Джордж Эффинджер. Среда, 15 ноября 1967 года
-----------------------------------------------------------------------
Сборник "Смерть Вселенной" (КЛФ). Пер. - А.Манской.
OCR & spellcheck by HarryFan, 30 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Из лета в зиму -
Мост красно-желтых листьев.
Любовь переходит в любовь.
Джо Алек Эффинджер, 15.11.67 г.
Среда, 15 ноября 1967 г.
Что же я сделаю с этим дневником? То есть, я хочу сказать, что вы, мои
дорогие жужжащие насекомообразные читатели, уже точно знаете, что я с ним
сделаю; но решать-то этот вопрос придется мне самому. Я спрячу эти заметки
под склизким камнем, я запечатаю их в бутылку и брошу в гниющее море. Я
буду таскать их с собой и, потихонечку сходя с ума, буду вгрызаться в
толстый картон переплета окровавленными зубами, а когда, наконец, я упаду
и больше не встану, дневник ляжет рядом со мной. Вы найдете его в
позеленевших останках моей руки, когда мой, уже почти разложившийся труп
будет извлечен на поверхность как памятник прошлым эпохам.
Сегодня 15 ноября 1967 года, и я вас предупреждаю, что все так и
останется до самого конца. То, о чем говорится в начале страницы. Это
единственная страница с датой, других дат нет и не будет, так что,
надеюсь, вы ничего не имеете против. Вы когда-нибудь слышали о шестьдесят
седьмом годе? Слышите ли вы в этой дате всеобщую радость победившего
класса? Класса насекомых?
А может, я слишком оптимистичен, может, вы обнаружите этот дневник
сразу, через пятнадцать минут после того, как я сниму противогаз. В таком
случае, где же были вы в среду, 15 ноября 1967 года?
Мы переживаем экологическую катастрофу. В 1967 году почти все знали,
что слово "экология" стало чаще других встречаться на страницах газет.
Наиболее просвещенные считали, что оно имеет какое-то отношение к науке о
словообразовании.
Так вот, катастрофа...
Думаю, не стоит мне здесь распространяться о самой катастрофе; я
уверен, что вы там, в далеком будущем и без того прищелкиваете своими
жвалами от удовольствия, восхищаясь тем, как быстро и искусно мы сами все
провернули. Об этой нашей ловкости говорилось не раз, и даже сейчас я не
могу не восхищаться ею.
Итак, чтобы эти заметки остались вам в назидание и при чтении доставили
максимум удовольствия, мне необходимо решить сегодня, как я с ними
поступлю.
Наш первенец родился 15 ноября 1967 года. Я стоял и смотрел на брови
моей жены, дрожавшие над маской противогаза, на ее лоб, весь собиравшийся
в морщины, когда она напрягалась. Я, конечно, ничем помочь не мог. Таким я
был, таким и остался. Но мы вызвали доктора, чему я очень рад. Он показал
мне сына и, насколько помню, я тогда улыбнулся под респиратором. Кажется,
Джорджи кричал: они все это делают. Без этого нельзя. Я никогда
по-настоящему не любил младенцев; от их криков всегда становится неуютно.
А Дая всегда мне говорила, что младенцы только для этого и существуют. Я
любил ее...
Как бы то ни было, я тогда подумал, что моему сыну, наверное, очень
больно. Слезы, катившиеся градом по щекам, выжигали на его лице глубокие
борозды - не удивительно, ведь воздух был перенасыщен парами хлороводорода
и двуокиси серы. И, естественно, к тому времени противогазов уже не
делали, так что мы не смогли ничего достать для Джорджи. Примерно через
час он умер. Я сжал руку Дай.
Я брожу по нашей несчастной, разоренной планете, брожу и каждый раз
поражаюсь. Какая дьявольская красота заключена в этой покрытой ржавой
пылью земле, в этом болезненном серо-желтом небе - ставшем стенкой
материнской утробы нашего ночного рая. Все это зачаровывает и выглядит до
тошноты успокаивающе, как успокаивали нас раньше сирены скорой помощи.
Помню, я хотел быть поэтом. Чтобы научиться этому, ходил на курсы, и когда
случилась катастрофа, я не совсем был к ней готов...
Нет ничего в потрескавшейся стене,
Но в трещинах я вижу тебя;
Я вижу тебя на кирпичной стене
и внизу под камнями.
И интересно мне, с недавних пор,
Насколько больше существует трещин,
чем стен.
Джо Алек Эффинджер, 15.11.67
Вчера ночью мне приснился странный сон. Мне снилось, что, путешествуя
по руинам этой, когда-то гордой, страны, я набрел на некий символ нашей
цивилизации - гору разбитых автомобилей, уходящую в облака, от Детройта до
самой Луны. И мне приснилось, что я начал карабкаться на эту башню,
пытаясь бросить навсегда родной, но давно уже мертвый наш мир, надеясь
достичь новой, незагаженной еще планеты, начать и продолжить новую жизнь.
И мне снилось, что, поднимаясь все выше и выше, я, наконец, устал
настолько, что надо было остановиться и отдохнуть; я влез в огромный
темно-бордового цвета Понтиак модели "Каталина", который вознесли аж до
небес издержки рекламы. Чтобы отдохнуть, я улегся на полиэтиленовые чехлы
на сиденьях и заснул.
Это был сон во сне, и в этом сне мне приснилось, что я выглянул наружу
сквозь паутину трещин на лобовом стекле. Разноцветные стальные панцири
автомобилей потеряли очертания, а потом и вовсе исчезли. Неожиданно я
оказался на краю большого плато, подо мной Плавным изгибом уходила вниз
долина, как будто прибитая к горизонту гвоздиками молодого только-только
зазеленевшего леса. Посреди долины я увидел речку, которая неслась через
перекаты, вся в белоснежной пене: ближе к середине, на глубине, она
становилась небесно-голубой, а в воздухе над речкой искрилась в лучах
солнца водяная пыль. Мне стало очень хорошо при виде этой картины, и я
забыл о реальности и с радостью отдался этому обману. Я опустился на
росистую траву на краю плато и стал внимательно разглядывать долину,
вознося хвалу Господу за то, что мир еще не уничтожен полностью.
В этом радостном состоянии я какое-то время смотрел на бегущую внизу
речушку, но вот я стал замечать тени каких-то странных микроскопических
существ, мелькавшие под поверхностью воды. Казалось, ни одна амеба, ни
один даже самый маленький комочек живой материи не мог укрыться от моего
взгляда. С края плато, благодаря необыкновенной силе зрения, я видел
каждый вирус, каждую бактерию, каждую инфузорию. Они рождались,
развивались и умирали все быстрее и быстрее, я восхищался, глядя на эту
жизнь, кипевшую в питательном бульоне реки. Постепенно я стал понимать,
что вижу уже не только сумасшедшее движение и жизнь микроскопических
существ в отдельности, но в их действиях появлялась система, они стали
объединяться, образовывать колонии. Вскоре мне показалось, что я вижу
цельный организм, который уже не равен сумме его частей, и тут я понял,
что над всем этим витает некая благостная, но еще незаконченная МЫСЛЬ. Я
понял, что присутствую при рождении Творца.
А молекулы-животные продолжали свое хаотическое движение, и тут я
заметил, что они увеличиваются в размерах, медленно, но неуклонно.
Завороженный, боясь шелохнуться, я смотрел, как развивались биологические
типы; шаг за шагом, согласно заранее составленному плану; река становилась
домом для все большего количества тварей. Представители каждого нового
поколения превосходили по размерам своих предшественников, а значит были
более прожорливы. Мне пришло в голову, что каждый новый вид, появляющийся
в процессе эволюции, становился доминирующим и, казалось, умея лучше
других адаптироваться к окружающей среде, захватывал власть навсегда. Но
нет, едва успевал этот вид набрать силу, как появлялся новый, еще лучше
приспособленный - и победитель всегда оказывался крупнее.
Я был зачарован этим парадом живых существ, настолько опьянен величием
и логикой происходящего, что не замечал некоторых особенно быстротечных
изменений, таких как появление хордовых или (должен признать) их
эпохальный выход из воды ради еще не опробованных преимуществ суши. И
настолько я был поглощен всем этим, что пришел в себя, только когда
заметил ползающих по берегу громадных рептилий.
Этими монстрообразными раскачивающимися страшилищами были динозавры,
чье существование до этого я признавал лишь теоретически. Я был ошарашен
их размерами, их невиданной мощью, поражен жестокой и беспощадной борьбой
между плотоядными бестиями. Зная, что их ждет, было грустно наблюдать за
тем, с какой явной уверенностью они захватили землю, считая ее
принадлежащей им навсегда. Все поколения динозавров, все эти страшные
миллионы лет пронеслись передо мной всего лишь за какой-то час.
И вот, снилось мне, время гигантов прошло; динозавры исчезли. Куда? И
во сне я сам себе ответил: "Ушли туда, откуда явились все эти
млекопитающие". Эти теплокровные создания, получив в наследство от
рептилий их главенствующее положение, вскоре пошли по пути уменьшения в
размерах, и так - из поколения в поколение. Они быстро размножались,
заполняя долину и лес бесчисленным множеством своих представителей. И, как
и должно было случиться, через какое-то время я стал свидетелем появления
гуманоидов. Я был невыразимо счастлив - наконец-то в этом самом красивом
уголке Земли у меня будет компания; я с нетерпением ожидал появление
настоящего разумного, современного человека.
Это появление не заставило себя долго ждать. Но не успел я им крикнуть
(настолько быстро стала раскручиваться спираль времени), как увидел, что
там, где был девственный лес, уже выросли города; и пока я пытался
спуститься к ним туда, в долину, небо заволокли так хорошо мне знакомые
ядовитые тучи заводского дыма, а свежая зелень приобрела болезненно серый
или красно-коричневый цвет. В полном отчаянии я отвернулся от изгаженной
долины и побрел по плато в поисках другого, не разоренного еще уголка...
Но вот я проснулся, и оказалось, что лежу я не на волшебном плато, а
все в том же покореженном автомобиле. Я тяжело вздохнул, понимая даже во
сне, что в моем погибающем мире нельзя и мечтать о такой долине. Толком не
отдохнув, но полный желания двигаться дальше, я выбрался из машины и
продолжил нелегкое восхождение на сей памятник труду человеческому. Гора
автомобилей стояла как одинокое надгробие на всепланетном кладбище для
людей и всех живых существ, которых мы обрекли на смерть вместе с нами. И,
конечно, было уже слишком поздно лить бесполезные слезы или даже
заниматься поэтическими сравнениями: я карабкался вверх - только чтобы
спастись от мертвого прошлого и от мертвого настоящего.
Ветер становился все холоднее (я уже взобрался высоко), но я все лез и
лез, цепляясь за выступы крыльев и проржавевшие дверные ручки автомобилей.
Я не смотрел вниз, но мне снилось, что я вижу себя ползущего дюйм за
дюймом вверх по стальному шпилю, а внизу земля скрыта клубящимися тучами
песка. Стало совсем холодно, в разреженном воздухе дышать было трудно.
Через какое-то время пришлось остановиться - я задыхался. У меня не
оставалось сил ни продолжать лезть вверх к заветной цели, ни повернуть
назад. Я уже совсем не мог дышать, даже отравленный ветер предал меня;
воздух был слишком разрежен и ядовит, чтобы выжить. Я отчаянно пытался
наполнить легкие кислородом - сон-мечта превратился в кошмар.
С криком я проснулся. Оказалось, что во сне я сорвал с себя противогаз.
Не знаю, сколько времени я дышал нашим так называемым "воздухом", но,
несомненно, достаточно долго, чтобы это повествование значительно
сократилось.
На деревьях, на домах
Первые снежинки радуют глаз.
И еще танцуют при этом!
Джо Алек Эффинджер, 15.11.67
- Эй, дядя Кэйлиб! Чтой-то вы так рано поднялись сегодня?
- Да вот, решил опять поглядеть на этих чертовых жуков. Не могу спать,
когда знаю, что они где-то там ползают. Зима, кажется, обещает быть
тяжелой.
- Похоже на то. Папа вот заказал еще этой гадости, чтоб жуков травить.
Только я думаю, ему понадобится целая куча.
- Может, он и заказал целую кучу.
- Да уж наверное. Это у нас уже случается который раз, четвертый или
пятый?
- Кто его знает. Я уж давно со счету сбился. Да и чего считать? Нынче я
вот просто сижу здесь и гляжу на этих тварей, а вот парень - живет у
магазина, знаешь? - говорит, вся эта чума из-за таких людей, как твой
папаша.
- Это Хокинс, что-ли, этот свихнувшийся ученый? Да его лучше не
слушать. Вечно чушь всякую несет.
- Не знаю, не знаю. Вот на прошлой неделе, я слышал, этот Хокинс со
стариком Дорфи разговаривал. Так вот получается, что эта штука, чтоб жуков
травить, морит всех подряд. Вроде выходит, что от этой гадости помирают
твари, которые жуков этих в природе есть должны. Вот птицы, например. А
потом жуки как начнут плодиться - те уже, которые к яду привыкли. Ну вот,
и ахнуть не успеешь, а их уж миллионы - тех, которые яду не боятся. А
птичек-то уже не вернешь, да. Так что твой папаша только хуже делает.
- Но ведь... Если этот Хокинс прав, тогда... тогда мы все здорово
влипли с этим.
- Во-во.
- А вообще, влипли-то мы как раз из-за таких ученых, как этот Хокинс.
Ему бы сидеть и соображать, чем бы лучше уморить этих тварей, а не шляться
повсюду и ныть: "Я вам говорил, я вас предупреждал".
- Нет, Билли, это не ученых вина, это полностью наша вина. Мы стали
использовать их прекрасные идеи, наплевав на все предупреждения и запреты.
Ученые всегда помогали людям. Но по нашему невежеству и жадности мы сами
же все и испортили, а теперь настолько в этом завязли, что никто, даже они
уже не смогут нам помочь.
- Но что же нам делать, дядя Кейлиб?
- То, что всегда делали, сынок. Молиться.
Так что, если кто и выживет, это будут насекомые. Может, мне стоит
написать записку, вставить ее в лапки кузнечику - и пусть скачет к своему
хозяину, как старый добрый Рин Тин Тин.
Мое воображение в истерике: "Нет! Может, все будет совсем не так!" У
насекомых, конечно, шансов много: они просто продолжат тенденцию к
уменьшению в размерах, пока земля не станет опять покрыта
полубессознательным, самовоспроизводящимся желе. Но, возможно, судьба
распорядится иначе, и мы, человечество, передадим эстафету новому, лучшему
типу жизни, новому миру, где ДНК будет с успехом заменена другим, ничуть
не хуже работающим веществом. Какой-нибудь асимметричной молекулой,
произведенной на свет благодаря случайному скрещиванию, ну, например, ДДТ
и 2,4,5-Т. Неплохо: огромные мерцающие кристаллы, медленно ползущие к
горизонту, несомненно предпочтительнее, чем трескучие насекомообразные,
каковыми я вас представляю, уважаемые потомки. Неужели должна была пройти
вечность, прежде чем у вас отросли конечности и вы смогли выкопать вот
это?
И ожидали ли вы увидеть здесь последнее, мрачное предупреждение? Ну
ничего. Я не собираюсь говорить с вами через океан вечности голосом
мудрости и опыта, убеждать вас Быть Хорошими. Ведь мертвы не вы, а я. Черт
побери, почему бы вам тоже не умереть? Так что, все, что вам удастся здесь
прочесть - это лишь несколько небылиц, которые я пишу, чувствуя, что все
больше скатываюсь к буйному помешательству.
Итак, в качестве последнего еще живого депутата от человечества
(конечно, как вы понимаете, не по числу голосов остальных, а поданному мне
свыше праву) я принял решение исключить из современного языка некоторые
слова; их употребление отныне запрещено. Данное решение было принято
сегодня вечером и публично объявлено на специальной пресс-конференции,
созванной здесь на Верхнем Вестсайде. Высокопоставленный представитель
правящего кабинета, внимательно ознакомившись со всеми записями в
настоящем дневнике, зачитал нижеперечисленный список запрещенных к
употреблению слов:
Экология, двуокись серы, символ, цивилизация, реклама, полиэтилен, Бог,
превосходство, современный, промышленный, ученый, неприятность,
(ДДТ)+(2,4,5-Т), человечество.
Уже сейчас, просматривая этот список, я слабо себе представляю, что
значат эти слова. Они больше никогда не будут употребляться мной, а
значит, никогда не будут употребляться никем. Несоблюдение данного указа
не влечет за собой никакого специального наказания. Мы поверим вам на
слово. Все равно это ничего не меняет.
В случае ничейного исхода будут вручены одинаковые призы.
Уходящая из жизни Дая. Как красиво звучит эта фраза. Эвфемизм, стоит
чуть не доглядеть - и из этого вырастает уже целая поэма. Только вот
как-то не хочется мне писать поэму на смерть собственной жены.
Я очень ясно все помню. Это было незадолго до конца. Мы ехали в
нью-йоркской подземке. Кто ее обслуживал, кто водил поезда - не знаю;
городские власти к тому времени давно уже перестали заниматься
транспортом. Да там почти никто и не ездил, кроме людей, вроде нас, кому
еще надо было куда-то добираться, да самих себя добивавших дуриков: те и
вовсе не имели противогазов. Так вот, напротив нас сидела семья
пуэрториканцев. Их было шестеро. Все они плакали. Вдруг Дая схватила меня
за руку, я повернулся к ней, начал что-то говорить... Она только покачала
головой. Ее голубые глаза были полны слез, а брови так плотно сошлись над
переносицей, что казалось, они вот-вот раздавят друг друга. И еще, помню,
я обратил внимание на ее волосы: они свисали мокрыми, грязными сосульками.
А раньше, бывало, когда Дая расчесывала их - будто золотое сияние
вспыхивало.
- Мне кажется... Любимый, я... эй, я больше не могу дышать! -
воскликнула она.
Я все это помню. Черт побери, вот сейчас я написал это и сразу мурашки
по телу, - прямо как тогда; это нынешнее ощущение ничуть не лучше того,
прежнего.
- Слушай, не знаю... Успокойся, постарайся дышать медленно и ровно.
Выйдем на следующей...
Привстав, она попробовала потянуться, тряся головой и плача. Дая то
всхлипывала, то задыхалась от удушья. Она хватала воздух немеющими
пальцами, будто пытаясь уцепиться за него, вырвать оттуда хотя бы глоток
жизни - и все это время я беспомощно стоял как будто это все происходило
не со мной, как будто я все это видел в кино. С Даей этого просто не могло
случиться. С кем-нибудь в книге - ради бога, но только не с Даей. В конце
концов она вся изогнулась, ее вырвало. Что же было делать? Я держал ее за
руку, гладил ее, наверное, я тоже плакал. Конечно же, она не могла больше
дышать через противогаз: маска была забита рвотой. Дая сорвала и отбросила
ее. Я попытался отдать ей свою, но она отвела мои руки.
Лицо Дай побагровело и все покрылось лиловыми пятнами. Она дико
взглянула на меня, ее губы что-то прошептали. Как будто ища опоры, Дая
прижалась ко мне, глаза ее устало закрылись, и голова бессильно упала мне
на плечо.
Люди, сидевшие напротив, отвели глаза. Все восемь остановок они
избегали встречаться со мной взглядом, будто бы все это происходило лет
пять назад и я был нью-йоркским пьянчужкой, всем своим видом смущавшим их.
Так мы и ехали, пока не вернулись обратно на Манхэттен. Все это время я
держал Даю на коленях. Когда мы доехали до Четвертой улицы, я взял ее тело
на руки и вышел из вагона. Я не очень сильный, но все же смог донести ее
до угла Шестой авеню и Восьмой улицы. Вокруг не было ни души, небо слегка
отсвечивало зеленым. Мне часто приходилось останавливаться, чтобы
передохнуть.
В конце концов я дошел до книжного магазина "Марборо" на Восьмой. Ну
да, там-то мы впервые и встретились. В среду, 15 ноября 1967 года. Я тогда
там работал. Это было не так давно.
В магазине я смахнул с прилавка весь мусор и книги, громоздившиеся на
нем, и аккуратно положил на освободившееся место ее тело.
Под голову ей я подложил два толстых справочника книжных новинок. Как
бы мне хотелось, чтобы она лежала здесь вместе с Джорджи, но я понятия не
имею, что сделали с тельцем нашего ребенка. Подумав, я вложил в ее руку
экземпляр своего первого романа. Я поцеловал ее.
Вот. Это была Дая, моя жена: 3 сент. 1945 - 15 нояб. 1967.
Мне нужно было все это высказать. Не знаю, какую реакцию этот рассказ
вызовет у вас. Конечно уж, никаких эмоций (черт, _сейчас_ даже у человека
такой рассказ не вызвал бы никаких эмоций; правда, людей уже не осталось),
и мне никак не придумать ничего, что могло бы заменить их для вас. И вот
теперь умер мой ребенок, моя жена и... я тоже. И вообще, вы знаете, что-то
я от этого всего очень разволновался.
Но мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто я начинаю самого себя
жалеть. Я ищу не жалости. Жалостью не надышишься.
Пустая полицейская машина,
И на ее красном фонаре отдыхает -
Белая бабочка!
Джо Алек Эффинджер, 15.11.67
Вот, весеннее хокку. И чуть-чуть лицемерное. Лучше всего хокку
получаются, когда пишешь их мгновенно, на одном дыхании; это как
моментальная эмоциональная зарисовка твоего состояния. Ну вот, сейчас
вокруг горы брошенных машин, а вот бабочек я уже давно не видел. И не
думаю, что увижу когда-нибудь.
Это стихотворение как будто и не мое. Вся его ирония -
биоэкономическая; это сейчас, а вот пять лет назад все только и делали,
что занимались политикой.
Не бывает полицейского рядом, когда он нужен.
Наступает новое время.
Солнце больше не встает на востоке. Просто небосвод перестает быть
черно-коричневым и постепенно приобретает какой-то болезненный цвет,
похожий на смесь яичного желтка с пеплом. Это не очень заметно, и если вы
невнимательны (я сам невнимателен), то скоро теряете всякое представление
о времени. И так проходят дни, потом недели. Я думаю, о месяцах мне
заботиться не придется.
В последнее время я много бродил по городу, жил в нашей старой квартире
на Восемьдесят седьмой улице. Просто, чтобы вспомнить былые времена. Но
сейчас направлюсь-ка обратно в центр, как тот старый огромный слон, с
трудом топающий за своей последней наградой, ищущий то легендарное
кладбище, где когда-нибудь найдут его кости.
Обратно в центр. Положу-ка свои старые, уставшие косточки на тот
прилавочек. Как раз вовремя. Погляжу на свою девчонку. Как она хороша!
Черные Всадники скачут по миру, делают свое дело, приближают
Апокалипсис. А я остаюсь на Вест-сайде. Если б я увидел хоть кусочек моста
Куинсборо на востоке, я б от счастья просто одурел. Это все, что мне
нужно.
Ну, пожалуйста, останься со мной, Диана. (О, дорогая, ты самая,
самая...)
Ух! Надо бы пойти прилечь немножко.
Кажется, я схожу с ума.
Только что перечел всю эту чепуху. Да, плохи дела! Эй, вы, там! Вы, в
своем непробиваемом протеино-хитиновом панцире. Да, вы. Гомоптеры чертовы,
наследники земли. Эй, нравится вам, что происходит? У меня, вот, все горло
воспалено, а до шеи, подмышек и паха вообще не дотронуться.
Кстати, а вы знаете, что такое пах? Нет? Ну, пусть вам об этом
кто-нибудь другой расскажет. Пусть это останется для вас неразрешимой
загадкой истории. Как тайна египетских пирамид.
Кстати, может, я уже заразился какой-нибудь гадкой болезнью от этих вот
ползающих по мне жучков, потомками которых в один прекрасный день вы
окажетесь. Огромное спасибо. Хотя - хоп - этот вашим папой уже не станет.
Отползался.
Я тоже.
Скорее возьмите ножницы, вырежьте это, подпишите и направьте своему
конгрессмену:
Уважаемый конгрессмен!
Я поддерживаю любое грабительское истощение наших невосполнимых
природных ресурсов.
Очень Вас уважающий /подпись/ ______
ЗАВТРА ПОЗДНО! СДЕЛАЙ СЕГОДНЯ!
(Недействительно там, где противоречит закону, ограничено лицензиями
или облагается налогом. Использовать до 15 ноября 1967 года.)
А вообще-то сейчас я чувствую себя лучше и начинаю понимать, что все не
так уж плохо. Вероятно, я преувеличивал собственные беды. Ведь в моем
положении последнего человека на земле есть и свои преимущества. Решена
наконец транспортная проблема; быстрый рост населения прекратился; у меня
очень интересная должность, которая позволяет работать в любое удобное
время с периодическими отгулами, ну и все в том же духе; брат больше не
поднимет меч на брата, и я могу достать отличные билеты на любой
спектакль...
Нынешняя катастрофа еще до того, как она наступила, как нам кажется, в
немалой степени пострадала от восторженных статей, опубликованных в
прессе. Но как бы то ни было, я уверен, что в этом спектакле осталось еще
достаточно задора, чтобы произвести впечатление на самого утонченного и
пресыщенного критика. И уж несомненно стоит потратить время на
внимательный анализ данной постановки.
Мы замечаем несомненную реалистическую направленность, что несколько
противоречит установившейся театральной моде, которой нас пичкают уже
несколько сезонов подряд. Этот поворот к реализму я, безусловно,
приветствую. Это, я бы сказал, освежающая передышка, отдых от намеренных
авангардистских выкрутасов с одной стороны и от абсолютно "бесценных"
академических постановок с другой. Временами некоторые элементы постановки
становятся слишком навязчивыми, что наносит ущерб общему эффекту, однако в
целом катастрофа очень удачно продумана и, что главное, исполнена на
высочайшем профессиональном уровне. Несмотря на то, что нам пытаются
показать каждую деталь, каждый факт разрушения окружающей среды - что
безусловно получилось - цельность действия не нарушена. Нам постоянно и
ненавязчиво напоминают о взаимосвязи всего происходящего, и это делается
на недосягаемом до сих пор уровне; при этом не приносится в жертву
полнейшая привязанность авторов к основам, простоте и естественности
сценического решения.
Еще до поднятия занавеса зритель охвачен трепетом. В зале воцаряется
атмосфера даже не грусти, а скорее благородного гнева. В самом начале
постоянно задаешь себе вопрос: "Где же смысл?" А потом все становится
ясно: никакой морали здесь нет; катастрофа - это предмет наблюдения, а
совсем не развлечение. Зрителям предлагается самим посмотреть и
сформировать свое отношение к происходящему, свои эстетические корреляции.
В пьесе совсем не чувствуется вездесущий автор, что, несомненно, является
ее большим достоинством.
Сначала действие развивается неторопливо, даже вяло, однако, этого
почти не замечаешь - так подробно выписана каждая деталь. Но чем дальше,
тем быстрее темп, у зрителя захватывает дыхание, и так длится до конца
(антракта нет), когда весь зал в буквальном смысле начинает задыхаться.
Первая в своем роде, эта постановка достойно завершает сезон; и так
всеобъемлющ ее размах и влияние, что я не боюсь появления сотен дешевых и
мелких подделок. Этого не будет. Катастрофа сама обо всем позаботилась.
Актеры, в целом, производят хорошее впечатление. Они выглядят свежо,
они полны энергии. Игра всего состава поражает своей правдивостью, что
редко встречается в постановках такого масштаба. Не меньшее впечатление
производит и, так сказать, неодушевленная часть труппы. Мертвые птицы,
звери, рыбы, тела людей, разбросанные по сцене, говорят сами за себя, и
этот своеобразный комментарий к происходящему то ироничен, то горек, то
ужасен, то угрожающ - но не без юмора, не без юмора.
Световое оформление и хореография (авторы которых по какой-то причине
остались неизвестны), на мой взгляд, не удались. Здесь заметно несомненное
стремление придать всей постановке некий ирреальный, суперутонченный
псевдохудожественный характер, что противоречит общей концепции пьесы. Так
же и декорации (работы Минь Чо Ли) - внушительные, но не очень яркие, все
же слишком подчеркивают тот аспект постановки, который выражается древним
изречением: "О времена! О нравы!"
Что же в заключение можно сказать о самом чудодее, о Майке Николсе? Его
режиссура как всегда непревзойденна; на основе скудного и часто
неблагодарного материала он сумел создать захватывающее дух зрелище.
Вполне возможно, что эта постановка станет высшей точкой его славного
жизненного пути; и уж, несомненно, превзойти это достижение будет очень
трудно.
Такое событие пропустить нельзя.
Обзор подготовил Джо Алек Эффинджер
"Конец", 16.11.67
Мой распухший коричневый язык напоминает мне, что солнце клонится к
закату. Среда, 15 ноября 1967 года подходит к концу. Мне лично (да и вам,
наверное, тоже) жаль, что этот день кончается. Хороший был день. Такого я
уж больше не увижу. И поэтому к черту всю эту романтику - грядущие
рассветы и т.д. - меня-то там уже не будет! Меня всего лихорадит, и, хотя
страшно болят руки и ноги, я почему-то очень хочу танцевать.
Вам хорошо?
Мне - очень.
Лето моей жизни:
Что я почувствую,
Когда листья сморщатся и упадут?
Джо Алек Эффинджер, 15.11.67
Да. Ну, что ж. Думаю, я это знаю.
| [X] |