладно, - ответил Добо.  -  Пусть  и  барабанщики  поставят  на  землю
барабаны и насыплют на них горох.
   - И мелкую дробь.
   Добо крикнул с башни оруженосцу Криштофу:
   - Обойди караульных и передай им, чтобы при каждом  повороте  наблюдали
за барабанами и тазами! Как только вода в тазу задрожит  или  горошинки  и
дробь на барабанах запрыгают, пусть немедленно доложат!
   Он взял Гергея под руку и повел его в глубь крепости.
   - Милый сын мой, Гергей, - сказал  он  отеческим  тоном,  каким  обычно
разговаривал со своими оруженосцами,  -  я  уже  неделю  присматриваюсь  к
тебе... Что случилось? Ты не такой, как всегда.
   - Сударь, - ответил Гергей дрогнувшим голосом, - я не хотел  обременять
вашу милость своими заботами, но раз вы спрашиваете - скажу. С тех пор как
обложили крепость, турки каждую ночь кричат, что сын мой у них.
   - Враки!
   - Я тоже так думал. Сперва даже внимания не обращал,  но  неделю  назад
бросили сюда маленькую саблю. А она и вправду принадлежит моему сыну.
   Гергей вынул из-под доломана саблю в бархатных ножнах.
   - Вот она, господин капитан. Вы ее, наверно, не помните,  хотя  сами  и
подарили мне при нашей первой встрече. Прощаясь с сыном, я подарил ему эту
саблю. Как же она очутилась в руках турка?
   Добо внимательно рассматривал саблю.
   Гергей продолжал:
   - Я оставил жену и сына в Шопроне. Там никаких турок нет. А пришли  бы,
так им задали бы жару! Жена моя не тронется из Шопрона, да ей и не к  кому
ехать.
   Добо замотал головой.
   - Непонятно. Может быть, саблю украли и она попала к старьевщику, а  от
него к какому-нибудь солдату?
   - Откуда же узнали, что сабелька принадлежит моему  сыну?  Да  вот  что
змеей жалит мне сердце. У этого Юмурджака, иначе Дервиш-бея, был талисман.
Мой наставник, отец Габор, упокой господь его душу, отнял у турка талисман
и оставил его мне. С тех пор этот безумный турок все ищет  свой  талисман.
Как Юмурджак узнал, что он у меня, не знаю. Но  несомненно  узнал,  потому
что просит вернуть его.
   - И ты думаешь, что твой сын действительно у Юмурджака? Так черт с ним,
с этим кольцом, брось ему!
   - В том-то и вся штука, что кольца у меня нет! - ответил  Гергей,  сняв
шлем. - Дома осталось.
   - Гм... Ума не приложу... Если представить себе даже, что турки  бродят
в Шопроне... гм... ведь тогда бей похитил бы кольцо, а не ребенка.
   - Вот потому-то я и места себе не нахожу, - ответил Гергей.
   - Так ты думаешь, что сын и в самом деле здесь?
   - Если сабля каким-то образом попала из Шопрона сюда, то можно  думать,
что и сын мой тут.
   Они дошли до дворца. Добо сел под фонарем на мраморную скамейку.
   - Садись и ты, - пригласил он Гергея.
   Опершись локтями о колени, Добо смотрел  в  одну  точку.  Оба  молчали.
Наконец Добо стукнул себя по колену и сказал:
   - Мы еще ночью узнаем, правду говорит турок или врет.
   Он кликнул шагавшего возле дворца караульного:
   - Мишка! Сходи в темницу, выведи курда, которого поймали у речки.
   В окно высунулась госпожа Балог.
   - Господин Добо, наденьте свой длинный плащ.
   Добо был в одном сером замшевом доломане, а ночной  холод  пробирал  до
костей.
   - Спасибо, не надо, - ответил Добо. - Я сейчас лягу. Как чувствует себя
Пете?
   - Бредит и стонет.
   - Кто же сидит возле него?
   - Я вызвала жену Гашпара Кочиша. Но пока он не успокоится, я и сама  не
лягу.
   - Можете спокойно лечь, -  ответил  Добо.  -  Я  видел  его  рану.  Она
заживет. Отдохните, ваша милость.
   Караульный привел курда.
   - Сними с него цепи, - приказал Добо.
   Скрестив руки на груди и низко поклонившись, курд ждал.
   - Послушай, басурман, -  заговорил  Добо  (Гергей  переводил  фразу  за
фразой), - ты знаком с Дервиш-беем?
   - Знаком.
   - Какой он из себя?
   - Одноглазый. Ходит в одежде дервиша, но под нею носит панцирь.
   - Да, это он. А ты из каких краев?
   - Из Битлиса, господин.
   - Мать твоя жива?
   - Жива, господин.
   - Семья есть?
   - Двое детей у меня.
   На глаза курда навернулись слезы.
   Добо продолжал:
   - Я выпущу  тебя  из  крепости,  но  ты  должен  точно  выполнить  одно
поручение.
   - Господин, я раб твой до самой смерти.
   - Ты пойдешь к Дервиш-бею. У  него  есть  маленький  мальчик-невольник.
Скажи бею, пусть завтра утром приведет мальчика  к  тем  воротам,  которые
выходят на речку - туда, где ты попал в  плен,  -  и  там  он  получит  за
мальчика то, что требует. Приходите с белым платком. Понял?
   - Понял, господин.
   - Один из  наших  выйдет  за  ворота.  Он  захватит  с  собой  талисман
Дервиш-бея. А ты возьмешь мальчика у бея и передашь его  нашему  человеку.
Только смотрите, чтобы никто не тронул нашего посланца.
   - Жизнью своей отвечаю за него.
   - Этого мало. Поклянись сердцем своей матери, счастьем своих детей, что
честно выполнишь условия.
   - Клянусь, господин! - ответил курд.
   Криштоф стоял тут же. Добо обернулся к нему.
   - Криштоф, ступай в рыцарский  зал.  В  углу  валяется  куча  турецкого
скарба. Там ты найдешь маленькую турецкую книжку. Принеси ее.
   Это был Коран. Грамотные турецкие воины повсюду носили при себе  Коран.
Книга была в кожаном переплете, со стальным колечком  в  углу.  В  колечко
продевалась тесемка, и на ней носили Коран на груди. Курд положил палец на
Коран и поклялся. Потом упал к ногам Добо, поцеловал землю  и,  радостный,
быстро удалился.
   - Но, сударь, - произнес  Гергей  дрожащим  голосом,  -  а  если  турок
увидит, что мы обманываем его?
   Добо спокойно ответил:
   - Будь мальчик там, он уже показал бы его. Все турки - лгуны. Я  только
тебя хочу успокоить.
   Гергей поспешно пошел к башне, чтобы  до  рассвета  немного  отдохнуть.
Сердце его колотилось.
   Когда он проходил мимо пороховой  мельницы,  кто-то  в  тени  произнес:
"Тсс!"
   Гергей взглянул  туда  и  увидел  цыгана.  Приподнявшись  с  соломенной
подстилки, Шаркези махал рукой, подзывая его.
   - Ну что тебе? - нехотя спросил Гергей.
   Цыган встал на ноги и зашептал:
   - Ваша милость господин Гергей, к нам паршивая овца затесалась!
   - Ну!
   - Вечером я был у Старых ворот, чинил подбородник шлема одному  солдату
из Кашши и слышал, как господин лейтенант Хегедюш говорил своим людям, что
во время осады полагается платить вдвое больше. Солдаты ворчат на капитана
Добо. Вот, говорит, турки сулят нам всякие милости, а он  ничего  хорошего
не обещает.
   У Гергея дыхание перехватило.
   - И это они при тебе говорили?
   - При всех солдатах. Я бы не стал передавать, да что мне их  лейтенант!
Я не его боюсь, а турок.
   - Пойдем со мной, - сказал Гергей.
   Он разыскал Мекчеи. Тот как раз распоряжался устройством насыпи.
   - Пишта, - сказал Гергей, - послушай,  что  говорит  Шаркези.  -  И  он
оставил их вдвоем.

   Поутру, когда Добо вышел из дворца, Хегедюш поджидал его в дверях.
   - Сударь, - сказал он, приложив руку к шапке и  отдавая  честь,  -  мне
надо вам кое-что доложить.
   - Важное?
   - Не очень.
   - Пойдем со мной. Расскажешь там, наверху, у ворот.
   Над воротами стояли уже Гергей, Мекчеи и Фюгеди. От турок, сновавших на
речке, они были укрыты плетеным тыном.
   Добо поглядел вниз через тын и, обернувшись к Гергею, спросил:
   - Еще нет никого?
   - Никого, - ответил Гергей, бросив взгляд на Хегедюша.
   Хегедюш поднес палец к шапке. Гергей тоже. Но  взглянули  они  друг  на
друга холодно.
   Добо молча смотрел на Хегедюша, ждал его донесения.
   - Сударь, - заговорил Хегедюш, - я должен доложить,  что  среди  солдат
наблюдается некоторое недовольство.
   Глаза Добо широко раскрылись.
   - Увы! - Хегедюш пожал плечами и, моргая, отвел  взгляд.  -  Среди  них
есть старые солдаты,  которым  известно,  что  во  время  осады  гарнизону
крепости всегда и  всюду  платят  дополнительное  жалованье...  Вчера  все
ждали, что получат эти деньги. К вечеру уже  дулись.  Я  решил,  что  если
выругаешь их, то еще больше разозлишь, и поэтому позволил им высказаться и
даже обещал доложить вам, господин капитан, об их просьбе.
   Лицо Добо стало строгим.
   - Прежде всего, господин лейтенант, - сказал он,  -  вам  не  следовало
забывать, что в крепости не место перешептываниям. А что  касается  денег,
которые выплачивают во время осады, пусть тот, кто сражается ради  них,  а
не за родину, явится сюда, и он получит деньги.
   Добо отошел от лейтенанта и перегнулся через тын.
   - Идут! - воскликнул Гергей. Казалось, от волнения  сердце  вырвется  у
него из груди.
   От кучки турок отделился курд.  Он  уже  был  при  оружии  и  вел  двух
венгерских ребятишек - двух босоногих крестьянских мальчиков в поддевках и
портах. Курд шел, широко шагая, и ребятам приходилось бежать рядом с ним.
   Позади, шагов за сто от них,  был  виден  кривой  дервиш.  Он  следовал
верхом за курдом, но остановился на расстоянии выстрела  и,  поднявшись  в
стременах, посмотрел в сторону крепости.
   - Оба не мои! - обрадовался Гергей.
   И правда, мальчики оказались старше  его  Янчи.  Одному  из  них  было,
вероятно, десять, другому - двенадцать.
   Курд встал перед воротами и крикнул:
   - Бей посылает вместо одного мальчика двоих! Отдайте кольцо,  тогда  он
пришлет и третьего.
   Добо сказал караульному на башне:
   - Выгляните из бойницы. Махните рукой курду, пусть уходит.
   В  этот  день  турки  так  же  ломали,  рушили  стены,  как  и  раньше.
Широкогорлые зарбзены действовали медленно, но с ужасающей силой.  Ядра  с
грохотом ударялись в стены, и каждый раз слышался треск, а  иногда  и  гул
обвала.
   И все же в этот день наступила перемена, о которой караульные  доложили
еще рано утром.
   Конные солдаты отступили от  крепости.  Куда-то  исчезли  и  акынджи  в
красных  колпаках,  сипахи  в  сверкающих  панцирях,  дэли  в   плащах   с
капюшонами, генюллю на низкорослых конях, гуребы, мюсселлемы и  силяхтары.
Недоставало и девятисот лагерных верблюдов.
   Что же случилось?
   В  крепости  у  людей   лица   прояснились.   Даже   цыган   явился   к
крестьянам-точильщикам и велел  до  блеска  наточить  его  длинную  ржавую
саблю. У пекарни запели женщины. На заросшем травой  бугре  неподалеку  от
пекарни резвились дети. Мальчики играли в солдатики, девочки вели хоровод:
   У Катоки Уйвари
   Нарядная юбочка,
   Пышная опушечка,
   Овес - коню, супруге - жемчуг,
   Дочери - жемчужный венчик.
   Служанка госпожи Балог привела к детям и маленького турецкого мальчика.
Тот с удивлением смотрел на игры.
   - Примите и его тоже, - попросила служанка.
   - Не примем, - ответили мальчики.
   А девочки приняли.
   Турчонок не понимал, что они пели, но кружился вместе с  ними  с  таким
благоговением, словно принимал участие в каком-то священнодействии.
   Но откуда радость и веселье?
   Турецкие конные солдаты исчезли. Ясно, что на подмогу  осажденным  идут
войска. Королевские  войска!  Ясно,  что  турецкая  конница  выступила  им
навстречу.
   И барабанщики барабанили еще задорнее, стараясь заглушить голоса турок,
что-то кричавших защитникам крепости. Особенно ожесточенно колотил солдат,
приставленный к большому барабану. При этом он  то  и  дело  вскакивал  на
крепостную стену.
   В крепость сыпались записки. Турки  забрасывали  их  стрелами.  Записок
этих никто не читал - их сразу бросали в огонь. А стрелы тащили  к  Цецеи.
От зари до зари он сидел  в  Казематной  башне;  стоило  турку  показаться
поблизости, как старик выпускал в него стрелу.
   Добо по-прежнему оставался серьезным.
   Он поднимался то на одну, то на другую вышку и наблюдал за неприятелем.
Иногда подолгу смотрел в сторону горы Эгед. Изредка качал головой.
   Вдруг он вызвал к себе во дворец Мекчеи.
   - Милый Пишта, - сказал Добо, опустившись на  стул,  -  что-то  мне  не
нравится этот Хегедюш. Последите-ка за ним.
   - Уже следим.
   - Мне нужно знать каждый час, с кем  он  говорил,  куда  смотрел,  куда
пошел.
   - Все будем знать.
   -  Но  смотрите,  чтобы  Хегедюш  ничего  не  пронюхал,  а  не  то  еще
преподнесет нам какой-нибудь подарочек.
   - Не пронюхает.
   - Если в крепости поднимется мятеж, тогда нам конец. Я мог бы  посадить
его за решетку, но надо выяснить, много ли народу и  кто  именно  идет  за
ним! Гниль необходимо вырезать, чтобы и следа ее не осталось. А кто за ним
следит?
   - Цыган.
   - Надежный он человек?
   - С тех пор как мы отбили приступ, цыган считает безопаснее  для  своей
шкуры оставаться с нами, несмотря на все посулы турок.  Вчера  он  работал
среди солдат из Кашши, сегодня опять постарается найти себе там занятие. Я
сказал ему: "Сослужи нам добрую службу - получишь хорошего коня  с  полной
сбруей". Цыган прикинется, будто он заодно с недовольными.
   - А другого надежного человека у тебя нет?
   - Конечно, нашелся бы, да разве кашшайцы доверятся ему! Цыгана  они  ни
во что не ставят и поэтому его не стесняются.
   - Он должен узнать только одно: кто вожаки?
   - Я так и сказал ему.
   - Тогда хорошо. Пойдем.
   - Господин капитан! - сказал вдруг изменившимся, теплым голосом Мекчеи.
- По всем признакам видно, что к нам идут королевские войска.
   Добо пожал плечами.
   - Может, и идут, -  грустно  ответил  он,  -  но  только  те  признаки,
которые, по-вашему, говорят об их приближении,  по-моему,  говорят  совсем
иное.
   Мекчеи остановился как вкопанный.
   Добо развел руками.
   - Ясаулы на местах. Обоих военачальников я видел верхом в Алмадяре.  Ни
одной пушки не увезли. Оркестры здесь...
   - Так что же все это значит? - спросил  пристыженный  Мекчеи,  заморгав
глазами.
   Добо снова пожал плечами.
   - Должно быть, в лес пошли, братец.
   - В лес?
   - Да. И на виноградники. Натаскают хвороста и земли, засыплют наши  рвы
и возведут насыпи у проломов. Но, милый Пишта, об  этом  я  говорю  только
тебе. Пусть  в  крепости  радуются  и  думают,  что  на  помощь  нам  идут
королевские войска.
   Добо протянул руку своему сотоварищу  и  с  доверием  посмотрел  ему  в
глаза. Потом он заглянул в  ту  комнату,  где  лежали  раненые  -  Пете  и
Будахази.
   Как только стемнело, вернулись турецкие конные солдаты.
   Из крепости выпустили светящиеся ядра, и все увидели, что солдаты ведут
под уздцы лошадей, нагруженных хворостом и охапками виноградных лоз.
   А длинные вереницы верблюдов везли туго набитые мешки. Один  за  другим
спускались верблюды с горы Баюс.
   Добо повернул книзу жерла пищалей и мортир и приказал открыть огонь.
   Сгущался сумрак, а конных солдат все не убывало. Пальбу из  пушек  Добо
прекратил и только стрелкам приказал постреливать иногда.
   А внизу, у стен крепости, копошились, работали турки. Трещал хворост  и
охапки сбрасываемых в кучу  виноградных  лоз.  Раздавались  начальственные
окрики ясаулов.
   Добо распорядился поставить в проломы и пробоины стен фонари, пристроив
их так, чтобы они бросали  свет  наружу,  но  оставались  недосягаемы  для
турецких стрел.
   В крепости было темно. Лишь кое-где мерцали фонари. Около Старых  ворот
тьму разгоняло только пламя печей хлебопекарни. Женщины работали и пели.
   - Пусть себе поют, - сказал Добо.  -  Кто  поет,  от  того  счастье  не
отстает.
   В полночь  Мекчеи  наблюдал  с  вышки  башни  Бойки,  не  шевелятся  ли
где-нибудь турки, не начнут ли они внезапно штурм.
   Большинство офицеров тоже стояли в разных местах на карауле.
   Мекчеи,  нагнувшись,  пристально  всматривался  в  темноту  и   слушал,
приложив ладонь к уху.
   Сзади кто-то дернул его за полу доломана.  Мекчеи  обернулся.  Это  был
цыган, обутый  в  янычарские  башмаки.  На  голове  у  него  торчал  шлем,
утыканный кругом петушиными перьями. У пояса с одного боку висела сабля  с
белой костяной рукояткой.
   - Тес! - зашипел он таинственно. - Тес!
   - Что тебе?
   - Ваша милость отважный господин капитан, я уже чувствую в руке уздечку
доброго коня.
   - Ты узнал что-нибудь?
   - Ой, ой, ой!
   - И доказательства есть у тебя?
   - Есть, да только их надо поймать.
   - Так поймай, шут тебя дери!
   - Мне поймать? Извольте пойти вместе со мной и  сами  увидите.  Скорей,
скорей идемте!
   - Куда?
   - К водохранилищу. Хегедюш спустился туда. Ой, ой, ой!
   - Один?
   - У дверей водохранилища стоят на страже трое солдат.
   Мекчеи  стал  быстро  спускаться  по  ступеням  лестницы,  то  и   дело
спотыкаясь.
   У подножия вышки он подозвал к себе шестерых солдат.
   - Пойдете сейчас в наряд. Идите без оружия! Скиньте сапоги, захватите с
собой ремни или веревки.
   Солдаты молча повиновались.
   Когда они спустились с башни, Мекчеи снова остановил их.
   - Мы идем к водохранилищу. У входа сидят, стоят или лежат трое  солдат.
Нападите на них сзади и свяжите. Отведите в темницу, передайте тюремщику -
пусть он упрячет их под замок. Только тише - ни крика, ни звука!
   Вокруг водохранилища было темно. Одинокий фонарь освещал лишь  верхушку
сломанной  сваи.  От  этого  места  солдаты  пробирались  дальше  уже   на
четвереньках. Цыган часто крестился.
   Несколько минут спустя возле водохранилища послышались шум, лязг,  звук
падения и брань.
   Мекчеи оказался тут как тут.
   Всех троих солдат подмяли.
   Двери люка водохранилища были раскрыты. Мекчеи нагнулся.
   Внизу было тихо и темно.
   Мекчеи обернулся назад.
   - Здесь? - тихо спросил он цыгана.
   - Своими глазами видел, как он спускался сюда.
   - Лейтенант Хегедюш? Ты не ошибаешься?
   - Он, он самый!
   - Беги к господину коменданту. Найдешь его на Новой башне. Скажи, что я
прошу его прийти. По дороге передай господину старшему лейтенанту  Гергею,
чтобы немедленно прислал сюда пять солдат.
   Цыган помчался.
   Обнажив саблю, Мекчеи присел на  ступеньке  лестницы,  которая  вела  в
водохранилище.
   Снизу послышались голоса.
   Мекчеи встал и откинул створку люка, которая загораживала лестницу.
   Приближались пять солдат. Чуть ли не одновременно с ними явились Добо и
оруженосец Криштоф.
   Криштоф нес фонарь, освещая дорогу Добо.
   Мекчеи дал знак, чтобы шли быстрее. Голоса в водохранилище  становились
все громче.
   - Сюда, сюда! - раздался в глубине глухой голос.
   Добо скомандовал солдатам взять ружья на изготовку и держать их у  края
бассейна дулом вниз.
   - Криштоф, - сказал он, - приведи от  лейтенанта  Гергея  еще  двадцать
человек.
   Он взял у юноши фонарь и поставил его возле сваи, но  так,  чтобы  свет
его не падал в водохранилище.
   Из глубины послышалось бряцанье оружия и топот.
   - Сюда, сюда! - раздалось еще громче.
   Громкий всплеск... Вслед за тем еще всплеск... Крики: "Эй ва! Медед!.."
Еще и еще всплески...
   Стукнула створка двери, прикрывавшей лестницу. Кто-то вынырнул из люка.
Добо схватил фонарь и поднял его.
   Фонарь осветил свинцово-серое лицо лейтенанта Хегедюша.
   Мекчеи схватил Хегедюша за шиворот.
   - Держите его! - крикнул Добо.
   Сильные руки вцепились в лейтенанта, вытащили его из водохранилища.
   - Отберите оружие!
   А внизу все слышались всплески и смятенные крики:
   - Хватит, довольно!
   Добо  посветил  фонарем.  Внизу,  в   большом   черном   водохранилище,
барахталось множество вооруженных турок в чалмах. А из боковой  расщелины,
напирая друг на друга, лезли еще и еще турки.
   - Огонь! - крикнул Добо.
   Пятеро стрелков выстрелили в люк.
   Своды водохранилища ухнули, как будто выстрелили из зарбзена.  В  ответ
раздались истошные крики.
   - Оставайтесь здесь, Мекчеи, - сказал Добо. - Здесь подземный ход. Я  и
не знал о нем. Прикажи его облазить. Обшарь  и  сам.  Пройдите  до  самого
конца. Если он  выводит  за  пределы  крепости,  мы  завалим  его  и  даже
замуруем. Пусть один караульный всегда сторожит здесь, внизу у стены.
   Он обернулся к  солдатам  и,  указав  на  Хегедюша  и  его  сообщников,
приказал:
   - Заковать! Каждого бросить в отдельный каземат.
   И Добо вернулся на башню.
   Из глубины водохранилища кто-то кричал по-венгерски:
   - Люди! Спасите!
   Мекчеи опустил в отверстие  люка  фонарь.  Среди  утонувших  барахтался
турок в кожаной шапке и вопил.
   - Киньте ему веревку! - приказал Мекчеи.  -  Может  быть,  он  тоже  из
крепости.
   Неподалеку валялась веревка,  на  которой  обычно  вытягивали  ведра  с
водой. Ее спустили вместе  с  ведром.  Тонувший  уцепился  за  ведро.  Три
солдата вытащили его из люка.
   Поднявшись, турок широко разевал рот, точно выброшенный на берег сом.
   Мекчеи поднес фонарь к его лицу. Это был длинноусый акынджи. И с усов и
с одежды его стекала вода.
   - Ты венгр? - спросил Мекчеи.
   Акынджи, рухнув на колени, сказал с мольбой:
   - Пощади, господин!
   Он обратился к Мекчеи на "ты" - уже по одному этому легко было  понять,
что он турок.
   Мекчеи чуть  не  столкнул  его  в  люк,  но  передумал  Решил,  что  он
пригодится в качестве свидетеля.
   - Отберите у него оружие! - приказал он солдатам. - Посадите  вместе  с
крестьянами, приносившими письма.

   На  другой  день,  четвертого  октября,   восходящее   солнце   озарило
поднявшийся за ночь земляной вал у крепостной стены.
   Глубокий ров, который опоясывал крепость с севера, был местами засыпан.
   Напротив проломов теперь  поднялись  целые  холмы.  Снизу  был  навален
хворост, ветви, связанные охапки виноградных лоз, а сверху - земля.  Турки
наверняка продолжат работу и в некоторых  местах  насыплют  такой  высокий
холм, что с него и  стрелять  можно  будет  через  стену,  и  забраться  в
крепость без лестниц.
   Добо оглядел их  работу.  Лицо  его  сохраняло  спокойствие.  Потом  он
обернулся к Гутаи, который пришел для "доклада.
   Добо поручил ему допросить Хегедюша и его сообщников,  так  как  самому
некогда было этим заниматься.
   - Мы кончили, господин капитан, - доложил Гутаи.  -  Парни  признались,
что хотели впустить турок. А Хегедюша  пришлось  немного  пощипать.  Но  и
тогда он кричал: "Признаюсь,  признаюсь,  а  самому  Добо  скажу,  что  вы
пытками вынудили меня признаться".
   Добо послал за офицерами. Пригласил в рыцарский  зал  четверых  старших
лейтенантов, одного лейтенанта, одного старшего сержанта, одного  младшего
сержанта и рядового. Вызвал и раздатчика хлеба - дьяка Михая.
   Стол был покрыт зеленым сукном. На столе стояло  распятие,  возле  него
горели две свечи. В углу зала ждал палач в красном суконном одеянии. Подле
него на сковороде тлели раскаленные угли. В руке палач держал мехи.  Рядом
со сковородой лежали куски свинца и клещи.
   Добо был в черной суконной одежде и в шлеме с капитанским  султаном  из
орлиных перьев. На столе перед ним лежал лист чистой бумаги.
   - Друзья! - мрачно сказал он. - Мы  собрались  здесь  для  того,  чтобы
расследовать дело лейтенанта Хегедюша  и  его  сообщников.  Действия  этих
людей свидетельствуют о том, что они изменники.
   Добо подал знак, чтобы ввели заключенных.
   Гергей встал.
   - Господа, - сказал он, - я не могу быть судьей в этом деле:  я  недруг
обвиняемого. Снимите с меня обязанность судьи.
   Вслед за тем поднялся Мекчеи.
   - Я могу быть только свидетелем, - сказал он. -  Никто  не  может  быть
одновременно и судьей и свидетелем.
   - Будьте свидетелем, - ответили сидевшие за столом.
   Гергей удалился.
   Мекчеи вышел в прихожую.
   Стражники ввели Хегедюша, его троих сообщников и турка.
   Хегедюш был бледен и не смел поднять глаза, обведенные темными кругами.
   Добо оставил в зале только его, остальным подсудимым велел выйти.
   - Слушаем вас, - сказал он. -  Расскажи,  как  вы  привели  в  крепость
турок.
   Хегедюш собрался с духом и начал бессвязно оправдываться:
   - Я думал заманить турок в водохранилище. Сдать  крепость  я  вовсе  не
хотел. Водохранилище велико. Мы обнаружили там в  стене  узкий  проход.  Я
думал отличиться, уничтожив одну тысячу турок.
   Добо спокойно выслушал его. Офицеры тоже не задавали никаких  вопросов.
Когда Хегедюш замолчал, Добо приказал отвести его в сторону и  по  порядку
стал вызывать солдат.
   - Мы обязаны были слушаться  приказа  господина  лейтенанта,  -  сказал
первый солдат, человек лет сорока, с бесцветным лицом. Вся его одежда была
в грязи. - Мы обязаны подчиняться, ежели нам приказывают.
   - А что он приказывал?
   - Приказал нам стоять  у  водохранилища,  пока  он  приведет  несколько
турок.
   - А он сказал, зачем приведет турок?
   - Чтобы мы обсудили с ними вопрос о сдаче крепости.
   Добо взглянул на лейтенанта. Хегедюш затряс головой.
   - Неправда, он лжет!
   - Я? - обиженно воскликнул солдат. - Разве вы, господин  лейтенант,  не
сказали, что турок сулит все хорошее, а господин Добо ничего  хорошего  не
обещает и даже денег не выдает, какие полагается платить во время осады?
   - Он лжет! - повторил Хегедюш.
   Ввели второго солдата. Он тоже казался испуганным. Его  длинные  черные
волосы были облеплены грязью. Солдат остановился, растерянно тараща глаза.
   - Зачем вы были у водохранилища?
   - Ждал турка, - ответил солдат. - Господин  лейтенант  Хегедюш  сказал,
что не сегодня завтра турки возьмут крепость и мы наверняка погибнем, если
не сдадим ее сами.
   Добо велел ввести и третьего  солдата.  Это  был  желторотый  птенец  в
продранных на коленках, выцветших красных штанах.
   - Я ничего не знаю, - пролепетал он. - Меня только назначили к колодцу,
а зачем - я не знаю.
   - Господин Хегедюш не говорил, что было бы хорошо поладить с турками?
   - Говорил.
   - Когда он сказал это в первый раз?
   - Вечером после большого приступа.
   - А что он сказал?
   - Он сказал, что... что... ну, он сказал, что... нас мало, а их много и
что остальные крепости тоже не  удалось  защитить,  хотя  турецкие  войска
тогда еще шли порознь, в двух направлениях.
   -  Говорил  лейтенант  Хегедюш  что-нибудь  о  дополнительных  деньгах,
которые платят во время осады?
   - Говорил. Он говорил, что  в  такое  время  в  других  крепостях  дают
двойное жалованье.
   - А что он сказал про сдачу крепости?
   - Сказал... сказал, что турок все равно возьмет крепость, так уж  лучше
от него награду получить, чем всем голову сложить.
   - А что ответили солдаты?
   - Ничего. Мы просто беседовали у костра, когда турки кричали нам.
   - А вы отвечали им?
   - Нет. Только господин лейтенант переговаривался с ними ночью.
   - А как он говорил с ними?
   - Через брешь у Старых ворот. Подходил туда и трижды разговаривал.
   - С турком?
   - С турком.
   - И что он сказал, когда вернулся обратно?
   - Сказал, что турок всех отпустит, никого не тронет, никого не зарежет.
А тем, кто из Кашши, даст еще вдобавок  по  десять  золотых,  и  оба  паши
пришлют письмо с печатью, что не нарушат свое слово.
   - Сколько солдат это слышало?
   - Человек десять.
   - А почему вы мне не доложили?  Ведь  все  принесли  присягу  не  вести
разговоров о сдаче крепости!
   Парень молчал.
   Добо продолжал:
   - Разве не ваша  обязанность  была  немедленно  доложить  мне  о  речах
господина лейтенанта?
   - Мы не смели.
   - Стало быть, вы сговорились сдать крепость туркам. Кто же согласился с
этим?
   Парню удалось припомнить еще два имени. Затем он стал оправдываться:
   - Мы, ваша милость господин  комендант,  не  сговаривались,  мы  только
подчинялись. Говорил один господин лейтенант, он приказывал нам.
   В стену ударилось пушечное ядро - стена дрогнула. Латы,  повешенные  на
шесты, зазвенели. Посыпалась на пол штукатурка.
   Добо взглянул на судей.
   - Желает кто-нибудь задать вопрос?
   Судьи, сидевшие за столом, замерли в  молчании.  Наконец  судья-рядовой
спросил:
   - А  те  десять  солдат,  что  слышали  лейтенанта,  соглашались  сдать
крепость туркам?
   Паренек, бледнея, пожал плечами.
   - Раз офицер говорит, как же солдатам против идти?
   Больше вопросов не оказалось.
   - Теперь осталось только допросить турка, - сказал Добо. - Введите его.
   Прежде чем подойти к столу, турок трижды отвесил поклон и  остановился,
согнувшись и скрестив руки на груди.
   - Ты понимаешь во-венгерски?
   - Понимаю, господин.
   - Как тебя зовут? - спросил Добо.
   - Юсуф.
   - Юсуф, то есть по-венгерски Йожеф. Стой прямо!
   Турок выпрямился. Это был акынджи лет  тридцати  от  роду.  Коренастый,
крепко сколоченный человек. Перебитый нос и багровый шрам на бритой голове
свидетельствовали о том, что он уже не новичок в сражениях. Видно было  по
глазам, что он всю ночь не спал.
   Отвечая на вопросы, турок рассказал, что уже  десять  лет  участвует  в
походах на Венгрию и что он как раз был у стены, когда Хегедюш  крикнул  в
брешь: "Эй, турки! Кто из вас понимает по-венгерски?"
   - Лжет! - пробурчал Хегедюш, весь белый  как  полотно.  -  Золтаи  тоже
всегда переговаривался с турками.
   - Я? - возмутился Золтаи.
   - Да, ты переговаривался.  Когда  турки  идут  на  приступ,  ты  всегда
кричишь им что-нибудь.
   Бледнея от гнева, Золтаи вскочил с места.
   - Я требую, чтобы повели следствие против меня, - сказал  он.  -  Я  не
могу после этого сидеть в судейском кресле.  Во  время  схватки  я,  может
быть, кричу и бранюсь. Но это не грех! Разве это разговоры с врагом?
   Добо успокоил его:
   - Все мы знаем твою повадку. Другие тоже бранятся в пылу битвы. Но  так
как ты разозлился на обвиняемого, мы освободим тебя от обязанностей судьи.
   Золтаи поклонился и вышел.
   Добо снова устремил взгляд на турка.
   Тот рассказал на ломаном венгерском  языке,  что  Хегедюш  беседовал  у
Старых ворот с одним агой, потом с самим Арслан-беем. С бея он  потребовал
честное слово и вдобавок сто золотых. Сказал, что впустит турецкую рать  в
крепость, только пусть бей ведет подкоп у ворот - там, где обычно  бьют  в
большой медный барабан. Он (турок указал на Хегедюша) сказал,  что  как-то
ночью лазил в водохранилище и наткнулся на подземный ход, который, правда,
у самых ворот завалился. Возле завала он слышал, как наверху бьют в медный
барабан и ходят солдаты. Стало быть, много  копать  не  придется.  Он  сам
готов ждать в проходе ровно в полночь,  но  должен  быть  уверен,  что  не
тронут кашшайских солдат, которые стоят у Старых  ворот.  Договорились.  В
полночь Хегедюш повел их с фонарем. Пришли янычары,  асабы  и  пиады.  Три
тысячи человек двинулись в подземный ход. И еще бог  знает  сколько  тысяч
ждали у крепости того часа, когда для них откроют двое ворот. Но случилось
так, что в углу водохранилища фонарь Хегедюша ударился о стенку  и  погас.
Дальше уж лейтенант повел передовой отряд в темноте. Он  знал  дорогу,  но
каменные закраины  большого  водохранилища  очень  узки.  Хегедюш-то  и  в
темноте не растерялся, а солдаты головного отряда так теснились и напирали
друг на друга, что многие попадали в воду.
   - А не слышал ли ты, - спросил Добо,  -  что  Дервиш-бей  похитил  сына
одного из наших лейтенантов?
   - Слыхал, - ответил турок. - Вот уже две недели, как  ребенка  ищут  по
всем шатрам. Бей приказал искать его. Ребенка не то украли, не то  он  сам
сбежал на третий день после приезда.
   Добо взглянул на Хегедюша.
   - Негодяй! - сказал он.
   Хегедюш упал на колени.
   - Пощадите! Сжальтесь надо мной! -  говорил  он,  плача.  -  Я  ошибся,
потерял голову...
   - Признаешься, что хотел сдать крепость врагу?
   - Признаюсь. Только пощадите. У меня дети, так что понятно...
   Голос его прервался.
   Суд продолжался не больше часа.
   Через час лейтенант Хегедюш болтался на  виселице,  наспех  сколоченной
посреди рыночной площади крепости.
   А Фюгеди возглашал осажденным:
   - Так погибнет каждый клятвопреступник - будь  то  офицер  или  простой
ратник, - каждый, кто вздумает сдать крепость туркам.
   Троим виновным солдатам тут  же  под  виселицей  отрезали  правое  ухо.
Остальным семи надели на ноги цепи и послали на работу внутри крепости.
   А турка сбросили с высокой  западной  стены  крепости,  и  он  упал  со
сломанной шеей к своим собратьям.
   Народ в крепости увидел, что Добо не шутит.

   Материнская любовь, ты сильней всего на свете! Ты воплощенное солнечное
сияние, священный огонь, изошедший из сердца господня,  могучая  нежность,
которой и смерть не страшна! Ты оставила надежный кров, мягкое  ложе,  все
свои сокровища, чтобы сквозь тысячу смертей достигнуть своих  любимых.  Ты
спустилась в глубь земли  и  слабой  рукой  пытаешься  пробить  стену,  на
которую тщетно бросается с воплями сотня тысяч вооруженных  диких  зверей.
Для тебя не существует невозможного: если речь идет о тех, кого ты любишь,
ты готова принять все страдания и умереть вместе с любимым.  Тебе  дивлюсь
я, женщина, сердце женщины!
   Две ночи и два дня шли они под ветхими сводами,  в  холоде  и  сырости,
пробиваясь через завалы подземелья. Иногда завал тянулся лишь на несколько
шагов, и они преодолевали его за час. Но кое-где им приходилось  разбирать
камни, и это было дело непривычное для слабой женской руки и для  хрупкого
пятнадцатилетнего юноши.
   Вечером третьего октября, когда лагерь погрузился в сон, они  двинулись
в путь, взяв с собой все свои припасы.
   По их расчетам  они  были  от  крепости  в  каких-нибудь  ста  шагах  и
надеялись, что назад больше не придется возвращаться.
   Они работали, работали без устали всю ночь напролет.
   Под землей они не ведали, когда светало, когда всходило солнце. Слышали
только топот коней, везущих землю и хворост, и грохот крепостных  пушек  и
мортир. Там, под землей, они думали: "Ночной приступ!" -  и  работали  еще
усерднее, чтобы скорей пробраться в крепость.
   А наверху забрезжил рассвет,  занялась,  разгорелась  заря,  и  наконец
из-за боршодских гор взошло солнце. Слуги  барышника,  увидев,  что  шатер
покинут, заглянули в него. Отодвинутый жернов, зияющая яма  привели  их  в
недоумение.  Так  как  конные  солдаты  заняты  были   неподалеку   сбором
валежника, то купец сам поспешил к одному дэли-аге и,  дрожа  от  радости,
доложил:
   - Господин, я передам крепость  в  руки  турецкого  воинства!  Ночью  я
обнаружил подземный ход!
   Вся орава акынджи, генюллю  и  гуребов  кинула  хворост  и  лошадей  на
произвол судьбы. Трубы и дудки  заиграли  сбор.  Солдаты  разных  отрядов,
смешавшись вместе, бренча оружием,  шумной  толпой  теснились  у  входа  в
подземелье.
   Их повел купец с факелом в руке.
   А двое наших путников, промокшие,  усталые,  разгребая  камни,  ползком
продвигались вперед. В одном месте дорога снова пошла под уклон. Камни там
были сухие. Здесь подземелье стало расширяться, и  они  попали  в  большой
сырой треугольный подземный зал.
   - Мы, очевидно, под аркой крепостной стены, - рассудил Миклош.
   - Нет, мы уже за стеной, внутри крепости. Тут была,  наверно,  когда-то
конюшня или зернохранилище, - заметила Эва.
   По двум углам зала камни осыпались. Так  куда  же  пробираться  дальше?
Одна осыпь напоминала седло. Здесь в стене оказалась дыра, в которую можно
было только просунуть кулак.
   Сбоку второй осыпи чернела узкая щель.
   - Стало быть, дорога отсюда расходится на две стороны, - сказал Миклош.
- Теперь вопрос в том, какой ход разбирать.
   Он  поднялся  на  груду  обвалившихся  камней  и  приставил   свечу   к
видневшейся щели.
   Пламя заколыхалось.
   То же самое Миклош сделал  у  левой  щели.  Там  огонек  свечи  остался
неподвижным.
   Миклош прикрепил свечу к  своей  шапке  и  уцепился  за  самый  верхний
камень. Эва помогала. Камень, грохоча, перекатился через остальные.
   - Ну, теперь еще разок! - сказал Миклош.
   Они вновь напряглись, но камень не поддавался.
   - Надо сперва выбрать с боков маленькие камешки.
   Миклош взял лопату и потыкал ею вокруг камня. Потом снова  уцепился  за
него. Камень зашатался. Миклош, глубоко вздохнув, отер лицо.
   - Устал.
   - Отдохнем, - ответила Эва, запыхавшись.
   Они присели на камень.
   Миклош прислонился к стене и в тот же миг уснул.
   Эва была тоже  сонная,  смертельно  усталая.  Платье  ее  загрязнилось,
вымокло до колен, руки  были  в  кровавых  ссадинах.  Волосы  растрепались
оттого, что ей все время приходилось нагибаться. Она заткнула их за  ворот
доломана, но часть их рассыпалась по плечам.
   Эва взяла свечу и заглянула в обе дыры. Увидела два хода.
   Значит, можно пройти по любому из них. Надо только разобрать лаз.
   - Отдохнем чуть-чуть, - сказала она и прилепила свечу к камню. -  Спать
я не буду, просто отдохну.
   Но лишь только она прислонилась к стенке, как с той стороны, откуда они
пришли, послышался глухой топот.
   Сдвинув брови, Эва прислушалась:  где  топают?  Наверху  или  здесь,  в
подземелье?
   В глубине подземного хода протянулась красноватая ниточка света.
   - Миклош! - пронзительно крикнула Эва, тряся юношу за плечо. - Идут!
   Юноша поднял отяжелевшие веки.
   - Идут! - с отчаянием повторила Эва и схватилась за саблю.
   Но уцелели только ножны. Сабля  осталась  у  какой-то  осыпи,  где  они
сдвигали камни. Ятаганы и ножи, которые они взяли с собой,  все  сломалось
во время работы. Больше у них ничего не осталось.
   Свет приближался, становился все ярче.
   Собрав последние силы, Эва ухватилась за камень.  Миклош  тоже.  Камень
шевельнулся, но не поддался.
   Замирая от ужаса, увидели они, как вышли из темноты купец с  факелом  в
руке, а вслед за ним усатый  дородный  ага  со  сверкающими  кончарами  за
поясом.
   В следующий миг к нашим путникам протянулись руки и схватили их.
   Ага понимающим взглядом окинул начатую работу и тут же принял решение.
   - Щенок, бери факел! - приказал он Миклошу. - Ты знаешь здесь дорогу.
   Миклош не понял этих слов и видел только, что ему суют в руки факел.
   Солдаты вмиг разобрали тяжелые камни.
   Проход оказался свободным. По нему могли идти даже двое в ряд.
   Подземелье наполнилось вооруженными людьми.
   - Ты поведешь, - сказал Миклошу ага, - а  женщина  останется  здесь.  И
посмей только повести не по верному пути, я швырну женщину нашим солдатам.
   Эва закрыла глаза.
   Какой-то янычар переводил слова аги. Ага оглянулся и приказал:
   - Пусть ее стережет кто-нибудь из дэли.
   И он подтолкнул Миклоша, чтобы тот пошел впереди.
   Возле Эвы встал дэли. Остальные устремились дальше. Но так как  ага  не
сказал точно, кому стеречь пленницу, то дэли передал ее другому.
   - Стереги ты!
   Второй дэли постоял немного, потом ему, видно,  пришло  в  голову,  что
воины, проникшие в крепость первыми, до самой своей смерти будут  большими
господами, и он предложил стеречь Эву мюсселлему.
   - Не буду я стеречь! - отмахнулся тот и пошел дальше.
   - Ладно, ступай, я постерегу, - предложил старый асаб в хорьковой шапке
и, обнажив кончар, встал возле пленницы.
   Эва полумертвая прислонилась к  стене.  Мимо  нее  проходили  пропахшие
потом и  порохом,  перемазанные  грязью  солдаты.  В  руках  у  всех  были
обнаженные сабли; у всех глаза горели от сладостной  надежды  ворваться  в
крепость в числе первых.
   Иногда проходил факельщик, освещая дорогу целому отряду. Другие брели в
темноте ощупью. Бряцало, звенело оружие.  Прошел  солдат,  неся  на  плече
свернутое багровое знамя.
   И вдруг раздался глухой грохот, точно гром небесный  грянул  в  глубине
земли. Позади завалился весь проход, по  которому  пробрались  турки.  Гул
длился несколько минут. Камни обвалились и с  глухим  грохотом  падали  на
землю. С той стороны, где произошел обвал, больше никто уже не мог прийти.
   Оттуда доносились только стоны и хрип. С другого конца прохода слышался
удаляющийся звук шагов и бряцанье оружия.
   Асаб, стерегший Эву, заговорил по-венгерски:
   - Не бойтесь! - Он взял ее за руку. - Кто вы такая?
   Эва не в силах была вымолвить ни слова.
   - Венгерка?
   Она кивнула головой.
   - Пойдемте, - сказал асаб.  -  Дорога  здесь  разветвляется.  Если  мне
удастся разобрать вход во вторую  щель,  мы  свободны.  Но  если  и  здесь
обвалится...
   Эва почувствовала, как снова к ней вернулись силы.
   - Кто вы, ваша милость? - спросила она, придя в себя.
   - Меня зовут Варшани, и я желаю вам только добра.
   Он вынул из-за пояса кремень, кресало и высек огонь.
   Трут вскоре загорелся. В спертом воздухе  подземелья  потянуло  пахучим
дымком. Варшани поднес тлеющий трут  к  фитилю  восковой  свечи  и  подул.
Фитиль вспыхнул пламенем.
   - Сестрица, возьмите свечу.
   Он подошел к левой осыпи и двумя-тремя рывками разворошил камни.
   Варшани был невелик ростом, но очень силен.  Большие  камни  кубической
формы один за другим падали то по одну, то по другую сторону щели.  Вскоре
образовалось отверстие, в которое мог пролезть человек.
   Варшани взял у Эвы свечу и полез первым, загораживая ладонью пламя.  Он
так торопился, что Эва едва поспевала за ним.
   Проход тут был чище, но все еще спускался куда-то вниз.
   Вдруг Варшани обернулся.
   - Вы, может быть, лазутчица? Может, король прислал какую весть?
   - Да, - согласилась Эва точно во сне.
   - Придут королевские войска?
   - Не знаю.
   - Ну, не беда! Мне бы знать  только,  где  мы  находимся.  Однако  надо
поторапливаться, чтобы опередить турок.
   Проход поднимался теперь кверху. По бокам в  стенах  чернели  ниши.  На
потемневших камнях блестящей росой осела сырость.
   - Быстрей, быстрей! - торопил Варшани. -  Скорее  всего,  мы  выйдем  к
водохранилищу.
   Дорогу им преградила груда  белой  извести.  Послышался  резкий  запах.
Варшани почесал в затылке.
   - Тьфу, черт бы побрал этот проклятый мир!
   - Что такое?
   - Ничего! Я полезу вперед. Держите свечку.
   Он пополз на животе. Перелез через известковый бугор.  Эва  подала  ему
свечу. Варшани, стоя по  другую  сторону  бугра,  держал  свечу  и  что-то
бормотал. Протянув руку Эве, он помог ей переползти через груду извести  и
встать на ноги.
   Они оказались в просторной и даже во мгле белевшей яме. Сверху слышался
похоронный псалом: "In paradisum deducant, te angel" [ангелы приведут тебя
в рай (лат.)] - и просачивался дневной свет.
   Яма была наполнена разбросанными в  беспорядке  белыми  гробами.  Гробы
стояли в известковом растворе;  по  краям  их  бахромой  свисала  высохшая
известь. Сбоку, рядом с гробами, из известкового пруда криво торчал усатый
мертвец с костлявым лицом. Он был в одной  рубахе.  Лившийся  сверху  свет
освещал его лицо и затянутую на шее веревку.
   Варшани уставился на мертвеца, потом оглянулся.
   Эва в беспамятстве лежала позади него на земле.
   Тем временем Миклош вел турецкие войска.
   Сперва он весь похолодел от страха, а потом решил: только бы  выбраться
из этого прохода в крепость, и тогда он крикнет так громко, что...
   Эта мысль придала ему бодрости, и теперь он, не колеблясь, нес факел то
впереди аги, то  рядом  с  ним.  Вскоре  проход  повел  кверху.  Они  шли,
поднимаясь все выше и выше. Наконец наткнулись  на  оштукатуренную  стену,
сложенную, как и все стены Эгера,  из  песчаника.  Многочисленные  трещины
свидетельствовали о том, что построили ее давненько.
   - Рушьте! - приказал ага.
   Под ударами пик и ятаганов штукатурка  быстро  осыпалась.  Трудно  было
вытащить только первые два-три камня, остальные уже легко  поддались  силе
стальных мышц.
   Но все-таки на разборку стены ушло больше часа.
   Когда щель раздалась настолько, что в нее  мог  пролезть  человек,  ага
первым заставил пройти Миклоша.
   Они оказались в просторном помещении, видимо служившем винным погребом.
Повсюду расставлены были бочки и бочонки. Странно было только то, что само
помещение  больше  походило  на  зал,  чем  на  погреб.  На  стене  висела
оборванная большая картина, а под нею стоял круглый чан. На картине смутно
виднелись два  лица:  одно  -  скорбное,  окаймленное  бородой,  второе  -
печальное лицо юноши, припавшего к груди бородатого. Над головой обоих был
ореол. Под обрывком картины белела стена.
   Наверху раздавались шаги обитателей крепости.
   Ага обернулся и сказал вполголоса:
   - Оружие на изготовку! Собирайтесь осторожно! Тихо! Тихо! Когда  сорвем
дверь, не смейте кричать. Если не увидим никого,  подождем  наших  солдат,
идущих сзади. Знаменосцы, немедленно взбирайтесь на стену.
   Два знаменосца выступили вперед.
   Ага продолжал:
   - Остальные  к  воротам,  за  мной.  Пощады  не  давать!  Прежде  всего
обезоружить стражу и быстро открыть ворота. Поняли?
   - Поняли, - глухо прозвучало в ответ.
   Ага сделал шаг вперед и замер около железных дверей: он увидел  большой
чан, наполненный порохом.
   Стало быть, они в пороховом погребе и во всех этих бочках  не  вино,  а
порох.
   Но и Миклош понял, куда они попали.
   Стоя  возле  большого  чана,  он  обернулся.  Окинул  быстрым  взглядом
толпившуюся вооруженную ораву. Лицо его стало бледным и  вдохновенным.  Он
поднял горящий факел и швырнул его в порох.

   Когда гроб опустили, Варшани крикнул наверх:
   - Эй, люди!
   В ответ на зов в  люке  могильной  ямы  появились  головы  ошеломленных
людей. Один был без шапки, другой в ржавом  шлеме,  прикрепленном  ремнями
под подбородком.
   Варшани снова крикнул:
   - Это я, Варшани! Подтяните меня!
   Он взял Эву на руки и, шагая по гробам, подошел к веревкам, связал  две
петли вместе и сел в них.
   Его подняли наверх.
   У могильной ямы не было никого, кроме двух священников и двух крестьян,
спускавших веревки. Они с удивлением уставились на Эву, которая без чувств
лежала на траве, куда ее положил Варшани.
   - Принесите воды! - сказал Варшани крестьянам.
   Но в тот же миг  всех  оглушил  адский  грохот  и  ослепило  пламя:  из
Церковной башни вырвался огненный смерч, взвился столбом до небес,  вихрем
закружив в воздухе почерневшие доски, бревна, камни, куски дерева и клочья
человеческих тел.
   Взрыв потряс крепость с такой силой, что все зашатались и упали, словно
их придавила невидимая исполинская рука. На  землю  дождем  падали  камни,
капли крови, оружие, бочарные клепки и щепы.
   После взрыва несколько минут стояла мертвая тишина.
   Мертвая тишина царила и в крепости и за стенами  крепости,  в  турецком
стане.
   Все растерянно озирались, ошеломленные, оглушенные.
   Небо ли рухнуло на землю, земля ли разверзлась и превратилась в  пекло,
извергающее пламя, готовое затопить весь  мир  огненным  ливнем,  -  никто
этого не знал.
   "Турки подстроили нам гибель!" -  такова  была  первая  и  единственная
мысль у всех обитателей крепости.
   "Крепость погибла!" - одно-единственное чувство  охватило  все  сердца,
превратило их в камень.
   У подножия  Шандоровской  башни  Гергей  связывал  кружки,  наполненные
"адским зельем". Волна взрыва отбросила его к висевшим на стене щитам.
   Он поднял голову. В небе алел огненный смерч, а в его воронке кружилось
черное мельничное колесо. Над колесом головой вниз кружился человек, рядом
с ним - оторванная нога.
   У Гергея еле хватило присутствия духа прыгнуть под свод башни. И там он
замер, оглушенный происшедшим.
   Но мгновение  спустя  все  зашевелились.  Люди  забегали,  засуетились,
побросав оружие, мчались солдаты, кричали женщины, носились сорвавшиеся  с
привязи кони.
   В турецком стане уже раздавались ликующие  вопли,  поднимались  осадные
лестницы, и к крепости волнами хлынули тысячи вооруженных людей.
   - Всему конец! - слышалось повсюду в крепости среди стенаний и криков.
   Потерявшие голову женщины, схватив детей в объятия  или  волоча  их  за
руки, бежали по почерневшим от дыма камням и  обгорелым,  тлеющим  балкам.
Все спасались, но никто не знал куда.
   Казалось, само небо вмешалось в это столпотворение: пошел черный  снег.
Черный снег! Он падал, да такой густой пеленой, что за десять шагов ни зги
не было видно.
   Это был пепел. Он засыпал всю крепость, словно хотел облечь ее траурным
покровом.
   На  камнях  и  бревнах  валялись  изуродованные  трупы,  окровавленные,
оторванные руки и ноги.
   Добо с непокрытой головой скакал на коне и, дергая жеребца за  поводья,
гнал его туда, где произошел  взрыв.  По  дороге  он  подбадривал  солдат,
приказывая им занять свои места.
   - Ничего не случилось! - кричал он налево и направо. - В  ризнице  было
только двадцать четыре лагунки пороха.
   Офицеры тоже вскочили на коней и, по примеру Добо, успокаивали народ:
   -  Все  на  свои  места!  Взорвались  только  двадцать  четыре  лагунки
пороха...
   Мекчеи  в  гневе  колотил   древком   сломанной   пики   оглушенных   и
неповинующихся солдат.
   - Берись за оружие, песий сын! На стену!
   Соскочив с коня, он и сам схватил саженное копье и помчался на  вершину
стены.
   - Ребята, за мной! Храбрецы, за мной!
   Турок, взбиравшихся на стену, встретили дружными залпами.
   С внутренней  площади  крепости,  не  ожидая  ничьей  команды,  солдаты
ринулись на стены, и тут уж все пошло в ход: копья, сабли, кирки.
   Турки беспорядочной толпой то лезли вперед,  к  крепостным  стенам,  то
откатывались назад. У подножия крепости  царила  такая  же  суматоха,  как
внутри нее.
   Большинство осажденных бросились к месту взрыва.
   Гергей видел со своей башни, как сквозь редеющие хлопья пепла двинулась
к Церковной башне пестрая турецкая рать.
   - Останься здесь! - крикнул он Золтаи, а сам, обнажив саблю, побежал  к
Церковной башне. - Корчолаш,  -  крикнул  он  младшему  сержанту,  шедшему
куда-то в глубь крепости, - пойдем со мной!
   Сержант был в пяти шагах от него, но даже не оглянулся.
   - Матэ Корчолаш! Будь ты трижды неладен!
   Корчолаш, глядя себе под ноги, спокойно плелся дальше.
   Гергей подскочил к нему и схватил за плечо.
   - Ты что, не слышишь?
   Корчолаш взглянул на Борнемиссу, точно пробудившись от  сна.  И  только
тогда заметил Гергей, что  у  него  из  обоих  ушей  течет  кровь.  Оглох,
бедняга!
   Гергей оставил его и помчался дальше.
   По дороге он заметил котлы, в которых варилась похлебка для сменившихся
с караула солдат. В восьми  огромных  котлах,  в  которых  варились  мелко
нарезанные кусочки мяса, клокотала дымящаяся горячая жижа.
   Гергей остановился, взял шест для переноски котлов, продел его  в  ушки
котла и крикнул крестьянину, раздатчику супа:
   - Друг, берись-ка! Остальные котлы тоже тащите на башню!
   И когда они взобрались с котлом на вышку, Гергей вылил кипящий  суп  на
головы теснившихся на лестнице турок.
   Когда Варшани очнулся, он увидел около себя только  лежавшую  на  земле
женщину. Оба священника, даже не сняв епитрахили, взбежали по  лестнице  и
схватились за оружие, а оба могильщика кинулись в разные  стороны  -  надо
полагать, к пушкам.
   Варшани поднял Эву, взвалил ее  на  плечо,  точно  мешок,  и  понес  во
дворец. Он решил, что если она лазутчица короля, то как раз там ей и место
- она, должно быть, принесла письмо.
   И Варшани передал Эву на попечение госпожи Балог, чтобы та привела ее в
чувство.
   Лишь после того, как  отразили  приступ,  защитники  крепости  увидели,
какой урон нанес взрыв.
   Вся правая половина Церковной  башни  вместе  с  ризницей  взлетела  на
воздух, там зиял огромный провал.  В  этом  месте  крепостная  стена,  где
только накануне ночью  заделали  пролом,  обвалилась.  От  двух  пороховых
мельниц остались одни обломки.  В  боковой  пристройке  к  ризнице  стояло
тридцать волов, предназначенных на убой. Теперь они плавали в  собственной
крови.
   Восемь солдат, стоявших в карауле у Церковной башни, были разорваны  на
куски. Погиб и лейтенант Пал Надь, которого вместе с  тридцатью  солдатами
прислал из Эрдедской крепости Дердь Батори.
   Многие солдаты, находившиеся поблизости, были  ранены.  Солдату  Гергею
Хорвату во время взрыва камнем оторвало руку у самого плеча. Он умер в тот
же день, и его опустили в могилу.
   Осажденные опомнились окончательно только  тогда,  когда  увидели,  что
туркам не удалось ворваться в крепость.
   - Бог защищает Эгер! - крикнул Добо, пригладив волосы и устремив  глаза
к небу. - Витязи, уповайте на бога!
   Штурм отбили, по сути дела, кипящей похлебкой. Турки уже привыкли,  что
их встречают огнем, саблями, копьями, но им пришлось не по вкусу,  что  на
голову льют горячую похлебку; они предпочитали хлебать ее ложками. И когда
горячая наперченная жижа вылилась на первую лестницу, людей  оттуда  точно
ветром сдуло. Солдаты, теснившиеся у лестниц,  тоже  кинулись  врассыпную.
Кто, корчась от боли,  схватился  за  руку,  кто  за  шею,  кто  за  лицо.
Прикрывая голову щитами, турки с бранью убегали из-под стен.
   Осажденные вздохнули свободнее.
   Добо вызвал мельников и плотников.
   - Соберите побыстрее части пороховой мельницы. Из двух мельниц сделайте
одну. Чего недостает, пусть тут же вытешут плотники. А где казначей?
   Из ниши монастырской стены вылезла черная, закопченная  фигура.  Сдувая
копоть с усов, стряхивая ее с бороды, человек этот предстал перед Добо.
   Это был старик Шукан.
   - Дядя Шукан, - сказал Добо, -  выдайте  селитру  из  погреба,  серу  и
уголь. Как только мельница будет в исправности, начнем молоть порох.
   Только после этого Добо пришло в голову, что надо бы помыться. Он  тоже
был похож на трубочиста.
   В дверях дворца сидел почерневший от копоти человек,  одетый  почти  на
турецкий лад. На коленях он держал большую печеную тыкву  и  ел,  загребая
ложкой ее мякоть.
   Увидев Добо, он встал.
   - Это ты, Варшани?
   - Я, сударь.
   - Какие вести принес?
   - Посланца короля принес в крепость. Женщину.
   Добо поспешно, большими шагами направился к госпоже Балог.
   - Где гонец?
   Вдова сидела у постели Пете,  пришивая  красную  шелковую  подкладку  к
шлему своего сына.
   - Гонец? - спросила она с удивлением, глядя на Добо.  -  Сюда  принесли
только женщину.
   - А где эта женщина?
   Госпожа Балог приотворила дверь в соседнюю комнату, затем снова закрыла
ее.
   - Спит, - сказал она. - Не будем ее тревожить, бедняжка так измучена.
   Добо вошел.
   Эва лежала на белой, чистой  постели.  Видна  была  только  ее  голова,
глубоко ушедшая в подушки, и рассыпавшиеся темные волосы.
   Добо, изумленный, смотрел на лицо, мертвенно бледное  и  страдальческое
даже во сне. Лицо это было ему незнакомо.
   Вернувшись к госпоже Балог, он спросил:
   - Она не привезла какого-нибудь письма?
   - Нет.
   - Прошу вас дать мне одежду этой женщины. Кто она такая?
   Госпожа Балог пожала плечами, потом просительно взглянула на Добо.
   - Она сказала, чтобы мы не допытывались о ее  имени.  Боится,  что  вы,
ваша милость, будете недовольны ее появлением у нас.
   - Дайте-ка мне ее одежду.
   Госпожа Балог принесла из прихожей грязный, вымазанный известкой костюм
турецкого солдата и маленькие желтые  сафьяновые  сапожки  со  шпорами.  В
поясе  было  пятьдесят  с  чем-то  венгерских  золотых  монет.  Оружия  не
оказалось, у пояса висели только ножны сабли.
   - Ощупайте карманы.
   В одном из карманов зашуршала бумага.
   - Вот оно! - Добо выхватил бумагу и черными от копоти руками  развернул
сложенный листик пергамента.
   Это был чертеж крепости.
   Кроме  чертежа,  в  карманах  нашелся  только  носовой  платок  и  пара
скомканных перчаток. Ощупали все швы одежды, даже вспороли их. Распороли и
сапоги.
   Ничего.
   - Нет ли чего в постели?
   - Нет, - ответила госпожа Балог. - Я даже сорочку свою  дала  бедняжке.
Как она измучена... Давно, должно быть, не  спала.  Она  пришла  подземным
ходом, дорогой мертвецов.
   Добо вызвал Варшани.
   - Ты сказал: посланец.
   - Так я понял ее.
   - А она сама ясно не сказала?
   - Да мы, сударь, не беседовали. Ведь чуть не бегом бежали по подземному
ходу.
   - По какому подземному ходу?
   - А через погребальную яму.
   - Так что ж, и там есть подземный ход?
   - Теперь уже нет, сударь.
   - Скажи, а у турок достаточно припасов?
   - Иногда пригонят по десять - двадцать возов муки да по отаре овец. Бог
их ведает, где раздобывают! А рис у них давно вышел.
   - Но они, стало быть, еще не голодают?
   - Пока нет.
   - А что ты еще знаешь о них?
   - Только то, что они ведут подкоп со стороны Кирайсеке.
   - В крепость?
   - Да, наверно. Лагумджи работают.
   - А почему ты раньше не пришел? Ты должен был  бы  донести  о  подвозке
хвороста.
   - Не мог пробраться. Перед воротами поставили самых сильных янычар, а у
меня не было янычарской одежды. Попытайся я пройти  через  них,  сразу  бы
схватили.
   - Что ж,  теперь  оставайся  в  крепости.  Ступай  к  господину  Гергею
Борнемиссе и доложи ему, с какой стороны ведут подкоп. Потом  возвращайся.
Жди меня возле дверей.
   Чертеж все еще был в руке Добо. Он вызвал Мекчеи.
   - Возьми этот чертеж, - сказал он ему. - На  нем  обозначены  подземные
ходы. А я и не подозревал даже, что  существует  на  свете  такой  чертеж.
Немедленно вызови каменщиков и вели заложить все проходы, что еще остались
незаложенными. Прежде всего прикажи заделать подземный ход у  погребальной
ямы.
   Он дал еще несколько поручений обоим оруженосцам, потом попросил налить
в чан два ведра воды, вымылся и, переодевшись, прикрепив даже поножи,  лег
на лавку, покрытую медвежьей шкурой.
   Он обладал способностью забыться сном в любой час дня или ночи там, где
его сразит усталость. Солдаты в крепости утверждали, что капитан  не  спит
никогда.

   Только к вечеру удалось Добо поговорить с Эвой.
   К этому времени она встала и надела легкое домашнее  платье.  Раскопала
его она, видно, среди той одежды, которую в виде военной добычи привез  ее
муж еще во время первой вылазки из крепости.
   С торгов эти платья продать не удалось, их повесили на гвоздь  в  одной
из пустующих комнат дворца - пригодятся беднякам после осады.
   Добо вызвал Эву в час ужина.
   - Кто вы такая, ваша милость? - были первые  его  слова,  обращенные  к
ней.
   Он сразу заметил, что перед ним не простая женщина.
   За спиной Добо стоял оруженосец Балаж. Госпожа Балог  уже  хлопотала  в
комнате, подала на стол красное вино к жаркому из баранины  и  вдобавок  к
двум восковым свечам зажгла еще третью.
   - А может быть, нам лучше поговорить с глазу на глаз?  -  ответила  Эва
устало. - Не из-за госпожи Балог, а только я не знаю, угодно ли вам будет,
господин комендант, чтобы стало известно мое имя.
   Оруженосец вышел по знаку Добо. Удалилась и госпожа Балог.
   - Я жена Гергея Борнемиссы, - сказала Эва, и по лицу ее полились слезы.
   Добо выронил нож из рук.
   Глаза Эвы были полны тревоги, но она продолжала:
   - Я знаю, что в таком месте и в такие дни присутствие жен нежелательно.
Но поверьте, ваша милость, я никому не буду в тягость,  я  пришла  не  для
того, чтобы стенаниями отвлечь мужа от ратных дел...
   - Садитесь, пожалуйста, - сказал Добо. - Извините, что я  принимаю  вас
за трапезой. Не угодно ли откушать со мной?
   Но это были только учтивые слова.
   - Благодарю вас, мне не хочется есть, - тихо ответила Эва и присела  на
стул.
   Наступило долгое молчание. Наконец Добо спросил:
   - Гергей знает, что вы здесь?
   - Нет. И хорошо, что не знает.
   - Что ж, сударыня, - сказал Добо уже более приветливо, глядя на нее,  -
вы, ваша милость, поступили правильно, утаив свое имя.  Гергей  не  должен
знать, что вы здесь. В этом вопросе я неумолим. Осада долго не  затянется,
на помощь нам  прибудет  королевское  войско.  А  зачем  вы  пришли,  ваша
милость?
   Глаза Эвы наполнились слезами.
   - Моего ребенка...
   - Так его и в самом деле похитили?
   - Да.
   - А кольцо?
   - Кольцо здесь, - ответила Эва и вытащила висевший на шее шнурок.
   Добо мельком взглянул на кольцо, отхлебнул глоток вина и поднялся.
   - А где же порука, ваша милость, что вы не увидитесь с Гергеем?
   - Господин комендант, я  подчинюсь  всем  вашим  приказаниям.  Я  знаю,
что...
   - А вы понимаете, ваша милость, почему вам нельзя видеться с Гергеем?
   - Догадываюсь.
   - Гергей - разум крепости. Мысли его ни на один миг нельзя отвлекать от
обороны... С кем вы еще знакомы, ваша милость?
   - С Мекчеи, с Фюгеди, с Золтаи.  Да  ведь  и  отец  мой  здесь,  и  наш
приходский священник - отец Балинт.
   -  Вы,  ваша  милость,  нигде  не  должны  показываться,  вам  придется
скрываться в комнате госпожи Балог. Честью обещайте мне это.
   - Обещаю!
   - Поклянитесь.
   - Клянусь!
   -  А  я  обещаю  сделать  все,  чтобы  вернуть  вам  сына.  Дайте  мне,
пожалуйста, талисман.
   Эва протянула кольцо.
   Добо завязал ремешки шлема и, прежде чем надеть перчатки, протянул руку
Эве.
   - Простите мою резкость, но иначе нельзя.  Располагайтесь  как  дома  в
комнатах моей жены и считайте своими все ее оставшиеся здесь вещи.
   - Еще одно слово, господин капитан. Что мне сказать госпоже Балог,  кто
я такая?
   - Говорите что хотите, лишь бы Гергей не узнал.
   - Не узнает.
   Добо попрощался и, выйдя из дверей, крикнул, чтобы подвели коня.
   К вечеру поднялся ветер, сдул всю сажу и пепел. Нечего греха  таить,  с
начала осады, кроме ветра, никто в крепости и не подметал. Повсюду был сор
и запах мертвечины. А что творилось за стенами крепости!
   Добо созвал  каменщиков  и  крестьян  к  развалинам,  оставшимся  после
взрыва.
   - Видите, сколько камней раскидано? Соберите  их  и  чините  стену,  но
смотрите, чтобы за работой вы были укрыты камнями. - Потом он повернулся к
оруженосцу: - Ступай, Балаж, принеси сургуч и свечу.
   А сам он поднялся к пушке Бабе,  сел  на  нее  и  свинцовым  карандашом
написал на листочке бумаги:
   "Дервиш-бей! Как только разыщешь ребенка Борнемиссы, тотчас дай об этом
знать. Прикрепи красно-синий флаг на тот  тополь,  что  стоит  у  речки  к
северу от крепости. Кольцо твое у меня - я воспользовался им как печаткой.
Ребенка может привести любой твой  посланец  с  белым  флагом.  Взамен  ты
получишь за него не  только  кольцо,  но  и  турецкого  мальчика,  который
находится у нас".
   Добо кликнул Мекчеи и, закрыв написанные строки ладонью, сказал:
   - Пишта, подпишись.
   Мекчеи молча подписался.
   Балаж держал наготове сургуч и свечу.
   Добо накапал  сургуч  рядом  с  подписью  Мекчеи,  а  Мекчеи  прижал  к
сургучной печати свой перстень и, не задав ни единого  вопроса,  торопливо
пошел дальше.
   Добо сложил письмо и запечатал его снаружи кольцом турка.  Полумесяц  и
звезды оттиснулись очень явственно.
   Затем Добо вызвал Варшани.
   - Друг мой, Варшани, - сказал Добо с улыбкой, -  теперь-то  я  понимаю,
почему ты подолгу не приходишь в крепость. Мы ведь  тебе  и  отдохнуть  не
даем: только придешь - опять куда-нибудь посылаем. Ты знаешь Дервиш-бея?
   - Как голенища своих сапог! - весело ответил Варшави.
   - Так вот тебе письмо. Подкинь его в шатер Дервиш-бея,  сунь  в  одежду
или в стакан - словом, как придется.
   - Понял.
   - Потом проберись в Сарвашке и подожди там  Миклоша  Ваша.  Он  вот-вот
должен прибыть.
   - А как нам на этот раз попасть в крепость?
   - Скажи караульным у ворот, чтобы они каждую ночь спускали  шнурок.  Ты
нащупай его и дерни. А наверху к шнурку будет привязан колокольчик.
   Варшани завернул письмо в платок и спрятал у себя на груди.
   ...В стены Шандоровской башни с грохотом ударились  ядра.  Добо  видел,
что на башне смятение и солдаты в тревоге выскакивают оттуда.
   Турки каким-то образом пронюхали, что  наружные  укрепления  связаны  с
внутренними маленькими воротцами (проход этот напоминал шпенек на пряжке).
Как удалось туркам проведать об этом - неизвестно. Но они составили вместе
две высокие лестницы, связали вверху и посередке, и вот  на  Кирайсекеском
холме уже высилась гигантская стремянка, похожая на  перевернутую  римскую
цифру V. Взобравшись  на  стремянку,  какой-то  турок  увидел,  что  через
маленькие воротца проходят солдаты. Тогда на  Кирайсеке  втащили  пушку  и
принялись рьяно обстреливать ворота.
   Не прошло и часа, как у  ворот  уже  набралось  много  раненых  солдат;
пятерых ранило так тяжело, что они даже упали.
   - Тащите наверх доски! - крикнул Добо. - Выше поднимите тын!
   Но тщетно поднимали тын: турецкие пушки были  наведены  так,  что  ядра
перелетали и через тын и через доски и все равно сыпались на ворота.
   - Это обойдется мне в сто фунтов пороха, - проворчал Добо. - Вот уж  не
вовремя!
   Из угловой башни прибежал Гергей.
   -  Господин  капитан!  -  проговорил  он,  запыхавшись.  -  Так  нельзя
оставлять ворота. Там перестреляют лучших моих солдат!
   - Сейчас сделаем что-нибудь, - ответил Добо. И  тихо  добавил:  -  Надо
подождать. Покуда не начнем молоть порох, нам стрелять нельзя.
   Ядра градом сыпались на ворота.
   - Позвольте, господин  капитан,  в  другом  месте  пробить  проход  или
прорыть его под землей.
   - Гергей, можешь не  испрашивать  на  каждый  шаг  особого  разрешения,
действуй!
   Борнемисса велел пробить узкую брешь в стене, и солдаты стали проходить
через нее.
   А турки по-прежнему рьяно били ядрами по опустевшим воротам.  Обитатели
крепости сгребали эти ядра в кучу.
   ...Ночью турки снова таскали землю и валежник при тусклом  свете  луны.
Из крепости иногда постреливали.
   - Не стреляйте! - приказал Добо.
   Когда осажденные притихли, в турецком лагере усилился шум, гомон, треск
и топот.
   Под стенами крепости турок становилось все больше.
   Добо поставил стрелков к четырем пробоинам в три ряда.
   В первом ряду стрелки - лежа, во втором - с колена, в третьем - стоя.
   Фонари погасли.
   Турок собралось множество, и работали они без всякого прикрытия,  светя
себе ручными фонариками.
   Отряд турецких солдат взбирался все выше и выше и  уже  оказался  перед
самым проломом, но тут Добо скомандовал:
   - Огонь!
   Залп вызвал смятение.  Турки  скатились  вниз  с  насыпи  и  с  воплями
бросились  врассыпную  -  очевидно,  венгерские  пули  не  пропали  даром.
Несколько тюфенкчи выстрелили в ответ, но промахнулись. Теперь турки могли
работать только у подножия стены, да и то осторожно, все время укрываясь.

   Мельница грохотала день и ночь. Двенадцать дробилок усердно  крошили  и
перетирали селитру и уголь.  В  колоду  сыпался  свежий  черный  порох.  К
осажденным вновь вернулась уверенность.
   Турки возвели новые шанцы,  и  лишь  только  рассвело,  громыхнули  три
зарбзена, поставленные в городе у  большого  протоиерейского  дома.  Новой
мишенью оказалась вышка северо-западной  башни.  С  той  стороны,  правда,
трудновато было начать приступ, и,  вероятно,  турки  хотели  таким  путем
оттянуть сюда силы от других стен крепости.
   Вышку обстреливали большими чугунными ядрами.
   В этой части крепости стояли ряды домов, где жили пешие солдаты. Тут же
тянулась стена, обращенная к городу. На них и  обрушивались  ядра,  бывшие
уже на излете.
   Начала разрушаться и западная стена комендантского дворца.
   Госпожа Балог в ужасе вошла в комнату, где стояла постель Добо.
   Капитан сидел возле кровати в кресле, не сняв доспехов, в том же  виде,
в каком ходил по крепости. Только шлема не было у него на голове. Опершись
о локотник кресла, он сладко спал. Перед ним на столике горела свеча.  Над
головой висела потемневшая от времени картина, на  которой  был  изображен
король Иштван Святой, протягивающий корону деве Марии. Картину принес сюда
из церкви, превращенной в башню, какой-то набожный католик. Краски на  ней
так потускнели, что глаза нарисованных людей казались  лишь  коричневатыми
пятнами.
   Добо спал обычно в этой комнате.
   Он  вернулся  домой  только  перед  рассветом  и,  должно  быть  ожидая
внезапного штурма на заре, решил не раздеваться.
   Обстреливали как раз ту часть дворца,  в  которой  он  спал.  Ядра  так
сотрясали строение, что трещали балки. В одной стене комнаты  образовалась
трещина в четыре пальца шириной. Сквозь нее виднелся тын.
   - Господин капитан! - крикнула госпожа Балог.
   В здание ударилось новое ядро, на голову ее посыпалась штукатурка.
   Она подскочила к капитану и начала его трясти.
   - Что такое? - сонно спросил Добо, открыв глаза.
   - Дворец обстреливают! Встаньте, ради Христа!
   Добо оглянулся. Увидел трещину, встал.
   - Что ж, придется перенести мою кровать в какую-нибудь нижнюю  комнату,
которая поближе к входной двери, - сказал он. - Сейчас я вернусь.
   "Сейчас я вернусь" стало обычным обещанием Добо, которого он никогда не
выполнял. И  госпожа  Балог  даже  в  минуту  грозной  опасности  невольно
улыбнулась.
   - Подождите, я хоть вскипячу для вас кружку вина.
   -  Вот  это  славно!  Спасибо!  -  ответил  Добо,  стряхивая  с  головы
набившуюся в волосы штукатурку. - Сразу все нутро согреется, хорошо будет.
И, пожалуйста, положите в глинтвейн чуточку гвоздики.
   - А куда прислать?
   - Я сам за ним прискачу.
   - Ничего вы не прискочите, господин капитан. Я сына пошлю.
   Перед дверьми дворца всегда стоял оседланный конь, и возле него дежурил
то один, то другой оруженосец - каждый со своей лошадкой. Добо сел в седло
и поехал осматривать крепость.
   Из низеньких казарменных помещений, теснясь, выходили солдаты. Оружие и
одежду тащили кто на  плече,  кто  под  мышкой,  иные  -  за  спиной.  Все
бранились.
   -  Ступайте  в  монастырь,  -  сказал  Добо.  -  Его  не  обстреливают.
Перетащите туда тюфяки. В коридорах найдется место.
   Мекчеи с группой солдат торопливо пересекал рыночную  площадь.  Солдаты
несли лопаты, мотыги и кирки.  Мекчеи  держал  в  руке  большое  кремневое
ружье. Увидев Добо, он поднял ружье и подал знак капитану. Добо подъехал к
нему.
   - Со стороны Кирайсеке ведут подкоп, - доложил Мекчеи. - А мы  идем  им
навстречу.
   - Правильно, - согласился Добо. - Что ж, веди своих  ребят  на  работу.
Пусть копают. Потом немедленно разыщи меня.
   Он спешил на башню Бойки. У подножия ее  перед  конюшнями  сидели  пять
человек в шлемах. Лица их освещали красные  отблески  костра.  Все  пятеро
плели из соломы маленькие венки. Возле них в котлах кипела смола.
   У подножия башни Добо увидел низко склонившегося Гергея. Он внимательно
рассматривал  горошинки,  насыпанные  на  барабан.  Увидев  Добо,   Гергей
поднялся и доложил:
   - Турки начали вести подкоп. Нынче  мы  обнаружили  в  одном  месте  их
работу. Сам Мекчеи пошел им навстречу.
   - Знаю, - ответил Добо.
   - Все наши барабаны никуда уже не годятся, размякли. Но  дрожание  воды
выдало турок.
   Добо поднялся к тыну и глянул в щель.
   Вал, который турки воздвигали у проломов, поднялся на сажень.
   Как раз в эту минуту дервиши уносили на двух копьях  мертвого  акынджи,
лежавшего на куче валежника. Он погиб еще во время ночного обстрела.
   Напротив стен повсюду виднелись рвы  и  частоколы.  Турки  тоже  решили
укрыться.
   - Опять что-то замышляют, - покачав головой, заметил Добо. - Ясаулов  и
янычар нигде не видно.
   Поднялся на башню и Мекчеи.
   - Ведут подкоп, - коротко сообщил он.
   По лицу его было видно, что он провел бессонную ночь. Глаза были красны
и  тусклы,  волосы  всклокочены,  доломан  на  плечах  испачкан  грязью  и
известкой. Видно, Мекчеи помогал каменщикам поднимать балки.
   - Капитан, - строго сказал ему Добо, - немедленно ступай спать!
   В это время по лестнице поднимался оруженосец  Балаж.  В  руке  он  нес
серебряный поднос, а на подносе - серебряный кубок. В утреннем холодке  из
кубка шел белый пар.
   Мекчеи попрощался и направился к лестнице.
   Добо окликнул его более мягко:
   - Пишта!
   Мекчеи обернулся.
   - Возьми, братец, у Балажа кубок и выпей.

   Только на следующую ночь узнали осажденные, чем были заняты в тот  день
янычары.
   Они соорудили приспособления, похожие на балдахины, под которыми  носят
во время крестного хода святые дары. Но  эти  балдахины  сделаны  были  из
крепких досок, а вместо  четырех  разных  шестов  их  поддерживали  четыре
копья.
   Теперь валежник и землю турки  стали  носить  под  такими  передвижными
крышами, или, как их называли, навесами.
   Днем старшие офицеры хорошенько выспались.  Они  спали  большей  частью
после обеда, так как для штурма турки  выбирали  обычно  утренние  часы  и
намерения их всегда выяснялись к обеду.  К  ночи  офицеры  были  снова  на
ногах, а на покой уходила половина рядовых. Добо с Мекчеи договорились  не
устанавливать для себя определенного времени  для  сна:  решили,  что  как
только один их них отдохнет немного, сразу же пойдет отдыхать другой.
   Вот так они и не спали  оба.  Лишь  изредка  прикорнут  в  каком-нибудь
уголке башни или на насыпи, да и то сидя. После обеда,  правда,  удавалось
иногда соснуть часа два. От бессонницы глаза Добо  были  обведены  красной
каемкой.
   Эх, и злость же брала стрелков, что турки догадались соорудить  навесы!
Для этих приспособлений были  собраны  все  доски,  уцелевшие  в  потолках
городских домов, в заборах и  свинарниках,  ибо  турки  поняли,  что  надо
укрыться, иначе толку не будет.
   У Шандоровской башни земляную насыпь подняли так высоко,  что  она  уже
доходила до нижнего края пролома крепостной стены.
   Турецкие солдаты были защищены навесами, а те, кто  поддерживал  навесы
копьями, прикрывали свою голову  вязанками  валежника.  В  крепости  же  у
пролома  осаждающих  всегда  поджидали  двадцать  стрелков  и   заряженная
мортира. У бойниц  на  стене  тоже  караулили  наведенные  ружья.  Но  все
предосторожности были тщетны, даже густой мрак защищал турок в часы ночной
работы.
   Гергей бодрствовал у самого  большого  пролома  и  вдруг  увидел,  как,
укрывшись вязанками виноградных лоз, по насыпи крадется  человек  двадцать
турок. В ночной мгле они казались черными тенями.
   Гергей крикнул со стены:
   - Гашпарич!
   - Слушаю! - ответил мужской голос.
   - Руки у вас не чешутся?
   - Еще как чешутся-то, шут их дери! Господин лейтенант, дозвольте саблей
поработать!
   - Валяйте, черт бы побрал басурманское отродье! Но смотрите: порубили -
и тут же обратно!
   - Понял, господин лейтенант.
   У пролома работали каменщики, но брешь была еще так велика, что  в  нее
свободно могла бы въехать телега.
   С разрешения Гергея, Гашпарич выскочил, пронзил пикой переднего  турка,
вооруженного дюжиной ятаганов, и тут же вскочил обратно в крепость.
   Турок упал. Остальные продолжали подтаскивать хворост.
   По примеру смельчака Гашпарича  в  брешь  выскочили  еще  трое.  Пиками
уложили они троих турок и вновь нырнули в пролом.
   Послышалась брань. Турки пришли в смятение, но снизу, тесня  их,  лезли
другие.
   И тут уж выскакивают десять венгров - кто с саблей, кто с пикой. Колют,
рубят подносчиков хвороста, потом поворачивают и один  за  другим  прыгают
обратно в пролом.
   Турки  побросали  хворост,  и  человек  тридцать  накинулись  на  троих
венгров, не успевших возвратиться в крепость.
   Гергей приказал стрелять со стен. Турки кувырком  попадали  друг  через
друга, но все же младший сержант  Кальман  вернулся  с  кровавой  раной  в
груди. Ему пронзили грудь пикой.
   - Стреляйте и вы! - крикнул вниз Гергей.
   Из нижней пробоины на турок дождем посыпались пули.
   Во время вспышек видно было, что  перед  проломом  лежит  около  сорока
окровавленных турок.  Остальные,  вооружившись  пиками  и  саблями,  целым
отрядом кинулись к бреши.
   - Огонь! - крикнул Гергей ратникам, стоявшим на стене.
   В это время прибыл и Добо.
   Перед проломом в луже крови лежал,  запрокинувшись,  Кальман.  Какой-то
янычар ударил пикой в пролом - не попал ни в кого - и с гиканьем вскочил в
крепость.
   Добо, стоявший как раз возле пробоины, дал ему в нос кулаком,  да  так,
что кровь брызнула во все стороны, и в тот же миг Гашпарич метнул в  турка
копье.
   Остальные басурманы,  не  решившись  последовать  за  своим  товарищем,
повернули обратно и бросились по насыпи наутек.
   - Выкиньте собаку! - сказал Добо каменщикам и поднялся на стену.
   - Турки прекратили рыть подкоп, - сообщил Добо Гергею.
   - Так я и думал, - ответил Гергей.
   - Ты хочешь мне что-нибудь сказать?
   - Взгляните, пожалуйста, на наши кружки.
   У висячего фонаря под нижним сводом башни работало пятеро солдат, в том
числе и цыган.
   Там лежала целая  гора  -  несколько  сот  глиняных  кружек  и  обрезки
ружейных стволов. И те и другие снаряжали порохом.
   Один насыпал в кружку горсть  пороха,  второй  забивал  туда  тряпки  и
камни, третий опять сыпал горсть пороха. Четвертый  сидел  возле  обрезков
ржавых ружейных стволов, нарезанных кусками, насыпал в них порох и затыкал
с обоих концов деревянными пробками. Пятый  привязывал  деревянные  пробки
проволокой. Цыган обмазывал готовые гранаты глиной.
   - У нас уже готово триста кружек, - доложил Гергей.
   - Кладите в них и серу, - сказал Добо, - притом большими кусками.
   - Что же, это хорошо, - ответил Гергей.
   Оруженосец Балаж побежал за серой.
   Добо некоторое время с удовольствием  наблюдал  за  работающими,  потом
оглянулся.
   - Гашпарич здесь?
   - Здесь, - ответил кто-то снизу.
   - Иди сюда.
   Парень прибежал наверх и, остановившись перед Добо, щелкнул каблуками.
   - Ты первый выскочил из бреши?
   - Да, господин капитан.
   - С нынешнего дня ты - младший сержант!
   Только утром осажденные увидели, какой  верной  защитой  оказались  для
турок навесы в первую ночь. От дома протоиерея Хецеи до юго-западной стены
крепости, то есть до того  места,  где  и  поныне  стоят  ворота,  тянулся
высокий вал.
   Вскоре из рвов стали подкатывать к стенам бочки. Тысячи  и  тысячи  рук
тащили и складывали пустые бочки.
   Турки взломали городские погреба, выпустили вино из бочек, а бочки эти,
да и чаны, в которых  виноделы  давили  виноград,  принялись  подносить  к
крепости.
   Видно было, как воздвигается большая стена из бочек.  Бочки  передавали
из рук в руки и ставили их, как должно, на днище.
   В тот же день сложили гору из бочек; опорой ей служила сама  крепостная
стена. А с наружной стороны горы турки  соорудили  лестницу  из  мешков  с
песком.
   Из крепости палили с утра до ночи, но бочки служили хорошими  укрытием,
и турецкие солдаты делали свое дело.
   Даже ночью слышно было, как громыхают и бренчат чаны и бочки.
   Большую часть стрелков  венгры  поставили  на  эту  сторону  крепостной
стены. Тут же установили и мортиры, а с  боков  навели  на  бочечную  гору
несколько пищалей.
   - Турки - дураки! - сказал Фюгеди.
   Однако оказалось, что они не такие уж дураки. У подножия бочечной  горы
еще  засветло  задвигалось  несколько  широких   навесов.   Каждый   навес
поддерживали восемь копий, и помещались  под  этими  кровлями  двадцать  -
тридцать турок.
   - Огня и кипятку! - распорядился Добо. - Несите солому, якори, крюки  и
кирки, да побольше!
   Добо заметил не только продвижение навесов, но и то, что внизу, во рву,
турки зажгли факелы.
   Накануне они обстреливали башню Бебека. Там тоже мешки с землей служили
им лестницей.
   Добо поехал к этой башне.
   Гергей уже приготовил якори, висевшие на цепях, и кирки. На башне горел
огонь, и на нем в котле растопляли говяжье сало, а по  соседству  стопками
лежали черные, просмоленные венки из соломы. Турки и здесь  устремились  к
крепости, прикрывшись большими навесами.
   У Старых ворот заделкой пробоин руководил Мекчеи. Знали, что неприятель
и в этом месте пойдет на приступ.
   И все же самая большая опасность грозила юго-западному  углу  крепости,
где была сложена гора из бочек. Там защитой руководил Фюгеди.
   Добо надвинул поплотнее стальной шлем и поскакал туда  в  сопровождении
оруженосца Балажа.
   На стене высоким пламенем горел тын. Неприятелю удалось поджечь его.
   Турки теперь не вопили. Ловко укрывшись под навесами, они  стреляли  по
защитникам крепости.
   Обстреливать турок сверху было уже невозможно. Стали палить в них  ниже
горящих тынов. Чтобы попасть под навесы, пробивали дыры  между  камнями  и
стреляли через них.
   - Бросай солому! - крикнул Добо.
   На горящий тын полилась вода, а на турецкие  навесы  полетели  пылающие
соломенные венки, пропитанные маслом и говяжьим салом.
   Навесы, достигшие стены, переворачивали или отталкивали кирками, а  те,
которые загорелись, предоставляли своей судьбе. Турки швыряли вниз горящие
навесы и с воем спасались от огненного ливня.  Бочки  шатались  под  ними.
Одежда на спине турка в красном доломане загорелась, и он бросился бежать,
неся на себе пылающий костер. Осажденные смеялись.
   - Солому, только солому! - командовал Добо.
   Промасленные соломенные венки,  пылая,  летели  на  деревянные  навесы.
Отбросив  копья,  поддерживавшие  навесы,  турки  опрометью   убегали   от
бушующего огня.
   - Счастливого пути! - кричали им вдогонку осажденные.
   Но это была только краткая передышка. Едва успели отбить  первую  волну
атаки, как турецкие пушки начали бить по тынам.
   Чтобы уберечься от ядер, Добо приказал всем залечь.  Турецким  пушкарям
удалось  подбить  два  столба,  подпиравшие  тын.  Тын  пошатнулся  и   на
протяжении сорока саженей с треском и скрежетом выгнулся наружу.
   Еще один удар по столбам, и весь тын рухнет.
   - Хватайте кирки! - крикнул Фюгеди. - Берите цепи, канаты!
   Пятьдесят человек зацепили кирками падающий тын, пустили  в  ход  цепи,
веревки, новые столбы и колья. Вскоре  тын  выпрямился  и  встал  на  свое
место.
   В это время Добо был уже у башни Бойки, где осаждающих встречал Гергей.
Там стоял смрадный запах смолы, пригоревшего говяжьего сала  и  порохового
дыма.
   Турки  возлагали  большие  надежды  на  поврежденную  посередине  вышку
угловой башни. Завладеть Темешваром им помогла разрушенная вышка, и теперь
они считали залогом удачи захват крепостных вышек: ведь во  время  первого
приступа им не удалось в них утвердиться.
   К стене вышки турки натаскали землю, а земляную насыпь не подожжешь.
   - Идут! Идут! - послышались взволнованные голоса осажденных.
   Турки, тесня друг друга, взбирались вверх под широкими навесами.
   Сколько ни сыпали на них горящие просмоленные и промасленные венки,  им
удалось влезть на вышку башни.
   - Аллах акбар!
   - Бей! Руби!
   С кирайсекеской стороны карабкались на стену тысячи вооруженных турок.
   На верхушке башни из бойниц и щелей высовывались кирки и копья:  венгры
отталкивали, рубили и подцепляли навесы.
   Но и турки не дремали. Из-под навесов палили ружья. Снизу в  защитников
крепости летели копья, гранаты и стрелы.
   Закованный в панцирь сипахи, пренебрегая смертью, прыгнул на  стену  и,
хватая руками в железных перчатках копья и кирки, ломал и  раскидывал  их.
За первым сипахи вскочили второй, третий...
   Покуда с ними  расправлялись  кирками  и  кистенями,  через  их  голову
взобрались другие.
   - Аллах! Аферин!
   Через минуту навес, обтянутый коровьей шкурой, был поднят  на  площадку
башни, и тридцать - сорок янычар лежа и с колена расстреливали из-под него
венгров, которые бились на башне.
   - Аллах! Аллах! - вопили во всю глотку рассвирепевшие турки.
   - Победа близка! - орали ясаулы.
   С головы Добо свалился шлем, и  он  с  непокрытой  головой  помчался  к
пушкам.
   Венгерские солдаты, которые стояли в башне, ничего не могли  сделать  с
теснившимися над ними  янычарами  -  вышка  отделялась  от  башни  дощатым
настилом, а доски столкнуть не  удалось  бы,  так  как  на  них  топтались
янычары.
   -  Выходите!  -  крикнул  Гергей  своим  солдатам,  увидев,  что   Добо
поворачивает пушки.
   Не обращая внимания на янычарские ружья, сам он тоже взялся  за  кирку.
Зацепил ею одно копье, поддерживавшее навес, и дернул к себе.
   Ошеломленные защитники башни заметили,  что  вышка  занята  турками,  и
осыпали огненным градом карабкавшихся по стене янычар.
   Добо заметил, что связь между янычарами оборвалась.
   - Поворачивай пушку книзу! Огонь!
   Пушку повернули на янычар, поднимавшихся по  насыпи.  Вырвалось  пламя,
раздался грохот.
   Янычары не очень-то боялись пушек. Много ли вреда  причинят  ядра  двух
пушек! А к грохоту они уже привыкли. Однако пушки у Добо были не  простые,
а заряженные картечью, и сразу валили по десять - двадцать турок.
   Янычары в ужасе стали отступать.
   - Огонь! Огонь! - послышался сверху голос Гергея.
   На янычар, застрявших на кровле  вышки,  полетели  просмоленные  венки.
Турки заметались во все стороны, но ружья у  них  были  уже  разряжены,  а
вновь зарядить их не было времени.
   Огонь и пламя бушевали. Янычары с воплями бросались с  вышки  башни.  И
хорошо еще тем, кто упал за крепостную стену, - те хоть сразу сломали себе
шею. Впрочем, и те, кто соскочили внутрь крепости, тоже недолго пожили  на
свете: с ними живо расправлялись на месте.
   Вечером и ночью турки штурмовали Земляную башню.
   Земляная  башня  была  построена  на   каменной   башне,   стоявшей   в
северо-западном углу города.
   Турки изрыли кругом этой башни всю землю,  пытаясь  проложить  под  ней
проход. Но не тут-то  было!  Крепостная  стена  здесь  была  построена  на
каменном основании, которое уходит на двадцать саженей вглубь. Можно  было
подумать, что в какие-то далекие,  незапамятные  времена  крепость  начали
строить не на холме, а в долине, позднее же другой  народ  завалил  старую
крепость землей и выстроил над ней свою. Потом  явился  наконец  народ,  у
которого королем был Иштван Святой, и воздвиг над этой  двойной  крепостью
нынешнюю твердыню.
   Добо очень скоро сообразил, что турки устроили  ночью  шум  только  для
того, чтобы отвлечь внимание от возводимого ими деревянного сооружения.
   Он вызвал на Земляную башню лейтенанта с двумястами солдат, а остальных
оставил нести в обычном порядке стражу.
   Турецкие конные солдаты не показывались ни у бочечной горы, ни во время
штурма  вышки.  Можно  было  предвидеть  заранее,  что  ночью  они   будут
продолжать подвозить бревна.
   Теперь турки решили таскать вместо  хвороста  толстые  бревна.  Сколько
было в лагере верблюдов, волов, буйволов  и  мулов  -  все  они  вернулись
вечером к стенам крепости, нагруженные бревнами и жердями. Скрипящие  арбы
и мажары нескончаемой вереницей везли лес со стороны Алмадяра и Эгеда.
   Укрывшись за земляными шанцами, возведенными напротив крепостных  стен,
турки сперва наугад  перекатывали  бревна.  Когда  же  груда  их  возросла
настолько, что могла служить прикрытием, они приступали к укладке бревен.
   Тысячи рук перекатывали и бросали друг на друга бревна и жерди.  Тишина
предыдущих ночей сменилась звуками падения бревен и стуком,  раздававшимся
во всех концах турецкого стана.
   Турки  скрепляли  бревна  железными  скобами  и  цепями.  Это  огромное
бревенчатое сооружение  было  воздвигнуто  перед  башней,  где  командовал
Гергей, и вершина его торчала в каких-нибудь трех саженях от нее.
   Турки работали с толком: укладывая бревна, они все время оставались под
прикрытием, а толстые бревна  перекидывали  в  пустое  пространство  через
прикрытие саженной вышины.
   Промежуток между прикрытием и крепостью заполнялся на глазах, и рядом с
каменной крепостной стеной вырастала деревянная гора, все  ближе  и  ближе
придвигаясь к стене. Было ясно, что если гору поднимут еще  выше,  она  от
собственной тяжести привалится к стене.
   Гергей наблюдал за работой неприятеля,  выглядывая  то  в  одну,  то  в
другую бойницу. Наконец он поднялся к тыну.
   Там он застал Добо и дьяка Балажа. На капитане был  обычный  ментик  до
колен, а на голове - легкий стальной шлем. Он  рассеянно  слушал  какую-то
жалобу дьяка.
   - Сударь, - сказал Гергей,  -  прошу  отдать  мне  дранки,  которые  мы
сорвали с крыш и сложили грудами.
   - Можешь взять.
   - Кроме того, прошу дать мне  еще  говяжьего  жира,  смолы  и  постного
масла.
   - Закажи, сколько тебе нужно. Балаж, сколько у нас говяжьего жира?
   - Тысяча фунтов.
   - Прошу отдать мне все, - сказал Гергей. - Жаль, что  больше  нет.  Но,
может быть, мы сала добавим. Прикажите выдать мне сала, да побольше.
   - Сала?
   - Да, сколько можно.
   Добо обернулся к Криштофу.
   - Ступай, разбуди Шукана.  Пусть  он  выдаст  из  провиантского  склада
говяжий жир и двадцать свиных туш. Немедленно тащите их сюда!
   Только тут спросил он Гергея, зачем все это ему нужно.
   А Гергей, оказалось, придумал вот что. Пока  турки  сбрасывают  в  кучу
жерди и хворост, он будет кидать между ними кусочки сала, говяжьего жира и
дранку. Турки и внимания не обратят на это. Из крепости всегда  что-нибудь
да бросают на них: камни, кости, битые горшки, дохлых  кошек.  А  кусочков
сала толщиной в два-три  пальца  они  даже  не  заметят.  Если  же  кто  и
доглядит, то либо не поймет, что это такое, либо отвернется с отвращением.
   Гергей велел нарезать сало кусочками и бросать между  бревнами.  Кидали
также дранки, выкрашенные масляной  краской,  говяжий  жир  и  солому.  По
временам Гергей велел сбрасывать и завернутые в солому глиняные кружки.
   Кружки эти были обмазаны глиной и оплетены проволокой.
   Внутри них - порох, начиненные порохом обрезки труб и кусочки серы.
   Добо поглядел вниз.
   - К утру их башня будет готова! - сказал он.  -  Криштоф,  погляди,  не
встал ли Мекчеи. Если встал, передай ему, что я пойду лягу. А если он  еще
не проснулся, пусть спит. Потом обойди всех караульных  и  скажи  им:  как
только заметят какое-нибудь движение в турецком стане  или  доглядят,  что
турки готовятся к штурму, пусть сразу придут доложить в угловую  башню.  А
ты, Гергей, не ляжешь?
   Гергей замотал головой.
   - Я подожду до утра.
   - А Золтаи?
   - Я отправил его спать, чтобы утром на башне он был в полной силе.
   - Как только у турок деревянная башня будет готова, разбуди меня!
   Добо поднялся в вышку угловой  башни  и  прилег  на  солдатскую  койку.
Оруженосец Криштоф встал перед дверью с саблей наголо.
   Это входило в его обязанности. Оруженосец охранял спящего льва.

   К рассвету бревенчатая башня турок почти уже достигла высоты крепостной
стены - недоставало полутора саженей.
   Гергей велел начинить порохом два обрезка  пушечных  стволов  и  крепко
забил их деревяшками.
   - Да, эта пушка-старушка не думала, что когда-нибудь еще  выстрелит!  -
сказал цыган.
   - Из старой вышло две новых, - отозвался один солдат.
   - А раз новые, то надо им дать какое-нибудь имя, - предложил  цыган.  -
Пусть одна будет зваться Пострел, другая - Голубь!
   В те времена каждой пушке давали какое-нибудь имя.
   Гергей вытащил из кармана свинцовый шарик  и  написал  на  том  обрезке
ствола, что был поменьше:
   "Янош".
   А на большем написал:
   "Эва".
   Один обрезок взял под левую руку, другой - под  правую  и  поднялся  на
башню.
   Заря быстро разливала по небу свое сияние. Турецкий лагерь зашевелился.
Со всех сторон все ближе и ближе слышался лязг оружия.
   К Гергею подбежал солдат.
   - Господин лейтенант, идут!
   - Вижу, дружок. Беги в угловую башню, скажи оруженосцу, чтобы  разбудил
капитана.
   Солдаты Гергея стояли уже на стене, вооружившись копьями и кирками.  На
каменном ее  гребне,  побелевшем  от  инея,  встали  у  бойниц  стрелки  с
заряженными ружьями. Три башенные пушки стояли наведенные книзу, две пушки
у Темных ворот навели на крепостные стены.
   - Зажигайте просмоленные венки и крестовины, -  приказал  Гергей,  -  и
швыряйте вниз!
   Народ тут же взялся за дело.
   К тому времени,  как  пришел  на  башню  Добо,  турки,  точно  муравьи,
облепили холмы, окружавшие крепость. Они все еще  укладывали  и  скрепляли
бревна. Повсюду  слышался  стук.  Сооружение  достигло  высоты  крепостной
башни. Иногда турки выталкивали бревна, чтобы заполнить  промежуток  между
своим деревянным сооружением и стеной крепости. Древесных стволов привезли
уйму  -  целый  лес.  А  деревянный  помост  сделан  был  крепко.  На  нем
раскачивались  навесы,  заботливо  прикрытые  мокрыми  коровьими  шкурами.
Намоченным коровьим шкурам горящие соломенные  венки  не  повредят.  А  те
венки, которые упадут в  другое  место,  турок  просто-напросто  отшвырнет
ногой.
   Раздался пронзительный визг дудки, и тотчас из тысячи  глоток  вырвался
крик: "Биссмиллах"! Воздух задрожал. Загремела турецкая музыка, и огромное
деревянное сооружение затрещало под ногами множества устремившихся на него
людей.
   - Аллах! Аллах!
   - Иисус! Мария!
   Турки быстро вытащили из-под  навесов  короткие  штурмовые  лестницы  и
попытались перекинуть их со своей деревянной башни на каменную.
   Но недаром защитники крепости стояли на стенах. В турок разом  полетели
сотни пылающих  венков,  на  осадные  лестницы  посыпались  горящие  снопы
соломы, горящая сера и горящие просмоленные дранки.
   Первый  отряд  турок,  пытавшийся  пробиться  через  завесу  огня,  был
встречен кирками и остриями копий. Остальных встретили  саблями,  кирками,
горящими крестовинами и кистенями.
   В трех саженях от Гергея  на  деревянной  башне  появился  толстомордый
турок в зеленом тюрбане и с огромным бунчуком в руке. Вся  его  физиономия
как будто превратилась в зияющую  пасть,  так  он  орал  "Аллах!".  Гергей
схватил обрезок пушечного ствола, который был поменьше, и  швырнул  его  в
голову турка, а большой обрезок бросил в полыхавший внизу огонь.
   - Аллах! Аллах! Биссмиллах! Илери! [Вперед!]
   На огромном деревянном сооружении турки закишели,  точно  встревоженные
муравьи. Они, наверно, пробились бы через пылающий огонь, если бы вдруг не
произошло что-то  странное:  снизу  тоже  загремели  ружейные  и  пушечные
выстрелы.
   Это начали взрываться  глиняные  кружки,  разбрасывая  во  все  стороны
горящую серу. Под ногами турок будто разверзся кратер вулкана.
   - Я керим! Я рахим! Медед! Эй ва! Етишир!  -  орали  турки,  кидаясь  в
разные стороны.
   Но ясаулы не пускали их.
   - Мы победим! Настал час торжества! - кричали они  и  приказывали  тем,
кто оставался внизу: - Воды! Воды! Ведрами!
   Воду, оружие, одежду - все пустили в ход турки, чтобы потушить пожар  и
спасти гигантское деревянное сооружение, над которым они трудились столько
дней и ночей.
   Но к этому времени растопилось набросанное между бревнами свиное сало и
говяжий жир. Все больше взрывалось кружек,  разбрасывая  серу  и  поджигая
большие бревна.
   - Я керим! Я рахим! В крепость, через огонь!
   Туркам не верилось, что огромные бревна могут загореться со всех сторон
сразу.
   Они усердно таскали  воду  в  кожаных  ведрах,  кадках  и  ушатах.  Они
кидались всюду, где  выбивался  язык  пламени,  похожий  на  развевающийся
конский хвост. Прыгая в страхе и ярости, они гасили огонь.
   - Бре-ре! Я-ху! [Эй ты! Ну-ка!] - слышались все время крики, обращенные
к водоносам.
   Но  помост  уже  превратился  в  исполинский  костер.  И  тогда  начали
взрываться начиненные порохом обрезки ружейных стволов. Кипящий жир,  шипя
и вспыхивая синим  пламенем,  брызгал  туркам  в  глаза.  С  оглушительным
грохотом взорвались два обреза  пушечного  ствола,  разметав  и  бревна  и
людей. Ужас, ярость, крики! Ад!
   Дорогу к отступлению  преградил  грохочущий,  ревущий  огонь.  Янычарам
осталось только одно: пробиться в крепость.  И  турки  лезли  по  ступеням
осадных лестниц, между островками пламени, сквозь пелену  дыма.  Отчаянным
прыжком иной вскакивал на каменную стену - и в тот же  миг  летел  вниз  с
пробитой головой. Другие в бешенстве танцевали на вершине костра и оружием
колотили загоревшиеся концы бревен. Тщетный труд!
   У стены крепости бушевал огненный вихрь, взрывы грохотали, точно  удары
грома. Турки метались, будто адские тени. Одежда их была  охвачена  огнем,
пылали их бороды, горели тюрбаны. Видно, в  Мохамедов  рай  им  полагалось
попасть дорогой адских мучений, стенаний и воплей.
   И на крепостной стене жара была нестерпимая, пришлось откатывать пушки,
поливать помосты водой, чтобы пожар не начался и внутри крепости.
   В огненном пекле выли раненые турки, потеряв надежду  на  спасение.  За
стеной пламени слышались злобные окрики  ясаулов,  взлетали  ввысь  облака
пара - турки прибегали к последним и тщетным усилиям погасить пожар.
   Осаждающие  и  осажденные  были  разделены  морем   дыма   и   пламени,
взвивавшимся до небес.

   Не вышло с деревянным помостом -  выйдет  с  земляной  насыпью,  решили
турки и начали обстреливать наружные укрепления, представлявшие угрозу для
тех, кто подтаскивал землю. Днем бухали пушки, стреляли ружья; ночью  люди
подвозили землю, валежник и поливали их водой.
   Гергей с тревогой наблюдал, как изо дня в день растет  новая  дорога  к
башне. А уж эту дорогу не подожжешь. По ней  пройдут  сотни,  тысячи,  вся
рать.
   Размышляя, бродил он взад и вперед по крепости.
   Оглядывал конюшни, погреба, рассматривал развалины, груды камней. Качал
головой, почесывал в затылке.
   Побывал Гергей и  в  развалинах  ризницы.  Наконец  остановился  в  том
уголке, где  работали  слесари.  Там  около  сваленного  в  огромную  кучу
венгерского и турецкого оружия чернело большое деревянное  колесо.  Гергей
признал его: это было колесо одной из разрушенных пороховых мельниц.
   На колесе сидел цыган и с  аппетитом  обедал,  выбирая  ложкой  кусочки
вареного мяса из большой  глиняной  миски.  Шаркези  был  обут  в  красные
янычарские башмаки и вооружен до зубов; за поясом - блестящие ятаганы,  на
голове - дырявый медный шлем, вероятно тоже принадлежавший турку.
   Цыган, считавший себя солдатом, встал и, сунув миску  под  левую  руку,
правой отдал честь. Потом сел и снова налег на еду.
   - А ну-ка встань, куманек, - сказал Гергей. - Дай-ка я взгляну  на  это
колесо.
   Цыган поднялся, отошел.
   Колесо было кое-где  повреждено.  Гергей  встал  на  него,  надавил  по
порядку на все спицы - затрещала и вывалилась только одна.
   - Гм... - проговорил он, прижав палец к подбородку.
   Цыган спросил:
   - Может, турок будем молоть, ваша милость господин старший лейтенант?
   - Вот именно, - ответил Гергей. - А ну, живей приколотите гвоздями там,
где ослабло!
   Слесари оставили свои миски и взялись за молотки.
   Гергей спросил, не видели ли они Добо.
   - Да он уже раз десять был здесь, - ответил один из слесарей, -  только
с полчаса как ушел.
   Гергей отправился на розыски, разглядывая по дороге валявшуюся  повсюду
рухлядь.
   Направился к Земляной башне. Идя в раздумье, он вдруг увидел в одном из
раскрытых окон дворца женские глаза. Они смотрели  на  него  из  полумрака
комнаты.
   Гергей был ошеломлен.
   Остановился.
   Заморгал глазами, чтобы получше разглядеть нежданное виденье.
   Но женские глаза исчезли.
   Гергей стоял, точно окаменев, вперив взгляд в окно.
   Какое-то необычайное тепло разлилось по всему его телу. С минуту он  не
мог пошевелиться.
   - Эх, глупости! - пробормотал он, встряхнув головой. - Что  это  мне  в
голову пришло!
   Но все-таки он еще раз взглянул наверх и тогда увидел в окне  турецкого
мальчонку.
   Со стороны Земляной башни шел Добо. Гергей поспешил  ему  навстречу  и,
поднеся руку к шлему, сказал:
   - Господин капитан, прошу отдать мне мельничное колесо.
   - Возьми, - коротко ответил Добо и пошел во дворец.
   Гергей быстрым шагом направился к кухне, около которой длинными  рядами
сидели на земле солдаты. Кругом стоял запах уксуса. Солдаты ели  чечевицу.
Мяса было тоже вдоволь. Но вино, по приказу Добо, давали пополам с водой.
   Гергей отозвал десять солдат и приказал подкатить колесо к своей башне.
   Ржавых и сломанных ружейных стволов  в  крепости  было  хоть  отбавляй.
Гергей велел зарядить их порохом, потом, прикрепив проволокой, вставить  в
колесо так, чтобы концы стволов торчали наружу. Промежутки между  стволами
он велел забить щепками, кусками серы,  говяжьего  сала,  полить  все  это
смолой и с обеих сторон заколотить колесо планками. И  наконец,  приделать
по всей окружности обода широкие доски, чтобы колесо стало устойчивым.
   Со всей крепости ходил народ поглядеть на адскую машину.
   Сам Добо осмотрел ее несколько раз и даже дал мортиру,  чтобы  засунуть
ее в середину.
   - Ты, Гергей, установи ее так, чтобы она стреляла напоследок.
   - Так и будет, господин капитан.
   - Что тебе еще нужно, сынок?
   - "Если можно, отдайте нам пустые бочки.
   - Из погреба?
   - Да.
   - Да их там пропасть, бери.
   Турки все выше и выше поднимали земляной вал. А в крепости подтаскивали
к стенам бочки, наполненные щепками, серой, говяжьим жиром и смолой. Бочки
зарядили так же искусно, как мельничное колесо. Снизу, сверху  и  с  боков
наложили камней, крепко  заколотили  бочки  и,  сделав  в  них  отверстия,
пропустили фитили.
   Пищалей у Добо было много - штук триста. Пищали эти  заряжались  ядрами
величиной с грецкий орех. В Венгрии их  называли  "бородатыми  пушками"  -
оттого, что у них от дула свисала вниз железная палка.  Железная  "борода"
нужна была для того, чтобы удерживать пищаль при отдаче во время выстрела.
   Добо дал много этих старых, ржавых пищалей. Их тоже положили в  большие
бочки. Бочек зарядили штук пятьдесят,  хорошенько  скрепили  их  обручами,
обвязали  проволокой  -  ведь  в  те  времена  железные  обручи  были  еще
неизвестны,  поэтому  и  пришлось  прибегнуть  к  проволоке   и   гвоздям.
Радовались этим снарядам, как мать своим детям.
   А турки рьяно строили по ночам, возводя насыпь - превосходную дорогу  к
стенам крепости.

   Однажды в поздний утренний час, когда Гергей спал среди  своих  солдат,
кто-то доложил Золтаи, что в углу самой нижней конюшни  трепещет  в  тазах
вода и дрожат на барабанах горошины.
   Стало быть, коварный враг не только насыпает земляной вал, но  и  ведет
подкоп.
   Золтаи не позволил будить Гергея. Послал за Мекчеи.
   Мекчеи тотчас явился.
   Они до тех пор переставляли с места на место таз с водой  и  барабан  с
горошинами, пока наконец Мекчеи не установил,  где  надо  вести  встречный
подкоп.
   Десять солдат взялись за лопаты. Время от времени они прерывали работу,
устанавливали таз и наблюдали.
   В полдень Гергей проснулся и сразу же помчался туда, где копали.
   В конюшне стоял густой запах навоза. Солдаты работали  уже  на  глубине
трех саженей. Глухой стук возвещал о том, что приближаются лагумджи.
   - Ого, господин капитан! - сказал Гергей. - Это моя башня, ты здесь  не
командуй!
   - А разве я неверно распорядился?
   - Копать мы больше не будем.
   - Хочешь, чтобы они взорвали стену?
   - Нет, не хочу, чтобы они услышали, как мы работаем.
   Мекчеи понял его намерение.
   - Ладно, распоряжайся сам! - сказал он.
   Гергей приказал принести большую пищаль. Он сам вставил в нее  кремень,
сам засыпал порох. Вызвал десятерых стрелков, велел задуть фонари.
   Ждали в темноте.
   Гул  все  нарастал.  Иногда  слышался  даже  голос  турецкого  офицера,
отдававшего команду.
   Гергей прижимал ладонь к стене, чтобы ощутить, где больше всего  дрожит
земля.
   - Тес! - тихо сказал он солдатам. - Сейчас они пробьются... - Глаза его
сверкнули.
   В тот же миг пробилась одна кирка, и комки  земли,  осыпаясь,  упали  к
ногам Гергея.
   Образовалось отверстие, в которое мог уже пролезть человек.
   Лагумджи остановился, настороженно заглядывая в отверстие.
   В темноте он не увидел ничего. Обернулся. За спиной его засветились два
фонаря; между ними стоял пузатый ага в богатой одежде, украшенной  золотым
позументом, и в белой чалме.
   Лагумджи крикнул, что он пробил скважину.
   Ага шагнул вперед.
   Гергей прицелился. Порох вспыхнул, грохнула пищаль.
   Ага схватился за живот и упал.
   Гергей отскочил:
   - Огонь!
   Все десять солдат направили в отверстие свои  ружья.  Раздались  гулкие
выстрелы, и лагумджи, давя друг друга, кинулись бежать.
   Солдаты вышли из подземелья, притащив с собой  тридцать  кирок  и  труп
аги. Только один остался, держа  ружье  на  изготовку  и  выдвинув  вперед
фонарь, освещавший подкоп.
   Агу положили на крепостном рынке. Обошлись с ним не очень почтительно -
швырнули на булыжники, так что чалма свалилась с головы.
   Но теперь уже ему все было безразлично.
   Это был седобородый человек с двойным подбородком. Три длинных шрама на
бритой голове доказывали, что звание аги  он  получил  по  заслугам.  Пуля
Гергея попала ему в живот. В грудь тоже попала  небольшая  пуля  -  должно
быть, когда стреляли солдаты.
   Казначей Шукан велел размотать чалму, осмотреть пояс и карманы  убитого
аги, записал, сколько при нем оказалось денег, перстней и оружия. Все  это
пошло солдатам, принимавшим участие в подкопе.
   Потом предоставили любопытным посмотреть на убитого агу.
   Сначала его обступили, конечно, женщины.
   - И это они в таких красных чувяках ходят?
   - Гляди, они тесемкой завязывают внизу шаровары!
   - Видно, богатый был турок.
   - Наверно, лейтенант или капитан.
   - А интересно, была у него жена?
   - Поди, не одна, а целый десяток!
   - Можно сказать, представительный был мужчина, - заметила  сердобольная
жена макларского мельника Боди. - Жаль только, что турок...
   Подошел и Золтаи взглянуть на агу.
   - А все-таки хоть один этот ага да проник в крепость! - сказал он.
   Вдруг между женскими юбками пробрался маленький турецкий  мальчик  и  с
радостным криком склонился над мертвецом.
   - Баба! Бабаджиим! Баба, татли бабаджиим! [Папа, папочка!  Папа,  милый
папочка!]
   Мальчик упал мертвецу на грудь, обнимал, целовал его,  приник  щекой  к
его лицу, тряс за плечи, смеялся.
   - Баба, бабаджиим!
   Глаза женщин наполнились слезами. Госпожа Балог взяла ребенка за руку:
   - Пойдем, Селим! Баба спит!

   Когда на рассвете несметные турецкие полчища снова двинулись из  долины
на приступ,  солдаты  смотрели  на  их  продвижение  с  чувством  гнева  и
злорадства, зная,  что  в  крепости  славно  подготовились  к  отпору.  От
волнения и  жажды  мести  у  венгерских  воинов  напряглись  мышцы,  точно
пружины. Им уже  не  терпелось  кинуться  в  схватку.  Коренастый  паренек
выскочил через брешь  на  земляную  насыпь  и  погрозил  саблей  турецкому
воинству, которое с криками хлынуло к крепости.
   Солдаты, стоявшие на стене, расхохотались.
   - Кто это? - спросил, смеясь, Золтаи.
   - Маленький Варга, - ответили ему. - Янош Варга.
   Паренек вскочил обратно, но, услышав громкий смех, выскочил вторично  и
снова пригрозил всей огромной турецкой рати.
   Турки принялись палить по нему, и, подгоняемый выстрелами, он прыгнул в
брешь проворнее, чем в первый раз. Солдаты еще веселей засмеялись.
   Проделку его увидел и Добо и с довольной улыбкой кивнул головой.
   Заметив этот знак одобрения, Янош Варга мигом выскочил и в третий  раз.
Не обращая внимания на пули, он гневно грозил взбиравшимся наверх туркам:
   - А ну лезьте, лезьте! Здесь и подохнете, собаки!
   Пули, ядра, пики так и сыпались на  него,  но  все  мимо.  Поддразнивая
турок, Варга запрыгал на насыпи и высунул язык. Более  того,  он  проворно
повернулся и весьма неприлично, хотя и очень  выразительно,  шлепнул  себя
пониже спины. Потом снова вскочил в крепость. И все это перед самым  носом
турок, перед стотысячной турецкой ордой!
   - Молодец, Варга! - крикнул Добо. - Ты достоин награды!
   Убедившись, что в этой стороне крепости все в порядке, Добо заторопился
к своему коню и поскакал к Старым воротам, так как турки окружали крепость
с восточной и южной стороны.
   На эти стены и была устремлена все сила штурма.
   Гергей в панцире стоял на башне. За его спиной лежали наготове бочки  и
огромное колесо. Все снаряды и сам он были укрыты тыном.
   Гергей был спокоен, как скала над бурным морем.
   Турки пошли на приступ. Из всех пушек выпалили разом.  Поднялся  адский
шум.
   - Биссмиллах! Биссмиллах!
   Воинственные клики  заглушили  на  несколько  минут  даже  грохот  чинч
лагерного оркестра. Но потом музыканты остановились в Кирайсекеском рву  и
уже непрерывно гремели во всю мочь.
   - Ну, сейчас вы у нас попляшете! - крикнул Золтаи.
   Турецкая рать закишела.  Зареяли  флаги  с  полумесяцем  и  с  конскими
хвостами. Впереди развевался желто-красный стяг янычар, подальше - зеленое
полотнище с белыми полосами: знамя улуфеджи. Прикрывшись до колен щитами и
звеня стальными доспехами, вышли вперед сипахи.
   - Аллах! Аллах!
   В руках у них были пики или копья. На ремешках, обхватывавших запястья,
болтались обнаженные сабли. У пояса -  тоже  сабля.  Бегом,  всей  оравой,
побежали они из рвов к башне.
   - Аллах акбар! Ла иллахи илл аллах! Я фетах!
   В ответ со стены низверглась черная бочка. Изрыгая пламя и подскакивая,
она покатилась навстречу туркам.  Какой-то  сипахи,  желая  преградить  ей
дорогу, вонзил в землю копье. Его примеру последовал другой, третий.
   - Аллах! Аллах!
   Четвертый схватил бочку, чтобы скинуть  в  ров.  В  тот  же  миг  бочка
взорвалась: передовой отряд турок разбросало во все стороны.
   - Аллах акбар!
   Не успели турки опомниться - прилетела  вторая  бочка.  Она  плевалась,
стреляла огнем направо, налево, вверх, вниз и взорвалась среди  закованных
в броню сипахи, раскидав их в разные концы.
   - Аллах! Аллах!
   Но  назад  пути  им  не  было.  Снизу  их  теснили  тысячи   и   тысячи
карабкавшихся наверх солдат. Видно было только,  как  передние,  отскочив,
прижались к стене, как шедшие позади  шарахнулись  и  как  огненные  струи
полетели во все стороны на десять саженей. Устрашенные силой огня,  турки,
укрытые щитами, опустились на корточки.
   - Правоверные, вперед! Вперед, через огонь!
   И сипахи двинулись тесными рядами вверх по насыпи.
   Но и огненные бочки покатились одна за другой.
   - Илери! Илери! Аллах! Аллах!
   Лавина турок понеслась навстречу пеклу преисподней.
   Но вот на башне раскрылся тын, и навстречу появилось  огромное,  черное
от копоти колесо. Из середины его вился  дым,  слышалось  шипенье.  Колесо
покачнулось и  рухнуло  с  каменной  стены,  полетело  навстречу  турецким
полчищам, шедшим тесными рядами.
   - Илери! Илери! - слышались отовсюду крики ясаулов.
   Но храбрецов, которые шли вперед, ошеломило появление колеса.
   Не успело еще колесо подкатиться к ним, как из  него  вырвалась  первая
молния, вылетела огненная струя и пронеслась на пятьдесят саженей.  Каждая
капля этой струи, попадая на живого или мертвого, продолжала гореть.
   - Гезюню ач! С акын! [Осторожно! Берегись!]
   Передовые турецкие отряды в ужасе бросились ничком на  землю,  надеясь,
что дьявольское колесо перекатится через них. Но оно стало уже  искрящимся
огненным колесом: стреляло пламенем,  плевалось  горящим  маслом,  осыпало
бритые головы и кинтуши пылающими фиолетовыми огненными тюльпанами.  Шипя,
хлопая  и  громыхая,  колесо  перескочило  через  головы  турок,  рассыпая
змеистые лучи, выбрасывая красные, синие и желтые звезды.
   - Медед, аллах!
   Даже самые отважные отряды в страхе отступили. Давя друг  друга,  воины
бежали, спасаясь от невиданного исчадия ада.
   А колесо, точно наделенное разумом и волей, неслось по  следу  бегущих,
сбивало их с ног, осыпало огнем, дождем кипящего  масла,  пылающей  серой,
разряжало ружья, так что турки стреляли друг в друга,  забрызгивало  огнем
глаза, рот, уши, шею, обжигая так страшно, что  даже  смертельно  раненные
корчились от боли. И это огненное колесо  катилось  все  дальше.  Из  него
вылетали длинные пылающие молнии, разя ясаулов вместе с их конями. Длинные
языки пламени прожигали тело до костей. Дым душил. Грохот  оглушал.  Пламя
охватывало отряды, мимо  которых  проносилось  колесо.  Оставались  только
сотни извивающихся от жара, обугленных трупов и дергающихся, скачущих  как
безумные, горящих заживо людей.
   Колесо, окутанное дымом, катилось дальше и сотнями метало молнии.
   - Етишир! Етишир! Аллах! Медед!.. Вай!..
   Тщетно бесновались ясаулы, тщетно хлестали  солдат  по  лицу  плетью  с
шипами. Воинов, готовых штурмовать наружные укрепления  Эгера,  больше  не
нашлось. А тут еще и венгры выскочили в пролом, как разъяренные  львы,  и,
никому не давая пощады, рубили, били, кололи всех, кого повергло в ужас  и
оцепенение огненное колесо.
   "Назад, назад!" - запела в крепости труба.
   Гергею с трудом удалось вернуть своих солдат.
   - Бочку на стену! Бочку!
   Бочку подкатили и поставили на стену. Последние отряды турецкой рати  с
гулом рассеялись, бренча оружием. Остались только пушки, в испуге скачущие
верблюды и ошеломленные топчу.
   Хорошо еще, что Мекчеи ушел из подземелья, где вели подкоп, и  вернулся
к Старым воротам, где он командовал, иначе турки ворвались бы  там  из-под
земли сразу в трех местах.
   Пока на земляной насыпи врагов отражало огненное колесо, у Старых ворот
битва шла под землей.
   Там стены уже настолько  разрушились,  что  турки  просовывали  пики  в
трещины между камнями. То же самое делали и венгры. У Старых ворот  Мекчеи
повел встречные подкопы и обратил турок в бегство.
   Напоследок турки подожгли ворота, намереваясь ворваться через  них,  но
наткнулись на-толстую  крепкую  стену  за  башней.  Вовремя  Мекчеи  велел
замуровать ворота!
   Гергей, увидев, что вблизи его  башни  солдаты  то  и  дело  устраивают
вылазки, а турки как безумные бегут от огненного колеса, прикрыл  пушки  и
ящики с порохом мокрыми шкурами,  оставил  десять  человек  в  карауле,  а
остальных повел к Старым воротам, на помощь Мекчеи.
   Но Мекчеи уже не нуждался в помощи. Ужас передался и той части турецкой
рати, которая штурмовала Старые ворота. Из поставленных  там  отрядов  еще
держались только тюфенкчи.  Они  шныряли  вокруг  ворот,  стреляли,  вновь
заряжали ружья и палили непрерывно.
   На стенах, примостившись за тыном, стояли караульные, а у подножия стен
и в их нишах солдаты  изнутри  крепости  отбивались  от  турок,  поминутно
нагибаясь и просовывая в щели пики.
   Гергей взбежал на стену и, укрывшись щитом, посмотрел вниз. У  подножия
стены копошился вражеский  отряд,  недоступный  выстрелам  ни  сверху,  ни
сбоку. Венгры пытались доставать до  них  пиками  сквозь  щели,  но  турки
отскакивали и прижимались к стене или же садились на корточки  как  раз  в
тех местах, где не было щелей. Одни держали в руках мешки,  другие  камни.
Мешками и камнями они пытались заложить бойницы,  чтобы  венгры  не  могли
стрелять в них.
   Осажденные выталкивали камни и мешки и кололи турок пиками.
   Но как только венгерская пика высовывалась наружу, турки хватали ее  по
двое,  по  трое  и,  уцепившись,  старались  вырвать  ее.   Издали   могло
показаться, что они пилят дрова: тянут пику к  себе,  толкают  обратно;  в
конце концов турки выхватывали ее.
   Венгры бранились.
   - Эх, да что же вы! - крикнул Гергей вниз солдатам. - Вон костер горит.
Суйте в него пики!
   И  правда,  у  самой  стены  пылал  костер.  Человек  двадцать   солдат
подскочили к нему и, сунув в жар пики, накалили их докрасна.
   А турки уже приготовились и, ухмыляясь, ждали новой добычи.
   Вдруг из щелей стены высунулось сразу двадцать пик.
   - Есть!
   Турки схватились, да только  ладони  себе  обожгли.  Их  злобную  брань
венгры встретили дружным хохотом.

   Двенадцатое октября. Среда.
   Турки  изрешетили  всю  крепость.  Тридцать  два  дня  обстреливают  ее
непрерывно то с севера, то с юга, то с одной, то с другой стороны.
   Турецких ядер в крепости столько, что осажденные то и дело  спотыкаются
о них. Чтобы не наткнуться на них во время  штурма,  крестьяне  березовыми
метлами отметают мелкие ядра в стороны,  а  большие  ядра  подтаскивают  к
пушкам и на стены.
   Между Новой и Земляной башнями в стене зияет пролом, похожий на римскую
цифру V. Часть Казематной башни рухнула под откос. Земляная  башня  вся  в
дырках, точно осиное гнездо. От башни  Бойки  уцелели  только  две  стены.
Угловая башня сверху донизу напоминает трухлявое дерево. Тына больше  нет,
лишь кое-где сохранились отдельные куски.  На  месте  внутренних  построек
стоят покосившиеся стены без крыш. Во дворце жилыми  остались  только  три
комнаты, да и в них проникает дождь. Рыночная площадь тоже изменилась. Она
перерезана поперек длинными рвами глубиной в  сажень.  Когда  турки  ведут
обстрел, осажденные ходят по этим рвам; когда же  пальба  затихает,  через
рвы перекидывают мостки и доски.
   А за стенами крепости воют злые волки.
   Стены теперь чинят не только ночами, но  и  днем.  Пробоины,  насколько
удается, забивают бревнами и досками. Камни служат только подпоркой.
   У Старых ворот Мекчеи сам таскает камни,  ободряет  уставших,  говорит,
что бог поможет  защитникам  крепости.  Видно  заранее,  что  штурм  здесь
предстоит неистовый. То Добо, то Гергей, то Мекчеи осматривают стену. Всем
троим ясно, что угловая башня  больше  не  защита  воротам.  Нужны  ручные
гранаты. Их укладывают на деревянные помосты, к  проломам  ставят  опытных
стрелков.
   Гергей занят  изготовлением  просмоленных  венков,  огненных  гранат  и
крестовин. Он поспешно рассылает их во все концы крепости.
   Золтаи заделывает бреши на Шандоровской башне.
   Фюгеди следит за тем, как перетягивают цепями проломы в Новой башне.
   Добо повсюду носится верхом. Для его коня оставлено место под помостами
и вдоль крепостных стен. И все-таки ему частенько приходится  скакать  под
пулями.  Капитан  крепости  наблюдает  за  тем,  чтобы  работа  шла  везде
равномерно.  За  ним  следует  оруженосец  Балаж  -  он  развозит  приказы
капитана. Балаж скачет на последней уцелевшей турецкой лошадке.  Остальные
семь коней оруженосцев уже подстрелены.
   В этот день и Пете садится на коня. Нога его забинтована до колена.  Он
бледен, но усы у него торчат все так же лихо. Вместо Пете у  Старых  ворот
командует Мекчеи, а Пете вместо Мекчеи возглавляет резервные войска.
   Звучным голосом воодушевляет он солдат:
   - Турки усердствуют уже тридцать два дня,  да  хоть  бы  все  они  были
здесь, мы бы их всех до последнего отправили  в  преисподнюю!  Королевские
войска запаздывают, но они  придут!  О  нашей  отваге  говорит  весь  мир.
Пройдет сто лет  -  и  все  еще  вместо  слова  "храбрец"  будут  говорить
"эгерчанин".
   Увидев, что вокруг оратора собралась целая толпа, Добо задерживается на
минуту послушать, о чем Пете держит речь.
   Заключительные его слова вызывают у Добо улыбку, и  он  говорит  Цецеи,
который остановился рядом:
   - Через сто лет? Только и дела будет у мира, что  вспоминать,  какие  у
нас были усы!
   Правда, он говорит это скорее себе, чем Цецеи. И, точно смутившись, что
заговорил вслух, пробормотал:
   - Не усы главное, а душа, и не награда, а долг перед родиной.
   И поскакал дальше, к Шандоровской башне.
   Пылкие слова Пете воодушевили  витязей.  Конечно,  эгерчане  и  так  не
подвели бы, но хорошее слово точно доброе вино.
   Сдвинув шлем набекрень, Пете продолжал:
   - Приедет сюда и сам король. Он  выстроит  в  ряд  эгерских  витязей  и
каждому пожмет руку. Вы это заслужили. Я слышал даже,  что  впредь  король
будет набирать себе офицеров  только  из  солдат,  отличившихся  в  Эгере.
Каждый рядовой после осады станет лейтенантом - так  я  слышал.  А  потом,
может быть, и капитаном. Ведь, в  конце  концов,  и  королю  нужнее  всего
солдаты, показавшие себя молодцами.
   Пете покосился и увидел цыгана, который  козленком  отскочил  от  пули,
ударившейся в стену возле него.
   - Цыган, сколько ты турок убил?
   - Да ворон их заклюй, ваша милость сударь-государь! - ответил цыган.  -
Ни один турок не смеет подойти туда, где я стою.
   В вечерних сумерках к одному из  проломов  приблизился  турок  с  белым
платком в руке.
   В нем сразу признали Миклоша Ваша.
   Его тут же втащили и повели к Добо. По дороге сотни людей засыпали  его
вопросами:
   - Ну, какие вести?
   - Войска идут! - кричал всем Миклош.
   Добрая весть разнеслась по всей крепости:
   - Идут королевские войска!
   А ведь это Добо приказал Миклошу Вашу всем говорить такие слова,  когда
он вернется в крепость.
   Вон оно как! Идут войска! Стало быть, правду  сказал  господин  старший
лейтенант Пете!
   Миклош Ваш снял тюрбан, размотал его  и,  вытащив  из  складок  полотна
письмо, протянул Добо.
   Добо взглянул на печать - пишет архиепископ. Осторожно надорвал  листок
возле самой печати и спокойно развернул его.
   Комендант сидел на коне. Вокруг него сгрудился народ.  Пока  он  читал,
все пытались угадать по выражению его лица содержание письма!
   Но лицо у коменданта словно каменное. Каким оно было в  начале  чтения,
таким осталось и после того, как он прочел письмо.
   Добо сложил листок, сунул в карман, потом оглянулся,  точно  удивляясь,
почему собралось столько народу.
   Из старших лейтенантов присутствовал при этом один  Пете.  Добо  сказал
ему так, чтобы услышали и другие:
   - Господ лейтенантов я соберу вечером. Сообщу им радостное известие.
   Но как только Добо вошел к себе в комнату и затворил  за  собой  дверь,
его невозмутимое лицо  стало  скорбным.  Он  упал  в  кресло  и  горестно,
безнадежным взглядом уставился в одну точку.
   В  тот  день  Добо  получил  и  другое  письмо.  Послание  это   принес
крестьянин. По письму, белевшему в его руке,  сразу  видно  было,  что  он
послан турками.
   Это пришел четвертый посланец Али-паши.
   Осажденные знали, что Добо круто расправляется с  турецкими  почтарями.
Они поставили крестьянина на рыночной площади  -  дескать,  пусть  он  там
встретит Добо.
   По вечерам было холодно, и  отдыхавшие  солдаты  разводили  на  площади
костры. Иные  поджаривали  свиное  сало  и  запивали  его  стаканом  вина,
разбавленного водой.
   - Вам бы лучше сжечь письмо сейчас, пока господин капитан не  видит,  -
посоветовал  один  добросердечный  ратник.  -  А  то,  ей-богу,  беды   не
оберетесь!
   - Как же так сжечь? - ответил крестьянин. - Письмо-то не мое.
   - Да ведь вы принесли его от неприятеля.
   - Я принес от того, кто послал.
   - Повесят вас.
   - Меня?
   - Конечно.  Господин  капитан  приказал  повесить  даже  одного  нашего
лейтенанта. А тот ведь был барин, дворянин - не то, что вы.
   Виселицу с площади еще не убрали. Солдат указал на нее.
   - Видали? До сих пор виселица стоит.
   Крестьянин оторопел, от страха  его  даже  пот  прошиб.  Он  почесал  в
затылке, запустил руку в суму.
   Как раз в это время прискакал Добо.
   - Что такое? - спросил он. - Что за человек? Зачем пришел?
   Крестьянин спрятал суму под сермягу.
   - Я Иштван Ковач, целую ваши руки, - ответил он смущенно, вертя в  руке
шапку.
   - А что вам нужно?
   - Мне? Да ничего.
   - Зачем же вы тогда пришли?
   - Да... да просто так, пришел. Дай-ка, думаю, загляну к ним, что-то они
поделывают в такой беде.
   - Письмо принесли?
   - Я? Нет, никакого письма я не приносил.
   Добо смотрел на него пронзительным взглядом, и крестьянин, утирая  лоб,
забормотал:
   - Ей-богу, не приносил!
   - Обыщите его!
   Побледнев, крестьянин позволил себя  обыскать.  Из  его  сумы  вытащили
письмо с большой печатью.
   - В огонь! - рявкнул Добо.
   Солдат швырнул письмо в огонь.
   Крестьянин задрожал.
   - Ума не приложу, как оно попало ко мне! - оправдывался  он,  почесывая
за ухом. - Кто-то подсунул, должно быть...
   - В кандалы! - приказал Добо. - Киньте к остальным этого негодяя!

   Так как из пушек палили неустанно, в тот  день  (двенадцатого  октября)
опять пошел дождь. Тучи рассеялись только к вечеру,  когда  промчался  над
землей колючий осенний ветер.
   Осажденные  видели,  что  турки  собираются  в  шанцах.  Добо  позволил
отдыхать только тремстам солдатам. Остальных поставил к проломам.
   Часам к одиннадцати ночи ветер согнал с неба последнее  облако.  Полная
луна озарила Эгер, и стало светло как днем.
   - Люди, к оружию! - послышалось сразу во всех уголках крепости. - Все к
оружию! Солдаты и все, кто есть в крепости!
   Барабаны забили тревогу, затрубили трубы.
   - Ночью начнется приступ. Поднимайся все, кто живы!
   Из руин, залитых лунным светом, вылезали фигуры в шлемах и с  пиками  в
руках.
   Вооружился и священник  Балинт.  Он  побрел  к  стоявшему  на  рыночной
площади резерву, держа в руке копье такой величины, что оно  сошло  бы  за
дышло. К  резерву  пристроились  и  оба  корчмаря.  Вооружились  мельники,
плотники, мясники, крестьяне, работавшие в крепости. Все ждали приказа.
   Осажденные чувствовали, что наступает последнее испытание.
   За стенами крепости слышалась дробь медных турецких барабанов. Турецкие
войска потекли во рвы шанцев, как вода после ливня.  Над  людским  потоком
реяли  хвостатые  флаги.  Позади  шанцев  засверкали  на   конской   сбруе
драгоценные камни и серебряные кольца. У многих турок чалмы были накручены
на блестящие шлемы.
   Повсюду скакали ясаулы в высоких тюрбанах, расставляя атакующие отряды.
   В полночь вокруг крепости вспыхнули огни пушечных выстрелов и в течение
пяти минут с грохотом сыпались ядра. Потом раздались  тысячеголосые  крики
"Биссмиллах!", "Аллах!", и к стенам устремились хвостатые флаги.
   Перед Старыми воротами и на стене крепости  в  тридцати  местах  горели
костры. Шипя, загорались фитили гранат, "куличи",  просмоленные  венки  и,
рассыпая искры, сотнями летели на турок.
   Но турки шли на  приступ  как  бешеные,  карабкались  наверх,  силились
взобраться на стены. Быстро зацепляли штурмовые лестницы.  По  ним,  точно
белки, прыгали вверх янычары, асабы и спешившиеся конные солдаты.
   Сверху кирками сбивали крючья лестниц, бросали камни.
   - Аллах акбар! Я керим! Я феттах!
   То и дело падали вниз бунчуки, но их подхватывали  все  новые  и  новые
люди. Вместо разбитых, сброшенных лестниц приставляли к стенам другие.  По
извивающимся телам упавших людей к лестницам устремлялись новые отряды.
   Осаждающие так густо облепили  стену,  что  ее  почти  не  было  видно.
Просунув пики сквозь стены, венгры сталкивали с лестниц турок. Но  тут  же
на их месте вырастали другие. И они даже не  старались  перескочить  через
опасную ступеньку, просто полагались на счастье: вонзится пика в живот или
безболезненно проскользнет под мышкой - теперь уж было все равно.
   Ворот в крепости больше не было.  Стоя  на  лестницах,  турки  быстрыми
ударами топоров разбивали заделанные бревнами  проломы  в  стенах.  Иногда
падавшие сверху увлекали их с собой, и, рухнув в море огня  и  крови,  они
гибли, растоптанные ногами солдат, теснившихся у стен.
   - Аллах акбар! Я керим! Я рахим!
   - Иисус, помоги!
   Сыпались огненные венки, стучали  кирки,  взрывались  гранаты,  трещали
лестницы, бушевал неистовый кровавый ураган.
   Вот около пятидесяти турок уже взобрались к самому  тыну.  Тын,  треща,
выгнулся наружу. Мекчеи выхватил у одного солдата секиру и  рассек  канат,
который удерживал тын. Вместе с уцепившимися за него  турецкими  латниками
тын рухнул вниз, сметая со стен сотни осаждающих.
   - На стены! На стены! - крикнул Мекчеи.
   Держа в руке длинное копье, он взбежал на стену.
   На  турок,  кишевших  внизу,  полетели  большие  квадратные   камни   и
стофунтовые чугунные ядра, те самые, которыми турки обстреливали  крепость
из зарбзенов.
   Но в ответ снизу летели в осажденных стрелы и камни. По забралу  Мекчеи
полилась алая кровь.
   - Господин капитан! - послышались предостерегающие голоса.
   - Огонь! Огонь! - закричал Мекчеи.
   И ногой в железном  сапоге  он  столкнул  раскаленные  угли  костра  на
барахтавшихся внизу турок.
   Увы, и венгры тоже падали со  стен.  Одни  внутрь  крепости,  а  другие
наружу. Но сейчас некогда было разбираться, кто  убит,  кто  ранен.  Место
погибшего занимал на стене новый ратник,  сбрасывая  вниз  камни  и  ядра.
Осадные  лестницы  вновь  и  вновь  заполнялись  турками,  и   разъяренные
защитники крепости кирками  и  копьями  встречали  взобравшихся  на  стену
врагов.
   У Земляной башни  шла  такая  же  ожесточенная  схватка.  Обороной  там
руководил Добо. Когда турецкое  войско  пробилось  сквозь  огненный  дождь
взрывающихся гранат и пылающих смоляных венков, Добо велел  тащить  наверх
бревна. Их втаскивали на стену и сбрасывали, сметая турок.
   Наступило краткое затишье. Воспользовавшись им, Добо вскочил на коня  и
помчался к Старым воротам - посмотреть,  как  бьются  там.  Проезжая  мимо
Казематной башни, он увидел, что и здесь наступил перерыв в штурме.  Тогда
он отозвал солдат от Казематной башни и послал к Земляной.
   Защитники Казематной башни и  без  того  уже  стремились  туда:  им  не
терпелось прийти на помощь соратникам. Взобравшись на тын,  вскарабкавшись
на пушки, смотрели они, как дерутся  на  соседней  башне.  И  лишь  только
раздалась команда Добо, они бегом бросились к Земляной башне.
   Но турки снова приставили лестницы к Казематной башне.  Сначала  только
две, три, потом десять, пятнадцать.
   Стоявший  на  стене  старик  Шукан  обернулся  и  увидел  вдруг  голову
запыхавшегося турка в шлеме.
   - Тьфу ты, черт! - громко выругался  старик  и,  размахнувшись,  ударил
турка древком копья.
   Турок упал с лестницы, увлекая за собой еще десять человек.
   - Сюда, сюда! Эй, люди! - заорал Шукан, сшибая турок с другой лестницы.
   Первым подскочил Янош Прибек и швырнул табуретку пушкаря  прямо  в  нос
первому взобравшемуся на стену турку.
   Солдат, стоявший внизу на карауле, побежал за  подмогой.  Не  прошло  и
двух минут, как подоспел Пете с отрядом отдохнувших  солдат.  Они  осыпали
штурмующих огненными "куличами", крестовинами, камнями и гранатами.
   Внимание Добо вновь устремилось к Казематной  башне.  Он  заметил,  что
древко венгерского флага перебито  ядром,  и  приказал  принести  флаг  из
резервных войск. Передал его Иштвану Надю.
   В небе уже вставала заря, в алых ее лучах Иштван Надь побежал наверх  с
флагом. На нем не было ни панциря, ни шлема, и все же он вскочил на выступ
башни и начал искать железную трубку, чтобы водрузить флаг.
   - Не надо! - крикнул Добо. - Могут сорвать его!
   В тот же миг Иштван Надь схватился за грудь, повернулся и  мешком  упал
на стену рядом с пушкой.
   Добо подхватил флаг, слетевший к нему птицей, и передал его Бочкаи.
   - Держи, сын мой!
   При свете разгоравшейся зари штурм начался и у башни Бойки.
   На нее наступали с восемью флагами. В  первых  пурпурных  лучах  солнца
золотые украшения бунчуков горели, как рубиновые шары.
   У этой башни туркам уже столько  раз  не  везло,  что  снова  пойти  на
приступ отважились  только  янычары  -  самые  испытанные  и  лютые  тигры
турецких войск. На голове у них шлемы, лицо  и  шея  закрыты  проволочными
сетками, грудь и руки защищены доспехами, ноги обуты в  легкие  сафьяновые
сапоги.
   Башню  Бойки  обороняли  Гергей  и  Золтаи.  Им   пришлось   всю   ночь
бодрствовать в бездействии, прислушиваясь к  штурму,  бушевавшему  у  трех
других башен.
   Хорошо, что уже рассвело.
   Перед башней выстроились двести асабов с бурдюками, наполненными водой.
Ничего, пусть идут, а взберутся наверх - осыплют их огнем!
   В этом месте турки начали не с осадных лестниц.  Как  только  защитники
встали на стене, внизу тысячи рук пришли в движение и  осыпали  их  градом
камней и стрел.
   Попал камень и в голову Золтаи. Но, по счастью, Золтаи был  в  шлеме  с
забралом, и камень сломал подбородник.
   Золтаи выругался.
   - Погодите, собаки! - крикнул он, напрочь отламывая подбородник.  -  За
это я продырявлю сегодня сто ваших голов!
   Не прошло и пятнадцати минут, как раздался его голос:
   - Вот тебе, басурман, за мой шлем!
   А вскоре разнесся новый крик:
   - Получай эгерский гостинец!
   Из турецкого стана поднялся на диво огромный навес, обтянутый коровьими
шкурами. Под ним помещалось двести янычар. Несли его пятьдесят асабов.
   Гергей крикнул, чтобы  подали  огненную  бочку,  зажег  накрученную  на
железный прут промасленную паклю.
   Огромная крыша  черепахой  приближалась  к  стене.  Если  даже  удастся
кирками сдернуть с нее  шкуру,  то,  пока  подожгут  навес,  турки  успеют
взобраться на стену.
   Да еще вопрос, удастся ли поджечь. Водой намочили не только шкуру, но и
доски навеса, так и бегут с него струйки. Турки уже набрались ума-разума.
   Солнце  выглянуло  из-за  гор  и  светило  прямо  в  глаза   защитникам
Шандоровской башни. Оно тоже помогало туркам.
   Как только штурмовой навес подошел к стене башни, Гергей крикнул:
   - Ложись!
   Солдаты удивились:  к  чему  бы  это?  Но  громкий  ружейный  залп  все
объяснил.
   Турки пристроили по  краям  навеса  ружейные  стволы,  которые,  словно
органные трубы, уставились на осажденных. Это-то и заметил Гергей.
   - Встать! - скомандовал он после залпа. - Бочку!
   И сам скатил вниз огненную бочку.
   Турки уже не падали на землю перед такой бочкой, а либо  отскакивали  в
стороны, либо перепрыгивали и шли дальше.
   - Две бочки! - крикнул Гергей.
   Третью он поставил сам и сам поднес огонь,  чтобы  зажечь  фитиль.  Две
огненные бочки снова прорубили дорогу в кишащей толпе турок. Третью поймал
какой-то дородный янычар, столкнул в яму и засыпал землей.
   Но только начал он затаптывать землю, как бочка  взорвалась,  и  янычар
взлетел на воздух вместе с землей. Еще человек двадцать раскидало  во  все
стороны.
   Шедшие на приступ отряды отпрянули. Но сзади слышались окрики  ясаулов:
"Илери!", "Саваул!",  шипенье  воды,  которая  лилась  из  бурдюков,  гася
рассыпавшиеся искры и превращаясь в белые клубы пара.
   - Теперь бросай только камни! - крикнул Гергей.
   Он хотел подождать, пока турки снова густо облепят насыпь и стены.
   Словно рев сотен тысяч тигров, послышались  крики  "Аллах!",  раздались
барабанная дробь и завыванье труб. В  этом  урагане  звуков  войска  снова
ринулись вперед.
   К стене приближался целый лес осадных лестниц.
   Один янычар забросил на стену веревку с крюком на конце и, зажав ятаган
в зубах, с обезьяньей ловкостью полез вверх по веревке.
   На голову ему упал камень и сшиб  шлем.  Изуродованная  длинным  шрамом
бритая голова янычара была похожа на дыню.
   Янычар карабкался все выше.
   Гергей схватил пику, готовясь заколоть его.
   Когда турок был уже совсем близко от Гергея, он поднял голову. Лицо его
блестело от пота, дышал он тяжело и часто.
   Гергей вздрогнул, будто получил удар в грудь.
   Чье это лицо? Да ведь это его старый наставник, отец Габор! Те же серые
запавшие глаза, те же тонкие усы, тот же крутой лоб.
   - Ты родственник отца Габора? - крикнул он турку.
   Тот бессмысленно вытаращил глаза.
   - Убейте его! - закричал Гергей, отвернувшись. - Он  и  по-венгерски-то
уже не понимает.
   Яростный штурм бушевал, не утихая до самых сумерек. В сумерках турки  в
изнеможении отступили.
   Вокруг крепостных стен тысячами  лежали  раненые  и  мертвые.  Отовсюду
слышались стоны и крики искалеченных, извивавшихся от боли людей: "Эй  ва!
Етишир! Медед! Аллах!"
   Но и в крепости было много жертв. Крепостные стены и помосты покраснели
от крови. Люди истекали кровью, исходили потом.  Все  были  перепачканы  и
ободраны. Глаза бойцов налились кровью. Усталые женщины сносили на площадь
раненых и мертвых.
   Офицеры пошли помыться. Добо тоже был весь в копоти. Борода и  усы  его
обгорели, и не будь на нем капитанского стального шлема, по лицу его никто
бы и не узнал.
   Весь черный от копоти, принимал он донесения у пушки Баба.
   - У меня шестьдесят пять убитых и  семьдесят  восемь  тяжело  раненных.
Израсходовали пятьсот фунтов пороха, - доложил Мекчеи.
   - Тридцать убитых и сто десять раненых. Пороху ушло восемьсот фунтов, -
доложил Гергей Борнемисса. - Нынче ночью мы должны заделать проломы.
   - Триста фунтов пороху, двадцать пять убитых, около пятидесяти раненых,
- доложил Фюгеди, прижав руку к щеке.
   - Ты тоже ранен? - спросил Добо.
   - Нет, - ответил Фюгеди. - Зубная боль замучила. Право, будто во рту  у
меня поворачивают раскаленную пику.
   Среди докладывающих Добо заметил и Варшани.
   Лазутчик был в одежде дервиша. Казалось, что на нем  красный  фартук  -
так он был забрызган кровью от груди до ног.
   - Варшани, - сказал Добо, прервав докладывающих, - поди сюда!  Ты  что,
ранен?
   - Нет, - ответил Варшани. - Мне все не удавалось проникнуть в  крепость
и пришлось таскать трупы у турок.
   - А какие новости?
   - Господин Салкаи вторично разослал письма комитатам и городам.
   - И что же, пока никто не прибыл?
   - Кое-откуда прибыли, - произнес Варшани с  расстановкой.  -  Но  ждут,
пока все соберутся, и тогда пойдут на турок.
   Добо понял, что Салкаи ниоткуда не получил ответа.
   - А что ты можешь сказать о турках?
   - Четыре дня шатаюсь среди них и знаю, что они в полном отчаянии.
   - Громче говори! - сказал Добо, сверкнув глазами.
   Лазутчик продолжал так громко, чтобы его могли услышать и  столпившиеся
вокруг офицеры:
   - Турки, господин комендант, в  полном  отчаянии.  Им  у  нас  холодно,
припасы кончились. Я своими глазами видел, как вчера один инородец  привез
пять возов муки и ее тут же расхватали, насыпали в миски и  колпаки  и  не
стали даже ждать, пока сделают тесто. Хватали горстями  муку  из  мешка  и
ели. Да много ли это - пять возов для такой прорвы!
   - Криштоф! - окликнул Добо оруженосца.  -  Ступай  к  мясникам,  скажи,
чтобы зарезали лучших коров и всем солдатам зажарили мяса.
   И он опять обернулся к лазутчику.
   - Вчера янычары уже вслух выражали свое недовольство, - сказал Варшани.
   - Говори громко.
   - Янычары выражали недовольство,  -  повторил  громко  Варшани.  -  Они
говорили, что, видно, бог на стороне венгров. И  еще  сказали,  что  турки
привыкли к разному оружию, но  к  адскому  огню  они  не  привыкли.  Таких
огненных диковин, которые придумали эгерчане, им еще не доводилось видеть.
   Добо задумался на мгновение.
   - Через час, - сказал он Варшани, - будь перед дворцом. Опять проводишь
Миклоша Ваша в Сарвашке.
   Затем он обернулся к Шукану.
   У старика и голова и нос были перевязаны. Видны  были  только  очки  да
усы. Но даже раненый, Шукан  доложил  обычным  своим  спокойным  скрипучим
голосом:
   - Нынче израсходовали две тысячи фунтов пороху.

   Когда восходящее солнце поднялось  над  дымкой  утреннего  тумана,  оно
увидело разрушенную, обагренную кровью и почерневшую от  копоти  крепость.
Местами еще дымились догорающие балки и  разбитые  бочки  из-под  масла  и
серы. Повсюду, куда ни взглянешь, развалины, грязь, всюду  трупный  смрад,
запах крови и пота.
   Защитники крепости то и дело выглядывали в бойницы и проломы. Но  видны
были только дервиши, которые перетаскивали трупы. Убитых было  так  много,
что дервиши не поспевали их таскать.
   Пушки молчали. В это студеное  утро  даже  солнце  вставало,  дрожа  от
холода. И город  и  долину  затянуло  туманом,  только  колокольня  церкви
вздымалась над белой его пеленой.
   Туман рассеялся лишь часам к восьми. И солнце, будто желая  волшебством
своим вернуть на землю  весну,  пролило  с  ясного  синего  неба  ласковое
сияние.
   В крепости тоже убирали мертвецов. Крестьяне и женщины  таскали  их  на
носилках, а  от  Старых  ворот  везли  на  телегах.  Отец  Балинт  хоронил
покойников. Отец Мартин напутствовал умирающих.
   Лагерь неприятеля пришел в движение: турки потянулись к  крепости  и  с
дальних холмов опять начали спускаться целыми отрядами.
   Было  ясно:  турки  стягивают  все  свои  силы  и,  как  только  войска
соединятся, со всех сторон нападут на разрушенную крепость.
   После долгой, изнурительной схватки витязи спали всю ночь крепким сном.
Добо позволил им спать, только велел расположиться на ночлег возле  башен.
На башнях оставили лишь по одному караульному. Офицеры тоже погрузились  в
мертвый сон. Борнемисса еще  и  в  восемь  часов  утра  спал  под  стволом
широкогорлой Лягушки, и ни звуки труб, ни топот проходивших мимо солдат не
пробудили его ото сна. Он лежал, закутавшись в толстое  шерстяное  одеяло;
видны были только  его  длинные  темные  волосы,  побелевшие  от  инея,  и
почерневшее от копоти лицо.
   Мекчеи набросил ему платок на голову и прикрыл его своим плащом.
   Добо велел зарядить широкоствольные пушки и мортиры железными гвоздями,
в некоторые проломы приказал поставить нагруженные телеги, другие пробоины
велел заложить бочками, бревнами, коровьими шкурами и всякой  всячиной.  В
иных местах каменщики стесали карнизы  стен,  чтобы  за  них  нельзя  было
зацепить крюки осадных лестниц. На  верхушки  стен  натаскали  камней.  Из
кухонь притащили все котлы и чаны, наполнили их водой.  Вынесли  на  башни
всю  смолу,  какая  только  была  в  крепости.  Свинцовый  водосток  двора
разломали на кусочки и распределили между пушкарями. Мясникам ведено  было
к обеду зажарить на вертеле вола.  Выпеченный  хлеб  сложили  на  рыночной
площади, где обычно собирались отдыхающие витязи. Нагромоздили целую  гору
караваев.  Раздатчик  хлеба  Михай  теперь  не  обращал  на  распределение
никакого внимания: бери сколько хочешь. Михай пришел к пекарям  на  рынок,
одетый в красивый коричневый доломан и желтые сапоги. Он только записал на
бумажке: "14 окт. Семьсот караваев".
   Турки стекались со всех  сторон.  С  гор  и  холмов  спускался  пестрый
людской поток.
   В десять часов трубач затрубил сбор. Осажденные собрались  на  рыночной
площади. У всех были перевязаны головы, руки. У  каждого  на  правой  руке
хоть один палец да был перевязан. Но всякий,  кто  мог  стоять  на  ногах,
должен был подняться на крепостную стену.
   Посреди площади колыхались шелковые  хоругви.  На  одной  из  них  была
изображена дева Мария, на другой - король  Иштван  Святой,  на  третьей  -
святой Янош. Это  были  обтрепанные,  выцветшие  хоругви.  Их  вынесли  из
церкви. Священники, одетые в фиолетовые  ризы,  стояли  у  стола,  наскоро
превращенного в алтарь. На столе лежала дароносица.
   Защитники крепости знали, что будут служить  мессу.  Ее  полагалось  бы
служить и перед другими приступами, но Добо не позволял поминать мертвых.
   - Это еще все пустяки, - говорил  он.  -  А  когда  начнется  настоящий
штурм, подойдут королевские войска.
   Но тут уже было ясно, что наступил конец.
   Все умылись, почистились, нарядились в лучшее платье. У офицеров одежда
была  всех  цветов  радуги,  на  ногах  красные  сапоги  со  шпорами,  усы
закручены, на  шлемах  колыхались  султаны.  Стан  Мекчеи  облегала  новая
сверкающая кольчуга, у пояса висели две сабли - одна  из  них  со  змеиной
рукояткой. Эту саблю Мекчеи надевал только по праздникам.
   Гергей Борнемисса явился  в  островерхом  стальном  шлеме,  с  козырька
которого вздымались три белых журавлиных пера, зажатых в серебряную птичью
лапку. На груди блестел панцирь, из-под которого виднелись рукава красного
кожаного доломана. Руки  были  затянуты  в  шелковые  перчатки,  прикрытые
стальной сеткой. Шею украшал вышитый золотом отложной воротник.
   Золтаи не удержался от замечания:
   - Ох, какой жениховский на тебе воротник!
   - Это жена моя вышила, - ответил без улыбки Гергей. -  Не  в  честь  же
турок я надел его!
   Он, видимо, хотел сказать: "не для смертного часа", но промолчал.
   Золтаи был в светло-коричневом кожаном доломане. На боку у него звенели
две сабли. Шею защищала проволочная сетка. Шлем был без забрала, только  с
носовой стрелкой, которая тянулась  до  кончика  носа.  Прежде  этот  шлем
принадлежал, должно быть, какому-то офицеру-сипахи.  Золтаи  купил  его  с
торгов после первой вылазки.
   Фюгеди был весь, с головы до ног,  закован  в  доспехи.  Глаза  у  него
помутнели от зубной боли, он то и дело жаловался:
   - Мне, право, стыдно, но просто терпения нет, муки адские.
   - Не беда, тем злее будешь бить турка, - утешал его Золтаи. -  В  такой
час витязю хорошо быть злым...
   - Я и без того зол! - пробурчал Фюгеди.
   Пете был в шлеме и замшевом доломане. Он сидел на коне, ибо ходить  все
еще не мог. Он издали саблей приветствовал старших офицеров.
   Все оделись в лучшее свое платье,  однако  нарядились  не  ради  мессы:
многие даже и не знали, что  она  состоится,  но  все  почувствовали,  что
настал последний день. А смерть, какой  бы  уродливой  ее  ни  изображали,
все-таки важная гостья, и встречать ее надо с почетом. У кого  не  нашлось
ничего, кроме будничного платья, тот хоть закрутил и навощил усы. Но глаза
почти у всех были красны от бессонных ночей и дыма, а на бледных  лицах  и
на руках алели свежие раны и рубцы.
   Собрались все - недоставало только Добо.
   Он пришел в блистающих доспехах и в золоченом шлеме с  длинным  орлиным
пером. На поясе у  него  висела  широкая  сабля,  украшенная  драгоценными
камнями. Руки были в перчатках, сделанных из серебряных колец и пластинок.
В руке он нес копье с позолоченным наконечником и  с  рукоятью,  обтянутой
красным бархатом.
   Позади него шли два оруженосца, так же  как  и  он,  с  ног  до  головы
закованные в броню. У пояса у них висели короткие сабли.  Длинные  волосы,
выбившиеся из-под шлема, рассыпались по плечам.
   Добо остановился перед алтарем и снял шлем.
   Оба священника  не  в  силах  были  молвить  слово,  поэтому  к  народу
обратился Мекчеи.
   - Братья! - сказал он. - Мы видим, что после  вчерашнего  штурма  турки
стягивают все свои войска. Противник решил сегодня дать нам решающий  бой.
Но есть в мире бог, и тщетно язычники идут против его воли. Мы знаем,  что
в этих лежащих перед нами святых дарах живая плоть Христова.  Он  с  нами.
Падем же перед ним на колени и помолимся!
   Зазвенело оружие: защитники крепости разом упали на колени.
   Мекчеи начал читать молитву вместо попа:
   - Отче наш...
   Люди тихо бормотали фразу за фразой.
   И когда было  произнесено  "аминь",  воцарилась  долгая,  торжественная
тишина.
   Священник Мартон наклонился к Мекчеи и  шепнул  ему,  о  чем  надо  еще
сказать.
   Мекчеи поднялся с колен и снова заговорил:
   - Эти два верных служителя  церкви  поднимут  сейчас  чашу  со  святыми
дарами для того, чтобы всем нам дать отпущение грехов.  Время  не  терпит,
каждому по  отдельности  исповедоваться  некогда.  В  такие  часы  церковь
отпускает грехи и без исповеди. Пусть только каждый покается про себя.
   И он снова опустился на колени.
   Причетник зазвонил в колокольчик. Отец Балинт поднял  чашу  со  святыми
дарами. Люди, потупившись, слушали, как он произносит слова отпущения.
   Когда воины подняли головы, дароносица стояла на  месте,  и  священник,
простирая руки для благословения, глазами, полными слез, смотрел в  вышину
ясных небес.
   По  окончании  обряда  Добо  опять  надел  шлем,  встал  на  камень   и
торжественно произнес:
   - После бога я обращаюсь к вам. Тридцать четыре дня назад мы  поклялись
не сдавать крепость. Клятву свою мы сдержали. Твердыня отразила штурм, как
скала отражает ураган, сотрясающий небо и землю. Теперь близится последнее
испытание. Мы призвали на помощь  бога.  С  безгрешной  душой,  готовые  к
смерти, будем мы биться за крепость Эгер и за нашу отчизну.  С  невиданной
отвагой отстаивали вы до сих пор крепость. Неудачи, постигшие здесь турок,
беспримерны. Я верю в наше оружие! Верю в силу  наших  душ!  Верю  в  деву
Марию, защитницу Венгрии, верю в короля  Иштвана  Святого,  душа  которого
всегда сопутствует венграм, а пуще всего я уповаю на  бога.  Пойдемте  же,
братья, соберем всю нашу силу, будем отважны до последнего нашего дыхания!
   Забил барабан, зазвучала труба.
   Витязи  с  решительностью  схватили  копья  и,  разбившись  на  отряды,
разошлись в разные стороны. Добо сел в седло. Оба оруженосца следовали  за
ним тоже верхом.
   Поднявшись на башню, Добо осмотрелся и увидел, что на лугах  и  дальних
холмах турецкие кони пасутся большими  табунами,  а  солдат  с  ними  нет.
Кругом  Эгера  колышется  лес  копий.  Турки,  как  волны  моря,  окружили
крепость.
   На Кирайсекеском холме стоят оба паши. Желтый, с каким-то  старушечьим,
сморщенным лицом Али-паша в огромном тюрбане,  напоминающем  дыню.  Второй
паша - громадный седобородый великан. Оба в синих  шелковых  кафтанах,  но
Али в более светлом. Алмазы, которыми  были  выложены  рукоятки  ятаганов,
заткнутых за пояс, рассыпали искры при каждом движении пашей.
   Войско вели бей, сидевшие на великолепных конях. Верхом ехали также аги
и  ясаулы.  Все  остальные  спешились.  Среди  турецких   военных   стягов
колыхалось большое черное знамя. Осажденные увидели  его  впервые.  Только
офицеры понимали, что оно означало: "Пощады  нет!  В  крепости  все  будут
преданы смерти!"
   К полудню загрохотали турецкие пушки и загремели оба турецких оркестра.
   Облака дыма окутали  крепость,  стены  сотрясались  от  криков:  "Аллах
акбар!"
   В крепости везде зажгли костры.
   Добо созвал к стенам и котлам  крестьян,  женщин  и  весь  прочий  люд,
укрывшийся в крепости. Прибрели даже больные.  Каждый,  кто  в  силах  был
стоять  на  ногах,  покинул  свое  ложе,  чтобы   чем-нибудь   да   помочь
сражающимся, хотя бы передавая приказы. Нашлись и  такие,  у  которых  обе
руки были на перевязи, и все-таки они пришли. Встали  к  кострам,  надеясь
хоть пододвинуть ногой полено под котел.
   Во внутреннем дворе не осталось в домах  никого,  кроме  детей  и  двух
женщин во дворце.
   Госпожа Балог... Бедная  госпожа  Балог!..  Она  отдала  сына  в  школу
витязей и теперь боялась попросить Добо уволить его от участия в сражении.
Мальчик еще слаб, как он может устоять против оружия  диких  басурман!  Но
только по бледности ее лица было видно, как она боится за  сына.  Железная
воля Добо подавила даже ее материнскую  тревогу.  Глядя  на  Добо,  она  и
дышать не смела. Так же как солдаты,  по  первому  его  слову  послушно  и
безропотно выполняла она все его распоряжения. Воля Добо управляла  всеми.
Не требовалось даже слов - достаточно было одного  кивка,  и  люди  делали
все, что он считал нужным.
   Что сталось бы с крепостью, если б капитан Добо хоть  на  миг  поддался
страху! Добо призывал народ к осторожности,  заставил  всех  облачиться  в
панцири, латы, шлемы, но когда смерть  заглядывала  за  крепостную  стену,
Добо вел против нее всех без разбора. Ведь родина дороже всего на свете!
   Дни штурма были мучительны для бедной матери. Каждое утро дрожала  она,
когда сын уходил вместе с Добо. С тревогой ждала она ежечасно,  ежеминутно
- не настигнет ли  Балажа  пуля.  Как  она  радовалась,  когда  оруженосец
Криштоф сменял ее сына и Балаж, усталый,  запачканный  копотью,  пропахший
пороховым дымом, переступал порог дворца!
   Мать встречала его поцелуями и сжимала в объятиях, словно  он  вернулся
домой из далекого, опасного путешествия.  Мыла  его,  расчесывала  длинные
шелковистые волосы своего мальчика и ставила перед ним все самое  вкусное,
что только могла найти на кухне.
   "Кто погиб, кто ранен из офицеров?" - эти два вопроса задавались всегда
госпожой Балог и Эвой в первую очередь.
   Балаж не знал, кто такая Эва. Думал, что  она  знатная  эгерская  дама,
которую  мать  взяла  к  себе  во  дворец  для  помощи.  Поэтому   мальчик
рассказывал обо всех новостях. Рассказ всякий раз начинался с перечисления
погибших и кончался похвалами дяде Гергею. И что только этот  дядя  Гергей
не выдумает! Душа Балажа была полна восторга. Он рассказывал, как сражался
дядя Гергей, со сколькими турками бился, с какой отвагой одолевал  каждого
в отдельности.
   Эва слушала мальчика, широко раскрыв глаза, бледная и гордая. Но улыбка
показывалась у нее  на  устах  лишь  тогда,  когда  Балаж,  заключая  свое
повествование, возглашал, что турку так и не  удалось  справиться  с  этим
чудесным дядей Гергеем.
   Когда турки шли на приступ, обе женщины стояли у окна, трепеща и плача.
Через маленькую щелку им виден был только  снующий  народ,  дым,  багровое
пламя и цирюльники, которые выплескивали грязную воду из тазов и  наливали
чистую. Женщины видели, что сперва раненых приносили поодиночке, затем  их
приносили все чаще и чаще и все больше крови виднелось на них.
   Замерев от страха, обе женщины смотрели на раненых.  "Ой,  снова  несут
кого-то!.. Не Балаж... Не Гергей... Слава богу!.. Опять несут... А  может,
их не принесли только потому, что потащили прямо  к  могильной  яме?  Быть
может, их затоптали сражающиеся?"
   Ведь и отец Эвы, искалеченный старик, тоже был в крепости. Она  не  раз
видела, как он ковылял мимо дворца, неся на плече  лук  величиной  с  него
самого. Колчан  бывал  то  пуст,  то  набит  стрелами.  Эве  так  хотелось
крикнуть: "Отец! Родимый! Побереги себя!"
   Когда в тот день грянули пушки, обе  женщины  в  слезах  кинулись  друг
другу в объятия.
   - Помолимся, доченька!
   - Помолимся, тетушка!
   Они встали на колени и молились, припав лицом к земле.
   Вместе с ними во всех  концах  Верхней  Венгрии  ежедневно  и  еженощно
молились тысячи жен и матерей. В далеких селениях молитвенно  складывались
ручонки малышей: невинные крошки возносили мольбы за своих отцов,  которые
сражались в Эгере:
   "Господи, спаси и сохрани моего папу! Верни нам отца родного!"
   Раздавались  раскаты  адского  грохота  и  грома,  неумолчная  пушечная
пальба, завыванье труб и  крики:  "Иисус!",  "Аллах!"  Крепость  обволокли
тяжелые облака дыма.
   Снова понесли раненых. Первого несли на носилках, почерневших от крови.
Это был молодой солдат с восковым лицом.  Ему  оторвало  ногу  по  колено.
Цирюльники перевязали его кое-как, наспех. Да и к  чему  с  ним  возиться!
Чтобы поддержать в нем часа на два надежду? Все равно изойдет кровью.
   Пронесли   второго,   третьего,   четвертого.   Лицо   одного   солдата
превратилось в кровавый кусок мяса. Глаз нет, видны только зубы. У другого
стрела торчит в шее. Ее надо вытащить. Третий  прижимает  руку  к  правому
боку. Рука вся в крови, точно на  ней  красные  перчатки.  Между  пальцами
густыми струями льется кровь. Солдат садится на землю и молча ждет,  когда
смерть затуманит ему очи.
   Мимо дворца проносится на коне Добо. Вдогонку за ним, но далеко отстав,
бежит Криштоф.
   "А где второй? - вопрошает страдальческий взгляд матери. - Вот он бежит
к Шандоровской башне. Видно, с каким-нибудь поручением. Слава богу! Ой!.."
   Раненых  уже  столько,  что  все  тринадцать  цирюльников  мечутся  как
угорелые. Вместе с окровавленными ранеными приносят три турецких  знамени.
Вопли турок становятся пронзительнее. Пороховой дым все  застилает  вокруг
восточной и северной башен, окутывает пеленой и  дворец.  Как  это  бывает
зимою в густой туман, за три шага ни зги не видно.
   - Боже милостивый! - произносит с мольбой госпожа Балог. - Что же будет
с нами, если турки ворвутся?
   - Я умру! - отвечает Эва. Она уже бледна как полотно.
   Эва идет в оружейный  зал,  выносит  оттуда  будничную  саблю  Добо,  в
раздумье кладет ее на стол.
   В раскрытое окно доносятся стоны и хрипы раненых.
   - Ох, глаза, глаза мои! - плачется один. - Больше не видеть  мне  света
божьего!
   - Теперь мне по миру идти! - со стоном говорит другой.  -  Обе  руки  у
меня отрезаны.
   Вокруг цирюльников столько раненых, что их не успевают перевязывать.  А
ведь помогают и женщины. Бледные,  они  хлопочут  вместе  с  цирюльниками,
промывают, прикладывают квасцы и перевязывают раны.
   - Господи, помоги нам! - молитвенно говорит молодой паренек. Он сидит в
окровавленной рубахе, прижав обе руки к животу. Ему вспороли копьем живот.
Госпожа Балог вся трепещет.
   - Мы должны выйти, - говорит она. Лицо ее искажено страданием.  -  Надо
помочь цирюльникам.
   - Мне тоже выйти? Я  пойду!  Ни  честное  слово,  ни  приказ  не  могут
остановить меня. Я обязана ухаживать за ранеными.
   Ветер уносит дым. Госпожа Балог приотворяет дверь и  смотрит  вдаль,  в
сторону Казематной башни. Между клубами дыма она видит, как  Добо  наносит
страшный удар по голове турку, который взобрался на  стену,  и  сталкивает
мертвеца вниз.
   За спиной Добо стоит оруженосец Балаж  в  стальном  шлеме  с  опущенным
забралом. Он держит  под  мышкой  копье,  булаву  и  вторую  саблю  своего
господина.
   Солнце то и дело выглядывает из-за туч и дыма. И хотя настала  холодная
осенняя пора и стужа пробирает насквозь, но сражающимся жарко, как  летом.
Добо срывает с себя шлем и кидает  его  Балажу.  Потом  выхватывает  из-за
пояса платок и утирает мокрое от пота лицо.
   Теперь он бьется с непокрытой головой.
   Оруженосец, не зная, куда деть золоченый шлем,  надевает  его  себе  на
голову.
   Все застилает дымом.
   Улетай, дым, улетай!
   И, словно услышав крик материнского сердца, клубы дыма  редеют.  Видно,
что Балаж стоит на стене и напряженно следит, как сражается Добо.
   - Отойди подальше! Опустись пониже! -  кричит  мать,  будто  сын  может
услышать ее в этом адском грохоте.
   И когда она поднимает руку,  чтобы  подать  знак  сыну,  мальчик  вдруг
роняет оружие Добо. Слабым движением дотрагивается до  шеи.  Покачнувшись,
поворачивается. Золоченый шлем падает у него с головы и катится по камням.
Мальчик валится как сноп.
   С криком, потрясшим небеса, мать распахивает дверь.  Мчится  на  стену,
поднимает сына. Стонет. Крепко прижимает его к груди.
   - Балаж!.. Балаж!..
   Добо смотрит на них, подбирает укатившийся шлем.  Указывает  ближайшему
солдату на Балажа.
   Солдат поднимает оруженосца и уносит во дворец, в комнату матери.
   Юноша лежит с окровавленной шеей, бездыханный, точно голубь, пронзенный
стрелой.
   - О, нет у меня больше сына! - кричит и стонет седовласая вдова.
   - А может, он только без памяти! - утешает солдат.  -  Уж  простите,  я
должен идти.
   - Бедный Балаж! - плачет Эва.
   Она снимает с оруженосца шлем с забралом, нагрудник и все его  доспехи.
На шее мальчика зияет большая рана. Пуля насквозь пробила шею.
   Лицо матери искажено от боли, глаза налились  кровью.  Она  хватает  со
стола саблю, которую принесла давеча Эва, и мчится с нею в дым, в  людской
ураган, наверх, на Казематную башню.
   Там уже мечется множество женщин.
   Внизу в котлах кипятят воду, смолу,  расплавленный  свинец.  Закипевший
вар несут солдатам.
   - Тащите и холодной воды, пить хочется! - кричат  ратники  в  перерывах
между схватками. - Воды! Воды!
   - Женщины, к погребам! - приказывает Добо. - Откройте все бочки! Несите
в жбанах вино солдатам!
   Услышав  его  слова,  женщины  стремглав  бегут  к  погребам.  Юбки  их
развеваются.
   У двери погреба ходит взад  и  вперед  вооруженный  дьяк  Имре.  Увидев
прибежавших женщин, он сует ключ в замок погреба.
   - Офицерам? - спрашивает он тетушку Кочиш.
   - Всем, господин дьяк, всем. Капитан велел.
   Дьяк Имре распахивает дверь погреба.
   - Самое лучшее вино сзади! - кричит он  и,  опустив  забрало,  бежит  с
обнаженной саблей к разрушенным стенам Казематной башни.
   Все больше и больше турок наступает на башню.  Они  уже  взобрались  на
нее, вступают с витязями в смертельный рукопашный  бой.  Добо  хватает  за
глотку  великана,  тяжелого,  будто  отлитого  из  чугуна.  Добо  пытается
столкнуть его со стены, но турок упирается.  Мгновение  оба,  запыхавшись,
смотрят в лицо друг другу. И  вдруг  Добо,  собравшись  с  силами,  рывком
втягивает турка в крепость, сбрасывает его с помоста во двор.
   Шлем падает с головы турка, сам он валится на  камни,  затем  с  трудом
поднимается и, озираясь, смотрит, не идут ли его товарищи.
   В ту минуту и примчалась туда госпожа Балог. С  воплем  взмахивает  она
саблей и наносит турку страшный удар. Голова его скатывается с плеч.
   Остальные женщины снуют и хлопочут на башне. Солдаты в пылу схватки  не
успевают брать у женщин котлы с  кипящей  смолой,  камни  и  расплавленный
свинец. Женщины сами втаскивают их на стены и в дыму, в  огне,  в  облаках
пыли обрушивают смерть на карабкающихся вверх турок.
   Мертвые падают, но живых все прибавляется. Сброшенный камень,  пролитый
кипящий свинец и смола расчищают дорожку на облепленной турками стене.  Но
горы трупов только облегчают дело отдохнувшим отрядам.  Живые  хватают  из
рук падающих мертвецов бунчуки. Конские хвосты снова пляшут на лестницах.
   - Аллах! Аллах! Побеждаем! Победа за нами!
   - Иисус, помоги!
   Добо, изумленный, смотрит на госпожу Балог, сражающуюся рядом с ним, но
ему некогда окликнуть ее - он бьется с врагами. По его сверкающим латам от
самых плеч стекает кровь.
   Женщина наносит туркам удар за ударом, но наконец,  пронзенная  копьем,
падает с башни на помост.
   Некому оттащить ее в сторону.  Схватка  идет  на  гребне  стены.  Живые
топчут ногами мертвых и умирающих. Добо вскакивает  на  выступ  и  смотрит
вниз.
   Уже и аги стоят у подножия стены. Вели-бей, сидя верхом на коне, держит
красное бархатное знамя. Увидев его,  турецкие  солдаты  издают  радостные
вопли:
   - Аллах с нами! Час победы наступил!
   Это красное бархатное знамя - стяг Али-паши. Летом  оно  возвестило  на
башнях тридцати крепостей и замков победу турецкого оружия. Всегда и везде
его озаряли лучи славы.
   Вели-бей пробирается со знаменем к Земляной башне. Кажется, что оборона
там уже ослабела, раз на башне сражаются женщины.
   Добо смотрит на широкое победное знамя,  расшитое  блестящими  золотыми
буквами. Он посылает за Пете и сам спешит на Земляную башню.
   Здесь бьются врукопашную. То и дело на  стене  появляется  какой-нибудь
турок с флагом и тут же падает вниз.
   Солдаты сражаются, окутанные клубами пыли и дыма. Просмоленные венки  и
"куличи" огненными кометами прорезают дымную пелену.
   - Иисус, помоги! - кричит какая-то женщина.
   Добо подбегает как раз в ту минуту, когда  влетевший  в  пролом  камень
попал  в  голову  Матяшу  Серу,  второму  макларскому  мельнику.   Мельник
пошатнулся, но еще не успел он упасть, как взбежавший наверх  широкоплечий
турок по самый черенок вонзил ему в грудь свой  кривой  нож.  На  турка  с
визгом бросилась женщина, жена мельника.
   Она хватает саблю мужа и кричит:
   - Вперед! Вперед! Подмога пришла!
   Звуки этого голоса как будто влили в венгерских солдат  новую  силу.  С
яростной бранью крушат они взобравшихся на стену турок. И кто поставит  им
в укор бранные слова!
   Вон в углу отбиваются два турка. Добо  узнает  одного  из  них  -  этот
латник убил макларского мельника. Добо идет на него, но видит, что турок с
ног до головы закован в дербентскую  сталь,  которую  и  сабля  не  берет.
Комендант мигом бросается на турка и швыряет его на убитого мельника.
   Но турок сильный, плечистый малый. Он извивается в  руках  Добо,  точно
огромный сом. В бессильном гневе кусает он его  поручи  и  вдруг  кидается
ничком на землю. Но тут ему приходит конец. Добо нащупывает его голую  шею
и беспощадно душит турка.
   Не успевает он еще подняться, как сверху ему вонзается в ногу  турецкое
копье, рассекает ремни поножей и застревает в голени.
   Добо рычит, как лев, и, упав на колено, хватается за ногу. На  глаза  у
него навертываются слезы от боли.
   - Капитан, - с ужасом говорит оруженосец Криштоф, - вы ранены?
   Добо не отвечает. Вырвав копье из раны, швыряет его в сторону. В первую
минуту он  стоит  неподвижно  и,  сжав  кулаки,  сквозь  зубы  с  шипеньем
втягивает воздух. Потом, дернув ногой, пробует, не сломана  ли  она.  Нет,
нога не сломана, а лишь кровоточит. Как только боль  стихает,  Добо  снова
берется за саблю и тигром бросается на турок,  которые  пытаются  пролезть
сквозь брешь. Горе тому, кто сейчас попадется ему под руку!
   В то время как сражающиеся чуть ли не рвут друг друга зубами, у  другой
бреши, в десяти саженях от первой, турок собирается все больше и больше.
   Бревна, которыми заложен пролом, не выдерживают напора сотен  людей,  и
турки с торжествующими криками врываются в крепость, радуясь,  что  им  не
пришлось даже лезть на стену.
   Они толкают, теснят друг друга. Передние, в правой руке держа оружие, в
левой - бунчук, лезут на башню. Задние нападают на укрывшихся под помостом
раненых и женщин.
   Закованный в латы турок подгребает ногой раскаленные  угли  и  пылающие
поленья к самым подпоркам помоста. Длинные языки пламени  начинают  лизать
деревянные столбы.
   С  ранеными  солдатами  турки  управляются  легко.  Не  так-то   просто
справиться с женщинами. Яростно вопя, они хватают с огня котлы  и  чаны  и
наступают на турок.
   Толстая жена Гашпара Кочиша плеснула кипятком  на  длиннобородого  агу.
Ага хватается за ошпаренное лицо, и драгоценная холеная борода остается  у
него в руках.
   Другая женщина выдернула из костра горящее  полено  и  так  ударила  им
турка по голове, что искры рассыпались звездами. Остальные женщины идут на
басурман с оружием в руках.
   - Бейте! Бейте их! - орет фелнеметский кузнец  и  с  молотом  бежит  на
помощь женщинам.
   Там, стоя бок о бок, отбиваются три басурмана. Кузнец обрушивает одному
свой молот на голову, и у турка мозги брызгают в стороны.
   Другой падает на колени от удара. Но в руке его сверкает ятаган,  и  по
самую рукоятку турок вонзает его кузнецу в живот.
   - Вместе пойдем на тот свет!  -  ревет  кузнец  и  еще  раз  взмахивает
стофунтовым молотом. Удар превращает шлем турка в лепешку,  и  только  тут
кузнец, прижимая руку к животу, опускается на землю, увидев, что противник
мертвым упал рядом с мертвецами.
   Женщины хватают валяющееся на  земле  оружие  и  с  неистовыми  воплями
бросаются на турок. Платки падают у них  с  головы.  Волосы  распускаются,
юбки развеваются во время схватки. Забывая о женской своей природе, с воем
бьются они с турками. Отражать удары саблями  они  не  умеют,  поэтому  от
турок им достается, но и они не остаются в долгу.
   - Да здравствуют женщины! - раздался позади них крик Пете.
   Увидев, что пламя лижет подпорки  помоста,  он  хватает  ведро  воды  и
выливает на огонь.
   Пете привел отдохнувший отряд. Сам он тоже обнажает саблю, бросается на
акынджи, кошкой вспрыгивает на стену и укладывает его на месте.
   Под ударами солдат  ряды  турок  рассыпаются,  как  мякина,  а  венгры,
расхрабрившись, выскакивают даже за пролом.
   Добо в изнеможении опускается на колени. Грудь его бурно вздымается. Он
смотрит вниз остановившимся взглядом. С его бороды и сабли каплет кровь.
   А разъяренные эгерчане все чаще выскакивают  в  брешь  и,  перепрыгивая
через мертвецов, бьют турок у подножия башни.
   - Назад! - кричит Добо во всю глотку. - Назад!
   Но в урагане схватки даже те, кто бьется рядом, не слышат друг друга.
   Солдат Ласло Тот замечает бея с красным бархатным знаменем в руках.  Он
наскакивает на него, в упор стреляет ему в грудь из пищали, затем  хватает
знамя и, швырнув  разряженную  пищаль  другому  турку  в  глаза,  бежит  с
захваченным знаменем в крепость. Но с пятью его  товарищами,  выскочившими
вместе с ним, расправляются янычары.
   Добо видит только, что Вели-бей падает с коня,  а  победный  стяг  паши
захвачен венгром. Он знаком указывает отдохнувшим солдатам, в каком  месте
им сражаться, и, затянув окровавленные тряпки на левой руке, мчится  вниз,
к пролому. Туда уже подоспел Пете. Он спешился и поднес горящую головню  к
мортире, поставленной у пролома.
   Янычары, кинувшиеся спасать знамя, отброшены выстрелом.
   - Заряжай! - кричит Добо пушкарю Файриху. - Четверо оставайтесь  здесь.
Тащите камни и бревна.
   И огненный вихрь с новой силой бушует на башнях.

   Эва осталась с мертвецом одна.
   Сперва она в раздумье смотрела на него, потом поднялась с места, надела
шлем, нагрудник и поручи.
   Погибший юноша был почти одного с нею роста.  Она  надела  его  платье.
Сабля Балажа показалась ей короткой. Она вошла в комнату Добо и  сняла  со
стены длинную, прямую итальянскую  шпагу.  Ремень,  привязанный  к  эфесу,
надела на запястье, ножны оставила в комнате.
   С обнаженной шпагой выбежала Эва из дверей,  сама  не  зная  куда.  Она
помнила только одно: муж ее вместе с Золтаи защищает наружные  укрепления.
А в какую сторону надо идти от дворца, она не знала.
   Солнце уже  заходило  и  сквозь  клубящийся  дым  казалось  раскаленным
пушечным ядром, повисшим в воздухе.
   По чертежу крепости  Эва  запомнила,  что  наружные  укрепления  серпом
охватывают "черепаху" с востока.
   Солнце закатывалось справа - стало быть, ей надо идти налево.
   Навстречу ей, бряцая оружием, бегом бежали десять  грязных,  измазанных
копотью солдат, держа копье на плече. Впереди бежал младший  сержант.  Они
мчались к Казематной башне. Затем, пошатываясь, прошел еще один солдат. По
лицу его струилась кровь. Должно быть, он хотел добрести  до  цирюльников,
но, сделав несколько неровных шагов, упал и вытянулся на земле.
   Эва подошла, намереваясь поднять его. Но тут же рядом лежали и  второй,
и третий солдаты. Нельзя было разобрать, мертвы ли они или просто впали  в
беспамятство. Один из них был старшим сыном эгерского старосты. Эва не раз
видела его из окна. В груди юноши торчала стрела.
   Со стороны  погребов,  запыхавшись,  бежали  женщины,  неся  на  голове
деревянные кувшины, а в руках - подойники или ушаты. Они тоже  спешили  на
восточную сторону. Эва направилась вслед за ними.
   Пробежав мимо конюшен, женщины исчезли в маленьком, спускавшемся  книзу
подземелье, где горели два фонаря.
   Это были Темные ворота. Они связывали наружные укрепления с  внутренней
крепостной стеной.
   Эва бросилась вдогонку за женщинами.
   Пыль и зловонный дым  становились  все  гуще.  Все  неистовее  орали  и
метались турки и венгры. На валу, на лестницах и помостах - повсюду лежали
трупы, по большей части лицом к земле. В одном  из  мертвецов  Эва  узнала
отца Балинта. Он упал навзничь. Шлема на голове у него  не  было.  Длинная
белая борода покраснела от крови. Но рука все еще сжимала саблю.
   Эва споткнулась о булаву с длинной рукояткой, схватила  ее  и  ринулась
вверх по лестнице. Бой уже переходил в рукопашную схватку.  Солдаты,  стоя
на стенах, сталкивали вниз турок. Какая-то женщина кинула  сверху  бревно,
горящее с одного конца. Другая, размахнувшись, швырнула в  турка  пылающую
крестовину.
   С башни выстрелили две пушки подряд.
   Эва посмотрела в ту сторону  и  увидела  мужа.  Гергей  держал  в  руке
дымящийся фитиль и глядел вниз, стараясь установить, куда попало ядро.
   На гребне стены осталось пять или шесть турок.  Их  сшибли  оттуда.  На
мгновение наступило затишье. Солдаты обернулись и крикнули что есть силы:
   - Воды! Воды!
   Рядом с Эвой громко требовал воды старый  воин  в  шлеме,  стоявший  на
выступе полуразрушенной стены. По лицу его струился  кровавый  пот,  кровь
слепила ему глаза.
   Эва узнала отца.
   Она выхватила кувшин у  прибежавшей  женщины,  протянула  ему,  помогла
держать. Старик жадно припал к кувшину: в нем было старое эгерское вино, а
не вода.
   Он пил не отрываясь, и вино текло у него  по  усам.  Наконец  он  отнял
кувшин ото рта и глубоко вздохнул.
   Эва увидела, что рука у него тлеет и дымится. Да  и  не  удивительно  -
ведь кисть руки по самое запястье была деревянная. Вероятно, зажглась  она
от горящей просмоленной соломы, а старик и не заметил этого.
   Эва швырнула на землю кубок, булаву и схватила отца за руку. Она знала,
где прикреплялась деревяшка. Ловкими пальцами  расстегнула  она  пряжку  и
бросила деревянную руку на головы туркам.
   А старик схватил саблю левой рукой и, высунувшись из башни, стукнул  по
тростниковому щиту, украшенному медным полумесяцем.
   Эва помчалась дальше, к  мужу,  перескакивая  через  мертвые  тела.  То
горящий сноп соломы пролетал перед  ее  глазами,  то  за  спиной  ее  пули
ударялись о стену. А солдаты все пили и пили.  Они  просили  только  воды.
Даже вода была для них нектаром. Что же говорить о вине! С каждым  глотком
в них точно вливалась божественная сила.
   Среди шума и воплей турок, копошившихся внизу, раздался  громкий  голос
Золтаи:
   - Идите, собаки! Идите! В раю Мохамеду привет передавайте!
   А в следующий миг он крикнул:
   - Спокойной ночи!
   Но турок, к которому были обращены эти слова, верно, забыл ответить.
   - Илери! Илери! - надрывались ясаулы. - Мы победили! Мы победили!
   Новые толпы, новые лестницы, новые вереницы живых взбирались по  грудам
мертвецов.
   - Аллах! Аллах!
   Эва  нашла  наконец  Гергея.  Он  поджег  фитиль  бочонка,  начиненного
порохом, и сбросил бочонок с высоты. Затем швырнул наземь шлем,  подскочил
к какой-то женщине, выхватил  у  нее  кувшин  и  стал  пить  так  жадно  и
торопливо, что красное вино стекало по уголкам его губ.
   Эва протянула свой жбан какому-то солдату и повернулась, чтобы  поднять
шлем Гергея. Но только она нагнулась, как вдруг глаза у  нее  защипало  от
дыма горящей смолы. Она выпрямилась, протерла глаза,  но  уже  не  увидела
Гергея.
   Оглянулась  направо,  налево  -  все  солдаты  внезапно  опустились  на
корточки.
   Снизу, саженях в десяти от стены, раздался залп. Пуля  ударила  в  шлем
Эвы, и он треснул.
   Эва пошатнулась и не сразу пришла в себя.
   Внизу гремела адская музыка, слышался барабанный бой, треск,  завыванье
труб.
   Под стеной какой-то долговязый ясаул пронзительно вопил:
   - Я аюха! [Сюда!]
   Внизу стояли смешанные войска. Вместо янычар пригнали асабов в  кожаных
шапках и акынджи в красных колпаках.
   Окруженный десятью пожилыми янычарами  с  воплями  "Илери!  Илери!"  на
стену кинулся дервиш с флагом в руке. Он был в белой власянице. Голову его
вместо колпака из верблюжьей шерсти прикрывал шлем.
   Венгры обычно не стреляли в дервишей, но так  как  этот  дервиш  был  в
шлеме и с саблей в руке, по нему дали залп.  Эва  тоже  обратила  на  него
внимание.
   Ветер на миг развеял дым, и в руке дервиша заколыхался бунчук  с  тремя
хвостами. Когда дервиш обернулся к крепости, Эва увидела, что один глаз  у
него завязан.
   - Юмурджак! - крикнула она с яростью тигрицы и желтой молнией метнула с
высоты булаву.
   Булава перелетела через голову  дервиша  и  попала  в  грудь  какого-то
янычара. Услышав крик, дервиш взглянул наверх. Но в тот  же  миг  с  башни
выпалила пушка, и облако дыма и пламя скрыли от глаз  Эвы  дервиша  и  его
сотоварищей. А когда дым во рву рассеялся, дервиша уже не было и в помине,
но на стены взбирались другие солдаты.
   Они поднимались теперь не только по лестницам. Какой-то янычар в  белом
колпаке полез без лестницы -  прямо  по  разрушенной  стене  крепости.  Он
ступал с камня на камень. Ведь руки всегда найдут за что уцепиться,  да  и
ноги нащупают щель, куда бы поставить ступню. А по бревнам и  вовсе  легко
взбираться.
   За первым янычаром полез  второй,  третий.  И  наконец  стену  облепили
десять... двадцать... сотня предприимчивых людей, как облепляют  по  весне
божьи коровки солнечную сторону зданий. Турки,  запыхавшись,  карабкались,
лезли по стенам наружных укреплений. Глаза их сверкали. Некоторые тащили с
собой веревочную лестницу, зацепляли  ее  за  камень,  и  турки,  стоявшие
внизу, немедленно взбирались по ней.
   Гергей сбежал с башни и бросился к пролому. Шлема на голове у  него  не
было, лицо почернело от пороха, в руке он держал копье.
   - Шукан! - крикнул он старику, который сражался окровавленным копьем. -
Смола еще есть в погребе?
   Гергей охрип и поэтому говорил почти на ухо старику.
   - Нет! - ответил Шукан. - Там есть бочка древесной смолы.
   - Прикажите немедленно прикатить ее к пушке Перени.
   Рядом со стариком сражался дьяк Имре. Он положил копье и умчался.
   - Витязи! - крикнул Гергей. - Соберемся с силами!
   С другой стороны, точно эхо, зазвучал голос Золтаи:
   - Если мы отгоним их сейчас, они больше не пойдут на приступ.
   - Огонь! Огонь! - послышалось с другого конца.
   Продев шесты в ушки котлов,  женщины  таскали  на  стены  расплавленный
свинец, кипящее масло и кипяток.
   Тетушка Ваш взбежала на стену с большой  лопатой  раскаленных  углей  и
высыпала их на турок. Но лопата тут  же  выпала  у  нее  из  рук:  камень,
отбитый ядром, ударил ее по виску.  Она  привалилась  спиной  к  столбу  и
упала.
   К ней наклонилась другая, дородная и вся  измазанная  копотью  женщина.
Она сразу поняла, что тетушка  Ваш  испустила  дух,  и  приметила  камень,
который лежал у тела погибшей. Схватила  его,  кинулась  к  стене.  И  тут
попала ей в грудь пуля. Женщина упала.
   - Мама! - пронзительно крикнула девушка в красной юбке.
   Но не припала к материнской груди, а  сперва  подняла  камень,  который
уронила мать, и швырнула вниз, туда, куда убитая хотела бросить его.
   Камень сразил двух турок.  Увидев  это,  девушка  подбежала  к  матери,
обняла ее и с плачем потащила вниз по ступенькам помоста.
   Внизу в клубах дыма приближался к стене отряд  с  черепаховыми  щитами.
Акынджи не были видны под щитами. Они шли, тесно прижавшись друг к Другу.
   - Витязи, берегитесь! - предостерегающе крикнул Гергей.
   - Воды! Огня! -  заорал  Золтаи.  -  Туда,  туда!  Они  и  без  лестниц
карабкаются по стене!
   Из шанцев поднялся покрытый железом навес. Четыре пиада побежали с  ним
к стене. Турки, стоявшие на лестницах, схватили  навес  и  прикрылись  им.
Затем последовали остальные навесы. Все они были  обиты  железом,  которое
защитники крепости не могли сдернуть кирками.
   - Кипятку давайте! - крикнул Гергей, обернувшись. - Да побольше!
   Эва подскочила и надела ему на голову шлем.
   - Спасибо, Балаж! - сказал Гергей. - Тебя Добо прислал?
   Эва не ответила. Помчалась вниз с башни за кипятком.
   - Кипятку! Женщины, кипятку! - кричал Гергей во все горло.
   Покрытые железом навесы выстроились в ряд. Под них прыгнули  стенолазы.
Иные из них были без шлемов и полуголые; пот так и катился с  них  градом.
Они выбросили все оружие, и  только  кривая  острая  сабля,  прикрепленная
ременной петлей к запястью, висела у каждого на руке.
   Выстроившиеся в ряд навесы образовали широкую железную крышу. Некоторые
аги спрятались под нее. Перескочил через ров и Дервиш-бей, неся  бунчук  с
полумесяцем.
   Когда Эва вернулась, чтобы встать рядом с Гергеем, она ничего не видела
сквозь пелену дыма, кроме длинных, извивающихся языков багрового пламени и
сверкающих сабель.
   - Аллах! Аллах!
   "Бум! Бум! Бум!" - грохотали крепостные пушки.
   Дым еще больше сгустился, но внезапно взлетел  вверх,  точно  собранный
волнами белый полог кровати. И  тогда  стало  ясно  видно,  как,  сверкая,
поднимаются кверху клинки турецких сабель и  поворачиваются  книзу  острия
венгерских пик.
   - Воды! Воды! - кричал Гергей.
   Снизу поднималась железная  крыша.  Со  стены  падали  огромные  камни.
Железная крыша расступилась, поглотила камни, потом соединилась вновь.
   - Кипятку! - заорал Золтаи, подбежав к краю стены.
   Увидев Золтаи, Гергей бросился вниз, к пушке.
   Древесная смола уже стояла там в открытой бочке.
   Гергей повалил бочку и обратился к пушкарям:
   - Заложите смолу поверх пороха! Припыживайте заряд полегче! Засовывайте
смолы сколько влезет! Заколачивайте посильнее, чтобы куски превратились  в
порошок!
   В тот же миг со стены полилась кипящая вода.
   Куда  не  попали  камни,  проникла  вода.  Навесы  вдруг  закачались  и
разъединились. Турки с воплями "Эй ва!", "Медед!" выскочили из-под них.
   Но на стене их все еще оставалось много. Гергей  выстрелил  по  ним  из
мортиры. И все-таки турок не убывало. Тогда он понесся на них с шестом.
   - Гергей! - послышался крик Пете.
   - Я здесь! - хрипло ответил Гергей.
   - Пятьдесят человек привел тебе. Хватит этого?
   - Веди сколько есть! Внизу вели  жечь  костры,  и  пусть  тащат  наверх
кипяток.
   Дым от нового залпа  турецких  ружей  смешался  с  дымом  мортир  и  на
мгновение окутал стену. Стенолазы воспользовались этим  и  вновь  облепили
лестницы.
   Гергей помчался обратно к пушке.
   - Заряжена? - спросил он.
   - Заряжена, - ответил старший Гашпар Кочиш.
   - Огонь!
   Пушка выстрелила, выбросив сноп пламени.
   Древесная смола низверглась книзу двадцатисаженной огненной струей.  Со
стены соскочили даже те турки, которых только коснулась взрывная волна.
   Раздались гневные крики ясаулов и офицеров.
   С башни ясно было  видно,  как  турки  бегут  от  стен.  Асабы,  пиады,
мюсселлемы, дэли, сипахи, гуребы, акынджи - все вперемежку в ужасе  бежали
к шанцам. Кто тряс рукой, кто ногой.  Обагренные  кровью,  рассвирепевшие,
они были не похожи на людей. Ясаулам и агам удалось  их  задержать  только
громкими криками. Беглецов гнали обратно уже не плетьми, а саблями.
   - Герои, за мной! - завопил Дервиш-бей.
   Израненных турок снова охватило воодушевление. Окровавленные,  с  пеной
бешенства на губах, схватили они штурмовые лестницы и помчались  прямо  на
ту стену, где стояли венгерские пушки.
   Впереди несся Дервиш-бей. Белая его хламида покраснела от крови. Сжав в
зубах драгоценный бунчук, он взбирался наверх без щита.
   По соседней лестнице впереди всех поднимался  ага  -  огромный  детина,
сущий великан. Чалма на нем была величиной с гнездо аиста,  а  сабля  -  с
широкую секиру палача.
   Гергей оглянулся и вновь увидел рядом с собой оруженосца. Напрягая  все
силы, тот как раз поднимал огромный камень. Поднял его и швырнул вниз.
   - Балаж, - топнул Гергей ногой, - уходи отсюда!
   Последние два слова прозвучали уже не хрипло, а звонко.
   Балаж не ответил. В руке у него была длинная итальянская шпага, которую
он взял в комнате Добо. Юноша бросился к лестнице, по  которой  поднимался
Дервиш-бей.
   Гергей посмотрел вниз.
   - Хайван! - крикнул он гиганту, когда тот  появился  на  стене,  тяжело
дыша. - Ах ты, скотина! Буйвол! - И продолжал по-турецки: - Думаешь,  тебя
никакое оружие не возьмет?
   Турок удивленно уставился на Гергея; его широкая,  огромная  физиономия
окаменела.
   Воспользовавшись этим оцепенением, Гергей вонзил копье ему в грудь.
   Великан схватился одной рукой за  копье,  другой  замахнулся,  готовясь
нанести Гергею страшный удар.  Но  рука  его  рассекла  только  воздух,  и
огромное тело рухнуло на один из железных навесов.
   К этому времени взобрался на стену и Дервиш-бей.
   Эва отдернула  голову  и  только  этим  избежала  удара  его  копья.  В
следующий миг она нанесла удар шпагой и попала ему в левую  руку,  которой
он держался за стену. Шерстяная ткань рукава разорвалась,  но  из-под  нее
сверкнула блестящая кольчуга.
   Дервиш-бей одним прыжком очутился на стене. Взяв в руки саблю, висевшую
на ремешке, он, злобно пыхтя, понесся на Эву.
   Эва отскочила, вытянула шпагу и, широко раскрыв глаза, ждала нападения.
   Но турок не был новичком в школе смерти. Он видел,  что  перед  ним  не
сабля, а шпага, и знал, что на вытянутую длинную шпагу опасно  натыкаться.
Он сразу остановился и сделал выпад, рассчитывая отвести шпагу в  сторону,
а следующим ударом отправить молоденького оруженосца на тот свет.
   Но и Эве был знаком этот прием. Она  чиркнула  шпагой  снизу  вверх  и,
мгновенно описав круг, увернулась от  сабли  турка.  Когда  же  Дервиш-бей
захотел нанести второй удар, шпага Эвы проскочила ему под мышку.
   Турка  спасла  только  кольчуга:  стальные  кольца  зазвенели;   дервиш
взмахнул саблей и обрушил ее на голову Эвы.
   Эве показалось, что голова ее раскололась. В глазах у нее потемнело,  а
земля ушла из-под ног. Она поднесла руку  к  глазам  и  рухнула  у  лафета
пушки.

   Когда Эва очнулась, вокруг стояла мертвая тишина. Где она?  Не  помнит.
Открыв глаза, Эва  осмотрелась.  Постепенно  начала  приходить  в  себя...
Разбитая бревенчатая постройка... Между бревен видно ясное, залитое лунным
сиянием небо и сверкающие звезды. Под поясницей  что-то  острое,  твердое.
Голова лежит в чем-то холодном, мокром...
   Она просунула под спину одеревеневшую руку, нащупала щебень и  холодное
чугунное ядро величиной с яблоко.
   И тогда в голове у нее прояснилось.
   Тишина. Стало быть, сражение окончилось. А кто  же  владеет  крепостью?
Турки или венгры? На помосте слышатся ровные шаги караульного.  Раз,  два,
три, четыре...
   Эва попробовала встать, но голова у  нее  была  точно  свинцом  налита.
Приподнявшись с трудом, она увидела, что находится около  башни.  Рядом  с
ней лежит ничком какая-то женщина, а неподалеку - солдат в синем ментике и
без головы.
   Господи помилуй! Что, если турок восторжествовал?
   В щели между бревнами пробивался красноватый  свет  фонаря.  Все  ближе
раздавались чьи-то шаги. Послышался хриплый мужской голос:
   - Оруженосца возьмем сперва или женщину?
   Слава богу! Венгерская речь!
   - Обоих, - ответил второй.
   - А все же оруженосец...
   - Что ж, возьмем первым оруженосца. Господин капитан еще не спит.
   И они остановились перед Эвой.
   - Ко дворцу понесем или к остальным?
   - К остальным. Такой же мертвец, как и другие.
   Один взял Эву за ноги, другой - под мышки и положили на носилки.
   Эва заговорила:
   - Люди!..
   - Глянь-ка, барич-то жив! Слава богу, господин Балаж! Тогда понесем вас
во дворец.
   - Люди! - пролепетала Эва. - Господин мой жив?
   -  Жив?  Как  же,  жив!  Сейчас  господину  капитану  цирюльники   ногу
перевязывают.
   - Да я спрашиваю про лейтенанта Гергея.
   - Про Гергея?
   И носильщики толкнули друг друга:
   - Бредит.
   Крестьяне поплевали себе на ладони, взялись с двух концов за носилки  и
подняли их.
   - Люди! - почти крикнула Эва. - Ответьте мне: жив ли господин лейтенант
Гергей Борнемисса?
   Вопрос был задан так властно, что оба крестьянина ответили разом:
   - Понятно, жив!
   - А ранен?
   - В руку и в ногу.
   - Несите меня к нему.
   Крестьяне остановились.
   - К нему? - переспросил один и крикнул наверх караульному: - Эй, герой!
Где господин лейтенант Гергей?
   - Что надо? - послышался сверху голос Гергея.
   - Ваша милость, здесь оруженосец Балаж. Он хочет вам что-то сказать.
   Послышались медленные шаги. Гергей, прихрамывая, спустился по лестнице.
В руке у него был фонарь. В фонаре горела свеча.
   Он остановился у нижней ступеньки и сказал, обращаясь к кому-то:
   - Да разве это мыслимо! Мертвецов столько, что  их  и  за  два  дня  не
уберешь!
   - Не то что за два, а за четыре не уберешь, -  ответил  кто-то  хриплым
голосом.
   Фонарь приблизился.
   - Снимите с меня шлем, - сказала Эва.
   Крестьянин поднес руку к ее подбородку и взялся за пряжку ремешка.
   В эту минуту подошел и Гергей.
   - Бедный Балажка! - сказал он. - Как я рад, что ты жив!
   Крестьянин  попытался  отстегнуть  и  снять  шлем,   но   Эву   обожгла
нестерпимая боль.
   - Ой! - крикнула она не своим голосом.
   Подкладка шлема прилипла к окровавленным волосам, а крестьянин не знал,
что у оруженосца рана на голове.
   Гергей поставил фонарь, наклонился.
   Эва увидела, что лицо Гергея черно от копоти, усы и ресницы опалены, на
правой руке толстая перевязка.
   Но ее лицо тоже было неузнаваемо -  на  нем  запеклась  кровь,  налипла
копоть. На этом окровавленном темном лице светлым пятном выделялись  белки
глаз.
   По всему существу Гергея прошла теплая струя. То же самое ощутил он и в
тот день, когда, разыскивая мельничное колесо, увидел в  окне  дворца  вот
эти самые глаза.
   Они не отрывали друг от друга взгляда.
   - Гергей! - тихо промолвила женщина.
   - Эва! Эва... Как ты попала сюда?
   В  голове  молнией  пронеслось  все,  что  он  слышал  о  своем   сыне,
вспомнилось все, что он заметил сегодня в поведении жены,  которую  принял
за оруженосца. В этот миг дошло до сердца Гергея  самое  горестное.  И  по
закопченной от пороха щеке его покатились слезы.

   Три дня таскали турки мертвецов после этого страшного приступа. Таскали
их и дервиши, и невооруженные асабы.
   У подножия стен мертвецы лежали грудами. Во  рвах  стояли  лужи  крови,
кое-где пришлось даже проложить мостки, иначе было не пройти. Около трупов
валялись сломанные щиты, бунчуки, сабли,  пики,  стрелы  и  ружья.  Кругом
стоял ужасающий трупный смрад.
   День и ночь таскали турки своих мертвецов. Только из-под стен  наружных
укреплений пришлось вынести восемь тысяч трупов. Последнее тело унесли  на
третий день, когда уже выстрелами приходилось отпугивать стаи  слетевшихся
воронов.
   Но и венгров погибло много.  Наутро  после  приступа  священник  Мартон
пропел  Absolve  Dominet  [католическая  молитва]  сразу  над   тремястами
покойниками.
   Триста  мертвецов  лежали  длинными  рядами  вокруг  братской   могилы.
Посередине вытянулся священник Балинт в белой рубахе и епитрахили. Рядом с
ним лежали обезглавленный старик  Цецеи,  восемь  лейтенантов,  оруженосец
Балаж с матерью, макларский мельник Матэ Сер, фелнеметский  кузнец  Гергей
Гашпарич, жена Ференца  Ваша,  женщины,  девушки  и  много,  много  других
окровавленных мертвецов. Лежали тут и трупы, которых нельзя было опознать.
Вот одна только голова, а рядом - только рука или окровавленные  лохмотья,
а в них обутая в сапог нога.
   На похоронах присутствовали все уцелевшие офицеры.  Сам  Добо  стоял  с
непокрытой головой, держа в руке стяг крепости.
   Когда  священник  окропил  покойников  святой  водой,  заговорил  Добо.
Скорбно повел он свою речь. Голос его то и дело прерывался.
   - Сняв шлем, стою я  перед  вами,  дорогие  мои  соратники,  свершившие
геройские подвиги, жизнь свою положившие в крови и огне за священное дело.
Души ваши уже там, за звездами, в вековечной отчизне. Да будет благословен
ваш прах и в настоящем и в грядущем! Я склоняю перед вами, славные  герои,
боевое знамя крепости.  Вы  пали  за  родину.  Вам  уготована  награда  на
небесах. Прощайте! Мы встретимся в сиянии вечной жизни, перед лицом короля
Иштвана.
   И мертвецов по одному опускали в могилу под салют крепостных пушек.
   С неба белыми хлопьями падал снег.
   Воскресенье, шестнадцатого октября. После обеда Добо прикорнул часок, а
лишь только отогнал сон от глаз, сел на коня  и  поскакал  к  Шандоровской
башне.
   Защитники крепости больше не чинили  стен,  а  стояли  и  сидели  возле
проломов.
   Был сумрачный осенний день.
   Турецкие пушки грохотали беспрерывно.
   - Криштоф, сын мой, ступай погляди, что там творится на башне Бойки,  -
сказал Добо оруженосцу. - А я поеду к Старым воротам.
   Криштоф - один глаз его был завязан белым платком - поехал верхом.
   У Темных ворот он привязал к столбу коня, взбежал на стену и понесся по
стене прямо к Борнемиссе.
   У одного пролома в  него  попала  пуля.  Мальчик  свалился  на  помост,
засыпанный осколками камня.
   Караульный крикнул Золтаи:
   - Господин старший лейтенант! Маленького оруженосца убило!
   Потрясенный Золтаи взбежал на стену.  На  груди  мальчика  расплывалось
кровавое пятно. Рядом с Криштофом на коленях стоял какой-то солдат. Голова
мальчика упала, солдат снял с нее шлем.
   - Ступай скорее к господину  коменданту,  -  приказал  Золтаи  солдату,
прижав к себе Криштофа, - доложи ему...
   Мальчик был еще жив. Лицо его стало белым как полотно. Устало  взглянув
на Золтаи, он пробормотал:
   - Доложите ему, что я умер.
   Он вздохнул и умер.
   На следующее утро осажденные не услышали орудийного грома. На холмах  и
склонах гор белели шатры, но турок нигде не было видно.
   - Будем начеку! - сказал с тревогой Добо. - Как бы  они  не  подстроили
нам какую-нибудь новую каверзу.
   И он поставил караульных к подземным ходам и проломам.
   На стене трудно было  стоять,  камни  осыпались  под  ногами.  Крепость
напоминала изгрызенный мышами миндальный торт.
   Все разглядывали турецкие шатры, прислушивались к необычайной тишине, и
вдруг кто-то сказал:
   - Они ушли...
   Слово это пронеслось, как огонь по сухим, палым листьям. Все повторяли:
   - Ушли! Ушли!
   Потом с нарастающей радостью:
   - Ушли! Ушли!
   Но офицеры никого не выпускали из крепости.
   Через четверть часа  после  восхода  солнца  караульные  доложили,  что
какая-то  женщина  просится  в  крепость.  По  черной  шелковой  парандже,
закрывавшей ее лицо, сразу признали турчанку.
   Она приехала на муле со стороны Маклара. Перед ней на седле  с  высокой
лукой  сидел  маленький   венгерский   мальчик.   Мула   вел   под   уздцы
подросток-сарацин лет пятнадцати.
   Ворота открывать не стали. Да и как их было открыть, если ворот уже  не
было!
   Женщина въехала в пролом рядом с тем местом, где  были  прежде  ворота.
По-венгерски она не говорила и только выкрикивала:
   - Добо! Добо!
   Добо стоял на высокой груде камней,  вздымавшейся  на  месте  ворот,  и
поглядывал в сторону Фюзеш-Абоня. Увидев турчанку, он сразу решил, что это
мать маленького Селима, а услышав, что  она  выкликает  его  имя,  хромая,
спустился с развалин.
   Турчанка пала к его ногам, потом подняла голову  и,  стоя  на  коленях,
подтолкнула к нему венгерского мальчика.
   - Селим! Селим! - молила она, протягивая руки.
   Венгерскому мальчику было лет шесть. Смуглое личико, умные глазенки,  в
руке - деревянная лошадка.
   Добо положил руку на голову ребенка.
   - Как тебя зовут, сынок?
   - Янчи.
   - А фамилия как?
   - Борнемисса.
   Вздрогнув от радости, Добо повернулся к Шандоровской башне.
   - Гергей! Гергей! - закричал он. - Бегите скорее к господину лейтенанту
Гергею!
   Но Гергей уже сам мчался с башни.
   - Янчика! Янчика мой! - все повторял он со слезами на глазах.
   Он чуть не задушил ребенка в объятиях.
   - Пойдем к маме!
   Турчанка вцепилась в мальчика обеими руками. Вцепилась, точно орлица  в
ягненка.
   - Селим! - кричала она, вращая глазами. - Селим!
   И видно было, что она готова растерзать ребенка, если не получит своего
сына.
   Минуту спустя из дворца выбежала Эва в развевающейся нижней  юбке.  Лоб
ее был обмотан белым платком, но лицо разрумянилось от радости. Она тащила
за собой маленького турецкого мальчика. Малышка Селим был в своем  обычном
турецком платье и держал в руках большой ломоть белой булки.
   Обе матери кинулись с распростертыми объятиями навстречу своим детям.
   Одна кричала:
   - Селим!
   Другая:
   - Янчика!
   Женщины упали на колени перед  детьми,  каждая  обнимала  своего  сына,
целовала, не могла на него наглядеться.
   И, стоя на коленях, они обменялись  взглядом  и  протянули  друг  другу
руки.
   Турки и в самом деле бежали.
   Варшани, пришедший в крепость сразу вслед за матерью Селима, рассказал,
что паши хотели еще раз пойти  на  приступ,  но  когда  сообщили  об  этом
янычарам, те побросали оружие перед шатрами пашей и закричали в ярости:
   - Не станем сражаться дальше! Хоть всех повесьте, а не станем! Аллах за
венгров! Против аллаха не пойдем!
   Ахмед-паша, плача, рвал свою бороду на глазах всего войска.
   - Коварный негодяй! - кричал он Али-паше. - Ты назвал Эгерскую крепость
ветхим хлевом, а защитников ее  -  овцами.  Теперь  сам  ступай,  расскажи
султану о нашем позоре!
   Если бы не вмешательство беев, паши подрались бы перед всей ратью.
   Турецких офицеров пало великое множество. Велибея унесли с  поля  битвы
на носилках. Дервиш-бея ночью нашли у стен крепости полумертвого.
   В турецком стане царило такое отчаяние и столько было там раненых,  что
еще не успели паши  дать  приказ  об  отступлении,  а  войско  уже  начало
отступать. Отряды, стоявшие под Фелнеметом, подожгли деревню  и  пустились
ночью в дорогу,  провожаемые  заревом  пожара.  Остальные  тоже  не  стали
дожидаться утра: побросали шатры, пожитки и устремились в путь.
   Невыразимая  радость  охватила  защитников  крепости   после   рассказа
Варшани. Люди плясали, бросали оземь шапки. Турецкие знамена выставили как
трофеи. Дали залп из пушек. Священник Мартон, подняв крест  к  небесам,  в
радости громко запел: "Te Deum laudamus" [католическая молитва].
   Он упал на колени, целовал крест, плакал.
   Из земли выкопали колокол. Перекладину, на котором он  висел,  положили
на два столба и зазвонили.
   "Бим-бом, бим-бом..." - весело звонил колокол.
   А посреди рыночной площади, подняв крест, пел отец Мартон. Вокруг  него
на коленях стоял народ. Добо тоже преклонил колена.
   Даже раненые вылезли из своих закутков и подземных  пристанищ,  добрели
до площади и тоже встали на колени позади остальных.
   Но вдруг Лукач Надь громко воскликнул:
   - За ними! Пес подери Мохамедово отродье!
   Воины глядели на Добо, сверкая глазами. Добо кивнул в знак согласия.
   И  сколько  осталось  в  крепости  коней,  на  всех  вскочили  солдаты,
вынеслись из ворот и поскакали вслед за турками в Маклар.
   А пешие рассыпались по шатрам. Собрали  уйму  пороха,  пуль  и  оружия.
Шатров же было так много, что и недели  спустя  их  все  еще  разбирали  и
перетаскивали.
   К вечеру верховые вернулись нагруженные добычей.
   Из защитников крепости в братской могиле покоились триста  человек.  На
охапках сена и соломы лежали двести  тяжело  раненных,  за  жизнь  которых
нельзя было поручиться.
   Были ранены и все старшие офицеры. Добо и Борнемисса - в руку  и  ногу.
Золтаи лежал пластом. У Мекчеи была целая коллекция ран и рубцов.  Волосы,
усы, брови, борода были у него опалены, так же как у Борнемиссы, у Добо  и
у большинства воинов. Голова Фюгеди была обмотана  повязками  -  виднелись
только глаза и уши. Недоставало у него и трех зубов - в  схватке  какой-то
турок выбил их булавой. Но Фюгеди весело перенес  утрату,  ибо  вместе  со
здоровыми вышибли и больной зуб.
   Ранены были все обитатели крепости - женщины и мужчины без  исключения.
Впрочем, нашелся один, не получивший ранений, - цыган Шаркези.
   Последнее донесение Шукана звучало так:
   - Господин капитан, честь имею доложить, что все большие пушечные ядра,
попавшие в крепость, мы собрали и пересчитали.
   - Сколько же их оказалось?
   - Не считая нескольких сотен, застрявших в стенах, -  двенадцать  тысяч
без пяти.

   О том, что случилось после осады, можно прочесть в исторических трудах.
Сам я тоже обратился к ним и коротко записал следующее.
   Когда Добо, еще до начала осады, обратился за помощью к собранию дворян
в Сиксо, то ему - вернее, Мекчеи, который представлял там Добо, - ответили
так:
   - Если вас мало, почему же капитаны не сложили с себя полномочия? А  уж
коли взялся за гуж, не говори, что не дюж.
   Помня об этом, оба капитана после осады отказались от своих должностей.
   Весть о победе быстро облетела Запад. Европа рукоплескала и ликовала. В
Риме папа отслужил мессу. Король получал отовсюду письма  с  восторженными
похвалами по его адресу. Жители Вены ходили подивиться  на  захваченные  и
пересланные в Вену турецкие знамена (бархатный стяг Али-паши и до сих  пор
еще, верно, находится среди военных трофеев Габсбургов).
   Король отрядил в Эгер  старшего  капитана  Матяша  Сфорцию,  чтобы  тот
уговорил Добо и Мекчеи остаться комендантами  крепости.  Но  они  остались
непреклонны.
   - Мы выполнили свой долг, - ответил Добо. - Было бы куда лучше, если  б
и другие его выполнили! Передайте наше почтение его величеству.
   После этого король назначил на место Добо комендантом Эгерской крепости
Гергея Борнемиссу.
Книго
[X]